Сцены из провинциальной жизни [Джон Максвелл Кутзее] (fb2) читать онлайн

Дж. М. Кутзее Сцены из провинциальной жизни

Памяти Д. К. К.

ДЕТСТВО

1

Они живут в районе жилой застройки вблизи городка Вустер, между железнодорожной линией и Нэшнл-роуд. Улицы в этом районе носят название деревьев, хотя деревьев здесь пока нет. Их адрес — Тополиная улица, дом № 12. Все дома здесь новые и совершенно одинаковые. Они стоят на больших участках, разделенных проволочной изгородью. Почва красная, глинистая, и на ней ничего не растет. Во дворе за каждым домом находится маленькая времянка, состоящая из одной комнаты и уборной. Хотя слуг у них нет, они называют эти помещения «комнатой для прислуги» и «уборной для прислуги». Здесь хранят разные вещи: газеты, пустые бутылки, сломанный стул, старый матрас, набитый кокосовым волокном.

В дальнем конце двора они устроили загон для птицы и посадили туда трех кур, которые, как они надеялись, будут нести яйца. Но куры и не думают нестись. Дождевая вода, которая не может впитаться в глину, образует во дворе лужи. Загон для кур превращается в зловонную трясину. У кур появляются наросты на лапах. Больные и раздраженные, куры перестают нестись. Мать консультируется со своей сестрой в Стелленбосе, и та говорит, что они снова начнут нестись, если вырезать роговые наросты под языком. И мать зажимает одну курицу за другой между колен, давит на зоб, пока та не раскроет клюв, и ковыряется в их языках кончиком кривого ножа. Куры кудахчут и вырываются, выкатив глаза. Он дрожит и отворачивается. И думает о том, как мама шлепает бифштекс на барную стойку в кухне и нарезает его кубиками, представляет себе ее окровавленные пальцы.

До ближайших магазинов нужно пройти милю по унылой дороге, по обе стороны которой стоят эвкалипты. Поскольку мать заточена в четырех стенах муниципального дома, ей остается лишь весь день заниматься уборкой. Каждый раз, когда дует ветер, под двери проникает желтовато-коричневая пыль, она просачивается сквозь щели в оконных рамах, под карнизами, через сочленения в потолке. Если ветер бушует весь день, у передней стены наметает горки пыли высотой в несколько дюймов.

Они покупают пылесос. Каждое утро мать таскает пылесос из комнаты в комнату, и он всасывает пыль в свое ревущее брюхо, на котором улыбающийся красный гоблин скачет, будто перепрыгивая через барьер. Гоблин — почему?

Он играет с пылесосом: рвет бумагу и наблюдает, как клочки летят в трубку, словно листья на ветру. Или держит трубку над муравьиной тропой, и муравьев засасывает в пылесос, где они находят свою смерть.

В Вустере муравьи, мухи и нашествие блох. Хотя Вустер всего в девяноста милях от Кейптауна, все здесь гораздо хуже. Укусы блох образуют красные кольца у него на ногах, над носками, а там, где он их расчесал, возникают струпья. Иногда он не может спать по ночам из-за зуда. И не понимает, зачем им понадобилось уезжать из Кейптауна.

Мать тоже не находит себе места. «Вот если бы у меня была лошадь, — говорит она, — тогда я хоть могла бы ездить верхом по вельду». — «Лошадь! — восклицает отец. — Ты хочешь быть леди Годивой?»

Лошадь она не купила. Зато без всякого предупреждения она покупает велосипед — дамскую модель. Подержанный, черного цвета. Велосипед такой огромный и тяжелый, что когда он пытается прокатиться по двору, то не может крутить педали.

Мать не умеет кататься на велосипеде, быть может, она бы не сумела ездить и верхом на лошади. Она купила велосипед, полагая, что это будет просто, а теперь не может найти никого, кто бы ее научил.

Его отец не скрывает своего ликования. «Женщины не должны ездить на велосипеде», — говорит он. Мать по-прежнему ведет себя вызывающе. «Я не буду узницей, заточенной в этом доме, — говорит она. — Я буду свободной».

Сначала он думал: как здорово, что у мамы есть собственный велосипед. Даже воображал, как они втроем будут ездить по Тополиной улице — она, он и его брат. Но теперь, прислушиваясь к шуткам отца, на которые мать упорно отвечает молчанием, он засомневался. Женщины не ездят на велосипедах — а что, если отец прав? Если мама не может найти никого, кто смог бы ее научить, если ни у кого из домохозяек в Реюнион-Парк нет велосипеда — возможно, женщинам действительно не полагается ездить на велосипедах.

Когда мать во дворе одна, она пытается научиться ездить. Выпрямив ноги, она скатывается по склону к загону для кур. Велосипед опрокидывается. Она не падает, а только как-то нелепо раскачивается, вцепившись в руль.

Он чувствует приступ неприязни к ней. В тот вечер он присоединяется к насмешкам отца, сознавая, что это предательство. Теперь мама совсем одна.

Но она все-таки научилась ездить — правда, неуверенно, качаясь из стороны в сторону, с трудом крутя тяжелые педали.

Она совершает вылазки в Вустер по утрам, когда он в школе. Он только один раз видит ее на велосипеде. На ней белая блузка и темная юбка. Ветер развевает волосы. Мама выглядит молодо, совсем девчонка — молодая, свежая и загадочная.

