КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Побратимы [Николай Дмитриевич Луговой] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Николай Луговой ПОБРАТИМЫ Партизанская быль


Сила нерушимой дружбы (Вместо предисловия)

Вновь и вновь наши народы обращаются к славным эпизодам народно-освободительной борьбы против фашистских захватчиков в годы второй мировой войны. Прошло много лет, а память все еще воскрешает события, по которым мы и сегодня восполняем историю.

Вспоминается 1943 год. В этом году мы добились многих героических побед. Красная Армия разгромила гитлеровские войска под Сталинградом, Курском, Ленинградом и освободила большую часть советской территории. Для чехословацкой воинской части 1943 год — это славное Соколово, Киев и победные бои южнее столицы Советской Украины. Эти победы дополнились многими новыми политическими успехами. 12 декабря 1943 года Чехословацким и Советским правительствами был подписан Договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве между СССР и Чехословацкой Республикой. Это имело и имеет большое непреходящее значение для наших народов.

Крупным политическим достижением был и тот факт, что еще летом 1943 года на сторону Красной Армии начали переходить большими группами словацкие солдаты из так называемой «Рыхла дивизии». Самые массовые переходы состоялись 30 июня и 1 ноября 1943 года под Мелитополем и западнее его. От всей души мы радовались отважному поступку целых батальонов и групп словацких солдат, не захотевших продолжать братоубийственную войну, на которую посылало их предательское тисовское правительство.

Покидая тисовскую армию, словацкие патриоты во многих случаях переходили к партизанам. За линией немецкого фронта, в тылу врага, на временно оккупированной фашистами советской земле, действовали десятки тысяч борцов. В их ряды становились и словаки.

В один из декабрьских дней 1943 года, когда вот-вот должен был начаться бой с фашистскими захватчиками за Белую Церковь, я получил письмо необыкновенного содержания. Подписали его двадцать два словака. Солдаты словацкой армии сообщали о том, что ненавидят фашистов, врагов нашей Родины, поэтому перешли на сторону крымских партизан и вместе с советскими братьями ведут борьбу против гитлеровской Германии. Они просили считать их бойцами бригады, которой я командовал, и высказывали готовность сразу же после освобождения Крыма влиться в ряды воинов Чехословацкой освободительной армии.

С каким восторгом я принимал каждое известие о росте рядов антифашистов!

Ответить словацким партизанам прямо в Крым я не мог. Ведь они боролись в окружении гитлеровцев. Однако их просьба разбиралась советским командованием. Я же все зорче следил за сводками Совинформбюро, ловил каждую весть об успехах боев за Крым.

В марте 1944 года словацкие партизаны прибыли к нам, в чехословацкую бригаду. С той поры мы сражались вместе. С большим удовлетворением я отмечал: боевое содружество с советскими партизанами весьма благоприятно сказалось на каждом из этих славных солдат Словакии. Все они отличались храбростью, боевым мастерством, творческой инициативой в бою, и поэтому быстро выдвинулись. Многим из них довелось участвовать в знаменитом Словацком национальном восстании, в Дуклинской операции, в боях за освобождение Банска-Быстрицы, Братиславы, Праги и других городов и районов родной Чехословакии.

Вместе мы делили радости побед и переживали горечь утрат. Погиб Штефан Малик. В боях за Проскуров убит Микулаш Данько. На Дуклинском перевале, едва вступив на землю родной Словакии, смертью героя пал Клемент Медо.

С тех пор прошло много лет. Сегодня свободный Крым, как и вся Советская страна, — богатая, цветущая земля. И теперь, когда в Советском Союзе и Социалистической Чехословакии выросли новые поколения людей, не видевших ужасов второй мировой войны, каждый должен помнить и никогда не забывать участников боев за свободу, за нашу общую победу. Светлой памяти павших героев посвящается книга «Побратимы». Ей же, этой памяти, посвящаю и я свои строки.

ЛЮДВИК СВОБОДА,

генерал армии, дважды Герой

Социалистической Чехословакии,

Герой Советского Союза

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Незабываемая встреча

Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя! Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей.

Н. В. Гоголь
Пятьсот восемьдесят восьмая партизанская ночь выдалась на редкость спокойной. Лишь один раз ночную тишину ненадолго нарушил рокот моторов в небе. Это нас навестили крылатые друзья с Большой земли. С двух самолетов на горное плато летчики сбросили ценные грузы: боеприпасы, медикаменты, продукты питания, письма. С нетерпением ждем рассвета, чтобы начать поиски гондол.

А рассвет уже близок. Тихо и незаметно в лес входит новый день — 12 июня 1943 года…


В смертельную схватку с немецкими оккупантами партизаны Крыма вступили в первых числах ноября 1941 года. Готовились же к ней давно. Еще до вторжения фашистских захватчиков на полуострове было создано двадцать девять партизанских отрядов, объединенных Центральным штабом и шестью районными штабами. Командующим был назначен герой Октябрьской революции и гражданской войны Алексей Васильевич Мокроусов, комиссаром — секретарь Симферопольского горкома партии Серафим Владимирович Мартынов. Партизанские районы возглавили опытные коммунисты: И. И. Пахомов (Керченский район), А. А. Сащок и М. С. Вялков (первый район), И. Г. Генов (второй район), Г. Л. Северский и В. И. Никаноров (третий район), И. М. Бортников и 3. Ф. Амелинов (четвертый район), В. В. Красников и Г. В. Василенко (пятый район). Партийное руководство партизанским движением и подпольем осуществлял областной подпольный центр, созданный сначала в Керчи во главе с И. А. Козловым, а затем в партизанском лесу во главе с П. Р. Ямпольским.

Трудным был боевой путь крымских партизан. Уже на первом этапе борьбы положение народных мстителей осложнилось непредвиденными лишениями: базы снабжения и боепитания были выданы врагу предателями и разграблены. На партизан обрушились голод и холод, не хватало боеприпасов и подрывной техники, не было медикаментов. Зажатые в небольшом районе горного Крыма, отряды подвергались частым нападениям оккупантов. Многие патриоты погибли в боях или умерли от ран и голода. И все же партизаны выстояли. Они оказали большую помощь защитникам Севастополя и советским десантникам.

В период обороны города они истребили свыше двенадцати тысяч гитлеровских солдат и офицеров, уничтожили много военной техники противника, отвлекли с фронта и надолго приковали к горам полуострова целый корпус карателей. Партизаны передавали советскому командованию разведывательные сведения о противнике, вели политическую работу среди населения и агитационную — в войсках врага.

Лето и осень 1942 года принесли новые испытания. К этому времени Керченский и Севастопольский участки фронта были ликвидированы. Партизаны и подпольщики остались единственной силой, продолжавшей вооруженную борьбу на оккупированном гитлеровцами полуострове. Связь с Большой землей и с Красной Армией затруднилась.

Гитлеровские генералы мечтали превратить Крым в спокойный тыловой район, а находившиеся там войска перебросить на фронт. Для этого требовалось, по их выражению, «окончательно оккупировать Крымский полуостров», то есть покончить с партизанами.

Летом 1942 года фашистское командование снарядило против крымских партизан большую карательную экспедицию — 20 тысяч горных стрелков, 16 полицейских батальонов и больше десятка крупных карательных отрядов, оснащенных пушками, танками, самолетами. Район базирования партизан каратели разделили на четыре участка; по каждому из них они последовательно нанесли удары силами всего карательного корпуса. В этих операциях фашисты потеряли три с половиной тысячи человек, а партизан уничтожить так и не смогли.

Выстояли народные мстители в схватках с врагами и на следующем этапе партизанской войны — зимой 1942–1943 годов. В этот, еще более тяжелый для крымских партизан период, они отразили многочисленные атаки карателей и, переживая блокаду, преодолевая голод и лишения, нанесли новые удары по врагу.

К лету 1943 года в Крыму боролось семь партизанских отрядов. Четыре из них, объединенные в Первую бригаду, действовали в Зуйских лесах. Отряды Степана Муковнина и Леонида Вихмана под общим командованием Даниила Ермакова находились в лесах Крымского заповедника, а отряд Ивана Мокроуса — в старокрымском лесном массиве…

Крымские партизаны — маленькая частица многомиллионного народа — продолжали жить и сражаться в своем партизанском доме, где постелью им служила каменистая родная земля, стенами — густой лес, крышей — неоглядное небо, а пищей — нередко горький олений мох.


…Светает. Легкий ветерок доносит медовые запахи трав и цветов крымских гор.

Всматриваюсь туда, где у серой скалы, нависшей над Вурульчой, непременно должен быть Мироныч со своей постоянной спутницей — трубкой.

Да, я не ошибся. Мироныч сидит у серого камня, дымит трубкой и задумчиво глядит в огонь костра. Комиссара нашего, Мирона Мироновича Егорова, бывшего донецкого шахтера, мы не представляем себе без трубки. На лице его всегда добродушная улыбка. А взгляд прищуренных глаз теплый, отеческий. Он произносит слова спокойно, неторопливо, как бы взвешивая и определяя их ценность.

К Миронычу подсел бригадный начштаба Николай Котельников. Совсем молодой, он уже прошел сквозь огонь боев, участвовал в феодосийском десанте. Пробился к партизанам.

— Если не помешает противник, — говорит Мироныч, — давайте сегодня устроим митинг, почествуем награжденных ребят. А сейчас пойдем искать гондолы.

Идем с бойцами на поиск грузов.

В лесу светлеет с каждой минутой. Вот уже выглянули первые лучи солнца, тысячами бликов они искрятся на росистой траве и листьях, на отполированных ветром и дождями камнях. Стоит чуткая тишина. Ее нарушает только шелест листвы под ногами.

Вдруг сверху, с крутого склона горы Тирке, куда поднялся с партизанами Котельников, отчетливо послышался чей-то голос:

— Нашел!

— Не приближаться! — басит начштаба. — Здесь загадка.

— Какая загадка?

— А вот смотрите: парашют уже кем-то собран, а гондола не тронута. Нет ли тут сюрприза от немцев?

— Возможно. Будьте осторожнее, — предостерегает Мироныч.

Партизаны столпились у парашюта.

— Попробуем эту загадку разгадать, — говорит комиссар и подходит к гондоле.

— Мироныч! — кричу через овраг. — Повремени, позовем испанцев. Они же у нас инструкторы подрывного дела.

— А зачем терять время? В первый раз, что ли?

В руке комиссара забелел небольшой листок бумаги, извлеченный из-под стропа.

— Да тут и послание оставлено! — комиссар с трудом разбирает написанное. — «Здравствуйте, дорогие други партизаны! — читает он. — Мы прийшли до Вас ищо 4 юнь и никак не можемо встречать Вас. Засылаемо эту писм и просим дать ответ. Приймите одо нас пламени привет и крепко Вас целуемо. Мы прийшли до Вас и у болшу радость просим, штобы Вы прийняли нас до себя. Групп словаки».

Молча рассматриваем удивительную записку. Переглядываемся. Мироныч, не сдержав улыбки, говорит:

— Вот вам, дорогие друзья, и сюрприз!

— А что, если… подвох? — сомневается Котельников.

Мироныч щурится:

— Словаки на подлость не пойдут, — убежденно говорит он.

К тому времени партизаны наслышались о словаках много хорошего. Ходили слухи, что солдаты двадцатитысячной моторизованной словацкой дивизии, появившейся в Крыму, наотрез отказываются воевать против советских войск, и гитлеровские генералы никак не могут с ними сладить. В районе Бердянска, где дивизия охраняла побережье, словаки без единого выстрела пропустили советский морской десант, а когда, выполнив свою задачу, десантники возвращались, с ними ушло много словаков. Такая «служба», разумеется, вызвала гнев гитлеровского командования. Оно перебросило «Рыхла дивизию» в Крым и тут разбросало ее части по всему полуострову. Штаб дивизии расположился в Воинке.

Возвращаясь с грузом в лагерь, мы задержались на наблюдательном пункте. Отсюда открывается необъятная панорама Крыма — горные склоны, густо поросшие лесом, пестрый ковер разнотравья, ясное голубое небо. Лишь там, за неровной кромкой леса, где разлилась во все стороны степь, туманно.

Вместе с инженером Михаилом Григоровым на посту Максим Куценко, совсем юный, круглолицый коротыш. Я давно знаю этого юношу. Обычно на его мальчишеском лице играет улыбка. Но сейчас Максим непривычно серьезен. Предупреждаем их:

— Если появится кто, обратите внимание на форму. Немецкую или румынскую вы, конечно, знаете. Но могут быть люди и в иной форме. По цвету она, как и наша, защитная, только светлее. Людей в этой форме постарайтесь задержать, не открывая огонь. И сразу — в штаб.

— Кто же они? — не сдерживает любопытства Максим.

— Словаки, — объясняет Мироныч. — Хотят вместе с нами партизанить, а найти нас не могут. Ясно?

— Ясно, товарищ комиссар!..

Тем временем день в партизанском лесу все более входит в свои права. Последние два дня у нас не было стычек с противником. Вот и сегодня, пользуясь временным затишьем, люди занялись привычными житейскими делами. Одни на кострах варят завтрак, другие штопают белье и ватники, чистят оружие, удобнее прилаживают на ногах постолы, третьи готовятся к смене часовых на заставах.

Солнце было уже в зените, когда у диких скал, вздыбившихся над неугомонной Бурульчой, начался митинг, о котором Мироныч говорил утром. Бронзовые от загара мужественные лица, выгоревшие береты, лихие кубанки, матросские тельняшки, солдатские гимнастерки, рабочие блузы, замасленные комбинезоны. И тут же чисто лесное обмундирование — немыслимого покроя штаны и куртки, сшитые из парашютных гондол. Все это разного цвета и оттенка.

Котельников зачитал поздравительную шифровку начальника Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко в связи с награждением партизанскими медалями группы крымских партизан, назвал имена ветеранов партизанской борьбы: Николай Плетнев, Георгий Свиридов, Иван Бабичев, Яков Сакович, Федор Федоренко, Василий Бартоша, Акакий Тварадзе, Николай Григорян, Николай Шаров, Семен Мозгов, Александр Старцев…

Затем выступили награжденные. Вот к бревну, которое заменяет трибуну, протискивается коренастая фигура на крепких коротких ногах. Это Василий Бартоша. На голове у него пилотка летчика. Из-под расстегнутого ворота выцветшей гимнастерки пехотинца выглядывает тельняшка матроса. Ноги — в постолах чабана. Но больше всего говорят о принадлежности Бартоши к партизанской семье его штаны. Удивительного фасона, сшитые из желтого брезента, они так и пестрят дырами, прожженными огнями костров.

Василий предельно скромен, немногословен. Возвращаясь с опасного боевого задания, он всегда докладывал одним-единственным словом «Выполнили!» или «Ударили!», а то и еще короче — «Вже!». Даже на партсобрании, где Василия Бартошу принимали в члены партии, он свел свою речь к трем словам: «Обязанности коммуниста выполню».

Бартоша влез на бревно, неторопливо обвел взглядом партизан и хриплым простуженным голосом произнес:

— Спасыби матери-Батькивщини… Та вам, друзи, спасыби… Постараюсь… Все!..

В ответ — дружный гул одобрения.

В этот момент к «трибуне» подбежал Куценко.

— Товарищ командир бригады, — едва перевод, дух, доложил он, — над Голубиной балкой противник.

— Сколько?

— Восьмерых заметили. Они дали два выстрела и сидят на скале. У самой опушки. Похожи на тех, что вы говорили.

Переглядываемся с Миронычем:

— Словаки?

— Возможно.

— Котельников! — зову я начштаба. — Подготовь группу Свиридова. Пусть вместе с Максимом обойдут их леском, прижмут к Голубиной балке и возьмут. Только поосторожнее.

— Все ясно!

Через полчаса перед нами опять разгоряченный Максим.

— Здорово вышло! — кричит он еще издалека. — Вместо схватки и стрельбы целоваться стали!

…Извилистая лесная тропка приводит нас к живописной поляне, окаймленной кудрявым дубняком. Невольно задерживаем шаг: на траве вперемежку с партизанами сидят незнакомые нам люди, среди них три парня в словацкой военной форме. Идет оживленная и, по всему видно, сердечная беседа. Заметив нас, высокий и стройный словак поторапливает своих товарищей-солдат. Они быстро становятся в шеренгу, старательно оправляют обмундирование.

Высокий словак, подав команду «Смирно!», почти бежит к нам и рапортует на ломаном русском языке:

— Товарищ начальник! Группа словаков «Рыхла дивизии» прийшла на лес воевать против фашизма. Мы засилаемо до вас большую просьбу: приймите нас до себе. Мы будем вместе воевать против фашизма на Крыме, в лесах.

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравствуйте! — несется над поляной. Приветствуют словаки дружно, восторженно. В глазах каждого искрится неподдельная радость.

Мироныч, Котельников, Федоренко и я с каждым из новичков по-братски обнимаемся. Они называют свои имена:

— Виктор Хренко.

— Штефан Малик.

— Рудольф Багар…

Тут же, на травяном ковре поляны, усаживаемся в тесный круг, и вот уже завязалась наша первая беседа.

Объясняемся без труда: в лексиконе словаков много русских и украинских слов. Вспоминаю о записке:

— Кто это придумал оставить на гондоле записку?

— Тако научил нас проводник, — указывает Виктор Хренко на незнакомого нам человека.

— А зачем вы стреляли?

— Звали вас до себе. Мы уже с четвертого юнь на лесе.

— Чем же вы питались? Парашюты наши находили, а продукты почему не брали?

Смеясь, словаки рассказывают, что трое суток бродили по лесу, пока не остались без продуктов. Что было делать? И вот появилась смелая мысль: пойти в Симферополь, предъявить немецкому коменданту документы и попросить продуктов на дорогу, будто бы для возвращения в дивизию.

— Зашли мы втроем, — говорит Виктор Хренко, — отдали коменданту документы. Он выписал нам провианту на троих человека. Мы поправили число на двадцать три. И принесли в лес три мешка продовольствия.

Наш комиссар любит смекалку.

— Хороша комбинация! — одобряет он.

— Мироныч, — обращаюсь к комиссару, — что же мы скажем товарищам словакам в ответ на их просьбу разрешить партизанить вместе с нами?

— Сейчас подумаем и скажем. — Мироныч не спеша раскуривает трубку, обводит взглядом собравшихся и начинает: — Что такое фашисты? Это вы знаете не хуже нас. Чехословацкому народу они тоже причинили много горя и страданий. Кто не знает вашу деревню Лидице и ее трагедию? Трудящиеся всех стран проклинают гитлеровских палачей. Жестоко карать их за все злодеяния, бороться за жизнь и свободу наших народов — святой долг каждого из нас! Теперь это и ваш долг. Борьба выдалась долгая и трудная. Но во имя победы приходится и жизни не жалеть. Поэтому каждый из нас в трудную минуту может своей грудью заслонить товарища от вражеской пули. Слабым духом среди партизан места нет. Это мы вам говорим наперед. А как вы думаете?

— Мы, — отвечает Хренко, — думаем, ако советский люд. Две дивизии словаков Гитлер под ружье поставил силком, але мороку себе нажил. Словаки воевать против советских людей не будут.

— Вы хорошо сделали, перейдя к нам, — продолжает Мироныч. — Гитлер послал вас в нашу страну, чтобы поссорить словаков с русскими. Но нашей дружбе много лет. Наши деды и прадеды не раз братались на полях брани и бились против немецких меченосцев. Теперь побратаемся и мы с вами. Не так ли?

— О, дуже добри слова! — отвечают словаки.

Оживленный Хренко спрашивает:

— Знаете, ако по-русски зовется «Рыхла дивизия»? Это «Быстра дивизия». Але мы ее называем «Быстра до дому!»

— Дивизия, быстра до дому! — задумчиво повторяет Мироныч. — Правильное название. Но до дому можно попасть только тем путем, который избрали вы. Надо повернуть оружие против Гитлера, разбить его общими силами, а тогда и быстро до дому.

— Мы не сидеть на лес прийшли! Мы бить фашизм прийшли! — энергично жестикулирует Рудольф Багар.

— Приймите нас до себе и увидите нашу работу! — пылко заверяет Штефан Малик.

Волнуются словацкие парни. Переждав, когда они немного успокоятся, спрашиваю их:

— Скажите, друзья, у кого из вас какая профессия?

— Все мы пролетарии, чистые пролетарии, — говорит Виктор Хренко с достоинством.

— Я не о том спрашиваю. В нашем партизанском деле умельцы нужны. Ну, скажем, шофер. Такой человек поведет и танк. Или слесарь, например. Он может стать хорошим пулеметчиком. Вот о чем идет речь, товарищи.

— Мы артиллеристы и химики, — поясняет Виктор, — танкистов нема, але шофера есть. Я механик по авто. Танк принять можем и до бою водить будем.

— Ну, вот и хорошо, — одобряет Мироныч. — Работа, стало быть, для каждого найдется.

Оживленную беседу прерывает наш кинооператор Иван Запорожский. Жрец киноискусства кивает на вечернее солнце — упускаем, дескать, последнюю световую возможность, — и мы выполняем его просьбу — садимся широким полукругом, который никак не вмещается в объектив.

Киносъемки и фотографирование — дело у нас новое. Иван Запорожский первый в лесу кинооператор. И, надо сказать, парень быстро сумел войти в партизанский круг и заслужить уважение товарищей. Особенно партизаны любили слушать его проникновенные рассказы о фронтовиках, о людях окопов и капониров, с которыми он, кинооператор, ходил в атаки.

На поляну уже спускались сумерки, когда мы, увлеченные беседой, вспомнили, что гостям полагается хороший ужин и ночлег. Разговор с новыми друзьями возобновляется уже за партизанским столом. Собственно говоря, никакого стола нет. Его заменяют три плащ-палатки, разостланные на траве. В колеблющемся свете костров сказочными богатырями кажутся партизаны с их медными лицами, статными фигурами.

Виктора Хренко мы с Миронычем усадили между собой. Штефан Малик окружен вниманием Федоренко и Котельникова; Рудольфа Багара старательно угощают неразлучные друзья Николай Плетнев и Яков Сакович.

Удивительно вкусными кажутся и нехитро заправленный суп, и изрядно полежавшие на складах сухари, сброшенные нам летчиками, и пресные партизанские лепешки, в которые вложили столько старания наши пекари.

Бригадный повар Миша Мокринский раздобыл бутылку спирта. Он ставит «на стол» кружки и два котелка с водой.

Мы дружно встаем. По лесу прокатились слова, звучащие как клятва:

— За вечную, нерушимую братскую дружбу славянских народов!

…Увлеченные разговором, не замечаем, как бежит время. А разговор-то какой! Тут и горячая просьба словацкого хлебосола непременно побывать в прекрасной Братиславе, в скором освобождении которой он абсолютно уверен. И ответные приглашения в Москву, Ленинград, Киев и даже в далекую Сибирь, где, кроме всего прочего, предлагается отведать пельменей и прокатиться на лихой сибирской тройке с бубенцами. Тут же высказываются и прогнозы о том, когда наши форсируют Днепр или шагнут через Дуклинский перевал. Завязывается и степенный, чисто профессиональный разговор — разговор виноградарей и токарей, обувщиков и овцеводов, строителей и шоферов.

— Ведали б вы, ако влекуця словаци до русских! — говорит нам Виктор Хренко. — Даже на тюрьме мы поприятельствовали с русскими.

Дело в том, что еще в марте сорок третьего года была налажена связь находившихся в лесу партизан с Симферопольской подпольной организацией. В Симферополе действовало тогда несколько подпольных организаций — «Дяди Володи», «Дяди Вани», «Дяди Яши». С последней из них и связали партизан посланцы Симферопольской подпольной организации Валентин Сбойчаков и Иван Беспалов. Но никто из нас не думал тогда, что эта связь сослужит службу не только советским патриотам, но и солдатам далекой Словакии. Случилось это так.

Группа антифашистов во главе с Виктором Хренко, попав в симферопольскую тюрьму, познакомилась там с арестованным подпольщиком Григорием Орленко, помощником Якова Прокофьевича Ходячего («Дяди Яши»), Выяснилось: словаки арестованы за то, что напали на невольничий эшелон и освободили советских девушек.

Узнав об этом, «Дядя Яша» решил освободить словаков. С помощью своей жены Лидии Николаевны Орленко и других подпольщиц он организовал сбор продуктов и, подкупив охранников, передавал пищу словакам. Затем «Дядя Яша» дал крупную взятку следователю, который вел их дело. Кончилось тем, что ни в чем не сознавшиеся словаки с помощью подпольщиков вырвались из тюрьмы. «Дядя Яша» снабдил их проводником, который и привел их в наш партизанский лагерь.

Разговор завязался интересный, но подошел час, и наш деловитый, во всем точный начштаба Котельников напомнил: пора идти на аэродром принимать самолеты с Большой земли.

Идем четверо — впереди Котельников с Федоренко, за ними мы с Миронычем.

В темном небе мерцают ясные большие звезды. В их мягком свете плавают, будто став невесомыми, темные силуэты гор. Хочется остановиться и, не отрываясь, смотреть на эту красоту. Но мы поторапливаемся: скоро прилетят наши крылатые друзья — летчики.

— Николай Дмитриевич, — обращается ко мне Федоренко, — отдайте словаков в наш отряд.

— Что, понравились?

— Хорошие ребята.

— Подумаем, Федор. Надо все хорошенько продумать.

По едва заметному склону спускаемся вниз. Прямо перед нами — каменистая громада горы Каратау. Из-за ее вершины выплыл медный диск луны. Густо пахнет травами и лесной прелью. Воздух чист и звучен, как хрусталь. Мы уже далеко отошли от лагеря, но даже сюда доносятся каждое слово, каждый звук песни, которую поют сейчас там, на поляне.

Тиха ноц, красна ноц, ясна е,
Партизан пушку свое набье.
Мисячек тен целоу ноц не йде спать
Партизан — найлепший камарад.
— Слышишь? — касается моего локтя Мироныч. — Поют словаки! Видать, встреча им по душе пришлась.

Горе и радость

Наш путь не усыпан розами.

Димитров
Сегодня вернулся из Симферополя наш связной Валентин Сбойчаков. Вместе с ним пришли уполномоченный обкома Иван Яковлевич Бабичев, руководитель подпольной организации Яков Прокофьевич Ходячий («Дядя Яша») и его жена Лидия Николаевна Орленко.

Новости, которые они рассказали нам, были неутешительны. В Симферополе начались аресты. Фашисты схватили руководителя одной из подпольных организаций Симферополя «Дядю Володю». Начала «гореть» организация «Дяди Яши» — наша главная опора, с помощью которой подпольный центр руководил подпольными организациями Симферополя. Связной Иван Беспалов был окружен на явочной квартире. Он бился до конца, а последнюю пулю пустил в себя.

Были арестованы Григорий Орленко — помощник Я.П. Ходячего, его сестры- подпольщицы — Анна, Антонина и Лидия, жена «Дяди Яши».

Арестовав Лидию Николаевну Орленко, фашисты зверски пытали ее, стараясь вырвать имена подпольщиков, но ничего не добились. Из заданных гитлеровцами вопросов Лидия поняла, что фашисты знают о ее муже все и теперь им только нужно найти его. Ничего не добившись пытками, фашисты выпустили Лидию на свободу, окружив ее сворой тайных агентов. Я. П. Ходячему удалось встретиться с женой и втайне от гитлеровцев привести ее в лес. Назад дороги не было: в городе орудовал провокатор, который хорошо знал подпольщика.

Расспрашиваем об остальных.

— Пока все спокойно, — отвечает бледный и осунувшийся Бабичев. — Угроза, висевшая над организацией Лексина, рассеялась. Его людям можно возобновлять работу.

— Ты сказал им это?

— Нет. Воздержался.

— Этого, Иван Яковлевич, теперь мало. Надо уйти поглубже в подполье. Переждать полосу новых арестов. Разыскать провокатора. Завтра же пойдете в город.

— Боюсь, что не смогу, удрученно говорит Иван. — Третий день резь в животе. Дотронуться нельзя…

Час спустя мы получаем врачебное заключение. У Бабичева острое воспаление аппендикса. Требуется хирургическое вмешательство. С первым же самолетом его надо эвакуировать.

Иду к радистам. У них как раз сеанс радиосвязи с Краснодаром. Пока Николай Григорян отстукивает донесение, Степан Выскубов под мою диктовку записывает новую радиограмму. Мы сообщаем, что Бабичев заболел и связь с симферопольским подпольем обрывается; просим санкционировать эвакуацию Бабичева для хирургической операции, а нам прислать нового работника.

Возвращаюсь к своей палатке. Тут рядом с комиссаром сидит «Дядя Яша». Они молча глядят на костер, о чем-то задумавшись.

— Ну, как Лидия Николаевна? — спрашиваю Ходячего.

— Не жилец она на этом свете, — угрюмо отвечает Яков. — Мы с Миронычем ломаем голову над тем, кто провокатор?

Разоблачить врага, пролезшего в подполье или в партизанский круг и, может быть, успевшего отличиться в бою, — задача не из легких. Кто он, подлый отщепенец?

Мы терялись в догадках, а провокатор был рядом, среди нас. Позднее было установлено, что им оказался Григорий Кольцов, работавший связным в нашей бригаде. Но к тому времени Кольцов ушел в город и, таким образом, поймать его и обезвредить мы не смогли.

В результате арестов часть наших людей была потеряна. Но другие продолжают работать. И их немало: организации «Дяди Яши» и Лексина, молодежная организация Бориса Хохлова — Семена Кусакина, группа Александры Волошиновой, группы Евгения и Софьи Лазаревых, Степана Урадова, Савелия Козлова, Василия Брезицкого, Григория Данова, Ольги Щербины, Галины Самарской, Петра Смирнова, Сергея и Ольги Шевченко, Надежды Усовой, Василия Лабенка — словом, широкая сеть организаций и групп. Ими надо руководить. Поэтому в городе позарез нужен крепкий организатор подполья. А Бабичев вышел из строя. Кем его заменить?

Пока вместо Бабичева посылаем в Симферополь нашего связного Валентина Сбойчакова. Посылаем с болью в сердце, ведь провокатор знает его и может выдать, но другого выхода нет.


В назначенное время мы отправляемся на Большой баксанский аэродром. Идем туда всей бригадой — Большая земля приказала усилить охрану аэродрома и гарантией принять самолеты на посадку. На лесные прогалины легли длинные тени. Снизу, от речки, уже тянет прохладой. Навстречу ей по глухой лесной тропе шагает людская колонна. Там, где тропа петляет, колонна вьется змеей; она теряется меж развесистых кустов кизила и толстенных, в три-четыре обхвата, стволов вековечных буков. А когда напрямик бежит тропа, идущие гуськом боец за бойцом, отряд за отрядом образуют длинную живую вереницу. Бригада сейчас невелика: и четырех сотен нет в ней, но оглянешь цепочку — целое войско.

Рядом шагает Федор Федоренко. Он среднего роста, коренастый и тугой, будто из бронзы отлитый. Вихрастая голова гордо посажена на сильную шею, лицо волевое, открытое, чуть скуластое, глаза быстрые, озорные. Не идет, а словно летит. Его лихая натура чувствуется во всем — и в распахнутом брезентовом бушлате, и в манере носить пилотку набекрень — да так, что неясно, как держится она на голове. И, прежде всего, в характере — горячем, беспокойном.

В партизанский лес Федоренко пришел трудной дорогой.

При отходе наших войск в Севастополь осенью 1941 года взвод лейтенанта Федоренко охранял штаб соединения. Под Байдарскими воротами его настигли вражеские мотоциклисты. Взвод Федоренко стал заслоном. Опасность для штаба миновала, но пробиться в Севастополь самому взводу уже не удалось — путь был отрезан.

Вернулись в Ялту, погрузились на рыболовецкий сейнер. Вышли ночью в море и взяли курс на Севастополь. Но поступило приказание: сейнеру возвратиться в Ялту, людей выгрузить и забрать важный военный груз. Задание выполнили, а сами остались в опустевшем городе.

Собрались в санаторном клубе. Предлагали разное: одни — силой пробиваться в Севастополь, другие звали в лес, к партизанам. Были и такие, что советовали переодеться в гражданское и выждать, пока изменится обстановка. Федора от такого предложения передернуло.

— Отсиживаться? А Родину пусть другие защищают? — вспылил он. — Это же измена!

Федора поддержали. Его избрали командиром отряда.

В лес пробились не все. Федор оказался среди тех, кто добрался до партизанского лагеря.

А спустя некоторое время в партизанском лесу разнеслась о нем слава. В долине речки Марта немцы и татарские националисты грабят партизанские базы — группа Федора Федоренко, объединившись с группой Александра Махнева, наголову разбивает колонну грабителей. Требуется провести по всему горному Крыму группу связных центрального штаба — в боевое охранение к связным Мокроусов ставит группу Федоренко.

Федор был в числе первых добровольцев, оставшихся в лесах на вторую трудную зиму. Много хорошего можно было бы сказать об этом удивительном человеке.

— Николай Дмитриевич! — прерывает мои думы Федоренко. — Дайте мне словацкую группу. Сегодня я опять был в пятом отряде, встречался со словаками. Хорошие хлопцы. Чувствуется, что на немцев у них зуб острый.

— Из словаков, дорогой, думаем особый словацкий отряд сформировать.

— Но пока их мало, пусть будут при нашем отряде, — попросил Федоренко.


Принимаем самолеты. Оказалось, что пополнение, которого мы так долго ждали, прибыло не к нам, а в заповедник. Часть прибывших просит, чтобы их оставили у нас. Беру на заметку фамилии: Мазурец, Курсеитов, Красавин, Парфенов, Глущенко… Пишу радиограмму Булатову с просьбой оставить прибывших ребят в бригаде. На большую землю полетели Н. Бабичев, Я. П. Ходячий («Дядя Яша») с больной женой.

Как всегда, после приема самолетов в лагере царит оживление; мы делим полученные с Большой земли подарки, читаем и перечитываем письма, поем новые песни. Вот она, партизанская жизнь. Горе и радость в ней всегда рядом.

«Ако партизаны держутся?»

К тебе, Отчизна, припадаем,
Как припадал к земле Антей.
М. Рыльский.
Закат почти угас. Но еще видно, как в сумерках плывут громады гор: шатер Чатырдага, зубчатая Демерджи, длинная Тирке с ровным плато. А внизу, в предгорье, уже стемнело. Лишь местами пламенеют островки огней. Это — ориентиры, постоянно поддерживаемые немцами для своей авиации.

В лесу тихо. Угомонился и лагерь партизан, лишь потрескивают костры, вырывая из тьмы силуэты людей и островерхие шалаши, да изредка слышны приглушенные голоса людей.

Я и Вася Буряк, мой ординарец, проходим мимо шалашей словаков. У них — оживленный разговор. Кто-то спрашивает:

— Ако партизаны держутся?

Певучая словацкая фраза, полная искреннего недоумения, останавливает меня.

— Партизанов небогато. На походе всех бачили. Але держутся.

— Не только держутся, Рудольф, — вставляет кто-то другой, — але и бьются. И нападают. Два года их не переможе вражья армия.

— Вот-вот, — не унимается первый голос. — Про це ж и я. Ако це зрозумить?

Интересно, как ответят на этот вопрос сами словаки? Но ответа нет.

Как партизаны держатся?.. Вопрос не простой. Слышим его не впервые. Но теперь, высказанный зарубежными друзьями, он приобрел какой-то иной, более глубокий смысл.

Действительно, понять, где источник партизанских сил, постороннему человеку трудно. И численностью, и вооружением мы во много раз слабее противника. Постоянно окружены врагами. Ведь укрытие в лесу — дело условное. Фашистские машины и танки врываются в любой район леса. А наши отряды обременены больными и ранеными, что затрудняет маневренность. Бывают перебои и в снабжении. Часто не хватает пищи, боеприпасов. Но, наперекор всему, мы противостоим целой армии врага, армии, до зубов вооруженной, хорошо снабженной и натренированной на разбое в других странах. Два года не только выдерживаем вражеский натиск, но и нередко нападаем сами. Откуда же берутся у партизан силы? Объяснить это не просто.

За ужином передаю разговор Миронычу. После некоторого раздумья он сказал:

— Пожалуй, не следует торопиться с ответом. Будет лучше, если словаки найдут его сами.

Думая так, мы не ошиблись. Сама партизанская жизнь по крупицам давала словацким друзьям ответ на их вопрос.

А на следующий день к нам в палатку вошел Николай Кузьмич Котельников, наш неугомонный начштаба.

— Вот запрос Большой земли о новой заброске нам грузов, — подал он бумажку.

Читаю: «Первое. Сообщите ваши точные координаты. Второе. Смените сигналы приемки самолетов и сообщите новые сигналы. Третье. Тщательно подготовьте скрытые продовольственные базы, пригодные для длительного хранения больших запасов. Ближайшие дни начнем большую сброску. О готовности доложите к тридцатому».

— А это проект ответной радиограммы. Составили вместе с Миронычем. Он подписал ее и ушел в отряд к Федоренко.

Читаем и подписываем ответную радиограмму: «Грузы начнем принимать координатах… Сигналы — три костра в линию с юга на север. Базы подготовили хорошие… Готовим под грузы лошадей».

Забегая вперед, скажу, что переброска грузов увенчалась удачей: в течение месяца, отбиваясь от наседавшего на нас врага, мы приняли большую партию продовольствия и боеприпасов. Был положен конец перебоям в снабжении партизан. На Большую землю доложили: «С парашютами принято двенадцать человек и четырнадцать тонн грузов. Самолетами с посадкой доставлено шестьдесят семь человек пополнения и две тонны грузов; эвакуировано пятьдесят девять человек больных и раненых. На диверсионные операции послали шесть групп подрывников. Партизаны сердечно благодарят Родину за заботу и помощь. Выносим благодарность летному составу, участвовавшему в этой операции».

В приеме пополнения и грузов участвовали и словаки. Как радовались они каждому человеку, прибывшему с Большой земли, с какой благодарностью подбирали парашюты, сброшенные советскими летчиками! Так словаки находили первый ответ на свой вопрос: ако партизаны держутся?

А вскоре жизнь подсказала им еще один ответ.

Бойцы отряда Федоренко вместе со словацкой группой из пятого отряда искали грузы, сброшенные с самолетов. Солнце только поднялось над горами, а поисковики уже прочесали один лесной участок и, выйдя на подступы к лесной дороге, расположились на отдых.

Вдруг все насторожились. В лесу послышался отдаленный стук колес.

— Обоз! — определил Федоренко. — В засаду!

Всех как ветром сдуло.

Отдав нужные команды, Федоренко ложится в траву рядом с Николаем Сорокой. Тут же Виктор Хренко со своими друзьями.

— Голову обоза рубить, — тихо говорит командир. — Натиск ожидается здесь. Они вперед будут пробиваться. Поняли? Чтоб ни одной повозки не упустить!

А Виктор Хренко обращается к словакам:

— Хлопцы! Ударымо, абы не краснить перед партизанами!

Обоз все ближе. Он вот-вот покажется из-за деревьев. Напряжение возрастает. Но тут внезапно раздается громкая команда Федоренко:

— Не стрелять!

Он вскакивает и выходит на дорогу.

— Здравствуйте, товарищи селяне! — кричит он преднамеренно громко, оповещая и обозников и партизан. — Не хотите ли привал устроить?

Крестьян человек пятнадцать. Старики и подростки. Одеты до крайности плохо. Тут и пиджаки, облепленные заплатами, и видавшие виды гимнастерки с солдатского плеча, и самодельные безрукавки из мешковины, и разноцветные брюки, не говоря уже об обуви и головных уборах. А обоз богатый. Повозки добротные, окрашенные в один цвет. Лошади одна в одну — крупные, сытые, сильные. Сбруя ладная. Без расспросов ясно: обоз фашистский, возчики же — невольники.

Внимательно и вместе с тем настороженно всматриваются в партизан и крестьяне: алые звезды на шапках и пилотках, советские автоматы на груди, но у некоторых светло- желтые мундиры, немецкое оружие — это вызывает подозрение.

Федор Федоренко замечает недоумение обозников и, поздоровавшись, объясняет:

— Вы, товарищи, не смущайтесь. Тут все свои.

Проходят минуты, и на золотистом ковре из сухих листьев крестьянские куртки доверительно соседствуют с партизанскими. Завязывается откровенная беседа.

— Почему так мало нагрузили дровишек? — в голосе Федора звучит ирония.

— Не себе везем, — за всех отвечает седой, но еще не согнутый годами старик- бородач. Он не выдерживает командирского взгляда и отводит глаза в сторону.

— Вы в полмеры грузите фашисту повозки. Румынские, венгерские и прочие солдаты вполсилы подсобляют фашисту воевать. А он, проклятый, пользуется этим, затыкает вами прорехи! Так или не так?

Говорит Федор сдержанно, тона не повышает, но слова подбирает крепкие, и они звучат острым и горьким упреком. Крестьяне виновато молчат.

— Не по доброй мы воле, — пытается защититься тот же седой бородач. — Фашист треклятый хуже клещука впился. Он согласных не ищет. Тычет автоматом в грудь: «Ты! Ты! И ты! Поедешь в лес, привезешь дров. Не исполнишь приказ немецкого офицера — пойдешь под расстрел или на виселицу».

Лицо Федоренко мрачнеет.

— Не сладко вам под немцем.

Услышав в словах партизана нотки сочувствия, обозники заговорили все разом, наперебой жалуясь на фашистов. Тем временем Федор вытащил карту.

— Глядите, товарищи, сюда! — мягко обратился он к крестьянам. — На этой карте показаны размеры территории, уже освобожденной Красной Армией. Серым заштрихована территория, которую наши войска освободили к первому апреля этого года. А в красный цвет окрашены земли, освобожденные после первого апреля. Почти на тысячу километров отбросили наши фрицев на запад! Сейчас гонят их с Донбасса и Кубани. Красная Армия приближается к родному Крыму. Не сегодня-завтра загремят пушки на Перекопе и в Керчи. И не за горами то время, когда на советской земле не останется ни одного оккупанта!..

Федоренко умолкает. Крестьяне с жадностью рассматривают карту.

— Еще пару слов, товарищи, — продолжает Федор. — От себя хочу добавить. Мощь у нас есть. Об этой мощи говорят наши победы. И, не в обиду будь сказано, не нам хныкать и подставлять фрицам свои шеи!

— Дозволь сказать, — зашевелился маленький сухонький старичок в безрукавке из мешковины. Он привстал на колени и глядит подслеповатыми глазами на Федоренко. — Расскажи нам, дорогой товарищ, осебе, о делах партизанских. Что можно, конечно.

— Вроде как отчитаться? — партизанский командир становится опять серьезным. — Вы, конечно, вправе спрашивать с партизан. Мы ведь солдаты народа. За народ бьемся. Перед народом и ответ держим. О боевых делах партизан вы знаете. Не по божьему велению немецкие машины в кюветы летят. И на железной дороге гремит. От Керчи до Джанкоя и от Джанкоя до Севастополя. Слышали, небось?

— Слышали! Гремит часто!

— Ну, еще и не такое услышите! Хотя, признаться, и нам нелегко. Это только в песне поется, что партизаны в лесах, как орлы в небесах. Сколько схваток выдержали в лесу и с карателями, и с голодом, и с холодом. Попадали в такие переплеты, что ни повернуться, ни вздохнуть. Были в лесу нас тысячи. А бывало, оставались и сотни. Засыпали немцы листовками: «Ваше положение безнадежное! Сдавайтесь!» Карательные походы устраивали. Нет, кажется, в лесу дерева, не израненного пулями да осколками. Нет земли, не развороченной бомбой, миной, снарядом. А партизаны стоят.

Притихли все, слушают — и бойцы, вспоминая пережитое, и крестьяне.

— Поглядишь, бывало, на бойцов — ходячие скелеты. А они просятся на боевые операции. Без крохи съестного в рюкзаке. По глубокому снегу. В стокилометровые дали, в степь, к железным дорогам. А там промеж патрулей — и к насыпи, чтобы свернуть эшелон и не пустить на фронт вражьих солдат да технику. Себя не щадят, лишь бы легче было брату- красноармейцу… А когда на колонну или на гарнизон налетали! Врагов — орава, а партизан — горстка… Дорого достается партизану каждый поезд, каждая машина, каждый гарнизон. Много, очень много пота и крови, и немало партизанских жизней отдано. Теперь мы, как видите, не голодаем. Но борьба по-прежнему трудная…

Федор замолкает и окидывает взглядом лица крестьян.

— Я все это к одному и тому же: причин гнуть шею перед врагом у вас нет. Есть в руках винтовка — всади в оккупанта пулю. Есть топор — руби ему голову. Остался с голыми руками — зубами перегрызи врагу горло. Таков закон войны: если ты врага не убьешь, значит, он тебя убьет. А раз ты не хочешь стать трупом или рабом, то не сгибай хребет! За чужой спиной не отсиживайся!..

— Ну и взялся ж ты за меня! — отозвался щуплый дедок, который больше других жаловался. — Я ведь к слову сказал. А ежели по-серьезному, то в восемнадцатом под Херсоном я из пулемета немца косил. Он, треклятый, прет, а я его кошу, он прет, а я кошу…

Все засмеялись.

— Не верите! — суетится дедок. — А вот Лукьян подтвердить может. Он тоже был в том деле. Помнишь, Лукьян Тимофеич? — обращается он к деду-великану.

— Пустое ты, Сидор, мелешь. Ни к чему это. Тогда мы били немца, а теперь немец ездит на нас, дрова вот возит. Сам в лес носа не сунет — партизан боится, так посылает тебя да меня. А мы и ездим. Но теперь с меня хватит!

С этими словами старый Лукьян поднимается на ноги и направляется к возу. Он берет за низ повозку и, поднатужившись, опрокидывает ее. Вывалив поленья, ставит повозку на колеса. Потом, взяв коней за поводья, подводит к Федору.

— Бери, командир, гитлеровы кони! А Райхерту, зуйскому коменданту, мы дадим свой отчет: не помощники мы тебе, скажем! Хоть стреляй, хоть вешай, а в лес езжай сам. Так, мужики?

Крестьяне отвечают дружным согласием. Под общий гул одобрения Федоренко берет из рук старика поводья и передает их чернявому бойцу Арсентию Бровко. Тот любовно гладит коней по шее и уводит их в сторону. Федор подходит к старику.

— Одобряю, Лукьян Тимофеевич. Решение ваше правильное. Чисто по- партизански. Пусть и лошади гитлеровцев на нас поработают. Однако малую поправку в ваше решение внести надо. Вы шею свою из вражьего ярма вырываете и тут же подставляете голову: «Хоть стреляй, хоть вешай!» Это — зря. Фашист возьмет и повесит. И доволен будет. А партизан на вашем месте постарался бы свою голову сберечь. Он пришел бы к Райхерту и сказал: «Господин комендант! Бог видел — хотели мы выполнить ваш приказ. Поехали в лес. Нагрузились, но налетели партизаны. Да такая их масса — не сосчитать! Вмиг нас одолели. Лошадей с повозками захватили». Ясно?

— Яснее ясного!

— Мы ему так и доложим!

Возчики быстро сгружают дрова. Им охотно помогают партизаны.

Федор Федоренко присел на бревно и, раскрыв планшет, склонился над картой. К нему подошел Виктор Хренко.

— Федор Иванович! Ако ладно у вас, партизанов, получается! Партизанский лес — это ж место боя. Доставка дров немцам — работа враждебна. Але вы не сделали кровопролития, не выругали крестьян за помогательство немцам. Вы учинили добро. Замисто враждування — приятельство с селянами. Это дуже добре.

— Совершенно верно, — кладет Федор руку на плечо словака. — Правильно ты понимаешь, Виктор. Люди они наши. Посланы насильно. Безоружные. Зачем же с ними враждовать? Партизаны должны невольников освобождать, а не толкать их к врагу.

Он замолчал, увидев приближающегося Лукьяна Тимофеевича.

— Товарищ командир, тут вот еще какая штука, — начал старик. — Оружие у нас есть… Пятнадцать винтовок. И по сотне патронов. Райхерт вооружил. Они, оккупанты, ведь тоже не дураки. Понимают: с винтовкой в лес нашего брата посылать — шансов больше.

Гляди, и дров добудешь, и мужиков с партизанами поссоришь. Но мы по-своему решили. При въезде в лес оружие спрятали под листьями. Теперь, раз уж встретились, забирайте и оружие. Давай нам своих хлопцев, пусть заберут винтовки.

Какое-то время Федоренко думал молча, а затем обратился к деду:

— Хорошо ты, Тимофеич, решил. Но мы сделаем иначе. А вдруг среди вас болтун найдется. Надо предусмотреть это.

Тем временем партизаны и крестьяне, разбившись на группы, вели неторопливый разговор. Вдруг раздался сердитый голос Федоренко:

— Что ж это, товарищи? Я заглянул в донесение, — он потряс планшетом, — и вижу, что посланы вы с оружием, а вашего старшего спрашиваю, — он кивает на деда Лукьяна, — не признается. Нехорошо получается! Я должен теперь разобраться. Признавайтесь, где оружие?

Крестьяне не стали упрямиться и рассказали об оружии все то, что Федору было уже известно от Лукьяна Тимофеевича.

— Ну ладно! — смягчился Федор. — Разойдемся миром. Посылаю с вами своих ребят, и вы передадите им все винтовки с боезапасом. Коменданту же скажите, что оружие партизаны отняли при налете на обоз. Наперед же знайте: советский человек берет оружие из рук врага только для одной цели — вражьим оружием бить его же. Это вы крепко- накрепко запомните. И другим передайте.

На этом встреча закончилась. Крестьяне с пятью бойцами, посланными для изъятия оружия, ушли на Чуунчу. А партизаны, побросав вещмешки в повозки, разбрелись по лесу продолжать поиски грузов.

Когда стало вечереть, все опять сошлись на месте встречи. Партизаны уселись в повозки и двинулись к лагерю.

Федор не без умысла примостился рядом с Виктором Хренко, управлявшим лошадьми. Сперва молчали, лишь изредка перебрасываясь фразами о том, о сем. Словно почувствовав немой вопрос словаков, Федор начал объяснять им:

— Райхертовское оружие я оставил деду. Наши ребята спрячут винтовки в лесу и покажут Лукьяну тайник. Старик дал слово, что повернет эти винтовки против немцев. В селе много людей, которые хотят помогать нам. Они сколотят отряд. И начнут действовать. Жить будут пока в селе. У нас есть такие отряды. Соберутся ночью, дадут жару немцам, к рассвету оружие спрячут в тайники, а сами — по домам. Немцы кричат: «Партизанен! Партизанен!» и кивают на лес, а партизаны — рядом с ними. Хорошо, а?

Словаки дружно смеются. Потом Виктор говорит: — Добре! Дуже добре вы сделали. Я поначалу думав не так. Немецкая армия, думав я, на тридцать конских сил да на шестьдесят колес ослабела, а партизанская бригада на столько же сильнише стала. Але я не досчитав. Гитлер потеряв помощников, а партизаны их нашли. Это еще гарнише. Теперь дуже ясно видно, ако партизаны держутся: они заровень, ако у вас кажуть — заодно з народом.

И весело ударяет вожжами лошадей.

— Эй, партизански кони! Рыхло бежите! На нашу сторону!

Кони рвутся вскачь. За первой повозкой движется весь обоз… По лесной округе разносится грохот колес и цокот кованых копыт. В этот шум вплетается голос словака:

— Рыхло, рыхло бежите! На нашу сторону!..

Партизанская дружба

Война испытывает храбреца,
гнев — мудреца,
нужда — друга.
Восточная пословица
С момента нашей первой встречи со словаками прошло три недели. И хотя прожили мы все эти дни по суворовскому правилу — с искренностью в отношениях и с правдой в обращении, — все же поначалу нет-нет да и пробегали тени настороженности. Ведь сошлись мы не на мирной ниве, а на дорогах войны, и злая логика ее — хочешь не хочешь, а сказывалась.

Так было. Но шли дни. Множились совместные боевые дела, и настороженность сменялась крепкой дружбой. Не раз она проявлялась во взаимной боевой выручке.

…Начался этот день обычно. Утром весь наш лагерь порадовали возвратившиеся из рейда подрывники. Группы Бартоши и Шарова пустили под откос два эшелона. Группа Александра Старцева подорвала восемнадцать столбов телефонно-телеграфной связи. Минеры Леонида Ящука заминировали мосты автомагистрали.

В полдень поднялась тревога — дозорные заметили два отряда противника. Однако каратели боя не приняли.

Тревога прилетела и с Большой земли. В одной из радиограмм обком партии, находящийся в Краснодаре, запросил: «Что слышно о феодосийцах и как дела в Симферополе? Какие последствия провала „Дяди Володи“»?

Легче выдержать бой с крупными силами карателей, чем ответить сейчас на эти вопросы.

Перед вечером в штаб бригады пришел из 5-го отряда Григорий Гузий.

Он — севастопольский моряк. Для нас, партизан, слово севастополец говорит о многом. Каждого участника героической обороны города-героя, пробившегося к нам, в лес, мы с Егоровым и Колодяжным держим на особом учете, с каждым работаем сами. Тогда, после первой встречи с моряком я записал в свой дневник:

«Григорий Гузий крайне заинтересовал меня. Участник севастопольской обороны. Работник Ичкинского райисполкома. Пришел к нам от подпольщиков. Его знает и рекомендует подпольщица Евгения Островская. Оба они огорчены тем, что других новичков с заданиями уже посылают, а им дела не дают…»

В первой же беседе Григорий предложил план диверсии на железной дороге под станцией Ички[1]. Сейчас он пришел доложить о готовности к операции. Рассказывает обстоятельно. Видно, продумал все детально.

Слушая его, вспоминаю запрос обкома о связи с Симферополем.

— Григорий! А ты Симферополь хорошо знаешь?

— Как свои пять пальцев. Бывал в нем до войны. Приходилось и ночами бродить по глухим переулкам, когда бежал из херсонесского «котла». Так что хоть с завязанными глазами могу пройти в любой конец города.

— Назови-ка своих надежных знакомых симферопольцев.

Григорий называет Володю Цюрупу, который связал его и Женю Островскую с симферопольскими подпольщиками, потом перечисляет других лиц и кратко характеризует их.

— А кого в напарники попросишь? — спрашивает комиссар Егоров. — Тебе, севастопольцу, конечно, известно, что трусливый друг страшнее врага. А наши хлопцы так говорят: партизан без друга все одно, что орел без крыла.

Григорий ответил не сразу. Подумав, неожиданно смущенно произнес:

— Для подпольных дел, кроме Жени, никого мне не нужно. А если на диверсию, то тут вам виднее. Только прошу дать ребят, проверенных в деле.

Отпускаем Гришу и составляем ответную радиограмму секретарю обкома Булатову:

«Связи эвакуацией Бабичева послать Симферополь пока некого. На диверсии проверяю Гузия Григория Ефремовича, бывшего работника Ичкинского райисполкома. Он имеет выход на крупную симферопольскую организацию. Второй ход на Симферополь начал через Зую. С Зуей установил связь по двум линиям… Подробно обстановку и предложения письмом».

Зову Степана Выскубова, нашего радиста, поручаю ему зашифровать радиограмму. И тут внезапно со стороны Орта-Сырта в лагерь ворвался шум перестрелки.

Подбегает взволнованный Яков Сакович, не говорит — кричит:

— Николай Дмитриевич! На Орта-Сырте бой. Наверное, Плетнев. Он туда пошел.

— Один?

— Да. Выручать надо!

— Тогда вот что: пулей — в пятый отряд. Пусть Кузнецов вмешается. Ему там близко.

Едва Сакович скрылся в лесной чащобе, как перед нами появляется Виктор Хренко:

— Пустите словаков до бою!

— Туда уже послан отряд.

— А мы? Рядом стреляют, а словаки опять сиди!

Приятно было видеть его в эту минуту предбоевого нетерпения, взволнованного, со вспыхнувшими огоньками в глазах. Хотя мы и условились не рисковать словаками без надобности, но тут я отказать не смог.

— Ладно. Беги к Кузнецову. Передай приказание, чтоб послал и вашу группу.

— Це друге дило! — бросил он на бегу.

Между тем стрельба на Орта-Сырте то утихает, то вспыхивает с новой силой. Наш лагерь опять поднялся по тревоге. Но стрельба вдруг смолкла так же внезапно, как и началась. А через полчаса люди возвратились с Орта-Сырта, и все выяснилось.

Темнело, когда Николай Плетнев возвращался в лагерь тропой, петляющей по Орта- Сырту. Шел неторопливо. Ничего не подозревая, он обходил глубокую карстовую воронку, когда за спиной послышался топот. Партизан обернулся и замер: два десятка вооруженных врагов бежали к нему.

— Хальт! Хальт! — орал передний.

Словно подкошенный, Плетнев упал за камень и в тот же миг открыл огонь из автомата. Ошеломленные гитлеровцы заметались. Крича и стреляя, они стали беспорядочно падать на землю. Плетнев воспользовался этим секундным замешательством врага. Одним рывком вскочил на ноги и побежал к ближайшей опушке. За спиной он слышал шум стрельбы, а впереди видел только одно — гранитный валун, за которым нужно скрыться прежде, чем его собьют. Напрягая все силы, он устремился к этому укрытию. Но тут случилось самое страшное: обожгло ногу. Плетнев упал, схватился за рану. «Неужели перебили ногу?» — мелькнула мысль, от которой бросило в озноб.

Между тем враги приближались.

— Хенде хох! Хальт! — донеслось сзади, когда умолкла стрельба. Обернувшись, партизан увидел преследователей. Они были совсем близко.

— Живьем хотите взять? — прохрипел Плетнев пересохшим горлом. — Попробуйте, гады!

Он дополз до валуна, прильнул к автомату и, вкладывая в него всю свою ярость, дал длинную очередь. Вот один из преследователей уткнулся лицом в землю, за ним второй, третий. Остальные залегли.

Плетнев вскочил. С облегчением почувствовал, что раненая нога не подломилась, и, прихрамывая, побежал к спасительной опушке. Она — совсем уже близко, рукой подать. Но позади опять яростно стреляют. Пули свистят рядом, зло цокают о камни. И вдруг, словно споткнувшись, Плетнев упал. Обжигающая боль пронзила вторую ногу. Прижавшись к камням, он снова открыл огонь, потом вскочил на ноги и, превозмогая страшную боль, побежал, спотыкаясь, к опушке.

И тут из леса, чуть левее, застрочил автомат. «Наш бьет!» — опознал Плетнев. Гитлеровцы остановились и, боясь столкновения с партизанским отрядом, повернули обратно.

Плетнев присел на камень. Еле переводя дыхание, он вытер пот. Сильно хотелось пить. И только теперь ощутил, как по ногам стекают теплые струйки крови.

— Жив? — услышал он за спиной знакомый голос. К горлу вдруг подступил нервный ком, повлажнели глаза.

— Ты стрелял, Яша?

— Я.

— Так я и подумал…

В минуты радости побед или горечи неудач, когда смерть неумолимо смотрит в глаза, партизаны видят их рядом. Дружба эта родилась еще в первом партизанском бою, в ноябре сорок первого года, когда их отряд, оттесненный врагом с гор на Южный берег, пробивался через линию фронта обратно в горы. Здесь Плетнев и Сакович, познав силу боевого товарищества, стали неразлучными. И повелось так: друзья всегда воевали локоть к локтю — ив лесных боях, и в разведке, и в степных рейдах.

Не раз приходилось Саковичу и Плетневу бывать в сложных переплетах, но преодолевать трудности всегда помогала дружба.

Вот и теперь, услышав выстрелы, Сакович поднял тревогу и тут же бросился на помощь другу. Но как ни торопились партизаны, они прибежали на Орта-Сырт, когда все уже кончилось.

Первым друзей нашел Григорий Гузий. Николай и Яков так были заняты друг другом, что, кажется, никто и ничто для них больше не существовало…

Подоспели словаки. Не найдя врага на месте боя, они шли развернутой цепью, разыскивая Плетнева. При встрече не было ни вопросов, ни объяснений. Яков Сакович, Григорий Гузий и словаки бережно подняли раненого и понесли в лагерь…

У санитарной палатки собрались партизаны.

— Что случилось, Николай? — присел возле Плетнева Егоров. — С кем ты там воевал?

— Понимаете, Мирон Миронович, из засады, гады, накинулись. В воронке сидели. Видно, хотели взять живым. Потому, думаю, и били только по ногам. Да так били, черти, что трава от пуль шелестела.

— Ну и что?

— Да вот, немного зацепили… Может, под конец и в голову попали бы, да Яша помешал.

Вмешался врач:

— Товарищи, разрешите теперь уже нам хозяйничать.

Маленькая, шустрая медсестра Фира сняла с Плетнева ботинки.

— Удачно обошлось, — заключил врач, осмотрев раны. — Крупные кровеносные сосуды не задеты. И кости целы. Прямо скажу тебе, Плетнев: чудесные у тебя раны.

— Ну что ж, готовься на Большую землю, — говорю Плетневу. — Сегодня будет самолет.

— А может, и тут подлечат? Доктор же сказал, что раны неопасные.

— Нет уж, лети и лечись наверняка.

И тут, видно, о чем-то вспомнив, Плетнев подозвал Саковича. Вытащил из карманов куртки два пучка кизиловых корней.

— Забери, Яша, и сделай навар.

— А что это? — поинтересовался врач.

— Партизанское лекарство, доктор.

— Кому и зачем?

— Словаку Рудольфу Багару, — пояснил Плетнев. — Он вторую неделю животом мается. Совсем извелся, бедняга.

— Кизиловый навар — это верное средство, — добавляет Сакович. — Мы и вас когда-нибудь полечим.

— Я не против народной медицины, — улыбнулся врач, принимаясь за обработку ран.

— Так ты что, за корнями ходил? — спрашивает Мироныч.

— Я с разрешения командира группы. Надо же помочь парню. А что тут плохого?

— Плохого, говоришь? Да тебе, Николай, цены нет — вот какой ты человек!

Ночь. Наш малый аэродром расположен на Орта-Сырте. Это — безлесная яйла, а на ней — площадка, не везде очищенная от острых камней, глубоко засевших в земле. На подступах к посадочному полю почти со всех сторон высятся каменистые сопки и выступы. Сейчас здесь особенно многолюдно. Самолета еще нет, а к Плетневу, который лежит на плащ-палатке, подходят и подходят бойцы и командиры. Они желают ему скорого выздоровления, передают письма, приветы родным и знакомым.

— Летит! — кричит Максим Куценко.

Все притихли. В ночном небе отчетливо слышится гудение мотора. Оно нарастает с каждым мгновением. И вот самолет на нашей площадке.

— Здорово, лесные орлы! — слышим знакомый голос летчика Огаркова. — Еще один миллион приветов вам с Большой земли!

— Спасибо, труженик неба!

Огарков легко спрыгивает с крыла на землю, передает Котельникову большие связки писем, газет. Закуривая, кивает на самолет.

— Там сухари, выгружайте. И не держите меня, а то закроется небо и придется загорать. — Он показывает на огромную черную тучу, надвигающуюся с запада.

Все забегали, засуетились. Лишь Яков Сакович, как и час тому назад, сидит возле Плетнева и держит его за руку. Но вот он, жилистый и сильный, встает, берет друга на руки, несет его к самолету, бережно усаживает в кабине.

— Не скучай, Яша, поправлюсь — прилечу.

— Поправляйся, Микола, будем ждать, — глухо отвечает Сакович. Он будто прирос к борту самолета.

— Слушайте, хлопцы! — оборачивается к ним Огарков. — В конце концов вы расстанетесь или так лететь будем?

Сакович спрыгивает с крыла, отворачивается, пряча от нас слезы.

— Вот это приятельство! — шепчет Виктор Хренко.

— Приятельство, говоришь? — отзывается Мироныч. — Ты прав. Это наша партизанская дружба, дорогой. Огромная в ней сила.

На взлетной площадке стоим дольше обычного. Затаив дыхание, смотрим, как, оторвавшись от земли, самолет разворачивается, мигая бортовыми огнями. Потом долго вслушиваемся в гаснущий гул мотора.

— Затушить костры! Подготовиться к движению, — выводит нас из задумчивости команда Котельникова.

Идем змейкой, молча. Лишь изредка обмениваемся короткими фразами.

Огромная туча заволакивает небо, гасит звезды. Темнеет. В ночном мраке тонут очертания гор. Невидимой становится и наша хоженая тропа.

Входим в лес. Тут темень — хоть руками разгребай. Ведет Яша Сакович. Не видеть глазами, а чувствовать тропу ногой — это большое искусство.

— Ако передний веде? — спрашивает Виктор Хренко.

— Глазами, по-партизански светит! — шутит Мироныч и добавляет: — Секрет тут простой. На тропе лист перетерт ногами. И потому не шуршит. А ступишь чуть в сторону — сразу почувствуешь: шелестит. Проверьте. И приучайтесь, друзья.

Пригодится.

— А верно, — радостно восклицает Виктор. — Вижу! Ей-богу, вижу подошвами!

Лес безмолвствует. Молчим, шагая, и мы. Только словаки, все еще пробуя на ощупь тропу, весело переговариваются. Думаю, что и геройство Плетнева, и партизанская взаимовыручка, и помощь больному словаку лесными лекарствами, за которые заплачено кровью, дали им еще один ответ на вопрос: «Ако партизаны держутся?»

Первое задание

Первые шаги — всегда самые трудные.

Рабиндранат Тагор
Нас все больше интересует словацкая «Рыхла дивизия». Она как бы упрятана немецким командованием в крымские и украинские степи. По сведениям нашей разведки, штаб «Рыхла дивизии» находится в Воинке, полки и роты — в селах пустынного Присивашья и Приазовья, часть интендантской службы стоит в Симферополе. В то время, как на всех участках восточного фронта фашисты терпят одно поражение за другим у них на счету каждый солдат, — дивизия бездействует. Двадцатитысячному соединению не доверяют даже охранной службы: на тысячекилометровых просторах морского побережья, опоясывающего Крымский полуостров, на железных и шоссейных дорогах и на других военных объектах — ни одного словака. Значит, немало насолили они гитлеровцам, и все, что мы слышим об антифашистских действиях солдат «Рыхла дивизия», — правда. А раз словаки так настроены против фашистов, то надо попытаться всю «Рыхла дивизию» перетянуть на нашу сторону.

Теперь словаки — в отряде Федоренко. Под руководством испанских инструкторов они изучают минное дело и все время просят дать им боевое задание.

— Нет, вы скажите, — кипятится Котельников, — за каким чертом эти парни, рискуя головой, пробирались к нам в лес? На курорт, что ли?

Он смотрит на каждого из нас поочередно, будто мы в чем-то виноваты.

— Драться они пришли, бить немцев, а не отлеживаться в шалаше у Федоренко. Пусть делают все, что и наши люди. Никакой разницы не должно быть. Что мы им — не доверяем?

— Все сказал? — спрашивает Мироныч.

— Все.

— Тогда поостынь и вдумайся. Легче всего послать их на задание вместе с нашими ребятами. А как быть с другими словаками, с теми, что не у нас? Перед нами открылась реальная возможность — распропагандировать «Рыхла дивизию» и помочь ей перейти на сторону Красной Армии или к нам, в лес. Вот она — главная цель. Сюда и надо направить силы Виктора Хренко и его друзей.

Да. Комиссар видит дальше. В бою горстка перебежчиков — не ахти какая сила. А потеряй их — утеряешь связь с дивизией. Как тогда наладить связь с двадцатитысячной массой словацких солдат?

Решили поговорить об этом с Федоренко.

— Присядь, Федор Иванович, — приглашаю Федора, — и скажи нам, готов ли Виктор Хренко к подпольной работе в «Рыхла дивизии»?

Федор садится на бревно. На мой вопрос отвечает не сразу — думает.

— Возвращение в дивизию, — говорит наконец он, — это, конечно, большой риск. Но разве Виктору в первый раз? И парень он, по нашим наблюдениям, надежный.

— Так-то оно так, — замечает комиссар, — но в этом сложном деле надо, как говорится, семь раз отмерить, а лишь тогда отрезать, без ошибки.

— Поговорим с Виктором еще разок, — решаю я.

И вот Виктор Хренко перед нами. Лицо посвежевшее от горного ветра и щедрого солнца. Спокойное и волевое. Многое может сделать этот парень. Он свой человек среди солдат «Рыхла дивизии». Одет в чехословацкую форму. На руках документы. Хорошие связи. И вооружен главным — ненавистью к фашистам. Ему хорошо знакома среда немцев. Владеет их языком. Но не слишком ли смел, горяч? Перехитрит ли врага? Там, куда он пойдет, возможно, уже ищут антифашиста Виктора Хренко.

Правда, бегство Виктора из полка должно было быть прикрыто рапортом друзей- антифашистов о его гибели под бомбежкой. Но в последнее время подобные уловки антифашистов все чаще разоблачаются. И нередко те, кого раньше записали в погибшие или пропавшие без вести, вдруг приказами по дивизии объявлялись вне закона. Не исключено, что в картотеке СД появилась еще одна карточка на Виктора Хренко. Нет, не так просто послать его на это задание.

— Готов?

— На все сто, ако у вас кажут.

— Все ли продумал?

— Все!

Обсуждаем действия, маршруты, сроки и все мелочи, которые часто играют решающую роль.

Наконец все уточнено. Наш комиссар встает, подходит к Хренко, мягко берет за локоть:

— Будь осторожен, друг. Не забывай: за тобой могут охотиться.

— Доброго тебе пути, Виктор!

Нелегкая дорожка вела Виктора Хренко в «Рыхла дивизию». Путь туда лежал через лес, где возможна встреча с полицейскими разведывательными группами; через так называемую мертвую зону, созданную врагом для изоляции партизанского леса от населения. Пройдет ли? Если не схватят, он появится в Симферополе, тут — опять испытание. Эти преграды ему надлежало преодолеть на пути к главной цели — к подпольной работе в своей же дивизии. Крепко жмем на прощанье руки.

Между стволами вековых дубов тянется наша «железная дорога». Длина ее метров пятьдесят. Здесь обучают минеров. Подрывник не должен ошибаться. Для этого и соорудили из земли и дерева этот учебный макет.

Подхожу туда и вижу: четверо ползут к «железной дороге». Через мгновение они уже на полотне. Двое поднимаются, смотрят по сторонам и расходятся в разные концы, держа автоматы наготове. Это — патрульные.

Двое других несколько мгновений лежат на полотне неподвижно. Но вот и они начинают осваивать участок «железной дороги». Впереди сибиряк Николай Шаров, за ним полтавчанин Арсентий Бровко. Не теряя времени, они проворно привязывают толовые шашки к рельсам.

— Не так! Не так! — раздается знакомый голос майора Баландина.

Всегда уравновешенный, расчетливый в движениях, он рывком бросается к Бровко, ловко переделывает его работу и говорит:

— На стык, на стык надо. Пойми, дружище, ты одной шашкой сразу две рельсы подорвать должен!

Баландин — тоже наш побратим. Почти чистый русский выговор никак не выдает в нем испанца. Мы не спрашиваем, настоящая ли у него фамилия — Баландин[2] и не заменяет ли она временно ему испанскую? Вся испанская группа инструкторов-подрывников — люди большого сердца и жгучей ненависти к фашистам, с которыми они уже сталкивались в Испании.

Из чувства врожденной скромности или еще почему-либо Баландин всегда сдержан в рассказах о себе.

Лишь однажды, когда зашел разговор о нашем партизанском командарме Алексее Васильевиче Мокроусове, Баландин не удержался:

— Встречались мы с ним на Арагонском фронте в тридцать шестом году. Вместе были и под Гвадалахарой.

И лишь после войны, при встречах с другими испанцами-коммунистами, я узнал, что в нашей партизанской семье жил и боролся один из национальных героев революционной Испании. Тогда же узнал и историю его прихода к нам.

Однажды, уже после захвата Мадрида фашистами, на улице города были обнаружены три трупа. В них опознали ярых фашистов — приверженцев кровавого Франко. Того, кто их уничтожил, схватили и приговорили к смертной казни. Но товарищам удалось вырвать героя из тюрьмы и вернуть в строй борцов-коммунистов. Этим героем и был наш побратим майор Баландин, боевой друг Алексея Васильевича Мокроусова. И когда Гитлер, вкупе с Муссолини и Франко, перешел от своей разбойничьей репетиции в Испании к большой войне против Советского Союза, Баландин и его друзья по зову сердца пришли в наши ряды.

Испанские минеры за короткое время научили нас использовать грозные «пэмээссы», «маломагнитки» и подобные им подрывные средства. Заботам побратимов-испанцев мы были обязаны и тем, что вот уже полгода наши подрывники не ошибались. А сделали они немало. В течение последнего полугодия пустили под откос восемнадцать вражеских эшелонов с техникой и живой силой, подняли в воздух десятки мостов, складов с боеприпасами, продовольствием и горючими веществами, множество линий связи и других военных объектов врага.

— Сменитесь! — слышу команду Баландина. Теперь Шаров и Бровко идут патрульными. Ящук и Беликов привязывают взрывчатку.

— Хорошо! Быстро получается! — одобряет работу наставник.

Окончив занятия, они закуривают. Русские и украинцы, два словака и испанец располагаются одной группой под раскидистым деревом, весело переговариваясь. А справа от «железной дороги» на прошлогодней листве сидят еще шестнадцать курсантов. И тут такое же живое олицетворение нашего интернационализма: русские Иван Швецов, Иван Сырьев, Степан Рак, Серафим Богданов и украинцы Федор Мазурец, Василий Печеренко, Кирилл Бабир, белоруссы Яков Сакович, Николай Парфенов, и грузин Акакий Тварадзе, казах Тургаев Турган и татарин Сейдали Курсеитов, испанец Кустодио Соллер.

Все эти парни сейчас и не думают, какой великолепный пример дружбы народов представляют они собой в партизанском лесу. Каждый внимательно слушает пояснения наставника, следит за его действиями.

— Все дело, ребята, в величине зазора, — с мягким акцентом говорит Соллер, — большой зазор оставишь — взрыва не жди, а если начнешь ставить кнопку без зазора — сам подорвешься. У вас, русских, это называется «поминай, как звали»…

— Очень правильная наука, — подсаживаюсь к ребятам. — Был же у нас случай, когда взрыв так и не получился.

— Расскажите им, Николай Дмитриевич, — просит Соллер.

— Пусть лучше Серафим Богданов расскажет, это у него под Альмой[3] случилось.

Серафим смущен.

— Да, тогда мы дров наломали, — начинает он. — Ночь была подходящая — черным- черно. Ставлю кнопку. На ощупь, конечно. И показалось, что зазор самый нормальный. Отползли, затаились. Вскоре слышим: поезд. Ну, думаем, сейчас шарахнет. А он прошел как ни в чем не бывало. Потом идет второй, третий. Словно по сердцу прокатываются. Такая досада взяла! Ведь всю ночь к той дороге шли. Снег — по пояс. А силенок почти нет. Голод тогда у нас, известно, какой был…

— Вот чудаки, — не выдерживает Печеренко, — взяли бы и переминировали.

— Хотели, да светать стало. Пришлось ни с чем возвращаться в лес. Идем и думаем: как смотреть в глаза людям?

Богданов достает из кармана кисет, свертывает самокрутку и, глубоко затянувшись, продолжает:

— Правда, нас не ругали. Но легче было бы, если б хоть выругали! Потом мы весь день мозговали: почему не произошел взрыв? Взяли взрыватели из запаса. Проверили. Хорошо рвутся. Значит, все дело в зазоре. Собрали нам ребята по ложке муки, подкрепились мы и пошли исправлять ошибку.

— О, — качает головой Соллер, — такую ошибку исправить очень трудно. Надо ночью найти место минирования и откопать кнопку, чтоб не рвануло.

— До полуночи лазили, пока не нашли, — продолжает Серафим. — Несколько раз пришлось подползать и отползать — патрули ходили. Потом накрылся плащ-палаткой, зажег спичку, смотрю: зазор — больше, чем в два пальца. Какая же рельса настолько прогнется! Ругнул я себя и сделал зазорчик полтора-два миллиметра.

— Сработала? — спрашивает Штефан.

— На этот раз сработала.

— Ну, продолжим, товарищи, — прерывает разговор Соллер.


Через сутки неожиданно возвратился Виктор Хренко.

— Что случилось? Почему так быстро?

Хренко берет под козырек.

— Доложую: скупина словаков под главенством Войтеха Якобчика кинула дивизию. Они повстречали меня на Симферополе, и я привел их в лес. Войтех — тот наш солдат, про которого я вам раньше поведав. По кличке, яку ему дали в подполье, — Белла. Устрою его и цого ж дня пойду на Воинку, — как бы оправдываясь, заключает он.

— Виктор, — обращается к словаку Егоров, — а что собою представляет Белла? Надежный ли он парень?

— О, Белла парень на все сто!

— А его солдаты?

— Все сто!

— Может быть, Белле лучше было бы остаться в дивизии?

— Не, Беллу в дивизии партизаном кличут. Берите его на лес. Я за него, ако за себя, отвечаю.

— А ну позови, познакомимся с ним.

Спустя минуту, появляется рослый, плотно сложенный Войтех Якобчик. Бросается в глаза нарушение армейской формы: рабочие брюки на выпуск, короткая кожаная куртка с застежкой «молния», шея повязана красным шарфом, на голове берет. Лицо слегка бледное, энергичное. Черные живые глаза смотрят проницательно.

— Дороги други! — начинает он взволнованно. — Примите одо нас пламени привет. Прийшли на лес, услед за Виктором, просимо, приймите до себе.

— Принимаем, принимаем! Хренко уже рассказывал в чем дело, — жмем ему руку. А Мироныч шутит:

— Мы-то примем, но возьмет ли тебя Виктор? Ты же не в форме.

— Найдем форму, ако надо будет, — отвечает Хренко.

— С первым успехом тебя! — поздравляет словака Мироныч.

А наш партизанский лес слышит новые имена словаков:

— Микулаш Данько.

— Клемент Me до.

— Александр Тира…

В огне

Мы врага повстречали —
огнем угощали,
навсегда уложили в лесу.
(Из партизанской песни)
Ночью с Караби-яйлы вернулись разведчики Игнат Беликов и Ваня Швецов. Они принесли тревожные вести.

Два отряда противника, примерно по сотне каждый, обнаружены при выходе на Караби-яйлу из Тайгана. Еще одна группа находится в трех километрах северо-западнее пещеры Хаджи-Хоба.

Что задумал враг? Какие это отряды? Разведывательные? Не похоже. Слишком они многочисленны. Карательная экспедиция? Почему же наша разведка не заметила концентрации основных сил противника в филесных селах? А может, это очередной налет на дровяные склады?

Последнее предположение кажется наиболее вероятным. Попытки немцев брать дрова в лесу непосредственно связаны с борьбой за урожай нынешнего года. Дело в том, что тракторов и автомобилей у оккупантов было мало. Бензина еще меньше. Фашисты использовали двигатели на твердом топливе. Но и тут беда: для газогенераторов нужны древесные чурки. Лес под боком, а дров не возьмешь — там партизаны.

А патриоты выступали все чаще. Местами хлеб поджигался на корню. Иные крестьяне протестовали: «Не жгите! Наши вот-вот придут. Урожай останется нам». Мы срочно отпечатали листовку: «…Помните, товарищи! Кто отдает хлеб оккупантам, тот помогает врагам нашей Родины… Ни зернышка хлеба врагу!» Нагруженные листовками, наши агитаторы пошли по районам. Рискуя жизнью, они вместе с подпольщиками помогали населению дать отпор фашистам.

Так развернулась борьба за хлеб. Эта борьба все чаще касалась леса. То партизаны совместно с подпольщиками срывали вывозку хлеба немцам, то оккупанты врывались в лес, чтобы любой ценой взять дрова, необходимые для уборочных работ…

— По-моему, противник подбирается к нашему аэродрому, — высказывает предположение Котельников. — Ведь его отряды появились как раз в районе баксанского аэродрома. Видно, их заинтересовал самолет.

Прошлой ночью один из воздушных кораблей ЛИ-2, принятый нами на баксанском аэродроме, не взлетел: заклинило поршни мотора. Вместе с летчиками мы долго ломали головы: что делать? Перетащить самолет в лес не позволяет рельеф: единственная дорога, связывающая аэродром с лесом, — узкая тропа, то петляющая меж карстовыми воронками, то скачущая через каменные торосы. Оставить корабль, широко распластавший серебристые крылья, на месте — опасно: немцы увидят его на безлесном плоскогорье.

— Я обязан сжечь машину, — решительно заявил командир корабля Китаев. — В тылу врага такими вещами не рискуют.

Мы не согласились. Жалко. И опасно — как бы командующий фронтом не запретил полеты к нам больших кораблей. Репутация нашего аэродрома отнюдь не блестящая. В июле сорок второго тут разбился ТБ-3. Два с половиной месяца мы доказывали: причина аварии не в аэродроме. Но вот в конце сентября того же года прилетел другой ТБ-3 и, как на зло, повредил шасси. Чтобы спасти самолет, майору Помазкову пришлось идти на большой риск. В его умелых руках летающая громада, хромая на одну ногу, чудом поднялась с нашей грунтовой площадки. Но, едва оторвавшись, самолет совсем потерял спущенную покрышку. В Адлере он приземлился, имея на одной стороне шасси только голый диск. В послужном списке нашего аэродрома числятся и другие грехи. Теперь еще ЛИ-2 сожжем!

— Нет, — ответили мы летчику. — Хорошо замаскируем самолет и будем бороться за него до конца.

Китаев снял с машины кое-какие приборы, вооружение и потребовал надежную охрану.

У самолета оставили стартовую команду Гриши Костюка и две группы партизан. Старшим заставы назначили Бартошу. Беспокоясь о том, чтобы самолет не достался врагу, Китаев проинструктировал ребят, как сжечь его:

— Откроете вот эти краны, бензин польется, тогда и поджигайте.

День прошел спокойно. А вечером противник зашевелился.

На всякий случай мы выдвинули к опушке отряд Ивана Дегтярева. В случае нападения на аэродром он должен был поддержать Бартошу.

Выходим с комиссаром на командный пункт, расположенный в центре поляны. Скоро начнет светать, и мы увидим Караби-яйлу. Хочется разглядеть и пораньше понять, что будет делать противник. Не терпится и самолет увидеть: надежно ли он замаскирован?

Самолет виден без бинокля. Щедро обвешанный ветками, он кажется огромным крестовидным кустом, таящимся в хаосе каменных глыб.

— Гляди, гляди! — дергает за руку Мироныч.

По дороге, что вьется вдоль хребта горы Яман-Таш, стремглав бежит девушка. Она то скрывается в низине, то появляется на взгорье. Узнаем ее — это Тася Щербанова, вестовая баксанской заставы.

Небольшого роста, худенькая, всегда тихая, сейчас она крайне разгорячена. Цветастый платок полощется в руке, ветер пузырит белую блузу.

Не добежав, она кричит:

— Немцы! Немцы к складу подбираются! Дрова хотят брать!..

Через несколько минут отряд Федоренко змейкой потянулся по дороге к складу. С ним пошел и Котельников.

Смотрим в бинокль на яйлу.

Вдруг там вспыхивает красная ракета противника. И вслед за ней на пригорок выползают два броневика. За машинами движутся солдаты. Два броневика с автоматчиками видны и в районе села Казанлы. Еще один отряд противника на трех машинах показывается на северо-западе. Этот беспокоит больше всех: построившись клином, он движется в направлении Хаджи-Хобы, создавая угрозу окружения заставы, охраняющей самолет.

На всех трех направлениях мы видим один и тот же маневр: под прикрытием бронемашин солдаты продвигаются на несколько сот метров вперед, останавливаются, ведут разведку и вновь продвигаются.

Сколько же их? Броневиков семь. В тайганском и казанлыкском отрядах фашистов по шестьдесят-семьдесят. В северо-западном — сотни две.

— Жаль, — сокрушается Мироныч, — потеряем самолет.

Мы неотрывно следим за продвижением каждого отряда противника.

Северо-западная группа с тремя броневиками, выдвинувшаяся со стороны Баксана, не дойдя километра четыре до пещеры, застывает на месте. Немцы окапываются. Остальные две группы продолжают наступать.

— Прямо на аэродром прут! — хмурится Мироныч. — Заметили самолет, что ли? А может, ведет их какая подлюга?

Прикидываю расстояние. До аэродрома противнику двигаться еще километра три. Расстояние с каждой минутой сокращается. Вот вражеское полукольцо, образованное строем броневиков и солдат, продвигается уже к восточным подступам охраняемого аэродрома.

— Огонь! — вырывается само собой.

Но огня не слышно и не видно. Ни в камнях, где засада, ни у самолета.

— Уснули там, что ли? — беспокоится и Мироныч.

— Ох, и подвели же вы меня! — Это Китаев с друзьями подошел сзади.

А враги все ближе. До места засады им остается метров восемьсот, семьсот… пятьсот… триста…

— Почему же они не поджигают?

Враги совсем близко. Метров сто, пятьдесят…

Только теперь внезапно застучали автоматы. Фашисты побежали назад. Падают. Вновь бегут. Стрельба затихает.

— Молодцы! — кричит комиссар. — Подпустили и внезапно ударили! Молодцы!..

Снова прикладываю бинокль к глазам. Но что это? Северо-западный «клин» направляется к пещере. Не окружают ли?

Нет, Бартоша не прозевал. Его бойцы перебегают к пещере, залегают меж валунов и встречают огнем врага. Но партизанский огонь не берет броневики. Избавлены здесь немцы и от внезапности: они видят место нашей заставы и знают, как невелики тут силы партизан.

Партизаны пустили в ход гранаты. Однако «клин» продолжает продвигаться вперед, к аэродрому.

Возобновляют наступление и первые два отряда противника. Теперь на их пути к самолету преграды нет — застава занята борьбой с «клином». Наступил критический момент.

— Давай, Дегтярев! — шлю в небо белую ракету и ловлю биноклем то место, где стоит отряд Дегтярева.

Дегтяревцы бросаются в контратаку. Группа за группой они бегут в глубь яйлы, обходя левый фланг противника.

— Правильно! В обход пошел Иван! — хвалит комиссар находчивость Дегтярева.

Развернув свои порядки влево, Дегтярев образует полукольцо на яйле. Партизаны дружно наваливаются на фланг и тыл обоих немецких отрядов. Гремят частые выстрелы; по яйле катится гулкое ура-а-а!..

Охватывающим маневром наши прижимают немцев к лесу, где дерется группа Бартоши. Еще немного, и обе фашистские группировки попадут под перекрестный огонь. Немцы не выдерживают. Они сбегаются к машинам и, вскочив в броневики, отступают в тыл своего северного отряда.

Теперь в «клине» семь броневиков и все три отряда. Немцы теснят нашу заставу.

— Дайте сигнал сжечь самолет! Дайте сигнал! — повторяет Китаев.

— Подожди! Сжечь и без нас успеют.

Шлю в небо вторую белую ракету — сигнал повторить обходный маневр.

Однако Дегтярев продолжает движение в сторону самолета. Не заметил нашего сигнала! Или не понял его!

Даю еще ракету. Теперь Дегтярев перестраивает отряд и бросает его в северном направлении. Пятнадцать-двадцать минут — и он будет на фланге объединенного вражеского отряда. Но немцы опережают. Бронированный «клин» сбивает Бартошу в долину Суата.

И тут взвивается зеленая ракета Бартоши. Описав в небе дугу, она падает на аэродром.

Проходят секунды, и самолет вдруг окутывается клубами темно-коричневого дыма. К пылающей машине бегут немцы.

— Хотя бы баки рванули! Огнем бы их, гадов, бензиновым!

Немцы уже на подступах к самолету. Но баки почему-то не рвутся.

— Посмотри на яйлу! — кричит Мироныч.

По всхолмленному взгорью движется партизанская цепь. Она образует подкову, края которой все плотнее охватывают немецкий отряд на аэродроме. Вот партизаны уже открыли огонь. И тут же со стороны пещеры на немцев обрушились бойцы Бартоши.

Теперь фашисты оказались под огневым ударом с двух сторон. Они бегут к машинам. Отстреливаясь на ходу, враги устремляются к северо-западу.

Доносится партизанское «ура!». Еще сильнее гремит стрельба. Партизаны ускоряют бег. Из-за скал выбежали бойцы Бартоши. Они тоже ведут беглый огонь. Враг откатывается.

Жаль только, что самолет горит.

Увлеченные боем на яйле, мы совсем забыли о баксанском складе. И вдруг, будто желая напомнить о себе, склад разражается гулкой стрельбой, частыми разрывами гранат. Тугие волны звуков катятся долиной Бурульчи, переполняя ее.

Жарко вскипевший бой вскоре стихает. Видно, удар был внезапным.

А спустя четверть часа вновь появляется Тася Щербанова. Как и в первый раз, она кричит на бегу:

— Товарищ командир бригады! Вас зовет к складу Котельников.

— Что там?

— Он поймал грузчика. А тот хочет что-то сказать лично вам.

Обстановка на яйле прояснилась, и я, оставив комиссара на командном пункте, отправляюсь с Тасей к загадочному грузчику.

Вот и склад. В нем вовсю хозяйничают партизаны. Одни разгружают дрова. Другие сносят в кучу трофеи. Федоренко, размахивая руками, шагает по дороге со стороны Баксана. За ним — группа таких же разгоряченных парней.

Докладывают о результатах боя:

— Пять машин захватили, остальные — около тридцати — удрали. Мы хотели отрезать им путь, но не успели.

— А эти зачем разгружаете? Хочешь угнать в лес?

— Да. Шоферы нашлись…

— Сожги машины.

— Николай Дмитриевич! Не надо жечь, — пытается он отговорить меня. — Пять таких семитонок! Газогенераторные. Древесных чурок нам не покупать. Разве партизанам заказано ездить на машинах?

— Самолет, Федя, нужнее. А все-таки пришлось сжечь. Чтоб врагу не достался. Семитонки твои на Яман-Таш не выведешь, а тут, на Бурме, где ни спрячешь — найдут. Жги!

Вспоминаю о Котельникове с грузчиком и направляюсь в другой конец склада.

Иду за вестовой в заросли орешника. Догадываюсь: Котельников прячет грузчика от посторонних; наверно, кто-то важный пришел. Но с Николаем Кузьмичем оказался русоволосый паренек лет шестнадцати. Правда, ростом он не мал. Покатые плечи уже раздаются вширь. Крепкая шея, ясное русское лицо.

Заметив меня, парень вскакивает навстречу.

— Як вам из Зуи, — сразу же переходит он к делу.

— А ты не ранен ли в перепалке?

— Нет.

— Мы били по немецкой охране, так что из грузчиков никого не зацепили, — поясняет Котельников.

Разговаривая с посланцем, пытаюсь вспомнить его, но тщетно. Мне нужен партизан, знающий зуйских подростков.

— Кузьмич, — говорю начальнику штаба. — Пошли вестового в пятый отряд. Пусть комиссар подойдет сюда. И вот еще что, — отхожу с ним в сторону: — За этими грузовиками и за трупами немцы вернутся обязательно. Подготовь им встречу. Выставь засаду. Подтяни сюда четвертый и пятый отряды. А дороги заминируй.

Возвращаюсь к юноше. Уходим еще глубже в мелколесье.

Назвался паренек Ваней Кулявиным. Из таких, как сам, парней и девчат он создал в Зуе подпольную организацию. Двадцать пять человек поклялись бороться против фашистов. Организация растет, а связей с партийным подпольем и лесом не имеет, заданий не получает. Посоветоваться не с кем. Листовок, мин, оружия нет.

— Знаете, как трудно установить связь, — говорит Ваня. — Партийное подполье есть, видимо, и в Зуе. Доказательство этому саботаж в МТС. С тракторов кто-то снимал детали, и они простаивали. Немцы приказали на ночь свозить съемные детали в склад, а он вдруг ночью загорелся. Недавно все тракторы кто-то облепил листовками. В них призывы: «Ни зернышка хлеба врагу!» Листовки и в полевых станах, и на телеграфных столбах по дорогам, и в селах — везде. Видим, есть подпольщики, а контакт нащупать не можем.

Он ведет рассказ торопливо, но от главной нити не склоняется.

— У некоторых членов нашей организации есть родичи в Симферополе. Настроены против немцев. Думали, они свяжут нас с подпольем. А там разговоры: какая-то провокаторша завалила организацию. Арестовали двадцать человек. Мы решили сообщить вам. А как — не знаем. И вот подвернулся случай. Немецкий комендант снаряжал колонну в лес за дровами. Он хитрый. Чтоб под партизанские пули им не попасть, с солдатами сажает местных жителей грузчиками. Я добровольно попросился в грузчики. Мы так решили: если на колонну будет налет — увижу вас. А нет, то записку незаметно брошу.

Прибегает комиссар пятого отряда Семен Мозгов. Увидел Ваню — обнимает его. Оказывается, они давно знают друг друга. Кулявин — бывший слесарь МТС.

Втроем продолжаем беседу. Говорим о задачах подполья, о приемах борьбы и конспирации, о том, что надо возобновить связи с симферопольскими подпольщиками. Даем Кулявину кличку «Дровосек».

Пришло время расставаться. Ване надо успеть в Зую. Хорошо бы первому прибежать к Райхерту и рассказать, что и как случилось в лесу.

В это время в Баксане поднялась перепалка. Минуту-две спустя наблюдатель поднял тревогу и у нас: эскадрон кавалерии и отряд мотопехоты на тридцати машинах движется из Баксана в нашу сторону.

— Не наткнуться бы тебе, «Дровосек», на карателей.

— Разрешите, я его выведу из леса, — предлагает Семен. — Безопаснее будет и быстрее. Да и расспрошу Ванюшку о жене своей, Полине. Как она там с дочками?

— Правильно. Идите вдвоем. И там, на опушке, облюбуйте почтовые ящики «Дровосека».

Крепко обнимаю юного подпольщика.

— Как не хочется уходить от вас! — говорит он. — Домой иду, а такое чувство, будто в тюрьму возвращаюсь.

Тем временем лес наполнился ревом моторов и звоном подков, цокающих по камням. Это приближается колонна карателей, и я спешу на командный пункт. Но меня опять догоняет Ванюшка.

— Совсем забыл, — торопливо говорит он, тяжело дыша. — Из дому прихватил. Вот, возьмите, — дает он мне свой фотоснимок. — Пусть будет у вас, на память о встрече.

Лес гудит, в вершинах деревьев хлопают разрывные пули.

— Уходи, Ванюша! — жму парню руку и сам спешу к бойцам.

Карабкаюсь по склону вверх. Вскоре попадаю в цепь. Партизаны располагаются в засаде, прижимаются поудобнее к валунам и стволам деревьев, проверяют затворы и диски автоматов, раскладывают гранаты.

Тут же, в одной цепи с партизанами, словаки — Медо, Малик, Багар.

— Мины поставили, — говорит Котельников.

Его слова заглушает нарастающий гул моторов. Немецкая колонна уже совсем близко. Вот ее головные машины вползают на поляну. От мощного взрыва дрогнула земля. Лес наполнился шумом боя…


Часа два спустя, мы в бригадном лагере. Располагаемся у костров.

— Ничего не скажешь, — довольно потирает руки Мироныч, — день сегодня выдался удачный.

— Боевой день, — присоединяет свой голос Медо, проходя мимо. — Чаще б такие дни повторялись…

Возвратился комиссар Мозгов. «Дровосека» он выел удачно. В пути Ваня подробно рассказал о своей подпольной комсомолии.

— Народ что надо! — хвалит Семен Ильич и подает мне листок бумаги — список Зуйской подпольной комсомольской организации.

Я приглашаю Мозгова присесть, и мы знакомимся заочно с каждым из молодых патриотов. Потом достаю из планшета свою неразлучную спутницу, тетрадку-дневник, обшитую парашютным шелком.

На ее страницах появляются скупые записи о главных происшествиях дня:

«14 июля 1943 года.

…Кулявин рассказал, что создал патриотическую молодежную группу в двадцать пять человек в Зуе и частично вооружил ее. Проинструктировал, как ее законспирировать. Беда, что все двадцать пять знают друг друга. Договорились держать связь. Он раскрыл тайну двух наших тыловиков: „радиста“ расстреляли немцы, а „Бабушку Шуру“ арестовали и неизвестно куда дели. Подтвердил гибель Младенова в Бешарани[4] и перечислил почти всех расстрелянных (немцами) в Зуе 4.1.1942 г., а также назвал предателей. Мне оставил свою фотокарточку».

И еще:

«29 июля 1943 г.

…У „Дровосека“ неплохой состав группы…

Тут есть такие люди, как Щербина Леонид Емельянович, отец которого расстрелян немцами; Буренко Нюра, брат ее Григорий расстрелян, и другие, тоже родственники расстрелянных. Это надежные кадры. Тут есть и симферопольцы, и люди, связанные с Симферополем. Таким образом, Зуя приобретает для нас очень важное значение, как звено, или, как окно в Симферополь».

С сердечной теплотой думаю о людях Зуи. Село, как село — менее полутысячи дворов, а как много в нем патриотов: Зуйский партизанский отряд — сто сорок один человек; группа советских патриотов во главе с Крыжановским-Юрьевым — около сотни; новое пополнение в Зуйский отряд — более семидесяти человек. Теперь организация Вани Кулявина — двадцать пять человек. Немцы обрушили на Зую зверские репрессии. Расстреляли шестьдесят человек из организации Крыжановского. Двадцать одного заложника убили, схватили и замучили Нину Савельеву, старика Баранникова и многих других жителей Зуи. Зуйский отряд потерял более тридцати человек. Словом, село залито кровью. Но не покоряется. Продолжает борьбу.

Во время обеда Вася Буряк принес сводку Советского Информбюро. Он читает вести с фронта, и, надо видеть, с какой жадностью ловят партизаны каждое слово.

«Тринадцатого июля, — читает Василий, — на Орловско-Курском направлении противник крупных атак не предпринял…»

— Ага! Не атакует уже! — прерывают его партизаны.

— Захлебнулось их наступление!

— Скоро наши двинут вперед!

А чтец продолжает:

«На Белгородском направлении нашими войсками за день боев подбито девяносто шесть немецких танков и сбито тринадцать самолетов противника».

— Хорошо! — вновь выкрикивают партизаны. — По сотне танков в день ежели выбивать, то Гитлер скоро испустит дух.

— Вы будете слушать? — теряет терпение Василий. — Или я пойду, а вы митингуйте!

Слушатели утихают.

— «По уточненным данным, за двенадцатое июля сбито семьдесят девять немецких самолетов…»

Голос чтеца снова тонет в дружном гуле одобрения. Страсти еще сильнее разгораются.

— Вася! Слышь, Вася! — кричит кто-то громче всех. — А про партизан есть что- нибудь в сегодняшней сводке?

— Про партизан нет.

— А ты, Вася, допиши. — Все затихают, и теперь голос слышится отчетливо. — Я б вставил пару таких строк: четырнадцатого июля партизаны Первой крымской бригады сожгли пять немецких грузовиков и нанесли три удара по отрядам карателей. Вот так и допиши, Вася…[5].

Мы с интересом слушаем шумное партизанское вече и радуемся минутке душевного отдыха партизан.

— Золотой народ! — тепло улыбается комиссар, когда мы уходим в свою палатку. — В бою — львы, а поостынут — не прочь и о себе в сводке прочитать…

Но самое радостное сообщение было о нашем «крылатом партизане», как называл самолет Китаев.

Когда партизаны, прогнав немцев, подбежали к горящему самолету, они заметили: горит не самолет, а бензин на земле, который льется из баков тонкими струями. Пламя едва достает до плоскостей. Дегтярев приказал забить пламя землей. Но бензин продолжал литься, и пламя полыхало.

Тогда к нему обратился Гриша Костюк: «Разрешите перекрыть краны!» Обвернувшись плащ-палаткой и выждав, когда бойцы приглушили пламя, Григорий бросился к самолету. На какое-то мгновение пламя обволокло смельчака, и он пропал из виду. Но вот от самолета оторвался клубок дыма и огня. Это был Григорий. Он упал наземь и стал кататься по траве, стараясь потушить пламя. Ребята помогли ему. Потом они опять начали швырять в огонь землю. Когда пламя немного сбили, Костюк вторично бросился к самолету и успел перекрыть краны. Течь прекратилась, и огонь угас.

Мы слушали эту новость, затаив дыхание. Особенно обрадовались летчики, которые с трудом поверили в спасение самолета.

Позднее, в мае сорок четвертого, когда бои за Крым завершились нашей победой, Китаев пригласил меня съездить на баксанскую площадку, посмотреть, как снять с плоскогорья аварийный самолет.

Все время, пока мы шагали по каменистому аэродрому и осматривали «крылатого партизана», летчики не переставали говорить о друзьях-партизанах. Они словно впервые увидели пустынную Караби-яйлу и удивились: как тут партизаны могли успешно сражаться? На безлесном плоскогорье, в одинаковых с немцами позиционных условиях, но с далеко не равными силами.

Авиаторы поражались дерзости партизан, с какой они принимали самолеты в двадцати километрах от Симферополя, в непосредственной близости к вражеским гарнизонам. Вместе с тем летчики удивлялись, как могли они сами приземлиться в столь опасной обстановке.

— С чудесными людьми свела нас судьба в партизанском лесу! — заключил командир воздушного корабля.

К братьям-словакам

Слово — оружье, готовое к бою,
Мы не погибнем напрасно с тобою!
Может, в руках неизвестных друзей
Станешь мечом ты на их палачей.
Леся Украинка
«Рыхла дивизию» скоро отправляют на фронт — это было первое, что мы услышали от только что вернувшихся из Воинки Штефана Малика и Семена Мозгова.

В дивизии идет проверка материальной части; запрещены увольнения и отпуска; в штаб дивизии прибыла большая группа немецких офицеров-инструкторов.

Весть тревожная. Шутка ли! Двадцать тысяч братьев-словаков Гитлер намерен поставить между двух огней. С фронта на «Рыхла дивизию» обрушатся советские войска, охваченные наступательным порывом, а в спину словакам неумолимо нацелятся пулеметы эсэсовских палачей, будут расстреливать тех, кто попытается отступить или перейти на сторону Красной Армии.

Прошла лишь неделя с тех пор, как, совершая свой дерзкий рейд по городам Крыма, Виктор Хренко побывал и в «Рыхла дивизии». Он рассказал тогда, что в словацких частях нарастает сопротивление. Поэтому легко установил новые связи с антифашистами. Он даже привел четырех новых перебежчиков. Но об отправке дивизии на фронт тогда речи не было. Теперь эта беда может случиться со дня на день.

— А что солдаты говорят?

— Настроение словацких солдат, — говорит Селен, — я испытал на себе.

— Как на себе? — настораживается Мироныч. — Показываться в дивизии тебе ж запрещалось.

— А я и не показывался. Так оно получилось. Провел я Штефана туда благополучно. Он спрятал меня в заброшенной землянке. Сам пошел к солдатам. Сижу день — не появляется. Стемнело — опять нет. Тревожусь. Лежу на соломе и жду. Вдруг кто-то вваливается в землянку. Фонарем светит. Вижу солдаты. Вскочил — и за автомат. Но тут Малик говорит мне: «Сеня, знакомься!» А они смеются, тянут ко мне руки, целоваться начали. Приятные ребята, товарищ комиссар, прямо скажу. Хотели даже качать на руках, да не получилось: потолок был низкий.

— Это я учинив, — говорит Штефан Малик, застенчиво улыбаясь. — Шепнув я о своем проводнике близкому дружку. Але сам стал не рад. «Показывай настоящего советского партизана». Прийшлось показать. Але, правду сказать, дуже добре порадовало. Ако праздник словацким солдатам стал! — поясняет Штефан, радостно поблескивая быстрыми глазами.

Довольный таким оборотом дела, Семен продолжает:

— Толковал я с ними в той землянке долго. Вопросов — как из мешка. Так что пришлось мне вроде бы целую пресс-конференцию закатить. Вы же знаете: партизан ко всему и всегда должен быть готов. Сами учили нас быть такими.

Семен неторопливо свертывает самокрутку:

— Началось запросто. Уселись. Смотрят на меня. Я, конечно, не теряюсь, жду. Поступает первый вопрос: «В партизанах давно воюешь?» — «Два года». — «А кто отец? Рабочий или крестьянин?» — «Рабочий» — говорю. — «А в школе учился, грамоте ты обучен?» — «В семье нас пятеро, — отвечаю, — и все обучены». — «Воюет ли кто-нибудь еще из семьи?» — «Воюем все, кроме матери».

Семен достал спички, прикурил самокрутку и продолжает:

— Вот так, значит, и началась у нас беседа. А больше всего о том спрашивали, как это мы, партизаны, выстаиваем против регулярных немецких войск?

— Ну и что, сумел ты им объяснить?

— Все чин по чину, не перешагивая, как говорится, военной тайны. Говорю им о героях. Толкую о нашей силе духа. Рассказываю, как мы живем в лесу, что едим. Словаки меня хорошо поняли. Я же им говорю: если, мол, кто из вас подумывает перейти к нам партизанить, то нечего тянуть, а поскорее переходите. Только так, действуя заодно, мы быстрее разгромим фашистов и попадем в свои семьи, вернемся к труду.

— Молодец, Семен Ильич! Ну, а что они в ответ?

— Согласны со мной. Я им советую: почитайте газету, где ваш полковник Людвик Свобода поясняет вашу наипервейшую задачу. Зовет Свобода всех под боевое знамя вашей родины, говорю, зовет на борьбу с фашистами.

— Толково, Сеня! — одобряет Мироныч. — Ну, а словаки как реагировали на эти твои слова?

— Они зашумели и говорят, что при первой возможности перейдут к полковнику Свободе или на сторону Красной Армии, или же к нам, в партизаны. Они, как один, заявили, что куда бы их Гитлер не посылал, а воевать против Красной Армии и партизан не будут.

— Ну, друзья, — отпускаем разведчиков, — вы хорошо потрудились, идите отдыхать.

Мироныч раскуривает трубку и молча шагает от костра к палатке и обратно.

— Что будем делать? — останавливается он. — В тяжелом положении оказались словаки! Их дивизия, как порох. Брось искру — вспыхнет.

— И эту искру, Мироныч, должны высечь мы, — говорю ему.

— Да, мы. Дивизия-то рядом.

— Доложим на Большую землю. По радио и письмом. Это — прежде всего.

Час спустя, когда мы составляли письмо в обком, появился Белла. Его сегодня не ждали.

— На немецком главном штабе приготовлен приказ отослать «Рыхла дивизию» на фронт. Под город Ростов алебо на Кубань, — взволнованно начинает он.

— Садись, дорогой. Переведи дух и рассказывай все по порядку.

И Белла рассказал.

В Симферополе у него есть знакомая женщина. Она знает, что Белла — антифашист. Все, что находит важным, женщина передает словаку. Кто она — Белла точно еще не знает. Полностью открыться женщина не спешит. Однако он верит ей. На квартире у ее задушевной подруги Елены живет румынский офицер. Он служит в штабе румынского корпуса и имеет доступ в главный штаб немецкого командования в Крыму. Недавно офицер доверительно рассказал ей о больших потерях немцев под Курском и Орлом, о лихорадке, охватившей немцев здесь, на юге. Они срочно собирают резервы и затыкают ими бреши на фронте. Даже неблагонадежную словацкую дивизию решили бросить на фронт. Словацкая дивизия пойдет туда под контролем немецких частей. Многие офицеры штаба считают это авантюрой. Но приказ уже подготовлен. Командующий подпишет его со дня на день.

Мы благодарим Беллу. На прощание советуем:

— Связь с этой женщиной не теряй. Она, ее подруга и румынский офицер будут полезны нам. Понял?

— Розумею, — улыбается Белла.

Вновь возвращаемся к письму на Большую землю.

— Готово. Давай-ка прочтем.

Читаю, а Мироныч внимательно слушает. «Здравствуй, дорогой Владимир Семенович![6]

— Еще два вопроса к тебе: о чехословаках и о „Дугласах“.

1. О чехословаках.

Возвратился из рейда Виктор. Задачу выполнил. Принес ряд разведданных о Симферополе, Карасубазаре, Старом Крыме, Феодосии, Керчи и Воинке. Насадил свою агентуру. Привел четырех новичков. Его напарник скоро приведет еще группу… Обещают при нашем согласии выдернуть из „Быстрой“ несколько сот, вместе с оружием.

Сейчас в этой дивизии идет солидная работа: читают наши газеты с материалами о чехословацкой воинской части в СССР, в частности со статьей Людвика Свободы, которую через Виктора я туда заслал…

В 5-м отряде они (словаки. — Н. Л.) составляют уже боевую группу. Встает вопрос: как быть дальше? Мое мнение и основательное убеждение, что надо идти на создание специального чехословацкого отряда…

В „Быстрой“ сейчас 20 000. Все почти ужасно настроены против гитлеризма. Открыто идет разговор о том, что перейти в дивизию Свободы они считали бы за величайшее счастье. В конце месяца „Быструю“ должны отправить на фронт: либо на Ростов, либо на Кубань… Надо забросать листовками эту дивизию. Я думаю заслать туда своих (людей. — Н. Л.)… По мнению всей группы Виктора, эту дивизию очень легко и необходимо распропагандировать и подготовить к переходу на сторону Красной Армии… Луговой»[7].

— Своевременно наш подпольный центр ставит эти вопросы, — говорит Мироныч, — но не затянется ли там?

Беспокойство комиссара вполне понятно. Там, в обкоме и в штабе фронта, забот много. Несомненно, что словацкая дивизия не будет забыта. Весь вопрос во времени. Ясно, что острую проблему «Рыхла дивизии» надо решать общими усилиями и штаба фронта, и партизанского леса.

— Мироныч, а почему бы нам самим не попробовать высечь ту искру, о которой ты говорил? Давай выпустим листовку с обращением наших партизан-словаков ко всем солдатам и офицерам «Рыхла дивизии».

— Листовку надо писать на их родном языке, а в нашей лесной типографии словацкого шрифта нет.

Мы задумались.

— Да, загвоздка, черт возьми. Был бы этот шрифт в Симферополе, выкрали бы его наши подпольщики. Но откуда ему там взяться? Да и времени у нас в обрез.

— Может быть, в «Рыхла дивизии» есть словацкий шрифт, — высказывает предположение Мироныч.

Приглашаем Виктора Хренко. Листовки в дивизии очень нужны, соглашается он. Шрифтов там действительно нет, но можно обойтись и без них. Надо в Симферополе напечатать листовку на русском языке.

— Словаки научились понимать правду и на русском, — говорит он.

— Пожалуй, верно. Наши газеты и листовки они читают. Прочтут и эту.

Звездная июльская ночь. Лагерь, охраняемый часовыми, спит чутким партизанским сном. Лишь над словацкими шалашами сейчас не властны ни ночь, ни сон. Здесь, у большого костра мы ищем те слова, которые должны высечь искры в сердцах солдат словацкой дивизии.

Листовка рождается необычно. Первоначальный вариант сложили Хренко, Белла и их друзья. Закончив писать, они пришли к нам и сказали: «Воевать листовками нам труднее, чем винтовками. Просимо помощи». Вот почему этой ночью у костра рядом с Хренко, Медо и Якобчиком сидят Мироныч, Федоренко, майор Баландин и я. Мироныч берет у Виктора черновик и читает первую строку:

— «Смерть немецким оккупантам!»

Все мы находим начало листовки правильным. Мироныч продолжает читать:

«Прочти и передай другому!

К братьям-словакам — солдатам и офицерам словацкой „Рыхла дивизии“.

