КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Заставлю вспомнить Русь... [Андрей Иванович Серба] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Заставлю вспомнить Русь...


1



   — Великий князь, ты не войдёшь ко мне, — решительно произнесла Ольга, преграждая Игорю дорогу.

   — Не войду? Я? Великий князь Руси и твой муж? — угрожающе спросил Игорь, уже поставивший ногу на первую ступеньку изящной, с резными украшениями деревянной лестницы, ведущей в покои Ольги.

   — Да, ты, великий князь Руси и мой муж, — по-прежнему твёрдо ответила Ольга, не двигаясь с места. — Почему — ведаешь сам. Законы русичей и воля богов выше твоих... наших желаний, — поправилась она, — Удел князей — не противиться этим законам, а блюсти их, являя пример послушания воле предков и Неба.

Игорь знал, что имела в виду Ольга. Законы русичей запрещали князьям появляться в покоях жён, тем более ночью, после пиршеств, когда рекой лились заморские ароматные вина, душистые наливки, дубовые столы прогибались под тяжестью огромных кувшинов с игристым пивом. Духи веселья и озорства, вселявшиеся в тело участника пиршества с первыми кубками хмельного зелья, вскоре покидали его, уносясь на лесные поляны, берега рек или в степные просторы, дабы играть там в прятки с лешими, водить хороводы с русалками, мчаться наперегонки с ветром. А им на смену в голову уже вползали посланцы Чернобога[1] — духи зла и низменных страстей: гордыни, ненависти, зависти, лжи. Лишая хмельного человека разума, они запутывали его речь, вместо него распоряжались руками и ногами, открыто являли скрываемые им на дне души пороки и дурные склонности, превращая в конце концов грозного воеводу в скомороха, мудрого боярина в пустомелю, уважаемого купца во всеобщее посмешище. Посланцы Чернобога овладевали разумом хмельного человека, управляли, творя безрассудства, его речью и поступками, и, даже когда покидали его, человек ещё некоторое время находился во власти их злых чар и ощущал следы их пребывания в себе. У него болела голова. Подступала к горлу тошнота, желудок отказывался принимать пищу, мучила жажда, изнурённое посланцами Чернобога тело требовало покоя.

И горе женщине, зачавшей ребёнка от мужа, телом которого повелевали или только что оставили его злые духи, спутники чрезмерного потребления хмельного зелья: мужское детородное семя, также испытавшее их пагубное влияние, несло в себе пороки посланцев Чернобога — злобу, трусость, лицемерие, предрасположенность к духовным и телесным немощам. Поэтому законы русичей запрещали хмельным князьям бывать наедине с жёнами: Руси нужны были зрелые умом и крепкие телом князья-воители, мудрые вершители судьбы державы, а не склонные ко всевозможным порокам горе-правители.

А ежели князь, пребывая во хмелю, испытывал потребу в женских ласках или ощущал неуёмное желание заняться сладострастными потехами, для этого у него были десятки полонянок и наложниц, доступных ему круглые сутки в любом его состоянии.

Помимо законов предков, князья в супружеской жизни должны были подчиняться и воле богов. При зачатии княжьего ребёнка следовало учитывать время года и суток, взаиморасположение небесных светил, которых ромеи именовали планетами и звёздами, движение по небосводу Солнца и Луны. В зависимости от того, кого княжеская чета желала иметь — сына или дочь, будущей матери ещё до зачатия надлежало употреблять определённые снадобья и настои, втирать в тело специальные мази, на восходе солнца или при его закате гулять на лугах либо в лесу, где росли необходимые для укрепления её телесных сил и душевного спокойствия травы или деревья. Каждая травинка и каждое дерево несли в себе мужское или женское начало и, делясь с будущей матерью своей жизненной силой, укрепляли в её организме предрасположенность к одному из начал. В сочетании с правильным выбором времени года и суток, при нужном расположении небесных светил, при покровительстве добрых духов леса или степи это должно было помочь будущей матери зачать дитя желанного ею пола.

Всё это хорошо знал и сейчас мигом вспомнил Игорь. Однако при чём законы русичей и Неба, о которых напомнила Ольга, если он пришёл к ней не как муж, а как великий князь? Неужто она до сих пор не поняла, что давно перестала быть для него не только женой, но даже просто женщиной, превратившись лишь в великую княгиню, верную помощницу и крепкую опору в державных делах, мудрую правительницу Руси во время его походов? Привлекай она его как женщина, волнуй взор и кровь как жена, разве не нашёл бы он возможности явиться к ней в любой иной час, а не покидать пиршественный стол в самый разгар веселья? Однако он вынужден был это сделать, поскольку сегодняшней ночью не стало сил и дальше терпеть положение, когда он ломал голову и не мог понять, кто в действительности правит державой, влияет на жизнь Киева и всей Руси — он, великий князь, или его жена Ольга?

А ведь когда-то он испытывал радость, что его жена перестала быть добровольной затворницей в чужом для неё Киеве, общаясь лишь с ближайшим боярским и воеводским окружением и почти не покидая великокняжеского подворья, а стала устанавливать хорошие отношения с горожанами, купечеством, даже с особо почитаемыми дружинниками, жрецами Перуна, предпочитавшими как можно меньше иметь дел с женщинами. Это перерождение Ольги случилось во время пребывания Игоря в походе на Хвалынское море[2], когда он впервые оставил Ольгу вместо себя на великокняжеском столе. Сделал он это не потому, что считал жену способной разумно распоряжаться во благо Руси предоставленной властью, а потому, что не имел человека, которому смог бы с чистой совестью доверить столь огромную власть. Тогда, только что став великим князем после кончины своего дяди Олега, Игорь унаследовал его главных воевод — русича Асмуса[3] и викинга Свенельда, открыто соперничавших между собой за право быть вторым после великого князя лицом на Руси. Дабы избежать их соперничества в походе, Игорь взял с собой Асмуса, назначив Свенельда главным воеводой оставшейся с Ольгой части дружины. Чтобы оказать помощь Ольге, если придётся обуздать честолюбивого и своенравного Свенельда, который мог в отсутствие Игоря начать плести козни против великой княгини либо против Руси, воеводой конной дружины при Ольге был назначен русич Ратибор, друг Асмуса.

Находясь в походе, Игорь постоянно тревожился за Ольгу, взвалившую на свои плечи непомерное даже для многих мужчин бремя огромной власти, но оказалось, что его опасения были напрасны. Если поход самого Игоря завершился неудачей, то Ольга блестяще справилась с возложенной на неё задачей: смогла уберечь рубежи Руси от набегов степняков, присмиревших после походов на них князя Олега и воспрянувших духом после поражения войска Игоря в Хазарии, и не допустить на Руси смуты и междоусобицы. Больше того, она смогла сделать нечто трудновообразимое: не только добилась полного послушания себе воеводы Свенельда с его викингами, но и отправила на подмогу остаткам войск Игоря, пробивавшимся от Итиль-реки через Дикую степь на Русь, всю конную дружину Ратибора, сочтя её пребывание рядом с собой излишним.

После возвращения из похода ушедший с головой в державные дела и озабоченный возрождением подорванной военной мощи Руси, не имевший ни минуты свободного времени, Игорь не сразу обратил внимание на то, что постепенно он стал заниматься лишь сбором дани и военными вопросами, а решение всех остальных проблем перешло в руки жены. На первых порах это даже радовало: он никогда не любил выслушивать жалобы и просьбы горожан, с детских лет считал унизительным участвовать в тяжбах смердов и закупов[4] к боярам или быть судьёй в их спорах друг с другом, раздражало его и посредничество в разрешении боярских дрязг и спорах между собой князей земель, а нескончаемые разговоры купцов о ценах, полученной прибыли и понесённых убытках нагоняли на него уныние и клонили в сон. И если бы Ольга ограничила деятельность лишь общением с горожанами, смердами, купцами, разбирательством княжеских и боярских семейных дрязг, он и дальше не имел бы ничего против. Но когда Ольга стала встречаться и вести длительные беседы с посланцами соседних стран, принимать именитых купцов с Запада и Востока, которые считали долгом засвидетельствовать ей своё почтение, когда в её покои зачастили наиболее уважаемые воеводы княжеской дружины, а самые знаменитые варяжские ярлы[5], посещавшие Киев, присылать ей богатые дары, участие жены в державных делах стало вызывать у Игоря недовольство.

Несколько раз он собирался серьёзно поговорить с женой и указать ей подобающее великой княгине место, но гнев обычно остывал до встречи с женой, и Игорь успокаивался. Чего он добьётся, отстранив Ольгу от державных дел? Возьмёт на себя решение всего круга проблем, связанных с жизнью горожан, смердов, купечества, станет тратить время на длинные, занудные переговоры с лицемерными иноземными посланцами, окунётся в мир свар своих бояр и сплетен их жён? Когда же в этом случае он сможет устраивать столь любимые им охоты с собачьими сворами на медведей и волков или с соколами на пернатую дичь, и будет ли у него возможность чуть ли не ежедневно пировать до утра с воеводами и храбрейшими витязями? После подобных размышлений вспышка гнева против Ольги гасла, связанные с предстоящей охотой хлопоты или продолжавшееся несколько суток кряду пиршество заставляли вовсе забыть о жене и каких-то пустяках, не имеющих отношения к истинно мужским занятиям — охоте и застолью.

Но случившееся несколько минут назад превзошло всё, бывшее доселе, заставив Игоря тут же покинуть пиршество и отправиться ночью в покои жены требовать объяснений. На сегодняшнем застолье присутствовал варяжский сотник Рогнар из дружины ярла Эрика, давнишнего друга Игоря, неоднократно ходившего вместе с ним в походы и ныне собиравшего под свой стяг ватаги удальцов на Варяжском море[6]. Игорь был удивлён, когда Рогнар, обычно досиживавший до конца пиршества и засыпавший под утро с кубком в руке за столом, на сей раз отправился на покой до завершения пирушки. Но ещё больше был удивлён Игорь, когда на вопрос воеводы Асмуса, чем вызван столь ранний уход, Рогнар ответил, что ему по просьбе ярла Эрика нужно утром навестить великую княгиню, дабы посоветоваться, стоит ли ярлу с дружиной наниматься на службу к императору ромеев или поискать другого хозяина, а великая княгиня не любит, когда к ней являются, не приняв должного облика после застолья. И это говорил Рогнар, для которого не было ничего дороже, чем провести время с кубком в руках среди боевых друзей-побратимов, ас великой княгиней он должен был встретиться по просьбе ярла Эрика, не признававшего над собой в мире никого, кроме бога викингов Одина[7]! Кем тогда выглядел Игорь в глазах купцов, горожан, смердов, если даже его верные сподвижники по браням и походам предпочитали советоваться с Ольгой, а не с ним? Кто из них в действительности правил Русью, чьей воле она следовала?

   — Я не намерен нарушать ничьих законов, — сдерживая кипевшую в душе ярость, сказал Игорь. — Я пришёл к тебе не как муж, а как великий князь. У меня к тебе неотложный серьёзный разговор.

   — Разговор? — изобразила на лице удивление Ольга. — О чём ты можешь говорить со мной, великий князь? Тем более серьёзно. Посмотри на себя, ведь самое неотложное, что тебе надобно, это лечь спать. Погоди, я велю гридням отвести тебя в горницу. Или, может, желаешь возвратиться к пиршественному столу?

Ольга не только не хотела разговаривать с мужем, она смеялась над ним! Она обращалась с великим князем как с малым дитём! Этого Игорь не простит ей ни за что! Но что он может ей сделать? Женщине, своей жене, великой княгине? Ударить, вызвать на поединок, сразить метким словом? Что? Неужели ничего?

Взор Игоря затравленно метнулся из стороны в сторону и остановился на двух высоких, статных дружинниках, опёршихся на секиры возле закреплённых в стене факелов, горевших у начала ведущей в покои Ольги лестницы. О, теперь он знает, что сделает! Он сполна расплатится с Ольгой за всё! Если огонь факелов защищал жилище каждого русича от проникновения в него алых ночных духов, то лучшие воины великокняжеской дружины круглосуточно стояли на страже покоев лишь одной женщины на Руси — её великой княгини! И если великий князь повелевал убрать от покоев великой княгини стражу, — это значило, что она переставала быть его женой и могла считать себя свободной женщиной! Ольга не пожелала разговаривать с ним ни как жена, ни как великая княгиня? Что ж, он сделает так, что отныне уже ему не о чем будет говорить с ней, бывшей великой княгиней, превратившейся в одну из многих женщин на Руси!

Игорь на шаг отступил от лестницы, взглянул на ближайшего к себе стражника.

   — Десятский Владимир, помню тебя по походам на Саркел-реку против печенегов и на Балканы против ромеев. Неужто тебе по нраву стеречь женские покои? Такому витязю, как ты, место за пиршественным столом среди воевод, а не в пыльных теремных закоулках. Я возвращаюсь на пир, ступай со мной! Я не знаю твоего напарника, однако не сомневаюсь, что он тоже не из последних дружинников. Пускай идёт с нами.

Воин, к которому обратился Игорь, не шелохнулся, его рука на тяжёлой, с широким лезвием секире осталась неподвижной.

   — Великий князь, я поставлен на сей пост главным воеводой Ратибором и не смею отлучаться с него.

   — Даже если я, великий князь, велю тебе идти со мной? — недобро сузил глаза Игорь. — Мой воевода Ратибор командует тобой, а я повелеваю всеми своими воеводами. Или ты считаешь по-иному?

   — Нет, великий князь, но...

   — Не знаю и не желаю знать никаких «но»! — оборвал его Игорь. — Ответствуй, отчего перечишь великому князю?

Владимир молчал, не находя ответа. Оказавшись между двух огней, он не знал, как поступить. Слово великого князя было для него непреложным законом, и он был обязан беспрекословно ему подчиняться. Однако он знал, что крылось за уходом стражи от покоев великой княгини, и в полной мере чувствовал ответственность, ложившуюся на него за этот поступок. Великий князь только что явился с пиршества, и было заметно, что сейчас не разум, а хмель управляет его поведением, и вряд ли он до конца отдавал отчёт своему решению убрать стражу из покоев жены. А последствия этого решения могли быть непоправимыми не столько для великого князя, сколько для Руси. И Владимир не желал даже косвенно быть причастным к безрассудству Игоря, тем более что сам был трезв и должен был приложить все усилия, чтобы образумить великого князя, удержать его от опрометчивого поступка, склонить его к мысли завершить размолвку с женой не ночью, сгоряча и на хмельную голову, а утром, когда разум и чувства будут повиноваться ему. Стражниками в великокняжеский терем недаром отбирались не просто бывалые, отважные воины, а те из них, кто в любой, самой сложной, непредвиденной ситуации мог в кратчайший срок и без подсказки со стороны принять единственно верное решение.

   — Великий князь, я давно несу службу в твоём тереме, — ответил Владимир, не решаясь встретиться с гневным взглядом Игоря. — Однако на моей памяти ни разу не случалось, чтобы стража хоть на миг покидала пост у покоев великой княгини, не слыхал я также, чтобы подобное свершалось когда-либо прежде. Сей стародавний обычай унаследован нами от предков, и, может, не стоит, дабы ненароком не накликать гнева богов, нарушать его?

   — Сей стародавний обычай касается меня, великого князя, но никак не тебя, десятского моей дружины! — выкрикнул Игорь. — Стража на женской половине терема выставляется только после того, как там поселяется великая княгиня, и несёт свою службу до поры, покуда великая княгиня там пребывает. Поэтому лишь мне решать, когда и на какой срок выставлять стражу у покоев той, которую я нарёк своей женой и великой княгиней. Сегодня наступил час, когда время, отпущенное ей быть моей женой, истекло, и твоя служба, десятский, стала излишней. У тебя нет поста, посему ступай за мной.

Владимиру не оставалось ничего другого, как исполнить приказ великого князя. Вскинув на плечо секиру, он направился за Игорем, за десятским последовал его напарник. Ольга, проводив их взглядом, поднялась по лестнице, двинулась по коридору к другой лесенке, ведущей внутрь высокой башни-смотрильни, построенной Игорем специально для неё. Это произошло после неудачного похода мужа на Хвалынское море, когда она, отправив на выручку остаткам русского войска конницу воеводы Ярополка и имея у себя под боком ненадёжную варяжскую дружину Свенельда, напролёт дни и ночи вглядывалась с крепостных башен Киева в далёкую степь, мечтая увидеть там возвращавшихся в стольный град дружинников Игоря. Узнав об этом, муж повелел выстроить в великокняжеском тереме башню-смотрильню, взметнувшуюся в небо выше крепостных башен, и подарил её жене. С тех пор башня стала для Ольги любимым местом, особенно когда она хотела побыть одна или поговорить с кем-то, не опасаясь, что кто-то может помешать ей или подслушать.

Поднявшись по узкой винтовой лесенке с лёгкими ажурными поручнями почти на верх башни, Ольга отворила дверь в небольшую круглую комнатку, освещённую уже не факелами, а горевшими в серебряном канделябре восковыми свечами. На широкой лавке за столом сидел немолодой мужчина в чёрном монашеском одеянии с крестом-распятием на груди. Зажав в кулак аккуратную, щедро тронутую сединой бороду, он читал лежавший перед ним на столе манускрипт в кожаном переплёте. Услышав скрип отворяемой двери, он поднял голову, внимательным взглядом окинул Ольгу с головы до ног, нахмурился.

   — Ты кем-то встревожена? Я слышал крики твоего мужа, они доносились даже сюда. Он явился к тебе с неприятным известием?

   — Известием? — усмехнулась Ольга. — Разве недостаточно просто полуночной встречи с человеком, который давно стал для тебя чужим, пришедшим прямо с попойки, еле стоящим на ногах, чтобы выйти из себя? Особенно если он был одержим желанием устроить со мной по какому-то поводу скандал?

   — Тебе удалось успокоить его, дочь моя?

   — Нет. Наоборот, произошло самое страшное, что могло случиться между нами. — Игорь снял в моих покоях стражу.

   — И это ты считаешь самым страшным? — поразился священник. — Что тебе до того, стоят ли у входа в твои покои истуканы-секироносцы или нет? В великокняжеском тереме и на его подворье всегда полно вооружённых воинов, готовых в случае необходимости встать на твою защиту.

   — Григорий, тебе удалось многое постичь на Руси, но далеко не всё. Ты не ведаешь, что убрать стражу от покоев великой княгини по законам русичей значит лишить её звания жены великого князя, полностью снять с себя ответственность за её дальнейшую судьбу и соблюдение ею супружеской чести, предоставить ей свободу распоряжаться собой как незамужней женщине.

   — Другими словами, великий князь предупредил тебя о грядущем разводе? Или пока о его возможности?

   — На Руси не те законы, что в христианских странах, а внутри великокняжеского семейства не те обычаи, что среди простолюдинов. По сути, я уже не великая княгиня, и, ежели утром у моих покоев не окажется стражи, об этом узнает весь Киев, а затем Русь. Если бы у меня был от Игоря ребёнок, я, сохранив титул великой княгини, однако полностью отстранённая от власти, продолжала бы жить в великокняжеском тереме и воспитывать княжича или княжну, выполняя уже не супружеский, а материнский долг. Но, поскольку у меня нет детей, я, согласно обычаю, должна была бы покинуть терем и либо возвратиться в прежнюю семью, либо начать новую жизнь самостоятельно.

   — Ты сказала «должна была бы покинуть терем». Выходит, ты не намерена смириться с решением мужа? Возможно, ты даже знаешь, как заставить великого князя отказаться от содеянного им сегодняшней ночью?

Они говорили на равных, великая русская княгиня, в руках которой была необъятная власть над всей огромной Русью, и явившийся из Болгарии православный священник, пастырь киевских христиан, власть коего распространялась лишь на немногочисленных прихожан, часть которых к тому же остерегалась открыто заявить о вере в Христа. Однако эта разница по крови, вере, полу, положению в обществе ничего не значила по сравнению с крайне важным для них обоих обстоятельством, объединявшим и делавшим их близкими, — необходимостью друг в друге и полным доверием одного другому. Знакомство Ольги с Григорием состоялось в тяжелейшее для неё время, когда Игорь находился в неудачном Хвалынском походе и ей стало известно, что оставшийся с ней воевода Свенельд со своей варяжской дружиной намерен воспользоваться поражением русских войск на Итиль-реке и попытаться, следуя примеру бывшего новгородского князя Олега, захватить Киев[8]. Ольга тогда очутилась почти в одиночестве, и священник Григорий добровольно и безоговорочно встал на её сторону и оказал ей советами и влиянием на киевских христиан неоценимые, решающие услуги в её поединке со Свенельдом.

Ольга не осталась в долгу: несмотря на то что Игорю неоднократно приходилось сталкиваться с вероломством и проявлением к Руси вражды со стороны христианской Византии, сражаться против её легионов на Балканах вместе с болгарами, он никогда не притеснял русских христиан, не рушил их церквей, разрешал исповедовать православную веру и не чинил преград в занятиях торговлей, ремесленничеством, позволял служить в своих дружинах. Уже несколько лет Григорий являлся мудрым советчиком великой княгини, единственным человеком, от которого у неё почти не было тайн, в правдивости и искренности слов которого она не сомневалась. Язычница, она позволяла Григорию обращаться к себе «дочь моя», хотя сама никогда не называла его «святым отцом» или «батюшкой». Именно в беседах с пастырем киевских христиан проводила Ольга свободное от державных дел время в комнатке на верху башни-смотрильни, именно из-за нежелания прервать начатый вечером интересный разговор с Григорием она попыталась без излишних объяснений выпроводить из своих покоев хмельного мужа.

Поэтому Ольга и сейчас, как обычно, ничего не таила от Григория, вела себя так, словно откровенничала сама с собой.

   — Конечно, знаю. Неужто думаешь, что я не предвидела, что когда-нибудь муж пожелает лишить меня власти, которую, по его разумению, я у него отобрала? Рано или поздно это должно было случиться. А познав характер Игоря лучше, чем он сам, я была уверена, что у него не хватит решимости заявить мне о разводе прямо в глаза и назвать его истинную причину и он постарается свершить это тишком, без излишнего шума, использовав против меня какой-либо стародавний закон или обычай. Но любой из использованных им законов либо обычаев в конечном счёте сводился к одному — убрать от моих покоев стражу, что и станет известием о нашем разрыве и лишении меня прав великой княгини. Однако я предусмотрела этот его ход, и он не застал меня врасплох. Завтра я поставлю Игоря перед нелёгким выбором: громогласно и открыто заявить о причине нашего развода либо, страшась подобного поступка, сделать вид, что сегодняшней ночью не произошло ничего, кроме его очередной хмельной шутки. Мой муж не способен решиться на самостоятельный ответственный шаг, он предпочитает плестись за событиями, а не творить их по собственной воле, поэтому он оставит завтра всё так, как было до нынешней ночи.

   — Дай этого Бог, дочь моя, — перекрестился Григорий. — Верю, что тебе удастся поставить на должное место своего неразумного мужа, поэтому хотел бы спросить тебя об ином. Зачем тебе постоянно пребывать под угрозой развода и утраты власти, если можно без особого труда избежать этого? Ты сказала, что, ежели у вас с Игорем будет ребёнок, ты во всех случаях останешься великой княгиней и матерью-воспитательницей княжича или княжны. Но, сохранив титул и не лишившись принадлежности к великокняжескому семейству, ты не выпустишь в единый миг из своих рук находящуюся у тебя власть, как бы того ни желал великий князь. А учитывая его тягу к воинским походам, рискованной охоте на медведей и кабанов, пристрастию к хмельному зелью, вполне может случиться, что ты останешься вдовствующей великой княгиней раньше, чем бывший муж сведёт с тобой окончательные счёты, низведя до положения обычной женщины и матери. Помимо сказанного, неужто тебе не хочется стать просто матерью, родив и воспитав сына, который унаследует великую державу?

— Хочется, — призналась Ольга. — Особенно после того, как познала, что такое власть и насколько сладостно чувство повелевать чужими судьбами. Я желала бы, чтобы дело моей жизни перешло в руки сына, который надёжно продолжил бы его, но... А ежели случится так, что, родив сына от Игоря, мне затем придётся искать ему жену, подобную мне, которая стала бы вершить вместо него державные дела, дозволив ему заниматься лишь охотой да застольями? Я давно мечтаю о сыне, однако мысль, что у него может оказаться характер Игоря, страшит меня.

   — Но ты можешь родить не сына, а дочь, которой характер Игоря будет вовсе не в тягость. И она не хуже, чем княжич, поможет тебе сохранить титул великой княгини при любых отношениях с мужем.

   — У меня будет сын, Григорий. За свою жизнь я трижды была по этому поводу у разных ведуний, и каждая говорила, что я рожу сына. Боги обязательно пошлют мне его, и я стану матерью князя, чья слава затмит деяния всех его предшественников. Наверное, пришло время, когда это предначертание судьбы должно сбыться, и мне не надобно ему противиться. А характер сына... Помнишь, ты читал мне, что природа отдыхает на сыновьях великих людей, но одаривает сполна их внуков. Игорь, сын грозного князя-воителя Рюрика, не получил от Богов и матери-природы ничего из добродетелей своего отца, зато моему сыну, внуку Рюрика, перейдут по наследству его лучшие черты характера. Ты прав, Григорий, мне пора стать матерью и начать воспитывать для Руси настоящего великого князя.

   — Рад, что ты пришла к такому решению, — сказал Григорий. — Но этим ты сняла лишь половину тяжести с моей души. Я недавно молился на могиле князя-христианина Аскольда и вспомнил о печальной участи жены его названого брата, князя-соправителя Дира, так и принявшего смерть язычником. Ты знаешь о ней?

   — Конечно. Великая княгиня Мирослава, жена князя Дира, вероломно убитого по велению князя Олега, ушла вместе с мужем дымом священного погребального костра на Небо.

   — Ушла живой, — подчеркнул Григорий. — Она заживо сгорела с мёртвым мужем потому, что того требуют законы русов-язычников. Жена великого князя Олега избежала такой же участи лишь оттого, что умерла до гибели мужа, зато с князем были сожжены две его любимые наложницы. Как ты можешь серьёзно говорить о воспитании сына, ежели подобная судьба поджидает и тебя, очередную великую княгиню, в случае гибели или смерти Игоря? Задумывалась об этом?

   — Да. Но что значат мои мысли, если этому обычаю сотни лет? Звание великой княгини предполагает не только обладание огромными правами, но и наличие тяжких обязанностей, которые она добровольно берёт на себя при вступлении в брак. Как часто повторяется в твоих священных для христиан книгах — каждый несёт свой крест, и я не исключение из сего правила.

   — Но свой ли крест ты несёшь, дочь моя? — спросил Григорий, впиваясь в лицо Ольги немигающим взглядом. — Да, некогда ты взвалила на себя эту тяжёлую ношу, но разве сегодня ты осталась той, какой была много лет назад, соглашаясь стать женой Игоря? Тогда ты, язычница, была готова безропотно подчиниться любой судьбе, уготованной великой княгине дикими обычаями предков-язычников. Но разве с той поры в твоей голове не произошло просветления, разве не стала ты воспринимать мир и существующие в нём законы и обычаи по-другому? Неужто у тебя, рассудочной, волевой женщины и великой княгини, не возникало желания отказаться жить по чужим законам, а заставить других жить по твоим?

   — Я действительно смотрю на многие вещи и явления иначе, чем прежде, — ответила Ольга, опуская глаза под пронизывающим взглядом собеседника. — Причина тому — приобретённый жизненный опыт и знания, почерпнутые из книг и встреч с тобой. Однако никакие опыт и знания женщины, даже великой княгини, не в силах отменить пришедшие к нам из глубины веков обычаи предков. Ежели они ей неугодны или она не желает испытать на себе их действие, у неё один выход — стать той, на которую эти законы или обычаи не распространяются.

Ольга вскинула голову, встретила устремлённый на неё взгляд Григория, выдержала его и, не отрывая глаз от лица священника, медленно и твёрдо продолжила:

   — Дабы не испытать горькую судьбу великой княгини, пережившей своего мужа, я должна перестать ею быть. Однако я этого не сделаю никогда! Мне, познавшей всепоглощающую силу власти, отвыкшей от преград на пути любых своих желаний, повелевающей жизнями тысяч других людей, уже никогда не дано смириться с участью обычной женщины. Я, ставшая великой княгиней на земле, намерена пребывать ею уже вечно и на Небе, даже если за это мне суждено сгореть живой на погребальном костре своего мужа и прожить земной жизнью меньше, чем превратись я снова в обычную женщину! Тебе, христианину, не понять до конца наших душ, не постичь глубины духа русичей-язычников, стремящихся после завершения земного пути обрести достойное место среди предков на Небе. Вы, христиане, считаете, что после смерти человека его душа попадает в рай или ад, и, где она окажется, зависит лишь от того, грешен был человек или нет. Для вас не важно, кем был умерший в последний миг жизни — пахарем, рыбаком, рабом, воином, императором. Главное, насколько он грешен или свят. Если безгрешной душе повезёт угодить не в ад, а в рай, её ждёт там одинаковое для всех царство небесное: райские кущи, пение сладкоголосых птиц, сонм легкокрылых ангелов. И опять не имеет значения, кем ты был в прежней жизни и чего достиг в ней, — кущи, птицы, ангелы дарят райскую жизнь всем и в избытке. Как легко вам, христианам, обрести вечное блаженство и счастье после смерти — не греши, и только.

   — Ты полагаешь, дочь моя, что прожить жизнь, не поддаваясь на соблазны врага рода человеческого и свято блюдя заповеди нашего Спасителя, легко?

   — Это намного легче, чем умом, трудом, кровью, потом добиться в земной жизни права на небесный покой и вечное блаженство в кругу предков. Чтобы занять достойное место на Небе, надобно не уронить на земле гордого имени русича, верша достойные его дела. Кем ты смог стать в земной жизни — тем останешься и на Небе! Почему жалкий раб, справедливо именовавшийся в Первом Риме говорящей скотиной, праздный бездельник, палец о палец не ударивший для блага сограждан, презренный трус, не проливший капли крови при защите родной земли, должны быть на Небе на равных с воином, честно сложившим голову на поле брани, со смердом и ремесленником, кормящими своим трудом державу, с князем или воеводой, не смыкающими глаз в заботах о своём народе? Лишь оттого, что все они в конце жизненного пути оказались одинаково безгрешными перед Христом? Одни, как рабы, потому, что даже при желании не могли нагрешить, другие потому, что отмолили грехи или избавились от них, приобретя индульгенцию? Но разве смысл человеческого земного бытия заключается в игре-нелепице, в которой выигрывает тот, кто к моменту кончины сумел оказаться без грехов? Причём любым способом: один действительно не грешил, ибо всю жизнь дрожал и пресмыкался, как червь, другой грешил, но исправно стучал лбом в пол перед иконами, третий непрестанно творил беззакония и погряз во всех пороках, но купил у попа индульгенцию, как привык покупать в лавке гвозди или мыло. Легка у вас, христиан, дорога в рай, — усмехнулась Ольга.

Григорий молчал. Он обратил в истинную веру не один десяток киевских язычников, но этому обычно способствовали его громадный жизненный опыт, незаурядный ум и способность проникать в душу собеседника. Однако киевская княгиня не уступала ему ни в знании жизни, ни в уме, а в познании глубин человеческой сущности она, как женщина, превосходила самого Григория. Не противореча Ольге, он внимательно слушал, дабы лучше понять, какие твердыни духа княгини-язычницы ему предстоит исподволь сокрушить, чтобы добиться своей цели.

— Для чего боги дают каждому из нас при рождении свой народ, свою землю, если не для того, чтобы мы честно им служили и защищали, приумножали их славу и богатство, — снова зазвучал голос Ольги. — Устраниться от этого высшего предначертания человека на земле, презреть свой долг перед родным народом и державой, помышляя лишь о собственном безгрешии и будущей беззаботной жизни в раю, — это и есть самый страшный грех, который невозможно ни отмолить, ни избавиться от него покупкой индульгенции. Чего человек своим трудом и кровью добился на земле — тем ему и быть на Небе! Раб на земле останется рабом и на небесах, воин — воином, смерд — смердом, князь — князем. Поэтому я, начавшая свой путь великой княгини на земле, готова заживо сгореть на костре, чтобы вечно пребывать ею и на Небе! Я никогда не расстанусь со званием великой княгини.

   — Дочь моя, у меня и в помыслах не было предложить тебе перестать быть великой княгиней. Я заботился об одном — чтобы ты, пребывая великой княгиней и женой Игоря, одновременно была избавлена от участи жертвы, долженствующей уйти в небытие в огне языческого кострища. Я хотел подсказать выход из твоего нелёгкого положения, однако уверен, что ты сама не раз приходила к нему в мыслях о собственной судьбе и будущем возможного сына-княжича.

   — Человеку многое приходит в голову, когда он размышляет о своём будущем, и великие княгини не исключение. Поэтому скажи, какой ловкий ход может, по-твоему, избавить меня от долга повиноваться законам предков и сохранить при этом звание великой княгини?

   — В этом мире человек подчиняется двум видам законов: законам страны, в которой живёт, и законам веры, которую исповедует. Если какой-то вид законов его не устраивает, он должен либо найти другую страну, законы которой были бы ему по нраву, либо изменить веру, избрав ту, которая отвечала бы его чаяниям. Для тебя, дочь моя, вполне приемлемы законы державы, великой княгиней которой ты являешься, однако ты не во всём согласна с законами веры, которую не выбирала, а приобрела при рождении. Кто помешает тебе уже самостоятельно, после здравых рассуждений избрать веру, которая в наибольшей мере отвечала бы твоим взглядам на мир и на собственное место в нём? Если ты считаешь себя вправе устанавливать законы, по которым должны жить десятки тысяч твоих подданных, почему ты не можешь найти законы, по которым хотела бы жить сама, и следовать им?

   — Я не услышала от тебя ничего нового, Григорий. Действительно, мысль отречься от веры предков и стать христианкой не раз и не два приходила мне в голову. К счастью, я прочитала в книгах и услышала от тебя о многих поучительных случаях из жизни вероотступников, и некоторые из них крепко засели у меня в памяти. Помнишь кончину Мамелхвы Персидской, которую вы, христиане, причислили к лику своих святых? Она была язычницей, жрицей богини Артемиды, а её родная сестра — христианкой. Мамелхва не смогла устоять перед её уговорами и тоже приняла веру Христа, отрёкшись от прежней. Когда язычники увидели свою бывшую жрицу, появившуюся после крещения в белом одеянии, они забили её насмерть камнями, не тронув даже пальцем ни сестру Мамелхвы, ни других бывших с ней христиан. У меня нет желания разделить участь Мамелхвы, даже если твой патриарх объявит меня святой.

   — История со святой Мамелхвой произошла в Азии шестьсот лет назад[9], — ответил Григорий, — а мы живём в Европе и в другое время. В державе твоего мужа не преследуется ни одна религия, в Киеве свободно существуют и имеют свои молельные помещения христианская, иудейская, мусульманская общины. Ты слышала хоть об одном случае, когда женщина какой-либо веры пострадала на Руси из-за своих религиозных убеждений?

   — Григорий, ты и я прекрасно понимаем, что Мамелхва пострадала от язычников не потому, что стала христианкой, а оттого, что прежде была не просто язычницей, а их жрицей. Чернь простила бы обычной женщине по имени Мамелхва, как её сестре и другим христианкам, отступничество от старых богов, но не смогла смириться с предательством, которое, по разумению черни, учинила бывшая жрица по отношению к той же Артемиде, которую прежде славила. Чернь очень строга к своим кумирам и не прощает им отступничества от догм, которые те ещё вчера вколачивали в се головы. Если черни по силам расправиться с недавним кумиром самостоятельно, например побить его камнями, она это незамедлительно делает, если кумир пока ей не по зубам, чернь терпеливо ждёт подходящего случая, когда гот утратит былое влияние либо с ним можно будет расправиться чужими руками. Дабы не быть голословной, могу привести случай с нашей киевской Мамелхвой, носившей мужское имя и занимавшей положение намного выше того, которое имела бывшая жрица Артемиды. Хочешь?

   — Выслушаю тебя с интересом, дочь моя.

   — Твой интерес сразу угаснет, как только я назову имя человека, о котором намерена говорить. Это князь Аскольд, на могиле которого ты недавно молился. Вместе со своим побратимом и соправителем, князем Диром, он совершил немало победоносных походов, в том числе на Балканы и Византию. На Балканах русским дружинам пришлось помериться оружием с легионами Первого Рима, и внуки Перуна обратили в бегство сынов Христа[10]. Во Втором Риме дружины Аскольда и Дира стояли под стенами Константинополя, и лишь благодаря буре, разметавшей и частично потопившей русский флот, ромеям удалось склонить Аскольда и Дира к заключению мира, одарив их с дружиной щедрой данью. И после всего этого князь Аскольд принял христианство! Как должны были чувствовать себя его воины, свято верившие, что языческий Перун намного могущественнее христианского Иисуса, а его покровительство делает их непобедимыми? Князь, водивший их в сражения с именем Перуна, провожавший вместе с ними на Небо души друзей-побратимов, павших в боях с христианами, вдруг изменил святым для себя понятиям и принял веру вчерашних и, возможно, завтрашних врагов! Они Аскольду этого не простили, как заодно и бездействие князя Дира, который, по их представлениям, должен был призвать к ответу соправителя-клятвоотступника и сурово покарать его. Что случилось дальше, ты знаешь без моего рассказа.

   — А дальше роль толпы черни, расправившейся с азиатской Мамелхвой, на Руси сыграл новгородский князь Олег, приплывший к Киеву с дружиной викингов. Он правильно рассчитал, что ни киевская дружина, ни горожане не встанут на защиту своих князей, потерявших их доверие и уважение, и действовал дерзко и решительно. Он оказался прав — киевская дружина и горожане без сопротивления признали его своим князем, тем более что Олег ещё в Новгороде заблаговременно объявил себя внуком Перуна и подтвердил это в Киеве. А последующая его деятельность, направленная на защиту Руси и рост влияния её стольного града, заставила смириться с князем-захватчиком и тех киевлян, что поначалу отнеслись к пришлому новгородцу с неприязнью. Согласен, дочь моя, что судьба князя Аскольда во многом схожа с судьбой святой Мамелхвы Персидской. Однако ты забываешь, что Аскольд был князем, одним из двух соправителей Киева и подвластных ему земель, полководцем, известным всей Европе, а ты — великая княгиня, жена своего мужа, владыки Русской земли, скрытая для большинства простых русичей тенью великого князя. Поэтому принятие тобой христианства не вызовет столь резкого неприятия и отчуждения ни со стороны дружинной и боярской знати, ни со стороны народа, а при определённом стечении обстоятельств и вовсе может пройти незамеченным. Зато после перемены веры ты навсегда забудешь о костре, на котором могла бы заживо сгореть вместе с погибшим или умершим мужем.

   — Заботясь лишь о спасении собственной жизни, я могу принять христианство хоть сегодня, и это событие вряд ли будет замечено на Руси, если не считать пересудов в великокняжеском тереме и в двух-трёх десятках воеводских да боярских усадеб. Но уверена, что этот поступок станет опасным оружием в руках моих врагов, которые при удобном случае используют его против меня. Например, после кончины великого князя они могут добиться полного отстранения от власти его вдовы-христианки, сохранив, однако, ей звание великой княгини и доверив воспитание княжича-наследника до занятия им стола великих киевских князей. Не сомневаюсь, что это вполне устроило бы многих женщин — великих княгинь, желающих избежать лишь общего с мёртвым мужем погребального костра. Но умная женщина, помышляющая не только о спасении собственной жизни, но и об удержании в своих руках всей полноты ранее достигнутой ею власти даже после кончины мужа, должна принять христианство совсем по-другому. Ты, Григорий, знакомый с хитросплетениями жизни и коварными интригами при дворах ранее живших и ныне здравствующих владык, должен придерживаться такой же точки зрения.

   — Дочь моя, я — пастырь своих духовных чад, и главное для меня не обстоятельства, при которых каждый из них принял веру Христа, а чистота их помыслов при свершении сего действа и искренность веры в Спасителя, — осторожно ответил Григорий. — Для меня, недостойного раба Божьего, все прихожане равны, я не делю их на простолюдинов, знатных вельмож и великих князей, поэтому буду одинаково счастлив, когда бы и в каком обличье — обычной женщины или великой княгини — ты, дочь моя, ни явилась в лоно нашей церкви.

   — Ой ли? — насмешливо прищурилась Ольга. — Ну да ладно, ты говоришь то, что должен говорить как проповедник учения Христа, а я могу позволить себе сказать то, о чём мы оба думаем. Дабы, став христианкой, великая княгиня не опасалась своих недругов ни при жизни мужа, ни после его утраты, она должна порвать с язычеством при обстоятельствах, когда это никоим образом не сможет быть поставлено ей в вину даже злейшими недругами. В прочитанных книгах я нашла пока два вида подобных отречений от старой веры. Первый: язычник, будучи сам неизлечимо болен либо желая избавить от тяжкой хворобы близкого человека, отправляется к целителю-христианину и даёт обет, что в случае выздоровления примет веру своего спасителя. Второй: несчастья, обрушившиеся на державу либо народ, могут прекратиться лишь в случае, ежели правитель или его жена примут веру Христа, которыйготов спасти державу или страждущий народ от продолжения бедствия. Поскольку ни один из этих способов покончить с языческими богами для меня покуда не представился, надобно запастись терпением... или, как сказал бы ты, ждать, когда Христос до конца наполнит мою душу светом истинной веры.

Григорий слушал Ольгу, затаив дыхание и боясь пропустить хоть слово. Оказывается, она уже не только допускает мысль о переходе из язычества в христианство, но даже всесторонне и с присущей ей обстоятельностью продумала, когда и как ей это сделать с наибольшей выгодой для себя, не только сохранив жизнь и титул великой княгини, но и не выпустив из своих рук власть. Услышанное откровение было для Григория неоценимым — зная, в какой ситуации Ольга намерена принять христианство, он не будет надеяться только на волю случая, а постарается в меру сил способствовать, чтобы он представился.

   — Начинает светать, — произнесла Ольга, подходя к одному из узких окошек комнаты. — Тебе, Григорий, надобно отдохнуть перед утренней службой, да и мне предстоит немало хлопот, дабы поскорее возвратить стражу к своим покоям. Сегодня я не стану провожать тебя — вход и выход из моих покоев открыты всякому, дорога в них доступна, как в жилище простой горожанки.

   — Дочь моя, я могу побыть с тобой до рассвета, — предложил Григорий. — Некогда я был хорошим воином и в случае необходимости смогу защитить тебя.

Ольга рассмеялась.

   — Защитить? Григорий, если ты когда-то был неплохим воином, то я и сейчас не из последних на Руси витязинь. — Она указала на покрывавший часть стены ковёр, на котором висели мечи, сабли, боевые ножи и пара небольших круглых щитов, применяемых русскими девами-витязинями в конных сечах. — Я прекрасно рублюсь на мечах и саблях, без промаха мечу нож и сулицу[11]. Правда, я не могу сравниться с воинами-мужчинами в умении действовать тяжёлой булавой либо секирой, зато в точности стрельбы из лука и самострела не уступлю ни одному из них. Я сама смогу постоять за себя, поэтому, Григорий, можешь смело оставить меня. Появление великого князя прервало нашу беседу, приходи вечером, как обычно, и мы завершим её. Ступай.

После ухода Григория Ольга перешла от оконца, выходившего на Днепр, к тому, откуда можно было наблюдать за пиршеством на великокняжеском подворье. Комнатка в башне имела четыре оконца, смотревших в разные стороны света, но, поскольку каждое не превышало в ширину полутора локтей, в сравнительно небольшой комнатке на стенах нашлось место и для ковра с оружием, и для полок с книгами. Помимо этого, в одном из простенков между оконцами стояла широкая лавка с ворохом медвежьих шкур, на которой Ольга во время пребывания Игоря в походах иногда ночевала, засидевшись допоздна за чтением. Протянув руку, Ольга взяла с полки наугад первую попавшуюся книгу, начала её листать. Однако голова была переполнена мыслями о событиях сегодняшней ночи, мешавшими сосредоточиться на чём-либо другом, и Ольга поставила книгу на прежнее место. Прислонилась плечом к стене и, не сводя глаз с ярко освещённого факелами пиршественного стола на великокняжеском подворье, погрузилась в размышления.

Вот и свершилось то, что рано или поздно должно было случиться. Игорь счёл, что жена слишком зримо переступила ту недозволенную грань, что отделяет влияние великой княгини на внутреннюю жизнь Руси и её взаимоотношения с соседними странами от власти великого князя, единоличного вершителя судьбы державы, и вздумал поставить Ольгу на место. Возбуждённый хмельным зельем, вольно или невольно он отважился на несвойственный ему решительный поступок, низводящий Ольгу с высоты имеющейся у неё огромной власти до положения обычной женщины. Он не призвал жену к благоразумию, не потребовал её умерить властолюбие, а набрался смелости раз и навсегда избавиться от Ольги и как от жены, с которой у него давно не заладилась супружеская жизнь, и как от великой княгини, слишком много возомнившей о себе и стремящейся при живом муже прибрать его власть к своим рукам.

Но если рано или поздно это должно было случиться, ей в любой миг надлежало быть готовой к подобному развитию событий. Готова ли она к ним сегодня? Да. Ещё только начиная борьбу с мужем за власть, Ольга понимала, что последнюю точку в ней поставят два обстоятельства: кого она сможет привлечь на свою сторону и отколоть от Игоря, сделав нейтральным в своей схватке с ним, и те решительность и твёрдость, которые сам Игорь проявит в поединке с женой. Так с чем она пришла к сегодняшнему дню, когда должна решиться судьба всей её жизни, ибо сейчас она борется и за будущее своего сына, которого решила родить в самое ближайшее время?

Она давно пользуется уважением и любовью среди киевских горожан и купечества, на нужды которых Игорь никогда не обращал внимания, с радостью предоставив все заботы о них жене. Ольгу может поддержать и дальновидная часть боярства, которому более близка умная, просвещённая великая княгиня, чем способный только воевать её муж. Но не горожане и купечество, не боярство будут главной силой в схватке Ольги с Игорем — её исход решит дружина, точнее, те несколько воевод, которые пользовались её безграничным доверием и чьи приказы она всегда беспрекословно выполняла. Стремясь завоевать благорасположение простых дружинников, Ольга, научившаяся хорошо владеть оружием ещё в отчем доме, несколько раз с согласия Игоря ходила в походы как дева-витязиня, участвовала наравне с другими женщинами-воительницами в битвах, и её имя стало небезразлично для дружины, как имя предыдущей великой княгини, жены князя Олега. Этому способствовало и то, что Ольга постоянно оказывала помощь раненым и увечным воинам, заботилась о семьях павших, никогда не упускала подходящего случая предстать в выгодном свете перед дружиной.

Что касается воевод, чьей воле была послушна дружина, то борьбу за них Ольга начала с момента, когда окончательно убедилась, что её муж, выросший и возмужавший под чрезмерной опекой князя Олега, способен без его советов стать в лучшем случае хорошим военачальником, но никак не достойным, разумным правителем такой могущественной, необъятной державы, как оставленная ему в наследство Олегом Русь. Умный и осторожный Олег, чья дружина состояла из приплывших с ним из Новгорода викингов и местных днепровских славян, имел при себе и двух самых близких воевод-соперников — киевлянина Асмуса и варяга Свенельда, держа каждого на одинаковом расстоянии от себя и не позволяя ни одному хоть в чём-то возвыситься над другим.

Этой тактики был намерен придерживаться и Игорь, однако Ольга рассудила по-иному. Олег, пришелец с севера и убийца законных киевских князей Аскольда и Дира, имел все основания опасаться мести местных славян, и для подавления их возможного восстания ему была необходима верная и сильная варяжская дружина. В то же время ему, решившему окончательно и навсегда связать судьбу с благодатным южным краем, нужно было заслужить доверие и любовь его жителей, доказать, что он не чуждый им завоеватель, а родственный по крови и вере прибалтийский славянин. С этой целью он полностью сохранил бывшую дружину князей Аскольда и Дира, не сместив даже её главного воеводу Асмуса, ближайшего сподвижника убитых князей. К тому же славянская часть дружины служила надёжной сдерживающей силой для тех прибывших с ним ярлов и викингов, кто, влекомый духом странствий и наживы, не желал оседать в Киеве, а смотрел на него как на захваченный с помощью военной хитрости богатый город, подлежащий по законам викингов разграблению. Лавируя между славянской и варяжской частями дружины, не позволяя усилиться ни одной из них, Олег смог остаться единоличным правителем Руси, не допустив свар и междоусобиц между разноплеменными сподвижниками.

Но почему опасаться мести днепровских славян должен был Игорь, сын ильменской словенки и сам женатый на восточной славянке, не имевший никакого отношения к гибели князей Аскольда и Дира? Он, в отличие от дяди Олега, не чувствовал вины перед местными жителями, больше того, сроднился с ними и жил общими интересами. А раз так, у него отпадала необходимость иметь для своей защиты от славян многочисленную варяжскую дружину с наделённым огромной властью воеводой-викингом и славянского воеводу с такими же большими правами. Вместо этих двух бывших Олеговых воевод, обладавших в своей половине дружины влиянием не меньшим, чем только что ставший великим князем Игорь, и могущих в случае попытки ограничить их власть превратиться в его сильных и опасных врагов, ему был нужен единственный главный воевода, всецело преданный великому князю и послушно проводивший в дружине его волю. Такие люди на примете у Игоря и Ольги имелись, но рискованно, очень рискованно было низводить на вторые роли вчерашних всесильных Олеговых воевод. В первую очередь это касалось Свенельда, который, сочтя себя обиженным, мог открыто выступить против Игоря, призвав себе на помощь дружины своих друзей-ярлов, постоянно находившихся на Днепре по пути в Византию или Варяжское море. Необходимо было ждать удобного случая, чтобы великий князь смог в полном объёме обрести власть, принадлежавшую ему по праву.

Ольга не стала терпеливо ждать такого случая, она сама создала его! Отправившись в поход на далёкое Хвалынское море, Игорь взял с собой главным воеводой Асмуса, оставив с Ольгой Свенельда, которому с русскими воеводами Ратибором и Ярополком, верными Игорю, надлежало беречь Русь от набегов. Однако Свенельд, прослышав о поражении русских войск на Итиль-реке, решил с ладейной дружиной викингов сместить Ольгу и захватить по примеру князя Олега Киев. Ольге с помощью христианского священника Григория удалось разрушить честолюбивые замыслы Свенельда, и она дала ему понять, что его вероломство не осталось для неё тайной. Не на должной высоте оказался и соперник Свенельда, главный воевода Асмус, не сумевший обеспечить благополучного возвращения русских войск из похода домой, позволив хазарам, союзникам Игоря, нанести русским войскам подлый удар в спину, сведя на нет победы русичей на берегах Каспия. Этими двумя обстоятельствами и воспользовалась Ольга, чтобы во главе киевской дружины после неудачного похода поставить верного Игорю воеводу Ратибора.

Вначале у неё состоялся разговор с Асмусом. Ольга сообщила ему якобы по секрету, что Асмус как главный воевода во время Хвалынского похода не оправдал надежд великого князя, и тот намерен назначить главным воеводой своей дружины Свенельда, сумевшего в его отсутствие не допустить ни одного набега на Русь и даже оказавшего помощь разбитому княжескому войску конницей воеводы Ярополка. Однако она, будучи славянкой, не желает усиления власти пришлого варяга Свенельда и собирается уговорить Игоря назначить главным воеводой русича Ратибора, для чего просит Асмуса оказать тому поддержку на воеводской раде.

Схожий разговор произошёл у неё и со Свенельдом. Но ему она сообщила, тоже якобы по секрету, что до великого князя откуда-то дошли слухи о подозрительном поведении Свенельда во время его пребывания в походе и Игорь решил назначить главным воеводой Асмуса, чьи советы ему очень помогли на берегах Хвалынского моря, где русские войска не проиграли ни одного сражения на суше и море, хотя против них выступили все тамошние владыки. Однако Ольга плохо знакома с Асмусом, ей не нравятся его замкнутость и резкость высказываний, ей не по нраву его скверный характер старого одинокого вдовца. Зато она хорошо знает Свенельда, завсегдатая великокняжеских застолий и непременного участника устраиваемых им охот, с которым они, несмотря на кое-какие недоразумения, сумели вдвоём в отсутствие Игоря сберечь рубежи Руси от набегов недругов. Поэтому она, не желая видеть главным воеводой Асмуса, намерена приложить все силы, чтобы им стал воевода Ратибор, и обращается к Свенельду с просьбой посодействовать ей в этом деле.

Ратибор стал главным воеводой и, зная, кому обязан своим возвышением, считал себя должником Ольги и воспринимал её советы и пожелания наравне с приказами великого князя. Прекрасные отношения сохранились у Ольги и с Асмусом и Свенельдом. Старый русич был доволен, что главным воеводой сказался его воспитанник и боевой побратим Ратибор, а не варяг Свенельд, и был благодарен Ольге за это. Свенельд, поборов в себе искушение возвратиться к ремеслу морского бродяги и искателя приключений, окончательно осел на Руси, превращаясь в одного из богатейших и могущественных её людей, и весьма ценил молчание Ольги, ни разу не напомнившей ни ему, ни тем более великому князю о его попытке мятежа. И вот настал момент, когда Ольга на деле проверит, насколько велико её влияние на воевод, узнает, действительно ли они её друзья или являлись таковыми лишь на словах.

Однако воеводы воеводами, а в предстоящем поединке с мужем она применит и оружие, которым давно уже не пользовалась, считая это унизительным для себя, — чисто женскую хитрость и умение сыграть на слабостях Игоря. Главная из них — мечта мужа иметь законного наследника, которому в свой смертный час он мог бы передать созданную князем Олегом и сбережённую им, князем Игорем, великую Русскую державу. Незаконных детей у Игоря полон Киев и великокняжеское подворье — только из сыновей наложниц и полонянок можно укомплектовать не одну полнокровную сотню дружинников, а вот законного княжича-наследника у него не было и нет. И Ольга обязательно использует эту слабость мужа, тем более что о наследнике в последнее время часто думала и она.

Сколько раз Ольга ни задавала себе вопрос, почему в весьма и весьма зрелом для женщины возрасте у неё нет ребёнка, размышления неизменно приводили её к одному выводу — в этом виновата только она. Игорь хотел ребёнка давно, с первого года их супружеской жизни, однако Ольга под всяческими предлогами противилась этому. Истинную причину не обременять себя до поры до времени материнскими хлопотами знала лишь она. Не для того Ольга безжалостно вырвала из груди любовь к другу детства, сотнику-псковичу Святославу, не для того променяла родной дом на чужой Киев, чтобы жить лишь заботами жены и матери! Она согласилась стать женой Игоря, чтобы именоваться первой женщиной на Руси, она прибыла в стольный град для того, чтобы сполна вкусить власти великой княгини! Она, постоянно ощущавшая своё превосходство над окружавшими её в отчем краю людьми, вначале не желала оказаться ничем не хуже и обитателей великокняжеского терема, а затем с помощью данных ей богами ума и силы духа смогла превзойти их во всём, из чего складывалась жизнь великокняжеской семьи и её окружения. Разве было бы ей по силам сравниться и вскоре оставить далеко позади себя по личной значимости и влиянию на жизнь стольного града многочисленных киевских завистниц и недоброжелательниц, если бы она начала жизнь великой княгини с вынашивания в чреве ребёнка, а затем его воспитания?

Однако самоутвердившись полноправной великой княгиней в стольном граде и досконально познав все тайные пружины власти на Руси, Ольга сделала крайне неприятное для себя заключение — её муж не тот человек, который мог стать достойным преемником нынешнего властителя Русской земли — князя Олега. Расчётливый и дальновидный Олег, назначенный Рюриком опекуном-воспитателем Игоря, не собирался отдавать полученную власть и при достижении племянником совершеннолетия. С этой целью он поощрял занятия Игоря воинским делом и участие его в походах, не препятствовал увлечению охотой и княжескими застольями, дал согласие на женитьбу племянника на красавице Ольге, хотя имел на примете для Игоря куда более знатных и богатых невест, нежели простая псковская боярышня. Многоопытный, умудрённый жизнью Олег, справедливо названный «Вешим», удовлетворял любые желания и прихоти племянника, лишь бы у того не было времени и не возникало стремления заняться управлением державой.

И Олег добился своего: к моменту совершеннолетия племянника не только боярскому и воеводскому окружению великого князя, но и самому Игорю было ясно: сын Рюрика стал отличным воином и неплохим воеводой своей дружины, но управление всеми сторонами жизни Русской державы для него является тайной за семью печатями, и передать в его руки всю полноту власти, которая доселе находилась у Олега, — значило обречь Русь на неисчислимые бедствия. Да, он стал именоваться всеми великим князем, однако важнейшие дела на Руси по-прежнему вершил его дядя князь Олег, переставший быть опекуном-воспитателем Игоря и оставшийся при нём главным воеводой.

Но самое печальное заключалось даже не в этом, а в том, что Игорь и не стремился перенять знания и опыт Олега в управлении державой, считая, что этой скучной обязанностью должны заниматься его бояре и тиуны, а на плечах великого князя лежат лишь два дела — военные походы и сбор дани. Попытки Ольги, которая внимательно присматривалась к разносторонней деятельности Олега и понимала всю её важность, доказать Игорю его неправоту ни к чему не приводили, и она была вынуждена сама досконально вникать в вопросы, которые муж считал ненужными или недостойными внимания великого князя. Ольга хотела быть истинной великой княгиней, а не её подобием, а таковой она могла стать лишь при муже, сосредоточившем в своих руках всю ту власть, которой до него обладал Олег! Поэтому она не могла допустить, чтобы Игорь утратил или отдал кому-либо хоть частицу власти, которая должна была перейти к нему после кончины князя Олега. Перейти к нему, но распоряжаться которой за спиной мужа собиралась она, Ольга!

Так могла ли она в столь ответственный момент, когда, по сути дела, решался вопрос, какая судьба уготована Игорю и ей после смерти Олега, позволить себе оказаться в стороне, уступив просьбам мужа подарить ему наследника? Материнские хлопоты отняли бы у неё немало времени, и это могло повлечь тяжелейшие, непоправимые последствия в борьбе за будущую власть. Ольга не собиралась идти на такой риск, поэтому до смерти Олега и слышать не хотела о ребёнке. А после ухода на Небо Олега потребовалось вначале обуздать его могущественных воевод Асмуса и Свенельда, желавших видеть себя равными великому князю и вместе с ним править Русью, затем последовал неудачный поход на Хвалынское море и козни оставленного с ней главного воеводы Свенельда, а за этим целая череда лет, когда непрерывно пришлось отбиваться от недругов-соседей, решивших поживиться за счёт ослабевшей после поражения на Итиль-реке Руси. И снова ей было не до ребёнка.

Но вот воеводы Асмус и Свенельд смирились с единоличной властью Игоря, русские дружины установили на рубежах Руси былые мир и спокойствие, а Ольга по-прежнему не знает покоя. Одержимый мечтой раздвинуть рубежи державы и сравниться в бранных делах с предшественником Олегом, великий князь почти не бывает в Киеве, то сражаясь в Дикой степи с кочевниками, то усмиряя восставших подданных, то помогая на Балканах своему побратиму болгарскому кагану Симеону. А она в это время мирит вечно враждующих с Киевом и между собой князей земель, умудряется поддерживать выгодные торговые отношения с Византией даже в то время, когда Игорь в союзе с Симеоном воюет против неё, не спускает глаз с ненадёжных древлян, давних соперников и недругов полян, не допуская мятежей в отсутствие Игоря с войском. Она даже не может представить, что в мире может существовать нечто более важное, чем дела, которыми она занимается во благо Руси.

Так проходили год за годом, жизнь спокойнее не становилась, и получилось, что на склоне лет она оказалась не только без наследника, но и без единого близкого, родного человека. Были у неё в избытке друзья и враги, тайные недоброжелатели и рьяные приверженцы, имелись десятки послушных её воле бояр и воевод, существовал Григорий, к чьим советам прислушивалась она сама, однако не было того, кому она могла бы распахнуть во всю ширь душу, поделиться без утайки сокровенными мыслями. А ей, зачастую думавшей одно, а вынужденной говорить другое, обещавшей поступить так, а делавшей обратное этому, временами хотелось начисто забыть о всех неотложных ежедневных делах, сбросить постоянное напряжение, побеседовать об обычных житейских мелочах, спросить о том, что действительно интересно, а не о том, что приятно собеседнику, рассмеяться оттого, что тебе весело, а не для того, чтобы доставить кому-то удовольствие. Такой отдушиной в её напряжённой, изматывающей жизни мог быть ребёнок, частица её собственной плоти и крови!

И этот ребёнок у неё будет! Будет обязательно, ибо сейчас это уже не только её желание, но и воля богов! Она слишком долго уклонялась и противилась исполнению своего долга женщины-матери, и Небо сочло необходимым само вмешаться в её судьбу. Это боги заставили слабохарактерного Игоря совершить сегодняшней ночью несвойственный ему решительный поступок, чтобы вынудить её применить против мужа самое действенное в её руках оружие — пообещать ему наследника. Она не только пообещает Игорю княжича, но и родит его! Родит с радостью и без опаски, ибо лукавила, говоря Григорию, что от рождения ребёнка её удерживает то, что тот может унаследовать от Игоря нежелательные для будущего великого князя черты характера. Характер у княжича будет её и деда Рюрика, а если в нём и проявится нечто пагубное от Игоря, она не позволит ему развиться и выжжет калёным железом в зародыше. Она доверит Игорю лишь тело княжича, дабы он воспитал из него истинного воина-русича, а его душой займётся сама! И если от отца княжич возьмёт отвагу и доблесть рода Рюриковичей, а от матери её ум, твёрдость характера и силу воли, из него вырастет великий князь, ни в чём не уступающий ни деду Рюрику, ни дяде Олегу...

Весёлые крики и громкий смех на подворье начали стихать, пиршественный стол постепенно пустел. Ольга знала, что Ратибор, Асмус и Свенельд покинут подворье одними из последних, отправив по домам от имени великого князя всех наиболее уважаемых и знатных гостей, в первую очередь князей земель и приглашённых иноземцев. Дождавшись, когда за столом помимо великого князя и нужных Ольге воевод остались лишь варяжский сотник Рогнар и малоизвестный Ольге ляшский князь из граничивших с древлянами земель, Ольга набросила на голову платок, закуталась в тёмный плащ и вышла из комнаты. Ей нужно было переговорить с Ратибором, Асмусом и Свенельдом прежде, чем они улягутся спать, ибо на примере Игоря знала, каким непробудным бывает сон после княжеских застолий.

Ольга покинула великокняжеский терем не через один из охраняемых стражей входов, а воспользовалась маленькой неприметной дверью внизу башни-смотрильни, выводившей не на подворье, а к спускавшемуся к Днепру княжьему саду. Об этой тайной двери мало кто знал, и Ольга часто пользовалась ею, когда требовалось незаметно покинуть терем либо принять в комнатке на верху башни человека, встреча с которым не подлежала огласке. Прячась в тени деревьев, Ольга обогнула освещённое факелами подворье, остановилась в начале улицы, ведущей к усадьбе главного воеводы Ратибора. Ждать пришлось недолго. Уже через несколько минут со стороны великокняжеского терема появилась группа людей, впереди которой рядом с державшим в руках факел дружинником виднелся Ратибор.

Сняв с головы платок, убрав подальше от лица складки плаща, чтобы её можно было легко узнать, Ольга неторопливо двинулась навстречу приближавшемуся Ратибору. Она обратила на себя внимание сразу, едва вышла из тени забора, под которым стояла: одинокую женщину в предутренние часы на пустынных улицах Киева можно было встретить крайне редко. Когда расстояние между Ольгой и Ратибором сократилось до нескольких шагов, тот узнал се, однако ничем не выдал своего удивления, словно видеть великую княгиню в подобной ситуации для него было обычным делом.

   — Челом тебе, великая княгиня, — поклонился он Ольге и посторонился, уступая ей дорогу.

По тому, что Ратибор не поинтересовался, каким образом она оказалась одна в ночном городе, не спросил, не нужна ли ей какая-либо его помощь, Ольга заключила, что главный воевода извещён о случившемся в её покоях. Но знать о хмельной выходке Игоря — одно, а получить от него приказ, как отныне поступать в отношении Ольги, — совсем другое. Вряд ли обозлённый Игорь что-либо объяснял Ратибору по поводу ссоры с женой, а посему сейчас Ольга, как и прежде, для Ратибора — великая княгиня, а он для неё — главный воевода её мужа.

   — Главный воевода, ночью в моих покоях был великий князь и, пребывая во хмелю, решил прихватить с собой на пиршество моих гридней-стражников. Те не осмелились противиться его воле и ушли с ним. Назад они до сей поры не возвратились. Может, великий князь запамятовал о них, возможно, отпустил после застолья отсыпаться, а новых прислать позабыл. Главный воевода, вели двум своим воинам отправиться стражниками в мои покои.

Произнеся это, Ольга замерла в ожидании ответа, который должен был определить её дальнейшую судьбу. А заодно показать, не ошибалась ли она, полагая, что Ратибор по достоинству оценил её роль в назначении его главным воеводой и до сих пор благодарен ей за это. Как знать, возможно, лишь в её представлении он оставался прежним честным, прямодушным воеводой Игоревой ладейной дружины, а на самом деле обретённая огромная власть над всем русским войском и близость к великому князю сделали из него совсем другого человека? Что ж, сейчас она проверит это. Ратибору даже не нужно ничего придумывать, чтобы отказать ей в просьбе-приказе: стражниками в великокняжеском тереме ведал не он, главный воевода всех русских дружин, а сотник великокняжеских гридней, подчиняющийся лично Игорю и ответственный только перед ним.

   — Я видел на пиру твоих стражников, — спокойно ответил Ратибор, словно не отдавая отчёта, насколько важны его слова для Ольги. — Однако лишь сейчас узнал, что они не возвратились к тебе. Наверное, всё случилось так, как ты предполагаешь. Великий князь после пира отправил их отдыхать, а велеть прислать вместо них других стражников запамятовал. А скорее всего, это позабыл сделать сотник великокняжеских гридней, который к концу застолья был в изрядном хмелю. В таком случае его упущение должен исправить я, твой главный воевода, ибо твоё слово — закон для меня. Велимир и Ярополк, — обратился Ратибор к двум дружинникам, — отправляйтесь с великой княгиней и выполняйте всё, что она велит.

   — Благодарю, главный воевода, — сказала Ольга, стараясь ни выражением лица, ни голосом не выдать своей радости. — Думаю, твои воины недолго задержатся у меня.

   — Я тоже надеюсь на это, великая княгиня. Да помогут тебе наши боги, — добавил он, и по пытливому, тревожному взгляду, которым он окинул Ольгу при последних словах, Ольга поняла, что Ратибору прекрасно известно и положение, в котором она сейчас находится, и та ответственность, которую он взял на себя, по-прежнему величая Ольгу великой княгиней и подчиняясь ей.

   — Они помогут нам обоим, главный воевода, — ответила Ольга и по улыбке, скользнувшей по губам Ратибора, окончательно убедилась, что тот всё знал и сейчас сознательно пошёл ей навстречу, рискуя навлечь на себя гнев Игоря.

Значит, в Ратиборе она не ошиблась, а вот оправдает ли её надежды воевода Асмус? Впрочем, говорить с ним, имея за спиной дружинников Ратибора, будет намного проще.

Так и случилось. Услышав историю о стражниках, которую Ольга перед этим рассказывала Ратибору, Асмус тоже сделал вид, что поверил в неё.

   — Конечно, на пиру могло случиться всякое, — сказал Асмус, пытаясь получше рассмотреть в темноте пришедших с Ольгой дружинников. — Это для нас застолье — питие и веселье, а для великого князя — тяжкая работа. Разве просто так на пир были приглашены ляшский князь Казимир, сосед-порубежник древлян, и варяжский сотник Рогнар? У ляшского князя нелады с древлянским князем Малом, причём дело, того и гляди, до мечей дойдёт. Сотник Рогнар желает узнать, к кому выгоднее наняться на службу его ярлу Эрику — к ромейскому императору или киевскому князю? Вот великому князю и приходится с ними полюбовно на пиру дела и тяжбы решать. Немудрено, что он мог забыть о гриднях, приглашённых мимоходом на пир. А может, и не он о них позабыл, а их же сотник. Ничего, это дело поправимое. Вижу, с тобой двое воинов-телохранителей главного воеводы Ратибора. Покуда сотник великокняжеских гридней не приставит к твоим покоям новых стражников, их, великая княгиня, могут стеречь мои дружинники. Надобны они тебе? Ежели да, то сколько?

   — Двое. Постараюсь, чтобы они скорее возвратились к тебе, воевода. Благодарю за услугу.

   — Мой долг воеводы повиноваться воле великой княгини. Да не оставит сегодня Небо тебя без удачи...

Покидая Асмуса, Ольга раздумывала, нужно ли ей идти к Свенельду. Конечно, она понимала, что четвёрка шагавших за ней воинов вовсе не значила, что Ратибор с Асмусом в противостоянии между ней и великим князем встали на её сторону. Мудрые, многоопытные воеводы были всецело преданы Игорю, с которым участвовали во множестве походов и сражений, наравне рискуя жизнью и проливая кровь, однако они по достоинству ценили ум, прозорливость, жизненный опыт Ольги, чьё участие в державных делах мужа позволяло ему избегать множества серьёзных, а возможно, и роковых ошибок в судьбе Руси. Поэтому воеводы, с юных лет посвятившие жизнь бранному служению Руси, не желали, чтобы из-за семейных неурядиц великий князь лишался верного помощника. А зная, в каком состоянии Игорь ночью отправился к жене и пытался войти в её покои, нарушая законы Неба и предков, Ратибор и Асмус могли позволить себе отнестись к случившемуся как к досадному недоразумению, которое будет улажено сразу после того, как великий князь придёт в себя после бурного пиршества и вновь сможет здраво рассуждать.

Так что совсем не от числа воинов, которые будут стоять у её покоев вопреки воле Игоря, зависит исход их предстоящей встречи, а от того, с каким настроением пожалует к ней муж и сможет ли она смирить его возможный гнев, доказав одновременно неразумность его поступка. И всё-таки Ольга решила пойти к Свенельду. Она была уверена, что ей удастся восстановить прежние отношения с Игорем и, значит, в дальнейшем опять придётся часто иметь общие дела с его ближайшими воеводами, в первую очередь с Ратибором, Асмусом, Свенельдом. Если истинное отношение к ней двух первых сегодня во многом прояснилось, то почему не использовать представившийся сейчас случай, дабы проверить, кого она может иметь в критический для себя момент в лице Свенельда — друга, врага, просто равнодушного к её судьбе стороннего наблюдателя?

Усадьба Свенельда встретила Ольгу шумом, смехом, хмельными выкриками — на подворье воеводы продолжалось завершившееся у великокняжеского терема застолье. Во главе пиршественного стола сидели плечом к плечу Свенельд и варяжский сотник Рогнар, скамьи вдоль стола были заполнены храбрейшими дружинниками Свенельда и самыми достойными гирдманами[12] Рогнара. При появлении Ольги шум за столом тотчас стих, рука Свенельда с кубком вина застыла в воздухе, а сам он медленно встал.

— Рад видеть тебя на своём подворье, великая княгиня, — громко произнёс он. — Что привело ко мне в столь ранний час?

На лице Свенельда была улыбка, голос звучал дружелюбно, но глаза, быстро перебегавшие с Ольги на остановившихся за ней дружинников, были острыми, цепкими, из них в единый миг исчезло прежнее выражение хмельного веселья. Ольга слишком хорошо знала Свенельда и была уверена, что он сразу догадался о цели её прихода и сейчас лихорадочно пытался сообразить, как ему лучше поступить. Понятно, что в его планы никак не входило ссориться с Игорем, тем более из-за его жены, к которой он никогда не питал особых симпатий, а после неудавшегося мятежа к тому же попал в определённую зависимость. Однако отнестись к Ольге как к утратившей власть великой княгине или каким-либо другим способом свести старые счёты ему мешало присутствие с ней дружинников из личной охраны русских воевод Ратибора и Асмуса. Кто знает, возможно, пока он пировал с Рогнаром на своём подворье, в великокняжеском тереме произошли какие-то благоприятные для Ольги события, и Ратибор с Асмусом, узнавшие о них раньше Свенельда, уже поспешили засвидетельствовать ей своё почтение и послушание? А вдруг ничего подобного не было и в помине, и низвергнутая с вершин власти бывшая великая княгиня начала против мужа какую-то неблаговидную игру, в которой её поддержали Ратибор с Аскольдом, и сейчас явилась за поддержкой к нему?

Свенельд был осторожным, поднаторевшим в закулисной борьбе за власть человеком, поэтому наверняка хотел обдумать все последствия, которые ему сулил неожиданный приход Ольги. Ольга не торопила его. Она не сомневалась, что хитроумный Свенельд обязательно найдёт безопасный для себя выход из создавшегося непростого положения, и ей было интересно, какой способ для этого он сыщет. Поэтому она станет вести себя с ним совсем не так, как с Ратибором и Асмусом, тем более что присутствие на подворье сотника Рогнара с его гирдманами не позволяло Ольге ронять достоинство великой княгини и обращаться к своему воеводе с просьбой, пусть даже на первый взгляд незначительной и высказанной словно невзначай.

   — Что привело меня к тебе? Дела, воевода, дела, — ответила Ольга. — Или думаешь, что у великой княгини их меньше, чем у тебя?

   — О нет, великая княгиня, ничего подобного у меня и в мыслях не было, — сказал Свенельд, и по его уверенному тону, по принятой им горделивой осанке Ольга поняла, что воевода наконец-то принял решение, как себя с ней вести. — Мне ли не знать, как многотрудна доля великой княгини и сколько важных державных дел ей приходится вершить? Знаю, всё знаю, великая княгиня. Даже сейчас догадываюсь, зачем в столь ранний час ты навестила моё подворье.

   — Зачем? — поинтересовалась Ольга, от внимания которой не ускользнули слова Свенельда о том, что она навестила не его, а его подворье.

   — Вчера вечером о встрече и беседе с тобой просил мой друг сотник Рогнар, однако застолье у великого князя нарушило его планы, и вы не смогли увидеться. Помня, что Рогнар собирался сегодня отплыть из Киева, ты, для которой державные дела превыше всего, решила сама навестить его. Поскольку сотник остановился у меня, ты и пришла на моё подворье. Я не ошибся, великая княгиня?

   — Ты всегда слыл умным человеком, воевода, а поэтому редко ошибался, — улыбнулась Ольга, сразу понявшая игру Свенельда. — Постарайся не сделать ошибки и сегодня. Говоришь, я пришла из-за сотника Рогнара? Что ж, пусть будет по-твоему. Но, как я вижу, великий князь и ты, воевода, так знатно угостили Рогнара и его гирдманов, что сегодня они уже вряд ли покинут Киев. Не так ли, сотник? — обратилась она к Рогнару.

Тот уже несколько раз пытался подняться со скамьи и обратиться со словами приветствия к Ольге, но при каждой попытке едва не падал под стол. И на этот раз он не смог оторвать плохо повиновавшееся тело от скамьи. Пробурчав нечто мало напоминавшее человеческую речь, Рогнар ухватился левой рукой за край стола и, сохраняя равновесие, навалился на него грудью, не выпустив, однако, из правой руки большой кубок с вином.

   — Да, великая княгиня, Рогнару с его викингами сегодня будет явно не под силу отплыть из города, — согласился с Ольгой Свенельд. — Точно так, как ему сейчас не по силам о чём-либо говорить с тобой. Ты напрасно утруждала себя, навестив его.

   — Вижу это, а посему не стану мешать твоим гостям пировать и отправлюсь к себе в терем. Но прежде чем проститься со мной, подумай, воевода, не забыл ли ты сделать кое-что из того, что надлежит сделать верному воеводе, когда великая княгиня в ночной час навещает его... подворье? — не повышая голоса, спросила Ольга, внимательно глядя в лицо Свенельда.

— Не забыл, великая княгиня, — громко ответил Свенельд, выдерживая взгляд Ольги. — В столь ранний час тебе опасно ходить по улицам всего с четырьмя воинами. Поэтому два моих дружинника и столько же викингов Рогнара присоединятся к твоим стражам. Они будут при тебе до той поры, покуда ты сама не велишь им уйти. Доброго пути, великая княгиня, и... удачи в тереме.

2


С первыми лучами солнца Игорь был на ногах. Обычно после застолий, подобных ночному, он предпочитал подольше полежать и отдохнуть, однако сегодня ему было не до отдыха. Несмотря на обилие выпитого и трещавшую голову, память до мельчайших подробностей сохранила всё произошедшее между ним и женой. Конечно, размолвки и ссоры с Ольгой у него случались и прежде, иногда весьма бурные, но никогда ещё дело не доходило до полного разрыва. А последняя ссора завершилась именно этим, ибо снятие стражи у покоев Ольги нельзя было истолковать никак иначе. Конечно, он мог бы хоть сейчас возвратить гридней к покоям жены, объяснив их временное отсутствие на посту какой угодно причиной. Впрочем, кто посмел бы требовать у великого князя ответа за его поступок, тем более касающийся его личной жизни? Никто!

Это действительно так, ответа или каких-либо объяснений у Игоря не потребовал бы никто, однако истинный смысл случившегося был бы ясен и без этого. А он предельно прост: великий князь, осмелившийся под воздействием хмельного зелья порвать с женой, на трезвую голову устрашился собственного поступка и пошёл на попятную. Почему? Может, правда то, что Ольга наравне с великим князем правит Русью и он без её помощи и советов как без рук? А возможно, великий князь настолько оказался под властью жены, что способен на решительные действия в отношении её только во хмелю? Или, может, великий князь так сильно пристрастился к сладкой хмельной пагубе, что она мутит и затмевает его рассудок, заставляя совершать необдуманные поступки, которые, протрезвев, он вынужден исправлять? Какое из их объяснений ни возьми, в каждом мало приятного для самолюбия великого князя.

Так, может, и не нужно утруждать голову, вспоминая вчерашнее и раскаиваясь за свой опрометчивый поступок? Кто знает, вдруг он совершил его по воле богов? Нет, если бы разрыв с женой был бы угоден Небу, Игорь чувствовал бы себя сейчас спокойно и его не грызла совесть за содеянное. А вдруг это не совесть, а запоздалое осознание того, кого он по собственной вине лишился в лице Ольги? Был ли у него за всё время княжения более надёжный и незаменимый помощник в державных делах, нежели Ольга? Доверял ли он кому-либо из самых любимых и приближённых к себе воевод и бояр так, как жене? Чьим словам он безоговорочно верил, зная, что за ними не кроется личная заинтересованность, и чьим советам безоглядно следовал, будучи убеждён, что они направлены на благо Руси? Только одного человека — своей жены.

Понимал ли он, что Ольга, играя всё большую роль в державных делах, подменяла его, великого князя, постепенно беря в свои руки власть, которой надлежало обладать и распоряжаться только ему? Да. Но одновременно понимал и другое: любой иной княжий советчик, которому он доверил бы наравне с собой решение державных вопросов, точно так умалял бы его власть и возвеличивался сам, будь то вернейший Ратибор, честнейший Асмус, не говоря о властолюбце Свенельде. И кто ведает, как и с какой целью тот советчик использовал бы приобретённую подле Игоря власть, случись что с великим князем или окажись тот в результате неудачного похода без войска? Зато какой властью в державе ни обладала бы Ольга, пусть даже равной с великим князем, это не внушало Игорю опасений. История Руси ещё не знала случая, чтобы жена великого князя заняла его место, ибо после кончины мужа ей следовало сопровождать его душу на Небо, а не вершить земные дела. Поэтому Ольга, как никто другой, была заинтересована в благополучном княжении Игоря.

Так почему он, хорошо зная положение Ольги и не сомневаясь, что и она понимает это не хуже его, совершил ночью поступок, в котором сейчас раскаивается?

В последнее время он начал замечать, что становится всё нетерпимее к той роли, которую Ольга заняла в его жизни. Да, да, не в жизни державы, а именно в его собственной. Он всё чаще прислушивается к замечаниям и советам Ольги, причём в делах, которые никак нельзя было считать малозначащими либо второстепенными.

А однажды он сделал поразившее его открытие: с некоторых пор он не принимал ни одного мало-мальски ответственного решения, вплоть до назначения тысяцких или перемещения в дружине воевод, не посоветовавшись с женой. Он уже запамятовал, когда что-либо приказывал или поручал Ольге, зато за каждым своим важным поступком и распоряжением всегда мог обнаружить пожелание либо совет жены. Это было крайне неприятное для самолюбия Игоря открытие, и он заставил себя поскорее забыть о нём. Однако уже на следующий день он вновь вернулся к этой мысли и на сей раз припомнил множество случаев, когда говорил князьям или приказывал воеводам то, что слышал перед этим от Ольги. И снова он не довёл мысли до конца, устрашившись сделать вывод, который сам просился на язык. Но подобные игры в прятки с самим собой не могли длиться вечно, и во время одного пиршества посетившие Игоря злые духи договорили ему то, на что не хватало силы воли у самого Игоря: Русью в действительности правили не великий князь и его жена, а великая княгиня и её муж.

Казалось бы, такой вывод должен был больно ранить гордыню великого князя, однако этого не случилось. Наверное, причиной сему послужили истории из жизни императоров и знатных людей Первого и Второго Рима, которые вечерами часто читал или рассказывал Ольге хранитель её библиотеки, обосновавшийся в Киеве христианский священник Григорий. Вначале истории из чужой, незнакомой жизни казались Игорю просто занятными, затем он стал находить в них много для себя полезного и поучительного, и в конце концов дело дошло до того, что он стал слушать их с не меньшим интересом, чем Ольга. Особенно нравились ему жизнеописания могущественных правителей и знаменитых полководцев, а также те немыслимые хитросплетения, с помощью которых умные, решительные простолюдины становились знатными вельможами, а красивые, хитрые потаскухи добивались того, что правили вместо императоров. Согласно рассказам Григория и сведениям из его книг, подобные случаи происходили во все времена и в разных странах, и постепенно Игорь стал воспринимать их как вполне заурядное жизненное явление.

Именно осознание истины, что законному владыке иногда приходится делить власть с другими людьми, помогло ему сравнительно спокойно отнестись к переоценке своей роли в управлении державой. Тем более что он без особого труда нашёл обстоятельства, сделавшие это открытие менее болезненным. Во-первых, он делил власть не с кем попало, вроде никчёмногобезродного льстеца-проходимца или развратной, продажной любовницы, а со своей женой. Во-вторых, об этом знал только он, ибо Ольга давала ему советы только наедине. Поэтому откуда князьям или воеводам с боярами знать, чьи мысли высказывал им Игорь — собственные или услышанные от жены? Наверное, его вспышка гнева во время ночного застолья и произошла оттого, что он впервые в своём присутствии услышал, что кто-то намерен обратиться за важным советом не к нему, а к Ольге. Гнев усугубило и то, что речь шла о его старом друге и соратнике по множеству боевых походов, варяжском ярле Эрике, который вообще не признавал чужих советов и замечаний, считая самыми непогрешимыми лишь собственные суждения. Всё это и привело Игоря в ярость: мало того что посторонние люди отдают предпочтение уму и советам Ольги, так вдобавок среди этих посторонних есть и чужестранцы. Хороша слава идёт о великом князе Руси!

Конечно, вчера он погорячился. Разве славу правителям приносят только их собственные ум и сообразительность, личная сила и воинская доблесть? Нет, правители становятся великими и непобедимыми потому, что могут окружить себя достойными, талантливыми в разных областях жизни сподвижниками, деятельность которых возвеличивает и правителя, и его державу. Сколько в истории Первого и Второго Рима было безвольных, слабых телом и не блещущих умом владык, которые держались у власти и крепили могущество своих держав лишь благодаря умело подобранным советникам и помощникам. Поэтому достоинств великого князя Руси нисколько не умаляет то, что он тоже умеет привлекать к управлению Русью умных советников-сподвижников, в числе которых и его жена.

Так что виноват в его вчерашней ссоре с женой конечно же сотник Рогнар. Вернее, его грубость и невежество, а отсюда неумение правильно вести разговор при великом князе о его жене. Разве не мог он вначале спросить мнения Игоря, а потом обратиться с просьбой поговорить по этому же поводу и с Ольгой? Чьему совету Рогнар и ярл Эрик вняли бы — Игоря или Ольги, — уже их дело, но повода для недовольства у Игоря наверняка не возникло бы. Впрочем, что взять с Рогнара, простого сотника викингов, способного только махать мечом, делить захваченную добычу и напиваться до потери памяти на пиршествах? Просто ему, Игорю, впредь необходимо обращать меньше внимания на хмельные речи подобных Рогнару людей.

Но кто бы ни явился первопричиной его ночного разрыва с женой, тяжкие последствия этого коснутся в первую очередь Игоря, и, если он не желает этих последствий, ему надобно срочно что-то предпринять. Но что? О возвращении стражи он уже размышлял и пришёл к заключению, что для него это неприемлемо, а иного выхода из сложившегося положения он не видит. Даже если он решится объясниться с Ольгой с глазу на глаз и признает ошибочность своего поступка, ему всё равно придётся выставить охрану на половине великой княгини, что послужит доказательством её победы. Получается, какой способ примирения с Ольгой ни выбрать, всякий должен завершиться возвращением к ней гридней-телохранителей, а это для самолюбия великого князя равносильно удару ножом в сердце. Неужто содеянное им воистину непоправимо?

Вдруг мозг Игоря пронзила неожиданная мысль: почему сейчас должен ломать голову только он? Разве ночная ссора не сулит огромных неприятностей и Ольге? Неужто она спокойно отнеслась к тому, что в одно мгновение нежданно-негаданно потеряла мужа и перестала быть великой княгиней? Неужто она, одержимая честолюбием и жаждой власти, не знающая преград в достижении своих целей, безропотно восприняла жесточайший удар судьбы, отнявший у неё будущее? О нет, Ольга не из таких женщин! За право и впредь пребывать женой великого князя, за возможность и дальше вершить делами державы и повелевать тысячами и тысячами подданных она обязательно станет бороться. Причём бороться до конца, поскольку обладание необъятной властью привнесло со временем в её характер гораздо больше мужских качеств, чем оставило женских. Она не остановится ни перед какими трудностями, а противопоставит им свои ум и решительность, изобретательность и настойчивость.

Почему «противопоставит»? Может, она уже сделала это? И не только он, Игорь, но и Ольга в эти минуты размышляет о том, как исправить ошибку минувшей ночи? Ольга не из тех, кто откладывает важные дела на потом. А коли так, ему необходимо быть с ней. Вдвоём они обязательно отыщут разумный выход из положения. Быстрей к Ольге!

Принятое решение показалось настолько спасительным, что в следующий миг Игорь уже спешил на половину жены. Он не сомневался, что Ольга находится в комнатке башни-смотрильни, поэтому сразу направился туда. Каково же было его изумление, когда у лесенки, ведущей на башню-смотрильню и которой имела право пользоваться только великая княгиня, он увидел группу вооружённых дружинников. Кто они? Почему здесь, во внутренних покоях его жены, где из посторонних разрешено находиться лишь гридням-телохранителям, которых он ночью снял с поста?

Резко остановившись, Игорь бросил ладонь на крыж меча, всмотрелся в дружинников у лестницы. Увиденное изумило его ещё больше. Во-первых, он знал всех находившихся у лестницы воинов. Шестеро были отборными дружинниками из личной охраны главного воеводы Ратибора и воевод Асмуса и Свенельда, двух, если не изменяла память, он приметил на вчерашнем пиру вместе с варяжским сотником Рогнаром. Во-вторых, восьмёрка воинов не просто сгрудилась у лесенки, а располагалась двумя равными рядами вдоль стен, точно так, как прежде стояли гридни-телохранители. Так вот оно что — перед ним новые стражники жены, выставленные взамен старых! Но кто посмел сделать это? Поскольку среди новых телохранителей дружинники из охраны Ратибора, Асмуса и Свенельда, выходит, что к этому причастны они, его ближайшие воеводы? Но при чём здесь викинги сотника Рогнара, которому нет дела до распрей великого киевского князя и его жены? А может, неспроста именно два дня назад бросили якоря на Днепре у Киева три ладьи с викингами сотника Рогнара? Ведь его ярл Эрик не только побратим Игоря, но близкий друг воеводы Свенельда и родственник полоцкого князя Люта, давно мечтающего стать независимым от власти киевских князей. В таком случае против него устроен заговор? Почти такой, о которых десятки раз он слышал из уст пастыря киевских христиан Григория, читавшего истории о дворцовых переворотах в Первом и Втором Риме? Если дело обстоит так, почему заговорщики у лестницы стоят как истуканы и даже не смотрят на него, хотя наверняка заметили его появление?

Но к чему лишние вопросы, если ясно главное — его воеводы ослушались воли великого князя, убравшего стражу от покоев жены, и пошли наперекор ей. Вряд ли они сделали это самостоятельно, значит, выполняли чьё-то повеление. Повелевать же ближайшими воеводами великого князя, тем паче главным воеводой Ратибором, помимо Игоря, мог только один человек на Руси — его жена. Но что посулила воеводам Ольга, уговорив отступиться от Игоря и принять её сторону? Большую власть, нежели они имеют сейчас? Какую? Всё это необходимо как можно скорее узнать и тут же принять ответные меры. А первым делом надобно немедля убраться от лестницы, ибо две широкие варяжские секиры и полудюжина длинных харалужных[13] русских мечей в руках воинов, невесть с какими мыслями застывших в нескольких шагах от Игоря, далеко не лучшее соседство в его положении.

Не спуская глаз с дружинников и не снимая ладони с крыжа меча, Игорь сделал один осторожный шаг назад, второй. Услышав за спиной чьи-то лёгкие шаги, он собрался отпрыгнуть к стене, чтобы, встав к ней, встретить с оружием в руках и лицом к лицу возможного нового врага, однако не успел. Маленькая, но сильная ладонь обхватила его запястье, не позволяя вырвать меч из ножен, вторая рука нежно обвила шею, в нос ударил хорошо знакомый аромат женских благовоний, и прозвучал приглушённый, воркующий голос Ольги:

   — Доброе утро, ладушка! Знала, что навестишь меня, и ждала тебя. Жаль, что не смогли поговорить ночью, но я не в обиде. Понимаю, что тебе захотелось выпить по кубку вина с другами-побратимами Владимиром и Храбром, и не корю за это. Ведь с Владимиром ты рубился в стольких сечах, а десятский Храбр даже спас тебе жизнь в Болгарии. Вам было что вспомнить за пиршественным столом, и оттого ты задержался с ними до рассвета. Ничего, от твоего имени я велела воеводам заменить их другими воинами, и они исполнили это. А сотник Рогнар добровольно прислал своих викингов, дабы засвидетельствовать тебе приязнь...

Игорь ничего не понимал. Откуда у Ольги столько нежности в руках и ласки в голосе? Отчего она так прильнула к нему всем телом и уткнулась головой в плечо? Почему говорит тихо, будто щебечет, и быстро-быстро, не позволяя ему вставить в свою речь ни слова, хотя обычно её тон повелителен, а слова звучат резко, весомо? Почему она старается увлечь его за собой куда-то назад, наверное, в одну из комнат за его спиной, откуда появилась сама, услышав его шаги?

   — Отчего хмуришься, любый? — ни на миг не умолкал голос жены. — Привык видеть в моих покоях своих стародавних боевых другое, а не чужих воинов? Это дело поправимое... — Ольга взглянула на стоявших у лестницы дружинников, произнесла привычным повелительным тоном: — Возвращайтесь все к своим воеводам, а вы, гирдманы, к сотнику Рогнару. Передайте, что великий князь благодарит воевод за верную службу, а сотнику Рогнару признателен за то, что он чтит великую русскую княгиню. А ты, десятский Ярополк, — посмотрела Ольга на хорошо знакомого ей дружинника, — по пути разыщи сотника великокняжеских гридней и княжьим именем вели немедля прислать стражу в мои покои. Небось отоспались после застолья. Ступайте.

Воины молча покинули покои. Ольга разжала пальцы на запястье Игоря, сняла руку с его шеи, с удвоенной силой увлекла его к приоткрытой двери одной из своих комнат вблизи лесенки.

   — Любый, знаю, о чём ты хотел ночью сказать мне, — не прекращала говорить Ольга. — Сама давно думала об этом и тоже считаю, что время больше не терпит. Ведь нам уже не по двадцать—тридцать лет, жизнь движется к закату, а мы оба лишь о державных делах и мыслим, напрочь забыв о себе...

Теряясь в догадках, Игорь позволил почти силой затащить себя в комнату и усадить на огромный мягкий диван. Это оказалась одна из комнат, где Ольга принимала посланцев иноземных держав и чужестранных купцов, с некоторыми из которых у неё сложились почти дружеские отношения. Таких комнат в покоях великой княгини было несколько: в одной она встречалась с близкими русичами по крови либо духу людьми — ляхами, болгарами, викингами, уграми, в другой — с выходцами из Византии и соседствующих с нею стран, в третьей — с жителями Хазарии, побережья Хвалынского моря, Кавказа. Сейчас Игорь находился в комнате, где жена встречалась большей частью с ромеями, и Игорь обратил внимание, что её убранство ни по красоте, ни по роскоши ничуть не уступало ни дворцовым палатам болгарского кесаря, ни великокняжеским хоромам дунайских владык, где ему приходилось часто бывать. Его жена ни в чём не признавала и не допускала превосходства иноземцев над русичами, и тем паче в убранстве своих покоев не желала уступать им.

Подробно рассмотреть комнату Игорь не смог, его отвлёк голос Ольги, занявшей место рядом на диване.

   — Ты хотел сказать, что у нас до сих пор нет княжича-наследника, — тихо и печально произнесла Ольга, прижимаясь к плечу мужа и дыша ему чуть ли не в ухо. — Это так. В чьи надёжные руки передадим мы державу, за которую ты пролил столько крови, истоптал своих и чужих шляхов-дорог, не ведал покоя ни днём ни ночью? Немало сил, здоровья, времени отдала державным делам и я, твоя жена, стремясь быть верной помощницей тебе, своему мужу. Нет родных рук, которые продолжили бы наше дело, оборонили Русь от ворогов, как оборонял ты, приумножили её величие и славу, к чему неустанно стремились мы оба. Кто в этом виноват? Только мы сами. Постоянно думая о державе, о её благе, мы позабыли о себе, о нашей священной обязанности перед Небом и Русью — иметь княжича-наследника, надежду державы и собственную опору в старости...

Игорь был поражён. Он ожидал от Ольги чего угодно, только не этого. Он был уверен, что сейчас стал участником заранее обдуманного и ловко осуществлённого женой действа, в результате которого она собиралась сохранить своё прежнее положение его жены и великой княгини. Вначале в присутствии свидетелей-дружинников она продемонстрировала, что у неё прекрасные отношения с мужем, зная, что тем придётся рассказать об увиденном и услышанном в великокняжеском тереме своим воеводам и друзьям, а от тех сообщение разнесётся по всему городу. Поэтому из опасения, что Игорь может опровергнуть её объяснения ночного происшествия, она не позволила ему раскрыть рта до ухода воинов. Теперь, оставшись с мужем наедине, она была намерена продолжить игру, и Игорь даже предполагал, как это может выглядеть. Ольга станет либо убеждать его в том, что ночью произошло недоразумение, либо начнёт доказывать, что их разрыв — грубейшая ошибка Игоря, которая принесёт ему много неприятностей, прежде всего в державных делах.

И вдруг он слышит то, что не могло прийти в голову! Ольга вспомнила о своей женской сущности и заговорила о желании иметь ребёнка! После стольких лет, когда главным в жизни для неё было что угодно, только не исполнение материнского долга! Что же произошло с ней за эти несколько ночных часов, поскольку ещё вчера вечером она ни словом, ни полсловом не обмолвилась о своём желании? Устрашённая, что действительно может лишиться Игоря, и зная, что тот мечтает о наследнике, решила удержать его с собой рождением княжича? Чувствуя приближение старости, захотела передать результаты своих многотрудных державных дел в родные руки? Не желая больше навлекать на себя гнев мужа, вздумала отойти от мужских дел и заняться тем, что испокон веку суждено женщине — рожать и воспитывать детей? А может, существует другая причина, вынудившая Ольгу наконец-то вспомнить о своём предназначении женщины и долге жены?

   — Отчего молчишь, муж-лада? Не желаешь иметь княжича? Или плохо чувствуешь себя после ночного пиршества? Болит голова? Тошнит? — участливо спросила Ольга. — Я помогу тебе справиться с недугом.

Она поднялась с дивана, подошла к невысокому круглому столику на трёх изогнутых резных ножках с инкрустированной красным и чёрным деревом крышкой.

   — Чего просит твоя душа, любый? Ромейского зелена вина? Хмельного мёда? Пенного пива? — Ольга указывала на серебряный поднос, уставленный всевозможными напитками. — Может, изопьёшь душистой наливки на степных травах?

   — Розового мальтийского вина, — выдохнул из себя Игорь первые после встречи с женой слова.

   — Сейчас, ладушка. — И через миг в руке Игоря был громадный, величиной с детскую голову, кубок с ароматной жидкостью.

Ольга вновь села рядом, прижалась к нему, положила голову на плечо. Стала гладить мужа по голове, щекам, ласково трепать его длинный, густой чуб, растущий посреди наголо обритой головы, играть кончиками вислых усов.

   — Любый, ты столько сделал для Руси, не позволил ворогам захватить ни кусочка родной земли, не дал вспыхнуть сваре промеж славян с викингами после кончины князя Олега. Неужто хочешь, чтобы все труды твои пошли прахом или ушли в недостойные руки? Конечно, не хочешь. Я рожу наследника, и ты будешь спокоен и за собственную старость, и за будущее державы. У нас обязательно будет княжич, обещаю это...

Откинувшись на спинку дивана, прикрыв от удовольствия глаза, Игорь медленно цедил сквозь зубы чуть кисловатое вино, рассеянно слушая голос жены.

Когда было так, чтобы Ольга после застолий осведомлялась о его самочувствии и сама подносила кубок с вином? Наоборот, встречая его утром после ночного пиршества, она кривила лицо и презрительно воротила в сторону нос, а если он приходил к ней с каким-либо делом, советовала ему вначале пойти проспаться, искупаться в Днепре, прополоскать рот родниковой водой и лишь потом являться для разговора. Может быть, он сумел показать Ольге, кто на Руси её великий князь, единоличный правитель державы, а кто всего лишь жена, послушная ему наравне с другими подданными. Он сумел поставить строптивую, много возомнившую о себе жену на место, одним решительным поступком он победил её...

Быстро хмелея, теша себя приятными, льстящими самолюбию мыслями, Игорь не смотрел на Ольгу. Но если бы сделал это, ему стоило бы усомниться в своих выводах. Плотно сжав губы, нахмурив брови, великая княгиня холодно смотрела перед собой в окно, и это не был взгляд потерпевшей поражение женщины.


У края поляны Ольга соскочила с лошади, бросила поводья десятскому, сопровождавших её гридней-телохранителей. Осторожно ступая в густой траве, разыскала едва заметную узенькую тропку, ведущую к хижине Витязини. Последний раз она была у неё года два назад, поэтому прежде, чем выйти на залитую лунным светом поляну, окинула её взглядом, надеясь увидеть какие-либо изменения.

На поляне всё было как прежде. Так же стояли вокруг, словно безмолвные стражи-богатыри, вековые дубы, сплетя над ней шатром раскидистые кроны. По левую руку, у двух растущих рядом деревьев, неясным тёмным пятном вырисовывалась покосившаяся, вросшая в землю хижина вещуньи, в противоположном ей конце поляны виднелись густые заросли лещины. Щедро лила на ночную землю желтоватый, безжизненный свет луна — холодное солнце мёртвых, от зарослей лещины доносилось едва слышное журчание священного родника. Всё осталось так, как было и при первом посещении вещуньи, и при последнем. Зато сколько изменений произошло в жизни самой Ольги!

Впервые она пришла к Витязине перед походом Игоря на Хвалынское море. Это был самый крупный и дальний поход, который мужу предстояло совершить как великому князю Руси, и от результатов похода в судьбе великокняжеского семейства зависело многое. Хотя Ольга на время похода оставалась в Киеве, она знала, что ей суждено перенести не меньше тягот, чем Игорю на чужих хвалынских берегах.

Поэтому узнать волю богов Ольга пришла тогда не к одной из знаменитых в Киеве вещуний, к которым стремились попасть городские и окрестные девы и женщины, а к вещунье Витязине, прорицательнице судеб русских воительниц-витязинь. Когда-то Витязиня сама была девой-воином, сражалась вместе с мужем в дружине князей Аскольда и Дира, побывала с ними во множестве походов, в том числе под стенами Царьграда. Однако после гибели мужа и смерти князей Аскольда и Дира от мечей убийц-варягов, подосланных ныне покойным князем Олегом, она не пожелала служить незваным пришельцам, покинула воинский строй и стала вещуньей, сменив у священного родника дев-витязинь полуживую, не передвигавшуюся без посторонней помощи предшественницу, также бывшую некогда воительницей.

Тогда она услышала от Витязини всё, что хотела. Даже то, что держала втайне от всех и о чём не осмелилась бы говорить ни с кем, начиная от мужа и кончая впервые увиденной вещуньей. Витязине было доступно знать то, что покоилось на самом дне человеческой души и что её хозяин желал бы навсегда оставить там. Ольга никогда не говорила с вещуньей о своих семейных и супружеских проблемах, её интересовали вопросы, касающиеся державных дел или последствий очередного Игорева похода, и она всегда поражалась, какими безошибочными и точными были откровения-предсказания Витязини. Воистину устами бывшей воительницы вещали боги, ибо откуда простой деве, завершившей княжью службу начальницей всего сотни дружинников, дано знать не только о вершащихся в державе делах, но и о замыслах великого князя и его жены больше, чем им самим? Иногда Витязиня проникала в такие схоронки души Ольги, что той становилось не по себе, поскольку даже в собственных глазах она представала совсем в ином, чем прежде, свете, далеко не всегда приятном. Вот почему, даже нуждаясь в советах, Ольга предпочитала навещать Витязиню лишь в крайних случаях. Наверное, и сейчас она стояла у края поляны оттого, что хотела оттянуть встречу с вещуньей, точно так, как иногда стремилась отогнать от себя чем-либо не нравящуюся мысль, хотя наверняка знала, что поступит согласно ей.

Ольга решительно ступила на поляну, быстро направилась по тропке к зарослям лещины. Витязиня, как всегда, была там, у замшелого валуна, из-под которого бил ключ-родник. Она сидела в подобии деревянного кресла, представляющего собой толстую колоду с выдолбленным в ней сиденьем и прибитыми по бокам и сзади него дощечками, напоминающими подлокотники и спинку кресла. Колода лежала у родника напротив валуна, там, где находилось единственное не затенённое кустами место. Голова Витязини была откинута назад, лицо полностью залито лунным светом. Она казалась безжизненной, однако это было не так — в безмятежном покое пребывало лишь её тело, а паривший над родником дух трепетал в ожидании тех, кто должен был явиться к ней в эту ночь полнолуния и с чьим будущим были связаны посещавшие вещунью видения.

Пока видений не было, Витязиня наслаждалась окружавшим её теплом, которого она не испытывала даже при летнем полуденном зное на самом солнцепёке. Витязиня знала причину этого — уже много лет её светилом являлась не дневная ярко-золотистая, брызжущая жаркими лучами колесница, на которой с рассвета до заката разъезжал по небу Сварог[14], а ночная мертвенно-серебристая красавица луна, холодно и равнодушно взиравшая с недосягаемой высоты на мир мёртвых. Мир, в котором пребывала и она, вещунья Витязиня, хотя для всех окружающих она была ещё живой. Лишь боги и она знали, что её земной путь давно завершён, и последние годы она жила благодаря своему предначертанию женщины-матери, так и не ставшей его. Именно жизненная сила, отпущенная ей Небом для будущих детей и не отданная им, позволяла ей сейчас находиться среди живых. Полностью прожив собственную жизнь, она сегодня доживала жизнь не рождённых ею детей!