Каждый раз, как отец видит тяжелый черный велосипед, прислоненный к стене, он отпускает шуточки. Рисует картину, как жители Вустера бросают свои дела и стоят, глазея на женщину на велосипеде, которая с трудом едет мимо них. «Вперед! Вперед! — кричат они, подначивая ее. — Крути педали!» В этих остротах нет ничего смешного, но они с отцом всегда смеются над ними. Что касается матери, то она никогда не дает остроумный ответ — у нее нет находчивости.

— Смейтесь, коли вам угодно, — говорит она.

А потом в один прекрасный день, без всяких объяснений, она перестает ездить на велосипеде. Вскоре после этого велосипед исчезает. Никто не произносит ни слова, но он знает, что она потерпела поражение, что ее поставили на место, он знает, что отчасти это и его вина. «Когда-нибудь я ей это компенсирую», — обещает он себе.

Воспоминание о маме на велосипеде не покидает его. Она уезжает, крутя педали, по Тополиной улице, сбегая от него, стремясь вдаль, к своей мечте. Он не хочет, чтобы она уезжала. Он не хочет, чтобы у нее была своя мечта. Он хочет, чтобы она всегда была дома, поджидая, когда он вернется. Он нечасто объединяется с отцом против нее — наоборот, ему хочется выступать вместе с ней против отца. Но в данном случае он заодно с мужчинами.

2

Он ничем не делится с матерью. Его школьная жизнь хранится от нее в секрете. Он решил, что она ничего не должна знать, кроме оценок в табеле успеваемости за четверть, которые непременно будут безупречными. Он всегда будет первым в классе. За поведение ему всегда будут ставить «очень хорошо», а за успехи — «превосходно». Пока его табель безупречен, у нее не будет права задавать вопросы. Такой договор он заключает с самим собой в уме.

А в школе происходит вот что: мальчиков секут. Это случается каждый день. Мальчикам приказывают наклониться и коснуться пальцев ног, и их секут розгами.

Его одноклассника в третьем классе по имени Роб Харт учительница особенно любит пороть. Учительница третьего класса — легковозбудимая особа с крашенными хной волосами, мисс Остуизен. Каким-то образом его родители знают ее как Мэри Остуизен: она принимает участие в любительских спектаклях и никогда не была замужем. У нее определенно есть какая-то жизнь за стенами школы, но он не может это вообразить. Не может представить себе, что у кого-то из учителей есть жизнь за стенами школы.

Мисс Остуизен приходит в ярость, вызывает Роба Харта с его парты, приказывает ему наклониться и сечет по заднице. Удары быстро следуют один за другим, розга едва успевает снова взмыть в воздух. К тому времени, как мисс Остуизен заканчивает с Робом Хартом, у него пылает лицо. Но он не плачет; возможно, он раскраснелся только от того, что нагнулся. А у мисс Остуизен вздымается грудь, кажется, она вот-вот заплачет и очень взволнована.

После таких вспышек неконтролируемой ярости весь класс затихает, и в комнате царит тишина, пока не прозвенит звонок.

Мисс Остуизен никогда не удается заставить Роба Харта заплакать. Возможно, именно поэтому она и приходит в ярость и так сильно его бьет — сильнее, чем кого бы то ни было. Роб Харт — самый старший из мальчиков в классе, почти на два года старше его (он самый младший). У него такое чувство, будто между Робом Хартом и мисс Остуизен происходит что-то такое, во что он не посвящен.

Роб Харт высокий и красив какой-то бесшабашной красотой. Хотя Роб Харт не блещет умом, и, возможно, ему даже грозит опасность остаться на второй год, его влечет к этому мальчику. Роб Харт — часть мира, куда он еще не нашел дороги: мира секса и порки.

Что до него самого, то у него нет ни малейшего желания, чтобы его била мисс Остуизен или кто-нибудь еще. Сама мысль о том, чтобы быть высеченным, заставляет его корчиться от стыда. Нет ничего, чего он не сделал бы, чтобы этого избежать. В этом отношении он ненормален и знает это. Он из ненормальной и странной семьи, в которой не только не бьют детей, но и к старшим обращаются по имени, и никто не ходит в церковь, и каждый день носят обувь.

У каждого учителя и учительницы в школе есть розга, и они имеют право ее применять. У каждой из этих розог своя особенность, свой характер, которые известны мальчикам и которые бесконечно обсуждаются. С видом знатоков мальчики взвешивают особенности розог и качество боли, которую они вызывают, а также сравнивают технику владения ими учителей. Никто не упоминает о том, что это стыдно, когда тебя вызывают, заставляют наклониться и секут по заднице.

Поскольку собственного опыта у него нет, он не может принимать участие в таких разговорах. И тем не менее знает, что боль тут — не самое главное. Если другие мальчики могут вынести боль, он тоже может — ведь у него гораздо больше силы воли. Но он боится, что стыд будет так велик, так ужасен, что он вцепится в парту и откажется выходить, если его вызовут. А это будет еще больший стыд: такое поведение отделит его от остальных и настроит других мальчиков против него. Если когда-нибудь его вызовут, чтобы высечь, это будет такая унизительная сцена, что он никогда больше не сможет вернуться в школу. И в конце концов не останется ничего, кроме как покончить с собой.

Вот что поставлено на карту. Вот почему он никогда не издает ни звука в классе. Вот почему он всегда аккуратен, у него приготовлено домашнее задание и он всегда знает правильный ответ. Он не осмеливается допустить промах. Если он сделает промах, то рискует тем, что его высекут, и не важно, высекут ли его или он не дастся — он все равно умрет.