В бурное время решающих боев с фашистскими ордами к вам, свободолюбивые словаки, обращаемся мы! Воины Красной Армии, отразив попытку генерального наступления немцев на Орловско-Курском и Белгородском направлениях, сами перешли в стремительное наступление, освободили сотни населенных пунктов, железнодорожных станций, города Мценск и Волхов. Пятого августа решительным штурмом советские войска овладели городами Орел и Белгород. Только с пятого по двадцать третье июля немцы потеряли две тысячи девятьсот танков, сто девяносто пять самоходных орудий, восемьсот сорок четыре полевых орудия, тысячу триста девяносто два самолета и свыше пяти тысяч автомашин. На поле боя немцы оставили более семидесяти тысяч солдат и офицеров…»

— Звучит?

— Сильно звучит! — хором отвечаем все. Мироныч, пробегая взглядом по черновику, задумывается.

— Дальше, друзья, — говорит он, — хорошо написано о партизанах. Но я думаю, что тут надо сказать о том, как под ударами Красной Армии разлагаются гитлеровские полчища. Ты же, Виктор, сам в Феодосии слышал упаднические разговоры немцев о проигранной ими войне. Те же сведения Бабичев принес из Симферополя. Согласны?

Появляются новые строки:

«Немцы проиграли войну. Разгром гитлеровской Германии неизбежен. Это понимают и сами немцы».

Мироныч с прежней взволнованностью продолжает:

— «В дремучих пущах Белоруссии, в степях Украины, в лесах и горах Крыма бьются за общее дело советские партизаны. С ними перекликаются народные воины Югославии, железом и кровью расплачиваются с угнетателями польские патриоты. Горит земля под ногами гитлеровцев и в Чехословакии. Скрепляется кровью боевое единство славян…»

Я сижу рядом с Миронычем и замечаю, как умело и тактично он помогает словакам. Черновик листовки написан ими почти таким же ломаным русским языком, как и та записка, которую они в июне вложили для нас в гондолу парашюта. Но комиссар, читая его, тут же корректирует.

— «Ныне в рядах Красной Армии, бок о бок с советскими воинами, сражается под водительством полковника Свободы чехословацкая воинская часть. Знамя дивизии Свободы уже опалено огнем боевых подвигов, которые высоко оценены Советским правительством и правительством Чехословацкой республики… Народными героями стали бойцы и командиры этой части: Вольф Курт, Оттакар Ярош, подпоручик Лом…»

Прервав чтение, говорю:

— Товарищи, а почему бы не включить в текст листовки еще и слова самого Людвика Свободы?

— Добре, — поднимается Виктор Хренко и тут же вынимает из бокового кармана «Правду». — Вот оно, послание Свободы.

Мироныч развернул газету. В знакомом тексте он быстро находит то, что нужно, и диктует, а Баландин записывает:

«Дорогие братья! К вам обращен горячий призыв патриота-славянина полковника Людвика Свободы… В кровавом бою еще более скреплена братская связь чехословацкого и русского народов. Чехословацкие солдаты и офицеры! Сейчас пришла пора решительных действий! Действуйте же как верные солдаты республики. Станьте организаторами нашей армии и партизанских отрядов!»

Рядом с этими строками майор Баландин старательно вписывает в текст листовки пламенный клич словацкого солдата Иозефа Туша, перешедшего на сторону Красной Армии: «Словацкий народ не хочет воевать против русских братьев. Многие солдаты переходят на сторону Красной Армии. Так сделал и я. Так поступили мои товарищи. Я обращаюсь к вам, словацкие солдаты: не позволяйте немцам гнать вас на бойню против своих братьев-славян. Поверните оружие против немцев!»

— Много взрывной силы в нашей листовке! — своеобразно оценивает ее Баландин.

— «Дорогие братья! — с еще большим подъемом зачитывает Мироныч заключительные строки, — многие из вас называют „Рыхла дивизию“ — „быстрой до дому“. Помните же, что путь к дому, путь на родину ведет через поле битвы. Вступайте на этот путь. Идите в бой за свободу своей Родины, за восстановление подлинно независимой, дружественной Советскому Союзу Чехословацкой Республики. Помните, что Советский Союз и Чехословакию долгие годы связывают узы дружбы. Смело идите в крымские леса, к нам, партизанам. Мы вас встретим как братьев, соратников по общей борьбе. Если же это не удастся и Гитлер снова погонит вас на фронт, то со своей техникой и оружием безбоязненно переходите на сторону Красной Армии. Вас и там встретят как братьев… За боевое единство славянских народов! Не сложим оружия, пока не победим!»

Хренко бережно принимает от Мироныча исписанные листки и с усердием выводит в самом конце русскими буквами еще раз: «Смерть немецким оккупантам!»

А еще через некоторое время наши побратимы с рюкзаками, набитыми листовками, уходят в «Рыхла дивизию».

Партизанское крещение

И когда страна ему прикажет,
Он жизнь отдаст за наши рубежи.
Из песни
По туманному лесу движутся двое: приземистый крепыш в пилотке и ватнике и рослый богатырь в зеленой фуражке и длинной шинели. Шагают осторожно — остановятся, послушают, потом идут дальше.

Кругом царит предрассветная тишь. Шевельнет ли кто ветку, упадет ли со старой сосны высохшая шишка — все слышно. И хотя парни умеют ходить бесшумно, но все-таки их шаги слышны.

Оба дозорные — и Александр Богомолов, шагающий впереди, и Тургаев Турган, идущий за ним, — партизаны бывалые, понимают, сколь ответственна и опасна дозорная служба. Вот они прошли мимо лагеря, объятого сном. Затаились в мелколесье. Внимательно послушали. Повсюду тихо, спокойно. Бесшумно двинулись в северную сторону, туда, где находится партизанский малый аэродром.

И вдруг застрекотал автомат. Тишины сразу не стало, на дозорных и на лагерь обрушился огненный шквал.

Пулей вылетаю из палатки. В правой руке автомат, в левой — сапоги. Сразу попадаю в круговорот звуков — рокот пулеметов и автоматов, сухой перестук винтовок, частые хлопки разрывных пуль, тревожные вскрики людей — все это наваливается внезапно, ошеломляет.

Но как бы там ни было, а партизанский характер уже показывает себя. Смело приняли первый удар врага наши дозорные. Они стоят насмерть, прикрывая огнем лагерь. Вижу в темноте севастопольского матроса Григория Гузия с пулеметом, а за ним бесстрашного Алексея Астафьева.

— Григорий, к дозорным! — кричу Гузию. — Отбейте!

Они убегают туда, где трещит стрельба. Вслушиваюсь: не бьют ли с других сторон? Но вот в общий шум перестрелки вплетается дробный стук двух пулеметов — это застрочили наши пулеметчики. На какое-то время они надежно прикрывают дорогу в лагерь. За эти минуты партизанская бригада, перебросившись через Бурульчу и поднявшись по крутому склону, успевает скрыться в густом кизильнике; тут отряды приводят себя в порядок и готовятся к бою.

А там, где дозорные и пулеметчики ведут бой, вдруг наступает тишина. Отогнали врага? Или… Приказываю расположить людей в круговую оборону и прикрыть тропу, по которой мы пришли сюда.

Светает. На вершине высокого дуба наш наблюдатель Иван Швецов. У него горе — вчера стало известно, что в Симферополе фашисты убили его отца и мать.

— Вижу фашистов, — доносится голос Ивана. — Идут от кошары к малому аэродрому.

— Сколько их?

— Сотни две. А вот и еще колонна. Эта идет от нашего ночного лагеря. В ней — сотни три с гаком.

Но почему все еще не возвращаются ребята из заслона? Подзываю Котельникова:

— Надо проверить, где пулеметчики и дозорные.

— Я уже посылал. Ни пулеметчиков, ни дозорных в заслоне не оказалось. Нашли стреляные гильзы и больше ничего. Непонятно: немцы отступили, а наших нет…

Швецов вновь шевельнулся на ветке:

— Еще одна колонна из Суатской долины выползает!

— Кузьмич! — говорю Котельникову. — Еще посылай связных. Пусть поищут нашу четверку.

Поднимаюсь к наблюдателю.

С вершины дуба весь Орта-Сырт как на ладони. Это небольшое безлесное плоскогорье служит как бы связующим звеном между Долгоруковской яйлой, что лежит к западу и северу от нас, и Караби-яйлой, простирающейся далеко на восток. Через Орта-Сырт проходит горная грунтовая дорога. Начиная свой бег от шоссе Алушта — Судак, дорога пересекает село Улу-Узень[8], петляя по южным склонам гор, переваливает через Главную гряду, тянется в северном направлении по Орта-Сырту, скрывается в лесах горы Яман-Таш и, сбежав с нее, втягивается в другое село — Баксан, а отсюда — на шоссе Симферополь — Феодосия.

По этой дороге противник и пересекает Орта-Сырт. Строго поддерживая боевой порядок, защитив колонну боковым охранением и головным дозорным, он движется к малому аэродрому. Из-за гор выглянуло солнце, и нам видно, как яркие солнечные блики то вспыхивают, то гаснут на металле оружия.

За первой колонной, огибая кошару и Голубиную балку, следует вторая. Из Суатской долины — третья. Среди партизан нарастает предбоевое нетерпение.

Что же замышляет враг? Наткнулся на нас случайно и теперь перегруппировывает силы? А может быть, он намерен блокировать наш аэродром и лишить нас связи с Большой землей? Похоже на это: все три колонны движутся к аэродрому.

— Федор Иванович, — зову Федоренко, — поднимись-ка сюда.

Минута, и Федор на верхушке дуба, рядом со мной.

— Интересная картина! — говорит он. — Тут их и надо стукнуть.

— Ударим с разных сторон. Бери отряд, обойди их с запада по Долгоруковской яйле. Если заметишь на Долгоруковской свежую тропу, значит, противник пришел из Салгирской долины и будет возвращаться по этой же тропе. Ударишь по нем возле Голубиной балки. Если тропы нет — устрой засаду на горе Яман-Таш. Как ударишь — сразу уходи. Новые удары нанесем с других сторон. Ясно?

— Понятно.

— Только успеть надо, Федя! Бежать ведь далеко.

— Успеем. Немцы тоже не на машинах едут, — уже спускаясь по сучьям, отвечает Федоренко. — Разрешите и словаков взять в засаду.

— Пожалуй, пора! — слышу Мироныча.

— Бери. Только зря не рискуй.

Вскоре внизу, в просветах между веток, вижу две шеренги бойцов. Кубанки, брезентовые панамы, фуфайки, солдатские гимнастерки. И в этой пестроте — однотонная светло-желтая форма словаков. Мне не видно Мироныча, но я хорошо слышу его голос:

— Ребята! Вы станете на пути целого батальона. Люди вы тертые. Но скажу: если кому будет трудно, вспомните, как сегодня бились Гриша, Леша, Саша и Турган.

Сделав паузу, Мироныч обращается к словакам:

— Ну, вот, дорогие друзья-словаки! Настал и ваш час. Принимайте боевое партизанское крещение. Желаю вам успеха!

— Спасибо, Мирон Миронович! — за всех отвечает Виктор Хренко.

Отряд Федоренко исчезает.

С этого момента все наше внимание сосредоточилось на головной колонне врага. Она продвигается довольно бодро. Успеет ли перехватить ее Федоренко?

Проходят минуты, долгие, томительные. Вот колонна обогнула Голубиную балку и спускается в низину, где, изгибаясь, подставляет себя под удар с опушки.

Но опушка молчит. Неужели отряд Федоренко опоздал? Тянутся еще секунды напряжения. Противник повернул на Яман-Таш. Приближается к лесным массивам. И тут колонна останавливается. В чем дело? Может, враг станет проверять лесные опушки мелкими дозорами?

Однако мелких дозоров неприятель не посылает. Зато от колонны отделяется отряд. В нем десятка три солдат, Развернувшись подковой, с винтовками и автоматами, вражеские разведчики медленно наступают на опушку. Напряжение растет.

На соседнем дереве появляется Мироныч. Он неотрывно смотрит на Яман-Таш.

Внизу, над склоном, приник к биноклю Котельников. Возле него группа бойцов и командиров.

Вражеские разведчики преодолели полосу каменистого плоскогорья, которая отделяла их от опушки. Фигуры врагов движутся на темно-зеленом фоне леса. Они уже просачиваются в заросли. А лес молчит.

— Не добиг Федор Иванович — вырывается у кого-то из партизан.

И тут Яман-Таш ожил. В знакомом темпе бьют партизанские пулеметы и автоматы, бухают выстрелы винтовок, гремят разрывы гранат.

Наблюдатель кричит:

— Смотрите, смотрите! Только один уцелел и драпает из леса.

Действительно, бежит один фашист. Он то падает, то снова вскакивает. Где остальные? Неужели одним огневым ударом уничтожен весь отряд врага?

Всего лишь один удар, а результат разительный. Противник в замешательстве. Втянулся всеми тремя колоннами в низину, что в самом центре Орта-Сырта, и топчется в нерешительности.

Как видно, фашисты уже не решаются прочесывать лес и блокировать аэродром. Теперь они делают попытку подобрать раненых и убитых. Всей массой гитлеровцы двинулись к тому склону Яман-Таша, где лежат трупы их солдат. На почтительном расстоянии от злополучной опушки батальон развернулся в боевые порядки. Вот каратели залегли. Ползут. Впереди офицер. И чем ближе к опушке, тем заметнее отстают солдаты. Они словно застыли на месте. Офицер ползком возвращается к ним. Наверняка, ругает. Снова ползет вперед. Но цепи солдат замирают, едва шевельнувшись. Офицер вторично подползает к ним. Ругань и угрозы, очевидно, не действуют. Лес для солдат страшнее этой ругани.

Спустившись вниз, склоняемся над картой.

Через Долгоруковскую фашисты не пойдут, — размышляю вслух. — Свежей тропы Федоренко там не обнаружил, побежал дальше на Яман-Таш.

— Правильно, — соглашается комиссар, — но и Яман-Ташская дорога немцам теперь заказана.

— Вот сюда пойдут, — показываю на карте Улу-Узеньскую дорогу. — А здесь есть хорошая скала. Нависает над самой дорогой. С нее и ударим. Отрядом там не развернешься, а для небольшой группы смельчаков — позиция что надо. Шарова туда бы. Или Бартошу. Василь! — зову Бартошу. — Скалу над Суатом знаешь? Беги туда с группой. Подпусти и ударь!

— Зробымо!

— Можно и мне? — просится Ваня Швецов.

— Давай!

Бартошинцы поспешно скрываются в густых зарослях кизильника. Теперь успех нового удара зависит от того, успеет ли пятерка смельчаков добежать до скалы и приготовиться к встрече вражеского батальона.

Мы не ошиблись: подобрав своих раненых и убитых, противник спешит через плоскогорье Орта-Сырт, по дороге на Улу-Узень.

Бой группы Бартоши, подробности которого нам стали известны потом, когда группа вернулась, поразил даже самых бывалых партизан.

…Старая Улу-Узеньская дорога. Узкая, извилистая, она бежит с Орта-Сырта вниз, петляет между вековыми буками и теряется в ущелье за скалами. Здесь — застоявшаяся тишина. Но вот до партизан донеслись звуки беспорядочной стрельбы.

Бартоша догадался: немцы прочесывают огнем дорогу. Командир посмотрел на товарищей, затем достал кисет, неторопливо свернул самокрутку, глубоко затянулся. Самокрутка идет по рукам: сначала ее берет лежащий рядом рослый, косая сажень в плечах, Михаил Бакаев, затянувшись раз-другой, передает крепкому коротышу Сергею Даниленко, затем самокрутка в руке Ильи Мычки. Всегда степенный, задумчивый, на этот раз он делает несколько торопливых затяжек и подает машинально Ване Швецову. Тот не берет. В зубах у него травинка. И кажется, на ней сосредоточено все его внимание. Самокрутка возвращается к Бартоше.

А стрельба продолжается. Пули вихрят прошлогоднюю листву, сбивают ветки, рикошетируют, с визгом отскакивая от камней. Вот они уже рвутся у самой скалы и вокруг нее, создавая впечатление стрельбы со всех сторон.

Бартоша еще раз глубоко затягивается. Бережно кладет окурок на камень, смотрит на него — не сильно ли дымится? Потом шепчет:

— Головы ниже. Дорогу я сам бачу.

Да, ему видно все. Из-за поворота выходят дозорные. Их с десяток. Воровато озираются по сторонам, на каждом шагу посылая автоматную очередь.

Пятеро на скале замерли. Лишь Бакаев чуть шевельнулся, поудобнее приготавливаясь к стрельбе. Но Бартоша предупредительно поднимает палец:

— Пропустымо…

И вот наступил момент, ради которого они стремительно бежали к этой скале: всю дорогу запруживает масса солдат в серо-зеленых шинелях.

— Ну! — выжимает сквозь зубы Бартоша, и в тот же миг со скалы на головы врагов обрушивается смертоносный град пуль.

Несколько считанных минут — и все живое исчезает с дороги. Скатывается в речку и дозор. Солдаты, объятые паникой, рассыпаются по лесу. Топот, треск, крики и стоны раненых, вспышки беспорядочной стрельбы заполняют всю долину. А скала умолкает. Вихрем слетают с нее партизаны; они бегут к своим.

Но вскоре Бартоша останавливается.

— А чого це мы бижимо? — с удивлением спрашивает он. — Нимцы раненых будуть брать? Будуть! Пишлы на скалу!

И, круто повернув, пятерка бежит обратно.

Тем временем гитлеровцы собрались с духом. Ожесточенно обстреливая скалу и все вокруг нее, они один за другим выходят на дорогу. И вот уже торопливо подбирают убитых и раненых, с опаской озираясь на скалу.

Скала молчит.

Опять накапливаются на дороге серо-зеленые шинели. Наведя мало-мальский порядок в своих рядах, немцы возобновляют движение.

А скала молчит.

Вот голова колонны уже проходит под нею. Немцы пристально и все еще пугливо всматриваются в ее мшистые, иссеченные пулями выступы. Безмолвие дикого утеса возвращает колонне некоторую уверенность.

И вдруг скала вновь оживает огнем. И опять сломалась вражеская колонна. Падают, мечутся солдаты, стремглав несутся с дороги в лес. Иные из них пробуют отстреливаться, другие взывают о помощи.

А на скале боевое напряжение перерастает в азарт. За ее каменистым козырьком уже не прячутся ни Бартоша, ни его друзья. Самый юный из них, Ваня Швецов встал во весь рост и, чуть наклонясь, стреляет почти в упор.

— Ты що робыш, бисова душа! — с силой дернул его Бартоша за брезентовую штанину и положил рядом с собой…

На бригадном командном пункте все встревожены: бой у скалы затянулся.

— Котельников! — подзываю начштаба. — Быстро направь к Бартоше подкрепление. Да пусть бегом!

— Посылаю! — бросается он к резервному отряду. Тревога усиливается. Еще не нашлись дозорные и пулеметчики, не знаем, все ли благополучно у Федоренко, а тут затяжка у Бартоши.

Подходит Женя Островская. На лице и в глазах — глубокое беспокойство. Идет устало, будто несет тяжелую ношу.

— Можно к вам? — говорит она взволнованно, теребя пальцами концы полушалка. — Чувствую, конечно, что некстати, но…

— Что, Женя?

— Скажите правду, с пулеметчиками беда? — голос ее дрогнул.

Как ей ответить? Она, видно, крепко волнуется, коль решилась спросить. Совсем недавно эта учительница из предгорного села Бештерек, лежащего на дороге Симферополь — Феодосия, вместе с моряком Гришей Гузием пришла в партизанский лес. Сегодня — первый для них бой в лесу и первая разлука. Я не знаю, что с Гришей и что с остальными. На душе неспокойно. А видетьэту девичью боль — еще тяжелее. Одно ясно: девушку надо приободрить.

— Ищем их, Женя, и найдем. Обязательно найдем!

— Хорошо, если бы так. — Продолжая нервно теребить концы полушалка, она, удрученная, отходит.

…Прошел еще час. Три удара по врагу нанесены. Теперь надо знать, что делается в Голубиной балке и в урочище Ямины. Там в густом мелколесье затаились еще две наши ударные группы — Николая Шарова и Александра Старцева. Мы уверены: они тоже готовы встретить врага. И если гитлеровцы пойдут в их сторону, ударят со всей силой, как бойцы Федоренко и Бартонга.

Но немцы втянулись в ту низинку северо-восточнее Голубиной балки, где сосредоточивались утром; они беспорядочно толкутся в ней, бросают в небо ракеты: зовут кого-то на помощь или сигнализируют разбежавшимся. Здесь, на Орта-Сырте, их со всех сторон окружает лес. И, конечно, под каждым кустом теперь мерещится им партизан. Потому и не идут они никуда из этой спасительной низинки, до которой, к сожалению, не долетают наши пули. Выручить немцев может только ночь. Ее, видимо, они и ждут.

Солнце клонится к закату. Лес хмурится. Тени становятся длинными. Мы с комиссаром стоим перед строем отряда. Федоренко докладывает: задание выполнено, отличился пулеметчик Капшук. Хорошо стреляли словаки. Благодарим Виктора Хренко, Клемента Медо, Войтеха Якобчика, Александра Гиру, Штефана Малика, Рудольфа Багара. Каждый протискивается к ним, чтобы крепко пожать руку, сказать слово привета.

— Ну вот, вы и постреляли, — говорит Мироныч. — Можно сказать, партизанское крещение прошли. И хорошо прошли. Поздравляем вас и желаем новых удач.

— Спасибо, товарищ комиссар! Будемо стараться! — дружно отвечают словаки…

Строй давно уже сломался. Над лагерем — людской гомон. Но вот Федоренко подает знак, и все умолкают.

— Разрешите, скажу пару слов.

Федор еще в азарте, говорит с жаром:

— Бежали мы туда быстро. Но достигли спуска в Голубиную балку и видим, что свежей тропы на спуске нет. Ясно: не этой дорогой будут возвращаться. Значит, как вы приказывали, встречать их надо на Яман-Ташской дороге. А туда еще бежать и бежать. Да на гору карабкаться. Потом снова бежать на сближение с противником, выбирать позицию. Быстренько завожу хлопцев в заросли и командую: бросай вещевые мешки! А они смотрят и не понимают, зачем бросать недельный запас продуктов. Пришлось построже повторить приказание. Сбросили. Побежали быстрее, влезли на Яман-Таш. Там тихо. Залегли. Ждем. Я всех предупреждаю, чтоб каждый выбрал себе цель. Когда немцы цепью по склону пошли, хлопцы подпустили поближе и дали залп. Немцы припали к земле, а мы по ним, лежачим, бьем. Вижу: особенно стараются словаки. Я вошел в азарт и кричу: огонь! огонь! А Миша Капшук отрывает щеку от пулемета и говорит: «Федор Иванович! Та воны вже сто раз убиты!»

Слова Кашпука, с огоньком пересказанные Федором, вызывают взрыв смеха. С разных сторон несутся возгласы:

— Мы видели, вы всех их скосили!

— Только один удрал!

— Да и того пометили пулей. Хромал, гад, когда драпал!

В зарослях мелькает коренастая фигура Бартоши. За ним четверо друзей. Они молча встают в шеренгу, и Бартоша в свойственной ему манере докладывает:

— Выполнилы!

С ним ничего не поделаешь. Приходится, как всегда, вытягивать из него подробности:

— Что, Василь, выполнили?

— Ну, ударылы.

— Кого?

— Та протывника ж.

— Ну и что?

— Вин побиг.

— А дальше что?

— И мы побиглы… До вас.

— А кто ж еще раз их обстрелял?

— Знов мы.

— Что, вы вернулись на скалу?

— Вин же вернувся за пораненымы. И мы повернулысь.

Правая рука Василия привычно тянется в карман за кисетом, всем своим невозмутимым видом парень как бы говорит: доклад окончен, пускайте на отдых…

Радость и горе партизан, как солнце с тучей, живут рядом. Подходит Котельников.

— Пулеметчиков и дозорных нашли.

Вот они, идут. Той же тропой, по которой только что вернулся Бартоша, с пулеметами на плечах, устало шагают Гриша Гузий и Алексей Астафьев. За ними тяжело переступает ногами Тургаев Турган. Он несет два автомата.

— Почему трое? — настораживаемся мы разом.

— Богомолов умер, — глухо говорит Григорий.

— Богомолов?!

— Да, там, на поляне, он первый открыл огонь по немцам. Первый их удар на него и пришелся. Его поддержал Тургаев. Но тут двумя пулями Сашу ранило. В лицо и в грудь. Мы с Астафьевым подоспели, когда Тургаев бился уже один. Отбили немцев. А Богомолова снесли в скалы и перевязали. Там он и умер на наших руках.

Весть о потере боевого соратника сжимает сердце.

Сгущаются сумерки. По каменистой тропе мы поднимаемся обратно в тот лагерь, где ночевали прошлой ночью. На ходу рождается решение: лагерь, при защите которого смертью героя пал коммунист Александр Богомолов, назвать Богомоловским.

Саша лежит на маленькой каменистой террасе, у свежевырытой могилы. А мимо, один за другим, с печальными лицами медленно проходят боевые товарищи. Каждый думает, что именно он обязан Саше своей жизнью. И каждый долго задерживает на нем прощальный взгляд, приостанавливается на мгновение, обнажает голову и нехотя уходит с террасы, уступая место другим.

И кажется, что эту строгую воинскую скорбь разделяют с нами и темный лес, и безмолвные скалы. Здесь, на израненной крымской земле, партизанская бригада оставляет еще одну частицу своего сердца…

Над лесом нависает ночь. Вызвездило. В Богомоловском лагере пылают костры. Вокруг них — партизаны. Против обыкновения, не слышно ни песен, ни шуток. Лишь изредка прозвучит одна-другая скупая фраза.

У крайнего костра рядом со словаками сидят рослый черноморец Гриша Гузий и Женя Островская. Девушка хлопотливо помешивает в котелке, а Григорий по-хозяйски подкармливает костер сухими ветками.

Да, каждый партизан оставляет в лесу свой след. Какой след оставят они — солдаты Словакии, маленькая русская учительница и этот отважный сын Украины, парень с широкой матросской душой? Какая душа кроется под словацкими мундирами, под простеньким полушалком и под матросской тельняшкой? Это покажет жизнь…

Тревога в подполье

Гнилые деревья вырубаются затем, чтобы сохранялся здоровый лес.

К. Федин
В лес входит утро. Вот из-за вершины горы Каратау краешком глаза выглянуло солнце. В Богомоловском лагере посветлело.

Солнечные блики весело играют на оживленных лицах словацких друзей, расположившихся под широкой кроной огромного дерева. Покуривая, они о чем-то беседуют. К ним, с постоянной своей спутницей — трубкой, подсаживается Мироныч.

— Как, други, самочувствие? — улыбается он.

— На все сто, товарищ комиссар, — отвечает Хренко.

— Это хорошо. В нашем деле бодрость духа — большое богатство. А я вспомнил вчерашнее и подумал: теперь мы с вами побратимы. В бою побратались!

— Да, боеве приятельство — це велико дило, — отвечает Хренко, а Клемент Медо добавляет:

— Коло вас нам добре воевать. Але мы с Федоренко мало вчера фашистов побили.

— Фашистов, дорогой, сколько ни бей, всегда будет мало, — отвечает, посасывая трубку, Мироныч.

— Да, так, — соглашается Штефан Малик. Мироныч продолжает:

— А если по-нашему, чисто по-партизански рассудить, то сделали мы с вами вчера совсем немало.

— Интересно, ако по-партизански? — придвигается к комиссару Войтех Якобчик.

— Вот так, — Мироныч вынимает изо рта трубку и, загибая чубуком палец за пальцем, перечисляет:

— Сколько вчера мы с вами видели немцев? Почти тысячу. Значит, тысячу фашистов с фронта в лес мы притянули — это раз. Все их планы в нашем лесу сорвали — два. Морду им набили — это три. А вдобавок ко всему такого страху нагнали, что теперь они батальонами побоятся в лес идти — целые дивизии будут снимать с фронта. Разве это мало?

— Добре, добре! — соглашаются словаки.

Хорошо беседует с ними Мироныч — просто, задушевно, умно. Слушая его, эти парни все глубже постигают смысл нашей народной партизанской войны, свою роль в ней. Жаль прерывать беседу Мироныча со словаками, но надо. Время выстраиваться для перехода на гору Яман-Таш.

Бойцы, прилаживая на себе по-походному оружие и все нехитрое партизанское хозяйство, становятся в строй. Радисты свернули рацию, снимают с дерева антенну. Степан Выскубов подходит ко мне, дает только что полученную радиограмму. Хорошо оценила Большая земля наш вчерашний бой. Надо порадовать ребят. Передаю комиссару:

— Прочитай, Мироныч, перед строем благодарность обкома.

На поляне, где вчера отважный русский воин Александр Богомолов принял неравный бой, партизанская бригада застыла в строю.

— Товарищи! — раздается торжественный голос комиссара Егорова. — За ратные подвиги в тылу врага, совершенные во имя чести и независимости Советской Родины, вас благодарит Крымский обком нашей большевистской партии. Вот только что принята радиограмма.

Он развернул листок и зачитал:

— «Луговому. Ваша тактика бить врага… как это было восемнадцатого июля, — правильная. Соответствует духу моего приказа. Объявите бойцам бригады — молодцы! Так и впредь поступать. Булатов»[9].

Некоторое время длилось молчание. А потом отзывчивое эхо подхватило и понесло по лесам, долинам и горным ущельям дружное «Служим Советскому Союзу!»

Длинная извивающаяся змейка движется по зеленому ковру плоскогорья Орта-Сырт. Отряд за отрядом партизаны идут по тем местам, где вчера топтались вражеские колонны.

Еще час пути, и вот перед нами наш старый гостеприимный лагерь на вершине горы Яман-Таш. Глаз радуют и знакомые, исхоженные партизанами тропы, и обжитые шалаши, и привычные глазу деревья-великаны, и грозные скалы, поднимающиеся над шумной Бурульчой.

Еще не успели как следует расположиться, а в партизанский штаб настойчиво вторгается дыхание боевой жизни.

— Разрешите!? — подходит к нам с Миронычем высокий худой мужчина. — Кто из вас Луговой?

— Я.

— Здравствуйте! — протягивает он худощавую руку. — Я Лексин.

— Лексин! — удивляюсь я. — Тот Лексин, который…

— Тот самый. Лексин Иван Георгиевич.

Мы крепко обнялись и расцеловались. Приятно увидеть героя, которого знал лишь по рассказам. Правда, о делах подпольной организации Лексина, действующей в Симферополе, и о нем самом Ваня Бабичев рассказывал так много, что в моем воображении еще тогда сформировался зримый образ подпольщика. И сейчас я с интересом разглядываю его. Он и такой, каким представлялся моему воображению, — рослый, с волевым лицом, и не такой — рано поседевшая голова на крепкой шее, спокойный проницательный взгляд карих теплых глаз.

Приход посланца радует и вместе с тем настораживает: что привело его в лес, не беда ли?

— Присаживайтесь, Иван Георгиевич, — приглашаем гостя. — Отдыхайте с дороги. Сейчас обедать будем.

Лексин садится к костру.

— Я к вам, товарищи, с делом. Насчет провокатора Гришки Кольцова. В Симферополе, — рассказывает гость, — очень неспокойно. Провокатор Кольцов предал Валентина Сбойчакова и Григория Орленко. Опять арестованы Антонина и Анна Орленко. Схвачен и шестнадцатилетний сынишка Антонины, Алик. Их подвергают зверским пыткам. Но арестованные не сдаются. Ни дел, ни имен подпольщиков они не раскрывают. Новых арестов в городе нет. А угроза, созданная Кольцовым, не миновала. И не отпадет, пока не будет обезврежен провокатор.

— Кольцова надо убрать, — заключает Лексин. — Он очень опасен. Ходит в маске «представителя леса». Может провалить еще не одну группу. Правда, своих людей мы предупредили. Однако, избавиться от этого подлеца надо. Дайте нам его приметы и явки. И еще одна просьба: пошлите в город Ивана Яковлевича Бабичева. Город переживает тревожное время, а представителя обкома там сейчас нет.

Итак, Валентина нет…

Все эти дни, прошедшие после его ухода в Симферополь, в душе еще теплилась надежда, что все обойдется. Упрекаю себя. Сердце болит от тяжести утраты, от досады за непоправимую ошибку.

Мы передали Лексину домашний адрес Кольцова, места и пароли явок, адрес девушки, к которой ходит провокатор и куда в свое время он приглашал Валентина. Обрисовываем и внешность предателя. Потом разговор зашел о делах подпольщиков. Особенно подробно договариваемся о способах более глубокой конспирации. Обещаем прислать представителя обкома.

— Гитлеровцы свирепствуют все больше и больше, — продолжает Лексин. — Чувствуют, видно, что проиграли войну.

Иван Георгиевич оказывается интересным и умным собеседником. Он трезво оценивает силу врага и, вместе с тем, видит его слабые места, которые мы можем и должны использовать. Подрыв морального духа солдат и офицеров вражеской армии, привлечение наиболее сознательной их части на нашу сторону — это одна из задач партизан и подпольщиков.

— Мы часто и серьезно думаем об этом, — говорит Лексин. — Помогаем тем, кто протрезвляется. Вы, конечно, знаете, что в сто сорок седьмом полицейском батальоне гитлеровской армии комиссаром Бабичевым создана группа подпольщиков. Солдаты распространяют в казармах советские листовки. Начали диверсионную работу. Третьего дня они подорвали огромный склад боеприпасов под Марьяновкой. Туда только за последние дни было свезено четыре вагона боезапаса. Десятки вагонов боеприпасов взлетели на воздух.

Разговор возвращается к предателю.

Хорошо было бы его выкрасть и доставить в лес, говорит Колодяжный. — Предлагаю послать на поимку Кольцова одного-двух словаков.

С Лексиным посылаем Беллу, который передаст явки и адреса провокатора солдатам словацкого подразделения в Симферополе. Те поймают или уничтожат Кольцова. Затем Белла поедет в дивизию брать новую группу антифашистов в лес.

Через час с Яман-Таша спускается целая экспедиция. Я иду на встречу с майором Серго, руководителем специальной группы разведчиков, работающих в городах и районах Крыма. Сопровождает меня Бартоша со своей группой. С нами Лексин и Белла, направляющиеся в Симферополь.

Бурульча встречает нас радушно. Безумолчно звенит ее песня. Река течет на север. Ее правый берег вздыблен круто вверх. Левый — пологий, он открывает доступ лучам послеобеденного солнца. Долина реки щедро залита ярким светом. На склонах обоих берегов величаво застыли кряжистые дубы, узловатые грабы, стройные буки, липы. Местами проглядывают седые скалы. Лента воды то ниспадает порогами, пенясь меж валунами, постукивая перекатывающимися камнями, то бесшумно разливается по гравийным россыпям, играя переливчатыми бликами.

На берегу Бурульчи делаем привал. Василий Бартоша прилег на мшистую каменную плиту, напился прямо из речки, да так и остался лежать, заглядевшись в воду. Тихо подхожу к нему. Действительно, есть на что заглядеться. В глубине заводи, как в зеркале, отразился окружающий мир: и спокойный лес, и горделивые скалы и безбрежная чаша неба. Заметив меня, Бартоша поднялся и, словно впервые, оглядел лес, горы, небо.

— Вот закинчиться вийна, и стану я, Микола Дмитровичу, лисныком… — мечтательно говорит он.

На поляне третьей казармы расстаемся.

Крепко обнимаемся с Лексиным и Беллой и троекратно целуемся — в полной риска лесной жизни это стало традицией.

Тайна Беллы

У дружбы много крыльев, но закон у нее один — верность.

А. Макаренко
Прошла неделя, но Белла не возвращался. Не видели его и в городе. Похоже, что наш разведчик схвачен. По его следам послали Виктора Хренко, потом Клемента Медо. Поиски были без результатов. Лишь на десятый день Белла явился. Докладывал бойко: на след провокатора Кольцова направил трех словаков; в «Рыхла дивизии» был; листовки распространил, но группу антифашистов увести не удалось — немцы усилили контроль.

Из города он привел черноволосого щупленького мальчугана лет тринадцати. Сказал, что подпольщики поручили забрать мальчика в лес, так как мать его арестована.

Больше ничего он не рассказывал. Старался держаться бодро, шутил и все напевал песенку о Катюше.

Выглядел же Белла необычно: похудел, осунулся, округлое лицо с высоким лбом, живыми черными глазами и постоянной улыбкой на губах постарело. Довольно заметные следы побоев он объяснил неохотно и односложно: «Упал». Густую шевелюру, лихо зачесанную назад, тронула проседь, а ведь Белле всего-навсего двадцать два года.

— Белла! — спрашиваю его. — Как твое здоровье?

— На все сто, товарищ командир бригады! Ако всегда здоров.

— Ой, что-то не то.

Но Белла так ничего и не ответил. Тайна Беллы раскрылась лишь спустя двадцать один год. Узнал я о ней совершенно случайно.

Как-то утром (это было уже в 1964 году) зашел ко мне молодой офицер флота. Представился:

— Роман Федорович Болтачев. Пишете о словаках? — спросил с интересом.

— И о словаках.

— О Белле, конечно, тоже пишете?

— Пишу.

А о том, как его расстреливали, будете писать?

— Беллу никто не расстреливал. Он жив. Вы что-то спутали.

Нет, моряк ничего не путает. Из бокового кармана кителя он достает фотографию.

— Узнаете?

С фотоснимка на меня глядит знакомое лицо Беллы. Да, это он — Войтех Якобчик. Его мягкая душевная улыбка. Его чуть настороженный взгляд живых черных глаз. Его кожаная куртка с застежкой «молния». И даже его красный шарф, повязанный на манер пионерского галстука.

— Да, мы говорим об одном и том же Белле. Но вы ошибаетесь, он живой. Мы переписываемся.

— Я не сказал, что он расстрелян. Его расстреливали, но не расстреляли. Я знаю это точно.

На минуту гость умолк, затем, собравшись с мыслями, начал свой рассказ.

— К вам в лес, на гору Яман-Таш, я попал в начале августа сорок третьего года. Было мне тогда тринадцать лет. Нет, не с этого я начал…

— Вы, значит, наш партизан?

— Сын партизанского полка, как меня называли тогда.

— Разрешите предварить ваш рассказ одной просьбой: постарайтесь припомнить все и рассказать о тех событиях подробнее.

— Постараюсь. Мой отец, коммунист Федор Болтачев, в Севастополь прорваться не успел. Остались мы с матерью и младшим братишкой в Симферополе. Вскоре фашисты арестовали отца. Тогда мама сменила документы и мы поселились на улице Греческой, в доме номер четыре. Было это в ноябре сорок первого года. Как жили при немцах, вы знаете. И все-таки мать кое-как перебивалась. Замечал, что нам помогали люди. А кто и почему — не знал. Теперь только выяснилось — то были подпольщики.

— Роман Федорович, — останавливаю рассказчика, — а как же вы встретились с Беллой?

— Сейчас дойду и до этого. Так вот, живем мы на Греческой — мать, брат и я. Со дня на день смерти дожидаемся. Ведь если кто донесет, что мы — семья коммуниста, — нам крышка. Так дрожали до весны сорок третьего года. Где-то в апреле или в мае, точно не помню, обстановка в доме изменилась. В нашу квартиру вселились два солдата. Одного звали Войтех, другого — Штефан. Поначалу мы косились на них: боялись. Относились к ним враждебно, хотя те обращались с нами по-хорошему. Потом стали замечать, что мать разговаривает с солдатами обходительнее. Нам это страшно не понравилось. Они — оккупанты. А мать, на тебе, вроде как с красноармейцами возится. Они стали давать матери хлеб и консервы. Мы с братом отказались есть. Тогда мать объяснила: Войтех и Штефан — не немцы, они — словаки. Насильственно пригнаны. Не хотят воевать против нас. Поэтому- то их дивизия не на фронте, а в тылу стоит.

После этого мы постепенно изменили к ним отношение. Штефан починил мне ботинки. Войтех вечерами играл с нами и даже сказки рассказывал. Полиция нас не трогала — постояльцы оказались хорошей защитой. Мы это поняли, и на душе полегчало.

Потом мы стали замечать, что солдаты ведут себя как-то странно. То один из них, то оба куда-то исчезают на несколько дней. Вскоре и вовсе переселились от нас и лишь изредка приходили. Мальчишки — народ наблюдательный. Вот мы и приметили, что словаки вроде в тайном деле участвуют. А наша мать им помогает. Спросили у нее, но она ничего не ответила.

Но вот однажды июльской ночью появился Войтех. Был он не в солдатской форме. Кепка-берет, кожаная куртка с застежкой, брюки вроде матросских. Целый день шептался то с матерью, то с другими словаками, которые к нему приходили. А на другой день вдруг подзывает меня и говорит: «Ромка! Послушай, что я тебе поведаю. Парень ты добрый.

Патриот. И лет тебе немало. Хочешь помощником быть мне и матери?» — «Хочу», — отвечаю. — «Я так и думал. Значит, договорились. Берем тебя в помощники. И вот тебе первое задание… Завтра ты с одним словацким солдатом, которого зовут Штефан, поедешь поездом в Воинку. На другой день вернешься назад в Симферополь. За поясом и за пазухой ты повезешь свертки бумаги. Эти свертки никто не должен видеть. Разумеешь?»

Дали они с матерью мне свертки. Свели с одним словаком, и мы поехали. В Воинке сошли с поезда и пробрались в соседнюю деревню. Называлась она Долинка. Маленькая, полуразрушенная. Солдат в ней много, а жителей мало.

Свертки у меня забрали солдаты-словаки. Хорошо накормили и даже домой надавали мне целый узел хлеба и консервов. Вечером уложили спать. Сказали, что завтра отправят, а сами разошлись. Ночью меня разбудили. Гляжу — немецкий офицер и полицейские.

Заставили одеться и повели. Привели в штаб и там стали допрашивать, кто я, да откуда, да зачем приехал. А потом сразу: «Ты солдата Войтеха Якобчика знаешь?»

Я отказываюсь: «Не знаю».

Продержали меня трое суток в сарае, приспособленном под тюрьму. Потом опять вызвали на допрос: «Ну что, будешь говорить? Солдата Якобчика знаешь?»— «Не знаю», — продолжал я отказываться.

Тут они ввели Войтеха Якобчика.

«Вот этого солдата знаешь?»

Я, конечно, испугался, но стою на своем: «Не знаю».

Тогда заговорил Войтех. Он признался, что жил в нашей квартире в Симферополе и что мы знакомы. Наверное, это и так хорошо было известно немцу, который вел допрос. Но пересылку пакетов Войтех отрицал. Категорически он отвергал и привлечение меня к этому.

Вид у Войтеха был страшный. Он был избит и оборван. Волосы на голове спутаны и склеились от запекшейся крови. Лицо в синяках. Губы распухли, глаза заплыли. Изо рта шла кровь, он ее то и дело сплевывал.

На вопросы следователя отвечал смело. Держался уверенно.

Рядом с немецким следователем сидели два словацких офицера. Я уже мог различать словаков по форме и по знакам РД[10] на рукаве. Словацкие офицеры сидели молча. А допрашивал немец. И я заметил: в комнату, где нас допрашивают, очень часто входят словацкие солдаты и просят: «Позвольте обратиться», а словацкие офицеры отказывают: «Мы заняты». Я, конечно, не догадывался раньше, что эти настойчивые обращения солдат имеют какое-то отношение к допросу и к нашим с Войтехом судьбам. Но об этом позже…

Так вот, допрашивают нас. Немец особенно напирает на меня. Старается сбить с толку. Обещает выпустить, если признаюсь. Угрожает расстрелом. Все, в общем так, как у фашистов заведено.

Вечером заперли нас с Войтехом в сарай, обставили часовыми. Легли мы рядышком на солому. И вдруг я расплакался.

— Бояться нечего, — говорит Войтех. — Приедешь в Симферополь, скажи маме, что Белла скоро будет.

— Какой Белла? — спрашиваю я. Войтех мне объясняет, что Белла — это он сам. И тут мне признается: он и Штефан — подпольщики. Мать наша — тоже подпольщица. Я обрадовался, но и испугался: раз все они подпольщики, значит, расстрела не избежать. Заплакал еще сильнее. Никакие уговоры Беллы не помогали.

Ночью услышал какую-то возню и разбудил Беллу. Под стенкой сарая зашевелилась земля. У меня сердце совсем упало. А Белла стал быстро разгребать землю. Под стенкой образовалась дыра. Он достал оттуда и передал мне буханку хлеба и две открытые банки консервированной колбасы. Белла долго шептался с кем-то через дыру подкопа, потом стал есть и меня кормить.

— Не бойся, глупыш, — успокаивал меня Белла. — Вот увидишь, нас выручат словаки. Ты видел, как солдаты во время допроса врывались? Этим они немцу и нашим словацким офицерам давали понять, что за нас, если что с нами плохое сделают, расплатятся. А эта передача! Подкоп! На глазах у часовых! Это же — поддержка. Так что не робей, парень…

А когда утром нас повели под усиленным караулом, я и совсем перепугался. Словацкие солдаты злобно кричали и толкали нас. Потом вывели за село и разделили: Беллу повели в одну сторону, а меня — в другую.

Сразу, как разошлись, в той стороне, куда повели Беллу, раздался залп. У меня ноги подкосились. Значит, сейчас будут расстреливать и меня. Хотел попросить солдат, чтоб не стреляли, но язык отнялся. Еле-еле переставляю ноги, а сам думаю: ну вот тут, на этом бугорке убьют, тут буду лежать. А они ведут и ведут. Далеко за село вывели.

И вдруг говорят: беги, разбойник, и не оглядывайся!

Я упал. Заплакал. Думал, что в спину стрелять будут! А солдаты нагнулись ко мне: «Не робей, хлопчик! Никто не будет в тебя стрелять». Объяснили, что кричали на нас и стреляли только для того, чтобы обмануть немцев.

Тогда я побежал на станцию. Там пробрался в воинский эшелон. В пути меня обнаружили охранники и сбросили на ходу. Ушибся, но отлежался и побрел пешком.

Добрался домой. А дома — новая беда: немцы арестовали мать. Остались мы вдвоем с братишкой. Прожили два дня. В квартире пусто и холодно. Как-то утром просыпаемся, а у нас на диване лежит мужчина. Лицо накрыто газетой. Я подошел, приподнял газету и вижу: Белла! Кинулся к нему, от радости заплакал. «А где мама?» — спрашивает. «Немцы взяли», — говорю.

Белла накормил нас хлебом и сахаром. Потом пошел в город. Вернулся и сказал: «Не робейте, хлопчата! Мать ваша вернется».

Вечером мать действительно вернулась. А через день ее арестовали снова. На этот раз выручить ее Белла не смог. Не задержался и он в городе. Забрал нас. Младшего оставил у знакомых людей, а меня в тот же день увел с собой в лес.

Вот так мы и пришли к вам, на Яман-Таш. Помнится, меня расспрашивали вы, комиссар Егоров и Емельян Павлович Колодяжный. Он мне так сказал: «Ты, Роман, соглашайся быть моим сыном. А то я, кажется, семью потерял». А через несколько дней дали мне пакет и усадили в самолет, улетавший на Большую землю. Там меня устроили в Суворовское училище, потом окончил институт и до сих пор служу на флоте переводчиком…

— А что сталось с матерью и братом? — спрашиваю Болтачева.

— Маму немцы расстреляли. Ее, убитую, потом нашли в Дубках, западнее Симферополя. Братишку подпольщики уберегли. Он тоже получил высшее образование и работает инженером… Так вот, — заключает Болтачев. — Белла был приговорен немцами к расстрелу, но спасен солдатами-словаками.

Когда он ушел, я тотчас же написал Белле в Словакию. И вот что он мне ответил:

— «На расстреле був. Це правда. Але вам не поведав, бо боявся, штоб вы не заборонили мене и всем лесным словакам продолжать работу на „Рыхла дивизии“… Боявся я и за то, что приручив к подпольному дилу малого Рому…»

Оказывается, Белла заботился о том, чтобы поровну, без всяких скидок, делить с нами тяготы партизанской жизни и борьбы.

Дороже жизни

Нет, слово — это тоже дело,
Как Ленин часто повторял.
А. Твардовский
Утро в нашем партизанском лагере часто начинается с радиодиалога «Лес — Большая земля». Вот и сегодня Булатов радиограммой запрашивает: «Каково ваше мнение об эвакуации майора Костина на Большую землю?»

Майор Костин — наш побратим и боевой друг Баландина. Он тоже испанский коммунист. Грузчик барселонского порта, летчик республиканской авиации, активный участник боев против фашистов. В Крым спустился на парашюте вместе с группой майора Баландина. Уходя из заповедника, наш подпольный центр оставил там Костина, и он все эти месяцы работал инструктором подрывного дела в отрядах Даниила Ермакова.

Приглашаем майора Баландина, чтобы вместе посоветоваться.

Во всем аккуратный, он является немедленно. Как всегда, чисто одет и выбрит, подтянут. На наш вопрос о Костине отвечает, не задумываясь, но не без обиды:

— Костину лететь можно. Он ходил на операции. На его боевом счету четыре немецких эшелона.

Баландин смотрит на нас с укором. Ни он, ни его друг Кустодио Соллер в диверсиях на железной дороге не участвовали.

Повторяем ему уже не раз сказанное: в лесной школе подрывников испанцами делается большое дело, и работы тут невпроворот. Но Баландин тверд, как кремень.

— Или пускайте на диверсию, — ставит он ультиматум, — или подаем рапорт о переводе к партизанам другой области! Честь и совесть — дороже жизни. Я так привык считать.

— Дорогой мой, — крепко обнимаю испанского друга. — Прекрасно понимаем тебя. Думаешь, мне не хочется туда? Или Миронычу легко даются вот эти муки ожидания и тревог? Но нам же с вами партия доверила не четверку минеров! Кто ж позволит бросить общий пульт управления!

— Вот приедете по нашему приглашению в свободную Испанию, — говорит Баландин, — достанется вам. И от коммунистов Испании, и от моих детей и внуков. Я расскажу им, как вы держали нас в лесу…

Баландин и Соллер часто вспоминают свою родину. Из их многочисленных рассказов мы уже многое узнали о трудолюбии испанского народа, боевитости и глубокой идейности испанских коммунистов.

— Сделали вы и так много, — говорит комиссар Егоров. — Ведь до вашего появления наши партизаны, чтобы пустить под откос немецкий эшелон, привязывали к рельсам деревянные клинья, развинчивали гайки на стыках. Даже когда появлялась взрывчатка, и то не могли ее как следует использовать: в один заряд загоняли по двадцать килограммов. Четверка совершала двухсоткилометровый рейд, а закладывала только одну мину. А вы привезли нам новую технику, обучили подрывному делу. В подрыве вражеских эшелонов и складов — большой вклад и испанцев.

— Мирон Миронович, — глядит Баландин удивленными глазами. — Вы же справедливый человек. Зачем приписываете нам лишнее? Новая техника, которую мы привезли, ваша, советская. Школа минеров — тоже не наша заслуга. Мы сперва сами обучались у вас на Большой земле, потом перенесли кусочек той школы в лес. Обучили минеров. Подготовили инструкторов. Теперь и нам надо идти на диверсии.

Но у нас на этот счет свое мнение. Как раз недавно разведка донесла, что в крымские степи была сброшена группа подрывников-испанцев. Выполнив задание и направившись в лес, они столкнулись с вражеским заслоном и все погибли. Майор Баландин и Соллер знали этих людей. Вместе с ними обучались в школе подрывников. Они назвали имена погибших: Мигель Бойсо, Фусиманья Хосе, Панчаме Педро, Понсо Хуан, Анментерос Хуан, Бара Хосе, Пераль Хосе. Баландин назвал профессию каждого, его заслуги на фронтах антифашистской войны.

— Надо сделать так, — помрачнев, говорит он, — чтобы их имена узнала Испания.

— И советский народ тоже узнает их, — добавляет комиссар.

После того, как майор Баландин ушел, мы посоветовались с обкомовцами и послали ответ на Большую землю: «Прошу забрать всех испанцев на отдых. Свою задачу они выполнили».

А в это время у штабной палатки собрались наши ходоки-агитаторы, отправляющиеся на задание. Они стоят на том же месте, где обычно выстраиваются минеры, только без автоматов, без пухлых от взрывчатки вещмешков, в гражданской одежонке, заметно отягощенной множеством спрятанных в ней листовок и газет.

Еще раз беседуем с каждым: как себя чувствует, хорошо ли изучил маршрут и район действия, затвердил ли явки и пароли, имена людей, с которыми должен встретиться?

— Товарищ командир бригады, может, и нам бы того, с толом? — раздается вдруг из строя. — А то немцы нас пулями, да еще разрывными, а мы их — листовками.

— Кто думает, что автомат и мина — это все, тот ошибается, — вступает в разговор комиссар. — Советский человек не должен так рассуждать. Вера людей в нашу победу крепнет? Крепнет! Сопротивление врагу усиливается? Усиливается! Все это не только наши боевые дела, но и наша агитация. Не упрощайте, товарищи, свою работу. Она не менее важная, чем минирование. Работа в войсках противника, — особо подчеркивает комиссар, — тоже большое дело. Листовка и живое слово ваше проникают туда, куда никакая пуля не долетит. И действует наша агитация иногда сильнее взрывчатки. Дело-то наше правое! Слово, с каким вы приходите к ним, — неоспоримая правда. Великая ленинская правда! А вы — «тол»!

Да, наши агитаторы выполняют свой долг до конца, не считаясь с опасностями, зачастую с риском для жизни.

…Дора Кравченко понесла листовки населению и румынским солдатам. И не вернулась — схватили фашисты. Тогда вместо нее с листовками пошли Клавдия Васильковская и Александр Зыков. В Бахчисарае на фашистской виселице погибла коммунистка Стефания Залесская, директор школы. Она тоже распространяла листовки. Замучили фашисты в Симферополе и коммунистку Марию Щучкину, работавшую в городе боевым агитатором и разведчиком. Большевистская правда, которую несли наши агитаторы, была дороже жизни. Так считали наши солдаты идеологического фронта.

…В кабинет редактора газеты оккупантов «Голос Крыма» вошла посетительница. Женщина вручила ему личный пакет и вышла. В пакете оказалась партизанская газета «За советский Крым» и письмо крымских партизан, написанное в стиле послания запорожских казаков турецкому султану[11]. В роли дерзкого почтальона была «Муся»[12].

Было и такое. Однажды Валентин Сбойчаков передал ночью подпольщикам несколько пачек листовок, доставленных из лесу. Утром пошел на центральный рынок. В городе — переполох. Со стен, заборов, столбов полицейские сдирают советские листовки. На рынке к Валентину подошел паренек: «Дайте прикурить». И тут же, не ожидая ответа, сунул Валентину свернутую бумажку и скрылся в толпе.

Развернул Сбойчаков трубку — те самые листовки, которые он принес вчера в город.

По улицам Симферополя на столбах висят трупы. Фанерные дощечки на груди оповещают: «Партизан». А рядом на рекламных щитах поверх немецкого приказа наклеена советская прокламация: «Не верьте лживым немцам! Смерть немецким оккупантам!» По всему городу в ночное время их расклеивают подпольщики из организаций «Дяди Яши», «Муси», комсомольцы Косухина — Хохлова, пионеры Алика Орленко.

Да, нашим агитаторам важность их работы понятна. Иначе не шагали бы с крамольным грузом по краю пропасти. Но результаты идеологической борьбы видны не сразу. Ведь как у минеров? Эшелон пустили под откос — сразу видно. Весь лес об этом говорит. А на Большую землю летит радиограмма о выполненной работе. Оттуда — поздравления, награды. Кропотливая же и тихая работа агитаторов кажется незаметной, цифрами ее определить трудно.

Я достаю блокнот, пишу и тут же, перед строем, зачитываю радиограмму:

«Булатову.

На номер 962. На уборочную посылаю 1-го и 2-го августа действовать и ориентировать шесть групп»[13].

Ребята довольны: на Большой земле узнают об их работе. А там, где они прошагают, население и солдаты армии врага узнают о разгроме немцев на Курской дуге, об освобождении Донбасса и о многих других героических свершениях Красной Армии.

Активно работают и наши лесные типографщики. А когда в лес прилетел редактор газеты «Красный Крым» Е. П. Степанов, наши издательские дела пошли еще лучше: что ни день, то новая листовка.

«Харьков наш!.. Германия идет к своему краху», — сообщала одна из них. «Италия капитулировала… Красная Армия продолжает наступать… Дело Гитлера проиграно…» — извещала другая.

«Долой рабовладельцев!

Товарищи!

Фашисты забирают население в возрасте от 16 до 60 лет и угоняют его на каторгу…

Уклоняйтесь от мобилизации!.. Бейте фашистов!.. Помните, что только активное сопротивление спасет вас от немецкой каторги…»

Каждая весть, каждое слово воодушевляет, зовет к борьбе.

Подпольщики незримыми тенями появляются в самых неожиданных уголках, используют самые различные способы распространения листовок. И советские издания оказываются на креслах театров и кино, рассылаются по почте, регулярно доставляются в казармы словацкой «Рыхла дивизии», в румынские полки, во вражеские батальоны [14].

Подпольный обком действует…

По приказу Родины

Лишь меч родной в руках родных
Отчизну может защитить!
Дж. Байрон
Лишь только стало светать, как старший радист Степан Выскубов уже появился в нашей палатке. Как всегда бодрый, подтянутый. Смотришь, и не верится, что позади у него еще одна бессонная ночь, проведенная у рации. Степан протягивает исписанный лист бумаги. Читаю:

— «Луговому, Колодяжному, Ермакову, Витенко, Мокроусу, Заболотному. Первое. Установите на железной дороге состав, расстановку кадров на участках службы движения, путях; какие должности заняты немцами, нашими оставшимися железнодорожниками.

Второе. Интенсивность движения поездов на участках. Третье. Эффективность налетов нашей авиации, разрушения, быстрота их восстановления. Четвертое. Какая нужна помощь для успешного проведения диверсий на железной дороге. Булатов»[15].

Да. Железнодорожная магистраль, проходящая по Крымскому полуострову, сейчас единственная наземная коммуникация, связывающая кубанскую и донбасскую группировки вражеских войск. Отступая, противник маневрирует. Движение по этой дороге весьма интенсивное. Поэтому каждый час дезорганизации движения имеет большое значение. Важно как можно чаще наносить диверсионные удары по этой магистрали.

Приказ ясен. Как лучше выполнить его? Кого еще перебросить к подрывникам?

Созываем командиров и комиссаров. Советуемся.

Едва успели они, получив новые задания, разойтись, как появился Бартоша со своими боевыми друзьями. Они минировали железную дорогу юго-западнее Джанкоя. Отшагав более двухсот километров туда и обратно, партизаны вернулись усталые, но довольные.

— Выполнилы! — рапортует Василий, вложив водно слово все, что четверо отважных подрывников пережили и сделали за неделю опасной жизни в тылу врага.

Друзья Бартоши возбуждены. Видно, что и Сергей Даниленко, и Ваня Швецов и Илья Мычка хотят подробнее рассказать о рейде. То один, то другой недовольно косит глазами на Бартошу, но тот невозмутим.

— Василь, — вызываю Бартошу на разговор, — давали мы вам четыре мины. При полном успехе — это четыре эшелона. А сколько вы подорвали?

— Одын.

— А что с остальными минами?

— Заложили.

— А результат?

— Разведчики скажуть.

Из кармана широченной штанины он достает носовой платок и неторопливо вытирает обветренное лицо. Не рассмеяться трудно: его «хусточка» нижними краями касается земли. Видно, и тут, при выкройке этого «носового платочка» из парашютного шелка сказалась широкая натура отважного подрывника.

— Устали, ребята?

— Та ни. Якщо треба, то и завтра можемо знов туды.

В это время появляется Емельян Павлович Колодяжный. Начальник нашей бригадной разведки — типичный запорожский казак. Не обижен ни ростом, ни шириной плеч, ни силой. На высокий лоб спадает русый чуб, густые брови нависают над большими выразительными карими глазами. Но самое примечательное — пышные пшеничные усы, как у Тараса Бульбы.

— Что тут о разведчиках говорят? — спрашивает он, хитровато косясь на Бартошу.

— Да вот, Василий, — отвечаю, — к разведчикам в претензии. Подрывники, дескать, минируют и взрывают, а разведчики не всегда сообщают о результатах.

— Критику Василия Павловича принимаем. Попутно можем сообщить, что три дня назад вернулась группа Николая Шарова. Одной миной она разбила паровоз, четырнадцать вагонов с пушками и семнадцать вагонов с автомашинами.

— Ну, це ще ничого, — говорит довольный Бартоша. — А морокы багато наробылы?

— И с морокой, Василий Павлович, хорошо. За сутки до взрыва прошло восемнадцать эшелонов, а после взрыва, с двух часов ночи и до восьми вечера, — ни одного. Вот и морока.

— Пидходяще! — соглашается Бартоша.

— Ну, хлопцы, — провожаю подрывников, — отдыхайте, а через пару деньков будьте готовы.

К боевому рейду готовились два дня. Особенно много дел было у майора Баландина. Еще и еще раз инструктировал он каждого минера, проверял подготовленные для операции мины.

И вот наступил назначенный час. Минеры всех отрядов строятся у бригадного штаба. Теперь здесь не четыре, а восемь боевых групп.

Рядом с испытанными вожаками — Николаем Шаровым, Василием Бартошей и Александром Старцевым застыли в строю новые командиры: Григорий Гузий, Иван Сырьев, Кирилл Бабир, Анатолий Смирнов, Леонид Ящук.

Не шелохнувшись, стоят и те, которых они поведут. Бронзовые от загара лица дышат мужеством. Все эти воины — сыны разных народов — едины в своих чувствах, помыслах и устремлениях. Богатырского локтя Михаила Беляева касается крепкая рука Клемента Медо. Дальше выровнялись грудь в грудь Федор Мазурец и Штефан Малик, Виктор Завьялов и Рудольф Багар, Тургаев Турган и Иван Швецов, Александр Гира и Николай Парфенов — вся партизанская гвардия.

Каждая из этих групп сейчас отправится в опасный рейд, пойдет своей тропой, навстречу труднейшему испытанию выдержки и мужества. Мы верим в каждого из них. Но война есть война. Подробности об этих рейдах мы узнаем позже, а пока и у тех, кто уходит, и у тех, кто провожает, в сердце щемит тревога: не в последний ли раз видимся?

…По тропе, вьющейся меж стволами деревьев, энергично шагают четверо. Впереди русоволосый, с пытливым взглядом серых глаз Григорий Гузий, чуть подальше словак Штефан Малик. За ними — Виктор Завьялов, высокий, всегда спокойный, обладающий той особой расчетливостью движений, которая свойственна опытному партизану. Цепочку замыкает здоровяк и оптимист Володя Морковин. И хоть в партизанах он недавно, но уже прошел суровую школу войны.

…По неделям не выходя из цеха, девятнадцатилетний Володя ремонтировал в Симферополе красноармейские танкетки и броневики. Под бомбовыми ударами отступал в Севастополь. Восемь с половиною месяцев оборонял его. И какие низины да высоты не излазил связной 7-й бригады морской пехоты! Под каким огнем не сращивал провода линий связи! Был ранен. Перенес контузию. Один из разрывов лишил его зрения, к счастью, ненадолго.

Затем — отряд прикрытия. Еще рана. Апотом самое страшное — плен, фашисты…

Колонна пленных. Раненые, изнуренные голодом и еще больше — жаждой. Многие идут в тельняшках, несут бушлаты. Несет и Морковин этот своеобразный боевой стяг, при виде которого фашисты приходят в ярость. Чуть кто споткнется или припадет к луже — раздается автоматная очередь, собирает жатву смерть.

Рядом с колонной — открытая машина. Немецкий офицер, стоя в машине с парабеллумом в руке, злым взглядом ищет в колонне мишени — тех, которые в тельняшках или бушлатах. Вот взгляд его впивается в Володин бушлат. Рука фашиста вскидывает пистолет, и в это же время Морковин бросается на землю. Опоздала пуля!

Мать отыскала Володю в Джанкойском концлагере. Выкупила.

Выйдя на свободу, моряк стал подпольщиком. Появлялся в лагерях пленных с листовками. Потом создал группу подпольщиков в полицейском батальоне. Нашел антифашистов среди румын. И вот, с румынской справкой в кармане он — в румынских казармах. На квартирах, где собираются солдаты, запевает:

Крутятся-вертятся фрицы в горах,
Крутятся-вертятся, чувствуя страх…
А фашисты рыскают вокруг и, сбиваясь с ног, не могут найти того, кто испортил десять грузовиков, кто поджег склад горючего, кто расклеивает листовки.

Так продолжалось, пока не последовал приказ Ивана Бабичева, представителя подпольного обкома, отправляться в лес.

…Каждый из четверых несет нелегкую ношу: автомат, диски с патронами, две гранаты, саперную лопату, кинжал, две фляги воды, рюкзак с недельным запасом продуктов, мину с пятикилограммовым зарядом.

Лесные тропы ведут их уже третьи сутки. Сначала партизаны шли добрых три десятка километров каменистым плато по Орта-Сырту и Караби-яйле. Затем, перемахнув через шоссе Карасубазар — Ускут[16], еще полтора десятка километров пересеченной местности до горы Средней. От Средней повернули на север, обошли вражеские гарнизоны в прилесных селах и, пробравшись сквозь заслон полицейских, охраняющих Феодосийское шоссе, вышли в Азаматский лес. Отшагав новые тридцать километров по таким же, как и раньше, крутым склонам гор, глубоким оврагам и диким ущельям, партизаны в просвете между стволами деревьев увидели наконец предвечернюю крымскую степь.

У опушки леса Григорий Гузий остановился.

— Вот она, наша родная! Я ж тут родился.

Товарищи подходят к Гузию, молча смотрят на раскинувшуюся перед ними холмистую местность, переходящую в ровную степь. Слева, на юго-западе, тянется лента Феодосийского шоссе. По нему движется колонна автомобилей; на восток, в сторону Керчи, идут войска. Азаматский лес, вдающийся клином в степь, расселился на продолговатой горе, вытянутой к северо-западу. Его полукольцом обступили села Кабурчак[17], Пролом, Азамат… В каждом — воинская часть. Ей в придачу — отряд полицейских. Эти враждебные силы нужно обходить. Но Григория сейчас занимает другое.

Перед ним родная степь.

— Дуже похоже на Словаччину, — с грустью говорит Штефан Малик.

Григорий не ответил. Забыв об усталости, он долго стоит у кромки леса, вглядываясь в близкие сердцу дали…

Родной край! Кого не взволнуешь ты после долгой, трудной разлуки? Кто удержит нахлынувшие воспоминания при встрече с тобой? Кто не задумается над тем, что ты видел, слышал и пережил на своем веку?

Любовь к родному краю зародилась в сердце Григория с детства. Научили любить его и мудрые рассказы деда-хлебороба, и школа, и книги и прекрасные народные песни.

Григорий рос здесь, в Ичках — степном пристанционном селе. Белые домики, утопающие в пышной зелени садов, днем и ночью гудки паровозов. А на юге — крымские горы — таинственные, плывущие в синей дымке, манящие. Здесь был первый школьный урок и первый поход в горы. Первые зерна хлеба, посеянные с отцом во вспаханную землю. Первый поцелуй юности. Первая борозда трактора, руль которого стал послушным в его окрепших руках…

А потом… Потом сражающийся Севастополь, овеянный пороховым дымом. Его крутые каменистые холмы стали местом и его, Григория, подвига.

Моряки стояли насмерть. Но развязка приближалась. И тогда из тысяч и тысяч героев были избраны те, кто должен составить отряды прикрытия. Эти отборные бойцы, среди которых оказался и Григорий, оружием и жизнью своей прикрывали наши полки и дивизии, оставлявшие Севастополь.

С боями отходили до самого Херсонесского мыса. Не заметили, как оказались по пояс в воде. Впереди было неоглядное море, а над головой навис гранитный выступ. Оттуда зло кричали фашисты:

— Рус, сдавайс!

Как вырваться из этой западни, расставленной морем и врагами?

Лихорадочно работал мозг, но все планы тут же рушились. Появилась мысль: «Лучше смерть, чем плен». То справа, то слева раздавались сухие и резкие хлопки. Григорий закрыл воспаленные глаза. На миг крылатое воображение перенесло его сюда, в эту родную степь. На ее огромной ладони он увидел все то дорогое, что вошло в жизнь с детства.

И тогда палец на спусковом крючке автомата разогнулся. Григорий облегченно вздохнул. И сразу жадно захотелось курить! Затянуться один-единственный разок! Рука привычно поползла в карман брюк, но, коснувшись воды, поднялась. И палец опять занял свое место на спусковом крючке. И снова он услышал, как то тут, то там хлопали одиночные выстрелы.

Внезапно почти рядом властно загремел чей-то бас:

— Борьба не кончена! Будем еще драться! Скоро ночь. В горах есть партизаны. Поймите это, товарищи!

Кто это сказал? Может, он сам? Ведь он тоже коммунист.

Люди стали ждать ночи. Им хотелось, чтобы она была самой темной изо всех ночей. И дождались. Брели вдоль скалистого высокого берега долго, медленно и осторожно. Потом выбрались на сухую землю и поползли… Подбирались к вражеским заслонам, таились за чьими-то трупами, молниеносно нападали и опять — вперед!

Немногие остались в живых…

Ему нельзя было идти в свое село. Там хорошо знали коммуниста Гузия. Пошел на поля. Шел от стана к стану и призывал хлеборобов прятать урожай, сжигать, но не давать врагу. Крестьяне укрывали его от злых глаз, ловили каждое слово о подвиге Севастополя, о неизбежной победе над врагом, о необходимости всем народом ковать эту победу.

Григорий не только говорил, но и слушал. Ему стали открывать свои сердца. Узнал, что есть в селах верные люди, незримыми нитями связанные с партизанами.

Кто они? Как с ними связаться? Григорий дважды ходил через мертвую зону в таинственный лес. Но партизан не встретил.

В те дни он заметил на себе пристальный взгляд молоденькой сельской учительницы. Когда вторично появился на полевом стане села Кирки[18], она, уловив минутку, тихо сказала:

— Григорий! Прибавьте к вашей севастопольской удали смекалку и конспирацию.

С того дня Григорий повел себя осмотрительнее. Кто она? Что кроется за ее советом? Только ли желание отвести от него беду? Пытался поговорить с ней. Но кроме того, что ее зовут Женя Островская, что она любит детей и свою профессию и что ребятишки при немцах остались без школы, ничего не узнал.

И лишь когда вместе с проводником из симферопольского подполья Сеней Кусакиным она привела его в партизанский лес и стала докладывать подпольному обкому, Григорий понял, что эта невысокая женщина в простеньком полушалке — подпольщица. И, конечно, не мог не проникнуться к ней чувством глубокого уважения, которое стало незаметно перерастать в любовь…

Теперь за его, Григория, спиной, уже не таинственный, а борющийся лес, друзья- партизаны и она, Женя Островская, а впереди — родная степь. Сейчас стемнеет, и он сделает по ней первые шаги. И запомнятся они ему, как первый школьный урок, первая борозда за трактором, как все первое, что он здесь пережил…

Когда на степь опустилась ночь, по глухим проселкам двинулись дальше. Спины горбились под тяжелой ношей. На груди, в такт шагам, покачивались автоматы. Четыре силуэта то исчезали в низине, то вновь маячили на фоне освещенного лунным светом неба. Казалось, что они плыли над уснувшей степью. Так всю ночь. Перед рассветом они вдруг исчезли. Пройдет ли в нескольких шагах труженик и зоркий следопыт степи — чабан, будет ли рыскать здесь угодливая фашистская ищейка-полицай или на бреющем полете проутюжит этот пустынный уголок гитлеровский коршун — ни друг, ни враг не должны заметить присутствия смельчаков.

Они же зорко видели всю степь, слышали каждый шорох, в любую минуту готовые вступить в неравную схватку. Расстояние меряли не километрами, а шагами. Время передвижения и минирования рассчитывали до секунд. И берегли каждый кусочек сухаря, каждый глоток воды и каждый патрон.

Первую опасную дневку в степи партизаны провели севернее села Монай. Впереди была еще более трудная рабочая ночь. Началась она быстрым броском к цели.

Вот и речка Булганак. Здесь, северо-восточнее станции Ички, — мост в ребристых фермах. А вот и цель — железнодорожное полотно на правом берегу. Накрытые плащ- палатками партизаны подползают к полотну.

С этого мгновенья их слух и зрение обращены к патрульным. Пока те не пройдут, минирование не начнется. В столкновении с ними — первая опасность для минеров.

Лежат. Ждут. С моста доносятся размеренные шаги часового. На той стороне речки сквозь тьму едва проглядываются очертания будки. Там кто-то простужен-но кашляет. Охрана начеку.

— Я буду впереди, — шепнул Григорию Штефан Малик и пополз.

Григорий хотел было задержать его, но тут же понял: Штефан сейчас, в темноте, не рассчитывает на обман врага своей словацкой формой. Им движет смелость, забота об успехе операции, стремление принять на себя первый удар в случае столкновения, прикрыть командира, который должен производить минирование.

Почему же подрывники пришли именно сюда, где выставлена постоянная охрана? Не лучше ли было выйти к полотну на глухом перегоне, куда патрульные приходят реже?

Дело в том, что Григорий хорошо усвоил урок испанца Баландина: на ровном месте пострадает от взрыва паровоз и четыре-пять вагонов, а на крутом повороте, на высокой насыпи или на мосту заряд той же силы опрокинет весь эшелон. Поэтому он и предложил эту трудную цель на берегу речки.

По насыпи медленно проходят трое патрульных. Наклоняясь, они прощупывают глазами стыки рельсов, шпалы, осматривают крутые срезы насыпи и подступы к ней.

Патрульные прошли, и наверх, к полотну, скользнули четыре силуэта. Теперь минеров подстерегают уже две опасности — стычка с охраной и ошибка при минировании, которая может стать роковой. Саперная лопата, сжатая крепкой рукой моряка, врезается в тихо шелестящий песок. Под шпалой, которая держит на себе рельсовый стык, возникает пустота. Но тут слух улавливает нарастающий шум поезда. Минеров, как вихрем, сдувает вниз, к подножию насыпи.

Этот поезд очень некстати. Сейчас дорога каждая секунда. Скоро возвратятся патрульные, заметят ямку и кучу песка возле шпалы, поднимут тревогу — и тогда все сорвется.

Громыхая, проходит поезд. Едва простучал последний вагон, как четыре тени снова метнулись по крутому срезу насыпи на полотно. Несколько минут лихорадочной, но четкой работы. И опять пришлось соскользнуть вниз — возвращаются патрульные.

Затаив дыхание, смельчаки ждут. Нет, не заметят патрульные пустоты под шпалой — она заполнена страшной взрывной силой. Не увидят они на полотне и горочки песка — ловкие руки Штефана Малика сгребли его на плащ-палатку и унесли вниз.

Когда патрульные прошли, партизаны в третий раз поднялись на полотно. Охраняемый друзьями, Григорий накрылся плащ-палаткой, зажег спичку и загладил следы.

Минирование закончено. Все четверо облегченно вздохнули. Теперь надо успеть перейти на другой участок дороги, заложить вторую мину, совершить еще два броска и заминировать в третий и четвертый раз.

Сейчас они превыше всего ценили время. Приближался рассвет. Он уже близок, и надо торопиться. Пройдет поезд, и сработает мина, поставленная без замедлителя. Немцы бросятся искать диверсантов. Будут переворачивать копны, обшаривать скирды, обнюхивать каждый уголок в окрестных селах. По всей степной равнине станут рыскать патрульные с собаками. До рассвета надо уйти от насыпи километров на двадцать и залечь на дневку.

Но в штабе партизанской бригады сказали:

— Хорошо бы не только заминировать, но и узнать о результатах диверсии. На рожон, конечно, не лезь, действуй по обстановке.

И вот теперь, успешно закончив минирование, Григорий решил выполнить и эту задачу.

Замаскировались на дневку всего лишь в нескольких километрах от насыпи. Уложив над головой последний шар перекати-поля, Григорий уже в который раз глядит на часы:

— Ровно три, — тихо говорит он, — до рассвета полтора часа. Вы, хлопцы, сосните, а я подежурю.

Засыпая, они чутко воспринимают все звуки ночной степи. Рядом на легком ветерке чуть слышно шуршит ковыль. Где-то покрикивает птица. В небе устало и размеренно рокочет далеко пролетающий самолет. А там, на северо-востоке, где через всю степь тянется железнодорожная магистраль, еле уловимо постукивают колеса приближающегося поезда.

— Это наш, — шепчет Григорий.

Вдруг со стороны Джанкоя докатился густой звук далекого взрыва.

— Слышите? — настораживается Гузий. — Перехватили наши орлы. Не иначе, как Бабир или Сырьев.

Подрывники напряженно вслушиваются. И тут опять доносится взрыв такой же силы, а за ним глухой гул канонады. Он то усиливается, то угасает. Похоже, что завязалась артиллерийская дуэль.

— Какая-то заваруха! — приподнимается на локте Володя Морковин. — Не попали бы там наши ребята в переплет.

— Вывернутся! А немцы, наверняка, уже в переплете.

Едва Григорий это проговорил, как над степью качнуло воздух. От речки Булганак докатился громоподобный взрыв, за ним — резкие удары металла и треск.

— Наша сработала! — радостно выдохнул Григорий. Он затянулся табачным дымом и, пряча в ладонях огонек папиросы, добавил — Ну, братва, теперь держись! Фрицы всю степь перековыряют!

Позднее на Большую землю полетело письмо секретарю Крымского обкома:

«3. О восстановлении связей с Симферополем.

…Теперь у нас имеется в основном проверенный человек, кандидат партии, (довоенный) работник Ичкинского райисполкома, 8 лет служивший на флоте, участник Севастопольской обороны, свою честность в значительной степени показавший на крупной диверсии, которую выполнил с исключительной четкостью, умением и стремлением к полному и наилучшему выполнению задачи, как по подрыву воинского эшелона именно на намеченном участке дороги (мост через речку), так и по разведке результатов диверсии.

Показал (он) себя и в бою 18 июля, из которого по своей инициативе вынес смертельно раненого бойца Богомолова… Посылку намечаем на 12 августа…»[19].

Минеры Саковича

Способность рассчитывать среди осложнений жизни — это печать большой воли.

О. Бальзак
В те тревожные дни и ночи, когда группа Григория Гузия действовала под станцией Ички, на железной дороге Севастополь — Джанкой — Керчь гремели гулкие взрывы других партизанских минеров. Диверсионных групп было немало: восемь из бригады да шесть из отрядов заповедника и старо-крымских лесов.

Трудным был путь к железной дороге через степной Крым у каждой из этих групп. Сложным оказался он и у Якова Саковича.

Его долго не пускали на диверсионную операцию. В рейд, как правило, ходили добровольцы. Просился и Сакович, но он был связным. А связных на другие дела обычно не посылали.

Сакович продолжал настойчиво упрашивать перевести его в диверсионную группу. Поскольку крымский штаб требовал от нас усилить диверсионную войну, мы решили организовать еще одну диверсионную группу и во главе ее поставить Якова. Кроме командира, в нее вошли Николай Парфенов — коренастый белорус, комсомолец Курсеитов Сейдали — рослый широкоплечий татарин, и Степан Рак — высокий, худощавый сибиряк.

Разведчики шли ночами. Путь группы пролегал к важному железнодорожному узлу Джанкой. Прилесная зона встретила их огнем. Обходя Баксанский и другие гарнизоны противника, Яков повел свою группу крутыми балками и густым мелколесьем на восток. Под Карасубазаром были пустыри, в которых фашистские охранники раньше не встречались. Сюда и нацелился новый командир. Но пройти с ходу к Карасубазару не удалось.

Лес был опоясан плотным вражеским кольцом.

Решили передневать в терновнике, а ночью снова прорываться.

Позавтракав и установив порядок дежурств, стали отдыхать.

— Давайте, хлопцы, вот о чем условимся, — говорит Яков вполголоса. — Тревожных мыслей с собой не таскать. Ночью перейдем через шоссе, а там, в степи, затеряемся, что иголка в сене. А теперь спать! Если днем не доспишь, то ночью не наверстаешь.

Дневка в терновнике прошла спокойно. Ночь надвинулась быстро. Когда на небосклоне поднялся бледный диск луны, партизаны были уже далеко севернее феодосийской дороги.

Перед ними расстилались чуть всхолмленные пастбища пустынного района. Степь была по-летнему тиха и по-военному тревожна. Ее тишь нет-нет да и нарушалась то фырканьем коней, то вскриком или выстрелом. Вслушиваясь в ночные звуки, партизаны ориентировались по ним, будто читали большую книгу — партизанскую лоцию.

Как и рассчитывал Яков, к двум часам ночи они вышли на тракт. Тут ходить опаснее. Зато по большаку дойти быстрее к месту очередной дневки — к степному пустырю, что лежит южнее Алатая. Там есть заросли кустарника. Чтобы успеть туда к рассвету, путники прибавили шаг, хотя идти трудно. Вещевые мешки кажутся все тяжелее, лямки врезаются в плечи.

Вдруг впереди послышался какой-то шум. Группа сошла с дороги, притаилась. Сидя в бурьяне, партизаны видят: по дороге движется бидарка, на ней сидят двое — огромный детина и женщина. Она всхлипывает. Партизаны двинулись дальше. Но вдруг все остановились.

— Спасите! Спаси-ите! — раздался крик женщины.

— Бежим, ребята! — скомандовал Яков, и все бросились на крик.

Подбежав, Яков набросился на двухметрового детину, скрутил ему руки. Оказалось, что это был немецкий офицер.

Прихватив офицера, партизаны на ходу слушали рассказ Марии, так назвалась женщина. Мария поехала на бидарке к подруге в соседнее село, а там — незваный гость, этот офицер. Подвыпил и пристал: подвезите, фрейлен. Боялась, отказывалась, но он влез в бидарку: вези!

Допросив офицера, партизаны вынесли фашисту смертный приговор.

Группа ускорила шаг. Но тут возник новый вопрос: как поступить с девушкой? Ведь партизаны ее не знают. А уходить от партизан Мария решительно отказалась. Хватит, намучилась за два года оккупации, только и жила думами об освобождении. А тут новая угроза расправы за убитого немецкого офицера, с которым уехала из села.

Но партизаны стояли на своем: не могут они взять ее с собой.

— Ну, раз так, — решительно заявила Мария, — убейте меня тут же, в этом бурьяне!

— Это почему же? — удивился Яков.

— А потому, что честь мне дороже жизни. Вас где-нибудь прихватят немцы, а вы подумаете, что я выдала или просто разболтала. Поэтому куда вы — туда и я. До самого леса!..

Пришлось идти вместе…

Устраиваясь на дневку, минеры выкапывали окопчики себе и Марии; учили ее, как лучше замаскироваться; завтракая, каждый угощал девушку лучшим кусочком. Но у всех была одна мысль: как отправить девушку и вместе с тем не обидеть.

— Хлопцы! Дежурить по-вчерашнему, — подает команду Яков. — Степан, за ним я, Николай, потом ты, Сеня. По два часа. Всем остальным спать!

Лишь теперь Мария как следует разглядела партизанского вожака.

Перед ее глазами хотя и рослая, но довольно неказистая фигура. На худых плечах висит измятый и замызганный бушлат, ставший из черного серо-грязным. Не лучше выглядят и широченные штаны из желтой парусины. Вид у них такой, словно коптились они в дымах всех партизанских костров. Перепоясан партизан ремнями и лямками, обвешан снаряжением, да еще весь обсыпан стеблями буркуна и других полевых трав. Венчает этот камуфляж куст курая, надетый на голову. Чтобы не слишком возвышаться над бурьяном, Яков стоит на полусогнутых ногах.

Через некоторое время Якова сменяет Николай Парфенов, а Сакович устало опускается в окопчик и снимает с головы курай вместе с пилоткой. Мария ясно видит лицо Якова. Открытое, еще совсем юное — и двадцати лет не дашь. Но волевое. Твердый подбородок, энергичные губы, ровный длинный нос, спокойные глаза, высокий лоб. Во взгляде чувствуется уверенность и сила. Только мягкая улыбка, постоянно прячущаяся в углах губ, выдает душевность.

— Подступает враг номер два! — поглядывает Сакович на солнце. — Не успело подскочить, а уже припекает. Будем теперь поджариваться, что караси на сковородке.

Солнечный диск, все выше поднимаясь к зениту, жжет нещадно. От горячего воздуха никнут травы, редкая тень, прикрывавшая с утра землю, исчезает. Пот катит градом. Г олова кружится. Дышать все труднее, во рту пересохло.

— Пить… можно? — едва выговаривает Мария. Сакович молчит.

«Неужели он спит в такую жару? — с досадой думает девушка. — А может быть, не слышит?»

Нет, Сакович слышит. Он понимает: жажда мучительна. Но он знает цену воде. Потому и бережет каждую ее каплю. Можно несколько дней голодать и выжить, а без воды пропадешь… И в борьбе со зноем нужна не меньшая выдержка, чем в схватке с фашистами. Яков смотрит на часы, потом берет в руку то одну флягу, то другую, встряхивает их, определяя, сколько осталось воды.

Разморенные палящим зноем, ребята тоже молчат. Немного подождав, Сакович берет у Марии трофейную бутылку вина, добавляет его во фляги и раздает всем по две крышки кислой и теплой влаги.

— Ну, как, полегчало? — участливо спрашивает он Марию.

Каждый раз, поднося к потрескавшимся губам флягу, девушка замечала, как убавляется в посудине влага. Но поддерживали ее не столько эти крохотные глотки воды, сколько сами партизаны, их неиссякаемая выдержка. Когда становилось совсем трудно, они вдруг принимались рисовать степнячке красивые лесные картины, где всегда вдосталь и прохлады лесистых гор, и холодной родниковой воды, расписывали вкусовые достоинства лесных плодов и ягод, и сразу становилось легче.

Прохлада пришла только к вечеру. Когда стемнело, партизаны снова двинулись в путь. Девушка пошла в северо-восточном направлении на станцию Желябовка, где работал ее родственник дядя Ваня. По рассказам Марии, он дважды бежал из немецкого плена. Фашисты дважды его ловили и, избив до полусмерти, снова возвращали в лагерь. Третий раз он ушел с документами умершего товарища. Устроился на станции грузчиком, а теперь работает мастером по ремонту пути. Такой человек партизанам был нужен. Поэтому Мария предложила установить с ним связь и сагитировать его выполнять задания минеров.

Сакович указал Марии приметные места при входе в лес, условные знаки и сигналы, с помощью которых произойдет встреча с партизанскими связными.

А минеры держали курс к тому месту, где на равнинной степи три ленты железной дороги связаны в узел — Джанкой.

До цели еще далеко — километров пятьдесят, если не больше. И ребятам пришлось провести еще одну дневку в пустырях Колайской степи.

На смену знойному дню пришла непогожая ночь — дождь, ветер и грязь. Но партизаны довольны, в темную ночь легче работать. Совершив форсированный бросок, минеры к двенадцати часам ночи приблизились к цели. Внезапно во тьме послышался шум мотора. Затем вспыхнул сноп яркого света. Дрожа, он передвигался по невидимым просторам степи. Ребята припали к влажной земле.

— Автопатруль на шоссе, — прошептал Сакович. — Прожектором щупает. И огнем. А рядом железная дорога…

Лишь только немецкий бронетранспортер удалился в сторону Джанкоя, как Яша Сакович и его спутники, молниеносно перебежав через шоссе, исчезли в полосе отчуждения железной дороги. Накрывшись плащ-палатками и кураем, минеры прислушались.

Время минирования было ограничено — с двенадцати до двух. Каждая минута на учете. А тут, как назло, патрули — один за другим. Наконец первая мина замедленного действия была поставлена. Замаскировав ее, партизаны отползли в сторону.

— Не управились, хлопцы! — с досадой говорит Яков, глядя на часы. — Два часа.

С минуту сидят. Злые. Усталые. Но, едва переведя дух, встают. И опять — марш на дневку. Ночью — снова бросок к дороге.

…Степь обильно освещена лунным светом. На дороге то и дело появляются патрульные. Сидя в копне близ железнодорожной линии, Сакович всматривается в циферблат часов и тихо ругается.

— Час ночи, а мы еще ничего не сделали! Если и дальше так будет, то с минированием нам и за неделю не справиться.

Что делать? Не возвращаться же в лес, заложив лишь одну мину вместо четырех. Вдруг Яков настораживается:

— Поезд!

Степь шумит. Все явственнее слышен гул колес, лязг стали буферов, тяжелое пыхтенье паровоза.

— Слышите? — ликует Яков. — Прямо в руки катит, голубчик.

Шустрые руки Якова ладят провода колесного замыкателя, батарейку, взрыватель. Сейдали вяжет три заряда в один. Клацают затворами автоматов Рак и Парфенов.

Поезд все ближе. И все туже напрягаются нервы минеров. «Почему же Яков не дает команду? Не прозеваем ли?»

Командир привстал — сейчас даст команду. Но вот донесся гудок паровоза; он раздается где-то позади первого поезда.

— Эшелон прикрыт! — хрипло говорит Яков. — Впереди идет контрольный, поняли? Пустой он. Пропустим…

Как только прогремел контрольный, все услышали шум следующего эшелона. Партизаны бросаются к насыпи. Закладывают мину. Бегут прочь и припадают к земле. Гремит взрыв. Взмахнув плащ-палатками, минеры вихрем уносятся в степь.

Бой в степи

Кто погиб в бою,
Будет жить в веках,
Коль сражался он,
Как герой.
Из песни
Где-то на востоке громыхнул взрыв. Ночная степь сразу же отозвалась стрельбой. Василий Бартоша насторожился.

Прошлой ночью южнее Курмана[20] он с группой поставил две мины. Обошлось без стычек. Сейчас минеры удачно пробрались к станции Биюк-Онлар. Пока все шло, как задумано. Охраны не слышно; подступы к насыпи прикрыты лесной полосой. Железная дорога пролегает на высокой насыпи — крушение тут будет большое.

Лежа на обочине, Василий прилаживает толовый заряд под рельсу. Рядом — Ваня Швецов с миной и пучком проводов в руках. Двое других — сухопарый Илья Мычка и широкоплечий Михаил Бакаев — прикрывают минеров от внезапного нападения. Приготовив автоматы, они лежат между рельсами, зорко всматриваясь в темно-серую пелену ночи, ловят чутким слухом каждый шорох.

Услышав далекие раскаты взрывов, Василий поднял голову. На востоке небо светится огнями ракет. На севере тоже неспокойно, — видно, встревожились гарнизоны Курмана и Джанкоя. Западнее, где-то в Айбарах и Княжевичах, на взрыв гитлеровцы ответили стрельбой.

Шум стрельбы приближается. Ракеты разных цветов все ближе вычерчивают в небе огненные дуги. Волна переполоха, поднятая взрывом, катится и сюда, к Биюк-Онлару. Но Бартоша спокоен. Хорошо натренированные руки делают все уверенно и быстро.

Совсем недалеко послышались крики и стрельба. Василий тщательно засыпал ямку, сровнял и пригладил землю над миной, присыпал место сухим песком, принесенным на плащ-палатке, потом рассеял полову.

Третья мина поставлена. Время еще позволяло совершить переход на новый участок дороги и там подложить врагу четвертую, последнюю в этом рейде мину.

С этого перехода и начались осложнения. Сперва Василий попытался провести группу в пристанционную зону и, когда вражеские патрули пойдут на степной участок, — подсунуть им толовый подарок поблизости от станции. Для этого надо было пройти километра три еще на юг.

Но пройти не удалось. И подрывникам пришлось заняться выбором места дневки. Повернули на восток, прошагали километров пять, но затишья не было и тут. Вокруг слышалась стрельба, взлетали ракеты.

Район действий Бартоша знал хорошо. Не раз рейдовал в этих местах. Чтобы получше сориентироваться, он остановился и стал вслушиваться в звуки растревоженной степи.

— В Бешуй-Эли [21] шумлять. А це в Бакшае, — отмечал Василий, он словно читал развернутую перед ним огромную карту. — Неспокойно и в Аннивци, — обернулся он в противоположную от Бакшая сторону.

С минуту-другую Бартоша постоял еще, вслушиваясь, потом сказал:

— Переднюемо в пустошах совхоза «Китай». А потим знову вылиземо на дорогу.

Но перейти железную дорогу не смогли и тут: мешали патрульные. Пытаясь то в одном, то в другом месте переметнуться через дорогу, Бартоша неожиданно наткнулся на какую-то группу. Люди двигались тихо, значит, не облава. Окликнули, разобрались: это оказалась группа Александра Старцева из их же, третьего отряда. Со Старцевым известный силач Михаил Беляев, под стать ему был и Саша Карякин. Четвертый Максим Куценко. Этот небольшого роста, но выносливый, верткий.

Дневать решили под самым селом Аджикечь[22]. Тут стоял большой воинский гарнизон. Меньше вероятности, что будут искать. Но место дневки выбрать не успели. Наступал рассвет. Пришлось торопиться. Забрались в центр кукурузного поля и там закопались в землю: каждый вырыл неглубокую щель, лег в нее, закрыл себя комьями и травой, голову повязал пучком мышея — в двух-трех метрах пройдешь, не заметишь. Расположившись близко друг к другу, образовали кольцевую позицию. Так было удобнее: можно было переговариваться вполголоса, передавать по кругу боезапас.

До рассвета едва управились. Завтракали уже, лежа каждый в своем окопчике.

Люди были измучены. Бартоша, принявший на себя командование объединенной группой, разрешил минерам по очереди поспать.

Из села доносился шум: кричали дети, лаяли собаки, слышались выстрелы. В степи тоже было неспокойно. Видимо, облавы проводились с особым рвением.

Но на кукурузном поле, где затаились диверсанты, стояла тишина. Налетит легкий ветерок, прошуршит листьями, всколыхнет застойную духоту у земли, и опять все спокойно. Лишь в десятом часу в поле послышались людские голоса. Вероятно, крестьяне вышли на общинные работы.

Припекало солнце. Сильнее захотелось пить и спать. Стали сказываться три ночи пешего марша и три знойные и тревожные дневки. С каждым часом лежать все труднее. Заядлый курильщик Михаил Бакаев шепотом просит у Беляева «одну на двоих — и дым в рукав». Чтобы отвлечь товарища, Беляев предлагает:

— Давай я стихотворение прочитаю.

Минер молча соглашается, и вот в обстановке смертельной опасности вполголоса звучат слова поэта:

Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был,
Под бревенчатым потолком,
Где ты, в люльке качаясь, плыл…[23]
Не отрывая взгляда от своего сектора обзора, Бакаев вступает в разговор.

— Мишка! Ты что, книжку в рейд взял? А?

— Нет, я в голове ношу. Выучил и ношу. Это меня Михаил Исаков научил. Еще зимой, когда он был командиром группы, мы жили в одном шалаше. Я заметил: он всегда что-то заучивал. Оказывается, он так отвлекал себя от тяжелых думок… Потом он погиб за пулеметом.

Солнце подбирается все выше. Жара уже полыхает во всю. Во рту пересохло. Язык прилипает к гортани. Говорить трудно.

Вдруг…

— Р-р-р, — заворчала рядом собака.

Взъерошенная рябая дворняжка стояла неподалеку от Бакаева и настороженно смотрела в его сторону. Почувствовав что-то необычное, она залилась лаем.

— На-на! — бросил Бартоша сухарь. Но дворняжка отскочила в сторону и залаяла еще громче.

Тогда Бартоша достал пистолет с устройством для бесшумного выстрела и прицелился. Хлопнул выстрел, собака взвизгнула и, сраженная, повалилась на землю. В этот же миг где-то рядом в кукурузе вскрикнула женщина. Она побежала в село, а в кукурузное поле пришла тревога. Промолчит? Или выдаст?

— Наробыть, дура, шуму, — мрачно сказал Бартоша.

— Да, — отозвался Старцев. — Сейчас тут будут немцы.

— Переберемось в другий конець поля, — решил Василий.

Пригибаясь, они перебежали через поле и залегли в самом его конце. Дальше бежать было некуда: перед ними простиралась открытая степь.

— Зарывайтэсь, хлопци! — строго приказал Бартоша. — И будэмо лежать тихо. До последней возможности.

Окопались. Создали, как и раньше, круговую оборону. Только теперь большим радиусом. Полукольцо, обращенное дугой к селу, заняли Бартоша, Мычка, Швецов, Бакаев, другую дугу образовали Куценко, Старцев, Карякин, Беляев.

Стали маскировать окопчики, но в селе послышался шум, и Бартоша приказал затаиться.

Усилился ветерок. Кукуруза зашелестела. Теперь нельзя было услышать шум шагов даже в непосредственной близости.

Михаил Беляев приподнял голову и посмотрел в сторону Бартоши. Василий держал в зубах стебелек и, неотрывно глядя вперед, изредка качал головой: по привычке он мысленно разговаривал сам с собой.

Шли долгие и трудные минуты. Вдруг затрещала кукуруза, Беляев поднял голову и увидел немца. Он был крайним в цепи и двигался как раз по тому междурядью, в котором лежал минер.

Немец приближался. Ему оставалось сделать всего несколько шагов: десять… восемь… шесть… три… Нервы и мускулы Михаила напряжены до предела. Вот немец занес ногу для последнего шага… да так и застыл с приподнятым ботинком и перекошенным от испуга лицом. В ту же минуту Беляев с силой оттолкнулся от земли. Удар ногой по винтовке, прыжок на немца — все произошло в мгновение ока. В следующий миг Михаил сильными пальцами уже сжимал горло прижатого к земле врага, а подоспевший Бартоша всадил ему в бок кинжал.

Схватка свершилась мгновенно, без единого выстрела. Но едва Михаил слез с обмякшего немца и подхватил винтовку, как увидел, что к нему бегут трое. Хлопнул выстрел, еще и еще… Рядом рвались разрывные пули. Беляев вскинул винтовку и выстрелил. Фашист упал. Михаил бросил винтовку и, припав щекой к автомату, открыл огонь. Застрекотали автоматы Бартоши и других партизан.

Автоматные очереди, хлопки выстрелов смешались с резкими криками команд, со стонами раненых, с хрустом ломающихся стеблей. В воздухе над зеленой полосой плантации вскинулись всполохи взрывов гранат, полетели комья земли, рваные ленты кукурузных листьев.

Немцы знали: диверсантов — горстка, больших отрядов тут не бывает. Один нажим, и все будет кончено. И они лезли напролом. Но партизаны упорно отбивались.

Ожесточенный бой длился недолго. Накал его стал постепенно спадать. Реже стучали автоматы, смолк грохот разрывов гранат.

Наступила пауза. Фашисты ждали подкрепления. И Бартоша принял смелое до отчаяния, но единственно правильное решение.

— На проры-ы-в! — зычно крикнул он.

Команда подняла ребят из окопчиков. Они стянулись к северному сектору позиции, где бились Бартоша, Мычка и Бакаев… Не было только Саши Старцева.

— Старцев, до мэнэ! — позвал Бартоша.

— Он… убит, — бросил Карякин.

Бартоша ничего не сказал. Схватив гранату, он крикнул:

— Гранатами! Ого-о-онь!

Воздух дрогнул. И тут же Беляев услышал сильное и властное:

— За мною! Ура! Ура-а!..

Бартоша рванулся вперед. Рядом с ним побежали остальные. Беляев бежал справа. Не сделав и десяти шагов, он увидел дуло винтовки и опять успел опередить — дал очередь.

Рядом бежал Илья. Он тоже стрелял. Вот перед ним немец ткнулся лицом в землю. Но покачнулся и Мычка. Застонав, он стал падать. Левой рукой Михаил подхватил друга, с силой толкнул его вперед. И тот снова побежал.

Бартоша внезапно отстал.

Повернув голову, Михаил увидел, как над кукурузой взметнулась рука Бартоши с гранатой. В тот же миг дробно простучали автоматы врага, и рука Василия, качнувшись, опустилась в листву. Там вскинулся веер огня с дымом и грохнул взрыв.

— За мной! — крикнул Беляев. — На запад! На запад!

Вырвавшись вперед, он круто повернул туда, где тянулось кукурузное поле. Двигались между стеблей. Потом выскочили на стернище. Беляев окинул всех взглядом: бегут только пятеро. Мычка отстает. Хромает.

— Иван, Максим! — крикнул Беляев. — Берите Мычку! Мычку берите!..

Следом бежали враги. Вскинув автомат, Михаил выпустил длинную очередь. Рядом с ним застучал другой автомат. Кто это? А, Бакаев! Он стрелял стоя. Михаил увидел, как его друг судорожно вскинул голову, чуть покачнулся назад. Сделав усилие, выпрямился, но не удержался на ногах и, как подрубленный, упал, не выронив автомата.

Беляев припал рядом, бережно взял голову друга и тут же опустил ее на землю: из раны на виске струей текла кровь. Какое-то время Михаил не слышал ни свиста пуль, ни крика врагов. Глаза его не отрывались от лица, на которое медленно наплывала бледность. Потом сознание привлек шум: немцы близко! Рывком растянувшись рядом с мертвым другом, Беляев стал стрелять по врагам. Он бил до тех пор, пока не свалил одних и не прижал к земле других. Только после этого, оставив мертвого товарища, бросился догонять живых…

Их осталось четверо.

«В Салгир! В Салгир!» — стучало в мозгу. Там за обрывом можно залечь и дать отпор. Сколько же осталось патронов? Сколько хватит сил?

Михаил понимал, что шансов почти нет, но продолжал бежать.

Стернище. Баштан. Салгир. Залегли у кромки, открыли огонь. Через прорезь прицела Беляев увидел падающих немцев и бодрее скомандовал:

— Бежим речкой!

Указав рукой на юг, он опять пустил вперед Ивана и Максима, помогающих раненому, а сам остался сзади.

Пули уже не свистели. Стихли и голоса преследователей.

Пробежав с километр, Беляев перевел группу на марш шагом.

— Давайте малость отдышимся, — сказал он, едва переводя дух. — Силенки нам еще пригодятся. Немцы не отстанут.

Прошагали еще с километр. Нервное напряжение несколько спало. И вдруг все ощутили: нестерпимо хочется пить! Какая жара! Как вымокли в собственном поту! На ходу выпили по глотку воды.

— Оторвались малость, — облегченно вздохнул Михаил. — Запутать бы след, чтобы время немного выиграть. Побежим подальше этим руслом, а там…

Вдруг все увидели впереди человека. Старик сидел на уступе. Кто он? Пробежать мимо? А если он укажет немцам?!

Беляев подбежал к старику. Тот предупреждающе поднял руку.

— Туда не ходи! Тама мост и застава.

Беляев остановился. Стали и друзья. Четыре пары глаз испытующе смотрели в морщинистое непроницаемое лицо.

Нет, нельзя слепо верить незнакомцу.

Ничего не сказав, Михаил вскочил на кромку обрыва. На виду у старика он взял новое направление. Партизаны выскочили в открытое поле и побежали на юго-восток. Но, спустя несколько минут, они повернули в противоположном направлении, на северо-запад. Опять в русло Салгира, но уже выше того места, где сидел старик. Пересекли речку и, выскочив на берег, увидели село.

Остановились и, тяжело дыша, осмотрелись. — Вот, что, хлопцы, — предложил Беляев. — Перед нами, кажись, Андреевка. За нею должна быть Алексеевка[24]. Немцев и полицаев в них, надо полагать, сейчас нет. Все они там, — кивнул он в сторону Аджикечи. — Бежим?

Они приблизились к северной окраине и, схватив автоматы на изготовку, побежали вдоль улицы.

В селе — ни души. То же и в Алексеевке. Выскочив снова в степь, партизаны зашагали по выгону, окидывая взглядами бескрайнюю равнину. Тут нельзя — догонят. Если спрятаться в кукурузу, в скирды — найдут. Обнаружат в селе — сожгут дома, постреляют жителей. Надо скрыться там, где искать не станут. И они нашли такое место…

Немцы ищут повсюду. Рота солдат, два отряда полицейских, конные разъезды, три команды на грузовиках, самолет «штукас» — все брошено на поиск. Усердствуют каратели, забегают в каждый дом, ищут в копнах и скирдах; прочесывают кукурузу, пулями ощупывают лесополосы.

Беляев видит их. Видны командиру и лежащие рядом Илья Мычка и Ваня Швецов.

Лицо Мычки неузнаваемо. Оно как-то сразу осунулось, стало скуластым. Сквозь слой пыли, замешанной на поту, пятнами проступает мертвенная бледность. Тяжко, видать, ранен. И сейчас, наверное, истекает кровью. А оружие наготове — автомат, диски, гранаты. Начеку и Ваня. Только лицо у этого, в противоположность Мычке, — черное от пыли, грязи, дымовой гари. Руки — на автомате. Взгляд настороженных глаз там, где рыщет противник. Парень следит за врагом и, сам того не замечая, чутко реагирует на все его действия: когда с ревом пролетает «штукас», Ваня прижимает голову к земле; конники врываются во дворы и оттуда слышатся крики — и пальцы рук крепче сжимают ствол и приклад автомата. Вдвойне тяжко партизану: за себя и за жителей.

А враги уже рыщут в полусотне метров. Но день постепенно угасает. Сначала улетел самолет. Постепенно разъехались и каратели. Правда, степь еще шумит гулом моторов и хлопками выстрелов, но ребята приободрились. Они знают партизанскую мудрость: солнце книзу — нос партизана кверху.

По-летнему долго тлеет полоска вечерней зари. Вот уже она затягивается шторками плотной темноты.

В селе и тут, на толоке, рядом с околицей, становится темно и тихо. В курае где-то совсем близко завел песню сверчок.

Но вот слух уловил шорох шагов, рука Михаила сразу же легла на оружие.

— Ребята, вы тут?

Курай отвечает все той же песней сверчка.

— Ребята! — раздалось еще ближе. Женщина подошла прямо к кураю. Стало понятно: жители видели место, где еще утром зарылись партизаны. Следом появились и другие крестьянки. Они заботливо перевязали раны, накормили и напоили партизан.

— В селе Джага-Мамыш[25],— рассказывали женщины, — рота жандармов. На день лучше остановиться под Бешаранью. Там дикие степи и каменные карьеры. Но нет воды. В ночное время ее можно добыть во дворе ветеринарной лечебницы. Дальше к лесу идти лучше всего степями вдоль речки Зуйки. Можно и Киркской долиной, если держаться западной стороны.

— А застава есть на мосту? — спросил Михаил Беляев, вспомнив о старике, который предупреждал об опасности.

Есть, оказывается, застава, даже две: одна на железнодорожном мосту за Андреевкой, а другая на шоссейном, переброшенном через реку.

Узнав дорогу, партизаны стали готовиться в путь, а женщины заботливо помогали им.

Тяжелым был этот рейд. Дорогой ценой заплачено за удары по врагу. Впереди еще немало маршей и бросков. Будут и стычки сврагами, и новые потери. Начиная бросок в лес, Михаил Беляев и его друзья готовят себя к новым испытаниям. И как нужны были сейчас партизанам слова этих незнакомых заботливых женщин! Каждое прикосновение их добрых рук как будто прибавляло силы, и сколько невысказанных теплых слов унесли в своих сердцах партизаны! Чьи-то матери, сестры, спасибо вам!

Огонь на себя

Храбрость — это до конца осознанная ответственность.

П. Павленко
В гущине высоких трав, щедро залитых лунным светом, три человека с вещевыми мешками на спинах склонились над четвертым, лежащим на земле.

— В ушах крови нет, — тихо говорит Сакович. — Значит, просто контузило парня. Степан Рак лежит неспокойно, то и дело мотает головой, будто пытается что-то вытряхнуть из ушей, тянется к ним руками. Вдруг он начинает что-то говорить, но так медленно, тихо и шепеляво, что трудно понять. Какую-то фразу он повторяет несколько раз. Наконец, слова становятся отчетливее:

— Вители, как вахоны вслетели?

— Заговорил! Значит, восстановится и слух. Порядок!

Под головой Степана появляется вещевой мешок, а к вздрагивающим губам прикладывается бутылка с вином — остатки трофеев.

Сделав несколько глотков, Степан отстраняет бутылку. Он пытается улыбнуться, но из этого ничего не получается. Потом ребята едят по кусочку лепешки и запивают водой.

В степи раздается стрельба. Там, где произошло крушение, небо высвечивается ракетами.

— Потопаем, Степа? — спрашивает Яков Рака. — Засиживаться нам нельзя.

Идут полями, избегая даже глухих дорог, — там тоже рыщут ищейки. Ведет Яков по слуху — сначала прислушивается к доносящимся шумам и только тогда избирает то одно, то другое направление. Следом за вожаком движется Степан. Друзья стараются помочь ему. Яков несет его автомат, вещевой мешок тащит Сейдали, рукой Степан опирается на плечо Николая Парфенова.

Яков то прибавляет шагу, то, оглянувшись на Степана, сбавляет.

Вдруг Николай останавливается, прислушиваясь.

— Слышите, черти, кто-то сойкой кричит? Это Мария нас зовет.

Крик сойки слышит и Яков. Он вступает в перекличку. На один крик ответ дается двойной, на два крика — два ответа парных. Эти сигналы они дали Марии. Значит, она зовет. Сейдали идет на встречу с сойкой и вскоре возвращается вместе с незнакомым мужчиной.

— Я от Марии, — торопливо говорит незнакомец.

— Что она передала?

— Караси на сковородке.

— А еще?

— Вино, разбавленное теплой водой.

— С чем послала?

— А ваш отзыв?

— Жажду утоляет кислое.

— Здравствуйте, товарищи. Я — «учитель». Так меня зовут в организации «Дяди Вани».

«Учитель» с предупреждением от «Дяди Вани»: немцы подняли на ноги все воинские гарнизоны и полицейские силы. Рыщут повсюду. Под селом Аджикечь четырех окружили и уничтожили. Вся охрана брошена на усиление заслона под лесом.

— Когда Мария рассказала о встрече с вами, — продолжает посланец, — мы решили предупредить вас об опасности. Вот я и пришел к вам.

— Спасибо, дорогой. Большое спасибо, — крепко жмет руку «учителя» Яков.

Он просит его немного отдохнуть, а сам с друзьями держит совет.

— В лес пробраться, конечно, можно. Но обстановка осложнилась. Степа контужен, — тише обычного говорит Яков. — В бою он — не вояка. Выдержит ли броски? А ситуация такая, что в любую минуту фашист может увязаться за нами. Придется и отбиваться. Не потерять бы нам Степана, а? Второе, сигнал о гибели ребят. Надо бы разведать. Возможно, кто живой. Гляди, вырвем. И еще одно, и, пожалуй, самое важное: в степи сейчас не только наша группа. А раз немцы насели на предгорье, то надо отвлечь их внимание в другую сторону. Выручить те группы.

— Вроде вызвать огонь на себя? — вставляет слово Николай Парфенов. — Я не против. Но как это сделать?

— Повернем в Присивашье, — твердо говорит Яков. — Там будет тихо. Сманеврируем. И Степан сил наберется.

— А разве этим мы поможем другим? — недоумевает Парфенов.

— Конечно! Мы наделаем там шума. Покажем, что виновники катастрофы отходят к берегу Азовского моря. Немцы подумают, что дорогу громят не партизаны, а десантники Красной Армии, высаженные с моря. Часть охранников направится в Присивашье, и тогда нашим группам пройти в лес будет легче.

Попрощавшись, «учитель» уходит в Желябовку. Там он проверит сведения о гибели четверки партизан, а вечером будет пущен слух, что диверсантов видели в Присивашье. Яков же с друзьями проскользнет через шоссе и железную дорогу и объявится в каком-нибудь селе Присивашья, севернее железной дороги.