Как глупы и наивны мужчины, считающие, что они сильнее и выносливее женщин! Женщина — начало и основа рода, хранительница семейного очага, уюта, а мужчина — всего лишь защитник того, что рождено и выпестовано женщиной. Чтобы вынашивать дитя, в муках рожать его, выкармливая, отдавать ему часть себя, Небо наделило её большей, нежели мужчину, силой. А дабы она могла быть одновременно заботливой и любящей женой, ласковой матерью, верной дочерью рода, готовой для его блага и процветания рожать ему будущих воинов и землепашцев, боги вложили в неё больше, чем в мужчину, выносливости и терпения, даровали крепость духа, способную вынести и преодолеть любые тяготы и невзгоды, самые страшные удары судьбы.

Вот почему ни разу не рожавшая и не вскормившая грудью ни одного ребёнка Витязиня, несмотря на многие полученные в битвах раны, пережила своих сверстниц-матерей. Она, которой волей Неба было предписано стать женщиной-матерью, разделив свою жизненную силу с детьми, осталась только женщиной, за счёт жизней не появившихся на свет детей продлившей собственные дни. Поэтому и не грело её, доживавшую жизнь своих неродившихся детей, ставшее для неё чужим светило живых — Солнце.

Зато, как в бытность юной девой, Витязиня слышала всё, что происходило вокруг неё, ощущала все запахи, которыми была напоена поляна и окружающий её лес. Однако из всего многообразия звуков и запахов, переполнявших полуночный лес, вещунья выделяла шорох листьев стерёгших поляну исполинских дубов, журчание струй священного родника, а из всех запахов леса её интересовал лишь аромат колоды, на которой она сидела. Этому было своё объяснение. В отличие от хижин и пещер обычных вещуний, располагавшихся в берёзовых рощах, ибо берёза имела материнское начало и оказывала светлое, благоприятное влияние преимущественно на женщин, жилище Витязини находилось среди дубравы, поскольку дуб имел мужское начало и всей своей мощью, питаемой небесной и земной силой, покровительствовал воинам-русичам и их боевым подругам-сподвижницам витязиням.

Важен был для Витязини и шум струй священного родника. Его вода вначале вытекала из-под валуна неслышно, тонким ручейком, и затем исчезала среди густой травы. Но в ночи полнолуния подземный ключ всегда бил щедрее, ручеёк становился полноводнее, приобретал мутноватый оттенок, от него исходил едва ощутимый горьковатый запах, а разговор струй звучал громче, оживлённее.

Толстая колода, превращённая в кресло для Витязини, раньше была яблоней, её срубленный ствол замокал в Русском море[15] двадцать восемь суток. Именно столько времени длится лунный месяц и столько суток нужно, чтобы впитавшаяся в дерево морская соль могла сохранить в нём прежние запахи. И тогда в полнолуние мёртвое дерево словно оживало, начинало жить давней земной жизнью, вновь источало и благоухание весенней кипени розово-белых цветов, и осенний аромат сочных, сладких плодов. Эти запахи должны были напомнить деве-витязине о красоте и радостях мирной жизни, для которой она была рождена и от которой отказалась, всколыхнуть её семейное и материнское начала и в случае, если в её душе появятся робость или сожаление об избранном бранном пути, помочь ей отречься от судьбы витязини.

Тропка заканчивалась у терявшегося в траве священного родника, и Ольга, остановившись, оказалась в нескольких шагах от вещуньи.

   — Доброго здравия, Витязиня, — произнесла она. — Не потревожила твой покой?

Вещунья не шелохнулась, её глаза продолжали оставаться открытыми, и, даже когда она ответила, Ольга не заметила движения её губ.

   — Вновь судьба привела ко мне, великая княгиня? — прозвучал едва слышимый даже в полуночной тишине голос Вещуньи. — Знаю, что не добрая воля, а предчувствие уготованных тяжких испытаний заставило тебя обратиться за советом к Небу. Что пуще всего тревожит душу?

   — Многое. Прежде всего то, что решила круто изменить прежнюю жизнь. Однако не уверена, что это будет к лучшему. Оттого грызут сердце сомнения, нет покоя на душе. Может, боги откроют, не совершаю ли я жесточайшую ошибку и не готовлю ли себе погибель, имея в мыслях совсем иное — счастье своего семейства и благо для Руси? Ведь зачастую добро и зло соседствуют столь тесно, что их сразу невозможно отличить друг от друга.

   — Боги откликнутся на тревожный зов твоей души, — сказала Витязиня, по-прежнему оставаясь неподвижной. — Ибо ты не просто дева-воительница, а великая княгиня, в руках коей не только счастье и горе, но и жизни тысяч русичей, в том числе витязинь дружины. Стань рядом со священным родником и обрати лик к Небу. Думаю, боги не заставят себя долго ждать и явят свои видения-предсказания.

Место, где вещунья встречалась с людьми, было выбрано не случайно: здесь, посреди поляны у священного источника, сходились воедино и противоборствовали друг с другом ночные силы Неба, земли и леса. Холодно-равнодушной, отрешённой от забот и страстей живых людей силе луны, посланницы мира мёртвых, противостояла жизнеутверждающая мощь пробившегося из тёмных глубин подземного царства к свету священного источника. Его благодатное, живительное начало обретало наибольшую мощь именно в ночи полнолуния, когда луна в очередной раз желала явить своё всевластие над миром.

Лёгкое, радостно-пьянящее дыхание весны, зовущей к любви, тягучий, напоенный медово-яблочным ароматом воздух щедрой осени, навевающей мечты о покое и сытом благополучии, исходившие от возвращавшейся к былой жизни в ночи полнолуния яблоневой колоды, надёжно обволакивал и сжимал в объятиях дух вековых дубов, стеной обступивших поляну и простёрших над ней руки-ветви. Радостям мирной жизни, всепожирающему чувству любви, безмятежности души и телесной лености, которые навевала и сулила присутствием своего материнского начала старая яблоня, добрая подруга дев и женщин, приносящая им удачу в супружестве и защиту от хвороб, царь леса дуб, носитель мужского начала и покровитель воинов, противопоставлял любовь к родной земле и своему народу, звал самых крепких духом и полных отваги внуков Перуна на новые подвиги во славу Руси.

Встречаясь у священного родника и противостоя друг другу, ни одна из ночных сил Неба, земли, леса не могла одержать верха и была вынуждена мириться с присутствием других, как то происходило везде в мире, где добро было неразрывно связано со злом, жизнь шла рука об руку со смертью, а рядом со счастьем тёмной тенью кралась беда. Частью этого устоявшегося равновесия противоборствующих сил была и Витязиня, чьё ещё не расставшееся с миром живых тело и неудержимо рвущаяся в мир мёртвых душа уже давно принадлежали той или иной из соперничавших сил и не служили камнем преткновения между ними. Но стоило появиться подле источника на залитом лунным светом клочке поляны новому человеку, это равновесие тут же нарушалось, ибо настрой души, состояние мыслей, даже речь и поведение прибывшего делали его другом или врагом каждой из противостоящих сил. По тому, какая из них ослабевала, а какая усиливалась, Витязиня безошибочно определяла, что за человек перед ней.

Сейчас, разговаривая с великой княгиней, Витязиня слышала по-прежнему спокойное журчание ручейка у ног, тихий шелест дубовой листвы над головой, ничуть не уменьшился и аромат цветущей яблони, перебивавший все прочие запахи вокруг неё. Зато постепенно стало ослабевать тепло в подставленных свету луны ладонях, слабый ветерок, доселе приятно освежавший лицо и почти не ощущаемый кожей, начал знобить её. Это говорило вещунье, что Ольга оказалась родственной по духу жизнеутверждающим силам, что рвались с водой источника из тьмы к свету, своей признал её дуб, друг и покровитель воинов-русичей, по нраву она пришлась женскому началу яблони, переполненному жаждой любви, тягой к красоте и чистоте помыслов. Только силы мира мёртвых воспротивились присутствию на поляне великой княгини, лишь они сочли её недругом и вступили с ней в борьбу, ослабив своё воздействие в других местах поляны.

Однако всегда неприязнь Ольге, пренебрёгшей долгом жены и заглушившей в себе материнский зов, выказывала и бывшая яблоня, и только сегодня она впервые обнаружила в великой княгине женское начало. Значит, Ольга наконец-то решила стать матерью, как то неоднократно являлось Витязине в видениях, предсказывавших будущее великой княгини. Но будущий княжич обычно присутствовал в видениях рядом с человеком в длинном чёрном одеянии и с христианским крестом на груди, такой же крест несколько раз появлялся и на шее Ольги. В таких случаях вещунья недоумевала, отчего великую княгиню постоянно признают своей и дубы, покровители воинов-русичей, и духи водных струй, рвущихся из мира тьмы к блеску Перуновых молний? Может, на эту загадку боги ответят нынешней ночью, когда Ольга предстала перед ними с мыслью подарить Руси долгожданного княжича-наследника?

А вот и видения, которые должны открыть Ольге часть её будущего и заодно, возможно, прояснить кое-какие из тревоживших Витязиню вопросов.

Ольга, обнимающая великого князя Игоря в полном воинском одеянии. Стоящий рядом с матерью юный княжич, которого Игорь после прощания с женой поднимает на руки и нежно прижимает к груди... Уплывающие от киевской пристани вниз по Днепру сотни русских ладей и варяжских драккаров, полные воинов. Поднимающаяся вдали в степи пыль над плотными колоннами конных и пеших дружинников... Ольга и юный княжич, машущие руками вслед спешащему к ладье с великокняжеским жёлто-голубым стягом Игорю...

Глухая лесная дорога, стиснутая с обеих сторон болотами и перегороженная спереди и сзади завалами из деревьев. Густо лежат на дороге и в подступающей к ней болотной жиже трупы дружинников в славянских доспехах... Напротив группы воинов, судя по их богатым одеждам и гривнам на шеях, военачальников, стоит великий князь Игорь. Его кольчуга в нескольких местах пробита, лицо окровавлено, за спиной видны два дружинника с приставленными к бокам великого князя обнажёнными мечами... Один из военачальников что-то говорит Игорю, тот в ответ хохочет, и по команде военачальника к великому князю бросаются несколько воинов, хватают его за руки, волокут к группе молодых деревьев у дороги...

По садовой дорожке близ великокняжеского терема идут Ольга и почти взрослый княжич, в паре шагов за ними следует человек в длинном чёрном одеянии с большим крестом на груди. Ольга что-то объясняет княжичу, тот с пренебрежительной усмешкой внимает ей, а к их беседе внимательно прислушивается человек в чёрном... Ольга и княжич уже не разговаривают, а яростно спорят, и, когда великая княгиня принимается жестикулировать, вырез платья обнажает её грудь глубже обычного и на ней виден маленький христианский крестик. Взмахом руки княжич указывает человеку в чёрном, чтобы тот убрался от него с матерью, и тогда Ольга первая покидает сына. Княжич с неприязнью смотрит в спину направившимся к великокняжескому терему Ольге и её спутнику в чёрном...

Широкая долина, окаймлённая со всех сторон горами, на самых высоких вершинах блестят снежные шапки. Длинные, плотные ряды русских дружинников, впереди с группой воевод стоит повзрослевший княжич. Правее русичей замерли такие же плотные ряды пеших дружинников в одежде и снаряжении, отличных от русских, а по бокам общего пешего войска расположились отряды смуглых, раскосых всадников в лохматых шапках... В противоположном конце долины расположилось другое войско: видны ровные коробки пеших воинов с длинными прямоугольными щитами, изготовились к бою шеренги сплошь закованных в броню конников на громадных лошадях. И над пешими воинами, и над всадниками трепещут знамёна с вышитыми на них ликом Бога ромеев Иисуса и золотыми христианскими крестами... ещё миг — и оба войска двинутся друг на друга...

Видения исчезли, и теперь Витязине предстояло поделиться их толкованием со своей гостьей. Однако вещунья медлила, ибо сегодняшние видения имели отношение не только к будущему Ольги, но и её собственному. Боги ещё никогда не посылали ни единого видения-предсказания, которое целиком касалось бы судьбы человека, не обратившегося к Витязине с просьбой об этом. Но сегодня одним из видений Небо открыло ей судьбу великого князя Игоря, хотя стоявшая у священного родника его жена ни словом, ни намёком не обмолвилась о желании узнать её. Пока не обмолвилась, однако могла сделать это в следующую минуту или явиться с этой целью к Витязине уже в ближайшую ночь полнолуния. И Небо, являя благорасположение к великой русской княгине, само предсказало вещунье судьбу Игоря, потому что знало, что Ольге и ей не суждено больше встретиться. Боги предупреждали вещунью, что дни её сочтены, и желали, чтобы при последнем её разговоре с Ольгой она могла ответить на все возможные вопросы о предстоящих в жизни великой княгини событиях.

Витязиня сделает это, тем более что боги поведали о судьбе Ольги всё, что только можно. Её муж Игорь совершит большой поход по воде и суше, и это случится не раньше, чем подрастёт княжич. Однако самого великого князя ждёт на родной земле смерть, по-видимому, от рук древлян, поскольку именно древлянские доспехи и их покрой одежды были на военачальниках, пленивших великого киевского князя на лесной дороге. Ольге же предстоит отречься от веры предков и впустить в душу Бога ромеев Христа. С помощью человека в чёрном она будет стремиться, чтобы чужую веру принял и княжич, однако тот не станет вероотступником. Наоборот, он обнажит меч против Византии, откуда ползёт тихой сапой на Русь иноверие, и его союзниками будут болгары и угры, которых Витязиня, побывавшая на Балканах и Дунае с князьями Аскольдом и Диром, узнала по оружию и снаряжению среди смешанного войска, противостоящего в долине ромеям. Может, Небо благосклонно к Ольге не как к великой княгине, которой предначертано предать веру предков, а как к матери, которой суждено даровать Руси отважного князя-воителя, готового, как князья Аскольд и Дир и как князь Олег, бросить смелый вызов объятой непомерной гордыней империи Христа?

   — Великая княгиня, боги приоткрыли передо мной завесу твоего будущего, — сказала вещунья. — Что желала бы ты знать из него?

   — Три дня назад я дерзнула совершить отчаянный поступок, который погубит меня либо... либо поднимет до высоты, коей не достигала прежде на Руси ни одна женщина. Что свершила я: роковую ошибку или единственно верный ход, могущий спасти меня в то время? Ежели это ошибка, позволят ли боги мне её исправить?

   — Три дня назад ты приняла решение стать матерью, и Небо одобряет его. Твоему сыну уготовано великое будущее, и боги русичей будут благодарны тебе за князя-воителя, который приумножит славу предков.

   — Ты сказала, что мне будут благодарны за сына боги русичей? Может, благодарить меня за него станет просто Небо? — осторожно спросила Ольга, но вещунья поняла тайный смысл её вопроса.

   — Нет, великая княгиня, за княжича тебе будет благодарно не просто Небо, ибо на нём много небожителей, а именно боги русичей. Да, тебе суждено отречься от веры предков и стать рабой Христа, но твой сын не пойдёт по твоим стопам. Он останется верен старым русским богам, и за это они сейчас покровительствуют тебе, будущей вероотступнице.

   — Ты поведала обо всём, что я хотела знать, — сказала Ольга. — Хотя нет... У моего сына будет отец, и мне небезразлично, что ждёт Игоря. Одной или с мужем мне предстоит воспитывать княжича?

Боги знали, что Ольга задаст этот вопрос, и послали Витязине видение о кончине Игоря. Небо не было столь благосклонно ещё ни к одной гостье священного родника, как к великой княгине! Почему? Ответ на это вещунья вряд ли получит, поэтому ей остаётся перед скорой смертью лишь взглянуть на ту, которую боги выделили из числа других русских дев и женщин, посещавших Витязиню.

Ольга заметила, как веки вещуньи стали медленно подниматься, и впилась взглядом в лицо Витязини, желая увидеть её глаза, которые получили редчайший дар по воле Неба заглядывать в будущее других людей. Но что это? Вместо живых человеческих глаз на Ольгу смотрели ещё две луны: такие же круглые, жёлтые, тусклые, безразлично-холодные, как и та, что висела над поляной. Выходит, права ходившая о Витязине молва, что она давно отжила своё и её душа уже на Небе, а на земле пребывает лишь тело, доживающее жизнь не рождённых вещуньей детей и получающее силы от луны, посланницы царства мёртвых? Так от имени кого из небожителей говорила с ней Витязиня?

   — Отчего дрожишь, великая княгиня? — раздался слабый голос вещуньи. — Боишься меня? Напрасно. Что могу плохого сделать тебе я, ежели тебе покровительствуют боги? Поверь, что я, как и они, желаю тебе и будущему княжичу только добра. А теперь оставь меня...


Раскаты грома временами были такими, что казалось, великокняжеский терем рухнет. Молнии сверкали так ярко, что в комнатке башни-смотрильни становилось светло, будто в летний солнечный полдень. Ветер ревел и выл с таким неистовством, словно ему помогали в этом все дьявольские силы. Однако Григорий ни разу не повысил голос: что бы ни происходило вокруг, его повествование должно звучать спокойно, размеренно, проникновенно, ибо только тогда слушательница проникнется мыслью, что во всём мире нет и не может быть ничего важнее, чем рассказ о житии и мученической кончине христианского святого.

   — Родители Магундата были персами, сам он служил воином в армии своего владыки и в 614 году участвовал в штурме и взятии Иерусалима. Город был разграблен и сожжён, храмы и монастыри осквернены и разрушены, персидская солдатня бесчинствовала и глумилась над жителями. Однако с Магундатом происходило нечто странное: едва увидев вблизи золотые купола церквей и оказавшись рядом с намоленными веками иконами, он почувствовал в груди беспричинный трепет, а его ум ощутил жгучую потребность понять, что такое Крест, коему поклоняются христиане. Когда же Магундат лицезрел крестное древо Христово, которое персы захватили в качестве добычи, в его душе свершился великий переворот, он постиг, что пребывал доселе в грехе и поклонялся ложным кумирам. Вскоре он крестился, принял имя Анастасий, что значит Воскресение, оставил службу в персидском войске и стал монахом в монастыре Святой Анастасии недалеко от Иерусалима... — рассказывал Григорий Ольге.

Он выбрал повествование о житии святого Анастасия Персиянина вовсе не потому, что испытывал к нему какие-то особые чувства. Просто Григорий хорошо знал не только то, что ему нужно от великой княгини, но и как этого добиться. Конечно, он мог бы изо дня в день рассказывать Ольге об императорах и членах их семей, о знатных вельможах и великих полководцах, отказавшихся от прежних ложных верований и пришедших к Христу. Он хорошо изучил Ольгу и убедился, что она на редкость умна и всё, что для неё было важно или интересно, понимала с первого раза и не нуждалась в повторениях и напоминаниях. Если её назойливо подталкивать к принятию определённого решения, в котором она ещё сомневалась, в Ольге возникали, как и у всякого привыкшего самостоятельно мыслить человека, желание противодействовать насильно навязываемому решению и чувство неприязни к тому, кто это делал.

Поэтому Григорий действовал по-другому: сегодня он рассказывал Ольге о том, как пришёл к Христу бывший язычник-император, завтра героем его повествования был рыбак или пастух, разуверившийся в идолах и уверовавший в Иисуса, послезавтра звучала притча о крестившихся купце-язычнике или распутной деве-жрице.

Григорий преследовал и другую цель — Ольга должна быть уверена, что вера в Христа может пускать ростки не только в её душе, но и в душах окружающих людей, будь то боярин, воевода или обычный простолюдин. Поэтому, став христианкой, она не окажется в одиночестве, а приобретёт немалое число братьев и сестёр по вере из всех слоёв населения, которые будут её надёжными союзниками в любых делах. Так было вчера и так будет сегодня и завтра, так было во множестве стран и так будет на Руси.

— ...Однажды в субботу перед Пасхой Анастасию было видение, как будто ангел протянул ему золотую чашу, до краёв наполненную сказочно вкусным вином. Анастасий догадался, что видение сулит ему тяжкие испытания и, возможно, гибель — ангел предлагал ему ту же чашу, которую Иисус испил накануне собственного распятия. Однако Анастасий был истинным сыном веры. Он возвратился на родину, погрязшую в язычестве, и стал проповедовать среди воинов, бывших своих сослуживцев, идеи Христа. Но нашёлся предатель, который выдал Анастасия, и тот был арестован. Сосланный на каторгу в каменоломни, он продолжал обращать в христианство товарищей по несчастью, за что после жесточайших пыток был удавлен. Вместе с нимприняли смерть и несколько десятков христиан, поверивших в Иисуса благодаря Анастасию. Спустя три века Папа Гонорий Первый велел перенести останки Анастасия в Рим, в церковь Акве Салвиэ, которую с тех пор стали называть храмом Святого Анастасия Персиянина. Ныне храм входит в состав траппистского монастыря Тре Фонтане, что расположен южнее Рима[16]...

Свист ветра на мгновение стих, и стало слышно, как по окнам барабанят крупные капли дождя. Но звуки дождя тотчас заглушили громкие крики и пьяный смех на подворье великокняжеского терема. Григорий, стоявший спиной к окну, развернулся к нему лицом, посмотрел в направлении шума, хотя без этого знал, что происходит на подворье. Пиршество началось час-полтора назад, почти сразу за полночь, когда великий князь в сопровождении примерно полутора сотен воинов прискакал к терему. Судя по насквозь мокрой одежде всадников, по забрызганным до ушей грязью лошадям, люди и скакуны изрядное время пробыли под дождём, а их путь лежал не только по киевским улицам. Однако Григорию не нужно было ни о чём судить или догадываться — он точно знал, что за люди пожаловали на застолье к великому князю, откуда и почему они прибыли.

Это лишь на первых порах пребывания в Киеве он ломал голову, что за разношёрстное сборище иногда пирует с великим князем: воеводы и десятские, простые дружинники и жрецы, бояре и купцы, прежде много лет прослужившие в дружине и слывшие в ней отважными витязями, почему эти люди собираются только в страшные грозовые ночи и, несмотря на различие в своём положении в дружине и при великокняжеском дворе, все именуют себя одинаково «други-братья». Позже от прихожан, среди которых встречались представители высокопоставленной знати, входившей в окружение великого князя или его жены, Григорий выведал, что сборище являлось не чем иным, как тайным воинским братством, приём в которое был крайне ограничен, весьма строг и обставлен многими условностями. С какой целью создаются подобные воинские братства из лучших воинов державы, готовых без раздумий сложить за её интересы голову, Григорий не расспрашивал, поскольку как никто другой прекрасно был знаком с деятельностью такого же воинского союза-ордена из покинувших службу и находящейся на ней легионеров Нового Рима.

Когда же Григорий познакомился с великой княгиней и стал вхож в великокняжеский терем, ему удалось наблюдать из комнатки в башне-смотрильне за такими ночными пиршествами, и это позволило сделать вывод, что застолья всегда происходят по случаю принятия в братство нового «друга-брата». Свершалось это где-то в окрестностях города в священном для язычников месте, причём обязательно в грозовую ночь, когда божество воинов-русов Перун мечет на землю свои испепеляющие стрелы-молнии; заканчивалась церемония посвящения за пиршественным столом на великокняжеском подворье, ибо великий князь тоже являлся одним из «другов-братьев». Наблюдательный Григорий даже смог выявить некоторые закономерности в церемонии застолий и поведении его участников и безошибочно определял новичков, пополнивших ряды воинского братства.

Сегодня, например, новичок был один, и Григорий его неплохо знал. Это был тысяцкий конной дружины Рогдай, не только довереннейший Игорев военачальник, но и близкий его товарищ. В великокняжеском тереме при князе Олеге жили три юных отрока, с которыми воспитывался княжич Игорь: славянин Микула, варяг Олег и степняк Рогдай. Затем эта тройка Игоревых друзей детства стала воинами его личной дружины, пройдя в ней все ступеньки карьеры от простого дружинника до тысяцкого, а Олег стал даже воеводой ладейной дружины. Это были военачальники, которым Игорь во всём свято доверял и надеялся со временем заменить ими воевод князя Олега, до сей поры занимавших в дружине ключевые посты, в первую очередь Свенельда и Асмуса. Вначале из названной тройки «другом-братом» стал тысяцкий Микула, за ним — воевода Олег, а сегодняшней ночью пришла очередь Рогдая. Великий князь поступал очень мудро, заполняя преданными себе людьми не только дружину, но и тайное воинское братство, влияние которого на жизнь Руси, без сомнения, было не меньшим, чем открытых воеводских рад или народных собраний вольных граждан, именуемых вече.

Григорий ещё раз окинул взглядом длинный пиршественный стол, заставленный всевозможными хмельными напитками и разнообразными яствами, освещённые светом факелов лица «другов-братьев», не обращавших внимания ни на оглушительные раскаты грома, ни на ослепительные вспышки молний, ни на ливень, обрушившийся на растянутый над пиршественным столом полог из плотной, водонепроницаемой византийской палаточной ткани. Эти люди воистину были внуками своего жестокого и кровожадного божества Перуна и чувствовали себя среди разбушевавшейся, неистовствующей в ярости стихии ничем не хуже, чем погожим солнечным днём.

Григорий отвернулся от окна, посмотрел на Ольгу. Устроившись с ногами на широкой лавке, покрытой медвежьей шкурой, она что-то вязала, и по улыбке, временами мелькавшей на её лице, было ясно, что мысли великой княгини были заняты чем угодно, только не переживаниями о печальной участи святого Анастасия Персиянина. Это не понравилось Григорию. Он привык, что Ольга всегда внимательно слушала его рассказы и притчи, задавала вопросы, высказывала собственные суждения. А по тому, что она часто возвращалась к рассказанному спустя несколько дней, Григорий мог смело судить, что услышанное Ольгой не забывается, а крепко оседает в её памяти. Так и должно быть: прежде чем у семени появится тянущийся к свету росток, оно должно попасть в благодатную почву, набухнуть живительными соками, прорасти. Точно так происходит и с человеком, чья душа самостоятельно либо с помощью духовного наставника должна обратиться в истинную веру. Так до недавнего времени с Ольгой и было, однако несколько последних дней она утратила интерес к беседам с Григорием, стала уделять ему меньше внимания. Если эта перемена связана с событием, о котором Григорий догадывается, в её временном охлаждении к нему нет ничего страшного, но если причина иная, ему необходимо хорошенько подумать, как вернуть благосклонность великой княгини.

   — Я рассказал всё, о чём сегодня собирался, — сказал Григорий, подходя к Ольге и садясь напротив неё в кресло. — Теперь твоя очередь. Утром и после обеда ты много гуляла по лесу и в поле. Видела что-либо интересное?

   — Интересное? Что может быть интересного в лесу или степи близ городских стен, где я бывала столько раз прежде? Я стала много бывать за городом оттого, что мне надобно чаще посещать места, где обитают добрые духи и где они оставляют часть своей полезной для человека силы. В степи, например, я подолгу гуляю возле золотисто-жёлтых и оранжевых цветов, получающих жизненную силу от своего покровителя — солнца и щедро делящихся ею с женщинами, готовящимися зачать ребёнка или уже вынашивающими плод. Обязательно посещаю я и заросший чертополохом косогор у Ляшских ворот, ибо он способствует доброму расположению духа и помогает накапливать силы... В лесу я стараюсь находиться возле ясеней и зарослей красной рябины, поскольку этих деревьев не только боятся злые духи, но их сила очищает человека от пагубного воздействия ранее испытанных недобрых чар. Но даже близко я не подхожу к красавцам вязам, потому что их рано начинающая загнивать сердцевина, дабы противостоять собственной болезни, впитывает в себя жизненные силы всего живого, что оказывается рядом, — у травы, других деревьев, пробегающих мимо зверей, пролетающих птиц, случайного человека. Я собираюсь скоро зачать ребёнка, Григорий, а поскольку мне и Руси нужен здоровый и сильный княжич, я должна прежде всего заботиться о себе, его матери.

После объяснения Ольги у Григория стало легче на сердце, хотя определённая тревога всё-таки осталась. Помышляя о здоровье и набираясь необходимых сил перед зачатием ребёнка, Ольга стала гораздо чаще, чем прежде, встречаться с вещуньями и знахарками-целительницами, а общение с ними отъявленными язычницами могло оказывать на неё только пагубное влияние.

   — Великая княгиня, неужто ты всерьёз полагаешь, что твоё здоровье и рождение ребёнка могут зависеть от влияния каких-то трав и деревьев или неких жизненных сил, идущих от добрых духов? Здоровье и жизнь каждого из нас находятся в руках Господа нашего Иисуса Христа, и с каждым из нас случается именно и только то, что предначертано им.

Великая княгиня снисходительно улыбнулась.

   — Так ли это, Григорий? Откуда тебе это может быть известно? Из ваших священных книг? Но ты сам неоднократно рассказывал мне о непримиримой борьбе Христа с его злейшим врагом — дьяволом и о том, насколько дьявол хитёр, изворотлив, находчив, на какие ухищрения и соблазны слабых духом он идёт, чтобы завладеть их душами. Ты уверен, что ему не удалось завладеть душами тех, кто выдумывал и писал ваши священные книги, и что именно дьявол не водил по пергаменту или бумаге их рукой? А сейчас ты уверяешь меня в святости и правдивости суждений и истин, начертанных, возможно, дьявольским стилом. Разве Папа Римский и патриарх Царьградский не обвиняют друг друга в том, что его соперник по верховодству среди христианской паствы неправильно понимает или трактует Священное писание и потому не по законам Христа служит некоторые обряды? А самые ретивые и неистовые ученики Папы и патриарха открыто обвиняют своих противников в ереси.

Григорий почти собрался с мыслями, чтобы ответить Ольге, но раздавшиеся на подворье пронзительное ржание и громкий топот копыт, заглушившие и вой ветра, и шум ливня, привлекли его внимание. Сколько он помнил, ещё ни разу никто из посторонних не смог нарушить застолья «братьев-другов». Что же произошло на сей раз?

Григорий подошёл к окну. В десятке шагов от пиршественного стола остановил загнанного жеребца дружинник. Спрыгнув с седла, он едва устоял на ногах и, чтобы не упасть, ухватился рукой за гриву. К дружиннику с обеих сторон подскочили обслуживавшие застолье гридни, подвели его к великому князю. Игорь, отставив в сторону кубок с вином, впился в него взглядом. Опершись обеими руками о крышку стола, прискакавший произнёс несколько слов, и за столом вмиг наступила тишина. Она была недолгой. Протянув дружиннику свой кубок и дождавшись, когда тот опустошит его, великий князь вырвал из ножен меч, вскинул над головой и выкрикнул что-то. Едва он смолк, в воздухе засверкали десятки мечей, а над подворьем раздался леденящий кровь боевой клич идущих в атаку русов.

Значит, великий князь получил от гонца какую-то спешную весть, и, судя по его поведению, она вряд ли приятна. Простое нарушение русского порубежья кочевниками было вполне обычным явлением, и гонец не посмел бы тревожить великого князя за пиршественным столом. Выходит, известие было намного серьёзнее. Набег хазар, причём значительными силами? Но русичи-порубежники хорошо стерегут Дикое поле с востока, и ещё вчера там было всё спокойно. Неужто тревожная весть пришла с юга? Там серьёзную угрозу Руси представляет только Византия. Но нужно ли ей дразнить русов, если ещё не забыты походы на Константинополь князей Аскольда и Дира, князя Олега? О нет, император и патриарх не столь глупы...


Возвратившись от великой княгини к восходу солнца, Григорий преобразился. Не скромный христианский священник мерил сейчас шагами свою тесную келью, а бывший центурион гвардейской схолы императоров Нового Рима. Тот, кто по приказу самого патриарха сменил меч на крест, золочёные доспехи — на грубую сутану и явился через Болгарию сюда, в далёкий край язычников, откуда уже не раз надвигалась на империю страшная угроза. Именно отсюда впервые приплыви под стены града святого Константина непобедимые дружины князей Аскольда и Дира, и лишь чудо и золото спасли тогда столицу. С этих берегов пришли могучие полки князя Олега, вырвавшего силой у империи для языческой Руси то, о чём не смели даже мечтать христианские монархи. Ради того чтобы подобные нашествия с севера никогда больше не повторялись, живёт ныне в Киеве бывший центурион. Не гордый и сильный сосед нужен империи на севере, а слабый и покорный вассал, всецело послушный её воле. То, чего прежде не добились императоры и мечи, теперь должны сделать Христос и Крест. Главное — отнять у русичей душу, после чего с ними легко можно делать всё, что хочешь.

Императоры и патриархи Восточно-Римской империи пользовались услугами тысяч секретных осведомителей и агентов как в самой империи, так и за её пределами в Европе, Азии, Африке — везде, куда только могли дотянуться их корыстолюбивые руки. Уже при императоре Константине Первом лишь в столице насчитывалось десять тысяч тайных соглядатаев. Агенты, действовавшие за пределами империи, в большинстве своём были умны и решительны, преданы порученному им делу. Отдалённость и медлительность связи с начальством выработали в них широкий кругозор, смелость принятия собственных важных решений. Всеми этими качествами в полной мере обладал бывший византийский центурион, а ныне близкий друг и единомышленник великой княгини русичей.

Сейчас Григорий был не в духе: в великокняжеском тереме на его глазах произошло нечто важное, а он ещё не знает, что именно. Хотя чутьё подсказывало — весть, которую доставил ночной гонец, имеет отношение не только к князю Игорю, но и к нему, Григорию.

3


Ветви кустарника цеплялись за полы плаща, хлестали по рукам, гулко стучали по кольчуге и ножнам меча. Подавшись вперёд и стараясь не оступиться, тысяцкий Микула упрямо карабкался вверх по склону горы. Хотя она именовалась Лысой, таковой у неё являлась лишь вершина, а подножие и склоны были густо покрыты лесом и кустарником. Недобрая слава ходила у киевлян об этой горе: именно на неё слетались в полночь на шабаш ведьмы и домовые, здесь собирались отяжелевшие от свежей крови ненасытные вурдалаки. По её склонам резвились и скакали через старые, трухлявые пни кровожадные и вероломные оборотни, по тропам и полянам рыскали плешивые, с узкими козлиными бородами лешие.

Полночь не наступила, однако идущим казалось, что они постоянно слышат вокруг чьи-то осторожные крадущиеся шаги, а над головами проносятся, шурша крыльями, ночные страшилища-дивы. Им виделись изредка мерцавшие среди кустов и деревьев желтоватые трепетные огоньки — это бродили в тоске и одиночестве не вознёсшиеся на небо в священном пламени погребального костра души. Чтобы добрый человек не спутал сию гору с какой-либо иной и не попал на неё даже случайно, Перун огненными стрелами выжег её вершину, испепелив даже траву.

Шагавший головным в цепочке тысяцкий Микула прекрасно знал дорогу, идущие впереди и позади дружинники с факелами хорошо освещали узкую тропу, и великий князь мог всецело отдаться своим тревожным мыслям.

То, чего он столько времени ждал и стремился всеми способами и силами предотвратить, свершилось — Новый Рим бросил вызов ему и Руси! Что это должно было неминуемо случиться, Игорь знал с первого дня, когда возвратился в Киев после похода на Хвалынское море: ромеи были не тем соседом, который не воспользуется ослаблением Руси и не постарается извлечь выгод из её теперешнего тяжёлого положения. А положение державы и её великого князя было воистину тяжелейшим! Надеясь, что после понесённого на Итиль-реке поражения киевскому князю не совладать с ними, восстали давно тяготившиеся подчинением власти Киева древляне, за ними — примученные князем Олегом уличи и тиверцы. Однако воеводе Свенельду с ладейной дружиной викингов удалось быстро усмирить восставших древлян, так же без проволочек и решительно действовали против уличей и тиверцев воеводы Ратибор и Ярополк, понимая, что чем быстрее будет погашен на Руси пожар внутренней смуты, тем меньше возможностей будет у иноземцев вмешаться в неё.

А давние недруги Руси, присмиревшие после успешных походов на них князей Аскольда, Дира и Олега, вновь стали тревожить русское порубежье. Дабы отбить у них охоту к большим набегам внутрь славянских земель, Игорь самолично водил войска на половцев и громил хазарские владения близ Тавриды. Поскольку весть о поражении русского войска разнеслась и на восток от Хазарии, на Русь двинулись даже те, кто прежде никогда этого не делал. С берегов далёкого озера Яман-Сор[17] появились многочисленные печенежские орды, и тысяцкому Микуле пришлось дважды[18] вести с ними войну на порубежье Руси с Дикой степью.

Но Игорь всегда понимал, что главную опасность для Руси представляют не мятежи древлян либо тиверцев, не набеги хазар или печенегов, а Византия. И ежели у Руси с ней покуда мир, то лишь потому, что либо Византия сама вынуждена защищаться от сарацин, либо императорам приходилось подавлять очередное восстание своих разноплеменных данников. Но стоит только представиться удобному случаю — Новый Рим обязательно постарается лишить Русь тех выгодных положений договоров, что заставили его силой подписать князья Аскольд, Дир, Олег. Поэтому Игорь любыми способами стремился оттянуть войну с южным соседом, ибо каждый выигранный Русью мирный год укреплял её, позволял набирать былую мощь.

Не желая давать Византии повода к войне, Игорь неукоснительно соблюдал заключённые с ней предшественниками договоры, и русские войска несколько раз оказывали помощь империи в войнах с сарацинами в Малой Азии и пиратами в Средиземном море. Однако Игорь применял против вероломного соседа и его оружие: если Новый Рим не упускал случая натравить на Русь хазар или печенегов, то и русский великий князь стал поддерживать врагов империи, не позволяя ей выпутаться из череды войн. Так, русские войска неоднократно оказывали поддержку Болгарии в её противостоянии Византии, а болгарский каган — василевс[19] Симеон — стал близким другом Игоря.

Однако всему наступает конец, наступил он и миру с Византией — империя нарушила заключённые с Русью договоры о торговле и дружбе. Именно так объявляла она войны тем, на чьи земли не могла двинуть легионы либо к чьим берегам направить свой флот. Так поступила она во времена Аскольда и Дира: уничтожив в Царьграде русских купцов и захватив их товары, показала этим пренебрежение к Руси и увидела однажды в отместку за это у стен своего стольного града 200 русских ладей с воинами. Тем же способом действовала она и в отношении Болгарии, отменив в 894 году дарованные прежде её купцам льготы и обязав их вести торг лишь в Фессалонике с уплатой пошлины, что послужило причиной первой войны Симеона с Византией. И вот теперь Новый Рим, не желая признавать Русь равной себе державой, разрывает договоры. Но империя просчиталась — Русь, которую она мнит после поражения на Итиль-реке выбитой из седла, явит ей свою истинную силу и докажет, что внуки Перуна так же храбры и отважны, как их деды и отцы, а её великий князь под стать князьям Аскольду, Диру, Олегу...

Извилистая, едва приметная среди деревьев и кустов тропа оборвалась у громадного валуна, вплотную приткнувшегося к гладкой, отвесно уходившей вверх скале. Её подножие настолько густо заросло кустарником и травой, что сплошная зелёная стена казалась непроходимой. Однако так мог думать только человек, попавший сюда впервые. Старый же волхв, поджидавший их, спокойно отвёл в сторону несколько ветвей и шагнул в открывшуюся между валуном и скалой узкую расщелину. И тотчас тьма поглотила его.

Взяв из рук идущего за ним дружинника факел, Микула поднял его над головой великого князя. Яркий свет вырвал из темноты узкий проход, в котором только что исчез волхв, и зиявшую в скале за валуном чёрную дыру. Волхв уже стоял рядом с ней. Опершись на клюку и согнувшись так, что казалось, сейчас переломится пополам, он, не мигая, пристально смотрел на великого князя из-под седых, низко нависших над глазами бровей.

   — Пришли, княже, — глухо прозвучал его голос. — Готов ли ты узнать свою судьбу?

   — Да, старче, — громко ответил Игорь.

   — Тогда следуй за мной к священному источнику. И пусть кто-нибудь светит нам.

   — Тысяцкий, пойдёшь с нами, — приказал великий князь Микуле.

Несколько шагов по узкому, с покрытыми плесенью стенами, подземелью, и они оказались в небольшой, овальной формы пещере. Тяжёлый спёртый воздух давил грудь и застревал в горле, сырость и холод сразу заставили оцепенеть пальцы, в ноздри ударил резкий, неприятный запах. Огонь факела освещал почти касавшийся их голов каменный потолок, ярко блестевшие от выступившей на них воды стены, песчаный, скрадывавший шум шагов пол.

Волхв прошёл в дальний угол пещеры, остановился. Прямо у его ног начиналась пропадавшая вскоре в каменном монолите стены продолговатая расщелина, в которой бурлила, не поднимаясь до уровня пола, вода. Грязно-серая, снизу доверху пронизанная всплывавшими со дна пузырьками, которые то лопались, то появлялись вновь, она, казалось, кипела на невидимом человеческому глазу подземном огне. От воды несло теплом. В том месте, где расщелина исчезала в скале, из неё наплывали в пещеру волны белого рыхлого тумана, от которого исходил резкий запах и щипало глаза. Клубясь над расщелиной, туман полностью заполнял угол пещеры. То редея, то уплотняясь, он иногда скрывал под собой пузырившийся источник.

Микула чувствовал, как у него начало шуметь в голове и звенеть в ушах.

   — Княже, готов ли ты узнать волю богов? — взглянул волхв на Игоря.

   — Я для этого пришёл, старче.

   — Твоё будущее могу увидеть я, и тогда узнаешь о нём от меня. Но, коли отважишься, можешь заглянуть в свой завтрашний день сам. Что выберешь, княже?

   — Я хочу сам говорить с богами.

   — Стань рядом со священным источником, и ты узришь собственное завтра. Перун явит его тебе.

Старый волхв опустился у расщелины на колени, положил сбоку клюку, воздел к потолку руки:

— О боги, услышьте нас и ответьте! О, Перун, лицезри своих внуков и явись к ним! Боги, это мы, русичи, тревожим вас и молим о милости! Боги, откройте уготованную нам судьбу, приблизьте на миг неведомое завтра, сотрите черту между настоящим и грядущим! Боги, услышьте глас своих внуков!

Голос старого волхва звучал всё тише, неразборчивее и вскоре перешёл в невнятный шёпот. Густые клубы тумана залили ему ноги, дошли до пояса, плеч. Вот они скрыли волхва с головой, поднялись вровень с грудью великого князя, замершего рядом с ним, стали заволакивать и его. Микула с удивлением отметил, что уже не ощущал того резкого, неприятного запаха, который поначалу преследовал его. Зато тело обрело необычайную лёгкость, он был не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой. Неведомые доселе вялость и безразличие охватили его существо, Микула не ощущал даже тяжести факела, который держал над головой. Чувствовал, как постепенно освобождалась от мыслей голова, как он переставал воспринимать себя. Теперь перед глазами был лишь белый туман и ничего более. Однако разве это туман, разве Микула ничего не видит?

Перед ним во всю ширь расстилалось безбрежное, сливавшееся вдали с горизонтом море. По его синей глади скользили боевые русские ладьи с раздутыми ветром парусами, борта их были увешаны червлёными щитами. В одной из них сидел Микула: с потрескавшимися от жажды губами, почерневшим от солнца и ветра лицом, ввалившимися от голода и усталости глазами...

Но разве это море? Перед ним высились остроконечные горные пики, их склоны поросли изумрудными лесами, вверху, где пики соприкасались с облаками, под лучами солнца ярко сверкали ледники. От горных великанов до самого окоёма уходили кудрявые шапки отрогов, в ущельях виднелись бурные, стремительные реки, в живописных долинах раскинулись селения с красочными домиками. Слабый прохладный ветерок приятно гладил кожу, ноздри щекотал сладковатый запах цветущих деревьев, в уши вливалось мелодичное журчание лесного ручья, нарушаемое оживлённым птичьим гомоном...

Однако что это, куда делись горы? Прямо на Микулу, прикрываясь щитами и выставив жала копий, неумолимо надвигались сплошной стеной ромейские центурии. Раздирали уши отрывистые звуки чужой военной музыки, першило в горле от поднятой ногами легионеров пыли, яростью и злобой сверкали глаза приближавшихся к нему врагов. Против византийцев, выставив навстречу их копьям щит, сжимая в руке обнажённый меч, стоял среди дружинников он, тысяцкий Микула. Две железные стены столкнулись, звон и лязг оружия повисли в воздухе, страшно закричали раненые, зашлись в предсмертном хрипе умиравшие. Рубился с обступившими его недругами Микула, перехватывал и отбивал мечом чужие удары. Щедро рассыпал свои. И вдруг мелькнула перед самыми глазами полоса вражьей стали...

Микула вздрогнул так, что едва не уронил факел. Широко открыв глаза, несколько мгновений неподвижно стоял на месте, не в состоянии осмыслить, где находится и что с ним происходит. Пещеру заволакивал мрак, лишь в небольшом пространстве, которое мог осветить слабо горевший факел, клубились волны седого тумана. Тысяцкий вновь ощутил резкий, неприятный запах пещеры, плечи непроизвольно передёрнулись от промозглой сырости подземелья.

Громкий, полный ужаса крик великого князя заставил Микулу снова вздрогнуть. Он шагнул на звук голоса в клубы тумана. Откинув назад голову, прикрыв лицо руками, Игорь медленно пятился от священного источника. Его лицо было мертвенно-бледным, глаза закрыты, губы перекошены. Чувствуя, как в душу вползает безотчётный страх, Микула схватил великого князя за плечи и тряс до тех пор, пока тот не открыл глаза. Они были пусты и безжизненны, взор Игоря упирался куда-то в каменный потолок и ничего не выражал, тело бессильно обвисло в руках тысяцкого. Постепенно взгляд великого князя стал осмысленным, щёки порозовели, глаза скользнули по пещере и клубам тумана, остановились на лице Микулы.

   — Тысяцкий, где я? Что со мной? — еле слышно спросил он.

   — Ты у священного источника, княже. И только сейчас говорил с богами.

Игорь встрепенулся, провёл рукой по лицу. Его губы плотно сжались, в глазах появился блеск.

   — Где кудесник, тысяцкий?

   — У священного источника.

Волхв стоял на коленях у расщелины в той же позе, что вначале: лицо поднято, руки вытянуты к потолку. Вода, ранее заполнявшая расщелину едва до половины, теперь бурлила у самого верха, перехлёстывая временами через край и заливая пол пещеры. Лицо волхва было неподвижно, глаза прикрыты, он будто одеревенел и казался неживым. Однако стоило Микуле положить ему на плечо руку, как волхв зашевелился, открыл глаза.

   — Боги вняли нашей мольбе, пришли к своим внукам, — размеренно зазвучал в тишине подземелья его голос. — И мы за это не поскупимся на щедрые дары, исполним их волю. О боги, будьте всегда с внуками-русичами!

Закончив разговор с небожителями, волхв поднялся с колен, опёрся на клюку. Зорко и пытливо взглянул в лицо Игоря.

   — Княже, что поведали тебе боги? Что приоткрыли они из грядущего?

Брови Игоря сошлись на переносице, он ушёл в себя. Было видно, что князь пытался до мельчайших подробностей воскресить в памяти только что пережитое.

   — Я видел море, старче, — начал рассказывать он, — необъятное, синее. Оно из края в край было покрыто русскими ладьями, полными воинов. Вдруг море куда-то исчезло, а вместо воды ладьи окружило пламя, достигавшее неба, которое стало жадно пожирать ладьи и воинов. Это было страшно, старче. Я до сих пор чувствую, как горит у меня от жара лицо и пересохло в горле.

   — Был ли в пламени и ты, княже?

   — Нет, я видел происходившее как бы со стороны. Однако прежде чем боги вернули мои глаза и разум снова в пещеру, я взглянул вниз, на собственные ноги. И узрел, что стою по колени в крови.

Великий князь глянул под ноги и отшатнулся в сторону. Вода, выплеснувшаяся миг назад через край расщелины на пол пещеры, сейчас стекала обратно в источник, оставляя после себя небольшие лужицы с быстро лопавшимися пузырьками. В одной из таких лужиц находились ноги Игоря. Свет факела, падая на её поверхность, придавал воде красноватый оттенок, отчего казалось, что великий князь стоит и луже пузырившейся под ногами крови. С искажённым лицом Игорь переступил на сухое место, перевёл дыхание, посмотрел на волхва.

   — Старче, что хотели сказать мне этим видением боги?

Волхв опустил голову, несколько раз задумчиво провёл рукой по длинной седой бороде.

   — Княже, ты видел море огня и стоял по колени в крови. Ты замыслил вести свои дружины на Царьград? Так знай, что море огня и ручьи крови ждут русских воинов. Смерть не коснётся тебя, княже, но тысячи русичей уйдут на Небо.

Великий князь в нетерпении передёрнул плечами.

   — Старче, я воин! Кровь не страшит меня. Ответствуй, что ждёт меня в конце похода: слава или позор?

Волхв снова разгладил пышную бороду, его взор скользнул мимо лица Игоря в дальний угол пещеры.

   — Ты стоял по колени в крови, княже, пламя заживо пожирало твоих воинов. Разве подобное когда-либо приносило славу?

Великий князь гордо вскинул голову.

   — Без крови не бывает славы, старче. Разве не знаешь этого ты сам, бывший сотник князя Олега, неистового воителя? Сегодня на брань собираюсь я, продолжатель дела Олега, и мне нужна победа. Скажи, сулят ли её мне боги?

   — Ты встречался с ними и собственными очами лицезрел ниспосланное богами видение. Ответствуй себе сам.

   — Передо мной были лишь пламя и кровь. И ничего более. Однако огонь и кровь сопровождают любую брань.

   — Ты видел то, что сочли нужным явить боги, — ответил волхв. — Они предостерегли тебя от необдуманных, опрометчивых поступков. Теперь лишь от твоей воли зависит, внять ли гласу или нет. Ты уже советовался с богами перед походом на Хвалынское море и должен знать, что ждёт поступившего вопреки их предостережениям. Решай, княже, но помни, что каждый из нас рано или поздно будет держать на Небе ответ за содеянное.

Великий князь распрямил плечи, раздул крылья тонкого носа, сверкнул глазами. Для него, зачастую пропускавшего мимо ушей советы и доводы вернейших другов-соратников и ближайших воевод, уклончивые рассуждения волхва не значили ничего.

— Я уже решил — брань. И никакие божественные видения и моря крови не остановят меня.


Великий князь внимательно, одного за другим, осмотрел стоявших против него воевод. Их было около десятка, Игорь хорошо знал каждого из них. Некоторые ходили в походы ещё с князем Олегом, другие приобрели громкую бранную славу уже при нём. Все они были опытны, храбры, умудрены жизнью. Лишь двое из присутствовавших не являлись воеводами: любимейший тысяцкий Микула и верховный жрец бога воинов-русичей Перуна.

   — Други-братья, верные воеводы, — начал Игорь, — хочу говорить с вами, совет держать. Знаете, что со времён князей Аскольда и Дира у Руси союз с Византией, сохранен он и при князе Олеге, и мы, русичи, всегда свято блюли сей договор. Однако не такова империя. После нашей неудачи в Хазарской земле она отступила от договора, не выполняет его. Ромеи грабят наших купцов, отбирают товары у плывущих на Русь заморских гостей, захватывают и продают в рабство русских людей. Империя признает только силу, а не условия договоров. И я, великий киевский князь, замыслил отомстить Византии за причинённые ею кривды, намерен заставить её уважать Русь. Потому, воеводы, желаю слышать о том ваше слово.

Игорь замолчал, прищурившись, повёл глазами по плотной группе воевод. Опустив головы, те молчали.

   — Неужто снесём бесчестье, склоним головы перед империей? — повысив голос, спросил Игорь. — Отчего безмолвствуете, други? Разве не вы с князем Олегом водили на Новый Рим дружины русичей, заставляя дрожать от страха ромейских кесарей? Что случилось сейчас, почему не узнаю вас?

Из группы военачальников вперёд выступил главный воевода великокняжеской дружины Ратибор. Его загорелое, мужественное лицо было спокойно, длинные вислые усы почти скрывали губы, от крепко сбитой фигуры исходило ощущение силы.

   — Дозволь слово, княже, — проговорил он. — Да, империя творит обиды Руси, и негоже нам сносить их. Да, империя уважает только силу, и лишь мечом можно заставить се и впредь почитать Русь. Да, это мы, твои сегодняшние воеводы, уже не раз прежде водили наши дружины под стены Вечного Града и заставляли трепетать ромеев. Мы готовы снова выступить против Византии, но... Не пришло для этого время, княже, рано ещё.

Левая бровь великого князя от раздражения поползла вверх, рука судорожно сжала перекрестие меча. Вот они, слова, которых он так страшился и которые не осмеливались высказать ему другие воеводы, предпочитая отмолчаться. Хватило духу произнести их вслух лишь одному Ратибору, о котором справедливо говорили, что он не боится никого и ничего на свете. Именно поэтому возвысил его Игорь из обычного тысяцкого, каковым он был при князе Олеге, до главного воеводы своей дружины.

   — Рано, главный воевода? — тихо, с придыханием переспросил Игорь. — Отчего так?

   — Отвечу, княже. Чтобы схватиться с империей, одержать верх над ней, нужны немалые силы, а их у нас сейчас нет. Лучшие наши воины остались на берегах Хвалынского моря, в могильных курганах по Итилю и Саркелу, в ковылях и песках Дикой степи. А сколько отважных русичей мы потеряли уже после возвращения из Каспийского похода! В наших дружинах сегодня нет и трети былой силы, поэтому империя не по плечу нам. Чтобы одолеть Новый Рим, следует собрать воедино всю русскую силу, все наши дружины от Киева до Новгорода. Но для такого дела нужно немалое время, княже.

   — У меня нет времени, главный воевода! — не сдержавшись, выкрикнул Игорь. — С объединённым русским войском я могу выступить против империи лишь следующей весной. Только я не намерен ждать! В моих дружинах уже сейчас десять тысяч воинов, ещё тысяча с воеводой Браздом спешат ко мне из Древлянской земли, столько же — из Полоцкой. Вниз по Славутичу плывут к Киеву тридцать сотен викингов во главе с ярлом Эриком, которого мы все хорошо знаем. Они собирались наняться на службу к ромеям, однако я перекуплю их и оставлю у себя. Это будет уже пятнадцать тысяч воинов... опытных, закалённых, прошедших десятки битв. Разве этого мало, Ратибор?

В лице главного воеводы ничего не изменилось, он смело смотрел на великого князя.

   — Мало, княже, — уверенно ответил Ратибор. — Их вполне достаточно для простого набега, но чтобы заставить империю снова подписать наши старые договоры — мало. Таково моё слово, княже.

Отведя глаза от главного воеводы, Игорь постарался унять неприятную нервную дрожь в пальцах и, когда это удалось, взглянул на другого воеводу — Асмуса. Это был старейший из присутствовавших военачальников, который тысяцким водил дружины на Византию с князем Олегом. Один глаз старого воина был потерян в бою, и пустую глазницу закрывала пересекавшая лоб чёрная повязка. Игорь понимал, что Асмус, как опытный, осторожный военачальник, должен быть на стороне Ратибора, но, может, сейчас Асмус поступит как человек, уязвлённый в своё время тем, что главным воеводой стал Ратибор, намного уступавший ему в боевом опыте, менее заслуженный, годившийся в сыновья? Если в душе Асмуса возьмёт верх желание поквитаться с Ратибором за старые обиды, он будет хорошим союзником Игоря в предстоящем споре с воеводами — сторонниками Ратибора.

   — Что молвишь ты, Асмус? Ты, которого так страшились ромеи? Или и ты стал бояться их?

Лицо старого воеводы было словно высечено из камня, взгляд единственного ока холоден и строг, концы длинных седых усов опускались почти до плеч.

   — Я страшусь лишь одного, княже, — бесчестия, — произнёс он. — Бесчестия для себя и Руси. Коли ты задумал отомстить империи за её глум над Русью — я говорю тебе: слава! Однако сегодня ты торопишься, княже. Собираешься идти на Царьград только морем, а воевать империю надобно с воды и суши, как делал это князь Олег. Но для сего у Руси ныне мало сил, а дабы собрать их, необходимо время. Поэтому я, как и твой главный воевода, говорю — не спеши.

Игорь чувствовал, как заливалось краской лицо и снова начали дрожать кончики пальцев, как в глубине души накапливалась и вот-вот примется бушевать злость. Разумом он понимал правоту Ратибора и Асмуса, однако сердце кричало о другом. Этому имелись веские причины.

Он стал великим князем после смерти Олега, слава о делах которого прогремела по всему известному тогда миру. Это он, князь Олег, сплотил воедино соперничавшие до сего времени два противоположных конца Русской земли — Киев и Новгород, затем присоединил к Руси множество находившихся доселе под чужой властью славянских племён. Это князь Олег походами на Саркел-реку и Сурожское море заставил навсегда отказаться от притязаний на Русь хазар. Это он, вещий князь, вставший под стенами Константинополя с непобедимыми дружинами русичей, вырвал у могущественной империи выгодные для языческой Руси договоры о торговле и дружбе, чего не могли добиться у Византии даже её друзья, христианские властители. Когда отважного князя-воителя не стало, многие недружелюбные соседи Руси вздохнули с облегчением и надеждой на поживу — имя и дела нового великого киевского князя мало о чём говорили.

Первый удар Игорь получил с Востока. И молодой великий князь, поддержанный в своём решении воеводской радой, отправился с дружинами на Хвалынское море.

Во множестве кровопролитных боев русичи отомстили за попранную честь родной земли и отправились с победой домой, однако по пути получили от хазар подлый удар в спину, и их победы были сведены на нет. Таковы оказались последствия первого большого похода нового великого киевского князя.

Русь не успела полностью оправиться после поражения на Востоке, как прогремела гроза на Юге, где находилась другая могущественная соседка Руси — Византия. Всё, что было создано до Игоря потом и кровью многих тысяч русичей, чего с таким трудом добился князь Олег — признания и уважения Руси со стороны даже самых могущественных соседей, — повисло теперь на волоске.

Новый великий князь не мог об этом спокойно думать. Любое воспоминание о постигших неудачах заставляло клокотать в душе ненависть, безудержная ярость затмевала сознание, направляя мысли и желания только к одному: как можно скорее отомстить и смыть позор. Поэтому каждая задержка, могущая отсрочить час желанной мести, была Игорю ненавистна. Неужели этого не могут понять присутствовавшие на раде воеводы, наравне с великим князем виновные в неудачах Руси? Что ж, в таком случае он будет искать надёжных союзников своим планам в другом месте.

Усилием воли взяв себя в руки и стараясь внешне не показывать волнения, Игорь перевёл взгляд на стоявшего среди воевод верховного жреца Перуна.

   — Что молвишь, мудрый старче? Ты, беседующий с богами и знающий их волю? Будут ли они вместе с внуками, когда поведу русичей против империи лукавого Христа?

Не так давно верховный жрец был воеводой, славился отвагой и презрением к смерти, он и Асмус являлись ближайшими боевыми соратниками князя Олега. Это Асмус во время знаменитого похода Олега на Царьград вогнал в обитые железом крепостные ворота свой меч, а нынешний верховный жрец подал князю свой щит. И этот славянский червлёный щит, повешенный Олегом на рукояти Асмусова меча, стал для ромеев напоминанием и грозным предостережением о могуществе Руси. Сегодняшний верховный жрец был непременным участником всех походов знаменитого князя-ратоборца, два его сына сложили головы в боях с империей, поэтому Византия не имела врага страшней и непримиримей, нежели бывший Олегов воевода. Однако годы, многочисленные раны, перенесённые невзгоды и лишения походов не прошли для русича бесследно, и последние годы он стал служить Руси не мечом, а посредничеством между её сынами-воинами и их богами.

   — Защита родной земли — святое дело, княже. Коли ты обнажаешь меч во имя Руси, наши боги будут с тобой.

Они укрепят дух и силу внуков, не оставят их в беде. Победы и славы тебе, княже!

   — Мудрый старче, я был ночью на Лысой горе у хранителя священного источника, пробитого в камне огненной стрелой Перуна. Боги открыли мне, что поход на Византию Русь оплатит большой кровью. Сними с моей души сию тяжесть, мудрый старче.

Губы верховного жреца презрительно дрогнули, в глазах блеснул злой огонёк. Как мало походил он сейчас на смиренного служителя Неба, всё выдавало в нём старого воина. Не белой домотканой рубахе было место на его широких плечах, а железной боевой кольчуге. На свой посох жрец опирался так, словно это была тяжёлая, всё сокрушающая секира. Даже признаков кротости и послушания кому или чему бы то ни было нельзя было заметить на лице бывшего воеводы, наоборот, смелостью и решительностью дышали его черты.

   — Не на дружеское застолье, а на кровавую брань идёшь ты, княже. За русские обиды поднимаешь Русь против империи, и никакая кровь не будет дорогой ценой за это. Бог воинов-русичей Перун, все наши справедливые боги будут с тобой и твоими воинами!

Игорь отвёл в сторону радостно блеснувшие глаза, в пояс поклонился верховному жрецу.

   — Мудрый старче, за помощь богов русичи не поскупятся на щедрые дары. — Великий князь выпрямился, посмотрел на безмолвно застывших воевод. — Вы слышали напутствие верховного жреца, значит, ведаете волю богов. Повторяю ещё раз: как только древляне с полочанами и викинги ярла Эрика присоединятся к киевской дружине, я тотчас поведу их на империю. А сейчас хочу знать, кто из вас тоже пойдёт со мной.

И опять вперёд выступил главный воевода Ратибор.

   — Княже, ты собрал нас на раду, дабы услышать наше слово, — мы сказали его. Однако ты не просто русич и наш брат по крови и вере, а великий князь, и потому наш долг повиноваться тебе. Ты проговорил — брань, твоё слово — закон для нас. Так пусть трепещет империя, и да помогут нам боги!

Ратибор выхватил из ножен меч, поднял над головой. В тот же миг заблестели клинки в руках остальных воевод. Швырнув меч в ножны, Ратибор склонил голову в сторону великого князя.

   — Как твой главный воевода, внемлю тебе, княже.

   — Вначале о неотложном. Утром вели перекрыть ладейными дозорами Днепр и конными все дороги и тропы на Дунай-реку: никто не должен предупредить империю о предстоящем походе. Мы обрушимся на Царьград как снег на голову. Точно так, как свершили это до нас князья Аскольд и Дир.


Согнувшаяся, едва различимая в ночном мраке человеческая фигура скользнула из-за дерева к урезу воды, остановилась подле наполовину вытащенного на берег Днепра челна. Прислонившись спиной к борту, одинокий рыбак не спеша чистил рыбу, у его ног пылал небольшой костёр сподвешенным над ним казанком. Подошедший неслышно ступил из темноты в освещённый огнём круг, и яркое пламя костра позволило его рассмотреть.

Это был высокий, старше средних лет человек в длинном монашеском одеянии с наброшенным на голову капюшоном, из-под которого виднелись лишь аккуратно подстриженная борода и острые, внимательные глаза.

   — Ты один? — отрывисто спросил он у рыбака, даже не поприветствовав его.

   — Да, святой отец. Присаживайся к огню, уха скоро поспеет.

   — Не до неё сейчас, — раздражённо бросил человек в капюшоне. — Думаю, что тебе тоже не придётся вкусить её. С делом явился к тебе, сын мой, с важным и неотложным, которое не терпит отлагательств и промедления.

Рыбак, молодой, крепкий юноша с маленьким медным крестиком на шее, выжидающе уставился на пришедшего. Тот уселся рядом с рыбаком на корягу, наклонился к его уху.

   — Проклятые язычники собираются в поход на град святого Константина. Их уже десять тысяч, к ним на днях должны примкнуть ещё две тысячи полочан и древлян.

Вдобавок к воинам-русам киевский князь нанял тридцать сотен викингов варяжского ярда Эрика, своего соратника по походу на Хвалынское море. Как только эти силы соберутся воедино, князь Игорь поведёт их морем на Византию. Наш святой долг предупредить императора и патриарха о надвигающейся угрозе. Потому сию же минуту ты отправишься вслед за купеческим караваном, что уплыл в полдень из Киева. Догонишь его и вместе с ним попадёшь в Константинополь, а что делать там — знаешь и без меня. Торопись, сын мой, сейчас нам дорога каждая минута.

   — Я поплыву сразу после ужина, святой отец.

   — Ты отправишься немедленно, — по-прежнему тихо, однако уже с повелительными нотками в голосе произнёс человек в капюшоне. — Варвары хотят как можно дольше сохранить поход в тайне, поэтому намерены утром выставить речную стражу на Днепре и перекрыть верховыми дозорами все дороги по сухопутью в направлении Дуная. Что, если они сделают это не утром, а раньше? Потому спеши, сын мой, мы должны опередить осторожных русов.

   — Я уже в пути, святой отец. Благослови меня...

Григорий проводил глазами быстро удалявшийся вниз по Днепру чёлн, облегчённо вздохнул. Сегодня он совершил самое важное за время пребывания у язычников дело. До прихода на реку к служке-рыбаку он отправил из Киева ещё одного тайного гонца, приказав ему во всю мочь скакать на Дунай к верному империи человеку. Уже от него по не раз проверенной цепочке тревожная весть должна понестись вдоль морского побережья прямо в стены императорского дворца. Однако попадёт она не к императору или патриарху, а к истинному руководителю Григория — главе тайного братства легионеров-фашистов.

Ещё во времена языческого Первого Рима те, кто мечом раздвигал его пределы и собственной кровью оплачивал нерушимость границ, создали своё тайное братство, членом которого мог стать лишь полноправный римский гражданин-воин, а не скороспелые солдаты из легионов, укомплектованных наёмниками или сформированных из жителей покорённых Римом и присоединённых к нему местностей. Имя себе — фашисты — они дали от названия крепко связанного пучка древесных прутьев. Каждый из прутьев, взятый отдельно, был слаб и мог быть легко переломлен, но, связанные воедино, они могли успешно противостоять действующей против них силе. Такой связкой-фаши, но не прутьев, а бывалых, заслуженных легионеров-ветеранов были и они, участники тайного воинского братства. Рим мог быть республикой либо империей, поклоняться сонмищу языческих богов или одному Христу, но это нисколько не должно было сказываться на его роли сильнейшей державы Европы и Северной Африки, отражаться на его мощи и политике, направленной к завоеванию ещё не принадлежащей ему части мира. Истинными вершителями судьбы державы должны быть те, кто создавал её и посвятил свою жизнь её сохранению и приумножению славы и могущества! Этими людьми были легионеры-фашисты, ставившие своё братство выше земной и небесной власти.

Первый Рим рухнул под напором варваров и из-за внутренних междоусобиц, на исконных италийских землях, прародине легионеров-фашистов, поселились пришлые народы и племена, в большинстве выходцы из Северной Африки и Малой Азии. Они не имели ничего общего с теми, кто создал великую Римскую империю, и стали называться уже не римлянами, а италийцами, ибо не было у них той воинственности, отваги, тяги к неведомому, без которых Рим никогда не стал бы столицей могучей империи. Но на Востоке появился Второй Рим — Византия, и, дабы он не повторил судьбу своего предшественника, в нём сразу возникло братство легионеров-фашистов. Пусть меняются на троне и борются со своими соперниками императоры, пусть обвиняют друг друга в ереси и свергают один другого патриархи, братство легионеров-фашистов, спаянных общностью интересов и железной дисциплиной, всегда будет стоять на страже державы независимо от того, кто вершит сегодня земную и небесную власть во Втором Риме!

Вот почему первого гонца Григорий отправил не к императору или патриарху, а к главе братства легионеров-фашистов. Да, сегодня он был глазами и ушами константинопольского патриарха, но он стал им потому, что на это дал согласие глава их братства. Уж он, знакомый с русами по нашествию на Новый Рим дружин князей Аскольда и Дира и воинства князя Олега, как никто другой, понимал, какую угрозу представлял для Византии её северный сосед. И чем бы ни был занят сейчас император, какими бы ни были планы патриарха, глава братства добьётся, чтобы князь Игорь получил такой удар, который надолго отбил бы у русов охоту к набегам на Новый Рим!

Григорий перекрестил почти полностью растворившийся в темноте чёлн, отвёл взгляд от лунной дорожки на воде. Бог милостив, кто-нибудь из гонцов, спешивших сейчас в Константинополь по суше и воде, да исполнит поручение...

4


Под надутыми ветром парусами, без устали работая вёслами, русские ладьи приближались к цели похода. Путь к имперской столице русичам был хорошо знаком. В ней не единожды бывали киевские купцы, да и многие дружинники, участвуя в выполнении договора с Византией о взаимной помощи, высаживались в Константинопольской гавани для защиты южной соседки.

Вначале плавание проходило спокойно, затем по мере приближения к неприятельским берегам от кормчих сторожевых ладей, высылаемых вперёд и по сторонам русской флотилии, стали поступать странные донесения. Кормчие неоднократно замечали на горизонте неизвестные суда, которые немедленно исчезали, едва русские ладьи пытались с ними сблизиться. Великий князь не придавал этим сообщениям особого значения, поскольку суда, скорее всего, принадлежали местным рыбакам. Даже если это были патрульные византийские корабли, они могли опередить русичей всего на двое-трое суток, которые уже мало что значили для организации обороны Царьграда.

Дело в том, что накануне похода из Константинополя в Киев возвратились великокняжеские лазутчики, засланные туда осенью под видом русских купцов. Они сообщили Игорю, что на имперских кораблях идёт спешная подготовка к отплытию в Италию, поэтому к моменту появления русичей у стен Константинополя византийского флота там не окажется. Именно это известие явилось одной из причин, отчего великий князь вначале так настаивал на задуманном им походе, а теперь без должного внимания отнёсся к настораживающим донесениям кормчих со сторожевых ладей...

Византийский флот внезапно появился перед русичами на рассвете. Появился одновременно со всех сторон, готовый к немедленному бою, занявший наивыгоднейшую по отношению к противнику позицию. Это были не собранные воедино в спешке дозорные суда, а весь византийский флот, не имевший себе равных в мире ни по количеству кораблей, ни по их оснащённости и выучке экипажей.

Прижавшись спиной к мачте, вцепившись пальцами рук в широкий кожаный пояс, великий князь расширенными от изумления глазами смотрел на возникшего перед ним врага. Игорь отчётливо различал огромные, со сложной системой парусов и длинными рядами вёсел дромоны и триремы, множество сновавших вокруг них либо вырвавшихся вперёд лёгких, подвижных памфил и хеландий[20]. Флот империи надвигался на противника медленно, неотвратимо, уверенный в собственной мощи и несокрушимости, постепенно уплотняя боевой порядок и загоняя славянские и варяжские ладьи в центр замкнутого им со всех сторон пространства.

Игорь уловил на себе тревожно-вопрошающий взгляд стоявшего рядом Ратибора, напряжением воли сбросил овладевшее было им оцепенение. Лицо главного воеводы было бесстрастным, на нём не было заметно каких-либо признаков волнения, лишь немного белее обычного стали широкие скулы да совсем скрылись под длинными, густыми усами крепко стиснутые губы.

   — Ромеи, княже, — тихо произнёс он. — Мыслили скрестить меч с империей на суше, а придётся мериться с ней силой на море.

   — Но откуда они здесь? — выкрикнул Игорь. — Ведь имперский флот ещё месяц назад должен был уйти к берегам Тёплых морей! Уйти полностью и надолго!

Ратибор пожал плечами.

   — Разве теперь это важно? Что бы ни случилось, ромеи перед нами и надобно готовиться к скорой брани. Тяжкой и кровавой будет она для нас.

   — Ромеев столько, что нам не одолеть их. Так пусть сполна заплатят за нашу смерть, — со злостью проговорил Игорь, хватаясь за меч.

   — Умереть легче всего, княже, — невозмутимо сказал Ратибор, не отрывая взгляда от приближавшихся византийских кораблей. — Пусть боги не даруют нам победу сегодня, мы одержим верх завтра. А для этого надобно жить... — Он повернулся к Игорю, в упор посмотрел ему в лицо. — Следует прорываться, княже. Как можно скорее и обязательно в разные стороны.

   — Согласен, главный воевода, — не раздумывая, ответил Игорь. — Спасибо за твои слова, — дрогнувшим голосом добавил он. — Ты прав: коли боги отвернулись от нас сейчас, мы заслужим у них право на победу в следующий раз...

Ключ[21], в котором плыла ладья Микулы, по команде воеводы Асмуса резко повернул вправо и, сбавляя скорость, начал принимать боевой порядок. Византийские корабли были уже рядом, всего в нескольких стрелищах от русичей[22]. Ближе всех к ладье Микулы находился дромон с высокими, ярко раскрашенными бортами, вдоль которых часто блестели каски и копья легионеров. Несколько манёвренных, быстроходных памфил вырвались было перед ним, но, увидев устремившийся на них плотный строй русских ладей, тотчас поспешно отпрянули назад, под защиту бортов дромона. Три следовавшие за ним тяжёлые, неповоротливые грузовые кумвирии почти вплотную приткнулись к его корме.

Под дружными, сильными ударами гребцов борт вражеского корабля приближался с каждой секундой, угрожающе вырастал в размерах. Ладья Микулы вырвалась из общего строя ключа на несколько корпусов вперёд, за ней смело шли на сближение с неприятелем остальные русские корабли: стремительные ладьи и более внушительные, с нашивными бортами насады. И вот дромон всего в полёте стрелы от ладьи тысяцкого.

Микула поднялся со скамьи, плотнее надвинул на лоб шлем. Поправил бармицу, снял с борта висевший на нём свой щит. Рванул из ножен меч.

   — К бою, други! — далеко над морем разнёсся его голос. — Смерть ромеям!

   — Смерть! — оглушающе раздалось вокруг.

На скамьях вдоль бортов судна осталось всего несколько самых опытных и сильных гребцов, которые должны были не позволить ладье столкнуться с дромоном, заняв, однако, удобное для абордажа положение. Остальные дружинники проверяли оружие, натягивали на луках тетивы, поудобнее пристраивали на бёдрах колчаны со стрелами. Один из воинов, сидевший до этого на дне ладьи на корточках, выпрямился, открывая взорам большую жаровню с ярко тлевшими угольями. С разных сторон десятки рук протянули к ней стрелы с привязанными к древкам пучками просмолённой пакли.

Микула оглянулся. Две ладьи, догнав его судёнышко, плыли рядом, следом за ними широким полукругом надвигались на дромон другие ладьи и насады их ключа. Пора! Микула резко опустил меч, и десятки горящих стрел метнулись к византийскому кораблю, впиваясь в деревянные борта, застревая в такелаже, влетая внутрь его чрева через отверстия для уключин. Ещё взмах меча — и новая стая горящих стрел обрушилась на неприятельское судно.

Ладья тысяцкого почти вплотную приблизилась к дромону. Гребцы сумели быстро и умело развернуть её вдоль чужого борта, и врагов теперь разделяла лишь узкая полоска воды. Дружинники откладывали в сторону ненужные луки, обнажали мечи, выстраивались у ближайшего к дромону борта ладьи. Несколько воинов, прикрытых сверху щитами товарищей, лихорадочно готовили к броску на византийский корабль длинные лестницы с острыми крючьями на концах. Две другие вырвавшиеся вперёд русские ладьи плыли чуть в стороне от судёнышка Микулы, готовые идти на абордаж дромона с кормы.

На палубе византийского корабля раздалась громкая, властная команда, и через его борта полыхнуло пламя. Длинные, ярко-красные, с дымными хвостами струи огня протянулись к русским ладьям, следовавшим сбоку Микулиной, уткнулись в них. И вместо красавиц ладей с десятками готовых к бою воинов на волнах выросли большие чадные костры, всё ещё продолжавшие по инерции свой бег к корме дромона. Леденящий душу, полный ужаса и боли крик пронёсся над гигантскими кострами, из бушевавшего огня метнулись в море три-четыре объятые пламенем человеческие фигуры. А над бортом дромона снова взлетело пламя, и ещё несколько языков огня, словно живые, потянулись к другим русским судёнышкам.

«Греческий огонь»! Микула и раньше много слышал об этой таинственной горючей смеси, которую метали византийцы во врагов на суше и море, заживо испепеляя их. В зависимости от обстоятельств ромеи швыряли в неприятеля глиняные сосуды, которые при ударе о твёрдый предмет разбивались и разбрызгивали во все стороны самовозгоравшийся на воздухе горючий состав, либо выплёскивали огненные струи через специально изготовленные метательные трубы-сифоны. Секрет огня был известен только византийцам, и сколько побед они выиграли лишь благодаря его применению! Если им сейчас не помешать, ромеи уничтожат всё живое и неживое, что находится в окружённом их флотом пространстве.

   — На копьё! — что было сил крикнул Микула, нарушив нависшую над ладьёй мёртвую тишину.

Он оттолкнул плечом в сторону замешкавшегося дружинника, вырвал из его рук конец абордажной лестницы, изловчившись, ловко швырнул её крючьями на борт дромона. Прежде чем византийцы успели их обрубить или оттолкнуть лестницу, тысяцкий первым бросился по перекладинам на вражескую палубу. Двое легионеров у борта выставили ему навстречу копья, но в горло одного тут же впилась русская стрела, в грудь второго с силой вонзились несколько коротких метательных копий-сулиц.

Слыша за спиной яростные крики ринувшихся за ним по лестнице дружинников, Микула спрыгнул на палубу дромона. Увернулся от блеснувшего рядом с ним лезвия секиры, принял на щит укол широкого ромейского копья, отбил клинком удар чужого меча. Тотчас по его бокам выросли двое дружинников, за ними ещё трое. Краем глаза Микула успел заметить, что и над другим бортом дромона появились остроконечные русские шлемы, а затем стена червлёных щитов хлынула на палубу.

— Смерть ромеям! — прокричал Микула, бросаясь с мечом вперёд, в гущу византийцев.

Жестокий и беспощадный бой на уничтожение, не знающий раненых и пленных, разгорелся на палубе и корме дромона, в его чреве...

Вёсла в руках отборных гребцов-силачей гнулись и скрипели, их покрасневшие от напряжения лица лоснились от пота, из шумно вздымавшихся грудей рвалось тяжёлое, прерывистое дыхание. Великий князь, словно обыкновенный лучник, стоял за щитом у борта ладьи и посылал в мелькавшие мимо него чужие корабли стрелу за стрелой. В середине своего ключа, прикрытая спереди и с боков другими русскими суднами, ладья великого князя шла на прорыв.

Безоблачное с утра небо сейчас было затянуто дымной пеленой, и даже лучи солнца не могли пробиться сквозь неё. Тут и там на воде виднелись ярко пылавшие русские ладьи и насады. Косматые языки пламени быстро пожирали просмолённое сухое дерево, густой смрадный дым медленно поднимался вверх, растекался по сторонам. Впереди великокняжеской ладьи смутно вырисовывались неясные очертания византийских кораблей, палубы и борта которых периодически озарялись вспышками метаемого в русичей огня. Его струи попадали в ладьи и насады, хлестали в дымную пелену, из которой те вырывались, византийцы будто хотели залить огнём всё, что находилось внутри замкнутого их флотом круга. Всё больше огромных костров из дерева и заживо сгораемых людей колыхалось на пунцовых от крови и огня волнах.

Охваченные пламенем русичи прыгали за борт, однако тяжёлое вооружение тянуло их на дно. Да и сама вода не сулила спасения: на её поверхности тоже плясал огонь — горела не угодившая в суда зажигательная смесь. На русичей, которым всё-таки удавалось отплыть на чистую воду, начинали густо сыпаться стрелы и камни византийских лучников и пращников. Рёв и гул десятков кострищ, крики и стоны сотен горевших живыми, тонувших в воде людей неслись со всех сторон.

Опустив лук, великий князь прижался лбом к борту, закрыл глаза, тихо застонал. Залитое огнём пылающее море, жарко дышавшее в лицо пламя — разве не эту картину видел он в пещере старого волхва, хранителя священного Порунова источника? Кто знает, сколько уже сейчас пропилось по его, князя Игоря, вине русской крови? Может, намного выше, чем по колени? Боги, зачем вы затмили его рассудок, отчего не внял он вашему предостережению на Лысой горе? Боги, будьте хоть в эту суровую годину вместе с внуками-русичами!

Игорь открыл глаза, достал из колчана и положил на тетиву очередную стрелу. Великокняжеская ладья вырвалась из дыма и пламени, оставила сбоку полыхнувшую в неё с палубы ближайшей триремы струю огня, расчётливо скользнула между ней и бортом соседнего дромона. Тотчас из-за кормы триремы на ладью бросились две быстрые, хищные хеландии, битком набитые легионерами. Наперерез им, заслоняя собой великокняжеское судёнышко, метнулись две русские ладьи, ощетинившиеся копьями и мечами готовых к рукопашному бою дружинников. Мгновение — и противники с треском и шумом столкнулись бортами, в воздух взметнулись абордажные лестницы и крючья, две людские стены, сверкая оружием, бросились друг на друга.

Гнулись и скрипели вёсла в руках не знавших усталости дюжих гребцов, из-за спины слабо доносился гул страшного морского сражения. Великокняжеская ладья, будто пущенная из тугого лука стрела, стремительно неслась уже в открытом, распахнутом для неё во всю ширь море...

Микула вложил в ножны меч, вытер со лба обильно выступивший пот, оглянулся по сторонам. Палуба дромона была густо завалена трупами, в нескольких местах на корабле бушевали пожары, дружинники спускали в ладьи раненых товарищей. Из чрева дромона доносились частые удары секир — это русичи прорубали в днище и бортах дыры.

Участок моря, откуда совсем недавно шла на прорыв ладья тысяцкого, был густо затянут дымом, в котором пылали или, уже догорая, чадили десятки русских ладей и насадов. Серую дымную пелену во всех направлениях прорезали багровые сполохи от «греческого огня». Горели или медленно погружались в воду с прорубленными днищами несколько захваченных русичами в бою византийских трирем и дромонов. Немало носилось по волнам пустых памфил и хеландий, экипажи которых были полностью уничтожены в рукопашных схватках. А через бреши, пробитые в некогда сплошном строю ромейского флота, вырывались на морской простор группами и в одиночку русские ладьи, уходя из уготованной им византийцами смертельной ловушки. Нельзя было медлить и тысяцкому с его воинами.

Микула стёр непроизвольно вспыхнувшую на лице радостную улыбку, взглянул на стоявшего рядом сотника.

— Всем в ладьи! И скорей от этого проклятого богами места!


Любовно разглаживая бороду, протовестиарий[23] Феофан, под командованием которого находились все отправленные против князя Игоря византийские силы, рассеянно слушал приглашённых в его каюту полководцев и сановников. Он уже изрядно устал от произносимых ими льстивых и хвалебных речей, его клонило в дремоту от вкрадчивых, ласковых голосов. Как хотелось ему остаться одному, насладиться тишиной и покоем! Что мог услышать он нового или полезного? Всё было известно и предельно ясно без лишних слов и объяснений.

Флот язычников вчера утром был окружён, большая его часть сожжена и потоплена, остаткам варваров удалось прорваться и рассеяться по морю. Византийские корабли до самой ночи преследовали их, однако быстроходные, управляемые опытными мореходами русские ладьи было не так просто настичь. Сейчас Феофан должен был решить, как ему обезопасить границы и подданных империи от всё ещё существовавшей угрозы нападения со стороны уцелевших после вчерашнего разгрома варваров.

— Патрикий[24] Варда, что донесли капитаны посланных вдогонку за язычниками кораблей? — не поднимая от пола глаз, спросил Феофан у одного из присутствовавших.

   — Русы ушли в трёх направлениях. Основная масса скрылась в малоазиатское мелководье, незначительное число повернуло обратно к русским берегам, остальные направились в сторону Болгарского побережья. Суда варваров легки и быстры, как чайки, желание оторваться от погони удесятеряет силы гребцов, поэтому мы смогли догнать и захватить лишь несколько вражеских кораблей.

Рука Феофана замерла на бороде, он посмотрел на собеседника.

   — Патрикий, вчера мы не смогли полностью уничтожить варваров, хотя это было вполне в наших силах. Правда, нам удалось главное — спасти от их вторжения столицу, однако побережью империи всё ещё грозит опасность. Русы храбры и отважны, они обозлены неудачей и гибелью товарищей, а посему страшны вдвойне. Вот почему мы обязаны догнать и разбить варваров окончательно, истребить их до последнего. Самые многочисленные и опасные из них те, что уплыли к берегам Малой Азии. Поэтому ты и доместик[25] Иоанн отправитесь против них.

Варда низко склонил голову, приложил к груди руку:

   — Твоя воля будет исполнена, протовестиарий.

   — Даю вам половину флота. Берите лучшие корабли и как можно скорее настигните варваров. Выступайте немедленно. Император и я ждём от вас известий о победе.

К удивлению Феофана, ни один из названных им полководцев не тронулся с места. Переступив с ноги на ногу, патрикий Варда нерешительно посмотрел на протовестиария:

   — Прости, мы не можем выступить в погоню так быстро. Своими стрелами русы перебили вчера половину гребцов, оставшиеся изранены, устали. Им нужен хотя бы кратковременный отдых.

Лицо Феофана нахмурилось.

   — Мне докладывали об этом, и я велел вместо убитых гребцов приковать к вёслам пленных варваров. Выполнен ли мой приказ?

   — Да, протовестиарий. Но пленные русы не желают грести.

Феофан рассмеялся:

   — Не желают? Так заставьте их! Или считаете, что кто-то добровольно сядет на скамью гребца-невольника? Прикажите распять на глазах у всех парочку самых строптивых, и пленные будут грести лучше, чем на собственных лодках.

   — Мы распяли дюжину, однако русы и не помышляют брать вёсла в руки.

Протовестиарий не терпел возражений и пререканий, но патрикий Варда был его любимцем и лучшим из переданных под командование Феофана полководцев. Только поэтому он сдержал готовую вырваться наружу ярость. Подавшись в кресле, он строго посмотрел на другого сановника.

   — Спафарий[26] Василий, я велел заняться пленными тебе. Объясни, что происходит.

Лицо спафария побледнело, он поспешно отвёл глаза от наклонившегося в его сторону Феофана.

   — Протовестиарий, разреши мне узнать всё самому.

   — Ступай, — отрывисто бросил Феофан. — Помни, что бешеных животных уничтожают, а их смерть, служа назидательным уроком для остальных, способствует усмирению и улучшению нравов стада. Это правило вполне применимо и к варварам. Жду тебя, спафарий...


Огромный обезьяноподобный чернокожий раб-надсмотрщик, пленённый десяток лет назад в Африке, низко поклонился Василию, придал грубому, отталкивающему лицу заискивающее выражение.

   — Рад снова видеть тебя, господин.

   — Отчего новые рабы не гребут? — прошипел спафарий, хватая его за грудь.

Надсмотрщик шумно засопел, его мясистые, вывороченные наружу губы перекосились.

   — Они решили умереть, господин, и уже полностью отрешились от всех земных дел. Я хорошо знаю русов, их упрямство не имеет предела. Никакая сила в мире не может заставить их пойти наперекор собственной воле.

Василий зловеще усмехнулся, хищно раздул ноздри.

   — Решили умереть? Что ж, я помогу им.

Он вырвал из руки надсмотрщика тяжёлую ремённую плеть, повёл глазами по сторонам. Пленных русов на дромоне протовестиария насчитывалось около трёх десятков. Скованные по рукам и ногам цепями, они были рассажены вперемежку со старыми рабами-гребцами. Большинство русов были изранены или обожжены. Под страхом смертной казни им было запрещено перевязывать друг другу раны и оказывать иную помощь, поэтому у многих раны ещё кровоточили. Впрочем, причина была не в запрете: русы предусмотрительно были разобщены, находясь один от другого не ближе, чем через несколько скамей. Некоторые из пленных не шевелились: прикованные вчера вечером к скамьям едва живыми, они к утру умерли от ран и потери крови.

Взгляд спафария остановился на русе, сидевшем на третьей от него скамье. Этот пленник был старше других по возрасту, богаче одет, гордо посаженная голова и осанистая фигура выдавали в нём непростого воина. Лицо пленника было залито кровью из глубокой раны на голове, плечо разрублено до кости, и с него на скамью капала кровь. Подбородок руса был вскинут, глаза прищурены, немигающий взгляд прикован к какой-то далёкой точке на горизонте.

   — Греби, собака! — скомандовал спафарий, шагая к русу и опуская на его спину плеть.

Пленник не шелохнулся. Казалось, он не слышал ни голоса Василия, ни удара плети.

   — Что, пёс, оглох? — недобро ощерил зубы спафарий. — Ничего, сейчас будешь слышать всё.

Сбросив на руки чернокожего надсмотрщика плащ, Василий обрушил на спину и голову руса град ударов. Из открытых ран пленника тотчас брызнула кровь. Опускаемая сильной и умелой рукой плеть рвала и шматовала тело, сдирая с него вместе с кожей мелкие кусочки мяса. Спина и плечи истязаемого покрылись багровыми, быстро вспухавшими рубцами. И опять рус не пошевелился. Его руки, лежавшие на коленях, остались неподвижны, направленные к горизонту глаза даже не мигали. Остервенев и не чувствуя усталости, спафарий наносил удар за ударом.

Неожиданно пленник всем телом вздрогнул, стал медленно подниматься со скамьи, выпрямился во весь рост.

Его лицо просветлело, глаза радостно блеснули. Удивлённый Василий опустил плеть, проследил за взглядом пленника. Глаза руса были направлены на красный диск солнца, появившийся среди покрывавших небо с утра грозовых туч. Раздавшийся с разных сторон звон цепей заставил спафария быстро завертеть головой. Все русские пленники как один встали со скамей, их взоры были обращены на встающее из волн небесное светило. Пожилой рус, насколько ему позволяли висевшие на запястьях цепи, протянул руки к солнцу.

   — О светлый Дажбог, ты явился взглянуть на своих внуков, — раздался в тишине зычный голос пленника, — прости нас, что не смогли умереть вчера с оружием в руках, однако не наша в том вина. Мы примем смерть сейчас, дозволь нам прийти в твои сады вместе с ушедшими раньше нас другами-братьями. Дажбог, прими на Небо наши души, сделай их путь в вырий[27] лёгким и быстрым. О дарующий свет и жизнь Дажбог, прими нас...

   — Прими, Дажбог, — словно эхо раздалось со всех скамей.

Это было столь неожиданно, что спафарий непроизвольно сделал шаг назад, схватился за рукоять меча. Надсмотрщик наклонился к нему.

   — Солнце — главный бог русов, — зашептал он. — Они молятся ему и обещают, что сегодня умрут. Поэтому ни один из них не притронется к вёслам. Мы бессильны заставить их работать, господин.

За время пребывания в неволе надсмотрщик научился неплохо понимать языки и наречия всех племён и народов, у чьих сынов ненасытная империя отняла свободу и превратила их в пленников.

Однако спафарий и без слов чернокожего раба понял смысл только что случившегося. Он и сам прежде неоднократно встречался с русами, немало слышал о них от других, так что многое из жизни и обычаев могучего северного соседа ему было известно. Он знал, что у русов-воинов сдача в плен почиталась тягчайшим позором и они предпочитали в безвыходном положении лучше умереть от собственной руки, нежели попасть во власть врагов. Превыше всего ценившие свободу, русы считали унизительным и недостойным настоящего мужчины повиноваться кому-либо, кроме своих богов, князя и командиров дружины.

Из сидевших в цепях перед спафарием русов никто не сдался в плен добровольно. Одних, израненных и обессилевших, взяли в бою с оружием в руках, других, полузахлебнувшихся в воде либо потерявших сознание, вытащили из моря. Сейчас, дождавшись появления своего верховного божества и вознеся ему молитву, пленные русы решили умереть, только бы не стать рабами. Так могла ли найтись во вселенной сила, которая оказалась бы могущественнее их воли? Нет!

Спафарий ощутил, как в душу вползает липкий, холодный страх перед непонятным ему мужеством и презрением к смерти. Ему захотелось очутиться как можно дальше от гордых даже сейчас, с цепями на ногах и руках, неподвластных чужой воле людей. Выхватив из рук надсмотрщика свой плащ, Василий сунул ему дымившуюся от свежей крови плеть.

   — Бей! — крикнул он, указывая на пожилого руса. — Они хотят умереть? Пусть этот подохнет первым!

С шумом набрав в лёгкие воздуха, надсмотрщик высоко занёс над головой плеть, со свистом опустил её на спину пленника. Сила его ударов была такова, что под ними не устоял бы и вол, и после нескольких взмахов плети рус рухнул. Преодолевая брезгливость, спафарий наклонился над куском кровоточившего мяса, которое недавно было спиной пленника, поднял за волосы его голову. Рус не дышал, умерев ещё до того, как упал. Он принял смерть стоя, как и подобает настоящему воину.

Спафарий выпрямился, взглянул на почтительно замершего подле него надсмотрщика.

   — Этот был первым, а последним будет тот, — указал Василий на первого попавшегося ему на глаза пленника. — Тела их потом вышвырнешь на корм рыбам. Всё понял, раб?

   — Да, господин, — низко склонил голову надсмотрщик.

Василий уже собирался уйти, но тут с соседней скамьи в его сторону с криком метнулась фигура.

   — Ромей, постой! Выслушай меня!

Спафарий остановился, с любопытством посмотрел на кричавшего. Высокий рост, широкие плечи, всклокоченные волосы, растрёпанная русая борода. Белёсые от страха глаза, с мольбой протянутые к нему руки.

   — Кто ты, раб? — с презрением спросил Василий.

   — Варяг... Не рус, а викинг... — быстро, словно боясь, что ему не позволят договорить, забормотал человек. — Вчера я сам бросил меч, не принеся зла ни одному ромею.

Действительно, в отличие от израненных и окровавленных русов, на пленном викинге не виднелось ни единой царапины, его одежда была цела и опрятна.

   — Ну и что? — пожал плечами спафарий. — Ты находился вместе с русами и, значит, враг империи. Такой же, как они.

   — Нет, ромей, у варягов нет врагов. Их враг тот, кто враг их хозяина. А хозяином викинга может стать каждый, кто ему хорошо заплатит. Но тебе, ромей, я готов служить даже не за деньги.

Спафарий рассмеялся:

   — Жалкий червь, какой мне от тебя прок? Чем ты можешь быть полезен?

   — Не торопись, ромей, выслушай меня до конца. Вчера вы лишь разбили русов, но вовсе не уничтожили. Вы разожгли в их душах злобу и жажду мести, и русы постараются как можно быстрее расквитаться с вами. Вместе со славянами вышли в море тридцать сотен викингов, которые вчера сражались с вами за имперское золото, а теперь станут мстить за мёртвых соплеменников. Я знаю многих русов и варягов, почти всех русских воевод и ярла Эрика. Ромей, если твой император и ты пообещаете мне свободу, я помогу империи уничтожить сотни и сотни оставшихся в живых её злейших врагов. Взамен одной собственной жизни я обещаю отдать вам жизни многих тысяч русов и викингов. Подумай над этим хорошенько.

Однако Василию не нужно было и думать — он сразу по достоинству оценил сделанное варягом предложение.

   — Освободи его, — приказал он надсмотрщику. — Он пойдёт со мной...

Протовестиарий внимательно выслушал Василия, пожевал губами.

   — Русы непокорны и на редкость упрямы, а поэтому неважные рабы. Ты правильно сделал, что избавил нас от них, поскольку они стали бы плохим примером для остальных рабов. Раз новых гребцов мы не приобрели, а старые устали и нуждаются в отдыхе, вы, — повернулся Феофан к патрикию Варде и доместику Иоанну, — выступите против варваров не сейчас, а вечером. Пусть гребцы день отдохнут, ибо каждому из них придётся трудиться за двоих.

Замолчав, протовестиарий некоторое время пристально рассматривал стоявшего рядом со спафарием викинга.

   — Варвар, ещё вчера ты был с нашими врагами, сегодня хочешь стать нашим другом. Как могу верить тебе?

   — Вчера меня вела в бой жажда обладать чужим золотом, сегодня — стремление снова обрести свободу. Это разные вещи, ромей.

   — Предавший раз — предаст снова. Ты можешь изменить и нам, сбежав к соплеменникам.

   — У меня их здесь нет, ромей. Среди викингов сыны многих северных народов, в жилах большинства варягов течёт славянская либо смешанная кровь. Я родился под Упсалой[28] и, как чистокровный свеон, презираю этот сброд, отчего и не захотел вчера умирать вместе с ним. Однако варяги, кем бы они ни являлись по крови, имеют общие законы и не прощают ни трусости, ни измены. Если викинги узнают, что я сам бросил в бою оружие, они обязательно разыщут меня и предадут смерти. Я лишь тогда смогу спокойно жить, когда все, кто находился со мной в последнем бою в одном драккаре, будут мертвы. Поэтому, ромей, у нас с тобой сейчас общие враги.

Феофан задумался, его рука замедлила движение вдоль любовно ухоженной бороды.

   — Патрикий, сколько варваров уплыло к берегам Болгарии? — поинтересовался он у Варды.

   — Судя по числу судов, около тридцати сотен.

Протовестиарий выпрямился в кресле, откинулся на спинку.

   — Болгары ненавидят империю и считают русов своими братьями. Сегодня днепровских варваров три тысячи, завтра вместе с болгарами станет десять или больше. Поэтому мы должны уничтожить русов прежде, чем они успеют высадиться на побережье Болгарии. Это сделаешь ты, спафарий Василий, поможет тебе пленный викинг. Даю под твоё начало комеса[29] Петра, в его когортах[30] пять тысяч мечей.

Спафарий хорошо знал Феофана и догадывался, что у того после вчерашней победы хорошее настроение. Поэтому он решил поторговаться.

   — Протовестиарий, ты сказал, что к русам могут примкнуть болгары. Думаю, так и случится, поскольку русы опередили нас и будут у берегов Болгарии раньше. А раз так, объединённые силы русов и болгар окажутся для империи не меньшей угрозой, чем уплывшие к малоазиатскому мелководью остатки русского флота. Сомневаюсь, что с одним легионом возможно уничтожить высадившихся в Болгарии русов и пришедших им на помощь болгар.

Василий не ошибся — у Феофана действительно сегодня было отличное настроение. Он понимающе усмехнулся, с ленцой прикрыл глаза.

   — Хорошо, спафарий, возьми себе в подчинение ещё две тысячи всадников стратега Иоанна, несущих службу на Болгарском побережье. Но помни: ни один варвар не должен уйти из Болгарии живым. Мы должны навсегда отучить их от походов на Новый Рим.


Солнце нещадно палило голову, в ушах шумело, губы распухли от жажды.

Вот уже несколько суток русские ладьи, повернувшие после неудачного морского боя с византийским флотом к Болгарскому побережью, плыли вдоль него, не смея пристать к земле. Когда русичи, впервые заметив долгожданный берег, приблизились к нему, то увидели у воды длинные шеренги стоявших в полной боевой готовности византийских легионеров и замершие на флангах своей пехоты две колонны тяжёлой панцирной конницы. Русичей ждали, причём с силами, намного превосходившими их собственные.

И они вынуждены были снова повернуть ладьи в море, надеясь исчезнуть из поля зрения противника и высадиться на землю в другом месте. Но сколько раз после того они ни подплывали к берегу, ромеи всегда были готовы к встрече. Это было неудивительно: недаром последнее время за ладьями круглые сутки следовали неотступно в отдалении три быстроходные хеландии. К тому же, без сомнения, византийские наблюдательные посты располагались и на вершинах подступавших к морю гор.

Запасы пресной воды и продовольствия кончились два дня назад, с тех пор люди питались лишь пойманной рыбой и подстреленными на лету чайками. Голод, а ещё пуще, жажда начинали мучить людей, обещая вскоре обернуться настоящей катастрофой.

Солнце жгло немилосердно, высыхавшие на лице солёные брызги морской воды стягивали кожу, потрескавшиеся на жаре и ветру губы кровоточили. Опустив голову, наполовину прикрыв от солнца глаза, Микула грёб наравне с дружинниками.

   — Тысяцкий, очнись, — вывел его из задумчивости прозвучавший над ухом голос. — Главный воевода Асмус кличет к себе...

Воеводская рада, созванная Асмусом, была немногочисленной: он сам, древлянский воевода Бразд, киевские тысяцкие Микула и Ярополк, двое сотников — полоцкий Брячеслав и варяжский Индульф. Ещё раньше, в начале совместного пути, с общего согласия присутствовавших Асмус стал главным воеводой той части русского флота, которая после поражения отошла к Болгарскому побережью. Под его началом оказались три сотни викингов, двести древлян, полтораста полочан, две с половиной тысячи киевлян. Это были опытные, закалённые во множестве походов и битв воины, умевшие безропотно подчиняться и бесстрашно сражаться.

   — Други, — начал Асмус, когда все приглашённые собрались в его ладье, — вот уже семь суток мечемся мы вдоль берега. Кончилась вода, нет пищи, наши ладьи под неусыпным оком ромеев с моря и суши. Замысел недруга прост — не позволив высадиться на землю, заставить нас погибнуть от голода и жажды. Перед нами стоит простой выбор: плыть к берегу и попытаться с мечом в руках пробиться в леса и горы либо... — Асмус на мгновение смолк, усмехнулся. — Либо вспомнить, что глупый воюет только силой, а умный ещё и головой. Вот и давайте решим, как нам поступить дальше. Слушаю вас, братья.

Опустив головы, присутствовавшие молчали. И Асмус был вынужден обратиться к полоцкому сотнику Брячеславу, младшему среди них по возрасту и положению в дружине. Это был закон воеводской рады: чтобы над говорившим не довлело ранее услышанное мнение старшего военачальника, речь держали, строго следуя старшинству, оставляя заключительное слово за самым главным.

   — Твоё слово, друже.

Высокий, статный Брячеслав поднялся со скамьи, разгладил усы. Он знал законы воеводской рады, поэтому его ответ был готов заранее и не заставил себя ждать.

   — Брань, главный воевода. Отыщем зыбкую мель, где ромеи не смогут ввести в бой конницу, и ударим на них. Пусть недруга поболе нас числом — все русичи позабудут дорогу к морю и станут пробиваться только к горам. Ромеям не сдержать нас.

За быстрейшую атаку византийцев с моря высказались варяжский сотник Индульф и киевский тысяцкий Ярополк. Пришёл черёд говорить Микуле.

   — Да, мы пробьёмся в горы, но какой ценой? — повернулся он к Ярополку. — Разве мало нашей крови уже пролито в море? Души ушедших на Небо братьев взывают о мести, так пусть на этих берегах отныне гибнут ромеи, а не русичи и викинги. Главный воевода Асмус верно сказал, что умный воюет прежде всего головой. Неужто мы глупее ромеев? Согласен, что сейчас мы постоянно на виду, ворогу известен каждый наш поступок, но разве нельзя сделать по-иному?.. И ещё одно. Даже пробившись в горы, однако лишившись ладей и драккаров, как будем возвращаться на Русь? Вот о чём в первую очередь надлежит нам думать. А брань не уйдёт от нас никуда.

Микулу поддержал древлянский воевода Бразд. Был он невысок ростом, несмотря на преклонный возраст, строен и подвижен. На худощавом, неулыбчивом лице прежде всего обращали на себя внимание глаза: всегда внимательные, настороженные, в глубине которых словно раз и навсегда поселилось недоверие ко всему окружавшему.

   — Тысяцкий Микула прав, — сказал Бразд. — Мы пролили немало собственной крови, поэтому должны сейчас дорожить жизнью каждого своего воина. Главный наш ворог не ромеи, а жажда и голод. Рядом, на берегу, имеются в достатке вода и пища, там братья-болгары. Уверен, они с радостью нам помогут, надобно лишь связаться с ними. Тогда мы получим воду и еду, болгары станут оповещать нас о каждом шаге ромеев. Я знаю, как небольшим отрядом скрытно высадиться на сушу и дать знать о себе болгарам.

И воевода открыл замысленный им план. Был он дерзок и рискован, однако ничего лучшего в их теперешнем положении придумать было нельзя. Все ждали, что скажет Асмус, лишь он мог окончательно отвергнуть или принять план Бразда. Именно за ним, главным воеводой, было на раде последнее, решающее слово. Асмус не торопясь поднялся со скамьи.

   — Только меч проложит нам дорогу домой, однако час брани ещё не наступил. Недругов куда больше нас, к тому же они в лучшем, нежели мы, положении. Но не для того прибыли мы в эти места, чтобы стать добычей империи. Там, на берегу, наши братья-болгары, недалече в горах мой верный побратим кмет[31] Младан. Воевода Бразд, я принимаю твой план. Отбери с тысяцким Микулой нужное число воинов и готовьтесь вместе с ним отправиться вечером к ромеям.


Спафарий Василий встретил посланца русов в полном парадном облачении, при всех воинских регалиях. Помимо него в шатре находились комес Пётр со стратигом[32] Иоанном и несколько заслуженных центурионов. Увидев Бразда, Василий широко открыл глаза, на его лице отразилось неподдельное изумление.