Странная вещь: нужна всего одна порка, чтобы нарушить гипноз ужаса, завладевшего им. Он прекрасно это понимает: если бы каким-то образом его удалось выпороть, прежде чем он начнет сопротивляться, если насилие над его телом совершится быстро, он сможет выйти из этого испытания нормальным мальчиком, способным непринужденно приступить к обсуждению учителей и их розог и различных степеней и оттенков боли, которые они вызывают. Но сам он не в состоянии преодолеть этот барьер.

Он возлагает вину за то, что его никогда не пороли, на мать. Хотя он рад, что носит туфли, берет книги в публичной библиотеке и не ходит в школу, когда простужен, — все эти вещи его выделяют, — он зол на мать за то, что у нее ненормальные дети и она не заставляет их жить нормальной жизнью. Если бы главным в доме был отец, он превратил бы их в нормальную семью. Отец во всех отношениях нормален. Он благодарен матери за то, что она защищает его от отца, от его вспышек гнева и угроз выпороть. Но одновременно и зол на мать за то, что она превратила его во что-то неестественное, в существо, которое нужно защищать, чтобы оно могло жить.

Из всех розог самое глубокое впечатление производит на него не розга мисс Остуизен. Самая страшная розга — у мистера Лейтигана, учителя труда. Розга мистера Лейтигана не длинная и гибкая, какие предпочитает большинство учителей. А короткая и толстая — это скорее не прут, а палка. Ходят слухи, что мистер Лейтиган применяет ее только к старшим мальчикам, так как для младших это было бы уж слишком. Говорят, что с помощью этой розги мистер Лейтиган заставляет даже учеников выпускного класса громко плакать, молить о пощаде и позорно мочиться в штаны.

Мистер Лейтиган — маленький человек с коротко подстриженными волосами и с усами. У него не хватает одного большого пальца, на обрубке — аккуратный багровый шрам. Мистер Лейтиган почти ничего не говорит. Он всегда раздражен и отстранен, словно считает, что преподавать труд маленьким мальчикам — ниже его достоинства, и он занимается этим, переступая через себя. Во время урока он в основном стоит у окна, глядя на четырехугольный двор, в то время как мальчики неуверенно измеряют, пилят и строгают. Иногда у учителя с собой его толстая палка, и он постукивает ею по ноге, предаваясь размышлениям. Когда он обходит школьников с проверкой, то презрительно указывает на ошибки, а затем, пожав плечами, идет дальше.

Мальчикам разрешается шутить с учителями по поводу их розог. Фактически это единственная область, в которой позволяются небольшие вольности. «Заставьте ее петь, сэр!» — говорят мальчики. Мистер Гауз делает быстрое движение запястьем, и его длинная розга (самая длинная в школе, хотя мистер Гауз всего лишь учитель пятого класса) свистит в воздухе.

Никто не шутит с мистером Лейтиганом. К мистеру Лейтигану питают благоговейный страх, зная, что именно он может сделать своей розгой с мальчиками, которые уже почти мужчины.

Когда отец и братья отца в Рождество собираются вместе на ферме, всегда заходит разговор об их школьных годах. Они вспоминают учителей и их розги; вспоминают холодные зимние утра, когда розга оставляла синие полосы на ягодицах, и тело несколько дней помнило жалящую боль. В их словах звучит нотка ностальгии и приятный страх. Он жадно слушает, стараясь оставаться незаметным. Ему не хочется, чтобы они повернулись к нему, когда возникнет пауза в беседе, и спросили, какое место занимает розга в его жизни. Его никогда не пороли, и он очень стыдится этого. Он не может говорить о розгах так непринужденно и со знанием дела, как эти мужчины.

У него такое чувство, что с ним что-то не так. Ему кажется, будто что-то все время медленно рвется у него внутри — какая-то мембрана. Он изо всех сил пытался удержать этот процесс в рамках. Удержать в рамках, но не остановить: остановить его невозможно.

Раз в неделю он вместе со своим классом идет в гимнастический зал на физкультуру. В раздевалке они надевают белые майки и белые трусы. Потом под руководством мистера Барнарда, также одетого в белое, они полчаса скачут через коня, подбрасывают мяч или подпрыгивают и хлопают руками над головой.

Все это они делают босиком. Все дни до урока физкультуры он со страхом думает о том, что придется обнажить свои ступни — ступни, которые всегда прикрыты. Однако когда туфли и носки уже сняты, вдруг оказывается, что это совсем было не трудно. Ему просто нужно отделаться от стыда, быстро раздеться, и его ступни становятся такими же, как у других. Где-то поблизости все еще маячит стыд, поджидая, чтобы вернуться, но это тайный стыд, о котором другим мальчикам никогда не узнать.

У него мягкие, белые ступни, в остальном они выглядят так же, как у всех — даже у тех мальчиков, у которых нет обуви и которые приходят в школу босые. Он не получает удовольствия от физкультуры и от раздевания перед уроком, но говорит себе, что может это выдержать, как выдерживает другие вещи.

Однажды маршрут меняется. Их посылают из гимнастического зала на теннисные корты, чтобы заниматься теннисом. Корты находятся не так уж близко, ему приходится осторожно ступать по тропинке, среди камешков. Под летним солнцем гудрон на корте стал таким горячим, что приходится перетаптываться с ноги на ногу, чтобы не обжечься. Он с облегчением возвращается в раздевалку и снова надевает туфли. Но к полудню он уже едва может ходить, и, когда мать дома снимает с него туфли, обнаруживается, что подошвы ног покрыты волдырями и кровоточат.