Так и порешили. Снова пустились в трудный путь. Наконец, Присивашье.

В село вошли глубокой ночью. Пробрались в коровник. В нем темно. Звенят цепи налыгачей. Слышно, как упругие молочные струи ударяются в подойник.

— Ой, ой! — упавшим голосом вскрикнула доярка. — Не стреляйте! Ради бога! Для деток я. Голодные!

Ее с трудом успокоили. Узнав партизан, она обрадовалась, а потом поведала свою горесть.

Муж в Красной Армии. Дома — трое, мал мала меньше. Голод. Коров у одних совсем забрали, у других взяли в общий коровник, чтоб доили под контролем полиции и все молоко сдавали немцам. За стаканом молока для больного крадешься к своей корове, рискуя жизнью: заметят — расстреляют[26].

— А сейчас полицаи где? — спрашивает Яков.

— Два полицая и староста проводят собрание. Крестьяне не сдают зерно. Шерсть тоже. Комендант приказал взять должников и не отпускать, пока не согласятся сдавать. Вот и сидят.

— А немцы в селе есть?

— Вообще-то есть. Но сейчас по тревоге куда-то уехали. Остались только караульные за селом, у склада.

— Ну, тогда мы полчасика, как говорится, похозяйничаем у вас! — объявляет Яков. — Не возражаете?

Партизаны просят воды — напиться и набрать во фляги. Вместо воды они пьют молоко. И едят хлеб: их угощают обрадованные доярки. Потом ведут к дому, где проходит собрание.

Возле дверей на скамейке, обняв винтовку, сидит страж. Яков направляет на полицая автомат, потом, сняв пилотку, подносит к его глазам красноармейскую звезду. Бессловесное представление партизан заканчивается выразительными жестами: палец к губам и пистолет, приставленный ко лбу.

Толстый скуластый полицай онемел от страха. Обезоруженный, он словно прирос к скамейке. Рядом с ним садится Степан. А трое бесшумно проскальзывают в дом.

Просторное помещение заполнено людьми. Кто сидит или полулежит на полу, кто подпирает плечом стену. Накурено. Стоит полутьма. Кажется, что вот-вот погаснет тусклая лампа, стоящая на голом столе.

За столом двое. Плюгавый мужичонка неопределенного возраста — видать, староста. Рядом — старый, сухой полицай.

Все молчат. Ни звука, ни движения, И никто не замечает, что у дверей, в заднем ряду появились трое незнакомцев. Минуты текут тягуче медленно. Наконец, сидящий за столом подает тонкий голос:

— Ну что, господа! — кладет он на стол сухой кулак. — Долго я еще буду ждать? Все равно ведь сдавать хлеб и все прочее будете! Я с вас не слезу. Немецкая власть твердая.

Его писклявый голос глохнет, как в бочке. Опять воцаряется тишина. То в одном, то в другом месте в полутьме мигают желтые огоньки папирос. Чуть приметно обрисовываются лица: бородатые старики, плотно повязанные платками женщины.

В тишину вкрадывается легкий шелест бумаги и шепот:

— Передавай!

Шепот повторяется, перерастает в слабый шумок. И вот из серой дымки высовывается рука с бумажкой, кладет ее на стол перед старостой.

Лампа скупо освещает крупные типографские буквы:


КРАСНЫЙ КРЫМ

ПРИКАЗ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО…


И портрет И. В. Сталина.

Полицай обмер. Староста откидывается назад, будто его обожгло. Его глаза округляются, из полутьмы к нему подступают трое с автоматами. Комната понемногу пустеет.

— Так кому, говоришь, хлеб сдавать?

Староста открывает рот, заглатывает воздух, не произнося ни единого звука.

— Давайте сюда и того толстого стража!

Разговор выходит короткий: рассвет торопит.

— Назовите хотя бы одно дело, сделанное вами для пользы населения, — сдержанно требует Яков. — Одну-две фамилии свидетелей. Только это сможет спасти ваши головы.

Лязгая зубами и весь дрожа, староста выдавливает:

— На-а-с зас-с-тави-ли.

Толстый полицай поднимает глаза. Они полны страха и мольбы. И вдруг он бросается к Сейдали:

— Аркадаш![27]

Между ними происходит короткий разговор на родном языке. Полицай объясняет, просит, умоляет.

— Сволочь! — с негодованием бросает Курсеитов. — Признает, хадыл на партизан. Служил, гадина, еще и в тюрьме. Теперь полицейский. — Сейдали морщится. — Протывно переводить слова. Все, говорит, немцы заставили. Скотына! Товарыщ командир, дай провести с ним один разговор!

Командир молчит. Сейдали, приняв молчание за согласие, подступает к обмякшему верзиле, поворачивается к нему спиной и, оголив ее, обнажает рубцы ран:

— Это кто стрелял? А? Может, ты?

Все больше разъяряясь, он рывком расстегивает поясной ремень и обнажает еще один рубец:

— Может, и это заметка твой! А? Говоры! И Саковичу:

— Разреши, командир, до конца доводыть…

Клубный двор, освещенный лунным светом, быстро наполнился народом. Сначала партизан слушало не более пятидесяти человек, а когда заканчивался разговор, то было уже, пожалуй, более двухсот.

— …Так что скоро, дорогие товарищи! — говорил Яков Сакович. — Скоро встретимся. Тогда обстановка будет другая. Поговорим не ночью, а, как говорится, под солнышком. А сейчас нам пора. Вы вот что: когда немцы начнут трясти, говорите одно: видели, мол, красноармейцев. Ротой, дескать, налетели, а четверо вошли в помещение, наставили автоматы, забрали старосту вместе с полицаями и увезли в сторону Азовского моря. Вот так. Мы ведь с того берега, — Яков показал рукой на Сиваш. — Вот, кажется, и все. Нет, еще одно: постарайтесь, товарищи, чтобы тех, кого мы пустили в расход, немцы нашли как можно позднее. Сами понимаете — утро близко, а нам идти не близкий свет. До нового свидания, товарищи!

Толпа разноголосо загудела. Слышались приветы, пожелания, напутствия. Люди не собирались расходиться.

Со всех сторон к партизанам тянулись руки с разной снедью. Ее принесли столько, что не вместишь и в повозку.

— Берите! Берите!

— А у меня чего ж не берете?!

Яков глядел на них, и на сердце у него теплело от большого счастья. Так счастлив человек, получивший самую высокую награду.

— Спасибо, товарищи! — снял он пилотку. — За душевность спасибо! Встреча наша вышла, как говорится, приятная. Расскажем о ней друзьям.

Группа Саковича шагала к Сивашу. Яков вел ее сначала на север, потом, когда село потонуло в лунной дымке, круто взял на восток.

Марш длился часа полтора. Напрягая все силы, ребята отвоевывали у наступающего дня лишние сотни метров.

Вот и рассвет. Зардела заря. Больше идти нельзя. И степь надежно укрыла партизан.

С того момента, как степь всколыхнулась от взрыва, время стало отсчитывать часы и минуты второй половины рейда. На обратном пути было не легче. Усталость все возрастала. Но, присмотревшись к ребятам, можно было заметить: шагали они живее, голоса их звучали радостнее и действовали хлопцы еще смелее. Оттого обратный путь им казался легче.

Ночью партизаны пошли пустынными пастбищами восточнее Бочалы[28], всегда служившими надежным убежищем. Но в эту ночь их там встретили огнем. Завязался бой. Когда шум стрельбы привлек вражьи подкрепления, Яков повел группу обходным путем. Чтобы оторваться от врагов, ходоки путали следы, меняли направление.

Едва миновали село Арганчук[29] — наткнулись на новую группу патрульных. Опять перестрелка и опять маневры. Так и не удалось партизанам второй раз повстречаться с подпольщиками «Дяди Вани» и выяснить судьбу схваченной четверки.

Силы партизан, казалось, иссякли. А тут еще опустели фляги. Между тем, пить хотелось нестерпимо. На дневку надо было запастись водой, но где ее взять?

С трудом встав на ноги и взвалив на себя снаряжение, минеры пошли искать воду, но ее нигде не было.

— Подождите, ребята! — остановился Сейдали. — Воду ищем, да? А почему лагушку не слушаем? Где кричит лагушка — там вода. Туда иди! Понимаешь? Я — пастух. Я знаю.

Все прислушались. Но степь молчала. Ни крика птиц, ни хора лягушек. Безмолвие длилось минутами, но ребятам казалось, что прошли часы. Где-то на севере трещала перестрелка. Но лишь напомнив о врагах, степь тут же стихала.

Вдруг Сейдали воскликнул:

— Кричит! Я говорил!

Он увлек группу за собой. Но водоема нигде не было. И лягушки, казалось, кричат в другой стороне.

Яков шел замыкающим; он следил, чтоб никто не отстал. И он видел, как шатаются от усталости парни, как заплетаются у них ноги.

— Привал! — подал он команду вполголоса. Но группа шла дальше.

— Сеня, привал! — повторил он громче. Но группа по-прежнему шагала.

Яков подбежал к ведущему. Оказалось, что тот не слышал команду.

«А ведь я тоже глохну, — пронзила мысль. — Даже шагов не слышу. Неужели от жажды?»

Если вся группа потеряет слух — гибель. Глухих враги передушат голыми руками.

— Хлопцы! — схватился Яков: — Воду надо достать! Пошли в село! Боем взять, но достать!

Вяло поднявшись, партизаны взвалили мешки на плечи и, томимые жаждой и усталостью, поплелись дальше.

Над притихшей степью низко нависли плотные тучи. Воздух был теплый и застойный. Ни малейшего дуновения ветра. Душно. Дышать трудно, шагать еще тяжелее.

Показалась деревушка. Кажется, — в ней ни души. Но нет, вот кто-то шагает. Это — патрули. Очевидно, и тут гарнизон. В дом не постучишь, воды не попросишь — там немцы.

Скотный двор. Тут должна быть вода. Но где она? Ни корыт, ни бочек.

Вот свет в окне. Туда!

Из зарослей смородины видно: в просторной комнате — немцы. Играют в карты. На столе — бутылки. Пьют.

У дома — часовой. Он шагает к воротам, затем обратно к дверям. Снова к воротам. Тихая возня, хрип — и нет часового…

Четверо входят в сенцы. Темным-темно. Руки нащупывают дверь. За нею шумят. Туда надо войти. Двое становятся по бокам. Яков берется за ручку двери.

Он медлит, и секунда все круто меняет. Кто-то дергает за локоть. Это Парфенов. Он тянет в угол. Берет руку Якова и сует вниз. Кадка! Вода!

Двое стоят у двери. Теперь она не откроется. Другая пара пьет — жадно, долго, прямо из кадки. Потом, сменясь, пьют остальные. И тоже — жадно, долго. Враги за дверью. В любую минуту они могут выйти. А тут еще и рассвет скоро. Надо успеть удалиться. Но все забыто. Пить! Пить! Пить!

Наконец жажда утолена, и разум берет верх. Яков находит руку Парфенова, тянет под дно кадки. Кадка, качаясь, выплывает во двор, за село, в кусты. Отсюда Яков возвращается в сенцы, где пили воду. Снимает своих часовых, подпирает дверь противотанковой гранатой и выдергивает чеку. Толчок вызовет взрыв. А за дверью в комнате немцы пьют.

Пьют и в кустах. Затем партизаны наполняют фляги. И опять пьют. Пить уже некуда. Да и не хочется. Но пока вода есть в кадке, оставлять ее никто не собирается. И тут приходит новое решение: кадку ставят на плечи и переносят на место дневки.

…Через сутки, утром четвертого августа, группа Якова Саковича добралась до «ресторана». Кто так назвал овражек с источником близ Иваненковского аэродрома и почему — не знаем. Думается, название пришло на мысль тому, кто вот так же, как четверка Якова Саковича, возвратясь из трудного степного рейда в партизанский лес, отдыхал у этого источника.

Выспались. Потом раздевшись, парни плещутся у источника, смывая пот, соль и пыль, собранную с доброй половины дорог и полей Крыма. Одевшись, опять пьют.

— Хорош вода! — восторгается Сейдали. — Лучше нет! Да? На всем белом свете нет! Скажешь, есть? А?

Все довольны. Смеются.

— А та, в кадке? — весело спрашивает Яков. — Разве та не вкуснее? А вообще, — вдруг становится он серьезным, — была ли та кадка? Было ли все?

…Прошло двадцать лет. И вот — та же лесная поляна, где собирались перед степными рейдами партизаны. Рядом Яков Сакович и Николай Парфенов.

— Помните, Николай Дмитриевич… Как человек мог вынести такое? Теперь не верится…

А ведь было же![30]

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Верность

«Советскому Союзу, Родине родин, клянусь!»

Из клятвы словацких антифашистов
Когда выйдешь на край северного отрога горы Яман-Таш, видишь далеко. Глубоко-глубоко внизу вьется между скалами неугомонная Бурульча. Дальше, если смотреть на запад, раскинулось зеленое море лесов; это — урочище Бурма. А к северу пошли холмы предгорья. Чем дальше от леса, тем спокойнее рельеф, и там, за чертой феодосийской магистрали, виднеется утопающая в дымке степь.

Отрог — наш НП, наблюдательный пункт. Отсюда партизаны следят за движением противника на Феодосийском шоссе. В эти дни мы с Миронычем так изболелись сердцами, ожидая минеров, что каждую свободную от дел минуту идем на НП и подолгу глядим в степь, будто и впрямь можем увидеть там возвращающихся в лес партизан. Сверх срока уже прошло четыре дня и четыре ночи, а их все нет. Нет Бартоши и Старцева из-под Биюка. Нет Саковича и Сырьева из-под Сейтлера. Нет Гриши Гузия из района Ички. Таких задержек лес еще не видел.

Тревога за тех, кто в рейде, нарастает. Люди рвутся на поиски. Из отрядов поступают предложения за предложениями.

— Николай Дмитриевич, — предлагает Женя Островская. — Пошлите меня в Ички. Я встречусь с Гришиными родственниками и налажу те самые связи, которые должен был наладить Гриша. А потом уже займемся Симферополем.

Стараюсь успокоить ее, но боюсь, как бы чуткая женская душа не уловила нарочитости. Ведь оснований для уверенности в благополучном возвращении диверсантов у нас очень мало. Напоминаю, что уметь ждать, обладая железной выдержкой, — это тоже нужно партизану, и каждый, вновь ставший в наш строй, должен выработать в себе и это достоинство.

Тревоги тех дней отразились и на страничках моего дневника.

«1 августа 1943 года.

…Сегодня ждем диверсантов с железной дороги Биюк-Онларского[31] района»…

«2 августа 1943 года.

На перевалочную (базу) мне донесли, что с успешным выполнением задачи возвратился Сырьев. Когда я дождусь Гузия и Саковича!»

«3 августа 1943 года.

…День проходит, а Гузия и Саковича нет и сегодня. Неужели на мою голову свалятся еще две такие потери!»

Шалаши испанцев и словаков стоят рядом с нашими. Обычно там весело. То брызжет россыпью смех, чаще всего по поводу очередной выходки кого-нибудь из словаков, выступающего в роли бравого солдата Швейка, то слышатся певучие голоса парней, хлопочущих на кухне, то звенят мелодичные песни. А в эти дни у побратимов тихо. У словаков три пустующих лежака: нет Штефана Малика и Клемента Медо; вышли все сроки рейда и у Виктора Хренко. Майор Баландин вместе с Кустодио Соллером ломают головы над тем, где недоработала лесная школа диверсантов, из-за чего, по их мнению, и свалилась беда на бартошинцев.

Бригадный комиссар Егоров в эти дни частый гость в шалашах наших побратимов. Вот и сейчас, только закончилось заседание подпольного центра, а он уже в «иностранном квартале». Там — радостная весть: вернулись, наконец, Григорий Гузий, Штефан Малик, Виктор Завьялов и Владимир Морковин. Пришел и Виктор Хренко.

Подхожу к ребятам. И вот уже звучат привычные, но всегда волнующие рапорты вернувшихся.

— Товарищ командир бригады, — с места правофлангового своей группы с нескрываемой гордостью рапортует Гузий. — Группа задание выполнила. Под откос пущен вражеский эшелон. Свернули его там, где нужно, — на мосту. Результат тоже неплохой: более восьмисот гансов убито и ранено. Сведения получены точные, — подчеркивает Григорий. — Их передал мастер по ремонту путей, а перепроверил Штефан Малик. Он среди белого дня прошел в Ички и, размахивая пакетом, стал искать немецкого полковника. Имя полковника, конечно, выдумано. Никто такого не знает. Все бегают, как угорелые. Штефану это и нужно. В суматохе он смешался с солдатами спасательных команд и проник на место катастрофы. Там все и увидел своими глазами.

Успех действительно большой, и мы воспринимаем вести, как награду за пережитое в дни ожидания.

Рапорт Виктора Хренко прозвучал скупо: ведь разведчику нельзя докладывать открыто.

Вечером Виктор рассказал нам, что побывал в «Рыхла дивизии». Передал словакам новые пароли перехода на сторону Красной Армии и к партизанам. Связал местных подпольщиков с антифашистами дивизии. Теперь у словацких солдат будут и местные агитаторы, и листовки, и проводники в лес. Антифашистская работа нацелена на подготовку солдат к массовому переходу на советскую сторону. Успешным был и весь рейд по Крыму. Собраны ценнейшие сведения.

А вскоре пришла новая радость: вернулась группа Саковича. Смуглое от загара лицо Якова озаряется душевной улыбкой. Голос с хрипотцой басит:

— Вражеский эшелон пущен с насыпи с помощью колесного замыкателя. Поставлена еще одна мина…

Сведения о результате удара по вражеской коммуникации радиоволны понесли на Большую землю.

О группе Гузия донесение рассказало подробнее:

«С насыпи в речку Булганак слетели и разбились: паровоз, двадцать два вагона с войсками, четырнадцать вагонов с орудиями, восемнадцать вагонов с автомашинами. При этом убито и ранено более восьмисот солдат и офицеров противника» [32].

…Когда волнение от встречи улеглось, у словаков началась интересная беседа с комиссаром. Он собрал воедино все, что говорилось сегодня о народной подмоге: вспомнил о мастере, сообщившем результат диверсии под Ичками, о подпольщиках, с которыми связался Виктор Хренко в Воинке, о людях, помогавших группам Якова Саковича, Ивана Сырьева.

— Отсюда, хлопцы, следует правило нашей жизни и борьбы, — сделал Мироныч вывод, — пока мы заодно с народом, пока верны ему и честны перед ним — никакому врагу нас не одолеть.

Комиссар рассказывает словакам о комсомолке Клаве Юрьевой. 25 июля 1942 года, попав вместе с группой партизан под горой Тирке в кольце вражеского окружения, отважная партизанка припала к станковому пулемету, за которым поочередно были убиты пулеметчик, командир и политрук, и разила наседавших гитлеровцев до последнего патрона, а затем дралась врукопашную, пока не перестало биться сердце.

Вспомнил Мироныч и Плетнева, отбившегося от девятнадцати гитлеровцев. Потом привел в пример двух советских летчиков. Подбитые над Крымом, они посадили самолет на воду у самого берега, проскользнули в горы и тут две недели искали партизан. Летчиков нашли обессилевшими, полумертвыми. Рассказал Егоров и о случае, происшедшем с Виктором Завьяловым, который только что вернулся из диверсионного рейда.

Пошел как-то Виктор с членом подпольного обкома комсомола Беланом на явку. А обратно не вернулся. Белан сказал, что сильно заболевшего Виктора донести не смог и оставил в лесу. Послали партизан, но те вернулись ни с чем. На другой день на поиск больного направили целый отряд и опять не нашли. Третий день был отнят противником: разгорелся бой, Завьялова не искали. Потом и вовсе ушли из того района. Решив, что больного схватили немцы, штабники записали его в без вести пропавшие. Но поиски все же не прекращались. Всем связным, разведчикам и минерам, чей путь лежал через район горы Средней, где потерялся Виктор, приказывали присматриваться к следам, прислушиваться к сигналам. И вот через неделю партизаны принесли Виктора на носилках.

Оказывается, за больным Виктором охотились полицаи. Не имея сил бежать, партизан запутал следы в речушке, а потом залез на высокое густое дерево и спрятался на его вершине. Когда же в лесу стихло, слезть с дерева Виктор уже не мог: от сильного жара мутилось сознание. Да и смысла не было спускаться на неспокойную землю в таком состоянии. Тогда, собравшись с силами, партизан распутал парашютные стропы, которыми были скреплены обмотки, снял поясной ремень с портупеей и крепко-накрепко привязал себя к дереву. Сколько висел в беспамятстве, он не знал. Потом сознание вернулось к нему, но сил спуститься вниз не было. И тогда Виктор со страхом понял: придется умирать.

Сильно хотелось курить. Ослабевшими руками он вывернул карманы. С величайшей осторожностью собрал остатки табака, смешанного с крошками и прочей карманной трухой, свернул тоненькую самокрутку и, чтобы не уронить, вложил ее в трещину коры. Достал увеличительное стекло и стал поджигать самокрутку солнечным лучом. Когда слабеющая рука отводила стекло в сторону, луч падал на кору, выжигая на ней очередную точку. И Виктор, теряя остатки сил, стал выжигать на древесной коре:


СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ОККУПАНТАМ!


Эти слова, выжженные на коре, прочитали Саша Стогний и Николай Шаров, когда снимали Виктора с дерева.

— Верность делу Родины, — подвел итог сказанному комиссар, — это природная черта характера советского человека. Ведь жизнь каждого из нас — частица жизни народа и государства. Оттого и сражаются наши люди за Родину, не щадя своих сил и самой жизни. И разве трудно понять нашу радость, когда такую же преданность Советской Родине мы видим и в работе каждого из наших побратимов? В том же трудном деле испанцев Баландина, Костина и Кустодио Соллера, в рейдах Виктора Хренко, в диверсии, организованной словаками в Керченском порту, в делах Штефана Малика, Клемента Медо и Войтеха Якобчика, в рискованной разведработе румынских товарищей.

Мироныч замолчал. Словаки внимательно слушали его. Он вынул из кармана трубку и, набивая ее табаком, продолжал:

— Як тому веду речь, что сегодня принятие присяги. Будут присягать наши новые партизаны. Думаем, что и вам следует принять присягу. Наше общее дело и дружбу мы скрепили совместными боями. Пора скрепить и клятвой.

Наши побратимы в один голос выразили искреннее желание присягнуть, а комиссар обратился к ним с вопросом:

— Как нам поступить с текстом присяги? Он утвержден нашим подпольным центром. Но в данном случае, если вы, граждане других стран, найдете нужным что-то заменить, мы возражать не станем.

Егоров достал текст партизанской клятвы и начал читать:

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик… Вот первый вопрос: как быть с подданством? Вы же не граждане Советского Союза.

— Дозвольте, — встал Виктор Хренко. — Моя думка, изменювать этих слов не треба. Мы воюемо за народну Чехословакию, испанцы — за народну Испанию, румыны — за Румынию тоже народну. А Советский Союз — родина наших родин. Потому, як я гражданин Чехословакии, то в ту же пору я и гражданин Советского Союза.

Все были согласны и с предложением Виктора и с остальным текстом присяги, который прочитал Мироныч. Комиссар собирался уходить. Но подошло время обеда, и словаки предложили ему откушать словацкого супа.

— Дела ждут неотложные, ребята, — хотел было идти Егоров. Но тут к нему обратился Саша Гира. Сегодня он особенно активен.

— Мирон Миронович, объясняйте, пожалуйста, отчего у партизанов получаются такие дуже сильни удары? У цей же группе, где був Штефан, четыре людины, а побили восемьсот фашистов и скилько пушек та авто. Ако це зрозумить?

Комиссар вынул трубку и, словно раздумав, вновь положил ее в карман.

— Партизан видит весь вражеский тыл: гарнизон и штабы, склады и коммуникации. Он подбирается к важным объектам и бьет в самые уязвимые места. Он воюет вместе с народом, и в этом его сила.

Комиссар взял горящий уголек и, бросив его в трубку, раскуривает.

— Надо учитывать, что удар с тыла несет и огромную моральную силу.

Оккупанту, который хоть раз попал под партизанские пули или в железнодорожную катастрофу, до гроба чудится, что партизанские мины поджидают на каждом мосту, что в любую минуту может прозвучать выстрел из-за каждого камня или куста…

Чуть прищурив глаза, Мироныч испытующе глядит на собеседников. Все ли поняли, спрашивает его взгляд.

— Конечно, хорошая позиция — это еще не все. Главное — в бойце, в его силе воли, которая делает партизана стойким. Сражаясь в окружении врагов, он самой жизнью приучен надеяться только на свою силу, на меткость удара, на хитрость и смекалку, наконец, на гибкий маневр. У него нет второго эшелона, нет тыловых подразделений.

Поднимается Виктор Хренко.

— Мирон Миронович! А можно такое поведать, что наша позиция, усей словацкой группы и румынских приятлив, тоже удобна. Мы ж еще близче можемо добиратись до спины и до сердця вражой армии!

— Совершенно верно, Виктор! Очень правильно понимаешь!..

Долго еще длится беседа у словацкого костра. Но вот наступает час присяги. На поляне, служащей нам то командным пунктом, то площадью для митингов, построившись в каре, стоят отряды. Плотно сомкнутые шеренги, разномастная одежда, медно-красные от загара лица, сильные руки, деловито лежащие на прикладах, — все привычно глазу, близко сердцу.

Входим в центр каре. Здороваемся.

— Здра-а-а-с-те! — одним словом выдыхает бригада, и по лесу катится многоголосое эхо.

Комиссар говорит о новых победах Красной Армии, о неизбежном крушении гитлеровской Германии, о том, что боль утраты причинил враг и нашей бригаде: под Аджикечью остались Василий Бартоша, Александр Старцев, Михаил Бакаев и Александр Карякин.

Вслед за комиссарской пилоткой с голов сползают брезентовые береты и панамы, матросские бескозырки и гражданские кепки. Бригада застывает в молчании. Молчит и лес. Он будто скорбит вместе с партизанами. Потом перед строем появляется Клемент Медо. Словак побывал в Андреевке. Под видом квартирмейстера он обошел много домов. И вот теперь вместе с группой Анатолия Смирнова принес вести.

— Ни одному из той нашей четверки вызволитись не удалось, — медленно и глухо говорит словак. — Никто не зловлен поранений. Може, кто и був жив, але живым не здався. Жители Андреевки хотят погребать партизанов, але немцы не дозволяють…

По рядам пробегает шум гневных возгласов. Потом перед строем выступает разведчик Артамохин, сегодня пришедший из Биюк-Онлара.

— Видел я их, товарищи, — говорит разведчик, произнося слова медленно и трудно, с болью вырывая их из груди. — Лежали они в разных местах: трое в потоптанной кукурузе, четвертый — на стернище. Один невысок ростом, коренастый. Четырьмя пулями пробита грудь. В двух местах ранено левое плечо. Каждая рана заткнута. Похоже, затыкал и продолжал биться. Потом вроде как гранатой подорвало его. Повреждена рука и побита голова.

— Это Василий Бартоша! — выкрикивает кто-то из строя.

— Бартоша! Бартоша! — вздыхают ряды. Артамохин говорит долго и трудно. И слушают его люди так внимательно, что пискнет пичужка, — слышно.

— Бились наши хлопцы, — продолжает Артамохин, — по-геройски. С кукурузного поля, где был бой, немцы вывезли много убитых и раненых. В Биюке сделали сорок семь гробов. Делали гробы и в Аджикечи. Сколько — сейчас не скажу, еще не узнал. А два гроба из оцинкованного железа отправили на сарабузский аэродром в Германию. Еще скажу, что после того боя два немецких эшелона слетели под откос на перегоне Биюк-Курман.

— То бартошинские мины! — опять кричат в строю. Поднимается рука.

— Разрешите!

Из строя выходит Михаил Беляев. Он взволнован. Вася Бартоша еще не поставил точку, — с жаром говорит Михаил. — Его мины рвутся под поездами фашистов. И еще будут рваться. Погибая, он кричал: «За Родину!». Сам слышал. И я поклялся себе, клянусь и тут, при народе: вместо той мины, которую не успел поставить Бартоша, я подложу десять, вместо гранаты, которую он не добросил до фашистов, я брошу десятки гранат.

По рядам опять прокатывается гул. Будто выждав момент, на лес налетает порыв ветра, и деревья тоже шумят, качая вершинами.

С волнением слушает бригада слова приказа. В нем скупо говорится о подвиге героев. Посмертно представляются к награждению орденами Союза ССР товарищи: Василий Павлович Бартоша, Александр Илларионович Старцев, Михаил Александрович Бакаев и Александр Петрович Карякин.

Короткая пауза, и по поляне летит команда:

— Под знамя смир-р-но-о!

На зеленом фоне леса, мягко переливаясь, проплывает алый стяг. Николай Котельников в сопровождении двух автоматчиков вносит бригадное знамя в центр каре. Выходят из строя для принятия присяги Григорий Гузий, Евгения Островская, Александр Чухарев, Анатолий Гаврилов, Кирилл Бабир. Тут же и вся группа словаков во главе с Виктором Хренко.

На поляне наступила торжественная тишина.

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик… вступая в ряды советских партизан, принимаю присягу и торжественно клянусь…

Строгие бронзовые лица щедро освещены лучами предвечернего солнца. Уверенно и отчетливо звучат слова присяги:

— …быть честным, храбрым, дисциплинированным и бдительным бойцом- партизаном, строго хранить военно-партизанскую и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников…

— …Я клянусь непоколебимо переносить и преодолевать все трудности и тяготы партизанской жизни и борьбы и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и рабоче-крестьянскому правительству…

Заключительная часть присяги произносится с особой твердостью.

— …Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся…

Умолкли. Стоим недвижимо. Будто вслушиваемся в слова, еще звучащие над поляной… Вдруг:

— Товарищ бригадный начальник! — волнуясь, обращается Виктор Хренко. — Дозвольте, я на первом ряду стану подписывать.

Получив разрешение, командир словацкой группы первым ставит под присягой свою подпись. Потом Виктор становится по стойке «смирно».

— Советскому Союзу, Родине родин… клянусь, — торжественно произносит он. — И слова цией клятвы сдержу! Не порушу!

Следом за ним подходят и ставят свои имена Малик Штефан, Якобчик Войтех, Данько Микулаш, Медо Клемент, Гира Александр.

Потом подписываются Григорий Гузий, Евгения Островская. Кирилл Бабир и другие партизаны, принявшие присягу.

…Вечереет. Стартовая команда скоро пойдет на аэродром. Вскрываю пакет и заново переписываю письмо на Большую Землю.

Пишу подробно о каждой диверсионной операции и о предварительных итогах боевой работы за июль. «Четыре эшелона, два склада боеприпасов, два подрыва линий связи, разбита и сожжена одна автоколонна. О четырех минах, заложенных на железной дороге и четырех минах на шоссе разведывательных данных еще нет». Прошу ускорить присылку человека для связи с Симферополем вместо Бабичева. Сообщаю подробности о продовольственном положении в бригаде. Повторяю просьбу направить пятьдесят-шестьдесят человек бывалых партизан из госпиталя, прислать мины новых систем, эвакуировать на лечение командира шестого отряда Ивана Мокроуса, комиссара пятого отряда Семена Мозгова. «Очень они скрипят. Кожа да кости. До зарезу нуждаются в лечении и отдыхе».

Карандаш упирается в точку. Думаю о Мокроусе и Мозгове, о десятках таких же безотказных. Сколько ими исхожено, сколько вынесено тягот боев и невзгод! Мысль уходит в даль прожитых дней, а слух цепляется за грустную песню, которая так пришлась нам по душе.

Вьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
И как бы отгоняя грусть, в другом конце табора зазвучала вдруг задорная словацкая:

Як ты маешь
Таки сводни очи…
— Хлопцы! Три часа! — сдержанно, но властно подает голос дежурный. Это политрук Дмитрий Косушко. — Люди спят, а вы поете.

Песня замирает. Но минуту спустя слышится певучий голос Виктора Хренко:

— Товарищу служба, ако у вас кажуть! Начо кричишь? Мы ж тихо спеваемо. Малюемо донесения и спеваемо. Не можем не спевать. И я хочу не просто спевать, а кричать и танцевать, чоб уся наша Словакия чула: я присягнув Советскому Союзу!

Песня не затихает.

Но вот рядом послышались приглушенные голоса. Третий час ночи — время возвращения стартовой команды с аэродрома. С их приходом лагерь всегда просыпается: кто-то передает последние сообщения летчиков, кто-то из прилетевших с Большой земли обнимается с друзьями, а те, кому пришла почта, не дожидаясь утра, читают письма, вскрывают посылки.

Два письма получаю и я: засургученный пакет из Крымского обкома и от кого-то личное письмо.

Вскрываю обкомовское. Булатов пишет: «Первое. О чехословаках. Решайте смелее. Я целиком согласен создать из них самостоятельный отряд… В Белоруссии словаки уже дерутся крупными соединениями на стороне партизан. Это для ориентировки…

Второе. Правильную вы ведете тактику борьбы с противником. Надо его отучить ходить в лес. Третье. О награде лучших людей. Шаров представлен мною к ордену Ленина. Представлены и другие…»[33]

Рассматриваю второе, изрядно потертое письмо, на котором от почтовых штемпелей не осталось чистого места. Вскрываю и сразу гляжу на подпись: Ларин, бывший командир партизанского отряда.

Друзей Ларина поблизости оказалось немало, а так как в лесу личные письма являются достоянием всех, то читать пришлось целой группе полуночников.

— «Дорогой Николай! Волей судьбы я оказался на 1-м Украинском фронте, далековато от вас, но и тут, как наяву, перед глазами стоят дни, пережитые с вами. Особенно последние, самые трудные — тяжелое ранение под Баксаном, санитарная землянка в партизанском лесу, шесть маршей на аэродром, прощание, госпиталь, инвалидность…»

Душевное письмо этого человека воскресило в памяти целую эпоху нашей жизни, так называемый первый период партизанской войны — дни, полные смелого поиска, неудач, поражений и трудных успехов: массовых образцов преданности Родине, примеров героизма, самопожертвования. Вспомнились и люди тех дней.

…Андрей Литвиненко, скромный, неутомимый труженик. Таким он был и на посту председателя исполкома районного Совета, и в роли организатора и первого командира Зуйского отряда.

В том бою под Баксаном, о котором писал Ларин, партизаны оказались в огненном кольце. Увидев, что батальон противника обходит отряд, Литвиненко и десять бойцов стали скалой на пути вражеского батальона. Приказа стоять насмерть Андрей Литвиненко не получал. Ларин, бежавший к нему на правый фланг с таким приказом, был сбит вражеской пулей. Не отдавал такого приказа и он, Андрей, тем, кто был рядом. Но все равно никто из этой группы не вышел из боя — они бились до последнего патрона, и этим дали возможность выйти из окружения отряду, спасли его.

А в это время пулеметчики Иван Труханов и Николай Комаров, прикрывавшие тыл отряда, отражали атаки врага до тех пор, пока бились их сердца. Враги не прошли и тут.

И таких героев было много. Имена их войдут в бессмертие, о них расскажут людям книги и песни. Будет сказано и о партизанах отряда Литвиненко, о том, что, созданный их руками и ценою жизни спасенный от разгрома, Зуйский отряд стал носить имя Андрея Литвиненко. Уже к осени 1942 года по количеству истребленных гитлеровцев и по размаху политической и разведывательной работы отряд занял первое место в Крыму…[34]

«Я представляю, как вам там, на „пятачке“, тяжело, — заканчивал свое письмо бывший партизан, — это может понять только тот, кто сам испытал. Закончится война, пройдут годы и десятилетия, а слава о партизанах будет жить, и она должна жить, пусть наши дети знают о прожитых нами суровых годах в борьбе с фашистскими захватчиками…»

Бой за честь

Честь идет дорогой,
Бесчестье — обочиной.
Пословица
Лес тревожно шумит. Порывистый ветер, наскакивая с гор, срывает с деревьев желтые листья. Партизаны тесно жмутся к теплу костров, заканчивают завтрак. В размеренный, однотонный шум леса как-то некстати врезается сухой надрывный кашель.

— Что-то надо делать с твоей простудой, — в голосе Жени Островской звучит глубокая озабоченность.

Подхватил кашель Григорий тогда, когда возвращался из города. Женю он пропустил вперед, и она нормально перешла Салгир, а самого ракеты да пули прижали к земле. Пришлось переползать по воде. Вымок. Весь день лежал в степном окопчике мокрый. Обсыхал на ветру.

— Ничего мудреного, — отвечает он, откашливаясь. — Всему миру известно: теплого бы молочка да еще с медком — как рукой снимет.

— Молочка?.. А где взять его?

— Где взять? Была б ты у меня дояркой, сходила б к Сороке. Там корова завелась, а доить некому.

Услышав эти слова, Мироныч настораживается.

— Гриша, — кричит он, — ты о корове серьезно?

— Своими глазами только что видел!

Мы с Миронычем недоуменно переглянулись: корова в лесу… В иные времена на это никто не обратил бы внимания. Раньше некоторые партизанские отряды имели целые стада и фермы. А теперь даже в селах корова большая редкость.

— Да, — хмурится комиссар. — Тут что-то неладное. Надо проверить…

Извилистая тропа ведет вдоль опушки. Кое-где многокрасочными тонами проступает ранняя осень. Но Мироныч, всегда восторгавшийся прелестями горного леса, сейчас их не замечает. Он шагает мрачный, как туча.

— Черт бы ее побрал, — ворчит он. — Сегодня у нас, как в пословице: беда не ходит в одиночку.

— А что еще?

— Оскандалился Иван Харин. Додумался, видишь ли, завести собственную продовольственную базу.

Задымив трубкой и еще больше помрачнев, комиссар рассказал подробности. Партизаны заметили, что в стороне от лагеря под скалой Иван Харин прятал противогазную сумку. Там оказались сухари и узелок с мукой. Вызвал Харина к себе Емельян Колодяжный, и выяснилось, что сдавая начпроду муку и сухари, принесенные из парашютной гондолы, Иван утаил для себя частицу на черный день.

— Голод мы пережили, а его призрак до сих пор пугает наших людей. Не дает покоя и Харину с его волчьим аппетитом.

— Ты прав. Но не судить нельзя. Тут — никакого послабления. Тем более, что вчера у Харина — сухари, а сегодня у Сороки — уже целая корова.

Шагаем молча. Говорить нехочется. Думать о таком тоже тяжело.

Перед партизаном постоянно маячат два главных врага — оккупант и трудности снабжения. Оккупанты из кожи лезут, стремясь опутать лес изолирующим заслоном и победить партизан, если не оружием, то голодом[35]. Поэтому честный дележ последней крохи съестного — строжайший закон партизанской жизни, наш железный обычай. А кто нарушил его, утаил от голодающего товарища сухарь или ложку муки, тот — тяжкий преступник. Так заведено в лесу с первых дней партизанской войны.

…Невзрачная коровенка бурой масти спокойно стоит на привязи под кроной сосны и аппетитно, с сочным хрустом поедает траву.

И тут же наше внимание привлекает необычная доярка. Коротко остриженная голова повязана белой косынкой из парашютного шелка. Широкие плечи и крепкую спину плотно облегает чехословацкий китель. Передником служит огромный кусок того же шелка, спадающий до самой земли. Ноги, обутые в строевые сапоги, крепко сжимают ведро, густо закопченное на кострах. С перезвоном, уже давненько не слышанным в лесу, в ведро, чередуясь, бьют две молочные струи.

Заметив нас, «доярка» моментально выхватывает из-под коровы посудину и, ловко повернувшись, встает по стойке «смирно». На нас смотрит добродушное лицо словака Клемента Медо. Не сразу найдясь, он широко улыбается и, наконец, сбивчиво рапортует:

— Ако бачите, товарищи, — молоко! — Поправив на голове косынку, он добавляет: — Ако говорил наш бравый Швейк, солдат должен все уметь и никогда не теряться.

Все смеемся. Клемент же, как бы между прочим, уточняет:

— Не сам я. Начальник штаба Сорока приказал.

Через несколько минут Николай Сорока гостеприимно приглашает нас к шалашу отрядного штаба. У входа задерживаемся. Мироныч, показав рукой на буренку, строго спрашивает:

— Объясни-ка, дорогой Николай Анисимович, что это за зоологические новости?

— А это Игнат Беликов с ребятами был на разведке в Мамаке[36]. Ну и привел. Мы, как видите, не обижаем скотинку. Кормим, поим, доим.

— Скотинку-то вы не обижаете, а семью, из которой она взята? О ней подумали? — тянется Мироныч за трубкой.

— Подумали. Втроем с командиром отряда и комиссаром расспрашивали Игната. Оказывается, какая-то одинокая старушка сама попросила забрать. Наши хлопцы отказывались: без разрешения командования, дескать, не имеем права. А старуха, говорят, упросила. Они и взяли. Выдали ей расписку. Все честь по чести.

— Сама, говоришь, упросила? — внимательно смотрит на Сороку Мироныч. — С каких это пор в селе, за два года сто раз разграбленном немцами, крестьянки стали направо-налево раздавать коров?

— Просто патриотка, захотела помочь в трудностях.

— Ой, что-то не то, Николай! — вмешиваюсь я. — Отдала корову нам, а сама как? На снабжение к Гитлеру перешла, что ли?

Разговор кончается тем, что буренку приказали отвести обратно в Мамак. Игнат Беликов должен возвратить ее хозяйке и принести от нее расписку. И пойдет он туда не один. Его будут сопровождать политрук Дмитрий Косушко и словак Клемент Медо.

Строго-настрого приказываем:

— Все трое сдадите корову. Перед хозяйкой извинитесь как следует.

На следующий день все население нашего лагеря собралось на лесной поляне. Раздается:

— Встать! Суд идет!

Между двух могучих сосен — длинный стол, сколоченный из горбылей и покрытый красным кумачом. За ним члены партизанского суда. В центре — Николай Ефимович Колпаков, начальник разведки из отряда Федора Федоренко. На его молодом лице ярче обычного горит румянец. На выцветшей солдатской гимнастерке — орден Красного Знамени. Справа от него — сын казахских степей, подрывник Турган Тургаев. Слева — медицинская сестра и наша пулеметчица Галина Леонова. Красивое продолговатое лицо с ямочками на загорелых щеках, большие голубоватые глаза. В стороне, за отдельным столиком, сооруженным из фанерного ящика, — секретарь суда Григорий Чернышенко, сухопарый сутуловатый парень с бледным болезненным лицом.

Перед судьями на толстом мшистом бревне, заменившем скамью подсудимых, понуро сидит разведчик Иван Харин. Всегда живое и энергичное лицо его осунулось и потеряло подвижность, а взгляд карих глаз, обычно прямой и смелый, он отводит в сторону. Кажется, что осели его сильные крутые плечи, и весь он выглядит гораздо старше своих двадцати двух лет.

За его спиной, кто на пеньке, кто на смолистой хвое и листьях, сидят и полулежат широким кругом партизаны. Наши побратимы тоже здесь. Они молча смотрят на подсудимого. Для нас этот суд — не первый урок в школе многотрудной борьбы за чистоту своих рядов. Для них — и первый урок, и новая страница о суровой и светлой правде жизни советских людей.

Перед судьями появляется свидетель — Дмитрий Козинцев. Нелегко, видать, ему. Слова будто застревают в горле. Выжимая их одно за другим, он сообщает суду, что видел, как Иван Харин прятал под скалой противогазную сумку.

— Свидетель, — хмурится председатель суда Николай Колпаков, — а что еще известно вам по этому делу?

— Что еще? Одну такую сумку он там спрятал раньше.

— А ты видел? — кричит Яков Сакович, сверля глазами свидетеля. — Сам ты видел?

Наступает тяжелое молчание.

— Видел… Под скалой… Я сам разрыл сухую землю и вытащил ту сумку.

С минуту снова все молчат. И вдруг широченный в плечах матрос Василий Печеренко так порывисто вскакивает с пенька, что бескозырка слетает с его головы.

— Отвечай, Иван! — говорит он, переходя от волнения на шепот. — И эту базировал ты? Отвечай?

Подсудимый, будто от сильного удара, пошатнулся всем корпусом.

— Я.

Пораженные, Сакович и Печеренко словно застывают, а от судейского стола по всему кругу прокатывается тяжелый вздох.

Все волнуются. С каждой минутой атмосфера накаляется. И председатель суда, при всем своем старании, уже не может удержать волнение людей.

— Как же ты, Иван, мог, а? — медленно поднимается сухой, с проседью на висках, Семен Мозгов. После первых трудных слов он молча и пристально смотрит на подсудимого. Не выдержав тяжелого взгляда, Иван опускает глаза. Мозгов продолжает:

— Своими глазами, товарищи, я видел, как этот же Иван Харин, голодный, как и все мы тогда, до костей простуженный, отдал последнюю ложку муки Василию Жуку, который умирал от голода. Отдал муку, а сам стал есть мох…

Вздрагивающими пальцами Семен расстегивает ворот гимнастерки.

— Не будь я тут, на этом суде, не поверил бы и родной матери, что ты, Иван, пошел на такое!

В ответ на эти слова — ни звука. Семен усаживается на обрубке бревна, а взгляды всех уже переметнулись на всегда молчаливого Георгия Свиридова, лихого командира боевой партизанской группы. Стоя во весь рост, он говорит:

— Тут Мозгов говорил о ложке муки, а мне подумалось, что тогда она стоила нам очень дорого. Вспомнить хотя бы, как двадцать первого января погибла группа Миши Исакова. Чтобы отбить у противника продукты, они горсткой напали на бешуйский гарнизон. А сколько вырвалось? Только трое. И с пустыми руками. А четвертым потом выполз оттуда раненый лейтенант Анатолий Крутов…

На загорелом лице Свиридова блестят капли пота. Он почему-то снимает пилотку с головы и тут же вновь надевает ее.

— Дорого обошлась нам та попытка добыть ложку муки. Это на всю жизнь запомнил каждый, кто потерял в том бою друзей и кто видел возвращавшегося Крутова. Он еле-еле двигался. С раздробленным плечом. С перебитой рукой. С двумя тяжелыми ранами в спине. Трое суток пробирался к нам Крутов, которого мы считали погибшим. И я думаю: тут к месту сейчас спросить тебя, Иван: для кого они хотели добыть продовольствие? Для себя только? Нет, конечно! Как же прикажешь быть нам с тобой? Ведь между той ложкой муки, которую ты отдал старику Жуку, и черной базой, заведенной тобою под скалой, — непроходимая пропасть!

Свиридов садится. Наступает такая тишина, что слышен шорох падающих шишек.

Молчат бойцы. Молчат и судьи. Но, вспомнив о своей роли за судейским столом, Николай Колпаков энергично встряхивает головой:

— Товарищи! Кто еще желает помочь суду? Или все ясно?

— Нет, не все ясно! — поднимается Федоренко. Весь лес знает: мастер лесного боя Федор Федоренко не любитель произносить речи. Привычно, но, кажется, дольше обычного он поправляет на себе ремень и одергивает гимнастерку.

— Иван Харин потерял честь. Я не знаю, как наш суд решит его судьбу. Может быть, партизанская семья потеряет Ивана Харина. Но я думаю, что нет здесь человека, которому бы не было до глубины души тяжело терять тебя, Иван. Для нас ты два года — боевой друг. А наша боевая дружба и взаимовыручка скреплены кровью.

Федоренко обращается ко всем:

— Взгляните, товарищи, на секретаря сегодняшнего суда Григория Чернышенко. Многие знают, как под горой Черной, раненный в грудь и горло, он просил меня и каждого, кто там был: «Добейте, не возитесь со мной и вырывайтесь из окружения». Но его несли. А он опять свое: «Добейте, говорит, иначе по следам моей крови враг пойдет за вами», Вот он какой человек, Григорий Чернышенко.

Федор, глядя на подсудимого в упор, спрашивает:

— Ты помнишь это, Иван?

— Помню, — кивает головой Харин.

— Ну, а ради чего Григорий отдавал свою жизнь? Для того, чтобы спасти нас с тобой. Как же, Иван, поднялась у тебя рука утаить от Чернышенко сухарь?

— Я бы просил вас, товарищи, — привстает за судейским столом Николай Колпаков, — если будет еще кто говорить, не касайтесь личностей членов нашего суда.

— А я, товарищ судья, хочу коснуться, и прошу мне это разрешить! — прерывает Колпакова пулеметчик Алексей Ваднев, добрая молва о котором уже давно шагает по горному лесу. — Хочу коснуться судей. Пусть Иван Харин посмотрит на члена суда Галину Леонову. И пусть вспомнит, как она дорожит партизанской честью и как беспощадна к предателям. Что она сделала в том бою, когда пулеметчик, при котором она была вторым номером, струсил, побежал назад? Галина повернула против него пулемет и заставила вернуться. Разве не так?

— Верно! Было!

— Правильно сделала!

Встревожился, загудел партизанский круг. И все видят, как Галина пригнула голову к столу и туже стягивает концы косынки.

Подождав, пока все успокоились, Ваднев заканчивает:

— На мой взгляд, воровство в партизанском быту и трусость в боях — одного поля ягоды. И я не удивлюсь, если сегодня наша пулеметчица и судья Галина Леонова повернет пулемет против тебя, Иван! Хотя мне и больнее других. Мы ж с тобой два года из одного котелка едим и одной гондолой укрываемся!

Опять всколыхнулся партизанский круг, еще сильнее загудел.

— Правильно, Лешка!

— Больной зуб рвут с корнем!

— Думать надо, прежде чем рвать!

И тут из густой людской массы вырастает несколько угловатая фигура Ивана Ермолаевича Матяхина. Каждый знает его, старейшего из бойцов леса, ветерана двух революций и трех войн. Ермолаич большой узловатой рукой снимает шапку. Все притихли, а он неторопливо оглядывает партизанский круг и, найдя Ваднева, долго смотрит на него из- под взлохмаченных седых бровей.

— Лешка! Пулеметчик ты первой руки, всем известно. Но я скажу тебе: больно круто поворачиваешь ты свои пулеметы… Сегодня, как я понимаю, идет бой за партизанскую честь. А во всяком бою горячиться нельзя. Я хочу спросить: кто из вас не разумеет, что раскрыть в отряде шпиона — значит спасти жизнь всем товарищам и выиграть крупное сражение с врагом? А Иван в Зуйском отряде раскрыл не одного, а двух фашистских агентов. Есть и другие хорошие партизанские дела у этого парня.

Слова ветерана действуют. Партизаны думают, вспоминают. Ермолаич взмахом руки тут же гасит.

— Заслуги, конечно, никому не дают права забываться и пятнать советское знамя, — продолжает он. — Иван здорово виноват: на честь и спайку партизанской семьи замахнулся. Однако же, прежде чем поворачивать пулемет против такого человека, надо помозговать. Что полезнее нашему делу — рубить или лечить эту голову? И мне, по совести скажу, хочется видеть, чтоб Иван Харин нашу землю освобождал, а потом чтоб пахал ее, а не лежал убитый нашей же пулей. Потому я считаю, что наш суд, в том числе, и она, Галина, на которую ты, Лешка, тут указываешь, подумает…

Раздумье охватило каждого из партизан. Сдвинув к переносице брови, Емельян Колодяжный, сам того не замечая, крутит пышный ус. Рядом с ним испанец Соллер трет ладонью свой широкий лоб, будто силясь что-то вспомнить. Низко склонившись, Яков Сакович старательно царапает землю хворостинкой, которая обламывается кусок за куском. Тася Щербанова нервно теребит кайму платка. А вокруг Мироныча теснится вся молодая партизанская поросль. Тут и порывистый Ванюша Швецов, и мечтательный Борька Голубев, и смешливый Максим Куценко, и непревзойденный танцор Васятка Тоцкий — самые юные среди героев леса.

Берет слово Мироныч. Наш комиссар не терпит тех, кто, выступая на собраниях, повторяет высказанное предыдущими. Но сейчас он нарушает свое правило:

— «Бой за партизанскую честь» — хорошо определил Иван Ермолаич сегодняшний суд. Ни разу мы не запятнали свою честь. Пришли сюда советскими людьми, советскими и останемся. Когда же случалось, что кто-нибудь начинал забывать свою благородную роль народного мстителя, мы напоминали ему. Разве не так, ребята?

— Верно, товарищ комиссар!

— Что пишут и говорят о нас фашисты? — продолжает комиссар. — Они порочат нас, обзывают бандитами. Но даже они, наши заклятые враги, не смогли привести ни одного порочащего нас примера. А мы как раз тем и гордимся, что не только горсткой выстояли в боях с армией врага, но что остались людьми с чистой совестью.

Опять отзываются бойцы:

— Правду кривдой не запятнать!

— Да, вы правы. Не запятнать! — ведет дальше Мироныч. — Помните тот нашумевший шерстяной шарф Кондрахина? Как было? Переживали мы холодную и голодную зиму под горой Черной. Тогда-то и появился тот шарф на шее Кондрахина. Сразу все всполошились, заговорили: откуда, дескать, у кого взял? И что же мы тогда решили? Промолчали? Нет! Вот я прихватил с собой документ об этом.

Мироныч раскрывает тетрадь приказов и громко читает приказ по партизанским отрядам второго сектора от 13 января 1943 года.

— Приказываю, — твердо ставит слова комиссар. — Первое: осудить поступок бойца пятого отряда Кондрахина. Второе: арестовать бойца Кондрахина на десять суток и предупредить его, что при повторении подобных проступков он будет предан суду. Третье: лично бойцу Кондрахину возвратить шарф крестьянке и извиниться перед ней. Четвертое: командиру пятого отряда старшему лейтенанту Исакову и комиссару Каплуну обеспечить разъяснение настоящего приказа всему населению Константиновки…

Мироныч закрывает тетрадь, передает ее Котельникову.

Молчит подсудимый. Не шелохнувшись, слушают партизаны. А голос Мироныча твердеет:

— Кто мы? Мы — воины народа! И вся наша сила — в народе. Только она, народная поддержка, делает партизана непобедимым. И поэтому партизан остается воином даже тогда, когда у него нет оружия и боеприпасов, обмундирования и продуктов. Но без чести партизан — не воин. Бандиты никогда не имели и не будут иметь опоры в народе. И если ты потерял честь и совесть, то какой же ты народный мститель?! Забыл ты, Иван, что каждый неверный шаг роняет нашу честь и ослабляет ряды. Потому-то и строг спрос партизанской семьи с отступников: позор смывать только кровью! И разве только перед нашим народом мы бережем свою честь? Взгляните: в одном строю с нами — словаки, испанцы. И нам совсем не безразлично, что о нас будут говорить зарубежные друзья. Поэтому мы требуем: смывай свой позор и ты, Иван Харин…

Эти слова Мироныча, неотразимые, как сама правда, и тяжелые для всех, казалось, сковали каждого. Все замерли в раздумье.

И вдруг в этой неподвижной и тяжелой тишине слышится мягкий прерывистый звон. Все разом устремляют глаза к судейскому столу. И видят: там, за столом, Тургаев Турган, привстав, наливает воду. В крепких его руках, которые никогда не дрожали при минировании, ходуном ходит посуда. И стакан, ударяясь о котелок, издает тихий печальный звон.

Партизаны не спускают глаз с Тургана. Вот он, наполнив стакан, выходит из-за стола, медленно, стараясь не расплескать воду, приближается к подсудимому.

И только сейчас все замечают необычайную бледность Ивана Харина. Она пятнами проступила на его полусогнутой шее, за ушами и на щеках, которые, как показалось, внезапно утеряли бронзовый загар и стали серо-землистыми.

— На, Ванюша, пей. Скоро говорить будешь.

И хотя Турган почти шепчет это, все слышат каждое слово. Несколько мгновений Иван еще неподвижен. Он будто не замечает ничего вокруг. Но вот, вздрогнув, тянет руку к стакану. Пьет жадными глотками. А рука дрожит. И вода, выплеснувшись, стекает по огрубевшим пальцам на землю.

И как раз в этот момент Борис Голубев, ткнув локтем в бок Васю Тоцкого, звенит своим голоском:

— Вась! Нет, ты только глянь, Вася!

— Чего тебе? — ершится тот, не отрывая глаз от Ивана Харина.

— Да погляди же ты на дорогу, кого на суд несет!

Из-за густого сосняка приближается процессия. Впереди — Дмитрий Косушко. Устало передвигая облепленные грязью ноги, он идет, улыбаясь. За ним шагает Клемент Медо. Наклонясь вперед, словак тянет за собой корову. Шествие замыкает Игнат Беликов. Длинной хворостиной он осторожно подгоняет животное.

Игнат глазами кого-то ищет в растревоженной толпе. Наконец, увидев Николая Сороку, широким взмахом руки указывает на буренку и явно нарочито спрашивает:

— Николай Анисимович, куда ее теперь? Кому сдавать?

— И соображает же твой котелок! — тихо, но сердито говорит Сорока. — Чего ты приперся сюда? Мне она не нужна.

Предположив, что проверка загадочного появления коровы окончилась благополучно, я обращаюсь к суду:

— Товарищи судьи, разрешите несколько минут. Давайте при всем народе выслушаем Игната Беликова. Пусть он скажет, чем кончилось расследование?

Колпаков советуется с членами суда.

— Говори, Беликов, только покороче.

— А что мне говорить? Политрук Косушко с понятым Медо проверял. Пусть он и говорит.

Дмитрий Косушко выходит к судейскому столу.

— Товарищи, дело с коровой обстоит так…


…Шли размытой дождем дорогой, то и дело поругиваясь.

— И на кой черт связался ты с этой коровой! — сердито повторял политрук. — Возись теперь в этой кромешной тьме и непролазной грязи. И еще, гляди, напоремся на немцев и потеряем корову! Тогда отчитывайся. И перед партизанами, и перед старушкой.

Игнат в ответ твердит свое:

— Вины моей тут нету. Ругайте не ругайте, но сами увидите: вины нету.

Село встречает путников гробовой тишиной. Ни лая собак, ни крика петухов. И нигде ни одного огонька. Лишь изредка прочавкают по грязи тяжелыми сапогами патрульные, и опять тихо.

— Здесь, — остановился Игнат перед подслеповатыми окнами приземистой хатенки. Он тихонько царапает стекло.

Впустив путников, хозяйка суетится:

— Вот одеяло, вот половик. Занавешивайте окна.

Когда окна закрыли, она чиркает спичкой. От слабого света коптилки по хатенке разбегаются неясные тени.

— Садитесь, хлопцы. Буду угощать, чем бог послал.

Женщина ставит светильник на стол и, увидев, как рядом с Игнатом усаживается Клемент Медо, застывает на месте. Ее испуганный взгляд задерживается на его погонах.

— Не бойся, бабушка, это наш человек, — успокаивает хозяйку Игнат. Но она по- прежнему смотрит испуганно. Вмешивается Косушко. Он подходит к словаку и мягко обнимает его за плечи.

— Нет, хозяюшка, он не немец. Он такой же враг фашистам, как все мы. Это наш друг — словак. Понимаешь?

— Раз так, хорошо. Друзьям мы всегда рады. — Морщинистое лицо ее добреет.

На столе появляются холодная картошка в мундире, лук, соленые огурцы и краюха хлеба.

— Извиняйте, хлопцы, больше ничего нет.

И тут Косушко приступает к делу.

— Спасибо, хозяюшка… Как тебя называть?

— Отродясь была Пелагеей Алексеевной, — отвечает она, принимаясь резать хлеб.

— Так вот что, Пелагея Алексеевна. Заглянули мы к тебе не зря. Привели коровку твою обратно. Бери ее, а нас извини, прости нашего Игната.

Услышав это, старуха чуть не уронила на стол нож. Она удивленно смотрит на политрука.

— Ой, лихо! Неужели привели?

— Привели.

— Какой же это леший надоумил вас?

— Сами решили, — отвечает Косушко, все больше удивляясь.

— Так она же моя единственная кормилица!

— А мы потому ее и возвращаем. Чтоб и кормилица была с тобой, и ты на нас не имела зла.

— Это еще что за зло? Вот ешьте поскорее и сейчас же уводите корову в лес!

— Как в лес? — Во рту политрука застревает кусок огурца, а лицо, поднятое на хозяйку, вытягивается. Клемент Медо, прервав еду, во все глаза смотрит на хозяйку. И только Игнат, продолжая есть, мечет на своих друзей взгляды, полные торжества и укора.

— Хоть бери да самому комиссару в лес на вас жалуйся, чтоб не гоняли корову туда-сюда, — уже спокойно говорит женщина.

— Я и есть по этому делу комиссар. Назначен разобраться с твоей коровой. И никак не возьму в толк, почему ты от своей кормилицы избавляешься.

— А кто это тебе сказал, что я от нее избавляюсь? Я ж ее сберечь хочу!

— Сберечь? Тогда зачем же корову в лес отдаешь?

— А затем, что в лесу натуральная советская власть. А тут немец подгребает все под метлу. Немецкие прихвостни своих коров не сдают, а на мою нацелились. Вот теперь ты мне и скажи: как быть, где упрятать коровушку, у кого защиты искать?

— Вот оно, в чем дело! — ахает политрук. — Правильно рассудила, Пелагея Алексеевна. Молодец!

— А что ж тут мудреного! — горячится бабка. — Немцы мою коровенку сцапают, ну и — поминай как звали. А там, в партизанском-то лесу, я сразу трех зайцев убью.

— Как это?

Пелагея Алексеевна, лукаво скосив на политрука глаза, улыбается:

— Гитлеру, стало быть, кукиш — это раз. Там, в лесу, той же коровушкой партизанам помогу — это два. И сама она, моя-то коровушка, за советской властью никогда не пропадет — это три. Ясно?

Она торжествующе смотрит на Дмитрия Косушко и, не дав ему опомниться, заключает:

— А как только войне конец, я беру ту самую расписочку, что вручил мне ваш Игнат, да к советской власти. И получаю свою коровушку обратно.

В лесу будто просветлело. Каждый на суде почувствовал, что с сердца свалился камень. Эта отдушина в минуту высокого душевного напряжения оказалась очень кстати. Только Иван Харин не замечает этого. На его голове вздыбились волосы, и он не приглаживает их; как и прежде, мертвенно-бледен. Ему не до бабкиной мудрости и не до победы Игната. Понимает, что сделал. И знает, кто судит. Оттого на его лице твердость и раскаяние.

Когда Иван поднялся, чтобы произнести последнее слово, лес умолк.

— Говорить мне нечего, — сказал он. — Оправдания такому нет. Позор смывают кровью. Судите. Я готов.

И сел.

Совещался суд долго. Суровое слово приговора — расстрел — Иван Харин выслушал, не дрогнув. Только бледность еще больше разлилась по его лицу.

Судья Николай Колпаков, между тем, продолжает читать.

— Принимая во внимание, что Иван Харин имеет боевые заслуги перед Советской Родиной, и преступление совершил впервые, меру наказания суд считает условной.

— Правильно! — выдохнул партизанский круг. Только теперь Иван Харин покачнулся, устало провел рукой по лицу.

За рейдом рейд

За годом — год,
За вехой — веха,
За полосою — полоса.
Не легок путь,
Но ветер века —
Он в наши дует паруса.
А. Твардовский
В партизанском лесу день ото дня прибавляются заботы. В Донбассе наши взяли Изюмовку и Амвросиевку. Фронт придвинулся еще ближе к Крыму. Все туже затягивается новый узел борьбы за полуостров. Теперь партизанский участок фронта стал еще более важным. Подрыв четырех-пяти вражеских эшелонов в месяц нас уже не может удовлетворить. Более сложные задания получает и партизанская разведка. Людей в отрядах явно не достает. Требуется усилить приток нового пополнения. Надо расширять политическую работу в городах и селах и во вражеских войсках. В этой обстановке до зарезу нужны связи с подпольем. Без взаимодействия с подпольщиками ни одной из задач успешно не решить.

С августа 1943 года Григорий Гузий и Евгения Островская стали представителями областного партийного центра в симферопольском подполье. Мы уточнили задания, продумали все детали маршрута, явки и другие вопросы конспирации. А часом позже проводили Гришу и Женю в первый рейд.

— Глядите в оба, товарищи, — жмем им руки.

— Все будет в порядке, — заверяет Григорий.

— Не подведем, — добавляет Женя. Сопровождает их немалый «эскорт»: начальник штаба бригады Николай Котельников, трое разведчиков во главе с Григорием Костюком, политрук Николай Клемпарский, хорошо знающий Зуйский район, и словак Войтех Якобчик. Этот — в чехословацкой армейской форме, с документами; если потребуется, будет действовать в дневное время.

Старые маршруты, которыми ходили Иван Бабичев и Валентин Сбойчаков, «Дядя Яша» и Иван Лексин, теперь непригодны: их знает провокатор Кольцов. Поэтому Женя Островская предложила новый маршрут, и мы его одобрили.

Из предосторожности в лагере пущен слух, что Гузий и Островская пошли вновь в Ички. Они пройдут нашу заставу, что стоит на Бурминском хребте, и только после этого круто повернут на запад. В двух километрах западнее Зуи, в том месте, где к дороге с юга подступают воронки каменного карьера, а с севера — густые заросли дубняка, партизаны пересекут шоссе Симферополь — Феодосия. Тут «эскортная» команда Котельникова — Костюка повернет обратно в лес.

Политрук Клемпарский направится под Зую. Словак Войтех зашагает по шоссе в Симферополь. А Гришу и Женю рассвет застанет где-нибудь в степях или в дубняке под селом Калму-Кара[37]. Следующей ночью они переберутся в Киркскую долину. Здесь в Бештереке[38], Кернауче[39], Кирках и других селах учительницу Островскую знают все. Известна она и среди активно действующих советских патриотов. С самыми надежными из них Женя должна встретиться, порадовать хорошими вестями с Родины, сообщить о связях с партизанским лесом и попросить собрать для нее зерна, муки и овощей — это для маскировки при входе в Симферополь.

Вторую дневку они должны были коротать в пустынных степях, раскинувшихся к западу от долины. Там запланировали и ночевку, во время которой киркские помощники принесут продукты. А утром третьего дня Гриша и Женя, нагруженные узлами, кошелками и авоськами, в которых вместе с продуктами будут лежать листовки, мины и взрывчатка, появятся на дороге Бешарань — Симферополь. В роли горожан, ходивших в степные села менять вещи на хлеб, они затеряются среди настоящих «мешочников» и крестьян и вместе с ними войдут в Симферополь. Это надежная маскировка, если, конечно, застава не получит приказ строже проверять каждого направляющегося в город.

Сложная работа предстоит им в тылу врага. Чтобы успешно вести ее, Гриша и Женя должны обладать многими достоинствами.

Мы решили, что все нужные качества у Григория есть. Но достаточно ли гармонично сочетаются они? Ведь излишняя храбрость может подавить осторожность, а недостаточная сообразительность затормозит принятие решения, которое в критическую минуту должно рождаться вмиг. Ответить на эти вопросы может только жизнь. В боевых схватках Гришу видели. В роль же организатора подполья он только входит.

Ну, а Женя Островская? Подходящая ли она напарница в столь сложном деле? Не растеряется ли в решительный момент?

…По плану симферопольского рейда первым лицом, с которым Жене предстояло встретиться, была учительница Киркской школы Лукерья Семеновна Скорик, ближайшая Женина подруга. Человеком она была надежным. Жила обособленно, в здании школы. Поскольку учительница была связана со многими семьями, частые ее посещения разных людей не должны были вызвать подозрений.

В густых зарослях терновника, отделяющих школьный двор от речки, Гриша и Женя остановились. В темноте здание школы невозможно было разглядеть. Но Женя твердо знала: школа рядом. И если пробраться двором, миновать парадный вход, войти в дом с восточной стороны и постучать в первую дверь направо, то попадешь в квартиру Скорик. В течение двадцати месяцев Женя жила здесь, бывала в квартире подруги, ходила с Лушей к речке. Пройдет и теперь от речки в квартиру хоть с завязанными глазами.

Партизаны опустили наземь тяжелые вещевые мешки. Стали вслушиваться. В селе тихо. Даже собаки не выдают себя лаем. Тихо и у школы.

— Иди! — мягко шепнул Гриша.

Женя скрылась в плотной тьме. Нащупала знакомую тропку и зашагала по ней. Вот и силуэт приземистого здания. А тут парадное. Вдруг:

— Хенде хох!

— Ой!

Перед партизанкой из тьмы вынырнул немец. Он оказался так близко, что тупое рыло автомата ткнулось ей в грудь.

Девушка испугалась. Ее руки невольно потянулись вверх. Учащенно застучало сердце.

Но в следующий миг она уже справилась с нервным шоком.

— Я к учительнице! К фрау учительнице! У меня умирает ребенок! Кляйн киндер умирает. Капут киндер. Мне нужно лекарство. Я к подруге, учительнице, понимаешь? Лекарство!

Голос ее дрожал. Руки показывали в сторону двери, где жила учительница. Язык повторял вмиг родившуюся версию. И это подействовало. Немец отвел автомат в сторону.

Подбежав к двери, Женя торопливо постучала. Но дверь не открывалась, никто не отзывался.

«Неужели ее нет? — забилась тревожная мысль. — А может, немцев боится и не отзывается!»

— Луша! Лушенька, открой!

Голос Жени был настолько хриплым и чужим, что она сама не узнавала его. А за спиной услышала немецкую речь. К часовому, видимо, кто-то подошел и ругает: зачем пропустил. Долетали слова: «киндер», «капут», «фрау», «лерерин».

Девичий кулачок забарабанил сильнее.

— Лушенька! Умирает ребенок!

Наконец, дверь открылась. Скорик рывком втянула Женю в комнату и захлопнула дверь. Сперва Луша стояла молча, потом, подавив страх, обняла подружку, и Женя почувствовала: плечи Луши вздрагивают.

— Луша, родная, здравствуй!

— Женя! Ты сумасшедшая. Тут немецкий штаб. Охрана. А ты… ночью…

— Лушенька, все обойдется. Часовому сказала: умирает ребенок. Дай мне каких-нибудь лекарств. И я уйду. Днем же я не могла прийти.

— Днем нельзя — схватят. К твоим родителям приезжали из Зуи, Симферополя. Стариков трясут: куда дочь ушла из села! Объяснение, что ты в Симферополе поступила на курсы немецкого языка, не помогает.

Женя стала торопиться. Условилась с подружкой о встречах с подпольщиками и о продуктах, которые надо вынести к колодцу, что за общественным садом. Решили также, что Луша предупредит Гришу, если ее, Женю, задержат при выходе.

— А не задержат, — сказала Луша, — то утром прибеги еще ко мне, только пораньше, чтобы тебя никто не увидел. Опять будто за лекарством. Я тебя спрячу на чердаке в сене.

Приоткрыли дверь. Прислушались: во дворе тихо. Женя вышла. Двое часовых, торчавших у входа, не тронули. Миновав немцев, девушка почувствовала, что страх не покидает ее. Теперь он, казалось, тряс сильнее, чем в тот первый миг, когда перед нею внезапно возник немец. Хотелось побежать. Но, сдержав себя, Женя быстро вышла на улицу. Обходным путем добралась к месту, где оставила Григория и свой вещевой мешок. Но там было пусто.

— Гриша! Гриша!

Гриша не откликался. Женя осталась одна. Такой одинокой она не чувствовала себя никогда. Утром проскользнула опять к Луше, и та спрятала ее на чердаке. Партизанка лежала, накрытая колючим сеном, и думала то о загадочном исчезновении Гриши, то о Луше, которой в случае проверки ночного визита придется найти и показать больного ребенка и его мать.

Вечером тревога усилилась — беспокоило странное поведение Луши. Как обещала, она пришла перед вечером на чердак, принесла еду и рассказала новости. В ее сообщении не было ничего плохого. О ночном визите немцы справок не наводили. Может быть, боясь наказания, солдаты скрыли от офицеров происшествие. Патриоты очень рады приходу Гриши и Жени. На явку придут. Продукты доставят.

Луша очень оживлена. Воя светится радостью. А выглядит плохо. Худющая, бледная. Дети у нее — кожа да кости. Тяжело, видно, живется. Подумав так, Женя достала из-за пазухи большую пачку немецких денег. Отсчитала триста марок.

— Это тебе, Луша. Детишкам на молочишко.

Луша испугалась.

— Что ты? Не надо! Не надо!..

Она собрала посуду и поспешно ушла, пообещав прийти позднее, проводить гостью в дорогу. И не вернулась. Больше того: ее и детей не оказалось и в квартире. Женя выскользнула из школы. Ночью у колодца никого из друзей с продуктами она не дождалась.

«Все схвачены», — с ужасом подумала Женя. Ждала до часу ночи. Не пришли. Она поднялась на взгорье, прошла к запасному пункту связи и там у скирды встретила Гришу. От радости чуть не расплакалась.

Оказалось, что когда Женя пробиралась из терновника к Луше, Григорий тайком сопровождал ее. Он слышал, как Женя столкнулась с солдатом, чуть не кинулся на помощь, но, к счастью, дождался мирной развязки и пошел обратно. Его окликнули. Это заставило Григория немедленно уйти на запасной пункт связи.

Что касается исчезновения Луши и неявки других друзей на свидание, то эта загадка была разгадана значительно позднее. Виной оказались немецкие марки. Увидев крупную сумму денег в новеньких купюрах, неискушенная в партизанской разведке Луша заподозрила неладное. Она решила, что подруга стала предательницей, и, спустившись с чердака, тут же ушла с детьми в один из тайников. Остальных своих предупредила: к колодцу не ходить.

Грише и Жене пришлось делать лишнюю дневку. Следующей ночью они проникли в сад бывшего колхоза и там нагрузились яблоками, которые заменили им муку.

В пути партизанам повезло. На бешаранской дороге их догнала повозка, высоко нагруженная соломой. Ехали два румынских солдата.

— Мамка! Яблоко дай! — попросили они.

— А подвезете? — спросила Женя, показывая рукой на себя, Гришу и на верх груженой повозки. Румыны поняли и вмиг втащили пешеходов с яблоками на солому. Так на румынской повозке партизаны вместе с опасным грузом въехали в город.


Вернулись с задания Гриша и Женя не одни. С ними пришел представитель комсомольской организации Симферополя Володя Цюрупа.

Верный своей матросской привычке, Григорий рапортовал: задание выполнено, связь с организациями и группами подпольщиков восстановлена, листовки и мины в пригородных базах не залежались — все пущено в дело.

Несмотря на тяжелое положение, которое сложилось из-за предательства Кольцова, советские патриоты в Симферополе усилили борьбу. Мины разобрали у Гриши нарасхват. Газеты и листовки распространили по городу в несколько дней. Симферопольские комсомольцы наладили выпуск листовок на месте, в городе.

— А вот почитайте признания фашистов, — подает Гриша пачку газет «Голос Крыма». Некоторые места в газетных столбцах обведены карандашом. Читаю сперва в одном номере: «Опять слухи, опять общественная тревога. Обыватель совершенно распоясался…» Затем в другом: «Некоторые безумцы называют даже число, когда придут большевики… Факт остается фактом: немалая часть населения бредит среди бела дня…» В третьем: «Пессимисты ни во что не верят, но делают… пророчества. По их мнению, большевизм победит… Посмотрите, говорят пессимисты, на линию фронта — Орел, Харьков и Таганрог в руках большевиков, теперь уже недалеко и до Симферополя…»

Да, красноречивые признания! Неспокойно в логове врага. Приятно сознавать, что тяжкий ратный труд людей партизанского леса и подполья, их кровь и жертвы не напрасны.

Вечерний радиосеанс только начался, и мы успеваем порадовать обком партии симферопольскими новостями. Через несколько минут Николай Григорьян вручает нам ответную радиограмму:

«Луговому, Егорову. Очень рад установлению связи с Симферополем. Донесите, с кем связались. Устанавливайте связь с остальными. Смотрите в оба, не рискуйте связью и хорошо проверяйте приходящих. Имею данные, что немецкой разведке удается засылать агентуру в наши отряды. Булатов»[40]

Кровь на скалах

Виновного кровь — вода, а невинного — беда.

Пословица
Вести, как и птицы, залетают в лес разные: и добрые и злые.

— Доброе утро, товарищи! — приветствует нас майор Баландин. — Посмотрите, пожалуйста, на этого человека!..

Майор указывает на рослого смуглолицего мужчину, который пришел вместе с ним. Тот радостно улыбается.

— Не узнаете?

— Антонио?!

— Он самый, как говорят у вас.

Майора Костина мы не видели, пожалуй, полгода. За это время его внешность до неузнаваемости изменилась. Когда спустился на парашюте в лес, был круглолицый и бледный, а сейчас лицо похудело, стало скуластым и так загорело, что хоть к африканцам причисляй его. Об одежде и говорить нечего. Желтоватый брезентовый мундир лесного покроя и такой же берет: ни дать ни взять — партизан. Находился он все это время в отрядах Ермакова в Заповеднике.

— Ходил на диверсионные операции с партизанами. Имеет на счету четыре эшелона, — спешит майор Баландин выложить его боевые успехи. При этом он не скрывает ни чувства радости за друга, ни досады за свой боевой счет, который, по его мнению, пуст.

Расспросы о здоровье и делах, о жизни наших боевых друзей в Заповеднике, разговоры о предстоящем отдыхе на Большой земле, который, вопреки отказу испанцев, предоставляет им Крымский обком, надолго отрывают нас от обычных дел.

Несколько часов спустя — новая радостная встреча. Иду в школу диверсантов — проверить, как работают новые инструкторы подрывного дела, подготовленные Баландиным и Соллером. Вдруг за спиной знакомый голос:

— Привитаемо вас! — Попадаю в сильные объятия Беллы (Якобчика). — Повернулись, Николай Дмитриевич! И усему лесу принесли поздравления от солдатов и офицеров «Рыхла дивизии»!

Якобчик молодцевато вскидывает к виску руку, и на его осунувшемся, давно небритом лице играет веселая улыбка. Радостно блестят глаза Штефана Малика.

Вернувшись в лес после недельного отсутствия, они не столько словами, сколько улыбками потрескавшихся губ и сверкающими радостью глазами докладывают: особое задание обкома партии и командования выполнено.

— Наши листовки читают с большой радостью, — наперебой рассказывают Белла и Штефан. — Многие кажуть, что перейдут в лес да на сторону Красной Армии. Так — на Воинке, так и на других полках.

Появляется комиссар.

— Молодцы! Великое дело сделали, — хвалит он. — Теперь уже не ниточкой, а по-настоящему связана «Быстрая» с лесом. А что слышно об отправке дивизии на фронт? Пойдут все-таки солдаты?

Белла и Штефан отвечают не сразу. Белла снимает пилотку и, вывернув ее, подкладкой вытирает со лба пот.

— Я тако, товарищи, думаю, — убежденно говорит он, — погонят, то пойдут, але стрелять на Красную Армию не станут.

— А заставят стрелять, — дополняет Штефан, — так не будут попадать на красноармейцев. Ниякий немец не уследит, куда словак стрелял — на цель, чи на небо. Тако думают уси словаки.

— А почему вы были в рейде дольше срока? — останавливает словаков комиссар. — Что вас задержало?

— Двое суток утратили на дороге. Усилились патрули. Але причина нам не ведома.

Виктор Хренко еще и еще, подробно расспрашивает Беллу и Штефана о работе, которую те проделали в дивизии. Выяснилось, что словак Рудольф Багар, вместе с Беллой и Штефаном носивший листовки в дивизию и оставленный нами на подпольной работе в Воинке, на две последние встречи к Штефану не являлся. Ребята решили, что он заболел. Но Хренко сделал вывод, что Рудольфа арестовали. Будь он больной, дал бы о себе знать, — говорит Виктор. Решили проверить, что случилось с Багаром[41].

Едва обсудили этот вопрос со словаками, как появился с недоброй вестью Емельян Колодяжный. Только что вернувшиеся разведчики сообщили, что в «Рыхла дивизии» произошла трагедия. Случилось это так.

Узнав, что «Рыхла дивизию» отправляют на фронт, часть солдат исчезла. В суматохе отлучка весь день не обнаруживалась. Но к вечеру немецкие надзиратели спохватились. Кто- то, видимо, донес. Устроили перекличку. Недосчитались пятисот человек. Правда, к отбою половина отсутствовавших вернулась. Эти, по-видимому, были в обычной отлучке. Ну, а двухсот пятидесяти не стало. В их числе — пятьдесят офицеров[42]. В ту же ночь по всему Крыму рыскали патрульные. Особенно в предгорье. Фашисты подозревали, что дезертиры пойдут в лес. Тут, в районе селений Ени-Крымчак[43] и Кангил, их и обнаружили.

Схватка длилась весь день. Словаки засели в скалах. Фашисты, окружив, атаковали их. Может быть, словакам удалось бы продержаться до вечера, а ночью вырваться, но немцы привезли из Симферополя около пятидесяти женщин и детей и погнали их впереди своих солдат. Словаки перестали стрелять. Тогда немцы с помощью живого заслона приблизились и пошли в рукопашную. Потери с обеих сторон были большие. Ночью и сегодня утром оттуда вывозят убитых и раненых.

Эта весть потрясла нас. Такая потеря! Вырвался ли кто-нибудь из перебежчиков? Еде они теперь? Что ожидает тех словацких воинов, которые попали в лапы гестаповцев? Знают ли об этой трагедии в дивизии? И как повлияет разгром на ее солдат и офицеров?

— Надо сейчас же поговорить со словаками, — предлагает Егоров.

Он прав. В трудную минуту нужно побыть с ними.

Вот и словацкие шалаши. От костров стелятся голубоватые полосы дыма. Звенят топоры, визжат пилы. Повар хлопочет у ведра, висящего на треноге. Ничего не подозревая, парни готовят ужин. А по лагерю летают шутки. С приходом к нам словаков все то и дело вспоминают бравого солдата Швейка. Теперь он с нами повсюду: в боях, в походах, на привалах.

Вот и сейчас, еще не смолкли раскаты смеха, вызванные озорными частушками, а от крайнего шалаша долетает:

— Ако утверждав бравый солдат Швейк, из такого пистолета можно в две минуты перестрелять двадцать эрцгерцогов, хоть тощих, хоть толстых.

Узнаю по голосу: это Клемент Медо. Сидя у костра, он вертит в руке браунинг. Видимо, только что закончил чистку.

Первым замечает нас ВикторХренко. Он торопливо встает, шагает навстречу. Говорим ему о случившемся. Его лицо становится суровым. Лишь под скулами перекатываются тугие бугорки.

— А може… Дозвольте расспросить рассказчика.

— Виктор! — берет его за ремень Колодяжный. — Этот человек из тех, которые видят, а себя не показывают.

— А може, это неправда?

— Нет, дорогой, к сожалению, все это правда. Люди следили за боем. И убитых видели, как их везли на машинах. Из Воинки тоже получено сообщение о бегстве словаков. Все происходило на глазах у населения.

Хренко отходит к своим и отдает команду на построение.

Жизнь партизана круто замешана на тревогах. Привыкли к этому и словаки. Уловив волнение в голосе командира, они сразу насторожились.

Хренко резко поворачивается лицом к шеренге.

— Дорогие товарищи! Други! Летела до нас на лес велика радость. Але фашисты утоптали ее на землю и заслали до нас беду.

Виктор говорит о тяжелом горе, о реках людской крови, которой фашисты вновь и вновь заливают землю. Словак клеймит убийц, зовет к мщению.

Берет слово и Мироныч.

— Друзья! — обращается он к словакам. — Не много дней прожили мы вместе. Но сдружиться успели. Побратались мы с вами, а через вас и со всеми словаками-антифашистами. Сроднило нас солдатское дело. И скажу вам чистосердечно: там, под Кангилом, я и все мы потеряли родных братьев…

Да, горький урок преподан кангильской трагедией. Фашистские бандиты толкнули на братоубийство словацкий и другие народы. Тех же, кто не идет на братоубийство, они расстреливают. Комиссар славит подвиг двухсот пятидесяти словаков, решивших погибнуть, но не служить в армии, порабощающей народы. В переходе словаков на нашу сторону проявилась та общность славянских народов, которая родилась в древности, скрепляясь кровью в совместной борьбе против врагов, и которая особенно крепнет после победы Октябрьской революции в России.

Наш разговор со словаками привлекает всех партизан. Они бесшумно обступают нас. И вот словаки уже окружены плотным кольцом друзей. Стихийно возникает митинг.

— Люди усей земли! — гневно и призывно говорит Клемент Мед о. — Все те, котори з мозолями на руках та з головами на плечах! Неужто таке зло, ако фашизм, буде забыто?! Неужто лихо, яким фашисты обложили мир, буде им прощено?!

Говорят Белла и Штефан. Выступает Миша Беляев.

— Вчера немцы убили Бартошу, Старцева, Бакаева и Карякина. Сегодня они убили двести пятьдесят словацких парней. Но всех антифашистов, сколько их теперь есть, Гитлеру не перестрелять! Пуль не хватит. Дойду до Берлина, — заканчивает Михаил, — доберусь до этих подлецов и, пока всех до одного не перевешаю, не скажу бартошинское «всэ»!

— Наш испанский народ видел кровожадность фашистов, — произносит свою первую в лесу речь майор Баландин. Волнуясь, он говорит с заметным акцентом. — Но того, что творят гитлеровские палачи здесь, на советской земле, человечество не знало. Мир содрогается от ужасов войны. И прощения гитлеровцам нет!

Буря гнева, поднятая тяжкой вестью, еще долго не утихает. О крови, пролитой на скалах Кангила, партизаны говорят и за ужином, устроенном совместно со словаками, а затем и на заседании подпольного центра.

Тут родился план действий.

Виктор Хренко, Белла, Штефан Малик и Клемент Медо немедленно возвращаются в «Рыхла дивизию». Они проверят и сдублируют связи между антифашистами частей и подразделений, установят контакт с сельскими подпольщиками. Дело требует, чтобы люди Виктора Хренко, ведущие антифашистскую работу среди словацких солдат, вместе со своими помощниками как можно дольше оставались в дивизии и еще серьезнее законспирировались. Надо, чтобы они вошли в доверие к начальству.

Следует также уточнить, пользовались ли перебежчики услугами местных проводников. Впредь словакам надо отправляться в лес только в сопровождении советских подпольщиков или представителей леса. Главная цель остается прежней: из рук Гитлера выбить всю дивизию, этим предотвратить гибель тысяч словаков и ослабить врага.

Предостерегаем наших друзей:

— Обстановка осложнилась до предела. После Кангила фашисты станут еще злее. Они, возможно, располагают документами и другими вещественными доказательствами. Могут подслушать в камере неосторожное слово или вырвать пытками признания. Поэтому: конспирация и еще раз конспирация.

Вскоре на лесной дороге пророкотал грузовик и скрылся в лесу.

Наступает полночь — и новые проводы. На аэродроме прощаемся с испанцами. Их обступила добрая полусотня минеров-выпускников лесной школы диверсантов.

— Спасибо вам за подмогу! Большое спасибо! — благодарят партизаны испанских друзей.

Настойчиво ревут моторы. Торопя тех, кто улетает, покрикивает вездесущий начштаба Котельников.

— Не хочется расставаться с вами, — с грустью говорит Баландин, крепко обнимая каждого из нас.

— Так мы ж ненадолго расстаемся, — уверенно отвечает комиссар Егоров. — Скоро опять свидимся.

— В освобожденном Крыму, хочешь сказать?

— А может, и в освобожденной Испании.

Долго жмем руки друг другу, потом крепко-крепко обнимаемся.

Самолеты взлетают и, мигая бортовыми огнями, делают прощальный круг.

Хорошие люди испанские друзья! И потому мы грустили, расставаясь с ними. Утешало лишь то, что они летели на отдых. Позднее нам стало известно, что уже на другой день пребывания в госпитале они стали проситься на новое дело и вскоре улетели в те края, откуда письма в Крым не поступали. Наши партизанские тропы разошлись. В сердцах же и в памяти мы остались друзьями навечно, ибо дружба наша была скреплена кровью, трудной партизанской жизнью, великой освободительной миссией.


В лагере нас ждал Николай Забара, посланец майора Серго, руководителя группы спецразведки. Майор Серго завтра в двенадцать приедет к разбитому трактору. Просит прийти на внеочередную встречу. И привести кого-нибудь из словаков. Будет разговор о «Рыхла дивизии». Николай рассказывает новые подробности о кангильской трагедии.

С нетерпением дождались следующего дня. Вместе с Емельяном Колодяжным и Александром Гира идем к разбитому трактору. Что нового скажет Серго? Может, хоть нескольких беглецов удалось спасти и он предложит взять их в лес? Видимо, эта надежда привела нас к трактору на целый час раньше. И ожидание так томительно…

Но вот, наконец, в двенадцать раздается гул машины. Это приехал Серго. Едва успев поприветствовать, он переходит к делу.

— Генерал Пуланич, командир словацкой дивизии, скоро будет твоим гостем, — сообщает майор неожиданную новость. — По национальности генерал словак. Сердцем он не с фашистами, а с солдатами Словакии. Побоище под Кангилом переживает крайне болезненно. И боится наказания Гитлера. Я, как узнал об этом, пошел на открытый разговор. Визитную карточку ему заслал, как немецкий коммерсант. Он принял меня. И я прозрачно намекнул: спасение, дескать, на той стороне. Если хотите, чтоб голова осталась цела, то думайте. Я дам знать своим друзьям, и они посодействуют. Генерал понял. «Головы не сносить, — без обиняков ответил он. — Тут Гитлер, того гляди, расстреляет, там Сталин накажет. Ведь служу, черт побери, Гитлеру». Я обещал представить ему гарантию. И думаю, что колебания он преодолеет. Так что жди генерала. И предупреди Большую землю: самолет для генерала пусть держат наготове.

Возвращаемся к разговору о кангильской трагедии.

Немцы взбешены вдвойне: во-первых, тем, что переход словаков к партизанам становится массовым и, во-вторых, потерей трехсот своих солдат и офицеров, убитых и раненых в бою с перебежчиками. Под Кангилом фашисты неистовствовали. Перестреляли всех женщин, стариков и детей, которых привезли из концлагеря для прикрытия своего наступления. Облазили скалы и, находя раненых словаков, на месте расправлялись с ними. Уже при вывозе трупов обнаружили восемнадцать раненых, увезли в тюрьму.

— «Рыхла дивизии» нужны люди леса, — говорит майор Серго.

— Послали четырех.

— Мало. В каждый батальон надо. В каждую роту.

— А где, дружище, их взять, тех подготовленных людей?

— Я маю желание, — просится в дивизию Саша Гира. Он напоминает и о комиссаре Семене Мозгове, которого уже знают в словацких полках и ротах. Словак полагает, что справятся там и такие ребята, как политруки Николай Клемпарский и Дмитрий Косушко, агитаторы Вася Буряк и Вася Степин. Видно, всю нашу бригаду Саша двинул бы в «Рыхла дивизию», — так ему хочется выручить соотечественников.

Сидим, думаем. Чем еще помочь словакам? Как отомстить подлым фашистам? «Таке зло, ако фашизм, не должно быть забыто! Лихо, яким фашисты обложили мир, не должно быть прощено!» — вспоминаются слова Медо.

Подготовка контрудара

Подушка, на которой спит полководец, не должна знать его мыслей.

Кутузов
После побега словаков фельдмаршал фон Клейст пришел к выводу, что словацкая дивизия рядом с партизанским лесом — все равно, что пороховой погреб вблизи большого пожара. Словаков и партизан надо разлучить, «Рыхла дивизию» из Крыма убрать, а по партизанам нанести новый сокрушительный удар. Иначе взрыв в словацком соединении станет неминуем.

Эта же мысль была высказана генералом Енекке на совещании офицеров штаба, а затем появился и соответствующий приказ командующего.

Части «Рыхла дивизии» вновь передислоцировались. Их снимали с Азовского побережья, чтобы спрятать в глухие районы левого берега Днепра.

Об этом сразу узнала партизанская разведка. Виктор Хренко с друзьями, направляясь в «Рыхла дивизию», завернул в Симферополь, чтобы выяснить у словацких солдат обстановку. Тут он узнал тревожные новости и послал Беллу сообщить нам об этом.

— На том приказе, — рассказывал Белла, — Клейст и Енекке поставили задачу: партизанов, имеющих аэродромы, уничтожить. Аэродромы, аки есть на лесе, блокировать. Задача ставится строго. На цей раз она должна быть исполнена. Для этого на лес кидается восемь тысяч горных стрельцов.

Словак рассказал и о важных тактических замыслах новой карательной экспедиции.

Удар по партизанам гитлеровцы планировали нанести внезапно. В течение одной ночи усаженная на машины дивизия будет выброшена в горы, скрытно займет исходные рубежи. Силы экспедиции разделены на три части. Тесно взаимодействуя между собой, каждая из этих частей будет выполнять свою задачу. Блокировщики плотно окружат лесной массив. Прочесывать лес не станут. Небольшие, но хорошо вооруженные отряды поисковиков составят вторую часть экспедиционных сил. Чтобы лишить партизан возможности маневрировать, эти отряды будут занимать и удерживать участок за участком. Их задача: обнаруживать партизан и завязывать с ними бой. В это время в места блокировки партизан устремится третья, ударная часть экспедиции, сосредоточенная вместе с блокировщиками на ближних подступах к лесу. Она и должна завершить уничтожение партизан.

Карательным войскам выделяется достаточное количество горной артиллерии, корректировочной авиации и средств связи.

— А кто-нибудь из наших разведчиков читал тот приказ? — спрашиваем Беллу.

— Читав Эм-эм.

В таком случае сомнения отпадают. Михаил Михайлеску, действующий под кличкой Эм-эм, — человек серьезный и надежный. В узком кругу симферопольских подпольщиков он известен с осени 1942 года, а с начала этого лета связан и с нашим областным партийным центром. Знаем о нем еще немного, но в том, что он работает на нас честно и бескорыстно, уже удостоверились. Очень важно и то, что Михайлеску обладает большими возможностями — он служит в штабе 30-го румынского корпуса и имеет доступ в штаб главного немецкого командования.

— У Эм-эм приключився неполадок со связными, — говорит Белла, — он сам найшов меня на Феодосийской, 30 и все рассказав. Я передав Виктору Хренко, а той повернув меня на лес.

— А что приключилось со связными?

— Не ведаю. Он сказав, что не може послать на лес свою связь и потому обратився до нас.

— На какой срок назначена операция?

— Срок на приказе не поставлен. Эм-эм сказав, что срок буде дан додатково и он буде сообщать на лес. На отправку «Рыхла дивизии» срок тоже не поставлен. Але приказ уже есть.

Отпускаем Беллу. Передохнув, он вновь отправится в тот рейд, который был прерван в Симферополе тревожными новостями. А мы зовем Николая Котельникова вместе с начальниками отрядных штабов, сообщаем им полученные сведения и ставим задачу: немедленно приступить к разработке плана противодействия карателям, начав с определения деталей карательной операции — в каких местах гитлеровцы будут концентрировать силы, откуда и куда двинутся поисковые отряды противника, где станут резервные ударные силы экспедиции и ее огневые средства. Только при этом условии мы сможем противопоставить свои продуманные действия удару врага.

Исходные данные для выработки нашего плана ясны. В немецком приказе говорится об уничтожении тех партизан, которые имеют аэродромы. Речь идет, конечно, не о той посадочной площадке в Заповеднике, на которой с лета 1942 года партизаны самолетов не принимают. Тем более не станут Клейст и Енекке отвлекать силы в карасубазарские и старокрымские леса, где площадок вовсе нет. Следовательно, за отряды Македонского и Кузнецова опасаться не приходится. Но предупредить их необходимо сейчас же. Удар врага силами всей экспедиции будет наноситься по зуйским лесам, то есть по нашей бригаде. Ясен и характер двух главных тактических замыслов врага: внезапность удара и занятие всех участков леса. Это опасно. Особенно настораживает новизна вражеской тактики. С нею надо ознакомить всех командиров отрядов и групп; пусть это не будет неожиданностью. Замыслу врага надо противопоставить свой план.

Над лесом нависли тучи. Партизанское пристанище окутали плотные сумерки. В палатке, сделанной из парашюта, медленно разгорается костер. К нему вновь собрались члены подпольного центра: Евгений Степанов, Емельян Колодяжный.

Расположились, как обычно, кругом. Тут же, поджав под себя ноги, сидят комиссар Мирон Егоров и командир первого сектора Даниил Ермаков. Вместе со Степаном Муковниным, Леонидом Вихманом и другими командирами он пришел из Заповедника для эвакуации на Большую землю после двухлетних партизанских трудов.

Допоздна обсуждаем предложения штаба, что-то принимаем, что-то отвергаем, пока не вырисовывается окончательный план противодействия карательной экспедиции. Раздумья над новой сложной задачей невольно возвращают к пережитому, к тем крупным операциям, которые предпринимались против нас раньше, и мы анализируем и сопоставляем все, что уже испытали.

Наш двухлетний боевой опыт богат и поучителен. Когда полумиллионная орда — 11-я немецкая и 3-я румынская армии — ворвалась в Крым и втянулась в горную часть полуострова, ее командующий Манштейн приказал уничтожить не только красноармейцев, попавших в окружение в горах и лесах Крыма, но и партизан. Эта задача казалась Манштейну несложной. «Партизанские отряды Крыма разбиты. Опасность ударов с тыла миновала», — кричали оперативные сводки главного немецкого командования.

Однако вскоре немецкие генералы заговорили о Крыме и о партизанах совсем другим языком. Вот документальные свидетельства (они стали нам известны позднее): 14 ноября 1941 года (спустя две недели после вторжения в предгорье): «…В южной части Крыма действует хорошо организованная партизанская организация». (Памятная записка контрразведки 11-й армии).

Январь — март 1942 года: «Район Кикенеиза в последние ночи систематически подвергался налетам партизан», «В районе Карасубазара на немецкие грузовики было совершено четыре внезапных нападения», «В ночь с 7 на 8 февраля 150 партизан… ворвались в село Шлия… Несколькими днями раньше партизанами было занято село Казанлы», «500 партизан атаковали Баксан и 200 партизан совершили налет на деревню Бешуй…», «Деятельность партизан в Крыму достигла огромных масштабов». (Донесения штаба 11-й немецкой армии)[44].

«Партизаны стали реальной угрозой с того момента, когда мы захватили Крым (в октябре — ноябре 1941 г.)…», «В Крыму такие (т. е. партизанские. — Н. Л.) налеты совершались каждый день». (Заявление Манштейна)[45].

На пути армии Манштейна в Крыму оказались два камня преткновения: Севастополь и партизаны. Разбить и убрать их с пути — такой была задача задач 11-й немецкой армии. Выполнял ее Манштейн с большим рвением. Сотни тысяч солдат с массой техники собрал он под Севастополем. Не обижал невниманием и партизан.

Документы свидетельствуют об этом.

29 ноября 1941 года Манштейн приказал: «Ликвидировать уже обнаруженные многочисленные партизанские отряды, не допустить образования новых вооруженных отрядов и таким образом обеспечить безопасность тыловых коммуникаций. Решение этих задач является важным предварительным условием окончательной оккупации Крыма…»[46]

5 декабря 1941 г. Манштейн доложил главнокомандующему группой армий «Юг», что «в действиях против партизан принимают участие:

а) штаб по борьбе с партизанами;

б) румынский горнострелковый корпус с 8-й кавалерийской и 4-й горнострелковой бригадами;

в) 24-й, 52-й и 240-й истребительно-противотанковые дивизионы;

г) румынский моторизованный полк и подразделения 1-й горнострелковой бригады;

д) саперный батальон и подразделения пехотных полков 46-й пехотной дивизии;

е) на различных горных дорогах выставляются кордоны и используются эскортные команды».[47]

Партизанский лес оказался крепким орешком. Почти год пытался разгрызть его Манштейн механизированными зубами армейского корпуса, подкрепленного целым рядом других частей и подразделений 11-й армии и полицейскими батальонами. Покидая Крым, Манштейн передал своему преемнику генералу Матенклотту большой опыт противопартизанских действий, инструкции и наставления по борьбе с партизанами; передал он и… самих партизан, об уничтожении которых много раз сообщал, но в конце концов вынужден был расписаться в собственном бессилии: «Все время, что я был в Крыму (до августа 1942 года), мы не могли справиться с опасностью со стороны партизан. Когда я покинул Крым, борьба с ними еще не закончилась».[48]

Борьбу с партизанами продолжал Матенклотт, теперь ее ведет Енекке. Он держит карательный корпус в прилесной зоне и на коммуникациях.

Какие только способы борьбы с партизанами не были испробованы! Окружение плотным кольцом с последующим сужением этого кольца. Расчленение партизанских отрядов мощными клиньями и вытаптывание каждого метра леса. Внезапные атаки и преследования. Изматывание частыми нападениями мелких подвижных отрядов…

Многое видели партизаны. Теперь предстояло отразить очередной удар врага. Мы сообщили на Большую землю:

«Против нас готовится восьмитысячная карательная экспедиция. Намечаем меры противодействия. Но от диверсионной и разведывательной работы не отступаем. Для действия на ж. д. нужны магнитные мины, МЗД-5,[49] колесные замыкатели, в. в. сильнее тола…»

Большая земля ответила:

«С ближайшей посадкой то, что просите, пришлем. Сбрасывать на парашютах пока не будем. Тем более магнитные. Срок проведения операции „Сбор фруктов“[50] будет сообщен радиограммой за семь-восемь дней».

Лес: «Против нас стоит вторая румынская горнострелковая дивизия с приданными ей полицейскими батальонами. Тут и две группы немецких войск… „Рыхла дивизия“ для немцев неблагонадежна. Немцы усиленно пытаются привести ее в порядок и бросить на фронт. Назначалось несколько сроков отправки. Мы осуществляем ряд быстрых и смелых действий по разложению дивизии словаков и усилению перехода их на нашу сторону».

Большая земля: «Все ясно. Усиливайте разведку. Не допустите внезапности вражеского удара. Действия по работе в „Рыхла дивизии“ одобряем!»

В радиоразговор Большой земли с партизанским лесом вплелась и новая тема.

Большая земля: «По нашим сведениям в Крыму находится фельдмаршал фон Клейст. Разведайте, донесите».

Лес: «Клейст в Симферополе».

Большая земля: «Установите наблюдение. Проследите, куда выезжает, чем занимается».

Лес: «Клейст остановился у Енекке, в особняке на улице Южной. По утрам прогуливается в экипаже по городу и окрестностям. Выезжал в Севастополь. Сейчас на Перекопе. По непроверенным данным, инспектирует инженерные сооружения рубежей обороны».

Большая земля: «За Клейстом усильте наблюдение. Используйте несколько каналов».

Лес: «Дворником в особняке Енекке устроили нашего человека „Штепселя“[51]. Уборщицей в комнатах Енекке работает женщина, представляющая интерес. Поручили „Штепселю“ установить с нею контакт».

Большая земля: «Усильте наблюдение за главным штабом. Подумайте о более активном использовании Эм-эм. Предупреждаем о строжайшей предосторожности».

Лес: «Все понятно. Гриша, Женя и Белла устанавливают более тесный контакт и новые каналы связи с Эм-эм…»


Утром из Симферополя возвратились Гузий, Женя Островская и Белла. Не торопясь, Григорий докладывал:

— Фельдмаршал фон Клейст совершил инспекционную поездку в Керчь и Феодосию.

Главный штаб начал разрабатывать дополнительные мероприятия по укреплению восточных рубежей обороны. Если помните, так же было и после возвращения Клейста из Севастополя и с Перекопа. На мой взгляд, из этого можно заключить, что фельдмаршал прибыл укреплять Крым.

— Да, — соглашается Колодяжный, — похоже на то, что Гитлер заставляет армию Енекке изо всех сил цепляться за Крым и не намерен его отдавать.

— Еще вот что, — продолжает Григорий. — Эм-эм передал, что главный штаб по распоряжению Енекке закончил разработку подробных схем к приказу о нападении на партизан.

— Когда и куда наносится удар?

— Срок не назначен. Клейст и Енекке держат его в секрете. А направление удара известно — зуйские леса. Это точно. К размножению схем был привлечен и Эм-эм.

Склоняемся над картой, и Григорий показывает исходные позиции противника, расположение блокировщиков, расстановку резервных сил.

Кроме предстоящей схватки с карателями, перед нами стоит еще более важная задача: нанести тот контрудар по врагу, который готовится под условным названием «Сбор фруктов».

По приказу П. К. Пономаренко, начальника Центрального штаба партизанского движения при Ставке Верховного Главнокомандования, партизанские минеры всех временно оккупированных врагом районов страны в одну ночь подорвут десятки тысяч рельсов.

Для восстановления путей гитлеровцы вынуждены будут доставлять новые рельсы из своих промышленных баз. А до этого прифронтовые дороги противника будут бездействовать. В этом суть рельсовой войны. Но как парировать вражеский удар, если не знаешь ни времени начала наступления противника, ни срока выхода партизан на «Сбор фруктов»? А что, если карательная экспедиция совпадет по времени с нашей рельсовой операцией?

Принимаем принципиальное решение: рельсовую операцию ни при каких обстоятельствах не откладывать. Для борьбы с карательной экспедицией иметь два плана: если наши диверсанты еще не уйдут в степь, то будет выполняться первый план (силами всей бригады), другой план должен содержать наши контрмеры на случай, если обе операции развернутся одновременно и наши силы в лесу будут незначительны.

Время далеко за полночь. Все стали расходиться. В нашей палатке задержался лишь Григорий Гузий.

— Гриша, ты почему не идешь спать?

— У меня еще одно дело, — говорит он спокойно. — К Енекке и Клейсту у нас есть прямой доступ. Во дворе особняка работает наш человек — «Штепсель», вы о нем знаете. Там же работает уборщицей Мария Михайловна. Мы с Женей собрали о ней сведения. Муж убит немцами на фронте. Восемнадцатилетняя дочь угнана в Германию. В Джанкое фашисты расстреляли ее двоюродного брата. Отсюда — ее настроение… Так вот, прошу поручить мне, совместно со «Штепселем» и Марией Михайловной, подготовить и совершить диверсию в генеральском особняке.

Наступает длительная пауза. Новая задача, новые раздумья.

— Хорошо, Гриша. Готовь. Но об этом никому ни полслова.

— Есть!..

Подгоняемые напряженной жизнью леса, бегут за часом час, за днем день. Наша радиосвязь продолжает разговор с Большой землей.

Лес: «Виктор Хренко разведал систему немецкой обороны Керчи и Феодосии, где в последние дни был Клейст. Нанесли на карту. Составили описание. Пересылаем самолетом. Этой же связью шлем шифровку новых важных сведений от Эм-эм».

Большая земля: «Ваши материалы получены. Командование благодарит. Меры противодействия карательной экспедиции проводите не за счет „Сбора фруктов“, который обеспечьте в ночь на десятое сентября. Продолжайте наблюдать дополнительные объекты обороны по Клейсту».

Лес: «Новые объекты обороны под наблюдением. На укрепительные работы враг сгоняет население. Грише поручен визит в особняк».

Большая земля: «Срочно доложите план визита в особняк. Почему поручено Грише? Зачем рискуете одним из организаторов симферопольского подполья?»

Лес: «Подарок генералам преподносит в генеральской автомашине „Штепсель“. Гриша только организует».

Большая земля: «С планом визита согласны».

Лес: «Завтра генеральский автомобиль направляется в Севастополь. „Штепсель“ подарок получил. Сегодня преподнесет. Шлем шифровку новых объектов обороны Перекопа. Весь боевой состав бригады отправлен на „Сбор фруктов“».

Большая земля: «Шифровку получили. Эта работа остро нужна. Усиливайте».

Лес: «Сообщаем результаты „визита в особняк“. Подарок генералам в их машину „Штепсель“ поставил. Дороге Севастополь подарок сработал, машина разбита. Убиты офицер по особым поручениям, второй немецкий офицер, шофер. Клейста в машине не оказалось».

Большая земля: «Сожалеем. За особняком продолжать наблюдение. Продумайте новый визит. Следите за ходом „Сбора фруктов“. Что нового подготовке карательной экспедиции?».

Лес: «Карательная операция против нас началась».

Ударом на удар

Кто приготовился к бою, тот его наполовину выиграл.

М. Сервантес
Ночные донесения разведчиков на рассвете дополнились новыми. Разведчики Владимир Сидоров и Наташа Деулина сообщили: выход гитлеровцев на Долгоруковскую закончен. Работало двести сорок грузовиков. Насчитано тысячи три солдат.

Несколькими минутами позже появляются дозорные Георгий Свиридов с группой разведчиков и словаки Александр Гира со Штефаном Маликом.

— Под Барабановкой и Петровкой, — сообщают они, — фронтом к лесу расположились два батальона противника. Еще один батальон, численностью до пятисот солдат находится возле Фриденталя.

Прибегает Тася Щербанова. Она из района пещеры Ходжи-Хоба, где в секрете группа наших разведчиков. Они прислали записку:

«На Караби-яйлу за ночь вышло более двух тысяч пехоты, три эскадрона кавалерии. Замечено девять артиллерийских и минометных батарей. Работает примерно двести автомобилей. Силантий».

— Все точно, — подводит итог Котельников, глядя на карту. — И численность сходится — более восьми тысяч, и исходные позиции те, что обозначены на их схемах.

— Стало быть, сведения Эм-эм верны, — говорит Мироныч.

Итак, окружены. Операция началась. И хотя ее ждали, в лесу тревожно. Видимо, привыкнуть к схваткам с врагом, да еще к неравным, человеку трудно.

Хорошо, что удар врага так удачно совпал с нашей рельсовой операцией. Пожалуй, лучше и не придумать. Минеры ушли седьмого — за сутки до немецкого наступления. Опоздай они хоть на день — не прошли бы сквозь кольцо окружения, которым опоясан сейчас лес.

В сроках повезло. Но это не значит, что нам, оставшимся в лесу, стало легче. Все боевые силы, сформированные в четверки диверсантов, ушли из бригады; а у нас осталось менее сотни человек — обкомовцы, штабисты, спецгруппы. В отрядах по три-четыре бойца — вот и все наше войско. С восьмитысячной экспедицией такими силами не повоюешь. Остается единственный выход — сманеврировать, скрыться. Пусть бьют в пустоту. Но… вся сложность нашей задачи и состоит в этом самом «но».

Сквозь полицейский заслон наши минеры проникли успешно, без единого столкновения. Расчет на то, что, собрав силы для наступления на лес, немцы ослабят охранную службу, видно, удался. Однако этого мало. Десятки групп минеров, ушедших из бригады и из автономно действующих отрядов, должны пробраться к железной дороге, взорвать ее и вернуться в лес. На это потребуется трое-четверо суток. Облегчить им обстановку можно, только задержав в лесу карателей подольше, хотя бы до ночи десятого сентября, когда на железные дороги Крыма обрушится удар партизан. А еще лучше — привлечь сюда новые силы фашистов. Следовательно, надо вступить в бой и показать немцам, что партизаны на месте, в лесу.

Мы стоим вблизи западных опушек лесного массива, близ иваненковской казармы. Вокруг выставлены наши дозоры. В каждом — два бойца. Какой-то из дозоров будет обнаружен первым и первым примет удар. Обнаружить себя в этом районе мы преднамеренно помогаем противнику и рацией: несмотря на плотное окружение, рация работает, и немцы могут ее пеленговать. Будто решив напомнить об этом, Степан Выскубов подает радиограмму.

Лес зловеще молчит. Но гробовая тишина его может взорваться в любой миг.

Мирон подносит спичку к бумажной ленте радиограммы, и в этот же момент рядом гремит выстрел, другой, затем длинная пулеметная очередь.