   — Воевода, ты? Какая встреча!

Хотя для Бразда, не ожидавшего увидеть командующим неприятельскими войсками старого знакомого, встреча также была неожиданной, он остался невозмутимым.

   — Будь здрав, спафарий. Признаюсь, что Небо не в лучшее время свело нас.

   — Рад видеть тебя, Бразд. Как жаль, что не могу беседовать с тобой, как со старым боевым другом. Вот оно, вероломство судьбы: она сокращает число друзей и умножает ряды врагов, — притворно вздохнул Василий.

   — Потому, спафарий, давай вначале говорить не как бывшие соратники по совместным походам, а как теперешние враги. Как ромей и русич, между которыми пролилась кровь и встала смерть.

Византиец холодно взглянул на Бразда:

   — Слушаю тебя, русский посланец. Что привело ко мне?

   — Мой главный воевода Асмус предлагает: не трогайте нас. Мы только пополним на берегу запасы воды, пищи и снова уйдём в море. Мы не желаем зла империи, наш путь лежит домой, на Русь. Будь благоразумен, спафарий, и ты сбережёшь тысячи жизней.

   — Мой ответ твоему главному воеводе таков: нет и ещё раз нет. Вы — враги империи, и я нахожусь здесь, чтобы уничтожить вас. Мой император может сохранить вам жизни лишь при одном условии: вы признаете себя рабами империи и станете её легионерами. Императору Нового Рима сегодня как никогда нужны смелые и храбрые воины, каждый из вас займёт в его армии надлежащее место. Император обещает никогда не посылать вас на войну против едино племенников-славян, а сразу отправит в Африку либо на Крит. Вот ответ моего императора, русский посланец.

На скулах Бразда вспухли желваки.

   — Русич не может быть рабом, спафарий, равно как не продаёт свой меч за золото. Русич рождается и умирает свободным, только он и наши боги могут распоряжаться его волей. Твой император, как я вижу, жаждет нашей смерти, что ж, он заплатит за это тысячами жизней своих легионеров. Вот наше слово, спафарий.

Воевода круто развернулся на каблуках, быстро направился к выходу из шатра. У полога, затягивавшего лёгкую дверь, так же резко повернулся.

   — Спафарий, я передал слова моего главного воеводы и получил твой ответ. Поэтому моя совесть русича и воина чиста. Теперь хочу говорить с тобой не как русский посланец, а как твой старый боевой товарищ.

Рука Василия, лежавшая на крышке маленького резного столика из орехового дерева, дрогнула, в глазах мелькнуло любопытство.

   — Слушаю тебя.

   — Василий, на наших ладьях нет воды и пищи, среди приплывших изрядное число раненых и обожжённых, на берегу нас днём и ночью стерегут твои когорты. Ты хочешь, чтобы мы без всяких для тебя хлопот попросту передохли в море, однако сему не бывать. Мы умрём, только не от жажды и голода, а в бою. Он будет последним для нас, как и для многих твоих легионеров. Не ведаю, когда главный воевода Асмус бросит нас на берег, поэтому хочу заранее справить по себе тризну. Здесь, у тебя. Сейчас...

   — Но я христианин, — нерешительно произнёс спафарий.

   — Знаю. Однако все боги не возбраняют исполнить последнюю волю идущего на смерть. Кто знает, Василий, может, тот бой окажется последним и для тебя. Возможно, сегодня мы оба сядем за пиршественный стол вместе с поджидающей нас вскоре смертью.

Спафарий, большой любитель выпить, несколько мгновений смотрел в бесстрастное лицо русского воеводы, затем с грохотом опустил кулак на стол.

   — Ты мой гость, Бразд! Пей за что хочешь, а я осушу кубок за нашу встречу. Садись за стол! Эй, слуги, несите вино!

Василий собственноручно разлил принесённое вино по серебряным кубкам, протянул один воеводе.

   — За тебя, Бразд! Не спаси меня твои русы на Крите от пиратов, не поднимал бы я сейчас эту чашу.

   — За тебя, Василий, — не остался в долгу русич. — Не приди твои когорты мне на помощь в Африке — сгинул бы я под сарацинскими саблями.

Спафарий и воевода одновременно выпили, и Василий тут же наполнил кубки снова. Теперь первым поднял кубок Бразд.

   — Я русич, Василий, но в эту тяжкую для себя минуту хочу быть с тобой, ромеем. Там, в море, мои соплеменники, однако не лежит к ним моя душа. Ещё недавно мы, древляне, были свободными и сами правили собственной землёй. Но киевские Полянские князья силой примучили нас, заставили платить дань, следовать их воле. Мы вставали с мечом в руках против Киева при князе Олеге и при теперешнем Игоре, однако до сих пор ходим под его пятой. Может, оттого, что не желал подчиняться чужим Полянским князьям на родной земле, я добровольно вызывался ходить в походы на подмогу твоему императору. За нашу дружбу, Василий!

Воевода залпом осушил кубок, протянул его спафарию:

   — Сейчас я твой гость, Василий. Но ты сам обмолвился, что судьба вероломна и переменчива. Кто знает, может, она отплатит тебе сторицей за сегодняшнее гостеприимство. Выпьем ещё, старый друг...


У спафария от выпитого вчера шумело в голове, подташнивало в горле, противно ныло в желудке. Меньше всего ему хотелось сейчас что-либо делать и даже говорить. Когда подле него резко осадил коня бывший викинг Фулнер, Василий с неприкрытым раздражением посмотрел в его сторону.

   — Я приказал тебе следить за ладьями русов. Почему оставил берег? — с неприязнью спросил он.

   — Спафарий, я узнал, что вчера тебя посетил посланец русов. Мне сказали, что им был воевода Бразд. Скажи, чего хотел он?

   — Русам нужны вода и пища, они просили пустить их на землю. Запасшись припасами, они обещали отправиться к себе на Русь.

   — Почему ты отказал им? Можно было обещать всё, что угодно, а в удобный момент напасть на них и уничтожить.

   — Будь вместо воеводы Бразда кто-нибудь другой, я так и поступил бы. Однако мы слишком хорошо знаем друг друга, поэтому он ни за что не поверил бы в моё великодушие.

   — Чего ещё хотел русский воевода?

   — Только этого.

Прищурившись, Фулнер насмешливо посмотрел на Василия:

   — Спафарий, ты сказал, что хорошо знаешь посланца русов. Это действительно так?

   — Я прошёл с ним всю Италию и Крит, мы сражались рядом в Африке и Малой Азии. Я изучил его. Как самого себя, — высокомерно заявил Василий.

Фулнер громко рассмеялся:

   — Нет, спафарий, ты не знаешь его совсем. Воевода Бразд хитёр, как ваш библейский дьявол. Таких, как он, не присылают лишь затем, чтобы получить заведомый отказ. Он прибыл, чтобы перехитрить тебя, и добился этого. Мне жаль, ромей, однако воевода Бразд обвёл тебя вокруг пальца как малое дитя.

У Василия от негодования перехватило дыхание, по лицу пошли пятна.

   — Жалкий раб, забыл, с кем говоришь? Или соскучился по цепям и плетям?

Вспышка его гнева не произвела на Фулнера никакого впечатления. Он знал, что Василий нуждается в нём, поэтому держался с известной долей независимости и даже фамильярности.

   — Спафарий, мы оба здесь для того, чтобы уничтожить русов и варягов. Вчера ты допустил грубую ошибку, сегодня мы должны её сообща исправить. И чем быстрее, тем лучше.

   — О чём говоришь, раб?

   — Уже молчу, спафарий. Но прошу тебя возвратиться со мной на место, где беседовал вчера с русским посланцем.

   — Возвратиться? Зачем? — недовольно спросил Василий.

Причина недовольства заключалась в том, что Фулнер догнал его во время марша, когда византийцы, получив свежие донесения своих наблюдателей о передвижении русских ладей, двигались вдоль кромки берега наперерез им. Спафарий, проведя несколько часов в седле под палящим солнцем, очень не хотел возвращаться обратно, чтобы затем вновь догонять легион.

   — Там всё увидишь и поймёшь, — неопределённо ответил бывший викинг. — И возьми с собой для охраны три конные центурии. Потому что мы уже не хозяева побережья...

Фулнер остановил коня на пригорке, где совсем недавно располагался шатёр Василия, тревожно огляделся по сторонам. Прямо перед ним плескалось море, волны лениво накатывались на песчаную отмель. В сотне шагов за пригорком начинались невысокие лесистые горы. Невдалеке из узкой горной расщелины между двумя скалами вырывался быстрый пенный ручей, впадавший в море.

Вокруг не было ни души, царили покой и безмолвие, о существовании человека напоминали только следы бывшего ночного византийского лагеря. Тем не менее Фулнер не снимал ладони с рукояти меча, а в его глазах было беспокойство.

   — Что собираешься показать мне, раб? — спросил Василий, пристраивая своего жеребца рядом со скакуном бывшего викинга и вытирая с лица капли пота.

   — Сейчас увидишь, спафарий. Прежде ответь, когда прибыл к тебе русский воевода?

   — Вечером, сразу после захода солнца.

   — А когда покинул?

   — Около полуночи.

   — Сколько ладей сопровождало воеводу?

   — Не меньше двух десятков.

   — Они всё время стояли возле берега?

   — Конечно. Со мной разговаривал один воевода Бразд, все его люди оставались в море.

   — В твой лагерь явился лишь воевода Бразд, а его ждали столько ладей, — медленно процедил сквозь зубы Фулнер. — Тебе это не кажется странным, спафарий?

Василий был удивлён.

   — Почему? Русы попросту опасались с нашей стороны какого-либо подвоха и берегли посланца. Их главный воевода Асмус не первый раз имеет дело с нами и хорошо изучил наши повадки. Варвары проявили обычную разумную предосторожность.

Фулнер в раздумье потёр подбородок.

   — Нет, спафарий, русы в ладьях прибыли совсем не для охраны воеводы. Подумай, разве могли бы они хоть чем-нибудь помочь своему посланцу, одному сошедшему на берег и скрывшемуся в твоём шатре? Нет, не могли, поэтому они приплыли совершенно с другой целью. Точно так, как и сам воевода Бразд. Русы явились обмануть тебя, спафарий, и сделали это без труда.

Василию надоело слушать рассуждения бывшего викинга, тем более не совсем для него приятные, и он грубо оборвал Фулнера:

   — Раб, я прискакал сюда не разговаривать. Показывай что хотел, и поживей. И не завидую тебе, если я потерял столько времени из-за каких-то пустяков.

Фулнер соскочил с коня, положил на землю копьё и щит.

   — Спафарий, ты запомнил место, где ночью стояли русские ладьи? — поинтересовался он.

   — Да.

   — Когда я окажусь там, пусть мне крикнут.

Не оглядываясь, Фулнер быстрым шагом спустился с пригорка, вошёл в море, стал удаляться от берега. Вот вода ему по колени, по пояс, по грудь. Он отошёл от берега уже на добрые две сотни шагов, а вода доходила ему всего до шеи. И тут до его слуха донёсся громкий крик с пригорка:

   — Варяг, стой! Ты на том месте!

Остановившись, Фулнер развернулся к берегу боком и двинулся теперь не в глубину моря, а вдоль песчаной отмели, как стояли минувшей ночью русские ладьи. Пройдя изрядное расстояние, он возвратился к пригорку.

   — Что это значит? — спросил Василий.

   — Пока ничего, — невозмутимо ответил Фулнер, поднимая копьё и щит. — Но сейчас ты увидишь и поймёшь всё.

Он вскочил в седло, направил коня по кромке берега к недалёкому остроконечному мысу, глубоко вдавшемуся в море. Сразу за мысом Фулнер спрыгнул на землю, протянул руку Василию.

   — Оставь коня, спафарий. Полсотни шагов — и у тебя не будет ко мне ни единого вопроса.

Вдвоём с Василием Фулнер обогнул подножие мыса, двинулся по его береговой черте. В одном месте мыс разрезала надвое широкая, глубиной в полтора человеческих роста промоина, уходившая одним концом в море, другим в горы. Дно промоины густо поросло сочной, ярко-зелёной травой, под ногами чавкала грязь. Видимо, здесь во время таяния снегов и больших дождей сбегал с гор в море водный поток, однако сейчас, в жару, от него почти ничего не осталось. Фулнер остановил спутника в десятке шагов от места, где промоина соприкасалась с морем.

   — Смотри, спафарий.

Василий увидел, что дно промоины по всей длине вытоптано будто стадом коров, а грязь и трава перемешаны в единое бесформенное месиво. Через несколько шагов месиво исчезало, трава зеленела вновь, зато по берегам ручья на мелкой гальке виднелись частые следы, оставленные измазанными в грязи подошвами сапог. Эти следы вились по склонам промоины и пропадали за ближайшим изгибом, ведущим в направлении гор.

Василий первым нарушил тишину.

   — Какие-то люди вышли из моря на берег, — шёпотом, словно боясь разговаривать в полный голос, сказал он. — Их было много, и все они направились в горы.

Лицо Фулнера расплылось в довольной ухмылке:

   — Ты недаром любишь охоту, спафарий, это научило тебя хорошо читать следы. Однако ты не сказал главного: кем были люди, пришедшие из моря и исчезнувшие в горах.

   — Этого не знаю. Может, ими были болгары-рыбаки? — предположил Василий.

   — Нет. Местные рыбаки не ходят в море в сапогах и толпами в несколько сот человек. Да и зачем им ломать ноги в этой промоине, если рядом на берегу отличная дорога в горы, не говоря о тропах к каждому ближайшему селению? Это были вовсе не рыбаки и вообще не болгары.

   — Тогда кто же? — с заметной тревогой спросил Василий.

   — Русы! — уверенно заявил Фулнер. — Те, что вместе с воеводой Браздом обманули тебя ночью.

   — Врёшь, раб! Русские ладьи вчера не подходили к берегу ни вечером, ни ночью. Подплывала лишь одна, но с неё сошёл на землю только воевода Бразд. Весь русский флот постоянно у меня на виду, я знаю каждый его манёвр, поэтому ни один рус не может незаметно оказаться на берегу. Я знаю о врагах всё, — хвастливо произнёс спафарий.

   — Знал, — поправил его Фулнер. — Знал вплоть до прошедшей ночи, пока не прибыл к тебе русский посланец.

Он сунул руку за пазуху, достал оттуда две длинные желтоватые камышинки, протянул их Василию.

   — Тебе знакомы подобные вещи?

Василий взял камышинки, осмотрел каждую со всех сторон. Продул, взглянул через них на солнце.

   — Это обыкновенный тростник, — проговорил он разочарованно, — правда, хорошо высушенный и неизвестно для чего выдолбленный изнутри по всей длине.

   — Да, это камыш, — согласился Фулнер. — Отыскал я его в горах возле того ручья. — Он кивнул в сторону узкой расщелины между скалами, из которой вырывался водный поток. — Камыш не растёт там сегодня и никогда не рос прежде. Зато там оказалось полно точно таких же следов, что сейчас у нас под ногами. Я заметил камышинки случайно, когда поил коня. Они валялись далеко от моря рядом с пресной водой, однако на них блестел налёт соли, выпаренной солнцем. До этого я уже слышал, что к тебе, спафарий, приплывали посланцы русов, знал, кто посетил тебя в шатре, поэтому сразу почувствовал неладное. Вначале я пошёл по обнаруженным у ручья следам в горы, но вскоре потерял их на камнях. Когда же двинулся в противоположную сторону, к морю, они вывели меня на эту промоину. И здесь для меня стало ясно всё. И для чего к тебе на самом деле приплывал воевода Бразд, и почему он так долго находился в шатре, а также с какой целью его сопровождало столько ладей. Хитрейший из русов воевода Бразд оказался верен себе и на этот раз, ему удалось одним ловким ходом изменить развитие событий на побережье в свою пользу.

Фулнер замолчал, облизав губы. Словно потеряв всякий интерес к разговору, он переломил обе камышинки, швырнул обломки наземь и растоптал их.

   — Ну! — топнув ногой, крикнул Василий. Забыв о жаре и усталости, он нетерпеливо смотрел бывшему викингу прямо в рот.

   — Ты ещё не всё понял, спафарий? — разыгрывая удивление, спросил Фулнер. — Хорошо, тогда слушай дальше.

Я не первый раз иду с русами в поход, прежде я сражался с ними против печенегов и хазар, ходил на великую Итиль-реку и Хвалынское море. Поэтому знаком со многими их воинскими уловками и хитростями... Сейчас я расскажу о событиях минувшей ночи так, словно сам находился рядом с воеводой Браздом и дурачил тебя. Слушай внимательно, спафарий, это поможет тебе не допускать новых ошибок.

Фулнер снял шлем, вытер вспотевшее лицо, шею. Встал так, чтобы солнце не светило ему в глаза. Отмахиваясь от жужжавших вокруг комаров, продолжил:

— Приплывшим к побережью Болгарии русам и варягам необходимы вода и пища, им нужно оказать помощь раненым и больным, для чего надобно связаться со здешними болгарами. Именно с этой целью пожаловал к тебе вчера вечером на ладьях воевода Бразд с несколькими сотнями отборных воинов-русов. Ладьи с дружинниками остались на виду у твоего лагеря на прибрежном мелководье, а русский посланец отправился к тебе. Покуда вы беседовали и пили в шатре вино, русы, дождавшись полной темноты, незаметно и бесшумно покинули ладьи. Кто из твоих людей считал, сколько русов прибыло на ладьях, а сколько уплыло обратно? Уверен, что никто. Впрочем, всякий счёт был бы излишним: кто мешал русам спрятать по два-три десятка дружинников на дне каждой ладьи, а ни одному из смертных ещё не дано видеть сквозь дерево. — Фулнер перевёл дыхание, согнал с щеки комара. — Море в том месте человеку по горло, волны не страшны — во рту у каждого руса длинная полая камышинка, через которую можно дышать, даже находясь с головой под водой. Невидимые в ночи с берега, несколько сот полностью снаряженных для боя русов по дну моря обогнули твой лагерь, вышли за мысом на сушу. Они сгорали от жажды, поэтому первая их остановка была у горного ручья в скальной расщелине.

Ты, спафарий, видишь их следы у начала промоины, где они выходили из моря, я встретил продолжение следов у ручья, из которого русы пили и где обронили две полые камышинки. Вот что произошло минувшей ночью, поэтому вы, ромеи, уже не полные хозяева побережья. Твоё положение значительно ухудшилось, спафарий.

Василий высокомерно глянул на Фулнера:

   — Раб, напрасно принимаешь меня за малое дитя — я не поверил твоей сказке. Однако в твоих словах имеется разумное зерно, поскольку ты, бывший друг русов и участник совместных с ними походов, знаешь о них то, чего не дано другим. Лишь поэтому я не велю тебя наказать за то, что ты самовольно оставил побережье и пришёл ко мне в лагерь.

Фулнер опустил глаза, понимающе усмехнулся:

   — Спафарий, верить мне или нет — дело твоё. Но позволь дать тебе один совет — прикажи своим центурионам утроить осторожность, а легионерам в любую минуту быть готовым к бою...

Весь день Василий старательно отгонял воспоминания об этом разговоре, тревожные мысли не покидали его и вечером. И уже следующее утро преподнесло ему неприятный сюрприз.

Едва он вышел из шатра, чтобы умыться, как увидел поджидавшего его стратига Петра. Рядом с ним стоял покрытый пылью легионер без оружия и каски, со спутанными волосами, перекошенным от страха лицом. Его доспех на плече был пробит ударом копья, по тунике расплылось кровавое пятно. Заметив Василия, легионер повалился перед ним на землю, стал хватать за ноги.

   — Выслушай меня, о великий спафарий! Выслушай! — взахлёб повторял он.

   — Говори, — с недобрым предчувствием разрешил Василий.

   — Ночью наша центурия несла охрану побережья. Мы должны были следить, чтобы болгары с берега не могли оказать помощь находившимся на ладьях в море варварам. Мы ехали вдоль моря по горной тропе, когда русы внезапно посыпались на нас со скал, бросились из-за кустов. Это случилось неожиданно, врагов было так много, что мы не успели даже схватиться за оружие и оказать сопротивление. Все легионеры вместе с центурионом погибли, лишь мне одному Господь даровал спасение...

   — Ты сбежал, подлый трус! — перебивая рассказчика, крикнул стратиг, пиная легионера ногой в спину. — Ты думал лишь о своей жалкой шкуре, а не о долге перед империей!

Василий остановил Петра:

   — Не тронь его, пусть продолжает.

Спафария нисколько не интересовал легионер и его дальнейшая судьба. Точно так ему было наплевать и на чувства стратига, несущего по его приказу ответственность за охрану побережья. Василий сейчас хотел узнать одно: кто и зачем напал на центурию? Если это сделали русы, о которых говорил вчера Фулнер, зачем после удачной скрытной высадки им понадобилось так быстро себя обнаружить и, само собой разумеется, привлечь внимание противника?

Нагнувшись, Василий схватил легионера за бороду, с силой рванул к себе. Заглянул в расширенные от страха глаза.

   — Почему ты решил, что напали русы? Может, это были болгары или горные разбойники-скамары?

   — О нет, великий спафарий. Я узнал русов по щитам и доспехам, к тому же мне удалось расслышать отдельные слова нападавших, а я немного понимаю язык русов.

   — Что произошло дальше? — торопил рассказчика Василий.

   — На берегу среди скал была небольшая бухточка. Русы разожгли в ней костёр, и на этот огонь стали приплывать с моря ладьи. На суше их уже поджидали болгары. Вместе с русами они грузили на ладьи бочонки и мешки, живность и бараньи туши, перенесли на берег много раненых русов. Я насчитал около двадцати ладей, последняя покинула бухту перед рассветом. Встречавшие их русы остались на берегу и ушли вместе с болгарами в горы.

   — Сколько было русов?

   — Много, великий спафарий. В темноте трудно точно считать, но не меньше трёх-четырёх центурий. И больше сотни болгар, среди которых помимо рыбаков с побережья были горцы.

   — Ты много видел и остался жив. Один из всей центурии, — подозрительно заметил Василий. — Как это могло случиться?

Лицо легионера стало мертвенно-бледным, в глазах заметались тревожные огоньки.

   — Меня выбили копьём из седла в самом начале схватки. Я покатился по склону горы и чудом зацепился за куст над самым краем пропасти. Русы не осмелились в темноте спуститься вниз, чтобы найти меня и проверить, убит ли я.

   — Ты родился под счастливой звездой, — ледяным тоном произнёс Василий. — Но если у тебя окажется длинный язык, она закатится в тот же день, когда он сболтнёт что-либо лишнее.

Спафарий выпустил бороду легионера из рук, оттолкнул его ногой от себя. Повернулся к Петру:

   — Стратег, вели немедленно разыскать и доставить ко мне пленного викинга Фулнера. И готовь к скорому выступлению десять лучших центурий своих конников.

   — Я только что видел викинга у одного из лагерных костров. Сейчас он будет у тебя, спафарий. А центурии будут готовы к походу сразу после завтрака...

Фулнер остановился напротив Василия, не спеша снял с головы шлем, низко поклонился полководцу.

   — Варяг, — впервые не называя Фулнера рабом, сказал спафарий, — вчера я не поверил тебе, однако ты оказался прав. Русы действительно высадились на берег и уже минувшей ночью начали действовать против нас. — Он со всеми подробностями пересказал Фулнеру то, что узнал от легионера. Варвары причинили нам немалый вред, уничтожив целую центурию легионеров, избавились от части своих раненых, уменьшив число едоков на ладьях, запаслись на какой-то срок водой и пищей — и всё за сутки пребывания на берегу. Однако этот вред ничто по сравнению с тем, который они могут принести, если успеют поднять против нас окрестных болгар. Чтобы этого не случилось, русов требуется как можно скорее настигнуть и разгромить.

Василий пристально посмотрел на внимательно слушавшего Фулнера, заговорил медленно, отчётливо выговаривая каждое слово:

   — Это сделаешь ты, варяг. С сегодняшнего дня ты уже не раб, а равноправный с другими легионерами воин империи. Империи, а не варяжской дружины, — многозначительно подчеркнул он. — А вольным викингом сможешь стать лишь после того, как я увижу мёртвыми всех русов, что вчера высадились на берег. Сразу после нашего разговора получишь у стратига Петра десять центурий моих лучших всадников — и да поможет тебе Христос.

— Мне помогут моя ненависть и бог викингов Один, — мрачно усмехнулся Фулнер. — Обещаю, спафарий, что появившиеся вчера из моря русы пришли на берег за собственной смертью.

5


С каждым взмахом вёсел монастырь увеличивался в размерах, раздавался вширь, его колокольня становилась выше, опоясывавшие обитель крепостные стены выглядели мощней и внушительней. Этому в немалой степени способствовало то, что окутывавший прежде реку и монастырь туман быстро растворялся под лучами поднявшегося солнца. Исчезая с водной поверхности, остатки тумана обнажали и расположенный посреди реки остров с обителью, и основания крепостных стен, позволяли рассмотреть невидимые раньше в тумане монастырские строения. Когда туман исчез полностью, на холмах правого берега реки за монастырём открылся большой город с десятками церковных куполов, утопавшими в зелени садов белоснежными дворцами, множеством взбегавших на холмы узеньких улочек с серыми приземистыми домишками. Как и монастырь на острове, город со всех сторон был обнесён высокой крепостной стеной с надворотными и угловыми башнями, его обширная пристань была пуста, если не считать нескольких рыбацких лодок.

— Забегали, монастырские крысы! — со злорадством произнёс стоявший рядом с Игорем на носу ладьи невысокий, крепкого телосложения викинг, когда на монастырской стене мелькнули две-три человеческие фигуры. — Бегайте сколько хотите — скоро успокоитесь навеки. Это вам обещаю я, сотник Дагар.

Дагар был одним из гирдманов, что участвовали в походе Игоря на Хвалынское море и которым посчастливилось в нём уцелеть. Христианин Дагар не мог смириться с тем, что в безжалостном истреблении викингов-христиан наряду с иудеями и мусульманами деятельное участие принимали также итильские христиане. Возвратившись из похода, он отрёкся от Христа, снова став сыном Одина, и поклялся жестоко отомстить бывшим единоверцам за смерть боевых товарищей. Этот Дагар, служивший прежде с ярлом Олафом в византийских войсках и неплохо знавший дальние окрестности Константинополя, являлся проводником той части русского флота, которая под водительством великого князя уплыла с места своего разгрома к Малоазиатскому побережью. Это по его предложению отряд Игоря оказался у монастыря в Вифинии[33], где когда-то сотник Дагар с группой викингов принимал веру Христа и рядом с которым лежал богатый торговый город.

   — Взываете к своему Богу? — усмехнулся Дагар, когда до слуха плывущих донёсся колокольный звон. — Будите его, коли он ещё не проснулся, ибо вскоре ему предстоит встречать ваши грязные душонки. А их будет много, очень много!

   — Но нужен ли нам этот монастырь? — спросил у Дагара ярл Эрик. — Я уверен, что жрецы Христа были предупреждены о нашем появлении в устье реки и успели отправить свои сокровища в город. Поэтому на стенах монастыря так мало настоящих воинов в доспехах, а большинство защитников, судя по одежде, его обитатели.

   — Ошибаешься, ярл, — возразил Дагар. — В своё время я неплохо изучил жизнь монахов и знаю, что они не из тех, кто даже на краткий срок может расстаться со своим богатством, выпустив его из собственных рук. Поэтому на острове обязательно имеется тайное место, куда монахи в случае опасности прячут всё ценное. Нужно только заставить их указать то место, и сокровища монастыря будут наши. Поверь, я знаю, как вырвать у монахов их тайну.

   — Нам всё равно придётся захватывать остров и, значит, монастырь, — вступил в разговор главный воевода Ратибор. — Монастырь строился на острове посреди реки как крепость, из которой можно обстреливать проплывающие мимо суда. Если под прикрытием крепости-монастыря реку перекрыть двумя десятками ладей, у острова без особого труда можно остановить и не пустить вверх по течению втрое сильнейшего врага. Если бы у ромеев в городе сейчас имелись боевые суда, нам бы пришлось несладко. Зато теперь, захватив остров и оставив справа и слева от него по десятку ладей, мы можем спокойно плавать по всей реке, не опасаясь посланных за нами вдогонку ромейских кораблей. А они — я убеждён! — будут в устье реки завтра в полдень или к вечеру.

   — Конунг[34] Игорь, позволь брать монастырь мне! — воскликнул Дагар. — Я знаю все удобные подходы к его стенам, их сильные и слабые места, а также как развязать языки монахам. Я должен рассчитаться с этими лжецами, сумевшими, словно змеи, вползти мне в душу и заставить поверить в их Христа! Но я прозрел и теперь знаю истинную цену той любви к ближнему, о коей их проповедники без устали твердят простакам. Я должен расквитаться с ними за смерть моего побратима ярла Олафа и сотен боевых друзей-викингов, принявших смерть от итильских христиан. Я сам едва не погиб в бою с ними на переволоке у Итиль-реки, когда мой шлем оказался в двух местах пробит дротиками, а из тела было извлечено три наконечника от стрел. Моя душа жаждет мести!

   — Сколько тебе нужно воинов, чтобы взять монастырь? — спросил Игорь.

   — Просто взять штурмом — достаточно двух сотен. Если захватить быстро, потребуется вдвое больше.

   — Бери пять сотен дружинников и захвати монастырь прежде, чем я сойду на остров, — сказал Игорь. — Не разоряй и не жги его строений — я сделаю монастырь своим прибежищем и местом сбора захваченной добычи.

   — Первой добычей станут сокровища монастыря, конунг Игорь, — пообещал Дагар. — Она будет достойной тебя!

Отряд Дагара действительно быстро взял монастырь: то ли сотник на самом деле знал слабые стороны крепостных сооружений, то ли среди защитников было слишком мало настоящих воинов, а монахи оказались неважными солдатами. Когда Игорь с Ратибором, Свенельдом и Эриком вступили в распахнутые настежь монастырские ворота, обитель была полностью в руках викингов. Ни на обширной площади у главного храма, ни у многочисленных монастырских строений не было видно ни одного вооружённого защитника, лишь у башни, где брал начало монастырский сад, стояла группа монахов в окружении викингов во главе с сотником Дагаром.

   — Узнаешь меня, отец настоятель? — спросил у одного из них сотник. — Это я, викинг Дагар, которого ты очаровал россказнями о чудесных похождениях своего Бога и заставил поверить в его мнимые добродетели. Но оказалось, что твои красивые слова и деяния христиан в жизни не имеют ничего общего, что сыновья Христа в своих поступках ничем не лучше нас, язычников, или приверженцев Аллаха и Иеговы. Ты обманул меня и десятки моих друзей, настоятель, и должен заплатить за это! Но я не жажду твоей крови и готов оставить тебя в живых, если скажешь, где спрятаны богатства монастыря. Я уже побывал в храме и не увидел в нём ни единой иконы в золотом или серебряном окладе, ни одной ценной вещи, которые всегда находились в храме для богослужений. Я уже не упоминаю о тех дарах, что жертвовали монастырю обманутые тобой люди. Помнишь, какие три золотых кубка подарил монастырю я после возвращения из похода на критских пиратов? А разве хуже были дары ярла Олафа и других гирдманов-христиан, не жалевших для нужд обители лучшей части захваченной в боях добычи? Если скажешь, где всё спрятано, я пощажу тебя и всю уцелевшую при штурме братию. Клянусь Одином и Тором! Спасай же свою и их жизни!

Игорь не слышал ответа монаха, но Дагар в ответ расхохотался.

   — Я не брат Павел, как ты меня некогда нарёк в этих стенах, а варяжский сотник Дагар! Меня вновь, как прежде, хранит бог викингов Один, и моя судьба лишь в его руках. Поэтому слушай меня внимательно: или ты сообщишь, где укрыты монастырские сокровища, или тебе и этой своре лентяев и обжор, именуемых твоими братьями во Христе, придётся сполна претерпеть все те муки, коими вы стращаете своих прихожан. Кстати, благодаря этим мукам, если верить твоим словам, обычные грешники-христиане становятся святыми. Так почему бы и твоей братии, вкусив упомянутых в Библии мук, также не приобщиться к лику святых? Ха-ха-ха! А начну я с тебя, настоятель! Смотри, что мои викинги тебе приготовили. Ты станешь новым Иисусом Христом и будешь взирать с креста на муки своей братии, которые ей придётся претерпеть из-за твоей несговорчивости. Приступайте! — приказал Дагар четвёрке викингов, появившихся за спиной настоятеля с длинным деревянным крестом.

Один из викингов прислонил крест к стволу ближайшего дерева, двое поволокли к нему упиравшегося настоятеля, четвёртый викинг с молотком и гвоздями в руках поджидал жертву у креста. Великий князь со спутниками миновал башню, когда до них донеслись удары молотка и крики настоятеля, которые заглушал смех викингов и новые команды Дагара.

— Теперь тащите на второй крест вон того плешивого толстяка! Свой Иисус Христос у нас уже есть, почему бы нам не иметь и собственного апостола Андрея[35]? Ведь его тоже, если не изменяет память, распяли на кресте, правда, с криво прибитой поперечиной? А этих двух тощих, словно жерди, привяжите верёвками покрепче к деревьям и стреляйте в них из луков! Но не в головы или грудь, а в руки и ноги, чтобы они подольше помучились. По-моему, подобным образом поступили со святым Себастьяном римские легионеры во времена Первого Рима. Не так ли, настоятель? Как видишь, кое-что из твоих россказней до сих пор держится у меня в памяти. А этому яйцеголовому с козлиной бородой наденем на чело терновый венец. Правда, я не вижу поблизости терновника, да и венки мы плести не умеем, а потому приколотите ему к затылку и лбу гвоздями несколько веток с соседней яблони. Ишь брыкается, как застоявшийся жеребец! Не нравится? Думаешь, это нравилось святым подвижникам? Но они страдали за других, за грешников вроде тебя. Так пострадай и ты, дабы воскреснуть духом. Ха-ха-ха!

Сопровождаемый смехом викингов и криками их жертв, Игорь с воеводами достиг приглянувшегося ему дома, вошёл внутрь. Бросил на скамью плащ, положил на стол шлем, подошёл к окну.

   — Воевода Свенельд, сколько тебе потребуется времени, чтобы взять на копьё Лаврополь? — спросил он.

   — Даже со всеми нашими силами потребуется не меньше суток. Дагар потому и захватил без труда монастырь, что ромеи стянули в Лаврополь всех имеющихся в округе воинов. Зная, что следом за нами плывёт имперский флот, горожане надеются продержаться за крепостными стенами до его появления на реке. Они хорошо знают, что ждёт их в случае взятия города, а потому все мужчины возьмутся за оружие и встанут на стены вместе с легионерами. К тому же прежде, чем штурмовать город, его надобно надёжно окружить, чтобы не выпустить беглецов с самыми ценными вещами и драгоценностями.

   — Можешь ли взять Лаврополь быстрее ты, ярл? — спросил Игорь у Эрика.

   — Нет. Я видел стены и башни города, их с наскока не захватишь. Вначале нужно определить наилучшее место для приступа, а для этого необходимо время. Я тоже не смогу овладеть Лаврополем раньше чем через сутки.

   — Значит, сутки, — задумчиво проговорил Игорь, глядя в окно на проплывавшие мимо острова русские ладьи и варяжские драккары, направлявшиеся к Лаврополю. — Но кто поручится, что за эти сутки к побережью или к устью реки не подоспеет преследующий нас ромейский флот и не высадит на сушу легионеров? А их будет куда больше, чем наших воинов. Если же к приплывшим легионерам присовокупить воинов в городе, то о его захвате следует позабыть, а помышлять лишь о собственном спасении.

   — Ежели оно будет возможно, княже, — вступил в разговор Ратибор. — Первое, что сделают ромеи, — преградят нам выход из реки в море. Затем объединят все здешние войска или дождутся сильного подкрепления, после чего навяжут нам решительное сражение превосходящими силами, поставив главной целью уничтожить наши ладьи.

   — Княже, отчего думаешь, что на суше легионеров будет больше, чем нас? — спросил Свенельд. — Ведь не меньше полусотни ладей и драккаров, вырвавшихся из огненной западни, направились к Болгарскому побережью, на них до боя находились воеводы Асмус, Бразд, тысяцкий Микула. Если хоть один из них остался в живых, ромеям не удастся быстро справиться с этим отрядом, и изрядная часть их сил какое-то время будет скована у берегов Болгарии. Нас здесь, не считая раненых, пять тысяч мечей, вряд ли наших преследователей намного больше. Не сомневаюсь, что, ежели они высадятся на берег и встретятся с нами в бою, победа окажется на нашей стороне.

   — А я в этом сомневаюсь, — сказал Ратибор. — Ты забыл, что часть дружинников мы должны оставить для защиты крепости, для ухода за ранеными и их охраны. Помимо сего, надобно иметь у Лаврополя сильный отряд, который не позволил бы его гарнизону соединиться с приплывшими преследователями или нанести нам удар в спину самостоятельно. Скажи, с кем собираешься победить легионеров, даже если их окажется столько же, сколько нас сейчас, до начала боев в Вифинии?

   — Что в таком случае предлагаешь ты, главный воевода? — угрюмо спросил Эрик. — Уходить обратно в море, покуда не появился ромейский флот? Но мои викинги горят жаждой мести за погибших товарищей, перед их глазами богатый город, могущий стать их добычей. Поэтому они скорее умрут в неравном бою, чем уйдут по собственной воле в море с пустыми руками. К тому же от сотника Дагара викинги наслышаны, что вверх по реке лежат ещё три города. Хотя по величине они значительно меньше Лаврополя, но тоже весьма богаты. Никакой флот, никакое превосходство легионеров в силах не заставит моих викингов покинуть эти места, покуда они не захватят все города на реке и не завладеют их богатствами. Они пошли в поход за добычей, и выпавшие на их долю тяжкие испытания сделали её ещё более вожделенной. Понимаешь это, главный воевода?

   — Не только понимаю, но полностью согласен с твоими викингами. Мы приплыли сюда не спасаться от имперского флота, а продолжать свой прерванный поход. Нам не удалось напасть на Царьград — значит, нападём на другие города Нового Рима. Разве золото не везде одинаково или столь важно, где будет захвачена добыча? Главное, чтобы она оказалась богатой и её было больше! Но ещё важнее, чтобы за добычу мы заплатили как можно меньшей своей кровью или — да не допустит сего Небо! — не сложили здесь головы!

   — Верно говоришь, главный воевода! — вмиг оживился Эрик. — Мы ни в коем случае не должны упустить находящуюся у нас под носом добычу! А когда она очутится в руках викингов, они станут сражаться уже за собственное добро с отвагой и яростью, перед которыми не устоит никакой враг.

Не вникая особо в смысл разговора воевод и ярла, Игорь всецело ушёл в свои мысли, одновременно продолжая наблюдать в окно, как к безлюдной пристани Лаврополя подплывали русские ладьи и варяжские драккары, как с них спрыгивали на сушу дружинники и выстраивались в боевые порядки. Одна за другой колонны готовых к бою воинов направлялись к городским стенам и располагались напротив трёх крепостных ворот, выбегавшие из которых дороги вели к пристани, к столице империи и в сторону владений шахин-шаха персов. Командовал дружинниками высокий воин в отливавших серебром доспехах и ребристом шлеме с золочёным флажком на его острие. Это был воевода Олег, один из трёх отроков, с которыми Игорь воспитывался в детстве и которые ныне стали военачальниками его дружины. Признававший только одно в мире мужское ремесло — войну, не интересовавшийся больше ничем, заботившийся лишь о том, чтобы кто-то из друзей не превзошёл его в доблести и славе, Олег был в гуще недавнего морского сражения с имперским флотом, а сейчас по приказу главного воеводы Ратибора приступил к осаде Лаврополя. У него тоже не возникало сомнений, что город должен быть захвачен, хотя в спину русичам и викингам дышали преследовавшие их ромеи.

Это было неплохо, поскольку желания воевод и дружинников нисколько не расходились с желанием самого великого князя. Его войско не потерпело поражение, а всего лишь не сумело победить в первом навязанном ему противником бою и понесло в нём большие потери. Русичи с викингами выступили против Нового Рима — и высадились на его берегах, их целью была месть за причинённую Руси обиду — и они отомстят взятием ряда ромейских городов, они плыли за добычей — и захватят её! А потери бывают при любом походе, даже самом удачном. Поэтому для чести военачальника лучше возвратиться из похода с меньшим числом уцелевших воинов, но с богатой добычей, нежели с пустыми руками, хотя с малыми потерями или вовсе без них!

Однако существовала ещё одна причина, заставлявшая Игоря ввязаться в боевые действия при неблагоприятном для него стечении обстоятельств — ему не давал покоя уплывший к Болгарскому побережью внушительный отряд ладей и драккаров. С ним находились воеводы Асмус и Бразд, тысяцкий Микула, а ума и боевого опыта каждого из них было вполне достаточно, чтобы и уйти от преследования врага, и высадиться на его побережье, и захватить богатую добычу. Полбеды, если этим удачливым военачальником окажется тысяцкий Микула, Игорев друг детства и верный человек, но ежели им будет воевода Асмус, лишённый после похода на Каспий благорасположения и милостей великого князя, или воевода Бразд, которого в Киеве считали самым опасным из древлян? А именно кто-то из них двоих сейчас возглавил отряд уплывших к берегам Болгарии судов — они оба выше Микулы по положению в дружине. К тому же Игорь, желая пореже иметь дело с Асмусом и подальше от Руси видеть Бразда, постоянно отправлял их то в Византию, то в Болгарию, что позволило им и хорошо узнать своего сегодняшнего противника, и приобрести немало боевых товарищей среди болгарских военачальников. Используя накопленный опыт и прежние знакомства, Асмус и Бразд могли не только успешно отбиться от посланных вдогонку за их отрядом ромейских кораблей, но и вести удачные боевые действия на Болгарском побережье.

Игорь не мог позволить себе быть менее удачливым, чем его воеводы! Он не мог допустить, чтобы у кого-либо могла возникнуть мысль, что под его началом войскам суждено терпеть поражения, в то время как под водительством простых воевод они способны на победы. Великий князь должен быть первым полководцем на Руси!

Но для доказательства этого Игорю предстояло решить в Вифинии две непростые задачи: одну на суше, другую на воде. На суше ему надобно было умудриться захватить расположенные вдоль реки города-крепости, не будучи разбитым при этом высадившимися с кораблей ромейскими войсками. На воде ему следовало проявить чудеса изобретательности, чтобы не оказаться отрезанным от моря подошедшим к устью реки неприятельским флотом. Обе задачи были одинаково сложны. Даже если до высадки ромеев русичам и викингам удалось бы взять одну-две крепости, остальные уже пришлось бы осаждать при постоянной угрозе с тыла. А коим образом можно помешать византийцам перекрыть устье реки кораблями, которые преградят отступление ладей и драккаров из реки обратно в море.

Но великий князь уже знал, что и как ему нужно делать. Как ни странно, справиться с возникшей задачей ему помогла в какой-то мере жена Ольга, точнее, её страсть к чтению имевшихся в великокняжеском тереме книг и к беседам с жрецом киевских христиан Григорием, на которых позже стал присутствовать и Игорь.Размышляя над услышанными историями войн владык Старого и Нового Рима, а также разноплеменных правителей, во времена которых жили и вершили свои чудесные деяния первые христиане, и возвращаясь к урокам своего похода на Хвалынское море, Игорь всё чаще обращался к мысли, которая и прежде приходила ему в голову, однако он не придавал ей должного значения.

На войне часто побеждает не тот полководец, который имеет большее по численности и лучше оснащённое войско, а тот, который смог проникнуть в замыслы врага и утаить от него собственные. А главное, победу одерживал тот полководец, чьи действия оказывались неожиданными для врага, ломая его планы и не давая времени для принятия новых, или который вводил недруга в заблуждение, заставляя его совершать губительные для себя поступки. Разве он, великий князь Игорь, опустошил всё побережье Хвалынского моря и одержал верх над войсками персидского шаха и арабского халифа, властителей Аррана, Джиля, Табаристана, владык Джорджана, Мазендарана, Ширвана, благодаря своему превосходству в силах? Нет, он побеждал всех потому, что нападал тогда, когда его не ждали. Разве поражение Игоря на переволоке у Итиль-реки вызвано не тем, что он получил сильнейший удар оттуда, откуда не предполагал? Разве ромеи разгромили его флот не потому, что были осведомлены о силах и планах русичей, а Игорь не располагал достоверными сведениями о враге?

Поэтому сейчас Игорь намерен противопоставить неприятелю прежде всего не число своих дружинников и их отвагу, а собственный ум, расчёт, изобретательность. Ромеи не должны даже догадываться об истинных замыслах русичей, а ещё лучше, ежели они станут знать о русичах то, что тем нужно. В том, что необходимо поступить именно так, Игорь был уверен, ещё подплывая к малоазиатскому берегу. Но лишь теперь, столкнувшись с конкретной обстановкой в Вифинии, он принял окончательное решение.

   — Что молвите, воеводы? — спросил Игорь. — Как нам завладеть богатой добычей и не очутиться с ней в смертельной ловушке?

   — Ещё не ведаем, княже, — ответил за всех Ратибор. — Непростое это дело, большого ума требует.

   — Что верно — то верно, — заметил Игорь, отходя от окна. — Но если сего не знаете вы, воеводы, это уже известно мне. Для осуществления моего замысла нужны варяжский сотник Дагар и витязиня Роксана из Киева. Дагар во дворе монастыря, а где Роксана?

   — Уплыла вместе с воеводой Олегом к городу. Отправить за ней ладью? — предложил Ратибор.

   — Не нужно. Я сейчас намерен лично осмотреть крепостные стены Лаврополя, заодно и поговорю с Роксаной. А Дагара захвачу по пути.

Сопровождаемый воеводами и ярлом, Игорь покинул комнату и направился к крепостным воротам. У башни близ начала монастырского сада он остановился. Дагар с викингами был ещё здесь, завершая расправу над монахами. Часть из них с петлями вокруг шеи висела на деревьях, некоторые корчились, нанизанные на вкопанные в землю острые колья, другие были пригвождены к земле большими деревянными клиньями, трое или четверо, привязанные к стволам деревьев, были утыканы стрелами, словно ежи колючками. Стенания и хрипы истязаемых заглушал голос распятого на кресте настоятеля:

   — Проклинаю тебя, богоотступник! Проклинаю тебя, изувер и мучитель! Да поглотит тебя геенна огненная, да испепелит тебя огонь небесный, да не останется от тебя даже следа на земле!

Но Дагар не обращал на настоятеля ни малейшего внимания, будучи целиком занят совсем другим делом.

   — Брат Кирилл, как я рад, что огонь развязал твой язык и спас твою жизнь. Значит, ты решил указать тайник, где спрятаны монастырские сокровища, чтобы они перешли в руки тех, кому доставят прямо-таки ангельское блаженство? Похвальное решение и угодный Христу поступок, — приговаривал Дагар, разрезая мечом верёвки на привязанном к дереву высоком, худом монахе, под ногами которого ещё тлели угли только что погашенного костра. — Ты правильно рассудил, что богатство ни к чему смиренным слугам Иисуса, коим следует жить в скромности и воздержанности, довольствуясь малым и замаливая свои и чужие грехи. А тяга к богатству не что иное, как искушение сатаны, злейшего врага рода человеческого. Избежав сего искушения, ты стал угоден Христу, и он не отнял у тебя сегодня моими руками жизнь, позволяя и впредь творить добрые дела.

Увидев великого князя, Дагар вложил меч в ножны, довольно ощерил рот:

   — Конунг Игорь, я обещал тебе в монастыре богатую добычу и сдержал своё слово. Среди монахов оказался наш друг, пожелавший в обмен на жизнь показать монастырскую сокровищницу.

   — Сотник, раздели эти сокровища между штурмовавшими монастырь викингами. Не забыв, конечно, и себя, — сказал Игорь. — Но прежде ответь, настолько ли хорошо знаешь ты здешние места, чтобы предстать перед ромеями, как... — Игорь замолчал и впился глазами в освобождённого от пут монаха, осматривавшего свои обожжённые ноги. — Впрочем, зачем перед ними представать тебе, ежели это может сделать тот, кто не вызовет у них подозрений? Сотник, ему по силам ходить? — поинтересовался Игорь, кивая на монаха.

   — Ходить? Почему бы и нет? — удивился Дагар. — Ведь мы его не поджарили, как собирались, а всего лишь разогрели, чтобы взбудоражить застывшую в жилах от безделья кровь и заставить быстрее шевелиться заплывшие жиром мозги. Если потребуется, он у меня не то что ходить, но и бегать будет, — пообещал сотник.

   — В таком случае возьми монаха немедленно под стражу, вели не спускать с него глаз и никому не показывать, — приказал Игорь. — Никуда даже на краткий срок не отлучайся из монастыря сам. Я собирался поговорить с тобой в ладье, но, коли у нас появился такой полезный друг, побеседую с вами обоими немного позже, когда возвращусь от Лаврополя.


Вошедший в горницу слуга почтительно замер у порога, опустил голову под тяжёлым взглядом Младана.

   — Прости, кмет, что тревожу столь поздно. Делаю это по твоему же повелению.

Все в замке знали, что кмет Младан строжайше запретил тревожить себя после ужина. В эти вечерние часы он любил остаться в горнице один, сесть у распахнутого настежь окна, забыть о хлопотах и суете ещё одного прожитого дня. Прикрыв глаза, любуясь из-под полуопущенных век красотой обступивших замок родных гор, он уходил мыслями в прошлое, будил воспоминания об ушедших бранных днях и бывших товарищах.

Три года назад в бою с византийцами он потерял руку, чужое копьё сильно повредило коленную чашечку, и нога с тех пор не сгибалась. Теперь старый седой воин был вынужден постоянно пребывать в замке, живя лишь воспоминаниями о бранном прошлом. Когда по вечерам он оставался в горнице наедине с мыслями, его не смел тревожить никто, даже молодая красавица жена и любимая единственная дочь.

   — Говори, — разрешил Младан слуге.

   — У ворот замка отряд воинов-русичей. Их старший хочет видеть тебя, кмет.

   — Русичи? — Полузакрытые прежде глаза Младана открылись, пальцы руки сжались в кулак. — Кто они и откуда?

   — Старший говорит, что они явились с побережья. Им удалось высадиться с тех ладей, что плыли на Царьград, потерпели поражение в морском бою с византийцами. Л ишь зная, что ты велел немедля извещать тебя о каждой вести о русичах, я осмелился нарушить твой покой.

   — Что нужно им?

   — Старший хочет видеть тебя, — повторил слуга. — Я предложил подождать до утра, однако русич настаивает на немедленной встрече. Он просил передать тебе вот это, кмет.

Слуга достал из-за пазухи и протянул Младану длинный, завёрнутый в холстину предмет. Кмет осторожно развернул свёрток и увидел широкий кривой кинжал с густо усыпанной самоцветными каменьями рукоятью. Пальцы Младана, державшие оружие, заметно дрогнули, на виске запульсировала синяя жилка. Это был его некогда любимый клинок, который много лет назад он подарил русскому побратиму воеводе Асмусу, получив от него взамен тот кинжал, что торчал сейчас у него за поясом. Несколько мгновений, справляясь с охватившим его волнением, кмет смотрел на клинок, затем перевёл взгляд на слугу.

   — Вернись и приведи ко мне русича, от которого получил свёрток. Заодно вели сыскать воевод Любена и Бориса и передать, что утром жду их...

Воеводы явились в горницу кмета после завтрака. Борис был примерно одинакового с Младаном возраста, высок, дороден, с большой, растущей почти от глаз пышной бородой. Его одежда была из дорогой византийской ткани, пальцы унизаны перстнями, и лишь богато украшенный меч на боку свидетельствовал о принадлежности его хозяина к воинскому сословию. Бориса и кмета связывала многолетняя дружба, они ходили вместе во многие походы и теперь коротали рядом оставшиеся дни. Воевода был вхож к Младану в любое время суток, кроме двух-трёх вечерних часов, его власть и влияние в округе мало чем отличались от положения членов семьи самого кмета.

Любену было около сорока лет, воеводой он стал недавно, пройдя до этого все воинские ступеньки, начиная от простого дружинника. Именно он последние три года водил в походы дружину кмета, став в ней первым, не считая Младана и Бориса, человеком. У него не было семьи, жил он вместе с дружиной в замке кмета, воеводские хлопоты поглощали его время от рассвета до темноты. Был он поджар, горбонос, с лица ни зимой, ни летом не сходил смуглый загар, кончики чёрных усов заканчивались у самых скул. Уже с утра на нём была кольчуга, на ногах грубые сапоги, на поясе тяжёлый меч.

Младан встретил их, сидя в кресле. Рядом с ним стоял тысяцкий Микула. Оба воеводы, уже слышавшие о прибытии в замок отряда русичей на лошадях под византийскими сёдлами, вначале с заметным интересом скользнули взглядами по незнакомому гостю, затем отвесили по низкому поклону кмету.

   — Я воин и не люблю лишних слов, — неторопливо начал Младан, глядя перед собой. — Посему поступим так. Пусть первым говорит гость, после чего он услышит наше слово. Говори, русский брат, — повернулся кмет к Микуле.

Речь русского тысяцкого была немногословной. Он рассказал болгарам о морском бое с флотом империи и постигшем русичей поражении, о том, что часть уцелевших от разгрома ладей отошла к берегам Болгарии. Как поджидали на берегу опередившие их преследователи-ромеи, не позволяя высадиться на сушу, как кончились на судах вода и съестные припасы, стали умирать от жажды и голода раненые. Поведал, что воеводская рада приняла решение установить связь с болгарами, как благодаря смекалке древлянского воеводы Бразда Микуле с тремя сотнями отборных воинов удалось очутиться на берегу. Что уже прошлой ночью они смогли отправить оставшимся в море товарищам воду и еду, которой поделились с ними живущие на побережье и в ближайших горах болгары.

   — Нам нужен отдых, следует запастись водой и припасами на обратный до Руси путь. Но, покуда на побережье хозяйничают недруги, это невозможно, поэтому брани между нами и ромеями не миновать. Кто одержит в ней верх — Русь или Новый Рим — будет во многом зависеть от вас, болгары: встанете ли рядом с нами либо останетесь в стороне. Вспомните, что империя враг не только Руси, но и Болгарии, всех славян. Сколько раз проходила она по вашей земле с огнём и мечом, сколько принесла ей слёз и горя! Разве и сейчас она явилась к вам с миром и добром? Ромеи ведут себя как в завоёванной стране: разоряют ваши жилища, притесняют и грабят жителей. Мы, русичи, предлагаем болгарам: протянем друг другу руки, станем единым строем против империи. Я сказал всё и теперь жду ответа, — закончил речь тысяцкий.

Смолкнув, Микула повернул голову к окну. Его взгляд замер на далёких вершинах гор, видневшихся в окно горницы. Молчал, опустив глаза в пол, Младан, не нарушали тишины стоявшие у двери болгарские воеводы. Так протекло несколько томительных минут.

   — Любен, твоё слово, — наконец произнёс кмет.

Воевода распрямил плечи, смело глянул в лицо Младана:

   — Кмет, русичи и болгары — братья, поэтому должны помогать один другому всегда и во всём, особенно в беде. Сегодня она нависла над головами русичей, и наш долг — разделить её с ними. Вели — и я без промедления поведу дружину им на подмогу.

   — Что молвишь ты, Борис? — повернулся Младан ко второму воеводе. — Слушаем тебя.

Тот не спеша разгладил пышную бороду, переступил с ноги на ногу. Его глаза были пусты, в них не читалось и подобия мысли. Таким же равнодушным был и голос.

   — Кмет Младан, я твой главный воевода и выполню всё, что ты велишь. Сегодня Болгария не воюет ни с кем, и, ежели тебе надоело жить в мире, выбирай врага сам. Кого бы ты мне ни назвал — я готов безропотно повиноваться.

По лицу Младана пробежала тень недовольства, он забарабанил пальцами единственной руки по ножнам кинжала.

   — Что ж, воеводы, вы правы оба, — заговорил он. — Ты, Любен, в том, что русичи наши братья и наш долг помочь им. Ты, Борис, — что Болгария сейчас живёт со всеми соседями в мире, потому выбирать себе недруга мы должны сами. Я, ваш кмет, сделал это. — Младан замолчал, взглянул на воевод, потом на Микулу. — Мы, болгары, принимаем сторону наших братьев-русичей и объявляем ромеев врагами, — торжественно заключил кмет и снова посмотрел на Любена. — Воевода, сколько воинов сможешь собрать в замке к вечеру?

   — Три сотни, — тотчас ответил Любен.

   — Назначишь старшим над ними сотника Мирко и отдашь всех под начало нашего русского гостя, — приказал кмет. — Этим же вечером поскачешь с вестью о сборе моей дружины по крепостям и сёлам. Сколько тебе потребуется времени, чтобы собрать, вооружить и снарядить необходимыми припасами двадцать сотен воинов?

   — Трое суток, кмет.

   — Хорошо, собирай их в ущелье у Острой скалы. А через трое суток я или главный воевода Борис будем у тебя. Тогда, зная от тысяцкого Микулы о планах русичей, мы сообща с ними ударим по ромеям. Тебя это устраивает, брат? — посмотрел Младан на Микулу.

Тот приложил руку к груди, склонил голову в полупоклоне.

   — Вполне, кмет. Ты поступил как истинный брат.

   — Я всегда лишь выполняю долг славянина и побратима воеводы Асмуса. Если у тебя, тысяцкий, дел ко мне больше нет, отдыхай до вечера. Ступай с ним и ты, Любен, с темнотой я провожу вас обоих. Тебя же, Борис, прошу остаться, ибо с отъездом Любена ведение дел в замке целиком ложится на твои плечи...

Оставшись вдвоём с главным воеводой, кмет долго молчал. Опустив голову на грудь и полузакрыв глаза, он, казалось, погрузился в сон, и лишь время от времени вздрагивавшие на подлокотнике кресла пальцы говорили, что это не так. Глубоко вздохнув, Младан поднял голову, окинул Бориса, словно видел его впервые долгим изучающим взглядом.

   — Воевода, мы без лишних ушей, поэтому давай говорить начистоту и без утайки.

В глазах Бориса моментально появился живейший интерес.

   — Внемлю тебе, кмет.

   — Я стар, моя жизнь уже пронеслась мимо. Как хочется в оставшиеся до кончины дни спокойствия, позволить наконец желанный отдых душе и телу. Однако кругом властвуют суета и порок, кипит игра низких и никчёмных страстишек. Хочу уйти от них, отрешиться от всяческих соблазнов, но Господь являет мне одно испытание за другим. Вот и сейчас он послал на нашу землю русов и ромеев. Тем и другим нужен я, каждый из непрошеных пришельцев жаждет видеть под своим знаменем моих воинов. Те и другие присылают ко мне гонцов со всевозможными предложениями, посулами, обещаниями. Только никто из них не удосужился спросить, чего желаю я. Скажу тебе честно, воевода, я не знаю, что мне делать.

   — Только что ты сказал, что принимаешь сторону русов, — осторожно заметил Борис.

Отбросив голову на спинку кресла, Младан отрывисто рассмеялся:

   — Воевода, разве не для того дан человеку язык, чтобы скрывать истинные мысли? Киевский тысяцкий и Любен услышали то, чего желали, своими словами я попросту отделался от них. А с тобой хочу решить, как поступить на самом деле.

   — Ты обещал дать русам сегодня вечером три сотни дружинников, значит, уже начал действовать, — внимательно глядя на кмета, сказал Борис. — Твои воины вдвое увеличат силы высадившихся на берег русов; не думаю, что подобный поступок понравится ромеям.

Младан пренебрежительно махнул рукой.

   — Этими воинами я купил себе у русов трое суток спокойствия и столь нужное мне для принятия серьёзного решения время. Однако что делать мне дальше, когда Любен соберёт у Острой скалы всю мою дружину? Тогда русы и ромеи потребуют от меня уже не словесных обещаний или сотню-другую воинов, а настоящего дела. Для обдумывания ответа на сей вопрос мне и нужно выигранное у русов время.

Борис сделал шаг вперёд, в упор посмотрел на Младана:

   — Кмет, два дня назад в этой горнице ты принимал гонца спафария Василия и сулил помощь империи. Сегодня здесь же ты обещал свою дружину русам. Я страшусь давать советы, потому что не знаю, что ты замыслил на самом деле.

Лицо Младана приняло страдальческое выражение, уголки губ скорбно опустились.

   — Воевода, я стремлюсь к одному — дожить остаток жизни в покое, мне не нужны ни русы, ни ромеи. Однако мне никак не удастся остаться вне их вражды, поэтому обязательно придётся принять чью-то сторону. Не желая рисковать, я хочу с самого начала быть в союзе с будущим победителем. Разве это трудно понять? Особенно тебе, далеко не столь наивному, как Любен.

Борис понимающе усмехнулся:

   — У империи на берегу полнокровный легион пехоты и две таксиархии[36] отборной панцирной конницы, с моря их поддерживает флот, — произнёс он. — Русов вдвое или втрое меньше, они ослаблены жаждой и голодом, многие из них ранены. Неужто исход предстоящей борьбы может вызвать у тебя сомнения, кмет?

   — Я хорошо знаю русов. Пусть они действительно намного уступают в численности византийцам, каждый их дружинник стоит в бою нескольких наёмников-ромеев. Они будут сражаться до последнего, а воинское счастье любит смелых.

   — Оно также любит и решительных, кмет, — многозначительно заметил Борис. — Ты колеблешься, мечешься меж русами и ромеями, а ведь мог бы сделать сегодня отличный ход. Сейчас в замке всего сотня русов, которые считают себя нашими гостями и потому беспечны, словно малые дети. Одно твоё слово — и мои воины изрубят их, а пленённый тысяцкий на дыбе откроет, где хоронятся остальные его воины. Уничтожив и тех, мы предрешим участь всех приплывших к Болгарскому побережью русов и варягов. Уверен, что империя не забудет такой услуги и сполна вознаградит тебя. А поскольку после гибели отряда тысяцкого ромеи смогут обойтись без посторонней помощи, ты сразу обретёшь желанное спокойствие. Решайся, кмет, другой подобной возможности может больше не представиться.

Младан рывком вскочил с кресла, быстро проковылял к окну, встал к Борису спиной. Некоторое время молчал, затем до воеводы донёсся его глуховатый голос:

   — Я воин и не способен на столь низкое предательство. Оно запятнает не только мою честь, но и честь всего нашего рода. От меня отвернутся близкие и друзья, моё имя проклянут потомки!

   — Русов в замке перебьют мои верные люди, которые скорее умрут, нежели предадут содеянное огласке. О становище русов, оставшихся за стенами замка, мы сообщим ромеям, и пускай уже они охотятся за ними. Ежели ты, кмет, так тревожишься за свою честь, я готов выполнить предложенный план один, без твоего участия. Скажи мне сейчас одно слово «да» — и больше от тебя ничего не требуется.

   — Ты уверен, воевода, что на помощь русам не приплывут другие их ладьи, также спасшиеся от имперского флота? И что русы, превысившие ромеев в силах, не разобьют спафария или заставят его очистить побережье без боя? Что тогда?.. Молчишь? Повторяю: я не хочу рисковать, а потому задумал поступить по-иному. И русам и ромеям я обещал помощь через три дня. Пусть наступит указанный мной срок, и сам ход событий безошибочно подскажет, чью сторону мне принять. А до этого я буду ждать и только ждать.

Борис обиженно поджал губы.

   — Кмет, ты уже всё обдумал и принял решение без меня. Раз так, наш разговор бесполезен, ведь мои советы тебе не нужны.

   — Советы — да, но мне необходим ты сам. С тех пор как твоя дочь вышла замуж за знатного ромея, а её сын стал воспитываться в Константинополе, я заметил, что ты начал тяготеть к империи и некогда ненавистные нам обоим ромеи превратились в твоих лучших друзей. Именно такой человек мне сейчас нужен. Я дал русам триста воинов и тем заслужил их доверие, воевода Любен будет поддерживать связь между мной и ними. Однако мне также необходим человек, который стал бы связующим звеном между мной и империей, будучи одновременно предан мне и верен ей. Этим человеком станешь ты, Борис, поскольку только тебе я могу открыть все тайники своей души. Ответь, согласен ли ты быть таким человеком?

   — Согласен, — не раздумывая, твёрдо ответил воевода.

Младан отошёл от окна, остановился против собеседника.

   — В своей игре с русами я дал Любену козырь — триста воинов. Не хочу остаться в долгу и перед тобой, поскольку доверие ромеев для меня важно не меньше, чем их врагов. Поэтому, Борис, ты сейчас же отправишь к спафарию Василию гонца с грамотой. В ней известишь его о прибытии ко мне тысяцкого Микулы, о том, что я был вынужден уступить ему триста дружинников, которые вместе с русами сегодня вечером покинут мой замок. Напишешь, что твои верные люди скрытно последуют за этим отрядом и будут сообщать о нём одновременно тебе и спафарию. — Кмет опустил в пол глаза. — Как видишь, я не оставил без моих щедрот никого: киевлянам подарил три сотни воинов, ромеям дал право распорядиться жизнью и смертью четырёхсот русов и болгар, а также предоставил возможность обнаружить и уничтожить основной отряд тысяцкого Микулы, находящийся вне замка. И как мало я хочу за всё это — всего трое суток спокойной жизни.

Борис почтительно склонил голову.

   — От имени спафария обещаю тебе их, кмет. Теперь дозволь покинуть тебя: мне надобно срочно написать грамоту ромеям, отправить с ней гонца и заняться лазутчиками, которые пойдут по следу отряда тысяцкого Микулы и сотника Мирко.


Прочитав полученную от воеводы Бориса грамоту, спафарий Василий надолго задумался.

В Болгарии он находился не первый раз: приходил на эту землю с яростью в груди и оружием в руках как враг, бывал при дворце болгарских царей в качестве почётного гостя, щедро расточавшего лесть и дорогие подарки. Поэтому он неплохо знал и блестящих придворных вельмож, и лучших болгарских военачальников. Среди последних ему был известен кмет Младан, с которым судьба заставляла Василия встречаться и на поле брани с обнажённым мечом в руках, и за праздничным столом с поднятым заздравным кубком. Однако он всегда знал болгарского кмета как непримиримого противника Византии и последовательного сторонника Руси, с которой у того были связаны все надежды на лучшее будущее своего народа. Не происходило ни одной битвы с Византией, в которой не участвовал бы Младан с дружиной, в боях с империей сложили головы его отец и два брата, меч легионера Нового Рима три года назад лишил кмета руки, превратив его в калеку. Сообщение воеводы Бориса, что Младан не только не поддержал русов и не выступил с ними против империи, но даже сознательно подставил под удар и возможную гибель значительный их отряд и триста собственных дружинников с лучшим своим сотником, заставило Василия серьёзно призадуматься.

В надёжности и достоверности сообщения Бориса спафарий не сомневался нисколько: он имел на это веские причины. Дело в том, что византиец, муж дочери Бориса, являлся племянником Василия. За те несколько лет, как он приобрёл новых родственников из Болгарии, далеко не глупый спафарий приложил немало сил, чтобы как можно лучше постичь истинную сущность болгарского воеводы. Вначале он отметил бросавшиеся в глаза жадность и тщеславие Бориса, а в конце концов смог обнаружить в его характере главное для себя: непомерно раздутый эгоизм и тщательно скрываемую зависть ко всем, кто стоит выше его по знатности рода или достигнутому служебному положению, в первую очередь к кмету Младану.

На этих слабостях воеводы стал осторожно и умело играть спафарий, стремясь в будущем сделать из Бориса послушную в своих руках куклу. При каждом удобном случае он возносил до небес ум, храбрость и всяческого рода действительные и мнимые заслуги Бориса. Сокрушался, отчего они до сих пор по достоинству не оценены ни кметом, ни при царском дворе, возмущался, почему другие вельможи, сделавшие для Болгарии значительно меньше Бориса, занимают в иерархической лестнице куда более высокое положение, чем он. А с появлением у воеводы внука Василий смог влиять и на его дедовские чувства: постоянно восхищался малышом и его способностями, засыпал его дорогими подарками, сулил тому при византийском дворе блестящую карьеру, обещая в этом собственную помощь. Неудивительно, что уже через несколько лет Борис стал горячим поклонником империи и служил Василию не за страх, а за совесть.

Но если личность воеводы Бориса была ясна спафарию до конца, то мотивы последних поступков Младана являлись для него полнейшей загадкой.

Возможно, всё гораздо проще, чем он предполагает? С тех пор как Болгария приняла христианство, а её цари, женясь на гречанках, стали родниться с императорами Нового Рима, среди болгарской знати произошли весьма заметные изменения. Часть её также поспешила связать себя родственными узами со знатнейшими и богатейшими византийскими фамилиями, начала перенимать греческий быт и привычки, её былые настороженность и подозрительность к хищному и опасному соседу сменились лояльностью и терпимостью. Почему подобной метаморфозы не могло произойти на старости лет и с кметом Младаном? А может, покой в его душу внесли молодая красавица жена и единственная дочь-наследница? Не исключено, что так поздно пришедшее к Младану семейное счастье как раз и заставило его сейчас отрешиться от бранных дел и искать спокойствия? Кто знает?

Если дело обстоит именно так, тяга старого кмета к тихой, размеренной жизни только на руку Василию. Ему даже не нужна помощь дружины кмета, главное, чтобы спафарий был спокоен за собственный тыл и не опасался удара болгар в спину. Нейтралитет кмета позволит ему снять с горных перевалов три когорты пехоты, которыми осторожный Василий предусмотрительно прикрыл занятый византийцами участок побережья со стороны владений кмета. Лишь бы знать, что за пассивностью Младана не кроется никакая ловушка, только бы поверить, что болгары не примут участия в предстоящих сражениях и спафарию будет позволено схватиться с русами один на один. Но разве дано смертному проникнуть в чужую голову, разве суждено ему читать находящиеся в ней мысли? Поэтому следует запастись терпением и ждать прибытия первого из тех лазутчиков, которых послал за русско-болгарским отрядом тысяцкого Микулы воевода Борис...

Гонец прискакал под утро. Предупреждённая спафарием стража сразу доставила его к полководцу в шатёр.

   — Ну? — коротко спросил Василий, набрасывая на плечи плащ и усаживаясь в кресло.

Гонец вначале шагнул к серебряному кувшину с водой, жадно и шумно напился. Снял шлем, вылил остатки воды на слипшиеся от пота волосы.

   — Говори, я жду! — нетерпеливо прикрикнул спафарий.

Болгарин спокойно, не торопясь, стряхнул капельки воды с усов и коротко стриженной бороды, лишь после этого взглянул на Василия.

   — Не спеши, спафарий, успеешь узнать всё. Для того и прискакал к тебе. — Гонец перевёл дыхание, провёл рукой по слезившимся от быстрой скачки глазам. — Слушай, ромей.

Рассказ гонца был краток. Лазутчики воеводы Бориса скакали за русско-болгарским отрядом до наступления темноты, надеясь, что тысяцкий Микула ведёт его на соединение с остальными двумястами своими дружинниками. Этого не случилось. Отряд завершил дневной путь в одном из глухих лесных урочищ, стал располагаться в нём на ночь. Никаких других русов в этом месте не оказалось. После короткого отдыха полусотня прибывших русов во главе с тысяцким поскакала дальше, в сторону побережья. Трое лазутчиков остались следить за основной частью отряда, двое, в том числе гонец, отправились за группой тысяцкого. Им повезло: именно эта полусотня привела их к русам, которых они ожидали увидеть вечером в лесном урочище. Сейчас эти две с половиной сотни под командованием тысяцкого Микулы находятся недалеко от моря, в ущелье у одной из малоприметных бухт среди прибрежных скал.

   — Я оставил напарника следить за русами, а сам прискакал к тебе, — закончил гонец. — Теперь, ромей, ты знаешь всё и волен поступать как считаешь нужным. А мне вели дать свежую лошадь, я должен как можно скорее вернуться к напарнику.

   — Ты получишь свежую лошадь, — пообещал Василий. — Но прежде отдохни, умойся и поешь. Я сам решу, когда тебе возвращаться. Иди.

Оставшись один, спафарий запустил пальцы правой руки в бороду, прикрыл в задумчивости глаза. Рассказ гонца многое для него прояснил, однако поставил и ряд неотложных вопросов. Почему русский тысяцкий не собрал свой отряд воедино? Что надобно двум с половиной сотням русов на побережье? И как поступить ему самому, спафарию Василию, за спиной которого притаились в двух местах шесть центурий славян, отважных и умелых воинов, предводительствуемых одним из лучших русских военачальников?

Возможно, необходимо сейчас же перекрыть им конницей пути отхода, затем навалиться пехотой и уничтожить до единого человека? А может, стоит подождать и, не спуская со славян глаз, поиграть с ними как кот с мышью? Ведь русский тысяцкий явно нечто затевает, и, кто знает, возможно, срыв его замысла будет намного полезнее, чем немедленное уничтожение славянского отряда? Но чтобы принять окончательное решение, желательно самому побывать у той бухты, где затаился киевский тысяцкий, и попытаться понять, чем она его привлекла.

Спафарий дёрнул шнур колокольчика, приказал появившемуся у входа в шатёр центуриону:

— Немедленно поднять по тревоге пять конных центурий. Через час я поведу их в горы.


   — Спафарий, это та самая бухта, — уверенно произнёс легионер. — Там, левее, русы уничтожили на тропе нашу центурию, а в бухте встречали свои ладьи, вместе с болгарами нагружали их водой и продовольствием.

Василий, болгарин — гонец воеводы Бориса, легионер, спасшийся несколько дней назад от ночного нападения русов, и десяток солдат стояли на вершине покрытого кустарником утёса, одиноко возвышавшегося над окружающей местностью. Сюда по приказу спафария привёл их болгарский лазутчик, прекрасно знающий здешние горы и побережье.

   — Покажи место, где скрываются русы тысяцкого Микулы, — повернулся к нему Василий.

   — Они в ущелье за той седловидной горой. По дну ущелья к морю бежит ручей, по нему русы могут легко попасть прямо в бухту. Если ты, ромей, собираешься её окружить, знай, что из ущелья имеются ещё два выхода: по козьей тропе и руслу некогда протекавшей здесь реки.

   — Далеко ли отсюда отряд, приведённый тысяцким из замка кмета Младана?

   — В двух часах хорошей лошадиной скачки. Твои когорты на перевалах уже за их спиной, так что никто не в состоянии задержать их, пожелай конные русы и болгары тоже очутиться у бухты.

Не ответив, Василий привстал на цыпочки, осторожно поднял голову над кустарником, ещё раз внимательно осмотрел лежавшую ниже утёса седловидную гору. Задержал взгляд на расположенном у её подножия ущелье, долго рассматривал хорошо видимую с высоты бухту, водная поверхность которой ярко искрилась под солнцем. Бухта вдавалась в сушу длинным, не менее трёх стадий[37] языком, постепенно сужавшимся к морю, и соединялась с ним узким, извилистым проливчиком, в котором едва ли смог бы проплыть дромон.

Берега бухты на всём протяжении были усеяны большими мшистыми камнями. Лишь в одном месте, где из ущелья вырывался на простор горный ручей, на треть стадии тянулся прекрасный песчаный пляж. Небольшой пролив, соединявший бухту с морем, был стиснут с обеих сторон высокими остроконечными скалами, угрюмо нависшими над ним всей тяжестью и почти полностью скрывавшими его в собственной тени.

Василий довольно усмехнулся. Отсюда, с высоты птичьего полёта, замысел русов открылся перед ним так зримо, словно он сам вместе с ними задумал его. Русы решили ещё раз воспользоваться знакомой им бухтой, однако теперь они приплывут не на считанные часы за водой или продовольствием, а чтобы надолго сойти на сушу, начав боевые действия против византийцев. Прикрывать их высадку будет уже находящийся на берегу русско-болгарский отряд. Сам тысяцкий с пешими воинами перекроет пути к приплывшим ладьям со стороны гор и организует приём товарищей с моря, а подоспевшая ему на помощь славянская конница перережет с обеих сторон идущую мимо бухты дорогу. Что ж, задумано неплохо, в расчётливости и хитрости варварам не откажешь. Только, на свою беду, они имеют дело с ним, спафарием Василием, который способен разгадывать самые хитроумные и каверзные замыслы своих врагов.

Давая отдых уставшим от напряжения глазам, Василий на какое-то время прикрыл веки, потом глянул на Борисова лазутчика.

   — Куда можно уйти из бухты?

   — Куда угодно, ромей. Можно направиться в любую сторону вдоль берега моря, можно выйти на дорогу и воспользоваться ею, можно попасть по дну ручья в ущелье. Уже из него ничего не стоит исчезнуть по козьей тропе или высохшему речному руслу в горы.

   — Ты уже говорил об этих путях, — поморщился Василий. — Я хочу знать, нет ли ещё дорог или звериных троп, о которых ты мог забыть? Возможно, ты не слишком знаком с этими местами и мне следует расспросить кого-нибудь другого?

   — Я родился и вырос здесь, ромей, поэтому знаю округу не хуже собственной ладони. Говорю ещё раз: из бухты нет иных путей, кроме тех, о которых я сказал.

   — Ущелье упирается в седловидную гору, затем идёт вдоль её подножия. Неужели на горе нет никаких дорог или троп? — с сомнением спросил Василий.

   — Отсюда виден лишь один склон горы, спускающийся в ущелье. Он самый пологий, зато остальные обрываются вниз бездонными пропастями. Я не раз охотился в здешних местах и знаю, что даже дикие козы, загнанные на эту гору, не могут спуститься и срываются в бездну. Седловидная гора — это ловушка: попавший на неё вынужден либо снова спуститься в ущелье, либо ринуться в пропасть.

По лицу Василия скользнула улыбка, он дружески хлопнул лазутчика по плечу:

   — Верю тебе, болгарин, и не хочу больше утруждать. Поэтому оставляю следить за русами десяток лучших акритов[38], а тебя с напарником забираю с собой. Мои солдаты справятся днём с наблюдением не хуже вас, однако вечером вы мне понадобитесь снова.

Вернувшись в лагерь, Василий велел позвать к себе в шатёр комеса Петра и стратига Иоанна. Длительное пребывание при императорском дворе и среди высших чинов византийской армии приучило спафария в первую очередь думать и заботиться о собственном авторитете, стремясь при любой возможности приумножать его, для чего никогда не выставлять ни перед кем напоказ своих ошибок или просчётов. Сейчас, страхуя себя от возможной неудачи и неизбежных в таких случаях пересудов, Василий не стал посвящать в детали своего плана даже ближайших помощников, он лишь дал каждому непосредственно к нему относившиеся распоряжения.

   — Комес, — обратился он к Петру, — я отменяю сегодняшний переход на новое место. Прикажи легионерам как можно лучше укрепить лагерь и не особенно утруждай их караулами и работой. Сделай так, чтобы они больше отдыхали днём, однако постоянно были готовы выступить в поход ночью. И срочно вели отобрать пять-шесть центурий из бывших горцев, они могут понадобиться мне уже сегодня.

   — Всё будет исполнено, спафарий, — пробасил в густую бороду комес. — Лично займусь отбором нужных тебе легионеров-горцев и обещаю, что к вечеру они будут готовы к маршу.

   — Ты же, стратиг, — повернулся Василий к Иоанну, — усиль днём охрану побережья. А с наступлением темноты собери конников в единый кулак, оставив на ночь вдоль берега лишь тщательно замаскированные секреты. Постарайся не гонять людей и лошадей без нужды, с сегодняшней ночи конница должна быть готова к бою в любую минуту. Причём против сильного и многочисленного врага.

Отпустив Иоанна и Петра, Василий велел позвать дежурного центуриона.

   — Срочно передать на корабли мой приказ: следить за русскими ладьями так, как никогда до этого. Я должен тут же знать всё о каждом манёвре язычников, о любом изменении в их маршруте или построении судов. А главное — пусть ночью будут бдительны втройне.

6


Патрикий Варда с утра пребывал в отличном настроении. Причиной тому было не только вкусное местное розовое вино, подаренное ему хозяином виллы, которую спасли от разгрома варварами высадившиеся с кораблей на побережье легионеры, и чудная ночь с молодой красивой рабыней, но и хорошие вести, с которыми пожаловал к нему в палатку доместик Иоанн.

Собственно, вести и не могли быть плохими, поскольку Варда никогда не позволял себе знать меньше, чем подчинённые ему военачальники, и всегда принял бы необходимые меры для предотвращения неблагоприятного для себя развития событий и, значит, плохих вестей. Но, зная глупость, чрезмерное себялюбие и чванливость полководцев, лишь по недоразумению носивших это высокое звание, он не вмешивался открыто в их действия, предпочитая контролировать каждый их шаг и приказ втайне. Не слишком высокого мнения был он и о воинских дарованиях доместика Иоанна, с которым на сей раз свела его судьба в предстоящей войне с северными варварами на земле Вифинии. Однако у Иоанна оказалось похвальное для человека его положения качество — осторожность, и, прежде чем совершить какой-либо ответственный поступок либо отдать серьёзное распоряжение, он обязательно советовался с патрикием.

Сейчас, развалившись на мягких подушках и лениво поцеживая вино, Варда делал вид, что внимательно слушает Иоанна, хотя отлично знал, что тот ему сообщит и даже предложит в заключение.

   — Сегодня варвары взяли штурмом третий город на реке, — звучал голос доместика. — Теперь, кроме столицы провинции, в ней остался единственный не захваченный ими город — Лаврополь, хотя монастырь возле него стал первой жертвой их вторжения на побережье. По своему обыкновению, варвары не тронутся с места, покуда не разграбят дочиста захваченные города и не выпьют до капли имеющееся в них вино. Это сейчас и происходит во всех трёх оказавшихся во власти русов и викингов городах — везде грабежи, насилие, осквернение христианских святынь, беспробудное пьянство. Можно считать, что две тысячи варваров полностью утратили способность воевать и в случае неожиданного по ним удара не окажут серьёзного сопротивления.

   — Как обстоят дела у Лаврополя? — поинтересовался Варда.

   — Варвары плотно обложили город со всех сторон, расположив против каждых крепостных ворот по пять центурий своих воинов. Все центурии днём и ночью в полной готовности к отражению возможной вылазки гарнизона, а выставленные вокруг города дозоры тотчас известят русов о нашем приближении, вздумай мы прийти на помощь осаждённым. Внезапно атаковать варваров у Лаврополя невозможно, нападать на них всего лишь с двойным превосходством в силах не имеет смысла. Русы и викинги хорошо укрепились вокруг города, обнесли свои лагеря у ворот рвами и частоколом, и, прежде чем мы сможем разбить их, к ним успеет подойти подкрепление из островного монастыря. В нём обосновалось не меньше полутора таксиархий варваров, не позволяющих нашему флоту подняться по реке к Лаврополю, и половину этих воинов противник может без ущерба для себя перебросить к городу. Ладьи сделают это в течение часа, а удобный на многих участках для высадки берег позволит врагу нанести удар в самом опасном для нас месте.

   — В Лаврополе всегда постоянно квартировало не меньше таксиархии легионеров, к ним должно примкнуть примерно столько же вооружённых горожан и окрестных жителей. Если нанести по осаждающим одновременно два удара — один из крепости силами гарнизона, другой нашими войсками от побережья, — русов у города вполне можно разгромить, — заметил Варда.

   — Для согласования наших действий с гарнизоном необходимо установить с ним связь, а русы перехватывают всех направляемых мной в город лазутчиков, — сказал Иоанн. — К тому же не стоит обольщаться боевыми возможностями гарнизона. В провинциальных крепостях обычно служат легионеры-старики, у которых на носу пенсия, и увечные полукалеки, способные только передвигаться с помощью древка копья по городским стенам и перекликаться с соседними часовыми. А городские ополченцы и окрестные землевладельцы могут сносно сражаться лишь на стенах или у ворот собственного дома, но никак не штурмовать чужие укрепления. Варвары это знают не хуже нас, поэтому успешно отразят все вылазки из крепости двумя-тремя центуриями, бросив против нас остальные.

   — Что нового на побережье? Не угрожает ли ему ещё одно нашествие варваров, которые блуждали до этого где-то в море?

   — На побережье всё спокойно, наши дозоры не видели в море ни одного вражеского судна. Однако ни единого легионера оттуда брать нельзя — варвары могут появиться в любой миг и в значительном числе. К тому же рабы в тамошних дворцах и виллах с нетерпением ждут варваров, чтобы рассчитаться со своими хозяевами и обрести свободу. Поэтому высадка даже малочисленных сил русов или викингов будет крайне опасна.

   — Верно, — согласился Варда. — Все центурии, несущие службу на побережье, там и останутся.

Именно в разговоре о двух таксиархиях легионеров, которые Варда сразу по прибытии в Вифинию предложил отправить для охраны побережья, он впервые столкнулся с дальновидностью и осторожностью доместика и оценил его. Варда распространялся тогда о возможной высадке на сушу отставших от своих главных сил русов и викингов, об угрозе мятежа при их появлении местных рабов, о способности новоявленных варваров нанести внезапный удар в спину направившимся на выручку Лаврополя легионерам Иоанна, однако доместик понял его правильно. Многоопытный, досконально изучивший все хитросплетения придворной жизни патрикий в первую очередь заботился не о разгроме варваров и не о спасении окружённых ими городов, а о сохранности дворцов и вилл константинопольской знати, облюбовавшей этот участок побережья для летнего загородного отдыха и приятного времяпрепровождения в осеннее и зимнее ненастье.

Недовольство какого-либо важного сановника, а тем более кого-нибудь излюбимчиков императора или патриарха, лишившегося дворца или виллы в результате нападения варваров, могли значить для краха карьеры полководца и вельможи гораздо больше, чем неудачное сражение либо захват ими нескольких провинциальных городков с никому не известными горожанами и купцами. Доместик смог постичь эту истину, хотя другой военачальник на его месте постарался бы не распылять свои силы по пустякам, а, стремясь к скорой и блистательной победе, собрал бы их в единый кулак и всей мощью обрушился на варваров, не помышляя ни о чём другом, тем более о каких-то дворцах и виллах в уютных бухточках на побережье.

После того разговора Варда стал питать к Иоанну нечто вроде уважения и по мере возможности старался не ставить его в неловкое или унизительное положение при посторонних. Но даже при благоприятном отношении к доместику тот отнял у Варды сейчас слишком много времени, чтобы можно было терпеть его присутствие в своей палатке дальше.

   — Иоанн, что ты намерен предпринять, дабы не позволить варварам захватить Лаврополь? — спросил он. Ведь те две таксиархии русов и викингов, что ныне занимаются грабежами и пьянством во взятых городах, со дня на день соединятся со своими товарищами у Лаврополя, и он не устоит перед их общим натиском.

   — Я не допущу соединения варваров у Лаврополя! — выкрикнул Иоанн. — Я разобью их поодиночке и начну это сегодняшней ночью с варваров, бесчинствующих в захваченных городах!

   — Надеешься, что, погруженные в пьяный сон, они не окажут должного сопротивления? Но варвары наверняка выставили вокруг городов круглосуточные дозоры и не позволят напасть на себя внезапно. Согласен, что уставшие от штурма и грабежей, лишившиеся разума и сил от непомерного употребления вина, они не смогут по-настоящему сражаться. Но кто помешает им, почувствовав опасность, попросту сесть в свои судёнышки и уплыть к тому же Лаврополю? Ведь ладьи, на которых они прибыли для захвата городов, по-прежнему стоят у пристаней.

   — Патрикий, варвары допились до того, что не могут владеть ни оружием, ни вёслами, они позабыли, что находятся на неприятельской земле. Минувшей ночью в ближайшем к нам городе они даже не охраняли стен и разрушенных при штурме крепостных ворот, целиком положившись на дозоры и ночные секреты, которые — надо отдать им должное! — всегда трезвы и несут службу на совесть. Такое положение в каждом взятом ими городе.

Дорвавшиеся до вина варвары превратились из грозных воинов в беспомощных детей!

   — Но если дозоры варваров исправно несут службу, как ты собираешься захватить их врасплох?

   — Варвары успели полностью разграбить города, отобрали для продажи в рабство здоровых мужчин и подростков, а на остальных жителей перестали обращать внимание. Они даже не препятствуют им в поисках пищи выходить за городские стены и выгонять на пастбища уцелевший скот. Под видом горожан, ходивших в окрестные селения за едой и возвратившихся обратно, во всех городах побывали мои лазутчики и узнали всё, что меня интересовало. Я расспросил также многих убежавших от варваров жителей и только после этого составил окончательный план разгрома врагов в двух городах. Осуществлю его сегодня же ночью, ибо запасы вина в городских подвалах не безграничны, и уже завтра русы и викинги могут покинуть их и отправиться к Лаврополю.

   — Ты упомянул о двух городах, где намерен разгромить варваров. Наверное, ты отказался от нападения на город, который они захватили последним?

   — Да. Он ближе всех расположен к Лаврополю, и оттуда к противнику может быстро прийти помощь. Варвары у Лаврополя чересчур осторожны и держат под присмотром подходы к нему не только с суши, но и с реки. Их патрульные суда подплывают ночью почти к городской пристани, и в случае боя в городе это не останется незамеченным, а варвары никогда не оставляют товарищей в беде. К тому же мои лазутчики ещё не успели определить, каким образом можно попасть в этот город, не прибегая к штурму ворот или крепостных стен. Ведь залог успеха моих атак на два других города основан на скрытном проникновении в них и внезапности нападения на противника.

   — Скрытность и внезапность — хорошие союзники полководца. Как думаешь этого достичь?

   — В один из городов мы пройдём через каменоломни, где когда-то добывали камень для его строительства. Город со временем разросся, первые выработки постепенно оказались в его черте, а новые появились за его стенами. Однако старые и новые катакомбы связаны под землёй в единое целое, и по ним сравнительно легко можно попасть из города в степь или к реке, и наоборот. Мои лазутчики отыскали горожанина-старожила, которому известен один из таких подземных ходов, и он согласился провести по нему легионеров в город. В другой город мы проникнем сквозь брешь, пробитую таранами варваров в крепостной стене у городской пристани. У неё бросили якоря суда русов, они круглосуточно охраняются часовыми, поэтому выставлять стражу в бреши варвары сочли излишним. Зная, что наш флот остановлен у островной крепости-монастыря перед Лаврополем, и не опасаясь нападения с реки, часовые ночью уходят с пристани в ладьи и предаются там пьянству и разврату наравне с товарищами. К бреши от реки почти вплотную подступает густой кустарник, по которому в темноте можно без труда к ней приблизиться. Даже если в бреши окажется стража и нам придётся врываться в неё с боем, варвары всё равно будут застигнуты врасплох и не готовы к сопротивлению, а это половина победы. Для нападения на каждый город я отправляю по полторы таксиархии, поэтому не сомневаюсь в полном успехе.

   — Я тоже. Жду тебя, доместик, утром с радостными известиями. Да хранит тебя Господь...

Однако Иоанн явился гораздо раньше, и, судя по его внешнему виду и полубезумным глазам, вести вряд ли могли быть приятными. Понимая, что они наверняка связаны с событиями сегодняшней ночи, и отдавая себе отчёт, что случившееся не сулит ничего хорошего и ему, Варда тем не менее не мог отказать себе в удовольствии куснуть Иоанна.

   — Доместик, ты разбудил меня так рано для того, чтобы порадовать одержанной над варварами блистательной победой? Я рад за тебя! Ты настоящий полководец!

   — Патрикий, ты несколько поторопился с поздравлениями, — ухмыльнулся Иоанн, и Варда только теперь заметил, что подчинённый изрядно пьян.

Не спрашивая разрешения хозяина, доместик подошёл к столу, взял обеими руками кувшин с вином, прямо из горлышка сделал несколько крупных глотков. Смахнув ладонью с бороды капли вина, он тяжело рухнул в заскрипевшее под его тяжестью кресло. Откинулся всем телом на спинку, хрипло рассмеялся:

   — Дело в том, что сегодняшней ночью твоих похвал заслужил не я, а варвары. Нам нечего лицемерить друг перед другом, и я скажу честно: русы и викинги только что разгромили мои таксиархии в обоих городах, причём так успешно, что из них спаслась едва ли четверть. После такого поражения мы утратили превосходство над варварами в провинции и отныне можем действовать, в лучшем случае на равных с ними. А если учесть, что после поражения наши войска неминуемо падут духом, теперь нам суждено только защищаться от русов, не помышляя о решительном сражении с ними и разгроме.

   — Объясни, что всё-таки произошло, — потребовал Варда, подходя к столу и ставя на его середину второй кувшин с вином.

   — Произошло то, что я и замышлял, — пьяно улыбнулся Иоанн. Было заметно, что вино ударило ему в голову. — Но произошло не с варварами, а с нами! Это я по русам и викингам собирался нанести неожиданный удар, а получил его сам! Это им готовил я западню, а угодил в неё сам! Патрикий, варвары обхитрили меня и, заманив в ловушку, в течение получаса выиграли решающее сражение за провинцию и добрую треть Малоазиатского побережья империи! Почти выиграли, — уточнил он, — потому что у нас остался флот и мы в состоянии не выпустить суда варваров из реки в открытое море.


   — Но как они могли обхитрить тебя? — спросил Варда, наливая себе полный кубок вина и на едином дыхании выпив его. — Тебе не посчастливилось скрытно проникнуть в города? Не удалось нанести внезапные удары?

   — О-о-о, скрытность мне удалась на славу — ведь её мне обеспечили сами варвары, — с сарказмом произнёс Иоанн, снова протягивая руку к кувшину с вином. — И с внезапностью всё произошло наилучшим образом — только эти внезапные удары пришлись не по русам и викингам, а по моим легионерам.

Доместик припал губами к горлышку кувшина, опустошил его до дна и с грохотом поставил на стол. Подавшись вперёд, навалился на него грудью и наклонился к Варде.

   — Патрикий, я трижды участвовал в совместных походах с русами, которые по договору с князем Олегом являлись на помощь империи. Я знал их как стойких, неустрашимых воинов, но даже не предполагал, что они столь искусны в военных хитростях! За время своего пребывания в Византии их воеводы изучили нас, как собственные пять пальцев и сейчас легко могут предугадывать мысли и поступки бывших союзников, полководцев Нового Рима. Зная, что мы стремимся нападать на противника врасплох, они специально создали условия, которые прямо-таки подталкивали нас к принятию такого решения. Часть варваров открыто пьянствовала на глазах у горожан, другие кое-как несли службу на крепостных стенах и у пристаней, а чтобы это стало известно нам, они позволили горожанам покидать города и проникать в них нашим лазутчикам.

Иоанн потряс пустой кувшин, ударил кулаком по столу. Его лицо исказила злоба.

   — Когда мы клюнули на эту приманку и решили уничтожить варваров внезапным нападением, они не тронули нас в подземном ходе, позволили беспрепятственно воспользоваться брешью в крепостной стене. А когда легионеры полностью втянулись в тёмные узкие городские улочки, ведущие к центральным площадям, откуда доносились шум и крики якобы пирующих варваров, они накрепко захлопнули подготовленные западни и внезапно обрушились на нас со всех сторон: трезвые, готовые к бою, занявшие выгодные позиции. Они вмиг воздвигли позади наших атакующих колонн завалы, отрезая им путь к отступлению, обрушили легионерам на головы камни с крыш домов, засыпали их стрелами и дротиками, поражали копьями и боевыми топорами из-за каменных заборов. Варвары разгромили мои таксиархии в течение получаса, и только один из четырёх пришедших в города легионеров смог вырваться оттуда. Каждый второй из спасшихся ранен, а все они объяты страхом перед варварами. Этой ночью я лишился почти половины своего войска, патрикий!

   — Но за победы нужно платить, доместик. Тем более за такую важную, какую мы с тобой одержали этой ночью, — спокойным тоном ответствовал Варда на взволнованную речь собеседника.

   — Мы одержали важную победу? Ты о чём говоришь, патрикий? — опешил Иоанн. — Или не понял моего рассказа? Тогда повторю ещё раз. Варвары этой ночью нанесли тяжелейшее поражение нашим войскам, а завтра-послезавтра, не опасаясь их остатков, соберут под Лаврополем все свои силы и возьмут его штурмом. С сегодняшнего дня они могут творить в провинции всё, что заблагорассудится, и мы не в состоянии им помешать!

   — Мешать? — с подчёркнутым удивлением переспросил Варда. — Зачем? Я не собираюсь заниматься подобными глупостями.

   — Не понимаю тебя, патрикий! Мы посланы сюда протовестиарием Феофаном для уничтожения варваров, а ты не собираешься мешать им грабить города империи и убивать её подданных.

   — Не понимаешь меня, доместик? Очень плохо, тем более что ты, как мне известно, давно мечтаешь о высоком звании спафария. Хорошо, скажу тебе, почему не собираюсь сам и не позволю никому другому из подчинённых мне полководцев мешать варварам заниматься всем, что им взбредёт в голову. Тогда ты поймёшь, как я, бывший доместик, затем спафарий и протоспафарий армии Нового Рима, стал патрикием императорского двора. Скажи, что, по-твоему, предпримут варвары после своей сегодняшней побе... после произошедшего сегодня ночью решительного, успешного для нас сражения?

   — Я уже говорил: они без всяких помех с нашей стороны стянут все свои силы к Лаврополю и овладеют им, — буркнул Иоанн. — То есть добьются того, к чему стремились с момента прибытия в Вифинию и в чём мы старались им помешать.

   — А что они станут делать после взятия Лаврополя? Понёсшие потери при штурме городов и в сегодняшних ночных боях с нашими таксиархиями, ослабленные при овладении Лаврополем, обременённые огромной добычей? Сейчас они отрезаны нашими кораблями от моря и опасаются, что к устью реки вслед за нами приплывёт весь флот Византии или в Вифинию прибудут новые многочисленные войска из других провинций империи. Ты сказал, что воеводы русов научились предугадывать ход мыслей и поступки полководцев Нового Рима, постарайся сейчас сделать то же самое. Как поступил бы на месте варваров ты?

   — Я постарался бы после взятия Лаврополя как можно скорее прорваться в море, чтобы отправиться с добычей домой.

   — Я тоже. Не сомневаюсь, что точно так поступят и варвары, которым после захвата Лаврополя в Вифинии попросту нечего делать. Выход в море преграждён нашими кораблями, и в устье реки произойдёт ожесточённый бой между нами и русами. Не знаю, удастся ли нам уничтожить все суда противника, но большинство их наверняка будет потоплено или сожжено. Именно это событие станет конечным итогом нашего с тобой пребывания в провинции! Именно по нему будут судить в столице о результатах нашей борьбы с варварами в Вифинии! А результаты свидетельствуют только в нашу пользу. Суди сам: мы отыскали в море след спасшихся от разгрома варваров, настигли их, вступили в кровопролитные бои и разгромили, заставив жалкие остатки спасаться бегством. Разве не исполнили мы приказ протовестиария Феофана? Причём блестяще и со славой для империи?!

   — Но недоброжелатели не преминут вспомнить о захваченных и разграбленных городах, сожжённых храмах и огромных потерях, которыми была оплачена... наша блестящая победа над варварами. А недоброжелателей у нас с тобой, патрикий, немало.

Варда презрительно фыркнул:

   — Недоброжелатели поливали бы нас грязью даже в случае, если бы враги не захватили в провинции ни одного самого нищего селения, не тронули бы пальцем ни единого подданного империи, а мы, уничтожив их до последнего человека, сохранили бы при этом всех своих солдат. На то они и недоброжелатели, и каждый умный правитель обязательно требует подтверждения их наветам и обвинениям. В чём нас можно упрекнуть на самом деле? В том, что варвары взяли все города на реке? Но крепость на острове, являющаяся ключом к реке, и два города оказались захвачены до нашей высадки на побережье, третий город и Лаврополь уже были окружены. Причина же падения городов — бездарность комендантов и трусость защитников, хотя для их спасения мы с тобой делали всё, что было в наших силах, и шли на любые жертвы. Разве не для спасения столицы провинции и других её городов предприняли мы сегодня ночью героический штурм, не позволив им расползтись, как тараканам, по всей Вифинии? В ходе этого сражения противник был обескровлен, в результате чего оказался способным только овладеть Лаврополем и тут же покинуть провинцию. Да, в произошедшем сражении мы понесли немалые потери, однако у варваров они были вдвое больше! И ни один наш недоброжелатель не докажет обратного. Да и кого в императорском окружении и среди столичной знати всерьёз интересует судьба каких-то провинциальных городишек и жизни простых легионеров? Вот если будет причинен ущерб дворцам и виллам на побережье, нам не избежать крупных неприятностей, даже пой недоброжелатели нам во весь голос «осанну»[39].

   — Пожалуй, ты прав, — сказал Иоанн. — Лаврополь нам не спасти никак, а после его захвата неприятелю не останется ничего другого, как оставить провинцию. Поэтому вряд ли разумно раздражать его бессмысленными нападениями, ибо в отместку враги могут перенести боевые действия к столице провинции либо в другие нежелательные для нас места. Одобряешь план моих дальнейших действий, патрикий?

   — Вполне. Главный оплот варваров в провинции — островной монастырь, именно там они соберутся вместе после захвата Лаврополя со всей добычей, оттуда двинутся на прорыв в море. Поэтому раздели остатки войска на два отряда, которые прикроют оба берега реки у острова. И немедленно пресеки со всей строгостью нежелательные для нас разговоры среди легионеров о событиях сегодняшней ночи. Они должны знать, что участвовали в трудном, кровопролитном, но крайне нужном для нашей победы сражении, ставшем началом изгнания варваров из провинции.

Кажется, мы обсудили всё, и теперь я хотел бы продолжить прерванный сон. Тебе тоже есть чем заняться, доместик.

   — Я исполню всё, что мы решили, патрикий. Желаю приятного отдыха после одержанной нами обоими победы.


Многолетний опыт военачальника не подвёл Василия и на этот раз: он не опоздал днём ни с одним из распоряжений. Едва солнце начало спускаться за вершины гор и с моря подул прохладный, освежающий тело ветерок, к нему в шатёр ввели первого из поджидаемых гонцов.

   — Спафарий, — начал тот, часто моргая глазами, ещё не успевшими привыкнуть к успокаивающей зрение полутьме шатра, — я к тебе с вестью от друнгария[40]. Ты приказал ему...

   — Знаю и без тебя, что приказывал друнгарию, — резко оборвал его Василий. — Говори сразу, с чем прибыл.

   — В полдень флот русов разделился на три части. Отряд в пятнадцать ладей атаковал наши хеландии и отогнал их под защиту дромона. Пользуясь этим, остальные русские суда оторвались от нас и ушли из-под наблюдения. Друнгарий пока не знает, куда направились скрывшиеся от наших глаз русские ладьи, однако он уверяет тебя, спафарий, что...

   — Мне не нужны его уверения, — бросил Василий, соскакивая с кресла и подходя к гонцу вплотную. — Лучше скажи, по скольку ладей в ушедших от вас русских отрядах?

   — В каждом примерно по полтора десятка. Они почти одинаковы по числу судов.

   — Немедленно отправляйся обратно к друнгарию и передай, чтобы он в кратчайший срок отыскал оба эти отряда. И горе ему, если в ближайшие же часы не исправит свою ошибку, — сказал Василий, поворачиваясь к гонцу спиной и снова направляясь к креслу.

Не успел гонец от друнгария покинуть шатёр, а Василий опуститься на сиденье кресла, как дежурный центурион ввёл к нему нового посланца. Это был один из тех трёх болгарских лазутчиков воеводы Бориса, что остались следить за русско-болгарским отрядом, ускакавшим вчера вечером из замка кмета Младана и проведшим ночь в лесном урочище. Оставляя огромными сапогами следы грязи на пушистом сарацинском ковре, которым был покрыт пол шатра, гонец приблизился к креслу его хозяина. Жадно, с присвистом втянул в грудь воздух, выдохнул его вместе со словами чуть ли не в лицо подавшегося назад Василия:

   — Спафарий, русы и болгары покинули в полдень место ночлега и направились к побережью. Сейчас они затаились рядом с морем и даже не рассёдлывают коней. Видимо, чего-то ждут...

Жестом Василий остановил лазутчика.

   — Говоришь, укрылись недалеко от берега? Нет ли рядом с ними длинной узкой бухточки, почти неприметной с моря? Той, в которую впадает ручей, берущий начало у седловидной горы?

Гонец с удивлением посмотрел на Василия.

   — Да, спафарий, эта бухточка прямо под ними, стоит им лишь спуститься к побережью. Откуда тебе известно это? Неужто кто-то из твоих людей смог опередить меня?