Он проводит три дня дома, выздоравливая. На четвертый день возвращается в школу с запиской от матери — запиской с негодующими формулировками, о которых он знает и с которыми согласен. Как раненый воин, снова занимающий свое место в рядах, он, хромая, идет по проходу к своей парте.

— Почему тебя не было в школе? — шепчут одноклассники.

— Я не мог ходить, у меня были волдыри на ногах из-за тенниса, — отвечает он шепотом.

Он ожидает изумления и сочувствия, но вместо этого видит веселье. Даже те из одноклассников, кто носит туфли, не принимают его историю всерьез. Каким-то образом их ступни тоже огрубели и не покрываются волдырями. У него одного мягкие ступни, а мягкие ступни, как выясняется, не дают права претендовать на исключительность. Внезапно он оказывается в изоляции — он, а вместе с ним и его мать.

3

Он никогда не мог понять положение своего отца в доме. По большому счету ему неясно, по какому праву отец вообще здесь находится. В нормальном доме, готов он признать, отец — глава семьи: дом принадлежит ему, жена и дети ему подчиняются. Но в их случае, а также в семьях двух сестер матери во главе угла — мать и дети, а муж — не более чем приложение, он делает вклад в бюджет, как жилец, который платит за квартиру.

Сколько он себя помнит, он ощущал себя принцем, а мать была его защитницей, всегда в тревоге и сомнениях. В тревоге и сомнениях, потому что, как ему известно, ребенок не должен командовать в доме. Уж если он к кому-то и ревновал, то не к отцу, а к младшему брату. Потому что мама покровительствует также и брату — и не только покровительствует, но даже оказывает предпочтение, поскольку брат хоть и умен, но не так, как он, и не так смел и предприимчив. Фактически мать всегда носится с братом, готовая защитить от опасности; что же касается его, то она всегда маячит где-то на заднем плане, выжидая и прислушиваясь, готовая прийти на помощь, если он позовет.

Ему хочется, чтобы она вела себя по отношению к нему так же, как к его брату. Но это нужно ему как доказательство ее привязанности, не более. Он знает, что придет в ярость, если она когда-нибудь начнет с ним носиться.

Он постоянно загоняет ее в угол, требуя, чтобы она призналась, кого любит больше — его или брата. Она всегда ускользает из ловушки.

— Я люблю вас одинаково, — уверяет она с улыбкой.

Даже самые хитроумные вопросы (а если бы, к примеру, дом загорелся, а у нее было бы время только на то, чтобы спасти только одного из них?) не сбивают ее с толку.

— Я, конечно, спасла бы вас обоих. Но дом не загорится.

Хотя он насмехается над ней из-за того, что она все понимает буквально, он уважает ее упорное постоянство.

Его ярость против матери — одна из вещей, которые ему приходится тщательно скрывать от внешнего мира. Только они четверо знают, какие потоки гнева он изливает на нее, словно она ниже его.

— Если бы твои учителя и друзья знали, как ты разговариваешь с матерью… — говорит отец, грозя ему пальцем. Он ненавидит отца за то, что тот так ясно видит брешь в его броне.

Он хочет, чтобы отец выпорол его и превратил в нормального мальчика. Но в то же время знает, что, если бы отец посмел его ударить, он не знал бы покоя, пока не отомстит. Если бы отец его ударил, он бы взбесился, стал одержимым, как крыса, загнанная в угол, которая мечется, щелкая ядовитыми клыками, слишком опасная, чтобы до нее дотронуться.

Дома он раздражительный деспот, в школе — ягненок, кроткий и тихий, который сидит во втором ряду с конца, самом неприметном ряду, чтобы его не заметили, и цепенеет от страха, когда начинается порка. Живя двойной жизнью, он создал для себя бремя обмана. Никому больше не приходится выносить ничего подобного, даже брату, который нервозен и представляет собой его бледное подобие. Вообще-то, он подозревает, что в глубине души брат нормальный. А вот он — сам по себе. Ему предстоит как-то продраться сквозь детство, вырваться из семьи и школы в новую жизнь, где больше не нужно будет притворяться.

Детство, говорится в «Детской энциклопедии», — это время невинной радости, его нужно проводить на лугах, среди лютиков и пасхальных кроликов, или у камина, погрузившись в книжку с картинками. Эта картина детства совершенно чужда ему. Все, что он переносит в Вустере — дома или в школе, — приводит его к мысли, что детство — это пора, когда скрежещешь зубами и терпишь.

Поскольку в Вустере нет отряда бойскаутов-волчат^[1], ему разрешают вступить в бойскауты, хотя ему всего десять. Он педантично готовится к своему вступлению. Вместе с матерью отправляется покупать форму: оливково-коричневую фетровую шляпу, серебряный значок для шляпы, рубашку, шорты и гольфы цвета хаки, кожаный пояс с особой пряжкой бойскаутов. Он вырезает из тополя палку длиной пять футов, счищает с нее кору и весь день выжигает на белой древесине раскаленной отверткой всю азбуку Морзе и все сигналы флажками. Когда он отправляется на первое собрание скаутов, на плече у него висит палка на зеленом шнуре, который он сам сплел. Он приносит присягу, салютуя двумя пальцами, и у него самая безупречная экипировка из всех новичков, «желторотых».

Оказывается, в отряде бойскаутов нужно сдавать экзамены, как в школе. За каждый сданный экзамен ты получаешь значок, который нашиваешь на рубашку.