— Огонь!

Крики команд, треск, стрельба. Немцы откатываются. Залегают в низине. Бесприцельно стреляют. Подбегает Ильин.

— Немцы наступают с Долгоруковской! Политрук Казачков убит! — сообщает он и тут же падает раненый.

Прекратив огонь, ждем атаки. К нам долетают немецкие команды, но немцы не поднимаются. А шум стрельбы возрастает. Автоматы стучат восточнее, слышна перестрелка и в северном секторе, и на северо-западе.

В небо взлетают ракеты. Зеленые огни падают в район нашей стоянки. Это поисковые отряды противника указывают своим ударным силам: «Здесь партизаны». Им помогают наши дозорные. Расставленные в разных секторах, они шумят и стреляют: «Да, мы тут, и нас много».

Сейчас враг введет в действие главные силы. Они устремятся сюда.

— Пора! — говорит Николай Котельников, подползая.

Да. Надо переходить к маневру. Но враг вносит поправку.

— «Вперед! Вперед!» — вновь кричат немцы, кидаясь в атаку; они бегут на нас.

— Прицельным… Огонь! — Голоса тут же глохнут в шуме стрельбы.

Отряд, наткнувшийся на нас, невелик. В нем нет и сотни. Понеся потери, он вновь отступает. Огневая схватка глохнет.

— Пора отходить! — настоятельно повторяет начштаба.

Оставляем Федора Федоренко с его штабом: пять минут стрелять и создавать шум.

Выполнив эту задачу, он снимается с обороны и догоняет нас. Сбегаются и все дозорные. Теперь стреляют только с немецкой стороны…

Вступает в действие вторая часть нашего плана. Нашим оружием становится маневр и тишина. Нужно не обнаружить себя. Иначе, заметив направление нашего движения, немцы смогут определить и то место, куда мы стремимся.

В главном дозоре группа Костюка. Зоркие из зорких, ребята должны видеть и слышать все, что впереди. Однако даже на них полностью надеяться нельзя. От стычки в лесу уберечься трудно. Поэтому мы движемся в южном направлении, хотя место нашего укрытия находится на востоке: если враги заметят нас, то истинного направления не разгадают.

— Слева отряд. Движется навстречу, — передает Костюк по колонне.

— Ложись! К бою! Без сигнала не стрелять! — передаются команды. Напряженная тишина. Кажется, никто не дышит. Отряд проходит мимо. Там, где он движется, слышен шум шагов, хруст веток, редкие голоса.

После этого мы продвинулись к югу еще на километр.

И вот вся наша группа уже соседствует с фашистскими блокировщиками. Они — на Долгоруковской яйле, в двухстах метрах от опушки; тут же находимся и мы, только со стороны леса.

Обходим с Егоровым наше войско. Говорим вполголоса — больше глазами да жестами: не шуметь, глядеть в оба, быть готовыми к броску.

Задерживаемся возле матери с ребенком. Ксения Антоновна Братко — симферопольская подпольщица. Предупрежденная о готовящемся аресте, она пришла к нам вместе с малолетней дочкой.

— Зина! — берет девочку Мироныч. — Я все забываю, сколько тебе лет?

— Тли годика.

— О, уже большая. Фашистов, конечно, не боишься.

— Боюсь. Мама боится, и я боюсь.

Зина тянет ручонки к матери и, очутившись на ее руках, жмется к ней худеньким тельцем.

— Мама не боится, — успокаивает комиссар ребенка. — Ксения Антоновна, правда, вы не боитесь?

— Нет, конечно.

— Ну, а тебе, Зина, дадим защитника. А ты не шуми, чтоб фашисты не нашли нас. Ладно?

«Защитником» назначаем Васю Буряка. Снимаем его с обороны и поручаем носить ребенка при переходах, беречь в случае боя.

Возле Пети Ильина хлопочут медики.

— Три тяжелые раны, — сообщает врач. — Много крови потерял. Стрелял, говорит, после ранения. Потом, отходя, нес убитого Казачкова, пока хватило сил…

Густым мелколесьем пробираемся к краю опушки. С пригорка яйла видна, как на ладони. Прямо перед нами, совсем близко — немцы. Стоят колонны грузовиков. Вокруг машин толпы солдат.

Беспокойное соседство. Двинутся эти резервы в лес или пойдет сюда кто-нибудь — столкновения не избежать. Но вражеские стрелки жмутся к машинам: лес пугает их.

К горе Колан-Баир то и дело подлетают самолеты связи. Они сбрасывают вымпел за вымпелом. Туда же, к горной вершине, торопливо шагают пешие связные, тянутся провода полевых телефонов. Сомнения нет: на вершине Колан-Баира вражеский командный пункт.

А над Бурмой взлетают ракеты. Видны они и над Бурульчой. Поисковиков в лесу становится все больше. В этой обстановке к облюбованному тайнику спроста не проберешься.

— А что, если прижаться к немецкому капэ! — шепчет Мирон. — Искать партизан под носом у командующего никому и в голову не взбредет.

Эта дерзкая мысль не выходит из головы.

Дождались темноты. Немцы выставили заставы, и те, как всегда, стали беспорядочно стрелять и пускать ракеты. Обходим шумных охранников и проникаем к подножию Колан- Баира. До немецкого командного пункта рукой подать — полкилометра, не больше. Теперь он «охраняет» нас с запада. С востока таким «прикрытием» служит крупный подвижной отряд врага, расположившийся на ночевку на берегах Бурульчи. С севера и юга мы тоже имеем подобную «защиту». Чем не ночлег? Только бы не шуметь. Но с полной тишиной у нас не получается.

— Товарищ комиссар, поздравляем! — слышится в темноте с трудом сдерживаемый голос радиста Николая Григорьяна. Егоров бросается к нему:

— Ты что, у тещи в гостях? Наступи на язык!

Григорьян переключается на шепот:

— Простите, на радостях забыл.

— Какие радости? — смягчается Мироныч.

— Ваша родная Макеевка освобождена!

Взволнованный комиссар стиснул в объятиях радиста.

С этой минуты до самого рассвета никто не сомкнул глаз и не нарушил тишины. Огромная радость, прилетевшая с Большой земли, переживается молча.

С рассветом враг возобновил передвижение, занимая все новые рубежи. Дозорные сообщили, что отряд гитлеровцев, ночевавший в Бурульче, поднимается к Колан-Баиру. Это хорошо. Нам открывается путь к партизанскому тайнику.

Подбегает Федоренко:

— Давайте стукнем? — глаза Федора, красные от бессонницы, горят нетерпением.

— Я тебе стукну! Иди лучше вперед. А как только противник пройдет мимо, спустимся к месту ночевки вражеской колонны у Бурульчи. Понял?

Движемся к Бурульче по дороге, только что протоптанной неприятельской колонной.

Бурульча, как всегда, шумит. Тянет прохладой. На берегах речки среди камней еще тлеют костры. Повсюду консервные банки, обрывки бумаг, окурки.

Не задерживаясь, идем к цели. И через полчаса, достигнув скрытого места, располагаемся на отдых. Подкрепляемся всухомятку. Пусть каратели собирают силы туда, где вчера был бой, пусть ищут там партизан. Мы же отдыхаем у себя дома. Нас надежно укрывают густые заросли могучего леса и резко пересеченная местность. Чувствуем себя еще увереннее, чем вчера.

Пригревает солнце. Дрема прямо-таки одолевает. Но спать никому нельзя. И я, проверив посты, достаю из планшета дневник.

«Происходящее сейчас в блокированном врагами лесу удивляет. Офицеры Енекке и Клейста обрушивают на головы своих горных стрелков тысячи проклятий, но поднять их в атаку против горстки партизан не могут. А мы с Миронычем с трудом сдерживаем нашу горстку людей от схватки с восьмитысячной оравой»…

Этой же мыслью делюсь и с присевшим рядом комиссаром Егоровым.

— Что, Мироныч, политико-моральное состояние личного состава на уровне?!

— Выше всякого уровня, — с серьезной озабоченностью отвечает он. — Федоренко наш маневр окрестил «перемирием с немцами».

Собираем командиров и комиссаров отрядов. Обсуждаем вместе: ввязываться в бой с врагами или нет?

— В чем состоит задача противника? Обнаружить партизан, зажать и разгромить их. И если в лесу находится только командное ядро бригады, то уничтожить это ядро. Так?

Молчание.

— А в чем, в таком случае, состоит наша задача? Очевидно, никак не в том, чтобы подставить это ядро под удар. Вчера мы пошумели, привлекли силы противника, а сами переметнулись в противоположный сектор. А что дальше? Обнаружить себя и тут? Дать еще бой и затем вновь маневрировать? Или строго придерживаться принятого нами плана: на день-два исчезнуть, потом, когда каратели обшарят район аэродрома и расползутся вновь по всему массиву, второй раз обнаружить себя в том же месте, где дали им первый бой? Пусть опять стягивают туда силы и переворачивают там землю.

Кажется, подействовало. Разошлись. О «перемирии с немцами» ничего не слышно. Но утром вновь является Федор.

— Я не помню, как там по вашему плану, когда опять нам шуметь, но думаю, что сегодня уже пора. Поручите мне, — просит он.

Сдержать его невозможно. Принимаем предложение и разрабатываем задачи. Первое: вывести из леса Гузия с Островской, Владимира Сидорова и других разведчиков, идущих в города и села. Второе. Наступает время возвращения минеров с рельсовой операции. А в лесу прочес. Поэтому надо расставить по тайникам парные посты — «маяки», которые будут встречать наших минеров.

Третье. В «почтовых ящиках» оставить новые задания и пачки листовок для подпольщиков, чтобы те разъяснили населению, что партизаны не разбиты. Только после этого дать новый бой противнику в районе аэродрома.

Силы, которыми будут выполняться эти задачи, стоят в одной шеренге. Малы они до невероятности. В дневнике появляется новая запись: «Пришлось досрочно посылать второй отряд. В его составе: командир отряда Федор Федоренко, комиссар Сергей Черкез, начальник штаба Николай Сорока, начальник разведки Николай Колпаков, политруки групп Дмитрий Косушко и Николай Клемпарский, пулеметчик Михаил Капшук и бойцы: Василий Тоцкий, Григорий Чебота, Петр Помощник. Шесть начальников и четыре бойца. Седьмым начальником пошел Семен Осовский, новый заместитель командира бригады по разведке».

В полдень они уходят. А у нас, в тайнике, который еще больше обезлюдел, время проходит в томительной неизвестности.

Похоже, что нас не найдут. Но как обойдется у минеров? Беспокоит и судьба отряда Федоренко, разведчиков и «маяков». Ведь лес запружен войсками противника.

Но время мы даром не теряем. Комиссар Егоров, редактор Степанов и его помощник Грабовецкий закончили составление текста двух новых листовок.

«Друзья! — читает Степанов первую. — Начался распад искусственно созданного Гитлером союза — Италия вышла из войны…»

— Тс-с! — останавливает его Егоров. — Слышите?

Напрягаем слух. Оттуда, где в лесах затерялся наш аэродром, доносится перестук партизанских автоматов.

— Федя сцепился! — отмечает комиссар. — Не зарвался бы…

В предвечернюю пору мы услышали шум еще двух огневых схваток. А ночью отряд возвратился к нам. Усталый, но довольный Федоренко скупо доложил:

— Все задания выполнили. Разбили обоз противника и два боя дали поисковым отрядам. Внимание и силы противника теперь вновь привлечены туда. — Он перечислил потери противника, с радостью подчеркнул, что своих потерь не имеет, и закончил рапорт неожиданной новостью: — А кроме того, Николай Сорока провел политбеседу с венгром, которого нашел под повозкой.

Комиссар Егоров живо интересуется этим сообщением.

Сорока рассказывает. Разгромив обоз, партизаны сразу выбежали на дорогу и стали собирать трофеи. Под одной из повозок Николай Сорока обнаружил раненого венгерского солдата.

— Ранен? — спросил партизан. Венгр молчал.

— Отвоевался ты, солдат. Вот и автомат в сторону бросил. Заберу. Нам он нужнее. А тебе лучше вот это, — сказал Сорока и дал ему свой медицинский пакет.

На прощанье Николай сказал венгру:

— Расскажи другим о встрече с партизанами. Может, вы поумнеете и поймете, что стрелять вам надо не в нашу сторону…

Венгр вдруг шевельнулся, что-то стал шептать, неотрывно глядя на флягу. Сорока отцепил флягу, отвинтил крышку и стал поить венгра. А Федоренко уже из сосняка зовет:

— Николай! Немцы вон прут!

Оглянувшись, Сорока увидел, что из-под Колан-Баира приближается автоколонна.

— Ты лежи, — сказал он на прощанье венгру. — Скоро тебя подберут. А мне уходить надо…

— Никакой там политбеседы не получилось, — завершает разговор Сорока. — Дал бинт и напоил. Вот и все. А из слов моих он, конечно, ничего не понял.

— Не понял, говоришь? — возразил Егоров. — Ошибаешься, дорогой. Такое понимается без слов. И если выживет тот венгр, то об этой встрече расскажет обязательно, не умолчит.


Томительно тянется время. На девятые сутки гитлеровцы стали сворачивать свои силы. Лишь на баксанском и малом ортасыртовском аэродромах оставили около двух батальонов, чтобы возводить укрепления. Сообщение Эм-эм подтверждается: гитлеровцы блокируют наши аэродромы.

А несколько дней спустя вернулись с операции и наши минеры. Они рассказали о полном успехе. К железной дороге не прошла только группаАхметова. Столкнувшись ночью с противником, она вышла из боя с двумя ранеными; пришлось отказаться от похода на задание и вернуться в лес. Все остальные подрывники бригады и отрядов подошли к дороге вовремя. В час ночи привязали толовые шашки к стыкам рельсов и подожгли фитили. Через несколько минут рельсы стали взрываться на всей дороге от Феодосии до Джанкоя, от Джанкоя до Симферополя и Севастополя.

Вслед за минерами в лесу появились наши разведчики. Все в один голос заявили: железная дорога выведена из строя полностью и бездействует уже пятые сутки. Это подтвердилось и донесениями других наших людей.

Собрав сведения об итогах рельсовой операции, проведенной в ночь на 10 сентября 1943 года, докладываем на Большую землю:

На участке железной дороги Ислам — Терек — Джанкой — Сарабуз взорвано 212 рельсовых стыков, выведено из строя 424 рельса (данные без отрядов Кузнецова и Македонского).

Кроме того, в процессе рельсовой операции группой Ивана Сырьева в составе Федора Мазурца, Василия Печеренко и Игната Беликова на перегоне Ислам — Терек — Киличи миной с колесным замыкателем пущен под откос воинский эшелон. Группой Кирилла Бабира в составе Сергея Даниленко и словака Штефана Малика на станции Колай маломагнитками взорван эшелон со снарядами. В совхозе «Красный» маломагнитками взорван воинский склад горючего. Уничтожено 140 тонн бензина. Организатор диверсии словак Белла.

По данным подпольщиков группы «Муси», а также разведчиков Григория Гузия, Беллы, Жени Островской и Михаила Григорова, движение по железной дороге Феодосия — Джанкой — Симферополь — Севастополь, прерванное в ночь на 10 сентября, не возобновлялось пять суток. Эти данные подтвердились немецкими источниками, полученными от начальника железнодорожной станции Симферополь Виктора Кирилловича Ефремова и начальника станции Колай Сидора Петровича Ухтомского, работающих на нас.

Таким образом, единственная железнодорожная коммуникация врага в Крыму, особенно важная сейчас, при отступлении оккупантов, выведена из строя…[52]

Операция «Бейтулла»

Герой не тот, что грудь горою
И голос — во! И руки — во!
Не громким голосом героя
Мы измеряем рост его.
И. Уткин
Уже больше двух месяцев томились в тюремных застенках Валентин Сбойчаков, Григорий Орленко и его племянник Алик Орленко.

Подпольный обком не прекращал попыток спасти арестованных. Детально изучены обстоятельства, при которых произошел провал. Выискиваем шансы на спасение.

Выяснилось, что Орленко, вырвавшись после первого ареста из тюрьмы, вернулся на прежнюю работу в пожарной команде. Он повстречался с посланцем «Дяди Яши» — Павлом Павловичем Топаловым и передал ему, что фашисты обвинили его в связях с организацией «Дядя Володи» и что в тюрьме познакомился со словаками, которых следовало бы выручить. Топалов передал Григорию строгое приказание «Дяди Яши» — ни с кем из подпольщиков не встречаться, сперва осмотреться, нет ли слежки.

Однако жизнь повернула по-своему. «Дядя Яша» вскоре повел в лес измученную в тюрьме Лидию и улетел с ней на Большую землю, а три дня спустя к Григорию Орленко в пожарную пришла старушка и вручила сверток с продуктами. Это был условный сигнал: вызывают на явку, которую знали только «Дядя Яша», он, Григорий Орленко, и Валентин Сбойчаков.

«Что-то важное из леса», — подумал Григорий. И так как на эту явку ходили в сопровождении напарника, он взял с собой Алика. Со свертками белья оба пошли в баню. Там в отдельном номере его ждал Кольцов. Задание было кратким: в день очередного собрания немецких офицеров, которое будет происходить в городском театре, взорвать помещение. Кольцов тут же вручил Григорию связку толовых шашек. Был представлен и минер.

— Из леса парень, — сказал Кольцов. — Мина, которую будете ставить, сложна по конструкции. Поэтому дали специалиста. Достанете ему форму пожарника и… ни пуха, ни пера!

Григорий обрадовался. Такое задание леса! Он взял сверток, вышел из номера и передал его ожидавшему тут Алику. Тот заранее знал: груз надо отнести в тайник, а вечером перепрятать в подземелье.

При выходе Алика схватили. В ту же минуту «минер» ударил Григория в затылок. На подпольщика навалилось четверо. Минер оказался переодетым офицером СД, записка и тол — ловушкой.

Так был нанесен фашистами первый удар с помощью Кольцова. Следующий удар был нацелен на Сбойчакова.

Встреча Валентина с Кольцовым должна была состояться через сутки. Место встречи определено. Не ждать этой встречи немцы не стали. Опасались, что, узнав об аресте Орленко, Валентин учует недоброе от свидания с Кольцовым откажется. Правда, непосредственного участия в нападении на Григория и Алика Кольцов не принимал — мылся в своем номере и вышел оттуда спустя час после ареста. Ради предосторожности он даже переоделся: явился в баню в форме полицейского, а ушел пожарником, уже после того, как подпольщиков увезли. И все-таки, зная, с каким опытным подпольщиком они имеют дело, фашисты решили взять Сбойчакова на подступах к городу.

Учли, видимо, фашисты и то, что Валентин может пройти в город новыми тропами, примет все меры предосторожности. Поэтому с наступлением темноты вокруг города начали рыскать патрули, в скрытых местах затаились засады. Знай все это, любой из разведчиков тут же вернулся бы в лес. Но Валентин этого не знал. Его обстреляли из засады, он побежал. Заметив преследование, стал отстреливаться. Но его ранили, и очнулся он уже в тюремной камере.

С тех пор прошло два месяца. Григорий, Валентин и Алик о себе уже не думали: надежды на спасение у них не было. Борьбу в застенках они теперь вели за тех, кто продолжает бороться с врагом на свободе. Главное было — выдержать, не выдать товарищей, не сказать ничего, что могло бы послужить уликой против подпольщиков.

На очных ставках с Кольцовым выяснилась важная деталь: провокатор не встречался ни с «Дядей Яшей», ни с сестрами Орленко. И Валентин с Григорием попытались выручить Анну и Антонину с дочкой, вновь арестованных в связи с провалом Григория. Прямых улик против них следователи не имели. Валентин утверждал, что ни с кем из сестер Орленко не встречался. При этом он делал упор на то, что даже провокатор Кольцов не может указать ни на одну из этих встреч. Причастность сестер к подполью категорически отрицал и Григорий Орленко. Обвинение, построенное на подозрениях, стало рушиться. Тогда фашисты прибегли к неслыханной подлости: они привлекли к допросу шестилетнюю дочурку Антонины — Лору. Этим занялась Татьяна Меженбаева, переводчица следственного отдела.

Об этой изменнице подпольщики имели довольно ясное представление: Меженбаева участвовала во многих карательных актах СД, была рьяной помощницей Фашистов на допросах, нередко участвовала с ними в кутежах, пользовалась расположением самого начальника СД доктора Минца. Знала Меженбаеву и Орленко. И когда Антонину взяли на допрос вместе с Лорой и она, войдя в кабинет следователя, увидела там Меженбаеву, сердце ее дрогнуло.

— Лорочка! — мягким, вкрадчивым голосом начала допрос провокаторша. — Вот этот дядя Валентин, правда же, приходил к вам? Вспомни. И тебя вместе с мамой отпустят.

Взгляды врагов впились в ребенка. Лора бросила на Валентина испуганный взгляд и прижалась к ногам матери.

— Не знаю я этого дядю, — прошептала она испуганно.

— Убрать! — сердито бросил немецкий офицер солдатам.

Так и не найдя улик, фашисты вынуждены были выпустить из тюрьмы сестер Орленко.

Выйдя на свободу, сестры рассказали об оставшихся заключенных и провокаторе Кольцове «Дяде Юре» — Павлу Топалову, а тот передал это Грише и Жене.

Партизанские разведчики разработали план. Операция получила название: «Бейтулла».

Представитель леса должен был встретиться с Бейтуллой Демишаевым, начальником хозяйственного отдела Мусульманского комитета в Симферополе, и предложить ему сотрудничество, намекнув, что работа на партизан — последнее средство искупления его вины за черную измену Родине. Наш человек положит на стол Бейтулле обличительные документы и когда тот будет сломлен, даст ему задания: спасти Валентина, Григория, Алика и убрать провокатора Кольцова — отдать его в руки партизан или «утопить» на месте: подсунуть гестаповцам пачку донесений Кольцова, которые тот в свое время доставил в лес. На этих документах, составленных рукой Кольцова, теперь были поставлены новые даты. Попади после этого они в руки немцам, и Кольцову не сносить головы.

На рассвете, когда партизанский лагерь еще спал, Емельян Колодяжный разбудил Женю Островскую и заговорил с ней об освобождении узников гестаповской тюрьмы.

— Думаете поручить нам с Гришей?

Колодяжный молча посмотрел на собеседницу.

— Не совсем так, Женя. Не двоим, а тебе одной. К Демишаеву должна пойти женщина. То, что она войдет в его кабинет, не вызовет особых подозрений. По-своему будет понята и задержка в кабинете. В то же время визит ошеломит его. В смелом шаге маленькой женщины проявится большая сила нашего народа. Этой силы и боится изменник. Подумай, Евгения Емельяновна. Посоветуйся с Гришей. Но больше ни с кем. Утром приходи с ответом.

С минуту подумав, Женя ответила:

— Хорошо, Емельян Павлович! Выполню…

…Утром на Кооперативную, шестнадцать, к часовому, стоящему с винтовкой у входа в склад, подошли два солдата в чехословацкой форме со знаками «РД» на рукавах. На ремнях — чехословацкие винтовки. Козырнули по-военному, но заговорили просто:

— Чуешь, паробок! Покличь до нас господаря Демишаева.

— Моя не ходит от поста.

— А мы не можемо вступовать на склад, щоб не пропустить авто.

— А вы один тут стой, один туда иди. Один дверь направо — там Демишаев.

Словаки так и сделали.

В следующую минуту к часовому подошла низенькая крестьянка:

— Простить, будь ласка! — робко заговорила она. — Я деревенська. Из-под Карасубазару. Шукаю господина Демишаева Бейтуллу. Ему письмо привезла.

— Давай, передаем.

Женщина неторопливо засунула руку за ворот кофты, достала письмо, но тут же засунула его обратно.

— Ни, це не можна. Сказано, прямо ему передать.

— Ну прахади. Один дверь направо — там Демишаев.

В коридоре крестьянка встретилась со словаком. Тот кивнул на провода и резанул пальцем по пальцу.

В первую дверь направо крестьянка вошла без стука.

— Прошу прощения. Вы будете господин Демишаев Бейтулла? Вам письмо.

— Садысь, ахыс хароший. От каво? Давай!

Он уставился на симпатичную посетительницу маленькими блудливыми глазками.

Вручив письмо, женщина спокойно села на стул у стола и стала наблюдать за хозяином кабинета. А он читал, все более недоумевая.

— От каво эта письма?

Вместо ответа посетительница встала и заговорила по существу.

— Я к вам, господин Демишаев, из леса, от подпольного обкома партии.

— Что?!!

Лицо предателя вытянулось, грузная фигура откинулась на спинку кресла, а рука потянулась к телефону.

— Правакасия! — прошипел он.

— Не шумите!

Но он продолжал стучать по телефону.

— Але! Але!

— Телефон обрезан. Перестаньте шуметь. Послушайте спокойно. Если не хотите жить, хватайтесь за пистолет. Стреляйте! Только должна вас предупредить: вас уложат раньше, чем вы это сделаете.

Бейтулла уставился на женщину острым, пронизывающим взглядом, видно, собираясь с мыслями.

— Может, вы думаете, что я из гестапо? Нет, — проговорила она. — Вот вам доказательства. Вглядитесь в почерк письма. Прочитайте и вот эту записку, — передала она через стол бумажку. — И тоже присмотритесь к почерку. Может быть, узнаете, кто писал?

Отойдя подальше от стола, она наблюдала за выражением его лица; оно мрачное, злое, напряжено до крайности.

— Хто эта пишет?

— Подсказать? И письмо и записку писал тот, с кем вы сидели за одной партой в школе, с кем учились в одном институте и переписывались.

— Кадыев?

— Вот видите, угадали. Память у вас хорошая. Товарищ Кадыев в лесу. На важном посту.

— Знаю, — сердито бросает татарин, — он начальник разведки.

— Верно. Могу сказать, в каком он отряде. Но лучше я добавлю другое. Не совсем хорошее слово просил передать вам комсомолец Сейдали Курсеитов, сын того вашего соседа Курсеитова, который еще до войны переехал из Байдар в Зую. Сейдали тоже у нас в лесу.

— Это моя тоже знает.

Голос Демишаева заметно упал. Лицо побледнело. На нем резче обозначились морщины. Женщина поняла: упоминание партизанских фамилий придавило подлеца тяжелым грузом.

— Скажи: почему ты пришел на мене? — раздраженно спросил Бейтулла.

— Вот это уже конкретный разговор, — оживилась гостья. — Подпольный обком партии интересуется: что вы думаете, когда читаете сводки о продвижении Красной Армии от Волги до Днепра?

— Моя не думает, моя агитировать не надо. Бесполезна. Ухади! Сюда хто-нибудь прийдет…

Видимо, испугавшись собственной угрозы, Демишаев изорвал и проглотил записку Кадыева, а письмо сунул в боковой карман пиджака. Им можно прикрыть эту встречу.

Попытки сломить упорство гестаповского прислужника остались бесплодными. Разговор зашел в тупик. И, хорошо зная, что выход из этого тупика один — наступление, Женя перешла к тем средствам, какие Емельян Колодяжный назвал резервными.

— Господин Демишаев! Хотела договориться с вами по-хорошему. Но ничего не получается.

С этими словами она достала из сумки незаклеенный конверт и подала ему третье послание.

По мере того, как он читал новое письмо, лист все сильнее дрожал в руках. Но Бейтулла взял себя в руки. Порвал письмо, положил его вместе с конвертом в пепельницу и зажег.

— Панеси теперь на эсдэ! — тычет Бейтулла пальцем на догорающие бумаги.

— Пепел мы оставим вам. А в эсдэ будет отправлен второй экземпляр. Он будет вручен, если я с вами не договорюсь или не выберусь отсюда. В том письме к донесению о продаже вами на черном рынке большой партии краденых товаров приложены и фотокопии документов, которыми прикрыто это хищение.

Наступило тяжелое молчание. За дверью слышался размеренный стук кованых ботинок.

— Што хочит от мене твоя опком? — наконец совсем тихо спросил Демишаев.

— Мы не требуем и не просим. Победим и без вашей помощи. Вы видите и сами. Мы просто желаем помочь вам хоть частично искупить вину.

— Што нада? — совсем вяло проговорил Бейтулла.

— Совсем немногое: прежде всего список членов мусульманского комитета. И характеристики каждому. Самые краткие, но чтоб вся правда была написана, — начинает партизанка с мелкого, но острого крючка, на который должен пойматься Бейтулла.

— Карашо. Приходи завтра.

— О, нет! — останавливается перед столом Женя. — Пишите сейчас. Без списка я не уйду.

— Но сюды хто-нибудь прийдет!

— Пока я тут и пока солдат под дверью, к нам никто не войдет. Пишите!

Грузно навалясь на стол и взяв ручку, Демишаев стал писать.

Григорий Гузий ждет Женю на Красной горке, в квартире подпольщика Бокуна уже долго. Всегда спокойный и уверенный, сейчас он чувствует себя очень плохо… Не вывернулся ли Бейтулла? Не отдал ли Женю немцам? Многое он передумал за эти часы ожидания. Тяжелее всего то, что ему запрещено даже наблюдать за местом встречи Жени с Бейтуллой. Легко сказать: сиди и жди.

Время, отведенное на операцию, истекло, а Жени нет. Хозяйка квартиры Мария Михайловна, вторично посланная на Кооперативную улицу, возвратилась ни с чем.

— Все там тихо, вроде все нормально, — говорит она, стараясь быть поспокойнее. Но бледное лицо и встревоженные глаза выдают ее волнение.

В муках ожидания протянулась и вторая половина дня. Вечереет, а Жени по- прежнему нет. Это смахивает на провал. Григорий берет с полки фуражку, потуже натягивает ее на голову и идет к выходу, но в дверях сталкивается с Сашей-«спасительницей». Девочку так прозвали подпольщики за то, что часто, играя с братиком на улице, она предупреждает домашних об опасностях.

— Тетя Женя идет! — радостно кричит «спасительница».

Следом за девочкой входит Женя.

— Написал? — нетерпеливо спрашивает Григорий.

— Собственноручно. — Женя устало опустилась на скамейку. Из-за ворота кофты достала сложенные вчетверо листы, подала Грише.

Тот пробегает глазами по страницам:

— «Состав Симферопольского мусульманского комитета… этого времени особых изменений не произошло… А только в составе руководящей тройки… Выборы проходят… по указанию гестапо…»[53]. Молодец, Женя! Ну, как он, поверил?

— Поверил, — отвечает Женя, — во все поверил, кроме нашей ему амнистии. Слишком тяжел груз его преступлений. Такое сразу не сбрасывается.

— А письмо кольцовское взял?

— О! На письмо накинулся, как шакал на падаль. Утопить Кольцова, чтоб самому выслужиться перед Минцем, — это в его духе. Такой мать родную продаст.

— Но связь с лесом он согласился поддерживать?

— Согласиться-то согласился. Да шел он на это с такой неохотой, будто на расстрел шагал… Когда уходила от него, дрожала — все ждала преследования. Весь поселок Анатра исколесила, потом на Украинке следы запутывала…

Из рассказа Жени стало ясно, что уничтожение Кольцова можно считать обеспеченным. В руки доктора Минца попадут те донесения Кольцова, которые тот доставил в лес и под которыми теперь поставлены свежие даты. Демишаев скажет начальнику, что письмо было обронено Кольцовым, а он подобрал во время совместной выпивки. Подлинные письма Кольцова вместе со свидетельством такого лица, как Демишаев, — этих улик достаточно, чтобы убрать агента, который стал уже известным в подполье и потому ненужным для фашистов.

Что же касается спасения арестованных подпольщиков, то это дело остается под сомнением. За таких, как Григорий Орленко и Валентин Сбойчаков, Бейтулла, пожалуй, открыто не вступится. Пуще огня боится он навлечь на себя подозрения. Действовать через подставных лиц не станет — побоится напороться на провокатора.

Гузий не стал опровергать Жениных опасений, но и не собирался отступать.

— И все же не будем менять курс, Женя, — сказал Григорий, — других средств спасения ребят пока что не вижу. Значит, попробуем через Демишаева.

А пять дней спустя, прохладной сентябрьской ночью, мы слушали рассказ Жени, возвратившейся из Симферополя.

— Я хочу вот что сказать членам обкома, — заканчивает Женя. — Не верю, что Демишаев спасет Алика, Гришу и Валентина. Но по тому, как он ухватился за донесения Кольцова, видно, что провокатору не поздоровится.

— Ему уже нездоровится, — отвечаю ей. — Белла сообщил нам, что словацкие солдаты посетили квартиру Кольцова. Там они обнаружили, что мать его лежит убитая горем. Солдаты переговорили с соседями, вроде хотели выяснить, нельзя ли стать к Кольцовой на постой. А соседи стали отговаривать. Сын Кольцовой, сказали они, замешан в каких-то делах. Полицаи ищут его. Приезжали и из СД.

— Не понимаю, — глядит Женя то на меня, то на Гришу, — куда ж он девался?

— Куда девался? — переспрашивает Колодяжный. — Можно считать, что это уже не загадка. Его дорожки ведут на тот свет. Загадкой пока остается другое: кто спровадил его туда? Подпольщики Лексина и Топалова, разведчики группы Серго или сами гестаповцы по доносу Бейтуллы?[54]

В очередной радиограмме командование благодарило партизан за активное участие в рельсовой войне.

«Для вас подготовлено два важных самолета, — запрашивала Большая земля. — Можете ли принять?»

Лес отвечал: «Самолёты принять можем. Координаты прежние. Сигнал „я свой“ — три костра углом.»

Жизнь и борьба партизанского леса продолжается.

Слово Родины

Мы высоко голову несем,
В будущее вера горяча,—
Потому что всюду и во всем
Чувствуем живого Ильича.
М. Алигер
Как ни старались партизаны в те сентябрьские дни, но полностью сорвать замыслы Енекке и Клейста не смогли. Враг был не так слаб и глуп, как нам того хотелось бы. И если партизан, имеющих аэродромы, каратели не разбили, то аэродромы у нас отняли. Во время сентябрьского прочеса один из вражеских батальонов с пушками, минометами и пулеметами засел в скалах пещеры Хаджи-Хоба, взяв под прицельный огонь Караби-яйлу с обоими нашими баксанскими аэродромами. Другой отряд окопался на западной опушке суатского леса, по соседству с нашей малой посадочной площадкой на Орта-Сырте, в центре зуйского лесного массива.

Соседство с блокировщиками принесло нам много трудностей. Самые надежные лагеря — Яман-Ташский и Тиркенский — оказались буквально в двух-трех километрах от фашистов. Под удары попали многие дороги, связывающие подпольный центр и бригаду с городами, районами и партизанскими отрядами. Усложнилось авиационное сообщение с Большой землей. Теперь у нас остался лишь один из четырех аэродромов. Но врагу не трудно понять, что у партизан есть еще один аэродром, и он попытается блокировать и его.

«Партизанские площадки блокированы прочно. Опасность высадки в лес советского десанта с воздуха ликвидирована», — так донес командир 2-й румынской горнострелковой дивизии генерал Думитраки Клейсту и Енекке. Получив об этом сообщение от Эм-эм, мы еще раз задумались: вот, оказывается, чего еще боятся Клейст и Енекке — советских десантов!

Как же быть?

С начала блокировки аэродромов прошло девять дней. За это время предложений о том, как избавиться от блокировщиков, было много.

Вот и сегодня, получив новое предупреждение Булатова об усилении охраны аэродрома, мы идем на приемку самолетов всей бригадой и ведем разговор о тех же блокировщиках.

— Я говорил и говорю, — настаивает Федоренко, — что нужно всей бригадой окружить и разгромить их поочередно. С этим позором надо кончать!

— А по-моему, их надо выжить комариными укусами, — предлагает Котельников. — Нападать мелкими группами раз за разом. По лагерям вести беглый минометный огонь. А дороги, где они ездят и ходят, минировать. Измотаем — уйдут.

Варианты хороши. Под силу бригаде. Не вызывает сомнений и результат: разобьем, измотаем. И все-таки ни одно из предложений не принято нами — эти решения основаны лишь на применении силы. Но силы полутысячной бригады партизан и полумиллионной гитлеровской армии явно несравнимы. Если мы разобьем батальоны, то Клейст и Енекке выставят полки. На наш обстрел минами они ответят снарядами.

Нет, здесь нужно другое. Скорее всего не показывать врагу нашу заинтересованность в отнятых аэродромах, не затевать из-за них боев — достаточно нам пока одного аэродрома.

Останавливаемся на привал.

— Это верно, конечно, — соглашается Егоров и неожиданно меняет разговор. — Ты взгляни на комиссара Мозгова, — кивает он на противоположный склон балочки, где тот лежит, окруженный бойцами. — Сколько он исходил! Особенно в те черные дни, когда партизаны свалились от голода, помнишь? То за продуктами, то на связь с населением — всюду он. И вот: питание наладилось, а он — кожа да кости. Не на шутку, видать, ослабел. Нужно сегодня же отправить его в госпиталь.

Да, откровенно говоря, это давно пора сделать. Одних мы отправляем на несколько месяцев, а то и на год отдыхать на Большую землю, а вот Федора Федоренко, Николая Шарова, Якова Саковича, Георгия Свиридова, Алексея Ваднева, Павла Милеева и многих других без конца лишаем давно заслуженной передышки. И прежде всего потому, что это наша гвардия. А такие, как Семен Мозгов, Григорий Костюк, кроме того, тесно связаны с населением. Почти два года они на переднем крае трудовой партизанской войны, без единого дня отдыха. Сколько же можно!

— Вот какая штука, Семен Ильич, — строго говорю, подозвав Мозгова. — Подвернулось важное дело. Рейд далекий. Несколько сот километров в один конец. Чертовски трудный и опасный. Тебе бы туда, самый раз. Но вот Мирон Миронович возражает. Говорит, что больно ослаб ты, не вытянешь. Но, понимаешь, сложное очень задание. Может, все-таки тебе двинуться в рейд, а?

— Давайте. Только если б… ботинки покрепче — эти износились, — берется он за носок ветхого ботинка. И в голосе, и в движениях улавливается готовность и вместе с тем проступает крайняя усталость.

Хочется крепко обнять этого хорошего человека, настоящего, беззаветно преданного бойца.

— Хватит, Ильич, пора тебе отдохнуть и подлечиться. В госпиталь полетишь сегодня…

Встаем. Звучит команда, и бригада возобновляет движение. Опять возвращаемся к спорам о блокировщиках.

Вспоминаю, как в прошлом месяце, вот так, как и сегодня, всей бригадой шли мы к аэродрому.

Вдруг:

— Стой! Впереди немцы! — внезапно передалось по колонне. Бежим с Егоровым и Котельниковым в голову колонны. Спустя несколько минут люди были готовы к бою. Нельзя допустить, чтобы противник находился вблизи иваненковского аэродрома.

Лес безмолвствует. Приникая к земле, движутся бойцы. Комиссар Егоров невдалеке от меня. Он ползет впереди всех. Делая очередной рывок, замирает за камнем или за пнем, приподнимает голову. В густом мелколесье далеко не глянешь. Потому больше работает не зрение, а слух.

Вот уже слышим еле уловимое позвякивание котелков и голоса. Еще несколько бросков ползком, и уже отчетливо доносятся отрывистые фразы. Затаившись, видим немцев. Они расположились на противоположном пригорке и ужинают. Иные спускаются к роднику, набирают свежую воду. Их много. Но это не так важно. Сейчас главное — внезапность и натиск.

Сигнал «В атаку!» — длинная автоматная очередь, и все тонет в гуле нашего дружного огневого удара. За ним — стремительный бросок.

Мироныч вскакивает. С криком «ура» он бросается вперед, увлекая партизан своей группы.

Впереди — невысокий кустарник. И только было комиссар врезался в него, как перед ним внезапно выросла и метнулась вперед чья-то фигура.

«Враг или свой?» — мелькнула мысль. Но человек тоже закричал «ура!», и Егоров понял: опередил свой.

Партизаны были и справа и слева. Но теперь комиссар уже не оглядывался на них — все рвались вперед, разгоняя лесную тишину тяжелым топотом ног, вскриками, стрельбой.

Комиссар бежал изо всех сил, а перед ним все время вырастала чья-то широкая спина в телогрейке. Телогрейка была разорвана, из дырки выбился клок ваты. Белое пятно ваты то исчезало, то — опять впереди. Человек мчался, не обращая внимания на свист пуль, не пригибаясь.

Мироныч вдруг подумал, что этот парень мешает ему вести огонь. Но уже через мгновение понял: смельчак, атакуя первым и сбивая немецких автоматчиков, преднамеренно прикрывает его, комиссара, от вражеских пуль. Но кто же он? Рассмотреть не удалось. Бой ожесточенный. Набегают и справа и слева, рядом кто-то, ойкнув, падает. Комиссар инстинктивно рванулся к упавшему. Туда же бросилась медсестра. Мироныч побежал дальше. Он уже не видит белого пятна, потерял его из виду, ожесточенно стреляет.

Лес наполнен звуками жестокого боя. Треск стрельбы и людская разноголосица, перекатившись через тот пригорок, где только что ужинали немцы, захлестнули долину. Гитлеровцы, побросав убитых и раненых, пытаются оторваться от нас. На какое-то время это им удается, и они усиливают огонь. Но партизанский натиск вновь вынуждает врага спасаться бегством. И он бежит все дальше и дальше от партизанского аэродрома.

…Солнце, ставшее багровым, садится на вершину соснового бора, темной полоской окаймляющего посадочную площадку.

Надо спешить. Николай Котельников появляется то тут, то там, поторапливает собирающих трофеи:

— Готовься к движению!

— Котельников! — окликаю его. — У нас есть потери?

— Один ранен и один убит.

— Кто?

— Еще не выяснил.

— Выстраивай бригаду, а мы с Миронычем заглянем к медикам.

Медики — на западном склоне. Там их оставили перед атакой. Шагаем молча.

«Кого же еще не стало?» — сжимается от боли сердце. Перевалили через пригорок, Мироныч вдруг бросается в сторону.

— Она! — восклицает он, показывая на брошенную кем-то телогрейку.

Изрядно поношенная, разорванная, с большим клоком ваты на спине, вся в пятнах крови, телогрейка лежит у самой тропки на помятой траве. Мироныч бережно поднимает находку и, оглядываясь по сторонам, спрашивает сам себя: «Чья она? Кто в ней был?»

Нас догоняют: четверо несут убитого Тургаева. А вот и раненый. Он стоит спиной к нам, раздет до пояса. Мускулистые руки, поверх локтей стянутые жгутами, висят, словно плети. Сквозь марлевые повязки проступает кровь.

— Туже стяни жгуты. Сменим повязки, — говорит врач Жене Островской.

— Опять жгуты! — сердится раненый. — Сколько еще вы будете ворожить?

Женя стягивает жгуты, и у раненого вырывается тяжелый стон. Но тут же:

— Женя! Закурить бы, а? И хоть один сухарик.

— Это он! — взволнованно говорит Мироныч, размахивая телогрейкой.

Заметив нас, раненый медленно поворачивается всем корпусом.

Перед нами Иван Харин с лихорадочным блеском в покрасневших глазах. На осунувшемся лице гримаса мучительной боли.

— Твоя? — протягивает Мироныч телогрейку.

— Моя.

— Спасибо тебе, Ванюха. Человек ты… настоящий!

Женя снимает с рук Ивана повязки, чтобы заменить новыми, и мы видим четыре пулевые раны — по две на каждой руке.

Иван молчит, закусив губу. Из ран сочится кровь. Скопляется в ладонях, тонкими струйками бежит по пальцам и капает на землю. И вспомнилось: вот так же тогда, на партизанском суде чести, с его пальцев стекала вода. Теперь — кровь. Капля за каплей…

Подтягиваемся всей бригадой к аэродрому, окружаем его плотным кольцом застав и дозоров. Выставив охрану, хороним Тургаева. Из земли и камней вырастает еще один холмик печали. Долго стоим у могилы. Но вот темнеет и вспыхивают костры.

Теперь, когда в лесу постоянно торчат блокировщики, наши переходы стали еще опаснее. Не столкнемся ли и на этот раз?

Но нет, подходим к аэродрому без ЧП. Располагаемся в соснячке. Ждем крылатых друзей — летчиков. И они прилетели.

Было это 19 сентября 1943 года. В эту ночь летчики привезли к нам Петра Романовича Ямпольского, секретаря Крымского обкома партии, и Ивана Андреевича Козлова, старого большевика, опытного подпольщика. А от нас на Большую землю забрали Семена Мозгова и других партизан.

Петр Романович Ямпольский живо интересуется нашими делами. Они близки его сердцу. В самые трудные дни партизанской войны — с октября 1942 по июнь 1943 года — он делил с партизанами и радость побед и горечь неудач. С глубоким удовлетворением секретарь говорит о высокой оценке партизанских действий Крымским обкомом партии. Он достает несколько листов исписанной папиросной бумаги и не спеша читает:

— «Обком отмечает, что меньшим количеством людей врагу нанесены весьма ощутительные удары в самые уязвимые места. Особенно активизирована диверсионная борьба партизан на железной дороге. Если с ноября 1941 года по октябрь 1942 года пущено под откос 5 поездов, то за период с октября 1942 года по июль 1943 года пущено под откос двадцать четыре поезда, уничтожено много военной техники… и свыше трех с половиною тысяч солдат и офицеров противника. Фронту передано много ценных разведывательных сведений… За последние полгода распространено свыше миллиона экземпляров советских газет, листовок и воззваний… Крепко сплоченные вокруг партии, партизаны являются верными и достойными представителями Советской власти в Крыму. Несмотря на голод, лишения и тяжелые неравные бои, люди не дрогнули и остались до последнего вздоха верными знамени великого Ленина, а коммунисты, цементирующие партизанские отряды, являют собою пример беззаветного служения Советской Родине, пример бесстрашия, смелости, воли к борьбе и лютой ненависти к врагу».

За завтраком ведем речь о рельсовой операции и об очередном провале похода карателей.

Среди приглашенных больше шестидесяти человек — подрывники, разведчики и агитаторы, командиры и комиссары. Сидим, как всегда, на земле вокруг разостланных палаток. Стол получился длинный, но доклады — короткие. Партизаны — не мастера произносить речи. Повлияло и невеселое вступление Петра Романовича.

— Вы, ребята, конечно, понимаете, что я чувствую. Дотронулся локтем до вашего локтя. Как все это свято и дорого! Но примешивается и печаль. За столом нет Васи Бартоши, нет Саши Старцева, нет Миши Бакаева и Саши Карякина. Нет и Тургана Тургаева. До боли жаль. Но раз мы думаем и говорим о них, то, значит, они с нами.

Даю слово Саковичу.

— Доложи, Яков, как рвали рельсы.

— Подорвали тридцать девять стыков, — встает он, — это, как говорится, семьдесят восемь рельсов.

И сел.

Безнадежно махнув рукой, обращаюсь к Ломакину:

— Александр! Расскажи ты про свою группу: как шли, как с патрулями дрались. Словом, подробнее.

— Нам удалось поставить только тридцать одну шашку, — тоном виноватого говорит Ломакин. — Подорвали шестьдесят две рельсы, а надо было восемьдесят. Помешали патрульные. Навязали бой. Потом стали рваться шашки. Пришлось отходить.

Еще короче докладывают Сейдали Курсеитов, Иван Сырьев, Николай Злотников, Михаил Беляев, Иван Стрельников и остальные. Несколько подробностей удается вытянуть у Кирилла Бабира. Он рассказал, что его группа дралась с патрульными, и поэтому смогли поставить только двадцать зарядов; упомянул и о заложенной мине замедленного действия, и о встрече с подпольщиком, служащим на железнодорожной станции Сейтлер, которому переданы четыре маломагнитные мины.

Но все-таки обстоятельный разговор не получился, я досадую, что ребята смяли разговор о рельсах.

— Петр Романович! Василий Иванович![55] — обращается к гостям Федоренко. — Расскажите, пожалуйста, о жизни на Большой земле. Как дела там? Мы ж два года уже оторваны. Газету и то не всегда имеем.

Ямпольский стал говорить, и я замечаю, как ребята один за другим откладывают недоеденные куски и отодвигают чашки. Вот оно что — просто все хотят слушать вести с Родины, поэтому им не до рассказов о рельсовой войне.

Секретарь говорит о тружениках тыла, снабжающих Красную Армию танками, пушками и самолетами. О том, что наша боевая техника сейчас, стала лучше немецкой и у нас ее теперь больше.

— Там, на трудовом фронте, свой героизм, свои подвиги, — говорит Петр Романович. — Есть у меня друг Петр Ткачук. Москвич. Сталеплавильщик. Попал я в Москву и в первый же вечер — к нему. Встречает старушка. Петра нет. Жены его Лены тоже нет. Что, спрашиваю, они в ночной смене? Какие теперь смены, машет рукой хозяйка. Дни и ночи безвылазно сидят на заводе. Поехал на завод. Увидел Петра в цехе и ахнул. Постаревший, худой, усталый. Зачем, говорю, так перегружаешься? А он отвечает: чтоб вам там на фронте, легче было.

Сделав паузу, секретарь заговорил вновь.

— То же и в селах, товарищи. Недолго был я в сельских районах, но где ни побывал, повсюду видел одну и ту же картину: женщина на тракторе, женщина на лобогрейке. Она и бригадир, она и председатель. Встречал и такое: одной рукой мать держит ребенка, а другой гири ворочает — хлеб на току взвешивает, государству отправляет. На одном пункте «Заготзерно» вдруг встречаю караван, какого с роду не видел: в повозку впряжены коровы, а там, где они не тянули, подпрягались и сами женщины. Вот так, друзья.

— Нелегкий хлебец! — вырывается у кого-то со вздохом.

— Конечно, нелегкий! — продолжает секретарь.

— Кому теперь легко. Не об этом речь. Главное, что есть хлеб. Есть танки. Есть пушки и пулеметы. Как посмотришь на железных дорогах — сплошным потоком идут эшелоны на фронт. Заговорил я об этом в Москве, в ЦК, куда ездил с докладом о партизанах. А мне рассказали, как все перебазировалось. Привезут в лес или в поле оборудование. Поставят. Станки крутятся. Военную продукцию выпускают. Люди тут же едят, тут и спят, тут и стены сами возводят. Делали и так. Объезжал город уполномоченный Комитета Обороны и решал: в этом клубе такую-то фабрику разместить, а в помещении этого учреждения смонтировать оборудование такого-то завода.

Рассказчик умолк. Наступившую паузу использует Александр Гира.

— Товарищ Петр Романович, — несмело обращается он. — А чо ви чулы про словацку частину, яка формуеця у вас на Великий земли?

— Словацкая бригада уже сформирована и воюет. Да еще как! Расскажу потом о ней подробно.

Гляжу на партизан — слушают затаив дыхание. Лица серьезные, взгляды сосредоточенные. Еще бы: рассказ ведь о самом дорогом — о Родине.

Но самому дослушать не удается: на поляне появляется старший лейтенант Октябрь Козин, начальник штаба третьего отряда. Вручает записку.

Наша разведка, что пошла под село Казанлы, доносит: на Караби-яйлу вышел новый отряд пехоты противника. В нем сотни три фашистов. Стараясь не мешать рассказчику, передаю записку Котельникову и шепчу ему, чтоб послал в помощь Дегтяреву за Суат четвертый отряд.

Но, вижу, начштаба не спешит: ему тоже хочется послушать о Большой земле. Не выдерживает и Козин. Когда секретарь обкома кончил свой рассказ, он подошел к нему:

— Петр Романович! Разрешите и мне сказать пару слов. Я об этом же. Мне довелось тоже побывать на Большой земле.

Получив разрешение, Козин присаживается и своим рассказом приоткрывает нам еще одну сторону трудной жизни на Большой земле.

В госпитале, когда раны уже затянулись, ему дали двухнедельный отпуск. Пришелся он кстати. С фронта домой вернулся отец. Он — человек бывалый. И в ссылках, и на каторгах был. В гражданскую войну нюхал порох. Не усидел в кабинете начальника артиллерийского училища и пробился на фронт. А тут вдруг — дома. Причину мать не сообщает. Что-то неладно. И лейтенант Козин махнул в Оренбург, куда из Полтавы эвакуировалась его семья.

— Приехал и вижу, — говорит Козин, — не напрасно тревожился. Отец сидит в темных очках. Почти совсем слепой. Полуглухой. Весь израненный.

Осмотрелся я и оторопел. Живут в сырой и темной клетушке, спят на земляном полу. Мать — худенькая-худенькая. Брат Сашка — в больнице с дистрофией, другой брат, Максим, и сестренки — тоже одни кости да кожа. Лишь отец полный. Но присмотрелся к нему, а он опухший. Батя, говорю, что ты сдался, семья ведь гибнет! Ты в райком-то ходил? «Нет, — отвечает он, — не ходил. И не пойду». Почему? «Что? Подмоги просить? — отвечает. — Кричать, что семья гибнет? А что, райком с неба манну снимет? Страна борется. Враг на Волге. Всему народу вон как трудно. А ты, старый большевик Аскольд Козин, хочешь без трудностей? Так скажет райком. И прав будет. А станет помогать — поступит неправильно. Он может только у голодающего урезать, а мне дать. А я такой помощи не хочу. Я ведь из той школы коммунистов, которая носит высокое звание старой гвардии. Создавал и обучал ее Ленин. А Ильич никогда никаких привилегий не терпел». Вот что услышал я от отца.

Козин, козырнув, уходит. Расходятся и остальные партизаны. Исчезает с ними и недолгая радость, навеянная думой о Родине.

День прошел сравнительно спокойно. Появление противника на Караби-яйле кончилось ружейной и минометной перестрелкой, не причинившей нам потерь.

Вечером пришел с донесением Козин. Доложил о перестрелке. Получил новые приказания и попросил разрешения задержаться в бригаде, побыть с друзьями — Федором Мазурцом, Василием Печеренко и Василием Тоцким. Догадываюсь, что дело не только в дружках. Хочется еще послушать новости о Большой земле, привезенные вчера гостями.

Вскоре мы слышим, как по притихшему вечернему лесу стелится баритон Козина. Поет он полюбившуюся партизанам «Землянку».

А ко мне подходят словаки Александр Гира и Клемент Медо. Дела у них разные — боевые и бытовые. У Медо разбиты ботинки. Та же беда и у других ребят. Нельзя ли, чтоб в словацкую группу пришел тот старик — сапожник, Василий Иванович, который прилетел с Большой земли?

Попадаю в затруднительное положение. Прибыл Василий Иванович, чтобы возглавить симферопольское подполье. Ему лучше не вступать в контакты, не обнаруживать свои приметы: голос, черты лица, походку. Но что поделаешь? Назвался груздем — полезай в кузов. Раз сапожник — чини.

Обещаю. Довольный Медо уходит. И тут же раздаются голоса:

— Коля! Иди письма читать!

Колей партизаны называли словака Медо.

— Аки письма? На мене немае письма.

— Заходи, заходи! — настаивает несколько голосов. — Мои, твои — все наши. Вместе будем читать.

Саша Гира, сидя рядом с нами, слышит это приглашение.

— Аки добри ваши люди! — говорит он, переглядываясь со мною. — Сердечни. Розумиют, что мы ни приймаемо писем и что без письма солдатови тяжко.

— Чего ж не понять. Партизаны тоже месяцами и годами не получают писем. Оттого и дорожат ими, группами читают новое письмо, по нескольку раз перечитывают старые.

Гира обращается с просьбой:

— Дозвольте, щоб той старший лейтенант, у якого отец — старый большевик, побув ввечери на нашей словацкой группе та зробив разговор про Велику землю.

Это можно. С такой беседой, думаю, согласится побывать в вашей группе и секретарь обкома.

О, це буде дуже добре! Але той старший лейтенант теж щоб був, — не отступает Гира.

Берусь устроить эту встречу. Советую Александру предварительно рассказать словацким парням не только о том, что у старшего лейтенанта отец — старый большевик, но дать справку и о нем самом.

Пытаюсь рассказать словацкому другу о Козине в двух словах, но рассказ затянулся.


…Было Октябрю Козину восемнадцать, когда он досрочно покинул стены Одесского военного училища. Лейтенантом 31-го стрелкового полка 25-й Чапаевской дивизии, того самого полка, в котором в гражданскую войну служил отец, пришел в задымленные окопы под Одессой. Тут — первый подбитый им танк врага, первая рана, первый приказ о награждении орденом Красного Знамени, опубликованный вместе с портретом во фронтовой газете, и первая госпитальная койка.

Затем Перекоп. Бои. Отход. Партизанский лес. Группа разведчиков. Год походов и боев, новое ранение. Госпиталь на Большой земле. После поправки — снова фронт, рота разведчиков 164-й бригады морской пехоты, огневые схватки и вновь — контузия под хутором Ангелинским на Кубани. Как и раньше, в госпитале не залежался: подоспело письмо из Крымского обкома. В нем был запрос о состоянии здоровья, но как повеяло от него партизанским лесом! И вот неугомонный лейтенант опять с нами…


Приглашаю Козина к нашему костру.

— Октябрь, словацкие ребята хотят послушать твой рассказ о старомбольшевике Аскольде Козине. Зайди к ним вечерком. А?

— К словакам? С удовольствием, — тепло улыбается Козин. — Я и сам собирался к вам, да все времени не выберу. А зайти хочется. Я ж побратался со словаками еще раньше, чем вы.

— Как раньше?

— Очень просто: на Кубани, — отвечает Козин, — Когда немцы драпали из Ставрополья и Кубани, то прикрывались румынскими и словацкими частями. Я с ротой разведчиков шел впереди по следам словацкой «Рыхла дивизии». И часто попадал в необычное положение. Бывало, разведаем станицу и докладываем: такая-то станица очищена. А займем ее, видим: во дворах и на улицах желтеют мундиры словаков. Оказывается, словаки в суматохе боя скрывались в подвалы и сараи, а потом, когда мы вступали, они выходили.

Гира с гордостью говорит:

— То праця антифашистов «Рыхла дивизии». То ми оставлювали перебежчиков.

Как все фронтовики, Октябрь и Александр предаются воспоминаниям.

— Александр! — спрашивает Октябрь. — В районе Минеральных Вод не приходилось бывать?

— Був.

— Может, и ты участвовал в той заварухе, которую устроили словаки немецким факельщикам?

— Був и в заварухе. Але чим вона покончилась — не ведаю. Нас дуже спешно угнали.

— Чем кончилась? Кончилась тем, что почти все санатории остались целы.

— Правда?

— Да. Жители говорили, что словаки помогли спасти курорт.

— То почувать приемно[56]. Але коли говорить по правде, то спасла курорт Красная Армия.

— А в районе Армавира были?

— Да, отступали ми там. Шли через станицы Курганску, Белореченску на Краснодар.

— А мы там наступали. И почти в каждой станице встречали словаков- перебежчиков.

— И там ми их оставлювали.

Оказывается, шли они по одним военным дорогам, находились на разных сторонах баррикад, но делали общее дело: один подготавливал и оставлял перебежчиков, другой принимал. И только тут, в партизанском лесу, их дороги сошлись. Это открытие обрадовало всех, жмут друг другу руки, как родные братья, встретившиеся после долгой разлуки.

День заканчивается новыми делами и заботами. Подпольщик Химченко привел одиннадцать новичков из сел Карасубазарского района. Из Симферополя прибыл другой наш подпольщик, Артем Гюрегьян, который не мог больше оставаться в Симферополе.

Гриша и Женя предложили план новых диверсий, которые можно совершить силами подпольных групп, действующих в лагерях пленных.

В этот день мы еще раз испытали радость. Из отряда Федоренко, принимавшего прошлой ночью самолеты, с запозданием прибыли именные посылки, связки газет и писем. Есть посылка и нам с Миронычем. С удовольствием и волнением открываю ее и беру письмо, адресованное мне.

— От кого? — сразу гляжу на подпись. — О, из обкома, от Булатова!

Читаю теплые слова привета.

«Дорогой товарищ Луговой.

…Своей самоотверженной борьбой с немецкими захватчиками Вы заслужили любовь народа, глубокое товарищеское уважение, сердечное внимание к Вам.

Думаю, недалек тот день, когда мы в кругу друзей и товарищей радостно встретимся с Вами для дальнейшей совместной созидательной работы на освобожденной крымской земле.

Бейте же крепче фашистских гадов, чтобы приблизить нашу победу! От души желаю Вам здоровья, полных сил и боевых успехов во славу нашей Родины!

Крепко жму Вашу руку и обнимаю.

До скорой встречи в родном Крыму!

Булатов».[57]

Мироныч вслух читает свое:

— «Товарищи партизаны и партизанки! Передаем вам благодарность и летное спасибо за ваш скорый ответ, который от вас получили. Товарищи! Победа близится, она не за горами. Мы вместе с вами куем эту победу. Красная Армия продвигается вперед и вперед на запад. Бомбим немцев в портах. А сегодня везем вам последний груз, намеченный по плану. И опять улетаем на бомбежки в другой район. Мы, летный состав, обращаемся к вам. Товарищи партизаны и партизанки! Крепче удар по врагу! Мы вам в этом поможем. С приветом и наилучшими пожеланиями успехов в вашей боевой работе. Экипаж номер двадцать четыре».

Что еще в ящике? Бутылка шампанского, шоколадные конфеты, копченая колбаса, чай, сахар, печенье, белье, носки, платочки.

— А вот, ты только послушай, — от ребят! — взволнованно произносит Мирон Миронович:

— «Крым. Дорогим героям-партизанам от крымских ребят из Ташкента. Здравствуйте, дорогие партизаны и партизанки, защитники нашего цветущего Крыма! В Крыму вы мстите врагу, а мы здесь ему мстим своей отличной учебой. Мы помогаем и колхозам. Выработали две тысячи трудодней… Дорогие партизаны! Мстите за каждого убитого советского человека тысячью фашистских смертей. Пусть каждый поворот крымских дорог, каждая тропинка, каждый кустик станет ловушкой для оккупантов. Пусть каждый клочок советской земли станет могилой для фашистов. Мы вырастим большевиками. Родину будем любить. Партии скажем спасибо. В армии будем служить… Крепко жмем руки родным и близким землякам. Начальник пионерской дружины симферопольского школьного детдома Румянцева; пионеры Анастасьян Люба, Журавлева Вера, Мельник Надя, Березова Дуся. По поручению всего детского коллектива».

Уж на что крепкие нервы у нашего комиссара, но и он, читая это письмо, не смог сдержать дрожь в голосе и, чтобы скрыть волнение, вышел из палатки — захотелось вдруг покурить.

Тайная война

Тот враг гораздо опаснее, который притворяется твоим другом.

Сковорода
Крым — важный стратегический плацдарм. Тут сталкивались и сталкиваются крупные группировки войск. Сейчас, к осени 1943 года, немцы опять сосредоточили в Крыму большие силы.

С каждым днем назревает новая схватка. Значит, и задачи разведок усложняются. Значительней становится роль леса. К нам все чаще обращается советское командование. Работа партизанских разведчиков ценится очень высоко. Оно и понятно: партизанская разведка — массовая, она следит за противником тысячами зорких глаз местных жителей. Только третьего дня из разведотдела штаба Черноморского флота получена радиограмма. В ней говорится:

«…Ваши разведывательные сведения представляют большую ценность для командования. Не ослабляйте разведработу. Намгаладзе».

Вполне естественно, что и вражеская разведка все пристальнее следит за партизанским лесом. Одним Кольцовым она, конечно, не ограничится.

…Командир части власовцев Дмитрий Федоренко настойчиво искал связей с лесом. На эту тему он доверительно беседовал с хозяйкой квартиры, прозрачно намекал знакомым девушкам. Слух дошел до Анатолия Забациоло. Молодой разведчик тут же поручил одной патриотке представиться этому командиру партизанской связной. Через нее Анатолий и узнал, что Дмитрий Федоренко намерен перейти на сторону партизан и что с ним перейдет большая группа солдат с оружием.

Разложившаяся часть. Большое число перебежчиков с оружием. Это немалый урон врагу! А какая прибавка партизанской бригаде! Анатолий Забациоло помчался в лес.

Подпольный центр и командование бригады не стали отрицать вероятности перехода. Поражения немецкой армии толкали власовцев в нашу сторону, и лес должен быть готов к приему крупных сил перебежчиков. Однако идти на это надо осмотрительно.

План наших действий был именно таким, осмотрительным. Анатолий пригласит Дмитрия Федоренко за город. Там встретятся ночью и поговорят. Следующей ночью Федоренко придет к Анатолию на новое место — под село Мамак. Оттуда Забациоло поведет власовца в урочище Ой-Яул к Борису Теплову, помощнику Колодяжного. Третья встреча намечена в полку. Туда прибудет представитель подпольного центра.

Анатолий Забациоло уходит в Симферополь. Но в день встречи он появился не в Ой- Яуле, а в нашем лагере. Бойко рапортует:

— Разрешите доложить, задание выполнил! С командиром части встретился. Вести переговоры со мной он отказался. По его просьбе я привел его сюда к вам.

— Кто разрешил менять план встречи? А если это — Кольцов номер два?

Анатолий глядит виновато.

Нам ничего не остается, как самим сразу же встретиться с власовцем и попробовать разобраться в нем. Целой группой спускаемся на косогор: Ямпольский, Егоров, Колодяжный и я.

Власовец — высокого роста, плотный, лет тридцати. Да, он командир части. Многие его солдаты прозрели, хотят стать партизанами. Да, во главе заговора стоит он, Дмитрий Федоренко. Вернуться в ряды воинов своей Родины — его цель с первого дня пленения. Ведь он советский человек. И вся жизнь связана с Советской Родиной: советская школа, пионерия, комсомол, партия. Окончил ленинградское военно-морское училище имени Павлова. Служил на Балтике. Командовал подводной лодкой «Щ-20». В бою лодка была потоплена, но удалось всплыть. Попал в плен. В лагерях военнопленных и во власовской армии вел подпольную работу. Результат этой работы — разложившийся полк, чуть ли не весь готовый повернуть оружие против Гитлера. Говорит парламентер слишком складно, как артист, хорошо заучивший роль. А держится напряженно. Когда же дело дошло до ответов на вопросы, запутался. Состав штабистов своего полка назвал легко, при повторении не переврал. Хорошо помнит. А имена членов экипажа «Щ-20» перечислить не смог.

— Как, говорите, называется то ленинградское военно-морское училище, которое вы окончили? — переспрашивает Петр Романович.

— Имени Павлова, — отвечает Федоренко; голос его чуть-чуть дрожит.

Переглядываемся. Под предлогом обеда прерываем разговор и решаем: переговоры с гостем нужно затянуть хотя бы до следующего дня. За это время связаться с Симферополем. Григорий Гузий, Женя Островская и Клемент Медо немедленно уходят. По другому каналу проверку поручаем Андрею Плешакову и Алексею Калашникову.

Утром следующего дня, после завтрака, разговор с Дмитрием Федоренко возобновился. Вскоре к нам подходит словак Медо. Отхожу с ним в сторону, выслушиваю сообщение с которым он пришел от Жени, и, возвратясь к беседующим, перевожу разговор ближе к делу.

— Давайте все-таки разберемся с ленинградским училищем, — обращаюсь к власовцу. — Вчера вы сказали, что училище называлось именем Павлова. Так?

— Да, так.

Значит, вы не оговорились и не перепутали?

— Нет.

Но военно-морского училища имени Павлова нет не только в Ленинграде, но и вообще в стране.

— Ну, почему же нет! — упрямится власовец.

— Поверьте вашему оппоненту, — кивает в мою сторону Ямпольский. — Он был на Балтике, в Ленинграде, в Кронштадте.

Федоренко умолк. Молчали и мы. Потом возвращаемся к подводной лодке. Теперь бывший ее командир путает еще сильнее, и еще больше дрожит его голос. «Похоже, что он даже с морем мало знаком», — думаю я и, закатав рукав рубашки, подношу руку к его глазам.

— Скажите, что это за рисунок? — показываю ему татуировку.

Федоренко молчит.

— А эти три буквы в центре рисунка вы можете прочитать?

— Могу. Это вэ, эн, эл.

— А полностью расшифровать можете? Молчание.

— Какой же ты офицер флота! — наступает Петр Романович. — Наименования училища не знаешь. Экипажа подлодки не помнишь. И даже старинной эмблемы и девиза моряка «Вера — надежда — любовь» в глаза не видел! Может быть, нам начать разговор с того, кто тебя послал в лес и с каким заданием?

Мы с Петром Романовичем и Мироном уходим, а Колодяжный приступает к допросу.

«Шакал», как мы окрестили власовца, был подготовлен плохо. Но на допросах упорствовал. «Ядовитый! Всего не говорит. Путает», — такую запись делал я в своем дневнике на третий день после его появления в лесу.

В этот день из Симферополя вернулись Гриша Гузий и Женя Островская. Было установлено, что Дмитрий Федоренко, он же Степан Вергуленко — родом с Кубани, подготовлен фашистами для большой диверсии. Ему поручено под видом перебежчиков ввести свою группу в лес и во время очередного прочеса нанести удар партизанской бригаде в спину.

Изобличенный уликами, Вергуленко, наконец, признался. Все сведения, что принесла Женя Островская, он подтвердил. Не стал отрицать и своего участия в массовых арестах, допросах и расстрелах советских патриотов на Кубани и в Крыму. Эти черные его дела раскрыл на очной ставке Алексей Калашников.

Военный трибунал приговорил «Шакала» к смертной казни. Его расстреляли, а разведчика Анатолия Забациоло за преступную беспечность строго наказали.

Внимание гитлеровской разведки к партизанам возросло и по другой причине. Теперь лес связан с Большой землей регулярным авиационным сообщением. В советский тыл партизаны отправляют раненых и больных, стариков, женщин с детьми. Это ли не лазейка для вражеских лазутчиков! Заслать в советский тыл шпиона и диверсанта в облике подпольщика или партизана — чего же лучшего желать врагу?!

Под Марьяновкой взорвался склад боеприпасов. Потерянная на этом складе винтовка, которую после взрыва нашли немцы, указала: диверсанты — солдаты тавельского полицейского батальона. Исчез командир тавельского батальона Газиев. С ним сбежала группа солдат. Сомнений быть не может: в батальоне появились подпольщики — советские патриоты.

В других полицейских отрядах — явное уныние и разложение. Хотя и не большим числом — по одному, два — полицейские дезертируют. Кое-кто из них перебегает к партизанам.

И в эту лазейку направляет свои щупальца вражья разведка.

15 октября из улу-узеньского полицейского отряда на нашу сторону перебежал некий Керим Умеров. Он охотно рассказал о себе. Служил в Красной Армии. Попал в плен. Насильно загнан в полицейский отряд. Нес службу формально. Зверства гитлеровцев переполнили чашу терпения. Чтобы появиться в лесу не с пустыми руками, принес сведения о всех полицейских батальонах в Крыму, — о их дислокации, численности, вооружении, командирах; убил немецкого офицера Ганса Курта, который инспектировал полицейские части; в селах Южного берега Крыма создал разведывательную сеть и принес в лес имена ее резидентов, явки, пароли.

В партизанском кругу Умеров встретил знакомых. Те тепло отзывались о Кериме. Человек он, дескать, наш, советский. Работал в Крымсоюзе. Рьяно боролся с буржуазными националистами. Кажется, даже участвовал в разоблачении главы шайки буржуазных националистов Вели Ибраимова. Словом, все у Керима в лесу складывалось хорошо. Он был зачислен в шестой отряд, стал минометчиком. Винтовку, правда, еще не получил, но второму номеру было что носить. И без винтовки плечи трещат.

Вдруг — заминка. В партизанскую баню в паре с первым номером Керим не идет, упорно отнекивается.

— Керим! Ты что же это чураешься своего боевого друга? — заговорил с ним Павел Рындин.

— Понимаешь, — стал объяснять Умеров, — не люблю купаться вместе. Не привык. Стесняюсь.

— А как ты попал в плен к немцам? — вдруг в лоб поставил вопрос разведчик.

Керим настороженно вскинул взгляд.

— Ранен был. Я же говорил. Раненого взяли.

— Так тяжело был ранен, что не мог отбиваться?

— Очень тяжело. Совсем тяжело.

— Покажи рубцы ран.

Умеров явно стушевался.

Нашей разведке удалось разоблачить Умерова. Легенда, с которой он пришел в лес, при проверке оказалась ложной. Слухи об убийстве немецкого офицера прошли по Южному берегу. Но убитого Ганса Курта никто не видел. Приезжал Курт и уезжал. Теперь его что-то не видно. А куда девался — неизвестно. Следствия немцы не вели. Ответных репрессий за Курта с их стороны не было. Сеть агентов Керимом, действительно создана. Названные им люди в селах проживают. Но все они известны лишь с одной стороны — отъявленные немецкие холуи. Похоже, что агентура, созданная Керимом, — ловушка СД. Сведения о полицейских силах, доставленных Керимом, в лесу давно известны, поэтому ценности не представляют.

Когда Умерова арестовали, он; долго отмалчивался. Лишь когда партизаны назвали Тавельскую шпионскую школу, где он обучался, и стали намекать на характер его задания, шпион «раскололся». Да, СД подготовило его, Керима Умерова, для разведки и диверсий в советском тылу. Там он должен был действовать под видом вчерашнего подпольщика и партизана, известного в партизанском лесу.

Даже наше побратимство со словаками и румынами немецкая разведка пыталась использовать в своих коварных целях.

Буквально на второй день после появления в лесу власовца «Федоренко» пришел румынский локоттшент Козанов. Молдаванин. Из Румынии. Антифашист. Подпольщик. Сбежал из-под ареста. На теле — следы пыток. В лесу может работать переводчиком. Владеет в совершенстве румынским, молдавским, словацким и немецким языками. Захватнические устремления клики Антонеску Козанову, конечно, чужды.

Партизаны приняли его. Но не прошло недели, как на Козанова поступила крайне плохая характеристика. В румынском батальоне его знали как плохого человека: ярый приверженец Гитлера, участник попоек с немецкими офицерами и заправилами мусульманского комитета.

Это нас насторожило. И вдруг однажды Козанов исчез. То ли спугнул кто, то ли срок его визита истек. Побег обнаружили вовремя. Настигли. Допросили. Козанов не упирался. Румынская разведка — сигуранца — прислала его с заданием разведать силы бригады, раскрыть всех словаков, румын и других беглецов из гитлеровской армии. Он должен был проследить и за власовцем «Дмитрием Федоренко». Если тот переметнется на сторону партизан, то пристрелить его в бою или при встрече без свидетелей.

После разоблачения каждого шпиона на душе становилось легче. Но борьба за Крым все больше ожесточалась, не на шутку разгоралась и тайная война. Новый порыв ее холодного дыхания мы почувствовали двадцатого октября.

Перед вечером, когда вместе с секретарем обкома мы направлялись на аэродром, нас догнал Илья Харченко.

— Час назад Евгений Маклаков и его новый напарник Миша Павленко привели в лес семерых агентов, — говорит он. — Они из Тавельской школы немецких шпионов. На днях их должны были перебросить самолетом на Северный Кавказ. Но Маклаков убедил их, и они решили перебежать к партизанам. Прошу разрешения сегодня же самолетом отправить их на Большую землю, — продолжает Харченко. — Они нужны нашему командованию. А восьмым полетит с ними наш представитель. Он будет сопровождать перебежчиков и отвезет важный пакет. В нем ключи кодов и шифров, которыми немецкая разведка снабжает своих агентов, засылаемых в советский тыл. Вы, конечно, понимаете, какая это находка для советского командования.

— Это хорошо. А кто их достал?

— Аннушка, наша разведчица.

— Молодец Аннушка!

— Да, еще одно сообщение, — тихо говорит Харченко, — немецкая и румынская разведки в Симферополе после провала готовят новую группу для засылки в лес. Фамилии и легенды новых агентов нам будут переданы вовремя.

Получив согласие, Харченко быстро уходит. А наши командиры тайной войны — Емельян Колодяжный, Емельян Романцов, Павел Рындин, Борис Теплов и Владимир Сидоров продолжают кропотливую работу по разоблачению происков врага.

В семью побратимов

Как братья, в равенстве живут народы наши —
Их путь всегда один, на нем распутий нет!
В. Сосюра
Наш новый бригадный лагерь находится в урочище «Корыто», примерно в двух километрах от аэродрома. Сейчас он притих. В междурядьи молодого сосняка строем в две шеренги стоят минеры.

Мы с комиссаром Егоровым и начальником штаба Котельниковым идем вдоль строя от одного командира группы к другому.

— Николай Шаров! Группа готова?

— Готова.

— Вопросы есть?

— Нет.

— Николай Злотников! Группа готова?

— Готова.

— Вопросы есть?

— Нет.

— Людмила Крылова… Так до конца шеренги.

Проводить подрывников пришел и секретарь обкома Ямпольский. Он крепко жмет каждому руку, желает боевых успехов и благополучного возвращения в лес.

— Вот видите, хлопцы! — закончив обход, говорит он. — Даже обход строя сделать теперь не так просто. В ноябре прошлого года из леса шла одна группа Пети Лещенко. В январе этого года — две: Володи Мамасуева и Саши Старцева. А сегодня — шестнадцать групп. Добавьте подрывников отрядов Македонского и Кузнецова да диверсантов-подпольщиков, а их насчитываются десятки. Вот и выходит, что боевые успехи леса растут. Растут и наши партизаны. Вот вы — Федор Мазурец, Михаил Беляев, Иван Стрельников, Семен Курсеитов, Иван Сырьев, Александр Ломакин, вчера были рядовыми, сегодня ведете группы, а завтра поведете отряды. Да-да, товарищи! Это точно… Ну, друзья! Семь футов вам под килем!..

Отправив в рейд минеров-«железнодорожников», знакомимся с новым партизанским пополнением. У нас теперь много новичков. Их приводит в лес любовь к Родине и жгучая ненависть к оккупантам. Каждый из них знает подходы к вражеским военным объектам. В этом их сила, и мы используем ее все смелее и смелее.

Из четвертого отряда Котельников пригласил группу Николая Терновского — семь севастопольцев. За ними ждут разговора и другие группы.

— Терновский Николай Григорьевич, из города Фролово! — четко докладывает вожак группы, рослый молодой парень.

— Воевал?

— Воевал. Под Одессой, на Перекопе, в Севастополе, — с достоинством отвечает он.

— Всю оборону?

— С гаком. С херсонесским. И с подпольным.

— А что делать можешь? — вступает в разговор Петр Романович.

— Пленных из лагеря выручать. И мины закладывать.

— Вопросы и просьбы будут?

— Вопросов нет. Есть две просьбы. Прежде всего, всю нашу семерку не разъединять. Назначайте командира и политрука. К нам ребята еще пришвартуются. Нашей работой будете довольны.

— Согласны. А вторая просьба?

— Прошу переслать на Большую землю вот это письмо. Дома полтора года, наверное, считают пропавшим.

Беседуем с остальными. Григорий Саркисьян, Василии Зименко, Павел Лазарев, Самвел Асатуров, Абрам Ачкинадзе — люди разные по возрасту, по национальности, но их военные биографии одинаковы: все севастопольцы, все подпольщики. Последним из группы подходит широкоплечий геркулес с крупным добродушным лицом, чуть помеченным оспой.

— Андрей Плешаков. Родом из села Нижнетеплое, Луганской области.

Немногословен. Чувствуется: воевать будет по велению сердца.

С радостью принимаем всех в нашу партизанскую семью. Дело у них пойдет наверняка. Порукой тому — севастопольская закалка.

Перед обедом в лагерь явились Алексей Калашников и Александр Балацкий. Они привели восемнадцать человек. Вырвали, наконец, тех, с которыми вместе были в окопах Севастополя и за колючей проволокой фашистских лагерей.

В бригадный лагерь их не ввели — может, подпольный центр решит взять кого- нибудь в глубинную разведку, на работу среди военнопленных или во власовских формированиях. Таких либо вовсе не следует показывать партизанскому кругу, либо представить под вымышленными именами.

Идем к Бурульче. Настроение приподнятое — севастопольцам мы особенно рады. Восемь месяцев партизаны вели боевую перекличку с героями Севастополя. Дни и ночи радовались и тревожились, слушая боевое дыхание города, гром канонад, доносившийся в лес. Потом его пушки смолкли. Но Севастополь не покорился. В лес приходят вести о том, что и захваченный врагом город продолжает борьбу. Немало севастопольцев сражается с врагом и в партизанском лесу. Понятно, что когда в лес приходит живой участник Севастопольской обороны, то он роднее брата нам, ибо никто так не близок сердцу партизана, как герой-севастополец.

Вот и речка Бурульча, ее давно полюбившийся переливчатый говор, крутые лесистые берега, дикие скалы. А вот и они. Худые, бледные лица. У многих заметны рубцы ран: на лице, на шее, на руках. У двоих — следы тяжелых ожогов. Одежда самая разнообразная: рваные тельняшки, кителя и гимнастерки; полосатые рубища узников.

Знакомимся. Перед нами советские люди, для которых главное и единственное сейчас — борьба за Родину. Представляют они самые разные города, районы и разные национальности. Крайними в ряду стоят воронежцы Тихон Паринов и Андрей Арнаутов, затем симферопольцы Николай Максименко, Александр Пономарев, Николай Савин и Георгий Кравченко. Рядом с ними — Константин Цыбульский из Красноярска, Дмитрий Свинцов из Ростова, Константин Приходько из Краснодара, Тимофей Смагин из Тамбова. Киев представлен Тимофеем Полиенко, город Конаково — Евгением Кулагиным, Феодосия — Николаем Нициным, Карасубазар — Иваном Поповым. Из села Панино Ивановской области — Иван Панин, а из Зуи Крымской — Николай Агеев. Есть тут и из Грузии Константин Самхарадзе и грек Александр Черненко.

— Ну что ж! Вы тоже попросите не разъединять вас?

— Да, да! — дружно заговорили севастопольцы. — Вместе лучше действовать. Будем, как часть седьмой бригады морской пехоты, правда, без нашего командира Жидилова.

Ту же назначаем командиром группы Александра Балацкого, политруком Алексея Калашникова. Так родился новый, пока еще маленький, отряд партизан-севастопольцев. Отсюда, с берегов Бурульчи, начался его славный боевой путь.

Партизанский лес — это центр притяжения всех сил сопротивления, борющихся против оккупантов. Сюда идут патриоты, по каким-либо причинам не взятые в армию, идут воины, оставшиеся во вражеском тылу, прорвавшийся из окружения боец или командир, сбитый летчик, выплывший моряк, воинский разведчик, нуждающийся в помощи, военнопленный, бежавший из лагеря…

Лес служит островом спасения для подпольщиков, которым грозит провал, и для тех, кто не хочет стать рабом на службе у врагов Родины, для узников, бегущих из тюрем, для перебежчиков из вражеской армии.

В то же время семья побратимов, выросшая в лесу, — могучий источник боевой энергии для всех советских людей в тылу врага. Уже одним своим существованием, силой примера партизаны зовут к борьбе, поднимают дух непокоренности и свободолюбия. Силен партизанский лес и тем, что он связан с народом многими зримыми и незримыми нитями.

После обеда — новая встреча. Ямпольский поручил заняться молодыми подпольщиками, которые вместе с Григорием Гузием и Женей Островской пришли из Симферополя. Приглашаю их в уединенное место, знакомлюсь.

Тонкий, вытянувшийся паренек с бледным лицом и уверенным взглядом назвался Толей Косухиным. Симферополец. Ученик девятой школы. Отец — рабочий, мать — учительница. Вскоре после прихода фашистов создал подпольную группу. Потом объединились с группами Сени Кусакина, Бориса Хохлова, Васи Бабия, Лидии Трофименко и другими. Что успели сделать? Немало. Достали радиоприемник. Выкрали шрифты, есть типография. Печатаются листовки «Вести с Родины». Ведется широкая устная агитация, разведка, вредительство. Митя Скляров трижды вывел из строя мельничный дизель. Толя Басе и Зова Енджеяк в немецкой мастерской бьют коленчатые валы и раскомплектовывают детали мотоциклов. Они же привели в негодность ценнейший станок, шлифовавший шейки коленчатых валов. Вася Бабий устраивает диверсии на железной дороге…

— Что думаете делать дальше? — спрашиваю Толю.

— Готовим крупную диверсию! — в голосе Толи звучат нотки ребячьей хвастливости.

— Какую диверсию?

— Мост через водосточную канаву на улице Карла Маркса знаете?

— Знаю.

— Подорвем этот мост. Немецкие машины скопятся, а мы вызовем советских летчиков, и они разбомбят.

— Да-а… А как у вас с конспирацией?

— Порядок!

— Сколько людей в организации?

— Почти полсотни.

— И все они знают друг друга в лицо?

— Знают.

— Да, порядок, ничего не скажешь…

Второй юный гость — светловолосый, невысокого роста крепыш. Элизе Вильгельмович Стауэр.

— О, немец! — восклицаю, не скрывая радости.

— Нет, — резко обрывает он мою радость. Лицо его стало суровым. — Немцем я никогда не был и быть не хочу. Хотя, как комсомолец, я за дружбу народов, но к немцам симпатии не испытываю.

Элик — латыш, ученик той же 9-й симферопольской школы. Отец, Вильгельм Стауэр, — московский рабочий. Был комиссаром батальона Чапаевской дивизии, потом студентом Крымского пединститута. Женился на студентке того же института Екатерине Поляк. Имя Элизе студенты дали своему сыну в честь героя Парижской коммуны Элизе Реклю. В молодежном подполье Элик с первых дней его возникновения. В лес взят Григорием Гузием, чтобы служить постоянным связным от организации Косухина — Хохлова.

— А дороги предгорья и леса хорошо знаешь?

— Первый раз прошел по ним. Старался запомнить, но, признаться, ночью трудно…

Картина знакомая, не раз уже вызывавшая серьезные раздумья и тревоги. Желание бороться за Родину огромно, воля крепка, а опыта никакого. Даже книг о подпольщиках старого времени и гражданской войны до обидного мало. Кого ни спросишь — не читал, не знает. А враг сильный, опытный, коварный.

Передаю Толе листовку с описанием геройских дел краснодонцев. Советую перестроить организацию по опыту «Молодой гвардии». Ломаем головы над тонкостями конспирации. Потом зовем Григория Гузия. Тот приносит мины — разбираем и собираем их, помогаем ребятам изучить основные принципы действия. Под конец берем карту и придирчиво гоняем Элика и Толю по ее квадратам и линиям. А перед их возвращением в город редактор газеты Евгений Степанов вручает им походную типографию — набор шрифтов и портативный станок. Тут же обучает печатанию.

Стою в стороне и наблюдаю, какой ребяческой радостью горят глаза молодых подпольщиков.

За этим уроком застает нас Александр Ломакин, командир группы минеров.

— Немцы! — кричит он.

С другой стороны подбегает вестовой — словак Александр Тира. Он тоже встревожен.

— Товарищ начальник бригады! На лесе немцы.

— Где? Сколько их?

Тут они, — показывает он в сторону шамулинского дровяного склада. — Одиннадцать повозок.

— Быстра к Федоренко;— говорю словаку, — пусть поднимет отряд.

— Я уже был на отряде, — вновь козыряет словак. Подбегает Федоренко. Его отряд к бою готов.

— Веди! Но имей в виду: это, вероятно, разведка.

Мы приводим в боевую готовность остальные отряды и посылаем во все стороны дополнительные дозоры: не появились ли гитлеровцы и в других секторах.

— А не ложная ли у нас тревога? — говорит вдруг Котельников. — Какой-нибудь интендантишко остался без дров, послал десяток повозок в лес, а мы…

— А мы уже так зазнались, — перебиваю его, — что обоз в одиннадцать повозок, двадцать две лошади со взводом солдат считаем пустяком.

— А почему ты думаешь, что это разведка? — спрашивает Петр Романович.

— Потому что дивизия десять дней обыскивала все районы зуйских и ангарских лесов. Партизан не нашла. И Енекке было доложено, что нас тут нет. Но немецкое командование ежедневно получает и другие доклады: там взрыв, там засада, там листовки, и над лесом по-прежнему кружат самолеты. Дураку ясно: партизаны живут и действуют. Надо вновь искать. Вот и разведывают. А дров немцы могли набрать в течение тех десяти дней, когда в лесу хозяйничали восемь тысяч карателей.

Наш разговор прерывает стрельба: отряд Федоренка завязал бой.

Спустя полчаса все стихает. Появляется Федоренко. Задание выполнено. Обоз разбит. Румынский взвод разгромлен. Пятеро солдат взято в плен. Один убежал верхом. Остальные убиты. Взяты трофеи: оружие, одиннадцать лошадей…

— Молодцы! — жмем Федору руку.

— Николай Дмитриевич! — говорит секретарь обкома, — а что, если пленных отпустить? Поговори с ними, пусть идут с миром. Они лучше контрразведки донесут.

Поручаю Котельникову устроить своеобразную «демонстрацию» партизанских сил, а сам беру переводчика Володю Черного и вместе с Федоренко иду к пленным.

Вокруг румын — партизаны. Одному из пленных медсестра Фира перевязывает на ноге рану.

— Вот видите! — толкует вражеским солдатам Вася Воробейник. — Еще полтора десятка румынских голов сложено. А кому из вас нужна наша советская земля?

Румыны молчат. Усаживаю их в круг, сажусь и сам рядом.

О положении дел на фронтах румыны имеют весьма смутное представление. Они опасаются, что война затянется, и румынские солдаты все погибнут. Ругают Гитлера и Антонеску.

С картой в руках пытаюсь растолковать пленникам: вот тут Волга, тут были вы с немцами зимой, а вот где Днепр. На восемьсот — тысячу километров назад отброшена немецкая армия. Под Курском и Орлом гитлеровцам устроен второй Сталинград. Красная Армия уже подошла к Крыму.

Переводчик Володя даже вспотел, но румыны явно безразличны.

— Вы — оккупанты! Вместе с немецкими фашистами вы принесли нам войну. Миллионы смертей, разорения. Ограбления. А партизаны — это народные мстители. Вы понимаете, что это означает?!

Тут врывается Георгий Свиридов, командир группы.

— Товарищ командир соединения! — делает он ложный доклад. — Докладывает комбриг девятой. Все десять отрядов моей бригады к походу готовы.

— Выступайте, — отпускаю Свиридова. Вижу, что наша «демонстрация» сил тоже проходит мимо румын. Сейчас им не до наблюдений. Они что-то говорят — быстро, взволнованно.

— Просят пощады, — переводит Володя.

Продолжаю:

— Есть, правда, и другой выход. Отпустить вас с миром. Партизаны так поступают, когда в солдатах вражеской армии видят друзей.

Румыны кивают головами и, размазывая по щекам слезы, робко улыбаются:

— Ла партисан, ла румын — товарищи.

— Партизаны и румыны — друзья! — переводит Володя.

Ну, ладно, поверим вам. Отпустим. А вы расскажите солдатам правду: что видели и что слышали в лесу. Это будет ваш вклад.

Румыны, конечно, согласны. Но я предупреждаю их:

— Только чтоб честно! Если обманете, тогда за вероломство поплатитесь.

Получаем новые заверения.

Садимся за накрытый стол — разостланную палатку. Наливаю ефрейтору спирту. Тот отрицательно мотает головой.

— Боится, — высказывает догадку Федоренко. — Думает, что отраву даем. Вам самому бы надо выпить. Но вы же непьющий, — смеется Федор. — Дайте мне.

Федор взял кружку.

— Смотри! Вот так у нас пьют за дружбу.

После Федора румыны стали пить. Сразу повеселев, они закусывают. Но ефрейтор продолжает отказываться. Выясняем — он крепких напитков не пьет. Пришлось подавать вино.

— Передайте солдатам, — говорим в заключение румынам, — чтоб не стреляли в партизан. Ведь никакой командир не уследит, куда стреляет солдат: в цель или в небо. А партизаны заметят, что пули свистят в небе, и тоже не будут бить румын.

Тут вновь появляется Котельников. Он тоже с ложным докладом.

— Товарищ командир соединения! — едва сдерживает он улыбку. — Еще две бригады донесли о готовности. Прикажете выступать?

— Да, пусть выступают.

Встаем из-за стола.

— Кто их выведет на дорогу? — спрашиваю Котельникова.

— Я поведу! И я! — вызываются бойцы. Заметив активность партизан и, видно, поняв ее по-своему, румыны вновь дрожат от страха.

— Выведи их сам, — говорю Котельникову. — Видишь, как они задрожали. Думают, что партизаны ослушаются и учинят расправу.

Взяв с собою политрука Клемпарского и бойца Бровко, он повел пленников.

Вернувшись, провожатые рассказали о заключительном эпизоде этой встречи. Румын вывели к опушке. Указали дорогу. Зашагали они как-то вяло, будто на ногах тяжелые гири. Потом и вовсе остановились. Постояли, боязливо озираясь, потом вдруг повернулись все разом и — бегом к партизанам. Подбежали и давай обнимать да целовать их.

— До последнего момента, — говорит Кузьмич, — они не верили в то, что мы их не расстреляем. Видно, здорово начинены их солдатские головы геббельсовской брехней о «лесных бандитах».

— Но теперь в них наверняка посветлело, — вставляет слово Клемпарский. — Особенно у моего глазастого.

— А почему ты считаешь его своим? — интересуется Егоров. — У тебя что, в Румынии кумовья есть?

— Кумовья не кумовья, а знакомый теперь есть, — улыбается он. — В бою познакомились.

Заметив, что его слова вызвали интерес, Клемпарский рассказывает подробности.

С момента встречи в бою и до расставания у него с глазастым были персональные взаимоотношения. Клемпарский выстрелил в него, но промазал. Тот успел спрыгнуть с повозки, залег и стал стрелять. Но не попал и он в политрука. Потом, когда румыны побежали, а наши бросились наперерез, подшефный Клемпарского опять подвернулся ему под руку. Партизан догнал его, схватил за шиворот, а тот наотмашь кулаком да за пистолет. Подоспел Николай Сорока. В партизанском лагере румын узнал того, с кем бился, и все время подозрительно поглядывал на политрука. Это он отказался от спирта. А вино для него нашлось как раз у Клемпарского. Пришлось политруку угощать вином того, с кем полчаса назад дрался. Румын выпил, но поверить в искренность угощения не мог. Боязнь не покидала его и при расставании на опушке. И, лишь прошагав вместе с солдатами с сотню метров, убедился: стрелять не будут, и первый бросился в объятия.

— Потом выхватил вот эту авторучку, — завершает политрук рассказ, — и протянул мне в подарок. А сам плачет от радости, смеется и что-то говорит благодарно так, но непонятно.

Мирное обхождение с пленными вызвало разноречивую оценку среди бойцов. Одни одобряли, другие беззлобно ворчали. Особенно после того, как поздним вечером произошла еще одна встреча с румынами.

Лес и горы потонули в плотной тьме, когда бригада построилась, чтобы перейти в тиркенский лес, к продовольственным базам. Ждем связных, ушедших снять заставы. Нет с нами и отряда Федоренко, который послан уничтожить повозки разбитого днем обоза.

В лесу тихо-тихо. Лишь где-то ухает филин, позвякивают котелки да ведра и ворчат нетерпеливые партизаны.

Вдруг: та-та-та! — в стороне, куда ушел Федоренко, резко стучит пулемет. Вслед за ним вспыхивает перестрелка.

Выбегаем на опушку. Место боя берем в «подкову», но бой угасает так же мгновенно, как и вспыхнул. Выясняется: у повозок встретились партизаны и румыны. В темноте сошлись вплотную, по разговорам опознали, что не свои, вступили в перестрелку и тут же разбежались в разные стороны, не причинив урона ни одной из сторон…

Утром мы расположились на вершине горы Седло.

Завтракаем. Говорим о самолетах — не придется ли к вечеру вновь шагать на аэродром. Потом разговор возвращается к румынам.

— Петр Романович, — говорю секретарю обкома. — Ты слышал вчера, что говорили в колонне?

— Слышал, — спокойно отвечает он. — Накидали нам ребята черных шаров. Но спешить с выводами не будем. Думаю, что румыны не умолчат, расскажут о спасении. И станут скрытыми побратимами.

— Вообще-то румыны-побратимы у нас уже есть, — вспоминаю я о том офицере, который предупреждал нас о сентябрьском походе немцев в лес. Петр Романович живо интересуется: кто он, где служит, что может сделать для нас? Исчерпывающие ответы он получает не на все вопросы. Румынский офицер связался с нами недавно. Личной встречи с ним не было. Петр Смирнов и Георгий Калашников, ходившие на связь с ним, сейчас в рейде. Придут — пригласим румына в лес.

— А дублеры-ходоки к нему есть?

— Есть.

— Давайте ускорим эту встречу, — настаивает Петр Романович.

Зову разведчика Войтеха Якобчика. Он моментально является. Как всегда выбрит, опрятно одет, в хорошем боевом настроении. Бойко рапортует и приветствует.

— Белла, как живешь? — обращаюсь к словацкому другу, усаживая его рядом.

— Добре. Ако повсегда, на все сто.

— Скажи, ты сам встречался с тем румынским офицером, который предупредил нас о походе немецкой дивизии в лес?

— Встречався, — отвечает Белла. — Вин приходив на Феодосийску, тридцать, и передав ти висти.

— А вы условились о пароле и местах последующих встреч?

— Ни, не умовились. Я ему понукав, ако по-вашему, предложував, але вин сказав, що сам буде приходювать.

— Напрасно, — сожалеем мы.

— Ато вин надо, то я знайду его.

— Как же ты его найдешь? — спрашивает Петр Романович.

— Ако вин найшов менэ, тако я найду его.

Слушаем план действий Беллы.

Хозяйка его квартиры пойдет на Феодосийскую, тридцать, к Александру Скрипниченко. Тот найдет подпольщика Владимира Филатова, который укажет адрес румынского офицера.

Предупредив Беллу о необходимости быть осторожным, чтобы не навредить румынскому офицеру, поручаем организовать встречу.

Через три дня мы получили сообщение Беллы о времени и месте встречи, и вот мы с Петром Романовичем на явке.

…Ночь. Лес тихо шумит. Мы с группой Григория Костюка на лесной опушке близ урочища Ой-Яул. Костра не разжигаем. Холодно. Прохаживаемся, все чаще поглядываем на стрелки часов. Как медленно движется время! Наконец наступают назначенные двадцать три часа. На лесной дороге приглушенно урчит автомобильный мотор. Костюк идет на место встречи и возвращается оттуда с Беллой.

— Прицестовали[58],— вполголоса говорит словак. Идем к криничке и там на поляне, залитой мягким лунным светом, встречаем румына. Он высок и широкоплеч, в офицерской шинели, туго обтянувшей полную фигуру.

Здрастуйтэ! — с сильным акцентом говорит он, протягивая руку. — Я Михайлеску Михаил Васильевич.

Жмем поочередно большую сильную руку, представляемся.

— С коммунистическим приветом, — восторженно басит Михайлеску. — Я член коммунистической партии Румынии…

Мы не спеша шагаем по лесной поляне, оцепленной партизанами, и слушаем рассказ румынского побратима.

Сын квалифицированного рабочего керамического производства города Бузеу, Михаил Михайлеску обучался одновременно в двух школах. Общее и техническое образование получил в гимназии и политехническом институте, а политическую закалку дала нелегальная литература и подпольная работа. Вместе со своим товарищем бессарабским комсомольцем Иваном Сухолиткой почти каждое воскресенье ходил к старому коммунисту-подпольщику Бене. В 1936 году вступил в партийную организацию социалистов железнодорожного узла Бузеу. Началась революционная работа — первомайские демонстрации, пропагандистские кружки, агитационные выступления. Вскоре был арестован друг — коммунист Миша. Потом — еще трое. Но работа продолжалась. На первомайской демонстрации в 1939 году был арестован и сам. На последнем курсе института попал в тюрьму. Из тюрьмы через год отправили в армию.

Новая арена антифашистской борьбы — казармы и конспиративные собрания в городах Аюд и Ботошани. И снова один за другим — три ареста. Последний совпал с нападением Гитлера на Советский Союз. Выпущенного из тюремного карцера Михайлеску отправили в свою часть, в Черновцы. «Искал» Черновцы два месяца. Примерно так, как Швейк искалБудейовицы. С помощью конвойных догнал свой штаб в районе Вознесенска.

В частях румынской армии было брожение. Солдаты чувствовали себя обманутыми. Им говорили: завоюете земли до Днестра и все. Завоевали. Хватит. Дальше в глубь Советского Союза лезть незачем.

Но прилетел Антонеску. Поднял шум. Составили списки лучших солдат. Им нарезаются земельные участки в Молдавии и Северной Буковине. По шесть гектаров каждому. Из Румынии машинами доставили подарки: ром, фонарики, мыло, зубную пасту. Зашумели газеты и радио о встречах в штабах. Передавались речи. А в казармах шли аресты, порки, зачитывались строгие приказы. Погнали дальше.

Лето 1942 года. Симферополь. Турецкая, восемь. Хозяйка квартиры Тася одевается с шиком. Ее общество — пьяные офицеры. Прислужничает оккупантам, доносит на коммунистов, евреев, партизан. Она хвастает перед новым постояльцем — офицером Михайлеску: сдала в СД еще одного патриота, Чернякова. Его вывезли в лагерь в Биюк и там расстреляли. Плохо, что не взяли и его жену Марию. Но она соберет дополнительные материалы, и Марию упекут.

Но не успела. Мария укрылась на Греческой, двенадцать. Там постояльцем — румынский капитан Михайеску, друг Михаила Васильевича. Он помог Марии сесть в румынский поезд и уехать на Украину, в Березовку. Так свершилось первое доброе дело коммуниста Михайлеску в оккупированном Симферополе[59].

Решил сменить квартиру. Общество предательницы не устраивало. Квартирмейстер старшина Иван Дункевич — единомышленник, антифашист. Он и переселил его на Греческую, к советской патриотке.

Елена, так звали новую квартирную хозяйку, встретила неприветливо. Ненависти к оккупантам она не скрывала. Открыто ругала немцев и румын. Муж в Красной Армии. На руках трехлетняя дочурка. На немцев Елена не работает. Живет впроголодь, продает вещи. Была арестована. Выручил знакомый, работающий вольнонаемным шофером в хозчасти румынского штаба.

Однажды за Еленой пришел полицейский. Михайлеску выгнал его. Хозяйка по- иному стала смотреть на нового постояльца. Потом она попросила пропуск и бензин для знакомого шофера Саши. Он поедет в Алушту по личным делам. Михайлеску достал и пропуск, и бензин. Просьбы стали повторяться. Отказов не было.

Потом появился и сам шофер — Саша Либесток. Оказалось, что они были знакомы. Саша работал в хозчасти того же корпуса, где служил Михайлеску. Саше нужен был пропуск на имя цивильного немца Бермана, которому надо съездить в Алушту.

Пропуск был добыт. Но Михайлеску захотел встретиться с Берманом. Елена и Саша привели Бермана. Чутье румынского коммуниста не обмануло. Берман — еврей. Пропуск в Алушту — это акт спасения: в пути Берман должен был свернуть в лес, к партизанам.

Сказано это было откровенно. И Михайлеску не отказался помочь. Так в деле и открылись друг другу. Работа оживилась. Михайлеску стал снабжать подпольщика Либестока пропусками, тот познакомил румынского офицера с Петром Смирновым и Георгием Калашниковым, а они связали коммуниста Михайлеску с партизанским лесом и с подпольным центром.

Боевое содружество родилось.

— Как вы добываете разведывательные сведения? — спрашивает гостя Петр Романович. — Насколько они достоверны? Серьезно ли продумана ваша работа?

— О! — отвечает Михайлеску. — Каждое слово и каждая цифра полностью точные.

Дело в том, что у немцев в Симферополе есть бюро переводов. Приказы пишутся на немецком языке и поступают начальнику бюро майору Щербицкому. Щербицкий — поляк, коммунист, ярый антифашист. Прежде чем сдать приказ переводчикам, он читает его сам, запоминает и все важное передает Михаилу Михайлеску. Кроме того, Михайлеску обладает еще одной богатой возможностью. Он — хороший чертежник. Штабисты корпуса часто привлекают его к нанесению экспозиции на карты и к черчению схем. Здесь ему тоже открывается доступ к секретным документам.

— О подготовке похода дивизии карателей в лес, — говорит Михайлеску, — я желал передать лесу прежде, чем приказ поступиль до штаб корпуса. Да получилась задержка. Петр и Жора были на разведке. Послать до лесу стало нет кого. Я сказал Саше Либестоку, и он найшол другой ход до лесу.

— Через Филатова и словака? — уточняю я.

— Да.

— Михаил Васильевич, а какое ваше мнение о словацких солдатах?

Вопрос о настроениях словаков не затрудняет румынского офицера. О них он самого хорошего мнения. В подтверждение рассказывает такой случай.

Подпольщица Тамара Щеглова сообщила о беде. Ее муж — Щеглов и напарник мужа — Либесток, ушедшие с минами и листовками в Сарабуз к румынским антифашистам, были схвачены жандармами и, уличенные в антифашистской деятельности, отправлены в Джанкойский лагерь СД. Это — гибель.

Тамара подсказала и план спасения: в Симферополе, на улице Гоголя, напротив лагеря военнопленных, стоит словацкое подразделение. Если попросить словаков…

Михайлеску немедленно едет к ним. Просьба, с которой румынский офицер обращается к словацкому офицеру, абсолютно откровенна: два русских парня попали под расстрел, их надо выручить. Ни расспрашивать, ни раздумывать словацкий офицер не стал, а сразу написал записку к другому словацкому офицеру, служащему в штабе словацкой «Рыхла дивизии». Тот, прочитав записку и выслушав Михайлеску, тоже не колебался, написал в Джанкой старшине-австрийцу два слова: выслушай и помоги. Австриец без обиняков спросил:

— Требование можете сделать?

Вечером того же дня Михайлеску привез ему требование: штаб 30-го Горнострелкового Румынского корпуса просит передать русских военнопленных Щеглова и Либестока в распоряжение штаба корпуса для работы в ремонтных мастерских. Бумажка отпечатана по всей форме — на официальном бланке, с печатью, исходящим номером, подписи, правда, подделаны, но какое до этого дело австрийцу?

Два часа спустя Щеглов и Либесток были уже в тайниках Симферопольского подполья… Затем оба пришли в лес, стали партизанами.

В разговорах незаметно проходит время. Близится полночь.

…Поляна вся исхожена. Ночь наполовину укорочена. А говорить еще хочется. Встреча волнует и радует.

— Друзья! — останавливает нас Петр Романович. — А кто тут хозяин?

— Партизаны, — отвечаю ему.

— А где же партизанское гостеприимство?

С помощью ординарцев и Беллы мы быстро разжигаем костер и садимся за партизанский стол. Едим лепешки, копченую рыбу, брынзу. И продолжаем разговор.

— Михаил Васильевич! — обращается к гостю Петр Романович. — Какие у вас есть просьбы? Чем вам помочь?

— Присылайте ла румын листовки. Давайте их много-много.

— Листовки у нас на русском языке. Их румыны не прочтут.

— Не вашно, не вашно, — говорит Михайлеску. — Румын понимает правду и по- русскому. Ви давайте много.

— Хорошо, — обещает Петр Романович. — Будут листовки у вас. А еще чем помочь?

— Давайте нам мины.

— А вы готовы к диверсионной работе? — справляюсь я. — Минеры у вас есть? Место хранения мин подготовлено?

Все, оказывается, подготовлено.

Обещаем дать румынам и подрывную технику.

— Охотников на подпольную работу становится много, — утверждает

Михайлеску. — Настроения солдат с каждым днем меняются. Каждая победа Красной Армии обязывает солдата думать. И он думает.

— А как там наши крестники? — вспоминаю об отпущенных пленных румынах. Рассказываю, как было. Но Михайлеску прерывает. Оказывается, он в курсе дела.

— Ви сделали большую работу. Солдаты, какие прибегали от лесу, расказуют: ла румын, ла партисан — товарищи. Командир батальона узнал и уставил солдат наперед строю. Приказаль, штоб они сказали, што партисан плохо делал. А солдаты говорили как было. Немцы посадили солдат. Батальон перевели в степную часть Крыма. Дальше од лесу. А командир батальона росжалуван.

Мы переглядываемся.

— Значит, батальон противника из строя выведен!

— Без одного выстрела! — добавляет Михайлеску. — И над а считать больше. О добром поступке партисан знают и в других частей румынской армии. И там солдаты говорят: ла партисан и ла румын — товарищ. Два румынских полка убрали од леса.

Ясный полумесяц весело посматривает на нашу поляну уже с большой высоты небосклона. О времени расставания напоминает и подошедший Белла.

— Товарищи приятели, — говорит он, вновь подсаживаясь на корточки к костру. — Пробачте, але надо кончать встречание. Нам уже треба на город.

Да. Час ночи. И не заметили, как проговорили два часа.

Провожаем гостей к машине. Оказывается, они приехали на советской «эмке». Крепко жмем им руки.

— До свидания, дорогие друзья!

— До свидания! Просимо передавать привет усем партизанам, — говорит Михайлеску, садясь за руль.

Шлем привет и мы: побратиму-поляку Щербицкому и Владимиру Филатову, Александру Скрипниченко и другим соратникам по подполью. На прощание напутствуем:

— Глядите, друзья, в оба! Не забывайте: вы — глаза и уши советского фронта в немецко-румынских штабах. Оступиться не имеете права. Слышите! Будьте осмотрительны!

— Цэ мы не забуваемо, — отвечает Белла. — Мы не пошиты лыком.

— Будет порядок! — смеется Михайлеску.

Он посылает рукой прощальное приветствие. Вырулив на дорогу, машина скрывается за поворотом.

Шел октябрь. Все новые и новые радостные вести поступали с Большой земли. Красная Армия наносила по врагу удары — один сокрушительнее другого. Все ярче разгоралась и партизанская война в тылу врага. Духом побед Красной Армии были наполнены радиопередачи, газеты, листовки, беседы агитаторов. Он, этот дух, как выразился Михайлеску, заставлял солдата думать, и в партизанском лесу все чаще происходили радостные встречи с этими думающими…

Первого октября появился словак Белла.

— Доложую, — лихо козыряет он. — Эм-эм повернулся на Симферополь успешно. А я повернулся на лес вместе с новыми словацкими партизанами.

— Где они? Сколько их?

— Коло нашего шатра. Четыре их.

— Веди их сюда.

И вот четверка словацких парней перед нами: «Приймить до партизанского табору!»

Начальник штаба бригады Котельников, раскрыв тетрадь приказов, просит новичков сказать имена, и словаки называют себя:

— Ладислав Ульбрик.

— Франтишек Бабиц.

— Франтишек Сврчек.

— Ян Новак.

Двенадцатого октября к часовому партизанской заставы подошел мальчик лет двенадцати. Шапка-ушанка, ватник, брюки и ботинки — все на нем непомерно велико. Худое личико не по летам серьезно. Спрашивает «командира партизан» и, когда его привели к политруку Клемпарскому, по всей форме докладывает:

— Товарищ командир! Привел партизан.

— Каких-таких партизан?

— Словацких.

— Хочешь сказать — солдат словацких привел?

— Нет, они партизаны. Мы уже били немцев и полицаев!

Парень во всю прыть побежал за своими словацкими партизанами, привел их на заставу, а через час сержант Ланчарич Антон и сержант Хоцина Иозеф уже были у нас, в лагере. Те же мягкие, певучие голоса и та же просьба: «Приймить до партизанского табору».

Только на этот раз просьба с дополнением: «заберите пленных». Когда фашисты пытались словаков арестовать в селе Баланово, они дали бой и захватили в плен немца и двух полицейских.