Василий довольно усмехнулся.

   — Я знаю не только это, — многозначительно произнёс он. — Ответь, могут ли русы и твои соплеменники спуститься в бухту так, чтобы охватить её одновременно с обеих сторон, отрезав от остального побережья? Если да, то каким образом они могут совершить подобный манёвр?

   — Для них это не составит труда. Нужно разбиться на два отряда и начать движение к морю вдоль противоположных склонов седловидной горы. Затем путь проляжет по имеющимся в ущелье с ручьём пастушьим тропам, которые выведут их к любому концу бухты. Именно так спускаются на побережье здешние горцы.

   — Сколько требуется для того времени?

   — Конному полчаса, пешему вдвое больше.

   — Последний вопрос. Сколько спусков с седловидной горы тебе известно?

Лазутчик пожал плечами:

   — Об этом не могу сказать ничего, спафарий. Я родился по ту сторону перевалов и плохо знаю побережье. Тем более что у этой горы располагаются охотничьи угодья самого кмета и даже из местных жителей редко кто на ней бывает.

   — Хорошо, болгарин, иди. Но далеко от моего шатра не отлучайся, ты можешь скоро мне понадобиться.

Расставшись с гонцом, Василий удовлетворённо потёр ладони. Выходит, в полдень славяне начали действовать одновременно на суше и море. Их конница уже в условленном месте у бухты, а ладьи, естественно, войдут в неё только ночью. Значит, события развиваются именно так, как он рассчитывал. Прекрасно и то, что даже не всем болгарам известна естественная природная ловушка на вершине седловидной горы — тем легче будет загнать на неё в темноте пришлых русов и дружинников Младана. Последние хоть и болгары, но провели большую часть жизни в далёких походах, жили в замке кмета и вряд ли знали как следует побережье и прилегающую к нему местность, лежащую на противоположной стороне их родного перевала.

Следующий гонец прибыл в наступивших сумерках. Им оказался уже известный Василию посыльный от друнгария.

   — Спафарий, один отряд русских ладей обнаружен. Хотя второй словно провалился на дно, мы вскоре отыщем и его.

Василий презрительно посмотрел на гонца.

   — Нечего сказать, хороших помощничков получил я на море... — Он выпрямился в кресле, строго посмотрел на гонца. — Сейчас же отправляйся к своей хеландии и, не жалея парусов и вёсел, спеши к друнгарию. Скажи, что если не знает он, где скрывшиеся от него язычники, то это известно мне. Пусть оставит для наблюдения за обнаруженными русскими ладьями один дромон и пару хеландий, а сам со всеми остальными кораблями плывёт к месту, которое ему укажет посланный мной с тобой человек. Он моим именем будет приказывать друнгарию, что и когда ему делать. Теперь не теряй ни минуты.

Полный нетерпения, Василий не мог сидеть на одном месте и принялся быстро шагать по шатру из угла в угол. Так продолжалось до тех пор, пока он не дождался прибытия болгарского лазутчика. От него спафарий услышал весть, ожидание которой не давало ему покоя весь день.

   — Ромей, русы зажгли сигнальный огонь.

   — Где? — спросил Василий, замирая на месте как вкопанный. — На скалах у входа в бухту?

   — Нет, совсем не там, где мы ожидали. Они разложили его в пещере на склоне одной из гор. Огонь виден только с моря и утёса, на котором мы были с тобой утром и откуда я только что прискакал. Торопись, спафарий, ибо ладьи русов должны быть уже на полпути к бухте, а нам нужно их опередить.

Но Василия не требовалось торопить. Не дожидаясь слуги, он набросил на себя плащ, схватил в руки каску, рванул со стены перевязь с мечом. Выскочив из шатра, подошёл к дежурному центуриону.

   — Тревога! Комеса и стратига ко мне!

Надев каску и перебросив через плечо перевязь с мечом, он минуту наблюдал за пришедшим в движение лагерем, после чего снова обратился к последовавшему за ним лазутчику:

   — Ты уверен, что проход из моря в бухту не занят русами?

   — Вполне, поскольку он им совершенно не нужен. Скалы ночью постоянно в тумане, с них ничего, кроме пролива, не видно. Да и кроме расщелины на них больше негде укрыться. Русы не хотят привлекать внимание к бухте, покуда в неё не войдут их ладьи.

   — В таком случае немедленно скачи к бухте и жди меня у пролива. Я хочу сам захлопнуть подготовленную язычникам западню и запереть их в ней, как в мышеловке.


Расщелина змеилась у вершины одной из скал, ограждавших с боков проход со стороны моря в бухту. Брызги от волн почти не долетали до расщелины, но постоянно висевшая над скалами и проливом водяная пыль обволакивала её. Водяная пыль сразу сделала влажными одежду и тело, однако Василий не замечал этого. Втиснувшись в расщелину и прижавшись к скале спиной, он высунул наружу голову, чутко прислушиваясь к звукам обступившей его ночи и впиваясь глазами в темноту.

Вокруг не было ничего подозрительного. До слуха спафария доносились лишь слабый плеск воды да мерный рокот бивших в основание скалы волн. Глаза упирались в ночную темень, выделяя из неё слабо мерцавшую в лунном свете жёлтую дорожку-пролив между морем и бухточкой.

Давно притихли лежавшие рядом с Василием трое спутников, не было слышно и видно примостившегося на вершине скалы легионера с потайным фонарём. Только спафарий, чуткий, настороженный, превратившийся в комок нервов, без устали вертел по сторонам головой. У него не было сомнений — русы обязательно должны приплыть в бухту, и первым увидеть их надлежало ему.

И наконец... В мертвенном свете луны по краю светившейся глади проливчика, прижимаясь к скалам почти вплотную, скользнула длинная чёрная тень. Может, почудилось? Намертво вцепившись пальцами в острые края расщелины, Василий высунулся из неё по пояс, повис над бездной. Нет, не ошибся, его предчувствие оправдалось!

Вдоль противоположного берега пролива, стараясь держаться в тени, медленно двигалась русская ладья. Иногда тени скал не хватало, чтобы скрыть её целиком, и тогда Василий отчётливо видел высокие борта, висевшие на них продолговатые русские щиты, уставленные вверх блестевшие в лунном свете жала копий. Он мог различить даже вёсла, видел спины гребцов, однако не слышал ни единого всплеска воды, ни одного звука или шороха. Что ж, это немудрено: русы всегда слыли не только отличными воинами, но и прекрасными мореходами. Недаром это море издавна звалось жившими по его берегам народами Русским морем.

За первой ладьёй показалась вторая, третья. За ними мелькнули слабо различимые контуры четвёртой и пятой. Осторожно выбравшись из расщелины, Василий неслышно взобрался к легионеру на вершину скалы, подполз к самому её краю. Отсюда он мог видеть не только пролив, но и подход к нему со стороны моря. Русские ладьи беззвучными призраками возникали из непроницаемой черноты моря, мелькали на миг жёлтым пятном в начале пролива и тут же исчезали в его окружённой скалами пасти.

«Десять... пятнадцать... двадцать, — считал Василий скользившие по воде тени. — Двадцать две... двадцать четыре. Неужели всё?» Сколько ни вглядывался спафарий в горловину пролива, там было пусто, однако он не спешил отводить оттуда глаз. И вскоре у одной из скал различил два продолговатых чёрных силуэта, вплотную приткнувшихся к ней. Вот один, покачиваясь на волнах, направился вперёд, к проходу между скалами. Остановился у его начала, на некоторое время замер на месте, затем так же медленно и бесшумно возвратился назад, к собрату. Так и есть, осторожные русы стерегли горловину пролива, в котором исчезли их товарищи. Дозорные ладьи были готовы первыми принять на себя возможный вражеский удар с моря, чтобы с подоспевшей затем из бухты подмогой задержать врага у входа в пролив, позволив русам с остальных ладей беспрепятственно высадиться на берег. По лицу Василия пробежала ухмылка: жалкие, глупые варвары, они ждут неприятеля откуда угодно, только не там, где он давно поджидает их.

Приподнявшись на корточки, спафарий перевёл взгляд на бухту, залитую по всей водной глади ярким лунным светом. Её хорошо просматривавшаяся из конца в конец ширь была испещрена линиями русских ладей. Одна из них находилась рядом с песчаной отмелью у впадения горного ручья в бухту, две или три успели уткнуться в берег носами. Василию показалось, что он даже различил спрыгивавших с бортов ладей русов и бегущих им навстречу от горного ручья товарищей.

Может, пора захлопнуть ловушку? Нет, рано. Приплывшие в бухту русы уже не в счёт, поскольку доживают сегодня последние отпущенные им Богом часы. Какая разница, когда они умрут: сию минуту, через два-три часа или к утру? Не имеет значения и то, где это случится: на берегах бухты, в ущелье с ручьём либо на склонах горы. Сейчас важно другое: ещё оставшиеся в открытом море язычники не должны узнать об их судьбе. Тогда, возможно, они также решат при случае воспользоваться этой дважды проверенной в деле бухтой и тоже угодят в западню. Однако для этого нынешней ночью не должна спастись ни одна из стоявших у входа в бухту сторожевых ладей, ни единый человек с них. Поэтому, хитроумный спафарий, терпение и ещё раз терпение. Ведь именно этого прекрасного качества так не хватает простым смертным, а ты всегда считал себя намного выше их.

Василий поудобнее устроился на вершине скалы, вытянул голову в сторону моря, неподвижно замер. Ждать ему пришлось недолго. Вскоре, словно по команде, обе сторожевые ладьи качнулись, рывком двинулись вперёд. Быстро юркнули к горловине прохода из моря в бухту, исчезли в нём одна за другой. Прошло не больше пяти минут, как с противоположной стороны пролива, из-под скалы, на которой прятались византийцы, появились ещё два узких, стремительных силуэта. Сделав плавный разворот, они чёрными молниями скользнули в неё и пропали из глаз спафария.

— Пора! — еле слышно прошептал Василий, протягивая к соседу-легионеру ладонь.

Почувствовав в ней тяжесть потайного фонаря, он поднялся на четвереньки, стал всматриваться туда, где пролив соединялся с бухтой. Когда из тёмной горловины на сиявшую отражённым лунным светом ширь бухты вырвались четыре сторожевые русские ладьи, спафарий поднялся на вершине во весь рост, вскинул на уровень груди фонарь. Раз, два — мигнул он в левую сторону от бухты и столько же вспышек послал от неё вправо. Развернувшись в направлении гор, Василий трижды просигналил в сторону высокого утёса, расположенного за идущей вдоль моря дорогой. Тотчас на далёкой вершине утёса вспыхнули три ярких костра, вписавшись огнями в звёздную россыпь неба.

Василий опустил фонарь, облегчённо перекрестился. Вспышки фонаря, посланные им вправо и влево, служили сигналом стратигу Иоанну начать атаку на бухту с обеих сторон огибавшей её дороги. Это должно было не позволить высадившимся в бухте русам уйти из неё по берегу моря, оставив им единственный путь к спасению — вверх по горному ручью к седловидной горе. Зажжённые притаившимися на вершине утёса акритами костры являлись приказом комесу Петру перекрыть отступавшим по ущелью русам все выходы из него, кроме одного — на пологий склон горы. Эти же огни костров служили сигналом и друнгарию флота: со всей возможной скоростью спешить к входу в бухту и намертво запереть его. Оставив дромон и пару хеландий наблюдать за вновь обнаруженной им в море частью русского флота, друнгарий располагал теперь лишь тремя дромонами и восемью хеландиями, однако и этих сил было вполне достаточно, чтобы не выпустить обратно из бухты ни одной ладьи.

Василий дождался, когда из морской тьмы показались контуры тяжёлых, длинных дромонов и силуэты лёгких, подвижных хеландий. Внимательно пронаблюдал, как два дромона заняли позиции по разным сторонам пролива, третий, закупоривая горловину, бросил якорь строго напротив неё, как растянулись между ними в линию хеландии. Лишь когда на палубах дромонов у сифонов с «греческим огнём» замерла в боевой готовности их прислуга, а экипажи хеландий изготовились поражать из луков и пращей русов, которые будут пытаться спастись вплавь с пылающих ладей, он тронул легионера за плечо.

   — Я спокоен за пролив — ни одному русу не удастся уйти через него живым. Теперь моё место на суше, где суждено произойти главным событиям. Вставай и помоги мне спуститься к подножию скалы к нашим лошадям...

Побережье бухты встретило Василия шумом боя, лязгом оружия и грохотом щитов, криками людей и лошадиным ржанием. Стратига он нашёл за большим камнем сбоку от дороги, вдоль которой наступали в сторону бухты и ущелья с горным ручьём когорты пеших легионеров, поддержанные несколькими центуриями конницы.

   — Ну? — с нетерпением спросил Василий, спрыгивая с коня и уклоняясь от просвистевшей возле плеча стрелы.

   — Нам не удалось захватить русов врасплох, — виновато ответил Иоанн. — Они словно ждали нас в этом месте, заблаговременно перекопав дорогу рвом, завалив её камнями и срубленными деревьями. Сейчас пехота штурмует эти препятствия, а конница поддерживает её стрельбой из луков.

   — Сколько ты собираешься топтаться на месте? Или решил дать русам время уйти в горы?

   — Я послал за «греческим огнём», его доставят с минуты на минуту. Смотри, он уже здесь, — обрадованно указал Иоанн на появившиеся из-за поворота дороги две повозки с установленными на них сифонами для метания горючей смеси.

Повозки мгновенно были освобождены от лошадей, развёрнуты жерлами сифонов вперёд, в сторону неприятельских укреплений. Вместо животных в оглобли впряглись по десятку здоровенных легионеров. Прикрываемые от славянских стрел щитами шедших впереди товарищей, расчищая дорогу среди трупов погибших легионеров, они подтащили повозки к завалу на расстояние полёта смеси. И вот две ослепительно яркие в темноте ночи струи огня вырвались из жерл труб, ударили в высокий завал из камней и деревьев. Там сразу взвихрилось и зашумело пламя, в воздухе запахло горелым деревом и жжёным металлом. Завал и дорогу стал заволакивать густой дым.

Трижды сифоны заливали жидким огнём славянский завал, и только после этого лучшие центурионы повели в атаку отборные когорты. Однако укрепление и отрезок дороги от него до бухты были оставлены противником. Славянские стрелы и дротики-сулицы встретили византийцев лишь у входа в ущелье, которое по всей длине также было перегорожено каменным завалом.

Снова сифоны залили преграду огнём, лучники и пращники засыпали её тучей стрел и камней, двинулась в атаку пехота. Укрепление опять оказалось пусто, лишь обстреливали плотные ряды когорт славянские лучники, не допуская преследования себя византийцами в более подвижных расчленённых порядках. Здесь, в ущелье, на полпути между бухтой и подножием горы встретили Василия комес Пётр и неотлучно находившийся с ним болгарский лазутчик воеводы Бориса. Ещё в лагере он был приставлен спафарием к начальнику конницы в качестве проводника.

— Спафарий, мы не пустили русов в горы ни по козьим тропам, ни по руслу высохшей реки, — возбуждённо доложил Василию Пётр. — У них остался единственный путь — на седловидную гору.

Спафарий недовольно поморщился: он не разделял оптимизма комеса. Ему уже приходилось видеть в бою русов, не раз сражался он против болгар, и весь предшествующий опыт свидетельствовал о воинском умении и боевом упорстве противостоявшего ему сегодня врага. Поэтому столь поспешное отступление обычно неустрашимых, презиравших смерть славян настораживало и даже немного пугало опытного спафария. Неужели военачальники русов надеялись так просто оторваться от преследования византийцев? Пожалуй, в подобных рассуждениях имелась определённая логика, но если причина странного поведения славян вовсе не в этом? Тогда в чём?

   — Сколько варваров направляется к горе? — спросил Василий.

   — Много, спафарий, очень много, — продолжая оживлённо размахивать руками, ответил комес. — Я сам видел среди отступавших и русов, и болгар. Их легко различить по оружию и доспехам даже в темноте. А я подобрался к бегущим почти вплотную, при желании я мог дотянуться к ним копьём.

   — Это не ответ. Много, мало — пустые слова и значат то же, что слово «ничто», — холодно заметил Василий. — Меня интересует точное число. Ты должен знать это, если утверждаешь, что отступавшие прошли мимо тебя.

Комес удивлённо посмотрел на Василия.

   — Я не считал их, спафарий, мне это даже не пришло в голову. Тем более что варвары, защищаясь, засыпали всё вокруг себя стрелами.

   — Зато я сосчитал их, спафарий, — прозвучал голос болгарского лазутчика. — Их было чуть больше таксиархии. Правда, я не считал отдельно русов и болгар, поэтому называю их общее число.

Василий, не считая нужным даже повернуть голову в сторону лазутчика, ответил:

   — Ты плохо считал, болгарин. Славян должно быть вдвое больше.

   — Их было около одиннадцати центурий, ромей, — так же спокойно, как прежде, сказал лазутчик.

   — Ошибаешься, болгарин, — раздражённо повторил Василий. — В бухту вошли двадцать восемь русских ладей, на каждой из них обычно пять-шесть десятков воинов. Это уже полторы таксиархии. Добавь к ним дружинников тысяцкого Микулы и болгарского сотника Мирко, и ты получишь больше двадцати центурий.

   — Их было чуть больше десяти сотен, — упрямо заявил лазутчик.

Считая бесполезным вести с ним разговор дальше, спафарий снова повернулся к комесу.

   — Продолжай преследование. Когда славяне очутятся на горе, отрежь им все пути назад. Перекрой завалами и рвами дороги и тропы, тревожь их всю ночь ложными атаками, не позволяя им ни на миг сомкнуть глаз. К утру я сообщу, как с ними поступить дальше: уничтожить в бою либо заставить передохнуть на горе от голода и жажды. А ты, Иоанн, — обратился Василий к сопровождавшему его стратигу, — немедленно окружи конными разъездами гору... всю и со всех сторон, — подчеркнул он. — Я не допущу, чтобы спасся хоть один рус или болгарин, гора должна стать для них общей могилой...

Отдохнуть этой ночью Василию не удалось. Едва он наскоро перекусил и погрузился в сон, возле шатра раздались громкие голоса его слуги и дежурного центуриона, не пускавших кого-то к нему. Прислушавшись, спафарий различил голос рвавшегося в шатёр человека — это был стратег Иоанн.

   — Впустите его! — крикнул Василий, поднимаясь с ложа и набрасывая на себя плащ.

Стратег, вбежавший в шатёр, был крайне возбуждён. Глаза блуждали по сторонам, дрожавшие пальцы то трогали рукоять меча, то теребили застёжку плаща.

   — Спафарий, по твоему приказу я выслал вокруг седловидной горы конные разъезды, — на одном дыхании выговорил Иоанн. — Один из них вскоре обнаружил славян.

   — Ну и что? — недоумённо вскинул брови Василий. — Разве я сказал, что нуждаюсь в пленных? Нет. Поэтому их следовало просто уничтожить. Надеюсь, именно так легионеры и поступили?

Глаза Иоанна забегали по углам шатра.

   — Не совсем так, спафарий. Славян оказалось слишком много, поэтому разъезд не принял боя, а прискакал ко мне.

   — Много? Сколько же? Десяток, два?

   — Намного больше. Я сам прибыл на место, где мои всадники обнаружили славян, и с высокого дуба видел их на склоне горы, соседней с седловидной. Варваров никак не меньше таксиархии.

   — Не ошибаешься, стратиг?

У Иоанна обиженно дрогнули уголки губ.

   — Нет, спафарий, ошибка исключена. К сожалению, дело обстоит именно так, как я сказал. Я сам видел и сосчитал русов и болгар, их оказалось не меньше десяти центурий.

   — Откуда они могли там взяться? — вскричал Василий. — Все варвары загнаны на седловидную гору, а оттуда нет выхода, кроме как на наши мечи или головой в пропасть. Они в надёжной ловушке! Неужели им удалось обхитрить комеса Петра или пробиться вниз с помощью оружия?

   — Этого не знаю, спафарий. Я всего лишь сообщил то, что обнаружил мой разъезд и видел я сам.

Василий вскочил с кресла, отшвырнул в сторону плащ. Шагнул к стене, на которой висели его оружие и доспехи.

   — Подожди меня у шатра. И прикажи заодно подать моего коня. Я хочу всё видеть лично...

Осадив взмыленного скакуна у толстого граба, под которым на низком складном стульчике дремал комес Пётр, Василий что было сил ударил плетью по краю щита одного из прискакавших с ним легионеров. Разбуженный громким звоном металла, комес поднял голову, взглянул на спафария осоловелыми, ничего не выражавшими глазами.

   — Где русы? — крикнул Василий, наклоняясь с седла.

Пётр торопливо протёр глаза, вскочил со стульчика. Часто затряс головой, прогоняя из неё сонную одурь.

   — Где русы? — переспросил он. — На горе, спафарий.

   — Ты уверен? — прищурился Василий.

   — Им негде больше быть, — уверенно заявил Пётр. — Мои легионеры перекрыли все лазейки. Если прикажешь, спафарий, мы сейчас же атакуем варваров крупными силами и уничтожим до единого.

   — Именно это я приказываю сделать. Причём немедленно, при мне.

   — Повинуюсь, спафарий, — вытянулся комес.

Начинало светать. Василий, оставаясь в седле, мог без труда наблюдать, как у подножия горы строились в прямоугольники три когорты легионеров. Как рассыпались на их флангах между камнями и по кустам прикрывавшие их лучники и пращники, как медленно двинулись впереди центурий повозки с «греческим огнём». Когда когорты под звуки флейт и мерное уханье барабанов тронулись с места, Василий и комес поехали за последней.

Вскоре за очередным поворотом горной дороги показался пересекавший её по всей ширине глубокий ров, за которым высился завал из камней и деревьев. Стрелки, опередившие атакующие когорты, которые растянулись длинной змеёй по узкой дороге, стали засыпать укрепление ливнем стрел и градом камней. Возле остановившихся повозок с «греческим огнём» захлопотала прислуга. Василий с Петром по обочине дороги пробрались в первые ряды легионеров головной центурии, спафарий пристально всмотрелся в завал.

   — Прикажи не тратить напрасно огонь, — тронул он Петра за плечо. — Завал пуст.

Комес недоверчиво посмотрел на Василия:

   — Пуст? Сомневаюсь. Час назад варвары отбили здесь подряд, три мои атаки.

Василий не мог упустить удобного случая задеть самолюбие подчинённого.

   — Возможно... однако это было час назад. А сейчас славян нет, оказать сопротивление некому, и ты наконец-то сможешь отбить у них укрепление. Торопись, не упускай возможность одержать победу.

Никогда не отличавшийся живостью ума, комес не смог понять вложенной в слова Василия издёвки.

   — Верю в твою проницательность, спафарий, — напыщенно произнёс он. — Разреши мне самому вести солдат на штурм.

Василий с жалостью посмотрел на Петра, с безразличным видом махнул рукой.

   — Веди.

Спафарий наблюдал, как комес лихо осадил коня перед головной центурией, крикнул нечто воинственное легионерам, с мечом в руке во весь опор помчался на завал. Вздыбил скакуна перед краем рва, а изломанная линия стрелков, продолжая на бегу обстреливать вражеское укрепление, перемахнула через ров и в следующий миг, не встречая сопротивления, с торжествующими криками взлетела на верх завала. Василий не стал смотреть, как спешившийся комес повёл когорты по сменившей дорогу пешеходной тропе к вершине.

Съехав с обочиныдороги в лес, он плотнее закутался в плащ, прикрыл глаза и так, отрешившись полностью от происходившего, замер в седле. Василий предчувствовал, что начавшийся день обещал быть насыщен событиями, и не хотел упустить ни одной минуты, которую можно было использовать для отдыха. В этом положении застал его вернувшийся с вершины горы комес Пётр. Он вновь был верхом.

   — Спафарий, гора пуста. Мы не обнаружили на ней ни одного варвара.

Вид у него был такой, словно его только что вытащили из проруби. Глаза виновато метались по сторонам, левая рука мяла зажатые между пальцами поводья. Василий с нескрываемым презрением посмотрел на Петра:

   — Я давно уже догадался об этом. Признаю собственную вину: почему-то решил, что ты и стратиг Иоанн научились в конце концов думать и поступать как подобает истинным полководцам. Но вы ещё не доросли до этого, вас нельзя оставлять одних ни на минуту, каждого надобно держать возле себя на привязи.

На сей раз его оскорбление достигло цели. Щёки комеса заалели, он со злостью дёрнул повод так, что жеребец взвился свечой.

   — Спафарий, не мы загнали варваров на эту гору, они по собственной воле пришли на неё. Потому что задолго до появления в бухте ладей облюбовали её для предстоящего отступления, для чего заранее построили в нужных местах укрепления, сплели и сбросили в пропасть лестницы из сыромятных ремней. Пока один из нас обдумывал, уничтожить их в бою либо уморить голодом, а другой развлекал варваров ложными атаками, они спокойно спустились на дно ущелья, чего мы никак не ожидали, и ушли без помех в горы. Так что не мы устроили им ловушку, а они нам, — с явной ехидцей закончил он.

Хотя в словах комеса была изрядная доля правды, Василий привык признавать собственные ошибки лишь перед начальством, но никак не перед подчинёнными.

   — Тебе было приказано непрерывно атаковать варваров, не давая им ни минуты для передышки. Если бы ты так поступил, они не оторвались бы от наседающих легионеров, поэтому часть их не смогла бы спуститься в пропасть. А если бы стратиг выслал конников вокруг горы сразу после моего приказа, его разъезды обнаружили бы беглецов на дне ущелья ещё до того, как им удалось укрыться в горах. Однако вам обоим не только не дано мыслить самостоятельно, вы не можете даже с толком исполнить уже полученные приказы.

Василий увидел, что собеседник снова открыл рот, чтобы возразить, и решил прекратить разговор. Как бы ни был комес глуп, не стоило раньше времени наживать в нём врага. Кто знает, как ещё могут обернуться события в дальнейшем, а языком в императорском дворце Пётр научился владеть намного лучше, чем умом или оружием на поле битвы.

   — Хватит об этом, — примирительным тоном сказал Василий и первым улыбнулся комесу. — Просто славяне оказались немного умнее, нежели мы предполагали, и на этот раз сумели уйти от смерти. Мы же должны сделать из допущенных ошибок правильные выводы и не повторять их в дальнейшем. Теперь вели центурионам собрать легионеров и отвести в лагерь. Дай им до обеда отдыха, а вечером со стратигом приходите в мой шатёр. Мы должны сообща решить, как скорее уничтожить варваров на суше и море.

Всю обратную дорогу к лагерю Василия мучил вопрос: почему и болгарский лазутчик, и стратиг Иоанн говорили ему о десяти — одиннадцати центуриях славян, принимавших участие в событиях у бухты и на седловидной горе? Откуда именно это число, если по подсчётам самого спафария варваров должно быть вдвое больше? Правда, на берегу и в ущелье он не видел ни одной убитой или раненой вражеской лошади, не слышал, чтобы кто-либо из легионеров видел хоть одного всадника противника. Выходит, варвары ещё до боя, прекрасно зная его исход и желая сберечь коней, отправили их обратно в горы. Хорошо, пусть с лошадьми ускакало полсотни коневодов, табун для верности охраняет ещё столько же воинов, однако и в этом случае только одних встречавших должно быть не менее пяти центурий! Только встречавших!

Теперь о приплывших. Он собственными глазами насчитал двадцать восемь русских ладей, а это ещё полторы таксиархии. Так почему болгарин и стратиг настаивают на числе в десять центурий? Неужели часть славян смогла уйти в горы другим маршрутом? Но каким и когда? Почему их никто не обнаружил? Как важно ему знать истинное число врагов на берегу.

Сколько ни ломал Василий голову, он так и не смог найти приемлемый ответ. Решение пришло совсем с другой стороны. У ворот лагеря его поджидала группа конных, среди которых спафарий издали заметил друнгария. По его виду и тону, которым он приветствовал Василия, тот сразу догадался, что ничего хорошего он сейчас не услышит.

   — Спафарий, — начал друнгарий, когда Василий на его длинное и пышное приветствие едва заметно кивнул головой, — по твоему приказу мои корабли не выпустили из бухты ни одной русской ладьи. Если здесь твой мудрый замысел блестяще удался, то в другом месте славяне смогли добиться своего. Этой же ночью часть их судов пристала к берегу и высадила пятнадцать центурий воинов. Наш флот, о светлый спафарий, из-за малочисленности ничем не смог помешать им...

   — Где и когда это случилось? — спросил Василий, не дослушав друнгария до конца.

   — Они начали высадку сразу после полуночи в сотне стадий от места, где мы сейчас находимся.

   — Почему ты говоришь о полутора таксиархиях? Считал их?

   — Их сосчитали дозорные стратига Иоанна, что затаились в секретах по всему побережью. Варвары высадились так быстро, что успели уйти в горы прежде, чем к дозорным подоспело подкрепление.

   — Где эти ладьи теперь?

   — Не знаю, спафарий, — виновато опустил голову друнгарий. — Русы отошли от места высадки на двадцати ладьях. Однако сейчас они без раненых и больных, сыты и полны сил, поэтому легко ускользнули в темноте от моего единственного дромона и двух хеландий, которые, опасаясь русое, не посмели подплыть к ним близко.

Несколько мгновений, закусив губу и едва сдерживая кипевшую в груди ярость, Василий смотрел на друнгария, затем отвёл глаза в сторону. Чем виноват этот человек, всегда точно и безоговорочно выполнявший его приказания? Абсолютно ничем, поэтому не следует проявлением беспричинного гнева терять в глазах окружающих собственное достоинство и превращать недалёкого, но исполнительного подчинённого в тайного недоброжелателя.

   — Что ж, друнгарий, — как можно спокойнее произнёс Василий, — варвары раздробили свои силы. Нам это только на руку, поскольку теперь мы сможем бить их поодиночке. Теми, что оказались на суше, займёмся мы с комесом и стратигом, на воде это поручается тебе. Корабли, стоявшие ночью у бухты, и те, что наблюдали за высадкой пятнадцати центурий русов, уже соединились? Прекрасно, сейчас, надеюсь, у тебя достаточно сил, чтобы полностью господствовать на море. Обнаружь оставшиеся русские ладьи и уничтожь их.

   — Я сделаю это, спафарий, — заверил друнгарий, склоняя голову в поклоне...

Едва очутившись в шатре и даже не сняв оружия и доспехов, Василий вызвал дежурного центуриона. Если он и сопровождавшая его манипула[41] всадников уже находились под надёжной защитой лагерного рва и частокола, то остальные легионеры ещё тащились где-то по дороге. Не желая допустить возможного разгрома своих уставших после ночного боя и полусонных солдат, спафарий был вынужден срочно принять все доступные ему меры к их спасению.

   — Немедленно отправь гонцов к комесу и стратегу. Прикажи им спешить в лагерь. Передай, что помимо таксиархии славян, упущенной ночью с седловидной горы, на побережье находятся ещё пятнадцать центурий варваров, высадившихся на сушу в полночь в другом месте. Так что если им дорога жизнь, пускай торопятся сами и подгоняют своих подчинённых. И ещё: сейчас же вели разыскать и доставить ко мне варяга Фулнера.

В ожидании викинга Василий опустился в кресло, вытянул гудевшие от усталости ноги. Вот он и получил ответ на загадки сегодняшней ночи. Настоящая высадка русов на берег произошла не там, где он их поджидал, а совершенно в другом месте. К бухте варвары лишь привлекали внимание византийцев, заставив их бросить туда основную часть сухопутных войск и почти весь флот. Поэтому вошедшие в бухту русские ладьи несли на себе не полный экипаж, а всего по полтора-два десятка человек, то есть тот минимум гребцов, который им необходим для передвижения. Как раз отсюда получаются те десять — одиннадцать центурий, которые насчитали в объединившемся славянском отряде болгарский лазутчик и стратиг Иоанн. И покуда лучшие когорты византийцев тщетно пытались уничтожить славян в бухте и на горе, другие русы, нисколько не опасаясь неприятеля ни на море, ни на суше, высадились на берег в стороне от этого боя и исчезли в горах.

Как он, умудрённый годами и жизненным опытом полководец, позволил себя так одурачить? С какого момента перестал управлять событиями и навязывать врагу свою волю, превратившись в послушную в чужих руках игрушку? Может, с того, как русско-болгарский отряд под командованием тысяцкого Микулы смог обнаружить за собой слежку лазутчиков воеводы Бориса и решил сыграть на легкообъяснимом желании неприятеля разгадать и сорвать их замысел? Если так, это полбеды. Гораздо опаснее, если игра со спафарием началась гораздо раньше, ещё в стенах замка кмета Младана, когда сначала был обманут воевода Борис, чья приверженность империи для многих не являлась тайной, а через него позже введён в заблуждение и сам Василий.

В таком случае прощай столь желанный для византийцев нейтралитет кмета Младана с его многочисленной дружиной, и спафарию в любое время следует быть готовым к борьбе с новым опасным врагом. Тем более что, убедив византийцев в собственной лояльности и даже пообещав стать в будущем их возможным союзником, кмет получил от них право спокойно и без помех собирать воедино разбросанную сейчас по всей округе дружину. Сбив после того с одного из перевалов оседлавшую его византийскую когорту, воины Младана в нужное врагу время могли появиться на побережье и действовать заодно с уже сражавшимися против Василия славянами. Тогда соотношение сил сразу изменится в пользу противника: почти вдвое увеличится число боеспособных славян, а также значительно улучшится общее положение и группировка их войск. Дружина Младана отрежет византийцев от гор, оставив им для передвижения и манёвра лишь сравнительно узкую и полностью открытую для наблюдения полосу побережья. Помимо этого, византийские провиантские команды будут лишены связи с болгарскими горными селениями, откуда в лагерь поступали еда для легионеров и корм для лошадей.

Кмет и его дружина — вот кто решит исход битвы между империей и русами. Но как узнать, что у Младана в голове, что носит он в сердце? Ведь только несмышлёные, наивные дети могут верить человеческим словам и улыбкам, истинное отношение человека к чему-либо познаётся лишь в его действиях. Поэтому необходимо заставить кмета как можно скорее совершить поступок, который бесповоротно и навсегда оттолкнёт его от русов, самым тесным образом и до конца свяжет с византийцами. Но что потребовать от Младана, дабы по согласию либо отказу можно было точно судить о его истинных намерениях?

Когда дежурный центурион ввёл в шатёр Фулнера, Василий уже знал, что ему надлежит делать.

   — Добрый день, ромей, — приветствовал спафария Фулнер, снимая с головы шлем и держа его на согнутой в локте руке. — Знаю, что ты не спал всю ночь и до сих пор даже не прилёг. Сейчас твой сотник чуть ли не силой оторвал меня от еды, поэтому мне кажется, наш разговор будет не из простых и приятных. Я не ошибся, спафарий?

Что ж, в проницательности и сообразительности варягу не откажешь, но ведь именно эти качества и заставляли Василия иметь с ним дело. Раз так, нечего терять драгоценное время.

   — Варяг, сейчас в горах находятся два отряда русов и враждебных империи болгар общим числом в двадцать пять центурий. В ладьях на море ещё не меньше таксиархии варваров. Русам удалось передать своих раненых и больных болгарам, так что теперь нам противостоят только их боеспособные воины, а цену им знаем мы оба. Моих легионеров вдвое больше, силы варваров к тому же разобщены, поэтому я не сомневаюсь в нашей победе. Но в горах недалеко от моря правит болгарский кмет Младан, давний друг русов и закоренелый враг империи. Через полтора-два дня под его знаменем может оказаться не меньше двадцати центурий дружинников, и только от кмета зависит, против кого они выступят: против нас или русов. От решения Младана будет зависеть очень и очень многое. Поэтому я должен знать о кмете и его планах всё, что только можно. Я хочу получить возможность в случае необходимости не только ответить болгарам ударом на удар, но и нанести его первым, чтобы уничтожить их прежде, чем они начнут действовать вместе с русами.

Даю тебе, варяг, две центурии отборных всадников, подчиняю десяток лучших акритов, проведших по нескольку лет на имперских границах в горах Македонии и Фракии. Ты обложишь замок кмета со всех сторон и будешь следить за каждым шагом Младана. Ты станешь перехватывать всех следующих к нему гонцов, на огне и дыбе узнавать, кто и зачем их к нему послал. Мне нужно, чтобы болгары ещё двое суток не тронулись с места... всего двое суток, за которые я постараюсь разделаться с русами на побережье и в море. — Дважды повторив самые важные для него слова, Василий пристально взглянул на викинга. — Как видишь, варяг, я верю тебе как самому себе и потому не скрываю ничего. Если выполнишь то, что я тебе сказал, получишь тысячу золотых монет и звание центуриона.

Предложение спафария, казалось, не удивило Фулнера, создавалось впечатление, что он ожидал услышать нечто подобное и был готов к этому.

— Ромей, ты действительно откровенен со мной. Это потому, что лишь мы с тобой по-настоящему желаем полной победы над русами. Тебе она нужна, чтобы вознестись выше, нежели ты сейчас есть. Небось давно мечтаешь о чине протоспафария и уже припас на грудь золотую цепь и сшил красно-зелёный наряд[42]? В случае неудачи твоё место займёт комес Пётр или стратиг Иоанн, которые давно о нём мечтают, отчего твоё поражение их устроит гораздо больше, чем победа. А я должен уничтожить русов и спасшихся с ними варягов потому, что только после этого смогу безбоязненно вернуться на родину... Вот почему, ромей, мы связаны с тобой одной верёвочкой и у нас не может быть друг от друга тайн. А звание центуриона мне не нужно, поскольку я хочу навсегда остаться свободным викингом, а не превратиться в подневольного солдата чужой мне империи. Если ты желаешь щедро наградить меня, удвой число обещанных монет.

— Хорошо, ты получишь две тысячи монет, — согласился Василий, ещё раз отметив про себя практичность Фулнера. — Конные центурии уже ждут тебя, их командирам приказано беспрекословно тебе подчиняться. С тобой поскачет и один болгарин, который должен передать кмету Младану мою грамоту. Защитишь его в дороге от русов, а на обратном пути из замка проводишь до наших передовых постов на перевалах. Ступай, и да помогут тебе боги викингов.

7


Варда понимал, что дежурный центурион не стал бы тревожить его ночью по пустякам, тем не менее не мог скрыть своего недовольства неожиданной побудкой.

   —  В чём дело? — раздражённо спросил он. — Или ты утратил разницу между днём и ночью?

   —  Патрикий, на встрече с тобой настаивает монах. Клянётся всем святым, что встреча крайне важна не столько для него, сколько для тебя. Уверяет, что имеет такие сведения о русах, о которых ты и не догадываешься. Если бы не это заявление, я ни за что не посмел бы прервать твой сон.

   —  Кто этот монах? Откуда и когда прибыл?

   —  Называет себя брат Кирилл, говорит, что из островного монастыря у Лаврополя. Я посоветовал ему обождать до утра, однако...

   — Хорошо, пригласи его, — оборвал центуриона Варда. — Среди монастырской братии немало плутов, но встречаются и достойные люди. Будем надеяться, что посетитель окажется не из первых.

Монах был ничем не примечателен: высок, худ, бородат. Пожалуй, лишь тревожно бегающие по сторонам глаза, постоянно подергивающаяся от нервного тика правая щека да окровавленные тряпки, которыми были обмотаны ноги монаха, служа ему обувью вместо сандалий, могли бы выделить его из толпы ему подобных монастырских обитателей. Зато два спутника монаха, вошедшие вместе с ним в палатку, сразу обратили на себя внимание Варды. Это были невысокий, средних лет крепыш с пышными усами и христианским крестиком на шее и стройная моложавая женщина в длинном домотканом платье и с повязанной платком головой.

   — Ты говорил об одном брате Кирилле. Кто эти люди? — спросил Варда у дежурного, указывая на спутников монаха.

   — Это мои провожатые, патрикий, — ответил вместо центуриона монах. — Они дали обет Богу неразлучно быть со мной до моего полного выздоровления, и я не могу расстаться с ними. Они ничем не помешают нашей беседе, а кое в чём могут даже помочь, ибо видели и знают больше меня.

   — Ты нездоров, брат Кирилл? — поинтересовался Варда. — У тебя, наверное, болят ноги? Что с ними?

   — Меня пытали язычники, желая узнать, нет ли тайного хода в монастырь, дабы не штурмовать его стен. Они жгли мне огнём ноги, поэтому без посторонней помощи мне трудно, почти невозможно, передвигаться.

   — Тебя пытали варвары и ты остался в живых? Но мне доподлинно известно, что из монастыря не спасся ни один монах. Да и как ты мог покинуть остров, если вокруг него десятки судов русов и викингов, а ты не можешь даже ходить? И зачем варварам выпытывать тайный ход в монастырь, если ты мог оказаться в их руках уже после взятия обители? Я совершенно не понимаю тебя, брат Кирилл.

   — Чтобы понять, нужно вначале до конца выслушать меня, — ответил монах. — Тогда, возможно, и не было бы вопросов, которые приводят тебя в недоумение.

   — Рассказывай, что считаешь нужным, — сказал Варда. — Однако помни, что в первую очередь мне важны не твои злоключения, а сведения, которые тебе известны о русах и викингах. Твоя судьба, конечно, интересна, но о ней мы сможем услышать и позже, — добавил Варда. — А вот любая весть о врагах империи важна именно сейчас.

   — Хорошо, буду краток. Появление варваров у острова застало меня не в обители, а на берегу, где я с двумя послушниками ловил рыбу для монастырской братии. Все трое мы были захвачены в плен викингами, которые хотели узнать о подземном тайном ходе, по которому можно было захватить монастырь без штурма. Но что могли ответить мы на их вопросы, если ни один из нас ничего не слышал о таком ходе? Кончилось тем, что послушники скончались от пыток, а я лишился сознания, отчего викинги сочли меня тоже мёртвым или сознательно оставили медленно умирать, дабы продлить страдания. Ночью на меня наткнулись они, — кивнул монах на спутников, — отвязали от дерева, напоили, покормили, перевязали раны. Мы с Павлом дали обет Христу, а его рабыня своим языческим богам, что не разлучимся друг с другом до полного изгнания варваров из провинции, и с тех пор вместе.

   — А как у острова очутились вы? — обратился Варда к спутникам монаха.

Усатый крепыш открыл было рот, но Кирилл опередил его:

   — Его рабыня нема, а Павел родом с Балкан и, хотя уже несколько лет живёт здесь, плохо говорит по-нашему. Он рыбак с побережья, их селение одним из первых подверглось нападению варваров, и Павлу с рабыней пришлось спасаться от них. Он часто посещал наш монастырь, хорошо знал меня и потому принял такое участие в моей судьбе.

   — Так что тебе стало известно о варварах? — напомнил словоохотливому монаху Варда. — И каким образом?

   — Я уже сказал, что Павел — рыбак, поэтому своим тайным прибежищем мы избрали хорошо известную ему бухту на побережье, в которой можно было надёжно укрыться от русов и викингов. Но мы ошиблись. В первые же сутки нашего пребывания в бухте нас в полночь разбудили конское ржание и скрип колёс. Павел отправился на шум и увидел, что к морю прибыл большой обоз с поклажей, сопровождаемый отрядом русов. К тому месту на берегу, где он остановился, из глубины бухты стали подплывать русские ладьи, в которые варвары начали перегружать из телег поклажу. Павел рассмотрел её — это была захваченная русами и викингами добыча!

   — Русские ладьи в бухте на побережье? Ночной обоз с награбленным добром? — взгляд Варды был недоверчив. — А не привиделось ли всё это твоему рыбаку спросонья, брат Кирилл?

   — Патрикий, ты опять задаёшь вопросы, не дослушав меня, — сказал монах. — В ту ночь я тоже не до конца поверил Павлу, хотя собственными ушами слышал конское ржание и скрип колёс, плеск вёсел и человеческие голоса на берегу. Но, говоря откровенно, я попросту не придал этому особого значения. Ведь, разгрузившись, обоз покинул бухту, и я опрометчиво решил, что варвары свершили, что им нужно, и нам нечего больше опасаться. Однако это было не так — варвары появились в бухте и следующей ночью, и Павел опять наблюдал за ними. Это вновь был большой обоз с добычей, которую русы стали перегружать в приставшие к берегу ладьи. Обоз прибыл и на третью ночь. Теперь мы ждали его, и рядом с Павлом в гуще камышей, как ни трудно мне было забраться в них с больными ногами, был я. Мы насчитали семнадцать ладей, принявших на борт награбленное варварами.

Монах был прав, настаивая на немедленной встрече с Вардой, — его сообщение воистину имело огромное значение. Только подумать: Варда и доместик Иоанн были уверены, что флот русов и викингов надёжно отрезан от моря, между тем как несколько десятков вражеских судов находились в море, скрываясь в одной из бухт. У Варды даже потемнело в глазах, когда он представил, как в разгар сражения в устье реки между византийским флотом и прорывающимися в море судами варваров в спину кораблям империи наносит внезапный удар свежий отряд судов противника. А этот удар наверняка был бы внезапным, ибо варвары двинулись на прорыв обязательно ночью, чтобы позволить своим товарищам из бухты незаметно подкрасться к византийцам и занять удобную для нападения позицию. И об этой страшной угрозе он узнал совершенно случайно от какого-то недожаренного викингами монаха, который трое суток наблюдал за русами в бухте и только сейчас соизволил явиться к нему с сообщением!

Видимо, он не смог сдержать обуревавшие его чувства, и они слишком зримо отразились на лице, потому что монах удивлённо на него посмотрел:

   — Патрикий, что с тобой? У тебя странный взгляд, словно перед тобой не я, брат по вере, а... варвар.

   — Прости, если это так. Наверное, причина тому усталость. Я хотел спросить, отчего ты пришёл ко мне так поздно, хотя уже несколько ночей видел в бухте варваров?

   — С чем я мог прийти к тебе до того, как увидел варваров в бухте сам и узнал, что они обосновались там надолго? А дело обстоит именно так. На следующее утро я велел Павлу пробраться по камышовым зарослям как можно глубже в бухту, и он сообщил, что обнаружил на островках стоянку русов. Он смог насчитать сорок три ладьи, а вот варваров на островках и в ладьях было мало, не больше пяти сотен. И тогда я понял, почему обозов было три, и догадался, что варвары ждут их ещё. Каждый обоз приходил с добычей из взятого ими города на реке, а их четыре! Последним разграбленным городом должен стать Лаврополь, как лучше всех защищённый и располагающий самым сильным гарнизоном, и захваченную в нём добычу вряд ли можно будет перевезти к бухте за одну ночь. Поэтому варвары вынуждены оставаться в бухте ещё не меньше двух ночей, и ты, патрикий, успеешь возвратить Святой Церкви то, что посмели похитить у неё варвары. Ты должен немедленно напасть на варваров и, пока они не уплыли, отбить у них добычу, возвратив нашему монастырю и разграбленным городским храмам их достояние. Это твой долг христианина и воина Христа! Вот почему я спешил к тебе и настаивал на скорейшей встрече.

   — Если бы спешил, мог отправить впереди себя того молодца, — заметил Варда, указывая глазами на рыбака. — Он наверняка опередил бы тебя и женщину на несколько часов.

   — Но поверил бы ты ему, патрикий? Одному, кое-как говорящему на нашем языке, с грубым лицом, ничем не лучшим, чем у варваров? А что могло ждать меня, останься я один на один с его рабыней? Посмотри на неё внимательнее. Кого она тебе напоминает?

   — Славянку, — ответил Варда. — Я сразу обратил на это внимание, хотя она старательно прячет лицо под платком.

   — Правильно. Павел купил её у купцов, которые приобрели её у разбойников-угров, промышлявших набегами на ляшские земли. А русы такие же славяне, как и её соотечественники-ляхи. Вдруг рабыня, оставшись вдвоём со мной, калекой, пожелала бы обрести свободу и сбежала бы от меня к родственным ей русам? А затем направила бы по моему следу погоню, вначале предупредив русов, что мы были три дня и ночи в бухте? Нет, патрикий, я поступил так, как вразумил меня Господь, предоставив возможность возвратить Святой Церкви захваченные варварами её достояние и реликвии.

   — Ты убедил меня в своей правоте, брат Кирилл, — сказал Варда, желая скорее закончить беседу. Услышанное от монаха требовало не словопрений, а немедленных действий. — Теперь тебе осталось сказать, в какой из бухт устроили варвары стоянку своих ладей?

   — Её называют Камышовой бухтой. Она известна каждому рыбаку и жителю прибрежных селений, поскольку такая бухта единственная во всей округе. А обозы приходили со стороны монастыря у Лаврополя и туда же возвращались после разгрузки.

   — Я слышал об этой бухте. Спасибо за вести, брат Кирилл, они действительно очень важны. Обещаю, что Святая Церковь, в том числе твой монастырь, получит всё, что отняли у неё варвары. А теперь отдыхай. — Варда посмотрел на центуриона, во время разговора безмолвно стоявшего у входа с положенной на рукоять меча ладонью. — Отведёшь брата Кирилла к Пафнутию, а рыбака с рабыней...

   — Мы дали обет быть вместе и не нарушим его, — перебил Варду монах. — Час испытаний ещё не минул, и только после полного изгнания варваров из провинции мы разлучимся. Ты, патрикий, христианин и должен знать, что такое обет и как он исполняется.

   — Хорошо, вы будете вместе, — не стал возражать Варда. — Отведёшь всех троих в палатку к Пафнутию, — приказал он центуриону. — А на обратном пути разыщешь доместика Иоанна и велишь ему тут же явиться ко мне...

Иоанну не пришлось ничего ни объяснять, ни уточнять, не задал он и ни одного вопроса.

   — Да, патрикий, выучили мы варваров на собственную голову, — с горестным вздохом произнёс он, выслушав рассказ Варды. — Но какие хитрецы, однако! Вначале устроили нам отменную головомойку в ночном бою, теперь вздумали провести на море. И провели бы, не отправься перепуганный брат Кирилл прятаться в Камышовую бухту.

   — Кстати, почему варвары облюбовали именно её? — поинтересовался Варда. — Я знаю о ней лишь то, что мы не направили туда своих легионеров, поскольку в ней нет ни одной виллы.

   — Бухта очень мелкая, в неё впадают две речушки, несущие из долины много земли. Сама бухта глубоко врезалась в сушу и хорошо защищена от морских волн, поэтому её дно постепенно заилилось и поднялось настолько, что в бухте стали расти камыш, болотные травы, кустарники, а напротив устьев речушек даже образовались маленькие островки. По сути, сегодня это уже не морская бухта, а зловонное прибрежное болото с наполовину пресной водой и почти полностью заросшее камышом. Именно поэтому оно и получило своё название. В бухте неисчислимые тучи громадных комаров, ставших бичом её окрестностей. Вблизи нет рыбацких селений, вилл, путники обходят её стороной. Это и привело варваров в бухту.

   — А как же комары? Или они бич только для христиан, но не для язычников?

   — Страна русов — это край лесов и болот, где тоже полно кровососущей нечисти, — стал объяснять Иоанн, — поэтому русы натираются мазью из жира одной из своих болотных птиц, и этот запах отпугивает комаров. Помню, я сам пользовался этим снадобьем, когда вместе с русами сражался в речных поймах италийской равнины. Так что русы, имея в ладьях запас продовольствия и под боком две речушки с питьевой водой, могут находиться в Камышовой бухте столько времени, сколько им потребуется.

   — Не им, а нам, — поправил Иоанна Варда. — Вот и давай первым делом решим, когда и каким образом нам удобнее покончить с варварами в бухте.

   — Каким образом? По-моему, здесь не может быть двух мнений — необходимо окружить бухту с моря и с суши и внезапным одновременным ударом покончить с варварами, не выпустив из бухты живым ни одного. А вот когда это сделать, вопрос сложнее. Понятно, что этим следует заняться не раньше, чем в бухте окажется и добыча из взятого не сегодня-завтра Лаврополя. Но как определить, вся ли добыча перевезена в бухту? Откуда нам знать, сколько обозов должно прибыть к ладьям — два, три, четыре? И, даже зная, что в бухте появился последний обоз с добычей, когда благоразумнее совершить наше нападение: во время перегрузки добычи или после того, как пустой обоз направится обратно? Если прибывшие с обозом русы останутся в бухте, голову ломать не над чем, но если они двинутся назад? Вдруг их благополучное возвращение на остров к основным силам должно послужить началом к совместным действиям в бухте и устье реки? Что нам выгоднее: не давая варварам повода заподозрить, что мы проникли в их план, позволить им поступать согласно ему и разгромить их, сорвав тот план, или уничтожением их отряда в Камышовой бухте сразу заставить отказаться от своего первоначального замысла и навязать им собственную волю? Вот главный для нас вопрос.

   — Я тоже думал об этом всё время, пока ты не пришёл, и, как мне кажется, решил проблему. По каким фактам в Константинополе станут судить, успешными или нет были наши действия против варваров? Во-первых, разграблены или нет на побережье виллы и дворцы императорских любимчиков и столичной знати. Во-вторых, добились ли в конечном счёте варвары того, из-за чего прибыли в провинцию? Если им удастся уплыть обратно с захваченной добычей — победа осталась за ними, сколько бы мы их ни уничтожили в море и на суше. Если же добыча у них будет отбита, значит, победили мы. Отсюда следует, что мы должны помышлять только о двух вещах: сохранении дворцов и вилл на побережье и овладении добычей варваров в Камышовой бухте. Всё остальное, в том числе и силы врагов, которым удастся прорваться по реке в открытое море, не имеет для нас значения. Тем более, кто сосчитал, сколько их в действительности приплыло, погибло в боях, покинуло живыми провинцию?

   — Ты прав, патрикий. Если мы сохраним в целости владения столичных сановников и отобьём захваченную варварами добычу — это будет свидетельством нашей полной победы, и ни один враг и завистник не заикнётся ни об одной нашей ошибке, сколько бы мы их ни допустили. Но если случится обратное, нас смешают с грязью, обвинив во всех смертных грехах и представив поражениями даже явные победы.

   — Рад, что мы думаем одинаково, доместик. Поскольку главным для нас является захват добычи варваров, вокруг Камышовой бухты необходимо собрать все наши силы, какие только возможно. Имею в виду и корабли, которые должны не выпустить из бухты ни одной вражеской ладьи, и легионеров, которым предстоит сражаться на суше, когда варвары начнут разбегаться из бухты. Мы оба возьмём на себя командование войсками у бухты: один — на море, другой — на суше, и, уничтожив русов и викингов до последнего человека, станем обладателями их добычи.

   — Оба возглавим разгром варваров в бухте? — удивился Иоанн. — Но большая их часть останется на острове у Лаврополя и будет прорываться в море по реке. Не лучше ли кому-нибудь из нас...

   — Нет, доместик, нет! — оборвал его Варда. — Собрав свои главные силы у Камышовой бухты, мы не сможем помешать флоту варваров прорваться в море через устье реки. Так какое значение имеет, сколько их уйдёт — тридцать, сорок, шестьдесят судов? О результатах нашей борьбы с неприятелем в провинции будут судить по итогам сражения в бухте. И ещё одно. Скажи, ты веришь, что мы в состоянии одновременно уничтожить варваров в бухте и разгромить их флот в устье реки?

   — Нет.

   — Значит, допускаешь, что часть судов противника прорвётся сквозь наш корабельный заслон в устье реки?

   — Да.

   — А куда денутся варвары с потопленных и сожжённых нами судов? Ведь не все они утонут или сгорят, часть наверняка окажется живыми на берегу. Чем, по-твоему, они займутся?

   — Я не подумал об этом, патрикий, — виноватым голосом произнёс Иоанн. — Спасшиеся от смерти на воде и вновь очутившиеся на суше варвары примутся за прежнее — грабежи. Но теперь из-за своей малочисленности уже не городов и селений, а... дворцов, в которых есть чем поживиться, а защиту составляет одна-две наши центурии.

   — Вот именно, доместик, — удовлетворённо сказал Варда. — Причём нападать на богатые, одиноко стоящие дома варвары будут не только из-за своей малочисленности. Если верить пленным, русами в провинции командует сам киевский великий князь Игорь с главным полководцем Ратибором, а викингами предводительствует ярл Эрик, неоднократно бывший на имперской службе. Эти люди смогли даже в разгромленном на море войске сохранить строжайшую дисциплину, заставить русов и викингов беспрекословно выполнять их приказы и действовать согласно общему плану, а не превратиться в обыкновенные шайки грабителей и насильников. Зато оказавшиеся на берегу варвары, не чувствуя над собой власти военачальников, станут действовать самостоятельно и займутся грабежом ещё сохранившегося в провинции имущества, тем более что они остались без захваченной прежде добычи. Мы не сможем уничтожить все шайки до того, как некоторые из них нападут на дворцы и виллы, которые с Божьей помощью нам удалось до сих пор сохранить в неприкосновенности.

   — Ты трижды прав, патрикий! Мы лишь создадим видимость, что намерены разгромить варваров в устье реки, а на самом деле почти беспрепятственно пропустим их в море. Чем скорее уберутся они из провинции, тем меньше от них возможных неприятностей. Полководцы, именующие себя лучшими в империи, не смогли уничтожить флот варваров на море, власти провинции оказались не в состоянии защитить от них свои города, так почему за их ошибки должны нести ответственность мы с тобой? Разве это справедливо?

Вход в палатку распахнулся, в неё вошёл дежурный центурион.

   — Патрикий, разреши доложить о выполнении задания. Ты хотел проверить, узнает ли человека, представившегося братом Кириллом, отец Пафнутий, спасшийся из одного из захваченных варварами на реке городов.

   — Говори.

   — Едва отец Пафнутий увидел брата Кирилла, он сразу приветствовал его по имени и бросился с радостью обнимать. Когда через время я снова навестил их в палатке, они уже пили вино и обсуждали свои злоключения. Кстати, отец Пафнутий утверждает, что где-то видел рыбака, спутника брата Кирилла, по всей видимости, у себя в храме либо в монастыре на острове. Так что, патрикий, брат Кирилл действительно тот, кем представился, и его сообщениям о Камышовой бухте можно верить.

   — До завтрака отдохнёшь, затем станешь сообщать мне обо всём, что будет происходить у Лаврополя, — приказал Варда центуриону. — Как бы варвары ни попытались взять его сегодня штурмом.

Центурион вышел из палатки, и Варда обратился к Иоанну:

   — Что думаешь предпринять?

   — Покуда варвары будут заняты штурмом Лаврополя, отправлюсь к Камышовой бухте. Хотя сообщение брата Кирилла теперь не вызывает сомнений, хочу сам увидеть бухту и укрывшиеся в ней ладьи русов, чтобы на месте решить, как лучше их окружить и не допустить, чтобы из бухты смог улизнуть хоть один враг. Если разрешишь, патрикий, я хотел бы остаться в бухте и на ночь, чтобы лично наблюдать за прибытием туда обоза с добычей из Лаврополя.

   — Хорошо, оставайся там, сколько сочтёшь нужным. Штурм города займёт несколько часов, и варвары никак не успеют до следующего утра его полностью разграбить и вывезти в Камышовую бухту всю добычу. Не сомневаюсь, что грабежи продолжатся и завтра, поэтому они вряд ли пойдут на прорыв в море раньше, чем переправят в бухту лавропольскую добычу целиком. Так что ты успеешь вовремя ко мне возвратиться, и мы окончательно решим, когда и как действовать. Будь осторожен, не вспугни варваров в бухте. Думаешь взять своим проводником рыбака, спутника брата Кирилла?

   — Нет, — отрицательно качнул головой Иоанн. — Что толку от него, рыбака, впервые попавшего в бухту и не знающего в ней ни островков, на которых обосновались варвары, ни подходов к ним? В камышовых зарослях бухты отличная охота на пернатую дичь, поэтому я попрошу в проводники опытного охотничьего из ближайших к бухте вилл, которому хорошо известны те места. Но перед уходом в бухту обязательно побеседую с братом Кириллом и рыбаком.

   — С Богом, доместик. Жду тебя завтра к обеду...

События наступившего дня развивались точно так, как предполагали Варда с Иоанном. Сразу после завтрака дежурный центурион сообщил, что к Лаврополю на ладьях прибыли варвары из всех ранее захваченных городов. Через три часа он известил, что враги под прикрытием лучников подтащили к городским стенам тараны и в двух местах принялись крушить их. Спустя два часа Варда узнал, что противник проломил таранами стены, пошёл на приступ и захватил обе пробитые в стенах бреши и расположенную между ними крепостную башню. А после обеда Варда получил сообщение, что варвары, подтянув к брешам свежие силы, двинулись на новый приступ и ворвались в город. И лишь перед заходом солнца пришло самое важное известие: от Лаврополя к острову проплыли тридцать шесть ладей, в двадцати из которых находилась захваченная в городе добыча, а в остальных перевозились лошади и мулы. Очевидно, что либо захваченной в Лаврополе добычи оказалось слишком много, либо варвары желали как можно быстрее переправить её в Камышовую бухту, увеличив число возов в обозах.

Утром следующего дня из Лаврополя к острову проследовал караван из двадцати ладей с добычей, ближе к полудню ещё одно из восемнадцати судов. А когда Варда собрался садиться за обеденный стол, в палатке появился доместик Иоанн. Покрытый с ног до головы пылью, в измазанной высохшей болотной жижей одежде, он уселся напротив патрикия, жадными глазами посмотрел на уставленный едой и питьём стол, судорожно проглотил слюну.

   — Рассказывай, — нетерпеливо потребовал Варда, даже не предложив Иоанну напиться. — Чем быстрее закончишь, тем скорее приступим к обеду.

   — Рассказывать особенно нечего, — ответил доместик. — Всё обстоит именно так, как сообщил брат Кирилл. Два моих лучших разведчика вместе с проводником-охотничьим пробрались почти вплотную к стоянке русов в бухте, видели их ладьи и отдыхавших на островках воинов. Сосчитать суда и людей не удалось, так как когда разведчики стали обходить становище русов по кругу,, они наткнулись на вражеский дозор, который пустил на подозрительные шорохи в камышах несколько стрел, одна из них пробила проводнику бедро. А ночью в бухту пришёл конный обоз с добычей, наверное, из взятого штурмом Лаврополя. Сорок пять телег, охраняемых пятью сотнями воинов, половина которых после разгрузки обоза осталась в бухте. Вот и всё.

   — Теперь я понимаю, почему брат Кирилл сказал, что варваров в бухте было маловато для имевшихся там ладей, — проговорил Варда, — подавляющая их часть участвовала в штурмах городов, а в бухте оставались только те, кто охранял суда и перегружал в них добычу. Но теперь, после завершения боев, варвары начали возвращать воинов в бухту, чтобы перед выходом в море иметь в ладьях полные команды. Значит, сегодняшней или завтрашней ночью...

   — Патрикий, прости, что прерываю трапезу, — прозвучал от входа голос дежурного центуриона. — Варвары подожгли Лаврополь и покидают его. Часть их плывёт к острову на ладьях, другая с большим обозом движется к нему по дороге вдоль реки. Наши наблюдатели передали, что на стоящих возле острова судах полным ходом идёт подготовка к походу. Извини ещё раз, патрикий, но ты велел без промедления сообщать о всех караванах врага из Лаврополя.

   — Ты поступил правильно, — сказал Варда. —Теперь прикажи усилить наблюдение за островом. Немедленно докладывай обо всём, что будет там происходить, в первую очередь о работах на судах.

Склонив голову в знак послушания, дежурный покинул палатку, а Варда вскочил на ноги и возбуждённо начал шагать из угла в угол, разговаривая на ходу.

   — Перед появлением центуриона я собирался сказать, что варвары могут осуществить прорыв в море уже сегодняшней или завтрашней ночью. Однако своим спешным уходом из Лаврополя они точно указали этот срок — наступающая ночь. К прибытию их войск из-под Лаврополя ладьи у острова будут полностью подготовлены к походу, и, отдохнув до наступления темноты, варвары двинутся к устью реки на прорыв в открытое море. Значит, этой же ночью приступит к действиям и отряд их судов в Камышовой бухте.

   — Я тоже уверен, что противник будет покидать провинцию наступающей ночью, — произнёс Иоанн. — Именно поэтому на ладьях у острова идёт подготовка к походу, именно поэтому варвары погрузили остатки лавропольской добычи сразу в телеги, а не в суда. Перед закатом солнца обоз из горящего города будет у острова и с наступлением темноты без задержек направится в Камышовую бухту. Стоит ему разгрузиться — и варвары готовы к выходу в море, чтобы напасть с тыла на наш флот в устье реки или самостоятельно плыть на Русь. Но, возможно, часть их отряда нанесёт удар по нашим кораблям, а другая часть, нагруженная добычей, станет поджидать сражающихся товарищей где-нибудь в море, чтобы потом соединиться с ними и плыть домой.

   — Для нас не важно, какая цель стоит перед вражеским отрядом в Камышовой бухте, — сказал Варда. — Для нас главное одно — не выпустить из бухты ни одной ладьи, ни единого варвара. Считаю, что с наступлением темноты надлежит действовать и нам. Поэтому, доместик, сразу после обеда отправляйся к нашему флоту и после захода солнца плыви с ним к Камышовой бухте. В устье реки оставь пять-шесть дромонов, которые окажут сопротивление прорывающимся в море варварам. Сигналом для твоего нападения на бухту послужат три огненные стрелы, которые я велю пустить в небо после разгрузки прибывшего обоза. Кстати, мы так и не решили, трогать ли его, если он пустым отправится в обратный путь.

   — Полагаю, что связываться с ним не стоит. Вдруг варвары на острове должны дождаться его и лишь после этого плыть на прорыв, зная, что вбухте всё в порядке? И если обоз не возвратится к условленному времени, противник на острове заподозрит неладное и значительными силами двинется ему навстречу? Ведь сохранность добычи и уверенность, что события развиваются согласно задуманному ими плану для них куда важнее, чем задержка на несколько часов прорыва в море или даже отсрочка его на сутки. Теперь представь, что будет, если варвары наткнутся на свой разгромленный обоз или, не обнаружив его, явятся прямиком в бухту?

   — Пожалуй, ты прав, — согласился Варда. — Я позволю обозу разгрузиться, выжду час, если он двинется назад, и только после этого дам тебе сигнал для нападения с моря. О подробностях поговорим после обеда.

До захода солнца Варда отдыхал и беседовал с разведчиками, обнаружившими стоянку противника в Камышовой бухте, выслушивал донесения дежурного центуриона о поведении русов и викингов на острове. Там вовсю велась подготовка к выходу в море. Когда же на византийский лагерь начала опускаться вечерняя мгла, Варда с тремя таксиархиями легионеров направился к Камышовой бухте.

Её не зря называли заповедным царством комаров, потому что они, крупные, назойливые, громко жужжащие, начали одолевать Варду уже на подходе к бухте. Тем не менее он подъехал к ней как можно ближе и расположился в боевых порядках манипулы, приготовившейся наступать на бухту вдоль русла одной из впадавших в неё речушек. Идущие в бой легионеры должны знать, что патрикий вместе с ними. Злые языки не посмеют упрекнуть Варду в том, что он, став придворным вельможей, утратил былую храбрость. А лично он постарается, чтобы ушей императора достиг слух, что только благодаря его личному участию в сражении и умелому руководству им варвары наголову разгромлены в Камышовой бухте, оставив в руках победителей всю добычу и лишившись значительной части своего флота.

Комары настолько донимали Варду, что он не слишком внимательно выслушал донесение о появлении в бухте обоза из шестидесяти тяжелогружёных телег, равнодушно отнёсся к сообщению, что тот разгрузился и отправился обратно в сопровождении той же тысячи дружинников, что прибыла с ним. И лишь когда минул час с момента ухода обоза, Варда высунул голову из плаща, которым укутал от комаров голову, и принялся командовать:

   — Пустить в небо над бухтой три стрелы с горящими хвостами! Центурионы, наступайте на бухту вдоль берегов реки! Тесней, тесней ряды! Ни один варвар не должен проскользнуть мимо вас!

Приподнявшись в стременах, Варда наблюдал, как легионеры приблизились к тёмной стене камышей, исчезли в ней. Вот затихло чавканье грязи под их ногами, перестали доноситься звуки команд центурионов, и на берегу бухты вновь наступила тишина. Что происходит? Почему он не слышит шума начавшегося боя? Неужели варвары успели покинуть бухту? Или все они сражаются в ладьях с кораблями доместика? Или — что никак не укладывалось в голове! — вздумали сдаться в плен?

Варда пребывал в неведении до тех пор, пока не появился доместик Иоанн.

   — Варвары ушли из бухты? Сдались? — в нетерпении спросил Варда, сбрасывая с головы плащ.

   — Да, патрикий, они ушли из бухты. Ушли все, до последнего человека, и сделали это на твоих... на наших глазах, — ответил Иоанн.

   — Ушли? Все? По суше бухту не покинул ни один человек, значит, они уплыли. Как ты мог упустить их, доместик?

   — Мы упустили их вместе, патрикий, — с грустной улыбкой сказал Иоанн. — Последние покинули бухту этой ночью на возах обоза с якобы захваченной в Лаврополе добычей. Они незаметно улеглись на дно пустых телег и под охраной своих товарищей выбрались из нашего окружения. Поэтому в бухте легионеры обнаружили только вражеские суда и ни единого человека.

   — Но суда в бухте? — встрепенулся Варда. — Значит, взятая в провинции добыча осталась в них? Или... — Варда смолк и, осенённый внезапно пришедшей в голову догадкой, замер на миг с широко открытым ртом, — или в них ничего нет? Ведь ты сказал, что в сегодняшнем обозе была, была... якобы захваченная в Лаврополе добыча. Что это значит?

   — Это значит, что варвары никогда не доставляли в бухту никакой своей добычи, — ответил Иоанн. — В ладьях мы обнаружили мешки и корзины с землёй, песком, мелкими камнями. Варвары просто привлекали наше внимание к Камышовой бухте, патрикий, чтобы с наименьшими потерями прорваться в море в другом месте. И это им удалось.

   — Они опять перехитрили нас! — выкрикнул Варда. — Опять! Но теперь я знаю виновника случившегося! Это негодяй, выдающий себя за брата Кирилла! Он ответит мне за всё!

   — Не надо горячиться, патрикий, — сказал Иоанн. — Вспомни, что брат Кирилл действительно монах из монастыря близ Лаврополя и это подтвердил отец Пафнутий. Надеюсь, в честности отца Пафнутия ты не сомневаешься? Да и чем обманул нас монах? Тем, что рассказал о виденном в Камышовой бухте? Но ведь то же видел в ней и я прошедшей ночью. Откуда мы оба могли знать, что в телегах земля и песок? Ведь подобная мысль не приходила в голову и тебе, патрикий. Не так ли? Наша сегодняшняя неудача, как и поражение в недавних ночных боях, заключается совсем в другом.

   — В чём? — спросил Варда, начиная успокаиваться.

   — Мы по старинке продолжаем считать русов варварами, каковыми они являлись сотню лет назад, хотя они очень и очень изменились. Походы на Константинополь князей Аскольда, Дира, Олега, пребывание союзных войск русов в составе нашей армии при князе Игоре позволило русам хорошо узнать нас и многое перенять. Если и раньше их воины ни в чём не уступали нашим легионерам, теперь и их военачальники во всём сравнялись с нашими полководцами. И наше горе, что мы не заметили этого! Сегодняшние русы сражаются с нами прежде всего своим умом, а мы по-прежнему ждём от них только бешеных лобовых атак и свирепости в бою. Мы недооценили своего противника, патрикий, и сполна расплатились за это!

   — Кое в чём ты прав, доместик, — сказал Варда. — Но ещё не всё потеряно. Возможно, бой в устье реки ещё не закончен. Ведь варвары должны были вначале дождаться возвращения своих воинов из бухты и лишь затем сообща идти на прорыв.

   — Я уже отправил приплывшие со мной корабли к устью реки, — сообщил Иоанн. — Но, думаю, мы опоздали. Варвары понимают, что значит для них время, и не потеряют напрасно ни минуты. А шесть оставленных на реке дромонов вряд ли надолго задержат их... даже если захотят, — добавил он.

   — В жизни случается всякое, доместик, — бросил Варда, натягивая поводья скакуна. — Бери лошадь любого из моих телохранителей, и скачем в лагерь. Я хочу знать точно, что происходит на реке и... и ещё раз поговорить с монахом.

Сведения о событиях в устье реки были неутешительными для Варды: флот противника прорвался в море, потопив в непродолжительном бою три дромона, хотя те, собственно, особенно не препятствовали ему, ограничиваясь лишь стрельбой из луков, метанием камней из пращей и пусканием «греческого огня». Не состоялся и разговор с братом Кириллом — в палатке отца Пафнутия находился только её мертвецки пьяный хозяин, которого с трудом удалось разбудить.

   — Где брат Кирилл? — спросил он, протирая заспанные глаза. — О, этот святой человек ещё вечером отправился в свой монастырь, чтобы первым вознести в нём молитву о спасении душ его братии, принявшей мученическую смерть от рук нечестивцев-язычников.

   — Вечером в монастыре были варвары. Куда же мог отправиться брат Кирилл? — допытывался Иоанн. — Не к ним же в гости?

   — Весь наш лагерь только и говорил с обеда о том, что варвары ночью собираются прорываться в море, — ответил отец Пафнутий. — К приходу брата Кирилла язычники должны были покинуть святую обитель. С ним ушли и рыбак с рабыней, давшие обет не разлучаться со спасённым ими братом Кириллом.

К предложению Иоанна послать за исчезнувшей троицей погоню Варда отнёсся отрицательно.

   — Куда и зачем? Если монах действительно отправился в монастырь, мы отыщем его там днём. А если... то его не догонит уже никакая погоня. Лучше давай обсудим, что делать дальше.

   — Нам осталось одно — преследовать варваров в море и разгромить их. Мы знаем, куда они должны приплыть, чтобы отправиться домой, и спокойно можем дождаться их там.

Варда тихо рассмеялся:

   — Доместик, ты сам недавно говорил мне, что варвары воюют против нас прежде всего умом, а потом оружием. Не будем глупее их. Да, нам известен путь, которым варвары возвращаются домой после набегов на империю, и мы можем поджидать их в устье Днепра. Неужели ты думаешь, что князь Игорь со своими умными воеводами — а они убедили нас в этом! — попадутся в эту простейшую ловушку? Нет! Русов необходимо поджидать не в устье Днепра, а совсем в другом месте!

   — Где же?

   — В проливе, ведущем в Сурожское море[43]! Этот путь длиннее, но в теперешних обстоятельствах для варваров безопаснее. Там мы их дождёмся и расплатимся за всё!

   — А если военачальники варваров рассуждают точно так, как мы, патрикий? И сделают то, чего мы от них никак не ожидаем — возвратятся из похода именно в днепровский лиман?

   — Я не исключаю такой возможности и предусмотрел её. С основной частью флота мы поплывём к проливу в Сурожское море, а несколько кораблей отправим к днепровскому устью, приказав их капитанам не особенно заботиться о скрытности и маскировке. Прежде чем приблизиться к устью Днепра, князь Игорь наверняка вышлет к нему разведку, которая обнаружит наши корабли и, не зная нашего плана, примет их за весь флот. Что останется делать в этом случае киевскому князю, значительно уступающему нам в числе воинов и суда которого доверху набиты добычей? Как думаешь, доместик?

   — Когда отплываем, патрикий?

   — Сегодня. И как можно быстрее...


Лицо воеводы Бориса было спокойно и невозмутимо, хотя самого Бориса распирало от любопытства. Утром в замке его разыскал один из отправленных за отрядом тысяцкого Микулы лазутчиков и сообщил, что привёз грамоту кмету от спафария Василия. Её содержания гонец не знал, а сломать печать, чтобы первому прочитать присланный пергамент, воевода не решился. Подробно расспросив лазутчика о том, что он увидел и услышал в византийском лагере, Борис велел передать грамоту кмету. Весь день воевода ходил как на иголках, не сводя ждущих глаз с окон горницы Младана, но только сейчас, уже под вечер, получил приглашение кмета явиться к нему для важного разговора.

   — Воевода, — тихо начал Младан, сидя в кресле у треножника со свечами, — сегодня утром гонец доставил мне грамоту от ромейского спафария, командующего войсками империи на Болгарском побережье. Прочти её.

Трясущимися от нетерпения пальцами Борис взял пергамент, развернул, быстро пробежал глазами. Грамота, как все подобные византийские послания, была написана длинно и витиевато, однако воевода давно научился отделять в них зёрна от плевел, а потому сразу проник в её истинный смысл.

   — Что молвишь, воевода? — поинтересовался Младан, не спускавший с Бориса глаз. — Кажется, спафарий не особенно нам с тобой доверяет?

Борис изобразил на лице глубокое раздумье, неопределённо пожал плечами.

   — Спафарий пишет, что, как настоящий брат по вере, заботится о благополучии твоей семьи. Может, он на самом деле хочет добра, кмет? Ведь в горах столько русов, а в замке всего сотня дружинников. Действительно, может случиться всякое.

Младан грустно улыбнулся:

   — Знаю я подобных братьев по вере. Спафарий просто не верит мне и желает иметь мою семью в качестве заложников. Не дай Бог тогда чем-либо не угодить ему! Он живо явит мне свою братскую христианскую заботу и доброту.

   — Но ты можешь не посылать к нему близких, — возразил Борис. — Спафарий ведь не приказывает тебе делать это, а только предлагает защиту от русов, — осторожно добавил он.

   — Если я не воспользуюсь его так называемым приглашением, он заподозрит во мне самые чёрные замыслы. Не знаю, насколько далеки от моего замка русы, но ромейские когорты стоят на перевалах меньше чем в одном переходе от нашей границы. Этой грамотой спафарий предъявил мне ультиматум: либо я отдаю в его руки свою семью и оказываюсь всецело в его власти, либо, в случае отказа, он объявляет меня врагом империи и постарается уничтожить раньше, чем воевода Любен соберёт полностью дружину и сможет прийти мне на помощь. Вот что, Борис, кроется за этим предложением ромейского брата-христианина Василия.

Борис склонил голову набок, хитро прищурился.

   — Может, он и прав, кмет? Все знают тебя как сторонника Руси и недруга империи. Неудивительно, что спафарий решил получить веские доказательства твоего расположения к нему.

Кмет тяжело вздохнул, встал с кресла, подошёл к окну.

   — Ты прав, воевода. Как бывший воин, я хорошо понимаю спафария: кому хочется иметь у себя за спиной ненадёжного союзника? И потому я принял нелёгкое для себя решение. Подойди сюда.

Борис приблизился к окну и увидел во дворе замка пять повозок, в которые дружинники грузили сундуки, всевозможный домашний скарб, бочонки и корчаги с питьём, мешки и корзины с едой. Возле передней повозки Борис в полутьме смог рассмотреть одетую в дорожное платье жену кмета, рядом с которой молодая крепкая нянька держала на руках маленькую дочь Младана.

   — Я отправляю семью к спафарию, — дрогнувшим голосом сказал кмет. — Может, под его защитой она на самом деле будет в большей безопасности, чем в этих горах. Хочу, воевода, чтобы её проводил к ромеям лично ты. Гонец, доставивший послание, сказал, что его ждут две ромейские конные сотни, которые должны сопровождать его обратно к перевалам. Возьми половину оставшихся в замке воинов и передай мою семью этим ромеям. С ней я отправляю также самое ценное имущество, которое может пригодиться жене и дочери в случае какого-либо несчастья со мной... Спафарий Василий желает иметь доказательства моей любви к империи, пусть получит их, — с непонятной Борису мрачной усмешкой закончил Младан.


Акрит легко соскочил с дерева на землю, пружинисто выпрямился. Поправил сползшую на глаза каску, подскочил к Фулнеру.

   — Русы, господин!

Викинг, безмятежно дремавший в тени орешника, встрепенулся, вскочил на ноги.

   — Сколько?

   — Десять русов и проводник-болгарин.

   — Куда скачут?

   — В сторону замка кмета.

   — Я сам хочу взглянуть на них. Помоги мне.

Акрит помог Фулнеру взобраться на нижнюю ветвь дерева, с которого только что спрыгнул, после чего викинг без особых затруднений добрался до вершины. Когда он снова очутился на земле, вид у него был явно озадаченный.

   — Что прикажешь делать, господин? — спросил старший из акритов. — Где встретим русов и сколько будем брать живыми?

   — Помолчи, ромей! — зло оборвал его Фулнер. — Лучше назови самых метких у тебя стрелков.

   — Я и Гавриил.

   — Оба будете стрелять в руса, которого я укажу. Один пусть попадёт ему в ногу, другой — в плечо. Только в эти места, и никуда больше. Хорошо понял меня?

   — Да, господин. Что делать с остальными русами и болгарином?

   — Они мне не нужны, а потому пусть сгинут под стрелами. Но учти, что ни один из них не должен уйти отсюда живым.

   — Может, двух-трёх взять в плен? — предложил старший из акритов. — Вдруг кто-нибудь из русов да развяжет язык?

Не будь с ними варяга, акрит так и поступил бы. Однако старшим над всем византийским отрядом был назначен именно этот викинг, вчерашний раб, заслуживший чем-то благосклонность самого спафария Василия. Викингу были подчинены даже двое опытных, заслуженных центурионов, а потому ему, простому начальнику десятка акритов, сам Бог велел повиноваться варягу и не навлекать на себя его гнев. Поскольку бывший раб не имел ни военного, ни придворного звания, так почитаемых в византийской армии и являющихся одной из основ взаимоотношений между начальниками и подчинёнными, старший из акритов и обращался к нему со всей возможной в таких случаях почтительностью — «господин».

В ответ Фулнер указал византийцу на сухое, с искривлённым стволом дерево, на ветвях которого головами вниз висели несколько обнажённых по пояс болгар. Их спины были исполосованы плетьми, на груди и шеях ещё дымились раны от калёного железа, с щиколоток бахромой свисали лоскуты содранной кожи.

   — Взгляни на этих болгар, скакавших по каким-то делам в замок. Разве услышали мы от них хоть одно слово? — спросил у акрита Фулнер. — Я хорошо изучил русов и уверен, что они будут молчать так же, как эти пленные болгары. Но с русами нам может повезти: я знаю их командира, поэтому у меня появилась забавная мысль. Слушай...

Фулнер наклонился к уху собеседника, начал быстро излагать пришедший ему в голову план. Когда он замолчал, акрит восхищённо щёлкнул языком:

   — Господин, ты хитёр, как сто самых старых константинопольских иудеев.

Фулнер довольно осклабился, дружески хлопнул византийца по плечу:

   — Распредели солдат по местам и растолкуй, что каждому надлежит делать и в кого стрелять. Помни: что бы ни случилось, указанный мной рус в плаще должен получить только две стрелы — одну в плечо, другую в ногу...

Маленький конный отряд русичей вырвался из-за поворота горной дороги. Взбираясь на крутой подъём, замедлил ход. Тотчас из-за кустов и камней, обступивших обочины дороги, брызнули стрелы. Четверо всадников сразу упали на землю. Скакавший впереди отряда рядом с болгарином-проводником русич в алом плаще пошатнулся в седле: из его плеча и ноги торчали две глубоко вонзившиеся в тело стрелы. В следующее мгновение луки появились и в руках скакавших, но из-за кустов выпорхнула следующая стая стрел, и все уцелевшие русичи повалились из седел. Лишь всадник в алом плаще, соскочив с коня, успел скрыться среди деревьев. Фулнер, прятавшийся за большим валуном с луком в руках, проводил глазами припадавшего на одну ногу русича, весело подмигнул стоявшему рядом акриту:

   — Начало неплохое. Теперь главное — не упустить его.

За раненым русичем пошли четверо: Фулнер со старшим акритом и двумя его подчинёнными. Викинг за долгую бродячую жизнь научился чувствовать себя одинаково хорошо в любой обстановке: на суше и в воде, в лесу и в болоте, в горах и в пустыне. Акриты, проведшие значительную часть взрослой жизни в горах, научились передвигаться по ним не хуже диких коз, поэтому четвёрка преследователей бесшумно и незаметно двигалась за жертвой. Тем более что для этого не требовалось особого умения или наблюдательности: текущая из ран русича кровь оставляла на земле довольно-таки заметный след. Фулнер, рассчитывавший места попаданий для пущенных акритскими снайперами стрел, знал своё дело: рана в ноге не давала беглецу возможности быстро идти, стрела в плече пока затрудняла ему использование при ходьбе поднятой с горного склона толстой палки, а в критической ситуации могла помешать действовать в бою оружием.

Скорость движения русича постепенно замедлялась, остановки для отдыха оказывались чаще и продолжительней. Громкое, прерывистое дыхание раненого разносилось далеко по сторонам. Вскоре на одном из валунов Фулнер увидел брошенный русичем его алый плащ, затем обнаружил под кустом остроконечный русский шлем с защитной бармицей. Около полудня беглец расстался с луком и колчаном со стрелами. И вот настал миг, которого так ждал Фулнер: напившийся из родника воды раненый не смог подняться на ноги.

Спрятавшись за стволом дерева, викинг с удовлетворением наблюдал, как русич, поджимая под себя раненую ногу, пытался встать на здоровую. Как старался с этой целью ухватиться рукой за ветви кустарника, но раз за разом со стоном опускался на землю. Упав на раненое плечо после очередной попытки подняться, беглец громко вскрикнул и некоторое время лежал лицом вниз. Затем медленно подполз к большому камню, прислонился к нему спиной. Положив на колени обнажённый меч, русич закрыл глаза, в изнеможении замер. Фулнер несколько минут не сводил с него взгляда, затем поманил пальцем скрывавшегося за соседним деревом акрита.

— Мне пора к русу. Ты с легионерами на всякий случай будете сопровождать нас сзади.

Фулнер передал византийцу щит и копьё, вытащил из ножен меч, шагнул из-за дерева к роднику. Стремясь производить как можно больше шума, он двинулся прямо к русичу, делая вид, что не замечает его. При первых звуках шагов викинга раненый открыл глаза, встрепенулся, поднял с коленей меч. Увидев приближавшегося чужака, он тихонько отполз под склонившиеся низко к земле ветви орешника, притаился в их тени. Всё это не ускользнуло от внимания Фулнера, однако он по-прежнему продолжал делать вид, что никого и ничего не замечает.

Подойдя к роднику, викинг осмотрелся по сторонам, склонился к источнику. Но прежде чем коснуться губами воды, он ещё раз бросил внимательный взгляд вокруг себя. Только сейчас его глаза скользнули по стоявшему на коленях русичу, по его напружинившейся, готовой к возможному бою фигуре, по лезвию длинного прямого меча, направленного в сторону пришельца. Отпрянув назад, Фулнер тоже схватил меч, который перед этим положил на землю у родника, снова взглянул на раненого. Их глаза встретились, несколько мгновений они в упор смотрели друг другу в лицо. Вдруг в глазах русича что-то дрогнуло, в них вместо тревожного ожидания и отчаянной решимости мелькнули недоумение и растерянность. И Фулнер понял, что пришла пора начинать задуманную игру.

   — Сотник, ты? — неуверенно спросил он, опуская меч. — Сотник Владимир из дружины воеводы Асмуса?

Русич провёл дрожащей рукой по лицу, вытирая с него пот, вогнал меч лезвием в землю.

   — Это я, викинг, — ответил раненый, окидывая Фулнера взглядом с ног до головы. — А ты, ежели не ошибаюсь, гирдман из дружины ярла Эрика?

   — Ты не ошибся, сотник, это действительно я, — обрадованно произнёс викинг. — Как я счастлив, что встретил тебя. Но как очутился ты здесь? Вдали от моря? Один, раненый?

По лицу русича пробежало облачко, он скрипнул зубами, отвёл глаза в сторону.

   — Долго рассказывать, гирдман. Лучше скажи, как занесла сюда судьба тебя. Что делаешь здесь?

   — Это печальная история, — с грустью в голосе проговорил Фулнер. — Наша шнека[44] чудом вырвалась из моря огня, которым нас залили ромеи. Половина отважных викингов погибла в бою, остальные были ранены или обожжены. Вдобавок на третий день нашего плавания грянул сильный шторм, отнявший последние силы у тех, кто ещё был в состоянии грести и управлять парусом. Вскоре жажда и голод довершили то, перед чем оказались бессильны ромеи и стихия. Словом, когда мы увидели болгарский берег и высадились на него, из всего экипажа шнеки оставалось лишь полтора десятка викингов.

Трое суток мы прятались недалеко от побережья в пещере, покидая её только для охоты и чтобы запастись водой из ручья. Придя в себя от перенесённых невзгод и набравшись сил, мы решили поискать других подобных нам беглецов. От болгарских рыбаков мы узнали, что у побережья находятся несколько десятков русских и варяжских судов, спасшихся от разгрома и преследования. Хотя на берегу имелось много ромеев, посланных уничтожить их, части русичей, опять-таки по рассказам болгар, удалось незаметно высадиться на сушу и уйти в горы. На поиски этих русичей отправились я и ещё два викинга, оставив до своего возвращения раненых товарищей в пещере. К сожалению, никого мы не нашли, а сегодня утром в окрестностях замка кмета Младана, владыки здешних мест, наткнулись на засаду ромеев. Оба моих товарища пали мёртвыми под стрелами, мне посчастливилось скрыться в этом ущелье. Вот и весь мой рассказ, сотник, — скорбно опустил голову Фулнер. — Как видишь, на мою долю выпали только несчастья. Но, возможно, ты как раз из высадившегося на берег отряда русичей? Тогда я благодарю Небо и Одина за то, что они заставили нас встретиться.

Внимательно выслушавший викинга сотник Владимир отрицательно качнул головой:

   — Увы, гирдман, мне придётся разочаровать тебя. Ты лицезреешь такого же одинокого скитальца, как и сам, а моя история столь же печальна, как твоя собственная.

На лице Фулнера появилось разочарование.

   — Жаль, сотник. Ничего, теперь нас двое, и мы обязательно найдём своих товарищей. Немного отдохнём и приступим к поискам.

Раненый осмотрелся по сторонам, наклонился к викингу:

   — Гирдман, у меня есть другое предложение. Недалеко от нашего ущелья должен быть родовой замок кмета Младана, о коем ты упоминал как о властелине здешнего края. Я слышал, что он давний побратим воеводы Асмуса и всегда ненавидел империю. Уж он наверняка должен знать, где находятся те, кого мы ищем. Предлагаю вначале наведаться в замок кмета, потому что болгары — братья русичей и обязательно нам помогут.

Фулнер притворился, что раздумывает над словами сотника, затем махнул рукой:

   — Пусть будет по-твоему. Скажи, как себя чувствуешь?

Русич в ответ попытался встать, но, закусив губу, снова опустился на землю.

   — Гирдман, я тоже наткнулся на ромеев, ранен ими стрелами в ногу и плечо. Раны не позволяют мне быстро идти, но с твоей помощью мы будем в замке уже через несколько часов. Только прошу, давай отправимся в дорогу сейчас же, покуда я не потерял ещё больше крови и не ослабел окончательно.

   — Хорошо, сотник. Держись за меня и поднимайся.

Фулнер помог русичу встать на здоровую ногу, подставил ему своё плечо. Обхватив раненого за туловище, сделал первый шаг в направлении ведущей к замку кмета Младана дороги. Служа сотнику опорой, помогая ему передвигаться, а порой попросту волоча его на плече, викинг оценивал в уме сложившуюся ситуацию.

В том, что сотник спешит в замок кмета с важным известием, у Фулнера не было сомнений. Прав он оказался и в том, что решил оставить сотника в живых и на свободе: у предыдущих гонцов-болгар, перехваченных на дорогах в замок Младана до появления русов, было обнаружено две грамоты, однако их содержание так и осталось для Фулнера и византийцев тайной за семью печатями. Дело в том, что ещё известный римский император и полководец Юлий Цезарь пользовался в переписке тайнописью, а за те десять веков, что минули со времени его кончины, она настолько широко распространилась и стала доступной, что её легко и с успехом применяли византийские сановники и болгарские кметы, русские воеводы и варяжские ярлы, не говоря уж об императорах, королях, князьях.

Перехваченные у болгарских гонцов грамоты также были написаны непонятной для посторонних тайнописью, сами гонцы молчали даже под пытками, поэтому их поимка не дала Фулнеру ничего. Точно с таким секретом могла оказаться грамота и у русского сотника. А в том, что из него не удалось бы вытащить ни слова, викинг не сомневался. Поэтому оставался лишь один верный способ выведать у русича доверенную ему тайну — заставить рассказать о ней его самого, для достижения чего Фулнер видел единственную возможность... Ведущая к замку кмета дорога была сравнительно недалеко — в десяти — двенадцати стадиях. Чтобы попасть на неё, следовало свернуть на одну из натоптанных пешеходных тропинок, что уже неоднократно встречались на пути. Но Фулнер, словно не замечая их, вёл сотника по наиболее труднодоступным местам: крутым горным склонам и бездорожью, уходившим из-под ног каменным осыпям и густому кустарнику. Если у самого викинга от подобной ходьбы изрядно взмокла спина и мелко дрожали в коленях ноги, то как должен был чувствовать себя дважды раненный, истекавший кровью русич?

Когда Фулнер, будто нечаянно или от усталости, два раза подряд споткнулся и затем со всего маху упал плашмя вместе с сотником на камни, он наконец добился своего. Разбросав в стороны руки, подогнув под себя раненую ногу, русич остался неподвижно лежать, не делая попыток подняться. Испуганный викинг быстро перевернул его на спину, заглянул в бледное, осунувшееся лицо, приложил ухо к груди. Сердце раненого еле слышно билось, и Фулнер, облегчённо вздохнув, осторожно принялся трясти его за плечо.

   — Сотник, что с тобой? Очнись, слышишь...

Русич слабо застонал, открыл глаза. Ничего не понимая, повёл взглядом вокруг себя. Вскоре в его глазах появилось осмысленное выражение, они остановились на викинге. Опершись на локоть здоровой руки, сотник попытался поднять голову, однако тотчас уронил её на грудь.

   — Гирдман, помоги, — тихо, почти шёпотом произнёс он. — Прислони меня к тому камню и присядь рядом. Мне надобно сказать тебе нечто важное.

С радостно забившимся сердцем Фулнер выполнил просьбу раненого, опустился подле него на колени.

   — Что с тобой, сотник? — как можно ласковее спросил он. — Устал, плохо себя чувствуешь? Полежи, отдохни — и пойдём дальше.

По бескровным губам русича пробежало подобие горькой усмешки.

   — Поздно, гирдман. Я отходил на земле всё, что было отпущено мне богами. Они уже ждут меня на Небе, души предков зовут меня к себе. Но прежде чем встретиться с ними, я должен исполнить до конца долг воина-русича. Гирдман, поклянись, что выполнишь последнюю волю умирающего.

   — Клянусь! — торжественно произнёс Фулнер. — Клянусь именем Одина и честью викинга.

   — Вначале прости, что сказал тебе неправду, — с трудом выталкивая изо рта слова, начал русич. — Я не одинокий беглец, как ты, а из второго отряда русичей, что высадился на берег после тех трёх сотен, которые ты пытался отыскать. Сам главный воевода Асмус послал меня в замок кмета, дабы я...

Раненый смолк, зашёлся в кашле, некоторое время лежал молча. Потом заговорил снова, однако настолько тихо, что Фулнеру пришлось наклониться вплотную к его лицу, чтобы расслышать обращённые к нему слова.

   — Гирдман, души моих предков вокруг нас, они явились за мной, их голоса постоянно звучат в моих ушах. Я не увижу кмета, не смогу передать ему послание воеводы Асмуса. Это свершишь ты, мой товарищ по оружию. Мы оба воины, ты должен хорошо понимать, что такое воинский долг и клятва, данная умирающему.

   — Клянусь, что выполню твою волю, сотник.

   — Оставишь меня здесь, а сам пойдёшь в замок кмета. Расскажешь Младану обо всём, что случилось со мной, и передашь ему... передашь только одно слово — «пора». Слышишь? Молвишь, что главный воевода Асмус велел передать ему «пора». Повтори, гирдман.

   — Скажу кмету: воевода Асмус передал ему — «пора».

   — Теперь забудь про меня и спеши в замок, — с облегчением сказал сотник. — Прощай, гирдман, и пускай Один воздаст тебе сполна за свершённые добрые дела.

Русич закрыл глаза, вновь склонил голову на грудь, бессильно вытянул руки вдоль туловища. Казалось, он мёртв, лишь слабое дыхание да лёгкая дрожь пальцев раненой руки говорили о том, что в нём ещё теплилась жизнь. Не спуская с Владимира глаз, Фулнер разочарованно вздохнул. Итак, он добился своего, но что значит единственное слово «пора»?

Однако предусмотрительный викинг предвидел и такой поворот событий. Пусть ему не дано понять смысл сообщения воеводы Асмуса, возможно, он сможет разгадать то, что кмет захочет передать воеводе в ответ. Но для этого необходимо сделать так, чтобы гонцом от Младана к русам стал только он, викинг Фулнер. Самым же веским доводом в пользу такого решения кмета может быть его появление в замке с настоящим гонцом воеводы Асмуса.

Фулнер поднялся с коленей, быстрыми шагами направился в сторону густых кустов позади себя. Старший акрит вышел ему навстречу, почтительно склонил голову:

   — Слушаю тебя, господин.

   — Быстро готовьте носилки из ветвей. Покуда рус жив, его необходимо как можно скорее доставить в замок кмета.

8


Прискакавшего поздней ночью с южного порубежья гонца Ольга приняла одна. Выслушала, ни разу не перебив и не оборвав, хотя речь его была чересчур тороплива и порой сбивчива.

   — Так сколько всего ромейских кораблей видел дозор на Днепре и близ него? — спросила она, когда гонец выговорился до конца.

   — Восемь. Первыми в реку вошли и стали подниматься против течения трирема и две памфилы. Их мы приметили ещё в лимане на подходе к устью. Когда с заходом солнца корабли повернули обратно, мы отправились вслед за ними и обнаружили ещё дромон с четырьмя хеландиями, приткнувшимися к берегу в полутора-двух вёрстах от устья. Кроме них, мы не видели больше ни одного корабля или мелкого судёнышка — ни ромейского, ни кого-либо из заморских купцов.

   — А ежели другие вражьи корабли затаились не в устье Днепра, где несёт службу ваш дозор, а где-то поблизости? Скажем, в ночном переходе от него? Может быть такое?

   — Нет, великая княгиня. Наш сотник, старший дозора, из опытных, бывалых порубежников, дело своё знает не понаслышке. В первую же после появления ромейских кораблей ночь он велел осмотреть морской берег по обе стороны днепровского устья. Десятком дозорных, что обследовали побережье в направлении Дуная, командовал я. Мы не обнаружили ни пеших, ни конных, ни приплывших на кораблях ромеев либо иных иноземцев. То же самое доложил и второй десятский, проверявший побережье по левую руку от устья. А мы оба тоже не первый год на южном порубежье.

   — Говоришь, в разведку оба десятка дозорных отправились с темнотой, а возвратились к рассвету? Значит, всего в разведке вы находились девять-десять часов, другими словами, осмотрели берег на расстоянии четырёх-пяти часов лошадиного бега. А если ворог устроил стоянку чуть дальше места, откуда чей-то десяток порубежников повернул назад? Почему вам не было велено переждать день где-либо в укромном месте, а следующей ночью продолжить разведку? Сотник, которого ты именуешь бывалым порубежником, не мог додуматься до этого?

   — Если бы он отправил разведку на две ночи, то потерял бы слишком много времени. А весть должна была попасть в Киев как можно раньше. А главное, в столь дальней разведке попросту не было нужды. Великая княгиня, ты что-либо слыхала о казаках-берладниках, обосновавшихся в низовьях Днепра, Дуная, на берегах Русского моря?

   — Казаки-берладники? — Ольга напрягла память. — А, я знаю, кто они. Это русичи и сыны ряда иных племён, живущие своими становищами-станицами и не признающие над собой ничьей власти, кроме собственных верховодов-атаманов, которых они избирают на коло-вечах из числа себе подобных. У казаков свои законы, отличные от княжьих, а превыше всего они ценят волю. Поэтому для них самый лютый ворог всяк, кто посягнёт на их вольное житьё или земли, которые они считают ниспосланными им богами. Живут казаки разбойным промыслом, грабя купцов на воде и суше. С берладниками неплохо ладил князь Олег, коему они оказали немало услуг по защите южного порубежья. Князь не запрещал берладникам покупать оружие и хлеб на киевском торжище, не разорял их становищ на своей земле, а берладники постоянно доносили ему о всех передвижениях степняков близ русского порубежья и сообщали о событиях на Дунае, реках Саркеле и Итиль, где обитали их собратья по вольному казачьему житью-бытью. Когда мой муж Игорь ходил в поход на Хвалынское море, ему помогали казаки-берладники, нашедшие приют в степях и лесах между реками Итиль и Саркел.

   — С казаками-берладниками мирно жили ещё князья Аскольд и Дир. Считая их русскими людьми, хотя и не своими данниками, они оказывали им помощь и не гнушались получать её от них. Князь Олег попросту оценил плоды этой дружбы и, понимая её полезность для Руси, продолжил, — сказал гонец. — Наш сотник, как старый порубежник, имел много другов-товарищей среди берладников, в том числе из старшин-атаманов. Посылая разведку, он велел обоим десятским встретиться с его знакомцами-атаманами и разузнать о всех последних событиях на побережье, а также, что им известно о ромеях. Я навестил двух атаманов, и те сообщили, что приплывших ромеев берладники видели, кораблей тоже насчитали восемь, и больше судов с чужаками на побережье нет вплоть до гирла Дуная. О ромеях они нас не известили потому, что казаки заметили наших порубежников, следивших за триремой и памфилами, и атаманы не хотели лишний раз тревожить сотника. С таким примерно донесением прибыл и второй десятский, встречавшийся с атаманами других становищ.

   — Чем занимались ромеи?

   — Вернувшись с Днепра к своим, трирема с одной памфилой тут же ушли в море, остальные корабли всю ночь простояли на якорях. С рассветом трирема с памфилой возвратились на стоянку, а хеландии двумя парами уплыли вместо них в море. Вечером четвёрку хеландий сменили дромон с памфилой, а утром им на смену вновь отправились две пары хеландий. Это происходило при мне, а что делается сейчас — не знаю, хотя думаю, что то же самое.

   — Что делают ромеи на берегу?

   — Отсыпаются после ночного плавания, охотятся в днепровских камышах и прибрежной степи, ловят рыбу. Окружили свою стоянку круглосуточной стражей, от неё далеко не отходят, не расстаются с оружием и держатся на охоте и рыбалке группами не меньше десятка человек. Костры жгут лишь днём и там, откуда не виден их дым. На какое расстояние ромейский дозор уходит в море на ночь — не знаю, но днём осторожничает — уплывает от берега настолько, чтобы оставшимся на суше постоянно были видны верхушки его мачт. Понимают ромеи, что пожаловали к Днепру незваными гостями, и потому на ласковую встречу надеяться не приходится.

   — Ты назвал пребывающие в море ромейские корабли дозором? — спросила Ольга. — Почему?

   — Великая княгиня, с какой целью могли появиться в устье Днепра ромеи? Воевать Русь? С восьмёркой кораблей и семью сотнями воинов это невозможно. Остаётся одно — они поджидают остатки нашего флота, которые после поражения станут возвращаться домой прежним путём.

   — Ромеям удалось сжечь и потопить не больше половины ладей моего мужа, — сказала Ольга, — поэтому восемь ромейских кораблей — ничто по сравнению с уцелевшей частью русского флота. Они не смогут воспрепятствовать ей войти в Днепр и плыть к Киеву.

   — Люди, наслышанные о морском сражении между нами и ромеями, утверждают, что спасшиеся ладьи разошлись в разные стороны, причём особенно много их уплыло к малоазиатскому мелководью и к берегам Болгарии. Поэтому в устье Днепра ромеи поджидают тех, кто после боя направился домой. Конечно, их тоже может быть значительно больше, чем ромеев, но за ладьями наверняка неотступно плывёт погоня. Тогда кораблям в устье требуется лишь перекрыть Днепр, не пустив в него ладьи, а уже преследователи прижмут их к берегу и уничтожат. Я дважды приходил с нашими войсками на подмогу Византии и знаю, что такой способ ромеи неоднократно применяли в борьбе с сицилийскими и критскими пиратами. Видно, теперь они решили познакомить с ним и нас.

   — А не может ли у ромеев быть иная цель?