Экзамены сдают в определенной последовательности. Первый заключается в вязании узлов: рифовый узел, двойной рифовый, колышка, булинь. Он сдает его, но без отличия. Ему неясно, что нужно сделать, чтобы сдать эти бойскаутские экзамены с отличием, как можно отличиться.

Второй экзамен — на получение значка лесника. Чтобы сдать его, он должен разжечь костер, не используя бумагу и истратив не более трех спичек. На голой площадке у зала англиканской церкви в зимний вечер, под порывами холодного ветра, он собирает кучку из веток и кусков коры. Затем под наблюдением начальника отряда и руководителя всех скаутов он чиркает спички одну за другой. И каждый раз костер не зажигается: ветер задувает крошечное пламя. Руководитель скаутов и начальник отряда отворачиваются. Они не говорят: «Ты провалился», — так что он не уверен, что действительно не сдал экзамен. А что, если они отойдут посовещаться и решат, что из-за ветра этот тест был несправедливым? Он ждет, что они вернутся. Ждет, что ему все-таки дадут значок лесника. Но ничего не происходит. Он стоит возле своей кучки веток, и ничего не происходит.

Никто больше не упоминает об этом. Это первый экзамен в его жизни, который он провалил.

На июньских каникулах отряд скаутов всегда отправляется в лагерь. За исключением недели, проведенной в больнице, когда ему было четыре, он никогда не разлучался с мамой. Но он исполнен решимости поехать вместе со скаутами.

Существует список вещей, которые нужно с собой взять. В их числе — спальник. У его матери нет спальника, и она даже не знает, что это такое. Вместо этого она дает ему красный надувной матрац из резины. На площадке лагеря он обнаруживает, что у всех мальчиков есть настоящие спальники цвета хаки. Его красный матрац сразу же отделяет его от них. Но это еще не все. Он не может заставить себя опорожнять кишечник над вонючей ямой, вырытой в земле.

На третий день пребывания в лагере они идут плавать в Брид-ривер. Хотя в то время, когда он жил в Кейптауне, они с братом и кузеном часто садились на поезд, который шел в Фиш-Хоэк, и проводили весь день карабкаясь по скалам, строя замки из песка и плескаясь в волнах, на самом деле он не умеет плавать. Теперь же он бойскаут и должен переплыть на другой берег и вернуться обратно.

Он терпеть не может реки из-за того, что они темные, из-за грязи, которая забивается между пальцами ног, из-за ржавых консервных банок и битых бутылок, на которые можно наступить. Гораздо лучше чистый белый песок. Но он бросается в реку и каким-то образом переплывает ее. На том берегу хватается за корень дерева, находит опору для ног и стоит по пояс в коричневой воде, стуча зубами.

Другие мальчики поворачиваются и плывут обратно. Он остается один. Приходится снова лезть в воду.

На середине реки у него кончаются силы. Он перестает плыть и пытается встать на ноги, но тут слишком глубоко. Он уходит под воду с головой. Пытается вынырнуть и снова поплыть, но у него нет сил. И он во второй раз уходит под воду.

Ему видится мама, сидящая на стуле с высокой прямой спинкой и читающая письмо, в котором сообщается о его смерти. Брат стоит рядом с ней, читая через ее плечо.

Следующее, что он видит, — он лежит на берегу, а начальник отряда, которого зовут Майкл и с которым он никогда не заговаривал из застенчивости, сидит на нем верхом. Он закрывает глаза, переполненный блаженством. Его спасли.

В следующие недели он думает о Майкле, о том, как Майкл рисковал своей жизнью, бросившись в воду, чтобы его спасти. Каждый раз его поражает, как это чудесно, что Майкл заметил — заметил его, заметил, что он тонет. По сравнению с Майклом (который учится в седьмом классе, имеет почти все значки и собирается стать королевским скаутом) он ничтожество. Было бы вполне естественно, если бы Майкл не увидел, как он уходит под воду, даже не хватился бы его, пока они не вернулись в лагерь. И тогда все, что требовалось бы от Майкла, это написать письмо его матери — холодное официальное письмо, начинающееся словами: «С прискорбием сообщаем Вам…»

Начиная с этого дня он знает, что в нем есть что-то особенное. Он должен был умереть, но не умер. Несмотря на его незначительность, ему дана вторая жизнь. Он чуть не умер, но остался в живых.

Он ни словом не обмолвился матери о том, что случилось в лагере.

4

Великий секрет его школьной жизни, секрет, который он не рассказывает никому дома, заключается в том, что он стал католиком, что он теперь католик в практическом смысле.

Эту тему трудно поднять дома, поскольку их семья не «является» ничем определенным. Конечно, они южноафриканцы, но даже это вызывает некоторую неловкость, и об этом не говорят: ведь не каждый, кто живет в Южной Африке, является южноафриканцем, настоящим южноафриканцем.

Что касается религии, тут они определенно никто. Даже в семье отца, которая гораздо обычнее и нормальнее, чем семья матери, никто не ходит в церковь. Сам он был в церкви всего два раза в жизни: первый — когда его крестили, второй — когда праздновали победу во Второй мировой войне.

Решение сделаться католиком было принято под влиянием порыва. В первое утро в его новой школе, когда остальной класс повели на собрание в школьный зал, его и трех других новичков оставили.

— Какого ты вероисповедания? — спрашивает учительница каждого из них.

Он оглядывается по сторонам. Какой ответ будет правильным? Из каких религий можно выбирать? Это как у русских и американцев? Наступает его черед.

— Какого ты вероисповедания? — спрашивает его учительница. — Он потеет, не зная, что сказать. — Ты христианин, католик или еврей?^[2] — нетерпеливо допытывается она.