Мы хвалим их за боевитость, а они не без гордости поясняют: бой в Баланово — это малая крупица антифашистской борьбы. Зовем Клемента Медо и Войтеха Якобчика. Словаки горячо обнимаются с новичками, и те, дополняя друг друга, рассказывают нам свою историю.

Чтоб не попасть в штрафбат, Ланчарич и Хоцина при отступлении в район Сухой Цицы сбежали. Произошло это в сентябре 1942 года. С тех пор друзья колесили по немецким тылам, часто меняли документы и адреса. Где только не побывали! Перекоп не прошли. Арест. Тюрьма. Побег. И опять рейд: Мамак, Ивановка, Петровка, Фриденталь, Розенталь, Нейзац, Барабановка, Баланово. Сержанты выдавали себя то за квартирмейстеров, то за конюхов, ищущих сбежавших лошадей, то за отпускников, возвращающихся в свою часть. Так и попали к нам.

18 октября была очередная встреча с майором Серго. Беру группу Саши Ломакина и ухожу на место явки — к разбитому трактору.

Со мною Василий Иванович (Иван Андреевич Козлов) и Григорий Гузий. В числе прочих дел будем говорить с Серго о постоянном представителе подпольного центра, который скоро появится в городе. Будет единое руководство. Нужен известный контакт.

Проходим три поляны, пересекаем дорогу. И вдруг Григорий встревоженно говорит:

— Свежие следы машины!

Всматриваемся. Да, на дороге отчетливо видны следы автомобильных шин. Вот они свернули в глубь лесного массива. Кто пожаловал? Зачем?

Сворачиваем в сторону. Разделяемся на три группы: Саша Ломакин с двумя бойцами идет к месту явки и там будет ждать Серго. Он предупредит его о неизвестной машине и поведет на новое место встречи. Федор Мазурец с Арсентием Бровко отправляются в разведку по следам машины. Мы идем на новое место встречи с Серго. Минут через десять- пятнадцать появляется Бровко.

— Нашел! — не успев отдышаться, докладывает он. — Громадна нимецька машина схована в терновнике.

— Кто на ней?

— Нэмае никого.

Идем к загадочному автомобилю.

В зарослях кустарника грузовик почти не виден. Машина иностранной марки. В кузове две бочки с горючим. На выступах рамы и в щелях толстым слоем лежит пыль дорог. Видно, издалека прикатила.

Вблизи — никого. Мы снимаем распределитель зажигания и уходим на свое место. А у машины выставляем секрет — Арсентия Бровко и Ваню Швецова.

Часа через два, когда наша встреча с Серго уже подходила к концу, снова появляется Арсентий.

— Зустрилыся! — весело докладывает он. — Приихали словаки.

Обрадованные, мы прощаемся с Серго и спешим на Уч-Алан. У машины оживленный разговор. Иван Швецов, стоя в кругу словацких солдат, видно, не успевает отвечать на вопросы.

— Виктор Хренко жив?

— Живой. Отдыхает.

— А Войтех Якобчик?

— И Войтех живой.

Шестеро молодых словацких парней приехали в лес партизанить. Они сделали так, как советовала листовка с обращением к братьям-словакам. Солдаты подают нам эту листовку.

В семье побратимов появляются новые имена: Александр Пухер, Ян Фус, Антон Ващина, Феру Бабиц, Ян Сегеч, Юрай Кленчик.

— Благополучно доехали? — спрашиваем словаков, когда те чуть поостыли. — Или с боями пробивались?

— Благополучно, — наперебой отвечают они.

В этот же день в дневнике командира отряда Федора Федоренко появилась новая запись:

«18.10.43. Ко мне в отряд прибыла новая группа словацких солдат. Их шесть человек. Ребята молодые, 1920–1921 года рождения, все грамотные — окончили 9—10 классов. Жаль, что из-за нелетной погоды у нас плохи дела с продовольствием. Сидим на конине. Словаки тоже едят конину, но духом не падают».

А через несколько дней еще одна запись:

«23.10.43. В отряд прибыли еще три словацких солдата: Сврчек Ян, Замечник Ян, Дионис Слобода. Они с винтовками. Рассказывают, что три дня ходили по лесу, искали нас. Несколько раз выходили обратно в прилесные села и там расспрашивали о партизанах. Однажды встретили своих словацких офицеров. Те спросили: „Хлопцы, вы не в партизаны ли собрались?“ Солдаты ответили: „Да!“ Офицеры сказали: „Правильно!“».

Севастопольцы

Живые борются, и живы только те,
Чье сердце преданно возвышенной мечте,
Кто, цель прекрасную поставив пред собой,
К вершинам доблести идет крутой тропой.
В. Гюго
Забегая немного вперед, хочу сказать еще несколько слов о партизанах- севастопольцах.

…Самолет приземлился, и партизаны замерли в напряжении: если блокировщики, находящиеся рядом, все же вздумают помешать, то их нападение или огневой налет начнется сейчас, когда самолет уже на земле. Опасность тревожит и торопит. Не пугает она только летчиков. Наши воздушные братья наполнили округу гулом моторов, осветили площадку и лесные опушки светом фар-прожекторов. Послушный их воле корабль упрямо движется к старту. Подсвеченный огнями костров, он переваливается с боку на бок на неровностях, вздрагивая широко распластанными крыльями.

Стоп! Старт. Затаив дыхание, ждем: кто на этот раз распахнет овальную дверь, кто шагнет на землю, чтобы стать в партизанский строй?

Вот дверь открывается. В проеме, освещенном изнутри, маячит фигура моряка. На груди автомат. За плечами рюкзак. Молодцевато спрыгнув, он направляется к встречающим. Несколько твердых шагов и:

— Товарищ секретарь обкома! Докладываю…

— Андрей!?

— Я.

Рапорт не получился. Его заменили объятия.

— Опять сошлись, Андрюша!

— Да, Петр Романович. В третий раз на крымской земле.

Знакомлюсь с моряком и я.

— Андрей Бабушкин. В ваше распоряжение…

Но тут опять:

— Андрей!

— Алешка! О! И Сашка!

Кажется, никто из нас не замечает, как нервничают вражеские блокировщики, как они стреляют и шлют в небо одну за другой ракеты. Все заняты встречей.

Отправляем самолет и шагаем гуськом в лагерь. Вспоминаю о Бабушкине.

— Петр Романович! С моряком ты давно в дружбе?

— С тридцать шестого. Знаю его хорошо. Встретились мы с Андреем тут, в Крыму. Матрос зашел в Колайский райком. Послан, говорит, на работу в деревню. «Что делать собираешься?» — спрашиваю. «Были бы руки, говорит, а работа в колхозах найдется».

Вижу, душа у него по-настоящему партийная. Чувствуется крепкая политическая закалка. Видно, хорошую школу прошел в комсомоле и на флоте. В тот же день появился Андрей Бабушкин в колхозе имени Розы Люксембург. А через неделю сельские коммунисты избрали его своим секретарем.

Слушая рассказ о Бабушкине, я мысленно иду по его жизненным дорогам. Вижу Андрея среди колхозников активным борцом против остатков мелкособственнической идеологии; потом в роли инструктора Колайского райкома партии; на посту директора Азовской МТС. Помнится, была она одной из лучших. Директор же МТС Андрей Бабушкин был избран депутатом Верховного Совета республики.

— Второй раз сошлись мы с Андреем в Керчи, — продолжает Петр Романович. — Было это в январе сорок второго года, когда освободили Керченский полуостров от фашистов. Вслед за саперами пошли трактора. Пахали и часто подрывались на минах, не обнаруженных саперами. Сеяли под бомбежками и под артиллерийскими огневыми налетами. Андрея назначили директором Керченской МТС. Где было особенно опасно, там директор сам брался за руль трактора и вел машину по земле, заряженной снарядами и минами. А сегодня вот третий раз встречаемся.

Умолкаем и прислушиваемся к оживленному разговору моряков.

— Сколько лет мы не виделись?

— С тридцать шестого, семь получается.

— И опять сошлись. Повезло. Гляди еще Лешка Ющенко вынырнет.

— Нет, ребята. Не ждите Ющенко.

— Что? Погиб?

— Хуже, — объясняет Бабушкин. — На том берегу, гад. Еще тогда, на Дальнем Востоке, перебежал к самураям. Вскорости после вашей демобилизации.

— Вот мерзкая душонка. Кто бы мог подумать!..

Замолчали. Воспользовавшись паузой, мы с Ямпольским попросили моряков рассказать о себе.

…Их было четверо: Алексей Калашников — рабочий, комсомолец из Азова; Александр Балацкий — механизатор из украинского села Большой Токмак; Андрей Бабушкин — с Урала и Алешка Ющенко — кубанский казак из Усть-Лабы.

Жили парни в одном кубрике на корабле Тихоокеанского флота. Вместе гонялись за кунгасами японских контрабандистов. В одной футбольной команде играли. Общими у них были не только домашние посылки. Коллективно читались книги, письма родных и даже послания девчат.

Балацкий гордился прошлым своего дяди Владимира, который при царизме за революционную деятельность сидел в тюрьме. Калашникову было присуще чувство профессионального достоинства рабочего, каким отличалась вся их семья. В сердце Андрея Бабушкина горел комсомольский огонек. Он увлеченно мечтал о той поре, когда на карте мира окрасится красным не только территория Советского Союза. Лишь Ющенко ни о чем не мечтал и ни к чему не тянулся.

Шли годы. Крепла дружба моряков. Но в тридцать шестом демобилизация их разобщила.

А когда вспыхнула Отечественная, Алексей Калашников и Александр Балацкий опять сошлись на одной палубе, теперь уже на корабле Черноморского флота.

С этого дня Леша и Саша неразлучны. Сначала кубрик. Потом окопы седьмой бригады морской пехоты, действовавшей под командованием прославленного комбрига Жидилова. Вместе бились в составе отряда прикрытия. Раненые, вместе попали в плен.

…Темный подвал в Симферополе. Картофель, свеклу — все, что изредка бросали горожане сквозь решетку, делили честно.

Каждое утро в восемь ноль-ноль в подвал входил рыжий гитлеровец. Раскачиваясь на широко расставленных ногах, хрипел:

— Рус! Хто шелайт поехайт в Хермания? Хто есть воевайт протиф польшевик? Немецкий армий тавайт орушие… Ити, пуф-пуф! На польшевик…

Подвал молчал.

Потом пленных моряков перевели на мясокомбинат. Тут поселили на скотном дворе. Колючая проволока, железные решетки, грубые окрики гитлеровцев вперемежку с зуботычинами. На ночь — в баз. Ночлег на земле. Постелью служила изрядно потертая солома. Менялись тут не постели, а ночлежники — одни умирали, пригоняли других. В ночной тишине было слышно, как постель шелестит вшами.

Кормили фашисты плохо проваренной похлебкой из несвежих костей и необработанной требухи. Соли и хлеба не давали. Система охраны была продумана немцами до мелочей. Нетрудно понять главную ее цель: уморить, истребить, а тем, кто живуч, не дать набраться сил, чтобы не вздумали бороться…

Алексей Калашников и Александр Балацкий и тут вместе. Они — севастопольцы. Бились с врагами все двести пятьдесят дней. Ну, а теперь что? Молчать? Покориться? Нет! Тысячу раз нет! Пока есть севастопольцы, пока хоть один еще жив, подвиг Севастополя будет продолжен!

Алексей лежал на соломе. Взгляд его изучал зарешеченное окно.

— Сашка! А что, если через эту решетку?..

Костыли, державшие низ решетки, выдернуты. В глухую полночь севастопольцы выпрыгнули из окна камеры.

Они возвратились тем же путем под утро, нагруженные продуктами для ослабевших друзей, — моряки готовили групповой побег. А гитлеровцы утром обнаружили у продовольственного склада убитого часового.

Как-то на мясокомбинат пригнали с полтысячи телок. Молодые, породистые. Вместе с ними в лагерь словно залетел ропот крестьян: последних забрали, грабители. Алексей и Александр изъявили желание стать пастухами: может, удастся сблизиться с людьми, знающими места базирования партизан. Однажды во время суматохи, вызванной налетом советской авиации, пастухи «растеряли» телок. Немцы недосчитали 97 голов скота и отправили пастухов в карцер.

Судьбе, однако, угодно было, чтобы одиночные камеры Леши и Саши оказались рядом. Вскоре друзья одновременно «заболели» «дурной болезнью», попали в госпиталь и там, быстро «выздоровев», пошли работать на лесопилку. Ночью, положив доски на проволочное заграждение, моряки убежали. Прятались на тайных квартирах подпольщиков Якова Ходячего. Возобновили связь с лагерем и подготовку товарищей к побегу. Потом — партизанский лес. Леша с Сашей и тут вместе. Только после их рассказа мы поняли, почему они так дружны, отчего так обрадовались появлению в нашем лагере Андрея Бабушкина.

Обжились севастопольцы в лесу быстро. Калашников и Балацкий попросили поручить им работу среди узников в немецких лагерях. Подпольный центр согласился. Друзья ходили в Симферополь, носили туда тол, мины, листовки, приводили оттуда тех, кому удавалось бежать из фашистских застенков.

В один из таких рейдов Алексей пошел один — Александр заболел. И как раз этот рейд Калашникова был полон трудных неожиданностей, которые начались в первый же день…

В Симферополе Алексею надо было встретиться с Николаем Петровичем Осиповым, работавшим врачом в лазарете для пленных на Речной, восемь, и передать ему тол и мины для диверсий на кожкомбинате и на мельницах, которые готовили антифашисты лагеря.

Алексей оставил в условленном месте знак-вызов на встречу через два дня и зашел в харчевню пообедать.

За соседним столом сидели два словацких солдата. Пили пиво. При появлении русского словаки начали говорить на ломаном русском языке. Алексей поймал на себе их дружелюбные взгляды.

«Может, это такие же парни, как и те, что в нашем лагере? — подумал Калашников. — Что, если проверить? Время есть. Попробую!»

— Господа! Нет ли у вас огонька? Прикурить…

— Есть. Пожалуйста, товарищ.

«Товарищем назвали», — отметил про себя Алексей. Словаки охотно положили на стол Алексея коробок спичек и пересели за его столик.

— Мы рады посидеть с вами, — сказал рослый чернявый солдат и заказал пиво.

Алексей взял кружку:

— За исполнение ваших желаний, господа!

— Дружба з русскими — то наше желание, — первым чокнулся чернявый.

— И победа вместе с русскими, — дополнил второй словак, коренастый русоволосый крепыш с круглым лицом и румянцем во всю щеку.

— И киньте ви це слово «господин», — улыбнулся чернявый. — Мы есть товарищи. Товарищи — це ано[60]. А к господинам мы не маемо любов.

Зал столовой был пуст, но откровенные высказывания в харчевне не предвещали ничего хорошего.

— Где я вас видел? — перевел Леша разговор на другую тему. — Часом, не вы воевали с немцами за мальчика?

Разведчик вспомнил историю, приключившуюся на днях на немецком складе. Тогда немец стал бить мальчика, а двое словаков вступились за него. Произошла стычка. Мальчика спасли. Это был Володя Соколов юный помощник Алексея Калашникова.

— Мы! — с достоинством ответили словаки. — Якщо вы про ту зражку[61], яка була во дворе по улице Гоголя, то це мы.

Из харчевни они вышли вместе. Петляя по глухим переулкам, Алексей прощупывал настроение новых знакомых.

— Вы что так неосторожно ведете себя? Подслушают — и тюрьма. Да и не так просто поверить вам. Теперь даже фашисты заигрывают с русскими.

— Прохаю прощение, — ответил высокий солдат, Ладислав Томаш, — який дурень может верить гитлеровцам? У сему свиту зрозумительно, што позад ще одного Курска фашисты ще красивше заспевают.

— Но вы — в армии Гитлера.

— Мы тут против нашего желания, — запротестовали словаки. — И до первого встречания з Красной Армией или з партизанами.

— Но нельзя же так открыто заговаривать с русскими!

— Це нам ведомо. Словаков теж немало взято в гестапо. Але русских товарищев через молчание знайти не можно.

Однако слова есть слова. И Алексей решил проверить их на деле.

Для начала он предложил словакам вместе с русским товарищем пробраться на скотный баз мясокомбината и там «заготовить» скот. С помощью городских жителей скот будет переработан в мясопродукты и роздан военнопленным. Эта работа была знакома Алексею, и потому первой пришла на ум.

— Добре, — согласились словацкие парни. — Словаки не возражают заготавливать и бить скот. Але лучша праця — знищувать фашистов.

Для выезда на операцию словаки предложили грузовик. Новые друзья назначили время и место встречи — на углу улиц Субхи и Караимской, возле ларька, мимо которого они прошли.

Вечером новые знакомые были у киоска. Тут же стоял и их грузовик. Но получилась неувязка. Словаки совершенно не знали западной окраины города и не могли понять, куда подать машину. Они предложили Алексею ехать вместе. Но с его липовыми документами лучше было не попадаться на глаза жандармам на заставе. А объехать злополучную заставу тоже было нельзя.

— У нас на кузове великий брезент, — предложил Ладислав, — давай заверяемо тебе в него.

Завернуться в брезент и лечь в машину, управляемую солдатами вражеской армии! Мысль Алексея напряглась, чутье обострилось. Отказаться? Но этим оттолкнешь словаков: разве можно ответить недоверием на доверие? И разве так уж ничего не известно об этих словаках? А защита мальчугана? Разве это ничего не подсказывает опытному разведчику?

Все, что довелось пережить Калашникову за трудное время Севастопольской обороны, фашистских лагерей и в партизанской борьбе выработало у него особое чутье, которое никогда не подводило.

— Ладно! — Алексей, взявшись за борт машины, прыгнул в кузов. — Как только проедете заставу, направо увидите пустырь. Сворачивайте туда и останавливайтесь.

В брезентовом куле было душно и темно. Грузовик двинулся, загромыхал кузов, каждая выбоина и бугорок мостовой стали отдаваться в затылке и позвоночнике. Был Алексей в куле не более четверти часа. Но эти километры были трудны и опасны, как и любой шаг разведчика.

Наконец машина сделала резкий поворот вправо и остановилась.

— Ви жив, Алеша? — Словаки развернули брезент, и Леша увидел их улыбающиеся лица.

В это время из-за горы выкатил медный диск луны. Длинная гряда гор, холмистое предгорье, кварталы города — все щедро залито лунным светом.

— Да, не партизанская ночь, — заметил Алексей. — Но отступать не будем. Чапаев никогда не отступал!

Оставив машину возле пруда, парни прокрались к стене мясокомбината. Когда часовые ушли в дальний конец, Лешиным лазом все трое проникли на баз.

…К полночи «заготовительная» операция была окончена. Алексей и словаки пришли на Новосадовую, двадцать четыре, в квартиру подпольщицы Лиды Котляровой. Алексей нарезал хлеб. Ян расставлял тарелки. А Ладиславу Лида делала перевязку руки, которую ушибло во время операции на мясокомбинате.

Ладислав с восхищением говорил:

— Лида, вы должны поверить: Алеша корову подняв на кузов. Взяв корову на плечи, ако барашку, и подняв.

В разговор вступает и Ян.

— Мы маемо любовь до русских. У них красива сила и душа. У Алеши багато силы, дружбы и смелости…

Так благополучно закончилась первая совместная операция со словаками.

Прошло двое суток, Осипов почему-то на связь не пришел. Наступило время возвращения в лес. Но возвращаться было не с чем. И разведчик решил: надо идти к Осипову в концлагерь…

…Вечером на Речной улице вдоль стенки концлагеря лениво шагает полицейский.

Вот он подошел к углу, машинально оборачивается и шагает обратно. Вслед за ним выскальзывает словацкий солдат с пистолетом и бесшумно движется следом за полицейским.

Позади словака вдоль стенки крадется человек в лохмотьях военнопленного. Под восьмым стояком проволочного заграждения, которое тянется поверх стены, он подпрыгнул и, подтянувшись на руках, отцепил нижнюю проволоку. Через проделанный лаз быстро переметнулся на другую сторону стенки.

Словак, пройдя за полицейским с полсотни шагов, круто свернул на другую сторону улицы, так и оставшись незамеченным.

А Алексей, чей прыжок в лагерь прикрывал словак, уже перебрался на сук тутового дерева. По его стволу он спустился на крышу здания и скрылся в слуховом окне. Остаток ночи он провел в дальнем углу безлюдной прачечной на ворохе белья, накрывшись несколькими одеялами.

Утром, когда прачечная ожила, ночной гость нагрузившись узлами стиранного тряпья, смешался с другими обитателями лагеря. Через некоторое время он появился перед рабочим столом врача Осипова.

— Здорово, Николай Петрович!

От неожиданности из руки врача выпал карандаш. Осипов вздрогнул точно от выстрела.

— Леш-ш-ка! — постепенно пришел в себя Осипов. — Сумасшедший. Тут землю фашисты переворачивают, ищут…

— Это — их дело.

— А ты, небось, прямо с минами и листовками?

— Это — мое дело.

— Мы горим. За мной следят. Я поэтому не хожу на явку.

— Не горели, доктор, и не погорим. Нет такого фрица, которого нельзя провести. В изоляторе есть кто?

— Никого.

— Порядок! Дай листок бумаги и пиши покрупнее: сыпняк, сибирка или еще что- нибудь. За этой вывеской просижу день. А вечером, с этим же хламом, — указал он на узлы белья, — опять нырну в прачечную и ночью — дай бог ноги. Кстати, эта поклажа мне понадобится в изоляторе. В нее заверну лесную посылку.

Обмакнув карандаш в чернила, Осипов выводил буквы. А Лешка передавал новости:

— Запомни, Николай Петрович: Ладислав Томаш, кличка — Славик. Пароль явки: «По вашим желаниям». Отзыв — «С русскими». Это солдат-словак. Их часть стоит на Караимской, пятьдесят, шестьдесят восемь и семьдесят. Через Славика, если потребуется, сдублируешь связь. С ними пока никого не знакомь. Условься и о знаках явки на новых местах. Он знает два моих лаза. К вам меня провожал. И на мясокомбинате был. Парень надежный. Смелый. Будет носить передачи пленным. Если что, спасайся с их помощью.

Доктор намазал клеем объявление и повторил про себя:

— Ладислав Томаш… Славик… По вашим желаниям… С русскими.

Вскоре на дверях изолятора появилась табличка:

ТИФ! НЕ ВХОДИТЬ!..

На следующий день Калашников должен был встретиться с Алексеем Шерстюком, который наблюдал за редактором фашистской газеты «Голос Крыма» Быкавичем, сдать ему маломагнитную мину, предназначенную для уничтожения Быковича, и вернуться в лес.

Выйдя на Пушкинскую, Калашников вдруг услышал:

— Лешка!? Здоров!

Алексей опешил. Перед ним стоял… Ющенко: тот самый Алексей Ющенко, что был четвертым в кубрике корабля на Тихоокеанском флоте и который, по словам Бабушкина, убежал к японцам. Одет просто: кепка, ватник…

— Не узнаешь? Хорош друг!

Калашников почувствовал, как его охватила ненависть. «Шлепнуть бы тебя, гадина! Раздавить!» Поступил же разведчик по-иному:

— Ющенко?

— Он самый.

Обнялись, расцеловались — и это выпадает на долю разведчика. «Немцы, значит, перекупили тебя; изменник», — мелькнула мысль.

— Пошли! — с места в карьер пригласил Ющенко, беря Алексея об руку. — Позавтракаем. Поговорим.

— Я занят… — притворно упирался Калашников. Потом согласился.

«Ну что ж, поговорим. „Подцепить“ надо тебя».

Пока шли, Калашников рассказал о себе: работает кузнецом в общине Акшеихского района. Приехал за углем и металлом.

Их встретила жена Ющенко — красивая блондинка, средних лет. Роскошная сервировка стола, богатая обстановка, шинель и фуражка офицера СД в прихожей — все заметил острый глаз разведчика. Его любопытство удовлетворял не в меру расхваставшийся хозяин: оказалось, что он — инспектор фашистских тюрем.

Едва начался завтрак, как в комнату вбежала большая овчарка. Следом за нею вошла модно одетая девушка со стеком.

— Мама! Со мною Костя и его друг.

Минуту спустя вошли офицеры СД. Знакомство, минутная суета за столом, и за завтраком уже сидела вся компания. Напротив сел друг Кости. В противоположность Косте, говорящему по-русски, он молчал, часто поглядывая на Алексея.

Завтрак затянулся: тосты, закуски, опять тосты.

Было очень жарко, да и оделся Алексей тепло, собираясь в лес. Кроме того бросало в жар от острых взглядов, которые метали на него то хозяйка, то Костин друг. А Костя подсел к Алексею вплотную, и, положив руку на колено партизана, спрашивал:

— Скажите откровенно: что говорят русские крестьяне по поводу мира с Германией?

— Русские всегда за мир. За справедливый, конечно, — отвечал партизан, отправляя в рот кусок ветчины.

В кармане Калашникова лежала мина. На колене, чуть пониже кармана — рука немца. Алексей чувствовал себя так, будто у ног его шипел готовый взорваться снаряд.

Пот заливал глаза, но доставать платок из кармана брюк было опасно:

— А что они понимают под справедливым миром? — не унимался Костя…

Все время, пока прощался с Ющенко и договаривался с ним о новой встрече, пока шагал по улицам и находился в квартире Лидии Котляровой, казалось: обильно течет пот, острыми взглядами в душу лезут жена Ющенко и молчаливый фашист, Костя прощупывает разговором о мире, а его рука все еще сжимает колено и вот-вот «накроет» мину.

На Садовой, двадцать четыре, Калашников инструктировал Лиду:

— Если Ладислав или Ян приведут человека и тот назовет себя «Медик» — спрячь его в подземелье. А если словаки скажут, что «Медику» нужны медикаменты, передай им мины и гранаты.

— Понятно, Леша.

— А теперь беги к Дусе Глобиной. Скажи: через полчаса буду у нее. Прямо сейчас идем с ней в лес.

— Днем? В лес? — остановилась в растерянности Лида.

Не бойся. На рожон не полезу. Вот погляди. Алексей достал из бокового кармана пиджака две бумажки и прочитал:

— «Предъявитель сего Аджи-Умеров Аблямит является учителем Тернаирской школы Симферопольского района…» А это вот — пропуск в Симферополь. Сейчас проставлю в нем дату и — морской порядок.

— Все равно, Леша, днем в прилесной зоне опасно, — тревожилась Лида. — Хватают там без разбору.

— Все наше дело, Лидуся, опасное.

— Дождись ночи, — упрашивала она Лешу.

— Нельзя, Лидуха. Важная встреча произошла. Пойми! Операция новая подвернулась. Слетаю в лес и вернусь. Беги! Времени у меня в обрез.

…До села Тернаир, где кончался рейд «учителя Аджи-Умерова» и начинался бросок партизанских ходоков, оставалось еще километра три.

С мешком за плечами Алексей Калашников шел впереди. За ним спешила помощница — Дуся Глобина, низенькая толстушка. Она то и дело перекладывала с плеча на плечо свой тощий мешок, часто семенила короткими ножками, стараясь не отстать.

Не оборачиваясь, Алексей торопил девушку:

— Прибавь оборотов, курносая. Не отставай!

Та нагоняла, потом вновь оказывалась позади.

— Шире шаг, Дуся, шире!

— Вон, на бугре жандармы!

Алексей не сбавляет шаг. И не поворачивает головы.

— Вижу, — спокойно роняет он. — Идем, Дуся, не бойся.

Девушка бегом догоняет Калашникова. Семенит рядом. Кажется, что она старается спрятаться за его сильную фигуру. А слева, по склону холма, вытянувшись в цепь, с винтовками наперевес бегут жандармы. Их много — больше сотни, пожалуй.

— Прямо на нас наступают! — голос девушки дрожит. — Бежим, пока не окружили.

Калашников стал. Строго глядит в округлившиеся от страха глаза девушки.

— Дуся! Слушай меня! Учитель Аблямит и его жена рады жандармской охране. Понимаешь? Рады. Перестань пучить глаза. Улыбайся! Слышишь? Улыбайся! И когда они прибегут, тоже улыбайся!

— Хорошо! — мучительная улыбка кривит кругленькое личико девушки.

Калашников видит на лице Дуси страх и понимает, что в этом страхе — опасность.

Надо немедленно подавить его. Иначе…

И он раскатисто смеется.

— Ха-ха-ха! Не могу! Ей-богу, не могу! Кто ж так улыбается?

Пристальный взгляд девушки не отрывается от лица Алексея. Постепенно его спокойствие передается и ей. Углы пухленьких губ приподнимаются в улыбке — робкой, но все более похожей на настоящую.

— Вот это другое дело.

Леша трогает пальцем кончик ее носа.

— Так держать, курносая! Не трусь. Смелости ты, видать, не обучена. Придется как- нибудь рассказать…

Девушка семенит рядом, снизу вверх заглядывает Леше в лицо. Она чувствует твердость в его голосе, и ей становится легче. А жандармы все ближе и ближе.

— Может, увильнем как-нибудь, Алеша?

— Бегством от пуль не спасаются! Не страшны нам жандармы, не страшны! И знай: нет фрица, которого нельзя обойти.

— Но они такие разъяренные.

— А ты не смотри на них.

Дуся отворачивает лицо. Но слухом она улавливает топот, выкрики команд и, кажется, даже тяжелое дыхание бегущих. Они уже совсем близко. Вот уже перебегают дорогу и…, не оглядываясь на путников, удаляются.

— Окаянные! — тяжело вздыхает девушка. — Надо же так подгадать со своими проклятыми учениями. Сколько страху приняла!..

Когда обстановка разрядилась, Алексей заговорил по-другому:

— Страху, говоришь, приняла?

— Угу…

— И я принял.

— А говорил — не страшны жандармы.

Леша расстегнул воротник. Рубашка на нем мокрая — хоть выкручивай. По лицу струился пот.

— Не жандармов испугался — тебя. Не сдержи ты страх, сцапали бы нас…

Предгорье все гуще затягивала вечерняя дымка. Казалось, все дальше уплывали горы. На тех дорогах, которые вели в партизанский лес, показываться еще рано могли заметить полицаи. Пришлось нырнуть в густые заросли орешника и переждать.

Было уже темно, когда путники, войдя в лес, расположились поужинать перед завершающим этапом пути.

— Алексей Пантелеевич! А какую быль о смелости ты обещал рассказать? — напомнила вдруг Дуся.

— Быль? Расскажу… Ты, конечно, слышала поговорку: смелого и пуля не берет?

— Слышала.

— А я видел. И не раз. Было это в Севастополе…

Начал и вдруг умолк, будто запнулся. Потом повел рассказ дальше.

— Смелыми людьми наш Севастополь богат. Трусливые там не задерживались: к трусам пули липнут, как репей к кудлатой собаке.

Над притихшим лесом опрокинулась синяя чаша неба, полная звезд. На юге обозначились черные силуэты гор. Они величественны и загадочны в своем молчании. Может быть, поэтому так особенно звучат слова севастопольца Алексея Калашникова:

— О трусливых, Дуся, я так, к слову, сказал. Речь у нас о смельчаках. Так же? Я уже говорил, что Севастополь смелыми заселен густо. Что на кораблях, что в окопах. Был такой случай. Немцы прижали нас к самому берегу. Пятиться некуда — позади море. Стали мы на скалах. Уперлись, как говорят, насмерть. Немцы прут, как саранча. Силятся сбить. А мы уперлись в берег — метра не уступаем. И такое заварилось на этом Херсонесском мысу! Не расскажешь. «Штукасы» пикируют, сыплют бомбы. Снаряды, мины рвутся. Горит земля. Словом, пекло да и только. Бились моряки, об опасности не думали. Страху не знали. Но вот поднимается молоденький морячок, бежит по переднему краю: «Братки! Не пустим фрицев!» — кричит. По нему бьют — воздух звенит, а он бежит и свое: «Продержимся до вечера!» И, веришь, своим поведением придал силы даже самым смелым и отчаянным!

Отдохнули, пошли дальше в лес.

Шли молча, а девушке все еще слышался рассказ о севастопольцах. Вроде и простые парни, а словно из легенды. Одно слово — севастопольцы!

В лес, к партизанам!

Большое его дело — породнить
Людей между собой.
М. Горький
Поднялись мы в половине первого ночи. Негромко переговариваясь, чтобы не будить отдыхающих, собрались у костра на кухне: Николай Колпаков, начальник разведки из отряда Федоренко; Сейдали Курсеитов, помощник Колпакова, Николай Парфенов и мой неразлучный спутник Вася Буряк. С нами опять Иван Бабичев. Он недавно вернулся с Большой земли и вновь окунулся в дела подполья.

Тихо оставили лагерь и вскоре зашагали по знакомой дороге,ведущей от партизанской водяной мельницы к Зуйской заставе. Дорога избита конскими копытами, накатана колесами повозок и машин. Еще бы! По этой дороге непрерывно идут в лес горожане, едут на повозках крестьяне, катят машинами перебежчики.

Наши отряды растут, как на дрожжах. Но и нажим врагов на лес усиливается. Бои в горах теперь гремят все чаще и сильнее.

Радио приносит новые и новые радостные вести. 7 октября сводка Совинформбюро сообщила, что наши перешагнули за Днепр и заняли на Правобережье три плацдарма. 9-го вышли к Керченскому проливу; а вчера, 27-го, заняли восемьдесят девять населенных пунктов и нацелились на Крым. Гитлеровцы нервничали: ту землю, по которой им приходилось бежать под ударами Красной Армии, все сильнее охватывало пламя партизанской войны.

На днях в подпольном центре подсчитали: бригадой и автономными отрядами за двадцать дней октября сделано сорок два разведывательных рейда, четырнадцать диверсий на железной дороге, три набега на колонны противника. Шесть групп диверсантов и сейчас находятся в рейде. Вчера отправили еще восемнадцать.

Активнее стали действовать и подпольщики. Только симферопольцам на днях отправили пятьдесят мин да Ивану Андреевичу Козлову вчера дали десять маломагниток и пятьдесят четырехсотграммовых толовых шашек. Это в несколько раз больше, чем посылали два-три месяца назад, но все же недостаточно. Ведь подпольное движение ширится с каждым днем. Женя и Гриша, вернувшись в лес, передали, что подпольщики ждут новых мин.

Не сегодня-завтра начнутся бои за Крым, и тогда от партизан потребуется неизмеримо больше действий и сил. Для этого всех, кто хочет и способен воевать, надо поставить под ружье. Но в партизанском арсенале иссяк запас оружия. И хотя он все время пополняется поставками с Большой земли и за счет трофеев, потребность в оружии растет быстрее, чем снабжение. Мы вынуждены предупреждать патриотов, направляющихся в лес, чтобы они по мере возможности вооружались самостоятельно.

С этой целью и идет сейчас наша группа на встречу с подпольщиками Зуйского и других районов. Важно выяснить: сколько человек хочет вступить в ряды партизан и какие у них есть возможности добыть оружие.

Время нашего марша рассчитано до минуты, но пройти мимо свежего земляного холмика с фуражкой на нем не можем. Обступив могилу, молчим. Молчит и лес. Будто задумавшись, он стоит на страже у одинокой могилы, окутанной синевою звездной ночи. Кто-то не сдерживает вздоха. Да, еще один рубец на многострадальной земле, еще один рубец на сердце. Сколько их появилось за эти годы!

— Пошли, ребята!

И снова шуршат подошвы по дороге, петляющей меж воронок и каменных торосов Долгоруковской яйлы.

— Не из робкого десятка был Неклепаев, — замечает кто-то:

— Да, спину врагу не показывал.

И опять каждый молча несет свою думу.

…25 октября 1943 года отец и сын Неклепаевы были на яйле в дозоре. Владимир Иванович, большого роста и крупной кости человек, лет пятидесяти, сын Алексей — семнадцатилетний юноша, вытянувшийся, но еще не окрепший. Опыта партизанской войны у них почти никакого — в лесу всего неделю. Внезапно появился целый отряд фашистов — десятка четыре. Заметив на открытой яйле дозорных, немцы растянулись подковообразной цепочкой, охватывая партизан в кольцо. Если бросить пост и кинуться наутек, то, пожалуй, можно было бы выскользнуть из кольца. Но Неклепаевы не побежали.

Заняв вершину холма и укрывшись за валунами, партизаны вступили в неравный бой. Фашисты стали сжимать кольцо. Дозорным пришлось держать круговую оборону, переползать от одного камня к другому. Вскоре при смене позиции отцу перебило ногу. Раненый, он стрелял, пока его не сразила пуля. Оставшись один, Алексей продолжал обороняться: огнем из своей винтовки он прижимал к земле врагов, наступавших на его сектор, а затем переползал на другую сторону, хватал отцовский автомат и строчил из него.

А вскоре на подмогу прибежала группа Яши Кушнира. Немцы попятились назад. И тут с яростным криком «ура!» первым бросился в контратаку Алеша. Преследуя немецкого офицера, он пригнал его к скале, где лежал отец, и, не жалея пуль, отплатил за смерть отца полной мерой. Так в бою сын принял из рук отца автомат как боевую эстафету и приумножил воинскую славу партизан…

В разговорах и раздумьях не заметили, как прошла ночь. Небо на востоке стало светлеть. Мы заторопились: до рассвета надо было перемахнуть через Долгоруковскую, чтобы на открытой местности нас не заметили блокировщики или разведывательные отряды, которые все чаще пытались прорваться в наши края.

Идем дорогой, по которой вчера вечером прошагал Иван Андреевич Козлов. И хотя его переход в Симферополь был тщательно подготовлен и в провожатые ему даны пять самых надежных партизан — Григорий Гузий, Женя Островская, Григорий Костюк, словак Клемент Медо и Николай Плетнев, недавно прилетевший из госпиталя, — мы все-таки настороже: не наткнемся ли на какие-нибудь условные приметы, оставленные Козловым на дороге, сигнализирующие о неблагополучии.

Вот и лес. Утро выдалось погожее, ласковое. Поднявшееся над горами солнце лишь временами прячется за тонкую, прозрачную пелену наплывшего облачка, слабый ветерок чуть-чуть покачивает ветви, играет листьями, и лес сказочно красиво переливается всеми красками осени. Позолотились кроны бука, граба и липы. У ясеня, свидины и кизила уже поредевшая листва приобрела густо-лиловую окраску. У дубов потемневшие листья словно выкованы из меди, узловатые сучья раскинуты — богатыри русские да и только! На кончиках резных листьев клена висят прозрачные капли. В каждой капельке алой зорькой горит солнце. На склонах гор то тут, то там густым багрянцем полыхают кусты скумпии. По земле, куда ни глянешь, золотистым ковром расстелилась опавшая листва. Действительно, золотая осень…

В сегодняшнем походе нам предстоит встреча с власовцами, которые решили перейти на нашу сторону.

История их перехода не проста. 22 октября из Симферополя вернулся наш связной Леня Ящук. Вместе с ним пришли трое словаков, направленных к нам Беллой, двое военнопленных, бежавших из лагеря, и одна подпольщица. Прибыл с Ящуком и Василий Кутищев, возглавляющий группу подпольщиков в Симферополе. О нем мы уже знали от Алексея Лазоркина, а это немало.

Кутищев предложил нам забрать в лес отряд бывших власовцев. Командовал им житель села Тавель Леонид Андропов. С подпольщиками Симферополя Леонид связан давно, по их поручению организовал тайный сбор и ремонт оружия, которым вооружил двадцать восемь военнопленных севастопольских моряков. Вместе с моряками он хочет привести свой отряд в лес.

Не доверять Кутищеву оснований нет. Андроповцы тоже проверены делом. Самое же важное — двадцать восемь севастопольцев. И с оружием. Решили принять. С Кутищевым послали письмо, в котором изложили условия перехода. Подчеркнули, что желательно явиться к партизанам, имея на счету хотя бы одно хорошее дело, сделанное на благо Советской Родины. Одобрили их намерение напасть на тавельский вражеский гарнизон.

Вчера Андропов прислал своего связного с письмом. Мы дали им проводников — Ивана Сырьева и Анатолия Смирнова, условились, что встретимся утром 28 октября в сосняке вблизи аэродрома.

И вот подходим к месту встречи. Наш постовой Сеня Курсеитов еще издали заметил движущийся по лесу отряд. Выбегаем на пригорок. Из Соловьевской балки поднимается человек семьдесят. Все с винтовками. Впереди шагают Сырьев и Смирнов.

Командир остановил отряд в полукилометре и вместе с проводниками идет к нам парламентером.

— Идите все! Все сюда! — машем им руками.

Подошли все. Даже по внешнему виду отряд можно разделить на две части: одна из них — упитанные парни в добротном обмундировании, при однотипном оружии; на другом фланге люди худые, бледные, рано постаревшие, в ветхой разномастной одежде, оружие у них разное: немецкое, румынское, советское. Те, кто хорошо одет и вооружен, отводят взгляды в сторону, а бывшие пленные смотрят в глаза открыто, не скрывая радости.

Неожиданно бывшие власовцы делают шаг вперед, кладут винтовки на землю и без оружия возвращаются в строй.

— Я не приказывал обезоруживать вас! — говорю перебежчикам.

— Это наше решение, — отвечает их командир, беря под козырек. — Оружие мы взяли из рук врага. Повернуть его против оккупантов не удалось — наше нападение на тавельский гарнизон сорвалось. И мы думаем, что оружие врага надо сдать. Просим принять нас в партизаны. И доверить нам оружие. Обещаем, что партизанской чести не посрамим.

Подхожу к тем, кто сложил оружие, поднимаю с земли винтовку за винтовкой и вручаю их новым партизанам. При этом ловлю себя на мысли, что придуманный Андроповым ритуал перехода не лишен смысла.

После этого обращаюсь к новичкам:

— Здравствуйте, хлопцы!

— Здраст!..

— Содействовать такому хорошему делу, как возвращение в строй советских воинов, конечно, приятно. Особенно радуемся, когда среди вступающих встречаются севастопольцы — старые боевые друзья партизан. Надеемся, что оружие, ставшее с этой минуты партизанским, никто из вас не опозорит. А чтобы успехи ваши были большими, вместе с винтовками принимайте на вооружение и нашу веру в неизбежность победы советского народа. И носите с собой веру эту, как носят партизаны, нигде и никогда не теряйте ее. И еще одно: принимаем вас, как видите, по-честному, с полным доверием, говорим вам прямо: воюйте за Родину без оглядки, деритесь с врагом в полную меру ваших сил, и все будет хорошо.

Лица парней оживились. Видимо, откровенность, с какой мы заговорили, пришлась им по душе, ледок настороженности, не покидавший власовцев, сломался. Им захотелось поговорить откровенно, и, чтоб не маячить на открытой местности, мы направились в лес. Тут под кроной дуба завязывается разговор о делах на фронте, о жизни на Большой земле, о партизанском житье-бытье. Интерес новичков к вестям с Родины, к жизни партизанского леса безграничен. Но время не ждет.

— На сегодня хватит, товарищи. Еще наговоримся. Ведите их на гору Дедов Курень, — говорю Ване Сырьеву и Толе Смирнову. — Располагайтесь отдельным отрядом. Ставьте посты, высылайте дозоры. Начальнику штаба передайте, чтоб принял отряд на довольствие и помог хозяйственным инвентарем: топорами, пилами и кухонной утварью.

Новые партизаны уходят лесными опушками в Тиркенский лес, а мы какое-то время стоим, провожая их молчаливыми взглядами.

— Моряки, видать, хлопцы наши, — ни к кому не обращаясь, говорит Николай Парфенов. — А к ндсовцам, откровенно говоря, сердце пока не лежит.

На Чуунче у политрука Клемпарского дел невпроворот. Каждый день приходят подпольщики. Они осаждают просьбами: берите людей в лес. Со вчерашнего дня ждет румынский офицер — он тоже пробивается к партизанам. Его привел «Сосед»[62]. Он знает румына и ручается за него.

Приглашаем гостя.

Молодой, среднего роста, черноволосый румын на ломаном русском языке говорит, что не хотел и не хочет воевать против советского народа, давно искал способ перейти на советскую сторону и теперь просит дать ему возможность повернуть оружие против Гитлера и его грязного прислужника Антонеску.

Виталий Караман — сублокотинент, ветеринарный врач кавалерийского полка румынской дивизии. В Крыму он чуть больше полугода, но успел проявить себя. Многим жителям Розенталя и Фриденталя он помог получить фиктивные документы, выдал справки о тяжелых заболеваниях и этим спас их от угона в Германию. Виталий перечисляет фамилии спасенных им жителей, которые находятся у нас. В полку есть его единомышленники- антифашисты. Это — Николареску Константин, сублокотинент, Полоцано Георгий, капрал, Мокогоняно Георгий. Румыны хотят уйти в лес, но желают знать, как решат партизаны: сразу заберут в отряд или поручат вести антифашистскую работу в полку. Ответ можно передать через фридентальского полицейского. Солдаты из антифашистской группы называют его партизаном, воюющим против Гитлера на немецком довольствии.

Вместе с Виталием Караманом обсуждаем запрос антифашистов и решаем: пока позволяет обстановка, продолжать работу в полку, готовить переход на сторону партизан возможно большего числа солдат или всего полка. А Караману держать связь с полком. Под конец беседы румын просит дать ему солдат, чтобы помогли доставить в партизанский лагерь имущество. Он, оказывается, притащил с собой целое хозяйство: радиоприемник, запас электрических батарей, две винтовки с ящиком патронов, чемодан с вещами и мешок продуктов.

— Фундаментальная подготовка к переходу! — смеемся мы.

Румын уходит, а через полчаса у нас новая встреча. Из села Баксан пришел наш разведчик «Алексеев»[63], постоянно живущий в баксанском осином гнезде.

«Алексеев» рассказывает, что в среде баксанских полицейских царит заметное уныние. Поговаривают о переходе на советскую сторону, но боятся возмездия. На этом страхе пытается сыграть немецкая пропаганда; она во всю раздувает угрозу «большевистской кары». Баксанцы поговаривают об официальных условиях перехода на сторону партизан, думают заручиться документом. Что ж документ, так документ. Диктую эти условия. «Алексеев» и Вася Буряк записывают.

«Наши предложения:

…разоблачать и отвергать фашистскую демагогию о невозможности возврата („добровольцев“ на советскую сторону)…

Поверить в искренность заверений Крымских правительственных органов…

Поверить в то, что наша (Коммунистическая) партия и советский народ серьезно заинтересованы в том, чтобы как можно большее количество обманутых немецкими бандитами людей вернуть в свои ряды, представить им возможность искупить свою вину перед Родиной и смыть позорное пятно черной измены и подлого предательства…

Только немедленный разрыв с немцами, беспощадная месть и борьба является единственно правильным выходом из тяжелого положения „добровольцев“…

Возможность перехода (к партизанам) есть и у баксанцев. Не тогда (конечно), когда Красная Армия будет в Карасубазаре.

Наши условия перехода:

…зачисление в партизаны;

создание баз продовольствия и вооружения, передача их партизанам;

наше содействие в переброске семей „добровольцев“ (ставших партизанами) на Большую землю;

подготовка и проведение серьезных боевых операций против немцев и открытый переход к партизанам;

всемерное содействие партизанам в борьбе против оккупантов;

Дополнительные задачи:

…советская пропаганда среди татарского населения;

укрытие и предотвращение вывоза немцами хлеба, скота, имущества;

предотвращение угона в Германию населения;

форсированное проведение сева и других сельхозработ;

усиленный саботаж сбора немцами сельхозпродуктов и других их мероприятий»…[64].

Следующая встреча была с «Соседом» — Ильей Береговым. Он начал с угощения: разрезал буханку хлеба. Там обнаруживаем записку. Складываю кусочки бумаги и читаю: «Привет из Фриденталя дорогим товарищам и родным сынам. Привет от полицейского Фриденталя». Подпись неразборчива.

«Сосед» смеется.

— Это наш подпольщик Иван Вернигоров. Хотел сам явиться в лес и лично пожать вам руки, но я не пустил его. Тогда он придумал эту депешу.

— Немцы не подозревают его? — спрашиваю Илью.

— Пока вроде все в норме, — став серьезным, отвечает он. — Но удерживать Ивана от опрометчивых поступков становится все труднее.

Илья рассказывает, что, действуя в роли полицейского, Иван Вернигоров связался с антифашистами румынского кавалерийского полка, который стоит в Розентале. С помощью румын удается доставать оружие и боеприпасы. На днях Иван показал Илье две оружейные базы — на чердаке церкви (в противопожарных ящиках, наполненных песком) и в лесу. В них хранятся пулемет «максим», к которому приделана тренога вместо утерянных колес, девять винтовок, три гранаты и две тысячи патронов.

После беседы с Береговым появляется помощник Клемпарского словак Александр Гира и сообщает, что в Балановской балке ждут встречи подпольщики. Идем вместе с Гирой.

Еще издали узнаю широкоплечего, двухметрового роста смугляка Широкова и его неразлучного друга Матвеева[65].

— Настроение у наших людей боевое, — говорит Матвеев, и его мягкое, добродушное лицо с умными светло-серыми глазами становится необычно серьезным.

— Давайте оружие, и отряд сотни в полторы бойцов сколотим в одну ночь. Поднимемся потихоньку — и в лес.

— Оружие, говорите? И в одну ночь? А скажите, Иван Матвеевич, люди эти проверенные?

— Да. Люди отобраны. С каждым был разговор. Намечена разбивка на десятки. Есть прикидка, кого ставить старшим в десятках.

— Давайте оружие и убедитесь! — настаивает Широков.

— А чем кормить людей будете? С семьями что делать? Их в два счета перестреляют.

Трудных вопросов возникает немало. И все-таки самая трудная задача — это оружие. Обстановка ведь сложнейшая. В каждом селе — гарнизон. Дороги и тропы, ведущие в лес, патрулируются. Дома зорче собак стерегут полицейские. Заметят, что двинулись в лес, — назад возврата нет, надо пробиваться силой. Настигнут в лесу — тоже миром не разойдешься. Выходит, что без оружия и шагу не ступи.

— Неужели лес не даст нам хоть сотню винтовок?! — продолжает убеждать нас Широков.

Я слушаю Широкова, а сам думаю о том, что секретарь обкома Ямпольский, комиссар Егоров, Степанов и Колодяжный сегодня тоже встречаются с посланцами городов и сел. Разговоры там, конечно, такие же: принимайте, вооружайте, давайте боевое дело.

— Думайте, товарищи, каким способом получше проверить и подготовить людей, — советую собеседникам. — Не на пикник собираетесь. Мужик едет в лес за дровами на день, а харч берет на два, пилу наладит и топор, осмотрит телегу. Вы же собираетесь не на день, да и идете массой.

Подпольщики, конечно, согласны. Подготовительных дел еще много. Особенно сложно с семьями. Хорошо бы отправить их в степные районы или на Украину. Но власти не дают пропусков. А обстановка с каждым днем накаляется. Село сейчас, как пороховой погреб, одна искра — и все поднимутся. В борьбу вступили даже дети. Создали свою подпольную организацию. Пишут и расклеивают листовки. Всячески вредят немцам. В бензиновые баки автомашин набросали мыла и всю автоколонну вывели из строя. Под автомобильные покрышки подбрасывают гвозди и самодельные ерши. Недавно фашисты схватили четырех мальчишек, хотели запугать и заставить выдать всех, привели ребятишек на кладбище и приказали рыть себе могилы. Мальчишки вырыли, стали у могил, разорвали рубашки на груди: «Стреляйте, бандиты!» Немцы даже опешили, а потом начали бить детей, поломали им руки и ноги и, побросав полуживых в кузов грузовика, увезли в зуйскую комендатуру.

Дослушать рассказ не удается: словно в подтверждение слов подпольщиков о назревающем взрыве, у села внезапно вспыхивает жаркая перестрелка. Наскоро условившись о месте и времени следующей встречи, отпускаем ходоков. Сами же бежим на пригорок, где, обвешанный ветками, стоит часовой Курсеитов.

Перестрелка доносится со стороны дороги из Зуи в Нейзац. Похоже, кто-то с боем пробивается в лес. Бросаемся на помощь в сторону выстрелов. Напряженно ищем между кустами и деревьями. Но не находим никаких следов боя. Только в воздухе пахнет пороховой гарью. Вдруг недалеко от холма, где был наш часовой, взревел мотор машины. Перемещаясь все дальше в глубь массива, он тонет в лесной глуши…

«Повернулась пулюшка на дороге смерти»

Клянусь, я честно ненавидел!
Клянусь, я искренне любил!
Н. Некрасов
…Присивашье. Пустынная серая степь. Хмурое октябрьское утро сумятицей ворвалось в полки «Рыхла дивизии».

Этим утром солдат подняли по тревоге и быстро построили. Рядом со словацкими командирами встали надсмотрщики — гитлеровские офицеры. В шеренги пристроились новички. Их сразу же распознали: под словацкими мундирами скрывались «арийцы». По рядам поползло:

— Немцы в словацкой форме!

— Шпионы!

Солдат посадили в машины, и двинулась словацкая дивизия по крымской земле. Словаков волновала неизвестность.

Что решил Гитлер? Куда гонит их? Направление взято на север. Впереди — Турецкий вал. А затем куда? На восток, к фронту? Или на запад, в тыл?

— Мы ему навоюем!

— Расквитаемся. И за Кангил. И за пытки!

— Стрелять в одну сторону — в фашистов!

Последние минуты находится «Рыхла дивизия» на крымской земле. Солдаты тянутся взглядами к головному полку: скоро ли он достигнет Турецкого вала? Куда повернет? И когда, наконец, полк повернул у критической черты, от роты к роте покатилось:

— На запад!

— В тыл!

— Подействовало!

Слышится и другое:

— Не размагничиваться! Сегодня — на запад, завтра — скомандуют «кругом»!

Вздохов облегчения среди словаков не слышно. Угроза столкновения с Красной Армией не отпала. Террор в дивизии продолжается. Вот и сейчас в хвосте колонны катятся крытые грузовики. За решетками окон арестованные словацкие солдаты. Среди них и те, кого схватили под Кангилом. Оттого словно за решеткой чувствует себя каждый солдат, вся дивизия. Не сегодня-завтра гитлеровцы соберут все «грехи» непокорных «союзников» — и отказ их воевать против русских, и советский десант, пропущенный словаками в Приазовье, и русских девушек, выпущенных из эшелонов смерти, и перебежчиков к крымским партизанам — и подвергнут «Рыхла дивизию» массовым репрессиям. Расстреляли же фашисты этим летом в районе Мелитополя сотни румынских солдат за пораженческие настроения!

С тяжелыми думами прибыли словаки в Цюрупинск и приднепровские села: Большие Копани, Чалбасы. Из арестантских машин фашисты извлекли страшный груз — недобитых под Кангилом словацких солдат, почти до смерти замученных арестантов — и, как только наступила ночь, вновь принялись за свое черное дело.

На село Большие Копани опустилась осенняя непроглядная ночь. Небо сеет мелкую капель. Под козырьком над дверью хаты раскачивается закопченный фонарь.

Это одиннадцатая полевая пекарня «Рыхла дивизии». Возле дверей торчит солдат в фартуке. Медленно орудуя скребком у опрокинутой набок квашни, он то и дело поглядывает по сторонам, прислушивается.

Вот раздались чьи-то шаги, и солдат начинает энергично скрести квашню и тихо петь:

Мертво у нас и душно,
Словно в солдатском ранце…
Отвори окно и слушай
Песенку новобранца…
Слушай, пулюшка, слушай:
Пока не замрешь под сердцем,
Подумай про нас получше,
Повернись на дороге смерти!
И лишь прохожий исчезает в темной улице, сразу опускается скребок в руке солдата и обрывается песня. Но раздаются новые шаги, и у двери пекарни вновь слышится:

Разлетись, размечи по краю
Их трусливую стаю,
Пулюшка моя молодая,
Пулюшка стальная!
Вряд ли кто из прохожих обращает внимание на пекаря-полуночника. Нет им дела и до песни, которую тот мурлычет себе под нос. Зато с особым вниманием прислушиваются к ней за дверью.

Там темно и тихо. Только чуть светит огарок свечи да пламя пылающей печи выхватывает из полутьмы взволнованные лица. Слышится шепот. Но слух каждого улавливает не только шелест слов, а и песню во дворе.

Застучал солдат скребком, затянул: «мертво у нас и душно», и пекари расходятся по рабочим местам. Они рьяно месят тесто, рвут его, закладывают в формы. Умолкает за дверью песня, и пекари, возвратясь в темный угол, опять ведут тихий разговор.

Здесь на мешке с мукой, на клочке оберточной бумаги чья-то рука старательно выводит букву за буквой, слово за словом:

— «Я, сын поруганной Словакии, друг советского народа, клянусь: при любом принуждении не поднимать оружия против Советского Союза, первого в мире государства рабочих и крестьян; при первой же возможности я поверну оружие против фашистов — выродков человечества и перейду на сторону советского народа».

Со двора врывается:

Слушай, пулюшка, слушай!
Пока не замрешь под сердцем,
Подумай про вас получше,
Повернись на дороге смерти!
Но вот замирает песня, и за дверью в углу снова звучат клятвенные слова:

«Поверну оружие против фашистов — выродков человечества и буду уничтожать их до полной победы мира и труда или до последнего удара моего сердца. Клянусь умереть, но не выдать своих товарищей!»[66].

— Все согласны? — спрашивает приглушенный бас.

— Согласны!.. Все…

— Скрепим эту клятву своими именами!

Под строками клятвы ставятся подписи: Жак Юрай, Лилко Павел, Томчик Рудольф, Capo Штефан, Кленчи Клемент, Горной Николай, Алексенко Иван, Замечник Рудольф, Иванов Леонид, Новак Виктор, Бакеа Грегор.

Жак говорит:

— Capo! Пойди во двор, подмени постового.

К дверям движется рослая фигура. Вскоре оттуда появляется другая, приземистая.

— Франтишек! Дело наше мы скрепили клятвой. Вот она. Читай и, если согласен, подписывай.

Согласен ли он, Франтишек Шмид? Этого Юрай мог бы и не спрашивать. Не сегодня и не под дверью пекарни начал Франтишек уговаривать пулюшку повернуться против насильников. И не одну солдатскую душу повернул на путь борьбы с ними. Не один его друг уже шагает партизанскими тропами.

Солдат берет бумагу и, не читая, подписывает.

— Прочитай, Франтишек.

— А я давно уже прочитал… в ваших душах.

Жак берет бумагу. На ней двенадцать имен. Нет, это не просто имена стоят под клятвой — тут поставлены жизни. Ведь пишется та клятва в фашистской неволе. Словацкие парни добровольно встали рядом. Теперь двенадцать жизней надо вручить кому-то одному.

— Кому, други, хранить доручим?

— Тебе, Юрай.

— Тебе вверяем.

— Кому командовать?

— Командуй ты, Юрай.

— Спасибо, други. Постараюсь.

…Спят Большие Копани, широко разгнездившись в песчаной степи. Над селом свирепствует ветер. Он сердито шумит в кронах деревьев, постукивает по крышам, тянет свою песню, то уныло-безнадежную, то прерывистую и звонкую.

Разгулялась ненастная ночь. Неспокойны, как эта ночь, и думы словаков.

Их пока горстка. Это простые солдаты: стрелки и пулеметчики, шоферы и пекари. Они искренне любят народ и ненавидят врагов, потому и восстали против зла и начали служить высокому долгу.

Национальное единство. Солдатская солидарность. Этим моральным силам придана антифашистская направленность. С огнем гнева в сердцах и с оружием мести в руках многие сыны Словакии уже перешли на советскую сторону и служат делу освобождения и своей, словацкой, родины.

Есть чем гордиться подпольщикам. Есть о чем подумать. Стоят они на новом рубеже своей жизни. Настало время и им, организаторам солдатского подполья, повернуть против Гитлера оружие. Возможности их нелегальной работы в дивизии исчерпаны.

Жак давно уже подпольщик. Он, как и Виктор Хренко, Войтех Якобчик и многие другие антифашисты, покинувшие «Рыхла дивизию» или ушедшие в подполье, заочно приговорен к смертной казни. Выход один: передав дела подполья тем, кто вне подозрении, уйти. Куда? Проторенные дороги в крымские леса не закрыты. Они только удлинились. Туда надо двигаться, к партизанам, в строю которых уже стоят словаки. Уходить нужно немедленно. Пройдет два-три дня, и будет поздно.

Спят Большие Копани. Шумит, воет ветер. Моросит осенний дождь. Степь плотно окутана тьмой. А по пекарне движутся тени.

— Каждую минуту будьте готовы, — приказывает только что избранный командир.

— Да, да, Юрай.

— Вы, Томчик и Лилко, автомашины держите наготове.

— Все будет, Юрай.

— Шмид и Дудашик! Вы берете пулемет… А вы, хлопцы, делаете запас патронов и гранат!..

— Будем стараться.

— Николай! А проводники будут?

— Будут, Юра. Проводники готовы.

Николай Горной отводит командира в сторону.

— Юрай! Тут скрывается один словак по имени Цирил. Я хочу познакомить тебя с ним: может, и его в лес возьмете?

— Как его фамилия?

— Не узнал. Он скрывает фамилию.

— Бери и его.

Кончив работу, они покидают пекарню; группами и в одиночку исчезают в плотной темени ночи.

…Знакомым, скрытым ходом Николай Горной взобрался на чердак. Разбудил Цирила и раскрыл принесенную сумку с едой.

— Дякую, пекне, — сразу набрасывается на еду словак.

— Цирил, как твоя фамилия?

— Я уже поведал тебе. Ако найду проводника на крымский лес, тогда скажу. И еще скажу. Николай! Ты русский человек. Что не убегаешь до партизан? Куда клонишься? Я не русский, але клонюсь до русских. Не служу гитлерови, седем раз арестованный був.

Так и не назвал опять Цирил свою фамилию. А Николай не открыл ему тайну о Жаке, тоже скрывающемся то у местных жителей, то на квартирах у солдат.

Двадцать первого октября поехали мотоциклом в Воинку: Цирил в коляске, Николай на заднем сидении, за рулем словак Иозеф Грман.

Когда подъезжали к Воинке, Грман на ходу крикнул:

— Може, прямо на лес, до партизанов двинемо?

И весело засмеялся.

В Воинке Николай привел Цирила во двор сапожной мастерской, оставил за сарайчиком. Скоро пришел с широкоплечим мужчиной среднего роста в комбинезоне и фартуке мастерового.

— Саша, сапожник, — так представился хозяин мастерской. Выслушав просьбу Цирила о проводнике в лес, пожал плечами.

— Не скажу точно. Но молва ходит, будто есть тут партизанские проводники. Поищи, может, найдешь.

Потом добавил тихо:

— Слышал я, будто по одному перебежчику они не водят. Ты подбери группу, тогда…

От этих слов у Цирила на сердце стало легко-легко. Захотелось обнять сапожника, расцеловать, как самого любимого человека…

…Пришел двадцать второй день октября. Воскресенье. В общинном дворе играет оркестр. Командиры пытаются поднять настроение словацким солдатам.

Кое-кто из солдат пришел. Появились и девчата. Начинаются танцы.

Тут как тут и пекари. Только пляшут они не с девчатами. Танцуют и:

— Павел! Твое авто наготове?

— Да.

В другой солдатской паре то же:

— Франтишек! Пулемет будет?

— Будет.

То один, то другой уходит в глухой конец двора, там через лаз проникает в сад, скрывается в кустарниках. В зарослях шелестит шепот:

— Юрай! Все наготове.

А перед самым вечером вдруг новости:

— Юрай! Возьмем и вот этого парня, Грмана Иозефа. Дуже он хочет в лес, — просит Николай Горной и тут же представляет своего помощника-мотоциклиста.

А Грман добавляет:

— И моего приятеля возьмите, Иозефа Белко. Я ему рассказал.

— А кто тебе разрешил? — обеспокоенно спрашивает Жак.

— Мы клялись вместе убежать.

— Клятву принимали?

— Да.

Когда стемнело, Жак зашел на квартиру к Николаю Горному. К подпольщику подошла дочь хозяйки Елена.

— Юрай! Желаю тебе и всем вам удачи.

— Дякую! Але про яку удачу ты ведаешь?

— Про крымскую, партизанскую.

Жака бросило в пот.

— Ты чо кажешь? У нас нема думок про партизанов.

Елена улыбается.

— Юрко! Про ваш отъезд знают все девчата, успевшие познакомиться с твоими друзьями. Любовь, когда она настоящая, имеет свои правила. Она сильнее ваших тайн. Ясно?

Хорошо, что от Цирила Зоранчика приехал связной, и час отъезда приблизился.

Зоранчик со своей группой в соседнем селе Брылевка. Отъезд назначил на двадцать часов сегодня. Но у него сорвалось с автомобилем — угнали по срочному приказанию в Мелитополь. Юраю с группой на своем транспорте надо прибыть в Брылевку к двадцати ноль-ноль.

— Это кстати. К двадцати, то есть через час, все будут в Брылевке.

Но тут, в Больших Копанях, рухнуло главное: машины Лилко и Томчика тоже взяты в рейс под Мелитополь[67]. Павел и Рудольф сказались больными. И только благодаря этому им удалось отвертеться от поездки.

Жак пригласил Иозефа Белко. Он тоже шофер. Его машина в полной готовности, и сам он просится в группу. Правда, путевка и пропуск выписаны на выезд в три часа ночи.

— Белко! — твердо говорит Жак. — В семь сорок пять вечера чтоб было авто.

Понял?

— Да, Юрай, машина будет…

Выход из тупика найден. Но как медленно тянется время!.. Наконец, стрелки показывают заветные девятнадцать часов сорок пять минут. Юрай — в пекарне. С ним — восемь человек. Подходят еще два солдата. Это патрульные — свои.

— Шмид и Дудашек в секрете. При них пулемет. Заберем.

— Добре, — отзывается Жак. — Сейчас подкатит Белко, погрузим хлеб и…

Командир подносит к глазам руку с часами:

— Восемь вечера, а Иозефа с машиной нет.

Не подкатила семитонка и в половине девятого. И в девять. Напряженное нетерпение переросло в тревогу. Неспокойны и патрульные. Что это? Арест? Провал?

Опасаясь, как бы не схватили всех, командир выводит из пекарни свой отряд, вблизи ставит скрытого наблюдателя, отсылает дозорных, поручает предупредить ребят в секрете. Сам же идет к квартире Белко, подкрадывается к окну и… Глаза его вспыхивают гневом: в освещенной комнате за столом, уставленным бутылками и закусками. — Иозеф, начальник пекарни стотник Нитрай и хозяйская дочка рядом с ним.

«Предатель!» — обжигает мысль.

Но в это время из-за стола поднялся Нитрай и направился к двери. Жак отскочил от окна. Выждал, когда начальник удалился, и бросился к Иозефу.

— Ты что же это?!

— Стой, сумасшедший! — едва успел проговорить Иозеф. — Не видел разве? Приперся начальник к хозяйской дочке. Усадил и меня ужинать.

— Если через десять минут не будешь у пекарни…

Еще не прошли назначенные десять минут, а к дверям ожившей пекарни подкатил грузовик. Из рук в руки передавались мешки, распираемые буханками хлеба, ящики с патронами. Все это быстро скрылось под брезентом в кузове машины.

Взвизгнула дверь, звякнул замок и заревел мотор.

Где теперь патрульные? Где те, что сидели в секрете? На их поиски уходит время. Тревога нарастает.

А впереди масса препятствий и опасностей. В Больших Копанях — патрули. В Брылевке и в Каланчаке — немецкие гарнизоны. На Турецком валу застава. А в Крыму! Жесткий режим ночного движения по дорогам! Там десятки гарнизонов. Дороги контролируются. И еще предгорная зона Крыма!

На сборы потрачено немало напряженных минут. Но вот машина двинулась. Патрули в Больших Копанях не встретились. А в Брылевке новая задержка. Оказалось, что Цирил понял опоздание как сигнал провала и, побоявшись, как бы не накрыли всех разом, отправил людей по домам.

Опять пришлось тратить время на сборы. Наконец поехали. Благополучно миновали часовых в Каланчаке. Прошел еще час с небольшим, и вот — Перекоп.

У контрольного поста, широко расставив ноги, стоит высокий немец. Его длинная рука высовывается из прорези плаща, как шлагбаум.

— Хальт! Хальт! [68]

Семитонный грузовик подкатил вплотную к стражу. Юрай Жак открыл дверь кабины и, не скрывая раздражения, скороговоркой бросил по-немецки:

— В штаб армии. С особым и срочным пакетом. В эсдэ. Попутно — хлеб в госпиталь. Вот пропуск.

Два длинных пальца стража потянулись к бумаге, а на холодный металл спусковых крючков легли почти два десятка словацких пальцев. Одно запрещающее слово гитлеровца, одно его движение и — схватка. Но, осветив лучом фонаря фальшивый пропуск, немец привычно махнул рукой и пренебрежительно бросил:

— Фарен зи вайтер[69].

Автомобиль быстро набрал скорость. Отдалившись от заставы, Белко погасил фары, и грузовик исчез во тьме ночи. Он быстро скользил по степной равнине, мчась на юг, к спасительным горам.

Теперь успех зависел от скорости движения.

— Скорее! Скорее, Иозеф! — поглядывая на часы, торопит шофера Юрай.

Мелькают километровые столбы. Уже оставлен Армянск. Воинка. Тут ждет Саша-проводник. Вот его дом. Как только машина остановилась, скрипнула калитка.

— Поехали!

В соседнем селе ждут еще двое русских. Они бежали из лагеря. Подобрали и их.

Уже остался позади Джанкой. Молниеносно пролетают минуты. Вот-вот малая часовая стрелка упрется в цифру «6» и к двери с большим замком подойдет начальник одиннадцатой полевой пекарни. Солдат ночной смены в пекарне не обнаружат. Не подкатит к дверям и грузовик с документами о развезенном хлебе. Тогда начальник позвонит в автороту…

С этой минуты начнется тревога. Обнаружится недостача трех тысяч буханок хлеба. Не найдут двоих из секрета с пулеметом. Хорошо, если какое-то время тревога будет только в зоне расположения «Рыхла дивизии». А если немцы сразу же оповестят всю округу? Значит, прежде чем волны тревоги докатятся до Крыма, их автомобиль должен проскочить зону предгорья. В противном случае этот побег может закончиться вторым Кангилом.

— Прибавь, Иозеф! Давай, дорогой!

Кажется, вон у той длинной тучки, что протянулась на востоке, уже алеет нижняя кромка. С каждой минутой заметнее проступает алый свет зари и все тревожнее становятся обращенные туда взгляды девятнадцати пар глаз.

Пройден Курман. Но нужно успеть проскочить Биюк. Свернуть на бешараньский проселок. Успеть раньше, чем наступит рассвет.

Скорее, шофер! В твоих руках девятнадцать жизней.

Словаки очень спешат. И все же Бешарань встретила их рассветом. В Зуе фашисты пытались остановить грузовик, но не удалось. Тогда зарокотал длинной пулеметной очередью шпиль горы Барсучьей, возвышающийся над Зуей. Полотно дороги взвихрилось пылью, поднятой пулями. Сзади показался немецкий грузовик.

Он приближался на бешеной скорости. Свистят пули. И тут из задка словацкой машины высовывается пулеметный ствол; прищуренный глаз Цирила Зоранчика ловит преследователей в прорезь прицела, пулемет вздрагивает и стучит длинной очередью.

— Так тебе! Так тебе, гадина!

Переворачиваясь, как спичечная коробка, с боку на бок, немецкий автомобиль летит с дороги.

Глаза беглецов сияют радостью.

Повернулась пулюшка на дороге смерти! Повернулась против гитлеровцев! Не в мечте, не в песне, а в суровой действительности.


Прошло два дня. Мы безуспешно пытались разгадать тайну загадочного боя и появления в лесу машины.

— Это майор Серго с очередным визитом, — строил предположения Ваня Бабичев. — Возможно, его выследили, и он пробивался силой.

— Нет, — в один голос возражали Плетнев и Парфенов. — Майор сразу бы объявился. А эти затаились.

Очень это смахивает на фашистскую комбинацию — преследование, бой, суматоха. А теперь, того и гляди, последует удар гранатами из-за угла.

Это предположение было не лишено смысла, и мы послали в бригаду предупреждение.

Совсем иное думали словаки. И Клемент Meдо, и Александр Гира убеждали нас в том, что в лес прикатила новая группа словацких перебежчиков. Их надо искать, а то неопытные солдаты наткнутся на карателей, блокирующих аэродромы, и попадут в беду. Нужно предотвратить гибель новичков.

Нам известно, что несколько дней назад «Рыхла дивизия» угнана из Крыма, и поэтому словацким перебежчикам теперь неоткуда взяться. Но Медо и Гира стоят на своем. Пришлось отпустить Медо, Слободу и Плетнева на поиски.

В районе Уч-Алана находятся с отрядами Федоренко и Котельников. Они принимают с воздуха грузовые парашюты. Медо, Слобода и Плетнев передадут группам поисковиков предупреждение о появлении в лесу машины.

Вечером и мы приходим в район Уч-Алана. Тут даже ночью жизнь по-военному неугомонна. Три самолета сбрасывают грузовые парашюты, снуют поисковики. Спустя час докладывают: найдено двадцать три парашюта. Все гондолы заполнены автоматами и патронами.

Вдруг слышится шум машины, все хватаются за оружие, но кто-то кричит: «Свои!

Свои!».

С машины соскакивает Дионис Слобода и радостно докладывает:

— Нашли авто! Я первый наткнулся. Дывлюсь: кузов машины меж кустами. Наша, чехословацкая татра — двадцать семь. Присидаю и разглядую: проводами вроде як не опутана, не заминирована, значит, обийшов спереди и зразу примитыв: на витровому стекле знакомый знак: «Пэ-Пэ-одиннадцать» — Полевая пекарня номер одиннадцать нашей «Рыхла дивизии»!

— На ций машине прийшли на лес словаци, — уверенно объясняет Дионис партизанам, что обступили машину. — Хлопцев на машине не оказалось, але хлеба повей кузов пид брезентами. Угощайтесь, друзья!

— А вдруг это очередная подлость фашистов, и хлеб отравлен? — сомневается кто- то.

— Ни, ни. Хлиб добрий, — уверяет Медо. — Я уже пробував. И хлопцы угощались. Решаем раздать хлеб партизанам. Бойцы выстраиваются в одну шеренгу. Клемент и Дионис вручают каждому по десять килограммовых буханок.

— Кушайте, други, на здоровье, — говорит Медо, подавая буханки. — И не сомневайтесь. Сомнение, ако казав Швейк, дуже вредит здоровью, а на войне каждый повинен береглись.

Партизаны смеются.

Кто-то по привычке говорит спасибо, и Медо отвечает:

— Немато за що! — И поясняет: — Хлеб це ваш, русский. Благодарить немато за що.

Следующей ночью вместе с отрядом Николая Котельникова мы с Бабичевым и Колпаковым идем в Яман-Ташский лагерь. Немилосердно петляя, дорога то ведет в каменистое русло Бурульчи, то снова уводит в сторону.

Повернув к реке, вдруг останавливаемся. Низина у реки озарена пламенем костров. Кто это? Наши в балках не ночуют!

— Ого-го! — подает голос Котельников. У костров сразу заметались тени, щелкают затворы. Берем автоматы на изготовку и мы.

— Кто вы? — доносится от костров. — Я Саша Пичакли.

— Саша?

Все круто меняется. В одно мгновение сбегаются десятки людей и долина оглашается радостными криками.

Мы принимаем новый рапорт. Он звучит на словацком языке, ставшем нам уже близким и понятным.

— Скупина[70] словацких воякив прийшов на лес, до вас и до Виктора Хренко…

— Откуда вы?

— С-под Херсону. От Большой Копани та Брылевки.

— Это вы третьего дня воевали под лесом?

— Мы. Нас немцы догонювали, але ми отбивалися.

— И на машине проскочили в лес?

— Проскочили и машину сховали. А потом три суток не знаходим ни партизанов и ни машины. Уже уморили себя гладом. А долоясуе вам старший сержант Юрай Жак. Зо мною мои приятели. А приводювали нас на лес четыре ваших партизанов: Саша Пичакли, Иван Алексенко, Николай Горной, Леонид Иванов…

Как и в тот двенадцатый день июля, когда произошла первая встреча со словаками, обнимаемся с каждым и так же, как четыре споловиною месяца назад, вслушиваемся в новые словацкие имена: Юрай Жак, Цирил Зоранчик, Иозеф Белко, Франтишек Шмид, Виктор Новак, Штефан Capo, Рудольф Томчик, Филипп Благо, Рудольф Замечник, Венделин Новак, Штефан Дудашик, Иозеф Грман, Павел Лилко, Клемент Кленчи, Ян Дермен, Грегор Бакеа…

Мы приглашаем гостей к большому костру и, пока Котельников с Козиным решают, чем накормить проголодавшихся друзей, слушаем полный драматизма рассказ о словацкой дивизии, о ее солдатах-антифашистах, о том, как они работали, как бежали к партизанам.

То дополняя друг друга, то перебивая и споря, они говорят с жаром. За их плечами много добрых дел. Каждый из них горит желанием отдать всего себя, весь боевой опыт, все помыслы нашему общему делу.

За разговором не заметили, как прошла ночь. В лес вошло утро. Над горами встает солнце — ясное, по-южному теплое.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Свежий ветер

Я тем завидую,
Кто жизнь провел в бою,
Кто защищал великую идею.
С. Есенин
— Говорит Москва!.. От Советского Информбюро!..

Люди оставили свои дела и сгрудились вокруг радиоприемника. Голос диктора доносится из наушников слабо, а нам кажется, что его слышит весь Яман-Ташский лагерь.

— Передаем оперативную сводку за первое ноября тысяча девятьсот сорок третьего года… На Перекопском перешейке наши войска, продвигаясь вперед, вышли к Турецкому валу… Стремительным ударом наши бойцы опрокинули противника, преодолели Турецкий вал и прорвались к городу Армянск. Этой победой советских войск закрыты и отрезаны все пути отхода по суше находящимся в Крыму войскам противника…

Давно уже звучит бравурная мелодия марша, а мы все еще стоим, как зачарованные.

Как громко трубили гитлеровцы: «Крым — грозная для большевиков твердыня… Побережье Крыма опоясывает несокрушимый германский вал!» А какие расчеты строил Гитлер в надежде на крымскую крепость! Задержать под Крымом южное крыло фронта. Обескровить тут Красную Армию. Укрепить свой престиж, чтоб удержать в упряжке балканских и иных союзников.

И вот Турецкий вал — этот самый мощный рубеж крымской крепости прорван! С ходу прорван!

Сильные руки подхватили радистов, и в мгновение ока Степан Выскубов с Николаем Григорьяном оказались в воздухе.

— Ура!

— Слава! Армии нашей слава!

— Перекоп наш!

— Даешь Крым!

Борис Голубев целует Петра Романовича. Коля Шаров и Вася Буряк стиснули друг друга в объятиях. Ветераны Мирон Егоров и Семен Мозгов — оба со стальными нервами, — но и они не сдержали слез, растирают их по задубленным щекам. Влажнеют глаза у Леши Калашникова и Саши Балацкого. Подбегает Федя Федоренко, и дружеские руки обнимают его. К вершинам деревьев летят шапки, пилотки, самодельные панамы.

Радостная весть подняла весь лагерь. Бегут Котельников и Свиридов. Появляются и Белко с Жаком. Спешит румын Караман.

— Что тут? Добрые вести?

— Да, друзья, Перекоп уже наш!

— Ура!

— С победой!

А вот еще одна радостная новость: Красная Армия уже возле Керчи. Она перешла Сиваш!

Вестовые стремглав помчались в отряды, и там тоже гремит мощное «ура». Крики радости эхом отдаются в скалах, и кажется, весь лес превратился в огромный митинг. Слова летят по лесу разные, но смысл у них один: в Крым ворвалась военная буря — неудержимая, освободительная, долгожданная!

С востока дует свежий ветер. Небо ясное, светлое. Весело сияет солнце над горами. И горы, припудренные первым снежком, выпавшим ночью, посветлели. Они, кажется, раздвинули свои могучие плечи — наваливай любую новую ношу, не согнутся, вынесут. Лес искрится иглами инея, хлопьями снега. Только низины все еще хмурятся туманами. Густые, молочно-белые, они до краев заполнили долину Бурульчи, сползают по ее скатам вниз, к северу. Только что вернувшиеся с задания Клемент Медо и Белла рассказывают, что севернее Джанкоя поезда уже не идут. Джанкой запружен войсками и техникой. Автомобильные колонны и толпы немцев откатываются от Перекопа. А от Керчи и Феодосии потоком подходят эшелоны и вереницы грузовиков — тоже с войсками и техникой.

— Треба поведать вам и то, что Енекке пробуе потушить панику, — дополняют рассказ Клемент и Белла. — Солдатам зачитываеця приказ Гитлера: Крым не сдавать! О том приказе передает и румынский офицер Эм-эм.

К нам подбегает Тася Щербанова и, как всегда, с ходу кричит:

— Блокировщики уходят! Бросили аэродромы…

Перебежав на командный пункт, видим: по всхолмленной равнине Карачи-яйлы движется пешеходная колонна. Бинокль помогает различить понурые фигуры румынских солдат, вяло плетущихся в неровном строю, группы немцев с овчарками. За ними тянутся горные пушки в конных упряжках, минометные и пулеметные расчеты, полевые кухни на двуколках. Батальон, блокировавший наш большой баксанский аэродром, уходит. Очевидно, скоро мы увидим «рокировку» и другого батальона, находящегося на малой посадочной площадке. Посылаю начальника штаба 3-го отряда Октября Козина устроить засаду блокировщикам на малом аэродроме.

Жизнь ускоряет бег. Врываясь в лес то властным голосом Москвы, то донесениями разведчиков, она заставляет нас каждый час, если не каждую минуту, принимать новые решения, обдумывать новые задачи.

В села предгорья ворвались части немецкой полевой жандармерии. Радиорупоры с машины передают приказ оккупантов: «Все жители прилесной зоны эвакуируются в Присивашье. Срок для подготовки — сутки…»

Обстановка изменилась очень круто. Еще утром мы решили, что сперва надо добиться завоза в лес большой партии оружия, а потом поднимать сотни новых бойцов. До той же поры вести лишь подготовительную работу, забирая в лес только тех, кому грозят аресты. Теперь же положение изменилось. Угроза угона в фашистское рабство заставила сотни жителей прийти к нам в лес, и мы должны принять всех. Больше того, партизаны обязаны всемерно помогать уходу населения в лес, пока немцы не чинят препятствий.

Жители Ангары,[71] Барановки и соседних сел, куда распространяется влияние подпольщиков, руководимых Иваном Горбатовым, Петром Шпортом, тетей Катей Халилеенко, эвакуировались… в партизанский лес.

— Сколько же вас поднялось? — спрашивает Петр Романович, не скрывая ни радости, ни озабоченности.

— Триста дворов! — не без гордости отвечает Горбатов. — Следующей ночью, если немцы не перекроют дороги, придут люди и из других сел. Вот увидите.

У пришедших к нам жителей нет оружия, поэтому мы решили расположить их в глубине леса. Ангарцев устроили на горе Седло. Тут же думаем, чем им помочь. Кого-то из старых партизан нужно назначить командиром, надо дать также комиссара, начальника штаба, начальника разведки…

К нам подбегает Сеня Курсеитов. Он дает записку от политрука Клемпарского.

Читаю:

«Командиру бригады.

Николай Дмитриевич! В лес идет масса людей. И боевики, и семьи. Все без оружия. Их сотни. У нас неуправка. Пришлите командиров. И подкрепите нашу заставу. Нужен заслон, чтоб немцы не ворвались и не перестреляли народ».

К записке политрука приложено донесение.

«Товарищи! У нас в Зуе жуткая паника. Давайте нам мин побольше и оружия. Явку давайте каждую ночь. С приветом, Дровосек».

«Дровосек»!.. Да ведь это тот парнишка, Ваня Кулявин, что с немецкой автоколонной пробрался в лес для установления связи!

Прежде всего все отряды выдвигаем на опушки леса для прикрытия населения. В Тиркенский лес отправили недавно сформировавшийся шестой отряд Георгия Свиридова. Туда сейчас уйдут Евгений Степанов и Семен Осовский. Под Баксан и Аргин направляются комиссар Егоров и Филипп Соловей, старый партизанский командир, недавно возвратившийся из госпиталя; в район Барабановки и Петрово — Федоренко с Колодяжным; под Тернаир — группа Якова Саковича.

— Самое главное в этой обстановке вот что, — напутствует людей секретарь обкома, — не раскрывайте, что в запасе у нас нет оружия, но и не вводите народ в заблуждение пустыми обещаниями. К нам пришли и идут многотысячные людские массы. В этих условиях каждый человек, каждый двор и село должны проявлять побольше инициативы, самостоятельно вооружаться, добывать транспорт, снабжаться. А чтобы ваши слова лучше воспринимались, напоминайте советы Ленина. Ленин, когда готовил восстание, требовал развивать инициативу народа, обещаниями сверху не обрекать его на пассивное ожидание. Звать к действию. Чтобы каждый коллектив самостоятельно вооружался, чем мог. Чтоб сами выдвигали командиров.

Собираем всех, кого можно направить в степную часть Крыма, и, проинструктировав, посылаем: Артамохина в Биюк и Армянск, Овечкина и Попова — в Карасубазар; Беллу — в Симферополь и Джанкой; Александра Тиру и Клемпарского — для работы в степной части Зуйского и Симферопольского районов; Василия Самарина — в район Кангил — Бочала — Алатай; Кирилла Бабира — в Колайский[72], Сейтлерский и Ичкинский районы. Помогать ему идут Владимир Марковин и Виктор Завьялов.

Вооружаем их листовками и минами. Ставим задачу: правдивым словом и боевым делом поднимать людей на активную борьбу с оккупантами. Бить гитлеровцев в каждом городе, селе и на каждой дороге, создавать отряды и боевые группы на местах, уводить боевиков в лес. Словом, действовать и действовать!..

Мы с Ямпольским все чаще склоняемся над картой: откуда еще придут люди? Где встречать их и прикрывать от преследования? Тиркенский, Яман-Ташский и Тау-Кипчакский лесные участки заполнены партизанскими отрядами и группами. Тут народ будет встречен и принят. В Заповеднике и в Старокрымских лесах есть отряд Македонского и отряд Кузнецова. Там население тоже найдет пристанище. А вот в Карасубазарском лесном массиве нет даже маленькой группы. Прибывающим жителям этого района зацепиться не за что.

Посылаем за Николаем Котелышковым. Четвертый отряд в последнее время принял много жителей Карасубазарского района. Ему и хозяйничать в Карасубазарских лесах и селах. А для руководства новыми отрядами, которые возникнут в тех местах, выделяется командный состав: Сергей Черкез, Михаил Беляев, Усеин Кадыев, Дмитрий Косушко, Яков Кушнир, Виктор Денисов, Константин Воронов, Игнат Беликов.

Старшим идет Николай Котельников.

— Не хочется расставаться с вами, — поднимаясь, откровенно признается Котельников.

Отпускаем Кузьмича, а сами идем в район третьей казармы. Там собралось много народа. Надо встретиться, поговорить, разобраться на месте.

Вскидываем автоматы на ремень и шагаем к спуску в Бурульчу, но, не сделав, пожалуй, и десятка шагов, останавливаемся: с малого аэродрома долетает шум перестрелки.

— Успел-таки Козин!

По тому, как плотно смешиваются звуки стрельбы и как нарастает шум боя, мы заключаем, что схватка происходит жаркая. А спустя полчаса, которые показались нам очень долгими, появляется Козин Октябрь, с ним — Алексей Ваднев. Октябрь рапортует:

— Товарищ командир бригады! По батальону блокировщиков удар нанесен. Площадка освобождена. Противник бросил боезапас и продовольствие, а также тридцать трупов своих солдат. Трофеи подсчитываются. С нашей стороны участвовала одна боевая группа Алексея Ваднева. Двое легко ранены. Убитых нет.

— Сколько тут нас, обкомовцев? — окидывает взглядом секретарь обкома. — В сборе обком или нет, но решать надо. Предлагаю Октября Аскольдовича Козина утвердить командиром Ангарского отряда.

— Меня? — переспросил удивленный Октябрь. — Командиром? К ангарцам? Петр Романович! Я еще начальником штаба хожу без году неделю. А вы — отряд. Там все новички.

— Ничего, ничего! Вот тебе задание: прежде чем немцы сунутся в лес за ангарцами, у тебя должен быть боевой отряд. Понял?

Теперь Козин круто меняет направление разговора. Он просит для Ангарского отряда с десяток старых партизан и с полсотни винтовок.

— Ни одной винтовки! Ни одного патрона! — развожу я руками.

— Ни одной винтовки в новый, еще не сформированный отряд?! Да вы что, товарищи! С этим разве шутят?!

— Нет, товарищ Козин. С этим не шутят. Все сорок винтовок, которые этой ночью сброшены нам с самолетов, ночью же и розданы в каждый из двенадцати пунктов, где формируются отряды. Надо говорить о другом: кого ставить комиссаром, кого начальником штаба, начальником разведки.

А не назначить ли комиссаром Петра Шпорта? Всем селом ангарцы поручились за него, когда полуживого вырывали из лазарета военнопленных. Жил в их селе. Подпольщик. Один из организаторов ухода крестьян в лес.

А кого еще знают ангарцы? Кто ходил в Ангару, к подпольщикам? Свиридов. Уже назначен. Мишунин. Крайне нужен бригадной разведке. Григоров Михаил — вот еще кого они знают. Человек он грамотный, инженер. Честен. За подпольную деятельность арестовывался. Стоял у стенки, в которую фашисты вгоняли пули. Хоть он и не армеец, и партизанским опытом не богат, но лучшего начальника штаба в этот отряд не найти.

Начальником разведки тоже нужно поставить дельного человека. Для этой работы подойдет Василий Галкин, опытный чекист, недавно прибывший с Большой земли.

Вручаем Козину приказ о назначении. Тут же составляем радиограммы: подпольный центр вносит предложение создать вторую партизанскую бригаду в Карасубазарских лесах, третью — в Старокрымских лесах, четвертую — в лесах Заповедника, предлагает и командный состав.

Петр Романович берется за карандаш и на тетрадочной странице строит первую шеренгу лесного «офицерского корпуса».

Командиры новых отрядов: Георгий Свиридов, Октябрь Козин, Николай Сорока, Алексей Ваднев, Яков Сакович, Иван Сырьев, Федор Мазурец, Семен Мозгов, недавно вернувшийся с Большой земли.

Комиссары: Николай Клемпарский, Эммануил Грабовецкий, Иван Бабичев, Андрей Кущенко.

Начальники штабов: Николай Шаров, Анатолий Смирнов, Михаил Григоров…

Карандаш все чаще останавливается. Не так уж богаты мы кадрами командного состава. Особенно беден наш резерв политическими работниками.

Кого ставить комиссарами? Где взять столько политруков. Для политической работы нужны работники особого склада. Много сложных задач встанет перед каждым из них. Нужно в несколько дней сделать отряд боевым. Надо действовать безошибочно, как положено представителю партии. Командиру нового отряда нужна крепкая комиссарская подмога.

Разговор с командирами новых отрядов предельно краткий.

— Поймите, товарищи, главное, — говорит секретарь обкома. — Вы идете к людям, которые не организованы и не обстреляны. Они нуждаются в руководстве и вооружении. Потому, явившись на места, отберите способных воевать, создайте группы и отряды и с имеющимся вооружением нападайте на колонны противника и его гарнизоны. Только так мы опередим врага.

— Петр Романович! — поднимается Алексей Ваднев. — Формирование — дело ясное. Ну, а если не окажется оружия совсем, как же тогда? С палками не пойдешь!

— С палками или с голышами — этого я тебе, Алексей, указывать не стану. Да тебе лично начинать с дубин не придется. У фридентальцев, куда мы думаем тебя послать, есть пулемет «максим» и десять винтовок. А тому, в чьем селе и в самом деле не найдется даже кривого ружья, могу посоветовать вот что: вспомните-ка книгу «Железный поток» Серафимовича: ведь там бойцы Кожуха иногда и без оружия нападали.

Новые командиры ушли, а мы вновь перебираем состав старых партизан. Кого еще в командиры?

Незаметно пришел вечер, а за ним и полночь. Ветер утих, и лес, прервав свою буйную песню, которую пел весь день, погрузился в дрему.

И вдруг: ку-ка-ре-ку! — донеслось петушиное пение из-за Бурульчи. Ему вторят другие участки леса.

Два года не слышал петуха, и теперь от его немудреного пения повеяло чем-то мирным, житейским. Вспомнились и детства, и юность, и свидания у берега Днепра до петухов, и бессонные ночи на полевых станах…

Вскоре от Федоренко пришел Юрай Жак. Дело в том, что отряд Федоренко уходил с Яман-Таша под Барабановку, имея в строю девяносто восемь бойцов, а к вечеру в нем насчитывалось триста девяносто пять человек. Почти двести бойцов у Клемпарского. Это уже не группа, а самостоятельный отряд. И когда будет прислан комиссар на место Сергея Черкеза? А еще Федоренко спрашивает, получили ли оружие.

Есть у Жака и его личная просьба. Словаки разделены на две группы. Одна при отряде Федоренко под Барабановкой, другая послана под Фриденталь, к политруку Клемпарскому. Командира в той словацкой группе нет. Надо назначить!

— Да, надо, — отвечает Ямпольский. — Только не группового командира, а отрядного. Из словаков создадим отряд. Как думаешь, Юрай?

Жак не возражает. Отряд словаков — это хорошо. Но он просит оставить их при отряде Федоренко. Словацкие парни полюбили своего боевого командира. Однако отряд словацкий нужен. Политический смысл в этом большой. Но кого назначить командиром? Виктор Хренко что-то долго задерживается в госпитале на Большой земле.

Решаем послать запрос о Викторе Хренко. А пока командовать словаками будет Юрай Жак. Парень он тертый, боевой. В «Рыхла дивизии» вел подпольную антифашистскую работу. Хренко и Якобчик рассказывали о нем многое.

Детство Юрая было нищенским. Отец умер еще молодым. На руках у матери осталось трое: младшему, Юраю, от роду пять месяцев. Средств к существованию никаких. Девяти лет Юрай начал работать пастухом. Потом — ученик на мельнице. Богатый пан бил нещадно. Парнишка убегал, но пан являлся к матери, и та опять отдавала Юрая — лучше пусть побои, чем умрет с голоду. Так прошла юность. А когда Юрай попал в солдаты и его погнали воевать против советского народа, он стал активным борцом против фашизма. Агитатору угрожал арест, и он перешел на нелегальную работу, связался в Геническе, а затем в Воинке с местными подпольщиками. Тогда Жака объявили вне закона — всякий, кто найдет его, должен застрелить на месте. Но таких в «Рыхла дивизии» не нашлось. Зато помощников и последователей было много: шестнадцать единомышленников привел в лес Жак, многих оставил работать в дивизии.

Да, хорошим был бы командиром Юрай Жак, но еще лучшим будет заместителем по политической части. А командиром останется Виктор Хренко, как вернется из госпиталя. При таком заместителе, как Юрай Жак, Виктору можно будет и отлучаться.

— А чтобы не отрывать словаков от Федоренко, будем держать их при его отряде, — решает секретарь обкома, — и вам, Юрай, будет подмога — командирская и комиссарская.

— О! Это хорошо! — обрадовался Жак.

Все просьбы Федора и Юрая, кроме просьбы об оружии, удовлетворены. Жак благодарит и направляется к выходу, но вдруг в нерешительности задерживается.

— Я хочу порадовать вас — получив лист.

Из лесов Заповедника от Македонского вчера прибыли связные. С ними пришло и письмо Виктору Хренко от одного словака.

Видя наш живой интерес, Юрай торопливо достает из кармана письмо и подает нам фотоснимок.

— Михаил Земко! — с гордостью произносит имя соотечественника Юрай.

С фотографии на нас глядит молодое лицо словацкого солдата — высокий лоб, спокойный и уверенный взгляд.

Жак рассказывает нам о жизни этого человека.

За плечами двадцатилетнего словацкого солдата трудный путь. Родителей не знал с детства. Рос в семье деда, который вернулся с первой мировой войны коммунистом и стал председателем коммунистической организации в Малых Шуранках. Сыновья деда — батраки, скитались в поисках работы, найти которую им было нелегко — тех, кто был в черных списках, гнали как прокаженных. Разбрелись они по разным городам и странам. Один из них вернулся из Франции коммунистом. Вместе с дедом и дядей Михаил терпел притеснения властей, страдал от безработицы, голода и бесправия. Такая жизнь многому научила. Когда Михаил уходил в армию, то особых напутствий ему уже не требовалось. «Сам знаешь, что и как надо делать, когда попадешь на русскую землю», — сказал дед. При первой возможности Михаил исчез из части, на машине приехал в Ялту и стал искать партизан. Три недели скрывался в виноградниках. Питался чем попало. Солдата приметили подпольщики. Познакомился с Марией Костиной и Геннадием Лопатиным. С их помощью он пришел в Ялтинский партизанский отряд. Приняли как брата. Без всяких подозрений доверили оружие. Стал разведчиком. Однажды в пургу отлучился из лагеря и, потеряв ориентировку, заблудился в лесу. Бродил по пояс в снегу, выбился из сил и присел отдохнуть, а тут сразу сковал сон. Пришел в сознание в шалаше. Оказывается, поднятый по тревоге отряд обыскал лес. Нашли уже окоченевшего, отходили, спасли.

Сейчас в отряде собралась целая интернациональная группа: чех Дмитрий Шульц, румыны Иван Хешан и Козьма Константин, хорват Марко Сучеч, поляки Виктор Квятковский, Генрих Бродович, Станислав Скрипский, греки Павел Федори и Алексей Потахов, болгарин Александр Дубровский и карел Иван Михайлов. Кроме того, из армии гитлеровского прислужника Антонеску перебежали еще три румына и один хорват.

— Хорошие вести, спасибо тебе! — еще раз жмем руку Юраю.

В отряд Юрай Жак возвращается в должности командира, а рядом с ним шагает новый комиссар федоренковского отряда вчерашний ординарец Василий Буряк.

Новые отряды рождаются и в Старокрымских лесах. Вот и сегодня Владимир Кузнецов просит подпольный центр и Крымский обком утвердить командиром 11-го отряда Ладо Годзашвили, а комиссаром — Сандро Чачхиани.

Эти люди известны партизанскому лесу. Их стойкость и мужество испытаны в феодосийском десанте в декабре 1941 года, а затем в боях в районе Феодосии. Дважды они вместе с Акакием Тварадзе, Ладо Мушкудиани, Георгием Палиашвили, Гуту Курцхалия и Коста Гобозовым попадали в окружение — под Асамбаем и в Отузах. И оба раза вырывались. Затем встретились с партизанами отряда Ивана Мокроуса и влились в него.

Сандро Чачхиани довелось держать и особое испытание. Однажды вместе с партизанами Крихтенко, Безносенко, Меркуловым он был в далеком разведывательном рейде. Вернулись, а лагерь пуст. «Ушли в зуйские леса», — говорилось в записке, оставленной в условленном месте Николаем Котельниковым. Но в зуйских лесах они никого не нашли. Яман-Ташская стоянка разгромлена. Шалаши сожжены. Вокруг снег густо истоптан, местами покроплен кровью. Сереют трупы карателей. Видно, бой был жаркий.

Пришлось возвратиться в знакомые Старокрымские леса. Лишь через четыре месяца — в апреле 1943 года вернулся сюда отряд Мокроуса. А за это время четверкой отважных уже был создан по сути дела новый партизанский отряд численностью в шестьдесят человек. Они имели прочные связи с подпольщиками Феодосии, Старого Крыма и окружающих сел, установили контакт с патриотическими силами узников фашистских лагерей. В отряд вошел и экипаж подбитого советского самолета, возглавляемый Героем Советского Союза Кошубой. Душой отряда был комиссар Сандро Чачхиани. Вот почему единодушно поддерживаем предложение сделать комиссаром 11-го отряда Сандро Чачхиани.

Утром мы с Ямпольским идем в район третьей казармы. Там собралось много людей, их тоже надо распределить по отрядам. По пути встречаем Гришу Гузия и Женю Островскую, вернувшихся из Симферополя.

О делах в Симферополе они рассказывают взволнованно. В городе объявлено чрезвычайное положение. Но патриоты действуют все смелее. Советские листовки и газеты гуляют по рукам почти на виду у всех. Их раздают и наклеивают на стены и заборы. Этим заняты сотни распространителей. Аппарат оккупационных властей бездействует, а вернее сказать, он распался: немецкие шефы исчезли. Их видят с чемоданами и саквояжами в машинах, на вокзалах и аэродромах. Бургомистры, старшины, старосты и прочие пособники оккупантов, навербованные из местных жителей, как тараканы, разбежались по темным щелям. Подпольщики и их актив — вот кто теперь хозяйничает в городе.

— Знаете, сколько мы насчитали подпольных организаций и групп в Симферополе? — спрашивает Григорий. И сам же отвечает: — Пятьдесят организаций и отдельных групп!.. Пятьдесят, понимаете?.

Урочище третьей казармы — поляны, перелески и леса — все сплошь запружено новоселами. Они расположились отдельными семьями, группами семей и, видимо, целыми селами. Вокруг — тачки и повозки, лошади, коровы, козы, овцы. Горят костры, вздымая в небо струи сизого дыма. Над кострами на перекладинах и треногах висят казанки и кастрюли. В воздухе стоит гомон табора: звенят топоры, стучат копытами кони, визжат дети.

Сколько их тут? Тысяча? Больше?

С трудом пробравшись между людей и повозок, еще больше углубляемся в лес и тут видим: человек триста сгрудилось у скалы, на плоской вершине которой стоят семеро в ряд, с винтовками за плечами, кто в бескозырке, кто в бушлате, кто в матросских брюках клеш. Они складно поют:

Мы знаем — фашисту не долго дышать,
Мы зверства его не забудем,
Мы можем и будем с врагом воевать,
И мы в Севастополе будем!
Обходим «публику» и натыкаемся на Алексея Калашникова. Козырнув и вытянувшись, он докладывает: его застава прикрывает третью казарму со стороны Долгоруковской яйлы. Часовой стоит на высоте, половина заставы в окопах, а подвахтенные, кивает он в сторону поющих на скале, дают концерт флотской самодеятельности. Там Саша Балацкий, Иван Панин, словом, севастопольцы. Возле дома лесника, что стоит почти в центре главной поляны, уже действует лесной военкомат.

Задерживаемся и с интересом наблюдаем: Григорий Гузий, стоя в окружении писарей, разбирается с обступившими его новичками. Ему помогает Женя.

— Кого следующего будем записывать? — спрашивает «военком».

— Записывай нас, Бондаренковых.

— А куда вас? В боевой отряд или в гражданский лагерь?

— В отряд.

— Называй полностью фамилию, имя и отчество.

Бондаренковы подступают ближе, каждый называет себя, Григорий диктует писарю:

— Бондаренко Михаил Филиппович, Бондаренко Марфа Ивановна, Бондаренко Владимир Михайлович, Бондаренко Валентина Михайловна, Бондаренко Николай Михаило… Стой, этого не пиши. Это ты — Николай Михайлович?

— Я.

— А сколько тебе лет?

— Десять… десятый пошел.

— Да-а! — и сдвигая шапку с затылка на лоб, глядит «военком» то на не доросшего добровольца, то на остальных Бондаренковых. Потом бросает писарю:

— В двадцать первый… гражданский лагерь. И мать его, Бондаренко Марфу Ивановну, из боевого отряда вычеркни, а в гражданский, к Николаю запиши.

— Я в гражданский не пойду, — возражает мать.

— Мы всей семьей в боевой пойдем, — добавляет глава семьи.

— В отряд! В отряд! — настоятельно требует мать. — Приют найдется. И дело сыщем. Вся семья вместе — и душа на месте.

— Ладно! — сдается Григорий. — Записываем вас в двадцать первый отряд. Вон в ту группу пристраивайтесь, — указывает он рукой в сторону.

— Кто следующий?

— Подождите! — просит Владимир Бондаренко. — С нами пришли четверо словацких солдат. Они сбежали из дивизии и были с нами в подполье.

Григорий о чем-то говорит со словаками и приказывает писарю:

— Во второй отряд направим их. Пиши: Клемент Кметь, Микулаш Банко, Юрай Вехта, Штефан Бако. А ты кто? — смотрит он на последнего из этой группы, назвавшегося Нуврединовым.

— Я болгарин.

— В какой отряд хочешь?

— Куда словаки, туда и я.

— Ладно. Все! Подходите, кто следующий?

К Григорию подступает старик. С ним человек двадцать вооруженных мужчин довольно преклонного возраста:

— Пиши! — властно говорит седой предводитель. — Дед Лукьян. Тот, что с вашим лейтенантом Федоренко в знакомстве состоит. А это мое войско…

— Григорий Викентьевич Годлевский, запишите, — просится новый крестьянин.

— Годлевский Григорий Викентьевич, — диктует «военком», повторяя имя каждого новичка. — Годлевский Николай Викентьевич, Годлевская Антонина Викентьевна, Годлевская Валентина Викентьевна.

Глаза «военкома», когда он останавливает взгляд на последней Годлевской, вновь настораживаются.

— А тебе сколько лет, Валентина Викентьевна?

— Шестнадцать, — краснея, отвечает круглолицая девочка совсем маленького роста.

— А сколько прибавляешь?

— Нисколько. Можете проверить, все наши шумхайские знают.

— Ладно. Иди. Кто следующий?

— Записывайте нас в боевой отряд, — бойко выкрикивает низкорослый, худощавый паренек. — Моя фамилия Береговой Илья Петрович, а это мои боевые друзья. О них я доложу особо.

С этими словами он выводит из толпы высокого парня в полицейской форме и трех румын.

Григорий, о чем-то расспросив Илью, диктует:

— Пишите в восемнадцатый отряд: Береговой Илья Петрович, Вернигоров Иван Леонтьевич, Николареску Константин — сублокотинент, Полоцано Георгий — капрал, Мокогоняно Георгий — сержант…

Записываются Федор Сыромятников, его жена Пелагея Евдокимовна, ее брат Гришанков Анатолий Федорович и сестра Ольга Федоровна.

— Идите вон туда, — показывает «военком» вконец поляны, — там связной восемнадцатого отряда.

Группа Сыромятниковых — Гришанковых отходит в сторону, но ее задерживают.

— А этих куда? — спрашивают «военкома». Оказывается, Анатолию Федоровичу семь лет, а Ольге Федоровне — пять.

— Всех в гражданский, — решает Григорий Гузий. — Кто следующий?

Но Гришаковы — Сыромятниковы, как и все, просятся в отряд. И лесной «военком» перед тем же тупиком: как быть с детьми? Не разрывать же семьи!

Мы с Петром Романовичем видим свою ошибку и, отозвав Гришу и Женю в сторонку, вносим поправку: пусть Женя с помощью писарей группирует новоселов по месту жительства, а Григорий назначает старшего группы, дает ему связного и отправляет всех способных и неспособных воевать в тот пункт, где формируется отряд. Там отрядное командование само должно отбирать боевиков в отряд и его силами устроить лагеря: и отрядный и гражданский…

В Яман-Ташский лагерь мы возвратились вечером. Пришли из Тиркенского леса и редактор Евгений Степанов с начальником бригадной разведки Семеном Осовским. Вскоре появился комиссар Егоров. Они рассказали, как много людей собралось под горой Тирке и на Баксанском лесном участке.

Подсчитываем. В бригаде уже больше тысячи бойцов. В условиях горно-лесистой местности, без транспорта и без средств связи таким соединением управлять трудно.

Поэтому, посоветовавшись, мы направили на Большую землю свое предложение: подпольный центр просит утвердить создание еще двух партизанских бригад — пятой и шестой. Предложения по командному составу следующие: 1-я бригада — командир Федор Федоренко, комиссар Евгений Степанов; 5-я бригада — командир Филипп Соловей, комиссар Мирон Егоров; 6-я бригада — командир Георгий Свиридов, комиссар Иван Бабичев. Для оперативного руководства боевыми действиями на месте нужно создать в партизанском лесу Центральный оперативный штаб, подчинив ему все бригады и отряды. Руководство политической работой в отрядах, среди населения и в войсках противника возложить на специальный орган, назвав его политотделом Центрального оперативного штаба. Командирами и комиссарами отрядов просим утвердить следующих товарищей…

Длинный ряд имен ветеранов партизанской войны выстраивается на ленте радиограммы. Тут же эти имена выстукиваются ключом радиста и на крыльях радиоволн летят на Большую землю.

Нашего полку прибыло.

Пожар в осажденной крепости

Я жажду знамя красное поставить,
Где сам орел гнезда не смеет свить!
Леся Украинка
Морозным ноябрьским утром в подпольный центр пришел из Симферополя «Павлик» (Элизе Стауэр), связной от Андрея — Ивана Андреевича Козлова.

В рваных ботинках, ветхом легком пальтишке и кепке он очень промерз.

— А ну-ка, парень, давай твои руки, будем приводить их в порядок, — засуетился Петр Романович, — вон как закоченели.

— Не надо, товарищ секретарь. Отойду и так. Вы лучше сразу скажите, не напрасно ли пришел: мины есть? Андрей и Костя сказали, чтоб без сотни мин не возвращался.

— О минах потом.

«Павлика» переобули и, укутав в овчинный полушубок, усадили поближе к костру, дали горячего чаю.

О том, как устроился Андрей, и о положении в городе «Павлик» рассказал скупо. И тут же снова за свое:

— Листовок тоже побольше давайте! Фашисты уже фальшивками отбиваются. Вот, прочтите.

Он подает листовки.

— Это наша. Выпустили ее 29 октября. Поздравили молодежь с двадцать пятой годовщиной комсомола. Призвали сильнее бить оккупанта. А вот эту через два дня выпустили фашисты.

Читаем. Начинается фальшивая листовка лозунгом «Смерть немецким оккупантам!» Вначале содержит оценку положения на фронтах, ругает гитлеровцев, но заканчивается провокационным призывом:

«Комсомольцы! Еще не настал час освобождения Крыма. Еще не настало время действовать с вашей стороны. Приостановите пока еще вашу подпольную диверсионную работу, к которой вы призывались в нашей листовке двадцать девятого октября».

В конце — лозунг, каким обычно заканчиваются комсомольские листовки, — «Кровь за кровь! Смерть за смерть!» и подпись: «СПО» — Симферопольская подпольная организация.

— На такую пакость, «Павлик», отвечать надо не только минами, — говорим связному. — Этим они могут сбить с толку многих.

— А мы это понимаем и уже дали им по зубам новой листовкой, — не без гордости произнес он и достает еще одну, третью листовку.

— Правильно! Молодцы! — хвалим молодых подпольщиков. — Передай Андрею и всем патриотам самую глубокую благодарность.

— А мин тоже дадите? — не унимается «Павлик». Да, мин надо дать побольше. Ответная листовка должна сопровождаться серией диверсионных ударов. Поручаем к вечеру подготовить пятерых бойцов, знающих дороги к Симферополю, мины, тол, гранаты. Все доставить в загородные базы и там с участием «Павлика» спрятать.

— «Павлик», а как ведут себя немцы? Продолжают удирать из Крыма или собираются драться?

— Похоже на то, что решили держаться, гады, и готовят оборону. Даже плакат специальный выпустили. Вот посмотрите.

На плакате Крымский полуостров изображен почти в метровую величину. Красочно разрисованный, он обведен сплошной широкой извилистой линией, показывающей оборонительный вал. На валу, вокруг всего полуострова, нарисованы крупные фигуры немецких солдат с автоматами. Вверху и внизу броская повторяющаяся подпись: «Крым — неприступная крепость».