   — Может, — уверенно ответил гонец. — Они могут быть передовым отрядом многочисленного и сильного ромейского войска, которое после разгрома нашего флота отправлено захватить Киев и начать покорять Русь. Поэтому сотник не спускает с ромейского становища глаз и попросил всех знакомых атаманов-берладников немедля сообщать ему обо всём, что они увидят или услышат о действиях ромеев в море или близ нашего побережья. Ещё одного гонца одновременно со мной сотник отправил к тысяцкому Рогдаю, дабы и тот знал о прибытии к Днепру ромеев.

   — Говорил ли ты кому-нибудь, помимо меня, о ромеях? — спросила Ольга.

   — Нет. Сотник строго-настрого велел мне передать сообщение с глазу на глаз только тебе, великая княгиня, и никому больше. Чтобы не делиться вестью ни с кем, весь путь от устья Днепра до Киева я проделал на сменных лошадях один, хотя обычно весть передаётся по цепочке от дозора к дозору, дабы она скорее пришла в стольный град.

   — Ты сделал своё дело, десятский, и забудь о нём. День и ночь отдохни, а завтра утром отправляйся обратно на порубежье. Надеюсь, тебя не нужно предупреждать, что ваша встреча с главным воеводой Ярополком состоится не раньше, чем я тебя о ней извещу?

   — Нет, великая княгиня.

   — Ступай.

Едва за гонцом захлопнулась дверь, Ольга порывисто поднялась с кресла, скрестив на груди руки, начала быстро ходить по комнате. Как дальновидно поступила она, уговорив Игоря не брать в морской поход тысяцкого Рогдая! Это было непросто: Рогдай, с детства влюблённый в младшую сестру своего друга Микулы Роксану, ставшую девой-витязиней, рвался в поход, чтобы не разлучаться с ней, и только приказ великого князя мог оставить Рогдая в Киеве. Ольге нисколько не было жалко тысяцкого: вся дружина знала, что если Рогдай был без ума от Роксаны, то она пылала такой же страстью к воеводе Олегу, товарищу Микулы и Рогдая. И что та и другая любовь были безответны: Роксана неоднократно заявляла Рогдаю, что видит в нём лишь друга детства и верного товарища, но отнюдь не больше, а воевода Олег, целиком поглощённый только бранными делами, вообще не замечал любви красавицы витязини, воспринимая её как повзрослевшую участницу их былых совместных детских игр. Для Ольги же Рогдай был незаменим: помимо того что он был безраздельно предан великому князю и ей, он, потомок хана-кочевника, прекрасно знал Дикую степь и южнорусское порубежье. А именно оттуда ждала Ольга, оставшаяся вместо Игоря правительницей Руси, возможных неприятностей. Она знала, что затеянный мужем поход не одобрили боги, что против него были воеводы, а потому с тяжёлым сердцем осталась в Киеве, начав готовить себя к самому худшему ещё до отплытия русского войска на Константинополь. Ольга понимала, что в случае неудачи Игоря ей придётся ждать либо ответного удара с юга, от ромеев, либо от соседей-степняков, решивших воспользоваться ослаблением Руси в собственных интересах. В том и другом случае Ольге очень нужен был Рогдай, уже добрый десяток лет считавшийся лучшим степным порубежником Руси. Верность великокняжеской семье и знание местности, где, возможно, Ольге придётся противостоять вторгшимся на Русь врагам, — эти два качества Рогдая убедили Игоря в том, что тысяцкий принесёт гораздо больше пользы близ великой княгини, нежели в его окружении.

Но существовала ещё одна причина, о которой Ольга не упоминала в разговоре с мужем, однако которая, пожалуй, была главной в её стремлении иметь при себе Рогдая — его неподкупная честность и безграничное доверие ко всему, что делали великий князь с княгиней. Эти качества Рогдая и решила использовать Ольга в сложной и рискованной партии, которую она собиралась разыграть в отсутствие мужа и о которой пока не знал никто, кроме неё. Ольга больше не желала, чтобы её судьбой, тем более жизнью и смертью, распоряжался ещё кто-то помимо неё, будь то человек, закон предков или воля Неба! Вершительницей собственной судьбы Ольга собиралась быть только сама, особенно сейчас, когда стала носить подсердцем ребёнка. Почему она должна не спать ночами, дрожа от мысли, что с Игорем в походе может что-то случиться, и теряясь в догадках, что в этом случае ждёт её и будущего ребёнка? Она хочет быть спокойной за свою судьбу и уверенной, что у её ребёнка всегда будет мать, даже если он лишится отца. Но чтобы великая княгиня языческой Руси могла стать хозяйкой собственной судьбы, она не должна подчиняться законам, установленным предками-язычниками и покровительствующими им богами. Она должна исповедовать другую веру, которая сделает её не подвластной ни языческим жрецам, ни тем жестоким небожителям, от имени которых они выносят свои безжалостные приговоры.

Но как стать христианкой, оставшись при этом великой княгиней язычников? Каким образом принять новую веру, имея рядом мужа-язычника, который первым проклянёт её за вероотступничество? Ольга много, особенно последнее время, размышляла об этом и пришла к мысли, которую однажды высказала, словно невзначай, Григорию: если обстоятельства, в которых она находится, не дают ей возможности стать христианкой, ей самой необходимо создать другие обстоятельства, при которых её переход в новую веру стал бы возможным. А совсем недавно Ольга дополнила эту мысль одним существенным соображением: нужные ей обстоятельства не обязательно требуется создать, вполне достаточно создать их видимость и убедить в них окружающих.

Для этого Ольга и собиралась использовать Рогдая. Известная всем воеводам честность тысяцкого будет залогом, что любое его сообщение не вызовет у них сомнений, а доверие к великой княгине заставит его сделать или сказать то, чего он сам не до конца понимал или в чём сомневался. Рогдай должен был видеть нужные Ольге события её глазами и осмысливать их её умом, и это якобы его собственное толкование событий он должен был внушить тем, кому Ольга будет вынуждена объяснять своё вероотступничество. Чтобы избежать влияния на Рогдая других людей, она попросила Игоря подчинить тысяцкого непосредственно ей, минуя начальника великокняжеской конницы воеводу Ярополка, назначенного главным воеводой оставленной на Руси части войска. Предугадывая то, что может произойти на южном или восточном порубежье, уже Ольга поручила Рогдаю командование всей степной порубежной стражей, велев ему исполнять только её приказы и извещать о всём случившемся в первую очередь её. Несколько распоряжений она отдала Рогдаю с глазу на глаз, и одно из них касалось его поведения в ситуации, о которой только что сообщил гонец с днепровского порубежья. Но покуда Рогдай исполнит ему порученное и предстанет перед Ольгой, она должна окончательно решить, как использовать в своих целях появление в устье Днепра ромейских кораблей и что нужно сообщить Рогдаю уже не ей, а оставленным на Руси воеводам и князьям, чтобы его слова якобы послужили причиной её вероотступничества. Возможно, впереди Ольгу ждут более благоприятные для осуществления её замысла события, однако она ограничена во времени и вынуждена довольствоваться первым подвернувшимся случаем. В любой миг в Киев может прийти весть о гибели Игоря, и тогда ей нужно будет помышлять не о перемене веры и связанных с этим хитроумных играх, а о спасении собственной жизни и судьбе будущего ребёнка.

Итак, какая связь может быть между появлением в устье Днепра нескольких византийских кораблей и отречением великой княгини языческой Руси от веры предков? Пожалуй, никакой. Но разве нельзя каким-то образом связать эти два события воедино, представив одно из них следствием другого. При должной изощрённости ума возможно всё, а на собственный ум Ольга ещё не жаловалась. Думай, великая княгиня, думай. Рогдай будет в Киеве завтра или послезавтра, и к его прибытию ты должна иметь чёткий план всего, что ему следует говорить и делать, дабы твоё вероотступничество в глазах других людей выглядело не изменой старым богам, а вынужденным, заслуживающим снисхождения или даже оправдания поступком.

Возбуждённо шагавшая от двери к окну и обратно, Ольга внезапно остановилась посреди комнаты, легонько постучала себя правой ладонью по лбу, тихо рассмеялась. Она придумала, что делать! Она знает, как использовать появление византийских кораблей на Днепре в нужных ей целях! Правда, одного Рогдая для этого будет недостаточно и придётся прибегнуть к помощи других верных ей людей, но это уже пустяки. Главное — она приняла бесповоротное решение и отныне начнёт прилагать все силы для его осуществления. И приступит к этому немедленно, сию минуту, отправив великокняжеских гридней, несмотря на полуночный час, за Григорием.

— Прости, что велела разбудить в столь позднее время, — сказала Ольга поднявшемуся к ней в комнатку на башне священнику. — Что заставило меня это сделать — сейчас узнаешь.

Она без утайки рассказала Григорию обо всём, что слышала от гонца с днепровского порубежья, умолчав, однако, о своих размышлениях и принятом плане. В нужное время речь зайдёт и о них, пока же это было преждевременным.

   — Десятский считает, что корабли могут иметь единственное задание — поджидать и громить остатки русского флота, возвращающиеся домой после неудачного набега на Византию. А что думаешь по этому поводу ты?

   — Согласен с десятским, — коротко ответил Григорий.

   — Но разве у этих кораблей не может быть другой цели? Например, разведать водный путь, которым более многочисленный византийский флот поднимется по Днепру и вместе с сухопутной армией начнёт завоевание Руси? Великий князь Игорь собирался напасть на Царьград — Новый Рим отразил его нападение и, желая отплатить той же монетой, решил нанести ответный удар. Возможно такое?

   — Нет, — отрезал Григорий. — У Нового Рима попросту нет сил воевать с Русью на её земле. Главная угроза для него не на севере, а на юге, там сосредоточены основные византийские войска под командованием лучших полководцев. Как бы ни была сильна и опасна Русь, между ней и империей простирается море, а до персов и сарацин лишь несколько суточных переходов по суше. Византия может нарушать невыгодные для себя договоры с Русью, отбивать её набеги на свою столицу и балканские владения, но большая война с ней не входит в планы империи. Да и зачем ей Русь? Ведь даже окажись победительницей в войне с ней, Византия не сможет сколь-нибудь длительный срок удерживать её в своём составе. Так зачем нести огромные расходы и лить реки крови, если бессмысленность попыток покорения Руси силой видна последнему глупцу?

   — Ты сказал, что в планы Византии не входит большая война с Русью. Возможно, это и так. Но существуют не только большие войны, но и малые. Почему бы империи не начать с Русью череду малых войн, в которых она станет добиваться своей главной цели — захвата Руси — не сразу, а постепенно, шаг за шагом?

   — У империи нет денег и войск вести одновременно все войны — на севере и юге. Византия достигла размеров, когда в состоянии лишь защищать свои пределы, но никак не завоёвывать и присоединять к себе новые территории, тем более заморские и населённые таким воинственным и многочисленным народом, как русичи. А череда малых войн требует не меньших средств и людских потерь, чем одна большая.

   — Пусть будет так, — согласилась Ольга. — Но разве не могли надоесть императорам постоянные набеги с севера? Почему бы им не попытаться раз и навсегда избавиться от них, преградив русским ладьям путь из Днепра в море, сделав его доступным только для торговых судов? Для этого надобно лишь выстроить в устье Днепра сильную крепость, которая надёжно защитит империю с севера от русских и варяжских морских нападений. А имея такую крепость, можно из года в год простирать своё владычество всё выше по Днепру вплоть до Киева. Кто знает, возможно, с такой целью и явились византийские корабли к Днепру?

   — Не думаю, — уверенно заявил Григорий. — Если бы Византия была в состоянии построить крепость, запирающую выход из Днепра в море, она давно возвела бы её, не допустив набегов ни князей Аскольда и Дира, ни князя Олега, ни твоего мужа. Ведь мало построить крепость, в ней необходимо разместить гарнизон, постоянно снабжать припасами, создать условия для нормальной жизни семей обитающих в ней военачальников и присланных чиновников, переселённых простолюдинов. Каким же огромным должен быть гарнизон, чтобы успешно противостоять неизбежным нападениям русов, викингов и кочующих близ Днепра печенегов? Какое число грузовых судов нужно привлечь для бесперебойной доставки в крепость продовольствия и снаряжения? Сколько боевых кораблей следует отвлечь от участия в походах против сарацинского флота и средиземноморских пиратов для охраны направляемых к Днепру грузовых караванов? Казначейские чиновники в Византии умеют хорошо считать деньги, а её полководцы неплохо знают своё дело, и, если до сих пор крепости в устье Днепра нет, значит, Византия не видит в этом необходимости. Сегодня Византии гораздо нужнее крепости на границе с южными и западными соседями, а не с Русью.

   — Но ни один умный и дальновидный владыка не живёт только сегодняшним днём, он обязательно заглядывает в завтрашний. Возможно, и ромейский император прислал свои корабли, чтобы, закрепившись на Днепре, начать воевать Русь при первом удобном для этого случае.

   — Закрепиться на Днепре? — удивился Григорий. — Да откуда у империи для этого силы? Посмотри на Климаты, самую восточную фему Нового Рима, соседку Руси. Она существует уже несколько столетий, некогда по праву именовалась оплотом империи на диком Востоке, а ныне едва может противиться напору хазар. Зачем Византии закрепляться на чужой земле, если она с трудом удерживает свою.

   — Но, может, ромеи и задумали построить крепость на Днепре, поблизости от Корсуньской земли, чтобы помогать ей? — не сдавалась Ольга. — Императоры Нового Рима хитры и коварны, от них можно ожидать любой каверзы.

Нахмурившись, Григорий внимательно посмотрел на Ольгу, потёр переносицу, что обычно свидетельствовало о его волнении.

   — Кажется, я только сейчас смог понять, зачем тебе понадобился разговор со мной, — проговорил он, не спуская с Ольги глаз. — Ты слишком умна, чтобы не знать, что никакой опасности для Руси несколько византийских кораблей не представляют, а предположение о постройке на Днепре имперской крепости не имеет под собой оснований. Значит, тебе необходимо убедить кого-то, и ты, нуждаясь в доказательствах, надеешься получить их от меня. Увы, я их не имею. Однако из этого вовсе не следует, что они не могут появиться в ходе нашей дальнейшей беседы, — многозначительно добавил Григорий. — Но для этого, великая княгиня, тебе нужно быть со мной откровеннее, чем ты была до сих пор сегодня.

   — Буду, — жёстко заявила Ольга. — Жизнь заставляет меня принять христианство, и свершить это я должна прежде, чем Руси достигнет возможная весть о гибели Игоря. Чем это мне грозит, мы недавно обсуждали. Однако для отречения от старых богов у великой княгини должны быть причины... веские причины, — поправилась Ольга, — и сейчас они существуют. Это те ромейские корабли, что обосновались в устье Днепра и о которых мы с тобой говорим.

   — Прости, но я не вижу между этими событиями никакой связи, — чистосердечно признался Григорий.

   — Её действительно нет, — невозмутимо произнесла Ольга. — Однако она обязательно должна появиться в ходе нашего дальнейшего разговора. — Ольга усмехнулась. — Разве не ты только что высказал эту разумную мысль?

   — Да, я сказал об этом. Но чтобы доказать то, чего на самом деле не существует, нужно опираться на подобие фактов и на видимость событий, которые при умелом объединении дадут в совокупности необходимую картину. Как я догадываюсь, ты намерена оправдать разрыв с язычеством угрозой, которая якобы исходит от приплывших к Днепру византийских кораблей. А поскольку она в действительности отсутствует, её следует придумать. Так?

   — Так. Но гонец-порубежник и ты доказали, что неполный десяток ромейских кораблей ни при каких условиях не может угрожать Руси. Значит, кораблей должно быть столько, чтобы самый недоверчивый воевода, услышав их число, не усомнился, что если не над Русью, то над Киевом нависла смертельная опасность. Её зримое подтверждение — уже стоящие в устье Днепра вражеские корабли, которые всего лишь ничтожная часть тех сил, что следуют на Русь за ними.

   — Придать правдоподобность сему вымыслу должен я, — сказал Григорий. — Представь, это не так трудно сделать. Среди моей паствы немало уважаемых в Киеве купцов, которые явятся к тебе, великая княгиня, и в чьём угодно присутствии сообщат, что либо видели сами, либо слышали от верных друзей-иноземцев, приплывших на киевское торжище, о появлении в море сильного византийского флота, держащего курс к Днепру. А один из иноземцев, прибывший из Болгарии, добавит, что на Дунае собирается многочисленное византийское войско, которое, как ему проговорился в доверительной беседе знакомый имперский военачальник, собирается двинуться на Русь по сухопутью. Повторяю, создать видимость угрозы для Руси мне не составило бы труда, если бы не одно «но»...

   — Что это за «но»? — насторожилась Ольга.

   — Ты сейчас крайне редко наведываешься в город, предпочитая бывать за его стенами, поэтому не знаешь, что творится в Киеве после известия о поражении Игорева воинства. Жрецы подстрекают горожан к отмщению за пролитую русскую кровь, натравливают чёрный люд на киевских христиан, прежде всего на своих и иноземных купцов, надеясь, что часть их денег и товаров достанется им как дары горожан богам. Город уже бурлит, а что случится, если вдобавок к сожжению русского флота византийцы вознамерятся вторгнуться на Русь и предпринять поход на её стольный град? Что в таком случае будет со мной и моей паствой? Останется ли что-нибудь от наших храмов и других святынь? Да и уцелеешь ли в общехристианском погроме ты сама, новоявленная христианка, принявшая веру врагов, разгромивших войско твоего мужа и, возможно, лишивших его жизни. Ты думала об этом? — строго спросил Григорий.

   — Конечно, — спокойно ответила Ольга. — Дабы предотвратить в Киеве расправу над христианами, надобно поступить так. Тебе как пастырю городских христиан следует сегодня же во всеуслышание объявить от их имени, что вы скорбите об Игоревом поражении и погибших воинах так же, как другие русичи. В доказательство этого все купцы-христиане, в том числе чужеземцы, пожертвуют часть денег и товаров в пользу семей воинов, ушедших из Киева в поход с Игорем, и Перуну, в чьих руках находится их судьба. Это сразу уймёт ярость и жрецов, и городской черни, помышляющих не столько о мщении христианам, сколько о подвернувшемся удобном случае прибрать к своим рукам их добро.

   — Чернь крайне неблагодарна и быстро забывает своих благодетелей, — грустно произнёс Григорий. — Да и жрецы вряд ли откажутся от возможности ещё раз получить дары. Поэтому, единожды отведя от себя щедрыми подарками угрозу погрома, киевские христиане вовсе не избавятся от повторения той же угрозы. Допустим, что остатком денег и товаров нам удастся откупиться и второй раз, но так не может продолжаться бесконечно. Что случится потом?

   — Ты прав, Григорий, купцам-христианам в Киеве придётся расстаться со своим богатством в два приёма. Первый раз это произойдёт, когда гонец-порубежник сообщит сегодня на воеводской раде о появлении в устье Днепра ромейских кораблей. Думаю, для предотвращения погрома будет достаточно, если купцы-христиане пожертвуют Перуну и семьям ушедших в поход воинов внушительную сумму денег и часть товаров. Второй раз им придётся откупаться, когда Киева достигнут вести, что корабли в днепровском лимане — всего лишь передовой отряд огромного ромейского флота, плывущего напасть на Русь. Теперь купцам нужно будет отдать граду Киеву на его защиту оставшиеся деньги и товары, а главному воеводе Ярополку пожертвовать для нужд русского воинства свои корабли, чтобы ему было на чём противостоять недругу. А дабы христианам не пришлось откупаться третий раз и уберечь их от непредсказуемых последствий, я велю на следующий день после повторного приношения даров взять твою паству под стражу и отправлю своими заложниками куда-нибудь подальше от киевской черни, например, в Вышгород или Переславль. Поскольку никакого нашествия ромеев на Русь не последует, киевские христиане спокойно переждут там опасное время и невредимыми возвратятся в стольный град.

   — Иногда не сбываются самые тщательно разработанные планы. А я ставлю на карту жизнь и смерть сотен моих прихожан. Так рисковать нельзя.

   — Значит, не рискуй, — невозмутимо заявила Ольга. — Но знай, что я твёрдо решила принять христианство, а для этого мне крайне необходима угроза Руси со стороны Нового Рима. И эта угроза появится обязательно, даже если мне придётся воспользоваться не твоей помощью, а кого-то другого. В этом случае мне интересно было бы услышать, как ты собираешься спасать свою паству без моей помощи. Может, скажешь?

   — Великая княгиня, ты не имеешь права ради своего крещения ставить на грань уничтожения всю нашу общину, сотни киевских христиан. Да что их, если последствием твоих действий может стать запрет христианам на долгие годы жить на Руси.

— Я стану христианкой, несмотря ни на что, — жёстко сказала Ольга. — Против моего решения бессильны любые доводы, потому что таким способом я спасаю собственную жизнь и борюсь за право на рождение своего ребёнка. А за это я буду сражаться против кого угодно и до последнего, не заботясь о цене своей победы. А до твоей паствы, Григорий, мне нет дела. Разве не ты уверял меня, что жизнь и смерть каждого христианина в руках Божьих, и, если твои прихожане примут гибель от язычников, значит, такова воля Всевышнего, и не тебе ей противиться. А святость моей души меня не волнует, ибо пути Господни воистину неисповедимы. Помнишь, кто первым из всего человечества вошёл в Царствие Небесное? Разбойник, который в своё время спас младенца Иисуса и Богоматерь от шайки разбойников. Церковь назвала его «благоразумным разбойником» и полагает, что это он был распят вместе с Христом по правую руку от него. Так почему и мне не стать «благоразумной княгиней-язычницей», сделавшей для блага христианства на Руси больше, нежели смогла бы вся твоя паства, и, по-видимому, желаешь свершить ты сам, её поводырь?

Взгляд великой княгини был направлен прямо в глаза Григория, голос звучал резко и сухо, и он отчётливее, чем когда-либо прежде, понял, что перед ним совсем не та женщина, с которой он некогда начинал беседы на садовой тропе. Та Ольга задавала вопросы, делилась сомнениями, а эта позволяет себе обличать его и считать свою точку зрения выше его собственной. А может, в данном случае права как раз Ольга, а не он? Сколько веков патриархи Нового Рима пытались окрестить Русь, сколько приложили для этого сил, а дело до сих пор не сдвинулось с мёртвой точки. Хотя со времён князя-христианина Аскольда Русь считается Шестидесятой Восточной (Православной) епархией константинопольского патриарха, причём два христианских храма имелись в Киеве ещё до Аскольда, хотя службы в киевских церквах ведутся на греческом и русском языках, а духовные книги давно переведены на славянский язык и писаны на кириллице, христианство оставалось чуждым подавляющему числу русов и холодно воспринималось владыками из великокняжеского терема и их окружением.

Возможно, Ольга действительно счастливый дар судьбы, на который в своё время он сделал ставку, надеясь в корне изменить положение с христианством на Руси? Разве забывал он когда-либо, что ей суждено стать после смерти Игоря полноправной правительницей Руси, а она женщина, которая умеет учиться на чужих и своих ошибках и вряд ли разделит печальную судьбу князя-христианина Аскольда? Тогда почему он колеблется и даже противится Ольге в её желании принять крещение? Не готов к решительным действиям сам или страшится за собственную участь в случае неудачи с затеей Ольги? Прочь все сомнения и страхи, ему сейчас нужно не отговаривать Ольгу от принятого ею решения, а всемерно помочь его незамедлительному претворению в жизнь, не позабыв при этом надёжно оградить себя и киевских христиан от возможных козней язычников.

   — Твоё стремление стать христианкой весьма похвально, великая княгиня, и я не вправе противиться ему, — сказал Григорий. — Права ты и в том, что в этом мире всё творится по воле Божьей, и чему по его предначертанию суждено случиться с киевскими христианами, то неминуемо и случится. Поэтому давай говорить о том, что касается лишь меня, пастыря киевских христиан, и тебя, решившей стать нашей сестрой по вере.

   — Предлагаю оставить в покое моих будущих братьев и сестёр по вере... пока, разумеется... и обсудить то, что требует наших с тобой неотложных и решительных действий. Ты готов сделать то, о чём я говорила: создать видимость, что Руси в ближайшие дни грозит неминуемое нашествие ромеев? Причём это ни в ком не должно вызывать сомнений и восприниматься как непреложная истина даже таким осторожным и недоверчивым человеком, как оставленный со мной главный воевода Ярополк.

   — Готов. Теперь мы с тобой единомышленники, великая княгиня, и я намерен узнать обо всём, что ты замыслила. Не только потому, что не хочу напрасно рисковать там, где этого можно избежать, но и потому, что как бы ни был хорош твой план, я, возможно, смогу его в чём-то улучшить. По этому поводу на Руси говорится так: один ум — хорошо, а два — лучше.

   — Мой план, Григорий, хорош тем, что предельно прост, и его исполнение вполне под силу двум людям — тебе и мне. От тебя требуется всего две вещи: убедить моих воевод и киевских горожан в том, что не сегодня-завтра под стенами Киева появятся ромейские войска, и затем тайно крестить меня. А мне предстоит сделать ещё меньше. Если на Русь придёт весть о гибели князя Игоря, я всенародно и громогласно объявлю, что являюсь христианкой, и откажусь повиноваться всем языческим законам, касающимся меня как великой княгини и женщины, и вступлю в смертельную борьбу со всеми и каждым, кто усомнится в моём праве быть наследницей всех прав и продолжательницей дел моего покойного мужа. А ежели князь Игорь возвратится на Русь живым... что ж, буду держать перед ним ответ за вероотступничество. Его я объясню тем, что в годину суровых для Руси испытаний только так смогла спасти её, себя и носимого в чреве Игорева ребёнка. Как великая княгиня я спасла Русь от вражьего нашествия, как жена и мать спасла себя и будущего княжича от происков тайных недоброжелателей, которые обязательно воспользовались бы появлением ромеев, чтобы сместить со стола великих князей меня, женщину, и занять его самим. Я постараюсь убедить князя, что в моём положении принятие христианства было единственным спасительным выходом. Ведь имперское нашествие на Русь лишь потому и не состоялось, что ромейские военачальники не осмелились без личного приказа императора и согласия патриарха начать войну с державой, правительница которой только что приняла их веру и пожелала жить с Византией в мире и согласии.

Впервые за всё время разговора Григорий усмехнулся:

   — В таком случае, великая княгиня, в своём плане ты не домыслила ещё одного поступка, который мне якобы предстоит совершить — сообщить ромейским полководцам о принятии тобой христианства и стремлении жить в мире с империей. Иначе откуда они об этом узнают, чтобы не позволить своим войскам вторгнуться в пределы Руси?

   — Ты начинаешь шутить, значит, у тебя улучшилось настроение, — заметила Ольга. — Рада этому. А весть о моём крещении, которую твой прихожанин якобы доставит ромейским полководцам, выглядит настолько малозначащим событием, что я не сочла нужным остановиться на нём.

   — Ты права, это сущий пустяк, не заслуживающий внимания. А повеселел я потому, что мне в голову пришла мысль, как облегчить твоё положение при разговоре с мужем. Ты собираешься убедить Игоря, что приняла христианство в расчёте, что император-христианин Нового Рима не начнёт войну против такой же христианки, великой русской княгини? На месте Игоря я задал бы тебе два вопроса. Первый: действительно ли существовала угроза ромейского вторжения или это лишь плод неуёмного женского страха? Второй: даже если эта угроза на самом деле существовала, нельзя ли было остановить её каким-либо другим способом, кроме своего крещения? Что ответила бы ты на эти вопросы?

   — На этот час ничего убедительного, — честно призналась Ольга. — Но если тебе пришли в голову вопросы, то, возможно, ты уже успел найти на них и нужные ответы?

   — Конечно, иначе не сказал бы, что могу облегчить твоё положение в тяжелейшем разговоре с великим князем. Начну с ответа на первый вопрос. Ты получила неопровержимые доказательства, что угроза вторжения существовала с двух сторон — с юга и востока. С юга — это византийский флот, передовой отряд которого уже бросил якоря в днепровском лимане. С востока — это постоянный враг Руси — Хазария, конница которой стала приближаться к русскому порубежью. Действовали хазары в тайном союзе с Византией или самостоятельно, решив воспользоваться удачно подвернувшимся случаем и захватить ту часть русских земель, до которой не дотянутся руки империи, тебе неизвестно. Да и вряд ли нужно было знать — в том и другом случае Руси грозила смертельная опасность, особенно учитывая, что отборная часть её войск была разбита в дальнем походе, великий князь с лучшими воеводами на родной земле отсутствовал, а великокняжеский стол занимала женщина, ждущая ребёнка. На второй вопрос...

   — На второй вопрос попробую ответить я сама, — остановила собеседника Ольга. — Самым надёжным способом предотвратить совместное нападение на Русь её двух стародавних недругов — Византии и Хазарии — я могла только принятием христианства. В результате я ставила императора ромеев и константинопольского патриарха в затруднительное положение: не откажись они от вторжения на Русь, весь христианский мир, его духовные и светские владыки наверняка осудили бы их за то, что они вкупе с нечестивыми иудеями подняли оружие на свою сестру по вере. Исход войны с Русью для империи был не ясен, в то время как неблагоприятные последствия при любом её исходе виделись отчётливо. Посему Новый Рим счёл за лучшее не выглядеть союзником кагана-иудея в войне против великой княгини-христианки, бросившей смелый вызов язычеству на Руси и нуждающейся во всемерной поддержке христианских правителей и высших чинов Церкви. Роль пособника иудеев особенно была опасна константинопольскому патриарху из-за его крайне обострившихся в последнее время отношений с Римским Папой, с которым они давно вступили в непримиримую борьбу за верховенство в христианском мире, доведя её до возможного раздела Церкви на Восточную и Западную. Принимая христианство, я вбивала клин между врагами Руси, и если не предотвращала их вторжение на родную землю полностью, то ослабляла вражью силу наполовину. Я верно ответила?

   — В основном да. Правда, кое-что из жизни императоров Нового Рима и патриарха и их отношений с соседними христианскими владыками и Римским Папой требует дополнений или уточнений, но об этом мы побеседуем позже. Если это вообще понадобится, ибо разговор с великим князем попросту может не состояться.

   — Хорошо, поговорим позже... если в этом возникнет необходимость, — спокойно согласилась Ольга. — А сейчас обсудим наш общий план об ожидаемом нападении на Русь уже двух её заклятых врагов — Византии и Хазарии. Впрочем, почему к ним не может примкнуть печенежский каган, чья орда обосновалась у днепровских порогов и не даёт житья ни нашим, ни заморским купцам? Как видишь, Григорий, я тоже признаю справедливость народной мудрости, что два ума лучше одного.

Слушая Ольгу дальше, Григорий не мог поверить тому, что всего несколько минут назад пытался отговорить её от задуманного ею плана. Как в нём всё тщательно продумано, как досконально учтены все детали положения на языческой Руси и в граничивших с ней иудейской Хазарии и христианской Византии, как тонко подмечены сильные и слабые черты возможных будущих противников Ольги, с которыми ей придётся столкнуться в борьбе за великокняжескую власть в случае гибели Игоря! Разве говорил он ей когда-либо о вражде патриарха и Папы, тем более о надвигающейся угрозе деления единой пока Церкви на Восточную и Западную? Никогда! Наоборот, он всегда стремился показать только сильные стороны христианства, особенно православия, при всяком удобном случае выставляя в неприглядном свете все другие религии, в первую очередь язычество. Но Ольга, несмотря на его ухищрения и недомолвки, самостоятельно постигла истинное положение дел в христианском мире. О, это не женщина, а таран, который при умелом использовании нанесёт удар по язычеству ничуть не меньший, чем князь Аскольд своим крещением! Тараны, подобные Аскольду и Ольге, вначале пробьют брешь в стене язычества на Руси, а затем сокрушат её целиком! И удары эти нужно любыми способами усиливать и делать безостановочными!

Разве, ещё не будучи лично знакомым с Ольгой и только внимательно присматриваясь к ней, он не постиг главную черту её незаурядной натуры — поставив перед собой самую дерзкую цель, Ольга для её достижения сметёт со своего пути всех и всё, кто или что будет ей противостоять. Поэтому в сторону излишнюю осторожность и опасения за будущее своей паствы — он, бывший гвардейский центурион Нового Рима, знает, что на войне счастье и удача являются уделом только смелых и решительных, и в войне христианства с язычеством в полной мере действует тот же закон! Григорий сделает всё возможное и невозможное, чтобы язычница киевская княгиня в ближайшие дни превратилась в христианку, его духовную сестру Ольгу. А когда это случится и он станет её духовным пастырем, тогда настоящим хозяином Руси...

   — Григорий, ты дремлешь? — громко прозвучал голос Ольги. — Мне ещё раз повторить сказанное?

   — Не нужно, я всё слышал. Ты велишь, чтобы я уже сегодня утром от имени своей паствы преподнёс щедрые дары жрецам Перуна и главному воеводе Ярополку. Это должно настроить наших недругов в пользу христиан, что скажется на поведении городской черни, когда в полдень Киев узнает о появлении в днепровском лимане ромейских кораблей. Ещё ты желала бы, чтобы послушные мне люди, причём не только прихожане, немедленно начали настраивать простонародье против Хазарии, дабы требующая выхода ярость черни обрушилась в первую очередь на проживающих в Киеве хазарских иудеев и мусульман, обойдя по возможности христиан. Как видишь, я всё помню.

   — То, что я отдала должное изобретательности твоего ума, помнишь тоже? Найдя для Руси ещё одного врага — Хазарию, ты также отвёл удар от своей паствы, направив его на хазар-иноверцев. Или, выполняя главную цель — спасение паствы, ты заодно смог оказать мимоходом услугу и мне? — лукаво прищурилась Ольга.

   — Думай как хочешь, — спокойно ответил Григорий, очередной раз убеждаясь, что за годы знакомства с Ольгой они научились читать мысли друг друга. — Но ты забыла сказать, к какому сроку мои люди должны быть готовы предстать перед тобой и воеводской радой.

   — А ты сам не догадался? — притворно удивилась Ольга. — Твои люди должны быть готовы повторить то, что ты им велишь, в любой час дня и ночи, когда мне это потребуется. Но что именно им следует говорить и чем подтверждать истинность сказанного, мы с тобой окончательно решим после прибытия с днепровского порубежья тысяцкого Рогдая. А он будет у меня завтра-послезавтра...


   — Кто ты, варяг?

Голос Младана, сидевшего в кресле у окна горницы, прозвучал ровно и спокойно. Но в глазах, которые кмет ни на мгновение не отводил от Фулнера, читалось не столько любопытство, сколько плохо скрываемая настороженность.

Сотника Владимира и викинга только что доставил в замок повстречавший их на горной дороге болгарский разъезд. Русича, который находился в забытьи и едва дышал, поместил в одной из комнат дома кмета, передав его на попечение домашнего лекаря Младана. Фулнера, позволив ему только перекусить, выпить стакан вина и наскоро смыть с лица грязь и пот, сразу доставили к хозяину замка. Сейчас Младан с непонятной ему смутной тревогой всматривался в высокую, крепкую фигуру викинга, в его грубое, заросшее густой светлой бородой лицо. До этого он уже успел обратить внимание на его изодранную одежду и покрытые пылью сапоги, на исцарапанные в кровь руки.

Фулнеру на самом деле пришлось не сладко: боясь оказаться обнаруженным вместе с акритами, он расстался с ними за три стадии до выхода на дорогу и до встречи с болгарским разъездом, один тащил русича на спине. Теперь тяжёлый, опасный путь был позади, и следовало думать, как убедить сидевшего напротив кмета в том, что он действительно тот, за кого себя выдаёт.

   — Варяг, я не слышу тебя. Кто ты и почему оказался вместе с русичем? — снова раздался голос Младана.

Фулнер усилием воли сбросил обволакивавшую тело усталость, попытался унять противную дрожь в коленях. Погасил желание на что-либо присесть, к чему-то прислониться и хоть на короткое время дать отдых гудевшим от длительной ходьбы ногам, с трудом разгибавшейся от многочасового напряжения спине. Никак нельзя поддаваться усталости! Наоборот, он должен быть до предела собранным и целиком себя контролировать, помня одно: в его теперешнем положении лучше о чём-то умолчать, чем сказать лишнее. И Фулнер смело глянул в лицо Младана.

   — Я — викинг Фулнер из дружины ярла Эрика. Я и тридцать сотен моих товарищей под знаменем великого киевского князя Игоря шли морем на Царьград, но ромеи разбили нас. Поэтому я сейчас на этой земле и в твоём замке, болгарский кмет.

Младан поморщился:

   — Я знаю о походе русичей и постигшей их участи и спрашиваю тебя не об этом. Я хочу слышать, как очутился ты вместе с сотником. Почему тот ранен и что заставило тебя искать у меня убежище, как сказал ты на дороге моим воинам?

Фулнер распрямил тотчас занывшую от усталости спину, сверху вниз посмотрел на сидевшего боком к окну кмета.

   — Болгарин, я и мои товарищи-викинги храбро сражались вместе с русичами против Нового Рима на море. Так же отважно мы будем биться с ромеями теперь на суше. У нас и у русичей один общий враг — Византия, она всегда была и недругом Болгарии. Вот почему главный воевода Асмус послал к тебе сотника Владимира, а мне и десятку других воинов приказал сопровождать его. Не моя вина в том, что твой проводник и мои товарищи сейчас мертвы, а сотник ранен, их судьба могла стать и моей.

Фулнер увидел, как напряглось в кресле тело Младана, а его взгляд стал тяжёлым и пронизывающим.

   — Значит, тебя послал ко мне воевода Асмус? Отчего ты у него в такой чести?

Викинг интуитивно почувствовал, что вопрос кмета не так прост, как мог показаться на первый взгляд. Поэтому необходимо быть предельно осторожным, постаравшись уклониться от дальнейшего разговора о главном воеводе Асмусе, о его теперешнем местопребывании либо планах. Ведь в эти минуты Фулнер играет не словами, а собственной жизнью.

   — Ты меня не так понял, болгарин, — невозмутимо ответил он. — Главный воевода послал к тебе только сотника, а, поскольку я побратим Владимира, он взял меня с собой. Но зачем главный воевода отправил к тебе гонца, я не знал до тех пор, покуда сотник не сказал мне об этом.

   — Он поведал тебе о поручении воеводы Асмуса? — недоверчиво спросил Младан. — Зачем и когда?

   — Сотник был ранен в плечо и ногу, потерял много крови. К тому же ромеи шли по нашему следу, и я не имел времени даже перевязать его. Перед тем как потерять сознание и начать разговаривать с душами предков, уже окружившими его, сотник сообщил мне, с чем послал его главный воевода.

   — Что же он сказал тебе? — Младан впился глазами в лицо викинга.

   — Твой побратим Асмус передаёт тебе только одно слово — «пора».

   — И больше ничего?

   — Не знаю, болгарин. Сотник велел передать мне лишь это. Надеюсь, он скоро придёт в себя, и тогда ты узнаешь у него всё, что пожелаешь или считаешь нужным. А сейчас позволь мне отдохнуть. Я очень устал и едва держусь на ногах.

   — Ты отдохнёшь, викинг, но вначале расскажи, что всё-таки случилось с вами в пути. Как погиб мой проводник и вся охрана сотника? Отчего ранен он сам и почему цел и невредим только ты, единственный среди русичей варяг.

   — Я отвечу на все вопросы, болгарин. Мы скакали в замок вслед за проводником, когда на нас внезапно напали ромеи. Вначале они обстреляли нас из луков, затем набросились из засады на уцелевших. Стрелами были ранены почти все наши воины, кроме сотника и меня. Мы скакали с ним рядом, поэтому ромеи, которым гонец нужен был живым, не выпустили по нам ни единой стрелы. Завязался рукопашный бой, мы с сотником стали пробиваться в придорожный лес, остальные русичи прикрывали наш отход. Когда они все погибли, ромеи двинулись по нашему следу. Но стоило нам на узкой горной тропе в одном из ущелий свалить троих из них стрелами, как желание охотиться на нас у них пропало. На прощание они засыпали нас стрелами, две из них угодили в сотника...

   — И ни одна в тебя? — насмешливо спросил Младан, перебивая викинга на полуслове.

   — И ни одна в меня, — нисколько не смущаясь от язвительного замечания, ответил Фулнер. — Нас преследовали акриты, умелые и опытные воины. Им ли не отличить простого викинга от знатного русского сотника, который только один мог быть столь нужным для них гонцом? Убедившись, что им не удастся захватить гонца живым, они стреляли в первую очередь в него.

   — Что произошло дальше? — спросил Младан, которому ответ Фулнера показался вполне правдоподобным.

   — Вначале мы шли по ущелью, в котором отвадили от себя ромеев. Но когда возле родника сотнику стало совсем худо, я понёс его на себе и начал пробиваться вновь к дороге. Уже на ней, рядом с замком, нас повстречали твои дружинники. Вот и всё, что я могу рассказать. Тебе этого достаточно, кмет?

   — Можешь отдыхать, варяг, — ответил Младан. — Найди во дворе замка воеводу Бориса, он укажет место, где тебе надлежит находиться. Ступай.

Фулнер не сдвинулся с места.

   — Кмет, я и сотник — побратимы. Ты знаешь, что это такое. Разреши мне остаться с раненым. Я хочу неотлучно быть подле него и делать для русского брата всё, что в моих силах.

   — Ты прав, варяг. Полностью одобряю твоё решение, — дрогнувшим голосом сказал Младан. — Будь с сотником, а когда ему станет лучше и он сможет говорить, немедленно сообщи мне.


Владимир лежал в небольшой, опрятно убранной комнате на низкой широкой лавке. В его лице не было ни кровинки, руки безжизненно свисали до пола, в углу рта запеклась струйка крови. Фулнер осторожно присел на краешек лавки, поправил наброшенный на сотника свой плащ, перевёл взгляд на хлопотавшего возле русича невысокого, подвижного старика болгарина.

   — Я слышал, что ты лучший лекарь кмета. Скажи, будет ли жить мой товарищ?

Болгарин перестал перемешивать в деревянной чашке мутное снадобье, бросил в него щепотку коричневатого порошка.

   — Варяг, не я даю людям жизнь, не мне отнимать либо распоряжаться ею. Мне неведом конец жизненной черты твоего товарища, однако постараюсь сделать её как можно длиннее. Всё остальное в руках Божьих.

Фулнер хрипло рассмеялся:

   — Старик, ты веришь в Христа, а хочешь исцелить язычника. Знаешь ли, что только сегодня утром он шёл против твоих единоверцев с мечом в руках? Неужто твой Бог может помочь в подобном деле? — насмешливо спросил он.

С лица болгарина исчезло добродушие, с губ сбежала улыбка. Он пристально посмотрел на викинга.

   — Раненый — русич, значит, мой брат по крови. Каждому из нас дано выбирать веру и кумиров, мы можем отрекаться от них и находить новых. Однако голос и зов крови не позволено изменить никому. Я стану бороться за жизнь русича до конца, даже если наперекор сему пойдут все обитатели Небес. Я должен спасти своего брата и твоего боевого товарища.

   — Помоги тебе в этом Один. Но в твоих ли это силах, старик? — усомнился Фулнер. — Ведь раненый почти не дышит.

   — Русич молод и крепко сложен, его раны неопасны и не загрязнены. Он просто очень устал и потерял много крови. Ему прежде всего нужны сон и покой, а мой уход и снадобья ускорят его выздоровление. Если твой товарищ увидит завтра солнце, можешь считать его спасённым, — уверенно закончил болгарин.

Фулнер собирался продолжить разговор, но громкое ржание и звон оружия во дворе замка привлекли его внимание. Подойдя к окну, он в наступивших сумерках сумел разглядеть, что в крепостных воротах появился большой отряд болгарских всадников. Викинг обратил внимание на ехавшего впереди отряда высокого смуглого воина, который в сопровождении нескольких спутников сразу поскакал к дому кмета. Спешившись, воин бросил поводья коня в руки выскочившего навстречу ему слуги и направился внутрь дома. Остальные всадники тоже соскочили с лошадей, двинулись за ним.

Вот тяжёлые шаги вошедших в дом загремели рядом с дверью комнаты, в которой находился Фулнер, переместились к деревянной лестнице, ведущей на второй этаж, где располагалась горница кмета. Нахмурив брови, болгарин-лекарь подошёл к двери, распахнул её, высунул голову наружу.

   — Воевода, здесь раненый! — крикнул он. — Ему нужны тишина и покой!

   — Прости, старче, — донеслось виновато от лестницы, — я ничего не знал. Эй, вы, потише, здесь не лес... — раздался этот голос уже с повелительными интонациями, и шум шагов сразу стал тише.

Удивлённый Фулнер замер у окна. Лекарь назвал прибывшего воина воеводой, а у кмета Младана было только два воеводы: Борис и Любен. Борис находился в замке, значит, прискакавший не кто иной, как Любен, который сейчас должен находиться в ущелье у Острой скалы и собирать там в единый кулак дружину кмета. Что заставило его оставить указанное Младаном место? Наверняка нечто важное. Но что?

Фулнер подошёл к двери, высунул голову из комнаты. У лестницы, ведущей наверх, в покои кмета, стояли два воина с копьями в руках. Шаги воеводы и его спутников звучали уже наверху. Вот они оборвались, раздались два глухих удара от упёршихся в пол древков копий, и тотчас проскрипели открывавшиеся двери. Фулнер провёл рукой по лицу, задумался. Как важно услышать разговор кмета и воеводы, однако наверх ему не попасть: осторожный воевода выставил стражу у лестницы и у дверей горницы Младана.

Неожиданно викинга осенило. Он вновь подошёл к окну, по грудь высунулся наружу. Окно выходило в маленький ухоженный садик. Стена, в которой находилось окно, былагусто увита диким виноградом. Большие ярко-зелёные листья покрывали стену сплошным пышным ковром до самой крыши, оставляя доступными для солнца и воздуха лишь не заслонённые ими окна. Чтобы лоза могла виться в нужном направлении, в стену дома были вбиты толстые металлические крючья, к которым заботливые руки садовника крепили виноградные плети, придавая им необходимое положение и не позволяя падать вниз под собственной тяжестью. Фулнер дотянулся рукой до ближайшего к нему крюка, изо всех сил дёрнул к себе. Крюк был вбит надёжно и в стене даже не пошевелился. Что ж, это как раз то, что ему нужно. Викинг внимательно скользнул глазами по второму этажу дома. В нём виднелись несколько окон, однако свет горел только в одном, самом большом и богаче других украшенном резьбой. Именно оттуда доносились приглушённые и почти неразличимые на расстоянии звуки голосов. По всей видимости, это было окно горницы кмета, располагалось оно от викинга по прямой не далее как в трёх десятках локтей. Совершеннейший пустяк, если учесть, что Фулнер знал путь, которым мог к нему попасть.

Викинг отвернулся от окна, со страдальческой миной на лице подошёл к лекарю, менявшему на голове раненого русича мокрую повязку и не обращавшему ни малейшего внимания на Фулнера. Согнувшись и обхватив живот руками, викинг качнулся из стороны в сторону, прислонился к стене рядом с болгарином.

   — Старик, — простонал он, — меня тошнит и выворачивает наружу. Трое последних суток я питался лишь ягодами и грибами, наверное, съел нечто плохое. У меня режет живот, от боли темнеет в глазах. Помоги мне.

Болгарин подержал руку на лбу викинга, заставил его высунуть и показать язык. В глазах лекаря мелькнуло недоумение, он пожал плечами:

   — Я не знаю, что с тобой. Видимо, поел волчьих ягод или нехороших грибов.

   — Старик, меня всего корчит и бросает то в жар, то в холод. Помоги мне, — прохрипел Фулнер, опускаясь возле стены на колени.

   — Хорошо, варяг, постараюсь унять твою боль, хотя не знаю, отчего она. Немного подожди, поскольку мне придётся сходить к себе за травами. Мой дом недалеко, я мигом обернусь туда и обратно.

Закончив менять повязку на голове русича, болгарин засеменил к двери. Едва замерли звуки его шагов, Фулнер вмиг преобразился. Резкими, судорожными от нетерпения движениями он сбросил с себя оружие и кольчугу, рубаху и сапоги. Затолкал вещи подлавку с раненым, прикрыл снятым с Владимира своим плащом. Оставшись в одних штанах, он сунул в зубы обнажённый кинжал, воровато выглянул в окно, предварительно поставив свечу в комнате на пол у двери.

Сумерки уже сгустились, было темно. Садик располагался между стеной дома кмета и крепостной башней замка, и викинг не заметил поблизости ни единого человека. Он влез на подоконник, мягко, по-кошачьи, спрыгнул в садик. Не разгибая спины, бесшумно метнулся в сторону освещённого окна, затаился под ним среди виноградных лоз.

Теперь окно было как раз над ним, всего в десятке локтей. Звучавшие в комнате голоса доносились намного отчётливее, однако различить их всё равно было невозможно. Викинг пробрался среди виноградных плетей вплотную к стене дома, прикрытой листьями, встал во весь рост. Напрягая зрение и шаря по стене рукой, он вскоре обнаружил первый подходивший для его замысла крюк. Подпрыгнув, Фулнер поудобнее ухватился за него руками, стал подтягиваться вверх, к следующему крюку.

От крюка к крюку, опираясь босыми ногами на каждый выступ в камне и пользуясь любой трещиной в кладке, он достиг окна. Сунув большие пальцы ног в обнаруженную в стене выбоину, повиснув на полусогнутых руках, он замер всего в локте от полураспахнутого окна Младана. Загорелое тело викинга полностью сливалось с зеленью виноградной листвы, его привычные к многочасовой работе на вёслах руки почти не чувствовали тяжести тела. Поэтому, отбросив всякий страх и не обращая внимания на неудобство своего положения, Фулнер весь превратился в слух.

   — Воевода, я велел тебе находиться у Острой скалы и ждать там меня или Бориса, — услышал он недовольный голос кмета. — Что заставило тебя оставить дружину и явиться ко мне?

   — Я отправлял к тебе гонцов вчера вечером и сегодня утром, однако ни один из них не возвратился обратно. Тогда я решил узнать, в чём дело, и в случае какой-либо беды помочь тебе, — прозвучал ответ Любена.

   — У меня не было ничьих гонцов ни вчера, ни сегодня. Думаю, все дороги к замку перехвачены ромеями, которые не пропускают ко мне никого.

   — Сегодня ты ждёшь гонца от воеводы Асмуса, — с тревогой произнёс Любен. — Нужно немедля выслать ему навстречу сильный отряд, который сможет защитить его от любого противника.

   — Русский гонец уже в замке, ему тоже не удалось миновать ромейской засады. Все его спутники погибли, лишь он, раненный двумя стрелами, с побратимом-викингом сумел прорваться ко мне.

   — С викингом? — В голосе Любена прозвучали удивлённые нотки. — Насколько мне известно, в отряде тысяцкого Микулы не было ни одного викинга, да и воевода Асмус всегда держался от них подальше.

   — Я тоже знаю, что русичи не особенно доверяют наёмным варягам, а посему используют их лишь как воинов, но никак не гонцов. Но ведь и варяги бывают разные, да и обстоятельства иногда вынуждают поступать не как хотелось бы... А если викинг действительно побратим сотника Владимира, тот вполне мог захватить его с собой. Но Бог с ним, варягом, из предосторожности я не выпущу его из замка ни на шаг, а в дороге буду держать рядом с собой. Завтра днём мы соединимся с русичами и доподлинно узнаем, что он за птица на самом деле. А может, ещё раньше лекарь поставит на ноги сотника Владимира, который поручится за своего побратима. Так что хватит о викинге, у нас есть дела куда важнее.

   — Что передал через сотника воевода Асмус? — с нетерпением спросил Любен.

   — Владимир до сих пор без сознания, однако варяг сообщил всё необходимое. Асмус говорит нам — «пора». Поэтому, воевода, ты сейчас же вернёшься к Острой скале, а завтра утром двинешь дружину на ромеев.

   — Наконец-то! — радостно воскликнул Любен. — Но скажи, кмет, неужто ты на самом деле отправил в византийский стан семью?

   — Я был вынужден сделать это, — сухо ответил Младан.

   — Почему? Разве не понимаешь, что твои близкие стали заложниками в руках спафария? И он, узнав о твоём выступлении против империи, не остановится ни перед чем?

   — Я был вынужден сделать это, — повторил Младан, — и вот почему. Спафарий Василий хорошо знает меня и отношение большинства болгар к империи, а потому задумал обезопасить себя от возможного нового врага. Он перекрыл горные перевалы в сторону моря своими когортами, в тылу у них расположил ещё таксиархию пехоты и пять центурий конницы. Прежде чем мы успели бы собрать наших воинов и выступить на помощь русичам, Василий без труда захватил бы мой замок и разбил по частям дружину.

И я замыслил усыпить подозрительность спафария, получить время для сбора своих воинов.

Когда в замок прибыл тысяцкий Микула, долгожданный посланник моего побратима Асмуса, мы первым делом разработали с ним план, как обмануть ромеев. Я давно знал, что воевода Борис в последнее время начал тянуться к империи, через мужа своей дочери стал родственником спафария Василия и попал под его влияние. Именно на этом и замыслили сыграть мы с Микулой...

И Фулнер услышал подробный рассказ о том, как вначале был обманут воевода Борис, который затем ввёл в заблуждение спафария. О том, как клюнул опытный византийский полководец на ложную высадку русичей в бухте, проморгав в другом месте настоящую.

   — Но хитрый спафарий не поверил мне до конца, потребовал заложниками моих жену и дочь, — продолжал Младан. — Дабы не выдать раньше времени своих истинных намерений, я был вынужден расстаться с семьёй. Однако мы с тысяцким предусмотрели и такой ход событий, так что, воевода, не тревожь себя думами о моих близких, — закончил кмет.

   — Почему ты не раскрыл мне свой план раньше? — В голосе Любена прозвучала обида. — Неужто не верил?

Младан добродушно рассмеялся:

   — Совсем не потому, воевода. Просто знал, что ты никогда не допустишь мысли, что я могу продаться империи. А учитывая твой горячий нрав и опасаясь, что можешь в запальчивости сказать лишнее, решил рассказать тебе о плане в последний момент. Сейчас он наступил, и ты знаешь теперь всё. В доказательство своего полнейшего к тебе доверия именно ты двинешь завтра утром дружину на помощь братьям-русичам.

   — Кмет, ты сам хотел вести воинов в этот поход. Когда болгары узнали, что будут сражаться заодно с русичами против империи, под твоё знамя собралась не только дружина, но и сотни воинов других кметов и боляр. Не двадцать, а тридцать сотен болгар можешь повести ты завтра на спафария! Почему тебе не поскакать к дружине сейчас вместе со мной? — предложил Любен. — При тебе в замке всего полсотни стражи, а кто знает, сколько ромеев шныряет вокруг стен и какие у них помыслы?

   — С радостью поступил бы так, но что-то с утра неважно себя чувствую. Поэтому либо прибуду к тебе завтра утром в ущелье, либо встречу в полдень на перевале. А обо мне не волнуйся: ромеям ни к чему новые враги, они не тронут нас до тех пор, покуда мы сами не ударим по ним.

   — Буду ждать тебя, кмет. Мои разведчики донесли, что хуже всего ромеи охраняют Чёрный перевал, поэтому я замыслил выйти к морю через него. Согласен с этим?

   — Добро, воевода. Если в моих планах что-либо изменится, пришлю к тебе Бориса с грамотой либо устным известием. Уж его ромеи не тронут ни при каких обстоятельствах, — насмешливым тоном заметил Младан. — Теперь ступай, и до встречи завтра.

Не дожидаясь, когда Любен покинет Младана, Фулнер стал быстро спускаться по стене. Давно общаясь с русичами, он неплохо знал их язык, поэтому мог легко понимать и речь болгар. Не разбираясь во всех оттенках разговора кмета с воеводой, он тем не менее отлично понял его смысл. Этого было вполне достаточно, чтобы заставить Фулнера немедленно и решительно действовать.

Очутившись на земле, викинг с кинжалом в руке прошмыгнул к окну своей комнаты, заглянул в неё. Комната была пуста, если не считать неподвижно лежавшего на лавке раненого русича. Стоявшая у двери свеча ярко освещала противоположную окну сторону комнаты, оставляя в полумраке окно, через которое Фулнеру нужно было попасть в комнату. Оглянувшись по сторонам и не заметив ничего подозрительного, викинг одним махом оказался в комнате и начал торопливо облачаться в оставленные под лавкой одежду и доспехи. Полностью одевшись и поставив на прежнее место свечу, Фулнер склонился над Владимиром, всмотрелся в его лицо. Губы русича заметно порозовели, со щёк исчез мертвенный оттенок, дыхание стало глубже и ровнее.

Выходит, старый болгарский лекарь действительно неплохо знал своё дело. Нет, сотник Владимир, тебе не дано жить дальше, ибо ты уже свершил на земле всё, что было необходимо Фулнеру, и теперь стал ему опасен. Если ты за ночь победишь смерть и утром заговоришь, наружу выплывет ложь викинга, и это будет его концом. Поэтому, рус, готовься к встрече с душами своих предков — не зря ты видел их у горного источника и постоянно слышал их голоса.

Фулнер оглянулся на окно, на дверь и с силой сомкнул пальцы на шее сотника...

Когда в комнату вошёл лекарь, окно было плотно прикрыто, плащ викинга заботливо наброшен на русича. Сам Фулнер, примостившись в углу подле лавки, имел вид давно уснувшего человека. Болгарин легонько потряс его за плечо, и викинг открыл глаза.

   — Варяг, я принёс обещанный тебе настой. Выпей его, и боль вскоре отступит.

Фулнер вдохнул в себя резкий, горьковатый запах отвара, брезгливо взглянул на желтоватую, с маслянистым отливом поверхность жидкости.

   — Спасибо, старик, но мне стало намного лучше.

   — Как знаешь, — пожал плечами лекарь. — Если боль повторится, питьё будет рядом.

Поставив чашу рядом с Фулнером, болгарин подошёл к сотнику, наклонился к его изголовью. На лице лекаря попеременно мелькнули удивление и растерянность, он тихо вскрикнул и отшатнулся от русича. Повернувшись к висевшей в углу возле окна маленькой деревянной иконе, лекарь осенил себя крестным знамением.

   — Боже, неужто ты так жесток? — еле слышно прошептал он. — Ведь мне казалось, что я уже спас его.

   — Старик, что случилось? Отчего ты дрожишь? — спросил Фулнер, приближаясь к нему.

   — Варяг, недавно в этой комнате я был слишком самонадеян и непочтителен с Богом. И Небо тут же поставило меня на место, напомнив, что я всего лишь простой смертный. Твой товарищ мёртв, мне нечего здесь больше делать. Прощай.

Сгорбившись и по-старчески шаркая ногами, лекарь покинул комнату. Через несколько минут это сделал и Фулнер. Первый встреченный во дворе замка дружинник указал ему воеводский дом, где после отъезда Любена обитал Борис. Воевода встретил викинга, сидя за ломившимся от еды и питья столом, в руке у него был кубок вина. Не отвечая на вопросительный взгляд Бориса, Фулнер подошёл к столу, вырвал из руки воеводы кубок, положил в освободившуюся ладонь обрубок золотого диргема[45].

   — Воевода, вторая часть этой монеты у тебя. Поскольку моя больше, приказываю я. Но прежде ты выслушаешь то, что я расскажу...

И Фулнер посвятил Бориса в историю своих последних приключений, начиная от утреннего нападения на русского сотника и кончая последовавшей несколько минут назад его смертью.

   — Я не могу покинуть замок, поэтому к моим легионерам гонца пошлёшь ты. Гонец вручит центурионам мою часть диргема и именем спафария Василия прикажет немедленно собрать расположенные вокруг замка дозоры и секреты воедино. С восходом солнца обе центурии должны поджидать кмета Младана на дороге к Острой скале. Если его не будет, им надлежит к полудню перенести засаду на тропу, ведущую от замка к Чёрному перевалу. Пусть гонец под страхом смертной казни напомнит центурионам, что болгарский кмет нужен спафарию живым и невредимым. Выполняй, воевода...

9


Ольга хорошо знала Рогдая и не ошиблась — тот прискакал в Киев и появился перед ней в полдень следующего дня. Осунувшееся лицо, ввалившиеся глаза, серые от покрывшего их слоя пыли обычно чёрные усы — таким предстал перед Ольгой тысяцкий, от известий которого сейчас в её судьбе очень многое зависело.

   — Великая княгиня, я уже знаю, что чёрная весть с днепровского порубежья достигла тебя и Киева, — с трудом сдерживая возбуждение, начал Рогдай. — Стольный град в тревоге, градские воеводы вооружают и обучают ополченцев, смерды из окрестных селений везут в Киев припасы. Великая княгиня, я торопился, чтобы успокоить тебя и горожан — вторжения ромеев на Русскую землю не будет. Не будет, — ещё раз повторил Рогдай и для убедительности своих слов несколько раз качнул головой из стороны в сторону.

По душе Ольги сразу будто скребанули острыми когтями кошки, однако она выдавила на лице улыбку.

   — Благодарю за приятную новость, тысяцкий. Рада ей, однако... Не обольщаешься ли ты сам и не рано ли вселяешь надежду в сердца готовящихся к защите родного града киевлян? — ласково спросила она, направляясь к столу, на котором стояли кубки, корчаги и кувшины со всевозможными напитками.

   — Понимаю твою тревогу за Русь и разделяю твои сомнения, великая княгиня. В отсутствие мужа за всё на Руси ответствуешь ты, а потому в твоей душе не должно быть места ни излишней доверчивости, ни чрезмерному благодушию. Понимаю всё это, однако как воевода всего степного порубежья заявляю: ромейское нашествие Руси не грозит.

   — Верю тебе, Рогдай, верю, — сказала Ольга, переходя с официального тона на дружеский, который до сих пор сохранился между Игорем и его бывшими друзьями детства и которого иногда, подражая мужу, придерживалась Ольга в общении с Микулой, Олегом и Рогдаем. — Обо всём расскажешь мне чуть позже, а пока утоли жажду и присядь с дороги. Садись, не бойся, — указала она глазами тысяцкому на одно из обитых дорогой аксамитовой тканью кресел, заметив, с какой опаской посматривает покрытый с ног до головы пылью тысяцкий на окружавшие его предметы роскошной обстановки.

Пока тысяцкий снимал плащ, шлем и усаживался в кресло, Ольга налила ему из кувшина медового кваса, протянула наполненный до краёв кубок.

   — Испей, Рогдаюшка. Переведи с дороги дух, успокойся и рассказывай, с чем прискакал. И не торопись, не торопись. Это ожидание дурной вести гложет сердце, а хорошая весть может и подождать. Ещё налить? — спросила она, когда тысяцкий жадно опустошил кубок.

   — Потом, великая княгиня. Сейчас сколько ни пей — мало будет, поскольку пьёшь не ртом, а глазами. Поведаю, с чем прибыл, и ещё княжьим кваском побалуюсь. Так с чем пожаловал к тебе мой предшественник-десятский?

   — С вестью о появлении в устье Днепра ромейских кораблей. И с предположением своего начальника, сотника порубежной стражи, что они всего лишь передовой отряд имперского флота, который намерен вторгнуться по Днепру на Русь. Оттого в стольном граде переполох и приготовления к обороне, которые бросились тебе в глаза.

   — По-видимому, отправляя гонца и ничего не зная толком о ромеях, сотник исходил из того, что лучше переоценить неведомую опасность, чем недооценить, — усмехнулся Рогдай. — Но теперь о приплывших кораблях известно почти всё, и я заверяю тебя, великая княгиня, что ни Киеву, ни тем паче Руси вражьи корабли в днепровском лимане не угрожают. Выбрось из головы все тревожные мысли, а главный воевода Ярополк и тысяцкие градского ополчения успокоят горожан и окрестных смердов.

Рогдай, собственно, ничего ещё не сказал толком, лишь успокоил Ольгу, однако та внутренне напряглась. Уж больно не по нраву пришлись ей слова тысяцкого «теперь о приплывших кораблях известно почти все».

   — Что же стало известно о пожаловавших к нам ромеях нового? — по-прежнему приветливым голосом спросила Ольга. — И насколько этому можно доверять?

   — Полагаю, доверять можно целиком. Суди сама. Получив весть с Днепра о ромеях, я немедля прискакал туда и велел сотнику в тот же день захватить пленника. И не кого попадя, а такого, кто мог бы ответить на нужные мне вопросы. Вечером полтора десятка ромеев отправились в камыши охотиться на уток, и там порубежники превратили их самих в двуногую дичь, уложив стрелами всех, кроме главного. Тот оказался кибернетом[46] триремы и знал многое. Конечно, поначалу он молчал, затем выдал себя за простого судового повара, однако, когда порубежники прижгли ему пятки калёным железом, счёл лучшим рассказать всё, что ему было известно. Обосновавшаяся в лимане восьмёрка кораблей входила в отряд патрикия Варды, которому было поручено уничтожить часть русского флота, уплывшую к берегам Малой Азии и вторгнувшуюся в провинцию Бифиния. Как пленник слышал от своего друга, командира триремы, этими русичами командовал сам великий князь Игорь с воеводой Ратибором и ярдом Эриком. Разгромить русские войска на суше патрикию не удалось, и он стал преследовать их в море. Поначалу все его корабли плыли вместе, затем их восьмёрка отделилась и направилась к днепровскому лиману. Как сообщил пленнику по секрету друг-навклир, остальные корабли Варды продолжили путь к проливу, ведущему из Русского в Сурожское море. Там они станут поджидать ладьи князя Игоря, а корабли в устье Днепра должны отпугнуть их в случае, ежели те, вопреки расчётам патрикия, вздумают возвратиться в Киев кратчайшим путём по Днепру. Как видишь, великая княгиня, восьмёрка ромейских кораблей у Днепра не таит для Киева и Руси никакой угрозы, хотя может сыграть роковую роль в судьбе твоего мужа и его отряда.

   — Ты рассказал, что слышал от ромея, однако не объяснил, почему веришь его словам, — сказала Ольга, внимательно глядя на Рогдая. — Разве не мог он солгать, желая хоть так отомстить за своё пленение, пытки и, как он не мог не понимать, неминуемую смерть?

   — Мог, что он и делал поначалу. Но его сообщения о том, что произошло в Малой Азии, и о разделении флота патрикия Варды подтвердили другие люди. О боях в Вифинии судачили на корсуньском торжище прибывшие из Царьграда купцы, а большой отряд ромейских кораблей, направлявшихся к Сурожскому проливу, встретила фелука[47] приплывшего в Климаты персидского базаргана[48]. Так почему не поверить пленнику и в том, что касается цели прибытия к Днепру их восьмёрки кораблей?

   — Рогдай, ты говоришь о пересудах на корсуньском торжище, о том, кого встретило в пути судно восточного купца. Откуда знаешь обо всём этом? Почему веришь чужим словам?

   — Боюсь тебя утомить ненужными подробностями, великая княгиня, но ежели хочешь их узнать... — Тысяцкий пожал плечами. — Я давно связан с порубежной службой и хорошо знаком со многими атаманами казачьей вольницы, начиная от берладников ла Дунае и кончая бродниками на Итиль-реке. А казаки не только нападают на купцов, но зачастую по их просьбе сами охраняют караваны от степных и морских разбойников, не входящих в их вольнолюбивое братство. Поэтому казачьи атаманы поддерживают постоянные связи со многими купцами, имеют дружков среди их стражников, всегда извещены о событиях на караванных тропах и торжищах. Доскональное знание купеческой жизни позволяет казакам нападать на неугодных им караванщиков, не трогая тех, кто заблаговременно даст щедрый откуп за беспрепятственный проход по казачьим землям. От знакомых мне атаманов, промышляющих на морских караванных путях в Русском и Сурожском морях, я узнал о событиях в Вифинии и у Сурожского пролива. Порубежная служба — это не только острый меч, всегда готовый преградить ворогу путь в пределы Отечества, но также надёжные и неусыпные глаза и уши, видящие и слышащие всё, что творится далеко окрест порубежья на своей и неприятельской стороне.

   — Не может случиться так, что ромейский флот, упустив русские ладьи у пролива, отправится к Днепру и в отместку за набег князя Игоря свершит нападение на Русь?

   — Нет, для этого у патрикия Варды попросту не хватит сил. Ежели он оказался слаб, чтобы справиться в Малой Азии лишь с частью нашего разбитого на море войска, что ждёт его на Руси, где на её защиту поднимется весь люд от мала до велика? Патрикий — умный человек и опытный военачальник, он никогда не допустит такой грубейшей ошибки, — уверенно заключил Рогдай.

   — А ежели к патрикию подоспеет подмога из империи? Если у Днепра соберутся воедино все полководцы, что вначале разбили князя Игоря на море, а потом преследовали уплывшие в разные стороны остатки его войска? Это будет уже армия, которая сможет если не воевать Русь, то осадить и захватить Киев, оставшийся ныне без надлежащей защиты.

   — Все ромейские полководцы не могут в ближайшее время собраться у Днепра, — мягко улыбнулся Рогдай. — Хотя бы потому, что некоторые из них с изрядным числом легионеров находятся сейчас в Болгарии, где безуспешно пытаются разгромить ещё одну часть наших войск, уцелевшую после морского поражения. Когда они завершат бои в Болгарии, им тут же найдутся куда более важные дела в самой империи или на сарацинском порубежье, чем забираться в глубь русских земель, на которые Новый Рим ещё ни разу не ходил с мечом, понимая опасность и бессмысленность сей затеи. Все действия патрикия Варды в Малой Азии и на Русском море — это стремление как можно больше ослабить наше воинство, чтобы не допустить новых набегов на Византию, но никак не подготовка к нападению на Русь.

Пожалуй, разговор о ромеях пора заканчивать — у Рогдая на сей счёт своя твёрдая точка зрения, и Ольге его не переубедить. Но как отнесётся тысяцкий к угрозе Руси со стороны её восточной соседки? Если в этом плане относительно Хазарии у него существуют хоть малейшие подозрения, они окажутся Ольге хорошим подспорьем в обосновании безвыходности её положения перед направленным против Руси союзом ромейского императора и хазарского кагана.

   — А не связано появление ромейских кораблей у Корсуньской земли, близ хазарских берегов, с недобрыми замыслами кагана против Руси? — спросила Ольга, легонько поглаживая ладонью резной бок стоявшей на столе серебряной корчаги с италийским вином, однако продолжая боковым зрением внимательно следить за лицом Рогдая. — Каган не из тех правителей, кто не постарается использовать в свою пользу поражение русских войск. Вдруг он заключит союз с патрикием и вместе с ним нападёт на Русь не с Русского моря, а с Сурожского? Или Варда войдёт со своими кораблями в Днепр, связав боями нашу ладейную дружину, а в это время хазары крупными силами подступят из Дикой степи к Киеву? Никогда не верил кагану князь Игорь, особенно после его измены во время Хвалынского похода, не верю ему и я.

Ольга увидела, как на лице Рогдая появилось снисходительное выражение. Конечно, она понимала, что задаёт тысяцкому наивные в его представлении вопросы, однако её самолюбие от этого нисколько не страдало. Результат игры, которую она начала и намерена вести до конца, слишком много для неё значил, чтобы она могла позволить себе обращать внимание на поведение какого-то тысяцкого. А вот знать, что в действительности происходит на южном и восточном порубежье, чтобы затем ловко перемешать правду с домыслом, заставив непосвящённых одинаково верить тому и другому, ей нужно обязательно. И пусть Рогдай воспринимает её вопросы как угодно — ей наплевать, тем более что она очень скоро сполна отплатит тысяцкому за его снисходительность к ней. А покуда учи и просвещай непонятливую великую княгиню, умница Рогдаюшка...

   — Союз между каганом и патрикием невозможен, великая княгиня, — ответил Рогдай. — Союзы заключаются между равными по положению людьми, а Варда всего лишь один из полководцев Нового Рима, но никак не его император. Правда, сговор между патрикием и каким-нибудь хазарским тумен-тарханом[49], конечно, с согласия кагана, может состояться, но это опять-таки будет не та сила, что может представлять для Руси или даже Киева серьёзную угрозу.

   — Наверное, так оно и есть, — согласилась Ольга. — Там, где дела должны вершить императоры и каганы, нет места патрикиям. Однако некоторые купцы, прибывшие на киевское торжище через Дикую степь, видели хазарскую конницу на берегах Саркел-реки. Уж не вздумал ли каган собственными силами совершить большой набег на Русь, полагая, что та не в состоянии оказать сопротивление одновременно ему и ромеям на Днепре?

Она решила сделать Рогдая первым военачальником, услышавшим о грозящей Руси с востока опасности, и проверить, насколько серьёзно может быть воспринято такое утверждение. Согласие или несогласие с ним тысяцкого, доводы, которые он станет приводить для доказательства несостоятельности мнения великой княгини или в подтверждение имеющейся у него собственной точки зрения, послужат хорошим подспорьем людям Григория, которым суждено принести в Киев тревожную весть со степного порубежья.

   — Купец, наверное, говорил о хазарской коннице близ крепости Белая Вежа[50], — спокойно воспринял слова Ольги Рогдай. — Действительно, туда в последние дни подошли несколько отрядов ал-арсиев[51] и разбили на берегах Саркел-реки свои становища-таборы. К Белой Веже из разных мест Хазарии направляются ещё несколько отрядов, однако каган собирает их вовсе не для похода на Русь. У Хазарии ныне два опасных врага: персидский шах на Кавказе и у Дербента и рвущиеся на Запад из глубин Азии кочевые орды печенегов и кипчаков. Однако, опасаясь Руси, которой Хазария причинила много зла и потому справедливо боится отмщения, каган не осмеливался оголять с ней рубежи и держал там изрядное число войск. Сейчас, после поражения войска князя Игоря, он решил снять их с прежних мест и бросить на персидского шаха либо против азиатских кочевников. Собираемые на Саркел-реке войска выступят, скорее всего, на Кавказ, но каган может использовать их и против печенегов, что обосновались у днепровских порогов и не дают покоя ни Руси, ни Хазарии. Согласен с великим князем и с тобой, что Хазария — опасный и вероломный враг, но сегодня у неё слишком короткие руки, чтобы поживиться за счёт Руси даже после потери ею лучшей и большей части своего войска.

Ольга была довольна — от Рогдая она услышала полезного гораздо больше, чем надеялась. Чего стоят его сообщения о ромейском флоте у Сурожского пролива или о сборе отрядов хазарской конницы на берегах Саркел-реки! Рогдаю донесли, что флот патрикия Варды намерен поджидать у пролива плывущие из Малой Азии на родину ладьи русичей? А великой княгине сообщили, что ромейские корабли плывут к Климатам, где загрузятся находящимися там имперскими войсками, чтобы высадить их затем на Днепре. Рогдая известили, что собранная воедино хазарская конница двинется на Кавказ или против печенегов, а Ольгу — что она готовится для набега на Киев. Что возьмёшь с соглядатая либо купца, ежели патрикий Варда и хазарский каган о своих планах ему не поведали, а корабли он видел в сумерках либо в тумане и не определил точно их курс, а конница от Белой Вежи может поскакать как на печенегов у днепровских порогов, так и належавший не так далеко от них выше по Днепру стольный град Руси. Главное, что в море недалеко от русских берегов на самом деле находился многочисленный ромейский флот, а хазары начали собирать близ русского порубежья свою доселе разбросанную в разных местах конницу.

Но в сообщениях тысяцкого было и то, что Ольге крайне не нравилось — его твёрдая убеждённость, что Руси нечего опасаться ни на юге, ни на востоке. И если на воеводской раде возникнет выбор поверить Рогдаю либо сообщениям каких-то малоизвестных воеводам купчишек, Ольга уверена, что выбор будет не в её пользу. Значит, необходимо сделать так, чтобы Рогдай не только не присутствовал на раде, но чтобы вообще никто не узнал от него ни о цели появления византийских кораблей в Сурожском проливе, ни о предполагаемом походе хазарской конницы от Белой Вежи на Кавказ или против печенегов. Для этого тысяцкий должен как можно скорее покинуть Киев, не вступив в разговор ни с одним из своих друзей-воевод, прежде всего с Ярополком. Но она знает, как обезопасить себя от ненужного ей теперь Рогдая.

   — Мне кажется, что мы слишком заговорились о ромеях и хазарах и забыли о самом главном — о наших воинах, что во главе с великим князем могут угодить в неприятельскую ловушку у Сурожского пролива. Можно ли предупредить Игоря об этой угрозе? Как и чем помочь ему в морском бою в проливе, ежели тому суждено произойти? Что предпринять, дабы русичи, прорвавшиеся в Сурожское море и завершившие плавание на его берегах, не стали, сойдя на сушу и двинувшись пешими на Русь, добычей ворогов-степняков? Рогдаюшка, неужто мы с тобой ничего не можем сделать для спасения великого князя и его воинов?

Ольга говорила с тысяцким так, как не позволяла себе говорить ни с кем, считая такой тон унизительным для достоинства великой княгини. Однако сейчас перед ней был не человек, чьё мнение о ней её могло хоть сколько-нибудь заботить, а мыслящее и говорящее орудие, которое она с наибольшей пользой для себя должна была использовать для осуществления задуманного плана. Разве приходит в голову мысль об утрате своего достоинства человеку, приручающему ласковым словом и вкусной пищей собаку, которой предстоит сослужить ему важную службу? Конечно нет. Так почему такая мысль должна волновать Ольгу? Для неё сейчас существует она, творец и главный исполнитель замысленного ею плана, и все остальные люди, в той или иной степени служащие для его выполнения. А чтобы заставить других людей стать — осознанно либо вопреки собственной воле — послушным орудием в своих руках, Ольге необходимо умело применять все доступные ей средства — ласку и принуждение, правдивое слово и схожий с истиной вымысел, влияние великой княгини и проявление чувств женщины-жены.

На порубежье Рогдай сделал всё, что от него требовалось, и теперь должен был возможно быстрее исчезнуть из Киева, предоставив Ольге право говорить с воеводами от его имени. Самым благовидным предлогом заставить Рогдая по доброй воле спешно покинуть Киев было отправить его к Сурожскому проливу. Для этого ей следовало явить себя в глазах тысяцкого не гордой княгиней, а безутешной в своём горе женщиной, озабоченной судьбой мужа и стремящейся сделать всё, чтобы помочь ему живым возвратиться домой.

   — Великая княгиня, ты напрасно кручинишься о судьбе своего мужа, — произнёс Рогдай. — Зная, что преследующие его ромейские корабли превосходят русские ладьи в скорости и могут опередить их, великий князь никогда не приблизится к Днепру, не выслав предварительно разведку. Сделает он это незаметно ночью либо в тумане, поручит людям, которым не составит труда обнаружить в лимане и на его берегах не только чужие корабли, но спрятанную там иголку. Точно так поступит великий князь и на подходе к Сурожскому проливу, тем паче что с обеих его сторон лежит вражья земля — имперские Климаты и хазарские степи. Так что в расставленные ему ловушки великий князь не угодит никак, а вот где он станет прорываться на Русь — по Днепру или через Сурожский пролив — будет зависеть только от него и приговора воеводской рады.

   — Где ему грозит большая опасность — на Днепре или в Сурожском проливе?

   — Везде, где патрикий Варда сможет навязать ему бой. Ромейский флот превосходит наш по боевой мощи, к тому же ладьи после неудачного сражения близ Царьграда наверняка имеют повреждения, а за время плавания у малоазиатских берегов и при возвращении домой не могли не побывать в штормах, что ещё больше ухудшило их состояние. Ежели верить рассказам константинопольских купцов, великий князь захватил в Вифинии богатую добычу. Помимо неё на ладьях, как обычно после походов, немало раненых и больных, значит, они скованы в манёвре и станут в бою хорошей целью для «греческого огня». От разгрома или тяжелейших потерь великого князя спасёт не выбор места прорыва, а то — удастся ли ему незаметно проскользнуть мимо вражеских кораблей или внезапно напасть на них, сразу склонив чашу весов битвы в свою пользу.

   — Рогдай, я намерена оказать помощь великому князю и его войску независимо от места их прорыва и от того, какие потери при этом они понесут, — сказала Ольга. — Как лучше сделать это с тем малым войском, что имеется при мне, и не забывая, что помимо ромеев на море у Руси немало других недругов на суше?

   — Если великий князь будет прорываться в Днепр, помочь ему не составит особого труда. Надобно лишь заранее переправить за пороги оставленную с тобой ладейную дружину, и, когда княжьи суда начнут в устье бой, она нападёт на ромеев с тыла, оттянув на себя часть их сил. Порубежная стража на Днепре и в лимане начеку днём и ночью и без промедления известит тебя и главного воеводу о появлении нашего флота, поэтому вы сможете действовать без промедления. А вот помочь великому князю у Сурожского пролива нельзя никак: ни одного нашего боевого судна там нет, а ладейная дружина не в счёт. Во-первых, ей не поспеть к проливу раньше возможного боя, во-вторых, се не выпустят в море ромейские корабли в устье Днепра. Кстати, не входит ли в их задачу заодно прервать связь по воде между Русью и ладьями великого князя? — предположил Рогдай.

   — Может быть и такое, — согласилась Ольга, отметив про себя, что следует хорошенько запомнить эту мысль тысяцкого — возможно, она пригодится ей в разговоре с Игорем.

   — Но если против ромеев на море мы бессильны, то оказать помощь великому князю против степняков на суше в наших силах, — продолжал между тем Рогдай. — Весть о богатой добыче, захваченной русичами в Малой Азии, достигла не только царьградского и корсуньского торжищ, но и кочующих окрест Сурожского моря орд. Поэтому, когда войско великого князя, прорвись оно в Сурожское море с боем или войди в него беспрепятственно, высадится на сушу и двинется на Русь, на него неминуемо навалятся степняки. Но ежели в том месте, где великий князь станет покидать ладьи, его будет поджидать сильный русский отряд, степняки крепко подумают, прежде чем рискнут менять свои жизни на чужую добычу. Имеющейся сейчас при тебе, великая княгиня, конницы будет вполне достаточно, чтобы отбить у кочевников желание напасть на великого князя, с каким бы числом воинов ему ни пришлось оказаться на берегах Сурожского моря, а затем в Дикой степи, — уверенным тоном закончил Рогдай.

   — Но как узнать, где великий князь оставит ладьи и сойдёт на берег, чтобы тут же соединиться с ним? Иначе конная подмога понадобится лишь для того, чтобы свершить по Игорю и его воинству тризну.

   — Точное место высадки войск великого князя на сушу определить нельзя, но приблизительно рассчитать можно. Наилучший путь возвращения на Русь из Сурожского моря — вверх по Саркел-реке и потом караванной дорогой через Дикую степь на Киев. Но хазарские войска, собравшиеся у крепости Белая Вежа, вряд ли позволят великому князю плыть по Саркел-реке без согласия на то кагана, значит, этот путь отпадает. Остаётся другой: войти в одну из впадающих в Сурожское море судоходных рек и подняться по ней, насколько позволит глубина, возможно дальше в Дикую степь. И уже потом, расставшись с ладьями, направиться кратчайшей дорогой на Русь. Судоходных рек, истоки которых близко подступают к русскому порубежью, в Сурожское море впадает всего две, одной из них и воспользуется великий князь. Расположив конницу между устьями этих рек и выставив дозоры на прилегающем к ним морском побережье, можно поспеть на подмогу великому князю сразу, как только его передовые ладьи появятся у какой-либо из рек.

   — Непростое дело предстоит воеводе, что поведёт конницу на подмогу великому князю, — задумчиво произнесла Ольга, по-прежнему продолжая искоса наблюдать за Рогдаем. — Очень непростое. Зато и великий князь не оставит его за это без своей милости. Но кому из моих теперешних воевод можно поручить столь трудное и ответственное дело? Лишь главному воеводе Ярополку и тебе, Рогдаюшка. Но Ярополку нельзя отлучаться столь далече, ибо он вместе со мной в ответе за всю Русскую землю, а ты только что с дальней дороги и отправиться без отдыха к Сурожскому морю тебе не по силам. А жаль... Подоспей ты вовремя на подмогу к великому князю и сопроводи его живым до Киева, быть тебе, как твоему стародавнему другу Олегу, воеводой, опередив Микулу. Обязательно быть, уж я великого князя знаю, — уверенно заявила Ольга.

Она увидела, как нервно передёрнулось лицо тысяцкого, как прилила к его щекам кровь и блеснули глаза. Ольга понимала его чувства: Рогдай последним из трёх друзей стал тысяцким, и, если во время похода на Византию его друзья проявят ум и доблесть, коих у каждого из них было в избытке, Олег мог стать воеводой всей ладейной дружины, Микула — обычным воеводой, в то время как сам Рогдай, ничем не проявивший себя близ великой княгини, так и остался бы по-прежнему тысяцким. А он, потомок хана-кочевника, в чьих жилах продолжало течь изрядное количество его горячей степной крови, был крайне самолюбив! Эту черту его характера Ольга учла тоже, принимая решение оставить Рогдая в Киеве под своим началом.

   — Великая княгиня, когда требуется выступить с конницей к Сурожскому морю? — наконец дождалась Ольга вопроса тысяцкого.

   — Рогдаюшка, ты сам говорил, что подмога должна поспеть к войску великого князя прежде, нежели на него смогут напасть степняки. Значит, чем быстрее окажется конница у речек, о которых ты говорил, тем больше уверенности, что великий князь вовремя получит подмогу и его войско не сгинет в Дикой степи. Так что суди сам, когда коннице следует начать поход.

   — Сегодня, — твёрдо прозвучал голос тысяцкого. — И как можно скорее. Три-четыре часа на окончательные сборы, доставку дополнительных припасов для воинов великого князя, отправку разведки — и в дорогу. А за это время я вполне успею отдохнуть и набраться сил, чтобы удержаться в седле. Разве впервой мне несколько суток обходиться без сна? Прилягу в гридницкой, подремлю до прихода главного воеводы Ярополка, доложу ему обо всём, что знаю, и тут же в поход.

   — А ежели не дождёшься главного воеводы? — спросила Ольга. — Он ни свет ни заря ускакал к Родне смотреть новые боевые ладьи и обещал возвратиться в Киев к вечеру. Ведь конный поход задерживать нельзя — можно подойти к речкам, когда там уже обоснуются степняки. Их каганы и ханы не лыком шиты, тоже понимают, где русскому войску надобно пристать к берегу, чтобы кратчайшим и безопаснейшим путём возвратиться через Дикую степь домой.

Ярополк ускакал к Родне не сам — его туда отправила Ольга, ожидая прибытия с порубежья Рогдая и не желая встречи и разговора тысяцкого с главным воеводой. Однако она знала выносливость Ярополка и его служебное рвение и опасалась, что тот, выполнив задание в кратчайший срок и не отдыхая в дороге, сможет появиться в Киеве гораздо раньше вечера, как она рассчитывала. Значит, ей надо принять меры, чтобы Ярополк и Рогдай не смогли поговорить, даже если Рогдай к этому времени ещё будет в Киеве.

   — Великая княгиня, я подчиняюсь прежде всего тебе, а уже потом главному воеводе. Я доложил тебе, что творится на южном порубежье, и получил приказ вести конницу к Сурожскому морю. Ежели моя встреча с главным воеводой не случится, он узнает от тебя и о положении дел на порубежье, и о моём новом задании. Теперь, если разговор завершён, дозволь покинуть тебя и прилечь отдохнуть перед походом.

   — Отдыхай, Рогдаюшка, конечно, отдыхай, — ласково проговорила Ольга. — Только вначале испей этого холодного травяного настоя. Он поможет тебе быстрей восстановить силы и не чувствовать себя разбитым после краткого сна.

Глядя на Рогдая заботливым, чуть ли не материнским взглядом, Ольга нащупала ручку небольшого кувшина с узким длинным горлышком, в который был налит настой сон-травы, поднесла его к кубку Рогдая. Этот настой постоянно находился в комнате великой княгини с тех пор, как она стала вести длительные ночные беседы с Григорием. После них она долго не могла уснуть: вспоминала самое интересное и наиболее поразившее её из услышанного, сравнивала жизнь иноземных владык и их жён с жизнью Игоря и своей, пыталась самостоятельно проникнуть в глубинную сущность христианства, поняв, отчего всё большее число народов расстаётся с верой в собственных старых богов и признает над собой власть Христа. Мысли роились в голове, порождая всё новые неразрешимые вопросы, и, чтобы хоть на несколько часов забыться, Ольгастала прибегать к помощи настоя сон-травы. Обычно себе она плескала его чуть-чуть на дно высокого стакана из розового венецианского стекла, зато для тысяцкого не пожалела половины кубка. Рогдай должен был спать непробудным сном не только до возможного прибытия из Родни главного воеводы, но и первые несколько часов похода, поскольку не исключалось, что Ярополк или кто-нибудь из других воевод захотят его проводить.

   — Пей, Рогдаюшка, и ступай почивать, — сказала Ольга, передавая кубок тысяцкому. — Только не забудь предупредить гридней, чтобы разбудили тебя в условленное время. Ты крепко устал и — не ровен час! — не сможешь самостоятельно пробудиться в нужный срок.

   — Обязательно предупрежу, великая княгиня, — пообещал Рогдай, выпивая содержимое кубка и поднимаясь с кресла. — Подоспеет или нет главный воевода из Родни, конница при любых обстоятельствах через четыре часа выступит в поход. Выслать разведку и заготовить припасы для воинов великого князя я велю немедля, и к моему пробуждению все приготовления будут завершены. Напутствуешь нас в путь-дорогу, великая княгиня?

   — Конечно. А сейчас отдавай неотложные приказания и ложись отдыхать. Четыре часа — срок небольшой, поэтому не теряй напрасно ни минуты. Иди, Рогдаюшка.

После ухода тысяцкого Ольга кликнула служанку и велела отнести кувшин с сон-травой в комнатку на башне. Затем подошла к окну, задумчиво стала наблюдать за плывущими в обе стороны Днепра купеческими судами.

Наконец она осмелилась приступить к осуществлению своей давнишней заветной мечты — стать полноправной владычицей Руси! Осмелилась не мечтать об этом, не разрабатывать несбыточные планы, великое множество коих навсегда похоронены в её душе, а сделать решительный шаг в борьбе за великокняжескую власть. Не столь важно, когда ей суждено схватиться в открытую с другими соискателями стола великих киевских князей: в ближайшие дни, если вдруг на Русь придёт весть о гибели Игоря, или позже, когда его призовут к себе боги, сегодня она свершила главнейшее деяние в своей жизни, напролом ринулась к цели, отрезав пути к отступлению. Крестившись, она не только навсегда избавится от опасности оказаться живой на погребальном костре рядом с мёртвым мужем, но и наравне с мужчинами обретёт законное право единолично и от собственного имени править державой.

«Всякая власть от Бога» — вот первейшая заповедь христианского учения, которая заставляет принимать веру Иисуса императоров, королей, великих князей и насаждать её среди своих подданных. Не важно, кто ты — мужчина или женщина, не важно, кем ты был доселе — знаменитым полководцем или безвестным пастухом, женой правителя или его любовницей, но, если тебе удалось стать владыкой державы, твоя власть неприкасаема и право на неё не подлежит обсуждению. Если языческому Перуну, богу-воину и богу воинов, нужны великие князья-мужчины, могущие водить в походы его внуков-русичей, то Христу безразлично, кто — мужчина или женщина — с его именем на устах будет править Русью, приобщая к его вере всё новых прозревших язычников-славян.

«Послушание и терпение» — этот постулат христианства Ольга считала для держателя верховной светской власти вторым по важности. Земная жизнь — всего ступенька на пути к вечному загробному существованию, и чем больше лишений придётся перенести, чем труднее окажутся выпавшие на твою долю испытания, тем вероятнее заслужить вечное блаженство на Небе. Разве такой способ держать в узде строптивых подданных, постоянно недовольных либо житейскими тяготами, либо ущемлением тех или иных своих прав, не лучший из придуманных человечеством за всю его историю? Терпи, а не бунтуй, люби и прощай врагов своих, а не поднимай на них оружие, и ты будешь образцовым христианином, достойным жития в раю, — что может быть милее этих слов для любого владыки, будь под его властью десяток рабов или многие тысячи свободных граждан.

«Всякая власть от Бога» и «Послушание и терпение» — вот те два основополагающих столпа, которые надёжнее мечей и плетей подчиняют народы их властителям, суля подданным взамен сегодняшних земных тягот будущее небесное блаженство.

Когда-то мудрейшим из киевских князей Ольга считала Олега, однако сейчас понимает, что глубоко заблуждалась. Умнейшим и дальновиднейшим из русских князей был Аскольд! Обращавший в бегство на Балканах когорты Римского Папы, громивший византийские легионы, благословлённые на бой константинопольским патриархом, не единожды иссечённый христианским оружием, он не воспылал яростью к Христовой вере, а смог постичь сокровенные тайны христианского учения и понять, каким верным и незаменимым союзником является оно для умного властителя. Не князь Олег, а жертва подкупленных им убийц князь Аскольд стал в последние годы для Ольги примером образцового правителя, достойного подражания!

Князь Аскольд имел мудрость проникнуть пытливой мыслью туда, куда до него не обращал взора ни один из князей-предшественников, он обладал мужеством бросить вызов своим воеводам и всей дружине, приняв крещение, от которого отказался даже его князь-соправитель Дир! Ольга, подобно Аскольду, поняла притягательную силу христианского учения для земных владык, и у неё тоже, как у Аскольда, хватит мужества бросить вызов воеводам и боярам, начав проводить собственную, в корне отличную от прежней, политику.

Она перестанет видеть в Византии и Хазарии извечных, непримиримых врагов Руси и прекратит войны с ними, естественно, если те сами не вынудят её к этому. Зачем иметь недругов-соседей, ежели их можно превратить в союзников, прикрывающих, словно живым щитом, Русь с востока и юга? Разве Хазария, напрягая все силы, не сдерживает натиск на Запад многочисленных, воинственных печенежских и кипчакских орд, не стоит преградой на пути войск персидского шаха, установившего своё господство на Кавказе и мечтающего распространить его дальше на север? Кто в выигрыше от нескончаемой череды больших и малых войн между Хазарией и Русью? Только их общие недруги! Стоило Хазарии и Руси лишь за краткий срок ослабнуть после их жесточайшей схватки за Игореву добычу Хвалынского похода, как печенеги из глубин Азии непрерывными волнами устремились на запад. Несколько таких нашествий были отбиты, причём два были остановлены уже на русском порубежье. Однако одно из последующих, когда великий князь с основными силами русского войска помогал болгарскому кагану Симеону в войне с Византией, увенчалось успехом: часть печенегов, сломив сопротивление оставшихся на Руси немногочисленных защитников, ценой больших потерь достигла днепровских порогов и обосновалась там, став угрозой для купеческих караванов и постоянным источником напряжения на юге Руси. А не опасайся Хазария западной соседки и не держи на порубежье с ней значительных сил, не влезай Игорь в балканские дела, желая где только можно ослабить Византию, разве смогли бы печенеги прорвать совместную оборону хазарских и русских войск? Никогда!

Ольга заключит мир с каганом, и пусть тот со всем своим войском сколько угодно сражается с персами за Дербент, крепость-ключ на сухопутной торговой дороге из Азии в Европу через Кавказ, и с восточными кочевыми ордами, защищая от них тучные итильские пастбища и сберегая своё господство над водным путём из Европы в Хвалынское море и наоборот. Сражающаяся за собственные интересы Хазария одновременно будет способствовать установлению покоя и безопасности на восточном порубежье Руси!

Точно такую роль для Руси должна играть и Византия, схватившаяся не на жизнь, а на смерть с персами и сарацинами, с которыми борется за владычество над Малой Азией и Средиземноморьем. Но разве остановятся персидский шах или сарацинские властители, исчезни на их пути в Европу Византия? Разве уже сейчас не пытаются захватить сарацины Испанское побережье, чтобы закрепиться там и начать вторжение вглубь Европы? Так почему, разгромив Византию, им не охватить Европу и с другой стороны — с Балкан? А Балканы — это Дунай, от которого рукой подать до русских земель. Да и персидский шах, разделавшись с Византией, вряд ли ограничится этим и не пожелает продолжить завоевания на север, в первую очередь став единственным хозяином Русского моря и его берегов, заодно установив самостоятельно или в союзе с сарацинами контроль над выходом из него в тёплые моря. Тогда вместо одного врага — Византии, занятой большей частью обороной своих южных и западных рубежей, у Руси появятся два — персы и сарацины, чьи устремления направлены к продолжению завоеваний территорий в Европе. Так зачем никчёмными ссорами и пустячными неурядицами, которые вполне можно разрешить мирными переговорами путём взаимных уступок по спорным вопросам, отвлекать Византию от полномасштабной войны с персами и сарацинами, которые, потерпи она поражение, вскоре появятся у рубежей Руси и неминуемо станут её врагами?

Но чем в таком случае займётся многотысячное княжье войско, где станут искать бранной славы и почестей честолюбивые воеводы? Там, где и доселе, — в боевых походах и победоносных сражениях, однако уже в других походах и против иного недруга, нежели привыкли при предыдущих князьях. И примером в военных делах для Ольги опять-таки явился князь Аскольд. С отборными Полянскими дружинами он с князем-соправителем Диром пробился через Балканы туда, где ещё не ступала нога воина-русича — к италийскому порубежью, и разгромил посланные против него легионы Римского Папы Николая I. Затем Аскольд и Дир стяжали громкую славу под стенами Царьграда, заставив императора уплатить им богатую дань. Увиденное и понятое на землях Первого и Второго Рима заставило Аскольда сделать вывод, что самая грозная воинская сила в Европе — объединённые армии христианских владык, и перед ней языческой Руси не устоять. Однако среди христианских владык, равно как и среди высших иерархов Христовой Церкви, не было единогласия и общности целей, для тех и других существовали две разные, отчётливо зримые точки притяжения — Римский Папа на Западе и константинопольский патриарх на Востоке. Эта пока плохо скрываемая вражда между Папой и патриархом, католическим Западом и православным Востоком неминуемо должна была рано или поздно перерасти в открытое противостояние, и спасение для языческой Руси заключалось в возможно скорейшем приобщении к той ветви христианства, которая в будущем восторжествует над соперницей. Князь Аскольд выбрал восточную, православную, ветвь христианства и собирался стать союзником Второго Рима в борьбе с Первым, однако он не успел осуществить свой замысел.

Ольга согласна с князем Аскольдом, что языческой Руси необходимо стать христианской державой и что киевским князьям предпочтительнее иметь духовным пастырем константинопольского патриарха, а не Римского Папу, однако своего главного врага она видела не там, где её предшественник. Ольге пришлось многое узнать о европейских делах от Григория, внимательно выслушивала она рассказы посланцев ляшского, чешского, моравского владык о войнах на порубежьях их земель, подолгу беседовала с купцами, побывавшими в дальних Франкской и Германской державах. В результате Ольга пришла к заключению, что, если Русь не хочет увидеть через несколько десятилетий на своих западных рубежах пока плохо знакомого, но несущего для Руси страшную опасность врага, ей нужно уже сейчас вступить с ним в борьбу.

Ольга имела в виду короля германцев Карла, покорившего и сплотившего вокруг себя немало европейских племён и народов, получившего титул императора, прозвище Великий и назвавшего подвластные ему территории Священной Римской империей. Полагая, что ему по плечу гораздо большие деяния, он провозгласил поход подвластных ему народов и племён на Восток против славян, заявив, что германцам не хватает для проживания земель на Западе Европы, и они должны приобрести их на Востоке, изгнав или уничтожив живших на них славян. Ольга не знала германского языка, однако хорошо запомнила произнесённое Григорием слово, которым Карл объяснял и оправдывал свой грабительский поход на славянские земли, — «лебенсраум»[52]. Сейчас натиску войск Священной Римской империи на Восток противостояли западные и балканские славяне, но надолго ли хватит у них сил? А что случится, когда германские войска, покончив с сопротивлением балканских и западных славян, выйдут через Карпаты к Червенской Руси[53], а через ляшские земли к северо-западному и прибалтийскому порубежью Руси, ломать голову не стоило.

Германцы безжалостно расправлялись, предавая огню и мечу, со своими соседями, западными славянами, поклонявшимися одному с ними Богу, причём принадлежа к одной с ними западной ветви христианства и одинаково признавая над собой верховным пастырем Папу Римского. Так на что могла рассчитывать при встрече с германскими захватчиками Русь, оставайся она к тому времени языческой или стань христианской, но имей своим духовным властителем константинопольского патриарха? Только на то, что германцы уже принесли на земли её западных братьев-славян кровь, страдания, смерть. Произнесённое императором Карлом страшное слово «лебенсраум» не могло сулить русичам иной судьбы: на территориях, которым суждено было стать жизненным пространством германцев, не должно остаться никаких славян: язычников или христиан, независимо от их принадлежности к западной или восточной его ветви. Их удел был один — добровольно покинуть родные земли, уступив их германцам, либо погибнуть, защищая их. Но Ольга не допустит, чтобы перед русичами когда-либо встал сей выбор — она остановит германское нашествие на Восток вдалеке от рубежей Руси! Русские дружины в едином боевом строю с западными и балканскими славянами преградят путь разбойничьим полчищам Священной Римской империи и отобьют у них охоту к походам на славянские земли! Она заставит позабыть их, и в первую очередь германцев, слово «лебенсраум» применительно к Востоку Европы!

Подписав мирные договоры с соседними Хазарией и Византией, чем обезопасит Русь на востоке и юге, заключив военные союзы с ляхами, чехами, моравами и балканскими славянами для борьбы с общим врагом славянства — германцами, Ольга займётся внутренним устройством Руси. Вот где непочатый край работы для умной правительницы, справедливой и рачительной хозяйки земли Русской!

О том, чем займётся, став единственной властительницей Руси, Ольга могла размышлять бесконечно. Вперив взгляд в окно и не видя перед собой ничего, она предалась этому сладостному, волнующему кровь занятию и сейчас. Время летело незаметно, и только громкий стук в дверь возвратил её к действительности.

   — Дозволь войти, великая княгиня, — прозвучал снаружи голос Ярополка.

   — Входи, главный воевода.

Ярополк появился вместе с сотником великокняжеских гридней, оба остановились плечом к плечу у двери.

   — Великая княгиня, я исполнил твоё поручение в Родне, — доложил Ярополк. — Пригнанные туда новые боевые ладьи добротно построены, подобающим образом проконопачены и просмолены, имеют хороший ход на вёслах и под ветрилами. Их можно включить в строй ладейной дружины уже завтра.

   — Добро, главный воевода. С южного порубежья прискакал тысяцкий Рогдай, был у меня и хотел обязательно повидаться с тобой. Вы встречались?

   — Нет. Тысяцкий спит непробудным сном в гридницкой, и добудиться его нет мочи. Но о нём хотел говорить с тобой он, — указал Ярополк на сотника.

   — Великая княгиня, придя от тебя, Рогдай велел разыскать и кликнуть к нему тысяцкого конной дружины Владимира, отдал ему несколько приказов и прилёг отдохнуть, сказав, чтобы его разбудили сразу по прибытии главного воеводы. Если тот не появится, поднять Рогдая следовало через четыре часа, накормив и оседлав к тому часу его коня. Главный воевода в Киеве, четыре часа минули, а тысяцкого никак нельзя добудиться.

   — Чего ты хочешь от меня? — строго спросила Ольга. — Чтобы его разбудила я? Думаешь, мне, слабой женщине, это удастся лучше, чем твоим добрым молодцам-гридням?

   — Тысяцкий сказал, что через четыре часа конная дружина должна выступить в дальний поход. Конь тысяцкого напоен, накормлен и под седлом, тысяцкие Владимир и Будимир ждут его. Тысяцкие не знают, что им делать, — ждать его пробуждения или вести дружину в поход без него.

   — Это решит главный воевода, — сухо обронила Ольга. — Поскольку его встреча с Рогдаем не состоялась, я сама расскажу о походе, в который надлежит выступить конной дружине под водительством тысяцкого. От верных людей Рогдай проведал, что у крепости Белая Вежа на Саркел-реке с разных сторон Хазарии собирается конница, в том числе гвардия кагана ал-арсии. Помимо этого, купцы-соглядатаи из иноземцев донесли Рогдаю, что приметили в море на полпути между Днепром и Сурожским проливом большой ромейский флот. Ещё раньше он слышал, что часть Игоревых ладей, побывавшая в Малой Азии и захватившая там богатую добычу, под водительством великого князя возвращается на Русь. Возможно, обнаружив в днепровском лимане ромейские корабли, ладьи поплывут к Сурожскому проливу, и там ромеи перехватят их. Однако, как и в морском сражении близ Царьграда, часть их спасётся и пристанет к берегам Сурожского моря. Чтобы уцелевшие русичи не стали добычей недругов-степняков, я направила к Сурожскому морю конную дружину во главе с Рогдаем. Я поступила точно так, как когда-то мы с тобой, послав конницу к Саркел-реке на подмогу войску великого князя, пробивавшемуся после неудачного сражения с хазарами через Дикую степь на Русь. Согласен с моим решением, главный воевода? Может, желал бы в нём что-либо изменить?