— Католик, — отвечает он.

Когда допрос окончен, ему и другому мальчику, сказавшему, что он еврей, велят оставаться на месте. Двое других, которые сказали, что они христиане, отправляются в зал.

Они ждут, что с ними будет. Но ничего не происходит. Коридоры пустынны, здание безмолвно, учителей не видно.

Они идут на игровую площадку, где присоединяются к остальным мальчикам, которых не увели в зал. Сейчас сезон игры в шарики. В непривычной тишине, которую нарушает лишь воркование голубей в воздухе и звуки пения, слабо доносящиеся издалека, они играют в шарики. Проходит какое-то время, затем звенит звонок, возвещая об окончании собрания. Мальчики возвращаются из зала, шеренгами попарно, класс за классом. Некоторые, кажется, в плохом настроении. «Jood!» («Еврей!») — шипит ему мальчик-африканер, проходя мимо. Когда они присоединяются к своему классу, никто не улыбается.

Этот эпизод расстраивает его. Он надеется, что завтра его и других новых мальчиков опять задержат и предложат снова сделать выбор. Тогда он, явно допустивший ошибку, сможет ее исправить и сказать, что он христианин. Но ему не дают второго шанса.

Процедура отделения агнцев от козлищ повторяется дважды в неделю. В то время, как евреи и католики предоставлены самим себе, христиане идут в зал петь гимны и слушать проповедь. В отместку за это, а также за то, что евреи сделали с Христом, мальчики-африканеры, крупные, сильные и грубые, иногда ловят еврея или католика и больно ударяют по бицепсам костяшками пальцев или коленом по яйцам или заворачивают руку за спину, пока жертва не начинает молить о пощаде. «Asseblief!» («Пожалуйста!») — хнычет мальчик, а они шипят в ответ: «Jood! Vuilgoed!» («Еврей! Дерьмо!»)

Однажды во время перерыва на ленч два африканера настигают его и тащат в дальний угол поля для игры в регби. Один огромный и толстый. Он молит их, объясняя: «Ek is nie ‘n Jood nie» («Я не еврей»). Предлагает им покататься на его велосипеде, взять велосипед на весь день. Чем больше он скулит, тем шире улыбается толстяк. Ему это явно нравится: мольбы, унижение.

Толстый мальчик извлекает что-то из кармана рубашки, и тут выясняется, зачем его затащили в укромный уголок: это извивающаяся зеленая гусеница. Приятель толстяка заводит ему руки за спину, а толстый мальчишка надавливает на челюсти, пока он не открывает рот, и заталкивает туда гусеницу. Он выплевывает ее, уже надорванную и истекающую соком. Толстяк давит ее и размазывает ему по губам. «Jood!» — говорит он, вытирая руки о траву.

Римскую католическую церковь он выбрал в то роковое утро из-за Рима, из-за Горация и его двух друзей, которые с мечом в руках, в шлемах с гребнем и с неукротимой отвагой в глазах защищали мост над Тибром от орд этрусков. Теперь шаг за шагом он узнает от других мальчиков-католиков, что такое католик на самом деле. Католик не имеет никакого отношения к Риму. Католики даже не слышали о Горации. Католики ходят на занятия катехизисом по пятницам, они ходят на исповедь, они причащаются. Вот что делают католики.

Мальчики-католики постарше загоняют его в угол и допрашивают: занимался ли он катехизисом, бывал ли на исповеди, причащался ли? Катехизис? Исповедь? Причастие? Он даже не знает, что означают эти слова.

— Я ходил в Кейптауне, — уклончиво отвечает он.

— Куда?

Он не знает ни одного названия церкви в Кейптауне, но и они тоже.

— Приходи на занятия катехизисом в пятницу, — приказывают ему.

Когда он не приходит, они сообщают священнику, что в третьем классе есть вероотступник. Священник передает через них, что он должен ходить на занятия катехизисом. Он подозревает, что они все это выдумали, и в следующую пятницу остается дома, затаившись.

Старшие мальчики-католики начинают ему намекать, что не верят его россказням, будто он был католиком в Кейптауне. Но теперь он зашел уже слишком далеко, и возврата нет. Если он скажет: «Я сделал ошибку, на самом деле я христианин», — то покроет себя позором. Кроме того, даже если ему и приходится выносить издевательства африканеров и допросы истинных католиков, разве два свободных от занятий часа в неделю того не стоят? Свободные часы, когда можно разгуливать по пустой площадке для игр, беседуя с евреями?

Однажды, в субботу днем, когда весь Вустер, замученный жарой, спит, он берет велосипед и едет на Дорп-стрит.

Обычно он обходит Дорп-стрит стороной, потому что именно там находится католическая церковь. Но сегодня на этой улице безлюдно и не слышно ни звука, кроме журчания воды в канавах. Он с безразличным видом проезжает мимо, притворяясь, что не смотрит в сторону церкви.

Церковь не такая большая, как он себе представлял. Это низкое здание с маленькой статуей над портиком: Мадонна в капюшоне с Младенцем на руках.

Он добирается до конца улицы. Ему бы хотелось повернуть и взглянуть еще раз, но он боится искушать судьбу, боится, что появится священник в черном и сделает ему знак остановиться.

Мальчики-католики изводят его и отпускают насмешливые замечания, христиане преследуют, но евреи не осуждают. Евреи притворяются, будто ничего не замечают. Евреи тоже носят туфли. В общем, ему довольно уютно с евреями. Евреи не так уж плохи.