Очередная грубая стряпня геббельсовской пропаганды, решаем мы и, отбросив плакат в сторону, вновь расспрашиваем «Павлика». Василий Степин, наш разведчик и диверсант, подняв плакат, стал рассматривать его.

— Вот тут, на Перекопе, немецкий вал прорван? Прорван. Значит, на том месте брешь в голубой линии надо было изобразить? Надо! А вот здесь, в Присивашье, советские войска тоже закрепились. И тут — брешь. И под Керчью забыли нарисовать. Ведь Керченский пролив наши форсировали?

Партизаны одобрительно зашумели.

— Да и наш партизанский лес доктор Геббельс не изобразил на своем плакате, а тут-то пожар разгорается!..

А ведь хорошо сказал партизанский комментатор! В стенах осажденной крымской крепости действительно зияют три бреши, а внутри, все более разгораясь, полыхает пожар партизанской войны.

…Ночь. В землянке обкома комиссары и политруки. Наш политический аппарат обновился. Рядом с опытными политработниками — Егоровым, Мозговым, Степановым, Клемпарским, Бабичевым — сидят новички: вчерашние ординарцы Буряк и Тварадзе, художник Грабовецкий. Тут и те, чей партизанский стаж один-два дня: Петр Шпорт и Юрай Жак, Иван Горбатов, Замрий.

Слушаются сообщения с мест.

Степанов:

— Отряд ангарцев сформирован и насчитывает сто семь человек. На вооружении два автомата и два немецких пистолета, с которыми пришли полицейские. А рядом стоящий отряд, сформированный из перебежчиков, вооружен на сто процентов. Но отбери у кого- нибудь из тех перебежчиков винтовку — сразу подорвешь его душевное состояние, подумает, что не доверяем. По этой же причине нельзя слить эти два отряда. Выход один — дать ангарцам оружие.

Клемпарский:

— В восемнадцатом отряде двести пятьдесят восемь человек. Десять боевых групп. Командиров подобрали. А политрук один — Сеня Курсеитов. С оружием то же, что и у ангарцев — два автомата: у меня и у Ваднева. Заберите людей человек сто-сто пятьдесят. Дайте оружие. И политруков. Политруков обязательно. Из отрядников политруки враз не вырастут.

Мозгов:

— У нас триста пятьдесят человек. Об оружии не говорю. Нет его, но где взять, знаем. А разделить отряд нужно. На два или даже на три. И до зарезу нужны политработники. Два года люди не слышали правды, засыпают вопросами; только и работы, что объясняй и рассказывай. И вот еще: сегодняшний налет фашистских самолетов показывает, что наша вчерашняя разведка донесла верно: немцы собираются напасть на лес. Нам надо спешить Жак:

— У нас воякив мало. Сорок один. Але озброени добре. Давайте задачу. Будемо сполнять. Але треба, чоб словаки воевали в купе з русскими. Без советских судругов нияк не можно, бо словаци дуже насторожени и не мають партизанского опыту. Треба нам буть близко коло партизанов…

Все требуют оружия и кадров. Да чтобы с партизанским опытом.

— Все ваши просьбы, товарищи, ясны и понятны, — говорю комиссарам. — Отвечаю цифрами и фактами. Вчера вечером в бригаде был тысяча восемьдесят один боец. К утру будет полторы тысячи. Да около трех тысяч жителей, которых надо прикрывать. А вооруженных — три сотни (после отправки отряда Котельникова). Следовательно, не достает, по меньшей мере, полторы тысячи винтовок. За прошедшие сутки с Большой земли не получено ни одной: нелетная погода. В боях добыто семьдесят три винтовки и два пулемета. Отсюда, товарищи комиссары и политруки, вывод: в данный момент за оружием надо обращаться к немцам.

— Все ясно? — вступает в разговор секретарь обкома.

Ему не отвечают. Освещенные неровным пламенем костра лица задумчивы. Самой партизанской жизнью эти люди приучены думать о судьбах народа, за честь и свободу которого бьются. А сейчас народ сам пришел в лес. Защити его! Отомсти за его страдания! Как же тут не задуматься! Особенно комиссарам. Ведь они — непосредственные представители партии.

Комиссар Буряк повел широким плечом. Сильной рукой взял обгоревший сук, подсовывает головешки в огонь, и костер трещит, стреляет искрами.

— Петр Романович! — глядя в костер, говорит он тихо. — Нам, может, и ясно. Но как объяснишь все это новичкам? Их семьям? Они ведь прямо говорят: пришли под защиту партизан. Как же им скажешь, что этой защиты нет?

— Партизанская защита, — словно в раздумьи повторяет секретарь обкома. — Два года ощущают ее люди. И как же можно допустить, чтобы сейчас, в решающий момент, они обманулись? Наоборот, они должны удостовериться в несокрушимости партизанских сил, а для этого — понять, что сила партизанская в народе, то есть в них самих. Сейчас в распоряжении леса есть одно единственное средство — нападение. Хочешь вооружиться — нападай: ударь во многих местах, чтобы враг думал: силен лес. Он начнет подтягивать к лесу большие силы, но в день-два не соберет их. Вот и выигрыш времени. А призыв к восстанию! Народ ни в чем так не нуждается, как в живом, зовущем примере, а этот пример — в новых ударах по врагу. Это и есть партизанская подмога наступающей Красной Армии! И в этой обстановке особенно велико значение диверсионных операций. Надо их всемерно умножать. — Словом, так, — заключает секретарь обкома: — рано утром стройте свои ряды и честно рассказывайте народу правду. Да не вздумайте закручивать гайки, приказывать. Пока не дал в руки винтовку и хоть мало-мальски не обучил — подожди с приказом. Объясняйте обстановку. Приглашайте, чтобы думали, а подумав — действовали. Каждый человек должен знать положение на фронте. В каждом лагере, в каждом шалаше чтоб была свежая сводка Совинформбюро. Привлекайте грамотных женщин и подростков. Пусть пишут и говорят от себя: «Партизан! Что ты сделал для освобождения Советской Родины?» Вот вам и политруки…

Комиссары расходятся с тем, чтобы с наступлением утра сразу приняться за дело. Времени у нас в обрез. С рассвета и до ночи небо партизанского края бороздят «штукасы». То тройками, то девятками они идут звено за звеном; бомбят наши лагеря, сбрасывают массу мин — «хлопушек», поливают свинцовым дождем. Предполагаем, что за воздушным нападением последует наземное.

На следующее утро Петр Романович, Егоров и я пришли в отряд Федора Федоренко.

Солнце еще за горами, а партизаны уже в машинах. Впереди советский «ЗИС-5», пригнанный Плешаковым из Симферополя. В кузове — человек двадцать бойцов отряда Федоренко; стоят, плотно прижавшись друг к другу, все в немецкой и румынской форме, с трофейным оружием. К «ЗИСу» пристроились две «татры» со словаками в кузовах.

Ребята оживленно переговариваются, перебрасываются шутками, нетерпеливо спрашивают:

— Чего стоим?!

Федоренко докладывает: объединенный автоотряд отправляется на боевую операцию. Действовать будет под Симферополем, на Феодосийском шоссе.

Советскую группу ведет Иван Семашко, широкоплечий сын Кубани, коммунист, испытанный в огне севастопольской обороны, в симферопольском подполье и в партизанском лесу. А словаками командует Юрай Жак. С ним Ланчарич, Медо, Хоцина, Лилко, Грман, Сегеч и другие словацкие парни. Едут с ними и те трое русских — Николай Еорной, Иван Алексенко и Леонид Иванов, — что с группой Жака прибыли из Больших Копаней. Даем им и разведчика Николая Терновского.

— Учтите, — предупреждаем Семашко и Жака. — Хитринка нашего замысла — это удар под самым Симферополем: там не ждут.

Жмем руки, желаем успеха, и только когда партизаны бегут к машинам, замечаем: каждую машину осеняет Красное Знамя.

— Семашко! Жак! — кричу командирам вдогонку. — Знамена-то зачем?

Жак, остановившись, прижимает руку к сердцу.

— Товарищ командир бригады! Не велите убирать. Мы только на лесе будем со штандартами.

— Ладно. Езжайте.

Машины двинулись. Полощется на ветру алый стяг, далеко по лесу разносится партизанская песня.

…В низине, что лежит между Мазанкой и животноводческим комбинатом, маневрируют две группы солдат. Они то идут в атаку, то совершают бросок. Видимо, проводят тактические занятия.

Вот они уже у Феодосийской автомагистрали, вышли на полотно дороги, развернулись и двинулись: один отряд в сторону Зуи, другой — кСимферополю. Теперь они патрулируют дорогу.

А на шоссе показалась колонна машин. От колонны отделяются и вырываются вперед два «оппель-адмирала». С переката видно: впереди на дороге маячит группа патрульных. Двое в немецком обмундировании с автоматами, остальные — в чехословацкой форме с винтовками. С ними русский, руки у него связаны за спиной. Может быть, партизана поймали?

Немец-патрульный поднимает руку. Машины останавливаются, и в ту же секунду раздается требовательный голос Павла Лилко:

— Сдавайте оружие! Мы партизаны!

— Руки нагор! — одновременно командует у другой машины Антон Ланчарич.

Шесть стволов словацких винтовок неумолимо нацелились в сидящих в машинах офицеров. Партизаны их обезоружили и связали. А сзади вспыхнула перестрелка: это партизаны Семашко, пропустив «оппели», отсекли остальную часть колонны.

Лилко и Ланчарич сели в машины. Ланчарич, резко развернув «оппель», повел его через кювет, но машина, перекосясь, стала. Уткнувшись в кювет, замер и второй «оппель». Лилко навалился грудью на рулевое колесо, голова его низко свесилась. Убит?! Как? Кем?

Жак осмотрелся и обмер: из Симферополя катит другая вражеская автоколонна. Впереди — бронетранспортер. Он взахлеб бьет длинными пулеметными очередями.

— Скупина! По Симферопольской колонне огонь!

Томчик, Новак и Грман перенесли огонь на машины, идущие из Симферополя. И вот уже грузовик, следующий за транспортером, перевернулся и загородил дорогу. Колонна остановилась. Из машин стали выскакивать солдаты.

— Стреляйте по колесам машин! — командует Николай Горной. В следующую минуту он схватил гранату и пополз кюветом к транспортеру. За ним — Иозеф Грман. Приподняв голову, Николай замахнулся и бросил гранату. Взрыв. Машина задымилась. Из кузова выпрыгивают немцы. Грман бьет из автомата. Бьет и Горной. Немцы падают один за другим.

Тем временем группа Семашко, замаскированная в кюветах, продолжает бой.

Спешившись, немцы начали наступать перебежками. А вражеские минометчики, не найдя укрытий, сместились к северу от партизанского заслона и теперь бьют прямо с открытых позиций.

— По минометам! — командует Юрай. И тут он увидел: немецкий полковник, что лежит невдалеке от Николая Терновского, высвободил руки и с перекошенным лицом дергает затвор пистолета, по-видимому, устраняет задержку. Сейчас он выстрелит в Николая.

Автомат Жака строчит без передышки. Лишь после того, как плененные немецкие офицеры распластались на земле, разжался палец Жака на курке.

— Одхадзать! Одхадзать! — командует Жак и сам отползает в сторону. Из кювета кто-то еще стреляет. А там, где вражеская цепь, вздымаются взрывы. Теперь фашистские минометчики бьют туда, где партизанами уже уничтожены «оппели», десять грузовых автомобилей, шесть немецких офицеров и двадцать автоматчиков, бьют… по своим.

Свою группу Жак догнал в километре от шоссе.

— Кто у нас там? Кого нет? — взволнованно спрашивает он.

— Нет Лилко.

— Убит… в машине…

— И Горного Николая… тоже… убило, — сиплым, будто чужим голосом говорит Жак.

— А Иозеф Грман где? Кто видел Грмана?

Вот она, еще одна тяжесть партизанской ноши: не из каждого боя удается вынести раненного друга. Партизаны стоят с поникшими головами. Их мысли там, на поле боя, ищут оставшихся друзей…

Что же в действительности приключилось с Павлом Лилко, Иозефом Грманом и Николаем Горным?

Немецкие санитары, подбирая трупы своих солдат и офицеров, наткнулись на высокого словака. Его бросили в кузов, к трупам, но он застонал.

— Живой? Кто ты? Партизан?

— Йа не е партизан. На захраняль машинен! — прошептал Лилко, и вновь потерял сознание…

— Тебе, парень, будет плохо. Надпись-то вон какая над твоей кроватью: «Словак. Ранен в партизанском бою», — эти страшные слова услышал Лилко от медицинской сестры, прийдя в сознание на койке румынского госпиталя в Симферополе. Решил, не раздумывая: «Русская. Спасет. Надо признаться… иначе гибель».

— Сестричко! Я партизан. Словаци партизан. Помоги…

Предательская надпись над койкой исчезла. А вечером вместе с группой румынских офицеров, раненных 4 ноября в бою под Симферополем, Павла Лилко, приняв за своего, увезли самолетом в Бухарест.

Не одолела смерть и Иозефа Грмана.

Он остался прикрывать отход друзей. Подорвал гранатами «оппели». Отходить Грман не собирался. Наготове была последняя граната — для себя и для тех, кто попытался бы его взять. Но когда заметил, что зуйский и симферопольский отряды немцев стали истреблять друг друга, сообразил, что воспользовавшись этим, можно спастись. Пополз низинкой к лесу. Потом поднялся, побежал.

В кукурузном поле столкнулся с румынами и едва оторвался от них. Раненный в ногу Грман долго полз, пробираясь среди шуршащих сухих стеблей кукурузы. Вдруг наткнулся на кого-то, залитого кровью. Труп? Нет, живой, хрипло дышит. Кто он? Свой? Враг? Приподнялся, вгляделся и ахнул: Николай Горной. Глаза открытые, живые. А изо рта ручьем — кровь!

— Коля? Что с тобой?

— Беги, Иозеф. Оставь меня, пропадешь, — прохрипел раненый.

В памяти Грмана встало все связанное с русским другом. Воинка. Побег из Больших Копаней.

— Ни, Николаша, не кину я тебя. Найду вот паличку, у меня нога…

В этот момент грохнул выстрел. Из руки Николая выпал пистолет.

— Николай! Коля!

Иозеф подполз к другу. Припал к пробитой голове, стал целовать в лоб, в глаза… Потом бережно положил ее на землю. Накрыл лицо фуражкой.

Шел, опираясь на рогулину, опять полз. В конце второго дня, уже в лесу, наткнулся на разведотряд карателей. Забился в каменную расщелину и до поздней ночи сидел, держа дуло автомата под горлом, а палец — на спусковом крючке. Третий день свел Грмана с древним стариком. Свой, чужой — раздумывать не стал; все равно ориентировка потеряна, силы на исходе, голод валит с ног, рана вспухла. Бросил палку, скрывая хромоту, подошел к деду и от него узнал: рядом село Фриденталь. Четверть часа спустя был уже в селе, а вечером вместе с хозяйкой дома, где остановился, в крытой повозке приехал в отряд.

Первым встретил Грмана Федор Федоренко:

— Иозеф! Отряд по тебе уже салют давал!

Николай Сорока тоже обнял его как брата. Принес тетрадку.

— Иозеф! Говорят, кого молва заживо хоронит, тот долго живет. Вычеркни своей рукой себя из этого списка. И живи сто лет…

Через два дня еще прихрамывающий Иозеф опять в деле, и его имя попадает в очередное радиодонесение:

«Сегодня на феодосийской автомагистрали под Зуей группой Николая Федорова, в состав которой входил и словак Иозеф Грман, совершено нападение на немецкую автоколонну. Один грузовик разбит, повреждено пять машин. Убито семь гитлеровцев. В бою геройски погиб Николай Федоров».

Отважные действуют

Счастье всегда на стороне отважного.

П. Багратион
Канун праздника Великого Октября партизанский лес ознаменовал приказом.

«Боевой приказ № 33 по отрядам 1-й партизанской бригады Крыма от 6 ноября 1943 года.

§ 1.

Немецко-фашистские бандиты, чувствуя, что дни их бандитского хозяйничания в Крыму уже сочтены, спешат расправиться с мирным населением. Они расстреливают сотни и тысячи мирных граждан, минируют и взрывают города и предприятия, сжигают села и склады с крестьянским зерном, чинят дикий грабеж населения. А непокоренные советские патриоты все сильнее вступают на путь смертельной борьбы с оккупантами.

§ 2.

Приказываю:

3-му, 6-му, 17-му, 18-му, 19-му и 22-му партизанским отрядам занять указанные ниже населенные пункты, взять население под защиту, восстановить в этих населенных пунктах Советскую власть, вывесить красные советские флаги и провести среди населения митинги и политбеседы, посвященные 26-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции и началу освобождения Крыма.

(Ниже в приказе перечислялись шестнадцать населенных пунктов и устанавливался порядок: силами какого отряда каждый из них будет освобождаться. — Н. Л).

Об исполнении настоящего приказа донести… 7 ноября к 16.00.

Командир 1-й партизанской бригады

батальонный комиссар

Н. Луговой

Комиссар… старший политрук

М. Егоров».


…По холмистому предгорью движутся десять грузовиков немецких марок. Таких много сейчас на дорогах Крыма. Но эта автоколонна необычная. Ее не прикрывают немецкие танки. Она не простреливает прилегающие к дороге кустарники. Из кузовов не высовываются головы в немецких касках. Наоборот. Над каждой машиной полощутся красные флаги. А по бортам — алые полотнища с крупными белыми буквами:


«ДА ЗДРАВСТВУЕТ 26-я ГОДОВЩИНА ОКТЯБРЯ!»

«ЗА СОВЕТСКУЮ РОДИНУ!»

«КРАСНОЙ АРМИИ-ОСВОБОДИТЕЛЬНИЦЕ СЛАВА!»


То выскакивая на холмы, то скрываясь в низинах, пылающая кумачом колонна движется к селам, отрывается все дальше от леса. Вот она влетела в притихшую Барабановку.

И люди, хоронившиеся при виде немецких машин, высыпали на улицы.

— Наши! Наши приехали! — радостная весть понеслась по селу.

Из погребов, сараев, огородных зарослей выползают стар и млад. Они сходятся на площадь.

— Господи! Дождались, наконец!

— Сынок, родной! Дай взглянуть на тебя!

Из машины в толпу спрыгивает парень с винтовкой.

— Здравствуй, мама! Ну, как ты? — прижимает он к груди щуплые материнские плечи.

— Ой, сынок! — дрожит хрупкий старушечий голос. — Два года — будто два века. Сами в погребах, а души один бог знает где. Машина в село — мы дрожим, в дверь постучат — не дышим. Натерпелись, сколько людей потеряли — не рассказать…

Бледные лица женщин, детей, стариков, ветхие одежонки. Да, горе тут в каждой семье, в каждом доме.

— Товарищи! — раздается вдруг гордое, с детства родное, но отнятое врагом слово. Взлетев над толпой, оно перекрывает многоголосый людской гомон, заставляет учащенно биться сердце. А тот, кто возвратил это слово людям, стоит в кузове грузовика, рядом со знаменем. На шапке — косая ленточка и алая пятиконечная звезда.

— Товарищи! — призывно кричит партизанский командир Федор Федоренко. — Мы, крымские партизаны, от души поздравляем вас с двадцать шестой годовщиной Октябрьской революции, с новыми победами Красной Армии, с началом освобождения нашего родного края!..

Радостные голоса и рукоплескания, раздавшиеся в ответ, — тоже новое в жизни этих людей. Два года они не только не аплодировали, но и не улыбались, ходили украдкой, говорили тусклыми приглушенными голосами. Все эти годы они слышали только одно — расстрел. За неодобрительное слово или оскорбление немца — расстрел, за несдачу продуктов — расстрел, за читку советских газет — расстрел! Расстрел, расстрел, расстрел…

С жадностью ловят теперь люди долгожданные слова.

— Перекоп, товарищи, наш! Пройден и Сиваш! И Керченский пролив форсирован. Наши за Днепром. Освобожден Киев!.. Близок час освобождения и Крыма! Оссовины, Маяк, Жуковка, Опасная, Еникале, Баксы, Эльтиген — все эти села близ Керчи уже заняты Красной Армией. Там уже развеваются советские красные знамена.

— Ура!

— Слава Красной Армии!

— Ура!

Площадь ликует.

— Давайте и мы с вами восстанавливать Советскую власть! Выбирайте уполномоченного Совета. Создавайте боевые группы и отряды. Нападайте на оккупантов. Добывайте оружие. Помните, товарищи: спасение каждого из вас от угона на каторгу и от истребления в борьбе. Бейте оккупантов! Пусть горит земля под их ногами!.. А мы вам поможем — дадим командиров, научим, как действовать.

Затаив дыхание, слушают крестьяне партизанского командира. Да и сами партизаны взволнованы не меньше этой встречей. Огромная радость охватила и Юрая Жака, и Иозефа Белко, и Виталия Карамана. Словно оказались они вдруг в своих словацких и румынских селах, освобожденных от оккупантов.

Будто почувствовав это, Федоренко добавил:

— И отбирайте, товарищи, солдат у Гитлера! Вот глядите: с нами словаки, румыны, поляки. Партизанят и испанцы. И живем мы с ними душа в душу.

С этими словами Федор обнимает Жака, Белко, Карамана, а митинг взрывается бурей радостных возгласов, долгим шумом аплодисментов…

…А в лесу формируются новые отряды. Дни и ночи все мы, обкомовцы, командиры и комиссары, заняты этим важным делом. В шестой день ноября мне выпало побывать у ангарцев.

…Склон горы Дедов Курень обставлен островерхими шалашами. Сделаны они мастерски: правильная пирамида из жердей обложена толстым и плотным слоем сухой листвы, вверху дымоходное отверстие, вход затянут куском парусины. В стороне, метрах в ста, еще группа таких же шалашей, только обвешаны они выстиранным бельем и другой одеждой — это гражданский лагерь. Видны хлопочущие у костров женщины, детишки.

Тут, вблизи гражданского лагеря, встречаемся с Евгением Степановым и командиром Ангарского отряда Козиным.

Отряд сформирован. Народ хороший. Все рвутся в бои. Только оружия маловато.

Вместе идем на митинг в седловину. Сгрудившаяся масса разновозрастных людей, скала вместо сцены, на ней мужчина и широкоплечая средних лет женщина. Строгое, чуть скуластое лицо, широкое темное платье, поношенный ватник, по-деревенски туго повязан серый шерстяной платок.

— Это наша тетя Катя Халилеенко, — поясняет Степанов. — Задумала звать в лес всех жителей Крыма. Обратилась к ним с письмом. Это письмо отпечатали, получилась листовка. Видит она плохо, и потому читает письмо Петр Шпорт.

«Уходите из фашистской неволи!..Мы не покорились. Всеми доступными нам средствами сопротивлялись фашистам, боролись против них. Никогда советский народ не стоял на коленях перед гитлеровцами и никогда не будет рабом… Немцы издали приказ о так называемой эвакуации населения. Но мы подумали всем миром и решили избежать неволи. Все мы поднялись и, как один, ушли из деревни в леса и горы, к нашим родным людям, отважным и героическим партизанам. Они помогли нам спастись от немцев… Все, кто способен носить оружие, влились в ряды боевых отрядов, и мы поклялись, что будем беспощадно мстить врагу за все его преступления. Это единственно правильный путь спасения.

Друзья, товарищи! Мы призываем вас последовать нашему примеру. Присоединяйтесь к нам. Не выполняйте приказов немцев! Поднимайтесь всем миром и уходите в горы и леса под защиту крымских партизан. Забирайте с собой продовольствие, скот, добро. Уходите немедля! Смелее, друзья!»[73]

Козин дает мне клочок серой измятой бумаги.

— Это «нота» тети Катина, — говорит он. — Прочитайте.

С трудом разбираю нестройные буквы, написанные рукой не очень грамотного человека:

«Господин жандармский начальник!

Мы отбыли к партизанам. Ненадолго. Не обессудь, собака, что без спросу отлучились. Старосту и полицейских не ищите — мы прихватили их с собой. Так лучше, с пустого села и взятки гладки. Не гневайся, сучий сын. Скоро свидимся, сочтемся с тобой, паскуда!

Тетя Катя».

— Это наш разведчик Василий Савопуло принес, — говорит Козин. — Ангарцы, когда уходили в лес, у села в кустарнике оставили наблюдателей. Те все видели. Гитлеровцы, обнаружив пустые хаты, всполошились, забегали по селу. Из конюшен вытащили связанных солдат-конюхов с кляпами во рту. Жандармский майор построил солдат и допрашивал их, куда девались жители. А кто-то из вестовых принес и прямо перед строем вручил майору вот эту записку. Тот прочитал, позеленел от злости и затоптал «ноту» в землю.

…Отряд ангарцев выстроен в две шеренги. В основном молодежь и старики. Лишь изредка заметишь человека среднего возраста. Самодельные овчинные шапки и кепки, видавшие виды ватники и полушубки домашней обработки, разносортная обувь: стоптанные опорки, побитые полуботинки и постолы из сыромятной кожи. Но глядит каждый уверенно, с достоинством. Винтовок — одна на пятерых, пулемет и противотанковое ружье — на весь отряд. У остальных либо топор, либо самая обыкновенная палка — метра полтора-два длиной и в руку толщиной.

С противотанковым ружьем стоит смуглолицый паренек. Ружье почти вдвое выше его.

— А где бронебойщик?

— Я бронебойщик!

— Как фамилия?

— Расторгуев Александр Емельянович.

— Специалист, говоришь?

— Да. Надеюсь, не подведу.

Иду вдоль строя. Рослый седобородый старик. В его руке увесистая кизиловая палка.

— Скажу, отец, откровенно. Чувствуем себя виноватыми за такое вооружение. Но выхода другого нет: в боях будем добывать.

— А вы не терзайтесь, — спокойно отвечает старик. У меня, кроме дубины, еще кое-что есть.

— Что?

— Злость на фашистов! К тому же хорошо знаю местность, повадки врага. Знаю, где он, негодник, спит и куда ходит до ветру. Под слежу, протяну этой палочкой — и не пикнет, гадина.

Отряд Козина уходит на боевую операцию в предгорное село Чавке[74]. Там стоит гарнизон противника. Он невелик — две сотни. На него и должны напасть партизаны нового отряда. У них мало оружия, совсем нет боевого опыта. Но есть знание местности и расположения врага и, самое главное, есть неукротимое желание сразиться с ненавистными оккупантами. Их провожает в бой и будет ждать с победой население гражданского лагеря — матери и жены, отцы и дети. И еще одна сила на их стороне — отряд Колотилина, тот, который привел Кутищев. Севернее и южнее Чавке он должен стать заслонами. И тогда ни по Алуштинской автомагистрали, ни по другим дорогам не сможет подойти подкрепление чавкинскому гарнизону.

Ночью, когда партизанский лагерь спал, из долины Салгира донесся огромной силы взрыв. Люди выскочили из шалашей, но перестрелки в районе Чавке не слышно: то ли отвоевались ангарцы, то ли еще собираются?

А севернее, в той же Салгирской долине, где-то под Симферополем, тоже неспокойно. Раз за разом вспыхивает перестрелка. Бухают взрывы гранат. Наступает минутная тяжкая пауза — и опять бой. Там, в Эски-сарае[75] действует отряд Федора Федоренко. С ним и словаки, которых повел Юрай Жак.

Ранним утром в лагерь прискакали на лошадях оживленные и довольные Козин, Колотилин и Шпорт. Докладывают, что операция в Чавке удалась. Партизаны окружили село. В штабное помещение и во все дома, где стояли жандармы, забросили по гранате. Насчитали семьдесят трупов немецких солдат. Остальные гитлеровцы разбежались, подняли тревогу в соседних селах, но наступать ночью побоялись. Отрядом взяты штабные документы и полмешка вражеских орденов и медалей.

— А что за взрыв был ночью в вашем районе?

— То мы склад боеприпасов взорвали. Взлетело несколько тысяч дорожных мин и вагона два тола.

— А взорвали-то как, — говорит комиссар Шпорт. — Из противотанкового ружья. Склад обнаружили, а подрывников и техники нет. Тогда установили на бугре противотанковое ружье, выждали, пока отряд удалится, пропустили группу прикрытия. Выстрелил Расторгуев первый раз — ничего, еще выстрелил — как рва-нет, аж земля вздрогнула!..

Да, хорошо провели операцию ангарцы.

— А знаете, зачем тут появилось столько взрывчатки? — задает вопрос Шпорт. — Немцы думали после своего отхода дорогу минировать. И приготовились взорвать плотину Аянского водохранилища, чтоб оставить без воды Симферополь.

Появляются вестники из 21-го отряда — Иван Сырьев и Эммануил Грабовецкий.

— Отряд при одном пулемете и десяти винтовках совершил нападение на кавалерийский гарнизон села Розенталь [76]. Исходные позиции заняли успешно. Проводниками были местные жители. Помогла и румынская группа нашего отряда во главе с Виталием Караманом. Бой длился два часа. Южная часть села и его центр, помещение штаба полка, оружейный склад были нами заняты. Уничтожено более сорока гитлеровцев. Отряд полностью вооружился. Взято тридцать лошадей. Боезапас доставлен в лес и забазирован.

Наконец появляется и Федоренко. Идет он, как всегда, энергично, но лицо почему-то скорбное.

— Задание выполнено, — скупо рапортует он и добавляет: — Ранен Юрай Жак. Может, даже смертельно.

Сначала все шло хорошо. Без шума обложили село. Пробрались к исходным позициям. Однако полной внезапности удара не получилось: то ли патрульные заметили, то ли встревожил шум стрельбы, донесшийся из Чавке. Но едва начав атаку, партизаны встретили дружный отпор.

Завязался бой — жаркий и суматошный, полный неожиданностей и неразберихи. Длился он больше часа. Лишь после того, как группа Колотаева, ведомая отрядным командиром, разгромила главный очаг сопротивления в казарме, немцы стали разбегаться. А у табачного сарая бой кипел с прежним напряжением.

Стучали пулеметы, то и дело вспыхивала автоматная перестрелка. Гитлеровцы обороняли склад оружия и боеприпасов.

Цирил Зоранчик и Венделин Новак с пулеметом пробрались под защитой каменной стенки к сараю и вывели немецкий пулемет из строя. Другое пулеметное гнездо забросали гранатами Фус, Шмид и Слобода. Но вражеские автоматчики, засевшие в двух окопах, бешено сопротивлялись. Нужен был последний натиск, и Жак рванулся вперед:

— До утоку! До утоку, словаци!

Все поднялись в атаку. Завязалась короткая рукопашная схватка. И тут, в запале, никто не заметил, что Жак уже не командует…

…Когда кончился бой, партизаны построились на сборном пункте. А где же Юрай Жак?

Вспомнили, что последний раз слышали его команду возле склада. Бросились к складу, обыскали улицы, дворы. Уже близился рассвет, а до леса не близкий путь — пятнадцать километров, и все — в гору. Каждому ясно: если к утру не оторвешься от Симферополя, не выйдешь из тесного окружения — погибнут два отряда. Но партизаны не из тех, кто бросает друзей на поле боя! Жака нашли в противотанковом рву, за селом. Медсестра Рыбовалова услышала стон, вытащила изо рва раненого и привела на сборный пункт.


У санитарной палатки многолюдно, но тихо. Безмолвной группой стоят словаки. Здесь и бойцы отряда Федоренко. Возле медиков неотступно Николай Сорока и Вася Буряк.

Жак лежит на животе. Шея подперта лубками. Плечо, грудь и спина обложены ватой и забинтованы. Но и сквозь повязку выступили пятна крови.

Врач спешит нам навстречу:

— Товарищи, к нему нельзя. Каждое движение может стать последним.

— А что у него, доктор?

— Разрывной. В плечо. Выходное отверстие в спине. Разворочена лопатка. Осколки, видно, попали и в легкие.

— Доктор! Надежда есть?

Врач пожимает плечами, глаза его смотрят в землю.

— Надежда? Почти никакой, — перейдя на полушепот, отвечает он, — после разрыва пули в груди не живут. Большая потеря крови. Внутренние кровоизлияния. Очаги поражения в области сердца. Сами понимаете…

Утром у села Толбаш партизаны 2-го и 6-го отрядов, под общим командованием Федора Федоренко, на голову разбили румынский батальон карателей, явившихся сюда для разведки леса боем. В этой жестокой схватке погиб Франтишек Бабиц. Его нашли после боя. Вокруг валялись семь вражеских трупов. Дорогой ценой заплатили враги за попытку взять партизана. В уже застывшей руке Франтишека крепко зажат пистолет. В виске пулевая рана — сам добил себя последней пулей, но не сдался…

А в штаб поступают все новые донесения.

Отряды Ивана Урсола и Ивана Крапивного разбили полицейские гарнизоны в селах Бодрак и Курцы. Около двухсот юношей и девушек, схваченных фашистами для угона в Германию, освобождены.

8-й, 10-й и 11-й отряды под командованием Владимира Кузнецова разгромили гарнизон противника в селе Шахмурза[77]. Взорваны два моста на шоссе, пять грузовиков. Убито более ста гитлеровцев.

В ногу с партизанами шагают и подпольщики.

«Муся» — Александра Андреевна Волошинова сообщает:

«Первая пятидневка этого месяца сложилась в нашей группе так: первого ноября в районе полустанка Кара-Кият взорван железнодорожный состав с артиллерийскими снарядами. В нем более девятнадцати вагонов боезапаса, восемь вагонов с теплым обмундированием и двадцать других вагонов. Второго ноября возле Богдановки, вблизи Симферополя, взорван штабель снарядов. Четвертого ноября на евпаторийской железнодорожной ветке уничтожено четыре вагона с солдатами. Пятого ноября взорван грузовик с немецкими солдатами… Открылась возможность смелее работать на железной дороге силами группы Хрена (В. К. Ефремова), но мин не хватает. Третьего дня последние пять мин отнесли Хрену…»

А вот еще три записки.

«Положение в Симферополе немного стабилизируется. Фашисты вовсю распинаются, что немецкая армия имеет „успехи на фронтах“, что скоро наступит перелом в пользу немцев. Очень много пишут и говорят о партизанах. Порочат. Моя работа налаживается. Писать не стану — Павлик расскажет. Давайте мины, газеты, листовки. Пришлите пистолеты. Крепко жму руку. Андрей»[78].

«Подпольному центру.

Донесение.

14 октября 1943 года. Взорван склад горючего на нефтебазе ж. д. станции Симферополь. Бабий, Енджеяк.

23 октября. Взорван склад горючего в районе улицы Битакской. Косухин, Бабий, Стауэр.

27 октября. Взорван штабной автобус на улице Карла Либкнехта. Семняков.

5 ноября. Взорван гусеничный тягач в районе сельхозинститута. Ееннадий Гуляев.

СПО»[79].

«Т.т. Ямпольскому, Луговому.

За последнее время сделано меньше, чем надо. Штепсель перешел на новую работу сцепщиком. Он столкнул два паровоза, взорвал дрезину, в буксы пятнадцати вагонов засыпал песок. Курская взорвала вагон с посылками и почтой. Жбанов минировал путь — разбилось только три вагона. Я продолжаю работать на хлебозаводе. Испортил около ста тонн хлеба. Фунель и Валя силами своих групп распространили всю литературу. Пока все.

Дядя Юра.

Вот еще что. Черти вы этакие! Кто же так нападает? Вы шумите под живкомбинатом, в городе немцы паникуют, а мы ничего не знаем. Послушайте старика, в другой раз так не делайте. Загодя предупредите нас. И ударим разом: вы из лесу, а мы отсюда. Получится.

Д. Ю.»[80]

На Большую землю летят наши скупые радиодонесения:

«…8 ноября 2-й отряд при поддержке группы 6-го отряда напал на… противника, численностью до 250 румын в районе деревни Толбаш. Отряд противника разбит. Уничтожено 70 румынских солдат. Захвачено 30 винтовок, 2 пулемета, 20 повозок, 39 лошадей… Ямпольский, Луговой».

«…8 ноября… 6-й отряд в результате столкновения с противником уничтожил 38 солдат и офицеров. Взяты трофеи: 18 винтовок, 1 ручной пулемет, 16 лошадей, 6 повозок…»[81].

«…8 ноября 19-й отряд уничтожил 5 вражеских солдат, ранил 3. Захвачено 2 винтовки, 1 пулемет, одна лошадь.

С нашей стороны потерь не было».

Занятые заботами и тревогами, партизаны все же нашли время отметить 26-ю годовщину Октябрьской социалистической революции.

Зал торжественного собрания — поляна близ сосняка. Вперемежку с бойцами сидят старики, женщины, дети. В центре огромного круга — костры.

Докладчик — комиссар Буряк выступает по-партизански: не с трибуны и без тезисов:

— В сорок первом году мы сдавали Одессу. И Перекоп. И Крым. А сегодня Перекоп наш. И здесь — лес наш. И вокруг, в селах — красные знамена!

Оратор перечисляет освобожденные села: Барабаковка и Петровка, Соловьевка и Баланово, Тернаир и Новоивановка, Нейзац и Фриденталь. «Зал» оживает. Лица людей светлеют, сияют гордостью. Вот поднимается словак Александр Пухер. Он взволнованно обращается к партизанам.

— Драги приятели! Приймить од словаци горюче благожелание з святом революции. Од нас приймить. Од тех, аки ще в «Рыхла дивизии», в неволе. И од тех, аки живут на Словатчине, а точуть ножи проти фашистов.

— И од тех словацив, аки на легионе Людвика Свободы! — выкрикивает кто-то из словаков. А Пухер продолжает:

— В цей великий день мы дякуем вас, русских, за вашу революцию. Она допомогла чехам и словакам развалить Австро-Венгерску монархию. А ще бильш дякуемо за разбитие фашистив.

Его с жаром поддерживает Александр Гира:

— Вы, русски, допомагаете нам. А ак мы вызволимось од фашистов, зробим социализм в Словакии и будемо жить с Советским Союзом, ако зараз живемо з вами на лесе — в великому приятельстве…

После собрания нас окружают словаки.

— Скажите, будь ласка: аки висти з Великой земли о самолете Юраю Жаку? Ака погода?

Несколько суток раненый Жак ждал самолета, а летной погоды все не было.

Наконец, получили радиограмму:

«Погода трассе улучшилась. Встречайте самолет для Жака».

Провожать Юрая Жака пришли бойцы словацкого и федоренковского отрядов. Собрались возле него и представители всей бригады. От раненого не отходят Зоранчик и Федоренко, Сорока и медсестры Шура и Наташа. Их заботливые руки то поправляют подушки, которыми он обложен, то кормят больного.

Прибегает и Николай Плетнев.

— Ты вот что, Юра, — с ходу присаживается он Жаку. — Не падай духом. Гони от себя плохие думки, Это самое главное.

Николай не взбадривает и не внушает, а просто из сердца в сердце передает пережитое им самим. У него тоже позади три раны, проводы и дружеские наказы.

— Ночью или, самое позднее, завтра попадешь в наш партизанский госпиталь, в Пашковскую. Там так: если до операционного стола Полины Васильевны Михайленко дотянул, значит, считай, выжил. Она самых разбитых сшивает. Потом кровь перельет, прикажет носа не вешать… Я был в ее руках — знаю.

Жак, усаженный заботливыми руками друзей в самолет, улетел, но незримо продолжает жить в нашем партизанском кругу. По сердцу пришлись партизанам и несгибаемая воля Жака-антифашиста, мужество, с каким он переправлял словаков на сторону Красной Армии и вел группу из Больших Копаней в крымские леса; и отвага, проявленная в дерзких набегах на фашистов. А теперь он, вслед за Николаем Горным, Иозефом Грманом и Павлом Лилко своей кровью скрепил нашу дружбу. Такое не забывается!

Огонь и меч

А кто с мечом к нам войдет — от меча и погибнет.

Александр Невский
Положение фашистских захватчиков в Крыму ухудшается с каждым днем. На Перекопе, в Сиваше, под Керчью ведутся кровопролитные бои. Для предотвращения прорыва советских войск туда брошены огромные силы 17-й немецкой армии. А в это время вражеский тыл объят пламенем партизанской войны.

Решив окончательно покончить с партизанами в Крыму, генерал Енекке бросил против них эскадрильи боевых самолетов, отряды танков и отборных головорезов. Чтобы лишить партизан народной поддержки и изолировать их от населения, генерал приказал эвакуировать жителей прилесной зоны, а села сжечь и сравнять с землей. Опоясав лес полосой выжженой земли, гитлеровское командование думало лишить партизан продовольствия и людских пополнений, уморить их голодом. Так началась первая фаза операции Енекке под названием «Огонь и меч», где «огонь» означал «мертвую зону», а «меч» — удар по партизанам.

Над партизанским лесом закружились десятки вражеских бомбардировщиков. А в села прилесной зоны вошли вражеские танки. Под их прикрытием шли автоколонны факельщиков.

Наша разведка докладывала: в Новоалександровку вошло шесть танков, в Барабановку, Тернаир и Новоивановку — по три. Ворвались каратели в Нейзац, Фриденталь и другие села. Из репродукторов понеслись слова ультиматумов. Запылали в огне дома и сараи. В домах живьем сжигались люди…

Несмотря на неравенство сил, отсутствие противозенитных средств и противотанковых ружей, партизаны решили дать бой фашистам.

Отряд Семена Мозгова направился в Новоалександровку, отряд Саковича — в Новоивановку и Тернаир.

…Танковый отряд фашистов стоит за южной околицей Барабановки. По дворам и улицам мечутся жители села — старики, женщины, дети. К грузовикам и танкам проворно шагают солдаты. Они нагрузились узлами награбленного добра, визжащими поросятами, связками кричащих кур. С западной стороны село уже горит. А дула пушек и пулеметов нацелены в южную сторону — факельщики опасаются, как бы из лесу не ударили партизаны.

Командир бригады Федоренко и комиссар Степанов озадачены: как обеспечить внезапность удара днем, почти на открытой местности? Другое дело ночью. Но к ночи население угонят…

План операции созрел быстро.

18-й отряд во главе с Алексеем Вадневым и Николаем Клемпарским затаился в перелесках, восточнее Барабановки, а 2-й отряд под руководством Николая Сороки и словаки Иозефа Белко на грузовиках приготовились к обходному маневру с запада. Рядом с командным пунктом комбрига в старом окопчике лежит бронебойщик Коношенко.

— Танки на твоей совести, — строго говорит ему Федоренко: — Если не скуешь их — погибнет весь отряд Ваднева. Понимаешь?!

— Понимаю, Федор Иванович!

В десять тридцать Федоренко скомандовал:

— По танкам огонь!

Прогремел выстрел, и почти одновременно с ним восточная опушка леса ожила — оттуда появились партизаны. Они что есть силы бегут к селу. Надо опередить карателей, успеть добежать до крайних дворов, залечь за каменные заборы. Сделать это нужно раньше, чем начнут действовать танки, — так приказал Федоренко.

Партизаны бегут к селу, немцы — к танкам. Но пока они бегут, пока вскакивают в танки, партизанская лавина уже движется к селу. Партизаны открыли огонь и огласили округу мощным «ура!»

И все-таки танки опередили. Вот они развернулись в сторону бегущих партизан. И едва по команде Ваднева отряд прижался к земле, танкисты открыли огонь.

Партизанская атака захлебнулась. Отряд в опасности. Теперь он под перекрестным огнем.

— По танкам! Огонь по танкам! — в отчаянии кричит Федоренко.

Коношенко стреляет раз, другой… Но танки движутся. Снова старательно целится бронебойщик. Выстрел — и танк, шедший первым, остановился.

— Есть! Есть один. Молодец, Коношенко! — кричит Федоренко.

Из люка выскочили танкисты, но тут же, сраженные пулями, упали.

Все дальнейшее совершается с молниеносной быстротой. Вот вышел из строя и экипаж другого танка. Третий танк повернул в село.

Ваднев вновь поднимает партизан в атаку. В это время Федоренко дал сигнал — две красные ракеты. Из-за склона вырвались партизаны Сороки и Белко. Разделенные на две группы, они наносили удары одновременно по врагам, засевшим в Петровке и Барабановке.

Каратели, привлеченные атакой вадневцев, теперь пытаются развернуть часть сил в западную сторону. Но партизаны уже в селе. Оккупанты бегут, позабыв о машинах.

Теперь у танков партизаны. Моторы продолжают работать. Кто-то из вадневцев ныряет в люк, но вскоре вылезает — система управления незнакома. И тут вспоминают о словаках. Иозеф Белко и Ян Фус скрываются в люках танков. Проходят минуты, и сцепленные трофейные танки, облепленные партизанами, направляются в лес.

Спасенные от угона в Германию жители вяжут узлы, собираются уходить в лес. Хозяйничанье карателей в селах было таким кратковременным, что фашисты не успели даже снять красные флаги, вывешенные на высоких деревьях еще в тот день, когда шумели предоктябрьские митинги.

В лесу Федоренко остановил партизан. Вскочив на башню танка, он показывает на восток.

— Глядите, что делают!

За Балановской долиной, на западном склоне холма виднеется большое село Нейзац. В его центре на шпиле кирки, остро вонзающемся в небо, реет большой красный флаг. Над киркой кружит немецкий «штукас». Он делает заходы и строчит по шпилю из пулемета.

Разворот, заход, очередь. Еще разворот, еще очередь…

— Флаг, гадина, хочет срезать, — догадывается кто-то.

А флаг по-прежнему гордо реет в голубом безоблачном небе.

Из Барабановки с группой партизан и жителей подходит комиссар 18-го отряда Николай Клемпарский. Он рассказывает историю флага: 6 ноября 1943 года, в день восстановления Советской власти в Нейзаце, красный флаг из тайника достала учительница Зоя Григорьевна Пушкарева. Водрузил его на шпиль кирки пятнадцатилетний Митя Стешин. А чтобы немцы побоялись лезть на кирку, он опутал ее беспорядочным сплетением проводов, на дверях и стенах написал: «Заминировано!» Потому-то фашисты и решили срезать флаг пулеметным огнем с самолета.

Колонна двинулась дальше, но в это время раздается команда:

— Воздух!

Наполняя все вокруг завывающим ревом, проносятся три звена бомбардировщиков. Еде-то над Баксаном они сбрасывают бомбы. Затем самолеты делают разворот в сторону Яман-Ташского леса и поливают его пулеметным огнем…

К вечеру поступили донесения от отрядов и бригад. Из Новоалександровки каратели тоже выбиты. Там действовал 24-й отряд. Бой длился до позднего вечера. Помогли партизаны Сороки и Белко. В сумерках они проникли прямо в боевые порядки противника и стали расстреливать карателей в упор. У немцев поднялась паника. Они вступили в огневые схватки со своими же частями. Кончилось тем, что партизаны Григория Харченко из 2-го отряда вместе со словаками, преследуя факельщиков, ворвались в поселок живкомбината и там разгромили штаб полка.

Тяжелый бой вел отряд Саковича в Новоивановке. За Нейзац и Фриденталь сражался 21-й отряд.

Партизанские атаки становились все активнее.

Одиннадцатого ноября на ускутской дороге группа партизан уничтожила немецкую заставу. 14 ноября партизанский отряд напал на тыловые подразделения немецкого артдивизиона в Султан-Сарае[82]. Народные мстители убили двадцать три солдата и захватили обоз с обмундированием и продовольствием. На другой день партизаны близ села Чистенькая уничтожили немецкий грузовик с десятью автоматчиками. Двадцать второго ноября отряды партизан разбили гарнизон в селе Ангара, а спустя пятидневку был нанесен массированный удар по гарнизонам, расположенным в шумхайской группе сел[83], что на Алуштинской автомагистрали. В течение ноября партизаны совершили сорок восемь нападений на колонны и гарнизоны противника, уничтожили более тысячи солдат и офицеров, четыре эшелона, два склада, двадцать грузовиков, шестьдесят повозок, взяли богатые трофеи…

Поздней ночью 25 ноября к нам с Большой земли прилетела группа советских офицеров. Едва вошли они в штабную землянку, как она мгновенно преобразилась: привычный ее колорит, с людьми в партизанских брезентовых робах, с сугубо гражданским лексиконом и с походкой вразвалку уступил место армейской выправке и форме, чеканному воинскому языку.

— Разрешите обратиться! — докладывает подполковник. — Товарищ начальник Центральной оперативной группы, по приказу Командующего Отдельной Приморской армии группа советских офицеров прибыла в ваше распоряжение для прохождения службы в партизанском строю. Докладывает гвардии подполковник Савченко.

Отрапортовав, офицер вручил Ямпольскому засургученный пакет.

Восторженно приветствуем посланцев родной армии, знакомимся. Но возникший было гомон тут же гаснет.

— Очень кстати, — говорит Ямпольский, вскрыв пакет и пригласив всех сесть. — Сразу и доложим подпольному обкому.

Он придвигает к себе светильник — сплюснутую вверху артиллерийскую гильзу и читает:

«Крымский штаб партизанского движения. Приказ номер шестьдесят четыре от двадцать четвертого ноября тысяча девятьсот сорок третьего года. Учитывая рост партизанских формирований и в целях координации руководства боевой и оперативной деятельностью партизанских соединений в Крыму, создать при Крымском штабе партизанского движения Центральную оперативную группу, сокращенно ЦОГ, подчинив ей все партизанские бригады и отряды Крыма».

— Это, Петр Романович, что-то вроде прежнего Центрального штаба? — бросает реплику Колодяжный.

— Не думаю, товарищи, — прерывая чтение, отвечает Ямпольский. — Тогда не было Крымского штаба партизанского движения, а теперь, как известно, он есть. Центральная группа, видимо, — оперативный рабочий орган. Дальше в приказе как раз определены ее функции. Слушайте: «На Центральную оперативную группу возложить:

а) руководство боевой деятельностью партизан на месте; б) организацию боевой разведки; в) партийно-политическую работу; г) формирование новых партизанских соединений».

Ямпольский поясняет, что приказ возлагает на ЦОГ подбор и назначение командно-политического состава отрядов, учет личного состава, вооружения и трофейного имущества, и продолжает чтение:

— «Параграф второй. Начальником Центральной оперативной группы назначить Ямпольского, начальником штаба ЦОГ — гвардии подполковника товарища Савченко». Вас, стало быть? — обращается он к подполковнику. — Прошу, товарищи, любить и жаловать: наш энша. Как величать вас?

— Василий Евдокимович.

— Очень приятно. А заместителем начальник штаба по войсковой разведке назначается наш майор Осовский.

Ямпольский зачитывает строки приказа, и гости поочередно представляются: гвардии подполковник Аристов Александр Александрович, среднего роста, строгий, с интеллигентным лицом — первый помощник начальника штаба; майор Шестаков Николай Петрович, круглолицый, коренастый крепыш — второй помощник.

— «Параграф третий, — продолжает Ямпольский. — Начальником политотдела Центральной оперативной группы назначить товарища Лугового…»[84].

Ознакомление с приказом, первая встреча с новыми соратниками затянулась: всех интересуют, те фронтовые новости, которые не вмещаются ни в сводки Совинформбюро, ни в засургученные пакеты. Гости охотно делятся этими вестями, и мы, отодвинув лесные заботы, на какое-то время переносимся то в штаб Приморской, то на горячие участки фронта. А посланцев Большой земли интересуют дела леса, и мы охотно рассказываем.

В распоряжение подпольного центра и политотдела Крымский обком прислал несколько десятков опытных партийных и комсомольских работников. Прилетели Ювеналий Сытников, Наум Руманов, Василий Лапкин — секретари райкомов партии; Петр Капралов и Иван Родь — тоже партийные работники. Позднее прибыли также Иван Захаров, представитель ЦК ВЛКСМ, и Николай Овдиенко, секретарь Крымского обкома комсомола, Чернусь, Иващенко, Андреева, Должикова, многие другие комсомольские работники.

К концу ноября было завершено вооружение партизан. Крылатые друзья-летчики сумели привезти нам даже пушки и «катюши».

Наш подпольный центр подсчитал и силы подпольщиков. В Крыму действует двести пятьдесят организаций и отдельных групп численностью свыше пяти с половиной тысяч человек во главе с подпольным обкомом, горкомом и райкомами партии.

Партизан и подпольщиков — более восемнадцати тысяч человек. Кроме того, в лесу находятся тысячи гражданскогонаселения. А как сосчитать патриотов, которые живут в городах и селах и активно помогают партизанам и подпольщикам — кто в разведке, кто в распространении листовок, кто в работе среди солдат армии врага! Таких помощников у нас тоже десятки тысяч. Для полуострова, не насчитывавшего в дни оккупации и полумиллиона населения, такая численность антифашистов свидетельствует о высоком патриотическом подъеме. Все, что заранее, еще с осени сорок первого года, было сделано партией и народом по развертыванию партизанской войны, все, что пройдено за два трудных года партизанами и подпольщиками, все, что выстрадано и оплачено высокой ценой крови и жизней, — все это теперь выливалось во всенародное антифашистское восстание.

Не погасили оккупанты пожар партизанской войны своей операцией «Огонь и меч». Наоборот, еще больше раздули его. И он продолжает полыхать, этот пожар народной ярости и мести!

Разгром гарнизона

Мужество — сила для сопротивления,
Храбрость — для нападения на зло.
П. Буаст
Декабрь принес в Крым ненастье. Дожди и туманы заспорили с буранами, оттепели — с морозами. Стремясь одолеть упрямую крымскую осень, зима то устилает снежным покровом всю степную равнину, то, злясь, отступает в горы.

Крым продолжает бороться. Идут бои на Перекопе и под Керчью, не прекращаются партизанские действия.

В Крыму образовались своеобразные зоны: горный Крым — это партизанский край, предгорье — «нейтральная земля», превращаемая немцами в «мертвую» зону, а зона оккупации свелась к большим населенным пунктам и главным дорогам. Теперь партизанские набеги были связаны с переходом из одной зоны в другую. При этом каждый раз преодолевался опасный вакуум «мертвой» зоны. Войска противника, сведенные в большие гарнизоны, стоят в крупных населенных пунктах и контролируют коммуникации.

По-прежнему свирепствуют карательные экспедиции фашистов. Факельщики, врываясь то в одно село предгорья, то в другое, громят и грабят жителей, поджигают дома.

— Все ли мы делаем для защиты населения? — вот вопрос, который уже не раз задает Ямпольский. — Во всю ли силу бьемся за села?

Мы приходим к выводу, что штаб и политотдел должны принять дополнительные меры: может, приказы построже послать в бригады и отряды, письма комиссарам, партийным и комсомольским организациям…

— Лучше же всего людей дельных послать на места: в бригады, отряды, села, — предлагает Петр Романович. — И немедленно! Буквально в пожарном порядке. Села-то горят! Гибнут люди!

На другой день политотделом был подготовлен приказ об усилении защиты гражданского населения.

В нем говорилось:

«1. Командирам и комиссарам бригад, командирам и комиссарам отрядов, партизанам и партизанкам немедленно взять под охрану окружающие прилесные деревни и села с целью недопущения их разгрома…»[85].

Кроме приказа послали в бригады письма, отправили, как условились, представителей штаба и политотдела.

…В лесу еще темно, восток лишь обозначился блеклой полоской зари, а партизаны уже на ногах. Шагают отряды Николая Сороки, Якова Саковича и Семеня Мозгова во главе с комбригом Федором Федоренко и бригадным комиссаром Евгением Степановым. За ними Филипп Соловей и Мирон Егоров ведут три отряда пятой бригады: третий отряд Ивана Дегтярева, шестой — Федора Мазурца, двадцать первый — Ивана Сырьева. Всего в отрядах более семисот человек!

За каждой из отрядных колонн тянется обоз: две-три повозки с патронами, ящиками гранат и медикаментами. За ними три «Татры» тянут на буксире пушки; четыре «ЗИСа» везут зачехленные «катюши».

Морозит. Утро разгорается погожее. Но партизанам не до него. Вот в небе ревут моторы бомбардировщиков и по колоннам несется команда:

— Во-о-здух!

Бойцы прячутся под кроны деревьев, к укрытиям жмутся повозки и машины. Движение замирает.

Самолеты летят на предельно малой высоте, и лес заполняется ревом. Спустя минуту-другую в районе Яман-Таша падают, завывая, бомбы. Эхо множит эти звуки, и по всей долине Бурульчи, по просторам Бурмы разливаются раскаты — все гремит, трещит, грохочет, как при горном обвале. Сбросив бомбы, немцы кружат над лесом, выискивая новую цель, и, лишь когда кончается боезапас, улетают.

В тот же миг на дороге возобновляет движение колонна.

Но опасность не исчезает. Над лесом беспрерывно кружит пикирующий бомбардировщик. Он все высматривает и передает по радио своим.

Вот он засек дымок у костра в урочище Чу-Унча, пошел пикировать на него, поливая пулеметным огнем. Партизаны то и дело разбегаются, прячутся за валуны и деревья. Досаднее же всего то, что внимание врага привлечено как раз к той дороге, по которой движется партизанская колонна. Алексей Калашников, командир заставы, решает по- севастопольски.

— Всем!.. По самолету!.. — приказывает он. Пулеметчик Глушко положил пулемет стволом на пень и приготовился к бою. Приготовились автоматчики и сам командир. И когда самолет бросился в пике, на него метнулся шквал пуль. И вот «штукас» выпускает хвост черного дыма, не выходя из пике, ныряет в лесную чащобу, и там, где он скрылся, раздается треск деревьев… Взрыв! Над лесом встает облако дыма.

— Рухнул!..

На опушке леса во время привала собрались отрядные командиры. Раскрыты планшеты, вынуты карандаши.

— Приказ таков, товарищи! — сообщает Федоренко. — Разбить гарнизон в райцентре Зуя. Из тюрьмы освободить патриотов-смертников. В зуйском гарнизоне шестьсот солдат и офицеров. Кроме того, две комендатуры, группа СД, жандармский отряд, охранники при тюрьме. Ну, и тайная агентура, конечно, есть. В общем, тысяча набирается. Вооружены винтовками, автоматами. Пулеметов насчитано двадцать три. А расположены войска так…

Федоренко разворачивает листок с вычерченным на нем планом Зуи.

Партизаны уже давно нацеливались на зуйский гарнизон. Командиры разведки Павел Рындин и Николай Колпаков более трех недель посылали в Зую одну разведку за другой: то Николая Клемпарского с Клементом Медо и Александром Гира, то зуйских комсомольцев — Ваню Кулявина, Юру Крылова, Мишу Буренко. И вот теперь настало время действовать.

Федоренко взобрался на вершину холма, поросшего кустарником и, вскинув к глазам бинокль, стал осматривать ту полосу «мертвой» зоны, через которую с наступлением темноты отрядам предстоит шагать кому восемь-десять километров по прямой, а некоторым, кто пойдет в обход, и все пятнадцать-восемнадцать.

Впереди всхолмленная степь. Села предгорья скрыты в долинах. Не видна и Зуя. О месте расположения райцентра можно догадаться лишь по сбегающимся к нему дорогам: с севера — из старой Бурульчи, Бешарани, Калму-Кары, а с юга — из Мазанки, Барабановки и Нейзаца.

Тем временем уже вечереет. Сыплет мелкий холодный дождик. Вскоре все потонуло в плотной темноте ночи: и горы, и леса, и степь.

Пора в путь. Колонна за колонной отряды уходят в густую тьму, навстречу врагу, опасностям и неожиданностям. Шесть колонн — шесть дорог. Седьмой колонной, следом за двадцать четвертым отрядом, идет бригадный штаб с группой связных и охраны.

Федор Федоренко в который раз подносит к глазам руку с часами. Всматривается в светящиеся стрелки.

— Почти полчаса шагаем. Если так спокойно протопаем еще с полчаса…

Вдруг на дороге Фриденталь — Крымская роза, где идут 3-й и 21-й отряды, послышалась стрельба.

Послали туда связных: оказалось, что партизаны столкнулись в потемках с группой немцев, шедших на поиски экипажа упавшего в лесу «штукаса».

Опять тишина. Слышен лишь равномерный шум дождя. В непроглядной тьме отряды разделились на группы и подбираются к вражеским позициям. Что у них на пути? Обойдут ли все помехи? Ведь в любой миг на любом участке возможно столкновение…

Федоренко вновь глядит на часы.

— Еще полчаса тишины…

Слева, в низине, где таится зуйский гарнизон, хлопает выстрел и в небо взвивается белая ракета. Тревога?

Или обычный прием немецких охранников? Нервы напрягаются сильнее.

Двадцать три тридцать. Если ни одна из групп не замешкалась, то исходные рубежи заняты. А если кто обходит помехи и не успел? На это отрядам дано полчаса резервного времени. И каждая минута этого получаса тянется еще более томительно.

— Двадцать четыре, — вполголоса говорит Федоренко, и сигнальщики взводят курки ракетниц.

— Нет, — решительно опускает часы Федоренко. — Полчаса добавим. Может, кто еще не дополз или не убрал часового, торчащего на пути…

Впоследствии выяснилось, что расчетливость комбрига была очень кстати: отряд Саковича, становясь на шоссе в заслон, наткнулся на патрульных именно там, где Саковичу нужно было занимать позицию и резать связь. Пришлось выслеживать и бесшумно снимать. Из-за этого задержался и переход через шоссе отряда Сороки и словаков Белко.

Наконец наступает и крайнее время. Федоренко опускает левую руку с часами.

— Ну, хлопцы, давайте!

В тот же миг красные ракеты взвились в ночной тьме. Но партизаны молчат. Там, где должны быть бойцы Мозгова, тихо: ни призывных криков атакующих, ни шума стрельбы.

— Что они? Опоздали? Или не заметили сигнала? Повторить?

— Не надо, — спокойно отвечает Федоренко. — Получится два раза по два. Такого сигнала мы не устанавливали.

— А что ж делать?

Все глядят во тьму, до предела напрягая слух, ловят шорохи. Кажется, гуще стал воздух и тяжелее дышится. Чего же ты молчишь, южная околица?

Вдруг дробно застучал немецкий пулемет. За ним другой. И там, где бьют немецкие пулеметы, грянуло многоголосое, неудержимое, страшное в своей ярости: «Ур-а-а-а!!»

— Они атаковали молча, — оживляется комбриг. — До сближения без криков бежали. Молодец Мозгов!. Умно сделал.

Теперь небо над селом увешано огнями ракет. Трещат, сплетаясь, автоматные и пулеметные очереди, гремят взрывы гранат в центре села. Это поднялся гарнизон.

А тут, на южной околице, огонь заметно усилился. Бьют из глубины улиц. Похоже, что стреляет каждый дом. Видно, фрицы начинают контратаку. Опасность усиливается: ведь наступающий должен обладать десятикратным перевесом сил, а Мозгов с Саковичем двумя сотнями атакуют тысячу.

Комиссар Степанов обращается к Федоренко:

— Вы тут с Филиппом Степановичем управитесь без меня. А я подамся к Мозгову.

Вскоре обстановка прояснилась: там, где бьются партизаны Мозгова, вспыхивают два очага пожара. Горят стога соломы. Это сигнал: «все в порядке!» Заодно освещается и место боя.

— Ну вот, видите, — с облегчением говорит Федоренко. — Все в порядке.

В первый бросок бойцы кинулись действительно молча. Этим выиграли, примерно, три четверти ничейной полосы. Но у линии обороны встретили плотный огневой заслон. Стали залегать, двигаться перебежками. Огонь врага усилился. Завязалась перестрелка. Возросли потери. На центр лавины наступающих посыпались мины. Началось самое страшное: партизаны попятились. В эту-то трудную минуту и нашел отрядный командир новое решение: если уж и пятиться, то не всему отряду. Нажим вражьей контратаки он принял на себя с третьей частью отряда, а остальных бросил в обходной маневр флангов и тыла.

Натиск фашистов стал ослабевать, а затем и вовсе иссяк.

Вот подполз бригадный комиссар Степанов. Партизаны закрепились и, как только перевели дух, Мозгов и Степанов повели бойцов в новую атаку.

В это время послышался шум стрельбы возле школы. Там тоже загремело «Ура!» Единоборство отряда Мозгова кончилось. Сорока и Белко перешли в атаку. Началось нанесение главного удара.

Послышался шум боя и на других окраинах: на Кооперативной, из домов которой вышибал фашистов отряд Мазурца; в зоне МТС и Набережной, атакованной партизанами Дегтярева и Сырьева; в западной стороне, на улицах Луговой и Больничной, взятых под обстрел бойцами Саковича.

По всему было видно, что узел схватки туже других завязался в северной части села, где-то возле школы.

…В тот момент, когда в небе заалели пущенные Федоренко две сигнальные ракеты и отряд Мозгова начал атаку, партизаны Сороки и Белко находились у цели. Таясь за каменной изгородью, за углами построек и за пригорками, они зорко наблюдали за всем, что творилось в школьных зданиях; видели, как засуетились всполошенные враги, как собрали одну солдатскую группу, другую, третью и всех повели в ту южную сторону, где гремело; видели и то, как три станковые пулемета, установленные перед зданием школы, стали бить наугад в ту же сторону.

Сорока, Белко и Василий Буряк с трудом выжидают, пока истекут полчаса, установленные комбригом Федоренко, и можно будет начать штурм.

— Товарищи велители! — шепчет, бесшумно подползший Ян Фус, командир словацкого отделения. — На что тратимо выгодный момент? Давайте проявимо инициативу.

— Давайте! — сразу соглашается Белко. — Фашисты бильше не бросают пидмогу од школы.

Николай Сорока не согласен. Он еще и еще всматривается в светящиеся стрелки часов. Потом, насторожившись, замечает: возобновилась беготня немцев, послышались крики команд — еще одна группа двинулась в южную сторону. А вот и пора: стрелки указали ровно час.

— Огонь! — крикнул Сорока, и в тот же миг каменная изгородь, за которой скрыты партизаны, взорвалась огнем: ударили партизанские пулеметы и автоматы, загремели взрывы гранат и сотнями простуженных глоток ночь закричала:

— Ур-р-а-а-а!

Дрожат отблески пожаров. По временам они рассеивают тьму, и становится видно, как через ограду живым валом перекатываются партизаны. Они падают, тут же вскакивают, спотыкаясь, бегут вперед.

И вот к стене школьного здания уже прижимается чья-то могучая фигура.

— К стене! К стене, хлопцы! — доносится оттуда сорванный голос комиссара Буряка. Первым перебежав опасную зону, он зовет партизан в полосу, не простреливаемую немцами из окон. А вот слышен мягкий баритон Сороки, гремит бас Николая Шарова, подает команду Иозеф Белко:

— Словаци, вопред! Во-о-пред!

Какая-то часть бойцов успевает перебежать в «мертвую» зону, но из окон начинают бить немецкие автоматы, и остальные, не добежав, залегают там, где их застает ливень пуль.

— По окнам! — командует Сорока. — Гранатами!

Партизаны мешкают, но вот, скользя спиной по стене, к окну движется широкоплечая фигура начштаба Шарова. В руках по гранате. Приблизившись к окну, он бросает гранату, за нею — другую.

— Нате, гады! Заткнитесь!

Иозеф Белко перебегает на правый фланг. Тут у стены, обращенной к западу, жмутся словаки отделения Яна Фуса. Здесь и Цирил Зоранчик с пулеметом, и его помощник Венделин Новак.

— Гранатами! Гранатами давайте! — кричит Белко. Тем временем фашисты продолжают бить из окна коридора. Надо ударить по нему сквозным огнем, но окно высоко над цокольным этажом.

— А давай на плечи, — предлагает Пухер.

Ян Фус взбирается на спины Саше Пухеру и Яну Сегечу. Живой помост движется вдоль стены, и Фус, всунув дуло автомата в окно, дает длинную очередь. Коридор первого этажа умолкает.

В тот же момент с парадного входа в него врываются партизаны. Первый этаж взят. Но второй сопротивляется, чердак стреляет. Белко приказывает оглушить врага на втором этаже, однако бойцы не успевают сделать и шага, сверху им под ноги летит граната.

— Ложись!

Взрыв. Он еще гудит в ушах, а Белко повторяет команду:

— То по другому этажу!

Рудольф Томчик отрывает свою двухметровую фигуру от стенки, отбегает в сторону и швыряет гранату. Секунду-другую тянется напряженная пауза, и на втором этаже гремит взрыв. Рудольф же, ободренный удачей, снова забрасывает на второй этаж одну за другой.

А Пухер возле раненых. Снимает сапог с ноги Яна Фуса, перевязывает рану; рядом стонет Антон Ващина. Над ним склоняется Сегеч, но тут подбегает Сорог.

— Белко! Иозеф! Подави пулеметы во дворе! Mi отвлечем пулеметчиков, а вы… Зрозумив?

Бой в обеих школах разгорается…

На Кооперативной схватка не менее жаркая. Трудно отряду Мазурца. Стреляет каждый дом и двор. Хорошо, хоть удался задуманный маневр: еще до начала боя отряд проник в русло речки, скрытно пробрался в село, и теперь каждая тройка или шестерка партизан берет «свой» дом, взяв его, пересекает улицу и атакует другой дом, стоящий напротив.

Мазурец бежит вместе с тройкой Михаила Буренко. Слева — тройка Николая Агеева. Раньше других они пробежали двор, удачно заглушили автоматный огонь в окнах летней кухни. Теперь надо брать дом. А гитлеровцы из всех окон стреляют.

Отрядный командир бросается туда.

— За мно-о-й!

— За мной! — раздается рядом. Сполохом взрыва высвечивается фигура партизанки. Это бежит, стреляя на ходу, Людмила Крылова.

Вдруг всплеск огня у ее ног, вскрик, — и Люда опускается на землю. Тут же кто-то подхватывает ее…

Партизаны яростным рывком прорываются сквозь огонь и дым, сквозь рой взвизгивающих пуль. Подбежав к комендатуре, они сталкиваются с шестью фашистами. Те отстреливаются и, выпрыгнув из окон, бегут, но сраженные, падают.

И вот атакующие — в здании комендатуры. Иван Попов и Николай Агеев передают Мазурцу печать, пухлые папки с документами, два «парабеллума»…

Шум боя смещается к центру села. Как ни отбиваются немцы, как ни стараются укрыться в корпусах больницы, в толстостенном здании аптеки, под метровыми накатами погребов, рассчитывая продержаться до подхода подкреплений, партизаны Мозгова и Саковича берут с бою позицию за позицией.

Главная их цель — освобождение смертников. В тюрьме сперва обезоружили охрану. Затем сорвали замки. И вот, наконец, дверь тюрьмы распахнулась.

— Товарищи! Есть кто живой? Выходите, вы свободны! — крикнул Мозгов в темноту и умолк — горло сдавил нервный ком.

Тихо. Душно. Только слышится тяжелое дыхание партизан, стоящих рядом. А что же заключенные? Неужели их успели расстрелять? А может, не понимают?

— Не бойтесь, товарищи. Мы — партизаны.

В ответ опять тишина — глухая, зловещая. Чья-то рука включает фонарик. Глаза, привыкшие к мраку, различают мокрую, в ржавых пятнах стену, на полу у входа — грязная сырая солома, на ней сидят и лежат исхудавшие, похожие на мертвецов люди.

— Выносите их, ребята! — говорит Мозгов и бежит к соседнему зданию.

Сараи и десяток грузовиков объяты пламенем. Пожар освещает главный корпус больницы, занятый военной комендатурой.

Атака. Пауза. Еще атака. Наконец, комендатура взята. Несколькими минутами раньше сломлено сопротивление жандармов в здании аптеки.

Семен Мозгов, забрав документы военной комендатуры, выходит во двор.

Здесь, у главного корпуса, к Мозгову подбегает Юра Крылов.

— Товарищ командир отряда! Вынесли тех, кто был в тюрьме. Что делать с ними?

Скороговоркой он передает подробности. Час тому назад немцы забросали тюремный погреб гранатами. Мертвых семеро. Остальные — сорок два человека — едва живые. Среди них и те шестнадцать патриотов, что ждали расстрела.

— Вот что, Юра! Разыщи двух-трех политруков. Пусть они с помощью бойцов, знающих Зую, переправят освобожденных по домам. Там приведут их в чувство и — немедленно в лес, а если кто захочет — в соседние села.

Отпустив комсомольца, Мозгов находит Саковича. Вместе с ним собирает бойцов и бегом — к школе. Там еще шумит стрельба. Партизаны Сороки и Белко продолжают атаковать.

Подступы к школам взяты. Занято здание старой школы. А у новой школы бой еще жарче. Немецкие пулеметчики, долго державшиеся в окопах перед фасадом школы, отступили. Они пытались втащить пулеметы в здание, но, попав под партизанские пули, бросили их у порога. После этого гитлеровцы забаррикадировались в здании и стали отстреливаться из окон, с чердака и даже с крыши, выигрывая время. Подкрепление может появиться из Симферополя, Карасубазара, из степных районов. Поэтому партизаны спешат. Взяв первый этаж, они штурмуют каждый марш лестницы. Вот начштаба Шаров с группой Григория Харченко ворвался на второй этаж. Бьются за каждую комнату…

А в других участках села сопротивление врага уже сломлено. Гитлеровцы бросились наутек.

Но вот отгремели последние выстрелы. Позади новой школы, на немецком складе боеприпасов, последний раз со страшной силой грохнул взрыв, и в село возвратилась тишина — напряженная, полная неостывших боевых страстей.

Федор Федоренко засекает время: четыре часа ночи.

— Будем кончать! — говорит он Степанову. — Рассвет уже близко, а до лесу шагать и шагать.

Две зеленые ракеты, взлетев с КП, сообщают партизанам приказ: «Отход».

Операция закончилась, но партизаны еще живут боем.

— Как я промазал!.. — горько сожалеет Ваня Кулявин, шагая в колонне партизан. — Четыре раза выстрелил, а он, гад, удрал. Вот мазила! Не могу простить себе!

— А может, он сгоряча бежал, уже подбитый? — успокаивает кто-то.

Речь идет о Райхерте, военном коменданте. У вожака зуйских комсомольцев Вани Кулявина свой особый счет с ним. Ваня помнил этот счет, когда бывал в разведке. Все разузнал о Райхерте, все прикинул: в какой комнате спит, через какое окно удирать будет, откуда удобнее бить. Рвался к его окну, но не застал. А возле комендатуры счастье на миг улыбнулось. Райхерт выпрыгнул как раз из того окна, какое Кулявин держал под обстрелом. И вот, на тебе, промазал…

В другой колонне свое:

— А ты, Рудольф, колько гранат загодив [86] на школу?

— Колько дала скупина, колько и загодив.

За селом Нейзац догнали повозку.

— Кого везете, друзья?

— Людмилу Крылову.

— Что случилось, из сил выбилась Люда? Или ногу натерла?

Молчание.

— Чего молчите?

— Ранена она, товарищ командир бригады. В живот… По всему видно — не жилец больше…

— Люда?!

Натужно дышат кони. Скрипит повозка. Под плащ-палаткой лежит раненая. Партизаны шагают молча. Только что они смело бросались в огонь и о смерти никто не думал. А сейчас…

Война застала Людмилу в Ленинграде. Вскоре она ушла на фронт. Позднее — тыл врага, партизаны, диверсии. Две раны в грудь навылет. Госпиталь, осложнения после болезни, но врачи отстояли жизнь.

А как-то утром услышала по радио:

— Указ… Орденом Ленина… Крылову Людмилу…

Сразу прибавилось сил. И вот Люда в ЦК комсомола.

Ей предложили уехать на Урал, годик-другой укреплять здоровье… Нет! На фронт! Или к партизанам. Например, в Крым. Почему? Родной край. Поближе к сыну. Он в Евпатории. Спустилась с парашютом в лес. Водила группу минеров в степные рейды и все ждала: войду в свой город, в дом, обниму Вовку, мать, отца…


В лесу свирепствует ненастье. Тянет сырой, холодный ветер. Скованные гололедом деревья омертвели. Неуютным выглядит и партизанский лагерь на Яман-Тапге. В стороне под хмурым небом высится кряжистый дуб. Широко раскинуты отяжелевшие ветви. Тут, под дубом, свежевырытая могила. Она зияет в снежном покрове, как рана на теле. Вокруг столпились бойцы и командиры. Неподвижны, будто окаменели. Говорит бригадный комиссар Егоров. В каждом его слове звучит скорбь и призыв.

— Григорий Лохматов… Герой гражданской… Доброволец в обороне Перекопа и Севастополя… Доброволец в строю народных мстителей… Истинный сын народа. Солдат партии. Пример мужества… Примером и жить ему. В памяти нашей. В сердцах. В делах.

Минута молчания — траурная, скорбная, торжественная. Сильные руки берут тело героя, бережно опускают в сырую каменистую землю, и комбриг Филипп Соловей подает команду:

— В память о ветеране гражданской и Отечественной войн, коммунисте Лохматове Григории, огонь!

Скорбит и Колан-Баир. Здесь тоже свежая могила. Такие же скорбные слова. И опять команда комбрига Федора Федоренко:

— В память о Людмиле Крыловой, боевой коммунистке, кавалере ордена Ленина, салют!

Резкие звуки этих залпов падают в долины, несутся по округе. Стучат о камни лопаты. В могиле шуршит брезент под падающими комьями земли. А в ушах, в сердцах еще звучат слова прощания — трудные и мужественные, зовущие к борьбе, к мщению.

В глубокой задумчивости стоит зимний лес. Поникли отяжелевшие под снежным убранством ветви. Но вот из-за горной гряды выкатилось солнце, и каждая веточка заискрилась, засверкала в его золотистых лучах, деревья приняли нарядный, праздничный вид.

Они вплотную подступили к поляне, на которой собрались партизаны. Войско, и без того разнородное, сейчас еще разбавлено жителями гражданских лагерей — старухами, матерями с младенцами на руках, шустрой и вездесущей ребятней.

Людей много — тысячи две, пожалуй. И чтоб всем было слышно, бригадному комиссару Евгению Степанову приходится говорить громко, почти кричать:

— «В результате наступательной операции, — читает он приказ начальника Крымского штаба партизанского движения, — проведенной в ночь на девятое декабря тысяча девятьсот сорок третьего года отрядами 1-й бригады при поддержке трех отрядов 5-й бригады под общим командованием товарища Федоренко Федора Ивановича, партизаны заняли и очистили от фашистов районный центр Зую…»

Оторвавшись от документа, он поясняет:

— Народные мстители разгромили штабы противника, сожгли девятнадцать автомобилей, взорвали склад боеприпасов и склад горючего, сожгли военную хлебопекарню, уничтожили более двухсот солдат и четырех офицеров противника, разбили тюрьму и освободили заключенных советских патриотов, взяли ценные штабные документы и печати, семь пулеметов, много винтовок и других трофеев. Порвали линии связи противника.

С особым удовлетворением комиссар передает героям леса слова благодарности: «…всему личному составу 2-го, 19-го, 24-го, 3-го, 6-го и 21-го отрядов объявляю благодарность. Также объявляю благодарность лейтенанту Федоренко Федору Ивановичу и представляю его к правительственной награде за хорошую организацию зуйской операции и успешное ее проведение. Комбригу Федоренко выслать мне материалы для представления к правительственным наградам партизан, наиболее отличившихся в этом бою…»

Выдержав внушительную паузу, Степанов говорит о словаках, и каждое его слово звучит торжественно:

— Товарищи! Отдельным приказом Начальник Крымского штаба объявил благодарность нашим боевым побратимам-словакам. Поздравляем вас, дорогие словацкие друзья!

Ответное партизанское письмо, зачитанное комиссаром, одобрено. Митинг окончен. Но никто не уходит: привыкли, что собрание кончается чтением сводки Совинформбюро.

Степанов достает из планшета большую газету.

— Товарищи! Сегодня вместо сводки я прочитаю вам статью о партизанах Крыма, опубликованную в газете «Известия». Командир бригады добавил нам только пятнадцать минут, потому буду читать не все, а самое главное.

— «Крым осенью 1943 года! В историю Великой Отечественной войны войдут героические подвиги его защитников и освободителей, самоотверженность советских патриотов… Летят в воздух автомашины и поезда немцев. На каждом шагу подкарауливает врага партизанская пуля. Партизаны вышли из лесов на дороги. Они заходят в села и города. Они — всюду.

Освободительное движение в Крыму приняло огромный размах. В страхе перед этим ширящимся со дня на день движением немцы бросают против партизан регулярные части с танками и авиацией. Они угоняют в города, где стоят их гарнизоны, еще оставшихся в деревнях жителей и в самих этих городах вводят осадный режим. И немцы действительно осаждены и в Крыму в целом, и в каждом крымском селении…»

Притихшие партизаны жадно ловят каждое слово. Ведь это о них — об их боевых делах, об их полной опасности и риска партизанской борьбе. В статье говорится о боевых операциях, совершенных группами Ивана Семашко, Николая Терновского, Юрая Жака и десятками других. Рассказывается, как партизаны 1-й бригады, вместе со словаками принимали в партизанском лесу жителей городов и сел. Описываются лихие набеги почти безоружных новичков на гарнизоны Чавке и Розенталя. Особенно ярко газета говорит о рейде отряда Федора Федоренко и предоктябрьских митингах, проведенных в селах в первые дни ноября.

«Он (Федоренко. — Н. Л.) объехал таким образом четырнадцать деревень, — рассказывает газета, — и среди бела дня выступал в них на крестьянских собраниях с докладами о положении на фронтах Отечественной войны и в Крыму, о жизни в Советском Союзе. Последний, четырнадцатый митинг он провел в пяти километрах от Симферополя. Немцы не осмелились стать на пути отряда бесстрашных партизан…»[87]

О разгроме Зуйского гарнизона оккупантов газета не упоминает — не подоспело сообщение.

Жаль только, что в этот час нет с нами многих ветеранов партизанского движения, тех, кто стоял у его колыбели и вынес первые тяготы борьбы. Как обрадовались бы Мокроусов, Генов, Чуб, Пономаренко!..

Вспоминаются и те из боевых друзей, кто за успех нашего дела, так радующий сейчас партизан, отдал свою жизнь: Андрей Литвиненко и Яков Кузьмин, Дора Кравченко и Петя Лещенко, Василий Бартоша и Александр Старцев… Совсем недавно, 27 ноября, в Шумхайской операции партизаны потеряли Сашу Стогния. Тяжело раненного, его схватили немцы, пытали в застенках СД, в припадке бешенства изуродовали колесами грузовиков его труп, затем сбросили с самолета к нам в лес.

Жаль только, что с нами сейчас не все наши побратимы. Улетели испанцы. Выбыли Виктор Хренко, Юрай Жак. Хочется знать: где они? Что с ними?[88] Где сейчас «Рыхла дивизия», подпольной работе в которой словаки отдали столько сил? Какова судьба однополчан вот этих парней, что стоят в гуще партизан и, затаив дыхание, слушают рассказ о мужестве?[89]

Степанов читает заключительную часть статьи. Голос его звучит торжественно:

«Да, Крым сейчас не тот, мирный, благоухающий ароматами осенних плодов, расцвеченный радужными красками юга край, каким мы его некогда знали. Но он и не такой, каким рисовался воображению жадных до легкой наживы, опьяненных мечтой о молниеносной победе гитлеровцев. Он грозен, как вздыбливающиеся над его берегами волны штормового моря. Вздымается девятый вал народной мести!»

Комиссар опустил газету, привычно поправил очки, потом низко поклонился партизанам:

— Земной поклон вам, труженики-партизаны!

Поляна отозвалась тысячеголосым гулом.

В каждого из этих людей стреляли. За каждым из них охотились. Каждому приготовили петлю и фанерную дощечку с надписью: «Партизан». Но они стали на путь борьбы и мужества и не свернут с этого пути до полной победы над врагом.

Да, вздымается девятый вал народной мести! Слышится он в размахе партизанских действий, в массовости большевистского подполья, в подъеме широких народных масс и в боевом содружестве советских людей с зарубежными братьями, плечом к плечу борющимися за светлое будущее.

Вздымается девятый вал! Полыхает пожар в осажденной крепости.

Партизанская ноша

Для человечества сделано недостаточно, если не сделано все.

Робеспьер
Почти два месяца усилия фашистского командования направлены на то, чтобы деблокировать свою 17-ю армию. Гитлеровцы пытались выбить советские войска с Перекопского, Сивашского и Керченского плацдармов, на левом берегу Днепра в районе Цурюпинска создали предмостное укрепление, а на Кинбургскую косу в Северной Таврии высадили крупный десант, заняв там Форштадт и Покровские хутора. Но советские войска прочно удерживают крымские плацдармы. Десант в Северной Таврии разбит, а Цурюпинское предмостное укрепление немцев ликвидировано. 17-я армия гитлеровцев изолирована от остальных войск. Сообщение с ними возможно лишь воздушным и морским путями.

А тем временем Красная Армия гонит немцев все дальше на запад. Бои идут уже западнее Жлобина в районе Радомышля, Невеля. Херсонско-Никопольская группировка немецких войск, собранная для прорыва в Крым, находится под угрозой окружения. Положение 17-й армии с каждым днем осложняется. Поэтому командование изо всех сил пытается укрепить позиции в Крыму — обеспечить безопасность в тылу, упорядочить наземные коммуникации.

По данным нашей разведки, генерал Енекке готовит новую операцию по уничтожению партизан.

Генералу Швабо, командиру тридцатого корпуса, приказано срочно снять с фронта первую и вторую горнострелковые дивизии и подтянуть их к лесу. Экспедиционному корпусу придаются немецкий авиационный полк, танковый полк, четыре артиллерийские дивизиона, в одном из которых две батареи дальнобойных пушек. Фашисты начали новую пропагандистскую шумиху. В ней — прежние заявления о крымской «неприступной крепости» и угроза по адресу «лесных бандитов».

В своих донесениях Козлов, «Муся», «Нина» и другие подпольщики предостерегали нас от надвигающейся опасности.

«В течение двадцать третьего, двадцать четвертого и в ночь на двадцать пятое декабря, — писала нам „Муся“, — непрерывно шли войска в Симферополь и его пригородные районы. Состав следующий: пехота, вооруженная винтовками и автоматами, артиллерия, малокалиберные горные пушки, зенитные орудия. Прибыли автомехчасти — двести машин, конный обоз — четыреста подвод. Части переброшены с Керченского направления и с Перекопа. Остановка на отдых — пять дней… Через пять дней солдаты будут направлены в лес. Их задача — окружить, в случае необходимости — поджечь лес и полностью уничтожить партизан. Часть румынских солдат готова сдаться в плен и перейти на сторону партизан. Но есть довольно много гадов, которые будут беспощадны. Одни говорят: „Мы обещали, что каждый из нас уничтожит не менее пяти партизан. Кто уничтожит до двадцати, немедленно получит отпуск и денежную награду“».

В записке от «Нины» (Евгении Лазаревны Лазаревой) сообщалось, что «германское командование направляет против партизан около трех дивизий. Оккупанты собираются применить газы».

Весть о том, что против партизан идет целый корпус фашистов, нас воодушевила. Теперь нужно сделать все возможное, чтобы подольше продержать противника в лесу, надолго оторвать его от фронта.

Трудно, но что поделаешь. Такова партизанская ноша.

Обкомовцы собрались в землянке обсудить план дальнейших действий. Решали: кого из представителей обкома послать в города и районы — предупреждать патриотов, организовывать удары из подполья. Прочитал Петр Романович и то письмо, которое приготовил для отправки на Большую землю Крымскому обкому партии. Сообщив о новых планах немецкого командования, он делает вывод: «Нам казалось, что при сложившейся обстановке на фронтах в Крыму противник не будет отрывать войска с фронта для борьбы с партизанами. Оказывается, противник оценивает нас выше и „уважает“ больше, чем мы сами предполагали. Он оценивает партизанское движение в Крыму в данный период как третий фронт на Крымском полуострове».[90]

Все, о чем говорили в командирской землянке, вылилось в боевые дела. Бои за спасение сел загремели с новой силой. Гремят они и под Тернаиром и под Новоивановкой. Несколько дней подряд там воюют партизаны отряда Саковича. Поздно вечером от него прискакал верховой. «Отогнали фашистов, но пять домов все-таки они подожгли», — пишет Сакович.

— А комиссара Саковичу мы еще вчера должны были подобрать. Что же это политотдел медлит? — напоминает Ямпольский.

Да. Комиссар отряду нужен. Но его у нас пока нет…

В двадцать три тридцать на аэродром приземлились два советских самолета. Они доставили пассажиров, боезапас, медикаменты, взяли раненых и улетели.

Часа через два в политотдельский шалаш явился новичок — среднего роста, коренастый, на нем новенькая форма офицера флота, автомат, вещмешок.

— Товарищ начальник политотдела, докладываю: прибыл в ваше распоряжение, Лапкин…

— Василий!

— Николай!

Безбожно ломаем военный ритуал и, обнимаясь, радуемся, как дети.

Лапкин — мой старый друг, комсомолец с двадцать четвертого года. Опытный партийный работник. Секретарь цеховой парторганизации рудника, потом вожак коммунистов железорудного комбината в Камыш-Буруне. В последние предвоенные годы — в Ак-Мечети секретарь сельского райкома. А на фронте — заместитель секретаря парткомиссии дивизии. И ко всему этому — участник обороны Севастополя, герой высадки морского десанта на Малую землю под Новороссийском. Два ранения, контузия. Ордена Красного Знамени и Отечественной войны. Шесть медалей.

Расспрашиваю Василия о житье-бытье, а сам радуюсь: ведь лучшего комиссара для отряда Саковича не найти!

— Ну вот что, Василий. С этой минуты ты — комиссар девятнадцатого партизанского отряда. В отряде все новички, с месячным стажем. Только командир Яков Сакович — уже два года тут. Да и ты не новичок — ни в работе с людьми, ни в военном деле. Ясно?

— Предельно ясно.

— Отряд ведет бой с танками врага. На рассвете будет новая схватка за село Тернаир. Стало быть, комиссару в отряде надо быть ко времени…

На следующий вечер партизаны снова ожидают крылатых друзей — летчиков: кто пришел получать оружие прямо с аэродрома, кто привел раненых.

Среди раненых — старик Калмыков и девочка Нина Скопина. Немцев они не били. Танков не подрывали. Но имена их известны лесу.

Когда в село Фриденталь ворвались фашисты, они согнали жителей во двор общинной управы. Здесь, вырывая из толпы по одному человеку, вталкивали людей в помещение и расстреливали. Жертв фашистского террора было тридцать шесть — старики, женщины, дети.

Нина Скопина, пятнадцатилетняя девочка, оказалась последней в той очереди за смертью; последней вошла в помещение, заваленное трупами и залитое кровью; последняя свалилась под ударами пуль на гору трупов, но не умерла, а почувствовала жгучую боль и удушье от дыма; чуть живая ползала по окровавленному полу, была в дымоходной трубе и, наконец, вылезла во двор горящего села…

Нину нашли без чувств у колодца и привезли в лес. Чудом выжил и семидесятидвухлетний дед Федор Калмыков, которому фашисты прострелили лицо. Его тоже доставили к нам. Лечили их в партизанском лагере. Теперь вывели из шокового состояния и эвакуируют на Большую землю…

В половине одиннадцатого ночи небо оживилось знакомым рокотом моторов наших ЛИ-2. На площадке забегали стартовики. Запылали костры. А самолеты сделали разворот и полетели на восток. Либо сигнал им дали новый, а к нам предупреждение не поспело, либо немцы спугнули чем-то.

Аэродромникам ничего не остается, как ждать: может, разберутся и прилетят вторым рейсом. Ожидание становится тягостным, прежде всего для тех, кто лежит на носилках. И особенно для тяжело раненых старика и девочки.

— Отправить бы хоть их. С сердца свалилась бы целая гора, — тяжко вздыхает кто- то у соседнего костра.

А в это время подходит новая группа санитаров, на землю опускаются носилки.

— Из какого отряда, хлопцы? Кого принесли?

— Из девятнадцатого. Комиссара Лапкина. Еще одна боевая страница, новая человеческая трагедия, еще один подвиг…

Василий Лапкин и Леня Ребров, симферопольский комсомолец, связной 19-го отряда, решили пробраться в отряд во что бы то ни стало. С боем, но поспеть ко времени.

Пошли.

…Плотный ружейный залп ударил в упор. Лапкин и Ребров упали, как скошенные.

А там, откуда стреляли, послышалось:

— Хальт! Хальт! Рус, сдавайс!

Заскрипели на снегу быстрые шаги.

В ответ резанула автоматная очередь. Это Леня.

Скрип шагов умолк, и вместо него дробно застучали автоматы — справа, откуда был начат обстрел, и сзади.

«Окружают», — определил Лапкин.

— Отходи! Отходи, Леня! — закричал комиссар. Но Леня — свое: шлет одну очередь… другую… «Правильно действует, — подумал Лапкин — надо их отбить, чтоб с тыла не заходили». И стал бить туда же. Потом он развернулся всем корпусом и вдруг почувствовал в колене острую боль. Схватился за ногу — перебита.

А Леня продолжал сражаться. Он уже переместился в низинку, его не видно, но слышна частая дробь автомата — это его работа. А вот и голос Лени:

— Отходите! Отходите!

— Леня! Ты отходи… У меня… нога!..

Слышал Леня, нет ли, но он по-прежнему вел огонь и кричал комиссару, чтоб тот отходил.

«Да, надо поочередно прикрывать друг друга», — подумал Лапкин, пополз назад и скатился в овраг…

Когда подоспели партизаны, Лапкин послал четверых на выручку к Лене.

На медпункте Лапкину наложили жгут. Перелом взяли в лубки.

Принесли Леню. Выяснилось, что первым залпом он был смертельно ранен в живот. Истекая кровью, паренек продолжал сражаться. Через час после перевязки он умер…

А самолеты больше не прилетели. И, как нередко бывает, раненых несут обратно в лагерь — четверка за четверкой, носилки за носилками… Тяжко шагают труженики партизанского леса. А остановившись, чтоб передохнуть, вслушиваются в ночь, улавливая каждый ее звук; где-то бухают гранатные взрывы, строчат пулеметы и автоматы, в небе мерцают огни ракет — один, еще два. Там, в предгорьях, свирепствует фашистская операция «Огонь».


К тюремному смотрителю Ющенко в его комфортабельную квартиру в доме № 7 на улице Желябова вновь явился Алексей Калашников. Только на этот раз уже не кузнецом, а представителем партизанского леса. Пришел сказать прямо: пора пошевелить мозгами. Немцам капут. Бьют их на всем фронте. Блокировали и в Крыму. Войска Красной Армии закрепились тут на трех плацдармах я вот-вот начнут новое наступление. Сильнее, чем до сих пор, ударят и партизаны. Ведь им так помогает Красная Армия!

…В доме № 30, что на Феодосийском шоссе, словак Клемент Медо встретился с Эм-эм.

— Драгий приятель, Миша! — деловито говорит Клемент. — Вельми важна улага, что по-русски — задания. Оцо ту е малый листок. Написала его рука не душе грамотна. Алэ гарнише вначали прочитай его.

Михайлеску берет из рук Медо обрывок бумаги и внимательно читает:

— «Миша…»

— Не Миша, а Маша, — поправляет его Клемент Медо. Михайлеску продолжает:

— «Маша. Был ночью Федя. Сказал, всем нужно переказать, нехай собирают хлеба и прочую еду. Чтоб как можно больше. Партизанам. И красноармейцам, которых в лесу дуже много и прибавляеца. Катя». Прочитал и удивленно смотрит на лесного гостя.

— Што эта?

— Этот листок, Миша, надо разумно подсунуть немецкому командованию.

— Зачем? Это видает тайна!

— Ее надо выдать. Карательные дивизии ако можно дольше повинни задержатись на боях с партизанами.

— Что?! — Смуглое лицо Михайлеску выражает крайнее недоумение. — Дивизии пришли делать полный разгром партизанов. Их надо перетянуть туда, на фронт. Иначе они побьют партизанов. Зачемвызывать смертоносный огонь на себя? Ты меня извини, товарищ, но это безумие. Это не можно понимать.

Медо долго объясняет. Он присутствовал на совещании в подпольном обкоме, знает все до тонкостей. Так нужно.

Свою силу партизаны решили показать и нанесением упреждающих ударов.

…В тесной комнатушке полуразрушенного дома прилесного села Толбащ вокруг Федоренко и Степанова столпились бригадные штабисты, командиры и комиссары отрядов. Над светильником — гильзой, сплюснутой вверху, колышется бледное пламя. Полутьма круто замешана на табачном дыму.

— Кончаем разговор, товарищи, — говорит Федоренко. — Самое главное вот что: в поселке животноводческого комбината тысяча восемьсот фашистов. Если дружно ударим, представляете, какая там неразберш получится? Но если дадим им возможность развернуться, то нам достанется. Об этом предупредите всех бойцов и командиров.

Федор умолк. Не нарушают паузы и другие. Мысленно они уже воюют во дворах комбинатовского поселка.

И вдруг в плотную духоту комнаты врывается крик:

— Танки! Танки!

На какое-то время все столбенеют. Будто грохнул взрыв — тут, рядом. Первым приходит в себя Федоренко. Он привычно откашливается и говорит:

— Давайте, товарищи, выйдем отсюда. Там виднее.

Танки ползут от комбината. Они уже в километре, а может, и ближе — точно не определишь в предрассветных сумерках.

За околицей бухает пушка, и невдалеке сухо звенит взрыв. Еще две или три пушки дают залп, село уже трясется от взрывов. А за Соловьевской балкой ввысь взлетают ракеты; белая, зеленая, еще белая… Там, на дорогах, что тянутся к Ой-Яулу из Мазанки, из Петрово и Барабановки, видно, тоже противник; он сигналит танкистам, чтоб те не ударили по своим.

Догадаться нетрудно: партизаны опоздали с упреждающим ударом. То ли немецкие генералы поторопились, то ли лес подвела партизанская разведка. Бригаде ничего не остается, как спешить к рубежам обороны, чтобы успеть туда раньше врага.

— Пропал, черт подери, наш удар! Плохо! — говорит Федоренко, и лицо его мрачнеет. — Ведь в ответе-то мы. За срыв удара с нас спросится, и за последствия этого срыва.

С минуту он раздумывает, а затем решительно обращается к партизанам:

— Дадим бой под лесом. Верно, Евгений Петрович? — спрашивает он комиссара.

— Думаю, что верно, — соглашается тот.

— Тогда слушайте! — властно командует комбриг. — Яков Сакович! Остаешься тут, под Толбашем. Скуешь танки. А вы, Сорока, Белко, Ваднев и Мозгов, силами своих отрядов при поддержке пушек и «катюш» встретите карателей на Ой-Яуле. Я с бригадным штабом буду при восемнадцатом отряде. Пункт связи — южная поляна Ой- Яула. Ясно? По местам!

Командиры во главе с Федоренко расположились на высотке, густо поросшей дубняком. Отсюда видно, как подтягивается противник. У лесной опушки, где дороги сбегаются в одну, сходятся его колонны — из Мазанки, из Петрова, из Барабановки. Они становятся голова к голове, образуя клин. Острие клина нацеливается в лес, к урочищу Ой- Яул. Остальная часть колонны подпирает авангард.

Что делать? Как задержать эту массу войск? Проходят минуты, и уже вырисовываются детали плана боя.

— Мы с твоим, Ваднев, отрядом станем на дороге. Примем лобовой удар. Понимаешь?

— Соображаю, Федор Иванович. Станем скалой.

— Никакой скалы тут не получится. Здесь не о что опереться. Придется пружинить. Бить и пружинить. Станем тремя уступами. А четвертым заслоном будут пушки и «катюши». Получится вот так…

Рассвело. И теперь ясно виден неприятельский клин. Он уже на опушке. Его авангард втискивается в узкий коридор леса.

С автоматами наизготовку горные стрелки пересекают поляну. Подступают к новой лесной стенке. И тут тишина леса раскалывается:

— «Огонь!», «Огонь!» — раздаются команды. Передние стрелки падают. Стонут раненые. Но клин продолжает двигаться, пробивая себе дорогу свинцом.

А лес не сдается. Партизан не видно, но огонь их меткий. Колонна теряет все больше стрелков. Тогда они бросаются бежать и с яростным криком врываются в лес. Выскакивают на вторую поляну. На передних энергично напирают задние. Вот уже поляна полна вражеских солдат.

Партизаны встречают врага шквальным огнем, но фашисты, подхлестываемые окриками командиров, осатанело лезут вперед. По трупам… С дикими криками… Вот они уже на новом участке леса. Прорыв! В него устремляется ревущая масса фашистов.

Но взлетает зеленая ракета, и почти одновременно с нею неистовый грохот потрясает округу — это бьют артиллерийские орудия. В воздухе свистят снаряды, завывают мины «катюш».

Снова строчат автоматы, ревут пулеметные очереди, бухают взрывы гранат — это вступил в действие третий уступ партизанского заслона. О его огневую преграду и разбивается вражеская атака. По ракетному сигналу партизанского комбрига в шум боя врезается еще один шквал стрельбы. Гремит русское «ура!». Это партизаны Сороки, Буряка и Белко бьют по левому флангу противника. А с запада на правый фланг обрушивается третий огневой удар. Отряд Семена Мозгова «загибает» другую дугу полукольца. Окружение всей группировки горных стрелков вот-вот завершится.

Пуще огня гитлеровцы боятся оказаться в «котле». Их наступление ослабевает. Пользуясь этим, Федоренко и Ваднев поднимают 18-й отряд в контратаку. Охваченные паникой, каратели бросаются бежать.

Обратный путь партизан лежит через поляны того же Ой-Яула. Лес усеян трупами фашистов. Семьдесят пришельцев нашли здесь свой бесславный конец. Там и тут валяются немецкие пулеметы, автоматы, рюкзаки, шинели. И будто для того, чтобы увидеть дело рук своих, из-под трупов вылезают живые гитлеровцы — один… другой… шестой… Спасая свои шкуры, они прикрывались телами мертвых соотечественников.

Партизаны осматривают поляну, подбирают своих, берут пленных, собирают документы, оружие, снаряжение.

Но что это? Чуть западнее дороги, по которой предстоит идти, где-то в районе высоты «723», слышится сильная перестрелка. Это отряд Саковича еще бьется с танками. Цепляясь за складки местности, он сдерживает бронированный натиск врага. Нелегко, видать, ребятам Саковича. Федоренко подзывает Мозгова.

— Вот что, Семен Ильич. Обложи танкистов с обеих сторон, да ударь гранатами дружненько. Гляди, и не выдержат. Отступят…

Не сходя с места, отряд Мозгова делится надвое. Одну половину уводит Мозгов, другую — Толя Смирнов, низкорослый, сухопарый паренек, возглавляющий отрядный штаб. В свои девятнадцать лет он уже заслужил высокое звание «старого» партизана.

Бригада провожает их сочувственными взглядами. Еще бы: из боя — и снова в бой.

Тянутся минуты ожидания. Бригада стоит наготове, в предбоевом напряжении. Облегчение приходит, лишь когда высота «723» оглашается новым огневым Ударом.

Бой длится долго: то утихает, то вновь разъяряется. Танки, как затравленные волки, рыщут во все стороны, бьют по отряду Саковича, перенося огонь на Тернаирскую и Соловьевскую балки. На помощь танкам приходят горные стрелки. Положение партизан осложняется. Не пора ли двинуть в бой всю бригаду? Но выдержка не изменяет бригадному командиру, он бережет силы, ведь впереди еще много ратных дел.

Кончилось сражение по-федоренковски: партизанской победой. Сперва под ударами с трех сторон, сдала пехота врага, потом наступательный пыл иссяк и у танкистов. Все реже отстреливаясь, они уползают в Тернаир. Туда же отходит и пехота.

Отряды партизан строятся в общую бригадную колонну. Впереди отряд Николая Сороки и Василия Буряка. С ним — словаки… Тут и комбриг Федоренко, и бригадный комиссар Степанов со всем своим штабом.

— А ну, запевай! — кричит сиплым сорванным в бою голосом отрядный комиссар Василий Буряк. И, не дожидаясь запевалы, начинает любимую песню Федоренко:

Наверх вы, товарищи, все по местам!
Последний парад наступа-а-ет.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…
…А по Яман-Ташу шагают бойцы 5-й бригады. Они удачно разбили гарнизон в селе Новая Бурульча, который как раз готовился к походу на партизан.

Партизаны стреляли из тьмы в упор. Из-за каждого дома, через каждую стенку. Каратели сумели продержаться не более часа, а потом они побежали.

Есть чему радоваться партизанам. Довольны комбриг Соловей и комиссар Егоров. Особенно рад начальник бригадного штаба капитан Сендецкий Василий Иванович. Не так давно прибывший с Большой земли, он быстро освоился с премудростями лесной жизни, постиг кое-что из особенностей партизанской тактики. Он разработал Ново-Бурульчинскую операцию и был одним из самых активных руководителей боя.

Достойны похвалы и севастопольцы. В двух группах 21-го отряда их собралось более шестидесяти. Это уже целый отряд. Да какой! С севастопольской боевитостью! С опытом подпольщиков. Боевое подразделение 7-й бригады морской пехоты Э. Кидилова возродилось на берегах горной речки Бурульчи. Оно тоже принял участие в разгроме Ново-Бурульчинского гарнизона гитлеровцев.

А партизаны 6-й бригады Георгия Свиридова и Ивана Бабичева встречали свинцом карателей в деревне Ангара. Здесь бой тоже был успешным.

Уверенно шагают лесные воины. Они выполнили боевую задачу.

А завтра-послезавтра начнется новый бой — большой, трудный, кровавый. Окажется ли он победным для партизан? Как сложится судьба каждого из этих людей? Никто сейчас не думает об этом. Все знают: коротко солдатское счастье, не мешкай, радуйся, не то улетит. И они радуются. Поют. И от этого легче кажется партизанская ноша.

Сражение

Родина наша — колыбель героев, огненный горн, где плавятся простые души, становясь крепкими, как алмаз и сталь.

Алексей Толстой
Двадцать девятое декабря 1943 года. Семь часов утра. Идет третий день наступления фашистов.

Где-то в западной стороне бухает пушка — сильно и тяжело, как далекий раскат грома. И так же тяжело на лес налетает снаряд: у-о-х! У-о-х! И: га-га-а-х!!! — раздается вдруг в самом лагере.

Резко рвануло брезент в дверном проеме вадневского шалаша. Вскинул огненные крылья костер, как испуганная птица. Партизаны выскакивают из шалашей.

Тьма. Звенит морозный воздух. Пахнет гарью.

— В ружье!

Мелькают людские силуэты. Слышны встревоженные голоса.

— В окопы! В окопы!

В долине Салгира гремит пушечный залп. Вслед за ним, видимо по сигналу, открывают огонь и другие батареи противника — артиллерийские, минометные. Они бьют по партизанскому лесу — маленькому козырьку Колан-Баира, по Тиркенскому «пятачку», по узкому хребту Яман-Таша…

Группа офицеров штаба центра стоит на хребте Яман-Таша. Укрытием служит уступ скалы. Он укрывает лишь с восточной стороны. Но командиры не пользуются им, стоят на гребне скалы: надо видеть, слышать, ориентироваться. Без этого как же руководить боем?

Уже начало девятого, а в лесу темно, рассвет будто прошел стороной — такая висит над лесом туча дыма и гари.

Огонь усиливается. Взрывы вздымаются и в Тиркенском лесу, и по Яман-Ташскому хребту, и по восточной стороне реки Суат — в Засуатье.

— По обороне бьют тридцать шесть батарей, — определяет начштаба центра. — Действуют и три батареи дальнобойных пушек большого калибра. В воздухе постоянно до пятидесяти-шестидесяти бомбардировщиков. Огневой налет длится уже… — Савченко глядит на часы, чтобы назвать точное время, но тут:

— Падай! Ложись! — кричит Шестаков и прыгает под скалу.

Летит, ухая снаряд. Ближе… ближе…

Взрыв!!!

И тишина: ни шороха, ни звука. Кажется, что грохот боя исчез. Все хватают ртами воздух, суют пальцы в уши.

Постепенно слух возвращается к нам.

— А ведем мы себя несерьезно, — кричит Ямпольский, — выставили весь штаб: «На, бей!.. одним снарядом всех!»

С этой минуты группа командиров центра делится на три: Ямпольский и Савченко остаются у скалы. Офицеры штаба переходят под соседнюю скалу. Там есть небольшое укрытие — козырек. Нас же с майором Шестаковым Ямпольский отправляет на КП штаба 5- й бригады.

— Будьте там! — кричит он. — И решайте вопросы самостоятельно, от имени оперативной группы.

…Филипп Соловей, Мироныч и Сендецкий стоят под легким навесом из жердей. Он завален снегом и массой веток, сбитых осколками. Укрытие явно непрочное, а все как-то спокойнее. Да и от вражеских летчиков заслон.

Отсюда видна восточная половина театра действий: район Баксана, пещера Хаджи- Хоба, Карачи-яйла, горы Кара-Тау и Тирке. То там, то тут появляются белые тучки — это бьют батареи противника.

Прямо перед нами Засуатье — сектор обороны, удерживаемый третьим отрядом Ивана Дегтярева. Это — узкая лесная полоска вдоль восточного берега речки Суат. По ней бьют шесть артиллерийских батарей и десять батарей минометов. А с воздуха бомбят и стреляют бомбардировщики и штурмовики.

Какой урон несут отряды партизан? Информация, поступающая оттуда, очень скупа.

— Сбегаем туда? — приглашает Шестаков.

— Давай.

От дерева к дереву, от окопа к окопу, где пригибаясь, а где ползком, пробираемся к бойцам в окопы.

— Как дела, хлопцы?

— Ничего… Живы.

Лица партизан серые, задымленные, осунувшиеся. Глаза строгие. Каждый осыпан пеплом, гарью, землей, обрызган грязью, выброшенной из-под снега снарядами.

Вскоре становится заметно, что веера взрывов переместились от линии окопов в глубь обороны.

Майор Шестаков смотрит на часы:

— Одиннадцать тридцать. Четыре с половиной часа вели огневую подготовку, — фиксирует он. — Теперь двинут войска…

— К отражению атаки готовсь! — раздается по цепи команда. — Глядеть вперед!

О дальнейших событиях в дневнике боевых действий 1-й бригады было записано так:

«Противник (огнем — Н. Л.) пяти батарей начал обстреливать расположение обороны отрядов (бригады). После артподготовки пехота противника в количестве более тысячи восьмисот человек, при поддержке артминометного огня, восьми танков и штурмовой авиации начала наступать на оборону отрядов…

В шестнадцать тридцать упорным сопротивлением 18-го и 19-го отрядов, огнем артбатареи 76 мм (пушек) и батареи „РС“ („катюш“) было уничтожено до ста пятидесяти солдат и офицеров противника… Разбита пушка противника… сожжены автомашина и повозка с грузом…».

Из-за Баран-Горы, Коль-Баира и Базар-Обы выползают восемь танков. Маневрируя меж камней и воронок, они на ходу бьют из пушек и пулеметов. Следом за танками бегут автоматчики. Рассыпавшись по яйле, они движутся к Колан-Баиру и к высоте «884».

Перед козырьком Колан-Баира лежат поперечные камни. В них упираются вражеские танки. Бронированные чудовища теряют строй, ищут проходы, разворачиваются. Пехота сбавляет шаг.

— По пехоте огонь! — слышна зычная команда Николая Сороки.

Колан-Баир отвечает дружной стрельбой.

Стреляют и каратели. Их огонь тоже сильный, массированный. Две группировки стрелков, сотни по три-четыре в каждой, поднимаются в атаку. Покинув танки, они преодолели каменные гряды и теперь рвутся к горному хребту, к окопам.

А над окопами партизан летят команды: огонь! огонь!

Вот Михаил Капшук, всему лесу известный пулеметчик, весь сотрясаясь, бьет длинной пулеметной очередью.