   — Ты приняла мудрое решение, великая княгиня. И правильно поступил Рогдай, велев коннице не задерживаться, а спешно выступить. То, что он сейчас крепко спит, не помеха началу похода. Тысяцкий крепко устал с предыдущей дороги и чем лучше отдохнёт дома, тем бодрее будет чувствовать себя в чужой степи. К тому же я, хорошо зная Рогдая, уверен, что, перед тем как отойти ко сну, он сделал все необходимые приготовления. Разыскав тысяцкого Владимира, ты присутствовал при его разговоре с Рогдаем? — спросил Ярополк у сотника.

   — Я слышал его от первого слова до последнего.

   — Рогдай велел Владимиру выслать разведку по пути предстоящего следования конницы?

   — Да. Она ускакала в степь сразу, как только Владимир возвратился к дружине.

   — Рогдай не забыл приказать взять в поход вьючных лошадей с запасом еды для русичей, что могут высадиться на берег?

   — Нет, не забыл. С дружиной отправляются пять сотен лошадей, груженных мукой, пшеном, ядрицей, вяленым мясом, салом для воинов великого князя.

   — В таком случае Рогдай имеет полное право спокойно спать, а поход первые часы возглавит его помощник, тысяцкий Владимир. Самого Рогдая надобно плотнее укутать в попону и везти на лошади, как мы обычно поступаем с тяжело раненными. Передай эти приказания Владимиру и пожелай ему и воинам от меня удачной дороги и счастливого возвращения. Да помогут им наши боги!

   — Передай дружине напутствие и от меня, — сказала Ольга. — К сожалению, я с утра прихворнула и не могу проводить её. Пусть Перун дарует русичам победу, а бог порубежья Чур встретит всех их живыми-здоровыми после похода!

   — Великая княгиня, а ежели я от твоего и своего имени напутствую воинов в поход? — предложил Ярополк, когда сотник покинул комнату. — Заодно, покуда не проснётся Рогдай, я смогу командовать дружиной. А поговорив с тысяцким и передав конницу под его начало, я тут же возвращусь в Киев и утром буду у тебя.

   — В другое время сама попросила бы тебя об этом, но сегодня не могу этого разрешить, — соболезнующим тоном сказала Ольга. — После твоего отъезда в Родню меня навестил христианский пастырь Григорий и сообщил, что купцы-христиане приняли решение пожертвовать на оборону Киева все оставшиеся ещё у них деньги и товары, а тебе, главный воевода, они отдают для нужд войска все свои корабли. Полученный дар надобно сегодня же осмотреть и прикинуть, как им лучше распорядиться. Что на уме у ромеев — нам неведомо, а потому их нападения с низовья Днепра нужно ждать каждый миг. К тому же я имела с Рогдаем длительный и обстоятельный разговор обо всём, что он знает о ромеях и хазарах, и готова пересказать его тебе.

   — Христианские купцы отдают мне свои суда? — оживился Ярополк. — Сей дар для войска весьма кстати. Боевых ладей у нас в достатке, а грузовых для переброски к порогам в случае наступления пеших ромейских воинов и, возможно, киевских ополченцев не хватает. Выслушаю тебя, великая княгиня, и немедля отправлюсь смотреть нежданно свалившийся дар.

   — Я расскажу не только о том, что сообщил Рогдай, но заодно поделюсь вестями, что пришли ко мне от других людей, и не только из Хазарии и Климатов, — сказала Ольга. — И хочу узнать, что стало известно за сегодняшний день о наших ворогах тебе.

И Ольга начала повествование, услышав которое Рогдай поразился бы. Из всего, что он сообщил великой княгине, в её пересказе остались лишь упоминания о флоте патрикия Варды и о сосредоточивавшейся на берегах Саркел-реки отборной хазарской коннице. Причём флот империи, якобы по предположению Рогдая, имел главной задачей переброску расквартированных в Климатах ромейских войск к устью Днепра, где уже обосновался передовой отряд имперских кораблей, а перехват ладей великого князя являлся его побочной задачей. Целью хазарской конницы, опять-таки будто бы со слов Рогдая, являлся набег на Киев или удар с тыла по русским войскам, попытайся они задержать византийцев на днепровских порогах. Основное же внимание в рассказе Ольги было посвящено большому скоплению на Дунае византийских войск, готовящихся к наступлению на Русь по суше, и тайному прибытию к печенежскому хану, чья орда кочевала у днепровских порогов, ромейских посланцев, желавших, по сведениям верных людей, заключить союз с ханом о совместных боевых действиях против Руси.

Выслушав Ольгу, Ярополк некоторое время молчал, насупив брови и угрюмо уставившись себе под ноги.

   — Значит, спелись император с каганом, — сказал он, поднимая глаза и глядя на стоявшую у окна Ольгу. — Даже о своей извечной вражде забыли, чтобы сообща добить воинство великого князя и попытаться покончить с Русью. Да только позабыли, что если мы успешно громим ромеев под Царьградом и в Малой Азии, а хазар на Итиль и Саркел-реке, то на родной земле русичам не страшна никакая вражья сила. Великая княгиня, поскольку нам известны замыслы недругов, советовал бы тебе...

Стоя вполоборота к Ярополку и слушая его, Ольга продолжала смотреть в окно. Но теперь её взгляд был не отрешённым, ушедшим внутрь себя, а направленным в одну точку — на небольшую деревянную церквушку, выстроенную ещё до Аскольда на противоположной стороне широкой площади, примыкавшей к великокняжескому терему.

Её план заработал в полную силу, и остановить его осуществление уже невозможно, даже пожелай она этого. А посему нечего откладывать дело, поскольку не исключено, что именно в эти минуты корабли патрикия Варды крушат остатки русского флота у Сурожского пролива и ей со дня на день нужно ждать весть о гибели Игоря. Она собиралась принять крещение завтра, но будет лучше, если обряд свершится сегодня.

Решено — обряду Святого Таинства быть сегодня ночью!


Мелькнувшая среди туч луна на миг осветила раскинувшийся невдалеке от берега моря византийский лагерь: длинные прямые ряды палаток, коновязи для лошадей. Из тьмы выступил насыпной земляной вал с полностью окружавшим лагерь наружным рвом, вбитый по верху вала густой частокол из острых кольев. В лунном свете обозначились трое ворот, одни из которых вели в направлении гор, двое других выходили на противоположные стороны побережья.

Посреди лагеря на пригорке был разбит большой, богато украшенный шатёр спафария Василия. Чуть поодаль от него виднелся другой, меньший по размерам, однако не менее роскошный по убранству, возле которого стояли несколько распряжённых возов с поклажей. Набежавшая косматая туча вновь скрыла луну, и всё вокруг, как прежде, поглотил мрак.

Из меньшего шатра выскользнули две неясные тени, легко и бесшумно прошмыгнули к одному из возов. Сбросив на землю плащи, тени превратились в хорошеньких молоденьких болгарок, служанок жены кмета Младана, чей красивый шатёр был разбит рядом с шатром спафария. В руке одной из девушек блеснуло лезвие кинжала, быстрыми умелыми движениями она принялась разрезать толстые верёвки, которыми была стянута плотная холстина, укутывавшая поклажу на возу. Другая девушка, поминутно озираясь по сторонам, забрасывала освобождавшуюся от верёвок холстину на верх соседнего воза. Глазу всё больше и больше открывалось хаотичное нагромождение кулей, бочонков, ящиков, корзин, которыми тесно, в несколько рядов был заставлен воз.

   — Ищи большой деревянный ящик с белым крестиком на боку. Сотник в нём, — проговорила шёпотом подруге болгарка с кинжалом, когда воз полностью был освобождён от верёвок и холстины.

Ящик оказался почти на дне воза, сверху на нём было навалено несколько узлов и коробок. Стараясь не шуметь, девушки освободили ящик, разрезали стягивавшие его бока широкие кожаные ремни. После этого одна из служанок трижды постучала костяшками пальцев по крышке. Точно такое же число ударов раздалось в ответ из ящика, внутри его едва слышно проскрипел засов, и крышка медленно поднялась. В следующее мгновение рядом со служанками стоял стройный болгарский воин в кольчуге, с мечом и кинжалом на поясе, со шлемом в руках.

   — Спасибо, красавицы, что выручили из неволи, — улыбнулся он. — Теперь можете идти в шатёр, остальное я сделаю сам.

   — Только, сотник, не медли — ночь на исходе, — проговорила одна из служанок. — Госпожа уже готова и ждёт вас у себя.

Девушки исчезли, а сотник, с хрустом поведя онемевшими в тесном ящике плечами, выхватил из ножен меч, шагнул к другим возам. Почти из каждого — где из плетёной корзины, где из ящика — он выпускал спрятанного там вооружённого дружинника. Когда их вместе с ним стало пятеро, сотник, велев подождать его, направился в шатёр жены кмета Младана. Та, полностью готовая в дорогу, уже поджидала его.

   — Госпожа, я и мои люди к твоим услугам. Повелевай нами, — сказал он, низко кланяясь жене кмета.

   — Знаю, что ты лучший сотник Младана, поэтому у меня нет от тебя тайн. Сегодня утром кмет оставит замок и поведёт дружину против ромеев. Прежде чем спафарий узнает об этом, мы должны покинуть ромейский лагерь. Мои служанки хорошо его изучили и могут незаметно провести нас к валу, однако днём и ночью он охраняется стражей. Наша жизнь и свобода целиком зависят от храбрости и умения твоих воинов, сотник.

   — Будь спокойна, госпожа: восход солнца ты встретишь на воле. Дозволь вернуться к моим людям?..

Действительно, девушки смогли незаметно вывести беглецов к валу, правильным четырёхугольником окружавшему лагерь. Жена кмета с обеими служанками и кормилицей, на руках которой сладко посапывала дочь Младана, остались в тени одной из византийских палаток. Сотник с воинами осторожно подобрались поближе к валу и затаились. Вал, наскоро и небрежно насыпанный легионерами, был невысок и не представлял серьёзной преграды. Колья частокола были вбиты в землю тоже кое-как: никому из легионеров не хотелось по-настоящему изнурять себя трудом, поскольку подобными укреплениями византийцы обносили свои лагеря каждый вечер, и эта работа давно надоела. Наибольшую для беглецов опасность представляли часовые виглы[54], несущие круглосуточную стражу снаружи и внутри лагеря по всей длине его вала.

Однако беглецы недаром выбрали именно предутренние часы: многие уставшие за бессонную ночь часовые, опершись на копья, сейчас спокойно дремали в ожидании смены. Опытному в подобных делах сотнику было достаточно нескольких слов, чтобы распределить обязанности между своими воинами. Двое из них бесшумно расползлись в противоположные стороны параллельно валу, сотник с оставшимися также ползком направились к видневшейся в десятке шагов от них фигуре византийского часового. Повесив на плечо щит, перенеся тяжесть тела на воткнутое в землю древком копьё, тот мирно дремал, время от времени теряя точку опоры и наваливаясь грудью на копьё. В этих случаях он открывал глаза, вертел по сторонам головой и через какое-то время снова опирался на древко копья и прикрывал глаза.

Молниеносный бросок сотника с земли — и его кинжал глубоко вошёл в незащищённое броней горло легионера, а левая рука закрыла ему рот. Тотчас один из болгарских дружинников подхватил на руки обмякшее тело византийца, другой поймал на лету его щит и копьё, не давая им загреметь от удара о землю. Из темноты появились два других воина, наблюдавшие до этого за соседними часовыми. Допусти сотник какую-либо ошибку, они должны были обезопасить его справа и слева от других часовых, дав заодно возможность жене кмета со спутницами уйти за черту лагеря.

— К госпоже, — приказал одному из них сотник. — Скажи, что путь свободен, и помоги женщинам преодолеть частокол. А мы пока расчистим дорогу с той стороны вала.

Таким же образом был снят часовой с наружной стороны лагеря. Через несколько минут маленький отряд уже пробирался среди деревьев по склону расположенной рядом с византийским лагерем горы.

10


Фулнер скакал рядом с кметом, стремясь держаться к нему как можно ближе. Перед выездом из замка он самым тщательным образом начистил доспехи и надраил на щите металлические бляхи, надеясь, что блеск его снаряжения сразу бросится византийцам в глаза и выдаст в нём викинга, а не болгарина. Зная, что отряд Младана подстерегает засада, Фулнер хотел этим обезопасить себя от возможной стрелы или камня пращника. Помня также, что самого кмета необходимо захватить живым, он и старался постоянно быть рядом с ним.

Едва небольшой отряд Младана оставил за спиной мелкую горную речушку и втянулся в глубокое ущелье, как одновременно с разных сторон засвистели стрелы, а из кустов спереди и сзади на болгар бросилось не меньше центурии конных легионеров. Исход боя был предрешён в первые же секунды схватки. Из полусотни болгарских дружинников больше половины сразу оказались перебиты стрелами. Остальные, преимущественно раненые либо лишившиеся лошадей, были окружены и ожесточённо сражались посреди дороги и на её обочинах без всякой надежды на спасение.

Мимо Фулнера и кмета за всё время схватки не просвистело ни одной стрелы, не пролетело ни единого камня из пращи. Однако Младан столь отважно бросался в самые горячие места боя, что через несколько минут его конь был убит, а сам он получил удар копьём в плечо. Викинг, неотступно находившийся подле него, тотчас тоже соскочил с лошади, прикрывая кмета своим щитом, снова пристроился рядом и, несмотря на то что Младан вскоре оказался в центре заканчивавшейся схватки, не отходил от него ни на шаг.

Десяток последних уцелевших болгар во главе с кметом были прижаты к отвесной скале у дороги и продолжали рубиться. Вот с Младаном лишь двое воинов, вот уже один, но упал и он. У скалы остались двое — кмет и викинг. Когда Младан, уклоняясь от направленного ему в грудь копья, на мгновение отвернулся от Фулнера, он сильным ударом секиры выбил из руки кмета меч и, прежде чем тот успел что-либо понять, обрушил ему на голову удар краем щита. В следующее мгновение на упавшего Младана набросились несколько легионеров и заломили ему за спину единственную здоровую руку.

   — Добрый день, кмет! — произнёс стратиг Иоанн, подходя к Младану. — Оставьте его, — приказал он легионерам, возившимся с кметом.

Те, не выпуская из рук оружия, отошли недалеко в сторону. Младан поднялся на ноги, глянул на византийца:

   — Здравствуй, стратиг. Ничего не скажешь, ты удачно начал этот день. Однако воинское счастье обычно переменчиво.

Иоанн в ответ рассмеялся:

   — Теперь оно будет со мной надолго, кмет. И вот почему. Все твои замыслы мне известны и потому никогда уже не сбудутся, а ты сам в моих руках.

Насмешливо глядя на Иоанна, рассмеялся и Младан.

   — Не слишком ли много самонадеянности в твоих словах, стратиг? Как понимаю, ты покуда лишь пожинаешь плоды чужого предательства. А вот как будешь удачлив в открытом бою с моей дружиной, покажет время.

   — Никакого боя не будет, кмет. Твоя дружина разделит незавидную участь тех воинов-болгар, которые недавно были твоей стражей в замке и сейчас мёртвыми валяются вокруг нас. Ты и воевода Любен задумали ударить по Чёрному перевалу, твоя дружина уже на полпути к нему, но вскоре воевода получит твой приказ изменить маршрут. Ты направишь Любена с воинами к Грозному перевалу, откуда лежит кратчайший путь к побережью, и в теснинах перед перевалом Любена встретят в засаде мои центурии. Я уничтожу твою дружину, кмет, а воеводу пленю и посажу на цепь, как дикого зверя. Как нравится мой план, Младан? — довольным голосом спросил византиец.

Он надеялся увидеть кмета потрясённым, однако на лице собеседника читалось полнейшее равнодушие. Когда Младан заговорил, его голос тоже звучал спокойно. Казалось, кмет ещё не осознал до конца услышанное, не смог понять, что сегодня уже произошло и должно случиться в скором времени.

   — Ты рассчитал всё, стратиг, и сделал это правильно. Кроме одного: воевода Любен никогда не получит моего приказа изменить прежний маршрут. А усилить охрану Чёрного перевала или перехватить мою дружину на пути к нему у тебя нет времени.

В глазах Иоанна появилось лукавое выражение.

   — Ошибаешься, Младан, я рассчитал всё гораздо лучше, чем ты представляешь. Мной учтено даже то, что твоя семья находится в наших руках. Не забыл об этом, кмет?

Лицо Младана потемнело.

   — Что хочешь этим сказать, стратиг?

   — То, что тебе придётся собственноручно написать воеводе Любену нужную мне грамоту. Иначе за твою строптивость расплатится семья. Неужели тебе не жалко жены и дочери?

Пытаясь сыграть на родственных чувствах кмета, Иоанн не знал самого главного, что было известно Младану: прошедшей ночью его семья должна была вырваться из заточения в византийском лагере и в эти часы уже пребывать на свободе. Поэтому Иоанн был немало удивлён, услышав твёрдый и категорический отказ кмета.

   — Гибель или страдания моей семьи не заменят нужной тебе, стратиг, грамоты. А я не напишу её никогда.

   — Напрасно, кмет. Ты, наверное, не придал должного значения моим словам, что я знаю о твоих планах всё. Сейчас ты убедишься в этом ещё раз, и многое предстанет перед тобой совершенно в другом свете. Воевода Борис! — крикнул Иоанн в собравшуюся за его спиной группу приближённых.

Из неё выступил и приблизился к стратигу воевода Борис, которого кмет оставил в замке вместо себя. На презрительный взгляд Младана он не обратил никакого внимания.

   — Воевода, расскажи кмету всё, что мы знаем о его планах, — обратился Иоанн к изменнику.

И Младан из уст Бориса услышал содержание последнего своего разговора с воеводой Любеном. Это было настолько неожиданно и неправдоподобно, что кмет вначале не поверил ушам, однако к концу рассказа сумел полностью взять себя в руки.

   — Теперь хорошенько поразмысли об услышанном, Младан, — произнёс Иоанн, когда Борис замолчал. — Отказом написать грамоту ты подписываешь смертный приговор себе, навлекаешь несчастья на головы близких, но никак не спасаешь дружину. Согласись, что я могу послать к воеводе Любену Бориса и без грамоты. В таком случае он попросту заявит, что якобы имеет твой устный приказ об изменении первоначального маршрута. Однако... мне известно, что воеводы недолюбливают друг друга, Любен может усомниться в словах Бориса и попытается перепроверить полученное сообщение. Писанная же собственноручно тобой грамота не вызовет у Любена никаких подозрений, заставит его действовать именно так, как необходимо мне. Думай и решай, кмет. Собственная жизнь и судьба самых дорогих тебе людей в твоих руках.

Младан опустил глаза, быстро оценил обстановку, в которой оказался. Стратиг был прав, он легко мог обойтись и без его послания. Написанная рукой кмета грамота должна была лишь обезопасить Бориса от возможных случайностей, от каких-либо ошибок в его поведении либо в предстоящем разговоре с воеводой Любеном, который действительно давно уже не питал симпатий к Борису. Поскольку от того, к какому перевалу выйдет болгарская дружина, для стратига зависело слишком многое, он и хотел действовать наверняка. Раз так, из сложившегося положения у Младана оставался единственный выход.

   — Стратиг, я напишу грамоту лишь при одном условии, — проговорил кмет после некоторого молчания. — Ты возвращаешь свободу мне, а спафарий Василий отпускает на волю мою семью. Поклянись, что империя выполнит моё условие, и ты немедленно получишь нужную грамоту. Я жду.

   — Клянусь, — едва сдерживая радость, произнёс Иоанн. Он достал из-под доспехов висевший на шее золотой крестик, поцеловал его. — Ты получишь свободу сразу после того, как твоя дружина изменит маршрут и выступит к Грозовому перевалу. Что же касается семьи, за ней тебе придётся отправиться к спафарию... одному или вместе со мной, когда я после победы над воеводой Любеном двинусь к побережью. Думаю, что с твоей помощью это случится скоро.

   — Вели подать мне пергамент и говори, что писать, — сказал Младан с тяжёлым вздохом.

   — Свиток и принадлежности для письма, — приказал Иоанн слуге.

Пока тот выполнял распоряжение стратига, кмет внимательно осмотрелся по сторонам. Вытер с лица пот, неторопливо проковылял к обочине дороги, которую захватывала тень от близрастущих деревьев. На краю обочины, в паре шагов от глубокого обрыва, отвесно уходившего к глухо шумевшему внизу горному ручью, он присел на большой камень, принял из рук подошедшего слуги Иоанна свиток пергамента и принадлежности для письма.

   — Я готов, стратиг, — проговорил Младан, разворачивая и поудобнее устраивая свиток на коленях. — Слушаю и записываю каждое твоё слово. Начинай.

Иоанн отрицательно качнул головой.

   — Нет, Младан, писать будешь ты сам. Воевода Любен слишком хорошо знает твой слог и манеру излагать мысли, поэтому безошибочно отличит, когда ты пишешь по собственному усмотрению, а когда с чужого голоса. Начни с того, что приказываешь ему взять с собой как можно больше съестных припасов, а закончи тем, что, ввиду полученных тобой от разведчиков новых сведений, дружине нужно пробиваться к морю не через Чёрный, а через Грозовой перевал. На подходе к нему ты станешь поджидать дружину вместе с воеводой Борисом и своей охраной. Поторопись, кмет, у нас мало времени.

Рука Младана быстро заскользила по пергаменту. Закончив писать, он с трудом поднялся с камня, сделал шаг к находившемуся по другую сторону дороги Иоанну. Скривившись от боли в раненом плече, остановился, отыскал глазами среди обступивших стратига византийцев Бориса.

   — Воевода, передай свиток стратигу. Пусть прочитает написанное и скажет, не нужно ли что исправить или добавить.

С кислой миной на лице Борис подошёл к кмету, пряча глаза, взял из его рук грамоту. Повернувшись к Младану вполоборота, он собрался направиться обратно к Иоанну, и в этот миг кмет бросился на него. Обхватив оторопевшего от неожиданности воеводу рукой поперёк туловища, крепко прижал к себе, рванулся к обрыву. Они находились от его края всего в трёх-четырёх шагах, Младан вложил в рывок всю силу, и оба болгарина рухнули в пропасть.

Подбежавший вместе с другими византийцами Иоанн глянул вниз и невольно отшатнулся: из мрачной бездны несло холодом и плесенью, на дне её клубился туман, и оттуда доносился плеск воды. Ничто не напоминало об исчезнувших в пропасти двух телах, лишь где-то далеко внизу ещё шумели, скатываясь по склону, потревоженные падением камни.

Стратиг перекрестился, стряхнул со лба выступивший холодный пот. Потрясение от только что случившегося прошло, обстановка требовала от Иоанна немедленных действий, прямо противоположных тем, которые минуту назад он считал наилучшими. Поэтому стратиг не стал терять ни секунды.

— Через полчаса выступаем к морю, — бросил он тревожно смотревшим на него центурионам. — Когорта на Черном перевале не сможет долго сдерживать дружину Любена, поэтому мы должны принять все меры, чтобы очутиться на побережье раньше болгар.


Нахмурив брови и потупив глаза, Асмус выслушал рассказ Любена о гибели Младана.

   — Воевода, ты не мог ошибиться? — с надеждой спросил он, когда болгарин смолк.

   — Нет, — твёрдо ответил Любен. — Мы ждали кмета у Чёрного перевала до полудня, а его всё не было. Я не знал, что думать, но тут мои воины перехватили ромейский разъезд, скакавший от стратига Иоанна к начальнику оборонявшей соседний перевал когорты. При взятом в плен легионере-гонце имелся приказ командиру когорты оставить перевал и спешно отступать к морю. От гонца мы узнали и о ловушке, в которую угодил Младан, и о его смерти, и об измене воеводы Бориса. Младан был для меня не только кметом, но и крестным отцом, поэтому мне тяжело вдвойне.

Горестно вздохнув, Асмус поднял голову. На его лице уже не было следов печали, единственное око взирало, как обычно, холодно и внимательно.

   — Младан молился Христу, я чту Перуна, но всё-таки верю, что душа кмета сейчас рядом с нами и молит о святой мести. Я, его побратим, клянусь, что ромеи не смогут счесть той крови, которой заплатят за смерть моего названого брата.

   — Клянусь в этом и я, — взволнованно произнёс Любен.

   — Забудем о смерти Младана, станем помнить лишь об отмщении. Скажи, что знаешь о коннице стратига и тех пеших когортах, которые до сегодняшнего дня стерегли от нас перевалы?

   — Находившихся на Черном перевале центурий уже нет — мы вырубили их целиком. Ромеи с других перевалов успели присоединиться к коннице Иоанна. Он посадил пехоту на отобранных силой в селениях лошадей и сейчас спешно гонит весь отряд к побережью. Однако ромеи чужие в здешних горах, поэтому я смог обогнать их на том пути.

   — Сколько ромеев и сможешь ли ты разбить Иоанна собственными силами, не пропустив его на соединение со спафарием?

   — Ромеев не меньше двадцати пяти сотен, они все на конях, и сила их в скорости. У меня же всего восемьсот всадников, остальная часть дружины — пехота. Она ещё далеко за спиной ромеев, я могу бросить против Иоанна лишь конницу, что вырвалась со мной вперёд и успела соединиться с твоим отрядом. Хотя мои воины не новички в ратном деле ирвутся в бой, мне не удастся ни разбить стратига, ни остановить его.

Асмус задумчиво провёл рукой по усам, поправил на лбу закрывавшую пустую глазницу повязку.

   — У тебя восемь сотен, у меня одиннадцать, — медленно проговорил он. — Даже вместе это меньше, нежели число недругов. Скажи, Любен, смог бы ты нашими общими силами не пустить Иоанна к морю и навсегда покончить с его конницей?

Лицо болгарина оживилось.

   — Смогу, главный воевода!

   — Быть по сему, Бразд! — обратился Асмус к стоявшему невдалеке от него древлянину. — Ромеи сейчас разобщены, и бить их надобно по частям не мешкая. Тысяцкий Микула с основными нашими силами уже выступил против спафария, вдогонку за ним сегодня поскачу и я. Ты же, — обратился Асмус к Любену, — немедля отправь гонца к своей пехоте, вели ей не преследовать стратига, тащась у него в хвосте, а кратчайшим путём идти на соединение с Микулой у лагеря спафария Василия... А конницу Иоанна я оставляю вам, други, — взглянул Асмус попеременно на Бразда и Любена. — Тебе, хитрейший из русичей, и тебе, храбрейший из болгар. Не выпустите её на простор, уничтожьте в горах, не позвольте ей ударить мне и Микуле в спину. Ежели свершите это — честь и хвала вам, а коли успеете покончить со стратигом и сможете помочь мне в битве с Василием — слава вдвойне. Желаю удачи, други...


Игорь с трудом различил в темноте подплывшие две разведывательные ладьи. С убранными мачтами и парусами, с привязанными к бортам пучками камыша, они полностью сливались с обступившей русичей ночной мглой и ничем не выделялись на фоне высившихся на берегу сплошной стеной камышовых зарослей. На ладьях-разведчицах не слышалось ни единого звука, вёсла гребцов не скрипели в уключинах и бесшумно входили в воду, и обнаружить их можно было лишь на расстоянии вытянутой руки.

   — Недобрые вести, великий князь, — сообщил поднявшийся на борт великокняжеской ладьи сотник, командир разведчиков. — В лимане близ устья Славутича ромейские корабли.

   — Сколько? Какие?

   — Напротив входа в Славутич дромон и памфила, недалеко от них у самого берега стоят на якорях трирема, памфила и четыре хеландии. Мыслю, что дромон и памфила — сторожевой дозор, выставленный на нашем обычном пути в Киев, а корабли у берега — подмога, которая должна оборонить его в случае нашего нападения при попытке прорваться в реку.

   — Что творится по обе стороны устья Днепра? Нет ли в камышах ещё кораблей? Не приметил ли на берегу костров либо иных признаков воинского лагеря?

   — Вокруг устья всё спокойно, на берегах ни единого огонька, никакого шума, которые могли бы выдать воинскую стоянку. А в камыши мы не осмелились вплывать — как ни осторожничай, а треском или плеском всё равно себя выдашь и — не приведи Небо! — накличешь на свою голову незваных гостей. Ты, великий князь, велел без крайней нужды не рисковать, и мы следовали этому наказу. Но ежели требуется проверить камыши, я и мои разведчики готовы к этому.

   — Ты сделал всё так, как было приказано, — сказал Игорь. — Теперь распорядись кликнуть ко мне воевод Ратибора, Свенельда, Олега и ярла Эрика. Твои ладьи покуда пусть останутся рядом с моей — возможно, этой ночью вы ещё понадобитесь...

Воеводы и ярл знали о посланной к устью Днепра разведке, ждали её результатов и велели кормчим своих ладей держаться поближе к великокняжескому судну. Отыскать их не составило особого труда, и через несколько минут воеводская рада была в сборе.

   — Что молвите, боевые други? — спросил Игорь, передав присутствующим сообщение сотника. — Будем с боем прорываться в Днепр либо искать другой выход?

   — Чтобы затевать сражение, надобно знать число неприятельских кораблей если не точно, то хотя бы приблизительно, — ответил Ратибор. — Вдруг восьмёрка, что открыто расположилась близ устья Днепра, всего лишь хитрая приманка, на которую мы должны клюнуть и, ввязавшись с ней в бой, поставить себя под удар другой, более сильной группы кораблей, что затаилась где-то поблизости в камышах. А в прибрежных плавнях можно не только корабли патрикия Варды схоронить, но и весь ромейский флот. Не зная сил врага, не говоря уже о его замыслах, вступать с ним по собственной воле в бой — значит не иметь головы на плечах.

   — То, что нам покуда неизвестны силы и замыслы противника, — дело поправимое, — проговорил Олег. — В устье Днепра наша порубежная стража всегда держит свой дозор, который наверняка разузнал о ромеях всё, что нам необходимо. Когда-то я сам был сотником ладейной порубежной стражи и помню, что ещё со времён первых морских походов на империю близ устья Днепра есть условленные тайные места, где в случае какой-либо угрозы возвращающемуся из похода своему флоту стражники-порубежники должны поджидать его ладьи-разведчицы, чтобы предупредить о нависшей опасности. Не сомневаюсь, что и сейчас порубежники затаились на берегу в таких заранее условленных местах и готовы поделиться с нами всем, что разузнали о ромеях и их планах. Тебе, главный воевода, известны места встреч с порубежниками, поэтому ромеям при всей их хитрости вряд ли удастся заманить нас в ловушку.

— Ты прав, места я знаю, — сказал Ратибор. — Но, к сожалению, в нашем сегодняшнем положении мы не сможем ими воспользоваться. Поскольку ворог постарается держать побережье под постоянным наблюдением, выставит на нём свои дозоры и понатыкает кругом секретов, места встреч с порубежниками находятся на удалении от моря. Чтобы достичь ближайшего из них и возвратиться к своей ладье, которой до рассвета нужно уплыть в море на недосягаемое для вражьих глаз расстояние, разведчикам следует располагать пятью-шестью часами ночного времени. Сейчас у них нет и половины его, значит, встретиться с порубежниками мы сможем только следующей ночью. Однако это исключено. Вторые сутки у нас за спиной днём и ночью десять вражеских кораблей, не спускающих с нас глаз и неотступно следующих за ладьями, в каком направлении они ни направились бы. Откуда взялись ромеи и почему в это время, догадаться нетрудно. Патрикий знает, что возвратиться на Русь мы можем двумя дорогами — по Днепру и через Сурожский пролив, — и решил перехватить нас и уничтожить, какую из них мы ни избрали бы. Самая короткая и удобная для нас, тем паче с добычей и изрядным числом раненых, — по Днепру, поэтому первым делом Варда направил к нему прямым ходом восьмёрку кораблей, разделив оставшиеся на два отряда и приказав им поджидать нас на подходах к Днепру и Сурожскому проливу. С одним из этих отрядов, перерезавших нам кратчайший путь домой, мы и повстречались, отчего сейчас скованы по рукам и ногам.

Привалившись плечом к борту ладьи и полузакрыв глаза, Игорь внимательно слушал участников рады, в то же время стремясь самостоятельно оценить сложившуюся обстановку и принять решение, как наилучшим образом поступить. Игорь был согласен с главным воеводой, что дальновидный патрикий Варда задумал взять их под свой контроль, для чего, разделив свой флот на два отряда, направил один к днепровскому лиману, второй — к Сурожскому проливу. В этом не было ничего необычного, но для чего понадобилась ему сравнительно небольшая группа кораблей близ устья Днепра? Возможно, хочет отпугнуть их присутствием ладьи от Днепра и, позволив им продолжить плавание уже к Сурожскому проливу, зажать их там между обоими своими отрядами и разгромить? А может, восьмёрка кораблей действительно приманка, польстившись на которую русичам придётся иметь дело со всем вражеским флотом? Вдруг отряд, который он и Ратибор считают отправившимся к Сурожскому проливу, на самом деле скрывается сейчас в камышах лимана и навалится на ладьи, едва они атакуют корабли близ устья? А вскоре к месту начавшегося сражения подоспеет преследующий русичей отряд и, закупорив частью сил выход из лимана в открытое море, остальными кораблями примет участие в сражении? Важно было понять истинную задачу восьмёрки кораблей, после чего не составило бы особого труда разгадать и весь план патрикия.

Пока Игорь понимал только одно: позволившие так легко обнаружить себя даже ночью ромейские корабли находились в лимане неспроста. Во время Хвалынского похода он познакомился с занятной игрой, именуемой шахматы, которую полюбил за то, что по её ходу нередко возникали весьма поучительные для военачальника ситуации. Например, когда игрок-противник сознательно подставлял под твой удар и отдавал почти даром свою фигуру, чтобы уже через несколько ходов взять за неё двойную-тройную цену, а то и заставить заплатить за допущенную тобой недальновидность проигрышем всей партии. Не исключено, что ромейские корабли — это фигура, точнее несколько фигур, которые опытный игрок-патрикий сознательно жертвует Игорю. Ни один полководец, тем более такой умудрённый в воинском деле, как Варда, ни за что не допустит без пользы для себя гибели восьми кораблей! Но какую пользу от такого поступка хочет извлечь патрикий, в чём заключается хитрость-подвох, подготовленная им великому князю Руси? Если бы знать... Но, может, её уже разгадали воеводы с ярлом?

   — Нужно немедля напасть на корабли близ устья, — горячо доказывал Олег. — Как можно ближе скрытно подплыть к ним и внезапно атаковать. Те из них, которые не удастся поджечь горящими стрелами, надобно сковать боем, и, покуда к противнику из камышей подоспеет подмога, ладьи с ранеными и самой ценной добычей успеют войти в Днепр. А ромейскую подмогу перехватят наши ладьи с лучшими стрелками, которые в темноте нанесут и по этим кораблям неожиданный удар и причинят им немалый урон огненными стрелами. Решительность действий поможет нам одержать верх над любыми хитростями ромеев.

   — Воевода, не приходило тебе в голову, что мы видели лишь часть западни, устроенной нам ромеями? — спросил Ратибор. — Что помимо восьмёрки кораблей, находящейся перед днепровским устьем, в самой реке затаилась четвёрка-пятёрка дромонов или трирем с «греческим огнём» на борту и, когда наши ладьи прорвутся в Днепр, они перегородят его по всей ширине и станут испепелять всё, что плывёт от устья? Когда же к лиману подоспеют корабли, что сопровождают нас, и перекроют ладьям выход из лимана в открытое море, наши суда превратятся в стаю неоперившихся утят, которых охотник гоняет по своему усмотрению по болоту, из которого для них нет спасения. Что станем делать тогда? Сгорать в ладьях от «греческого огня» и отправляться на дно в двух шагах от родной земли?.. Или ты думаешь, что патрикий не додумается до такой простой мысли, как поджидать нас в самом Днепре?

   — О каких сражениях говорите, воеводы? — вспылил молчавший доселе ярл Эрик. — Даже самое удачное для нас сражение — это неминуемая потеря части ладей и драккаров, наполовину загруженных богатой добычей, за которую дружинники и викинги платили собственной кровью. Мы обязаны сделать всё возможное, чтобы не потерять ни единого своего судна и живыми возвратиться домой. Забудьте о любых сражениях, у нас их было с лихвой на море и суше, теперь наши помыслы должны быть направлены к другому — сохранению жизней и возвращению с добычей домой. И лишь когда ромеи поставят нас в безвыходное положение, мы будем защищать жизни и добычу до последнего. Ты тоже придерживаешься такого мнения, воевода? — обратился Эрик к Свенельду, хранившему молчание в течение всей рады. — Ведь кто, как не ты, столько лет прослуживший в империи, должен понимать, что патрикий Варда, которого мы так ловко обставили в Вифинии, ни за что нам этого не простит и вывернется наизнанку, чтобы не потерять лица в глазах императора. А для этого ему нужно либо уничтожить нас всех, либо отбить захваченную в Малой Азии добычу. А поскольку меня не устраивает ни то ни другое, я предпочёл бы находиться подальше от самого патрикия и его кораблей, следуй они за моей спиной или поджидай у Днепра.

— Ты прав, ярл, я тоже считаю, что патрикий пойдёт на всё, в том числе на хитроумнейшие уловки, чтобы возвратиться в Царьград не полководцем-неудачником, разбитым кучкой варваров в Вифинии, а расчётливым военачальником, сумевшим на бескрайних морских просторах отыскать наши ладьи и полностью уничтожить их, довершив до конца начатое протовестиарием Феофаном дело, — ответил Свенельд. — Конечно, лучшим свидетельством одержанной им победы была бы отбитая малоазиатская добыча, но патрикий понимает, что мы скорее предадим её огню либо пустим на дно, чем отдадим в чужие руки. Поэтому ему остаётся один выход — уничтожить нас не где-то в безлюдном море, а там, где у его блистательной победы окажутся посторонние свидетели, которые тотчас разнесут весть о ней и которым в Византии будет намного больше веры, чем донесениям самого патрикия и его полководцев, заинтересованных в приукрашивании своих деяний. В этом отношении патрикию повезло: днепровский лиман и Сурожский пролив — места, где много бывает купеческих судов, которые могут стать очевидцами триумфа патрикия, и одного из этих мест нашим ладьям не миновать никак. Убеждён, что в лимане и у Сурожского пролива патрикий расставил нам ловушки. Однако расставить ловушку вовсе не значит заманить в неё вожделенную добычу, для этого должна быть лакомая приманка. Заготовленную для нас в лимане приманку мы знаем — восемь ромейских кораблей, и только от нас зависит, пожелаем мы на неё клюнуть и оказаться в ловушке, из которой если и сможем вырваться, то с большой кровью и утратой части добычи.

   — Говоришь, патрикий устроил нам засады в днепровском лимане и у Сурожского пролива? — спросил Олег. — Выходит, сегодня силы ромеев разобщены, и в лимане мы будем иметь дело лишь с их частью. Но если мы покинем лиман и направимся к Сурожскому проливу, патрикий, пользуясь преимуществом своих кораблей в скорости, успеет сосредоточить у него уже все силы, что поставит нас в более сложное положение, чем сейчас. Моё мнение — немедля идти на прорыв в Днепр, а в крайнем случае высаживаться на берег и двигаться к Киеву пешим порядком. Великая княгиня и её воеводы наверняка пришлют нам подмогу, чтобы отбиться от ромеев, решись они преследовать нас, и от печенегов близ порогов.

   — В крайнем случае высадиться на берег? — расхохотался Эрик. — Неплохая мысль — оказаться живым и с добычей на родной земле там, где через несколько суток можно получить подкрепление конницей по суше и ладейной дружиной по воде. Только какой крайний случай ты имеешь в виду, воевода? — с ехидцей поинтересовался он. — Когда ромеи разгромят нас в лимане, а недобиткам позволят пристать в удобном месте к берегу и заняться разгрузкой добычи? Такому не бывать никогда! Если в лимане мы угодим в ловушку и дело дойдёт до упомянутого тобой крайнего случая, нам всем придётся стать кормом для рыб, а не высаживаться на берег, тем более с добычей. Не так ли, воеводы? — снова обратился Эрик к Свенельду, в котором почувствовал единомышленника.

   — Так, ярл, — согласился Свенельд. — Конечно, Олег прав, что у Сурожского пролива нас может поджидать весь флот патрикия, однако и мы будем готовы к этому. Потом у пролива море, а не лиман, как здесь, и если выход из лимана ромеи могут перекрыть и затем навязать сражение помимо нашей воли, то у пролива мы можем уклониться от нежелательной встречи с кораблями патрикия и уйти к тмутараканскому[55] берегу.

   — А если нам будет суждено вступить у пролива в сражение, я сделаю это с чистой совестью, зная, что предпринял всё, чтобы его избежать, — добавил Эрик. — Но ежели мне придётся заживо гореть или идти ко дну в этой луже-лимане, я прокляну себя за то, что поддался на чьи-то увещевания и добровольно сунул голову в петлю. Нужно сейчас же разворачивать суда и уходить отсюда, покуда плывущие за нами ромеи не успели отрезать нас от моря...

Как следовало из разговора, воеводы и ярл также не разгадали замысла патрикия и не пришли к единому мнению относительно дальнейших действий. Значит, последнюю точку в разноголосице мнений должен поставить он, великий князь, огласив своё решение.

Игорь оттолкнулся плечом от борта, выпрямился, шагнул внутрь небольшого круга, образованного спорившими. Тихонько кашлянул в кулак, призывая участников рады к вниманию.

   — Боевые други, — начал он в наступившей тишине, — все вы понимаете, что в устье Днепра нам устроена западня. Такая же ловушка нас может поджидать и у Сурожского пролива. Воевода Олег верно молвил, что у пролива, завяжись там сражение, нам придётся схватиться со всем флотом патрикия Варды, в то время как сейчас нам противостоит его часть. Но прав и воевода Свенельд, сказавший, что у Сурожского пролива мы будем принимать решения самостоятельно, а не зависеть от прихоти ворога, запершего нас в лимане и навязавшего свою волю. Перед нами выбор: прорываться без промедления в Днепр, рискуя угодить в неприятельскую западню и оказаться, как в мышеловке, в лимане либо сейчас же уходить в открытое море. Мой приговор таков — плыть к Сурожскому проливу. Делать это следует сразу после рады, покуда противник, опасаясь угодить в темноте в устроенную нами у входа в лиман засаду, не перерезал его. Воевода Олег, твой ключ плывёт к выходу из лимана головным. За дело, верные други-товарищи, и да не оставят нас Перун и Один без своей помощи...

Ладьи оставили лиман так же незаметно и бесшумно, как вошли в него, и поплыли к Сурожскому проливу. Едва над морем забрезжил рассвет, слева от себя русичи заметили паруса двух дромонов, а к полудню за ладьями, как и в предшествующие дни, вновь пристроились десять ромейских кораблей. Видимо опасаясь, что русичи, почувствовав в лимане опасность, могут покинуть его и начать высадку в одной из ближайших укромных бухт, византийцы ночью парными дозорами контролировали прилегающий к входу в лиман участок морского побережья. Получив утром сообщение от одного из дозоров, что ладьи оставили лиман и держат курс в направлении Климатов, корабли опять собрались группой и продолжили преследование.

Поскольку теперь по левую руку от себя русичи имели неприятельские Климаты с их столицей Херсонесом, в чьей удобной и обширной гавани постоянно находились боевые ромейские корабли, могущие причинить ладьям немало хлопот, Игорь велел кормчим уйти насколько можно дальше в море. Приспособленные в основном к плаванию вблизи берегов, к тому же перегруженные ранеными и добычей, ладьи плохо переносили удары больших морских волн и шквалистый ветер и ко времени прибытия к Сурожскому проливу оказались изрядно потрёпаны стихией, а их гребцы основательно уставшими.

Едва наблюдатели с мачт заметили на горизонте смутные очертания далёкого берега, Игорь велел ладьям лечь в дрейф и отправил к проливу разведку во главе с уже известным по лиману сотником. Она возвратилась довольно быстро, и сотника на борту великокняжеской ладьи ждал не только Игорь, но и собравшиеся заранее участники предстоящей воеводской рады.

— Великий князь, я встретился в указанном главным воеводой месте с рыбаком-караимом, — доложил сотник. — Он и его малолетка сын наблюдают за ромейскими кораблями с момента их прибытия к проливу и знают о них почти всё. В отряде патрикия девять дромонов и двенадцать трирем с мечущими огонь машинами. Точное число мелких судов им неизвестно, поскольку они редко выходят в море, а большей частью стоят в охраняемой стражей бухте, однако, судя по торчащим над ней мачтам, их не меньше полусотни. На всех кораблях только экипажи и легионеры, что нужны для абордажного боя, дополнительных войск на них нет, Отряд из пяти дромонов и стольких же трирем расположен отдельно от главных сил в том месте, откуда быстро можно перекрыть отход от пролива к тмутараканскому берегу. Днём и ночью далеко в море находятся под видом местных рыбаков ромейские лазутчики, поэтому о нашем приближении к проливу патрикий был извещён заранее, а с сегодняшнего утра все его корабли в боевой готовности. Ромеи ждут нас, великий князь, и не собираются без боя пропустить в Сурожское море, — заключил разведчик.

   — Великий князь, разреши дополнить сотника, — тут же подал голос Ратибор. — Перед самым его возвращением мне сообщили, что число преследующих нас кораблей увеличилось ещё на три дромона, четыре триремы и около полутора десятков памфил и хеландий. Может, это корабли, что были прежде в днепровском лимане, возможно, подоспевшая к патрикию подмога из Херсонеса, но теперь дорога назад нам отрезана. Мы сейчас в худшем положении, чем были в лимане. Сегодня наш выбор куда труднее: сражение с намного превосходящим нас в силах ворогом или бегство от него в открытое море, длительное пребывание в котором для нас столь же опасно, как сражение с кораблями противника.

   — Ты сказал «длительное пребывание», главный воевода? — мрачно усмехнулся Олег. — Ты прав, оно будет длиться, покуда штормы не пустят ко дну нашу последнюю ладью... если, конечно, мы не пожелаем возвратить патрикию захваченную в Вифинии добычу и стать рабами империи. На месте Варды я так и поступил бы: отогнал наши ладьи подальше в море и, не позволяя им близко подходить к берегу, гонял их там до тех пор, покуда они не станут жертвой волн и ветра либо мы все не погибнем от жажды и голода.

   — Патрикию нужна слава отважного полководца, победителя варваров, — сказал Свенельд. — Будучи намного сильнее, он не сомневается в выигрыше возможного сражения и принудит нас принять его. Ему удалось добиться главного для себя — он заставил нас встретиться лицом к лицу со всем его флотом там, где нам волей или неволей придётся вступить в крайне нежелательный для нас бой. Поверьте моему слову, что патрикий позволит нам и атаковать себя в проливе, и продолжить плавание к тмутараканскому берегу либо назад, в направлении Херсонесской бухты, но не допустит нашего ухода в открытое море. Уничтожить нас должен только он, а не море, ветер, голод.

   — Ромейские корабли превосходят нас в скорости, занимают выгодную для боя позицию, — добавил Эрик. — Патрикий никогда не упустит такой прекрасной возможности покончить с нами, сполна рассчитавшись за поражение в Вифинии. На его месте...

   — Великий князь, к нам торопится дозорная ладья, — перебил ярла Ратибор. — Думаю, сейчас мы узнаем, что предпринял патрикий, и нам не нужно будет ставить себя на его место.

Поднявшийся на борт великокняжеской ладьи десятский чуть ли не бегом направился к Игорю.

   — Великий князь, преследовавшие нас неприятельские корабли изменили курс и начали обходить ладьи, преграждая им отход в открытое море. Зато теперь для нас свободен путь назад, вдоль берегов Климатов, и дальше к днепровскому лиману, — доложил он.

   — Продолжай наблюдение и тотчас сообщай главному воеводе о всех перемещениях ромеев, — приказал Игорь десятскому и посмотрел на Эрика. — Патрикий сделал то, что на его месте намеревался совершить ты?

   — Да. Отрезав нас от моря, Варда свёл нам выбор к следующему — атаковать его самим или готовиться к отражению его нападения. Наше отступление в любую сторону вдоль берега лишь отсрочит неминуемое сражение, поскольку ромейским кораблям ничего не стоит нас догнать и навязать бой в удобном для них месте и в нужное время.

   — Сражение неизбежно, и ежели мы хотим его выиграть, надобно самим атаковать ромеев, когда они этого не ждут, — заявил Олег. — Такая возможность нам представится только сегодняшней ночью, ибо завтра с рассветом патрикий нападёт сам. Не для того он столько времени не трогал нас, заманивая к проливу, чтобы позволить уплыть теперь к Тмутараканской земле либо возвратиться назад. Уверен, что, появись мы у пролива не перед заходом солнца, а раньше, Варда атаковал бы нас уже сегодня. Лишь потому, что ему нужен наш полный разгром, а в темноте часть ладей наверняка прорвётся в открытое море, он вынужден отложить сражение до следующего дня. Если завтра мы не встретим восход солнца в Сурожском море, мы его не увидим больше никогда, — уверенно закончил он.

   — Предлагаешь атаковать противника наступающей ночью? — спросил Игорь. — С выбившимися из сил воинами, с повреждёнными ладьями?

   — Да, — без раздумий ответил Олег. — Наше незавидное положение хорошо известно патрикию, именно поэтому он не будет ждать ночного нападения. Что станет делать на нашем месте всякий здравомыслящий военачальник, зная, что завтра его ждёт жесточайшее сражение, до начала которого осталась всего одна ночь? Он примется готовить к бою ладьи и даст хотя бы кратковременный отдых дружине, но никак не сделает того, что в глазах Варды выглядит сущим безумием — не будучи готовым как следует к бою, атакует более сильного, чем он, врага. Но это — наша единственная возможность прорваться в Сурожское море.

   — Что молвите на предложение воеводы Олега, други? — окинул Игорь взглядом соратников.

   — Полностью согласен с ним, — сказал Эрик. — Патрикий не напал на нас сегодня потому, что до захода солнца осталось не больше трёх часов, а в темноте он не сможет использовать в полной мере «греческий огонь» и упустит часть ладей. А завтра утром он возьмёт нас в клещи, прижмёт к берегу либо к перегородившим вход в пролив кораблям и приложит все силы, чтобы к вечеру от нас не осталось и следа. У нас один способ сорвать этот план — самим напасть ночью на корабли в проливе и прорваться в Сурожское море.

   — Твоё слово, воевода, — глянул Игорь на Свенельда. — Ты лучше всех присутствующих знаешь ромеев и с большей достоверностью можешь судить, чего ждёт и к чему нс готов этой ночью патрикий Варда.

   — Ромейские военачальники обычно не повторяют допущенных грубых ошибок, тем более такие опытные, как Варда. Мы победили его в Малой Азии не силой оружия, а тем, что проявили ум и смекалку там, где он этого не ожидал. Поэтому патрикий, исходя из приобретённого в Вифинии опыта, ждёт от нас как раз того, что показалось бы безрассудным для любого другого византийского полководца — ночного удара по его кораблям в проливе. Тем не менее воевода Олег и ярл Эрик правы — если боги позволят нам прорваться в Сурожское море, то лишь этой ночью. Однако неожиданность, залог нашего успеха, должна заключаться не в том, что мы осуществим прорыв этой ночью, а в том, что мы совершим своё нападение в час, когда противник его никак не ждёт.

   — Какой же это час?

   — Ночные нападения обычно совершаются перед рассветом, когда человеческий сон особенно крепок. По мнению патрикия, это время должно устраивать нас ещё и потому, что мы успеем привести в порядок суда и позволим хоть немного отдохнуть дружинникам. Поэтому Варда, скорее всего, будет ждать нашей атаки незадолго до рассвета. Даже учитывая его боязнь попасть впросак, как в Вифинии, и следующее из этого стремление как только можно обезопасить себя от всевозможных случайностей, он вряд ли допустит предположение, что мы пойдём на прорыв намного раньше полуночи. Кому придёт в голову, что мы отважимся на атаку в потрёпанных после тяжёлого похода ладьях и не дав ни часу отдыха людям?

   — Никому, воевода, даже мне, — с усмешкой произнёс Ратибор. — Я собирался предложить великому князю идти на прорыв в полночь, позволив до этого воинам хоть чуточку отдохнуть. Но ты убедил меня, что чем раньше будет предпринята атака, тем большая вероятность её внезапности.

— Выходит, с предложением воеводы Олега согласны все? — спросил Игорь. — Как и с тем, что напасть на ромеев следует возможно раньше, едва темнота позволит незаметно к ним подплыть? Коли так, начинаем обсуждать, когда и как это сподручнее сделать...

Завершив раду, воеводы отправились к своим ключам, а ярл Эрик к державшимся отдельной группой драккарам, и Игорев флот пришёл в движение. Ловко управляя парусами и по мере надобности помогая себе вёслами, русичи и викинги маневрировали так, чтобы клонившееся к горизонту солнце постоянно было за их спиной и слепило глаза ромеям на кораблях, преградивших им отступление в открытое море. При этом ладьи и драккары ни на локоть не приближались к проливу, где была сосредоточена основная часть вражеских сил. Хотя Игорь не верил в вероятность сегодняшней византийской атаки, тем не менее он счёл нужным принять все доступные в его положении меры, чтобы затруднить Варде её осуществление. Солнце, бьющее в глаза находившимся в открытом море ромеям, и весьма значительное расстояние, которое пришлось бы преодолеть кораблям отряда патрикия в проливе до встречи с русичами, должны были затруднить возможную атаку в первом случае, а во втором отсрочить её начало, приблизив его к наступающим сумеркам и следующей за ними ночи, верной союзнице русичей.

Едва солнце закатилось за горизонт и море стала обволакивать темнота, ладьи и драккары прекратили маневрирование и стали на якоря. Угроза вражеского нападения отпала почти полностью, и теперь можно было заняться подготовкой к предстоящему прорыву. Часть дружинников немедленно принялись устранять на судах самые опасные повреждения, остальные легли спать. На прорыв было решено отправиться через два часа после наступления полной темноты, и великий князь хотел позволить людям хоть немного попеременно отдохнуть. То, что начавшиеся на судах ремонтные работы не могли укрыться от глаз неприятельских наблюдателей с высоких мачт дромонов и трирем, его не тревожило: русичи и викинги занимались тем, что делал бы на их месте любой в ожидании скорого боя, а Варду, ожидай он ночную атаку Игорева воинства, интересовало вовсе не начало или ход работ, а время их завершения, ибо это являлось сигналом к готовности врага начать активные боевые действия.

Когда море окутала кромешная тьма, а встающая над ним луна ещё не залила своим бледным светом водную поверхность, дремавшего на скамье Игоря разбудил Ратибор.

   — Всё готово, великий князь. Воеводы и ярл ждут твоего сигнала, чтобы следовать в пролив.

   — Как ведут себя ромеи? — первым делом поинтересовался Игорь. — Не разгадали нашу задумку?

   — Вражьи корабли в открытом море не приблизились к нам, чего я опасался, а лишь растянулись в линию, чтобы держать под наблюдением возможно большее пространство. Их разведчики дважды пытались подкрасться к нам, но оба раза наши дозоры перехватывали памфилы и засыпали стрелами, после чего те без боя уплывали обратно. Корабли патрикия в проливе стоят на прежнем месте. Правда, вдобавок к дневным дозорам Варда выставил несколько дополнительных, но в промежутках между соседствующими дозорами всё равно могут незаметно проскользнуть ладьи. Подобную беспечность обычно осторожного патрикия в проливе и его боязнь потревожить нас со стороны открытого моря можно объяснить одним — Варда не желает создавать нам помех в подготовке прорыва в Сурожское море и никоим образом не хочет, чтобы какие-то обстоятельства заставили нас отказаться от этой затеи.

   — Я тоже думаю, что патрикий неспроста до сей поры не тревожил нас, — заметил Игорь, набрасывая на плечи плащ и надевая шлем. — Скоро узнаем, кто кого перехитрил: он нас или мы его. Но что бы ни случилось, дороги назад уже нет. Подавай, главный воевода, сигнал, и да не покинет этой ночью Перун своих внуков...

На ладьях и драккарах были заблаговременно сняты паруса и убраны мачты, сами суда низко сидели в воде и были почти незаметны среди волн. Их плеск заглушал раздававшийся изредка скрип уключин, бледный свет не набравшей полную силу луны позволял рассмотреть что-либо не дальше десятка шагов. Это позволило разбитым на три отряда ладьям и драккарам вначале прошмыгнуть между вражескими дозорными судами, затем почти вплотную сблизиться с замершими на якорях в проливе византийскими кораблями.

Приподняв над бортом ладьи голову, изготовившись к стрельбе из лука, Игорь всматривался в контуры дромона, мимо которого проплывала его ладья. Спокойное днём и вечером море с наступлением ночи разволновалось, крупные волны высоко поднимали ладьи и, несмотря на усилия гребцов, бросали некоторые из них к самым бортам византийских кораблей. Почему противник до сих пор не заметил ни одну из них и не поднял тревоги? А может, заметил, но сознательно пропускает их сквозь первую линию кораблей, заманивая ко второй, чтобы потом зажать между ними и уничтожить? В таком случае патрикий очень рискует: затянувшие луну тучи, портившаяся на глазах погода и, главное, темнота играли на руку русичам и викингам, но никак не их врагам.

Скользнувшие по волнам перед великокняжеской ладьёй два драккара и шнека стали обходить стороной возникший перед ними нос ромейской триремы, и в эту минуту огромная волна вскинула на свой гребень более лёгкую шнеку и с размаха швырнула во вражеский корабль. Раздался громкий треск дерева, два-три вскрика, и шум моря заглушил требовательный окрик с борта триремы. Поскольку ответа не последовало, на византийском корабле появился огонь и через борт перегнулась фигура с факелом, стремясь рассмотреть, что происходит внизу. По-видимому, ромею это удалось, потому что факел полетел в воду, а с палубы тотчас понеслись пронзительные крики вперемежку со звоном металла — обнаруживший неприятеля дозорный подавал сигнал тревоги не только голосом, но и ударами рукояти меча или кинжала о щит. Несмотря на производимый шум, палуба триремы некоторое время оставалась пустой, а когда на ней показались первые византийцы, в свете доброго десятка факелов можно было рассмотреть, что большинство из них полуодеты или без доспехов, а некоторые ещё протирали спросонья глаза.

И великий князь только сейчас понял, отчего ромеи так долго не замечали просачивавшиеся сквозь их боевой порядок ладьи и драккары — они спали! Ожидая прорыва противника гораздо позже, патрикий разрешил своему флоту после напряжённого дня отдых, возможно, всего на три-четыре часа. Ведь вражеского прорыва могло не последовать вовсе, и тогда утром должно было состояться сражение, в котором его не сомкнувшие ночью глаз подчинённые выглядели бы не лучшим образом по сравнению с хорошо отдохнувшими русами и викингами. Варда предусмотрел всё, кроме одного — бои в Малой Азии стали школой не только для него, но и для Игоря с его воеводами.

Раздались голоса и с дромона, очертания которого смутно просматривались слева от великокняжеской ладьи, огонь факелов появился впереди неё, осветив две невидимые прежде памфилы, так же низко, как русские суда, сидевшие в воде и неразличимые среди волн. Над головой засвистели первые стрелы, в борт ладьи начали стучать камни пращников — бой начался! С кормы приблизившегося слева дромона полыхнула струя пламени и уткнулась в драккар, вспыхнувший, словно сухая лучина. Дромон выпустил ещё одну струю «греческого огня», но в этот миг громадная волна развернула его корму, и зажигательная смесь угодила в памфилу, плывшую сбоку от дромона. Памфила тотчас загорелась, осветив вместе с пылавшим драккаром изрядный участок моря. Из освещённого пожаром пространства во все стороны бросились оказавшиеся в нём ладьи и драккары, в погоню за ними устремились византийские корабли. Вот острый нос дромона разрезал пополам ладью, подмял под себя вторую и, не успев отвернуть в сторону, насквозь протаранил внезапно появившуюся перед ним из темноты хеландию.

Когда великокняжеская ладья огибала горевший драккар, Игорь услышал хорошо знакомый голос, изрыгавший варяжские и русские проклятия вперемежку с просьбами к Одину и Тору о спасении. Взглянув туда, великий князь увидел варяжского сотника Дагара, с копьём в спине навалившегося грудью на борт судна. Сотник был бос, из одежды на нём были штаны и рубаха. Видимо, прежде чем броситься в море, он избавился от всего, что могло увлечь его на дно, и эта задержка стала для него роковой — брошенное противником копьё пригвоздило его к борту драккара, уже полностью покинутого спасавшимися от огня викингами. Языки пламени начинали лизать ноги Дагара, его руки за спиной, обхватившие древко копья, скользили по гладкому, скользкому от крови дереву, не в силах выдернуть глубоко вошедший в борт наконечник копья. Недалеко от сотника стояла на коленях объятая огнём фигура в длинном одеянии с воздетыми к небу руками, в которых был зажат большой нагрудный крест. Присмотревшись, Игорь узнал монаха, который ходил с Дагаром и витязиней Роксаной к патрикию Варде и не пожелал затем возвращаться в монастырь.

Свершилось проклятие распятого Дагаром на кресте настоятеля монастыря, призвавшего на голову своего палача небесный огонь и молившего Христа, чтобы от сотника не осталось даже следа на земле! Боги, какие имена они ни носили и каким народам или племенам ни покровительствовали бы, никогда не прощали измен себе и тяжко карали всякого, оставившего их ради чужих богов. Дагар вначале предал своих старых языческих богов, затем отрёкся от нового Бога — Иисуса, и Небо не оставило без возмездия его двойного вероотступничества. Ромеи выпустили по русичам и викингам единственную струю «греческого огня», и она поразила именно драккар Дагара! Небо не даровало сотнику быстрой, лёгкой смерти от стрелы или дротика, а обрекло на мучения не только от огня, но и от осознания тщетности своих попыток спастись от постигшей его справедливой кары.

Перед ладьёй вырос нос дромона, а отблески догоравшего позади пожара позволили рассмотреть слева и справа от него ещё дромон и трирему. Это была вторая линия вражеских кораблей, которые по замыслу патрикия должны были остановить и добить те ладьи и драккары, которым удалось бы преодолеть первую линию. Однако внезапностью своего нападения русичи и викинги смогли нарушить строгий боевой порядок первой линии, перемешав её мелкие суда со своими, в результате чего дромоны и триремы второй линии не могли применить своего основного оружия — «греческого огня из опасения поразить плывущие рядом или на незначительном удалении от ладей преследующие их памфилы и хеландии. По той же причине они были вынуждены отказаться и от попыток таранить и давить днищами вражеские судёнышки, зачастую почти соприкасавшиеся бортами с преследователями.

Удачно выскользнув из-под носа дромона и ловко увильнув от встречи с рванувшими наперерез ей двумя хеландиями, ладья великого князя оставила за собой и вторую линию неприятельских кораблей. Памфилы и хеландии, прежде находившие спасение под боком у дромонов и трирем, с чьих палуб ладьи и драккары засыпались стрелами и камнями, теперь были лишены их защиты и, не проявляя желания сражаться с русичами и викингами на равных, прекращали преследование. Встретившись и мирно расставшись с хеландией, поначалу увлёкшейся погоней и сейчас торопящейся назад, к ближайшему дромону, ладья великого князя некоторое время плыла в одиночестве, покуда её не догнали три из пяти ладей, прикрывавших её во время прорыва. Не удаляясь друг от друга на расстояние зрительной видимости, четвёрка ладей стала быстро уходить от места ещё продолжавшегося за спиной боя, присоединяя к себе встречавшиеся по пути ладьи и драккары.

Позволив себе за ночь лишь две кратковременные остановки для отдыха, отряд Игоря продолжил плавание со всей возможной скоростью под парусами и на вёслах и с наступлением рассвета. Правда, в то, что патрикий прикажет своим кораблям преследовать прорвавшиеся в Сурожское море суда, Игорь верил мало, поскольку не видел веской причины, которая могла бы заставить расчётливого Варду это сделать. Настигнув, сжечь или потопить десяток-другой вражеских судёнышек? Но что это добавит к его славе победителя варваров в Сурожском проливе, каковым, без сомнения, он себя уже провозгласил? Действительно, кто посмеет опровергнуть, что Варда, разгадав коварный замысел киевского князя о ночном прорыве через пролив, сумел заманить его флот в хитроумную ловушку, в результате чего отправил подавляющее большинство вражеских судов на дно, упустив из-за темноты и разыгравшейся непогоды только несколько из них? Сомневающимся в его блистательной победе патрикий может представить её неоспоримые доказательства — отбитую у варваров их вифинийскую добычу, которая попала в руки ромеев на захваченных ими в абордажных схватках ладьях и драккарах. Поэтому погоня за противником Варде не только не нужна, но и опасна: потопи он в возможных столкновениях преследуемые пару-тройку византийских кораблей, возникнет естественный вопрос, на самом ли деле через пролив прорвались всего несколько вражеских судов, если победители несут такие потери?

Но Игорь в полной мере осознавал другую опасность, подстерегавшую их уже не на море, а на суше. Степь вокруг Сурожского моря кишмя кишела ордами кочевников, многие из которых не отказались бы от удобного случая свести счёты с киевским князем и тем более были не прочь завладеть его добычей. Рано или поздно русичам и викингам придётся покинуть суда и очутиться в степи, где их опять будут ждать тяжёлые испытания.

Надежду на благополучное возвращение домой через Дикую степь вселяло то, что ромейские корабли в днепровском лимане наверняка были замечены русской порубежной стражей, известившей об этом Ольгу и Ярополка. Уж он сразу поймёт, что, если ладьям великого князя был преграждён вход в Днепр, им придётся отправиться на Русь другим путём — через Сурожское море и Дикую степь, в которой не избежать боев с кочевниками. Какую в этом случае помощь следовало оказать возвращавшимся домой товарищам, Ярополк знал как никто другой — именно он командовал русской конницей, подоспевшей к остаткам войска Игоря в Дикой степи по завершении Хвалынского похода. Ярополк также без особого труда должен догадаться, куда высылать подмогу — желая сократить опасный переход по степи, великий князь наверняка воспользуется одной из двух впадавших в Сурожское море степных речек, судоходные истоки которых ближе всего подступали к русским землям.

Однако о ночном бое в проливе и прорыве ладей и драккаров не могли не знать и кочевавшие вблизи берегов Сурожского моря степняки. Не останется незамеченным и появление в Дикой степи русской конницы, которую постараются разбить до соединения с Игоревыми дружинниками. Чтобы этого не допустить, отряду Игоря и посланной ему на выручку коннице необходимо как можно быстрее соединиться и действовать сообща. Вот почему великий князь, почти забыв о византийцах, со всей возможной скоростью пересекал Сурожское море, полностью отказавшись от остановок для отдыха и позволяя гребцам спать по очереди не более четырёх часов в сутки.

Не встретив в пути ни одного вражеского корабля, отряд Игоря, насчитывавший к этому времени около полусотни ладей и драккаров, погожим солнечным утром прибыл к устью степной реки, которую они с воеводами и ярлом Эриком избрали конечной точкой своего плавания в Сурожском море. Примыкавшее к реке морское побережье было пустынным, на море и реке не виднелось ни одного судна. Но кто знал, что моглитаить в себе камышовые дебри в устье реки и заросшие густым кустарником и мелколесьем глубокие овраги-буераки, прорезавшие во всех направлениях прибрежную степь?

Высланная к реке разведка не обнаружила ничего подозрительного, и великий князь, посоветовавшись с воеводой Олегом и ярлом Эриком, чьи суда тоже примкнули к его отряду, велел плыть к реке, будучи готовыми к любой неожиданности. Но, едва в реку вошёл головной драккар, Игорь услышал тревожные возгласы.

— Смотри, великий князь. — И воевода Олег указал рукой туда, где на левом берегу реки заканчивались камыши и рядом с ними вплотную к морю подступал из степи овраг.

Из него один за другим выносились вооружённые всадники и выстраивались у уреза воды лицом к ладьям. Значительное расстояние и бившее в глаза солнце не позволяли хорошо рассмотреть всадников, однако крупные лошади, блеск металлических доспехов и развевавшиеся за спинами плащи говорили, что это вряд ли воины-степняки. Но если это не они, а патрикий Варда не имел на кораблях дополнительных войск и, значит, конницы, выходило...

   — Великий князь, это русичи! — воскликнул Олег. — Я узнал дружинника на рыжем в яблоках скакуне — это тысяцкий Владимир!

   — Вижу, — спокойно ответил Игорь, хотя внутри всё пело от радости. — Вели кормчему плыть к тысяцкому.

Пройдя на корму ладьи, он обратил голову к солнцу, вскинул над головой руки.

   — Боги, вы не оставили русичей в беде! Перун, ты спас своих внуков от позора поражения и бесславной гибели, даровав им возможность с добычей возвратиться домой! Боги, русичи славят вас и отблагодарят за помощь щедрыми дарами! Боги, будьте и впредь с нами!

11


   — Спафарий, гонец от стратига Иоанна.

Произнеся эти слова, дежурный центурион почтительно замер у входа в шатёр, на его лице явно читалось ожидание ответа. Будучи неотлучно при Василии, центурион отлично знал, с каким нетерпением тот ждёт известий от начальника конницы и как много они для него сейчас значат. Конница стратига была брошена к перевалам сразу после того, как Младан прислал в лагерь спафария семью. Нисколько уже не сомневаясь в благонадёжности кмета, считая, что теперь тот всецело в его власти, Василий поспешил причислить его дружину к собственным войскам и лишь ждал момента, когда её можно будет использовать с наибольшей для себя пользой. Не забывая, однако, о давней дружбе болгар с русами и не обольщаясь, что только приказ кмета сможет заставить его дружинников воевать с русами, Василий собирался использовать болгар совместно с византийской конницей, подчинив их стратигу Иоанну и предоставив тому полное право железной рукой подавлять малейшее недовольство в рядах новых союзников.

Но семья кмета из лагеря вдруг исчезла, отправленная за ней погоня возвратилась ни с чем. И все планы уничтожения русов, построенные Василием в расчёте на помощь дружины послушного болгарского кмета, мгновенно превратились в ничто. А вместо сладостного предвкушения скорой победы перед глазами спафария замаячила перспектива длительной и упорной борьбы с вдвое возросшим в численности сильным и опытным врагом, результат которой теперь был совершенно непредсказуем.

   — Пускай войдёт, — приказал Василий центуриону.

Когда гонец, не успевший даже сбросить с плеч пыльный плащ, появился в шатре, стратиг указал ему на место против кресла.

   — Говори. Начни с главного — о болгарах.

   — Мисяне[56] изменили нам, спафарий, — проговорил гонец, потупив глаза. — Они прорвались через Чёрный перевал и сейчас движутся к морю на соединение с высадившимися на берег русами. Их не меньше трёх таксиархий, около трети — конница. Правда, нам удалось заманить в ловушку кмета Младана и покончить с ним, самым страшным и опасным твоим врагом, спафарий, — подсластил в конце неприятные вести гонец.

   — Плевать мне на этого однорукого и хромого калеку! — со злостью выкрикнул Василий. — Мне страшен не старик кмет, а тысячи его воинов. Болгары против нас — вот основная опасность! Но что со стратигом, каковы его теперешние планы?

   — Он соединился с двумя уцелевшими на перевалах когортами, посадил пехоту на лошадей и отступает к морю. Стратиг просит тебя, славный спафарий, помочь ему. Соблаговоли послать навстречу отряду Иоанна несколько когорт, которые отвлекут на себя часть врагов и не позволят им окружить его. Судьба многих сотен твоих легионеров висит на волоске, только твоя своевременная помощь, мудрый спафарий, может спасти их.

Василий мельком посмотрел на измождённое, осунувшееся лицо гонца, на чёрные полукружья под его глазами.

   — Ты устал. Отдохни до утра, а с рассветом снова поскачешь к стратегу. Передашь ему, что вместо нескольких когорт я выступлю к нему навстречу со всем легионом. Пусть только вырвется из гор, пробьётся к морю, и все опасности останутся позади. Иди и постарайся хорошенько отдохнуть перед новой дорогой...

Оставшись один, Василий, против обыкновения, не стал бегать из угла в угол, как зачастую с ним случалось в минуты душевного волнения или при получении неприятных известий. Уставившись отсутствующим взглядом на огонёк свечи, он замер в кресле, задумался. Сообщение гонца нисколько его не удивило. Именно такой поворот событий он предвидел с той минуты, как только узнал о бегстве из византийского лагеря семьи кмета. За время, предшествовавшее прибытию гонца, он успел продумать множество вариантов действий оставшейся с ним части войск, отобрав из них два-три наиболее надёжных и результативных.

Василий отвёл глаза от свечи, дёрнул шнур колокольчика.

— Комеса Петра, — приказал он появившемуся на пороге дежурному центуриону. — Немедленно. Где бы он ни был, чем бы ни занимался. И вели чаще проверять стражу вокруг лагеря...

Комес был высоким грузным мужчиной с крупным, мясистым лицом. В его маленьких, словно навсегда погруженных в сон глазках чаще всего читались равнодушие и безразличие. Он был старым солдатом, начинал службу простым легионером и на долгом пути к высокому званию комеса усвоил много истин. Главной из них была следующая: он служит вначале полководцу, под чьим началом состоит в данную минуту, и лишь затем империи. Именно от непосредственного начальника зависит получение чинов и наград, продвижение по службе, причитающаяся тебе часть захваченной у противника добычи.

Двадцать лет понадобилось ему, чтобы стать центурионом и понять, что в воинской карьере мало отваги и храбрости, сообразительности и инициативы, что здесь гораздо больше значат слепое послушание и безропотное выполнение полученных приказов, какими нелепыми они ни казались бы. Потому что твои быстрота и расторопность могут лишь подчеркнуть медлительность и вялость действий начальства, а твои смелость и бескорыстие обратят внимание на его трусость и стяжательство.

А это рано или поздно неизбежно навлечёт на тебя начальственные гнев и недоброжелательность, которые намного страшнее копий и стрел врага, подстерегающих на поле битвы. Ибо неприятельское оружие зримо глазу и чаще всего направлено тебе в грудь, в то время как гнев собственного начальства невидим и окружает тебя постоянно, готовый обрушиться на голову ежечасно, неведомо с какой стороны и по какому поводу.

Усвоив эту заповедь, Пётр стал выполнять лишь то, что ему велели, не отступая от приказа ни на шаг и не ускоряя его исполнения ни на минуту. Он постарался забыть, что у него имеются собственная голова и мысли, он теперь большей частью молчал, только внимая начальству и без раздумий выполняя всё ему порученное.

Такое поведение не осталось незамеченным, и его дальнейшее продвижение по служебной лестнице пошло куда быстрей и успешней. Через семь лет он стал командовать когортой, ещё через пять под его началом была таксиархия, сейчас он являлся хозяином полнокровного легиона, одного из лучших и боеспособных во всей византийской армии. Настоящего легиона Нового Рима, состоявшего из истинных граждан великой империи, а не из разношёрстного сброда, захваченного в плен и поставленного перед выбором стать бесправным, презираемым рабом или имевшим право самому убивать и грабить легионером империи.

Протиснувшись в шатёр, комес замер у входа, уставившись на спафария ничего не выражавшим взглядом. Василий, неплохо изучивший Петра за время совместного похода, решил начать разговор первым.

— Комес, болгары изменили нам. Они прорвались через перевалы и преследуют отходящую к морю на соединение с нами конницу стратига Иоанна. Болгар около трёх таксиархий, каждый третий из них — всадник. В горах также два отряда русов общим числом в двадцать — двадцать пять центурий, в море на ладьях ещё не менее таксиархии их пехоты. Силы врагов почти сравнялись с нашими, противник уже не скрывается, как прежде, а, наоборот, наступает, решив схватиться с нами насмерть и либо победить, либо погибнуть. Я решил посоветоваться с тобой, что и как делать дальше, ибо настоящая война наступает лишь сейчас.

В сонных глазках Петра не шевельнулось ничего даже отдалённо похожего на мысль. Он лишь переступил с ноги на ногу.

   — Жду твоего приказа, спафарий, — бесцветным голосом ответил комес Василий недовольно поморщился. Конечно, он уже давно составил о Петре собственное мнение, тем более что раньше встречался и имел дело с подобными ему военачальниками. На первых порах в молодости честные и инициативные, они в зрелые годы становились предельно осторожными, были всецело поглощены карьерой, а к старости превращались в бездумных, послушных чужой воле безропотных исполнителей, заботившихся лишь о личном благополучии и достигнутом положении. Именно таким был стоявший против него комес.

Однако как хотелось Василию в эти ответственнейшие минуты услышать дельный совет опытного воина, каковым, без сомнения, должен являться заслуженный ветеран-комес. Ведь от решения, которое предстояло принять спафарию, будет зависеть не только его дальнейшая карьера, но и жизнь! Ещё раз взглянув на Петра и наткнувшись на его пустой безжизненный взгляд, Василий со всей отчётливостью понял, что его надеждам не суждено сбыться. Перед ним находился безотказный исполнитель, но никак не советчик, тем более надёжный товарищ по общему делу.

Что ж, если Василию не дано иметь умного напарника, никто не помешает ему сейчас проверить на Петре ход собственных рассуждений.

   — Комес, теперь тебе известно всё о нас и врагах. Скажи, что предпринял бы ты на месте славян?

   — Постарался бы разбить нас поодиночке: вначале конницу Иоанна, затем мой легион. Для этого окружил бы стратига в горах, бросил на него все силы, а разгромив его, принялся бы за нас с тобой, спафарий. Думаю, наш противник так и поступит.

   — Я тоже. Что в таком случае делать нам с тобой?

   — Это решать тебе, спафарий, — прозвучал равнодушный ответ. — Я и мои легионеры готовы исполнить любой твой приказ.

Эти слова явились последней каплей, переполнившей чашу терпения Василия. Вскочив с кресла, он очутился возле Петра, впился в него испепеляющим взглядом, выкрикнул в лицо:

   — Для выполнения приказов у меня имеются тысячи легионеров и десятки центурионов! Ты же, комес, прежде всего должен думать! Понимаешь, думать! Я хочу знать, не разучился ли ты это делать! Отвечай, что собираешься предпринять для спасения своего легиона и выручки стратега? Отвечай, я жду.

Вспышка гнева спафария не произвела на Петра никакого впечатления. В выражении его лица ничего не изменилось, глаза смотрели сквозь Василия куда-то вглубь шатра.

   — Спафарий, не будь тебя и подчиняйся легион только мне, я приказал бы немедленно оставить лагерь и поспешить на помощь стратегу. Постарался бы как можно скорее соединиться с ним, ибо с разгромом конницы легион окажется всецело во власти неприятеля. Моим пехотинцам придётся только защищаться, помышляя лишь о спасении и оставив всякую надежду на победу.

Василий посмотрел на Петра с оттенком той снисходительной жалости, с которой взрослый внимает неразумным словам ребёнка.

   — Поспешил на помощь! И чего бы добился? Славян уже сейчас вдвое больше, чем конников Иоанна и легионеров, примкнувших к нему двух твоих пеших когорт. Болгары знают в горах каждую тропу и лазейку, они и русы ни за что не выпустят стратега на побережье. А чтобы задержать наш легион, вполне достаточно той таксиархии русов, что осталась на ладьях в море. Высадившись на берег, они в любой момент могут перекрыть дорогу к отряду Иоанна, и, пока легион станет прогрызаться сквозь их завалы и рвы, со стратегом будет покончено... Однако допустим, что твоим когортам всё-таки удастся соединиться с конницей. Что дальше?

Комес гордо выпятил грудь.

   — Врагов столько же, сколько воинов у меня с Иоанном. Я сражался с этим легионом в Азии и Африке, прошёл с ним Италию и Грецию, моим солдатам не страшны русы и болгары. Мы со стратигом бесстрашно вступим с противником в бой и разгромим его. Разве не для этого мы пришли сюда, спафарий?

Василий скривил губы в насмешливой улыбке:

   — Я пришёл за победой, комес, а ты, как видно, за смертью. Говоришь, славян столько же, сколько и нас? Да, это так, но лишь сейчас. А завтра врагов будет больше, чем сегодня, послезавтра — ещё больше, и число их станет расти каждый последующий день. Забудь слова «русы» и «болгары», помни только одно — «славяне». Ибо те и другие — два побега одного и того же славянского древа и издревле считают себя братьями.

Думаешь, русы случайно пристали к здешним берегам? Нет, они твёрдо знали, что получат здесь всё необходимое, будут чувствовать себя на этой земле как дома. Не существуй кмета Младана, побратима киевского воеводы Асмуса, русы обратились бы за помощью к любому болгарину, и, окажись он прибрежным рыбаком или пастухом с гор, они не получили бы ни в чём отказа. Знай, воины Младана лишь первые из пришедших на помощь русам болгар, к ним ежечасно станут присоединяться новые. Это будет продолжаться до тех пор, покуда последний наш легионер не падёт мёртвым на окружающие нас песок и камни. Битва со славянами уже проиграна, комес, нам сейчас нужно думать и заботиться не о мифической победе, а о том, как сберечь для империи её доблестных солдат.

Василий замолчал, пытливо заглянул в глаза Петра. И опять наткнулся на пустоту, словно его речь была обращена не к живому человеку, а к каменному изваянию. Однако спафарий уже не искал советчиков. Приняв окончательное решение, он теперь нуждался как раз в надёжных исполнителях задуманного им плана.

   — Поэтому, комес, мы поступим так. С рассветом я отправлю к Иоанну гонца с обещанием помощи и приказом во что бы то ни стало пробиваться к морю. Пусть стратиг соберёт вокруг себя как можно больше славян, насколько возможно дольше отвлечёт их от нас. Истинная цель отряда стратига, известная только мне и тебе, — отнимать перед собственной гибелью у врага силы и время, поскольку для империи ни он, ни его легионеры уже не существуют... Лишь ускачет гонец, мы двинемся не навстречу Иоанну, а в противоположную сторону. Прикажи легионерам выбросить всё лишнее, ненужное для боя, оставь в обозе только продовольствие и воду, удвой число ночной виглы, пошли во всех направлениях усиленную разведку. Тебе ясна цель моих действий, комес?

— Да, спафарий, — прозвучал лениво-спокойный ответ. — Если ты сказал всё, разреши больше не отнимать твоего времени...


Комес на самом деле оказался незаменимым исполнителем. Едва над морем зарозовело небо и в сером утреннем полумраке начали просматриваться очертания ближайших гор, когорты легиона были построены для марша. Солдаты, уже зная о выступлении болгар на стороне русов и сознавая нависшую над ними опасность, были собранны и внимательны, быстро и чётко выполняли приказы. Бывалые воины, они прекрасно понимали, что от послушания и дисциплинированности будет во многом зависеть вопрос их жизни и смерти. В том, что дело обстоит именно так, никто из них не сомневался.

Дорога, вьющаяся то по склонам гор, то почти рядом с кромкой берега, была ровной и ухоженной. Её спуски и повороты были хорошо изучены предварительно высланной разведкой, поэтому легион двигался со всей возможной в таких случаях скоростью. Первый большой привал Василий разрешил сделать только в полдень, дав легионерам два часа на обед и отдых. Сытно поев и выпив кувшин любимого красного родосского вина, спафарий собрался прилечь вздремнуть, когда невдалеке от него соскочили с коней трое акритов-разведчиков, бегом направились к нему.

— Ну? — предчувствуя недоброе, спросил Василий.

   — Спафарий, впереди русы, — взволнованно ответил начальник дозора.

   — Не может быть, — усомнился Василий. — Возможно, болгары?

   — Нет, русы, мне приходилось встречаться с ними и прежде. Они перегородили дорогу завалом и спешно роют перед ним ров. Их не меньше десяти центурий, им помогают мисяне...

Василий, уже не слушая, искал глазами дежурного центуриона, подошедшего вместе с акритами и стоявшего сейчас за их спинами в ожидании распоряжений.

   — Коня! — бросил ему Василий и строго посмотрел на начальника дозора: — Поскачешь со мной. Я сам проверю истинность твоих слов.

Дозорный не ошибся — это действительно оказались русы. Хотя по прямой до них было не менее восьми стадий, спафарий сразу узнал их по остроконечным шлемам, длинным прямым мечам, суживающимся книзу вытянутым щитам. Дорога, по которой предстояло после обеда продолжать путь легиону, была преграждена широким, высоким завалом. Перед ним, копая ров, вгрызались в каменистую землю сотни русских дружинников и пришедшие им на помощь болгары из видневшейся невдалеке на склоне горы деревушки. Только вовсе не ров и завал интересовали Василия — его взгляд был прикован к морю. Там, покачиваясь на мелкой волне, одна подле другой стояли у берега русские ладьи.

Сомнений не оставалось: перед спафарием находились пребывавшие до сего дня в море русы. Те, что, по расчётам Василия, сейчас должны были принимать участие в борьбе с отрядом стратига Иоанна с целью не позволить пехоте комеса Петра прийти ему на помощь. Если на пути легиона лишь эта таксиархия, случайно обнаружившая византийцев и, не зная точного их числа, безрассудно решившая вступить с ними в бой, «греческий огонь» и натиск когорт опрокинут русов и проложат путь дальше. Гораздо опаснее, если славяне смогли заранее предугадать его отступление и в соответствии с этим приняли ответные меры. Но нечего напрасно гадать — необходимо немедленно действовать.

Василий повернулся в седле, обратился к прискакавшему вместе с ним Петру:

   — Повозки с сифонами вперёд, в голову колонны. Приготовь пять лучших когорт к атаке завала. Пока славяне не закончили ров, мы должны сбросить их обратно в море либо рассеять по горам. Скачи к легиону, я буду ждать здесь.

Несмотря на полученный приказ, комес не шелохнулся. Не проронив ни слова, он вытянул руку, указав пальцем в сторону заросших лесом гор справа от дороги. Взглянув в указанном направлении, Василий едва смог сдержать крик. Примерно в десятке стадий от византийских военачальников в лесу виднелась ещё одна дорога, идущая вначале к болгарскому селению, а уже от него сбегавшая к морю. Эта дорога, минуту назад пустынная, сейчас была заполнена воинами. Чёткими, плотно сбитыми колоннами они выходили из леса, быстро растекались вправо и влево от дороги, выстраивались лицом к раскинувшемуся внизу, у моря, византийскому привалу.

По одежде и снаряжению Василий безошибочно узнал в них болгар. Когда дорога вновь опустела и путь легиону в горы был преграждён несколькими длинными шеренгами болгарских дружинников, спафарий смог прикинуть на глаз их число — никак не меньше двух таксиархий. Появление нового врага намного усложняло положение византийцев, однако Василий бывал и не в таких переделках.

   — Комес, — ничем не выдавая волнения, сказал он Петру, — оставь половину повозок с сифонами против болгар. Пока я буду пробиваться с пятью когортами через завал, прикрой меня с остатками легиона со стороны гор. Славян меньше нас, их силы разрознены, поэтому они могут лишь замедлить наше движение, но никак не помешать ему.

И снова Пётр остался неподвижен. Только его рука, слегка согнутая в локте, опять указала пальцем куда-то в пространство за спиной Василия. Развернув коня, спафарий проследил за ней взглядом и почувствовал, как по его мокрой от пота спине поползли холодные мурашки. Позади византийского привала, перекрывая дорогу, по которой только что пришёл легион, виднелись славяне. Перед ними не было ни рва, ни завала, они стояли несколькими тесными рядами, заполнив не только дорогу, но и пологий спуск от неё к морю, обезопасив этим себя от обхода снизу.

Лучи полуденного солнца падали почти отвесно, видимость была прекрасной, и Василий без труда определил, что новый славянский отряд на две трети состоял из русов, на треть — из болгар. Всего врагов было чуть больше таксиархии. Вот оно, самое страшное: славяне смогли предугадать его ход с отступлением! И не только предугадать, но и своевременно принять собственные решительные контрмеры! Ему не удалось обмануть вражеских военачальников, купив гибелью конницы Иоанна жизнь и спасение остальному византийскому войску!

Василий ещё раз окинул взглядом окружившие имперский лагерь славянские отряды, повернулся к Петру:

   — Врагов не меньше, чем нас. Чтобы пробиться вперёд, необходимо бросить на завал втрое больше солдат, чем преградивших нам путь русов. Однако в этом случае два других славянских отряда навалятся на наш ослабленный тыл и сомнут его. Мы не сможем идти вперёд, не обезопасив себя от ударов сзади.

   — Прикажешь строить легион к бою? — по-своему понял смысл слов спафария Пётр.

   — Не торопись, — поморщился Василий. — Лично выбери удобное для постоянного лагеря место, распорядись хорошо укрепить его. Пусть три когорты будут в любой миг готовы к бою. Возможно, им в ближайшее время придётся оказать помощь коннице стратига.

   — Кому? — В голосе Петра впервые прозвучало удивление.

   — Коннице Иоанна, — спокойно повторил Василий. — Славяне направили основные силы не на него, а против нас. Значит, стратиг имеет прекрасную возможность пробиться к морю и догнать легион. Когда он ударит в спину расположившимся позади нас русам, мы незамедлительно атакуем их в лоб. Разгромив этот отряд и соединившись с конницей, мы сразимся уже с главными силами славян. Если они, конечно, примут бой, а не уйдут снова в горы и море. Тебе понятен мой план?

   — Да, спафарий. Однако прежде конницы стратега может подойти помощь к врагам. Ты сам говорил, что болгары ненавидят империю и считают русов братьями.

   — Дружина покойного Младана — единственная в горах близ этого побережья. Другие кметы и боляре могут оказаться здесь не раньше чем через три-четыре дня. А я не собираюсь их ждать.

   — Конница стратига может не пробиться к морю. Разве славянам обязательно вступать с ней в бой именно сейчас? Им достаточно преградить ей в подходящем для этого месте путь и держать малыми силами в горах до тех пор, пока их основные силы не покончат с нами. Лишь после разгрома моего легиона наступит очередь отряда Иоанна.

   — Я даю стратегу на возвращение два дня и ночь. Если завтра к вечеру его не будет, на следующее утро мы начнём сражение одни. Если быть точным, он имеет для соединения с нами почти двое суток. Выжидая, мы не теряем ничего: и сейчас, и через двое суток мы будем сражаться с одним и тем же по численности врагом и на том же месте.

   — Дай Бог, спафарий, — с сомнением произнёс Пётр...

Вовсе не для ожидания конницы стратига нужно было Василию время. Прибыв на место привала, уже превращаемое легионерами в укреплённый лагерь, он приказал немедленно пригласить к нему командиров двух хеландий, что неотлучно плыли вдоль берега, осуществляя связь спафария с византийскими кораблями.

   — Где друнгарий? — без всяких предисловий спросил он, едва моряки появились в шатре.

   — Он не смог обнаружить русские ладьи в море и сейчас поджидает их у побережья. Там, где должен пробиться к морю стратиг Иоанн с отрядом. Друнгарий полагает, что находящиеся в море русы постараются не допустить...

   — Пусть оставит свои предположения при себе, — не дал договорить моряку Василий. — Русы, которых он поджидает в море, уже высадились на сушу и сражаются против меня, а не отряда стратига. Отправляйтесь к друнгарию с приказом немедленно прибыть к моему лагерю. Со всеми своими кораблями он должен отыскать укромное место у берега, где его не смогут обнаружить славяне, и затаиться там.

Эта стоянка должна быть выбрана с расчётом, чтобы после моего сигнала корабли через час были вон у того пригорка у песчаной косы, — указал Василий рукой.

Совсем недавно спафарий видел спасение в ловком ходе с поспешным отступлением, однако славянам удалось полностью разрушить эти надежды. Что ж, если ему не удалось перехитрить врага на суше, необходимо сделать это на море. Тем более что на недостаток ума и изобретательности он никогда не жаловался.


План сражения, задуманный воеводами Браздом и Любеном, был прост. Вначале в облюбованном ими ущелье надлежало перекрыть путь византийской коннице к морю завалом, предусмотрев, чтобы такими же завалами было преграждено движение и по всем другим дорогам, куда бы они ни вели из каменной ловушки. Когда же конница полностью втянется в западню, захлопнуть ей дорогу назад и приступить к её уничтожению.

Так и произошло. Передовой византийский разъезд, уткнувшись в перегородивший путь завал, сразу сообщил об этом стратигу. Торопясь к побережью, тот приказал немедленно брать завал штурмом, не забыв, однако, в поисках обхода преграды отправить разведку по двум другим дорогам. Карабкаясь из ущелья по склонам гор вверх, обе они, по всей видимости, вели к расположенным поблизости селениям. Сведения, доставленные возвратившимися разведчиками, были неутешительными. В двух-трёх стадиях от дна ущелья обе дороги также оказались перекрыты завалами и рвами.

Штурм завала на одной из этих дорог, предпринятый двумя спешенными манипулами, был отбит с весьма ощутимыми для византийцев потерями. Славянские лучники, засевшие по склонам гор за камнями и усеявшие вершины деревьев, били наступавших легионеров на выбор, оставаясь сами неуязвимыми для ответной стрельбы. Когда же стратигу сообщили, что славяне отрезали отряду ещё остававшейся свободным путь назад, Иоанн впервые с тревогой подумал, что имеет дело не просто с попыткой замедлить движение его конницы к морю. Развитие событий наталкивало на мысль, что именно здесь его отряд угодил в тщательно подготовленную западню, где славяне обязательно постараются полностью уничтожить отступавших византийцев. Ничего удивительного и неожиданного — на месте противника он поступил бы так же.

Быстро сгущавшиеся сумерки затрудняли управление когортами, способствовали неразберихе и сутолоке. Нельзя было терять ни минуты: время работало на противника. Приказав готовиться к очередной атаке завала на дороге, ведущей кратчайшим маршрутом к морю, стратиг раздумывал, не стоит ли для воодушевления солдат самому возглавить этот штурм. В это время кто-то легонько тронул его за плечо. Обернувшись, Иоанн увидел Фулнера в сопровождении трёх неотлучно находившихся при нём акритов-разведчиков.

   — Ромей, ты опять велел наступать на завал, преграждающий ближайший путь к морю, — проговорил викинг. — Напрасно, ибо постоянно повторяешь одну и ту же ошибку. Сколько раз славяне уже отбили там твои штурмы? Трижды? Так и должно быть — они ждут тебя именно в этом месте, собрав в нём своих лучших воинов. Чтобы пробиться из западни, нужно наносить удар туда, где враг чувствует себя в безопасности, а потому менее всего силён. Ты же пока поступаешь наоборот.

   — Может, ты укажешь это слабое место славян? — вложив в голос как можно больше иронии, поинтересовался Иоанн.

Он с самого начала относился к викингу с неприязнью, имея для этого две веские причины. Во-первых, он не понимал, каким образом вчерашний раб мог заслужить полнейшее доверие подозрительного и вероломного спафария, став его ближайшим советчиком и подручным, а поэтому опасался Фулнера не меньше, чем самого Василия. Во-вторых, за годы службы в византийской армии Иоанн привык к лести и подобострастию со стороны подчинённых, и прямота суждений викинга вызывала в нём ярость.

   — Именно за этим я и явился, — спокойно ответил Фулнер. — Мы можем вырваться из ловушки только в одном направлении — назад по дороге, которой пришли в ущелье. Там пока нет завала, и, что самое главное, славяне вряд ли ждут удара в том месте.

   — Варяг, ты забыл, что следом за нами движется дружина покойного кмета Младана. Вырвавшись из ущелья назад, откуда только что прибыли, мы очутимся под её мечами, попав из огня в полымя.

   — Я помню об этом, ромей, но считаю, что болгары воеводы Любена изрядно от нас отстали и пока не представляют опасности. Вспомни, что основная часть его воинов — пехота, а лошади из близрасположенных селений, на которых он мог бы их посадить, уже у нас. Повторяю: путь к спасению только один — прорыв из ущелья назад. Причём как можно скорее, покуда противник не успел там хорошо укрепиться.

Иоанн задумался. В рассуждениях викинга имелись здравые мысли, однако ещё больше было неопределённости и риска.

   — Допустим, мы пробились назад. Что дальше? Стоять на дороге и ждать дружину Любена? Самим идти к ней навстречу? Карабкаться невесть куда по кручам подальше от дороги?

Фулнер горестно вздохнул:

   — Ромей, ты постоянно чем-то занят, пребываешь в раздумьях и никогда не смотришь по сторонам. Зато я всегда запоминаю пройденный путь, потому что никто не знает, не заставят ли тебя боги вновь повторить его. Так вот, в десятке стадий за спинами врагов, закрывших нам дорогу назад, имеется ещё одна дорога, уходящая вбок от нашей. Знаю, что славяне перерезали пути, ведущие из ущелья, но не думаю, чтобы у них хватило сил устроить надёжные заслоны и на всех дорогах вокруг ущелья.

Стратиг встрепенулся:

   — Куда ведёт та дорога? Вдруг в сторону от моря?

Фулнер сдержанно рассмеялся:

   — Разве это сейчас имеет значение? Главное, что она сулит нам спасение.

И стратиг принял соломоново решение:

   — Хорошо, поступим так. Бери три когорты и пробивайся назад. Но одновременно мои солдаты будут штурмовать и завал на выходе из ущелья. Пусть Христос укажет нам путь к спасению...

Фулнер дважды бросал подчинённые ему когорты на прорыв, и оба раза они отступали ни с чем. Но если у завала в голове византийской колонны легионеры начинали пятиться ещё до встречи со славянами, осыпаемые тучей стрел из-за самого укрепления и с обступивших ущелье гор, то когорты Фулнера отбрасывались назад лишь после ожесточённых рукопашных схваток с врагом. После этих штурмов дорогу невозможно было узнать: вся проезжая часть загромождена широким, высотой в человеческий рост завалом из трупов, груды их виднелись на обочинах и среди ближайших деревьев. Но, как и до первой атаки, перед византийцами непоколебимо продолжали стоять шеренги не отступивших ни на шаг врагов.

   — Что скажешь теперь, варяг? — спросил подошедший к Фулнеру стратиг, пропуская мимо себя беспорядочные, потерявшие воинский строй группы отступавших легионеров. — Где же самое уязвимое место, в котором славяне не ждут нашего удара?

   — Оно перед тобой, ромей, — невозмутимо ответил Фулнер, указывая на завал из трупов и блестевший за ним в лунном свете лес вражеских копий. — Хорошо, что ты пришёл. Необходимо распорядиться, чтобы весь отряд был готов следовать за моими когортами. Потому что путь назад уже свободен и нам нужно скорее покинуть ущелье.

   — Смеёшься, варяг? — вспылил Иоанн. — Противник, дважды отшвырнувший твои когорты назад, стоит на прежнем месте и не помышляет освобождать дорогу. Лучше подумай, как заставишь легионеров снова идти на штурм.

   — Ромей, ты ошибаешься: победили не враги, а я, — с усмешкой проговорил Фулнер. — Дорога для отступления из ущелья станет свободной сразу после того, как ты поклянёшься не тронуть никого из наших противников, когда те сами добровольно очистят нам путь.

   — Добровольно очистят нам путь? В своём ли ты уме?

   — К нашему общему счастью — да. Перед вторым штурмом я приказал акритам любой ценой захватить и доставить мне пленного. Они сделали это, незаметно проникнув в тыл врага и захватив там одного из их раненых. Им оказался викинг из бывшей дружины ярла Эрика, вместе с которым совсем недавно я тоже плыл на Константинополь. Пленный рассказал, что в этом месте выход из ущелья защищают полторы сотни русичей-полочан и триста уцелевших от смерти на море викингов, которыми теперь командует сотник Индульф. Я его отлично знаю, поэтому, ромей, дорога к отступлению открыта.

   — Всё равно не понимаю тебя, — пробормотал Иоанн.

   — Всё очень просто, нужно только не смешивать в одну общую кучу славян и викингов. Русы и болгары сражаются потому, что вы, ромеи, хотите отнять у славян свободу, превратив их в рабов. Поэтому они ненавидят империю, готовы биться с ней везде и до последнего человека. Викинги же обычно сражаются за две вещи в мире: за собственную жизнь и чужое золото. Ярл Эрик дрался на море потому, что перед его глазами сверкало золото киевского конунга Игоря, которое тот обещал ему за победу над империей. Викинги сотника Индульфа сражаются сейчас оттого, что вы, ромеи, преследуете их и намерены уничтожить вместе с русами. Но оставьте викингов в покое, пообещайте жизнь — и им незачем будет защищать её с оружием в руках. Готов ли ты сделать это, подкрепив обещание клятвой?

   — Да, варяг. Клянусь в этом всем святым, что только есть на земле и небе. Но поверят ли моим словам викинги?

   — Пусть это не тревожит тебя. Я сам буду говорить с ними.

Ещё вчера утром Фулнер твёрдо верил в скорое поголовное уничтожение русов и ставших столь ненавистными ему бывших товарищей, поэтому мечтал о возвращении на родину, где никто не будет знать о его предательстве. Однако выступление на стороне русов болгар, гибель кмета Младана, спутавшая карты византийцев, паническое бегство отряда стратига Иоанна с перевалов к морю, ловушка в ущелье, в которую вместе с ним он только что угодил, придали мыслям Фулнера другое направление.

Византийские войска спафария Василия бесповоротно проиграли битву со славянами. Что же касается непосредственно отряда стратига Иоанна, в котором он находится, то он доживает последние часы независимо от того, удастся ему или нет выбраться из ущелья. Ускользнёт из этой западни — угодит в другую, пробьётся из гор к морю — будет добит на побережье. Уж Фулнер знает, как умны и расчётливы русские воеводы Асмус и Бразд, а отваге и воинскому умению их дружинников можно только позавидовать. Поэтому лично для него сейчас речь может идти лишь об одном — спасении собственной жизни. Для этого необходимо любой ценой выскользнуть из засады, предоставив стратига и его отряд уготованной им судьбе, а самому вернуться в лагерь спафария и вместе с ним попасть в империю. Что ему делать на родине, где нет ни семьи, ни богатства, а о спокойной и обеспеченной жизни он может только мечтать? Где снова его ждёт дружина какого-нибудь ярла, набеги на берега соседей либо служба чужому конунгу и — в конце концов — погребальный костёр павших викингов, с дымом которого его душа, подхваченная валькириями[57], отправится на небо держать ответ перед грозным Одином.

   — Нет, он выберет иную судьбу! Спафарий Василий предоставит ему, как обещал, должность византийского центуриона, в Константинополе Фулнер отречётся от старой веры и станет поклоняться Богу ромеев — Христу. Он навсегда забудет о холодной и нищей родине! Однако для всего этого необходимо прежде всего одно — уцелеть сегодня...

Фулнер обвязал лезвие меча куском белой ткани, поднял его над головой. В сопровождении акритов, шагавших сбоку и сзади с горящими факелами, двинулся к неприятельской позиции. Взяв протянутый одним из спутников факел, взобрался на вершину вала из трупов, приблизил огонь к лицу.

   — Викинги, узнаете меня? — прокричал он в темноту. — Если нет, смотрите лучше! Не бойтесь, подходите ближе. Сотник Индульф, узнал ли меня ты?

Какое-то время над чужими шеренгами продолжало царить безмолвие, затем оттуда раздался низкий, грубый голос:

   — Я узнал тебя, Фулнер. Откуда ты здесь и что делаешь у наших врагов?

   — Сотник, мы оба клялись Одину верно служить ярлу Эрику и киевскому конунгу Игорю. Однако здесь, в Болгарии, нет ни того ни другого, само Небо избавило нас от данной некогда клятвы. Ты решил продолжить поход с русами, я стал служить империи. Это личное дело каждого из нас, однако мы по-прежнему остались варягами и должны щадить родную кровь. Мой теперешний ярл Иоанн предлагает тебе, сотник: опусти оружие, предоставь ромеев и русов их судьбе, а он в награду за это не тронет ни одного из викингов.

В ответ раздался громоподобный хохот Индульфа:

   — Обещает не тронуть нас? Лучше посоветуй ему сделать обратное! И я воткну ромейского ярла вверх ногами в кучу его дохлых воинов!