И тем не менее с евреями нужно быть осторожным. Потому что евреи всюду, евреи захватывают страну. Он слышит это со всех сторон, но особенно от своих дядей, двух холостых братьев матери, когда они приезжают погостить. Норман и Ланс приезжают каждое лето, точно перелетные птицы, хотя редко одновременно. Они спят на диване, встают в одиннадцать утра, часами слоняются по дому, сонные, полуодетые и непричесанные. У обоих есть по автомобилю, иногда удается их уговорить, чтобы они покатали сестру и ее сыновей, но, судя по всему, они предпочитают проводить время куря, попивая чай и беседуя о прежних временах. Потом они ужинают, а после ужина до полуночи играют в покер или рамми^[3] с тем, кого уговорят бодрствовать с ними.

Он любит слушать, как мама и дяди в тысячный раз вспоминают свое детство на ферме. Он никогда не бывает так счастлив, как слушая эти истории, шутки и смех. Его друзья в Вустере не могут похвалиться семьями, у которых есть подобные истории. Это делает его особенным: две фермы — ферма его матери, ферма его отца и истории об этих фермах. Через эти фермы он корнями связан с прошлым, благодаря фермам у него есть реальная ценность.

Есть еще и третья ферма: Скипперсклооф неподалеку от Уиллистона. У его семьи там нет корней, это ферма, которая досталась им благодаря браку. И тем не менее Скипперсклооф тоже имеет значение. Все фермы имеют значение. Фермы — это место, где свобода, где жизнь.

В историях, которые рассказывают Норман, Ланс и мама, мелькают фигуры евреев, комичные, лукавые, но в то же время коварные и бессердечные, как шакалы. Евреи из Удтшоорна каждый год приезжали на ферму покупать перья страуса у их отца — его дедушки. Они убедили его отказаться от шерсти и разводить только страусов. Страусы сделают его богатым, уверяли они. А потом в один прекрасный день на рынке цены на страусовые перья упали. Евреи отказались покупать перья, и дед разорился. Все в этом районе разорились, и евреи прибрали к рукам их фермы. «Вот как действуют евреи, — говорит Норман, — никогда нельзя доверять евреям».

Отец возражает. Отец не может позволить себе открыто осуждать евреев, так как работает у еврея. «Стэндард кэннерз», где он служит бухгалтером, принадлежит Вольфу Хеллеру, который перевез отца из Кейптауна в Вустер, когда тот потерял работу на государственной службе. Будущее их семьи связано с будущим «Стэндард кэннерз». Став владельцем этой фирмы несколько лет назад, Вольф Хеллер вскоре превратил ее в гиганта в мире консервов. В «Стэндард кэннерз» блестящие перспективы для таких, как он, говорит отец, с юридическим образованием.

Таким образом Вольф Хеллер не подлежит суровой критике в числе евреев. Вольф Хеллер заботится о своих служащих. Он даже покупает им подарки на Рождество, хотя Рождество ничего не значит для евреев.

В школе в Вустере нет детей Хеллера. Если у Хеллера вообще есть дети, то их, вероятно, посылают в Кейптаун, в SACS — это еврейская школа во всех отношениях, кроме названия. Еврейских семей также нет в Реюнион-Парк. Евреи Вустера живут в более старой, зеленой и тенистой части городка. Хотя в его классе есть еврейские мальчики, его никогда не приглашают к ним домой. Он видит их только в школе, объединяясь с ними во время свободных от занятий часов, когда евреи и католики находятся в изоляции и вызывают гнев христиан.

Однако время от времени по каким-то неясным причинам освобождение, дающее им свободу во время религиозных собраний, отменяется, и их вызывают в зал.

В зале всегда яблоку негде упасть. Старшие мальчики занимают сидячие места, а малышня сидит на полу. Евреи и католики — всего около двадцати человек — пробираются среди них, ища себе места. Руки исподтишка хватают их за лодыжки, пытаясь повалить.

Пастор уже на сцене — это бледный молодой человек в черном костюме и белом галстуке. Он произносит проповедь высоким монотонным голосом, растягивая долгие гласные, педантично произнося каждую букву каждого слова. Когда проповедь закончена, они должны встать на молитву. Что следует делать католику во время христианской молитвы? Закрыть глаза и шевелить губами или притвориться, будто его здесь нет? Он не видит ни одного из настоящих католиков и стоит с безучастным видом и отсутствующим взглядом.

Пастор садится. Раздают молитвенники: пришло время петь. Одна из учительниц выходит вперед, чтобы дирижировать. «Al die veld is frolic, al die voeltjies sing», — поют ученики младших классов. Затем встают старшеклассники. «Uit die blou van onse hemel», — поют они глубокими голосами, стоя по стойке смирно, их суровый взгляд устремлен вперед: это национальный гимн, их национальный гимн. К ним неуверенно и нервно присоединяются младшие мальчики. Учительница, наклонившись над ними и размахивая руками, как будто оправляет перья, старается их вдохновить, подбодрить. «Ons sal antwoord op jou roepstem, ons sal offer wat jy vra» («Мы ответим на твой призыв»), — поют они.

Наконец все закончено. Учителя спускаются с возвышения, сначала директор школы, за ним пастор, затем остальные. Мальчики строем выходят из зала. Чей-то кулак бьет его по почкам, это быстрый, внезапный удар, незаметный со стороны. «Jood!» — шепчет голос. Потом он выходит из зала — он свободен, снова можно дышать свежим воздухом.