В соседнем окопе рокочет пулемет словака Цирила Зоранчика. Гранатометчики тоже участили удары, и гранатные разрывы сливаются в сплошной гул.

Группа танков движется на высоту «884», где находятся партизаны 18-го отряда. Их окопы на безлесной вершине, ничем не прикрыты.

Танки уже у окопов. Перед ними рвутся гранаты. Но машины лишь ускоряют ход. Передний, танк уже на линии окопов… Другой тоже утюжит окоп. А вот и третий… Еще миг — и танки в тылу у партизан, рванулись к опушкам леса, бьют по деревьям, по густолесью. А на окопы надвигается пехота врага, горные стрелка.

До окопов остается полсотни метров…

Еще меньше…

Но вот:

— По пе-е-хоте! Ого-о-нь! — летит над окопами команда Ваднева, и линия обороны взрывается шквалом огня: бьют пулеметы, автоматы, гранаты. Цепи наступающих качнулись. Передние падают. Но на смену им наплывает новая вражья масса. Она ревет, стреляет. Нет, кажется, не сдержать ее напора! Не отразить. Но вот в рядах вражеских стрелков вспыхивают з взрывы. Это Федоренко перенес сюда огонь партизанских пушек и «катюш». А из шамулинской долины дружный уничтожающий огонь ведут партизаны Саковича.

Из окопов поднимаются Ваднев и Клемпарский… Встают во весь рост. Два года они шли впереди, поднимая группу за группой на борьбу. Не приказом, а примером ведут командиры новичков в атаку.

— За-а мно-о-о-й! В ата-а-ку-у!

И почти в один голос сильно, решительно:

— Коммуни-и-сты! Впере-е-д! Комсо-мо-льцы!

В следующие секунды из окопов выскакивают Иван Щербина, секретарь партбюро, Иван Медведев, начштаба, за ними десятки других партизан: высокие и низкорослые, старики и почти подростки.

— Ур-р-а-а! За Ро-о-о-ди-ну!

Партизаны выбегают из леса, поднимаются из окопов, вырастают из-за снежных сугробов.

Вот уже схлестнулись врукопашную.

Каратели напирают. Но партизанский натиск сильнее, и фашисты в сутолоке пятятся.

По команде: «Отход!», партизаны возвращаются к окопам. Вялый шаг. Многие шатаются. Других ведут под руки. Командир и комиссар в гуще бойцов. Клемпарский держится за голову. С пальцев руки стекает кровь.

— Вам помочь, товарищ комиссар? Давайте понесем.

— Не надо. Сам…

В окопе командного пункта 18-го отряда медсестра Наташа Гришанкова накладывает повязку Клемпарскому. Ваднев тоже ранен, дважды. Им занимается медсестра Вера Кудряшева. А он командует:

— Начштаба! А, начштаба! Доложи о потерях.

Результат боя еще не совсем ясен. Но на глаз можно определить: не меньше полутора сот фашистов лежит на высоте. Разбита пушка. Бронетранспортер.

— А партизанские потери не установлены, — заканчивает доклад Иван Медведев. При этом он переглядывается с комиссаром: говорить ли, дескать, раненому о своих потерях? Они ведь тоже немалы.

Комиссар молчит. А Ваднев, с неохотой подчиняясь медсестре, все толкует о деле:

— Николай Антонович! Слышишь? — натужно кричит он, пересиливая грохот боя. — Надо бы разузнать: кто особенно отличился? А?

Комиссар согласно кивает головой: ладно, дескать, сделаю, угомонись, наконец, дай перевязать себя.

Шум канонады снова нарастает. Взрывы заметно учащаются. Налетают самолеты. Немцы вновь перекинули огневой удар на передний край. Наблюдатели доносят:

— Новая группа танков — шесть штук. Поднялась из Салгирскои долины. Скрылась за горой Коль-Баир.

Бронетранспортерами подвозят пехотные подкрепления. К «Маяку» под Коль-Баир, к Базар-Обе и под Баран-Гору.

Готовится новая, еще более жестокая атака.

А за Суатом, где бьется 3-й отряд Ивана Дегтярева, как раз в эту пору разыгралась тяжелая драма.

Ни обороняться на этом рубеже, ни маневрировать нельзя. Самая же опасная слабина Засуатья — уязвимость с тыла. Стоит противнику один из своих отрядов хоть на километр-два продвинуть от Хаджи-Хобы вверх по Суату, и партизаны Засуатья в кольце. Этим и воспользовались сейчас фашисты.

Десятью танками они наносят удар прямо в лоб дегтяревской обороне. Пехоту же пускают совсем с другого направления — от Баксана по Суатской долине. Наступление фашисты прикрывают огнем двенадцати батарей и пятнадцати-двадцати самолетов.

Партизаны воюют с танками, а немецкая пехота совсем близко.

Приходит весточка от комиссара Бабичева:

— «Начальнику политотдела ЦОГ. Николай Дмитриевич! Дела наши хлопотные. Завтра будем в кольце. Оно-то не страшно. Бригадой, когда захотим, пробьемся. А что будет с гражданским населением? Надо бы ночью встретиться. И. Бабичев…»

…Ночь. Где-то в Салгирской долине изредка грохочут тяжелые пушки, в лесу рвутся снаряды. Время от времени налетают самолеты, высматривая костры. Но, несмотря ни на что, партизаны отдыхают.

А в Яман-Ташских землянках, где размещается штаб Центральной оперативной группы, не спят. В одной из них собрались обкомовцы: Ямпольский, Степанов, Колодяжный, автор этих строк. Здесь и начальник штаба Центральной оперативной группы подполковник Савченко.

Тусклый свет коптилки скупо освещает лица партизан. Все озабочены не на шутку. Ямпольский взглянул на часы:

— Начнем, товарищи. Через час соберется штаб и командиры бригад, комиссары. Надо успеть.

Говорит он тихо, спокойнее обычного. Подчеркнуто неторопливые движения, строгость лица, сосредоточенность взгляда — все обнаруживает внутреннюю собранность человека думающего, ищущего, готового нести всю полноту ответственности за принятые решения.

— Подпольному обкому, — продолжает Петр Романович, — надо принять принципиально важное решение о характере нашей тактики в завязавшихся боях с карателями. В тугой узел связались две проблемы — военная и морально-политическая; тактика партизанского оборонительного боя и наш долг по отношению к гражданскому населению, которое пришло под защиту партизан, вверило нам свою судьбу. На наше заседание мы пригласили начальника штаба подполковника Савченко. Вам слово, Василий Евдокимович.

Савченко, хотя и грузный, преклонного возраста человек, но быстро и молодцевато встает, окидывает всех острым взглядом.

— Я буду краток, — предупреждает он. — Задачи сторон: противник намерен разгромить партизан, освободить свой тыл и коммуникации, нужные ему как для обороны полуострова, так и на случай эвакуации. Перед партизанами я вижу четыре задачи: отвлечь с фронта на себя побольше сил противника — это раз; приковать эти силы к тыловым районам и причинить им урон — два; самим партизанам уйти от разгрома — три и защитить гражданское население — таковы наши задачи, товарищи.

Подполковник вновь обвел взглядом участников заседания и продолжает:

— Их — сорок-сорок пять тысяч, нас — три тысячи. А леса в ваших зуйских лесах нет! — подполковник кончиком карандаша проследил на карте очертания зеленого массива. — Тиркенский лес — три на четыре километра, Яман-Ташский — шесть на десять. Вокруг, сколько глазом достанешь — безлесные плоскогорья. Все они легко доступны для войск и техники врага. Тут не разгуляешься в маневре.

Заметив, что Ямпольский глядит на часы, докладчик заторопился.

— Жесткая оборона или маневр — так поставлен вопрос передо мною. Отвечаю: нужно стоять скалой. Уклониться сразу же от боев и начать маневр, значит, потерять боевой дух партизан, отказаться от сковывания сил врага в тыловом районе и от нанесения ему потерь. Придется покинуть базы боевого и продовольственного питания, тысячи голов скота, бросить тяжелое вооружение, маневрировать с которым в горах невозможно.

В землянке наступила нелегкая тишина. Глубокое раздумье, озабоченность, чувство большой ответственности овладело всеми.

Председательствующий не вторгается в эти раздумья, не торопит с высказываниями.

— Я бы внес некоторые дополнения или поправки к тому, что высказал начальник штаба, — говорит он. — Противник, вне всякого сомнения, преследует и политическую цель. Разгромить партизан и население, находящееся у нас, — это значит, показать: вот чем кончился уход жителей в лес. Следовательно — притушить пожар всенародного восстания, какой разгорелся в тылу блокированной вражеской армии. И еще: уйти сразу в маневр, значит, отказаться от защиты населения, не сделав никаких попыток помочь людям.

Опять все молчим, размышляя. То один, то другой вновь обращается к карте и, вздохнув, отводит взгляд в сторону: некуда, решительно некуда уйти в маневренный рейд. Было нас немного — переходили из Яман-Ташского леса в Тиркенский, из Тиркенского — в Яман-Ташский. Теперь же три тысячи партизан да столько же гражданского населения заселили все лесные массивы. Куда передислоцироваться? Как маневрировать по лесу цепочкой в шесть тысяч человек?

Подумав, единодушно решили: сопротивление врагу оказывать до последней возможности на занятых позициях; не позволять противнику расчленять наши силы.

Наше время истекло, приглашаем офицеров штаба, комбригов и комиссаров. Подполковник Савченко разбирает события за день. Подробно характеризует силы противника и отмечает: в атаках участвовала не вся его пехота, часть войск стоит вокруг леса и в прилесных селах. Сила натиска будет возрастать. Как помешать противнику в этом? Что предпринять? Как перегруппировать наши силы?

Слово берет Свиридов:

— Мы пришли с конкретным предложением: этой ночью забрать из Тиркенского леса население. Тысяча человек женщин, детей, стариков — не шутка. Думаем, что надо уходить оттуда и всей шестой бригаде. Если останемся там, то только поможем противнику рассечь наши силы.

Обсуждаем предложение Свиридова и решаем, что партизаны 5-й бригады переместятся с южного участка Яман-Ташской обороны на восточный и северный, а 6-я бригада станет фронтом к Орта-Сырту. Тиркенский лес до рассвета будет оставлен населением и партизанскими отрядами.

После совещания Федоренко и Степанов поспешили на Колан-Баир. До рассвета надо в каждом отряде побывать. Послушать бойцов. Подбодрить. Переставить на новые позиции батареи пушек и «катюш».

Много дел и в нашем штабе: оформляются приказы, перераспределяются боеприпасы, из одного пункта в другой передислоцируются резервные силы. Немало забот о медицинском обслуживании: не хватает медиков ни в отрядах, ни в госпиталях…

Сведения о всех событиях истекшего дня партизанские радисты языком цифр и сигналов передают на Большую землю:

Лес. Молния: «Всеми бригадами ведем бой с крупными силами противника, танками, артиллерией, авиацией. Все обстоятельства — фронтовые, географические, политические — диктуют необходимость вести упорные бои. Для этого наш боезапас безусловно недостаточен. Любыми средствами и способами шлите патроны, особенно шкодовские, а также артснаряды, мины для „катюш“, гранаты».

Большая земля: «Вас поняли. Принимаем меры оказания вам помощи».

Лес. Молния: «Самолеты на посадку сегодня принять не можем. Все наши аэродромы заняты противником. Грузы сбрасывайте на парашютах».

Большая земля: «Все ясно. Берегите силы».

Лес. Молния: «Просим: бомбите боевые порядки противника на высотах „1001, 5“, „931,1“, Кара-Тау»…

30-е декабря 1943 года. День немецкого наступления четвертый.

Первым, что принесло утро 30 декабря, было занятие противником плоскогорья Орта-Сырт. Прикрываясь танками и огнем батарей, немцы двинули сюда два отряда пехоты. Вслед за ними на Орта-Сырт вышли дополнительные силы. Всего тут скопилось более четырех батальонов вражеской пехоты.

Развернувшись в противоположные стороны, немцы начали наступление: первая группа — в северном направлении, на Яман-Таш, вторая же повернула на юг, к Тирке.

Теперь Тиркенский лес был опоясан полосой сплошного окружения. На каждую из высот Тиркенского леса фашисты обрушили огонь десятков пушек и минометов, с воздуха засыпали бомбами.

К полудню каратели атаковали все высоты Тиркенского леса. И только теперь обнаружили: партизан под Тирке нет!

Да, партизаны действительно ушли отсюда, оставив три группы — шуметь, стрелять и вводить противника в заблуждение.

Теперь 6-я бригада на новых позициях. С нею перешло на Яман-Таш и население.

В течение дня при поддержке сильного артминометного огня противник трижды атаковал позиции бригады, но все его атаки были отбиты.

Разобщение партизанских сил, к которому так стремились фашисты, было предотвращено.

А на Колан-Баирском козырьке сконцентрирован новый шквал огня. Рвутся десятки и десятки снарядов, воют, взрываются мины. По Колан-Баиру же бьют и все три дальнобойные батареи. В воздухе постоянно висят тридцать-сорок самолетов — бомбят, штурмуют.

Сковав партизан огнем, немцы начали наступление. Силы их удвоены: двадцать танков, шесть самоходных пушек, два полка пехоты — все двинули они в стык между высотой «884» и Колан-Баиром. Другим крылом каратели обходят Колан-Баир с юга. Этот маневр теперь облегчен: Тиркенский лес ведь уже занят, и оттуда поступает подкрепление. С Баран-Горы и из-за высот «880» и «931» выходит пехота. Группа за группой она вливается в общий отряд, совершающий обходный маневр. Гитлеровцы образуют «клин», на острие которого шестнадцать танков. Они пытаются выйти в тыл 1-й бригаде, соединиться с северным «клином» и отсечь бригаду от Яман-Таша.

Пройдут годы. Десятилетия. В мои руки попадет дневник Федора Ивановича, и там я прочту строки об этом трудном дне:

«30 декабря 1943 года.

Противник всю ночь на 30 декабря вел огонь по лагерям 2-го и 18-го отрядов из 195 мм. орудий. С рассветом — огневой налет из пяти артбатарей и нескольких минометных батарей. Десять танков, звено штурмовиков, звено юнкерсов, один „Фокк-Вульф“ и два румынских самолета.

После сильного огневого налета пехота противника перешла в наступление, но огнем нашей артиллерии и стрелкового оружия атака была отбита…».

«…Огнем нашей артиллерии…» Три обычных слова. Но сколько в них заключено смысла, ратного труда, героики! Здесь и зрелость партизанского комбрига, которая помогла своевременно оценить обстановку на участке 18-го отряда и прийти на помощь огнем артиллерии и «катюш». Мастерство и мужество артиллеристов, проявленное в успешных действиях под ураганным огнем врага. И весомость подмоги, подоспевшей от родной Красной Армии — она щедро поделилась с нами, партизанами, оружием, вплоть до пушек и «катюш». В этих трех словах и труд советских летчиков, с риском доставивших подмогу в огненный лес.

Успел комбриг вписать доброе слово и о людях леса. «Героически вел себя в этом бою командир 18-го отряда Ваднев, — читаем мы в дневнике. — Будучи ранен, он не ушел из строя, руководил боем и три раза сам водил бойцов в контратаки».

…Федор Федоренко на бригадном КП в окопчике полуметровой глубины. Рядом с ним бригадный комиссар Евгений Степанов, начальник разведки Павел Рындин. Сколько раз накрывались эти окопчики огнем взрывов! Вот и сейчас над ними стоит плотная серая туча — дым, щебень. Но чуть поредела туча, чуть утих грохот, Федор кричит:

— Евгений Петрович! Живой?

— Живой.

— Павлик! А ты жив?

— Да вроде жив, Федор Иванович. Только камнями присыпало…

— Посмотрите, куда они нацеливают клинья!

Три головы, покрытые маскировочными халатами, ставшими из белых серогрязными, высовываются из окопчиков. Три пары глаз глядят вперед и видят, как пехота с помощью танков берет бригаду в «клещи».

— Надо остановить! Отбить! — кричит Федоренко.

— Связной второго! Связной от Белко! Слушайте меня! Сороку сюда! Мигом! И Белко тоже! И Шарова сюда! Ша-ро-ва!

…Сорока и Белко огонь своих отрядов переносят на передние группы наступающих. Федоренковские приказы успевают принять и те, кто должен сразиться с танками. Сам Николай Сорока с группой гранатометчиков ставит заградительную завесу гранатных ударов по четырем танкам, которые вклиниваются в оборону на стыке с отрядом Ваднева. А Шаров с шестьюдесятью гранатометчиками и «пэтээровцами» появляется в перелеске у Длинной поляны. Здесь-то и вскипает схватка с шестью танками, которую по справедливости можно назвать геройской.

Танки идут к перелеску. Три — с одной стороны, три — с другой. Слева козырек Колан-Баира, справа — крутой обрыв в Бурульчу. А впереди — лесная бровка. Повалив первый ряд деревьев, танки врезаются в хаос стволов и ветвей. И тут по ним бьют гранатометчики и бронебойщики Шарова.

Вот остановился танк с левого фланга. Еще один задымил и окутался пламенем. Остальные, заметив партизанские позиции, обрушивают на них яростный огонь, но каменная терраса Колан-Баирского козырька и обрыв в Бурульчу неприступны.

Теперь партизаны Шарова бьют по пехотному «клину» и отсекают его от танков. А тут, как на зло, новый шквал артиллерийского огня, бомбовый удар. И снова вздыбилась в огне земля.

Горстка партизан стоит на пути многотысячной оравы карателей. Только и преимущества у героев леса, что скрытые позиции. Да еще с южного и юго-восточного крыла Колан-Баирского козырька шаровцам помогают словаки. Огнем десятков автоматов и пулеметов они бьют немцев по флангу.

— Патронов! Патронов! — то и дело кричит пулеметчик Цирил Зоранчик своему напарнику Венделину Новаку.

А рядом, на восточном крыле словацкой обороны также безумолчно строчит другой словацкий пулемет. Пулеметчик Франтишек Сврчек в упор бьет по неприятелю. Вот он почти до пояса поднялся над каменной кромкой. Очередь… еще очередь…

Вдруг:

— Ой!

Франтишек оставил пулемет и, схватившись за плечо, опустился на землю.

— Сестра! Сестричко! — кричит его тезка Франтишек Шмид и занимает место Сврчека за пулеметом.

А на Большую землю летят радиограммы:

Лес. Молния: «Первая бригада под угрозой окружения. Ключевая позиция на Колан- Баире в „клещах“».

Большая земля: «Мужество, с которым бьются партизаны, восхищает. Но берегите силы. Маневрируйте…

При всех обстоятельствах не допускайте расчленения противником ваших сил».

Лес: «Вас поняли. Сообщите: когда сбросите боеприпасы?»

Большая земля: «Все наготове. Однако нелетная погода мешает. Трасса — пятьсот километров, через море…»

Диалог Лес — Большая земля продолжается. Не прерывается и бой. Особенно горяча схватка все под тем же Колан-Баиром.

А тем временем к Федоренко подползает связной 24-го отряда.

— Товарищ командир! 24-й отряд сбит. Из Уч-Ала-на по Бурме на третью казарму идут танки… Целая колонна…

«Окружают! — проносится в голове Федоренко. — А потом что? Уч-Аланская группировка развернется фронтом к Яман-Ташу. Она закроет тот ход, который всегда в запасе у партизан на случай отступления. Что ж тогда? Не пробиться же с трехтысячным „хвостом“ гражданского населения!»

Ты слышишь, Евгений Петрович? — кричит Федоренко комиссару. — С Уч-Алана двинули. Этого допустить нельзя!..

Час спустя в штабном дневнике 1-й бригады появляются такие строки: «Бригада, маневрируя, отошла. В семнадцать тридцать противник овладел Колан-Баиром. При этом он потерял только убитыми приблизительно двести десять солдат и офицеров».

На огненной земле

Если бы только и было суждено в жизни телом остановить пулю, летящую в сторону Родины, то и для этого стоило рождаться на свет.

Леонид Леонов
…31 декабря 1943 года. Уже пятый день наступают каратели.

Что же представляет теперь наш оборонительный район?

Начались бои возле живкомбината (под Симферополем), в Новой Бурульче, в Ангаре. Это был район протяженностью тридцать пять километров в одном направлении и столько же в другом; его площадь превышала тысячу двести квадратных километров. По его границам и были рассредоточены войска карательного корпуса. Теперь же все дивизии противника стянуты к горе Яман-Таш, вершина которой — последний бастион партизанской обороны. А вершина эта, ой, как мала! Вся площадь горного хребта — меньше двух квадратных километров. Да, мала теперь наша партизанская земля, так мала, что сердце сжимается.

Правда, 1-ю бригаду мы еще держим на Бурме. Но Бурма — не рубеж для обороны: это лишь окно на случай перехода к маневру. 5-я и 6-я бригады обороняют Яман-Таш. Тут, в скалах Яман-Ташского хребта, спрятаны и все три тысячи человек гражданского населения, все наши раненые и больные. Потерь среди них пока нет. Зато сюда, на Яман-Таш, теперь обрушивается весь вражеский огонь. Все бомбовые удары. Каратели окутали гору плотным кольцом окружения. Наше позиционное положение критическое.

Ровно в восемь начался огневой налет противника. Хребет Яман-Таша тонет в море огня.

На КП нас пятеро: Шестаков, Соловей, Егоров, Сендецкий и я. Лежим на снегу. Укрытием нам служат густо стоящие стволы лип — весьма условная защита!

Гремит рядом… Совсем близко… Воздушные волны рвутся в уши. Визжат осколки. Вот валится всей громадой вековой граб — в его ствол пришлось прямое попадание снаряда. Крона, упав, ворочается, как живая, будто укладывается поудобнее.

Мироныч шевелит губами, что-то кричит, показывая на часы. Вероятно спрашивает, который час.

— Восемь тридцать! — кричу ему.

Да, всего лишь тридцать минут длится налет противника. А сколько огня принял Яман-Ташский хребет! Сколько снарядов, мин, бомб всажено в него! Особенно в эти шестьдесят метров! В ключевую позицию.

Очередной взрыв — и все качнулось… В глазах темно, и боль в ушах острая до нестерпимости.

«Рот! Рот надо открыть!», — мелькает мысль, и только сейчас замечаю: зубы сцеплены, как клещи, до боли в челюстях.

— Живы?

Ваня Швецов и Миша Мокрынский тянут меня из-под груды обрушившихся камней.

— Вы не убиты?

Жив. И Мироныч живой. И Сендецкий. Все живы. Ползем в воронку с метр глубиной. Прячемся под вывернутое с корнями дерево. На зубах трещит песок. Он засыпал глаза, уши, попал за воротник. Отряхиваемся, приходим в себя.

Сейчас каратели в упор стреляют по Яман-Ташу с Колан-Баира и из Голубиной балки. Дистанция очень мала, и звуки выстрела сливаются с громом разрыва — гух-бах!

Теперь ключевую позицию не узнать: снег, земля, свежераздробленные камни, сучья, ветки — все перемешалось. Кругом — воронки. Ничего живого, кажется, нет. А на перекате высоты «909» уже черным-черно. Это налетает фашистское воронье.

Фашисты движутся под уклон, а через перекат уже валит другая вражеская орава.

Свиридов и Бабичев бросаются к переднему краю. Там брустверы, окопы, надолбы — все смешано, перепахано огнем. А по хребту бегут немцы. Они уже в полукилометре.

— Слушай мою команду! — что есть силы кричит бойцам резерва Свиридов. Каждое его слово — сгусток воли, страстный призыв, строгий приказ. — За мной! На передний! В око-о-о-пы!

И сам побежал первый.

Бегут за Свиридовым бойцы. Одну группу ведет Бабичев. Еще бегут. Но приближаются и немцы.

Свиридов бросает команду минометной батарее, и та сразу же откликается выстрелами. Вот уже видны сполохи взрывов — прямо в гуще врагов.

— Живы минометчики! — сам себе говорит комбриг.

Затем летит команда пулеметчикам:

— По фашиста-ам, ого-о-о-о-нь!

Ключевая отзывается. Строчат длинные пулеметные очереди, стучат автоматы, бухают винтовочные выстрелы. А вот уже и сухие взрывы гранат…

— Жива бригада! — не удерживает Свиридов вздоха облегчения и снова во всю силу кричит:

— Ого-о-о-нь! Ого-о-о-нь!

В глазах — боевой азарт. Пошло дело! Хорошо пошло! Уже видно: редеют ряды наступающих.

Рядом с комбригом стреляют снайперы. Они бьют по передним карателям, сбивают ведущих. Один из снайперов совсем близко. Рослый, широкоплечий, он примостился за стволом сваленного дерева и стреляет сквозь сплетение корней вывернутого комля. Г олова и шея в повязках, на них ржавые пятна крови. В крови и левая рука.

Снайпер действует спокойно, размеренно. Будто нет впереди катящей на него лавины врагов, которых, конечно же, не перестрелять.

— По офицерам! Без промазки, ядрена мать! — командует снайперский командир.

Только теперь Свиридов узнает забинтованного: да это же Василий Савопуло. Вчера за Суатом он дважды был ранен. Доставили без сознания. Много потерял крови. Надо бы переливание, говорили врачи. И вот Василий снова воюет.

А рядом в воронке другой снайпер. Этот лишь наполовину втиснулся в воронку, а голову спрятал за камнем. Стреляет он так же точно и косит глазом в сторону Василия, должно быть, сверяет: кто больше? Это — Дмитрий, родной брат Василия.

Слышны винтовочные хлопки справа и слева — значит, и остальные снайперы живы.

— Козин! Горбий! Григоров! Всех на передний! Усилить огонь! — командует Свиридов.

Команда повторяется, и вот, наклонив вперед коренастый корпус, бежит Степан Лященко, знаменитый гранатометчик, человек с железными нервами, мастер гранатного удара. А вон еще такой же меткий боец — сухопарый, двухметрового роста Сергей Охременко. Пробегают Тимофеев Володя и его дружок однолеток Саша Оленский. С ними старик Савел Чаклиди. Выдвигаются вперед партизанки: маленькая и боевая Валя Годлевская, с автоматом и парой гранат; крупная Нюра Фролова, с автоматом и медицинской сумкой, Галя Смаженко, а рядом ее брат Коля.

Бригадный переводит взгляд влево, где стоит 22-й отряд. Там тоже оживление: бежит крепыш Гриша Годлевский, за ним бойцы его разведгруппы; виден старик-геркулес Аверьян, рядом с ним комсомолец Леня Лебедев… Еще левее — комиссар Иван Стрельников, с ним заместитель командира. А самого командира Виноградова нет. Очевидно ранен.

— Стрельников! — кричит комбриг и, услышав отзыв, приказывает:

— Прими команду!

Свиридов подзывает связного 20-го отряда, парнишку лет шестнадцати.

— Вот что, Вовка! Живо — в свой, двадцатый отряд, к замкомандира Литвиненко. Всех сюда, на передний! Повтори!

Выслушав, отпустил и опять взглядом устремляется вперед, следит за тем, как приближаются немцы, как они ускоряют шаг, бегут, стреляют, исступленно кричат…

А вот и кризисный миг — сотня метров, отделяющая от врагов, роковая черта… Свиридов бросается из окопа. По линии несется его команда, поднимающая бригаду на ноги.

Партизанская контратака наливается силой. Наступила жаркая, смертельная схватка врукопашную. Сколько же кипеть ей? Время пропало. Есть бой… Есть грохот… Крики… Кровь…

Но вот он кончается…

Отогнана вражья свора. Партизаны спешат назад, в окопы: сейчас на ключевую обрушится новый огневой удар.

Теперь налетают бомбардировщики. Страшная сила смертоносного огня прижимает всех к стенкам окопов, бросает в воронки. А на поляне между веерами взрывов кто-то ползет.

— В окоп! В окоп! — торопит Свиридов и, разглядев сквозь дым медсестру, волочащую раненого, бросается на помощь, но тут — снова взрыв!

— Ой! Ой! — вновь стонет кто-то в воронке. И слышится девичий голос:

— Потерпи, Ленька! Забинтую — полегчает.

«Жива медсестра, что ползла с раненым», — мысленно отмечает Свиридов. Узнав девчонку по голосу, кричит ей:

— Галя Смаженко! Кого там ранило?

— Лебедева Леню, — отзывается медсестра. — Перевязываю…

— Дядя Миша! Вашу семью… всех накрыло…

— Слышим! Замолчи там! — со злостью и с болью в голосе отзывается Свиридов. Он повернул голову назад, и взгляд его, привычно бегущий по окопам, по воронкам, вдруг споткнулся. Бригадный отшатнулся, будто ударился о что-то: возле сваленного дерева, рядом с вывернутым комлем лишь стреляные гильзы. А снайпера нет!

— Савопуло!.. Вася!..

В ответ чей-тоотчужденный голос:

— Нет его, Василия…

А на КП 5-й бригады напряженная обстановка. Подкрепления Свиридовской бригаде запаздывают. 23-й отряд еще не передвинул две группы на свой правый фланг, на стык с левым флангом шестой бригады. Не подошли и севастопольцы из 21-го: нет групп Калашникова и Балацкого.

Прибежал связной от Свиридова.

Беру у него записку, глаза быстро бегут по строчкам:

«Двадцатый отряд с бурульчинского склона мною снят. Позиция осталась открытой. Прошу: прикройте ее. И еще прошу: подоприте нашу ключевую. Немцы прут сплошной километровой лавиной. На Орта-Сырте ночью замечены два полка. Теперь, наверняка, подошли подкрепления. Нашу ключевую надо поддержать понадежнее. Все. Свиридов».

— Нет у Свиридова резерва, — волнуется Шестаков. — И не передвинулся двадцать третий. Понимаете, нет его там!

— Сейчас он будет там!

С этими словами бригадный комиссар Егоров выпрыгивает из воронки и скрывается за деревьями в направлении 23-го.

— А тебе, Илья Васильевич, Бурульчу надо прикрыть! — обращаюсь я к подоспевшему Илье Харченко. — Собери чекистов, ординарцев, — всех, кого найдешь, и стань с ними на позициях двадцатого. Все расслышал?

Для верности я даю ему свиридовскую записку и тычу пальцем в верхнюю строчку: «бурульчинская позиция осталась открытой…».

Харченко еще не ушел, а к нам прибегает Александр Балацкий.

— Иди, Балацкий, — обращается к нему Шестаков, — с группой к командиру 6- й бригады Свиридову. Будете его бригадным резервом на самый крайний случай. Понял?

На ключевой — сплошной шквал огня. Партизаны Свиридова отбивают очередную атаку…

— Петр Романович! — пытается убедить появившегося здесь Ямпольского Свиридов. — Наши силы иссякнут раньше, чем немецкие. И на исходе боезапас.

— И перестань просить, товарищ командир бригады! Понял? — резко, но без злости, с ноткой отцовского внушения, отвечает ему Ямпольский. — Дела у тебя идут правильно. Бригада геройская. «Коридор» — позиция непробиваемая. К тому же трупами врагов вон как запружена. Остается одно сказать вам: так держать!

— Петр Романович!

— Что Петр Романович! У Петра кишеня пуста. Нет у меня резервов. Понимаешь? Нет!

— Ну хоть боезапаса подбросьте.

— Да, Петр Романович, — поддерживает просьбу Бабичев. — Патронов в запасе нет. Гранаты тоже последние раздали. Минометы стреляют только с нашего разрешения.

Решаем помочь патронами, гранатами. А взять их можно только в 5-й бригаде. И не на базах, которые уже обобрали дочиста, а у бойцов.

— Сделает эту операцию наш политотдел, — кивает в мою сторону Петр Романович. — Отобрать боезапас у бойца да еще в разгар таких схваток — дело сложное.

Натыкаемся на Григория Гузия. Вместе с комендантским взводом он залег на переднем крае. Рядом, как всегда, Женя Островская.

— А вы чего здесь? — повышает голос Ямпольский.

— Помогаем вот, Петр Романович. Двадцатый отряд подпираем. Разрешил подполковник Савченко.

— Назад! К штабу центра! — приказывает Ямпольский. — И без моего приказа штаб не покидать. Ясно?

…Был уже пятый час вечера, когда, возвращаясь от Свиридова, мы попали на бурульчинский склон. Здесь снаряды рвутся реже.

Встречаем Илью Харченко. Его отряд, состоящий из чекистов, радистов и ординарцев, стережет бурульчинский склон. Харченко волнуется:

— Хорошо, если не полезут сюда немцы. А если сунутся? Нас же здесь горстка!

— Сунутся, Илья Васильевич! Обязательно сунутся. Им осточертеет лезть в мешок на нашей ключевой, который три дня они набивают трупами своих солдат. Не сегодня-завтра пощупают и в других местах. Так что полезут они и на твой участок.

Через бурульчинскую долину доносится стрельба, крики, взрывы, опять крики. Это на Бурме идет война за то «окно», которое удерживает бригада Федоренко. Похоже, что враг оттесняет партизан, лишает нас последнего выхода.

— Вон наши резервы, — говорит Петр Романович. — Если отсекут первую бригаду, то придется тебе, Илья Васильевич, со своим чекистским отрядом бежать на помощь к соседям. К Свиридову, например.

К чувству беспокойства о ключевой прибавляется боязнь за судьбу федоренковцев. Спешим в штаб центра: может, там уже есть вести с Бурмы? Петр Романович говорит, не останавливаясь:

— Лучше сдать бурминское окно и силой потом пробивать его, когда потребуется, чем допустить прорыв противника на наш Яман-Ташский «пятачок». Враг тут черт знает чего натворит! А? Как думаешь?

Ответить трудно. И сперва надо выяснить: есть ли она в нашем распоряжении, та федоренковская бригада? Что произошло на Бурме?

В штабе центра вестей с Бурмы нет. Последняя связь была в пятнадцать часов. Полковник Савченко инструктирует четверых связных:

— Необходимо пройти на Бурму! Идите разными тропами. Попарно. Один впереди, другой за ним. Дистанцию держать на зримую связь. Все поняли?

А я, урвав у Ильи Харченко двух чекистов — Бориса Теплова и Ивана Сашникова, иду с ними в гражданский лагерь 5-й бригады.

— Товарищи женщины! Кто может подносить бойцам патроны? Кто не боится?

— Я пойду.

— Я.

— Говорите, где брать?

— Куда нести?

Отбираем двадцать женщин.

— Нести будете в шестую бригаду, на передний край. Это вон там, где сильнее всего гремит. А брать придется у бойцов пятой бригады. Подползайте и берите. Где приказом, где добрым словом, в порядке боевой выручки. А приказ таков: полсотни патронов на бойца — остальные сдать.

С десятью женщинами Борис Теплов идет в 21-й и в 3-й отряды. С остальными Иван Сашников направляется в 6-й и 23-й.

Теперь мне нужно получить от комбрига Филиппа Соловья официальный приказ о сдаче лишних патронов.

Перебегаю на КП 5-й. Говорю Филиппу о патронах. Но он возражает: запаса нет, а разоружать бойцов в ходе боя — дело Щекотливое. Лучше 5-й бригадой сменить 6-ю на ключевой. Это можно.

Достаю строевую записку, показываю:

Вот погляди: на двадцать пятое декабря у тебя в бригаде значилось сто пятьдесят тысяч патронов. Это почти по двести штук на бойца. Было?

Было. Но был и бой в Новой Бурульче двадцать седьмого. И двадцать девятого отряд Дегтярева дрался в Засутье. И бригада на ключевой отбила четыре атаки. Это же все патроны! И вообще, что я, жмот? Или не понимаю?

Нет, он не «жмот», Филипп Соловей. В марте сорок второго он прикрыл своей грудью отход отряда из-под Баксана. Всю прошлую зиму раненых бойцов всей бригады кормил тоже он, кормил тем, что добывал в боях. Таков и сейчас. Сам напрашивается на ключевую. Но отдать патроны?! Нет. Не решается комбриг отбирать патроны у своих бойцов. Им они сейчас дороже жизни.

А на ключевой новая огневая схватка. И явно можно различить: со стороны врага — шквал огня, а наши больше кричат, чем стреляют.

— Ты замечаешь, Филипп Степанович? Наши стреляют слабее…

— Чую…

Соловей молча подписывает приказ: оставить по пятьдесят патронов на бойца, остальные передать 6-й бригаде.

Мысленно я все время на Бурме. Что с бригадой Федоренко? Неужели ее отсекли и захлопнули наше бурминское «окно»?

Выяснилось все лишь ночью.

…Гора Яман-Таш окружена с трех сторон: с юга, с востока и с севера. А на западе есть лаз для партизан — урочище Бурма, где скрылась первая бригада, ушедшая с Колан-Баира и где кольцо вражеских цепей до сих пор не сомкнуто.

После атаки 29 декабря немцы не предпринимали новых попыток овладеть Бурмой.

Но брешь есть брешь. Рано или поздно закрывать ее надо. И вот время пришло. От Колан-Баира и с высоты «884» по бурминскому хребту в северном направлении двинули два вражеских полка, а с Уч-Алана навстречу им в южном направлении пошла баксанская группировка фашистов. Бурминский хребет стал мостом, на котором обе вражьи группировки вот-вот должны сомкнуться.

Федор Федоренко вновь и вновь склоняет голову над планшетом с картой, потом озабоченно оглядывает бурминский склон, заснеженные глыбы, стволы деревьев. Та же печать заботы на лицах комиссара Степанова, начштаба Саркисьяна, начальника разведки Рындина. Они тут же, на снегу, у огромного камня.

— Нет, — отрывает Федоренко взгляд от карты, — не найти тут выгодной позиции. И хочешь — не хочешь, а придется прижаться нам к Яман-Ташу. Там население. Там концентрация сил. В этой привязке к Яман-Ташу вся загвоздка. Не будь ее, мы б двинули в маневр…

Он еще раз осматривает ту часть склона, которая, теряясь меж деревьев, примыкает к хребту.

— Единственное, что нам осталось, это — неожиданно контратаковать.

Комбриг излагает свой план, все с ним соглашаются, и замысел, став приказом, передвигает отряды, втискивает каждого партизана в снежные сугробы, в землю, прижимает к каменным глыбам, к стволам деревьев.

Затаились. Ждут…

Чуть выше — хребет. На хребте — дорога. Тишина на ней постепенно рушится. Фыркают кони. Слышен скрип шагов на снегу, лошадиный топот. Шум все ближе. Вот он уже прямо над головой. Теперь — слева. И со стороны Уч-Алана — шум. Еще идут…

Партизаны лежат. Кто слушает, кто, откинув край маскхалата, всматривается вверх. Комбриг видит: продвигаясь по хребту, немцы расставляют пулеметы — один, другой, третий. Дула их направлены вниз, прямо в сторону затаившихся партизан. То ли заметили засаду, то ли занимают позиции, чтобы прикрыть огнем наступление на Яман-Таш.

— Видишь, Федор Иванович? — шепчет Саркисьян. — Мы только двинем, а они — из пулеметов. Какая же тут внезапность?

Федоренко молчит.

— И атаковать нам несподручно снизу вверх, — продолжает начштаба.

Но Федоренко делает свое. Он чуть ссовывается по снегу вниз и попадает в гущу бойцов. Тут словаки Новак, Медо, Тира, Пухер, моряк Печеренко, пулеметчик Капшук и Рындин.

— Павел! — обращается Федоренко к Рындину. — Бери пару ребят — вон Василия Печеренко, Колю Медо. Пролезете между теми камнями, потом кустарниками. И сбоку подползете вон к тому пулемету. Забросаете его гранатами. А мы — в эту брешь. Понял?

Трое лезут по снегу. Кустами. За каменную глыбу…

Остальные не спускают с группы Рындина глаз.

— К атаке! — шепотом передается по цепи.

— К атаке!

Рындин с гранатометчиками не виден. И ни звука с их стороны, ни шороха. Снег с веток не осыпается — так осторожны партизаны. Ни одна веточка не шелохнется. Но обманчива тут тишина. В любой миг может ударить свинцом. Она настораживает и немецких пулеметчиков. Попробуй, подползи незаметно.

Да, фашисты, кажется, заметили партизан. Федоренко теперь ясно видит: немцы повернулись лицами в ту сторону, где Рындин с ребятами.

Вот в руках немцев дрогнул пулемет. Вот он разворачивается в сторону Рындина…

Это срыв замысла! Провал внезапного удара!..

Что делать? Комбриг понимает остроту момента, но не находит решения.

Ищет решение и словак Венделин Новак. Он лежит чуть повыше комбрига, ближе к немецкому пулемету. Он все видит и понимает: еще миг и…

Новак вскочил во весь рост… я кинулся бежать к пулемету. Но немцы, кажется, не видят его. И тогда сколько было сил словак крикнул:

— За совецкую Ро-о-ди-ну!..

Сдвиг ствола, рык пулемета, падение Новака и грохот рындинского гранатного удара — все слилось воедино. А в следующий миг поднялся Федоренко:

— Наверх… вы, товар… рищи… Все по… мес… там!

Круто наклонив корпус вперед, он напряженно шагает вверх. И поет — прерывисто, хрипло, но громко: не поет, кричит:

— Пос… ледний па… рад… насту… па-а-ет!

Песню, как знамя, подхватывают:

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…

Комбрига обгоняет отрядный комиссар Буряк с группой. Вырываются вперед бойцы Бров Помощник, Парфенов, Харченко, Беззубенко — из отряда. Тут и словаки: Пухер, Слобода, Грман… уже человек десять — пятнадцать…

— В ата-а-ку-у! Впе-ере-д!

В пулеметном гнезде — Рындин. Он зовет:

— Давай, братва! Давай!

Зовет и Медо. Швырнув гранаты в соседнее, что справа, пулеметное гнездо, он кричит:

— Словаци, до бою!

А Печеренко развернул немецкий пулемет и огнем прорезает путь, расширяя брешь. С ним сцепились немецкие пулеметчики. Они бьют длинной очередью.

— Тю-ю-в! Тюв! — рикошетят пули.

— Ох! — роняет Медо, хватаясь за левую руку. Печеренко слился с прикладом, он весь напрягается: очередь… еще… еще…

Умолкли немецкие пулеметчики. Но стреляют уже с дороги. Туда и нацеливается теперь трофейный пулемет Печеренко.

А тем временем партизаны взбегают на бровку хребта. Минута-другая, и они уже бьют сбоку по немецкой колонне. Неожиданный удар снизу действует ошеломляюще на гитлеровцев. Их колонна рассыпается. Слышится растерянный крик. Немецкие командиры пытаются развернуть боевой порядок, дать отпор, но партизаны опережают.

С дороги уже не стреляют. Лишь одна группа немцев, отбежав в сторону Шамулы, залегла и строчит из автоматов. Туда бросается Николай Сорока с отрядом. Вскипает новая схватка. И снова — партизанская победа. Колонна карателей рассечена.

Отряд Саковича, развернувшись, преследует тех, кто бежит к Уч-Алану. А отряд Сороки, разбив вместе со словаками шамулинскую группу, громит авангард, успевший пройти в сторону 3-й казармы.

Где-то впереди еще один очаг перестрелки. Слышатся крики «Ура!», призывы «Вперед!». То отряд Ваднева. Огневым ударом он сковывает колан-баирскую группу немцев, пытаясь помешать ей прийти на помощь учаланской.

…Час спустя бригада стоит на том же склоне Бурмы.

— Товарищ командир бригады! Противник отогнан под Колан-Баир. Фрицев убито больше полусотни, — Докладывает лейтенант Сорока.

— Товарищ бригадный велитель! Словаци отогнювали противников за балку Шамулу. И тэж убивали фашистов. А росповедае велитель Иозеф Белко.

Рапортует и Яков Сакович. Его отряд преследовал карателей до Уч-Алана. Гнал бы и дальше, да на Уч-Алане танки.

Алексей Ваднев докладывает одной фразой.

— Колан-баирскую группу немцев остановили.

Контрудар удался сверх ожидания. Оттого и рапорты звучат гордо. Наши рапорты слушают немецкие штабисты: длинный и тонкий, как глиста, полковник, два майора и капитан — толстый коротыш с маленькими, бегающими глазками. Руки их связаны, головы опущены, но уши не заткнуты — слушают. В глазах и позах страх. Они еще не пришли в себя. Да и как прийти, если случилось все так мгновенно. И теперь штаб дивизии и он, полковник, офицер штаба корпуса, в плену у партизан. Горько им смотреть на разгромленную колонну: тридцать шесть лошадей с вьюками, что шли следом за штабом. Двенадцать шкодовских пулеметов — новеньких, с полным боезапасом. Куча автоматов, гранат. Рюкзаки, шинели…

А вот еще трофеи. При виде их краска стыда заливает лица немецких штабистов. Партизан Григорий Хачатурович развертывает немецкую карту, показывает другие штабные документы. Он докладывает старшему партизанскому командиру, такому молодому, что даже непонятно, как он может командовать группой отрядов, занимать генеральскую должность.

— А что означает этот сигнал, две зеленые ракеты? — спрашивает партизанский генерал.

Докладывающий в затруднении. Он ищет ответа в таблице. Потом подбегает к немецкому полковнику, бесцеремонно берет его за рукав.

— Ком! Ком!

И немецкий полковник — высокий, представительный, лет за пятьдесят, в ладно пригнанном кожаном пальто с меховым воротником, подходит к двадцатилетнему партизанскому генералу в засаленном, пропахшем дымом бушлате из грубого брезента. Безбожно коверкая русский язык, он угодливо поясняет:

— Тва селеный ракет — потхотовка атак… Отин красный ракет — атак…

…А невдалеке, в сторонке, остался тот, кто внес решающий вклад в успех партизанской контратаки.

Венделин Новак лежит на снегу, на том месте, где сделал шаг в бессмертие. Его лицо накрыто пилоткой. Из-под нее по виску спадает алая полоска — запекшаяся и застывшая на морозе кровь. Кровь и на снегу. Снежная вмятина густо пропитана ею — кровавая рана зияет в белом теле земли. Не слышит Венделин ни победных рапортов, ни унизительного, дрожащего лепета немецкого полковника…

Рапорты кончились. Строй сломался, и возле убитого друга сгрудились словаки, русские.

— Венделин. Ты — наш Матросов!..

Бригада застывает в скорбном молчании. А рядом новое горе крадется. Еще кого-то несут. Еще одного потеряла бригада. Медленно шагая, подходят медсестры Наташа Гришанкова и Вера Кудряшова.

Принесли. Положили рядом с Новаком. И ряды качнулись:

— Аудюков!!?

— Да, товарищи. Гвардии старший лейтенант Аудюков, командир батареи «катюш». Убит в самом начале схватки. И рядом сразило комиссара Асланяна. Его положили вместе с Аудюковым и Новаком.

В тяжелом молчании стоят партизаны. К комбригу подходит словак в краснофлотской бескозырке — Клемент Медо.

— Товарищ бригадный велитель! Дозвольте.

Федоренко кивает головой: говори, дескать.

— Это они згубили гвардии лейтенанта Аудюкова, комиссара Асланяна и словака Новака! — гневно указывает Медо в сторону пленных немцев. — Они! Словаци мають хотение судить их. Отдайте их нашему словацкому отряду. Отдайте! — голос Медо звучит сильно и грозно. В нем не просьба, в нем — требование. — Дайте. Мы справедливо судытымо. И ци проклятущи фашисты не будуть бильше воювать. Ни в ций войны, аку учинылы, ни в новий, яку по привычци вздумають знов учиныть.

Федоренко молчит. Как часто бывает в подобных случаях, отвечает бригадный комиссар Евгений Степанов. Сперва он кладет руку на плечо словацкого друга, потом говорит:

— Не будем, Коля. Негоже это нам, советским партизанам. Они расстреливают пленных. И в душегубках душат. И в печах сжигают. Так они ж фашисты! Это понять надо. А мы — не они…

Да. Гнев — плохой советчик. Сдержи его, Клемент Медо, верный сын Словакии! Отдай их, этих убийц, законному суду — не роняй наше духовное превосходство. Для себя сбереги его, это превосходство, и для детей, внуков. Будь выше, сильнее. Ведь впереди еще будут испытания.

И еще горе: тяжело ранен Шмид. Над ним склонились медсестры Вера и Наташа. Добрались до ран и не сдержались, охнули:

— В грудь! Тремя пулями!..

Пройдут дни. Бригада, застыв в строю, будет слушать:

— …благодарность: Сороке Николаю… Печеренко Василию… Шмиду Франтишеку…

Но не услышит Франтишек слов этой благодарности, ничего больше не услышит.

Убитых зарыли в снег. У могилы воткнули ветку дуба: пройдут бои — похороним…

…На Яман-Таше в штабе Центральной оперативной группы Федоренко появился поздно вечером. Предельно кратко доложил результаты боя. Изложил свои соображения.

Бурминский ход открыт. Можно бы переходить к маневру. Однако силы противника в лесу еще очень; велики и поэтому скрытный маневр большими колоннами невозможен. Так что, если есть возможность держаться на Яман-Таше, то надо бы еще денек-два повоевать. Может, фрицам надоест умываться кровью да коченеть на морозе, и они уйдут.

Доложил и слушает. И все трет пальцами глаза: слипаются, забыл, когда спал. Лицо осунулось. Постарел лейтенант, в несколько дней постарел.

Есть ли возможность продержаться день-другой? И есть, и нет. Есть остатки сил в 6- й бригаде. Можно поддерживать ее силами бригады Соловья. Можно взять на Яман-Таш бригаду Федора Федоренко. Но сколько осталось патронов? И до каких пор можно ослаблять 5-ю бригаду, и без того растянутую по всему северо-восточному полукольцу Яман-Ташского хребта. А если на том полукольце враг вздумает проверить наши силы! И все-таки надо бы держать еще день-два Бурму. Пусть в запасе остается возможность перейти к маневру.

Партизанские командиры долго еще бодрствуют в землянке нашего штаба.

А рядом, в шалаше радистов, цокает ключ:

Лес: «Молния. Булатову. Противник возрастающими силами пехоты (танков), артиллерии, самолетов продолжает круговое наступление по всему фронту. Бой ведем третьи сутки. Бригада Федоренко понесла сильные потери. Большой процент потерь нашей артиллерии и „катюш“. Из-за отсутствия мин и снарядов остальное тяжелое оружие забазировали…».

Большая земля: «Вас поняли. Сообщите ваши планы на дальнейшее».

Лес: «Положение наше очень тяжелое. Наши планы сообщим следующим радиосеансом. Предупредите Котельникова, Македонского, Кузнецова: не исключена возможность такой же операции против них».

Большая земля: «Котельников, Македонский, Кузнецов в курсе дела. Что знаете о дальнейших намерениях противника?».

Лес: «Противник несет потери. Расходует огромное количество боеприпасов. Четверо суток живет на снегу в сильные морозы. Но признаков свертывания операции не наблюдается. Наоборот, из сел предгорья вводятся новые силы».

Мы — солдаты партии

Ни этот лес в огне,
Ни край небес в тумане.
Ни этот взлет орла
Нельзя узреть извне.
Представить этот мир
Нельзя на расстояньи,
Не только наяву,
Но даже и во сне.
Ираклий Абашидзе
1 января 1944 года. День немецкого наступления шестой…

…Чуть брезжит рассвет. Утро уже близко, а дел у партизан еще уйма: надо восстановить окопы, разрушенные за день огнем, перегруппировать силы и огневые средства, хоть кое-как пополнить боезапас.

Ключевая. Лес насторожен — не шумит ветром, не гремит взрывами. Сейчас в нем звучат людские голоса, звон кирок, ломов и лопат.

— Проспал, наверное, — ворчит кто-то. — Потому и не управляешься с окопом!

А рядом другое:

— Ты, Ванюха, подкрепись, поешь горяченького. Сил добавится, и наверстаешь.

— Сейчас, Катерина. Подожди с едой. Вот этого черта выворочу…

А Катерина свое:

— Держи чашку, ложку. Ешь. И слушай. Буду делать тебе политинформацию. К тебе, Ваня, обращается Калинин Михаил Иванович. С новым годом поздравляет…

— Ну и скажешь же, ей-богу! Так-таки прямо ко мне?

— Да и к тебе, Ваня. Ты ведь партизан, а он обращается и к партизанам. Поздравляет их. Шлет пожелания. Говорит, что сделано народом много, успехи наши военные огромны. О великой победе под Сталинградом, о победах под Курском и Белгородом, о форсировании Днепра, об освобождении Киева.

Ложка в руке парня стынет, от нее струится парок на морозе.

— Ты ешь, дорогой. Ешь, а то промерзнет суп. Да и бой скоро…

Иван отдает Кате посуду.

— Спасибо тебе, помощница. За еду благодарю, за хорошие слова новогодние. Но было бы еще лучше, если б ты прочитала. Я буду вычищать окоп потихоньку, а ты, агитаторша, читай.

— Ладно, слушай. Девушка достает листок.

— «Удары, нанесенные Красной Армией фашистским захватчикам, понемногу отрезвляют головы не только немецкого командования, но и всей руководящей шайки гитлеровцев. Забыты Урал, бакинская нефть, потерян вкус к окружению Москвы и, что особенно знаменательно, своей лучшей стратегией немцы стали считать „эластичное отступление“, „укорочение линии фронта“. Такое объяснение провала военных планов немцев смехотворное; но, видимо, у германского командования лучшего объяснения нет. А на нет, как говорится, и суда нет. Что же касается так называемого немецкого „эластичного отступления“, то Красная Армия хорошо знает, что ни одного метра советской земли немец добровольно не оставляет, его приходится в упорных боях вышибать с советской территории, что изо дня в день и делает наша армия»[91].

— Да вот хотя бы взять наш Крым. Как они цепляются за него!

Лопата со скрежетом врезается в щебенистую землю, а лесной солдат свое:

— Читай, Катя. Очень правильные слова.

Та продолжает:

— «Верными помощниками Красной Армии являются наши славные партизаны и партизанки. Они делают великое дело, беспощадно уничтожая врага»[92].

В небе ревут самолеты. Где-то невдалеке рвутся бомбы, сотрясается земля, свистят осколки.

Девушка выбирается из окопа, но боец задерживает ее.

— Катя! А патронов не принесла?

Та разводит руками, а он свирепеет.

Тогда тонкие девичьи пальцы выдавливают патроны из одной обоймы, из другой… Потом пустую обойму дивчина деловито загоняет в рукоятку пистолета, другую — в карманчик кобуры. Себе ни одного патрона не оставила.

Минут десять спустя агитаторша Катя — в гражданском лагере.

— Девчата! Женщины! Кто хочет на передний край? Новогоднее поздравление Михаила Ивановича прочитаете. Берите карандаш, бумагу.

И ходят слова Партии, слова Родины из окопа в окоп, от сердца к сердцу, под бомбовыми ударами, через огневые сполохи.

И снова начинается бой. И снова земля гремит, горит, грохочет.

Особенно шумна ключевая. Там налет за налетом, атака за атакой. В ответ огневой отпор, яростные контратаки.

В этот день появилось еще несколько строк в дневнике боевых действий 5-й бригады:

«Противник огнем артиллерии и минометов в упор расстреливает оборону отрядов бригады. Отрядам пришлось отбивать тринадцать атак за день. Одна из атак противника длилась час тридцать минут. Имея большое количество раненых и гражданского населения, отряды бригады не могут маневрировать и уклоняться от невыгодных для партизан боев».

…С самого раннего утра мы с майором Шестаковывм на КП 5-й. Атаки пришлись на Яман-Ташскую ключевую позицию. За ее судьбу больше всего и беспокоимся, ее все время подкрепляем скупыми нашими резервами. Но не забываем и о «спокойных» секторах обороны. Рано или поздно немцы сунутся и на другие, наши позиции. Но когда? Какими силами? Этого никто не знает. Поэтому нет-нет, да и оглядываемся на эти «тихие» участки.

Вот опять огневая вспышка на Бурме. Полчаса спустя она утихла. Это немцы пытались спуститься к Бурульче и атаковать штаб центра. Но отряд Якова Саковича помешал им. В пятнадцать часов сорок пять минут снова доносится шум с Бурульчи. Полчаса спустя вестовой от Харченко докладывает, что отряд немцев численностью до трехсот человек проник в долину речки Бурульчи. Враги поднялись к Яман-Ташскому хребту, пытались перевалить его и ворваться в расположение партизанской обороны. Но чекисты заметили их вовремя и открыли огонь. На шум прибежали связные центра, подтянулась часть комендантского взвода. Рядом оказались женщины, подносившие патроны. Винтовок у них нет, так они бросали камни сверху. Так и отбили атаку. А главное, показали прочность партизанской обороны и на этом участке.

Но этот урок на фашистов не действует.

Мы не успеваем обменяться мнениями о случившемся, как с бурульчинского склона доносятся звуки новой перестрелки. На этот раз бой вскипает возле центрального штаба.

Бежим с майором Шестаковым туда и попадаем в жестокую схватку. Немцы атакуют снизу. Они пытаются растянуть нашу оборону, прорваться и окружить штаб.

— Держи! Бей гадов! — сквозь шум боя прорываются команды Григория Гузия.

Где-то рядом командует подполковник Савченко. В обороне и Петр Романович.

Вступаем в дело и мы с Шестаковым.

Немцы ползут тучей. Сраженные, скатываются вниз, но из-за деревьев выползают другие. Вот-вот дойдет до рукопашной.

— Гранатами! — кричит Гузий. — Гранатами!

Гремят взрывы. Трещат автоматные очереди. Но вражеский напор не слабеет. Прорыв кажется неизбежным. Ямпольский кричит кому-то о подмоге, которую надо подтянуть…

— А вообще, товарищи, — это сигнал, — говорит майор Шестаков, когда мы возвращаемся на КП-5 после отбитого штурма. — Немцы прощупывают: везде ли прочна наша оборона? Это…

Он морщит лоб, хочет сказать еще что-то, но не успевает.

— Бежим!.. Падай!.. — вдруг кричит Сендецкий и с силой расталкивает нас в стороны. Падаем за бревно, а рядом взрыв.

Поднимаемся, все разом находим взглядами свежую, еще дымящуюся воронку — как раз там, где был наш КП.

— Да, Василий Иванович. Вышло у тебя. Молодец. Значит, еще повоюем, — улыбается Мироныч. — Теперь ты доводишься нам вроде как спасителем.

Видимо, надо предупредить все отряды о новых происках врага. К Петру Романовичу послать: может, из центрального штаба тоже направят гонцов в отряды с предупреждением.

Но вот грохот боя катится ниже, к руслу Суата. И, к великому нашему счастью, все гуще плотнеют сумерки. Звуки боя постепенно утихают. Ночь, как всегда, работает на партизан.

Проходит короткое время, и над горной грядой встает медный диск луны, словно любопытствуя, почему столь круто изменилась обстановка. Луна старается, вовсю высвечивает лес. Наступила первозданная тишина. Только в горном лесу бывает такая. Треснет ли сук на колене лесного кочегара, бросит ли часовой: «Стой!» или заорет насмерть перепуганный козел, спустившийся к водопою, — все слышно, все множится и разносится чутким эхом.

Но вдруг тишину нарушают выкрики:

— Пар-ти-сан-лар! Пар-ти-сан-лар, ставайтись! Савтра ка-а-пут тепе! Ка-пу- ут!

Чуткое эхо подхватывает, и по всей долине катится:

— Ка-а-а-пу-у-ут!

Какое-то время Яман-Таш молчит. Но потом кто-то кричит в ответ:

— А ежа задом вы били? Ежа-а! Задом!

И тут же:

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Теперь эхо служит партизанам. Да как служит! Хохочет весь лес… вся долина…

— Ха-ха-ха!

Подходим к партизанским кострам:

— Кто это тут переговоры с противником ведет?

Выясняется: отвечал Балацкий.

Сашка Балацкий — парень по натуре добрый. Щедрость его сердца можно делить на сотню — всем хватит. Бывало, возвратясь из разведки или боевой операции, он обязательно одарит группу трофеями: тому флягу, тому пистолет. Пару резиновых сапог и ту поделил с Калашниковым. И они долго ходили, как клоуны: одна нога в сапоге, другая в ботинке — это, чтоб удобнее переступать через горные речки. Словом, Сашка Балацкий — человек душевный. Но на подлецов он зубаст. Вот и сейчас озлился парень не на шутку, когда услышал призывы врагов.

С юга и запада надвигаются тучи, плотные, будто из ваты свалянные. Опять не прилетят наши авиаторы. И сегодня не сбросят нам патроны…

Об этом же и радиосигналы партизанского леса.

Лес: «Четверо суток ведем тяжелые бои. Несем большие потери. Боеприпасов нет. В первую очередь, нужны шкодовские, ППШ, гранаты».

Большая земля: «Самолеты ежедневно пытаются летать к вам, но сплошной туман, обледенение. Просим командарма Петрова выделить боевые самолеты для поддержки вашей обороны».

Лес: «Положение наше тяжелое. Помимо всего прочего, маневрировать не можем по причине большого количества гражданского населения и раненых. Обязательно, повторяем, обязательно сбросьте патроны, гранаты. Строго на гору Яман-Таш».

2 января 1944 года. День немецкого наступления седьмой.

Седьмые сутки люди леса не выпускают из рук оружие.

А напор фашистов не ослабевает. Вот что записал в этот день летописец штаба 1-й бригады:

«В 2 часа 2 января 1944 года 2-й и 18-й отряды 1-й бригады, сменив 6-ю бригаду, заняли оборону на высоте Яман-Таш. Противник, силами более двух батальонов пехоты при поддержке артиллерии, минометов и эскадрилий штурмовых и пикирующих самолетов, после двухчасового ураганного обстрела со стороны Суата, Малой площадки, Голубиной балки в 11 часов 30 минут начал атаковать Яман-Таш… атаки поддерживались ураганным огнем артиллерии и минометов, а также штурмующими и пикирующими самолетами. Но несмотря на это, 2-й и 18-й отряды, упорным оборонительным огнем и решительными контратаками отбили все атаки противника, нанеся ему большой урон в живой силе». [93]

Потеснив партизан на Яман-Таш и опоясав его силами всего корпуса, немецкие генералы, видимо, надеются, что этот партизанский бастион падет. Оттого и атакуют со всех сторон.

Читаю записку от Федоренко.

«Тов. тов. Ямпольскому, Луговому.

Несу большие потери. Скоро некому будет отбиваться. Избегая потерь при огневом налете, отвожу бойцов с ключевой назад. Не можете ли поддержать нас резервом?

Ф. Федоренко, Е. Степанов».

— Ваня, куда ранило Федоренко? — спрашиваю вестового Бровко.

— Чепуха, Мыкола Дмытрович. В каблук.

— Как в каблук?

— А так. Як йшлы в контратаку, вин биг попереду. И упав. Ну, звисно, уси ахнулы: Фэдора Ивановича ранено! А вин схватываеця и знов побиг. «Впэрэд!» — крычить. А сам шкандыбае. А як отбылы, то зразу кынулись до нього. Зтягнулы чобит, а нога цила. Тильки каблука нэма — и всэ. Не взяла пуля нашого Фэдора Ивановича.

Раскрываю планшет. Пишу:

«Федор Иванович!

Бегать в контратаку тебе лично запрещаем. Это — приказ.

Шестаков, Луговой!»

И ниже:

«Р. S. Федя! Комбриг Федоренко очень нужен партизанам. Понимаешь, Федор? Нужен!»

На ключевую в помощь бригаде Федоренко шлем группу партизан 3-го отряда. Ее повел Иван Дегтярев. Вскоре его имя летит по лесу — он схватился с целой сотней немцев. На ключевой же опять группы Балацкого и Калашникова. Там и 17-й отряд во главе Октябрем Козиным. Прошлой ночью их сменила 1-я бригада. Но к полудню они уже вновь в бою, опять на ключевой, грохочущей жестокими стычками.

Держимся… А время тянется до отчаяния медленно.

И все-таки продержались до конца дня. Вечереет. Время это — партизанское, вот- вот полегчает. Но огневой нажим врага не ослабевает. Наоборот, он усиливается. Бьют изо всех батарей. Атакуют. И все еще прибывают раненые; то с одного участка, то с другого доносят об убитых.

Рядом связные переговариваются:

— Ребята! Крылов убит!.. Юра Крылов!..

— А у нас Кулявин и Курсеитов ранены… Уже по второму разу…

— В нашем отряде восьмерых одной бомбой. И ранена Наташа Гришанкова. Это совсем тяжело, когда девчонку калечит.

А это еще что? Песня? Да. Кто-то тянет хриплым прерывающимся голосом:

— Мед… сестра, до… ро… гая Анюта…

Под…пол…зла и шеп…ну. у…ла: «жи…вой!».

И никакой жизни в песне! Чувствуется, что каждое слово поющему дается с большим трудом. Кто же это?

Ваня Швецов докладывает:

— Это Ваднева понесли.

— Ваднева? Опять ранен!?

— Угу. Весь израненный — в ноги, в руки. По голове тоже попало. Он и поет это.

— Ваднев?!

Ваня высказывает свои соображения:

— Может, он от контузии. А может, оттого, что Вера рядом плачет, убивается. Может, он ей и поет. Смотри, живой, дескать.

Вместо Ваднева восемнадцатым отрядом теперь командует комиссар Клемпарский, но и он уже дважды ранен.

Кого же дать отряду?

Иду к Петру Романовичу. Сквозь чащобу пробираются санитары. Еще кого-то несут. С тяжелым сердцем справляюсь:

— Ребята, кого несете?

Санитары виновато отводят взгляды. Подхожу и столбенею.

— Мироныч! — бросаюсь к нему с единственным желанием увидеть живым. — Что с тобой? Куда тебя, Мирон?

— В ногу… черт. В колено.

Четвертый раз ранен наш Мирон за эти два года. И все в ноги.

— Ну, вот что, товарищи! — говорю санитарам. — Несите его в медпункт нашего штаба, к подполковнику медслужбы. Двое из вас чтоб были при Мироныче неотступно. Передайте подполковнику: пусть он подберет вам еще двух бойцов. И будете переносить Мироныча в тех местах, где на лошадях неудобно. Поняли?

— Все ясно.

— Мироныч! До свидания, дорогой! Жмем друг другу руки.

…Ночь. А лес в огне и тревоге. Бой продолжается. Он то утихает, то вспыхивает с новым ожесточением. Его горячее дыхание чувствуется и под скалой, где собрались обкомовцы.

Командиром 18-го отряда назначили Ивана Сырьева, взяли его из 21-го. А Мироныча заменить у нас некем.

— Будешь ты, Николай, комиссаром пятой бригады. По совместительству, — говорит мне Ямпольский.

Прибегает вестовой. Записка командира 3-го отряда Ивана Дегтярева. Ранен комиссар Злотников Николай Яковлевич. Нужна замена. Срочно. Обязательно, потому что ранен и командир, хотя продолжает командовать.

Кого? Кто сможет?

— Капралов, Петр Федорович, — называю инструктора политотдела. Коммунист он твердый. Московский рабочий с завода «Шарикоподшипник».

— Это который Маяковского наизусть читает? — спрашивает кто-то.

— Он самый.

— Зовите его сюда! — соглашается Петр Романович.

Является Капралов. Уверенная посадка головы, широченные плечи. Бушлат, флотские брюки, из-под них выглядывают остроносые постолы. За плечами автомат. На поясном ремне два магазина к автомату, гранаты. В глаза бросается фуражка. Впереди над эмблемой она продырявлена.

— Где ты был, Петр Капралов? — справляется секретарь обкома.

— У словаков. Там Иозеф Белко ранен, но продолжает командовать.

— В лесу ты, кажется, недавно, Петр Федорович?

— Две недели.

— И уже побил ботинки?!

Нет. Ботинки он не побил. Отдал словаку Коле Медо. Тот во сне видит себя в матросской форме. Ну, ребята и одарили его: кто бескозыркой, кто бушлатом или брюками. А Капралов — ботинками.

— А на фуражке откуда дыра? — не унимается Колодяжный.

— Это фрицы. Пулей. Когда мы контратаковали.

Эта «деталь» завершила характеристику Капралова.

— Вот какое дело, товарищ Капралов. Обком думает назначить тебя комиссаром в третий отряд, вместо раненого Николая Злотникова. Порешим, что ли, Петр Федорович?

— Дело ваше. Я солдат партии.

Секретарь обкома объявляет решение и желает Капралову успеха.

— И вот что, Петро! Смелости своей не убавляй, а ловкость совершенствуй. Что фуражку не уберег — это полбеды, а голова твоя и сердце нужны партии.

Капралов берется за фуражку — правой рукой за козырек, левой за околышек — и покрепче насаживает ее на голову, будто впрямь остерегается, чтоб не сбило пулей. Потом деловито поправляет на плече ремень автомата и, повернувшись по-военному, берет твердый шаг.

Увидимся ли еще с тобой, солдат партии?

А несколько минут спустя в бой бросились и обкомовцы.

Случилось самое страшное. В темноте немцы подкрались к ключевой. Теперь вся 1-я бригада дерется с немцами. Но вот ночной налет врага ликвидирован.

В штабном дневнике появляются строчки:

«…За день противник предпринял девять атак, все поддержаны артогнем, самолетами… В результате боя за второе января противник потерял (на участке 2-го и 18-го отрядов) только убитыми восемьдесят пять солдат и офицеров. Наши потери в этом бою: проявляя отвагу и геройство пали смертью храбрых двадцать три человека, ранено — шестьдесят три… тяжело ранен командир 18-го отряда Александр Ваднев, начальник штаба 2-го отряда Николай Шаров… Погиб смертью храбрых комиссар батареи пушек Акакий Тварадзе…»[94].

Маневр

В тот момент, когда я окажусь не в состоянии бороться, пусть дано мне будет умереть.

Фридрих Энгельс
2 января 1944 года.

…Седьмой день немецкого наступления истек.

Ночь. Крутая скала. В полупещере мерцает пламя светильника. Скупо и неровно освещаются людские силуэты: совет обкомовцев и командиров, прерванный ночным вторжением врага, продолжается.

Три вывода стали очевидными.

Во-первых, гора Яман-Таш — окружена, хорошо изучена фашистами и пристреляна. В ряде мест оборона ее прорвана. Забрала эта гора много жертв. А главное, на ней находятся все партизанские силы, все население. Победа представляется немцам скорой, и они будут продолжать атаки.

Во-вторых, удерживать Яман-Таш партизаны больше не могут. Уже семь суток они в боях, без сна, без передышки. Силы людские кончились. И боезапас иссяк. Воевать нечем.

В-третьих, немецкие генералы свернут карательную операцию, в лучшем случае, лишь после взятия Яман-Таша — этого последнего бастиона партизанской обороны. Вероятнее же — только после того, как партизаны исчезнут и генералу Енекке будет доложено: разбиты, уничтожены. К этому выводу приводят все данные о противнике — его войска не отходят, а, наоборот, прибывают в лес.

— Из всего этого следует, что выход у партизан один: Яман-Таш надо сдать, — заключает Ямпольский. — Две задачи партизаны выполнили с честью: отвлекли с фронта и надолго приковали к горам корпус карателей; нанесли ему физический и моральный ущерб. Что же касается третьей задачи — защиты гражданского населения, то…

Ямпольский запнулся. Потом, переменив тон, продолжает:

— Дело защиты осложнилось. Операция затянулась. Непогода отрезала нас от Большой земли. Но упрека партизаны не заслуживают: сделали все, что могли. Теперь одна надежда на маневр.

Да, положение наше тяжелое, но не безвыходное.

Мы можем выйти из окружения. Можем исчезнуть на день-другой, переждать непогоду, получить боеприпасы. В течение прошлых суток под большим секретом мы послали шесть пар разведчиков в разные участки леса, и по всем маршрутам ребята прошли.

Почему же не применить суворовское правило: прошли разведчики — пройдут и отряды, бригады, колонны жителей, санитары с ранеными? Однако гарантии на полный успех мы не имеем. Сдав Яман-Таш, мы уйдем от разгрома, грозящего нам здесь. А сможем ли избежать потерь во время рейда? Ответить на этот вопрос невозможно. Надо исходить из одного: если хоть один шанс из ста на спасение раненых и жителей есть, то мы должны его использовать. В маневре кое-какие шансы есть. Здесь же, на Яман-Таше, их больше не осталось.

Думаем. Спорим. Решаем. Наконец, Ямпольский переходит к плану практических действий.

— Итак, ночью эвакуируем раненых, население, скот. Прикроем их силами 5-й бригады. 1-ю и 6-ю бригады тоже выведем из огненного кольца. Попытаемся уйти в более безопасные места. Есть возражения? Говорите, товарищи!..

В эту же ночь вышел приказ:

«Совершенно секретно.

Приказ № 0028 по Центральной Оперативной группе партизанского движения.

2 января 1944 года.

В связи с невозможностью держать оборону на занимаемом рубеже, бригады отвести на новые рубежи обороны.

1. 5-ю бригаду оставить для прикрытия раненых, всего хозяйства ЦОГ и гражданского населения…

2. 1-ю бригаду к 5.00 3.1.44 г. вывести в район обороны 19-го отряда (на Шамулу).

3. 6-ю бригаду, для переброски в Таукипчакские леса, к 20.00 2.1.44 г. сосредоточить по моему дополнительному указанию…

6. Для оказания практической помощи 5-й бригаде по устройству раненых, гражданского населения и приведения в порядок хозяйства ЦОГ выделяю начальника политотдела батальонного комиссара т. Лугового Н. Д. и заместителя начальника штаба ЦОГ по разведке майора Осовского С. А.

Начальник Центральной Оперативной группы

П. Ямпольский

Начальник штаба гвардии подполковник

В. Савченко»[95].

Член обкома Колодяжный назначен ответственным организатором эвакуации населения. Майор Сашников отправляет раненых. Комбриги Федоренко и Свиридов должны остатки патронов и гранат передать 5-й бригаде.

Срочно сообщаем о принятом решении на Большую землю.

…По крутой Яман-Ташской дороге вниз к Бурульче движется колонна.

Лес окутангустою тьмой ночи. Протянешь руку — пальцев не видно. Идти трудно: то теряет дорогу ведущий, то споткнулась и упала женщина с ребенком, то кто-то провалился в расщелину. Тяжело шагают санитары с ранеными на носилках, едва плетутся ходячие раненые, медленно, почти наугад, идут во тьме жители гражданских лагерей — старики с палками в руках, тащатся женщины с грудными малышами. Хвост колонны еще и не начал спуск, а передние уже подошли к Бурульче.

Речку переходят вброд: кто идет прямо по воде, кто по камням, по бревнам. Кто-то падает в воду.

— Деточки! Осторожно! Держите детей, потонут!

— Скорее, товарищи! Скорее.

— Кто там шумит! Тихо!

Идет третий эшелон — хозвзвода. У них сложное хозяйство — кухни, навьюченные лошади, скот, овцы.

Тишина не получается. Цокают подковами кони. Блеют овцы. То тут, то там раздаются людские окрики. Лес чутко отзывается на каждый звук, далеко передает его.

Уже семь утра. Длинной темной лентой колонна втягивается в Васильковскую балку. Здесь растекается по склонам на привал.

В балке есть небольшой домик без крыши, без окон и дверей, туда и положили раненых. Теперь там уже горят костры, курится дым. И кажется, будто теплее.

— А можно, чтоб нас тут оставили? А то поморозите. Мы ведь не двигаемся… — просят раненые.

Люди сидят прямо на снегу. Кое-кто примостился под скалами, на склонах балки. Сидят, лежат. Кто спит, кто на ручки детям дышит — мерзнут малые.

Кто-то обращается к людям вполголоса:

— Товарищи! Определяйтесь по десяткам. Составьте сотни. Выберите старших.

Это — Подскребов Андрей Власович, староста всего леса, председатель оргкомитета Совнаркома по руководству населением. Его любят в гражданских лагерях, слушаются. Душевный он человек. С большим опытом, старый большевик, известный партийный работник. В обороне Севастополя находился двести пятьдесят дней. Комиссар гаубичного полка, трижды ранен, последний раз на Херсонесском мысе. Потом — плен, бегство, подполье. Боевые схватки и операции. Затем наш партизанский лес.

Первая дневка намечена в овраге Дорт-Леме, за хребтом горы Токуш. Но до рассвета остался один час. Перевести туда людей, рассредоточить их и замаскировать мы уже не успеем.

Зовем Подскребова, и он тут же является.

— Прибыл по вашему приказанию.

Подскребов такой, как всегда — одет аккуратно, подтянут и собран. Доброе открытое лицо, в сорок лет изборожденное морщинами, чисто выбрито. Он переступает с ноги на ногу, и в ботинках чавкает вода.

— Что это у тебя в ботинках, Андрей Власович?

— Детишек переносил через речку и вот… набрал.

— Давай-ка переобуйся!

Подскребов садится на снег и снимает ботинки. Наши ординарцы делятся с ним носками, дают портянки.

— Андрей Власович, колонна долго еще будет тянуться?

— Десять-пятнадцать минут — и конец. Сам бегал, проверял.

— А дальше что? Время-то позднее.

— Да разве тут скажешь твердо! — после некоторого раздумья говорит Подскребов. — Сейчас немцев нет ни тут, в Васильковской, ни в Дорт-Леме. А вот если мы опоздаем до рассвета замаскироваться да нас засекут летчики, тогда несдобровать.

Подскребов прав. Надо укрываться в Васильковской.

Расставляем отряды по местам обороны — по западному, южному и восточному склонам горы Токуш, строим полукольцо. Оцепляем Васильковскую балку с севера. А с юга нас должны прикрыть рейдирующие 1-я и 6-я бригады. Подскребов с группой десятников и сотников рассредотачивает население вдоль всей балки, прячет на склонах.

Уже рассвело. У нас спокойно. А на Яман-Таше ревут пушки, рвутся снаряды и мины, идет жаркая стрельба.

Десять часов. Туман. У нас по-прежнему тихо.

Двенадцать. Выглянуло солнце. Стихла перепалка и на Яман-Таше. Только дымом да гарью тянет оттуда — это немцы жгут шалаши.

Тринадцать. Солнечно. Спокойно.

— Утихомирилась наша балка, — докладывает Подскребов. — Детвора дремлет на солнышке. Скот загнали в верховье.

Андрей умолкает. Взгляд его карих глаз становится задумчивым.

— Несу одного мальчонку через речку, — рассказывает, — а он обхватил ручонками шею и дышит в ухо. «Ты чей?» — спрашивает. «Папкин и мамкин», — отвечаю ему. — «Да нет, — опять слышу под ухом, — чей ты папка?» — «А ты чей?» — «Папкин, — отвечает. — Он на фронте. Бьет фашистов. Веришь?». Отвечаю ему полным доверием, и парень пускается в откровения. «Знаешь, как мой папка бьет их? По- партизански. Понял?». Перенес его через воду, пытаюсь поставить под каменную глыбу, а он прилип, не оторвать от шеи. Сколько досталось им, бедолагам! — с грустью вздыхает севастопольский комиссар. — Сколько страху принимают!

Слушаю и чувствую, как теплеет на сердце. Лет десять тому назад слушал я Подскребова в Керчи. С трибуны собрания партийного актива он говорил о людях труда, героях пятилетки. Говорил, как человек дела, долга, идеи. Сейчас сердце большевика Подскребова отдано трем тысячам детей, матерей, стариков. Полностью отдано. Без остатка. Как верно сказано: человек начинается там, где появляется забота о людях, самоотверженное служение людям.

— Как подумаю, что все эти ребячьи жизни висят на волоске, — продолжает Подскребов, — становится не по себе. Ведь стоит вражескому отряду наткнуться на нас — и все пропало.

— Отряд, говоришь? Лазутчика достаточно. Или дезертира из нашего табора.

— Разрешите идти? — говорит Андрей уже чисто военным языком. — Пойду стеречь.

Он спускается метров на десять вниз, но тут же карабкается вновь к нам.

— Николай Дмитриевич! О раненых хочу сообщить. Часть их балку покинула. Комиссар Егоров, Клемпарский, Ваднев, Шаров, Мазурец… Человек двадцать пять — тридцать, если с санитарами считать. С ними Иван Щербина, двое словаков, ординарцы, медсестры. Сперва пытались на лошадях двигаться, но не вышло: падают на склонах. Ноги-то израненные. Санитары бросили коней и понесли раненых на руках, на плечах…

Как знать: может, они пошли навстречу спасению? А может, в пути скорее наткнутся на карателей. Где они сейчас?

Впоследствии выяснилось: путь группы Егорова оказался трудным, но спасительным. Призвав весь партизанский опыт, острый взгляд, тонкий слух, тихий шаг, они пересекли бурминский хребет с натоптанной дорогой, оставили овраг Дорт-Леме, склоны горы Казани и достигли крутых склонов, что высятся над речкой Зуйкой вблизи села Тау-Кипчак. Здесь остановились. Силы у санитаров иссякли. А место для укрытия было хорошее: кусты дубняка с сухими листьями, на них — пушистый снег.

Легли под кусты. Передышка.

В лесу стрельба, крики немцев и румын. Низко-низко летают самолеты. Кругом враги. От столкновения, от гибели — на волоске.

— Куда подадимся? — почти шепотом справляется Щербина. Он лежит на снегу. Шапка под головой. Ворот широко распахнут.

Ваднев поднимается на локте:

— Товарищи! Забазируйте меня на этом склоне, развяжете себе руки. Решено?

— Знаешь что, Алексей, — резко обрывает его Щербина. — Чтоб мы, здоровые, бросили?.. Да ты что? Слушать не хочу.

А все-таки выслушали. И решили поступить так, как советует Ваднев. На склоне выбрали просторное углубление, очистили его от камней, вымостили ветками дубняка и залегли там, а сверху накрылись пластами спресованных смерзшихся палых листьев.

А на тех, кто остался в балке, надвигалась беда, вписавшаяся в партизанскую историю под названием Васильковской трагедии.

В тринадцать тридцать наша стоянка была обнаружена.

Вот с запада появляется звено самолетов… за ним другое… третье… Они летят низконизко, и балка наполняется ревом моторов. В самом центре лагеря гремят взрывы — один, другой… множество… Раздаются душераздирающие крики детей, вопли женщин. А бомбардировщики делают новый заход — и опять взрывы, опять вопли… крики…

Первую эскадрилью сменяет вторая, потом налетает третья… четвертая… пятая…

Смертельный страх гонит людей из балки, а немецкие хищники кружат стаей над ними и, поливая свинцом, устилают землю трупами.

Дым застилает глаза. Дышать все труднее.

— Горит! Лес горит! — кричит кто-то. Голос заглушает стрельба с самолетов. Пули свистят, щелкают о камни.

А вот и самое страшное: на высоте «700» появились каратели, они наступают на Васильковскую.

— Филипп Степанович! — обращаюсь к комбригу Соловью. — Бери два отряда — 21-й и 3-й. Перебеги на ту сторону. Стань заслоном. А мы ударим с флангов. Беги!

Партизаны стремительно скатываются вниз. Вот они уже у подножья высоты «700», вот поднимаются навстречу стреляющим немцам. Кажется, сошлись. Частый перестук наших автоматов почти на середине склона. Молодцы, партизаны! Успели.

Вызываем на КП комиссара Грабовецкого, нового командира 21-го отряда — Афанасия Лобанова. В следующую минуту Грабовецкий с группой бежит к Бурульче — оттуда в обход правого фланга противника; другая группа, во главе с Лобановым, бьет по фашистам с левого фланга.

Вечер мы встретили на прежних позициях: отряды — по обе стороны балки. Раненые в домике. А противник на сопке «700». Немцы жгут костры, стучат котелками.

— Разжигайте и вы костры, — говорю командирам. — Грейтесь, готовьте ужин, сушите портянки.

Бегу вниз, к раненым, и натыкаюсь на группу бойцов. Они молча стоят вокруг лежащего на снегу партизана.

— Ранен? Убит?

— Убит… Подскребов. Оторвало ему ноги…

Он лежит на спине. Лицо его искажено болью. Снег под ним черен от крови.

Андрей, Андрей! Как тяжело прощаться с тобой!..

Бойцы бережно переносят его под скалы. Кто-то делает надсечку на камне.

Потерь много. Вот лежит старик с палкой в руке. Рядом застыла женщина, в ее объятиях бьется ребенок. А вон, в стороне — дети: один ничком, ручонками обнял землю, другой распластался на снегу и полными смертного ужаса глазенками впился в небо; третий свернулся в комочек и приник к камню, укрытому снегом, будто в прятки играет. А под ними алеет снег, словно горит…

Домик-госпиталь остался невредим. Кругом воронки, сбитые сучья, а сюда, к счастью, не попало. В оконных проемах висят плащ-палатки, в дверном — одеяло. Внутри заметно теплее. Только дымно и сумрачно. Пол весь занят ранеными — ступить негде.

— Здравствуйте, товарищи!

Отвечают нестройно, бесцветными голосами.

— Натерпелись?

— Намерзлись.

Сообщаю им, что всех унесем в скалы. Но раненые возражают.

— Померзнем на снегу. Загнемся.

Пора возвращаться на КП. Там собираются командиры. Вдруг знакомый голос:

— Николай Дмитриевич! Это я, Кулявин.

— Ваня?! Живой!

Голос дрогнул и оборвался.

— Куда тебя, Ваня?

— В грудь гады… Подплываю вот.

— Ваня, дорогой! — пытаюсь подбодрить парня. — Не отчаивайся, рана в грудь тоже разная бывает. Вон Степан Подковский. Целую очередь принял в грудь. Изрешечен был. А вернулся. Опять вон воюет.

— Я вот что… — будто не слыша меня, продолжает парнишка. — С Семеном Ильичей… Тогда, летом… Тут шли, по Васильковской… И с вами тут невдалеке встретились. Помните? И я вам свою карточку оставил… Первая встреча тут… и последняя…

Он говорит тяжело, сквозь боль… сквозь рыдания…

На совещании командиров решаем: половина бойцов идет по лесу собирать население, чтобы увести в другой район. А 23-й отряд во главе с комбригом Соловьем должен до рассвета унести всех раненых и спрятать в скалах. Тех же, кто способен держаться в седле, увезем на лошадях.

— Ночь — время партизанское. Идите, товарищи. Действуйте, — торопим ребят.

Ночь выдалась ясная, светлая. Тихо, только слышны голоса бойцов, собирающих разбежавшихся жителей.

— Ого-го-го! Давай сюда-а-а!

Двадцать один час: собрано человек пятьсот… Двадцать два — жителей уже больше тысячи… Разгораются костры. Дети тянутся к теплу. Потерявшиеся находят друг друга, раздаются радостные возгласы.

Отрядные комиссары и политруки обращаются к населению:

— Товарищи! Разберитесь по десяткам! Составьте сотни.

Двадцать два тридцать: собралось тысяча двести жителей; еще через несколько минут — тысяча пятьсот… Костры горят жарче, и стало их больше — теперь горит вся гора.

Вдруг слышим гул в небе. Сюда летят самолеты.

Хватаем из костра недогоревшие головешки и бросаем в снег. Снегом закидываем очаг. Костра как и не было. А в лагере огни еще есть.

— Возду-у-у-х!

— Гаси живей! Быстро!

Взгляд невольно падает на высоту «700». Она по-прежнему ярко освещена. Фашисты уверены, что это их самолеты.

Вдруг радостные возгласы:

— Наши! Вон, сигналят!

В небе мигают огоньки — красный, зеленый, белый. Ведущий сигналит бортовыми огнями. За ним, ревя моторами, идет эскадрилья.

— Прилетели!

— Молодцы! Соколы наши!

Стартовая команда вмиг разжигает костры. И вот в звездном небе видны белые купола парашютов: один, другой, еще два… всего восемь.

Партизаны бегут за дарами Большой земли.

Гора ликует. В воздух летят шапки, люди обнимаются, целуются.

— Ура! Ура! Бомбят!..

Небо прошивают цветные фосфорические нити трассирующих пуль — немцы бьют по самолетам. А те заход за заходом сбрасывают бомбы. В южной части лесного массива, где-то у 3-й казармы, сверкают огневые всплески, оттуда доносится тяжелый грохот бомбовых взрывов.

— Спасибо, родные! — кричит гора Токуш.


…4 января 1944 года. День немецкого наступления девятый. Северо-западный угол Яман-Ташского лесного массива. Ни одной стычки в течение восьми суток тут не было. Примыкающие села служат местом стоянки резервных частей карательного корпуса.

Под боком у этих войск и расположились три отряда 5-й партизанской бригады: 3-й, 6-й, 21-й. Тут и часть раненых, и две тысячи гражданского населения — все, кого удалось собрать после вражеского налета на Васильковскую.

Мы тщательно замаскировались и сидим в укрытиях.

Вот только утро выдалось не партизанское. Оно разгорается ясное и солнечное. Все видно, как на ладони. Нас клонит ко сну, просто валимся с ног от усталости. Весь гражданский лагерь спит. А мы с Сендецким, отгоняя дремоту, обсуждаем создавшееся положение. Оба то и дело поглядываем на стрелки часов. А они будто застыли. Всего лишь десятый час показывают. Впереди еще целый день.

— Ай-яй-яй!.. Что ж это делается? — раздается вдруг полный досады голос Василия Ивановича Сендецкого. — Какой провал!!!

Оглядываюсь и вижу: по заснеженному склону, по той самой тропе, которую ночью пробила в снегу 5-я бригада и гражданское население, идет прямо в наш скрытый лагерь длиннющая, тысячеголовая людская колонна — старики, женщины, дети. Это те, кто собрался на горе Токуш уже после того, как мы ушли оттуда… Они нашли нас по следам и теперь идут огромной черной массой на виду у фашистских летчиков.

В считанные минуты на наш лагерь обрушиваются бомбовые удары, смертоносный обвал мин, снарядов, гранат. Ротами и батальонами фашисты направляются в лес с трех сторон и берут нас в кольцо окружения. То там, то тут отряды вступают в огневые схватки, перестрелка шумит в трех направлениях сразу. Нет, не продержаться нам здесь до вечера. Да и защищать-то теперь, собственно, некого: напуганные крестьяне разбежались по лесу в разные стороны.

Отряды по частям выходят из боя. Переходят в рейд. Начинается сбор разбежавшихся по лесу, сбор мелких групп и одиночек, разрозненная война с немцами за жизнь каждого, кто не убит, кто не схвачен.

5 января 1944 года. День немецкого наступления десятый.

Лес: «Отряды 1-й и 5-й бригад (кроме одного) возвратились на гору Яман-Таш. 6-я бригада — в районе Тирке. Сброска патронов запоздала. Найдено только четырнадцать парашютов. Но и за это спасибо. По десятку патронов выдали. Поиски парашютов продолжаются. Противник, группами по сто-двести человек продолжает прочес леса в поисках партизан, а также населения, разбежавшегося после бомбежек в рейде. Партизаны, группами по 5—10 человек, ищут парашюты, собирают жителей».

Борьба продолжается

Быть бесстрашным бойцом за нашу страну — это счастье.

3. Космодемьянская
6 января 1944 года. День немецкого наступления одиннадцатый.

Лес: «Противник с утра группами численностью по сто-двести человек обыскивает лес. На Колан-Баире устанавливает артиллерию. Активных действий не предпринимает. 1-я и 5-я бригады на Яман-Таше, 6-я на Тирке».

Большая земля: «Ежедневно первым радиосеансом сообщайте ваши координаты для сброски грузопарашютов, а также объекты для бомбежки. Авиация, выделенная для вас, дежурит каждый день».

Лес: «Продолжаются мелкие стычки с противником. Парашютов больше не обнаруживаем. Вторично собрали около полуторы тысячи человек населения. Поиск затруднен наличием в лесу войск противника».

7 января 1944 года. День немецкого наступления двенадцатый.

Лес: «Противник продолжает оперировать группами сто-сто пятьдесят человек. Бомбите противника на Колан-Баире. Грузы бросайте южнее границы горы Яман-Таш…»

Лес: «Молния. Булатову. 7 января в 14.00 противник подтянул силы, снова предпринял наступление. Сегодня самолеты не присылайте…»

8 января 1944 года. День немецкого наступления тринадцатый.

Большая земля: «Почему не доносите итоги операции? Ждем сегодня. Командарм Петров, Москва ежедневно интересуются обстановкой у вас. При всех условиях регулярно докладывайте».

Лес: «Операция не закончена. Можем сообщить лишь предварительные итоги. Наши потери — восемьдесят восемь человек убитыми, триста тридцать человек ранеными. Много без вести пропавших. Цифры назвать не можем. Отбились целые группы. Потерялся 24-й отряд. Многие возвращаются. Потери противника (тоже предварительные) с 27 декабря 1943 года по 8 января 1944 года. Только убитыми более тысячи двухсот солдат и офицеров. Истрачено противником две недели времени, много сил и средств армейского корпуса».

Большая земля: «Что известно о дальнейших намерениях противника? 24-й отряд в Карасубазарских лесах, в бригаде Котельникова. Сообщите, когда и куда ему возвращаться?».

Лес: «Сегодня, 8 января, с утра противник пытался овладеть горой Яман-Таш, но его попытка успеха не имела».

Большая земля: «Сообщите: что известно о дальнейших планах противника?».

Лес: «Планы противопартизанских действий остаются неизменными. Послали связных Македонскому, Котельникову, Кузнецову с предупреждением о грозящей им опасности. Просим предупредить их и по радио».

Большая земля: «Имеются ли новые данные об итогах операции?».

Ответ на этот вопрос Большая земля требует настоятельно. Нужен он и населению. Об этом напоминает и гонец из Симферополя — от Андрея. Он по-пластунски прополз между отрядами карателей. Это «Павлик». Он принес записку от Козлова с просьбой передать результаты последних лесных боев. «Ваша информация нужна дозарезу, — писал Козлов. — Немцы глушат население шумихой о разгроме партизан. В подтверждение устроили показ жителей, пойманных в лесу — около трехсот человек. Посылаем вам последние номера „Голоса Крыма“. В одном из них вы прочтете оперативную сводку штаба главного немецкого командования, где говорится, что „очищен район зуйских лесов, который по справедливости может быть назван центром бандитского движения“. Этой пропаганде мы должны противопоставить правду о делах партизанского леса».

Доложив о главном, «Павлик» достает из своего тайника тоненький листок.

— Вот еще записка вам… Чуть было не съел ее в дороге, когда фрицы беспокоили.

Мы с Петром Романовичем переглянулись. В такой сложной обстановке он пронес записки! Надо бы расцеловать «Павлика» за отвагу, но «для порядка» мы журим его: озорство, излишний риск!

Записка от «Хрена», руководителя симферопольских подпольщиков Ефремова. Он требует «достаточное количество мин». Или «буду ругаться», — грозится «Хрен».

Поручаем Григорию Саркисьяну лично самому проверить все базы боепитания, забрать остатки мин и срочно отправить с нарочным в Симферополь. Пусть сильнее грянут удары ефремовцев и других подпольщиков по врагу!

С «Павликом», которого сопровождают Костюк и Клемент Медо, в Симферополь идет ответ:

«Дорогой Андрей!

С 27 декабря мы вели непрерывные бои. Враг сконцентрировал большие силы и много техники. Бои были жестокие и упорные. Но уничтожить партизан оказалось невозможным — народ дрался с ожесточением, геройски…»

В письме называем цифры потерь обеих сторон, а кроме того «Павлик» должен рассказать подпольщикам, чем живет партизанский лес, что слышно с Большой земли.

С письмом и приказами начальника ЦОГ идут связные штаба центра к тем партизанам, что действуют в соседних районах. Посылаем им и письмо Политотдела.

«Дорогие товарищи!

Из письма П. Р. вы увидите итоги, сделаете выводы. Что надо знать бойцам и командирам? Противник открыто признал, что партизаны представляют третий фронт, очень серьезную угрозу для оккупантов. Несмотря на тяжелое для него положение на фронтах, враг оказался вынужденным бросить против партизан столь крупные силы (три дивизии плюс части и средства усиления). Большая заслуга партизан заключается прежде всего в том, что они оттянули на себя такие большие силы в такой важный для фронта момент и оказали серьезную помощь Красной Армии. Враг задался нелепой целью: уничтожить партизан и освободить себя от угрозы ударов с тыла. Конечно, он этой задачи не выполнил и на этот раз… Он нанес нам потери силами авиации, артиллерии, минометов. Но ни одного метра наших рубежей обороны силами своей пехоты не взял. Лишь когда по своим тактическим соображениям мы оставляли тот или иной рубеж обороны, враг забирал его пустым… Партизаны, в том числе и новые, дрались поистине героически. Таких бойцов оккупантам не победить… Мы вышли из-под ударов врага, сохранив основные боевые силы. Что касается противника, то он очень дорого заплатил за свою глупую затею. Мы определяем его потери — более полутора тысяч человек. Сами же враги болтают, что потеряли более двух тысяч. Может быть, им виднее… Не без шишек мы вышли из этих боев. Но дух — боевой и наступательный — не только не поколеблен, но даже стал сильнее, закаленнее. Ненависть к врагу еще крепче клокочет в сердцах партизан. Пока есть у наших людей такой дух, они остаются непобедимыми.

Передайте это всем вашим бойцам и командирам вместе с нашим горячим партизанским приветом.

Ваш Луговой».

Лес в снегу. Белый-белый. Много солнца. Гора Яман-Таш вся искрится. Звенят топоры. В стройную пирамиду встают свежесрубленные деревца. Ствол к стволу — шалаш; шалаш к шалашу — лагерь. Рядом — другой лагерь… третий… десятый… Все, как было до боев. Нет, не так, как было, — лучше, деловитее. Жизнь и борьба партизанского леса продолжается.

В землянке штаба Центральной оперативной группы те же самые обкомовцы, командиры: Петр Ямпольский и Василий Савченко, Федор Федоренко и Евгений Степанов, Георгий Свиридов с Иваном Бабичевым, Филипп Соловей… И в то же время они уже не те. Ведь сколько дум передумано за эти дни минувшего сражения! Сколько мук и радостей пережито. За эти дни пройдена суровая школа, приобретен огромный боевой опыт.

Начштаба Савченко называет итоговые цифры. Но не вмещается партизанская борьба ни в какие строчки. Какой цифрой выразишь стойкость людей леса? Цифрой восьмидесяти восьми жизней, отданных за Родину? Какой мерой измеришь душу советского человека? Разве это поддается математике? Шепот мальца, который носил в своем сердце севастопольский комиссар Подскребов, разве можно вместить в колонку таблиц учета? И никому никогда не подсчитать: сколько любви к Родине и ненависти к врагам передала своему дитяти та мать, которая упала мертвой на снег, не выпуская его из рук. И та, что кормила грудью под заснеженным кустом… И тысячи, тысячи других матерей, которые ходят с детьми по огненному лесу, страдают, но не сдаются, не падают духом.

А какой мерой измерить глубину и прочность боевой дружбы побратимов?! И какие чудесные всходы даст эта дружба в сердцах их детей и внуков, в сердцах всех, кто узнает об этом побратимстве!

Не обошлось и у нас без ошибок. В ноябре и декабре советское командование присылало нам огромное количество оружия и боеприпасов. Его хватило на вооружение всех партизан. Скопились снаряды и патроны и на наших лесных базах. Но размах партизанской войны на полуострове опрокинул все наши расчеты… Массу снарядов, мин, гранат и патронов поглотили наши наступательные операции — Эски-Сарайская и Шумхайско-Ангарская, Зуйская, Ново-Бурульчинская. И поэтому стоило зимней непогоде преградить путь нашим летчикам, и наш просчет обернулся катастрофическим патронным голодом.

Не всегда правильной была и тактика обороны. Ошибка, повидимому, была и в том, что боевой организацией гражданского населения, разбивкой его на десятки и сотни с подчинением старшим в этих десятках мы занялись уже в ходе рейда. Не все от нас зависящее предпринято и для спасения раненых в Васильковской балке после ухода оттуда 5-й бригады.

Коммунисты и комсомольцы собрались на собрания в отрядах. Идет разбор боев, воздается должное героям, вскрываются недостатки и ошибки. Борьба продолжается.

Шестнадцатого января Иван Щербина на санях в лагерь привез комиссара Мирона Егорова, Алексея Ваднева и Веру Кудряшову. Несколькими днями раньше из укрытий выбрались раненые Федор Мазурец, Николай Клемпарский, Александр Пухер, Наташа Гришанкова. Каждый день приносит радостную новость: появляются те, кого мы считали погибшими или пропавшими без вести. Но нередко наши ожидания оканчиваются печально. Не вернется Николай Шаров: когда на него, раненого, наткнулись немцы, он вступил в схватку, сбил четырех, потом пустил себе в висок пулю. Еще тяжелее весть из Васильковской балки. Там фашисты расстреляли тридцать шесть раненых партизан.

Двадцатого января, через восемнадцать суток после ранения, нашелся Василий Савопуло. Раненный тремя разрывными пулями в обе ноги, он упал на поле боя и потерял сознание. Очнулся Василий ночью, выполз на склон и скатился к Бурульче. С тех пор и ползал по лесу, пока не добрался до своей бригады.

Да, борьба продолжается.


…21 января 1944 года. Приходят вести из Старо-Крымских лесов, от Владимира Кузнецова. Против них действуют части 1-й горнострелковой румынской дивизии, немецкие войска и полицейские батальоны. Последнее наступление противника продолжается уже четверо суток. Ведутся упорные бои. Партизаны маневрируют.


… 23 января. Люди из Заповедника приносят нам вести: 14 января две дивизии противника, поддерживаемые танками, бронемашинами, артиллерией и авиацией, начали наступление на все отряды южных лесов… Идут упорные бои. За первые пять дней (по 20 января) убито 146, ранено 196 вражеских солдат и офицеров. Тяжелые бои продолжаются и сейчас. В течение последнего месяца в лес прибыло тысяча сто шестьдесят восемь человек местных жителей.

…29 января. Рукой бригадного летописца в дневнике боевых действий в этот день записано:

«Противник силами до 1500 солдат и офицеров, 11 танков, 4 бронемашин, 3 артбатарей и штурмовой авиации предпринял наступление на рубеж обороны 1-й бригады…».

«7.00. Противник окружил леса и начал артминометную подготовку, которая длилась около двух часов. После этого он начал наступление при поддержке артиллерии, минометов и авиации».

«Начался новый прочес Зуйских лесов теми же силами карателей…».

Это происходит в том же «очищенном районе Зуйских лесов». Очень похоже на то, что карательный корпус увяз тут надолго, возможно, навсегда. Это и есть партизанская служба. Гражданский долг патриотов.

Родина знает. Ценит.

«Бои соединения т. Ямпольского с крупными частями противника… войдут в страницы истории борьбы за Крым, как яркий пример беззаветного мужества и героизма партизан»[96],— так сказано в приказе начальника Крымского штаба партизанского движения.

Передаем эту высокую оценку бойцам и командирам, лесному населению, всем собравшимся на Яман-Ташской поляне, благодарим их от имени Крымского и подпольного обкомов.

— Земной поклон вам! Горячая благодарность!

— Служим Советскому Союзу! — выдыхает партизанский круг.

— Вечная память и слава героям, павшим в боях за Советскую Родину!

Т-р-р-р! Т-р-р-р! Т-р-р-р! — троекратно рвет лесную тишину салют, будто ставя многоточие в новой странице сказания о борьбе за Крым.

В добрый путь!

Есть ли что-нибудь на свете радостнее братства..?

Тарас Шевченко
Особое место в нашей лесной партизанской жизни занимает аэродром. Здесь мы с радостью встречаем новых товарищей, здесь с болью в сердце провожаем раненых, расстаемся со старыми друзьями.

Подобно тому, как разбегаются отсюда партизанские тропы, расходятся здесь и жизненные пути партизан.

Недавно перед большими боями на аэродром приземлился новый отряд партийных работников и офицеров Красной Армии. Группа Савченко осталась в штабе центра, а комиссары Сытников и Сохань с несколькими командирами ушли в Заповедник. Некоторые же посланцы Большой земли отправились в Старокрымские леса.

Отсюда же, с аэродрома, проводили мы на днях комиссара Егорова и отрядных командиров Ваднева и Мазурца.

Сегодня здесь снова расходятся пути, но на этот раз — пути международные.

Солнце еще не закатилось за кромку гор, а к аэродрому уже сходятся люди. Их становится все больше и больше. Федоренко и Степанов, Сорока и Буряк, Сырьев и Клемпарский, Сакович и Грабовецкий — кажется, все лесные ветераны здесь. Пришли и партизаны нового пополнения, и лесные жители — девушки, женщины и старики.

Появляются и Григорий Гузий с Женей Островской. Этой ночью они уходят в Симферополь. На подготовку к походу в город ушел весь день: уточняли задания, комплектовали газеты и листовки, упаковывали оружие, тол, мины. Но пришел час проводов словацких друзей, и вот обкомовские ходоки тоже здесь.

Партизаны грустят. Грустит, кажется, и лес. Он притих, поникли густо заиндевевшие ветви.

В сосняке близ аэродрома, где сидят партизаны, тихо. Кто-то обронит слово, треснет сук в костре, и вновь тишина. Среди партизан у костра Петр Романович и Григорий Саркисьян, сменивший полковника Савченко на посту начштаба соединения. Мы все слушаем Иозефа Белко.

Он стоит, освещенный косыми лучами солнца. Короткая серо-желтая шинелишка изрядно изношена, измята, измазана, угол одной полы обгорел. Вздрагивающей рукой Иозеф вытирает лоб. Видно, что волнуется.

— Товарищи! Чо поведать вам на разлучку? Нам дуже жалостно одлучатысь од вас.

Голос солдата сорвался, и Иозеф опять вытирает лоб.

— Дуже щиро сприятелювались мы з вами. Зроднилися. Сделались советскими. Але остаемось мы и словаци. И кедь чуемо, ако воюе проти фашизму Свободова бригада, так уси думки наши там. И генерал Свобода в думках не кидае нас. 3 нами ходить. 3 нами пече кукурузу. И мы тоже з ним. И у нас распалюеця дуже велико желание лететь туда, до Людвика Свободы. То наше желание уловил политотдел и порадыв нам: кедь желаете, хлопци, напишить Свободе. И мы написали. Чо думали, то и поведали ему.

— Иозеф! Расскажи ребятам, что написали! — подсказывает Петр Романович.

— Ано-ано. Чоб усе знали.

С этими словами Иозеф достает потрепанный бумажник, торопливыми пальцами ищет в нем что-то и, найдя нужную бумажку, раскрывает ее.

— «Командиру Чехословацкой бригады в СССР генералу Людвику Свободе, — читает словацкий вожак. — Мы, солдаты и командиры словацкой дивизии „Рыхла“, шлем Вам и Вашим войскам боевой привет. В этом году мы перешли на сторону Крымских партизан. Мы всей душой ненавидим немцев, врагов нашей Родины, и вместе с русскими товарищами ведем смертельную борьбу против гитлеровской Германии…»

Голос Иозефа дрожит. В нем чувствуется беспокойство, как бы не задеть достоинства советских друзей, не обидеть гостеприимных хозяев земли русской.

— «Мы сражаемся за свободу и счастье, за нашу родную Чехословакию, за полный разгром фашизма. Мы просим считать нас бойцами Вашей армии и готовы…»

В этом месте словак останавливается, чувствуется, что он чем-то смущен. Партизаны терпеливо ждут, потом раздаются голоса:

— Читай, Иозеф! Выкладывай! Белко возобновляет чтение:

— …«и готовы тотчас после освобождения Крыма влиться в ряды великой Чехословацкой армии и сражаться за свободу под Вашим руководством…»[97].

— Правильно! — кричит кто-то из круга.

— Верно! Молодцы!

Партизанский круг одобрительно шумит. Выждав, когда люди умолкнут, словацкий вожак говорит:

— Приятели! Товарищи! Разрешение до нас прислали. Але кинуть вас нам дуже не хчеца. Кильке дружбы було! Кильке геройства! Ако Коля Шаров з скупиною ишов супротив танкив… Ако Егор Жаботинский знимав мины, чоб дать дорогу соединению. Сам пидирвался, але партизанов спас…

Партизаны слушают в глубочайшем молчании.

— Ако ж це все кинуть, драги приятели? — восклицает словак, и партизаны дружно рукоплещут ему. — Одна есть утеха! Од объеднання з вами мы, словаци, стали сильниши. И бильше нас стало.

Увидев недоумение на лицах партизан, Белко поясняет:

— До объеднання словацив було четыре миллиона, а теперь двести четыре… кедь числить в купе з советскими. И усе вкупе вот так, — уже кричит Иозеф, вытягивая над головой крепко сцепленные руки.

Все догадываются, что Белко имеет в виду договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве между СССР и Чехословакией, весть о заключении которого радио принесло еще в декабре. И партизанский круг снова взрывается бурей одобрительных выкриков, звонких рукоплесканий.

Вот встал Петр Романович Ямпольский. Он говорит о том, как все мы радуемся сближению народов, которое проявилось и в договоре с Чехословакией. Потом секретарь обкома говорит о способности советского человека по государственному оценивать события и свою роль в них, о том, что живет наш боец и воюет с мыслью не о себе, а о народе, о государстве.

Да. Прав Петр Романович. Слушает ли партизан сводку, беседует ли с новичком, прилетевшим с Большой земли, обсуждает ли боевые дела, мысль, забота у него всегда одна: Родина. Ее судьба. Ее сегодняшний день. Ее будущее.

— И важно еще, друзья, — продолжает свою речь Ямпольский, — что словацкий солдат видит не одну свою Словакию. Он видит союз двух стран. Общность, силу этой общности, силу двухсот четырех миллионов. Как много смысла заключено в этих его словах! Русский Октябрь семнадцатого года и чехословацкий Октябрь восемнадцатого. А вот эти его слова: «Мы советские стали, но мы и словаци остаемся» — и есть выражение истинного пролетарского интернационализма. И раз такая боль в сердцах при расставании, то, значит, крепко прикипели сердца наши. Да и как не сдружиться. Познакомились мы с вами, товарищи словаки, в беде. В камерах фашистских тюрем. В тайниках подполья. На трудных дорогах партизанской войны. Дружба наша скреплена кровью.

Ямпольский называет места боев, и перед мысленными взорами партизан встают бои в Зуе, где погибли Люда Крылова и Григорий Лохматов; операция на шоссе, где остались Павел Лилко и Николай Горной; Эски-Сарай, земля которого окроплена кровью Юрая Жака, бои за Колан-Баир, бурминская контратака, подвиг Шарова с его группой, подвиг Венделина Новака, Франтишека Шмида, Яна Новака.

— Вот в каких больших делах сложилась наша боевая дружба! Вот какой большой кровью скрепили ее! Разве же иссякнет когда-нибудь такая дружба?! Нет! Гореть вечно огню этой дружбы! Разгораться я разгораться!

К замечательным словам Белко Ямпольский добавляет еще, что договор, заключенный между Советским Союзом и Чехословацкой республикой, призван служить великому будущему наших народов.

— Мы с вами, дорогие словацкие друзья, еще вернемся к этому договору, — продолжает Ямпольский. — Добьем Гитлера. Смажем тавотом вот эти автоматы. И займемся великим нашим будущим. Верно я говорю, товарищи?

Сосняк разом выдыхает: «Верно!» и дрожит от рукоплесканий, а оратор, подняв руку, продолжает:

— И коль Иозеф тут обращался к документам, то разрешите и мне зачитать вам документ.

Из рук Саркисьяна он берет книгу партизанских приказов. Все по команде встают, и Ямпольский читает:

«Приказ по Центральной оперативной группе № 06 от 2 декабря 1943 года.

1. За смелые боевые действия, за дерзкое нападение на противника, проявление при этом смелости, товарищеской спаянности и причинение врагу ряда материальных ущербов, уничтожение 44 солдат и офицеров противника группе партизан-словаков от имени начальника Крымского штаба партизанского движения объявляю благодарность.