Фулнер терпеливо переждал смех и насмешки других викингов, последовавшие за ответом сотника, заговорил снова:

   — Индульф, я знаю, что вас, русов и викингов, перед началом боя было неполных пять сотен. Посмотри на горы трупов, которыми завалена дорога, каждый третий из них — рус или варяг. А ведь, помимо убитых, у вас немало раненых. Значит, готовых продолжить сражение осталась в лучшем случае только половина. Теперь взгляни на силу, что движется против вас.

Фулнер высоко поднял факел над головой, наклонил в сторону, откуда пришёл. В мерцающем свете факела, усилившем тусклый блеск луны, сотник увидел несколько готовых к атаке коробок византийских манипул. За ними в темноте шевелилась, строилась в ряды, вытягивалась в колонну плотная человеческая и конская масса.

   — Индульф, мы уничтожим всякого, кто встанет на нашем пути. Согласишься пропустить нас без боя — все твои воины останутся жить. Если хотят, пусть умирают русы, почему вместе с ними должны расставаться с жизнью варяги?

   — Я клялся конунгу Игорю, что всегда буду заодно с его воинами-русами! Я и викинги умрём вместе с ними!

   — Ваши смерти будут напрасными, Индульф. Мы пойдём по вашим трупам дальше, и некому будет даже вознести ваши тела на погребальный костёр. Пропустите нас без боя и делайте после этого что хотите. Можете хоть снова воевать с русами против империи. Только не губи напрасно из-за своего упрямства сынов Одина сейчас! Боги никогда не простят этого!

За спиной Фулнера звякнуло оружие, неподвижные доселе шеренги передней манипулы колыхнулись, медленно двинулись по дороге навстречу рядам русичей и викингов.

   — Смотри, Индульф, мы идём! — прокричал Фулнер. — Если ты и викинги хотите жить — уступите нам путь без боя. Помните: одна пущенная в нас стрела, один удар копьём или секирой — и мы уничтожим вас всех до единого. Я всё сказал, сотник, теперь дело за тобой. Будь благоразумен!

Фулнер соскочил с вала мёртвых тел, отшвырнул в сторону факел. Быстро зашагал навстречу приближавшимся легионерам.

Индульф проводил его взглядом, тронул за локоть находившегося рядом с ним полоцкого сотника Брячеслава.

   — Рус, надобно поговорить. Сойдём с дороги.

Брячеслав молча последовал за викингом. Они остановились сбоку от дороги у ствола дерева.

   — Слышал, что сказал Фулнер? — спросил Индульф, опираясь на длинную рукоять огромной, забрызганной кровью секиры.

   — Я слышал всё.

   — Тогда знай: ни один викинг не поднимет сейчас оружия против ромеев. Мы вновь станем воинами после того, как они пройдут мимо и покинут ущелье.

Брячеслав с удивлением посмотрел на варяга:

   — Индульф, неужто ты настолько испугался ромеев, что от страха забыл о чести воина? И даже решил нарушить клятву, данную Одину и конунгу Игорю?

   — Я никого и ничего не боюсь, кроме гнева богов, — высокомерно ответил Индульф. — Я готов сразиться один против десятка врагов, однако должен быть уверен, что в этом есть смысл. Сейчас его нет, мы все умрём бесцельно.

Ромеи пойдут дальше, а наши смерти не принесут ярдам Бразду и Любену никакой пользы.

   — Польза будет! Мы задержим ромеев в ущелье, и за это время к нам подоспеет подмога. Уверен, воевода Бразд уже послал её.

   — На нас идут все запертые в ущелье легионеры, никакая помощь ярла Бразда не остановит их. Ромеи хотят вернуться туда, откуда пришли. Зачем мешать им? Их отряду всё равно не пробиться к морю! Не сегодня, так завтра мы обязательно уничтожим их!

   — Индульф, мы поставлены здесь не для того, чтобы беспрепятственно пропустить ворога. Я не изменю долгу воина!

   — Рус, у тебя осталось четыре десятка дружинников, у меня — около сотни викингов. Мы и наши воины сделали всё, что могли. Если в нашей с тобой власти сохранить их жизни от бесцельной смерти — свершим это!

   — Русичи не покупают жизнь ценой бесчестья!

Брячеслав, считая разговор оконченным, хотел возвратиться на дорогу, однако Индульф, перехватив рукоять секиры двумя руками, прижал ею шею сотника к стволу дерева.

   — Нет, рус, ромеи без помех пройдут по дороге, и никто не тронет их даже пальцем. Смотри, что происходит, и, как сказал на прощанье Фулнер, будь тоже благоразумен.

Индульф слегка ослабил нажим на рукоять секиры. Брячеслав повернул голову к дороге и увидел, что его дружинники окружены плотным кольцом викингов, наставивших на них копья. В руках русичей тоже сверкали мечи, их копья и булавы были изготовлены к бою. Тесно сдвинув щиты, они стояли за ними плечом к плечу, их глаза были обращены к своему сотнику. Сейчас всё зависело от Индульфа и Брячеслава: одно их неосторожное слово или движение — и между союзниками разгорится ожесточённая схватка. Выиграют же от неё только надвигавшиеся в боевом строю византийцы.

Брячеслав отвернулся от дороги, посмотрел в глаза Индульфа:

   — Варяг, я и мои воины уходим отсюда. Оставайся один и делай что желаешь.

   — Киев, княже, — прозвучал за спиной голос Ратибора.

   — Знаю, воевода, — обронил Игорь, не поднимая головы.

Ему не нужно было смотреть по сторонам, приближение этого города он всегда чувствовал самим существом: сразу ставшим необычайно лёгким телом, гулким звоном колокольчиков в висках, стремительным током крови в жилах. Такое состояние бывало с Игорем всякий раз, стоило ему лишь очутиться рядом с градом, вкотором он так редко бывал, служению и возвеличиванию коего посвятил полную походов и браней жизнь. Каким образом город извещал его о своём приближении, оставалось загадкой даже для него самого. То ли игривым, как нигде больше, плеском ласковой волны на Днепре, то ли особым свистом прохладного свежего ветра, с бешеной скоростью и неуёмной радостью вырывавшегося на речную ширь из хмурых, холодных оврагов среди береговых круч. А может, неповторимым ощущением напоенного ароматом воздуха, в котором слились воедино запахи всегда сумрачного лесного правого берега и постоянно залитого ослепительным солнцем ковыльного степного левобережья.

Сколько раз покидал Игорь сей град и сколько раз возвращался! Возвращался из морских и степных походов, с победами и после поражений, хмельной от обуревавшей его гордости и тяжко страждущий от телесных либо душевных ран. Постоянно видел этот город с ликованием, всегда стремился к нему словно на крыльях. Всегда, но только не сегодня.

Триста ладей, целый флот, повёл он совсем недавно от этих берегов на брань, а возвращался на одной-единственной. С конным отрядом тысяцкого Рогдая Игорь с остатками своего воинства почти достиг Днепра, и сутки назад, оторвавшись от главных сил, с охранной сотней прибыл на его берег. Уходивший в поход на ладье, великий князь считал для себя позором завершить его пешим! И вот на борту чужой ладьи он подплывал к стольному граду всей Русской земли.

Да, поражения он терпел и раньше, враги отказывались многочисленнее, сильней и прежде, однако всегда ответственность за неуспех похода вместе с ним делили согласные с его замыслами воеводы и тысяцкие. Свою часть вины чувствовала и дружина, которая, как бы храбро ни сражалась, могла бы сражаться ещё лучше и не упустить победу. Поражений, подобных последнему, Игорь не испытывал ещё ни разу, причём позор случившегося лежал только на нём, поведшем дружину в поход вопреки воле богов и наперекор слову большинства участников воеводской рады. Лишь на нём, великом князе, кровь и неслыханный позор страшного похода...

Нос ладьи с разбега наполз на прибрежный песок. Оба ряда гребцов с поднятыми вёслами замерли на местах, не смея встать на ноги раньше великого князя. Глаза воевод выжидающе уставились на него. Великий князь медленно поднялся со скамьи, сделал первый шаг к молчавшей, тревожно застывшей на берегу огромной толпе киевлян.

Великая княгиня стояла впереди всех. В шаге за её спиной сгрудилась плотная группа киевских бояр и лучших мужей Полянской земли. Чуть в стороне от толпы земельной и торговой знати замерли двое воевод, оставленных с частью дружины для охраны города от возможного набега кочевников. Широко открыв глаза, Ольга смотрела на приближавшегося к ней мужа и не узнавала его.

Не было на нём, как обычно, ярко-красного великокняжеского корзна[58] с большой золотой пряжкой на плече, не сверкал на голове высокий шлем с золотой насечкой. В серой тяжёлой боевой кольчуге, простой белой рубахе и грубых высоких сапогах великий князь ничем не отличался от обыкновенного русского дружинника. Но вовсе не одеяние Игоря, а его лицо поразило Ольгу: осунувшееся и почерневшее, с ввалившимися щеками и глубоко избороздившими лоб морщинами. Глаза словно провалились внутрь черепа и сверкали оттуда злым, настороженным блеском, перекошенные губы едва были заметны из-под густых, спускавшихся до подбородка усов. Суров и неприветлив был облик великого князя, быстрыми и стремительными — шаги, которыми он приближался к жене и боярам. Гнетущая тишина висела вокруг него.

Вот Игорь в трёх шагах от Ольги, его глаза безразлично скользнули мимо жены так, будто её вовсе не существовало. Остановившись, Игорь гордо вскинул голову, холодным взглядом окинул безмолвную толпу бояр и лучших киевских мужей. Губы князя раздвинулись, обнажая два ряда белых, ровных зубов.

   — Что молчите, бояре и воеводы? — глухо прозвучал над толпой голос Игоря. — Нечего молвить или мыслите, что от вашего молчания станет легче мне либо вам? Нет, други, легче не будет никому, а потому слушайте моё слово...

Голос великого князя окреп, стал звонче и громче, его фигура напряглась, подобралась. Левая рука намертво вцепилась в перекрестие меча, немигающий взгляд был настолько тяжёл, что всякий, на ком он останавливался, тотчас опускал глаза.

—...Да, империя оказалась сильнее! Да, на сей раз ромеи разбили мою дружину! Однако они победили только меня, великого киевского князя Игоря, но вовсе не Русь! Пускай стонут и рыдают по мёртвым женщины — это их удел, нам же, воинам-русичам, следует помнить лишь об одном — о святой мести. Закон наших богов прост и суров: око за око, зуб за зуб, кровь за кровь! Поэтому я, великий киевский князь Игорь, снова поведу вас на империю! Но теперь поведу не дружину, не киевлян или даже полян, а подниму на Новый Рим всю Русь, все её племена от Варяжского до Русского моря. Я двинусь на Царьград по земле и воде, встану под его стенами с моря и суши. Я снова, как некогда князь Олег, прибью на его вратах русский щит!

Великий князь замолчал, шагнул от Ольги в сторону, развернулся так, чтобы стоять одновременно лицом к толпе, встречавшей его Полянской знати и приплывшим с ним из похода сподвижникам.

   — Я не собираюсь откладывать час святой мести ни на день, потому, бояре и воеводы, не ждите отдыха и покоя. Главный воевода Ратибор, — взглянул Игорь на своего первейшего помощника в воинских делах, — сегодня же разошли по всем Полянским градам и весям глашатаев, дабы скликали лучших воинов в мою дружину. Пускай вещают всем: я, великий киевский князь, зову их под моим стягом боронить славу и честь Руси, а им взамен обещаю кров и пищу, оружие и платье, милость русских богов и княжескую помощь во всех делах... Вы, воевода Свенельд и боярин Судислав, завтра отправитесь гонцами к тиверцам и кривичам. Молвите их князьям, чтобы готовились к походу и ждали о том моего слова... Ты же, воевода Ярополк, готовься стать моим посланцем к печенежскому кагану...

За плечами Ярополка, командовавшего великокняжеской конницей, было несколько удачных походов на хазар и печенегов, те пугали его именем детей, сулили своим лучшим удальцам за голову ненавистного им русского воеводы казан золота и тюк узорчатой парчи. Более подходящего посланца к степнякам князь Игорь не смог бы сыскать на всей огромной Руси.

   — Передашь кагану, что кличу его в поход на Византию. А дабы в корне пресечь всякие его помыслы о сговоре с империей, пускай как залог верности мне, союзнику, отправит в Киев старшего сына. Ежели каган станет отказываться от совместного похода, молви, что тогда буду считать его недругом Руси и весной брошу на его вежи и стойбища дружину. Испепелю их дотла, а всех уцелевших ордынцев прижму к морю и перетоплю, как крыс.

Взгляд Игоря снова пробежал по приплывшим с ним военачальникам, остановился на стоявшем среди них варяжским ярле Эрике.

   — Что молвишь ты, храбрый ярл? Прощают ли твои боги пролитую кровь своих детей-викингов? Мирится ли твоя честь воина с позором и горечью поражения? Позволишь ли объять душу отважного сына Одина страхом или снова с мечом в руках пойдёшь вместе со мной за славой и удачей?

Глаза ярла мрачно блеснули. Сильная, загорелая рука до половины выхватила из ножен меч, швырнула его обратно.

   — Великий князь! Мои боги, как и твои, тоже требуют мести и жаждут вражьей крови. Я и моя дружина опять пойдём под русским знаменем на империю, а взамен погибших в этом походе воинов ко мне придут новые сотни викингов. Позови нас — и я с дружиной встану рядом с твоими русичами!

Великий князь ещё раз осмотрел застывших против него бояр и воевод. Непроницаемые лица, опущенные головы, руки на мечах.

   — Други-братья! Лучшие мужи Полянской земли! Вы слышали моё слово, теперь жду вашего.

Ничего не изменилось в позах бояр и воевод, ответом Игорю служило всеобщее молчание. Но что бы оно ни выражало — согласие с его планом или полное его отрицание. — Игоря не волновало: он принял решение и, как всегда, был готов любой ценой претворить его в жизнь. Он усмехнулся, тронул ладонью кончики усов.

   — Тогда будем считать, что разговор окончен. Коли так, не мешкая приступайте к делу.


Ольга пришла к Игорю этим же вечером. Знала, что тому не до неё, раз не пожелал встретиться с ней за весь день, но понимала другое. Сейчас, когда самыми важными в жизни Игоря событиями являлись завершившийся поход и начавшаяся подготовка к новому, всё остальное будет восприниматься им как нечто мелкое, несущественное, и он не сможет с надлежащей серьёзностью оценить значимость и последствия сделанного Ольгой в его отсутствие шага.

Игорь стоял у распахнутого окна спиной к двери и не слышал шагов вошедшей к нему Ольги. Лишь когда она, приблизившись вплотную, поприветствовала его, муж повернул голову. По его отрешённому взгляду Ольга догадалась, что мысли мужа сейчас где угодно — в Малой Азии, у Сурожского пролива, в Дикой степи, может, уже с новым войском, движущимся на Византию, — но никак не в этой горнице и тем более не с ней.

— Знала, что у тебя много неотложных дел, и не тревожила днём, — сказала Ольга, занимая место у окна рядом с Игорем. — Поэтому пришла лишь теперь, когда ты один. Хочу сообщить, что случилось на Руси и со мной в твоё отсутствие.

   — Я обо всём извещён, — равнодушно ответил Игорь, переводя взгляд с жены в окно. — Вначале мне рассказал о событиях в Киеве и на Руси Рогдай, затем его сообщение дополнил воевода Ярополк, пребывавший всё время подле тебя.

   — Что же ты услышал от своего друга детства и воеводы? — поинтересовалась Ольга.

   — То, как Киев всполошила весть с днепровского порубежья о появлении там ромейских кораблей, поджидавших мои ладьи, и ты приняла срочные меры по защите стольного града Руси. То, как ты, узнав, что патрикий Варда запер своим флотом Сурожский пролив, велела отправить в Дикую степь навстречу мне конницу, веря, что я всё равно прорвусь через ромейскую преграду. Ты во всех случаях вела себя как подобает великой княгине и верной жене.

   — Маловато рассказали тебе друг детства и бывший мой главный воевода. Частичку того, что на самом деле творилось вокруг Руси, и ничего обо мне, — усмехнулась Ольга. — Впрочем, откуда им знать больше? Рогдай, тысяцкий-порубежник, ведает то, что видит сам и доносят соглядатаи, главный воевода Ярополк знает, что сообщают ему другие воеводы, покупающие за золото слухи у прибывающих на Русь купцов и иноземных гостей. А я, великая княгиня и женщина, помимо донесений от порубежной стражи и главного воеводы, имею сведения о кознях против Руси от своих друзей и верных людей, чью любовь и желание быть мне полезными приобрела не за золото, а своим благорасположением к ним и терпимостью ко всем иноверцам. Желаешь узнать, что в действительности происходило на порубежье Руси и близ него, каких бед и какой ценой мне удалось избежать?

   — Хочешь известить меня о бедах, которые тебе удалось предотвратить? — спросил Игорь, не глядя на Ольгу. — Поверь, мне с лихвой хватает тех, что свалились на мою голову и обошлись в страшную, непомерно дорогую для Руси цену. Но ежели тебе надобно выговориться и облегчить душу, чего ты не могла позволить себе ни с кем, кроме меня, я готов выслушать тебя и утешить.

   — Я не нуждаюсь ни в чьих утешениях, — отрезала Ольга. — А разговор затеяла потому, что если за приключившиеся по твоей вине беды расплачивается вся Русь, то за беды, которые я отвела от родной земли, расплачиваюсь я одна, и тоже непомерной ценой. Но прежде чем говорить об этом, ты должен узнать правду о всём, что было замыслено недругами Руси после поражения твоего флота. Думаешь, патрикий Варда появился у берегов Климатов из-за тебя, уже причинившего империи всё зло, какое только мог, и возвращавшегося домой с добычей, которую едва могли вместить твои ладьи? Нет, он должен был переправить имперских солдат из Климатов на Днепр, чтобы они вместе с кораблями, поднявшимися по Днепру, осадили и захватили Киев. А слышал ли ты, что на Дунае были собраны ромейские легионы, которым было приказано одновременно с нападением Варды на Киев вторгнуться на Русь с запада? А знаешь ли, что собранная у Белой Вежи отборная хазарская конница выступила в поход на Кавказ лишь после того, как сорвался заговор кагана с ромеями о совместном нападении на Русскую землю? А известно ли тебе, что у печенежского кагана, чья орда обосновалась близ днепровских порогов, побывали переодетые в степняков византийские посланцы, чтобы склонить печенегов на свою сторону в войне с Русью? Твой друг детства Рогдай и воевода Ярополк ничего не говорили тебе об этом? Тогда услышь всю правду от меня...

И Ольга со всевозможными подробностями, искусно перемешивая истину с вымыслом, нарисовала перед глазами Игоря живописную картину страшного заговора всех недругов-соседей, который, согласно разработанному ею с Григорием плану, недавно угрожал Руси.

   — Теперь ты знаешь, какая опасность нависла над Киевом и Русью после твоего поражения, — печальным голосом завершила Ольга своё повествование. — Ответь, как поступил бы ты на моём месте в этом положении?

   — Первым делом собрал бы у Киева всё не ушедшие в поход войска, а князьям Червенской Руси велел бы нанести удар в спину ромеям, двинувшимся на Русь с Дуная, и, насколько возможно, задержать их. Затем отправил бы ладейную дружину к порогам, чтобы не позволить кораблям патрикия преодолеть их, а полоцкому и древлянскому князьям приказал бы...

В горнице раздался язвительный смех Ольги:

   — Великий князь, ты говоришь, как поступил бы на своём собственном месте, но не на моём. Не сомневаюсь, что твоего приказа не посмели бы ослушаться князья Червенской Руси. Верю, что согласно твоему повелению поступили бы полоцкий и древлянский князья, что любое твоё слово стало бы законом для каждого князя, какая бы кровь ни текла в его жилах и как далеко ни находился он от Киева. Ты для них — великий князь, воитель, с которым они вместе рубились в битвах и во славу Руси были готовы сложить головы, правитель, железной рукой покаравший бы всякого за неподчинение. А теперь поставь себя на моё место. Кто для князей земель я? Обычная женщина, ставшая женой великого князя, о которой они в лучшем случае что-либо слышали или когда-то видели и которая, будучи беременной и не опираясь на сколь-нибудь значительную военную силу, желала повелевать ими, тем паче во время вражьего нашествия. Ими, каждый из которых мнил себя величайшим военачальником и считал, что только он вправе занять опустевшее место великого князя. Веришь, что мой приказ значил бы хоть что-то для князей Червенской Руси? Что меня хоть в чём-то послушались бы полоцкий князь Лют, мечтающий обрести независимость от Киева, или древлянский князь Мал, ненавидящий Полянских князей больше, чем хазарского кагана? Молчишь, великий князь? Молчать я тоже умею, да только в ту пору, когда на Русь ополчились все её близкие и дальние недруги, я должна была не молчать, а действовать. Но как?

   — Ты могла бы дать патрикию Варде выкуп, которым императоры всегда откупаются от врагов, — выдавил из себя Игорь. — Богатый выкуп, такой, какой он пожелал бы получить. Императоры множество раз расплачивались со своими победителями золотом, а могучий Новый Рим существует до сих пор. Точно так ничего не случилось бы и с Русью, если бы ты единственный раз отвела от неё не мечом, а золотом угрозу вражьего нашествия.

   — Дать патрикию выкуп? Он и не заикался о нём! О каком выкупе можно вести разговор с Русью, которая привыкла получать чужие выкупы, а не раздаривать свои? Заплатив сегодня выкуп, она завтра или послезавтра отправила бы к Царьграду свои дружины, чтобы получить с него втрое больше! О нет, императору нужен был не выкуп, а разорение града, из которого для Нового Рима постоянно исходила и исходит угроза.

   — Каким же образом тебе удалось предотвратить нападение ромеев и хазар? — поинтересовался Игорь. — Заплатила кагану золота больше, чем посулил ему император за помощь в войне с Русью?

   — Нет. Хазарская конница уже была сосредоточена у Белой Вежи и вторглась бы на Русскую землю прежде, чем мои посланцы достигли Итиль-кела и встретились с каганом. Я поступила так, как только и могла поступить в моём положении — вбила клин между ромеями и хазарами, заставив патрикия Варду разорвать соглашение со степняками о совместных боевых действиях против Руси. А оставшись без союзника, каган не осмелился начинать войну в одиночку.

   — Но как ты смогла вбить клин между императором и каганом? Когда дело пахнет богатой добычей, союз таких хищников нерасторжим, против него бессильны прежние разногласия и обиды.

   — Знаю. Поэтому сделала так, чтобы союз между Новым Римом и Хазарией стал выглядеть не союзом императора и кагана против великой русской княгини, а сговором христианского и иудейского владык против христианской правительницы. А это не одно и то же. Особенно сейчас, когда Первый и Второй Рим борются за право стать главной, и единственной, столицей христианства в мире.

   — Не понимаю тебя. Христианский владыка, судя по твоим словам, — это император Византии, иудейский — каган Хазарии, а кто христианская правительница?

   — Я, — спокойно сказала Ольга и, сунув руку за вырез платья, вытащила оттуда небольшой серебряный крестик на такой же цепочке и показала его Игорю. — Чтобы разрушить сговор императора с каганом и спасти Русь от их вторжения, я стала христианкой, духовной сестрой императора и патрикия Варды. В результате они не посмели поднять оружие на свою сестру по вере, тем паче вкупе с каганом-иудеем.

Несколько мгновений Игорь рассматривал православный крестик, который впервые в жизни видел так близко, затем брезгливо скривил лицо. В его глазах, из которых до сих пор не исчезло выражение отрешённости, мелькнул гнев, повернувшись от окна, он оказался лицом к лицу с Ольгой.

   — Что ты сказала? Повтори! Повтори громче, ибо я не верю своим ушам! Повтори скорей! Я жду!

   — Чтобы разрушить сговор императора-христианина и кагана-иудея, не допустив их нападения на Русь, я была вынуждена принять христианство, — так же спокойно ответила Ольга. — Отныне я христианка, и законы стародавних русских богов не властны надо мной. Это та цена, которую мне пришлось уплатить, чтобы ты возвратился в прежний Киев, а не на его пепелище, чтобы вскоре увидел своего сына, а не справлял тризну по мне и не появившемуся на свет нашему ребёнку...

Но Игорь уже не слушал Ольгу.

   — Как ты посмела отступиться от веры предков? — почти кричал он. — Как могла предать наших богов и открыть душу и сердце чужому Христу? Ты, великая русская княгиня, моя жена, стала христианкой! Ромеи силой и хитростью пытаются навязать нам своего Христа, однако Русь успешно противится этому, а ты добровольно отреклась от родных богов-покровителей и стала служить чужеземным...

Ольга не оправдывалась. Потупя голову, она слушала гневную речь мужа, с трудом веря, что всё так счастливо для неё складывается. Ярость Игоря была вызвана тем, что она, став христианкой, не только предала старых языческих богов, но бросила тень на него как на мужа, чьё мнение по данному поводу не сочла нужным узнать, и как на великого князя, водившего с именем Перуна дружины русичей против империи Христа, которая под знамёнами с его ликом причинила Руси столько кривд и горя. Игорь расценивал вероотступничество Ольги как её личное дело, как поступок, касавшийся только их двоих, мужа и жены, когда недобрая слава одного из них ложится чёрным пятном на доброе имя другого. Игорь не смог понять самого главного и наиболее для себя опасного. Она, великая княгиня, бросала открытый вызов всей языческой Руси, олицетворением которой был он, великий князь, она, которой вскоре суждено было стать матерью княжича-наследника, могла воспитать его не отважным внуком Перуна, а послушным слугой Христа. Выдвинь Игорь против Ольги эти обвинения, ей сейчас пришлось бы очень трудно, а в обычной перебранке между мужем и женой, кем бы они ни были, чаще всего верх одерживал не тот, кто прав, а тот, кто хитрее, изворотливее и изощрённее в словесных премудростях. В семейных ссорах она не намерена уступать Игорю!

— Спрашиваешь, как могла я поверить, что хазарская конница двинется на Русь, а не поскачет против войск багдадского халифа на Кавказ? — не сказала, а скорее прошипела Ольга. — А как ты поверил в то, что император Нового Рима поплывёт в тёплые моря, а не станет поджидать тебя со всем своим флотом на пути к Царьграду? Хочешь знать, почему я позволила убедить себя, что корабли патрикия Варды собираются подняться по Днепру и осадить с пехотой из Климат Киев, а не поджидать в Сурожском проливе тебя? А как тебе взбрело в голову, что в днепровском лимане тебе устроена хитроумная ловушка, когда там было всего-навсего восемь ромейских кораблей, выставленных напоказ для таких глупцов, как ты со своими воеводами, которые от их вида удирали до Сурожского моря? Говоришь, что у женщин волос длинный, а ум короткий? А каким был твой ум, когда боги у Перунова источника на Лысой горе и воеводы на раде предупреждали тебя о грядущей неудаче затеянного набега на Царьград, а ты упёрся на своём? Заявляешь, что на моём месте ты без труда разгадал бы все козни ромеев и хазар? Так почему ты на своём месте не разгадал козни одного лишь ромейского императора, и, не отправь я к Сурожскому морю конницу Рогдая, кто знает, стоял бы ты сейчас в этой горнице или остался бы навсегда в Дикой степи? Какие мы все умные-разумные на чужом месте и после того, как всё завершилось и стало ясным...

Подняв глаза, Ольга увидела, как побагровело лицо Игоря, как закусил он от ярости губу, как с хрустом сжались в кулаки его пальцы. Не договорив, Ольга придержала язык.

Зачем она уподобилась мужу, впавшему в неистовство там, где это совершенно ни к чему? Впрочем, Игоря как раз и можно понять: его душу ещё жжёт позор недавнего поражения, и сейчас он, пользуясь подвернувшимся удобным случаем, выплёскивает на неё всю накопившуюся в нём злость. Но даже будь дело иначе, разве одерживает умная жена верх над мужем, отвечая грубостью на грубость, оскорблением на оскорбление? О нет, чтобы одержать победу над самым грозным мужем, у неё имеется совсем другое оружие — показное послушание и притворные ласки. Почему забыла она об этом безотказном оружии, которое так помогло ей совсем недавно, когда Игорь убрал стражу от её покоев? Надо прибегнуть к нему и сегодня.

Прежде чем Игорь успел что-либо ответить на её обличительную речь, Ольга обняла его за плечи, прижалась грудью. Запрокинув голову, посмотрела ему снизу вверх в глаза, тихо, взволнованно зашептала:

   — Любый, о чём мы говорим? Так ли должны вести себя муж и жена, избежавшие стольких бед и встретившиеся в добром здравии? Зачем бередим ещё не зарубцевавшиеся раны, копаемся в горьком прошлом, ежели нужно думать о будущем? Не только о нашем, но и его будущем. — Ольга обхватила кисть правой руки Игоря, стала водить её ладонью по своему заметно округлившемуся животу. — Чувствуешь его? Скоро он будет с нами, и ты станешь готовить себе наследника, продолжателя дел своих.

Не прекращая гладить Игоревой ладонью свой живот, Ольга ткнулась лицом ему в грудь, заговорила, едва сдерживая рыдания:

   — Ты укоряешь меня, что я напрасно приняла новую веру, поскольку Руси не страшны ни ромеи, ни хазары, ни их союз. Ты убеждён, что, даже захвати вороги Киев, они никогда не завоевали бы Русь, раскинувшуюся от Русского до Варяжского моря и от Карпатских гор до Дикой степи. Ты прав, сегодняшней Русской державе не опасен никакой неприятель, вздумавший не ограничиться набегом за добычей, а покорить её своей власти. Но, принимая новую веру, я думала не только о судьбе Руси, но и нашего ещё не увидевшего свет ребёнка, будущего княжича-наследника. Что стало бы со мной и, значит, с ним, возьми вороги Киев и захвати окрестные Полянские земли? Кому и где я нужна, ждущая ребёнка и, следовательно, не способная организовать борьбу с вторгнувшимися чужеземцами? А коли этого не могу сделать я, великая княгиня, этим занялись бы другие князья, например, Древлянский, Полоцкий, Новгородский. И когда один из них, взявший остальных князей под свою руку, изгнал бы ворога из пределов родной земли и прослыл её избавителем, думаешь, он вспомнил бы обо мне и нашем сыне и пригласил нас, как твоих законных наследников, на стол великих киевских князей? Нет, он занял бы его сам! Ты мыслишь иначе?

Игорь молчал, и ободрённая Ольга, прерывая изредка речь тихими всхлипываниями, продолжала:

— Не ведаю, смирились бы с властью нового самозваного великого князя его бывшие сподвижники или затеяли междоусобицу за верховенство над Русью, но в одном убеждена твёрдо — роду Рюриковичей на столе великих киевских князей наступил бы конец. Принимая христианство, я спасала не столько Русь, которая устояла бы перед любым недругом, сколько власть Рюриковичей над Киевом и всей Русской землёй! Я сберегала нашего будущего сына и всех тех, кто должен пойти от его семени! Я не позволяла замарать добрую память о всех князьях из рода Рюриков, ибо новый великий князь наверняка постарался бы втоптать в грязь все их деяния, дабы возвысить собственные. Рюрику он припомнил бы умерщвление призвавших его на княжение словенских старшин и гибель новгородского воеводы Вадима Храброго[59], Олегу — вероломное убийство киевских Полянских князей Аскольда и Дира, тебе — неудачные походы на Хвалынское и Русское моря. Своим крещением я спасла род Рюриков от гибели м недоброй памяти о них потомков!

Ты по-прежнему считаешь мой крестик на шее слишком дорогой ценой за всё мной перечисленное? — робко спросила она.

Тяжело дыша, Игорь опять не ответил, и Ольга поняла, что его гнев проходит. Она победила мужа, одержала над ним верх! Значит, ей удалось выбрать верное оружие в поединке с Игорем. Однако торжествовать ещё рано, её победа должна быть полной и не вызывать сомнений не только у неё, но и у мужа.

— Принимая христианство, я прежде всего заботилась о нас с тобой и будущем княжиче-наследнике. Я думала, как сохранить за ним стол киевских князей, ежели тебе суждено погибнуть в походе, и какую жизнь нам следует вести, возвратись ты домой, чтобы воспитать сына достойным великим князем Руси. Ведь в последнее время мы не всегда с тобой ладили, поскольку злые языки наговаривали тебе, что якобы я стремлюсь захватить власти больше, нежели её надлежит иметь великой княгине. Я не хочу, чтобы подобные разговоры продолжались после рождения сына, служа причиной размолвок между нами, и моя новая вера — надёжный залог, что их больше не будет. Какая вообще может быть власть у великой княгини — христианки в языческой державе, какой вес может иметь её слово для язычников-воевод и язычников-бояр, привыкших видеть в человеке с крестом на груди только врага? Когда наши недоброжелатели-завистники перестанут настраивать тебя против меня, между нами воцарят мир и понимание, и мы оба займёмся воспитанием сына-княжича. Любый, разве ты не желаешь того же?

Ответа вновь не последовало, но свободная рука мужа легла Ольге на голову, принялась ласково гладить шею, щёки. Вот теперь её победа не подлежит сомнению, и это признал Игорь! Коли так, она сегодня же открыто, а не таясь, как прежде, отправится в храм на службу. Отправится на виду у бояр и воевод, на виду обитателей великокняжеского терема и всего Киева. Стольный град и вся Русь должны знать — великая княгиня Ольга отреклась от старых богов и не подвластна их законам, отныне она — христианка!

12


Выслушав рассказ взволнованного Брячеслава и оставшись у костра вдвоём с Браздом, Любен со злостью переломил толстую ветку, швырнул её в огонь.

   — Обхитрили нас ромеи, воевода. Даже не пропусти их варяги без боя, они всё равно вырвались бы из ловушки. Кто мог подумать, что Иоанн ударит всеми силами в сторону, откуда только что прибыл? Всё время спешил к морю и вдруг попятился назад.

Лицо русича осталось невозмутимым.

   — Сами свершили ошибку, сами её исправим. Скажи, Любен, хорошо ли ты знаешь дорогу, на которую свернули ромеи?

   — Только в этом году я проскакал по ней из конца в конец не один десяток раз. Вначале она ведёт в разрушенное камнепадом селение, затем упирается в старую смолокурню на Зелёной горе. Стратигу не суждено уйти от нас.

   — Куда ромеи могут двинуться с Зелёной горы?

   — На ней имеются, помимо дороги, три тропы. Две ведут к морю, одна — к заброшенному зимнему пастбищу. Мы перекроем все четыре спуска с горы, и ромеи снова окажутся в западне. Однако теперь мы не позволим перехитрить себя.

Бразд поправил концом копья горевшее в костре полено, раздумчиво, с остановками заговорил:

   — Перекрыть дорогу и тропы легче всего, но что делать дальше? Брать гору приступом? Однако ромеев столько же, сколько сейчас нас, а один воин в обороне за рвом и завалом стоит трёх наступающих. Укрывшись на горе и надеясь на помощь спафария Василия, недруги учинят нам жесточайшее сопротивление, их уничтожение будет стоить большой крови. Брать ромеев измором? У них сотни лошадей, походные вьюки с мукой и крупой, они могут пребывать в осаде хоть до зимы, а нам ещё следует помочь главному воеводе Асмусу в битве против спафария. Нет, Любен, отряд стратига надобно разгромить иначе, причём вовсе не на Зелёной горе.

   — Но где и как?

Бразд с лукавинкой взглянул на Любена:

   — Ответь, кто сильнее: матёрый волкодав или слабый котёнок?

Удивлённый болгарин едва не уронил в огонь кинжал, на котором жарил кусок мяса.

   — Конечно, волкодав. Но при чём здесь он и котёнок?

   — Правильно, воевода, волкодав в сто крат сильнее котёнка, — согласился Бразд. — Поэтому котёнок всегда ищет спасения от злого пса в бегстве. Однако когда его загоняют в угол и бежать некуда, он смело бросается в глаза самому свирепому псу и борется за жизнь до конца. Точно так будут сражаться до последнего ромеи, когда мы окружим их на Зелёной горе. А это лишние смерти и потеря драгоценного для нас времени. Необходимо выпустить ромеев с горы, заставить поверить в обретённое ими спасение, а затем внезапно напасть, когда они меньше всего будут этого ожидать. Согласен со мной?

   — Да. Но каким образом свершить задуманное?

   — Это сделают сами ромеи. Нам следует лишь подтолкнуть их к этому, вселить в их головы мысль о возможном спасении. Любен, для осуществления нашего замысла мне нужен человек, хорошо знающий здешние места и готовый умереть в борьбе с империей.


Пощипывая бороду, стратег не сводил внимательного взгляда с приведённого к нему старика болгарина. Согбенный, босой, нищенски одетый, слезившиеся глаза выцвели от времени. В руках лукошко, наполовину заполненное грибами.

   — Откуда он? — обратился Иоанн к Фулнеру, который вместе с акритами доставил к нему болгарина.

   — Встретили в лесу возле старой смолокурни.

   — Кто ты, старик? — спросил византиец у болгарина.

   — Никто, господин, просто Божий человек, — последовал тихий ответ. — Остался на всём белом свете один и доживаю век в брошенной смолокурне. Когда-то и у меня был дом, семья, радость, надежды. Да все в мгновение ока смели камни, что хлынули однажды с горы на селение.

А кому нужен больной старик, который не может ни построить себе дом, ни возделать землю кмету? Потому и вынужден жить в старых заброшенных развалинах.

   — Не завидую твоей доле, старик, — сочувственно сказал Иоанн. — Однако Небо вняло твоим молитвам и послало нас. Если проявишь сегодня хоть немного мудрости, то до конца дней своих забудешь о нищете. Ответь, ты хорошо знаешь эти места?

   — Гора и её окрестности стали для меня родным домом. Мне было бы стыдно не знать свой дом.

   — Куда можно спуститься с этой горы?

   — На горе четыре, ведущие вниз дороги. Куда тебе надобно, господин?

   — Четыре? — повторил Иоанн, переглядываясь с Фулнером. — Мои воины обнаружили всего три. Какую они упустили? Впрочем, лучше назови все доступные для спуска места.

   — Прежде всего дорога, по которой вы поднялись на гору. Затем две тропы, что сбегают в сторону моря. И наконец, старая, чудом сохранившаяся козья тропа, по которой пастухи, когда ещё существовало моё селение, гоняли скот на зимние пастбища.

Иоанн перевёл взгляд на Фулнера:

   — В скольких местах славяне громоздят завалы и копают рвы, преграждая нам путь с горы?

   — В трёх. На дороге и двух тропах, ведущих к морю. Видимо, они тоже не обнаружили козью тропу, о которой сообщил старик. Но вдруг от старости он что-либо путает? — метнул на болгарина подозрительный взгляд викинг.

   — Я говорю правду, — сказал старик, внимательно прислушивавшийся к разговору Иоанна с Фулнером. — Просто козья тропа никому давно не нужна и о ней все забыли. Она заросла подлеском, скрылась под травой и осыпями камней. Как могут сыскать её русы, чужие в этих горах, или дружинники покойного кмета Младана, пришедшие сюда с противоположной стороны перевала? Это воины, а не пастухи. Им больше знакомы дороги в далёких заморских краях, нежели тропы в родных горах.

   — Однако среди болгарских воинов могут быть уроженцы здешних мест. Неужели козья тропа неизвестна даже им, пусть не пастухам, но наверняка заядлым охотникам? — не отставал от болгарина Фулнер.

   — Откуда им знать о ней? — пожал плечами старик. — С тех пор как исчезло моё селение, на горе редко кто бывает, а окрестные места из-за частых камнепадов слывут проклятыми Богом. Так что о тропе помню я один, постоянно живущий здесь. Да и то страшусь без крайней нужды ходить по ней, настолько это опасно.

Иоанн поднялся с камня, на котором сидел, вплотную приблизился к болгарину.

   — Старик, вначале по козьей тропе ты скрыто выведешь моих воинов с горы, затем поможешь нам достичь побережья. За это получишь сто золотых монет. Их с лихвой хватит тебе на новый дом и безбедную жизнь. Согласен?

Болгарин нахмурил брови. Насколько мог, расправил плечи, подал грудь вперёд.

   — Что будет, если я скажу — нет! — Голос старика звучал по-прежнему тихо, однако в тоне явно чувствовался вызов.

   — Тогда немедленно умрёшь, а мы найдём тропу сами и выберемся отсюда без твоей помощи, — спокойно ответил стратиг. — Как видишь, тебе уже ничем не помешать нам, равно как ты лишён возможности сослужить добрую службу русам и соотечественникам. Поэтому думай о себе. Итак, выбирай: смерть на месте или жизнь и богатство.

Болгарин опустил голову, его губы беззвучно шевелились, словно он разговаривал сам с собой.

   — В таких случаях не выбирают, — наконец обречённо сказал он. — Я согласен. Однако по тропе не пройти с лошадьми, твоим воинам придётся оставить их на горе.

   — Нам всё равно пришлось бы расстаться с ними, — проговорил Иоанн. — Толку от них вне дорог мало, а на козьей тропе они нас могут выдать топотом или ржанием. Старик, мы выступаем в путь сейчас же. Ты пойдёшь первым, и помни, что твоя жизнь и смерть всецело в нашей власти...

На второй день пути после бегства с Зелёной горы на одном из привалов Фулнер отозвал в сторону старшего акрита. Указал ему место рядом с собой на брошенном в траву плаще.

   — Я слышал от спафария, что ты родился в горах, — начал викинг, пристально глядя на собеседника. — Это так?

   — Да. Моя родина — Корсика. Её горы почти такие же, как эти. Как давно я там не был, — с тоской сказал акрит.

   — Я тоже родился и вырос в горах, только на севере, — торопливо заговорил Фулнер, отвлекая собеседника от ненужных воспоминаний. — Они совсем иные, нежели в Болгарии либо на Корсике. Однако во всех горах, что подступают к морю, есть много общего. Ответь, куда на твоей родине ведут все прибрежные тропы, где бы они ни брали начало и сколь длинны или коротки ни были?

   — Они соединяют между собой селения либо выводят к морю. Для какой ещё другой цели их прокладывать?

   — Точно так обстоит дело и здесь, в Болгарии. Стратиг сейчас мечется, как старый лис, по горам и тропам, стремясь сбить со следа погоню, которая, по его мнению, движется за нами. Однако его метания вовсе не от большого ума: сколько и где бы он ни петлял, любая рано или поздно выбранная им тропинка обязательно приведёт его к морю. Поэтому славянам не нужно идти за нами следом: сберегая силы, они встретят нас на самом берегу, преградив путь к спафарию. Встретят отдохнувшие и полные сил, укрытые за рвами и завалами, полностью готовые к бою. Нам не прорваться к главным силам, горы либо побережье станут нашей могилой, — закончил Фулнер.

   — Зато мы отвлечём на себя значительную часть славянского войска, чем поможем спафарию Василию и комесу Петру одержать решающую победу над варварами. Этим мы выполним свой долг перед империей, — осторожно ответил акрит, пытливо всматриваясь в лицо викинга, стремясь понять его сокровенные мысли.

   — Плевать на империю!.. — прошипел Фулнер. — Какое дело до неё нам, свиону и корсиканцу? Пусть за неё подыхают византийцы, а мы не должны Новому Риму ничего! Вырваться из этих гор живыми — вот наш истинный долг!

В глазах акрита мелькнул испуг, он быстро завертел головой по сторонам:

   — Господин, ты знаешь, как поступают в имперской армии с дезертирами? Их распинают на крестах.

   — Я предлагаю не дезертировать, а пробиваться к спафарию отдельно от этого стада ослов, — кивнул головой Фулнер на расположившихся невдалеке от них на отдых легионеров. — Знай, что именем императора Нового Рима спафарий Василий пожаловал мне чин византийского центуриона и велел подчиняться только ему. Отправившись со мной, ты и твои люди лишь выполните мой приказ, как и положено дисциплинированным солдатам. Итак, готов ли ты следовать со мной, чтобы сообщить спафарию о событиях на перевалах?

После этих слов акрит уже не раздумывал. Если раньше он удивлялся самостоятельности и независимости, с которыми викинг держался даже в присутствии стратега, то теперь всё встало на свои места. Но главное, предложение Фулнера сулило возможность вырваться из ловушки, в которой, по мнению опытного солдата, сейчас оказался отряд Иоанна.


   — Я и мои акриты идём с тобой, центурион. Однако никто из нас не знает окрестных гор, а нам отныне придётся скрываться не только от славян, но и от легионеров стратега. К тому же до лагеря спафария путь далёк и небезопасен.

   — Неизвестны горы нам — знакомы старику болгарину. Стратег приказал нам не спускать с него глаз и не отходить ни на шаг. — В глазах викинга мелькнули насмешливые искорки. — Что ж, выполним его приказ и прихватим проводника с собой...

Отдохнувший после привала Иоанн поначалу встревожился, не обнаружив подле себя Фулнера и болгарина-проводника.

   — Варяг со стариком и акритами ушли по тропе вперёд, — сообщил стратегу ведавший охраной привала легат. — Сказали, что будут разведывать дорогу и в случае опасности сразу известят тебя об этом. Море уже недалеко, и старик боится встречи с русами.

Успокоенный Иоанн приказал двигаться в сторону, куда направились Фулнер с проводником, и вскоре византийский отряд растянулся по склону горы. Солнце палило немилосердно, раскалённый воздух не тревожило даже малейшее дуновение ветерка. Легионеры, несущие на себе сёдла брошенных на Зелёной горе лошадей, изнывали от духоты и жажды. Многие посбрасывали каски и доспехи, предпочитая нести их вместе с сёдлами на спине или плечах. Неожиданно далеко впереди блеснуло море, и остановившийся стратиг широко перекрестился.

— Слава Богу, болгарин не обманул нас. — Он внимательно осмотрелся по сторонам, ткнул пальцем влево от тропы. — В этом ущелье сделаем привал. Вода и тень спасут нас от жары, кусты и деревья рассеют дым от костров. Сейчас, на подходе к морю, можно встретить поджидающих нас славян, поэтому легионерам необходимо хорошо отдохнуть и подготовиться к возможному бою.

Иоанн первым спустился с тропы в ущелье. Жадно напился воды из ручья, с наслаждением вытянулся в тени на густой, мягкой траве. Блаженно прикрыл глаза, стал наблюдать, как в ущелье втягивались его усталые солдаты. Как они разбредались по склонам и, подыскав подходящее место, разжигали костры, рассаживались вокруг них. Некоторые, сбросив доспехи и одежду, прежде чем заняться приготовлением горячей пищи, бросались вначале мыться к ручью.

Стратиг уже начал погружаться в сон, как вдруг страшный грохот заставил его вскочить на ноги. По склонам ущелья, ломая деревья и сметая с пути кустарник, на византийский лагерь неслись каменные лавины. Когда объятые ужасом легионеры в поисках спасения бросились к выходам из ущелья, там, преграждая им дорогу, начали падать вековые деревья, за образовавшимися древесными завалами тотчас стали появляться один за другим ряды готовых к бою славянских лучников. Навстречу византийцам засвистели первые стрелы...

Спафарий правильно рассчитал время, когда отряд стратига мог подойти к лагерю. На следующий день к вечеру в направлении, откуда Василий поджидал Иоанна, заклубилась на дороге пыль. В лучах заходившего солнца засверкало оружие и доспехи всадников, лавиной мчавшихся сзади на один из славянских завалов. Василий покосился на свои находившиеся в боевой готовности когорты: не пора ли давать им сигнал для выступления на помощь стратигу?

Но что это? Вместо того чтобы готовиться к бою либо отступать в горы, вражеские воины бросились всадникам навстречу, обступили передних. До слуха Василия донеслись громкие, радостные крики смешавшихся в одну толпу прибывших конников и стерегущих византийский лагерь врагов. Внимательно присмотревшись, спафарий различил на всадниках славянские шлемы и доспехи, увидел на их плечах длинные, столь характерные русские щиты. Его намётанный глаз задержался на широких варяжских секирах, прикреплённых к сёдлам некоторых всадников.

Увиденное не требовало объяснений, и Василий скрылся в шатре. Его обнадёживала мысль, что отряд стратига погиб не целиком, что какой-то его части позже удастся соединиться с основным византийским войском.

Действительно, перед рассветом в лагерь пробрался с акритами и болгарином-проводником варяг Фулнер, которого дежурный центурион немедленно доставил к Василию. От него спафарий услышал о всех злоключениях отряда стратига, о его бесславной гибели в устроенной славянами в одном из ущелий близ моря засаде, свидетелем чего викинг стал, находясь на вершине соседней горы. Собственное спасение Фулнер объяснил тем, что раньше, чем на отряд напали славяне, он с проводником и акритами был направлен стратигом на разведку предстоявшего послепривала пути.

Отпустив викинга, Василий долго сидел, сжав голову руками. Вызвав затем дежурного центуриона, он распорядился доставить в шатёр капитанов хеландий, успевших снова вернуться к нему.

   — Останься и ты, — приказал он центуриону, когда тот, приведя моряков, собрался покинуть шатёр.

Хмуро оглядев замерших перед ним капитанов, Василий не спеша заговорил:

   — Сейчас отправитесь к друнгарию и передадите, что отряд стратига Иоанна полностью погиб, я окружён и завтра буду вынужден принять бой со славянами. Приказ друнгарию: с рассвета быть наготове и ждать моего сигнала — два раза подряд три пущенные в небо дымные стрелы. Заметив сигнал, пусть тут же плывёт к лагерю, чтобы принять на борт людей. Вы оба останетесь с друнгарием и вместе с ним ответите головой за исполнение приказа.

Отправив моряков, Василий подошёл к центуриону, положил ему руки на грудь, где на выпуклой поверхности доспеха было выгравировано изображение креста-распятия.

   — Илья, мы не первый год знаем друг друга. Видит Бог, я давно хотел дать под твоё командование когорту. Однако мне всегда было жаль расстаться с тобой, потому что в первую очередь я воспринимал тебя не как солдата, а как верного друга, которого желаешь иметь рядом с собой. Сейчас, в тяжелейшую минуту, когда мы оба смотрим смерти в глаза, я открываю тайники своей души только тебе. Выслушай и пойми меня правильно... Завтрашнюю битву мы проиграли, даже не выстроив ещё своих солдат: славян больше, они сражаются на родной земле, окрылены победой над стратигом Иоанном. Мне нисколько не жаль вонючего охлоса[60], что именуется солдатами великой империи, удел которого в том и состоит, чтобы по моему приказу умирать во славу Византии. Пусть весь легион ляжет под славянскими мечами, но мы с тобой обязаны, несмотря ни на что, уцелеть. Ибо только мы и нам подобные — цвет и гордость Нового Рима, его основа и созидатели.

Я не могу покинуть войско без сражения, иначе меня обвинят во всех ошибках этого с самого начала обречённого на неудачу похода и отрубят на ипподроме[61] голову. Зато я имею полное право уцелеть после проигранного сражения и спастись вместе с остатками своих солдат. Так я и намерен завтра поступить. Илья, ты лучше меня знаешь легион, отбери из его солдат и командиров две когорты самых опытных и отважных. Во время битвы я оставлю их в личном резерве, и, когда к берегу подойдут корабли друнгария, мы пробьёмся с этими когортами на их палубы. Только так можно спастись, не замарав при этом своё имя трусостью. — Василий убрал руки с груди собеседника, усмехнулся. — У империи много легионов, однако жизнь у нас с тобой лишь одна.

С понимающей ответной улыбкой Илья склонил голову.

— Спафарий, считай, что две сводные когорты лучших солдат империи уже под твоим личным командованием. А мой дядя, патриарх всех христиан империи, при необходимости замолвит за нас перед императором слово, и наши подвиги на этих берегах не останутся без щедрой награды. Но для этого, как ты правильно сказал, мы должны возвратиться домой живыми.


Поднявшееся над горизонтом солнце ударило косыми лучами в стену русских червлёных щитов, заиграло на их поверхности и украшениях всеми оттенками красного цвета от нежно-розового до ярко-багряного. Казалось, что между берегом моря и горами разложен огромный, вытянутый в длину костёр, буйно пламенеющий на фоне свежей зелени леса и пепельно-серых скал. Лучи солнца засверкали на лезвиях копий, заискрились в складках кольчуг, слились с ослепительной белизной надетых перед боем свежих рубах.

Перед славянскими дружинами, спиной к солнцу, замерли три прямоугольные коробки византийских таксиархий. За ними на невысоком пригорке виднелись две расположенные уступом резервные когорты, над которыми развевалось знамя легиона с ликом Спасителя и вышитой под ним надписью: «Ника!»[62]

Стоявший рядом с Асмусом и Браздом воевода Любен повернулся к славянским шеренгам, рванул из ножен меч, указал им на византийцев.

— Болгары! Братья-русичи! — раздался его зычный голос. — Вот она — империя, мечтающая отнять у славян родину и свободу! Сегодня она явилась с огнём с мечом в Болгарию, завтра шагнёт через Дунай на Русь! Так пусть за все кривды и горе, что принесла славянам, империя получит смерть!

   — Смерть ромеям! — могуче пронеслось над славянскими рядами.

Крик этот, отразившийся от гор и усиленный эхом, снова вернулся к дружинам, прошумел над ними, исчез над просторами моря.

Тотчас щиты, стоявшие у ног дружинников, взлетели на их плечи, копья, смотревшие до этого вверх, склонились и замерли, выставленные жалами в сторону врага. Тысяцкие и сотники, обнажив мечи, шагнули вперёд, застыли перед рядами воинов. Взмах меча Любена — и славянские дружины двинулись в бой.

Трижды сходились противники в ожесточённой сече, и столько же раз славяне возвращались на своё прежнее место. Силы сторон, введённые в бой, были примерно равны, одинаково умелы и опытны. И насколько яростно атаковали славяне, настолько упорно было сопротивление византийцев, понимавших, что на сей раз они сражаются не за интересы империи или во славу императора, а прежде всего защищают собственные жизни. Когда славяне, столкнувшись с ромеями в четвёртый раз и не прорвав их железные ряды, собирались вновь отступить, воевода Асмус подозвал к себе Микулу, назначенного командовать славянским резервом.

   — Тысяцкий, оставь при мне варягов и две сотни русичей. Всех других воинов бери под своё начало, пробей среди ромеев брешь и ударь на спафария. Он находится под знаменем среди ещё не вступивших в битву когорт.

Удар отряда Микулы был сокрушающим. Выстроив дружинников по пять десятков в ряд, тысяцкий направил свежие шеренги русичей одну за другой в центр оборонительной позиции византийцев. Сопровождаемые меткой стрельбой сотни отборных лучников, прикрывавших фланги ударного клина, воины Микулы после кровопролитной схватки прорвали фронт ромеев. Уничтожая либо заставляя врагов спасаться бегством, поддерживаемый одновременным натиском русичей и болгар с других направлений, отряд Микулы достиг подножия пригорка, над которым реяло знамя легиона и расположились коробки резервных когорт. Здесь русичи были остановлены тучей дротиков, стрел, камней.

Прекратив наступление и укрывшись за щитами, воины Микулы стали размыкаться в стороны, охватывая пригорок полукругом. Русские лучники, оттянувшись за спины своих копьеносцев и мечников, со всей возможной скоростью посылали в противника ответные стрелы. Прежде чем дружинники снова двинулись в бой, над византийскими шеренгами взметнулось вверх несколько длинных шестов с прикреплёнными поперёк них деревянными перекладинами. На шестах и перекладинах были часто развешаны золотые и серебряные цепи, браслеты, ожерелья, вязанки колец и перстней, пухлые от монет сафьяновые кошельки. Украшения ярко вспыхивали и блестели на солнце, драгоценные камни, которыми они были усыпаны, искрились и переливались.

Это был старый, испытанный приём византийских полководцев: в критические минуты боя они «дарили» солдатам часть войсковой казны или захваченной добычи, а иногда и личные драгоценности. Легионерам же, дабы стать обладателями этих богатств, оставалось «лишь» защитить их от противника, который стремился захватить добычу с не меньшим упорством, чем византийцы — отстоять её для последующего дележа. Под шесты, моментально ставшие самой притягательной силой для легионеров, со всех сторон потянулись разбежавшиеся от удара отряда Микулы византийцы. Вымуштрованные годами суровой учёбы, закрепившие до автоматизма полученные навыки в сражениях, они стали сбиваться в десятки, вытягиваться в линии центурий, заслоняя собой висевшие над головами сокровища и готовые скорее умереть, нежели уступить их кому-либо другому...

Расталкивая локтями и плечами товарищей, из толпы викингов выбрался сотник Индульф, торопливо направился к Асмусу. Остатки варягов, вернувшихся с воеводами Браздом и Любеном после разгрома отряда стратига Иоанна, были включены в тысячу Микулы, который после Асмуса пользовался у викингов самым большим авторитетом. Даже введя в сражение основную часть воинов Микулы, воевода, хорошо знавший варягов, оставил их опять-таки в резерве. Киевские князья и их воеводы, стремясь иметь викингов под своим знамением поступали так не из-за любви к ним или признания особых боевых качеств, а оттого, что, не сделав варягов сегодня собственными союзниками, возможно, завтра имели бы их врагами.

   — Главный воевода, — проговорил Индульф, останавливаясь против Асмуса и опираясь на секиру, — мои гирдманы изнывают от скуки. Разреши им тоже вступить в бой. Клянусь, что я швырну ромейское знамя, как тряпку, к твоим ногам.

Опустив единственное око в землю, Асмус едва заметно усмехнулся. С появлением на поле боя шестов с драгоценностями он ждал этого разговора. Ответ на предложение Индульфа тоже был готов, ибо славян было слишком мало, чтобы пренебречь воинским умением и отвагой почти сотни викингов. Сейчас был тот редкий случай, когда эти наёмные солдаты, в любой ситуации прежде всего пекущиеся о личном обогащении, станут сражаться с полным напряжением сил.

   — Добро, сотник, веди своих гирдманов в бой. Передай, что вся добыча, захваченная сегодня ими у ромеев, будет принадлежать только им. Киевский князь отказывается от части, принадлежащей ему по праву конунга, и уступает её храбрым союзникам-викингам.

Глаза Индульфа жадно блеснули. Приложив руку к груди, он низко поклонился Асмусу:

   — Ты щедр, русский воевода. Если бы у меня не было ярла Эрика, я желал бы служить только тебе.

   — Поспеши, сотник, ибо викинги могут оказаться без добычи. А сегодня есть чем поживиться.

Призывно махнув рукой наблюдавшим за ним и Асмусом викингам, Индульф направился к пригорку, остановился против шестов с драгоценностями, выстроил своих воинов клином среди охвативших пригорок полукругом дружинников Микулы. Когда рядом с тысяцким прозвучал сигнал рожка, зовущий в атаку, Индульф, медленно и тяжело ступая, двинулся вперёд. Несколько дротиков впились в его большой, словно амбарная дверь, щит, две или три стрелы насквозь пронзили леопардовую шкуру, наброшенную на левое плечо варяга, полдюжины камней пращников вдребезги разлетелась от удара о его крепкие доспехи. Индульф находился уже всего в паре шагов от ощетинившихся копьями рядов легионеров, не меньше десятка их жал нацелились ему в голову и грудь. Викинг, словно не замечая этого, сделал ещё шаг. Проревев, будто взбесившийся зверь, он со страшной силой швырнул утыканный дротиками и стрелами щит в стоявших против него легионеров, обеими руками занёс над головой огромную сверкающую секиру.

Индульф ни в кого не метил, не направлял удар в какую-то заранее намеченную точку. Он обрушил тяжёлое лезвие от правого плеча к левой ноге, словно косарь на лугу, круша перед собой всё встреченное. Зазвенели слетающие наземь вместе с хозяйскими головами каски, затрещали разрубаемые пополам щиты. В грудь варяга брызнули струи крови, в уши ворвались хрипы умирающих и громкие стоны раненых. В ответ из глотки Индульфа вырвался нечленораздельный торжествующий вопль, и он, шагнув в образовавшуюся в византийской шеренге брешь, опять занёс над головой страшную секиру.

В затылок за Индульфом, прикрывая его с боков щитами и выставленными вправо и влево копьями, двинулись два викинга-гирдмана. За ними, таким же образом защищая впереди идущих товарищей, устремились уже четверо. Словно железный таран, имеющий вместо острия крушившего всё на своём пути Индульфа, варяжский клин медленно, но неуклонно пробивался к увешанным драгоценностями шестам.

Викинги находились от византийского знамени всего в полутора-двух десятках шагов, наступавшие слева и справа от них русичи и болгары отставали от Индульфа на две-три длины копья. И тут с вершины пригорка взлетели в зенит три стрелы. Оставляя за собой хорошо заметные в безоблачном небе шлейфы чёрного дыма, они ещё не успели набрать максимальной высоты, как вслед за ними метнулись три новые дымные стрелы. Тотчас коробки не принимавших участия в битве резервных когорт шевельнулись, ощетинились копьями и, прикрывшись со всех сторон щитами, двинулись с пригорка в направлении моря. Как незадолго до этого отряд Микулы, они своей монолитной массой рассекли надвое стену сражавшихся и, расшвыривая перед собой без разбора всех оказавшихся на пути, стали спускаться к берегу.

Главный воевода Асмус видел, как тысяцкий Микула направил наперерез отступавшим когортам оставленную им в своём резерве единственную сотню. Растянув её на пути византийцев двумя шеренгами, он вместе с сотником Брячеславом занял место впереди дружинников. В это время на горизонте, где встречались и смешивались синей и голубой красками границы моря и неба, выросли паруса — это плыл к побережью ромейский флот. Неприятельские когорты сразу ускорили шаг, над головами легионеров гуще взвилась жёлтая песчаная пыль.

   — Главный воевода, ромеи хотят пробиться к берегу и уйти на кораблях, — встревоженно проговорил находившийся рядом с Асмусом Любен. — Дозволь мне остановить их и не допустить к морю.

   — Им не уйти от нас никуда ни по воде, ни по суше, — ответил Асмус. — Ты знаешь это не хуже меня.

Однако в глазах Любена было столько невысказанной мольбы, что Асмус смягчился.

   — Добро, быть по-твоему. Коли ты начал битву, тебе и завершать её. Бери оставшихся воинов и помоги Микуле с Брячеславом...

Прижав к плечу изрубленный щит и сжав в руке древко копья, тысяцкий ждал византийцев. Вот лезвия их копий рядом с его щитом, ноздри щекочет поднятая с земли ногами пыль и едкий запах чужого, вспотевшего под тяжестью доспехов тела. Резко вскинув щит, Микула отвёл от себя вверх несколько вражеских копий и, стремительно метнувшись вперёд, нанёс удар своим. Отпрянув назад, он успел достать копьём ещё одного византийца и, оставив его во вражеской груди, выхватил меч. Сжавшись в комок, укрывшись за щитом так, что между его верхним краем и шлемом виднелись лишь глаза, Микула вступил в схватку сразу с несколькими легионерами.

Меч тысяцкого сверкал без устали, щит звенел и трещал под вражескими ударами, за непродолжительный срок схватки Микула успел нагромоздить перед собой груду неприятельских трупов. Однако двум легионерам удалось зайти к нему сзади. Миг — и сарисса ударила Микулу в спину. Тысяцкий пошатнулся, его рука с мечом дрогнула, и в это мгновение ему на голову обрушился удар мечом. Падая и теряя сознание, тысяцкий уже не почувствовал ещё одного удара, нанесённого секирой в плечо. Лишь краем глаза успел заметить спешившие на помощь его воинам свежие славянские сотни во главе с воеводой Любеном и паруса приближавшихся к берегу ромейских кораблей...

Не обращая внимания налетевшие в лицо солёные брызги, друнгарий всматривался в наплывавший на нос дромона берег. Там, в широкой долине среди подступивших к морю гор, кипела битва и висели два огромных облака пыли: одно над пригорком посреди долины, другое невдалеке от берега. С обеих сторон в сражении участвовала только пехота, и друнгарий с удовлетворением подумал, что спафарию удалось правильно выбрать место для боя, лишив славян возможности использовать на зыбкой песчаной почве свою более многочисленную конницу.

   — Друнгарий, впереди по курсу мель, — сообщил капитан дромона. — Ещё немного — и мы сядем днищем на песок. Такая же мель справа и слева от нас.

   — Отправь хеландию проверить дно вдоль берега, — приказал друнгарий. — Всякая мель где-нибудь да кончается.

   — Хеландия только что вернулась с разведки, — ответил капитан. — Слева мель заканчивается в десятке стадий от места, где ведёт бой спафарий, справа ей нет конца. К берегу могут подойти лишь лёгкие хеландии, для дромонов пути дальше нет. Жду твоего решения, друнгарий, — почтительно закончил капитан.

Друнгарий задумался. Пристать к берегу всеми кораблями в десятке стадий от нужного места не имело смысла, точно так же бессмысленно было посылать для спасения остатков легиона одни хеландии. Помимо малой вместимости, они были беззащитны перед ливнем стрел и дротиков, которыми их, без всякого сомнения, встретят с берега славяне. Не говоря уже о том, что, лишённые поддержки могучих дромонов с их «греческим огнём», хеландии легко могли стать добычей стремительных русских ладей, могущих появиться в любой миг из какой-нибудь укромной, неизвестной византийцам бухты. Тогда в гибели имперских войск обвинят не спафария, потерявшего вначале в горах конницу и терпевшего теперь поражение на побережье, а его, друнгария, который якобы не смог спасти на кораблях остатки войск и способствовал этим их полному уничтожению.

Нет, он не позволит сделать из себя козла отпущения! У него есть приказ протовестиария Феофана лишь наблюдать за русскими ладьями, сообщая об их передвижениях спафарию, и в случае необходимости осуществлять связь по морю между отдельными частями подчинённых Василию войск. Однако никто не приказывал ему рисковать кораблями, следуя сомнительным распоряжениям ничего не понимающего в морском деле спафария.

Впрочем, вряд ли Василий понимал что-либо толком и в войне на суше! Ведь это не он умело выбрал место для кипевшего сейчас на побережье боя! Сражение именно в этой долине наверняка навязали ему славяне, знавшие об имевшихся в море больших отмелях и решившие лучше лишиться в битве козыря — превосходства в коннице, зато надёжно отрезать византийцам путь к бегству морем, заодно полностью обезопасив себя от действий вражеского флота. И он, друнгарий, не собирался исправлять ошибки спафария, рискуя навлечь вместо Василия на себя гнев императора за столь плачевно закончившийся поход и гибель всех сухопутных войск.

Друнгарий отвернулся от берега, взглянул на капитана:

— Мы бессильны чем-либо помочь спафарию, зато легко можем погубить корабли, сев в спешке на мель и подвергнувшись затем нападению ладей русов. Прикажи ставить паруса и уходить в открытое море...

Увидев удалявшиеся от берега корабли, многие легионеры стали бросать оружие и сдаваться. Признавая над собой полную власть победителей, они с отрешённым видом садились на песок, закладывали руки за голову. Положение византийцев давно было критическим: их войска на пригорке под шестами с драгоценностями потерпели полное поражение, а на пути пробивавшихся к морю когорт встал надёжный заслон из резервных сотен воеводы Любена. Только надежда на видневшиеся в море паруса своих кораблей ещё вселяла в сердца уцелевших легионеров веру в спасение и заставляла бешено рваться к воде. Сейчас исчезла эта последняя надежда, и солдаты не видели смысла в дальнейшем сопротивлении, результатом которого могла быть лишь их неминуемая гибель.

Только небольшая группа византийцев, сгрудившись вокруг спафария, продолжала сражаться с окружившими их славянами. С залитым кровью лицом, с изрубленным в щепы щитом сотник Брячеслав врезался в гущу последних защитников Василия. Разметав прикрывавших спафария легионеров, русич остался с ним лицом к лицу.

   — Держись, ромей! — прохрипел сотник, обрушивая на щит византийца столь сильный удар, что тот едва удержался на ногах.

Когда-то спафарий был прекрасным воином и смело мог помериться силой и умением владеть мечом с любым противником. Однако возраст и достигнутое высокое положение всё реже заставляли его брать в руки оружие, поэтому Василию было явно не по силам выдержать поединок с опытным, гораздо лучше подготовленным физически русичем. Ещё несколько точных, сильных ударов славянского меча, и клинок спафария, описав дугу, отлетел далеко в сторону, а Василий, упав на колени, с мольбой протянул к Брячеславу руки:

   — Рус, пощади! Я уплачу любой выкуп!

   — Пощадить? — вскричал сотник. — Нет, ромей! Ты умрёшь на этом месте! — И полочанин занёс над Василием меч.

Опустить клинок Брячеслав не успел — подскочивший сбоку воевода Бразд перехватил его руку.

   — Сотник, ромей твой пленник. Согласно нашим обычаям, ты волен сделать с ним всё, что пожелаешь, — сказал он оторопевшему от неожиданности полочанину. — Но исполни, если можешь, мою просьбу — продай ромея мне. Цену назначай любую.

Оправившийся от удивления Брячеслав вложил меч в ножны, вскинул голову:

   — Воевода, я взял спафария в полон не для торга. За пролитую сегодня кровь тысяцкого Микулы я собирался отдать Перуну жизнь главного из ромеев. Но ежели он тебе нужен, прими его от меня в подарок. Держи.

С этими словами Брячеслав толкнул Василия сапогом в спину, и тот распластался перед воеводой на песке. Перешагнув через спафария, сотник направился к морю, в котором славяне смывали с себя кровавые следы закончившегося сражения.

   — Вставай, спафарий, — приказал Бразд Василию. Когда византиец, шатаясь, поднялся на ноги, воевода холодно продолжил: — Василий, недавно я говорил, что судьба воина на редкость переменчива. Думаю, сегодня ты убедился в этом. Знай, я не забыл твоего гостеприимства, проявленного несколько дней назад, и намерен сполна уплатить за него. Ты свободен, спафарий Нового Рима. Но чаще моли своего Христа, чтобы он спас тебя от новой встречи со славянским мечом. Прощай...


Лучи заходившего солнца освещали стоявших на берегу моря два десятка варягов. Обвязанные окровавленными тряпками, опираясь на секиры и копья, они являли собой всё, что осталось от трёхсот викингов Индульфа, совсем недавно высадившихся на этом берегу. Сам сотник в измятом ударами шлеме и разрубленных в нескольких местах доспехах, с рукой на перевязи виднелся впереди своих воинов. У его ног со связанными за спиной руками валялся Фулнер.

Неудавшийся ромейский центурион шёл на прорыв с когортами спафария Василия и сражался возле него до конца. Взятый в плен, он пытался выдать себя за обыкновенного византийца-легионера, однако был разоблачён и оказался в руках соотечественников-победителей. Сейчас его бывшие товарищи, против которых он только что сражался, пришли на берег моря, дабы свершить над изменником Божий и людской праведный суд.

   — Фулнер, становясь викингом, ты клялся Одину и своему ярлу свято следовать воле Неба и чтить законы воинов-варягов, — заглушая рокот волн, громко звучал голос Индульфа. — Ты нарушил священную клятву и, спасая свою жалкую жизнь, предал товарищей и пошёл на них с мечом. Ты запятнал позором честное имя викинга, храброго и отважного воина, перед которым трепещут враги. Мы, твои бывшие братья по крови и оружию, говорим: смерть предателю!

Индульф бросил презрительный взгляд на Фулнера, поднял глаза к небу.

   — Фулнер, ты клялся не только людям, но и Одину! Наше слово ты уже слышал, узнай теперь волю Неба. Один, если наш приговор суров, возьми этого человека на крыльях ветров к себе и спаси его жизнь! Но если ты заодно с нами, оставь его у наших ног, и пусть свершится правый суд! Могучий Один, яви нам свою волю!

   — Один, яви волю! — хором вскричали викинги, впиваясь глазами в небо.

Однако небо оставалось таким же, как и до обращения Индульфа к богам. Ничего необычного не произошло также вокруг варягов ни на земле, ни на воде. Было ясно, что Один явно не желал спасения Фулнера и не собирался брать его под свою защиту. Выждав ещё некоторое время, сотник торжествующе взглянул на предателя:

   — Один согласен с нашим приговором. Тебе суждено умереть по воле Неба и законам людей! По старым обычаям викингов, тебя ждёт позорная участь всех клятвопреступников — смерть под решёткой! Это случится сейчас.

Из варяжской шеренги выступили восемь человек, нагнувшись, подняли с песка лежавшую рядом с Фулнером решётку. Она представляла собой шесть толстых, длиной примерно в полторы сажени древесных стволов, два из которых были закреплены поперёк четырёх других. Поставив сооружение торчком, викинги крепко привязали к нему Фулнера за горло и грудь, растянули его руки в стороны, пригвоздили их к брёвнам заранее прихваченными с поля отгремевшей битвы остриями сломанных копий. Подняв орудие казни вместе с приговорённым, восьмёрка варягов зашла по пояс в море, по команде Индульфа швырнула решётку в воду.

Фулнер, оказавшийся под решёткой, напрасно пытался поднять голову и глотнуть воздуху. Одно из брёвен заканчивалось посреди его затылка, надёжно удерживая лицо предателя в море. Чувствуя, что начинает задыхаться, Фулнер бешено заработал свободными от пут ногами, держа путь к берегу. Захлёбываясь и громко отфыркиваясь, поднимая вокруг себя тучи брызг, с трудом волоча на спине непомерную тяжесть брёвен, он медленно приближался к суше. Вот его грудь коснулась дна, и Фулнер, подогнув ноги, сумел страшным напряжением сил приподнять решётку над водой и встать на колени.

Он успел лишь наполовину наполнить лёгкие воздухом, как колени, не выдержав тяжести брёвен, разъехались в стороны. Решётка, рухнув вниз, вдавила Фулнера вначале в песок, затем, всплыв, снова подняла к поверхности моря. Набежавшая волна взметнула решётку на свой гребень, швырнула на берег, заставив варяга с размаху проехаться по песку лицом и грудью. А волна, торопясь обратно, подхватила решётку и понесла снова в море. Поднимая Фулнера на верх гребня, она швыряла его затем в провалы между волнами с такой силой, что брёвна решётки, обрушиваясь сверху, ломали ему кости.

Волна замедлила бег, потеряла скорость, застыла на месте. Однако это продолжалось лишь миг. Подхваченная набежавшими с моря подругами, волна снова помчалась к берегу, заставив Фулнера повторно проехаться телом по песку. С залитым кровью лицом, на котором не осталось ни лоскутка кожи, с забитыми песком глазами и ртом, варяг напрасно пытался опять встать на колени и приподнять над собой решётку. Превратившееся в сплошную рану тело уже не слушалось его, острая боль от поломанных рёбер и смятой грудной клетки пронзила всё существо, и силы уходили с каждым мгновением.

Фулнер теперь успевал схватывать глоток воздуха лишь в тот миг, когда решётка взлетала на гребень водяного вала и его голова показывалась из пены. Однако для крупного, боровшегося за жизнь тела этого количества воздуха было ничтожно мало, и Фулнер всё чаще впадал в беспамятство. После очередного сильного броска решётки на берег его тело неестественно искривилось, судорожно дёрнулось, вытянулось во всю длину. Голова, которую Фулнер постоянно стремился поднять, бессильно опустилась в море, ноги, которыми он не переставая колотил по воде, стараясь хоть как-то управлять решёткой, перестали взбивать пену.

Индульф обратил взор к небу:

— Боги, вы избавили землю от клятвопреступника! Море, ты взяло себе тело предателя! Пусть душа его будет навечно проклята и никогда не обретёт покоя!

После этих слов сотник повернулся спиной к морю, опираясь на рукоять секиры, устало заковылял от берега. За ним цепочкой потянулись остальные викинги.

Мёртвое тело Фулнера вместе с решёткой продолжало оставаться игрушкой волн, которые то швыряли его на прибрежный песок, то снова увлекали в воду. Так будет продолжаться до тех пор, покуда отлив не унесёт останки бывшего викинга в открытое море, где они станут лакомой добычей прожорливых рыб и хищных птиц. Тогда освободившаяся от телесной оболочки душа Фулнера, вырвавшись из леденящей её воды, радостно взовьётся к голубым облакам и тёплому солнцу.

Но разве можно попасть на небо, минуя пламя священного погребального костра? Поэтому вовсе не в прекрасных палатах Валгалла, желанном заоблачном жилище, павших в бою викингов, уготовано ей место, а над суровыми, пустынными морскими просторами, где она, лишённая мира живых и не принятая в мир мёртвых, палимая солнцем и омываемая дождями, станет тоскливо метаться между водой и небом. Никому не будет до неё дела: богам и людям, рыбам и птицам, и даже бездомный бродяга-ветер станет облетать её стороной. Не ведая отдыха и покоя, с жалобным стоном и рыданием она будет скользить мрачной тенью над ночным морем, обречённая лежавшим на ней проклятием на вечное презрение и одиночество.

Русские ладьи одна за другой отходили от берега, занимали свои места в строю ключей. Густые толпы болгарских дружинников и жителей окрестных селений, собравшихся на проводы, махали русичам на прощание руками, напутствовали счастливыми пожеланиями.

Ладья Асмуса покидала берег последней. Крепко обнявшись и трижды расцеловавшись с Любеном, воевода шагнул в ладью, остановился подле лежавшего на скамье раненого Микулы. Снял шлем, обратился лицом к вставшему над далёким горизонтом солнцу. Туда, к начинавшему свой ежедневный бег по небу светилу, лежал путь русичей.

Путь домой.


С непокрытой головой, в простой белой рубахе, туго перетянутой в талии широким кожаным поясом с висевшим на нём мечом, великий князь неторопливо шёл по берегу Днепра. Уже несколько дней всё время от восхода до заката солнца он проводил здесь, за городскими стенами, совершенно забыв об уюте великокняжеского терема, о ждущей ребёнка жене, о столь любимой им соколиной и медвежьей охоте. Потому что сюда, к подножию днепровских круч, начали прибывать первые Полянские воины, откликнувшиеся на зов Игоревых гонцов и явившиеся в стольный град Руси для службы в великокняжеской дружине.

Они прибывали поодиночке и группами, конные и пешие, по воде и сухопутью. Среди них были полностью снаряженные к бою воины, уже побывавшие в сражениях, и впервые повесившие на пояс старый дедовский меч смерды, ещё ни разу в жизни не видевшие врага. Всем им находилось место в раскинутых на прибрежных полянах шатрах, никто не оставался без миски и ложки за длинными деревянными столами. На всех хватало суровых, немногословных десятских и сотников, не ведавших к новобранцам жалости и снисхождения.

С первыми лучами солнца, после лёгкого завтрака, начиналось обучение новых дружинников воинскому делу и продолжалось до ужина без скидок на непогоду либо усталость. Когда-то византийцы, впервые встретившись со славянами на поле брани, сразу отметили их физическую выносливость и прекрасную подготовку одиночного бойца, стойкость и самоотверженность. И если славянам, несмотря на это, не всегда удавалось выходить из битв победителями, это объяснялось лучшим вооружением и организованностью имперских войск, их железной дисциплиной, умением чётко действовать в составе крупных воинских масс. Их способностью противопоставить силе, отваге и мужеству славян отработанные до автоматизма действия повинующихся единой воле центурий, когорт, легионов, закованных в броню и принимавших бой за стеной поднятых щитов и выставленных навстречу врагу сарисс.

Это положение быстро изменилось: славяне оказались не только смелы и отважны, но умны и находчивы. Вскоре их вооружение и снаряжение не стало уступать византийскому, а дисциплина, лишённая в своей основе жесточайшей муштры и слепого страха подчинённого перед начальником, стала превосходить имперскую. Пролетели годы, и не легионы Нового Рима стали топтать берега Днепра, а могучие дружины русичей и болгар подходить с моря и суши к столице империи, вынуждая её заключать выгодные для славян договоры и уплачивать им щедрую дань.

Теперь Византия предпочитала действовать против славян чужими руками, подкупая и натравливая на Русь печенегов и хазар, а на Болгарию — печенегов, угров и других её соседей. Однако славяне не были слепы и наивны, их державные мужи верно понимали первопричину сваливавшихся на них бед. Поэтому византийские акриты-пограничники днём и ночью напряжённо всматривались в морскую и горную даль: не плывут ли к имперским берегам русские ладьи, не пылят ли к сухопутным кордонам колонны болгарских дружин?..

Игорь наблюдал, как облачённые в тяжёлые доспехи вчерашние смерды, рыбаки, бортники обучались рубиться на мечах и секирах, действовать булавой и засапожным ножом, метать в чучела копья и сулицы, стрелять в цель из тугих боевых луков и дальнобойных самострелов. Их товарищи, сведённые в десятки и сотни, осваивали мастерство слаженно действовать в составе боевого строя. Укрывшись за щитами и огородившись частоколом копий, они сдерживали натиск напиравшей на них такой же стены щитов; обнажив мечи, шли слитными рядами в атаку на мнимого врага. Повинуясь командам десятских и сотников, учились на ходу перестраиваться из одной шеренги в несколько, менять направление движения.

Учёба шла и на Днепре. Десятки ладей, полные воинов, стремительно мчались наперегонки, сталкиваясь бортами, завязывали друг с другом абордажные схватки. Другие, загородив борта щитами, метались из стороны в сторону немыслимыми зигзагами, стремясь увернуться от якобы направленного в них «греческого огня». На берегу, ближе к воде, также стояли ряды воинов-новичков, зажавшие коленями тяжёлые, обшитые кожей камни. Этих дружинников готовили к службе в конных сотнях и подобным упражнением развивали силу ног, дабы приучить управлять лошадью лишь с помощью коленей и пяток, оставляя руки свободными для действий в бою щитом и мечом.

Великий князь не сомневался, что через год-полтора из этих сильных и старательных, однако пока неуклюжих и нерасторопных землепашцев и охотников получатся умелые дружинники, нисколько не уступающие в ратном мастерстве византийским легионерам, наёмным викингам или любому другому недругу Руси на Западе или на Востоке. Однако сколько потребуется времени, чтобы из просто хороших воинов они превратились в доблестных витязей, непревзойдённых мастеров ратного дела, которые всегда составляли костяк великокняжеской дружины, являясь её красой и славой!

Чтобы стать настоящим воином-русичем и занять место в дружине великого киевского князя, будущие витязи начинали учиться военному делу с трёхлетнего возраста. И через полтора десятка лет они не имели себе равных » бою на суше и воде, в пешей шеренге и конном строю. Им не были ведомы усталость и страх, по первому слову князя они смело шли на любого врага и не знали поражений. Их плечи не чувствовали разницы между полотняной рубахой и пудовой железной кольчугой, одним ударом копья они пробивали чужой щит заодно с хозяином, ударом меча разваливали врага до пояса. С десятка шагов броском секиры или стальной булавы они замертво вышибали всадника из седла, с двухсот шагов на полном конском скаку вгоняли из самострела стрелу недругу в переносицу. Стреляя из лука, они без промаха всаживали в неприятеля пять стрел с такой быстротой, что, когда первая вонзалась в цель, последняя срывалась с тетивы и свистела в воздухе.

Это они, начиная службу простыми воинами, в двадцать лет становились десятскими, к двадцати пяти — сотниками. Из их числа выдвигались опытнейшие воеводы, как вернейший Асмус, и храбрейшие тысяцкие, как любимейший Микула. Где вы теперь, многолетние надёжные соратники, которых ему сегодня так недостаёт? Живы или мертвы? Кто и когда сможет заменить вас?

Появившийся сбоку дружинник отвлёк Игоря от печальных раздумий.

   — Великий князь, тебя ищет древлянский князь Крук.

Лицо Игоря потемнело. На лбу резче обозначились морщины, недобрый прищур сузил глаза.

   — Где он? Чего хочет? — отрывисто спросил Игорь.

   — Его помыслы мне неведомы, — ответил дружинник. — Знаю лишь, что в Киев он прибыл на рассвете и, не отдохнув с дороги, тут же отправился искать тебя. Сказал, имеет к тебе дело.

   — Сыщи его и приведи ко мне, — бросил Игорь, останавливаясь в тени прибрежного дерева...

Древлян он увидел издалека, хотя внешне они почти не отличались от его воинов и были облачены в такую же одежду и доспехи. Опытный глаз великого князя безошибочно признал их по меньшим в размерах, нежели у дружинников-полян, щитам, по укороченным мечам и древкам копий, поскольку таким оружием было сподручней действовать в лесных дебрях и покрытых камышом болотах правобережья Днепра и его притоков, где обитало это самое многочисленное и могущественное после полян восточнославянское племя.

Свободолюбивые и гордые, как и все славяне, они до последней возможности противились установлению главенства на Руси полян, и киевским князьям стоило немалых сил и крови заставить их подчиниться своей власти. На древлян ходили с бранью ещё Аскольд и Дир, князь Олег также был вынужден примучивать их. Да и сам Игорь после смерти Олега дважды водил в древлянские дремучие леса и гнилые болота Полянские дружины, утверждая огнём и мечом на земле соседей власть великого киевского князя. Поэтому с такой неприязнью отнёсся Игорь к внезапному появлению в Киеве нежданных гостей. Тех, кого в эти чёрные минуты бесславия и позора он меньше всего желал бы видеть подле себя.

Нахмурив брови, вцепившись в рукоять меча, великий князь молча наблюдал за приближавшимися древлянами. Впереди ступал Крук, старший сын древлянского князя Мала. В шаге за ним следовали несколько воевод и тысяцких, замыкала шествие группа старых, заслуженных воинов. Среди древлян Игорь не видел ни одного боярина или купца, на суровых, бесстрастных лицах непрошеных гостей не было заметно ни единой дружеской, располагающей к себе улыбки. Что им надобно? Хотят воспользоваться тяжёлым положением стольного града и требовать для Древлянской земли уступок и послаблений в уплате дани?

Крук остановился перед великим князем, слегка склонил в поклоне голову. Выпрямился, скользнул взглядом по стоявшему за спиной Игоря Полянскому воину, державшему в руках боевой стяг киевской дружины. На узком из тёмного бархата полотнище был изображён древнейший символ славянского племени бодричей, князем которого был дед Игоря Годослав. Разбросав в стороны крылья, поджав для скорости хвост, сокол-балобан, или, по-бодричски, рорик, смело устремлялся на врага. В полёте отважной птицы ощущалась такая стремительность, что многие из непосвящённых принимали её изображение за знак трезуба. Выпрямленные вверх под прямым углом крылья, укороченный по сравнению с ними хвост и несколько точек вместо условной головы на самом деле напоминали эту фигуру.

Невысокий, плотный, с короткой сильной шеей и густыми рыжеватыми усами Крук в упор глянул на Игоря. Его прищуренные на ярком солнце глаза были холодны.

   — Великий князь, до Древлянской земли дошла весть о твоём возвращении из похода на Царьград, и она скорбит вместе с Киевом. Нам известно также, что ты замыслил отомстить империи и собираешь воинов для нового похода, для чего разослал бирючей по всей Русской земле. Знаем, что многие поляне уже явились под твой стяг, слыхали, что поспешают к тебе северяне и вятичи, полочане и дреговичи. Лишь у нас, на Древлянской земле, не видели и не слышали твоих посланцев. Что ж, путь к нам не близок и нелёгок, потому, наверное, они и задержались, — с заметной иронией в голосе произнёс Крук.

Древлянский князь говорил правду. Игорь разослал глашатаев во все концы Руси, даже в далёкие Полоцк и Новгород. Лишь в расположенные рядом с Киевом древлянские земли не был направлен ни один. Потому что не друзей видел Игорь в соседях-древлянах, а затаившегося до поры до времени непримиримого врага, чувствовавшего пока собственную слабость, однако готового в первый же подходящий для этого момент снова обнажить меч против Киева. Сейчас наступил как раз такой случай.

   — Не дождавшись бирючей, мы, древляне, сами явились к тебе, великий князь, — звучал голос Крука. — Знаю, не всегда были мир и покой промеж полянами и древлянами, не раз меч и кровь стояли между нами. Но не о том пришёл сегодня говорить я с тобой. Все мы — русичи, одна у нас мать — Русская земля, о ней прежде всего должны думать мы, её сыновья и защитники. Забудем в сию тяжкую годину о былых кривдах и распрях! Будем лишь помнить, что забота о чести и славе Руси требует нашего примирения и единства. Знай, великий князь, что древляне тоже поднялись за горе и обиду Руси, их сердца полны желания отомстить ромеям за гибель воинов-древлян, ходивших вместе с тобой и воеводой Браздом в поход на Царьград. Ведай, что Древлянская земля готова хоть завтра поставить под твой стяг тридцать сотен храбрых воинов! Все наши кузнецы куют сейчас не серпы, а мечи. Однако у них попросту не хватит железа, чтобы вооружить и укрыть воинским доспехом всех, кто рвётся в бой против империи. Коли ты поможешь древлянам из великокняжеских скарбниц[63] оружием или железом, уже следующей весной наша земля пришлёт тебе сто ладей по пятьдесят воинов в каждой. Вот с чем явился я к тебе, великий князь, — закончил Крук.

Не веря собственным ушам, внимал Игорь словам древлянского князя. Когда тот замолчал, он ещё не мог прийти в себя от изумления. Крук расценил его затянувшееся молчание по-своему.

   — Не веришь мне, великий князь, — с грустной усмешкой произнёс он. — Отец предвидел это, отчего прислал именно меня, старшего сына, опору во всех делах. Чтобы ты не сомневался в чистоте наших помыслов и не отказал древлянам в просьбе, я готов остаться в Киеве заложником.

Игорь шагнул к древлянину, крепко его обнял.

   — Верю тебе, князь, и древляне получат от стольного града Руси всё, в чём испытывают нужду. Тебя же я и великая княгиня ждём вечером в терем на пир...

Расставшись с древлянами, Игорь собирался продолжить путь по берегу, однако его внимание привлекли два новобранца. Высокие и плечистые, они яростно нападали друг на друга с мечами в руках. Удары, которыми они обменивались, были сильны, но не точны, в движениях отсутствовали столь необходимые в настоящем бою чёткость и резкость. Великий князь шагнул к дружинникам, подняв руку, прекратил поединок. Обнажил свой меч, властно приказал:

   — Защищайтесь!

Дружинники были гораздо сильнее князя, по возрасту годились ему в сыновья, а то и во внуки. Однако они лишь готовились стать воинами, в то время как Игорь провёл всю жизнь в походах и бранях, мастерски владел всеми видами оружия. Начавшаяся схватка закончилась уже в следующую минуту. Один из противников Игоря, пытаясь уклониться от меча великого князя, неумело отпрянул в сторону, потерял равновесие и рухнул на песок. Тотчас сильным ударом клинка Игорь выбил оружие у его товарища. Швырнув меч в ножны, великий князь протянул руку упавшему дружиннику, помог ему встать.

   — Откуда и зачем явился ко мне? — спросил он.

   — Из-под Любеча, княже, — последовал ответ. — Мой отец и старший брат ходили с тобой в последний поход на империю, и ни один не вернулся обратно. Мой долг русича отомстить за них.

   — Зачем сменил рало на меч ты? — повернулся Игорь ко второму новичку, растиравшему онемевшую после княжеского удара руку.

   — Мне было пять лет,когда в бою с печенегами сложил голову отец. Но кто не знает, что вовсе не сабли степняков льют русскую кровь, а ромейское золото? Сейчас пришёл мой час расквитаться с империей за смерть отца.

   — Кто ваш сотник? — спросил Игорь.

   — Я, великий князь, — раздалось сбоку.

Игорь окинул ответившего быстрым, внимательным взглядом. Статный, налитый силой, с загорелым обветренным лицом, серые глаза смотрят на великого князя смело, без признаков страха. Да и чего ему опасаться? Разве сабельный шрам через левую щёку, глубокий след на скуле от вырванного с мясом наконечника стрелы, ещё не зажившее на шее пятно от ожога «греческим огнём» не говорили о верной службе Руси? В том, что Игорь взял верх над двумя дружинниками-новичками, сотник за собой вины не чувствовал. Великий князь — опытный воин и должен понимать, что для превращения вчерашних смердов в настоящих витязей требуется куда больше времени, нежели те несколько дней, которые он занимался их ратным обучением.

Игорь понимал это не хуже сотника. Но как хотелось ему вселить в души молодых дружинников ту ярость и ненависть, что бушевали в его груди при одном упоминании о Византии! Заставить их жить, как он сам, только одним: ожиданием счастливой минуты, когда он снова скрестит меч с имперскими легионерами. Как хотел бы Игорь, чтобы каждый из новобранцев утроил, удесятерил силы и старание в овладении нелёгким воинским мастерством, как можно скорее превратился в настоящего воина-русича, с которыми он смело может бросить вызов Новому Риму. Зная, какое значение имеет для человека даже единственное, нужное и вовремя сказанное слово, Игорь шагнул к сотнику. Понимая, что сейчас обращался вовсе не к нему, а к десяткам новобранцев, что, затаив дыхание и замерев на месте, прислушивались к каждому его слову, он старался говорить как можно громче и отчётливее.

   — Кого и кому готовишь, сотник? — нахмурив брови, спросил Игорь, чувствуя на себе обращённые со всех сторон взгляды. — Смелых и отважных воинов для Руси или новых рабов для Византии? Забыл, какими всегда были воины-русичи? Наши деды и отцы, не страшившиеся ничего на свете и отстоявшие для нас Русь? Или други-браты, недавно сражавшиеся рядом с нами против империи? Те, что бесстрашно умирали, предпочитая честную смерть в бою полону и ярму раба? Наши братья с мечом в руках бесследно исчезали в пламени страшного ромейского огня, живыми навсегда погружались в морскую пучину, однако никто из них не молил ворога о пощаде и спасении! Разве не их души взывают сейчас к нам, живым, из бездонных глубин, моля о сладостной мести? Разве не слышишь ты их голосов, требующих отмщения? Такие же воины мне потребны и сейчас, сотник! Только тогда Русь сможет смыть с себя вражьей кровью позор поражения! Лишь тогда окажется нам по плечу месть за павших отцов и братьев, за другов-товарищей!

   — Смерть империи!

От многоголосого крика воздух вокруг Игоря словно всколыхнулся. Десятки копий, мечей, секир, вскинутых над головами дружинников, засверкали под лучами солнца.

   — Я поведу на империю не только вас, полян, а всю Русь! Мы двинемся на Царьград по морю и суше! Мы встанем под его стенами вкупе с братьями-болгарами! Мы напомним Новому Риму, что недаром зовёмся внуками Аскольда и наследниками дела Олега! Мы снова прибьём русский щит на врата Царьграда и заставим империю уважать Русь! Мы отомстим ромеям за все обиды и кривды! Слава Русской земли, неотмщённая кровь отцов и братьев, воля бога воинов Перуна зовут нас в поход, други!

   — Веди, княже! — снова оглушающе вырвалось из широко открытых ртов.

   — Русь верила своему великому князю. Верила, несмотря на его поражение и горе, что он принёс ей. Верила, как прежде князьям Аскольду и Диру, как князю Олегу. И он, великий князь Игорь, оправдает это доверие. Прежде он ощущал себя только великим киевским князем, теперь своим великим князем его признала вся Русская земля. С этой великой силой никто и ничто не сможет помешать свершению его сокровенных давних планов. Он мечом раздвинет рубежи Руси! Обязательно раздвинет!

Но первым делом он напомнит недругам-соседям, что Русская земля жива и полнится силой, что ей по плечу любые свершения! Он заставит их вспомнить Русь и считаться с ней!..

13


Всматриваясь в приближавшееся ромейское посольство, великий князь недовольно поморщился — в нём было слишком много красного. Конечно, Игорю было известно, что красный цвет — цвет императоров Нового Рима, и лишь они имели право облачаться в одеяния и обувь этого цвета. Остальным жителям империи не возбранялось носить одежду всех оттенков красного, а в служебной форме чиновников и военных обязательно присутствовал красный цвет, и по его обилию и сочетанию с другими цветами судили о воинском чине либо придворном звании человека. Всё это Игорь знал, но избыток красного, яркие солнечные блики на доспехах воевод, багровые, пляшущие на дунайских волнах солнечные зайчики — этого для уже далеко не молодых глаз великого князя было чересчур.

Тем более что сами русичи со времён нашествия гуннов под предводительством «бича Небесного» — Аттилы[64] не любили красного цвета. Покоряя другие народы, Аттила не только заставлял их расплачиваться за право жить золотом, драгоценными каменьями, пушниной, зерном, но брал с них и «дань кровью»: определённое число юношей и молодых мужчин должны были служить в его войске и участвовать в захватнических походах, сражаясь в первых рядах или на самых опасных участках. Конница гуннов шла в бой под чёрно-жёлтым знаменем, эти цвета символизировали землю и солнце, а воинов — «данников крови» — бросали в сражение под красным флагом. Их, солдат-рабов, лишённых родины, собранных с разных концов Европы, убивающих и умирающих за чужие интересы, мог объединить, как считали гунны, только один красный цвет, ослепляющей ярости, насилия, крови, пожаров. Под этим ненавистным разбойничьим флагом русичи наравне с сынами других народов и племён, плативших Аттиле «дань кровью», гибли на просторах Европы, завоёвывая гуннам новые территории и покоряя ещё свободные народы.

Империя гуннов рухнула, однако отвращение русичей к красному цвету сохранилось. На боевых стягах русичей всех племён обычно присутствовал красный цвет, но всегда в совокупности с другими, чаще всего с чёрным, жёлтым, голубым, что должно было свидетельствовать о готовности русичей не жалеть крови при защите родной земли, плодородных нив, своих вод, но стягов только красного цвета у них не было. Стойкое неприятие на Руси красного цвета объяснялось ещё тем, что сразу после смерти «бича Небесного» и крушения его державы тогдашний жрец-хранитель священного Перунова источника на Лысой горе предрёк, что Руси предстоит в будущем быть семьдесят лет под чужим игом и платить поработителям «дань кровью», заставляя своих сыновей умирать за чуждые Родине интересы под стягом красного цвета. Причём на этот раз Русь не будет покорена силой оружия, а сама падёт к ногам насильников, расчистив им путь к власти собственными руками и пролив кровь своих лучших сынов, стремившихся не допустить этой роковой ошибки. Вот почему на стяге великих киевских князей были только два цвета — цвет дарующего жизнь всему живому солнца и цвет небес, где обитали покровительствующие русичам боги, а готовность оборонять землю предков олицетворял вышитый на стяге родовой знак Рюриковичей — сокол-рорик, предпочитавший погибнуть при защите родного гнезда, нежели уступить его любому, в том числе намного сильнейшему врагу.

Шагавший впереди посольства византиец остановился перед Игорем, отвесил ему поясной поклон. Его небольшая чёрная борода была заметно тронута сединой, сильный загар и морщины на лице не могли скрыть длинного белёсого шрама на левой щеке, лёгкая походка и поджарая фигура выдавали в нём если не сегодняшнего, то вчерашнего воина. В этом возглавлявшем посольство византийце Игорю не нравился его взгляд: цепкий, изучающий, ни на миг не отрывавшийся от лица великого князя, словно желавший проникнуть в его сокровенные мысли.

   — Великий князь, ты обещал дать сегодня моему императору ответ, согласен ли заключить мир с Византией и увести от её границ своё войско, — прозвучал голос византийца со шрамом.

   — Ты получишь его, патрикий. Но вначале скажи мне не как посланец своего императора, а как воин воину, отчего ты второй день не сводишь с меня глаз? Мы когда-то виделись? Ты слышал обо мне нечто необычное и теперь по моему лицу хочешь определить, способен я на такое или нет?

   — Я отвечу на твои вопросы, великий князь, — спокойно сказал византиец, будто такое начало важнейших переговоров было для него обычным. — Нет, мы не виделись с тобой, хотя это вполне могло случиться. Я не слушаю никаких разговоров о тебе, поскольку знаю тебя лучше, чем кто-либо во всей империи. Сейчас, когда мы наконец встретились лицом к лицу, я хочу до конца понять тебя, которого в своё время недооценил и сполна расплатился за это.

   — Кто же ты и почему твоя судьба оказалась зависимой от меня?

   — Кто я? Твой толмач вчера представлял меня, и ты слышал моё звание и имя.

   — Патрикий, у вас, знатных ромеев, настолько витиеватые и замысловатые звания и чины и такие длинные и плохо понятные имена, что я обычно пропускаю их мимо ушей. Для меня главное, что ты — патрикий Нового Рима и посланец своего императора, желающего любой ценой заключить со мной мир. А для чего мне знать и помнить, из какого рода ты происходишь, где родина твоих предков, названия каких владений прилагаются к твоему имени? Для меня всё это — пустой звук и не значит ничего.

   — В таком случае ты сам назовёшь моё имя, великий князь, — усмехнулся византиец. — Я тот, кого три года назад ты смог обвести в Вифинии, как мальчишку, вокруг пальца и затем оставил ни с чем в Сурожском проливе, нанеся по моим кораблям удар в то время, когда я его не ждал. Вспомнил моё имя?

   — Да. Ты патрикий Варда. Действительно, судьба сводила нас в Малой Азии и в Сурожском проливе, но видеть друг друга нам не довелось. Помню, среди перечисленных вчера толмачом твоих имён и званий прозвучали слова «Варда» и «патрикий», но я не придал им значения. Ведь имя Варда в империи носишь не один ты, да и патрикиев в ней предостаточно. Признаюсь, патрикий, что мне тоже интересно взглянуть на тебя, поскольку я не раз вспоминал, как ловко тебе удалось отпугнуть меня от Днепра, заставив плыть в твою ловушку в Сурожском проливе.

   — Рад, что ты не забыл меня, великий князь. Но ещё больше рад, что теперь мы встретились не как полководцы враждующих армий, а как стремящиеся к миру державные мужи, пекущиеся о благополучии своих народов. Кто, как не мы, познавшие на себе все тяготы и лишения войны, в полной мере можем оценить счастье и покой, которые сопутствуют мирной жизни? Когда вчера я убеждал тебя принять предложенный императором Нового Рима мир, я говорил не только от его высочайшего имени, но и по велению собственного сердца.

Не желая, чтобы патрикий заметил скользнувшую по его губам насмешливую улыбку, великий князь стал разглаживать усы, прикрывая одновременно ладонью нижнюю часть лица. Это он, высокородный ромейский патрикий, познал на себе все тяготы и лишения войны? Это ему, оценившему счастье и покой мирной жизни и пекущемуся о благополучии народа, сердце велит заключить мирный договор с Русью? Как бы не так, патрикий! Твоё настойчивое стремление уговорить великого князя заключить мир с империей объясняется вовсе не радением о народном благе, а собственными интересами. Игорь вчера хорошо запомнил весь длинный перечень имён и званий посла Нового Рима, ибо хотел знать, с кем имеет дело, однако словосочетание «патрикий Варда» на самом деле не привлекло его внимания, поскольку он уже позабыл о незадачливом византийском полководце, безуспешно пытавшемся разгромить его на суше в Малой Азии и на море у Сурожского пролива. Готовясь к походу, Игорь постарался узнать если не всё, то как можно больше о всех ромейских полководцах, с которыми придётся столкнуться его войскам на земле и море, и среди их имён ни разу не прозвучало «патрикий Варда». Значит, после неудач в Вифинии и у Сурожского пролива Варда попал к императору в немилость, и с его карьерой полководца было покончено.

Наверное, о патрикии вспомнили только сейчас, когда сильный русско-варяжский флот находился уже близ Болгарского побережья, держа курс на Царьград, а многочисленное сухопутное войско, усиленное печенежской конницей, тоже направляющееся к столице Нового Рима, подошло к Дунаю и начало наводить через него переправы. А может, Варда сам напомнил о себе и, сумев доказать, что лучше всех имперских полководцев и сановников знает великого князя Руси, добился назначения главой отправленного к Игорю мирного посольства. В том и другом случае ему сейчас представилась прекрасная и, может быть, последняя и единственная возможность вернуть благорасположение императора и снова занять высокое положение при его дворе, поэтому Варда приложит все силы и не остановится ни перед чем, чтобы выполнить полученное задание — не допустить вторжения войск Игоря в пределы империи. На сей раз Варде повезёт больше, чем в Вифинии и у Сурожского пролива — он возвратится к императору с желанным миром и вместо славы непобедимого полководца приобретёт репутацию искусного дипломата. Причём для этого ему не понадобится, как вчера, блистать перед великим князем красноречием или плести за его спиной хитрейшую паутину интриг — ночью на воеводской раде с участием ярла Эрика и печенежского кагана было решено принять предложение императора о мире. А вот с условия ми, на которых великий князь согласен остановить войска и возвратиться домой, Варде уже не повезло — Игорь не уступит ни в одном из требований, которые сейчас предъявит императору через его посла.

— Патрикий, ты убедил меня, что для блага Руси и Нового Рима им надобно жить в мире, — сказал Игорь. — И если сегодня я стою у рубежей империи и готов ступить на её землю, виной тому твой император, нарушивший стародавний договор с моим предшественником, князем Олегом. Новый Рим желает мира — он получит его, подтвердив действие договора с князем Олегом и выполнив требование, предъявленное им империи при заключении этого договора.

   — От имени императора заявляю, что прежний договор империи с князем Олегом будет подтверждён, и Русь снова станет другом и союзником Нового Рима, — напыщенно произнёс Варда.

   — Ты забыл упомянуть ещё об одном — о выполнении требования, связанного с подписанием договора, — напомнил Игорь.

   — Требования? — На лице патрикия появилось удивление, хотя глаза по-прежнему смотрели холодно и внимательно. — О каких требованиях может идти речь при заключении договора о дружбе?

   — О тех, которые подводят черту под событиями, предшествующими заключению договора о мире и дружбе. Прежде чем стать друзьями, надобно покончить с войной, на которую Новый Рим толкнул Русь. Вначале империя уплатит мне дань, как князю Олегу, а затем получит нужный ей договор о мире и дружбе.

   — Но князь Олег стоял у стен Константинополя, и город был бессилен оказать ему сопротивление. В отличие от него ты, великий князь, даже не переступил Дуная и не выиграл у империи ни одного, даже мелкого сражения.

   — Патрикий, если империя вынуждена просить у меня мира на Дунае, значит, она осознала своё бессилие перед русским воинством раньше, чем оно подступило к её стольному граду. А выигранных у Византии сражений за мной не числится потому, что их ещё не было и вряд ли они будут, поскольку империя не имеет войск, способных вступить со мной в бой на равных. Если твой император желает, чтобы я пожаловал за данью по трупам его легионеров под стены Царьграда, я свершу это. Но предупреждаю, что тогда дань, которую придётся уплатить Новому Риму за мирный договор, будет несоизмеримо большей, нежели сейчас. Ибо в этом случае империи предстоит платить дань не только на тех русских дружинников, что сгорели от «греческого огня» и сгинули в морской пучине во время моего первого похода на Новый Рим, но и на тех, кто сложит головы и получит увечья в боях на предстоящем им пути к Царьграду от Дуная.

   — Ты хочешь получить дань на воинов, которые три года назад погибли при отражении твоего морского набега на Константинополь? — искренне удивился Варда. — Но какое отношение твоё тогдашнее поражение имеет к сегодняшней войне, которую мой миролюбивый император желает всеми силами не допустить?

   — Патрикий, ты совершаешь большую ошибку, рассматривая мой давнишний морской поход и сегодняшний приход русских войск на Дунай независимо друг от друга. Для Руси война с империей началась в день, когда та нарушила заключённый с князем Олегом договор и принялась чинить ей кривды. Три года назад состоялась проба сил, явившая могущество Византии на море и слабость на сухопутье, а сейчас Русь всей своей мощью готова нанести империи решительный удар, дабы отучить её свысока относиться к Руси и по собственному усмотрению отказываться от имеющихся с ней договоров. Поэтому императору придётся уплатить дань за жертвы всего времени войны Руси с Византией, а не того краткого срока, что потребовался для перехода моих войск от Киева до Дуная и плавания флота с Днепра до Болгарского побережья.

   — Мой император несказанно щедр и всей душой стремится к миру с Русью. Смею думать, что он пойдёт тебе навстречу, великий князь, и ты получишь требуемую дань. Тем более что мой император великий человеколюб и будет счастлив оказать частью своей дани помощь вдовам и детям погибших русских воинов, что станет свидетельством искренности его желания жить в мире и согласии с Русью.

   — Человеколюбие твоего императора похвально, — усмехнулся Игорь. — Теперь скажи, когда и где Новый Рим намерен подписать со мной договор о мире и дружбе?

   — Подписать договор с тобой? Значит, ты решил не подтверждать действие прежнего договора с князем Олегом, а заключить новый? — уточнил Варда.

   — Да, патрикий. Сегодня Русью правит не князь Олег, а я, великий князь Игорь, и дружбу между ней и Новым Римом я вижу несколько иначе, чем мой предшественник. Я твёрдо убеждён, что в договор должны быть включены статьи, которых раньше не было. Русь не собирается требовать для себя льгот или особых условий торговли, она лишь желает, чтобы на её пребывающих на византийской земле людей распространялись те положения закона, которые вы именуете частным международным правом. Например, чтобы тяжбы русичей между собой разрешались по русским законам и обычаям, а в тяжбах русичей с ромеями обе стороны были равноправны. Это действительно будет новый договор, и заключать его от имени Руси должен её сегодняшний великий князь.

   — Работа над новым договором потребует намного больше времени, чем простое подтверждение действия прежнего, — сказал Варда. — Вряд ли ошибусь, если предположу, что она потребует несколько лет. Кстати, договор с князем Олегом был подписан через четыре года после осады им Константинополя.

Игорь не сомневался, что услышит именно такой ответ. Он помнил, как Византия под всевозможными предлогами оттягивала подписание договора с князем Олегом, и был уверен, что точно так она постарается поступить и с ним. Ведь за время, пока якобы будет вестись работа над подготовкой договора, в самой Руси либо вокруг неё может случиться всякое, в том числе события, которые позволят империи отказаться от заключения нового договора и соблюдения старого. Но Игорь не собирался идти на поводу у императора — победителем был он, и Новый Рим почувствует это!

   — Патрикий, ты путаешь две вещи: разработку нового договора и дополнение несколькими статьями уже существующего, — сказал он. — Я намерен заключить договор в следующем году, а если имперские чиновники не успеют закончить работу над ним к этому сроку, я приду с войском под стены Царьграда, чтобы поторопить их. Передай это императору.

   — Обязательно передам, великий князь, — пообещал Варда. — Зная миролюбие моего императора, скажу, что и в этом твоём желании он может уступить.

   — Я был уверен в этом, — улыбнулся Игорь. — Осталось только узнать, где твой миролюбивый император собирается заключать договор.

   — Конечно, в столице Нового Рима — граде святого Константина. Прекрасном городе, к которому вы, русы, всегда приходите с войной, а уходите с миром.

   — Хорошо, пусть будет так. Но прежде император пришлёт в стольный град Руси посольство с этим договором, и я от имени Руси дам клятву, что стану блюсти его. После этого уже моё посольство отправится в Царьград, чтобы услышать такую же клятву, данную Христу, от твоего императора.

   — Великий князь, ты хочешь слишком многого. Мой император готов пойти тебе на многие уступки, однако не на все. Ты требуешь удовлетворения своих пожеланий так, словно уже выиграл войну, которая ещё не начиналась. Ты стоишь на пороге империи, а ведёшь себя, будто поставил её на колени.

   — Мои требования кажутся империи чрезмерными? Возможно, это потому, что мои войска действительно только подошли к границам Нового Рима, не переступили их. Я готов исправить это упущение и повторить свои условия мира под стенами Царьграда. Но тогда императору придётся выслушать и требования болгар и угров, которые согласны стать моими союзниками и примкнуть к моему войску, когда оно окажется на той стороне Дуная. Пусть император учтёт это и хорошенько подумает, принять мои условия мира или отклонить.

   — Мой император превыше всего ценит мир с соседями и благополучие своих подданных. Поэтому возьму на себя смелость заявить, что ради дружбы с Русью он готов выполнить все перечисленные тобой, великий князь, условия и пожелания.

   — Рад слышать это, патрикий. Прибавь к добродетелям своего императора, о которых ты так любишь распространиться, и его благоразумие. Благодаря ему нам с тобой удалось решить самое главное, а об остальном будешь говорить с моими боярами и воеводами. Был рад нашей встрече уже не на поле брани, а на переговорах о мире и надеюсь увидеть тебя при заключении договора о дружбе Нового Рима с Русью...

Расставшись с Вардой, Игорь не захотел ни остаться с воеводами, ни отправиться в свой шатёр, где ему непременно стали бы докучать различными делами. Он не желал ни видеть, ни слышать никого, даже ближайших соратников! Пусть считают, что его распирает от гордости за только что пережитые минуты, когда он заставил императора могущественной Византии принять все до единого свои условия мирного договора с Русью, и что великий князь хочет насладиться торжеством наедине с собой, не делясь им с кем-либо. Как они ошибаются! Игорь хочет остаться сам с собой не для того, чтобы петь себе хвалебные песни и тешить самолюбие, а чтобы поразмышлять о делах, не менее важных для него и державы, нежели только что завершившийся поход. А это такие дела, о которых он не может говорить ни с кем, кроме оставшейся в Киеве Ольги.

Рождение княжича Святослава сблизило их, способствовало появлению общих интересов и целей, связанных с воспитанием и заботами о будущем своего наследника. Отдавая отчёт, что уже не молоды, а жизнь полна непредвиденных случайностей, понимая, что стол великих киевских князей слишком лакомый кусок, в борьбе за который, не стань Игоря, претенденты на него из князей земель и воевод вряд ли остановились бы перед насильственным устранением от власти и даже лишением жизни малолетнего Святослава, Игорь и Ольга стремились сообща предусмотреть всё, чтобы великокняжеская власть осталась в руках Рюриковича. Приняв христианство и родив княжича, Ольга очень изменилась: почти перестала интересоваться державными делами, в общении с людьми стала покладистее, мягче, чаще других в её разговорах звучали слова «Святослав» и «княжич», основная часть забот была связана с сыном. Игорь воспринимал эту перемену как само собой разумеющееся: главное предназначение любой женщины, именуйся она великой княгиней или простой селянкой, — быть матерью, продолжательницей рода, и ежели у неё нет детей, женщина вынуждена заменить заботу о них другими занятиями, дабы не чувствовать одиночества и заполнить пустоту в душе. Поэтому прежняя Ольга, не будучи матерью и желая чем-либо себя занять, увлекалась сверх меры державными делами. Теперь же, имея сына, она стала той, кем и надлежало быть женщине — послушной воле мужа женой и заботливой, любящей матерью.

Перестав видеть в Ольге соперника, Игорь теперь без былой подозрительности выслушивал её советы, стал делиться с ней своими планами. Даже когда ему казалось, что жена по старой привычке проявляла повышенный интерес к вопросам, которые касались только великого князя, чересчур настойчиво стремилась навязать ему свой взгляд на человека и на оценку его поступков, внушить собственное понимание какого-либо события, он теперь легко находил этому объяснение. Всё, что творится сегодня и будет происходить на Руси завтра, что касалось положения в великокняжеской дружине и свар между князьями земель, в той или иной мере, прямо или косвенно имело отношение к судьбе княжича, и Ольга, как всякая мать, хотела оградить будущего великого князя от возможных неудач на державном поприще и злоключений во взаимоотношениях с теми, кому рано или поздно предстояло стать его сподвижниками.

Проводя время с женой и сыном, Игорю пришлось больше общаться и со священником Григорием, часто навещавшим её, и из их бесед он узнал много поучительного о той стороне жизни правителей, о которой никогда прежде не задумывался, поскольку она его не касалась, а размышлять об отвлечённых понятиях у него не было времени из-за походов, постоянных пиршеств, нескончаемых охот. Видя смысл своего существования в княжиче, Ольга на примерах из жизни правителей Первого и Второго Рима хотела познать секреты, благодаря которым малолетним императорам, окружённым несметным числом врагов и завистников, удавалось сохранить за собой престол и, возмужав, сосредоточить в своих руках всю державную власть и покарать недоброжелателей. Тоже заинтересовавшись этим, Игорь узнал, что умные, дальновидные владыки-родители ещё при своей жизни стремились избавить детей-наследников от возможных соперников на трон, отправляя в изгнание или даже лишая жизни своих ближайших друзей и первейших лиц в государстве, понимая, что друзья и верные слуги родителя-императора не всегда становятся друзьями и верными слугами его несовершеннолетнего наследника.

Однажды Игорь заговорил на эту тему с Ольгой, и оказалось, что мысли их совпадали. В тот раз они проговорили несколько часов, рассматривая князей земель и воевод как возможных претендентов на стол великих князей и придумывая, как отвести от княжича угрозу потери власти. Через несколько дней Ольга возвратилась к этому разговору, Игорь поражался, насколько хорошо знала Ольга характеры, пороки и добродетели, тайные вожделения не только бояр и воевод, с которыми ежедневно общалась, но и князей весьма удалённых от стольного града земель, которых в лучшем случае видела один-два раза в жизни.

Во время подготовки к походу, особенно на её заключительном отрезке, Игорь подолгу обсуждал с воеводами все детали, начиная с прибытия русского войска на Дунай, стараясь предусмотреть ответные действия византийцев и уже сейчас быть готовым к ним. И как неприятно было бы воеводам узнать, что, едва расставшись с ними, великий князь тут же шёл к жене и говорил с ней о том же, однако рассматривая теперь ход войны, всевозможные его повороты, любые конечные результаты похода лишь с одной точки зрения — чтобы это пошло на пользу княжичу и не усилило позиций тех, кого Игорь и Ольга считали опасными для юного Святослава, доведись ему вступить в борьбу за великокняжескую власть. Многое передумали они с Ольгой накануне похода, многое обсудили, в том числе и возможность предложения со стороны Византии мирных переговоров ещё до вторжения русских войск на её землю. Именно так император и поступил, и сейчас Игорь в спокойной обстановке хотел ещё раз вспомнить, что ему в этом случае нужно сделать уже не для навязывания Византии выгодных Руси условий мира, а для создания в Киеве и в самом великокняжеском тереме условий, при которых можно было хотя бы несколько ближайших лет не волноваться за судьбу княжича.

Этой ночью ему удалось сделать, пожалуй, самое главное — склонить воеводскую раду к принятию мирных предложений императора. Это было непросто — большинство воевод, особенно молодых, во главе с Олегом, Микулой, Рогдаем, настаивали на продолжении похода, доказывая, что его ждёт только победоносное завершение. Их поддержал ярл Эрик, уверявший, что если на берегах Дуная император готов уплатить великому князю щедрую дань, то под стенами Царьграда её размер увеличится в несколько раз. Но Игорь не зря выслушал из уст Григория столько историй из жизни императоров Первого и Второго Рима, припомнил он кое-что и из советов Ольги, а поэтому накануне рады переговорил поодиночке с главным воеводой Ратибором, воеводами Ярополком и Свенельдом, а также дал согласие печенежскому кагану на его встречу с посланцем императора.

Результаты предпринятых им действий успешно сказались на раде. Главный воевода Ратибор заявил, что не видит смысла в войне, которая потребует больших жертв и ослабит Русь, у которой немало врагов помимо Византии, если можно получить требуемую дань, не заплатив за неё кровью своих дружинников. С такой же речью выступил и начальник великокняжеской конницы воевода Ярополк, сказавший, что в боях с вражеской панцирной кавалерией, являющейся главной ударной силой византийской армии, основные потери понесёт именно русская конница, поскольку легковооружённые печенежские всадники способны лишь на быстрые внезапные набеги, но никак не на ведение длительного боя с сильным противником, поэтому Русь рискует остаться после войны безоружной перед лицом постоянного недруга на востоке — Хазарии, имеющей многочисленную, хорошо обученную конницу. Посему он полностью согласен с главным воеводой Ратибором, что нужно получить дань с Византии, сохранив при этом своё войско для защиты родной земли и других походов.

Воевода Свенельд, взявший слово после Ярополка и обратившийся непосредственно к ярлу Эрику, поинтересовался, советовался ли он с богами моря о том, как русско-варяжскому флоту избежать боя с ромейским, а если тот состоится, сообщили ли Эрику боги, кого они собираются видеть на морском дне — ромеев или русичей с викингами? Поскольку ярл не ответил, Свенельд предложил получить дань с империи на Дунае, а кому она покажется малой, он хотел бы напомнить, что дань можно получить не только с Византии. Помог воеводам и печенежский каган, начавший речь с жалобы на то, что в последнее время болгары стали часто нападать на кочующих в устье Дуная печенегов, разоряя их вежи и угоняя скот, и после завершения похода на Византию он собирался вместе с дунайскими единоплеменниками отомстить болгарам. Но поскольку император готов уплатить дань уже сейчас, он намерен её получить и прямо с Дуная отправиться на болгар, не теряя времени на ненужный теперь переход к Константинополю.

Так как голоса на раде разделились, решающее слово принадлежало великому князю, и Игорь молвил его — мирному договору с Византией быть, а рада будет продолжена после следующей встречи с ромейским посольством. Эта встреча только что состоялась, и Игорю предстоит сегодня вечером объявить воеводам и ярлу Эрику о новом походе, теперь уже на Восток. Кагана, пожалуй, на раду приглашать не стоит: он уже дал согласие императору, что за солидное вознаграждение совершит набег на Болгарию, не желающую мириться с засильем на её земле Византии и готовую оказать поддержку Руси в войне с ней. Игорь не стал мешать этому сговору не только потому, что Руси было выгодно ослабление Орды в результате набега, которому болгары окажут сопротивление, но и подругой причине. В связи с широким распространением в Болгарии христианства она всё больше становилась ненадёжной союзницей языческой Руси и теперь могла принести ей больше пользы, сражаясь с печенегами, чем выступая в союзе с ней против Византии, с императорами которой стали родниться её кесари.

Зато, помимо ярла Эрика, на раде желательно присутствие некоторых его наиболее уважаемых сотников и гирдманов, к мнению которых прислушиваются викинги. В этот поход Эрик смог набрать и повести с собой сорок сотен воинов. Основная часть их плыла морем, однако тысяча викингов двигалась с русским войском по сухопутью — Эрик не знал, где Игорево воинство ждёт большая добыча — на море или суше, и не желал оказаться в проигрыше ни в том, ни в другом случае. Отправившиеся за добычей викинги вряд ли удовольствуются полученной от Византии данью и возвратятся домой, наоборот, легко доставшаяся добыча лишь раздразнит их аппетит, и они пожелают либо наняться снова на службу к кому-нибудь из сильных мира сего, либо направятся куда-либо за богатой добычей самостоятельно. Игоря не устраивал ни один из этих вариантов — он считал опасным присутствие вблизи Руси сильного варяжского отряда во главе с Эриком, проводившим в Киеве времени больше, чем в родной Скандинавии, и являвшимся закадычным другом воеводы Свенельда. Свенельда Игорь и Ольга рассматривали как одного из возможных претендентов на стол великих князей, и в борьбе с княжичем воевода мог использовать мечи викингов ярла Эрика. Поэтому было бы желательно насколько можно ослабить отряд Эрика, а ещё лучше заставить его викингов сражаться и погибать в интересах Руси. Игорь с Ольгой предусмотрели и это, решив вместо ярла судьбу его воинов.

Со времени Хвалынского похода минуло немало лет, однако Игорь часто вспоминал его, и в первую очередь проведённую им лично разведку окрестностей Дербента. Тогда русское войско, изрядно ослабленное в предшествующих боях, не рискнуло его штурмовать, но мечта об овладении этой крепостью-ключом к торговому пути через Кавказ сидела в голове великого князя до сих пор. Игорь хорошо помнил сделанный им вывод: чтобы не ограничиться взятием Дербента с целью захвата добычи, а надолго обосноваться в нём, превратив в свой оплот на Хвалынском море, необходимо иметь постоянную, надёжную связь с Русью. Ведь арабский Халифат не смирится с потерей Дербента и будет стремиться возвратить его обратно. Хазарского кагана тоже вряд ли устроит, что хозяином сухопутного пути из Азии в Европу вместо Персии станет Русь, а не Хазария, и по-прежнему будет вести за Дербент войну, теперь уже с русичами. Значит, Руси придётся постоянно сражаться с двумя сильнейшими врагами, и без помощи Дербенту пополнением, продовольствием и другими припасами его гарнизону долго не продержаться. Но как обеспечить бесперебойную доставку этой помощи, если наиболее освоенный русичами и потому самый удобный путь с Руси на Хвалынское море лежал по рекам Саркел и Итиль через Хазарию, от кагана которой можно было ожидать любого вероломства и подлости, особенно в трудную для Руси годину? Получалось, чтобы стать крепкой ногой на Хвалынском море, взяв под свой контроль следующие по нему и по кавказскому берегу купеческие караваны, нужно было до взятия Дербента создать на Кавказе сильный опорный пункт. Уже через него или из него самого можно было снабжать осаждённый персами или хазарами Дербент припасами и доставлять в него подкрепление, набираемое из многочисленных горных племён, мужчины которых питали отвращение к труду на земле, предпочитая жить разбоем или становиться наёмными воинами.

Однако существовал ещё один путь стать хозяином торговли на Хвалынском море — создать наряду с персидским Дербентом свой собственный. Как и старый, он будет замком на сухопутном пути караванов вдоль кавказского берега, но, в отличие от него, станет ещё и стоянкой сильного русского флота, который единственный будет господствовать на Хвалынском море. Возводить неприступный город-крепость наподобие Дербента русичам было не под силу, да и противник не позволил бы довести строительство до конца, поэтому оставалось захватить уже существующий город или крепость, в которых мог бы разместиться и обороняться многочисленный гарнизон, причём этот город или крепость должны иметь связь по воде с Хвалынским морем, где предстоит действовать русскому флоту. А время уже покажет, суждено ли будет стать «новому» Дербенту соперником «старому», или он послужит трамплином, с которого русичи в удобный момент совершат бросок на истинный Дербент и, овладев им, станут обладателями весьма значительной территории, захватить которую персам или хазарам будет гораздо сложней, нежели одинокий город-крепость на морском побережье.

Взять обычный город в глубине персидских земель будет намного проще, чем пограничный Дербент, преграждающий хазарам дорогу на Кавказ, однако удержать его будет трудно, особенно когда персы поймут, что русичи намерены обосноваться в нём надолго. Для штурма и последующей обороны будущего соперника Дербента и понадобятся викинги ярла Эрика, однако что может заставить их отправиться вновь в дальний и опасный поход на Хвалынское море и Кавказ, если в дружине Эрика есть гирдманы, помнящие неудачный поход с Игорем в те же места в начале его княжения? Заглушить память о прошлом походе, из которого возвратился один из четырёх викингов, способно только одно — твёрдая уверенность в предстоящей богатой добыче. И великий князь посулил её ярлу и его дружине, поставив им целью захват города, наличие в котором огромнейшей добычи не вызовет ни у кого сомнений.

Этот город — Бердаа, прежде именуемый Кабалой, столица всего Кавказа, в которой вёл оживлённый торговый путь через Двин и Ани из порта Трапезунд на Русском море и куда по реке Куре поднимались корабли из Хвалынского моря. Когда-то Бердаа был главным городом обширнейшего христианского княжества Албания и местом пребывания его патриарха. Затем, после завоевания княжества мусульманами и ограничения его пределов на севере городом-крепостью Дербентом и на юге рекой Араке, за которой начиналась персидская Мидия, оно стало именоваться Арраном. Утратившее независимость княжество попеременно оказывалось под властью то персов, то соперничавших с ними на Кавказе арабов, а однажды уплатило дань сразу арабам, византийцам и хазарам. Но в чьих бы руках ни находилась власть на Кавказе — арабской династии Саджидов или персидской Саларидов из Гияна, наместник халифа или шаха в Азербайджане, Армении и Арране, объединённых в одну провинцию, всегда пребывал в Бердаа. Помимо того что огромный город, простиравшийся в длину на фарсах[65] с лишним, был торговой столицей Кавказа и слыл центром шёлка, насчитывал множество рынков и караван-сараев, вокруг Бердаа лежали плодороднейшие земли, что позволило ему прославиться превосходными фруктами и вином.

Во время Хвалынского похода небольшой русско-варяжский отряд пытался захватить Бердаа и поднялся к нему на ладьях по реке Куре. Однако город лежал не на берегах реки, а в трёх фарсахах к югу от неё, и русичи с викингами не смогли пробиться к нему, встретив в горах сильное сопротивление многочисленного противника. Но тогда Бердаа был всего одним из богатых городов, прельщавших действовавших на всём побережье Хвалынского моря русичей и викингов, и они не собирались лить за него реки крови, имея возможность захватить добычу в другом месте с гораздо меньшими потерями. Теперь Бердаа будет единственной целью похода, и к нему отправится не отряд в несколько сот воинов, а сильное войско во главе с опытными военачальниками, не только хорошо изучившими повадки своего будущего противника, но и успешно громившими его прежде.

Они с Ольгой долго думали, кого назначить главным воеводой войска. Сложность заключалась в том, что тот должен был не только обеспечить успех похода, но, стяжав славу победоносного воителя, не стал бы претендовать на стол великих князей. Поэтому и без того уважаемые в дружине воеводы Ратибор, Асмус, Свенельд сразу были исключены из числа кандидатов на эту должность, а из рядовых воевод выбор пал на Олега. Правда, хотя он и побывал тысяцким на Хвалынском море и Кавказе, его опыт горной войны намного уступал опыту Ратибора, Асмуса, Свенельда, а в умении командовать многотысячным войском, которому к тому же предстояло действовать на воде и суше, он вообще был новичком. Но Игорь и Ольга нашли выход из этого положения — правой рукой Олега в походе будет Свенельд, его соплеменник и бывший воспитатель. К тому же сосредоточение главной власти в войске в руках воевод одной с ним крови позволит укротить необузданный нрав самолюбивого ярла Эрика, всегда с трудом воспринимавшего необходимость подчинения русским военачальникам.

Конечно, возможный сговор Олега и Свенельда, связанных почти родственными отношениями, с Эриком, побратимом и лучшим другом Свенельда, пожелай они действовать в походе в собственных своекорыстных интересах в ущерб Руси либо Игорю, таил определённую угрозу, но они с Ольгой постарались обезопасить себя и с этой стороны. Если ярл Эрик располагал четырьмя тысячами викингов, на которых могли положиться в своих кознях возможные заговорщики, то русичей в объединённом войске будет шесть тысяч, а командование ими будет поручено воеводам Микуле и Рогдаю, в чьей преданности Руси и себе лично великий князь нисколько не сомневался. К тому же именно Микула от имени великого князя вёл тайные переговоры с посланцами кавказских племён аланов и лазгов о совместном с ними походе на Бердаа, а организовал эту встречу друг Микулы со времён Хвалынского похода атаман Казак. Поэтому, затей викинги какие-либо козни или откажись повиноваться воеводе Олегу, дружины аланов и лазгов, скорее всего, оказались бы на стороне русичей, чего не мог бы не учесть осторожный Свенельд.

Чем бы ни закончился поход на Кавказ, Игорь во всех случаях был в выигрыше. Если поход окажется успешным и Русь укрепится на Хвалынском море, тамошним правителям это будет не по нраву, и они затеют войну, на которой всегда найдётся место русским князьям и военачальникам. Если же поход завершится неудачей, из него на Русь возвратится едва ли больше участников, чем из прежнего Хвалынского, и Русь некоторый срок будет избавлена от присутствия на ней или вблизи её порубежья сильных варяжских дружин, могущих вмешаться в русскую междоусобицу на стороне своих сородичей Свенельда, Олега или полоцкого князя Люта. Пусть тот, кто много о себе мнит и считает обделённым властью, отправляется на Кавказ и стяжает в боях славу, желательно посмертную, а он возвратится в Киев. Втом, что Ольга теперь вплотную занялась воспитанием сына, имеется не только положительная сторона: если она проявит в этом те же усердие и настойчивость, что прежде в вопросах управления Русью, из княжича может вырасти не суровый князь-воитель, а то подобие владык, которых Игорь лично встречал на Дунае и Балканах и которые в последнее время так часто стали появляться на византийском троне. А поскольку Ольга не только умная и решительная женщина, но и христианка, это накладывает на Игоря повышенную ответственность за судьбу княжича.

Как князь — охранитель земли Русской он своё свершил — не утратил ни пяди родной земли, доставшейся ему от предшественника Олега! Как князь-воитель он прославил Русь не меньше прежних князей — поставил на должное место Византию, пожелавшую вознестись над Русью, а вскоре заставит вспомнить о грозном имени русича Кавказ! Теперь ему предстоит исполнить перед Русью свой долг князя-отца, воспитавшего себе на смену достойного преемника!


Какое-то время Ольга прислушивалась к затихавшему в коридоре смеху княжича, только что покинувшего с няньками её комнату, затем устало откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза.

Как завидовала она ромейским императрицам, которым не нужно было тратить столько времени для воспитания своих сыновей. Только подумать — они могли отдать их в университет, где те постигли бы семь обязательных наук, именуемых «свободными искусствами»: грамматику, арифметику, риторику, геометрию, диалектику, астрономию, музыку, а вдобавок к ним классическую литературу, философию, юриспруденцию. А если бы у Ольги была дочь, она могла бы изучить в монастыре эти же науки и заодно ознакомилась бы с историей проповеднической христианской литературы и толкованием священных книг. Однако Ольга жила и княжила не в христианской Византии, а на языческой Руси, и всё то, что сыновья императоров могли получить в университете, она вынуждена была вкладывать в княжича сама. А это было трудно, неимоверно трудно, ибо ей одной приходилось противостоять всему, что окружало Святослава, едва он покидал её комнату.

На первых порах она стремилась насколько возможно не выпускать княжича из своих покоев, ограничить его общение с ровесниками и взрослыми обитателями великокняжеского терема, не имевшими прямого отношения к его воспитанию, что ей конечно же не составило труда. Но однажды, заметив, с каким испугом посмотрел Святослав на вошедшего к ней по делу Ратибора, Ольга задала себе вопрос — кого в конечном счёте она хочет вырастить из княжича? Смелого, отважного князя или обученного всевозможным книжным премудростям юношу-христианина, не знающего русской жизни, чуждого дружине, князьям земель и воеводам, не готового отстоять в будущем своё право на власть?

Ольга даже не сочла нужным отвечать на этот вопрос, а, задав его, какое-то время пребывала в оцепенении, ужаснувшись тому, что произошло с ней после рождения княжича. Став матерью, она превратилась в обыкновенную женщину-мать, для которой её ребёнок стал дороже всего на свете, а заботы о нём превратились в смысл жизни. Но разве для этого она столько лет отказывала себе в семейном и обычном человеческом счастье, разве для этого, не жалея сил и здоровья, взваливала на себя бремя державных забот и боролась с мужем за власть, иногда рискуя потерять всё достигнутое прежде? О нет, всё это она делала вовсе не для того, чтобы на склоне лет стать просто матерью, как тысячи селянок, горожанок, купчих! Она родила княжича не для того, чтобы прятать его от трудностей жизни и беречь от превратностей судьбы, наоборот, он появился на свет, чтобы Ольга получила в свои руки ещё большую власть над мужем и, значит, над Русью и чтобы Святослав, унаследовав эту власть, стал продолжателем её дел. Она должна взрастить и воспитать княжича именно таким, каким он нужен для достижения цели её жизни, и в этом деле у неё должен возобладать разум великой княгини! Она обязана подавить в себе проявление материнской любви там, где это будет мешать достижению цели её жизни. Нет, теперь не только её, но и сына-наследника!

Она научит его здраво мыслить и смотреть в будущее, она закалит его волю и не позволит поселиться в душе чувству жалости ни к какому врагу, будь он иноземцем, вторгнувшимся на Русь с оружием в руках, или вчерашним другом-сподвижником, замыслившим сегодня какое-либо чёрное дело против великого князя. У Святослава будет её несгибаемый характер, она выкует его в сыне, как некогда выковала в себе!

Но помимо твёрдого характера ему нужны уважение и любовь дружины, признание князьями земель и воеводами его превосходства над ними и их повиновение ему. Собственно, чтобы удержать в своих руках власть, княжичу вполне достаточно уважения и любви дружины, ибо её послушание обеспечит ему покорность всех князей земель, бояр, воевод, даже считай каждый из них себя более достойным стола великих князей, чем Святослав. Однако именно этого — уважения и любви дружины — Ольга дать ему не могла, этого княжич обязан добиться собственными усилиями, а помочь ему должен отец. Игоря можно обвинить во многих недостатках, но только не в отсутствии личной храбрости и отваги, не в умении мастерски владеть оружием и должным образом командовать на поле боя, не в способности, когда ему это требовалось, заслужить любовь дружины и добиться верности своих военачальников. Эти черты характера русича-воина великий князь и должен передать Святославу, чтобы его признала своим дружина и сбавили спесь воеводы, имеющие за плечами больше славных походов и выигранных сражений, чем юный княжич. Задача Игоря — воспитать из сына неустрашимого воина и толкового военачальника, а умного державного мужа и дальновидного правителя земли Русской из него сделает Ольга!

То, что воспитанием сына наряду с ней будет заниматься муж-язычник, а его товарищами станут сверстники-язычники, — не страшно. Разве не в таком окружении воспитывался княжич Аскольд, разве не был он язычником, пока жизненные обстоятельства не заставили его прозреть и отказаться от прежней веры? А разве она сама не верила до недавних пор в языческих богов, но, поняв их бессилие помочь ей, поменяла их на Христа, могущего оказать владыке державы куда больше пользы, чем сонмище любых языческих идолов. Она приложит все силы, чтобы понимание этого пришло к Святославу намного раньше, чем к князю Аскольду и к ней. Она не станет повторять ошибку, которую совершала прежде, пытаясь оградить сына от влияния язычников и насильно вдалбливая в его малолетнюю голову догмы христианства. Эта затея заранее была обречена на неудачу, ибо никакие её слова не могли сравниться по своему воздействию на княжича с бурлящей вокруг него языческой жизнью, а её голословные утверждения о преимуществах христианства над язычеством опровергались на каждом шагу рассказами дядек-воспитателей княжича и воевод о победах русских языческих дружин над христианскими легионами императоров Нового Рима. Теперь Ольга будет поступать умнее — она станет исподволь разрушать веру Святослава в языческих богов, при каждом удобном случае подчёркивая их никчёмность, убожество и беспомощность в деле упрочения великокняжеской власти и удержания в повиновении подданных. Она вначале лишит Святослава веры в старых русских богов, а затем подтолкнёт к принятию нужного ей решения.

Раньше Ольга чувствовала себя спокойной и уверенной, оставаясь править вместо ушедшего в поход Игоря, а его присутствие рядом вызывало раздражение, внутреннее напряжение, выбивало из привычной колеи жизни. Теперь всё было наоборот: встречая утром мужа, она благодарила Христа, что он даровал ещё сутки для взросления княжича, отсрочив его борьбу за власть, а видя Игоря возящимся с сыном, радовалась, что тот сейчас слышит или перенимает от отца нечто полезное для будущего воина или великого князя. Как ей хотелось, чтобы Игорь безвылазно находился в великокняжеском тереме вплоть до полного возмужания княжича, когда отцовская власть без всяких хлопот и осложнений перейдёт в его руки!

Это она, опасаясь за жизнь Игоря, при обсуждении с ним планов предстоящего похода на Константинополь подготовила его к мысли, что в случае предложения императора о мире необходимо пойти ему навстречу, ибо у великого князя уже имеется печальный опыт войны с Византией и не стоит его умножать. Это она подготовила почву для Игорева решения отправить союзников-печенегов после заключения мира с империей в набег на Дунай или Балканы, а викингов ярла Эрика в поход на Хвалынское море или Кавказ, постоянно внушая ему, что у воевод, возможных соперников княжича на стол великих князей, хорошие отношения и с печенежским ханом, и с ярлом Эриком, что может быть использовано ими в борьбе со Святославом за власть. А какого труда стоило ей отговорить Игоря от желания самому возглавить поход на Кавказ, который, по его твёрдому убеждению, должен был завершиться столь же блистательно, как война с Византией. В конце концов ей удалось убедить мужа, что, каким бы удачным новый поход ни оказался, к Игоревой славе победителя Нового Рима он не добавит ничего, зато в случае неуспеха перечеркнёт достигнутое на Дунае и даже может послужить причиной расторжения заключённого с империей мира на выгодных для Руси условиях. Поручив же командование походом одному из воевод, тем более Олегу, Игорь не терял ничего: в случае победы её слава обязательно коснулась бы и затеявшего поход великого князя, а в случае поражения вина падёт на главного воеводу Олега, впервые оказавшегося в этой роли и, несмотря на помощь многоопытного Свенельда, не справившегося с ней.

А сколько изобретательности и хитрости ей пришлось проявить, чтобы убедить Игоря отправить в поход на Кавказ воевод, которых она считала опасными для княжича. Сразу после рождения Святослава она разделила воевод на тех, кто мог стать её союзником в борьбе за власть, добивайся её Ольга для себя или княжича, и тех, кто мог пожелать видеть на столе великих князей другого человека или себя самого. К первым прежде всего она относила Ратибора и Асмуса. Являясь чистокровными русичами, они вряд ли хотели увидеть великим князем Руси бывшего викинга Свенельда или потомка варяжских ярлов полоцкого князя Люта, самых вероятных соперников Святослава. А поскольку им, великокняжеским воеводам, приходилось водить дружины не только против иноземцев, но и подавлять восстания подвластных Полянскому Клёву других славянских племён, они едва ли испытывали желание увидеть великим князем и своим начальником кого-либо из недавних князей земель, которого они в своё время силой заставляли признать власть Киева и на чьё благорасположение им не приходилось рассчитывать. В случае, если власть оказывалась в руках Ольги или её малолетнего сына, от чьего имени она будет княжить, в их положении ничего не менялось, ибо и прежде они подчинялись Ольге так же, как Игорю. Ольга была уверена, что сами воеводы не станут претендовать на место великого князя. Ратибор всегда помнил, благодаря кому он стал главным воеводой, и не раз доказывал Ольге свою верность, даже рискуя собственным положением, а стареющему бездетному Асмусу, чьей семьёй с юных лет была дружина, а домом великокняжеский терем, эта власть попросту была не нужна.

В том, что самыми опасными противниками малолетнего княжича и Ольги, доведись ей править до его совершеннолетия, могли оказаться Свенельд и полоцкий князь Лют, а потому им будет нелишним повоевать на Кавказе, Игоря убеждать не пришлось. А вот чтобы заодно с воеводой Олегом отправить в поход его друзей Микулу и Рогдая, Ольге пришлось проявить чудеса изобретательности. Конечно, она не верила, что тройка друзей, с детства воспитывавшихся вместе с Игорем и бывших доселе надёжной опорой великого князя во всех случаях жизни, может стать врагами его сына. Но выступит ли тройка друзей-воевод на её стороне, потребуйся ей защитить своё право княжить вместо малолетнего Святослава, она в последнее время стала сомневаться.

Чувство настороженности к Олегу и Рогдаю возникло у Ольги вскоре после их возвращения с Игорем из первого неудачного похода на Византию. Ольге начало казаться, что воеводы стали иначе, чем прежде, на неё смотреть, при разговоре стараются избегать её взгляда, а в их голосах появилась холодность, что их встречи перестали, как некогда, носить дружеский характер, а превратились в строго деловые. Эту перемену она объяснила тем, что Рогдай узнал от Ярополка содержание их разговора, когда она полностью исказила смысл доставленных Рогдаем с днепровского порубежья вестей, и у воеводы могло возникнуть подозрение, что его странная сонливость в тот день и ложь великой княгини, которую Ярополк мог счесть правдой, только не выслушав самого Рогдая, связаны между собой. Позже он мог услышать от великого князя пересказ её объяснений, почему ей пришлось принять христианство, и далеко не глупому Рогдаю нетрудно было разгадать причины поведения Ольги и осознать ту неблаговидную роль, которую она заставила его сыграть в этих обстоятельствах. Рогдай мог рассказать обо всём Микуле и Олегу, и они сообща решили порвать с Ольгой дружеские отношения и воспринимать её только как великую княгиню, которая в угоду личным интересам способна на любое вероломство.

Придерживаясь мнения, что мудрый правитель из врагов делает друзей, а не превращает друзей во врагов, Ольга поначалу хотела объясниться с воеводами, однако после некоторого размышления отказалась от этого. Если отношение к ней воевод осталось прежним, а её подозрительность к ним вызвана чувством вины перед Рогдаем, затеянный ею разговор будет глупым и бессмысленным. Если она в своих наблюдениях права и воеводы действительно перестали воспринимать её наравне с Игорем своим близким человеком, которому свято верят и готовы пойти за него без колебаний в огонь и воду, ей не удастся вернуть их дружбу, ибо воеводы из тех людей, которые верят не хитросплетению слов, а совершенным поступкам. Зато в том и другом случае, пустившись с воеводами в объяснения, она наверняка унизит себя и, главное, всё равно не перестанет опасаться их — то, чего они не знают сегодня, может стать известно им завтра. Поэтому, не доводя дело до открытой вражды с воеводами и не наживая в них явных врагов, необходимо делать вид, что в её отношении к ним ничего не изменилось, выжидая подходящего случая, когда можно будет либо вовсе избавиться от воевод, либо сделать их безопасными для себя.

Именно для себя, поскольку княжичу, сыну их друга и побратима Игоря, они будут преданы так же, как его отцу. А вот с Ольгой дело может обстоять иначе. Желая воспитать Святослава не только смелым и бесстрашным воином-русичем, но и честным, справедливым человеком и зная о неблаговидных поступках Ольги, способной ради достижения своекорыстных целей забыть о дружбе и обыкновенной порядочности, они в случае смерти Игоря могли воспротивиться передаче его власти Ольге. Для этого воеводам не требовалось ничего изобретать — история Руси и сопредельных с ней славянских народов знала немало случаев, когда вдовая великая княгиня оставалась при малолетнем сыне-наследнике его матерью-воспитательницей, а власть великого князя до совершеннолетия княжича переходила кому-либо из мужчин-родственников, при отсутствии же таковых к группе бояр или воевод. Разве сам Игорь не был воспитан после гибели отца Рюрика братом своей матери Олегом, который обладал всей властью великого князя даже после его совершеннолетия? Так почему нечто схожее не может произойти после смерти Игоря при малолетнем Святославе?

Разве исключено, что ей будет отведено только место матери, правда, с сохранением звания великой княгини и нынешнего количества служанок и мамок при княжиче, а державная власть перейдёт к кому-либо из наиболее уважаемых в дружине воевод, например, Ратибору или Асмусу? Или, дабы избежать возможных распрей и междоусобицы и не допустить непомерного возрастания власти одного человека, Русью станут править несколько воевод, допустим, Ратибор, Асмус, Свенельд или те же Микула, Олег, Рогдай, у которых врагов в дружине гораздо меньше.

Однако избавиться от друзей Игоря оказалось намного сложней, чем от Свенельда и полоцкого князя Люта. Поскольку Ольга не могла открыть Игорю истинной причины своего желания отправить Микулу с Рогдаем под сарацинские сабли, ей пришлось изыскивать убедительный в глазах мужа предлог, и Ольга его нашла: чтобы Олег, Свенельд и Эрик, в чьих жилах текла варяжская кровь, не могли вступить в сговор и, преследуя собственную выгоду, нанести ущерб Руси на Кавказе, им надобно противопоставить верных великому князю русских воевод. А кто мог быть ему преданнее, чем Микула и Рогдай? Эти доводы оказались Игорю понятны, и тройка друзей-воевод в полном составе должна была отправиться на Кавказ.

Вчера гонец доставил ей вести от Игоря: печенежский хан со всей ордой переправился через Дунай и напал на болгар, а совместное русско-варяжское войско во главе с воеводами Олегом и Свенельдом выступило в поход на Кавказ. На вопрос Ольги, когда ей ждать в Киеве мужа и прибудут ли с ним воеводы Микула и Рогдай, гонец ответил, что великий князь с оставшимся войском тронется в обратный путь на Русь через двое-трое суток, а воеводы Микула и Рогдай командуют русской частью посланного на Кавказ войска. Значит, Игорь неукоснительно следовал принятому им с Ольгой плану. Скорей бы он возвращался в Киев, чтобы она, передав ему заботы и хлопоты о сегодняшнем дне, могла целиком сосредоточиться на более важном деле — готовить почву для того, чтобы и завтра, и послезавтра, и до скончания веков верховная власть на Русской земле принадлежала только роду Рюриков.

14


   — Глеб, ты? — притворно удивился Микула, хотя сразу узнал своего соратника по прежнему Хвалынскому походу и устроителя его недавних переговоров с посланцами аланов и лазгов.

   — Я, воевода, — откликнулся невысокий худощавый человек с аккуратной бородкой на загоревшем до черноты узком лице. — Неужто я так изменился с прошлой нашей встречи, что меня трудно признать?

   — Все мы изменились за год, — ответил Микула. — А коли это ты, давай обнимемся после разлуки.

Микула обхватил Глеба обеими руками, легко оторвал от земли, прижал к груди так, что у того слетела с головы высокая лохматая шапка. Трижды расцеловавшись с другом, воевода опустил его на землю, поправил сбившийся набок шлем.

   — Ну и силён ты, воевода, словно ваш русский медведь, — сказал Глеб, поднимая с земли шапку и засовывая за широкий пояс пустой левый рукав своего полосатого халата. — Только в деле, на которое мы с тобой сегодня собрались, одной силушки мало, к ней умная голова нужна.

   — Знаю, Глеб. Потому и не пошёл, как другие воеводы и ярл Эрик, на пиршество к аланскому и лазгскому воеводам, а разыскал тебя. Почему-то верил, что судьба сведёт нас и в этом походе, тем более что мы оба стояли у его истоков.

   — Нас свела не судьба, а атаман Казак, — лукаво усмехнулся Глеб. — Как только ваши ладьи вошли в Кубань, молва об этом тут же докатилась до Хазарии и заставила купцов насторожиться. Когда же ваше войско высадилось на сушу и направилось к Хвалынскому морю, в Итиль-келе и на всём Хвалынском побережье началась паника, там до сих пор не забыли вашего прошлого нашествия. Вы были ещё на полпути к морю, а купеческие суда уже прекратили по нему плавать, вьючные караваны начали следовать в Хазарию не по кавказскому берегу через Дербент, а окружной дорогой по азиатскому берегу Хвалынского моря. А раз число караванов уменьшилось, сократилась и добыча атамана Казака. Чтобы люди не бездельничали, он сотню казаков под моим началом отправил к тебе, полагая, что добра на Кавказе хватит и на него.

   — Спасибо атаману за помощь, — сказал Микула. — От его сотни казаков проку будет больше, чем от трёх с лишним тысяч аланов и лазгов, набившихся нам в союзники. Сам знаешь, что связаться с этим полуразбойничьим воинством пришлось потому, что к морю надобно идти через их земли[66], и лучше водить с аланами и лазгами дружбу, чем иметь их врагами и пробиваться к морю с боями, теряя людей ещё на подходах к Куре. Но ещё больше благодарен я атаману за то, что он прислал ко мне тебя. Как, умная головушка, поговорим сейчас или позже, если ты не готов к разговору?

   — Я готов к нему, а откладывать нашу беседу не в твоих интересах, Микула. У вас, русичей, в этом походе свои цели, у аланов и лазгов — свои, и они сейчас за пиршественным столом склоняют ваших воевод делать в походе то, что выгодно им, а не Руси. Ссориться с ними не нужно и, соглашаясь с их именем на словах, надобно втайне от них вершить то, для чего великий князь Игорь отправил на Кавказ свои войска. А чтобы перехитрить аланских и лазгских воевод, одинаково поднаторевших в воинском деле и вероломстве, главный воевода Олег должен знать обо всём, что творится на Кавказе и рядом с его войском, не из уст аланов и лазгов, а от верного ему человека. Я не знаком с главным воеводой, но слышал, что ты его лучший друг, поэтому всё, что я хотел бы передать ему, я стану сообщать тебе. Что интересует главного воеводу в первую очередь?

   — Всё. Начиная с того, как воспринято наше появление на Хвалынском море обитателями его побережья, против кого, по их мнению, направлен поход, и кончая тем, что сейчас происходит в Арране и не догадываются ли там, что мы пожаловали в гости именно к ним.

   — Твоего главного воеводу действительно интересует всё, — улыбнулся Глеб. — Но это всё и является тем, без чего даже безукоризненно подготовленный поход обречён на неудачу. Задавай вопросы, Микула, а я постараюсь ответить на них.

   — Знает или догадывается кто-либо о цели нашего похода? Конечно, я не имею в виду наших воевод и военачальников аланов и лазгов. Мелькало ли хоть раз в разговорах и слухах, связанных с нашим прибытием на Хвалынское море, название Аррана или его столицы?

   — О цели вашего похода ходит много слухов и домыслов, и в них чаще всего звучит Итиль-кел. Это понятно. Во время прошлого похода на Каспий хазары нанесли вашему возвращавшемуся домой войску подлый удар в спину, и сейчас вы явились, чтобы отомстить за это. Ваше войско не столь велико, чтобы одолеть в степи хазарскую конницу, поэтому вы построите ладьи и отправитесь к столице Хазарии вначале морем, затем по Итиль-реке. А в сражениях на воде и на городских улицах вам не страшна никакая конница, выступи против вас хоть вся Дикая степь. Но иногда целью вашего похода называют и захват Дербента. Предпринятая великим князем в прошлом походе разведка окрестностей крепости не осталась тайной для гарнизона, и сейчас там считают, что на этот раз русы и викинги явились для его штурма. В Дербент спешно доставляется продовольствие, пригоняется скот, подтягиваются подкрепления. Ну а купцы, естественно, полагают, что вам не нужны ни Итиль-кел, ни Дербент, овладение которыми потребует от вас больших потерь, а причина вашего прибытия та же, что и прошлый раз — захват и грабёж прибрежных городов и оказавшихся в море торговых караванов. Но упоминаний об Арране или Бердаа в какой-либо связи с вашим походом я не слышал ни разу.

   — Какие разговоры ходят о наших силах? Известно ли кому точное число наших мечей?

   — Численность вашего войска желали бы знать многие, однако вам пока удавалось скрывать её. В слухах число ваших дружинников колеблется от пятнадцати до сорока тысяч, как говорится, у страха глаза велики. Но если во время плавания по Кубани и при пешем переходе к морю вы могли оградиться дозорами и избавить себя от чересчур любопытных глаз, сейчас это невозможно. Два-три дня общения с аланами и лазгами, пребывание с ними в соседних лагерях, совместные работы по строительству ладей — и всё побережье будет знать имена всех ваших десятских и варяжских гирдманов, не говоря о воеводах и сотниках. Однако надеюсь, ты не позабыл сделать то, о чём мы с тобой условились год назад?

   — Не позабыл, Глеб, но позволь мне на твои вопросы ответить позже. Хорошо? Коли ты упомянул о строительстве ладей, скажи, как обстоит с ними дело. Как я успел заметить, наши союзнички не особенно с этим поспешают и сделали в лучшем случае половину того, что обещали к нашему прибытию.

   — А зачем им свои пупы на работе рвать, если они знают, что к ним столько помощников должно прибыть? Но их медлительность вам на руку. Сами аланы и лазги мореходы никудышные, строительством ладей руководят те из них, кто прежде промышлял на Хвалынском море пиратством и хоть немного познал морское дело, а таких раз-два, и обчёлся. Поэтому большую часть построенных аланами и лазгами судов следует ремонтировать ещё до спуска на воду, а кому нужна лишняя работа и двойной расход строительных материалов? Да и задержка с выступлением в морской переход к Куре нам выгодна, но об этом, как ты предложил, речь позже.

   — Теперь давай поговорим об Арране и Бердаа, — предложил Микула. — Кто там правит, каким войском располагает? Поддержат ли тамошние жители нас или своих поработителей-мусульман?

   — Власть в Бердаа сейчас в руках Мохаммеда Ибн-Мусаффира, более известного на Кавказе как Эль-мерзебан[67], объявившего себя наместником багдадского халифа в Азербайджане, Армении и Арране. Сам он родом из Гияна. Земли, которыми ныне управляет, захватил всего три года назад, воспользовавшись тем, что в Халифате начались междоусобицы и каждый военачальник может стать хозяином всего, что только сможет захватить и удержать с помощью меча. Опора его власти — примерно десять тысяч солдат — дейлемитов, половина которых находится в Бердаа. Эль-мерзебан платит им хорошее жалованье, ни в чём не ограничивает, а потому любим ими и может рассчитывать на их полное повиновение. Адейлемиты — хорошие воины, и справиться с ними будет непросто. С жителями Аррана, особенно в Бердаа, у вас вряд ли сложатся хорошие отношения, скорее наоборот. И вот почему...

Глеб сунул руку за пазуху, достал и показал Микуле маленький медный крестик на почерневшем от пота тонком шёлковом шнуре.

   — Я — христианин, ты, русский воевода, — язычник, тем не менее мы с тобой друзья. Это потому, что нас свела и объединяет общая цель и уважение друг к другу, а вера — личное дело каждого и не касается второго из нас. Называя сарацин поработителями арранцев, ты подчеркнул, что они — мусульмане, полагая, наверное, что это обстоятельство должно вызывать к ним ненависть коренных жителей бывшего княжества Албания, христиан по вероисповеданию. Однако это не так. Когда пять столетий назад Албания потеряла свою независимость, пришедшим ей на смену Арраном стала править династия Сасанидов, которая придерживалась христианской веры и заботилась о защите новых подданных — именно Сасаниды построили на северной границе Аррана крепость Дербент, чтобы не допустить вторжения хазар и прочих кочевников из Дикой степи. На смену Сасанидам стали попеременно приходить персы и сарацины, одинаково верившие в Аллаха. Они не навязывали арранцам своей веры. Больше того, соперничая с Хазарией за господство над северной частью Каспийского побережья, персы и сарацины одновременно были вынуждены защищать арранцев от кочевых орд с севера, и наместник Маслама, брат багдадского халифа Хишаме, двести лет назад заново отстроил обветшавшие укрепления Дербента. Благодаря веротерпимости персов и сарацин, в сегодняшнем Арране мирно соседствуют христиане, мусульмане, иудеи, зороастрийцы[68], и я не думаю, что они с распростёртыми объятиями встретят язычников, явившихся на их землю за добычей.

   — Сколько всего войск под началом у Эль-мерзебана и где они расположены? В какой срок они смогут прибыть в Бердаа, когда наши ладьи войдут в Куру и цель похода ни для кого уже не будет секретом?

   — Как я уже говорил, костяк войска Эль-мерзебана составляют десять тысяч солдат-дейлемитов, лучших воинов Халифата. Каждый местный князь, хан или иной правитель имеет свою дружину, с которой обязан явиться к мерзебану по его требованию, помимо этого вспомогательного войска мерзебан вправе собрать всеобщее ополчение из своих подданных. Но и местные дружинники, и разноплеменные ополченцы станут сражаться до тех пор, покуда дейлемиты будут одерживать победы, однако стоит им потерпеть серьёзное поражение, и их местные союзники разбегутся по домам, не желая умирать за пришельцев-сарацин. А вот с городским ополчением дело обстоит по-иному. Горожане хорошо знают, что следует за взятием городов неприятелем, и будут защищать свои семьи и имущество во всех случаях, независимо от побед или поражений войск мерзебана. Примерно половина дейлемитов постоянно квартирует в Бердаа, две тысячи стоят гарнизонами по другим городам Аррана, остальные сосредоточены в Ширване близ Нефата[69], где островные пираты не только бесчинствуют на море, но собираются в большие шайки и грабят побережье. Не находящиеся в Бердаа дейлемиты успеют прибыть в него по сухопутью быстрее, чем вы на ладьях от устья Куры, и, чтобы не допустить этого, необходимо принять меры, чтобы задержать их в пути.

   — Примем, Глеб, и в этом советчиком главному воеводе Олегу будешь ты. Не ошибусь, если скажу, что среди твоих казаков немало тех, кто прежде бывал в Арране и знает его не хуже самих арранцев?

   — Не ошибёшься. Все прибывшие со мной казаки в своё время побывали в разных местах Кавказа и Хвалынского побережья и будут знающими и надёжными проводниками русскому войску, куда бы оно ни направилось, в том числе в Арране и в окрестностях Бердаа. Несколько казаков плавали по Куре от её устья до истоков, а двое — что для нас куда важнее! — хорошо знают прилегающий к устью Куры участок морского побережья.

В глазах Микулы мелькнуло удивление.

   — Считаешь, что знать берег у впадения Куры в море для нас важнее, нежели саму реку? Почему?

   — Вижу, воевода, ты позабыл главный урок прошлого похода на Хвалынское море — вторгнуться на чужую землю с мечом в руках намного проще, чем возвратиться с неё домой живым-здоровым, — сказал Глеб. — А я его помню и не намерен допустить былой ошибки.

   — Ты не прав, — с обидой в голосе возразил Микула. — Этого урока не забыли ни я, ни великий князь. Именно поэтому наше войско пришло на Хвалынское море через земли аланов и лазгов, чью дружбу мы купили обещанием им трети будущей добычи, хотя ещё до начала переговоров с ними понимали, что она будет оплачена большей частью русской кровью.

   — Я имел в виду не аланов и лазгов, хотя придёт время всерьёз поговорить и о них, а сарацин, чью столицу на Кавказе вы собираетесь захватить и в случае, если её не удастся удержать, возвратиться с богатой добычей домой. Ты расспросил меня о войсках Эль-мерзербана, владыки Аррана и соседствующих с ним земель, но не поинтересовался, какой общей воинской силой располагает арабский Халифат на Кавказе и Хвалынском море. А это для вас не одно и то же.

   — Понимаю это. Но зачем мне знать это сейчас, если после захвата нами Бердаа и начавшейся из-за него войны вся обстановка в Арране, а возможно, и на всём Кавказе изменится и ничего общего не будет иметь с сегодняшней. Как говорится, сегодняшнему дню — сегодняшние заботы, завтрашнему — завтрашние.

   — Существуют заботы, общие для любого дня, — сказал Глеб. — Вот одна из них — великий князь со своими воеводами позаботился о возвращении домой через земли аланов и лазгов, чьей дружбой они решили заблаговременно заручиться, но подумал ли кто из них, что попасть туда из Бердаа с ранеными и добычей проще всего будет морем?

   — Но разве это и так не ясно? Мы поплывём к Бердаа вначале морем, затем по Куре и возвратимся точно так — по Куре, а потом по морю.

   — Тогда почему не интересуешься, как может сложиться для вас обстановка на море, когда отправитесь в обратный путь? Или помнишь, как господствовали на море в прошлый раз, не имея на нём достойного противника, и полагаешь, что так будет и теперь?

   — На Хвалынском море нет флота, способного противостоять нам, — уверенно заявил Микула. — А жесточайшее поражение, которое мы нанесли в прошлом походе флоту правителя Ширвана Дивдаду, отобьёт охоту вступать с нами в сражение у любого возможного противника, даже превосходи он нас в силах. Мы расспрашивали побывавших на Хвалынском море купцов и в Киеве, и по дороге сюда, и все они в один голос утверждают, что и персидский шах, и арабский халиф располагают числом кораблей, способных оборонить прибрежные города от нападения пиратов, но им не по плечу воевать с нами.

   — А сейчас послушай, что скажу я. Вы расспрашивали о персидском и сарацинском флотах купцов, знающих о них понаслышке или видевших боевые корабли издали, а я разговаривал о них с пиратами, которые с этими кораблями сражались. Надеюсь, ты знаешь, что сарацины — превосходные моряки и на равных воюют в Средиземном море с византийцами? А слышал ли ты, что у сарацин имеется свой «греческий огонь», мало чем уступающий ромейскому, который они успешно применяют на суше и море, и что их огненосные корабли именуются «харраками»? Так вот, после вашего прошлого похода на Хвалынском море взамен уничтоженных вами сарацинских кораблей появились несколько харрак, которые наводят ужас на пиратов. По их подсчётам, харрак шесть или семь, все они имеют подменные экипажи и постоянно находятся в море, заходя в порты для ремонта и пополнения запасов питьевой воды и продовольствия.

   — Я слышал о харраках, однако точного числа их не знал и думал, что для борьбы с пиратами вполне достаточно двух-трёх. Но даже шесть или семь харрак не представляют для нас в морском бою серьёзной угрозы. Если мы научились сражаться с дромонами и даже топить их, а они превосходят харрак по величине и огневой мощи, то справимся и с сарацинскими метателями «греческого огня».

   — С сегодняшними силами — да. Но знаешь ли ты или кто из других воевод, сколько ваших воинов и ладей будет возвращаться из Бердаа, если дела сложатся не в вашу пользу? Вдвое меньше прежнего числа, впятеро? А сколько из оставшихся в живых дружинников будут ранены или больны и не смогут сражаться? Вот тогда по остаткам вашего войска сарацины и нанесут свой удар всеми силами. А может, и наносить не станут, а попросту перекроют вам выход из Куры в море и заставят выбирать: атаковать их харраки, которые начнут жечь ладьи, либо высаживаться на берег, где вас будут поджидать сарацинские сухопутные войска, и попытаться с боями пробиться через горы в земли аланов и лазгов.

   — В таком случае сарацины окажутся не первыми, кто захочет нас куда-то не пустить или откуда-то не выпустить, — рассмеялся Микула. — Но обычно подобные игры с нами не удавались. Не слышал, как три года назад ромейский флот перекрыл ладьям великого князя вход в Сурожский пролив и что из этого получилось?

   — Слышал, ты сам рассказывал мне об этом. Но великий князь действовал в морском проливе, а не в реке, которая просматривается с берегов на всю ширину, что исключает возможность внезапной атаки. Но даже если вы, понеся значительные потери, всё-таки сможете прорваться в море, что дальше? За вами вдогонку отправится сарацинский флот, у Дербента вас будут поджидать вражеские корабли, обычно находящиеся в его порту. А помимо сарацин, за вами станут охотиться пираты, у которых будут чесаться руки от желания завладеть вашей добычей. Как думаешь, много ваших ладей в таких условиях доберутся до земель аланов и лазгов?

Микула тяжело вздохнул:

   — Да, Глеб, заставил ты меня призадуматься. Скажу честно, я мало думал о том, как нам придётся возвращаться обратно. Обязательно обсудим его с тобой и главным воеводой.

   — О чём-нибудь ещё хочешь узнать от меня? Если нет, ответь на вопрос, который я тебе задавал.

   — Не доходя двух суточных переходов до морского побережья, я отправил отряд в семьсот воинов в сторону хазарского порубежья, другой отряд такой же численности — к Дербентской крепости. Эти отряды конечно же будут обнаружены хазарами и сарацинами, которые примут их за разведку, прощупывающую дорогу для своих главных сил. Этим мы отвлечём внимание сарацин от истинной цели своего похода, Бердаа. Об этих отрядах я сообщил предводителям аланов и лазгов, но, выполняя наш уговор, уменьшил число отправленных якобы на разведку воинов вдвое. Семьсот воинов, о которых я не упомянул, не возвратятся к нам в общий лагерь, а будут ждать моих приказов в укромной бухте на побережье, которую я присмотрел ещё в прошлом походе.

   — Хорошо, воевода, воины, о которых не знают наши союзники, нам очень пригодятся. Как и то время, которое придётся провести на побережье, достраивая вместе с аланами и лазгами ладьи. Поскольку о всём этом придётся говорить с главным воеводой, оставим обсуждение этих дел до встречи с ним, а сейчас зайдём ко мне в шатёр и посидим как старые друзья, позабыв на время о походных заботах. Не возражаешь?

   — Нет, Глеб. Веди в свой шатёр.

Хозрой любил это душистое, с терпковатым привкусом розовое вино, доставляемое в Хазарию с далёкого Крита, однако сейчас пил его наравне с собеседником, который либо вообще не питал пристрастия к вину, либо был равнодушен к этому сорту. Хотя Хозрой обычно не обращал внимания на вкусы и аппетит людей, с которыми судьба сводила его за кувшином с прекрасной жидкостью, сегодня ему пришлось сделать исключение.

Уже много лет, как он перестал быть просто купцом, а начал служить кагану, выполняя в чужих странах тайные поручения, о которых во всей Хазарии знали всего несколько человек. Чаще всего ему приходилось отправляться с такими заданиями на Русь, где его постоянной покупательницей была сама великая княгиня Ольга, которой его рекомендовали воевода Свенельд и ярл Эрик, чьё благорасположение он сумел заслужить во времена прошлого нашествия русов и викингов на Хвалынское море, сопровождая их войско от начала и до конца похода. Хозрой знал, что являлся самым лучшим агентом Хазарии на Руси. Сведения, которые он доставлял, не мог получить никто другой. Тем не менее он всего второй раз встречался с тем, кто от имени кагана осуществлял все тайные операции за пределами Хазарии, занимая в ней один из высших постов. Первый раз Хозрой видел его в своём шатре на берегу Итиля, когда получал задание подготовить удар в спину русско-варяжскому войску, сразившемуся с хазарами по завершении Хвалынского похода, а сейчас сам являлся гостем одного из влиятельнейших лиц Хазарии и беседовал с ним один на один в его дворце. Это, конечно, неспроста, и Хозрою, по всей видимости, придётся получить задание, сравнимое по важности с тем, когда с его помощью русы и викинги, овеянные славой выигранных на Кавказе и Хвалынском море сражений, в течение трёх дней превратились из победителей в побеждённых, жалкие остатки которых с неимоверными трудностями смогли достичь родных пределов. Вот почему он не мог позволить себе сегодня пить сколько хочет и прикладывался к кубку лишь тогда, когда это делал собеседник.

   — Слышал ли ты, что на море вновь появились русы киевского князя Игоря? — прозвучал вопрос, заставивший Хозроя отвести глаза от кувшина с вином и сосредоточить внимание на разговоре.

   — Да, великий и мудрый, — почтительно ответил он. — Они и викинги ярла Эрика пришли с верховий Кубани на земли аланов и лазгов и строят на побережье ладьи, чтобы по старой привычке подвергнуть опустошительному набегу прибрежные города Хвалынского моря.

   — А если на этот раз у них другая цель? Утром мне сообщили, что отряд русов примерно в четыреста копий был обнаружен близ нашей южной границы. Вдруг это разведка, ищущая наилучший маршрут для движения части русских войск на Итиль-кел по сухопутью? Одновременное наступление на Византию по воде и суше принесло князю Игорю успех в войне, возможно, его воеводы решили применить этот приём и против нас?

   — Не думаю, великий и мудрый. Успех киевскому князю в войне с Византией принесло не его движение к Константинополю по морю и суше, а многочисленность его войска, привлечение в качестве союзников печенегов, успешные переговоры с болгарами и уграми об их участии в походе против империи. Немалую роль сыграло и то, что основная часть византийских войск в это время была скована в Малой Азии войной с арабами, а флот находился в Средиземном море. Если ты, великий и мудрый, желаешь знать личное мнение твоего слуги, то я считаю, что в войне Руси и Византии выиграла именно последняя, хотя на первый взгляд победа досталась Киеву.

   — Твоя мысль интересна, — заметил собеседник, протягивая руку к кувшину с вином. — Может, растолкуешь её подробнее?

   — Хорошо, великий и мудрый, — сказал Хозрой, краем глаза наблюдая, как тонкая струйка вина потекла из горлышка кувшина сначала в один кубок, затем в другой. — Конечно, Византия могла бы заключить перемирие с арабами и перебросить в Европу свои малоазиатские легионы, ей не составило бы труда прекратить на время борьбу со средиземноморскими пиратами, нападающими на прибрежные владения империи и нарушающими мореплавание на Средиземном море. Однако перемирие с арабами могло быть куплено только ценой определённых территориальных уступок им, а уход византийского флота из Средиземноморья парализовал бы на нём всю морскую торговлю, приносящую империи огромный доход. А покуда новые легионы и флот прибыли бы к месту боевых действий, русы с печенегами, болгарами и уграми стояли бы под стенами Константинополя, грабя и уничтожая всё в его окрестностях, а русы и викинги на ладьях и драккарах сеяли бы ужас везде, куда только могли бы занести их паруса и вёсла. Даже выиграй затем Византия войну на полях сражений, её денежные убытки, не говоря о людских потерях, оказались бы намного больше того выкупа, который она уплатила киевскому князю, чтобы он убрался с Дуная домой.

— Да, в умении императоров не смешивать деньги с политикой и выбирать, что им в данное время выгоднее, не откажешь, — согласился собеседник. — В войне с Русью Византии было крайне важно избежать тех огромных расходов и разрушений, в которые её могло ввергнуть ведение боевых действий на собственной территории, и она их избежала, предоставив киевскому князю возможность трубить на всю Европу о своей победе. Однако Византия постарается вскоре отыграться и на политическом поприще, прежде всего при заключении с киевским князем договора о мире и дружбе. Мои люди в Константинополе сумели ознакомиться с содержанием договора, над которым трудятся лучшие византийские юристы и политики, и сообщают, что в нём есть направленный против нас пункт. Византия намерена обязать киевского князя, чтобы тот препятствовал нападениямстепных народов на имперские владения в Тавриде с их столицей Корсунью. Этим она внушает Киеву мысль, что спорные территории на Черноморском побережье и в Таврических горах, именуемые русами Тмутараканью, на которых окончательно не можем закрепиться ни мы, ни Русь, принадлежат ей, и недвусмысленно призывает киевского князя усилить в Тмутаракани своё военное присутствие. Этим она хочет в очередной раз столкнуть лбами Хазарию и Русь, защитив свои Климаты русскими мечами от набегов кочевников-соседей. Императоры умеют извлекать выгоду даже из собственных поражений, и я опасаюсь, что поход воевод Олега и Свенельда на Кавказ и Хвалынское море замыслен не в Киеве, а в Константинополе, и князь Игорь со своими воеводами являются игрушкой в руках более изощрённых в политике людей.

Собеседник приложил к губам кубок с вином, сделал три-четыре медленных глотка, поставил кубок на стол. С трудом удерживаясь от искушения опустошить кубок до дна, Хозрой тоже отпил из своего несколько маленьких глотков и приготовился слушать собеседника дальше. Он уже изучил манеру разговора своего начальника с подчинёнными — тот не нуждался в их пространных рассуждениях, от них требовались лишь ответы на задаваемые вопросы.

— Я согласен с тобой, что поход вряд ли направлен против нас, — заговорил собеседник. — У русов с викингами и их кавказскими союзниками не хватит сил даже захватить Итиль-кел, не говоря о достижении ими более серьёзных целей. Да и будь замыслен поход против Хазарии, аланы и лазги поостереглись бы стать союзниками киевского князя. Они — соседи Хазарии, и, возвратись русы домой, каган в ближайшее время сполна рассчитался бы с теми и другими за набег. Нет, сегодня у Руси другой противник. Но какой? Кстати, я забыл упомянуть, что утром получил ещё одну весть о русах — у них произошла серьёзная стычка с арабами в окрестностях Дербента. Может, этот случай и есть ответ на наш вопрос? Как думаешь?

Конечно, Хозрой не поверил, что собеседник по забывчивости не сообщил ему о столь важном событии, как выдвижение разведки русов к Дербенту. Он сделал это специально, чтобы вначале узнать мнение Хозроя о реальности угрозы Хазарии со стороны появившихся вблизи её южных границ русов и лишь потом, предоставив ему дополнительные сведения, обсудить, куда могут направить русы свой удар. Что ж, начальник прав — первым делом нужно быть наверняка уверенным, что опасность ни при каких обстоятельствах не грозит родному дому, а затем думать, каким образом извлечь наибольшую для себя пользу из несчастья соседей.

   — Я в этом уверен. Иначе для чего в прошлом походе великий князь лично проводил разведку окрестностей Дербента? Причём это было сделано перед возвращением русов домой, когда они сверх всякой меры были обременены захваченной добычей, а понесённые потери не позволяли им взять штурмом такую твердыню, как Дербент. Значит, производя разведку, киевский князь помышлял о будущем походе на Кавказ, в котором одной из главных целей должен стать Дербент. После заключения мира с Византией у Руси появилась возможность без ущерба для себя направить на Хвалынское море часть своих войск, и боевые действия на сей раз русы решили начать с захвата Дербента. Тем более что владение этой крепостью позволит им установить связь с землями союзных аланов и лазгов не только по морю, но и по суше.

   — Дербент, Дербент... — задумчиво проговорил собеседник, пощипывая свою жидкую бородку. — Тебе приходилось бывать в нём? Если да, то когда в последний раз?

   — Я был там три года назад, когда со своими судами искал в его гавани спасения от преследовавших нас пиратов.

   — Каково твоё впечатление от города? Имею в виду не его караван-сараи и базары, а укрепления на суше и крепостные стены, которыми обнесён дербентский порт.

   — Я не знаток фортификации, однако понимаю трудности наших военачальников, которым не удаётся овладеть так нужным нам Дербентом, — осторожно ответил Хозрой.

   — Главная трудность наших военачальников заключается не в фортификационных сооружениях Дербента, а в отсутствии у них воинского таланта и просто ума, — улыбнулся собеседник. — И русы это докажут, если в их планы действительно входит захват Дербента.

При последних словах он быстро вскинул глаза и посмотрел в лицо Хозроя, видимо желая насладиться впечатлением, которое на того должно было произвести его замечание. И Хозрой постарался доставить ему это удовольствие, выразив на лице одновременно удивление и растерянность.

   — Если... если в их планы входит захват Дербента? — пробормотал он. — Но если русы не собираются нападать ни на Хазарию, ни на Дербент, зачем они прибыли?

   — Вот и давай подумаем над этим, — предложил собеседник, с довольным видом откидываясь на спинку кресла. — Киевский князь — опытный военачальник и перед отправленным на Кавказ войском поставил цели, которые тому по плечу. Почему бы нам не определить, какие задачи могут решить воеводы Олег и Свенельд, исходя из численности своих войск? Кстати, сколько, на твой взгляд, у них мечей вместе с союзными аланами и лазгами?

   — Полагаю, что русов и викингов не больше полутора десятков тысяч, число аланов и лазгов известно точно — около четырёх тысяч. Получается, что у главного воеводы Олега приблизительно двадцать тысяч воинов. При сегодняшней ситуации на Хвалынском море, где учли уроки прошлого похода русов, этих сил достаточно лишь для крупного набега на два-три прибрежных города, но никак не для серьёзной, длительной войны.

   — Поэтому мы сразу исключили возможность их нападения на Хазарию, — заметил собеседник. — А при здравом рассуждении приходится отказаться от мысли, что целью их похода является Дербент. Ты был в нём три года назад, а я прошлой осенью. Его крепостные стены отремонтированы, гарнизон увеличен, в порту находится постоянно не менее четырёх-пяти крупных боевых кораблей. Уверен, что, узнав о походе русов к побережью, дербентский гарнизон подготовился к обороне. Однако русы и викинги, имеющие опыт взятия крепостей в Византии и на Балканах, это не наши ал-арсии, привычные сражаться в степи верхом на конях, и арабам не устоять перед штурмом их твердыни воинами киевского князя. Но и победители заплатят за успех такую цену, что, подойди затем к Дербенту арабское войско, им придётся сдать его. А киевский князь отправил на Кавказ своё войско с лучшими полководцами вовсе не для того, чтобы брать и сдавать крепости. Так ведь? — посмотрел собеседник на Хозроя и, нагнувшись, положил ладонь на ручку кувшина с вином. — Как думаешь, зачем всё-таки князь Игорь послал войско на Кавказ, если в его планы не входит ни воевать с Хазарией, ни захватывать Дербент?

Совсем недавно этот вопрос задавал себе сам Хозрой, и, как ему показалось, нашёл на него верный ответ. Твёрдой уверенности в этом у него тогда не было, потому что вопреки логике его рассуждений русы могли всё-таки напасть на Дербент, чтобы сделать его своим оплотом на Хвалынском море. Но после сообщения, что отряд русов имел в окрестностях Дербента схватку с арабами, для Хозроя всё встало на свои места. И появление русов на границе с Хазарией, и бой их мнимой разведки у Дербента преследовали одну цель — отвлечь внимание от места, куда они на самом деле наметили свой удар. Но они могут пытаться ввести в заблуждение кого угодно, только не Хозроя.

   — У киевского князя более серьёзная цель, чем обычный набег на Хазарию или ведение бесконечной войны за Дербент, который ему придётся постоянно защищать. Он намерен захватить облюбованный им заранее город, который превратит со временем во второй Дербент, и станет таким же хозяином на Хвалынском море, каковым сегодня является багдадский халиф. А чтобы овладеть этим городом с наименьшими потерями, он, отвлекая от него внимание, затеял ложные ходы у нашей границы и в окрестностях Дербента.

Рука собеседника, которой он начал клонить горлышко кувшина в сторону своего кубка, замерла, в его глазах зажёгся интерес.

   — Киевский князь собирается создать на Хвалынском море собственный Дербент? — спросил он. — Чем его может не устраивать уже существующий, стань он его владыкой?

   — Тем, что Дербент, окажись под властью Киева, не перестанет быть самым лакомым участком побережья, которым мечтает владеть каждый. Разве смирится с его потерей Багдад? Нет, и будет стремиться отбить его при малейшей возможности. А разве устроит Хазарию, что Дербент вместо арабского станет русским? Тоже нет, и она будет пытаться овладеть им так же, как прежде. И русы вряд ли устоят против двух могущественных врагов. Однако дело даже не в этом. Постоянные боевые действия за Дербент превратят его из торгового города в обычную приморскую крепость, и караваны, что сейчас следуют по кавказскому берегу через Дербент, переместятся на азиатскую сторону моря, а часть купцов вообще предпочтёт дороге по суше море. Я не считаю киевского князя настолько глупым, чтобы он не понимал этого и не учитывал в своих планах.

   — Вижу, мы оба пришли к выводу, что целью похода князя Игоря не может быть Дербент, — довольным тоном сказал собеседник, наливая вино в кубок. — Но если он собирается надёжно закрепиться на Кавказе и господствовать на Хвалынском море, какой город устроит его наилучшим образом? У тебя есть по этому поводу какая-либо мысль?

   — Мне кажется, таким городом может быть только Бердаа, столица Аррана, — будничным голосом ответил Хозрой, словно высказанное им предположение было само собой разумеющимся.

В лице собеседника ничего не изменилось, но его наливающая вино рука вздрогнула, и несколько капель жидкости пролилось на белоснежную скатерть. У Хозроя внутри всё возликовало — одной-единственной фразой он поверг высокопоставленного собеседника в искреннее изумление, показав ему силу своего ума и сообразительность. Когда было необходимо, он прикидывался глупее, чем есть на самом деле, но всегда приходит момент, когда нужно показать, кто ты в действительности, причём сделать это следует осторожно и словно ненароком, по ходу дела или разговора, чтобы начальник не подумал, что ты кичишься своим умом и считаешь себя равным ему. Хозрой так и поступил — просто ответил на заданный ему вопрос, и начальник был потрясён: по-видимому, он был уверен, что догадка относительно Бердаа, истинной цели похода русов на Кавказ, могла посетить только его умнейшую голову.

   — Бердаа? Почему он? — Собеседник справился с волнением, и тонкая струйка вина потекла в кубок уже без всяких отклонений. — Разве на Кавказе или морском побережье нет других городов?

   — Есть, великий и мудрый, — тем же тоном ответил Хозрой, — но для киевского князя Бердаа подходит лучше всего. Русам нужна крепость, способная вместить крупный гарнизон с большим запасом провизии и снаряжения, и чьи окрестности в обычное время могли бы прокормить многочисленное войско, лишённое поставок продовольствия из других мест. Столица Аррана — именно такая крепость, а долина вокруг Бердаа славится плодородием и в состоянии снабдить съестным значительное войско, обосновавшееся в ней. Русам также необходима река, соединяющая их крепость-оплот на Кавказе с морем, и Кура, протекающая рядом с Бердаа, является именно такой судоходной рекой. Не следует забывать, что вместе с русами в походе участвуют викинги и аланы с лазгами, и если славяне пришли на Кавказ по приказу своего великого князя, пекущегося о державных интересах Руси, то их союзников привела сюда обещанная добыча. Я знаю ярла Эрика и предводителей аланов и лазгов, это не те люди, что верят кому-то на слово, и, если они встали под знамя киевского князя, значит, получение богатой добычи не вызывает у них сомнений. А разве есть на Кавказе или на Хвалынском побережье город богаче, чем торговая столица Кавказа Бердаа, к тому же не подвергшаяся разгрому русами и викингами во время их прошлого похода?.. Эти размышления, великий и мудрый, привели меня к мысли, что целью похода русов и их союзников может являться только Бердаа.

— Твои доводы весьма впечатляют, — сказал собеседник, поднося к губам кубок. — Однако для их большей убедительности тебе не хватает кругозора. Полёт твоих мыслей ограничен Кавказом и прибывшими сюда русами, поэтому первопричина грядущих событий осталась тобой непонятой. Ты забыл, что Бердаа — столица некогда могучей христианской Албании, и для русов самое главное именно это.

Собеседник заблуждался — Хозрой не только помнил, что Бердаа когда-то являлся столицей огромного христианского княжества, но даже знал, что ему сейчас придётся услышать. Хазарские чиновники, чаще всего высокого ранга, не бывавшие давно на Руси и незнакомые с её князьями и воеводами, почему-то относились к ним, впрочем, как к язычникам вообще, свысока, считая, что те не способны на дальновидные решения и глубоко продуманные поступки. Поэтому в случаях, когда жизнь доказывала ошибочность такого мнения, чиновники были убеждены, что русы действовали по чьему-то тайному наущению и служили слепым оружием в чужих руках.

Конечно, Хозрой тоже мог бы порассуждать о подлых кознях христианской Византии, с помощью христианки Ольги, жены киевского князя Игоря, организовавшей отправку русского войска на Кавказ, причём в Бердаа, где большинство населения по-прежнему верило в Христа. Однако он сознательно не сделал этого — начальнику всегда приятно чувствовать себя умнее подчинённого, сейчас ему необходимо представить полный простор для демонстрации своих исключительных умственных способностей. Пусть говорит что хочет, а Хозрой в это время займётся куда более приятным делом — уделит внимание содержимому своего кубка, куда собеседник, по-видимому находясь под впечатлением от прозорливости подчинённого, налил вина чуть ли не доверху.

   — Я помню многие твои донесения, где отмечались ум, сила воли и властолюбие жены киевского князя Игоря, — заговорил собеседник. — Признаюсь, я не всему этому верю. Да, у великой княгини Ольги могут быть сила воли и тем более властолюбие, но никак не ум, ибо при его наличии она стала бы нашей сестрой по истинной вере. Её отказ от язычества и принятие христианства свидетельствует, что она попала под сильное влияние византийских агентов, скорее всего тайных служек патриарха, и они сумели воспользоваться её слабостями. Думаю, это прежде всего властолюбие. Князь Игорь немолод, часто ходит в опасные походы, и, если его не станет, вдове с малолетним сыном придётся отстаивать право на власть в борьбе с сановниками и полководцами, мечтающими занять место великого князя. Византия пообещала ей свою помощь в этой борьбе, и христианка Ольга, заслуживая её, стала проводником политики Византии на самой Руси и соседствующих с нею территориях.

Собеседник отпил глоток вина, бросил взгляд на Хозроя, который с кубком у рта и выражением внимания на лице не сводил с него глаз. И его речь полилась снова:

   — Отсюда и нынешний поход на Кавказ, который намного выгодней Византии, чем Руси. Империя напрягает все силы в борьбе с Халифатом в Малой Азии — и Русь наносит удар в спину Багдаду на Кавказе. Удайся ей надолго обосноваться в Бердаа, Халифату придётся постоянно держать здесь внушительную армию, что будет неоценимой помощью Византии. Константинопольские купцы несут огромные убытки из-за конкуренции со стороны арабских собратьев по ремеслу — и русы захватом Бердаа нарушают всю арабскую торговлю на Кавказе, играя на руку империи. Не князь Игорь, а Византия и её тайная сообщница христианка Ольга организовали сегодняшний поход русов на Кавказ, — завершил свои размышления собеседник.

Он сделал ещё глоток из кубка. Бросил взгляд на Хозроя. Поднявшись с кресла, подошёл к выходившему на Итиль-реку окну, заложил руки за спину и сказал:

   — Итак, нам известно, кто вдохновил Русь на поход и какую цель он преследует. Теперь предстоит решить, что Хазарии выгоднее: помочь утвердиться Руси и, значит, Византии на Кавказе или помешать этому, сохранив сегодняшнее господство Багдада.

Это на самом деле было интересно, поскольку такие решения чиновники даже самого высокого ранга не принимали самостоятельно и обычно выражали своими устами волю кагана. И Хозрой, позабыв о вине, весь превратился в слух.

   — Конечно, удар русов по Халифату, врагу Хазарии на Кавказе и Хвалынском море, ей на пользу. Например, это может вызвать уменьшение численности дербентского гарнизона, что может способствовать нашему захвату крепости. Однако все мыслимые и немыслимые выгоды от войны Киева и Багдада превращаются в ничто, если на Кавказе и побережье Хвалынского моря утвердятся Русь и прячущаяся за её спиной Византия, которая после смерти или гибели Игоря может превратиться в официальную союзницу Руси. Ведь христианка Ольга, которой удастся остаться у власти только с помощью христианской Византии, будет вынуждена связать с защитницей-империей собственную жизнь и судьбу Руси. Тогда страшные походы, доселе предпринимаемые князьями Аскольдом, Диром, Олегом, Игорем против Византии, обрушатся на Хазарию, причём с двух сторон — по морю с юга и через Дикую степь с запада. Хватит ли у каганата сил устоять перед ними, учитывая, что борьба с нашествиями азиатских кочевников требует от него полного напряжения сил? А насколько возрастёт эта угроза, если великой княгине удастся навязать веру в Христа всей Руси или хотя бы киевской знати и своим военачальникам! Поэтому Хазарии лучше остаться без Дербента, чем получить его вместе с русской опасностью, постоянно угрожающей каганату с юга.

Собеседник возвратился к столу, тряхнул за ручку кувшин, проверяя, осталось ли в нём содержимое. Не садясь в кресло, допил вино в своём кубке, встал напротив Хозроя.

   — Отныне ты знаешь, что намерена предпринять Хазария в связи с появлением на Хвалынском море русов, и конечно же догадываешься, зачем мне понадобился. Так ведь?

   — Так, великий и мудрый.

   — Зачем же?

Собеседник был явно не удовлетворён кратким ответом Хозроя. Его глазки испытующе уставились в лицо подчинённого.

   — Мне необходимо, используя своё знакомство с воеводой Свенельдом и ярлом Эриком, очутиться среди русских войск и сделать всё, чтобы сегодняшний их поход завершился столь же плачевно, как предыдущий с князем Игорем.

   — Ты представляешь своё задание правильно, но слишком в общих чертах. Да, в конечном счёте поход русов должен закончиться неудачей, однако прежде, чем потерпеть окончательное поражение, они должны настолько ослабить Халифат на Кавказе, чтобы тому пришлось долго зализывать полученные раны и не помышлять ни о каких военных действиях против Хазарии. Ты вначале должен помочь русам разгромить арабские войска и захватить Бердаа, затем втянуть ту и другую противостоящие стороны в кровопролитные бои за город, способствуя их взаимному ослаблению. Если война в Арране будет идти с переменным успехом — пусть она длится хоть до скончания веков, но, если перевес в ней станет клониться в пользу русов, тебе надобно способствовать их поражению. Оно должно быть настолько сокрушительным, чтобы навсегда отбить у Руси желание вмешиваться в дела на Кавказе и Хвалынском море.

   — Я исполню твою волю, великий и мудрый. Обещаю, что сражения русов и арабов на землях Аррана обойдутся им в реки крови, а когда русы потерпят поражение и пожелают возвратиться домой, пределов Руси не достигнет ни один из них.

   — Не слишком ли ты самоуверен? — подозрительно посмотрел на Хозроя собеседник. — Или в твоей голове уже созрел план? Если да, я хотел бы услышать его.

   — Великий и мудрый, у меня не может быть плана, поскольку я не знаю точного числа русов и арабов, что будут противостоять им в Бердаа и Арране, мне даже в общих чертах неизвестен замысел воевод Олега и Свенельда о захвате Бердаа и последующих действиях их войска. Однако я знаю главное — как не допустить возвращения на родину остатков русов.

   — Как ты думаешь это сделать?

   — После поражения русов натравлю на них всех, кто только может стать их врагом. Для этого распущу слух, что они захватили в Бердаа огромную добычу и возвращаются с ней домой. Это привлечёт к ладьям русов всех каспийских пиратов, и морской путь от устья Куры до земель аланов и лазгов им придётся провести в непрерывных боях. Когда же уцелевшие счастливчики русы сойдут на берег, они не обретут на нём ожидаемого спасения — бывшие их союзники, не довольствуясь своей частью добычи, захотят стать её единственными хозяевами, и довершат с русами на суше то, что начали пираты на море.

   — Ты надеешься поссорить русов с их союзниками? — В голосе собеседника звучало недоверие. — Совместно пролитая в боях кровь обычно сближает, и аланы с лазгами вряд ли пожелают становиться врагами русов. Тем более — я уверен в этом! — при дележе добычи русы постараются не обделить союзников и поступят с ними справедливо.

   — Великий и мудрый, добычу будут делить не простые воины, а русские воеводы и предводители аланов и лазгов.

А простые воины получат за поход то, что сочтут нужным дать им начальники. А если они сочтут плату недостаточной, военачальники сумеют обратить их недовольство против союзников, обвинив их в обмане, жадности и приписав им ещё кучу неблаговидных поступков, о которых те в действительности даже не помышляли. И если, как ты правильно заметил, совместно пролитая в сражениях кровь сближает, то делёж добычи делает с людьми обратное.

   — Но предводители аланов и лазгов должны понимать, что уничтожение бывших союзников делает их племена врагами Руси и она когда-нибудь обязательно отомстит им за содеянное. А месть русов всегда жестока.

   — Если месть и последует, то когда-то в будущем, а золото будет в твоих руках уже сегодня. В таких случаях его блеск затмевает все доводы разума. К тому же аланы и лазги идут в поход не из любви к русам, а желая захватить богатую добычу. Если они не видят ничего предосудительного в том, чтобы ограбить жителей Бердаа, то почему должны придерживаться других правил в отношении русов? Но на всякий случай, великий и мудрый, я предусмотрел ситуацию, о которой ты упомянул. Чтобы не позволить русам одержать верх в борьбе с Халифатом за Арран, сразу после взятия Бердаа я приму меры, чтобы аланы и лазги, получив свою часть добычи, возвратились домой. Поэтому, когда через время разбитые в Арране русы и викинги окажутся вновь на земле аланов и лазгов, их уже не будут связывать никакие союзнические отношения.

   — Как я понимаю, ты неплохо знаешь предводителей аланов и лазгов и надеешься найти с ними общий язык?

   — Да, мне приходилось неоднократно бывать в их краях и иметь общие дела. Аланов ведёт в поход лично князь Цагол, у которого есть младший брат, претендующий на его место и постоянно плетущий с этой целью заговоры. Уверен, что, если до Цагола дойдут вести с родины, что братец в его отсутствие подготовил переворот, он бросит все дела и поспешит с войском наводить порядок в собственном доме. А вот с лазгами будет посложней. Ими предводительствует старый друг и верный соратник князя лазгов воевода Латип, которого я лично не знаю. Однако наслышан, что у него крайне плохие отношения с нынешней женой князя, невесть какой у него по счёту и намного моложе его по возрасту. Постараюсь как можно точнее узнать причину их вражды и при необходимости сыграю на этом.

   — Не сомневаюсь, что ты сможешь использовать аланов и лазгов в нужных тебе целях. Князь Цагол, опасающийся претендующего на его власть брата, и князь лазгов, увлекающийся молодыми красавицами, одинаково нуждаются в золоте, и оказавшиеся на их земле несметные, согласно распущенным тобой слухам, богатства будут для них большим соблазном. Ну а то, что для овладения ими потребуется добить остатки бывших союзников, в подобных случаях всего лишь пустячная деталь. Тем более что зачинщиками свары, приведшей к кровопролитию, всегда можно объявить уничтоженных русов и викингов, поскольку ещё никто не являлся с того света, чтобы выступить в свою защиту. Где и когда ты намерен присоединиться к русскому войску, чтобы влезть в доверие к воеводам русов и начать игру с предводителями аланов и лазгов? Сейчас, когда они готовятся к морскому переходу в Куру, или позже, с началом их войны против Халифата? Учти, чем быстрее ты очутишься среди русов и их союзников, тем больше времени у тебя будет завоевать их доверие и определить, каким способом можно заставить аланов и лазгов играть в нужную тебе игру.

   — Это так, великий и мудрый, однако я хочу поступить по-другому. Заслужить дружбу и доверие русских воевод Олега и Свенельда можно только одним — делом, ибо лесть и любые словесные уверения для них ничего не значат. Я уже наметил план, как в течение одних суток завоевать их полнейшее доверие, не потратив на это ни единого диргема и не упражняясь в красноречии. Но чтобы претворить этот план в жизнь, мне необходимо как можно скорее оказаться не в русском войске, а среди их будущих противников в Арране. Что касается предводителей аланов и лазгов, то для использования их в интересах Хазарии вовсе не требуется моего личного знакомства с ними. Просто в нужный мне момент они должны услышать о происходящем на родине то, что заставило бы их немедленно покинуть Арран и поспешить домой. Для этого мне необходимо подробнейшим образом знать круг их интересов и знакомств, что является истинным смыслом их жизни и что служит преградой к этому. С целью узнать это я сегодня же отправлю к аланам и лазгам верных мне людей с самым надёжным средством для отпирания чужих ртов и выведывания тайн — золотом. И ко времени, когда мне потребуется лишить русов их кавказских союзников, я буду для этого во всеоружии.

   — В таком случае мне осталось одно — напомнить, чтобы ты натравливал против русов в первую очередь арранских христиан, которых русы наверняка постараются сделать своими союзниками. Мы никогда не должны забывать, что жена великого киевского князя стала служанкой Христа и, рано или поздно заняв место своего мужа, может по наущению своей союзницы Византии продолжить политику князя Игоря по завоеванию Кавказа или Хвалынского моря. А подручными княгини-христианки и христианина-императора могут стать прежде всего кавказские христиане, желающие сбросить власть своих покорителей-мусульман. Тебе необходимо создать о русах-язычниках среди арранских христиан такую славу, чтобы ненависть к славянским пришельцам не ослабла даже тогда, когда русы и арранцы станут единоверцами. Память о прошлом должна отталкивать кавказских христиан от русов, даже если они явятся в их места уже не грабителями, как сегодня, а освободителями от мусульман.

   — Я хорошо запомню эту твою мысль, великий и мудрый, и постараюсь сделать арранских христиан непримиримыми врагами русов, поклоняйся те Перуну или Христу. Ты совершенно прав: для нас не так опасен нынешний поход русов-язычников за добычей, как возможное прибытие их в Арран союзниками христианской Византии, решившей укрепиться на Кавказе в тылу своего врага, арабского Халифата. Чтобы сорвать этот далеко идущий план, мы должны уже сегодня по мере сил противодействовать его осуществлению.

   — Рад, что ты понял меня, — удовлетворённо заметил собеседник, поднимая кувшин с вином и разливая его остатки по кубкам. — С нетерпением буду ждать от тебя первых донесений. Ты собирался отправиться в Арран как можно быстрее? Не стану задерживать, хотя беседовать с тобой весьма приятно.

— Великий и мудрый, благодарю за оказанное доверие и обещаю доказать, что ты не ошибся во мне, — торжественно сказал Хозрой, прикладывая левую руку к груди и не забыв при этом одновременно протянуть правую к своему кубку с вином. — Русы явились на Кавказ, чтобы расширить свои владения и приумножить славу, а найдут здесь позор и смерть. Хазария заставит Русь навсегда забыть дорогу на Кавказ и Хвалынское море. Клянусь...


ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

879 год

Смерть Рюрика. Сын Рюрика Игорь остаётся на попечении своего родственника Олега.


903 год

Игорь женится на Ольге.


906 год

Поход Олега на Константинополь (Царьград), завершившийся выгодным для Руси договором.


911 год

Олег отправляет в Константинополь послов для заключения письменного договора с Византией.


912 год

Смерть Олега. Игорь принимает правление княжеством.


913—914 годы

Поход Игоря на побережье Каспийского моря. Поражение русского войска.


914—915 годы

Первое появление печенегов в пределах Руси.


941 год

Игорь с дружиной отправляется на Константинополь. Поход окончился поражением войск Игоря.


943—944 годы

Игорь вновь собирает войско против Византии. В результате переговоров достигнут мир.

Поход Игоря на Кавказ.


944 год

Византийский император через своих послов вручает Игорю хартию мира в Киеве. Игорь даёт клятву верности и дружбы с Византийской империей на священном холме Перуна.


945 год

Поход Игоря с дружиной для сбора дани с древлян. Древляне убивают Игоря.

ОБ АВТОРЕ


СЕРБА АНДРЕЙ ИВАНОВИЧ родился в 1940 г. на Кубани в станице Петропавловской. Закончил юридический факультет МГУ. В творчестве писателя преобладает историко-приключенческая и военно-приключенческая тематика. Им написано около двадцати романов и повестей, опубликованных в издательствах «Патриот», «Московский рабочий», «Воениздат», «Армада», «Букмэн», в журналах «Вокруг света», «Искатель», «Советский воин» и др.

А. И. Серба живёт и работает в Москве.

Роман «Заставлю вспомнить Русь...» печатается впервые.


Примечания

1

Чернобог — в балтийско-славянской мифологии злой бог, приносящий несчастье.

(обратно)

2

Поход Игоря на побережье Хвалынского (Каспийского) моря состоялся в 913 — 914 гг.

(обратно)

3

Воевода Асмус впоследствии был воспитателем сына Игоря и Ольги Святослава.

(обратно)

4

Закуп — в Древней Руси наемный работник, крестьянин, получивший ссуду от боярина-землевладельца и обязанный ее отработать.

(обратно)

5

Ярл — предводитель дружины у викингов, воевода.

(обратно)

6

Варяжское море — Балтийское.

(обратно)

7

Один — верховный бог, бог ветра и бурь. Позднее стал почитаться как бог войны, покровитель торговли и мореплавания.

(обратно)

8

...следуя примеру бывшего новгородского князя Олега, захватить Киев. — Олег (умер в 912 г.) княжил в Новгороде. В 882 г., придя в Киев, Олег выдал себя за купца, едущего в Грецию, обманом выманил из города киевских князей Аскольда и Дира и приказал своим подручным убить их. Так он завладел Киевом и сделал его своим стольным городом.

(обратно)

9

Святая Мамелхва Персидская приняла мученическую смерть в 344 г. Ее память Православная Церковь отмечает 18 октября. (Примеч. автора).

(обратно)

10

Во время похода на Балканы дружины князей Аскольда и Дира имели ряд успешных сражений с войсками Римского Папы Николая I. (Примеч. автора).

(обратно)

11

...без промаха мечу нож и сулицу. — Сулица — короткое метательное копьё.

(обратно)

12

Гирдман (сканд.) — опытный, заслуженный воин.

(обратно)

13

Харалужный меч — меч из булатной стали, производимой на Руси.

(обратно)

14

Сварог — в славянской мифологии бог огня.

(обратно)

15

Русское море — Чёрное.

(обратно)

16

Память святого Анастасия Персиянина Католическая церковь празднует 23 января, Православная — две недели спустя. (Примеч. автора).

(обратно)

17

Озеро Яман-Сор находится на территории нынешней Западно-Казахстанской области.

(обратно)

18

Первая война произошла в 915 году, вторая — в 920 году. (Примеч. автора).

(обратно)

19

В 913 году Византия признала за Симеоном право на титул василевса Болгарии. (Примеч. автора).

(обратно)

20

Дромон — крупный корабль, вмещавший до 200 гребцов и 70 воинов. Трирема — большой корабль с тремя рядами вёсел. Памфила — быстроходное судно для несения патрульной службы. Хеландия — корабль средних размеров (впоследствии шаланда).

(обратно)

21

Ключ — подразделение древнерусского флота.

(обратно)

22

...в нескольких стрелищах от русичей. — Стрелище — мера расстояния, равная полёту стрелы, пули, ядра.

(обратно)

23

Протовестиарий — высший придворный чин в Византии.

(обратно)

24

Патрикий — один из высших чинов, позволявший занимать самые значительные государственные должности.

(обратно)

25

Доместик — чин среднего ранга в византийской армии.

(обратно)

26

Спафарий — военачальник среднего звена.

(обратно)

27

Вырий, вирий, ирий — в восточнославянской мифологии древнее название рая.

(обратно)

28

Упсала — древняя столица Швеции. Свион — швед.

(обратно)

29

Комес — командир легиона.

(обратно)

30

Когорта — тактическое подразделение легиона. В легионе было 10 когорт, в когорте — 360-600 чел.

(обратно)

31

Кмет — правитель области в Болгарии.

(обратно)

32

Стратиг (букв.: полководец) — правитель и военачальник фемы — военно-административной области в Византии.

(обратно)

33

Вифиния — одна из провинций Византии.

(обратно)

34

Конунг — у скандинавских народов в средние века — военный вождь.

(обратно)

35

...почему бы нам не иметь и собственного апостола Андрея. — Андрей Первозванный — в христианской мифологии один из 12-ти апостолов. Проповедовал христианство балканским и причерноморским народам, в частности скифам. Был распят по распоряжению римского магистрата в греческом городе Патры на кресте, имевшем форму буквы «X» (так наз. Андреевский крест).

(обратно)

36

Таксиархия — подразделение византийской армии численностью 1000 человек.

(обратно)

37

Стадия — византийская мера длины (от 57 до 89 м). Греческий и Персидский стадий равнялся 180 м.

(обратно)

38

Акрит — солдат византийской пограничной стражи.

(обратно)

39

...даже пой недоброжелатели нам во весь голос «осанну». — Осанна (греч.) — молитвенный возглас, славословие. Петь осанну — выражать преданность, превозносить кого-то.

(обратно)

40

Друнгарий — командующий всем византийским флотом или его самостоятельной частью.

(обратно)

41

Манипула (лат.) — тактическое подразделение пехоты в легионе, в каждой из них было по 2 центурии — по 30—60 воинов.

(обратно)

42

Чин протоспафария относился к высшим в византийской армии. Знаком отличия протоспафария была нагрудная золотая цепь и красно-зеленые цвета в одежде. (Примеч. автора).

(обратно)

43

Сурожское море — Азовское.

(обратно)

44

Шнека — небольшое парусно-вёсельное судно.

(обратно)

45

Диргем — монета, чаще всего золотая или серебряная.

(обратно)

46

Кибернет (от греч. правлю рулем, управляю) — начальник матросов носовой части корабля, в том числе рулевой команды.

(обратно)

47

Фелука (фелюка) — небольшое парусное судно.

(обратно)

48

Базарган — мусульманский купец, торгующий с зарубежными странами.

(обратно)

49

Тумен-тархан — командир 10 000 воинов.

(обратно)

50

Белая Вежа (Саркел) — хазарская крепость в среднем течении Дона.

(обратно)

51

Ал-арсии — наемная мусульманская конница хазарского кагана.

(обратно)

52

Лебенсраум — жизненное пространство (нем.).

(обратно)

53

...к Червенской Руси... — Червенскими городами называли группу древних городов по верхнему течению реки Западный Буг, его притокам Гучве и Луге, верховьям Стыря. В группу входили города Червен, Луческ (Луцк), Сутейск, Броды, Всеволож, Шеполь и др.

(обратно)

54

Вигла — стража, караул в византийской армии. (Примеч. автора).

(обратно)

55

Тмутаракань — Княжество Тмутараканское — русское княжество в X–XI вв. на Таманском полуострове.

(обратно)

56

Мисяне — болгары (Мисия, Мизия — Болгария).

(обратно)

57

Валькирии — в древнескандинавской мифологии воинственные девы-богини, которые помогали героям в битвах и уносили души убитых воинов в Валгаллу — чертог убитых, где прислуживали им на пирах.

(обратно)

58

Корзно — плащ.

(обратно)

59

Вадим Храбрый — полулегендарный вождь новгородцев. Был убит Рюриком.

(обратно)

60

Охлос — чернь, простонародье.

(обратно)

61

Ипподром в Византии был центром не только спортивной, но и общественной жизни. Там совершались также казни.

(обратно)

62

Побеждай! (Примеч. автора).

(обратно)

63

Скарбница — кладовая, хранилище.

(обратно)

64

Аттила (? — 453) — вождь гуннов, под предводительством которого совершались опустошительные походы в земли Византии и Западной Римской империи. В Западной Европе его называли «бич Божий».

(обратно)

65

Фарсах — мера длины на Востоке. Персидский фарсах состоял из тысяч гезов, насчитывавших по 24 дюйма (немногим больше 7 километров). (Примеч. автора).

(обратно)

66

Переход морем к устью Куры русско-варяжское войско начало с участка Каспийского побережья, принадлежащего в наши дни Дагестану. (Примеч. автора).

(обратно)

67

Мерзебан — правитель пограничной области.

(обратно)

68

Зороастрийцы — последователи учения Зороастры (Заратустры) — легендарного основателя древнеперсидской религии.

(обратно)

69

Нефат — Нефтяная земля (район нынешнего Баку). (Примеч. автора).

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
  • ОБ АВТОРЕ
  • *** Примечания ***