Командиру 1-й бригады на особо отличившихся партизан-словаков представить наградной материал»[98].

— Служим Советскому Звязу! — отвечают словаки. Книга возвращается к Саркисьяну, а мы с Петром Романовичем идем вдоль строя словаков, обмениваясь с каждым крепкими рукопожатиями.

Вечереет. Ярче горят костры. И, как обычно, завязывается задушевный разговор на неисчерпаемую солдатскую тему: «а, помнишь?!»

— Коля! А помнишь, как ты потерял бескозырку?

— А чо не помнить?

Тогда Медо был в разведке вдвоем с Клемпарским. Он ходил по домам в словацкой форме, выдавая себя за квартирмейстера, которому нужно разместить взвод связи. Сам же замечал: в каком доме, в какой комнате спят гитлеровцы.

Возвращаясь с задания, партизаны остановились на привал на опушке леса. Медо достал из-за пазухи матросскую бескозырку — подарок Васи Печеренко, и бережно положил ее рядом. Здесь в лесу он признавал только матросский головной убор. Партизаны соснули часок, потом, разбуженные каким-то шумом, поспешили в глубь леса. И надо же было случиться: Клемент забыл бескозырку, а вспомнил о ней только пройдя несколько километров, в Чабан-Сауте.

— Ладно, Коля! — стал успокаивать его Клемпарский. — Найдется другая.

Но Медо и слушать не хотел. Пришлось возвращаться и Клемпарскому: мало ли что могло случиться. Бескозырку доставали почти из окружения — под лесом появилась группа противника, но друзья не испугались.

— Я хочу вот что сказать, — встает Женя Островская. — Мы помним, конечно, не только смешные истории. У меня и, думаю, у Григория, навсегда останется в сердце память о том, как Войтех Якобчик и Штефа Малик спасли нам жизнь.

Островская напоминает о стычке с карателями районе Стреляного лагеря, и все мы соглашаемся: словаки спасли тогда Гузия и вконец измотанную Островскую.

Появляется комиссар Петр Капралов. Он весь обсыпан песком — занимался базировкой продовольствия. Так и прибежал, не успев привести себя в порядок.

Капралов славился у нас, как пламенный почитатель Маяковского. Поэтому партизаны сразу стали просить его почитать стихи.

— А о чем хотите? О любви? О революции?

— О земле давай.

Как всегда, Петр на минуту задумывается, потом поднимает голову, встает — и вот уже летят горячие слова поэта:

«Но землю, которую завоевал
и полуживую вынянчил,
где с пулей встань,
с винтовкой ложись,
где каплей льешься с массами,—
с такою землею пойдешь на жизнь,
на труд, на праздник и на смерть!»
Затем просит слова тетя Катя Халилеенко. Встает она с трудом, медленно разминает онемевшие суставы. На ней коротенькая кацавейка, плотно повязан большой шерстяной платок.

— Словаки! Сыночки! Вы улетаете к своему люду. Мы понимаем: родная кровь, родная земля! Не подумайте, что мы в обиде. Напротив. Как же не радоваться, ежели сын к матери возвращается. Я прошу: передайте матерям вашим наше доброе слово. Привет матерей советских. Скажите им, что были вы тут сыновьями нашими. Любили мы вас одинаково, что и своих кровных. Болели за вас. Радовались, глядя на вас, всем сердцем своим, материнским, партизанским…

Тетя Катя умолкла, потом заговорила вновь:

— О вас, партизанах, сыночки, народ складывает легенды. О чащобах лесных, которые проглатывают немцев. О горах партизанских неприступных. О речках, какие все видят и обо всем рассказывают. Слушайте, сынки, сказ, какой передала мне старая мать партизанская:

— …Течет речка, быстрая, многоструйная, в даль устремляется. Бьется меж гор высоких, меж скал неприступных. Дремучими лесами идет, долинами глубокими. Не течет она — бушует, боем путь себе пробивает: горы, какие стоят на дороге, обтекает; скалы острогрудые режет стремниною, валуны обтачивает; через пороги перекатывается. Никакими силами не остановить бега ее стремительного — такого речка нрава неукротимого, сродни партизанскому.

И шумит речка неугомонно. То ревет грохотом водопадов, в каком слышатся и громы гроз небесных, и раскаты боев пушечных, смешанных с перестуком ружейных выстрелов, с голосами людей сражающихся, с криками испуганных птиц. То поет речка хором Ручьев голосистых. То перешептывается шепотом родников тихих. А местами тонко звенит колокольчиками капелек, которые по мшистым камням, как по щекам, катятся.

И где б ни повстречался с речкой-говорухой путник усталый, с чем бы в сердце не ступил на ее берега, — принимает она всегда радушно, прохладой окутывает ласково, щедро утоляет жажду мучительную.

И входит путник в мир ее раздольный, берет в сердце тепло голосов ее нестихающих, потом изливает речке-спутнице душу свою переполненную.

Беги, речка горная, в ширь степную, неоглядную, неси полям жаждущим воды свои животворные, а людям степным — правду святую, чистую. Про битвы жаркие, какие видишь на берегах своих. Про песни, здесь слышанные. Про думы партизанские сокровенные. Расскажи о врагах лютых — фашистах. Поведай белу свету про героев леса воюющего, огнем войны опаленного, пулями меченного.

Пусть знают люди, как шел твоими берегами комсомолец Петр Лещенко. Вел дружков уморенных. На плечах своих замерзающих нес их оружие грозное. Никого из гибнущих в пути не оставил, сам же отдал последние силы, сел под лагерем и не встал больше — умер. Расскажи и о Бартоше Василии, каких чистых кровей коммунистом он бы, как любил жизнь, любовался природой, в зеркале вод твоих отраженной: скалами гордыми, лесами стройными, небом бездонным. Но когда попал с дружками в беду вражьего окружения, то заслонил друзей от той беды, сам пал смертью геройской, навечно остался в степи, а друзей выручил. Расскажи, речистая, о всех людях леса огненного, как ходят они в бои жаркие и неравные, как кровь свою сливают с водами твоими чистыми, смерть, коли припадает им, принимают без страха и ни о чем, кроменародной победы, не думают, ничего себе не загадывают, даже на могилу, в случае беды, не рассчитывают. Вверяю я тебе, речка- партизанка, думу такую сокровенную, прихожу к тебе, милая, с делом таким хлопотным по праву любви к тебе, соратница наша!

Мила ты, речка горная,
Днем светлая, в ночь черная,
Душевна, говорливая.
И в горе, и счастливая.
Когда кипишь вся в ярости,
Когда сияешь радостью,
Зовешь вперед стремниною,
Врачуешь тишью милою.
Мила в горенье, что свеча,
Родная речка Бурульча.
Зачаровала тетя Катя всех своим рассказом. Застыл с бескозыркой в руках Клемент Медо. Иозеф Белко, Цирил Зоранчик, Саша Пухер и Антон Ланчарич, обнявшись, не сводят глаз с лица сказительницы. А она стоит в кругу сухонькая, неприметная. Неровно освещенное дрожащим пламенем костра лицо спокойно, мудро.

— Думаю, сыны мои, что матери, творившие эти легенды и сказы, слова из сердца брали, из самых глубоких его глубин. Вот мы и просим: наши приветы передайте вашим матерям прямо в их сердца. Может, от этого народы наши станут еще ближе.

— Позвольте мне! — вдруг вскакивает Борис Голубев. — Я тоже хочу сказать. Это командир Юрьев Иван Иванович сочинил. Можно?

…Под рукой ли дрогнет ветка,
Затрясется ль на ветру,
Мать — к окну: не сын ли ходит
По пустынному двору?
Читает Борис просто и выразительно. А под конец, когда ожидания матери завершаются счастливой встречей с сыном, голос чтеца звучит восторженно:

— То явились партизаны
В полоненное село.
За окном — стрельба. Огнями
Все село вдруг зацвело.
Мать бежит к дверям скорее.
— Мама, мама! Дверь открой!
У порога — немец мертвый,
На пороге — сын живой.
Выступление Бориса заканчивается овацией. Чтец взлетает в воздух — качают его словаки. Потом заявляют:

— Боря! Давай нам цю балладу! Где она записана?

— Вот где! — бьет себя по лбу Борис.

— Ну, тогде бери листа и пиши. Без цей баллады мы не полетим.

Голубев принимается писать, а словаки затягивают песню:

Тиха ноц, красна ноц, ясна е,
Партизан пушку свое набье…
Словацкий народ не один, говорит песня, вместе с ним против фашистов воюют «братья русы, сербы ай поляци». На смену словацкой песне приходит русская.

Не составляли мы программы этих проводов. Но как хорошо все сложилось! Наши люди нашли самые нужные слова для братьев-словаков на прощанье, нашли самые душевные песни. Пусть передадут они народу своему и неукротимость горной Бурульчи, и мощь матушки Волги, и любовь к Родине советской.

А вот и самолеты. Последние торопливые объятия, напутствия… Старт, традиционный прощальный круг, мерный затихающий рокот моторов в небе.

Не торопимся покидать аэродром, стоим на высоте и, затаив дыхание, слушаем этот далекий рокот. Остались позади почти год боевого содружества, встречи, которые не забудутся. Расставание… Оно тоже вечно будет жить в наших сердцах.

Словаков ждут новые дороги. Много дел еще впереди и у партизан.

К победе!

Только вперед, только на линию огня, только через трудности к победе — и никуда иначе!

Николай Островский
Отгремела боями зима. Сполохами взрывов высветились ночи марта. И вот — весна. Над лесом — восьмое утро апреля боевого сорок четвертого, тихое, ясное, по-южному теплое. Для крымских партизан — это восемьсот девяносто пятое утро.

Крымская весна!

В лес она входит щебетом птиц да журчаньем ручьев, а в сердца мстителей — еще и музыкой радостных вестей с фронта.

Яссы, Кишинев, Одесса… Эти и многие другие названия городов и районов теперь у всех на устах. Он символизируют освобождение, победу.

Пришло и время освобождения Крыма. Отозвалось в сердце жаждой победы, всколыхнуло все пережитое оживило в памяти трудное начало борьбы в горьком сорок первом, большую диверсионную войну «малыми» силами весной и летом сорок третьего… Наконец пожар партизанской войны в осажденной крымской крепости. Люди крымских лесов — тридцать три партизанских отряда и две с половиной сотни организаций и групп подпольщиков — хорошо помнят все: как полыхал пожар борьбы, как метались в его пламени гитлеровцы, как пытались погасить его, обезопасить свой тыл, освободить дороги, по которым предстояло бежать.

Пламя гнева патриотов оккупанты гасили все девятьсот дней и ночей оккупации — ходили на партизан батальонами и полками осенью и зимой в сорок первом году; наступали силами двадцатишеститысячной экспедиции летом сорок второго; душили блокадой и голодом зимой и весной в сорок третьем; двинули в лес и горы сорокапятитысячный корпус карателей зимой сорок четвертого…

А вот и новые бои с карателями: тринадцатидневное сражение в Зуйских лесах, во время которого фашисты потеряли две тысячи солдат; бои отрядов Котельникова, Кузнецова и Чусси 18–27 января, поединок в Зуйских лесах 29–30 января, бои партизан Чусси 7–8 февраля, закончившиеся уничтожением четырехсот сорока гитлеровцев.

И хотя фашисты в Крыму блокированы, угроза сокрушительных ударов советских войск с Перекопского, Сивашского и Керченского плацдармов нарастает, они снимают с фронта треть своей армии и поворачивают в тыловые районы, на борьбу с партизанами. Об этом свидетельствуют документы.

«Противник, силой до дивизии 21–26 февраля (1944 года. — Н. Л.) предпринял прочес леса… Кузнецов».

«В ночь на 9 марта противник силами двух дивизий при поддержке артиллерии, авиации, танков начал прочес леса… Отряды 4-й и 6-й бригад третий день ведут тяжелые, неравные бои… Македонский».

«18 марта противник до 900 человек, с артиллерией начал наступление с целью окружить 2-й и 11-й отряды. Колонна 3000 человек начала наступление на район 3-го и 4-го отрядов».

«С 3-го по 7-е апреля противник проводил прочес леса… общая численность 2000–2500 человек. Основная (задача): сковывание наших отрядов на путях выхода из леса… Кузнецов» [99].

«В районе горы Черной противник силами около 1500 (солдат и офицеров), при участии 48-ми танков и бронемашин, 25-ти автоматических пушек и 5-ти самолетов ведет наступление… Отряды днем и ночью ведут тяжелые бои… Македонский».

И только 11 апреля Македонский сообщил на Большую землю, что «противник из лесу вышел…».

Да, не покорился фашистским захватчикам наш партизанский Крым. В первые дни вторжения полумиллионной фашистской орды на полуостров он стал на их разбойном пути, стоял на дорогах оккупантов все девятьсот грозных дней и ночей, стоит на дорогах бегства пришельцев и в эти последние для них дни.

Представитель Ставки маршал А. М. Василевский писал позднее: «Огромную и активную помощь советским войскам на протяжении всей операции оказывали крымские партизаны» [100].

Да, борьба крымских партизан с фашистами не затихала ни на один день. Советское Информбюро сообщало: «Крымские партизанские отряды в январе и феврале (1944 г.) нанесли ряд ударов немецко-фашистским оккупантам. За это время пущено под откос 6 немецких воинских эшелонов. Партизаны разрушили пути на 3-х железнодорожных станциях, уничтожили 80 автомашин, взорвали 2 склада с горючим и склад боеприпасов»[101].

После разгрома вражеских гарнизонов в Зуе, в Новой Бурульче и Ангаре партизаны разбили оккупантов в селе Фоти-Сала[102] и Новом Айргуле[103], в Киль-Буруне, в Розентале, в пригороде Симферополя — Битаке, где взяли немецкого коменданта Теодора Герца, отъявленного грабителя, допросили и отправили самолетом на Большую землю[104].

Не была ослаблена и диверсионная работа.

3 марта группа «Саввы» (Сергея Шевченко) на железнодорожной станции Джанкой взорвала пятидесятитонную цистерну с бензином; 10 марта на Сарабузском аэродроме были взорваны две цистерны с бензином. Диверсионные группы Харина, Оленского, Соломоновича на линии связи Карасубазар — Симферополь — Алушта подорвали 65 столбов.

Партизаны 3-й бригады 4 марта разбили вражеский обоз в районе горы Кара-Бурун и взяли богатые трофеи: 407 лошадей, 108 повозок, 76 винтовок, много обмундирования и снаряжения.

10—13 марта 7-й отряд, во главе с комиссаром Чачхиани на дороге Кизиль — Таш-Аджибей разбил три вражеских заставы и колонну карателей, при этом 29 солдат и офицеров были убиты, 43 ранено.

21 марта на перегоне Ислам — Терек — Келечи группа 4-го отряда во главе с Поляковым взорвала 66 рельсов и таким образом вывела из строя 900 метров железнодорожного полотна. 25 марта на ж. д. станции Сарыголь диверсионная группа 8-го отряда во главе с Безбородовым взорвала водонапорную башню, а группа Гончарова — мельницу. Спустя два дня, 27 марта на перегоне Владиславовка — Ислам — Терек группа Загнигадзе пустила под откос еще один воинский эшелон.

Широкий размах приобрела партизанская разведка, боевитостью и массовостью отличилась пропаганда и агитация в войсках противника и среди населения. Помимо типографий Крымского обкома, подпольного областного центра и симферопольского подпольного горкома в лесу действовала типография спецгруппы Главпура Красной Армии, распространявшая листовки на немецком и румынском языках десятками тысяч экземпляров.

Не разбили каратели партизан. Не ослабили их силы. Не сковали действия. И когда пришла апрельская очистительная буря, крымские партизаны оказались зрелыми и подготовленными боевыми помощниками воинов Красной Армии.

Теперь перед нами стоит задача расчленить вражеские войска, не допустить их эвакуации из Крыма.

…В штабе Северного соединения — ни души. Все на баксанском наблюдательном пункте. Баксанский НП — это крутая скала, нависающая над Бурульчой с высоты в несколько сот метров.

— Вдумаемся, товарищи, в суть событий и обстоятельств, — приглашает командиров к своей карте Ямпольский. — Наступление наших войск разовьется от Перекопа, от Сиваша и от Керчи. — Ямпольский чертит на карте три линии. Далее он указывает линии немецкой обороны, дороги, по которым будет отходить 17-я немецкая армия. Об этом сообщила нам партизанская разведка. Помог и наш побратим Эм-эм — Михаил Михайлеску.

— Ясна обстановка? — неторопливо оглядывает всех Ямпольский. — Разберемся теперь в самом главном, в наших задачах. Советское командование и Крымский штаб партизанского движения приказывают нам громить врага в тылу, а когда под натиском наших войск немцы побегут, мы должны стать на дорогах заслонами, встречать и провожать фашистов свинцом.

Ямпольский достает из планшета листы.

— Вот приказ командарма Петрова ноль двести семьдесят восемь от восьмого апреля: «Захватом отдельных участков, устройством завалов и засад воспрепятствовать движению (противника) по дорогам… нарушать проводную связь…»

Первым заслоном на пути немецкого корпуса и всей керченской группировки войск противника должны стать партизаны Восточного соединения Владимира Кузнецова. В районе села Изюмовка, что восточнее Старого Крыма, будет перерезана Феодосийская автомагистраль. Затем планируется взятие Старого Крыма. Так будет закрыт важнейший для немцев проход через Старый Крым.

Другое препятствие врагу создаст 5-я бригада Филиппа Соловья. Она возьмет под контроль автомагистрали в Карасубазаре[105], в Ени-Сале[106], в Новой Бурульче[107] и под Улу-Узенью.

Дороги Зуя — Симферополь — Алушта контролирует 1-я Краснознаменная бригада Федора Федоренко. Ее же задача — блокировать железную дорогу Джанкой — Симферополь и сам Симферополь.

Партизаны Южного соединения под командованием Михаила Македонского тремя бригадами под руководством Михаила Самойленко, Христофора Чусси и Леонида Вихмана наносят удары по вражеским коммуникациям на участках Севастополь — Симферополь — Алушта — Ялта — Севастополь. Им приказано занять Ялту и Бахчисарай. Они же спасают «Массандру» и здравницы.

Сверив по картам районы действий каждой бригады и каждого отряда, командиры уходят. Задержались только Федоренко и его начальник штаба Семен Мозгов. У них еще одна забота — нужно спасти Симферополь от разрушения. Для этого в город войдут двадцать автоматчиков из состава 19-го отряда под командованием Анатолия Сосунова и тридцать пять молодых подпольщиков во главе с Анатолием Косухиным. Они снабжены картами, на которых нанесены места нахождения минных зарядов и связанный с ними пульт в подвале почтамта.

Итак, завершающий этап партизанского похода начался. Сколько времени он продлится? Еде увенчается успехом, где омрачится неудачами? Кому удастся дойти до вершины Победы, а кто на самом ее пороге падет сраженный?

Подпольный обком, штаб Северного соединения, вместе с группами Главпура, разведки и контрразведки переместились в урочище Ой-Яул. Отсюда и до Феодосийского шоссе близко и до Симферополя рукой подать — меньше четырнадцати километров. Первый визит сюда наносит нам Эм-эм.

— Важные сообщения, товарищи! — едва успев поздороваться, говорит гость. — Скоро у вас очередной сеанс радиосвязи?

Спустя некоторое время все, что сообщил Эм-эм, зашифровывается и радиосигналами посылается в Крымский штаб партизанского движения, в разведотдел Четвертого Украинского фронта и Отдельной Приморской армии.

Лес: «Булатову. Десятого апреля с восьми до тринадцати часов у командующего румынским корпусом генерала Шваба проходило совещание. Приняли решения: первое, в случае большого прорыва с Севера Крыма, оттягиваются войска из Керченского полуострова и в первую очередь пятый немецкий корпус генерала Сикета и третья румынская ГСД для переброски в район Джанкоя, шестая румынская кавдивизия и три саперных батальона… — на подготовленную линию в район Парпач — Ак-Монай для прикрытия этого маневра».

Большая земля: «Каковы планы противника по обороне?»

Лес: «В случае дальнейшего нажима советских войск отступление производится в следующем порядке: один день до Джанкоя, один день… до Курмана, один день… на линию между Биюк-Онларом и Сарабузом. Примерная линия: Евпатория — Китай — Ново- Царицын — Ислам — Терек — Феодосия. На этом участке будут держаться до крайности, чтобы обеспечить эвакуацию на Севастополь.

…Гитлер издал приказ номер сто: что невозможно эвакуировать — уничтожить».

Большая земля: «Укажите источник. Это важно».

Лес: «Эти данные получены сегодня ночью от офицера штаба румынского корпуса Михайлеску Михаила, присутствовавшего на совещании в качестве технического исполнителя… От него получены также данные о дислокации немецких и румынских войск в Крыму по состоянию на 9 апреля. Сегодня высылаем самолетом» [108].

И стояли скалой…

Где к Родине любовь вскипает,
Там сила вражья отступает,
Там груди крепче медных лат.
Иван Котляревский
На Песчаных холмах, в двух километрах юго-восточнее Старого Крыма, стоят силы Восточного соединения.

Командир соединения Владимир Кузнецов вместе с комбригами Николаем Котельниковым и Александром Куликовским ищут выход из создавшегося положения.

Накануне, вечером 11 апреля, 3-я бригада разбила немецкий гарнизон в Изюмовке, закрепилась во дворах и, оседлав шоссе Феодосия — Симферополь, преградила путь отступающим гитлеровцам. Невидимые в ночной темноте, партизаны подпускали колонны пехоты, вереницы грузовиков, батарей и в упор расстреливали их. Падали сраженные немцы, слетали в кюветы машины, сдавались пленные. В руках партизан отряда Бахтина оказалась артиллерийская батарея вместе с батарейцами-румынами.

Но вот гитлеровцы развернули пушки, выдвинули вперед танки и ударили по Изюмовке. С помощью бронированного тарана им удалось оттеснить партизанский заслон.

Когда рассвело, партизаны увидели: по шоссе идут вражеские колонны, тянутся они через Изюмовку, через Старый Крым.

Острее всех переживает неудачу Владимир Кузнецов. Как же быть? Что предпринять?

— Что думаешь делать, Николай Кузьмич? — обращается он к Котельникову.

Тот молча глядит на колонну фашистов, бесконечной лентой растянувшуюся по шоссе, потом, подумав, отвечает:

— Эту колонну можно поломать. На дороге такая мешанина: машины, повозки, батареи. Если ударить похлеще в бок этой армаде…

— Давай!

Вскоре отряд Кушнира и Шевкаленка разделился на три группы и пошел в сторону Изюмовки, нацелившись на восточную ее окраину. А Карвелашвили и Чачхиани, образуя своим 7-м отрядом левый фланг, двинули в центр села и западную его часть.

Партизанский удар пришелся, как и рассчитывал Котельников, в бок колонне. Машины остановились. Одни нырнули в кюветы, другие окутались дымом. Задние, пытаясь развернуться, создали пробку и, брошенные водителями, тоже застыли на шоссе. А солдаты и командиры, беспорядочно отстреливаясь, побежали по полю. Там их настигали меткие партизанские пули…

Но вскоре фашисты пустили на партизан еще три танка. Бьют фашисты по партизанам огнем артиллерии, минометов и пулеметов. Обстреляв заслон, пытаются возобновить движение.

Начались контратаки немцев в 5 часов утра. Нелегко партизанам стоять в заслоне. Но стоят. Держатся.

Лес: «Дорогу закрыли 5 часов утра двенадцатого. Движение прекращено.

Кузнецов».

Большая земля: «Обозначьте свое расположение знаками для ориентировки наших летчиков».

Лес: «Вас поняли. Передаем предварительные итоги боев за Старый Крым: уничтожено: орудий — 4, автомашин — 92, повозок — 73, танков — 3, бронемашин — 1, автобусов — 2, солдат — 559, пленено — 30»[109].

Перед вечером в Старый Крым с запада ворвались немецкие танки. Потеснив 3-ю партизанскую бригаду с северной окраины города и заняв улицы Северную, Армянскую и Сулу-Доре, фашисты в упор бьют по домам из пушек, чинят дикую расправу над населением. Вот уже танки подходят к Изюмовке. Усилился огневой удар. А в Изюмовском заслоне стоит только 4-й отряд. К двадцати двум часам и здесь создалось критическое положение: под натиском большой группировки немецких войск 4-й отряд вот-вот дрогнет.

Чтобы помочь отряду, командир соединения приказал поддержать его огнем пушек, захваченных Бахтиным. Выйдя на восточную окраину города, батарея ударила по фашистам, сгрудившимся на шоссе Феодосия — Изюмовка. Благодаря этому заслон продержался еще одну ночь.

К утру тринадцатого апреля натиск гитлеровцев ослабел. Не выдержав сокрушительных ударов Красной Армии и встречного партизанского огня, фашисты отступили. Часть их, обойдя Старый Крым, покатилась на юг, к морю.

Под Старым Крымом все стихло. А в 19 часов в город вошли советские танки. И как ни разгорячены были танкисты, как ни мчались они за бегущими гитлеровцами, но, заметив людей с алыми ленточками на шапках, остановились и, открыв крышки люков, соскочили на землю.

— Здорово, орлы-партизаны!

Сбегаются партизаны. Их опережают вездесущие мальчишки. Группа за группой высыпают на улицу жители. При виде воинов их лица светлеют, озаряются улыбками, в глазах вспыхивает радость.

— Наши родненькие! Наконец-то…

По городу идут советские танки. Движутся моторизованные войска: улица запружена людьми. Приветствия. Смех. Цветы.

В тот же день состоялась еще одна радостная встреча. Партизан Восточного соединения приветствовал маршал Ворошилов и поблагодарил за помощь.

Но в этот день партизаны испытали не только чувство радости. Гневом закипали их сердца при виде тех зверств и разрушений, которые фашисты причинили населению города.

Вот возле порога труп женщины. На руках у нее грудной ребенок. Головка его рассечена надвое. В соседнем дворе — мужчина и женщина, изрешеченные пулями. И у их пятилетнего сына штыком выколоты глаза. То же и в других дворах… Всего за одну ночь пятьсот восемьдесят четыре жертвы, среди которых двести детей.

Это — фашизм.

Вот на улице старик толкает перед собой детскую коляску. Его догоняет партизан 7- го отряда Сандро. У него на руках тоже ребенок. Мать его убита. Сандро несет дитя в штаб отряда: пусть комиссар Чачхиани решит, куда девать мальчика?

— А ваш спит? — обращается Сандро к старику.

— Спит вечным сном…

Партизан склоняется над коляской, откидывает одеяльце: лицо младенца проколото штыком.

На площади перед штабом сидят пленные немцы. Их много — тысячи две, а то и три.

— Отец! Пойдем туда!

И вот старик с коляской в толпе пленных; партизан раздвинул круг, поднял мальчика на вытянутых руках.

— Глядите! Мать его убита фашистами. Глядите, говорю вам! А вот в коляске ребенок заколот фашистом.

Пленные сидят молча. Некоторые прячут глаза, делают вид, что не слышат или не понимают. Сандро вскипает гневом.

— Встать, проклятые!

Кое-кто встает, остальные сидят. Тогда Сандро вырывает из плетня кол и идет на них.

— Встать! На колени! Кланяйтесь праху ребенка!

Комбриг Котельников и комиссар 7-го отряда Чачхиани подходят к партизану:

— Успокойся, Сандро! Пойдем отсюда…

На южных подступах к Карасубазару действуют партизаны 5-й бригады Соловья и Бабичева: они бьют по стекающимся сюда оккупантам.

Тринадцатого апреля Карасубазар был освобожден. В этом городе сошлись войска 4- го Украинского фронта с севера, Отдельная Приморская армия — с востока, 5-я партизанская бригада — с юга. Именно здесь, под Карасубазаром прекратила свое существование еще одна группировка вражеских войск — много фашистов было убито, несколько тысяч солдат и офицеров сдалось в плен — с оружием, с машинами, с награбленным добром.

А в штабе Северного соединения и в подпольном обкоме возрастает тревога: как идут дела в Симферополе? Отряды Анатолия Сосунова и Толи Косухина ушли туда, и как в воду канули. Удалось ли им обезвредить минную систему, успешна ли их борьба с фашистскими факельщиками — мы не знаем.

Одиннадцатого утром над Симферополем появились столбы дыма. Горит город. Взывает о помощи. Весь день занимаемся перестановкой сил с целью создания группировки для наступления на город. Это нелегко. Отряды соединения разбросаны от Карасубазара и Ус-кута до Ой-Яула, Ангары и Улу-Узени. И повсюду идут бои.

Вот уже и двенадцатое. Запрашивает Большая земля.

Большая земля: «Что реального сделали для предотвращения подрыва фашистами Симферополя. Примите все меры».

Лес: «Группа партизан Саковича 12-го вошла в Симферополь с задачей бороться с факельщиками. Послали и группу Косухина. На руках у них карты минирования. На обезвреживание главного пульта включенных минных зарядов нацелена и группа антифашистов»[110].

В это крайне тревожное утро у нас вдруг появился Михаил Михайлеску. Ему удалось прихватить несколько оперативных документов штаба Главного немецкого командования, в их числе — дислокацию войск всей армии. Эм-эм сообщает, что его группа в Симферополе взорвала большой склад боеприпасов и взрывчатки. После этого, сняв своих людей, Михайлеску перебрался в лес.

— Находиться в Симферополе нам уже нельзя, — заявляет Эм-эм.

Мы стоим на высоте «884,1». Выслушав доклад боевого соратника, Ямпольский благодарит его за сделанное. Он то и дело вскидывает бинокль, все пристальнее всматривается в дым над Симферополем.

— Горит город. Дымится!

Вдруг к нему обращается Михайлеску:

— Петр Романович! Давайте я пойду в Симферополь.

— Ты же сам сказал: находиться в городе тебе нельзя, — отвечает ему Ямпольский.

Но Михаил уже предлагает свой план: в Симферополе действовать нелегально, опереться на подпольщиков, нащупать контакты с Сосуновым и Косухиным.

— Ну что, пошлем? — глядит Петр Романович в мою сторону.

— Пошлем.

— Поезжай, Михаил Васильевич, — соглашается Ямпольский. — И хоть зубами, но перегрызи провода того дьявольского рубильника. Впрочем, вот еще что.

Он раскрывает планшет, достает блокнот с грифом секретаря обкома и, присев на корточки, пишет записку.

— Спрячь эту записку. Может, удастся, и ты спасешь театр. Прижми господина директора. Но осторожно с ним: скользкий, на все способен.

— Знаю его, — отвечает Михайлеску. — Попробую.

— А кого возьмешь в рейд?

— Илью Игнату и Комбара Николая. Эти и к самому черту в ад проберутся, если потребуется.

Записка Ямпольского о спасении Симферопольского драмтеатра попала в мои руки спустя несколько десятилетий: Михайлеску бережно хранит ее у себя дома. Вот этот документ слово в слово:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Секретарь Крымского Областного комитета ВКП(б)

12. IV. 1944 года

Тов (называется фамилия директора театра. — Н. Л.).

Все указания Миши или Игнату выполняйте.

Сделайте все, чтобы сохранить театр. П. Ямпольский».

Спрятав записку в тайник мундира, Михаил ушел. Мы же возвратились к другим делам, не переставая думать о Симферополе.


…Комбриг Федоренко стоит на холме, что близ Тернаира. Отсюда в бинокль он следит за происходящим. На западе, в пятнадцати километрах, в складках рельефа прячется Симферополь. Над городом по-прежнему столбы дыма, там жгут фашистские факельщики, там партизаны бьются с поджигателями.

Почти непрерывно гремит бой и на севере, близ Зуи, где к петляющей ленте шоссе Симферополь — Феодосия прилегают заросли молодых дубков и выемки каменного карьера. Четвертый день ведут здесь бои партизаны. Одиннадцать фашистских атак отразили. Были и сами оттеснены.

Но вот удлиняются тени, темнеет небо, затянутое плотной пеленой дыма. Вечерняя пора всегда несла партизанам облегчение: ведь ночь — время партизанское. Но сейчас облегчения нет. Наоборот, жарче закипают схватки.

— Саковича ко мне! — не отрываясь от бинокля, направленного на дубняк у Зуи, бросает Федоренко и, когда подбегает командир 19-го отряда, показывает ему в сторону Новой Мазанки.

— Стань там, Яков. Обопрись о те холмы. И если Николая Сороку собьют, то у тебя чтоб не прошли. Ясно?

Нет, Сороку не сбили. Отряд Якова Саковича простоял на шоссе в ожидании непрошенных гостей почти всю ночь. На рассвете разведка донесла: фашисты скопились в поселке животноводческого комбината — в конторе, в клубе, в складских помещениях. Партизаны тайком проникли в поселок и внезапно напали на гитлеровцев. Не сумев организовать сопротивление, фашисты бросились наутек. Сто тридцать два трупа оставили они на поле боя. Стоят покинутые машины и повозки, валяется оружие, снаряжение. Те, кому удалось убежать, запомнят: нелегко отступать по земле, объятой пламенем партизанской войны.

Всю ночь гремят бои и на том повороте автомагистрали, где стоит в заслоне отряд «Смерть фашистам». Восемь раз в течение ночи немцы пытались сбить его, но, неся потери, откатывались.

Наступил предрассветный час. После небольшого затишья бой у Зуи вспыхивает с новой силой. На партизан движутся три танка.

— По щелям! По щелям бейте! — кричит Николай Сорока. — Приготовить гранаты!

Комиссар Василий Буряк толкает локтем Сороку:

— Да ведь это наши! Ей-богу, Николай, наши! Ты прислушайся, как поливают они нас крепким словом…

Сорока прекращает огонь, кричит:

— Ого-го! Вы кто?

— А вы кто? — слышится по-русски.

И вот машины, ревя моторами, и лязгая сталью гусениц, подходят к заслону. Слова излишни. Их заменяют крепкие, до хруста в суставах объятия, взлетающие в звездное небо шапки.

— А я слышу — наши автоматы строчат, — говорит подполковник Хромченко, командир танковой бригады.

— А я тоже услышал. Крепко вы нас… — смеется партизанский комиссар. — Не ждали мы вас в эту ночь! А вы вон как навалились на фрицев! И нас не обидели, дали работу — бить бегущих!

Да, славные воины нашей армии сокрушили неприступную оборону фашистов, отогнали их двухсоттысячную армию от Перекопа и Керчи и вот уже пришли к Зуе, под Симферополь. Давно партизаны ждали этой встречи, выстраданной почти трехлетней борьбой в тылу врага, — ох, как ждали этой встречи, а пришла она все же неожиданно. Ведь всего в пять дней очистили от коричневой чумы почти весь полуостров герои-освободители!

Советские танки вползают в выемки карьера. Партизаны занимают окопы, а на бригадный командный пункт прилетает радостное донесение: отряд Сороки и Буряка соединился с Красной Армией.

Тем временем с севера и востока к Зуе подходят новые группы немецких войск, новые колонны. И когда их напор на партизанский заслон так усилился, что создалась угроза прорыва, советские танкисты повели партизан в контрнаступление. Они ворвались в Зую, в упор расстреляли гитлеровцев, взорвали мост через речку Зуйку, заминировали объезды. Потом возвратились в дубняк и вновь стали в заслон. Утром 13 апреля советские воины вновь пошли в контратаку, снова ворвались в запруженную оккупантами Зую и, потеснив противника, вернулись в дубняк, чтобы противостоять напору осатанелых гитлеровцев. Третья контратака оказалась последней, она завершилась освобождением Зуи.

Вступив 14 апреля 1944 года в Симферополь и соединившись тут с остальными силами своей бригады, Николай Сорока и Василий Буряк напишут скупые я строгие слова донесения: «установлена связь с танковым отрядом… вели бои с противником… уничтожено солдат и офицеров противника 550 человек, взято в плен — 280 человек, разбито автомашин 4, захвачено…16».

Так же скупо они сообщат о том, что разведчики из 2-го отряда, посланные в те страдные дни «в дальнюю разведку в Биюкский район, организовали группу (патриотов) под командованием Мирошникова и Дмитриева и за время боев с 11 по 14.4—1944 г. захватили (в плен) штаб дивизии с документами и наградными знаками… 19 офицеров и 80 солдат…»[111].

Но все это будет на следующий день, а сейчас, в тринадцатый день апреля, в день освобождения, Сорока и Буряк вместе с бойцами отряда радуются долгожданной и поистине выстраданной победе, отдаются половодью восторженных приветствий благодарных зуйчан.


…Урочище Ой-Яул. Барабановка. Здесь расположен узел троп и дорог, связывающих степь с лесом. Тут — исходный рубеж партизанской обороны. Все эти дни в Ой-Яуле стоит штаб Северного соединения.

Дел у начштаба Григория Саркисьяна невпроворот. Командир и комиссар соединения еще на рассвете уехали в бригаду Федоренко, под Новоивановку: оттуда бригада сделает бросок в Симферополь. А на плечах Саркисьяна заботы о партизанском заслоне, что растянут вдоль лесных опушек. Дело в том, что гитлеровцы, уклоняющиеся от ударов Красной Армии, пытаются то тут, то там проникнуть в лес, чтобы лесными тропами выйти на Южный берег, к портам. Вот и стоит партизанский заслон на их пути.

— Гляди, сибиряк! — наставляет Саркисьян Ивана Сырьева, отправляющегося под Нейзац. — Если пропустишь немцев в лес, сразу же поменяешься с ними ролями. Тогда они станут прятаться и отбиваться, а ты будешь ходить на прочесы.

…Нейзац. От Феодосийского шоссе идут вражеские бронетранспортеры. В них автоматчики. Лица врагов и Дула автоматов повернуты к лесу: впустит он или ударит огнем?

Но лес таинственно и грозно молчит.

Длинные стальные машины обходят село. Движутся к лесу. Остановились. Спешились, собрались в колонну, выставили авангарды.

В лесу по-прежнему тихо. Кажется, нет там ни души.

«Впустит лес», — решают фашисты. Укроет от смертоносных ударов красноармейцев, преследующих по пятам. Спасет от позора плена. Оккупанты не видят партизан, цепью лежащих на лесных опушках; не слышат и команды: «К огневому удару!», которая вполголоса передается по цепи командиром 18-го отряда Иваном Сырьевым. Не слышат, но войти в лес не решаются.

В партизанской цепи рядом с отрядным комиссаром Николаем Клемпарским лежит Виктор Алексеевич Исаев, ветеран двух революций и войн.

— По-моему, они хотят сдаться. А, товарищ комиссар? — вполголоса говорит он, кивая на немцев. — Замечаете, вон передний разворачивает что-то белое? Давайте, я пойду парламентером.

— Лежи, парламентер. Может, то карта белеет…

— В гражданскую я целый полк сагитировал, — опять шепчет седоусый ветеран. — Миром тогда обошлось. Без крови.

А враги все еще топчутся на месте. Может, и впрямь задумали сдаваться? И комиссар передает по цепи командиру: «Высылаем парламентера».

— Иди, Виктор Алексеевич, — трогает он локоть Исаева. — Но гляди там в оба!

В руке Исаева уже полощется белый парашютный шелк, он выходит из дубняка и направляется к вражеской колонне. И все выше рука с флагом мира. Уже осталось метров пятьдесят до колонны.

— Сдавайтесь в плен! Мы — партизаны.

В ответ молчание.

— Путь ваш отрезан. Сдавайтесь. Мы — партизаны.

В колонне задвигались. Передние ряды расступаются. Из-за спин передних солдат выступают автоматчики в черном.

— Я парламентер! — кричит Исаев, энергичнее размахивая белым флагом. — Я парламен…

В ответ дробь автоматов — резкая, злая. Исаев вздрагивает всем богатырским телом и, взмахнув последний раз флагом мира, падает, как шел, лицом к врагу.

Стучит новая автоматная очередь, вокруг Исаева вихрится земля, но тут взлетает высокий голос Сырьева: «Огонь!», и бой, которого так не хотел коммунист Исаев, разразился. Он утих так же быстро, как и возник, но за это короткое время от колонны фашистов не осталось ничего, кроме массы вражеских трупов да густого облака едкого черного дыма, исходящего от пылающих машин.

…Барабановка — Петрово. На дороги, ведущие к Ой-Яулу, выползают колонны оккупантов: пехотинцы, автоматчики на грузовиках, легковые автомобили, штабные автобусы, радиостанции на колесах, кухни. По всему видно: штаб немецкой части или соединения. Они наносят лобовой удар по главным позициям партизан. Сгруппировав подвижной отряд, фашисты двинули его в Соловьевскую балку. Теперь он угрожает левому флангу партизанской обороны. Григорий Саркисьян стягивает сюда, к склону, подкрепления, и тут завязывается жесточайший поединок.

Григорий Гузий и Женя Островская оказались под частым огнем противника. Пули взметают сухую листву, противно визжат. Позиция партизан на склоне, и потому лежать приходится вниз головой, стрелять под уклон — оттуда ползут и стреляют немцы.

Гузий дает длинную очередь. Стреляет и Островская.

Вжик! Вжик! Вжик! — пули легли в полуметре от Жени. В тот же миг кто-то прижал ее голову к земле и сорвал с нее красную косынку.

— Спрячь, дивчино! А то не на что будет надевать.

Это Саша Ломакин. Вчера только раненый, он уже в бою.

— Спасибо, Саша! — кричит Женя, засовывая косынку в карман.

После атаки Ломакин вспомнил о косынке.

— Женя! Ты куда это вырядилась сегодня? Не на парад ли?

— Да, Саша. На парад в Симферополь.

Ломакин задумался:

— Кто-то из партизан сегодня войдет в Симферополь…

Ответить Островская не успевает: немцы снова возобновили атаку.

Саркисьян посылает Григория Гузия с комендантским взводом обойти немцев в балке и ударить им тыл. Гриша бросается в маневр. А к Саркисьяну пол ползает боец.

— Товарищ начштаба! Кому сдать пленных?

— Каких пленных?

— Командир Сырьев прислал… двести румын.

— Не морочь голову, охраняйте сами.

— Так нас только пятеро. И мужиков — я один, а то девушки.

Где-то внизу вспыхивает новый очаг огневой схватки, слышны крики «Ура!». По- видимому, взвод Гузия уже вступил в дело, и Саркисьян ведет бойцов в атаку.

…Тернаир. Новоивановка. До Симферополя остается полтора десятка километров. Вот-вот взойдет солнце.

Партизаны стоят в предбоевом напряжении. Они знают: сейчас прозвучат слова команды, и бригада двинется в последний марш. В боевой жизни каждого это будет последний этап партизанского похода — долгого, в целых два с половиной года, и трудного, как сама война.

Прискакавший верхом на лошади вестовой докладывает:

— Колонна румын, товарищ командир бригады. С пушками. С обозом.

— Где они? — комбриг Федор Федоренко выбегает на пригорок.

Там, откуда прискакал вестовой, действительно виднеются войска: головной дозор, ударная группа, за ней — длинная колонна артиллерии. Силы оккупантов, видно, немалые. Но разве не кончилось их время?!

— Нет, не пройдете! — бросает решительно партизанский комбриг и в считанные минуты расставляет все силы бригады в заслон.

Глубокая долина к востоку от Тернаира вдруг стала линией фронта; по южной кромке ее протянулась партизанская оборона, а севернее к бою подготовились румыны — выдвинули пушки, пулеметы, расположились в боевом порядке.

Над балкой, над селом и, кажется, над всем белым светом нависла гнетущая предбоевая тишина.

Сейчас по чьей-то команде раздастся выстрел, и тогда разразится новая схватка. По округе покатятся громы пушечных залпов и трескотня ружейной перестрелки, крики команд, стоны раненых. Упадут сраженные. Дойдет, гляди, и до рукопашной: решимости тут не занимать!..

Полутысячная вражья группировка зловеще уставилась стволами шестнадцати пушек.

— Попробуем по-иному, — решает комбриг, и, рассчитывая, что враги услышат через балку, во весь голос командует:

— Все батареи пушек! Все батареи «катюш»! К бою! — хотя батарей-то и нет у него; есть одна единственная «катюша». — Пристрелочная, огонь!

Шумят, искрясь, реактивные снаряды, и, как всегда, действуют магически: враги отвечают массой белых флагов — рубашками машут, полотенцами.

— Начштаба! — громко зовет Федоренко. — Пошли двух парламентеров. Пусть передадут: складывать оружие!..

Семен Мозгов молча глядит на группу связных, ждет; кто назовется добровольцем? Но, опережая партизан, в дело вступает Михаил Михайлеску. Он выполнил задание в Симферополе и вернулся в Новоивановку, освобожденную к тому времени партизанами.

— Федор Иванович! — обращается он к комбригу, — давайте я пойду. На родном языке оно понятнее.

— А если это опять провокация?

— Но бойцов-то вы посылаете!

Умолкли. Глядят друг на друга, стараясь проникнуть в сокровенное души.

— Нет. Не пошлю я тебя, Михаил Васильевич.

— Но тогда записку мою давай передадим.

— Записка — дело другое: и риск поменьше, и смысл есть.

Начштаба снаряжает добровольцев. Михайлеску дает им записку.

— Прочитай, Михаил: что в ней?

Михайлеску читает. Там одна короткая фраза: «Сдавайтесь. Сохранение жизни и хорошее обхождение гарантировано». И разборчиво, покрупнее подпись: «Михаил Михайлеску, бывший офицер штаба 30-го румынского горнострелкового корпуса».

— Правильно, но не все. Допиши: «Все оружие сложить. Замки с пушек снять. Отойти в сторону».

Строка в записку вставлена и парламентеры идут к врагам.

Записка Михайлеску сыграла свою роль. Весь артдивизион, в составе четырехсот восьмидесяти пяти человек при шестнадцати пушках сдался. В сопровождении двух партизан он направился в партизанский лес, а через два дня был передан в лагерь военнопленных[112].

На вершине подвига

О, сколько есть душей свободных сынов у Родины моей…

Н. Некрасов
В полуразрушенном доме вокруг стола, застеленного картой, собрались бригадные командиры. Федоренко быстро вскрывает пакет, только что полученный из штаба соединения, и знакомит с обстановкой на 13 апреля, зачитывает приказ: всеми резервными силами бригады немедленно возобновить наступление на Симферополь.

— Ясно, товарищи? Ну и прекрасно, — передает он бумагу ординарцу Пете Помощнику.

— «По машинам!» «По коням!» «Дозорные, вперед, марш!» — одна за другой летят команды.

Округа оживает: рев моторов, лошадиный топот, шум шагающих шеренг. В этот гомон попадаем и мы с Петром Романовичем. С этого момента мы с 1-й бригадой.

Вот село Мамак — одни пожарища да развалины.

Кое-где из руин выбираются люди, и уже слышатся радостные приветствия. Но тут же раздается стрельба, боевые команды: это фашисты, засевшие на западной околице.

— Вперед! Вперед! — кричит Федоренко и шлет в небо красную ракету.

Партизаны движутся рассыпным строем, залегают и бьют, поддерживая атаку пулеметным огнем. Но немцы не унимаются. Из-за высоты они ведут огонь тремя минометными батареями.

— Гранатами! Бей гадов! — взлетает властное и тут же тонет в шуме злой людской разноголосицы, в стрекоте автоматных очередей, в грохоте разрывов гранат.

В бой вступают резервные отряды. Они обрушивают удары на фланги противника, переходят в стремительные атаки, теснят немцев, берут высотку в «клещи».

Этим решается исход боя. Враг откатывается. Перестрелка постепенно затихает. Опять замелькали среди фашистов белые рубашки, нацепленные на винтовки, опять появились в вытянутых руках полотенца.

Двое партизанских автоматчиков спешно строят колонну пленных. А по рядам и группам уже передается:

— В боевые порядки — стройся! Дозорные, вперед!

И вновь идут дозоры, вновь движется боевое ядро бригады. Но, как и на первых километрах марша, — затор за затором, что ни складка местности, то барьер, стрельба.


…Нижний Мамак. Еще бросок — и бригада будет у цели, в Симферополе. Момент поистине волнующий. Но на пути — новая группировка немцев. Из той низины, где кипел бой, живых гитлеровцев вышло немного. В их числе — два немецких генерала. Их захватили в нательном белье: сбросив с себя форму, фашистские офицеры раздевали своих убитых солдат, чтобы переодеться в солдатскую форму и избежать возмездия.

Вперед, на Симферополь!

Темп движения берется самый высокий, энергия атаки нарастает, сила же сопротивления вражеских групп иссякает; чем ближе к городу, тем реже они встречаются.

Вперед! Вперед движутся немецкие трофейные грузовики, ощетинившиеся дулами партизанских пулеметов и автоматов. Шагают пешие группами, отрядами.

— Даешь Симферополь!

— Давай, братва. По-севастопольски. С огоньком!

Эти знаменательные минуты спешит запечатлеть наш кинооператор Иван Запорожский. Он старается изо всех сил: то висит на подножке грузовика, и чудом держась, снимает автоколонну, то крупным планом снимает на пленку радостные лица, то, отбежав в сторону, нацеливает глаз на всю бригаду.Наверное, он мысленно представляет себе киноэкран, на нем эти лица и эти мчащиеся грузовики; и видит зрителей в переполненном зале, слышит шум рукоплесканий…

Вот уже пригородное село Чокурча. Левее — усадьба Симферопольской машинно- тракторной станции. Наконец, открывается город.

Вперед!

Первые дома, первая улица. Никого. Пусто. Дымно.

Феодосийский мост. Из окна кабины переднего автомобиля Федоренко высовывает руку: стоп!

Мост минирован. Это известно. А вот успели его разминировать наши подпольщики?

Вдруг из-под моста выходят двое. Они с советскими автоматами.

— Проезжайте, товарищи! — кричат пареньки и машут руками. Видя нашу нерешительность, подбегают к передней машине.

— Петр Романович! Николай Дмитриевич! Проезжайте. Мины под мостом обезврежены. Тут мы уже наш танк проводили…

Это Витя Долетов и Яша Морозов, связные симферопольских подпольщиков. Они бывали у нас в лесу. Сейчас ребята в отряде Косухина. Измазанные, закопченные, с почерневшими лицами, они неузнаваемы. Только глаза горят радостью.

— Прошел, говоришь, наш танк? — спрашивает срывающимся от радостного волнения голосом Федоренко. — Опоздали мы, значит. Да разве угонишься за этими орлами? А что в городе?

— Да вроде порядок, — весело отвечает Ваня. — Вокзал занят. Там тоже наши танки. Шумно еще в западной части. Там работают Толя Косухин, Вася Бабий, да, собственно, весь наш отряд. Мы вас ждали. А теперь тоже туда побежим.

Совнаркомовская площадь. Пусто. И еще больше дыма. А где же танк? А, вон он, стоит под стенкой. Люк башни закрыт. Пушка и пулемет угрожающе уставились дулами на Феодосийский мост. Ведь наша колонна подошла с востока и состоит из немецких машин, а это хоть кого собьет с толку. Командиры соединения и бригады выходят из машин.

С грохотом откидывается крышка люка, из танка выскакивают двое: на них советская форма, наша, родная! И то, что ночью произошло под Зуей, повторяется тут, на Совнаркомовской площади Симферополя — снова объятия, радостные возгласы.

У здания театра — толпа. Жители обнимают танкистов и партизан. Стихийно возникает митинг. Трибуной служит кузов трофейной машины.

А по улицам идут краснозвездные танки. Катят автомобили с войсками.

Симферополь взят. Освобожден.

В эфире звучит весть о победе.

Симферополь: «Тринадцатого апреля вместе с частями Красной Армии отряды Северного соединения вступили в Симферополь. Несут охрану общественного порядка.

Ямпольский».

А на западных улицах еще трещит перестрелка. Шум боя доносится откуда-то и с более дальних мест. Это отряды Косухина и Сосунова свинцом и гранатами провожают немцев, а сквозь вражьи преграды в Симферополь пробивается 4-я партизанская бригада Христофора Чусси.

Не прошло, наверное, и часа, как стараниями партизанских газетчиков, возглавляемых Степановым, на стенах и рекламных щитах запестрели наши листовки.

Одна из них обращается к населению:

«Жители Симферополя!

Сегодня в город вступили Красная Армия и советские партизаны Крыма. В городе восстановлена советская власть!..»

В доме на Пушкинской, 17, где разместился наш штаб, первые посетители. Это три женщины.

Высокая женщина с худым красивым лицом, одетая в черное, кладет на стол объемистый сверток, разворачивает его. По столу разливается шелк и бархат знамен. Их три. Три советских знамени, с риском для жизни сбереженные в тайниках подполья, возвращенные людям боевой славы.

Дверь распахивается, и в комнату врываются парни с автоматами. Впереди Анатолий Косухин и Анатолий Сосунов. Возгласы приветствий и объятия. Подпольщики сообщают, что главный пульт управления минными зарядами из строя выведен, центр города спасен. Спасены телеграф и телефон. Отбиты ликеро-водочный завод, консервный завод имени 1-го Мая, 1-й и 2-й мельзаводы, здания обкома, театра, кино… Выставлены парные посты…

— Ладно, хлопцы, потом доскажете, давайте вот с женщинами разберемся.

Но женщин уже нет. Так и не удалось узнать, кто же принес знамена.

Второй день в освобожденном городе. Партизаны ведут колонны пленных, рапортуют: за шесть дней было сто боев на дорогах, более четырех тысяч гитлеровцев уничтожено, почти четыре тысячи пленено. Взяты трофеи: сотни грузовиков, пушек, пулеметов.

Теперь фронт передвинулся на южное побережье.

Вот под селом Улу-Узень тишину расколол взрыв. Застрекотали пулеметы и автоматы. На узкой ленте шоссе, безпорядочно отстреливаясь, бегают солдаты в немецких мундирах, скапливаются машины, опрокидываются повозки. А лесные опушки, прилегающие к шоссе, все ближе и чаще стреляют, все яростнее бьют гранатами.

— Огонь! Огонь! — несется по лесу команда.

Петр Есипов [113], начальник штаба 20-го партизанского отряда, из бригады Соловья, низкорослый, коренастый, одетый во все флотское, подбегает к партизанам, падает в цепь…

Пятые сутки люди его отряда стоят в заслоне на шоссе Судак — Алушта. Как грубо просчитались партизанские командиры и он, Есипов в том числе! Думали, что до Южного берега крупные силы противника не дойдут и партизанам на этих дорогах делать будет нечего. В действительности же произошло по-другому. Отступающие с Керченского полуострова фашистские войска устремились на юг. Тут, в Судакском заливе, началась погрузка на суда. Три самоходные баржи, до отказа переполненные немцами, отчалили от берега и, попав под удар советской авиации, пошли ко дну. На судакских причалах поднялась паника. Между немецкими и румынскими частями начались стычки. И вот шоссе Судак — Алушта приняло на себя эту группировку вражеских войск. А у начштаба Есипова только три боевые группы, по тридцать человек каждая.

Партизаны взрывают то один, то другой мост, обстреливают вражеские колонны. Но гитлеровцы не унимаются: формируют бронированную часть из танков и бронетранспортеров, прорываются к месту партизанской диверсии и тут, прикрываясь огнем из пушек и пулеметов, восстанавливают мост. Колонна пробивается. Партизаны подрывают на пути немцев другой мост, наносят новый удар.

Перед вечером отряду Есипова сдался в плен в полном составе 4-й артиллерийский дивизион 2-й румынской горнострелковой дивизии во главе с майором Ангелеску.

Пленный капитан Теодор Велсану рассказал: «Наш дивизион охранял побережье Черного моря в районе Ускута. Мы позже других узнали о том, что русские прорвали немецкую оборону… Немцы бросили нас на верную гибель. Дивизион под командованием майора Ангелеску направился в район, где, по нашим сведениям, действовали партизаны. Подойдя к плато в горах, мы укрылись в лощинах и выслали к партизанам парламентера с белым флагом. Вскоре пришла группа партизан, которой майор Ангелеску передал весь личный состав дивизиона, орудия и боеприпасы».

Этот майор оказался закоренелым службистом. Он потребовал составления акта, который должен засвидетельствовать, что майор Ангелеску не потерял вверенный ему дивизион и сдал партизанам все до единой пушки.

Вместо того, чтобы ругать Гитлера и Антонеску, как обычно делают солдаты и офицеры, попавшие в плен, майор доказывает, что он нес службу по охране побережья в районе Ускута до последней возможности.

«Когда же стало ясно, — тоном виноватого сделал вывод Ангелеску, — что немцы бросили нас, я снял дивизион и направился в район, где, по нашим сведениям, действуют партизаны».[114]

«Что с ними поделаешь? — думает Есипов, слушая незадачливого служаку. — Гляди, немцы нажмут — и пленные разбегутся, а то и в спину ударят».

— Ты вот что, майор, — придал побольше твердости своему голосу Есипов. — Служба Гитлеру, как видишь, кончилась. Теперь послужи народам — твоему, румынскому, и моему, советскому. Поверни пушки против немцев. Это теперь надо. Понял?

От такого предложения майор категорически отказался и ушел в дивизион.

Однако через час майор Ангелеску сам попросился на прием.

Есипов приказал привести пленного в пещеру, где тлел слабенький костер.

Оказывается, майор Ангелеску явился с благодарностью. Партизанская фельдшерица Прасковья добросовестно лечит трех румынских солдат. И сделала перевязку капитану, у которого травмирована нога.

— Все мы тронуты и все благодарим, — говорит майор. — И я хочу знать, что ответить солдатам: почему ваша Прасковья так сделала, для пропаганды?

— Нам сейчас не до этого, — сорвался Есипов. — Не видишь, что ли, какая заваруха? А ты — «пропаганда»… Советская она женщина. Понял? Коммунистка. Ей только двадцать, а воюет с первого дня войны. Имеет орден Красного Знамени. И медалей полдюжины. Одессу обороняла. Перекоп. Севастополь. В плену у немцев была. И все время кашляет! Похоже туберкулез. В застенках эсдэ достала. Год фашисты печенки ей отбивали. Едва вырвалась и сразу — в подполье, потом к нам. Теперь партизанит. Фашисты расстреляли ее мать и трех сестер. Отец тоже партизан, тяжело ранен. Вот какая у нее «пропаганда»! Понял?

Майор вернулся к костру. Оба долго молчат, глядя, как пляшут алые ленточки огня. Думают каждый о своем. Есипов, конечно, о людях, находящихся пять суток в заслоне, майор о чем-то неведомом.

— Хорошо, — наконец возобновляет разговор Ангелеску. — Я скажу своим солдатам о советской женщине Паше. Скажу, что она лечит нас, а мы заслужили, чтоб она в нас стреляла. И скажу солдатам, что я не командир больше над ними. Мы все тут одинаковые, все пленные. Пусть солдаты решают. Вы скажите им, чтоб они повернули пушки. Дадите орудийные замки, которые сняли. И кто захочет повернуть пушки, пусть…

Ночью атаки немцев возобновились. Партизаны вступили в бой. А с тыловых позиций ударили две пушки…

Немцы не прошли.


На шоссе Судак — Алушта, в «котле», устроенном партизанами, подоспевшие танковые подразделения советских войск взяли в плен более семи тысяч гитлеровцев.

На дорогах, где еще бегут гитлеровцы, партизаны наносят последние удары, а в летопись народной войны на полуострове вписываются заключительные строки: 12–13 апреля. Шоссе Алушта — Симферополь. Партизанский отряд Николая Дементьева и Андрея Сермуля, разогнав охрану противника и группу диверсантов, спас от уничтожения Аянское водохранилище; сбил автомобиль с пятью офицерами, преградил путь отряду отступающих гитлеровцев, уничтожив их более сотни… В тот же день, 13 апреля, отряд вступил в Симферополь.

13 апреля. На севастопольской автомагистрали в районе сел Чистеньская — Приятное Свидание 7-й отряд Матвея Гвоздева и Алексея Палажченко разбил колонну гитлеровцев…

13 и 14 апреля. Отряд Ястремского и Литвиненко навязал бои отступающим на Севастополь немцам, истребил сто восемь гитлеровцев.


…Саки — Николаевна. Партизаны Чхеидзе и Вистаровского в ожесточенном бою разбили крупную группировку гитлеровцев, сто четырех оккупантов убили, более двухсот взяли в плен.

13 апреля вечером партизанами 6-й бригады Самойленко и Кузнецова освобожден старый город Бахчисарай, 3-й отряд Грузинова и Догадина совместно с 4-м отрядом Урсола, уничтожая фашистских факельщиков, спас город от разрушения.

14 и 15 апреля на автомагистрали Алушта — Ялта — Севастополь в районе Никита — Наташино заслон партизан отряда Алиева вел бои с фашистами. В результате борьбы с факельщиками в Никитском саду партизаны уничтожили триста девяносто шесть гитлеровцев и взяли в плен двести тридцать.

Район «Массандры». Отряд Парамонова и Голдовского. Бои на шоссе, на склонах гор. В результате удара по факельщикам был спасен винкомбинат «Массандра».

Ялтинский порт. Город Ялта. 10-й отряд Ивана Крапивного и Михаила Соханя нанес удар по отступающим гитлеровцам, изгнал факельщиков…

Ливадия. Здесь действует отряд Лаврентьева. Партизаны спасают ливадийские дворцы от разрушения фашистами.

Семь суток бежали немцы под ударами советских войск от Керчи и Перекопа до Севастополя. Бежали, настигаемые партизанами и подпольщиками. Бежали, и земля горела у них под ногами.


…Вечер. В соседней комнате нашего штаба стучит пишущая машинка. Ко мне входит совсем поздний посетитель — незнакомый майор. Ему нужен наш побратим Эм-эм.

Едем на старую квартиру Михайлеску, что на Кирова, шесть. Но там нет Михаила. С трудом разыскали его в Совнаркоме. Незнакомый майор увез Михаила с собой.

А утром Михайлеску пришел ко мне, и я сразу заметил: он весь светится радостью.

— Посмотрите, товарищ комиссар. — С этими словами Михаил подает мне сверточек и в моих руках, отливая золотом и эмалью, сверкает орден Красного Знамени.

Оказалось, что майор привез Михаила в Сарабуз и представил командующему войсками 4-го Украинского фронта генералу Толбухину Федору Ивановичу.

Командующий поблагодарил Михайлеску за службу, крепко пожал ему руку, взял со стола орден и наградил собственноручно.

…В тот же день представитель Ставки — маршал Василевский вместе с первым секретарем Крымского обкома партии Булатовым подписали большую телеграмму, адресованную Верховному Главнокомандованию, и телеграф занес на ленту:

«Крымские партизаны… в течение двадцати девяти месяцев в трудных условиях вели беспощадную борьбу с немецкими оккупантами… истребили двадцать девять тысяч триста восемьдесят три солдата и офицера противника, захватили в плен три тысячи семьсот семьдесят два солдата, пустили под откос семьдесят девять эшелонов…».

Пройдут десятилетия и, вспоминая об этом времени, маршал А. М. Василевский напишет в своей книге так: «Учитывая ту огромную роль, которую сыграли на протяжении всей Крымской операции 1944 года советские партизаны, 3 мая мы по согласованию с Крымским обкомом партии направили в Государственный Комитет Обороны подготовленное при активном участии командования и Политуправления 4-го Украинского фронта представление к правительственным наградам участников партизанского движения: шесть человек к званию Героя Советского Союза, четырнадцать — к награждению орденом Ленина, семнадцать — орденом Красного Знамени, двадцать три — Отечественной войны I степени, шестьдесят три — II степени и т. д.»[115].

Трудный, но славный партизанский поход, длившийся девятьсот грозных дней и ночей, завершился. Завершился победой.

На земле священной (Вместо эпилога)

Не вы говорите о заслугах, а пусть люди о вас говорят — это лучше.

М. И. Калинин
Утро девятого мая 1965 года. С тех пор, как над рейхстагом взвилось Красное Знамя нашей победы, прошло уже двадцать лет.

Радостное утро! Много солнца, много тепла. В садах бушует весна. Крымская весна!

По шоссе Симферополь — Ялта мчится колонна машин: автобусы, грузовики, «Волги», «Москвичи». Полощутся знамена. На бортах машин красные транспаранты с призывами:


ДА ЗДРАВСТВУЕТ ДВАДЦАТИЛЕТИЕ ПОБЕДЫ!

СОВЕТСКОМУ НАРОДУ — ПОБЕДИТЕЛЮ СЛАВА!

ПАРТИИ КОММУНИСТОВ СЛАВА!


Быстрее колонн летит песня:

Мы повергли фашистские орды во прах —
Это каждому в мире известно…
Там, где лента шоссе входит в лес, колонна останавливается. Из машин высыпают люди. Их много — седоусые ветераны, молодежь, дети. Они несут венки, цветы. Много цветов…

Все сходятся к площадке, выстланной мозаичными плитками. Здесь, у дороги стоит памятник. На серой диоритовой плите высечены слова:

«Партизанам и партизанкам, павшим смертью храбрых в боях против немецко- фашистских оккупантов».

Другая диоритовая плита навечно запечатлела имена: Петр Лещенко. Нина Кострубей. Алексей Орлов. Георгий Красовский. Владимир Неклепаев. Алексей Неклепаев. Ураим Юлдашев. Петр Удовицкий. Иван Егоров. Георгий Годлевский. Михаил Михеенко…

В одном ряду с именами советских людей стоят имена их зарубежных побратимов: Венделин Новак. Франтишек Шмид. Ян Новак. Иозеф Хоцина. Ян Дермен. Штефан Дудашик. Франтишек Сврчек. Ян Замечник. Франтишек Бабиц. Бенхасмих Асунсион.

Сорок имен. Сорок героев партизанской страды. На этих дорогах они храбро сражались с врагами Советской Родины, отдали за нее самое дорогое — жизнь.

А в центре памятника — скала. На ее голубовато-серой плоскости косая алая лента из мрамора. Словно склоненный стяг, она спадает с вершины до самой земли. Красный цвет — цвет советского знамени, под которым сражались партизаны, честь которого не посрамили, цвет частиц знамени — косых ленточек, что по праву носили партизаны на головных уборах. Это — и цвет крови, пролитой патриотами, и цвет пламени партизанских костров, девятьсот дней и ночей пылавших на полуострове, и цвет зари, веры и надежды, неугасимо горевшей в сердцах советских людей.

Да и сама скала — символ. Ведь партизаны стояли скалой. И выстояли. Дорогой смерти для врагов была эта трасса. В те грозные годы гитлеровцы ставили тут свои «памятники». Со щитов вопили предупреждения: «Держи винтовку наготове!», «Опасно: кругом партизаны!», «С 5 часов вечера до 5 часов утра ходите только группами!», «Смерть, направляемая невидимой рукой, витает повсюду!»

Люди в благоговейном молчании кладут венки, цветы. И вот партизанская скала утонула в море цветов. А вокруг колышется людская масса. И кажется, что павшие ожили и становятся рядом. Встали те сорок, чьи имена высечены здесь, на граните, встают и другие, памятники которым воздвигнуты по всему полуострову.

Из бессмертия приходит Григорий Орленко. Это он своей встречей с группой словаков в камере фашистской тюрьмы положил начало боевому содружеству советских и словацких партизан. После вторичного ареста Григория пытали. В здании Европейской гостиницы устроили расправу, назвав ее «показательным судом». Приговорили к расстрелу. И когда выводили из гостиницы, то толпа видела: боялись его фашисты. Руки Григория, заложенные за спину, они заковали в стальные наручники. От наручников тянулась цепь к ножным кандалам. Восемь автоматчиков. Два жандарма с овчарками. Два мотоциклиста с пулеметами впереди, два — сзади… Рядом с Григорием, также закованный в цепи шагал его племянник Алик. Вместе с дядей Гришей юный пионер вынес пытки. Прошел фашистское судилище. В ногу с Григорием Орленко прошагал и к месту казни. Достойно принял смерть. И тоже вошел в Бессмертие.

В памяти сердец живет Валентин Сбойчаков, расстрелянный гитлеровцами весной 1944 года; зверски замученные семьи Семена Бокуна и Василия Григорьева.

— Женя! — задумчиво говорит Николай Антонович Клемпарский, обращаясь к Островской. — Как жаль, что не дожил Гриша до этих партизанских встреч!

На лицо Жени ложится тень скорби. Она вспоминает.

После войны в Крыму Гриша служил на флоте, добивал фашистов в Румынии и Болгарии, а Женя училась в медицинском институте. Позже возглавила противотуберкулезную больницу в Якутии. Нашлось там дело и моряку: Григорий Гузий стал заместителем начальника по политической части в крупной экспедиции.

Но война не закончилась для Григория. Сказались ранения, обморожения. И вот: одна ампутация… другая… третья… за нею — смерть. В тот же год похоронила Женя мать свою и отца.

На рыболовецком траулере Островская ушла с моряками в море. Плавала многие годы, обошла на корабле весь свет. Потом Евгения Емельяновна Островская стала главным врачом Ялтинского детского санатория «Ласточка»…

А вот Алексей Калашников. Он и жена его Лидия Котлярова вспоминают Александра Балацкого: не уберег-таки себя Саша в разведке под Баксаном. Но в сердцах друзей он живет.

В памяти сердец живут и наши побратимы — Микулаш Данько, павший в бою за город Проскуров, Клемент Медо, что погиб на Дукле. Штефан Малик, тоже не дождавшийся победы.

Уже после войны мы узнали кое-что о дальнейшем боевом пути Малика. Опыт партизанского разведчика вместе с крымской аттестацией открыл Штефану дорогу в ШОН-2 (школу особого назначения) при Украинском штабе партизанского движения. После школы Малик — в десантном отряде А. Садиленко разведотдела штаба Второго Украинского фронта. В составе этого отряда сброшен с парашютом в тыл врага западнее Чехословацкого города Кошице. Здесь действовал в рядах партизан капитана Мартынова. Мужество и геройство, проявленные в боях с гардистами и эсэсовцами, были оценены по достоинству, и Малик становится разведчиком при особом отделе. С документами пленного ефрейтора войск СС Малик проник в шпионскую школу абвера, и, наведя на нее советские самолеты, помог полностью уничтожить ее. Под видом обер-ефрейтора войск СС, сопровождающего в Германию сынка погибшего полковника, Малик вместе с юным партизаном Иржи Томаном пробрался в офицерский вагон берлинского поезда. На одной из станций вагон взорвался, а Малик и Томан, уничтожив еще четыре офицерских вагона в других поездах, благополучно возвратились в свой отряд. Таких операций на счету Штефана Малика много. Проник он и в особо секретную школу гестапо. Прислал оттуда два важных сообщения. Но… кем-то преданный, был схвачен гестаповцами, подвергнут зверским пыткам и, никого не выдав, пошел на расстрел.

— Светлую память героев, павших в боях за честь, свободу и независимость Советской Родины, почтим минутой молчания.

И тысячи людей стоят в безмолвии. Над толпой нависает тишина — глубокая, как память о боевых друзьях, торжественная и величественная, как сама Победа.

К микрофону подходит словацкий гость. Вся его грудь в орденах.

— Драги приятели! Советски друзья! Горячее приветание вам од словаци-побратимов, од рабочих, инженеров и ударников Пражского завода стоматологического оборудования и од усех людей социалистической Чехословакии.

Уже первые слова оратора, зазвучавшие для многих так знакомо, всколыхнули людскую толпу:

— Это Жак, ей-богу, Юра Жак! — раздались возгласы.

А Жак продолжает:

— Вы, драги советски приятели, научили нас по-настоящему любить родину, а ненавидеть ее врагов. Научили боротись, ако треба. При полному доверии прийняли нас до свого строю. Поставили рядом. А кдо стояв на тех рядах?! Прославлени партизани, таки ако Петр Ямпольский та Федор Федоренко, Мирон Егоров та Микулаш Сорока, Василь Буряк, Микулаш Шаров, Александр Старцев, Василь Бартоша… Драги приятели! Кдо на свете не знае севастопольцев? Аки они смелеви, аки геройски. А вы поставили нас на один ряд з севастопольцами. И мы побраталися з Григорием Гузием та Володимиром Марковиным, Алексеем Калашниковым та Александром Балацким. Ако ж цим не гордитысь, драги друзья! Мы гордимось, и мы щиро-щиро дякуемо вам, советским приятелям. Спасибо! Спасибо! И ще спасибо!

Сотни ладоней рукоплещут, согни голосов скандируют:

— Дружба!

— Дружба!

— Дружба!

На трибуне молодой севастопольский моряк Палажченко, сын партизанского комиссара. С глубокой благодарностью он передает ветеранам Отечественной войны ларец из стекла и стали. В нем — горсть священной севастопольской земли, земли советских героев.

Другой моряк подходит к ветерану партизанской борьбы, старому большевику Ивану Генову и через него вручает партизанскому кругу военно-морской флаг СССР — подарок моряков Тихоокеанского флота.

Слова партизанского привета принесли бывшие партизаны, приехавшие из города Ленина, Украины и Белоруссии. Много было сказано в тот день.

Мир залит солнцем и радостью. Радость на лицах, в глазах, в блеске и звоне орденов и медалей, сверкающих на груди партизанских ветеранов. Горит солнце и в звезде Героя Социалистического Труда партизанки Вали Годлевской, теперь Вали Козиной. С тех партизанских дней она — жена Октября Козина, и в их счастливой семье растет новое поколение Козиных.

Словаки окружают Валю. Здесь Жак, Якобчик, Слобода, Ланчарич, Гира, Зоранчик, Багар, Фус, Пухер, Лилко, Грман, Земко, Сегеч. Тут и руководители делегации, представители ЦК Компартии Чехословакии — Любор Чундерлик и журналист Роман Копия.

На партизанском столе — расстеленных на траве палатках — рюмки, бокалы. И, как тогда, во время первой встречи со словаками в лесу, звучат тосты.

— За вечную, нерушимую советско-чехословацкую дружбу!

Тот же крымский лес. Те же советские и словацкие парни, что и двадцать с лишним лет назад. И те же слова, звучащие, как клятва. А рядом встает сегодняшнее, трудовое.

— Валя! Ми повини знати, а на Словакии поведать: за что ты геройску звезду маешь?

— За труд, хлопци.

— Она одна с двадцатью тысячами кур управляется! Всех обогнала во всей нашей стране!

— В мире! Во всем мире!

Юрай Жак чокается с героиней, за ним все словацкие друзья. А Войтех Якобчик берет Валины руки в свои, целует их.

— Молодец, Валя! Сама мала, а молодец великий! Я помню, ако ты заявилася на лес, и тебе не допускав до отряду наш лесный военком Григорий Гузий!

— Правда! Браковали меня в лесу. Вот и Октябрь по началу от казанов никуда не пускал.

— Валя! А чо я помню: кедь мы шли на Шумхайску операцию, то усю нашу бригаду проводював один проводник. И на спуску бригада остановилась. Федоренко прибиг на голову колонны, лаявся на проводника, аж на ушах лящилося. А кедь явився проводник, так вин и онимив. Перед грозным комбригом стояло маленьке дивча. То ж, кажется, була ты, Валя? А?

Да. Тем проводником была она, Валя Годлевская. И было ей тогда только шестнадцать.

Вот Виктор Долетов, симферопольский подпольщик, лесной связной. Сейчас Виктор Степанович — главный врач областной стоматологической поликлиники. Шевелюра на его голове густо посеребрена сединой. Рядом его партизанский товарищ Яков Морозов — теперь инженер. Подходят еще трое друзей — Вася Бабий, Элизе Стауэр и Толя Косухин. Тогда Вася командовал диверсантами Симферопольского комсомольского подполья, теперь он — кандидат технических наук, старший научный сотрудник научно-исследовательского института в Москве. Его голову тоже не обошла седина. Элизе — тот самый паренек, который под кличкой «Павлик» был связным подпольного горкома и подпольного обкома партии. Сейчас Стауэр тоже кандидат технических наук. Анатолий Косухин, бывший командир СПО — Симферопольской подпольной организации — ныне доктор технических наук, ректор нового большого политехнического института в Тюмени. На его груди горят ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. Орден Ленина сияет и у Васи Бабия. Появляется Федор Мазурец, бывший командир отряда. У него тоже вся грудь в орденах.

Встречи, встречи… Расспросы и воспоминания. А на эстраде — музыка, танцы, песни. Поют и за «столами»:

Мне часто снятся все ребята —
Друзья моих военных дней…
— Внимание! Внимание, товарищи! — раздается из репродуктора голос диктора. — Поступили еще телеграммы. Из Улан-Удэ поздравление шлет Степанов Евгений Петрович, наш комиссар Первой бригады, ныне редактор областной газеты. А из Москвы приветствует и поздравляет Николай Петрович Ларин, который был командиром Зуйского отряда, а теперь — полковник, старший преподаватель МГУ. Из Красноярска телеграмма от Степана Рака, нашего лихого диверсанта и начальника боепитания бригады. Есть еще одна — из Бухареста, от румынских побратимов — Михаила Михайлеску, Якова и Тани Булан, Константина Донча, Виталия Карамана, Ивана Хешана. А докладывает вам все тот же Павлик Рындин. Все. Спасибо за внимание. К веселью!

И Павел запевает у микрофона. Сильный голос певца громкоговорители разносят по всему лесу. Песню подхватывают за столами:

Снег ли, ветер,
Вспомним, друзья.
Нам дороги эти
Позабыть нельзя…
…На другой день колонна автобусов движется по Симферополю. На Феодосийской, у дома номер тридцать, остановка. Один из пассажиров стучится в дверь квартиры. Ему открывает стройная женщина.

— День добрый, — приветствует ее гость с нерусским акцентом. — Мя надо Скрыпко.

— Простите, может, Скрипниченко?

— Ано-ано! Скрыпниченко.

— Я — Скрыпниченко.

— Може, вы е дочка Людмилы?

— Да. Я ее дочь, Галя.

— А я Белла, ако тогда звали.

— Белла?

Женщина и гость крепко обнимаются.

— Ваша мама — моя однополчанка. Она и спасительница моя…

Там, в долине, где шоссе перебегает через мост, автобусы вновь останавливаются.

— Юрко! Жак! Узнаешь? — кричит Ланчарич.

Выйдя из машин, все окружают словаков, а те, указывая то на мост, то на насыпь, то на поселок живкомбината, рассказывают, как 4 ноября 1943 года шел тут жестокий бой.

В стороне Иозеф Грман. Он стоит на коленях. Рядом лежит его фуражка. Пригоршнями он сгребает землю и благоговейно ссыпает ее в фуражку.

Встал, и все увидели: на лице — слезы.

— Це та земля, — с трудом говорит он. — Она! Це тут Николай Горной… в висок себе… чоб не удерживать меня коло себе… Цю землю, политу кровью, повезу в Словакию…

…Село Опушки. Тогда оно называлось Толбаш. Вот тут гитлеровцы атаковали нас танками. А вон там на Ой-Яуле бригада разбила батальон карателей. Еще один батальон разбили у самой этой дороги и взяли в плен шестьдесят гитлеровцев. Тут геройски пал Франтишек Бабиц, пулеметчик наш, словак.

Яйла Долгоруковская. Холмы. Впадины. Каменные террасы.

— Узнаешь, Рудольф? — обращаюсь я к Багару.

— Узнаю. Вон гора Тирке, а то — Кара-Тау. — Взгляд его заблестевших глаз уставился в одну точку. — А это вот Колан-Баир… Родной… Кровью умытый, — говорит он. — Тут была наша оборона. Немцы вон оттуда лезли, из-за тех склонов.

Голос седого ветерана дрогнул и, отбросив стыд, Рудольф заплакал.

Потом он рассказал нам все о себе, рассказал об аресте за распространение листовок «К братьям-словакам», о фашистских застенках, о муках невообразимо жестоких пыток, с какими обрушились на упрямого партизана фашисты, о том, что не проронил ни слова во вред нашему делу. Затем — этапы арестантской пересылки, каторга, радость освобождения Красной Армией и встреча с воинами-освободителями. А после всего последовали месяцы и годы в госпиталях и больницах.

Трудный рассказ побратима неоднократно прерывается от волнения: его слова застревают в горле, а по щекам катятся слезы горечи, сейчас к ним примешиваются и слезы радости.

На опушку леса выходят четверо. Женщина подносит словакам хлеб-соль.

— Добро пожаловать, дорогие словацкие друзья! Таким, как вы, верным друзьям, мы всегда рады.

— Дякуем пекне, Наташо! — Растроганные словаки обнимают Наташу Гришанкову, Николая Клемпарского, Арсентия Бровко, Веру Ведуту. — Чо ви на лесе?

— Проводим продовольственную операцию, — смеясь, отвечает Арсентий. — А Наташа Гришанкова и Вера Ведута нам помогают.

Клемпарский и Гришанкова с той военной поры — муж и жена. Поженились и Вера с Арсентием Бровко, Алексей Ваднев с Верой Кудряшевой, Игнат Беликов с Тасей Щербановой, Федор Федоренко с Надей Водопьяновой… Трудно было в партизанском лесу. И голодно и холодно. И смерть ходила за плечами у каждого. А любовь и тут свое взяла, и здесь оказалась сильнее смерти.

— Петр Романович! Николай Дмитриевич! Кде будем идти?

— Куда хотите. Можно на Бурульчу.

— Ано-ано, на Бурульчу.

Не идем — бежим. Три километра отшагали — не заметили. Вот — последний спуск… желоб русла… вот и речка. Входим в воду. Прохладные струи плещутся, журчат. Жак набирает воду в ладони и жадно пьет. Его примеру следуют остальные.

— Знакомый вкус!

— Гарна вода. Така, ако була тоди.

Белла вспоминает:

— Це ж тут мы приваливали той раз, ако з Василием Бартошею шли?

Подходим к большой каменной плите. У ее подножья — заводь. В водной глади отражаются стройные стволы деревьев, крутые скалы, голубое бездонное небо. Притихли все, замерли. Слушают лесную тишину, говорок Бурульчи… А может, чудится кому-то голос Василия? Или шум водопада зазвучал глухим рокотом далекого боя? Или кто-то вспомнил сказ тети Кати про речку-партизанку?..

Не сговариваясь, поднимаемся на Яман-Таш. Высока гора! Крута! Едва одолели ее.

Все здесь знакомо! Все близко сердцу. Душу каждого из нас наполняет чувство благоговения и преклонения перед памятью героев, гордости за то, что принадлежал к партизанскому кругу и участвовал в завоевании победы.

Пристально всматриваемся в каждое дерево. В каждую скалу. И везде видим следы войны.

Вот пещера, где была партизанская типография. А вот металлический щит, возле него валик, еще какая-то деталь. Ваднев вспоминает.

— Это пушка. Мы сбросили ее вон с того обрыва, когда уходили с Бурмы, чтобы не досталась врагу.

…По верхнему обводу Колан-Баира — партизанские окопы. Вот ячейка, сложенная из камней, рядом другая, третья.

— А тенто наш окоп, — вспоминает Зоранчик. — Тут я та Венделин Новак з пульометом лежали. Немцы вон оттуда знызу биглы на нас, а мы по ним били.

Сохранился и командный пункт бригады — три окопчика полуметровой глубины на самой вершине горы. В среднем находился комбриг Федоренко, слева — комиссар Степанов, справа — начальник разведки Павел Рындин.

Начинаем спуск по северному склону и — тут еще один, едва приметный след. Не окоп и не пещера — просто звериная тропа. Таких в лесу много. Но Вера почему-то здесь остановилась, вытирает слезы.

— По этой тропе мы носили пулеметчику Мише Капшуку патроны, — вспоминает Вера. — А когда немецкий огонь был сильным, то ползли. Шаг проползешь и замирай — рядом взрыв. А Миша зовет. У него кончились патроны. А тут снаряд за снарядом рвется. И страшно. И к пулеметчику надо. Ползу и реву…


…Высота «884». Вот тут стояли пушки. Вот одна позиция, вот рядом другая, третья. По сторонам окопы, в которых укрывались артиллеристы. А какой огонь гитлеровцы обрушивали на батарею — об этом говорят вот эти глубокие бомбовые воронки. Их здесь много. По размерам воронок и осколков можно судить: немцы сбрасывали на партизан бомбы большого калибра — до тонны весом.

Еще одна позиция. На ней раньше стояла партизанская пушка, теперь тут лесной музей трофеев — снаряды, мины, осколки.

Холмики могил. Вот холм повыше. Здесь похоронены восемнадцать партизан. Все из 18-го отряда…

Много их осталось тут, на безымянной высоте, бойцов Родины, до конца исполнивших свой долг, сыновей, которых ждут, но не дождутся матери: Николай Шаров, Анатолий Смирнов, Акакий Тварадзе, Петр Асланян, Павел Аудюков, Иван Медведев, Сергей Папхадзе, Кондрат Гордеев, Иван Бобылев, Сейдали Курсеитов… Словацкие соратники: Венделин Новак, Франтишек Шмид, Франтишек Сврчек, Штефан Дудашик, Ян Дермен, Иозеф Хоцина, Юрай Кленчик, Франтишек Бабиц, Ян Новак.

Помним! Помним вас, друзья боевые. Помним те яростные атаки.

— Хлопцы! — тихо говорит кто-то, — давайте соорудим тут памятную гору.

Все тотчас берутся за дело, и над братской могилой вырастает холм из диких камней и земли[116].

По просьбе словацких друзей рассказываем о Федоренко: уже почти тридцать лет служит он в Советской Армии. Окончил военную академию. Полковник. Вместе с Надеждой Водопьяновой растит двух дочерей.

За лесным столом собрался целый отряд.

— Приятели! — поднимает бокал Жак. — За светлу память тех, кто навечно остався в цому лесе!

— За светлую и вечную!

— И за дружбу, скрепленную кровью!

— За трудовое приятельство!

— За мир и дружбу на земле!

— Войтех, а Войтех! Как там Михаловцы ваши? Процветают? — обращается к Якобчику Николай Сорока. — Вернешься домой, жителям передай самый сердечный привет!

— Дякую. Передам. Але, поясни, будь ласка: чему именно Михаловцам?

И тогда Николай рассказывает. После освобождения Крыма военные дороги повели комбата Николая Сороку на Запад. Освобождал западные области Украины, Карпаты, Дуклю… Тут на Дукле плечом к плечу с советскими солдатами дрались чехи и словаки корпуса Людвика Свободы. Вместе брали трудный дуклинский перевал, вместе и в Чехословакию вступили. Взяли Кошице, Михаловцы. Но тут… ранило комбата Сороку. Иссекло осколками.

— Там, под Михаловцами, я и отвоевался. Навсегда! — заканчивает ветеран свою повесть. — Думал и жизни моей конец, но врачи, спасибо, спасли. И жители Михаловцев поддержали меня. Каждый день появлялись в госпитале то матери, то девчата. Выходили, спасибо им.

Якобчик дополняет рассказ Николая Сороки:

— Только на Дукле было убито восемьдесят восемь тысяч советских воинов. Биля Свиднека они похоронены. А на всей Чехословатчине ваших осталось сто сорок девять тысяч человек. А про тебя Коля Клемпарский поведав нам, что ты маешь три ордена Красного Знамени и орден Александра Невского. Це правда?..

— Правда. Два за партизанство. А орден Александра Невского за Дуклю и Чехословакию… Так что дважды побратались мы с тобой, Войтех, и твоими друзьями: на нашей, советской земле, и на земле братских народов во время их освобождения.

На вершине горы ревет моторчик. Это дровосеки механической пилой пилят сухостой. Пила работает споро. Толстый ствол бука срезает сходу.

Вдруг: тр-р-р-р, дзинь!.. Моторчик заглох.

— Опять осколок! — в сердцах вскрикивает темноволосый здоровяк. — Уже третья пила пропала сегодня!

— Какой осколок? — интересуются бывшие лесные жители.

— Видите шрам? — указывает пильщик на рубец в коре дерева. — Сюда вошел осколок. Рана потом затянулась, остался рубец. А вот ниже еще…

Лесоруб ведет нас от дерева к дереву, и мы видим все по-новому. Эти дубы, буки, ясени, как солдаты, помечены рубцами ран, тела их начинены осколками. Лесорубы ворчат, нам же хочется обнять каждое дерево, радостно потискать его, поколотить по бокам, как делают однополчане, встретившиеся через десятилетия.

— Здравствуй, лес! Друг ты наш партизанский, защитник и помощник!

Захотелось побыть с близким и родным лесом один на один, послушать его мирную тишину и пение птиц, полюбоваться могучими, гордо устремленными ввысь друзьями- деревьями.

Но вот кто-то заметил меня и приближается.

— Не узнаете?

Он среднего роста, лет сорока. Коренаст. Под шапкой рано поседевших волос мужественное загорелое лицо, большие серые глаза, добрая улыбка.

Кажется, видел я этого человека, но где, когда?

— Честно говоря, не припомню.

— «Дровосека», надеюсь, не забыли?

— Кулявина Ваню? Помню.

— А я тоже зуйский.

— Правда? Очень рад!

Наш поход по местам партизанских боев состоит весь из встреч, но эта волнует всех сильнее.

Я вспомнил его и мы крепко, по-солдатски, обнялись. Он еще что-то говорит, но я слышу лишь одно: голос его дрожит от волнения. Пристально всматриваюсь в земляка и, задержав взгляд на груди, восхищаюсь: она вся в орденах и медалях, есть и медаль «За взятие Берлина».

— До Берлина дошагал, — поясняет он и добавляет — Бункер самого фюрера штурмовать довелось. Сполна, можно сказать, расквитался.

Вот, оказывается, как: от нашей партизанской Зуи до самого Берлина! Какой же мерой измерить величие подвига этого человека! Крепко жму его геройскую руку.


…Автобусы с побратимами катят по Южному берегу. С песнями, с шутками. Но подходят машины к памятному месту, и песни стихают.

— Внимание, товарищи! Позор! Позор![117] Подъезжаем к Никитскому ботаническому саду. Здесь, на этом участке шоссе, четырнадцатого апреля сорок четвертого года партизаны отряда Алиева седьмой бригады разбили колонну отступавших гитлеровцев. Уничтожили факельщиков и спасли здания Никитского сада от разрушения…

Винкомбинат «Массандра».

— Внимание! В этом месте отряд Парамонова и Голдовского дал бой колонне гитлеровцев, разогнал факельщиков и спас «Массандру».

Спуск в город.

— Здесь партизаны отряда Крапивного и Соханя вели бой за Ялту, предотвратили разрушение порта и здравниц…

Так по всему Южному берегу.

И все время волнующие воспоминания.

Что ни словак — сложнейшая судьба. И каждый просит передать привет и благодарность советским друзьям: в Симферополь, в Барабановку, в Баланово, в Фриденталь…

Дионис Слобода рассказывает про Аннушку Семенову, которая приютила его, солдата-скитальца, познакомила со своим отцом, вместе с ним показала путь в лес, к партизанам. Потом Антон Ланчарич ведет слушателей сложным маршрутом своих странствий…

А вот как сложилась судьба Яна Фуса.

С легионом Людвика Свободы Ян прошел сквозь огонь тяжелых наступательных боев. Был и в дуклинской операции. Потом в составе парашютно-десантной бригады приземлился в горах родной Словакии. Участвовал в знаменитом словацком национальном восстании. Командовал взводом, который впоследствии стал партизанским отрядом. С ним прошел по всей Словакии. Несколько раз был ранен. В последний раз миной раздробило пальцы правой ноги. Приказал отряду следовать по намеченному пути, а сам остался в оккупированном словацком селе Угорная. Приютил лесник, заботился о нем, кормил, поил. Но рана на ноге горела. Тайком позвал врача. Тот сказал, что надо ампутировать пальцы, но сам, не будучи хирургом, сделать операцию отказался. Ян кое-как добрался до родного села Загорска Вес. Дома, уйдя в подполье, снова обращался к врачу, но тот тоже отказался оперировать.

Яну грозила гангрена. Сколько раз отгонял от себя смерть! Неужели сейчас сдаться?! Нет. Самодельными инструментами Ян Фус ампутировал себе все пальцы на правой ноге. По одному в день. И так еще раз отогнал от себя смерть…


…Словацких гостей принимает Севастополь.

Беря меня за локоть, Пухер говорит:

— Знаете, что я думаю? На цому городи Севастополи каждый камень кричить: не лизь! Не сунься озброеный на совецку землю! Ако це зробыть, чоб уси прости люди земли знали цю севастопольску историю?..

Визит словацких друзей завершается приемом гостей в областном комитете партии. Их приветствуют секретари обкома, председатель облисполкома, члены бюро. Завязывается теплая беседа. Гостям рассказывают о том, чего они не успели увидеть. Расцвела крымская земля! Кровь пролита за нее не даром!

Каждому словаку вручается памятный адрес — алая книга с тисненным орденом Отечественной войны, партизанской медалью и лавровой ветвью. В ней написано:

«Дорогой товарищ! Крымский областной комитет Коммунистической партии Украины и облисполком горячо поздравляет Вас, боевой друг и соратник крымских партизан, с двадцатилетием Победы над фашистской Германией. В годину суровых испытаний Вы мужественно повернули оружие против фашистов и вступили в строй советских народных мстителей. На партизанских тропах Крыма, как и на других дорогах войны, родилось боевое интернациональное содружество воинов советского, чехословацкого, испанского, болгарского, румынского, польского и других народов. Закаленное в огнебоев против фашизма и скрепленное совместно пролитой кровью, это содружество стало вечным и нерушимым. Участвуя в партизанском движении, вы достойно представляли чехословацкий народ в семье побратимов и внесли свой вклад в дело Победы над общим врагом. Желаем Вам и Вашей семье доброго здоровья, счастья и новых успехов в труде и в борьбе за мир на благо чехословацкого народа и всех народов социалистического содружества».

— Дякую! Дякую! — взволнованно говорит Юрай Жак.

— Дякую! — говорит дрожащим от волнения голосом Пухер.

— Дякую, — берет адрес Якобчик.

Звучат благодарные голоса словаков, тех, кто в трудную годину в Крымских лесах и горах побратался с партизанской дружной семьей, со всем советским народом.

Да, еще раз оправдались слова великого Ленина: «Мы — международники, мы интернационалисты».

От автора

Дневник, запечатлевший памятные дни партизанской борьбы в Крыму, документы, хранящиеся в архивах, личные воспоминания автора и боевых друзей-партизан, письма зарубежных побратимов — словацких и румынских солдат и офицеров, в годы войны перешедших на сторону советского народа и деливших с нами невзгоды партизанской жизни, — вот что явилось основой этой книги. В этом смысле «Побратимы» — труд коллективный. Автор глубоко признателен Н. Д. Дятленко, А. К. Малину, В. И. Калюжному, П. Р. Ямпольскому, Ф. И. Федоренко, М. Михайлеску, И. Белко, Ю. Жаку, Константину Донча, В. Якобчику, В. А. Субботину, И. П. Кондранову, В. А. Широкову и другим товарищам за помощь в работе над книгой, а также военному кинооператору И. А. Запорожскому, любезно предоставившему партизанские фотоснимки для ее иллюстрирования.

Иллюстрации


Яков Сакович

Григорий Гузий

Николай Плетнев

Иван Бабичев

Франтишек Шмид

Войтех Якобчик (Белла)

Виктор Хренко

Александр Гира

Юрай Жак

Клемент Медо

Михаил Земко

Иозеф Белко

Иван Дегтярев

В день первой встречи со словацкими побратимами

Михаил Михайлеску

Николай Котельников и Федор Федоренко

У партизанского родника. Слева направо: Венделин Новак, Иозеф Белко, Штефан Capo, Александр Пухер

Присяга крымских партизан

Принятие присяги

В партизанском лесу. Слева направо: Николай Овдиенко, секретарь Крымского обкома комсомола; Григорий Саркисьян, начальник штаба ЦОГ; Иван Запорожский, кинооператор; Мирон Егоров, комиссар 5-ой бригады; Петр Ямпольский, секретарь Крымского подпольного обкома, начальник ЦОГ; Николай Луговой, начальник политотдела.

Обучение печатному делу. Слева направо: Элизе Стауэр («Павлик»), Анатолий Косухин, работники лесной редакции и типографии

Редакция газеты подпольного обкома «За Советский Крым». Слева направо: С. Лагакбашев, Е. Степанов (ответственный редактор), Э. Грабовецкий

Эти газеты и листовки партизаны и подпольщики Крыма распространяли в тылу врага.

Василий Бартоша

Ваня Кулявин

Отважные минеры перед выходом в степной диверсионный рейд. В первом ряду (справа налево): Александр Старцев, Михаил Беляев, Александр Карякин. Во втором ряду (справа налево): Илья Мычка, Иван Швецов, Василий Бартоша, Михаил Бакаев

Михаил Мокрынский оказывает помощь раненому Ивану Харину.

Илья Харченко

Николай Колпаков

Александр Балацкий

Степан Выскубов и Емельян Колодяжный

Алексей Калашников

Сандро Чачхиани и Ладо Годзашвили

Семен Мозгов

Екатерина Ивановна Халилеенко (Тетя Катя)

Зимний переход

Партизанский лагерь зимой 1944 г.

В «зале» партизанского суда: М. Егоров, Н. Луговой, Ф. Федоренко

Галина Леонова (слева) и Наташа Деулина («Лена») на берегу Бурульчи

Федор Мазурец

Партизаны в бою за Симферополь

Василий Печеренко

Иван Сырьев

Николай Сорока

Алексей Ваднев

Георгий Свиридов

Василий Буряк и Михаил Капшук

Партизаны группы Ивана Семашко (на передней машине) и группы Юрая Жака (на двух «татрах») отправляются на боевую операцию. 4 ноября 1943 г.

Члены подпольного обкома (справа налево): Е. Степанов, П. Ямпольский, Н. Луговой и секретарь Симферопольского подпольного горкома партии И. Козлов. 1944 г.

Партизаны в освобожденном Симферополе. 13 апреля 1944 г.

Добро пожаловать, словацкие друзья!

Никогда не забудем павших героев!

Примечания

1

Ныне пос. Советский.

(обратно)

2

Майор Баландин — испанский коммунист, командир батальона дивизии Листера республиканской армии в годы гражданской войны и фашистской интервенции в Испании. К нам, в крымский лес, спустился с парашютом вместе с группой испанцев в феврале 1943 г.

(обратно)

3

Ныне с. Почтовое.

(обратно)

4

Ныне с. Новожиловка.

(обратно)

5

Об этих действиях партизан советская агентурная разведка доносила в Москву: «…13 июля с. г. в Керченском порту по неустановленной причине сгорело 150 вагонов с боеприпасами, 12 вагонов продовольствия и 8 вагонов с обмундированием. 14 июля в Крыму, южнее Зуи, в районе Баксан партизаны напали на колонну грузовиков. Захвачено пять машин. Против партизан выслан кавалерийский эскадрон». (Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 132, л. 150).

После освобождения Крыма автору вместе с Григорием Гузием и Женей Островской по поручению Крымской комиссии по истории Отечественной войны пришлось побывать на местах партизанских диверсий. Следы Керченской диверсии и свидетельства очевидцев подтвердили, что Керченская диверсия — дело рук армейских разведчиков и городских подпольщиков, действовавших совместно со словацкими антифашистами, располагавшими подрывной техникой, доставленной им из леса Виктором Хренко.

(обратно)

6

Секретарь Крымского ОК ВКП(б) В. С. Булатов.

(обратно)

7

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 2664, лл. 98, 98 об.

(обратно)

8

Ныне с. Генеральское.

(обратно)

9

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 2664, л. 104.

(обратно)

10

«Рыхла дивизия».

(обратно)

11

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, д. 2667, л. 17 об.

(обратно)

12

«Муся» — подпольная кличка Александры Андреевны Волошиновой, руководительницы подпольной организации, действовавшей на железнодорожной станции и в депо Симферополь, а также в других районах города. Посмертно награждена орденом Ленина.

(обратно)

13

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 2664, л. 105.

(обратно)

14

Крымский обком партии, подпольный центр и подпольные организации за период вражеской оккупации Крыма издали 213 наименований газет, листовок и прокламаций общим тиражей свыше трех миллионов экземпляров. Кроме того, много листовок было написано советскими патриотами от руки. См.: Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (далее — ИМЛ), ф. 17, д. 761, л. 18 об. — 19; Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, дд. 5032, 5033, 11; ф. 151, Д- 61.

(обратно)

15

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 2664, л. 104 об.

(обратно)

16

Ныне с. Приветное.

(обратно)

17

Ныне с. Мичуринское.

(обратно)

18

Ныне с. Красный Крым.

(обратно)

19

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 2667, л. 10, 10 об.

(обратно)

20

Ныне с. Красногвардейское.

(обратно)

21

Ныне с. Пятихатка.

(обратно)

22

Ныне с. Харитоновка.

(обратно)

23

Стихотворение К. Симонова «Убей его» подпольный обком партии издал отдельной листовкой и распространил во всех отрядах, городах и селах Крыма.

(обратно)

24

Ныне с. Новоандреевка.

(обратно)

25

Ныне с. Сухоречье.

(обратно)

26

Система «общественной дойки» и даже «общественного содержания кур» с целью более гарантированного изъятия продуктов была введена оккупационными властями в Крыму почти повсеместно.

(обратно)

27

Товарищ (татарск.).

(обратно)

28

Ныне с. Ударное.

(обратно)

29

Ныне с. Зыбино.

(обратно)

30

Таких диверсионных, разведывательных и агитационных рейдов, протяженностью в несколько сот километров каждый, партизаны Крыма совершили за два с половиною года более двухсот. Только на железной дороге ими пущено под откос 79 вражеских эшелонов.

(обратно)

31

Ныне Красногвардейского района.

(обратно)

32

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 2667, л. 5.

(обратно)

33

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 2667, л. 13 об.

(обратно)

34

После войны, в знак увековечения памяти героев этого отряда, село Кентугай Симферопольского района переименовано в Литвиненково, а в Зуе воздвигнут памятник, где на мраморе высечены имена героев.

(обратно)

35

Впоследствии стали известны признания врага на этот счет. На Нюрнбергском процессе фельдмаршал Манштейн, командовавший 11-й немецкой армией, которая действовала в Крыму, заявил: «Для борьбы с партизанами у нас не было подготовленных войск. Единственное, что мы могли сделать, это попытаться заморить партизан голодом, не давая им возможности пополнять свои запасы продовольствия…»

(обратно)

36

Ныне с. Строгановка.

(обратно)

37

Ныне с. Дмитрове.

(обратно)

38

Ныне с. Новая Мазанка.

(обратно)

39

Ныне с. Донское.

(обратно)

40

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 2667, л. 19 об.

(обратно)

41

Впоследствии выяснилось: при распространении партизанских листовок Рудольф Багар был арестован фашистами и отправлен в лагерь смерти.

(обратно)

42

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 16, л. 59; 156, ед. хр. 2667, л. 9 об, 10, 10 об, 11.

(обратно)

43

Ныне пос. Новый Крым.

(обратно)

44

Ч. О. Диксон, О. Гейльбрунн. Коммунистические партизанские действия. М. Изд-во иностранной литературы, 1957, стр. 61, 67, 69.

(обратно)

45

Там же, стр. 81.

(обратно)

46

Там же, стр. 154.

(обратно)

47

Ч. О. Диксон, О. Гейльбрунн. Коммунистические партизанские действия, стр. 61.

(обратно)

48

Там же.

(обратно)

49

Мина замедленного действия.

(обратно)

50

«Сбор фруктов» — условное наименование рельсовой операции.

(обратно)

51

«Штепсель» — Василий Никанорович Брезицкий, автомеханик из Симферополя.

(обратно)

52

См. Партархив Крымского обкома Компартии Украины, Ф. 156, ед. хр. 2667, л. 24, об. 26.

(обратно)

53

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 4880, л.л. 1, 1 об., 2.

(обратно)

54

Последнее предположение потом подтвердилось. После войны на суде, где судили симферопольских изменников Родины, было установлено, что Кольцова расстреляли фашисты. Обвинение в том, что он работал на партизан, подтвердили именно те материалы, которые передала в СД Женя Островская через Демишаева.

(обратно)

55

Василий Иванович — кличка Ивана Андреевича Козлова в лесу.

(обратно)

56

Это слушать приятно (словацк.).

(обратно)

57

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 2667, л. 27.

(обратно)

58

Приехали (словацк.).

(обратно)

59

Вскоре после выхода в свет первого издания книги «Побратимы» автору позвонила женщина, назвавшаяся дочерью Марии Черняковой. Мать интересовалась: жив ли ее спаситель Михаил Михайлеску? Известен ли его адрес? Она написала ему письмо, и оно, полное чувства глубокой благодарности, чудесно вписалось теперь в новую рукопись, рассказывающую о боевом содружестве советских партизан и румынских антифашистов.

(обратно)

60

Хорошо (словацк.).

(обратно)

61

Схватка (словацк.).

(обратно)

62

«Сосед» — подпольная кличка Ильи Берегового, руководителя группы патриотов села Фриденталь (Курортное).

(обратно)

63

Карпов Гавриил Никитович, коммунист с 1927 года, бывший комиссар 2-й противотанковой бригады, окруженец.

(обратно)

64

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 5063, л. л. 6, 7 и 8.

(обратно)

65

Широков — Устин Гончаров, руководитель группы подпольщиков села Нейзац (с. Красногорское). Матвеев — Иван Медведев, организатор подполья в Зуйском лесхозе.

(обратно)

66

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 157, оп. 1, Д. 2667, л. 42.

(обратно)

67

Значительно позднее выяснилось, что западнее Мелитополя батальон «Рыхла дивизии» начал переходить на сторону Красной Армии. Немцы бросили туда немецкие и некоторые словацкие части, забрав для этой цели большую часть машин в округе. Но батальон, дав немцам бой, успел уйти.

(обратно)

68

Стой (немецк.).

(обратно)

69

Проезжайте дальше (немецк.).

(обратно)

70

Группа (словацк.).

(обратно)

71

Ныне с. Перевальное.

(обратно)

72

Колай — ныне пос. Азовский.

(обратно)

73

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, ед. хр. 5032, л. 19, 19 об; ед. хр. 5033, л. 23. Открытое письмо жителей, ушедших из немецкой неволи, к населению Крыма было принято на митингах и подписано представителями сел Ангара, Чавке, Шумхай, Ивановка, Мамак, Тернаир, Соловьевка, Фриденталь, Барабановка, Петрово, Баланово, Зуя и др. Размноженное типографским способом в виде листовки, оно было распространено партизанами и подпольщиками по всем городам и селам Крыма.

(обратно)

74

Ныне с. Сорокине.

(обратно)

75

Ныне с. Пионерское.

(обратно)

76

Ныне с. Ароматное.

(обратно)

77

Ныне — Высокое.

(обратно)

78

И. А. Козлов.

(обратно)

79

СПО — Симферопольская подпольная организация, руководимая Анатолием Косухиным, Борисом Хохловым.

(обратно)

80

Дядя Юра — Павел Павлович Топалов, руководитель Симферопольской подпольной организации. Приписка объясняется тем, что нападение 4 ноября, совершенное группами Ивана Семашко и Юрая Жака, и вызванная им паника в городе были истолкованы подпольщиками как неудавшаяся попытка партизан захватить город.

(обратно)

81

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156.

(обратно)

82

Ныне с. Ульяновка.

(обратно)

83

Ныне с. Заречное, Доброе и др.

(обратно)

84

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 98, л. 5.

(обратно)

85

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 98, л. 50.

(обратно)

86

Забросил (словацк.).

(обратно)

87

Газ. «Известия», 4 декабря 1943 г.

(обратно)

88

Хренко служил в бригаде Людвика Свободы. Подлечившись, прибыл туда и Жак. Командуя пулеметной ротой и батальоном, он дважды был ранен, но вновь вернулся в строй и закончил войну в родной Праге.

(обратно)

89

Позднее стало известно, что в те горячие ноябрьские дни 1943 года, когда разгоралось пламя народной войны в Крыму, в низовьи Днепра, на его левом берегу, определилась судьба «Рыхла дивизии». Сперва один ее батальон повернул оружие против гитлеровцев, дал им бой и перешел на сторону Красной Армии, затем к командованию советского 19-го танкового корпуса явились парламентеры из штаба «Рыхла дивизии» и, наконец, почти вся словацкая дивизия присоединилась к нашим войскам.

(обратно)

90

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 1,д. 18, л. 8.

(обратно)

91

Газ. «Правда», 1 января 1944 г.

(обратно)

92

Там же.

(обратно)

93

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 90, л. 38 об.

(обратно)

94

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 90, л. 38 об.

(обратно)

95

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 156, хр. 2667, л. 41.

(обратно)

96

Центральный архив НМЛ, ф. 17, оп. 2, ед. хр. 761, л. 25 об. 402

(обратно)

97

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, on. 1, д. 134, лл. 199–200.

(обратно)

98

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, on. 1, д. 78, лл. 61–62.

(обратно)

99

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 249, л. 93.

(обратно)

100

А. М. Василевский. Дело всей жизни. М., Политиздат, 1973, стр. 401.

(обратно)

101

Сообщения Советского Информбюро, т. 6, стр. 84.

(обратно)

102

Ныне с. Голубинка.

(обратно)

103

Ныне с. Солнечное.

(обратно)

104

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 249, л. 158.

(обратно)

105

Ныне с. Белогорск.

(обратно)

106

Ныне с. Красноселовка.

(обратно)

107

Ныне с Цветочное.

(обратно)

108

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 250, лл. 133–134.

(обратно)

109

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 161, ед. хр. 250, л. 159.

(обратно)

110

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 250, лл. 161,141.

(обратно)

111

Партархив Крымского обкома Компартии Украины, ф. 151, ед. хр. 90, л. 74 об.

(обратно)

112

Бывший командир артдивизиона майор Маринеску жив и поныне. Встречается с Михаилом Михайлеску, добром вспоминает ту встречу под Новоивановкой, благодарит за содействие, за бескровную развязку.

(обратно)

113

Младший лейтенант Есипов — офицер морской пехоты, участник обороны Одессы и Севастополя. В лес прибыл в марте 1944 года.

(обратно)

114

См. Сообщения Советского Информбюро, т. 6, стр. 201. 438

(обратно)

115

А. М. Василевский. Дело всей жизни, стр. 409.

(обратно)

116

По почину советских и словацких побратимов на этот холм бросают теперь землю все, кто приходит на высоту героев. Курган партизанской славы продолжает расти. А на бронзовой мемориальной доске слова: «…По слезинке от вдов, по кровинке из ран, а смотрите, какой вырастает курган».

(обратно)

117

Внимание (словацк.).

(обратно)

Оглавление

  • Сила нерушимой дружбы (Вместо предисловия)
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   Незабываемая встреча
  •   Горе и радость
  •   «Ако партизаны держутся?»
  •   Партизанская дружба
  •   Первое задание
  •   В огне
  •   К братьям-словакам
  •   Партизанское крещение
  •   Тревога в подполье
  •   Тайна Беллы
  •   Дороже жизни
  •   По приказу Родины
  •   Минеры Саковича
  •   Бой в степи
  •   Огонь на себя
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •   Верность
  •   Бой за честь
  •   За рейдом рейд
  •   Кровь на скалах
  •   Подготовка контрудара
  •   Ударом на удар
  •   Операция «Бейтулла»
  •   Слово Родины
  •   Тайная война
  •   В семью побратимов
  •   Севастопольцы
  •   В лес, к партизанам!
  •   «Повернулась пулюшка на дороге смерти»
  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •   Свежий ветер
  •   Пожар в осажденной крепости
  •   Отважные действуют
  •   Огонь и меч
  •   Разгром гарнизона
  •   Партизанская ноша
  •   Сражение
  •   На огненной земле
  •   Мы — солдаты партии
  •   Маневр
  •   Борьба продолжается
  •   В добрый путь!
  •   К победе!
  •   И стояли скалой…
  •   На вершине подвига
  •   На земле священной (Вместо эпилога)
  • От автора
  • Иллюстрации
  • *** Примечания ***