Несмотря на угрозы со стороны настоящих католиков, несмотря на возможность того, что священник придет к его родителям и разоблачит его, он благодарен за вдохновение, побудившее выбрать Рим. Он благодарен Церкви, которая дает ему убежище, у него нет сожалений, и он по-прежнему хочет быть католиком. Если быть христианином означает петь гимны и слушать проповеди, а потом идти мучить евреев, то у него нет желания быть христианином. Не его вина, что католики Вустера — не римские католики, что они ничего не знают о том, как Гораций и его друзья обороняли мост над Тибром («Тибр, отец Тибр, которому молимся мы, римляне»), о том, как Леонид со своими спартанцами оборонял Фермопилы, о том, как Роланд защищал горный проход от сарацин. Он не может представить себе ничего более героического, чем оборонять проход в горах, ничего более благородного, чем отдать жизнь ради спасения других людей, которые потом будут рыдать над трупом героя. Вот кем ему хочется быть — героем. Вот каким должен быть настоящий римский католицизм.

Летний вечер, прохладный после долгого жаркого дня. Он играет в крикет в общественном саду с Гринбергом и Гольдштейном. Гринберг отличается в классе, но плохо играет в крикет, Гольдштейн очень живой — у него большие карие глаза, и он носит сандалии. Уже поздно, время близится к восьми часам. Кроме них троих, в саду никого нет. Им приходится отказаться от крикета: становится так темно, что не видно мяча. И они начинают бороться, как будто снова стали малышами — катаются по траве, щекочут друг друга, смеются. Он встает и делает глубокий вдох. Его охватывает ликование. Он думает: «Никогда в жизни я не был так счастлив. Мне бы хотелось вечно быть с Гринбергом и Гольдштейном».

Они расстаются. Это правда, ему хотелось бы жить так вечно: разъезжать на велосипеде по широким пустым улицам Вустера в летних сумерках, когда всех остальных детей уже позвали домой, и только он один на воле, точно король.

5

То, что он католик, — это сторона его жизни, имеющая отношение к школе. А вот то, что он предпочитает русских американцам, — такой страшный секрет, что его нельзя открыть никому. Любовь к русским — серьезное дело. За это могут подвергнуть остракизму. Даже посадить в тюрьму.

Он держит в коробке в шкафу альбом с рисунками, которые сделал на пике своей страсти к русским в 1947 году. На рисунках, выполненных простым карандашом и раскрашенных цветными мелками, изображены русские самолеты, сбивающие в воздухе американские самолеты, русские корабли, которые топят американские корабли. Хотя страсти, разгоревшиеся в том году, когда волна враждебности к русским внезапно захлестнула радио и всем надо было определиться, на чьей они стороне, утихли, он сохраняет свою тайную верность: это верность русским, но в еще большей степени — верность самому себе, каким он был, когда делал эти рисунки.

Никто в Вустере не знает, что он любит русских. В Кейптауне у него был друг Ники, с которым он играл в войну: у них были оловянные солдатики и пушка, которая стреляла спичками. Но когда он узнал, насколько опасна его преданность и что именно он может потерять, то первым делом заставил Ники дать клятву, что он сохранит это в тайне, а потом на всякий случай сказал ему, что перешел на другую сторону и теперь любит американцев.

В Вустере никто, кроме него, не любит русских. Его верность Красной Звезде резко отделяет его от всех.

Откуда у него взялась эта страстная влюбленность, которая даже ему самому кажется странной? Имя его матери Вера — Вера, с ледяной заглавной «В», которая похожа на натянутый лук. Однажды она сказала ему, что Вера — русское имя. Когда русские и американцы впервые предстали перед ним как антагонисты, из которых нужно выбирать («Кто тебе нравится, Сматс или Малан? Кто тебе нравится, Супермен или Капитан Марвел? Кто тебе нравится, русские или американцы?»), он выбрал русских, как выбрал римлян, потому что ему нравилась буква «р», особенно заглавная «Р», самая сильная из всех букв.

Он выбрал русских в 1947 году, когда все остальные предпочитали американцев, а выбрав их, он принялся читать о них. У отца была трехтомная история Второй мировой войны. Он любил эти книги и погружался в них, рассматривая фотографии русских солдат в белой маскировочной форме на лыжах, русских солдат с пистолетами-пулеметами, пробирающихся через руины Сталинграда, русских командиров танковых подразделений, которые смотрят в бинокль куда-то вдаль. (Русский «Т-34» был лучшим в мире танком, лучше американского «Шермана», лучше немецкого «Тигра».) Снова и снова он возвращался к картине, на которой русский летчик делает вираж на своем пикирующем бомбардировщике над горящей разгромленной немецкой танковой колонной. Он принимал все русское. Он принимал сурового, но по-отечески относившегося к солдатам фельдмаршала Сталина, самого великого и самого дальновидного стратега этой войны, он принимал русскую борзую, самую быструю из всех собак. Он знал все, что можно было узнать о России: ее площадь в квадратных милях, ее добычу угля и выработку стали в тоннах, длину каждой из великих рек — Волги, Днепра, Енисея, Оби.

Потом по неодобрительным замечаниям своих родителей, по изумлению своих друзей, по реакции ихродителей на рассказ о России он понял: любовь к русским — это не игрушки, она запрещена.

Кажется, всегда что-то идет не так. Когда ему чего-то хочется или что-то нравится, это рано или поздно должно стать секретом. Он начинает воображать себя одним из тех пауков, которые живут в норке в земле, закрытой «дверцей». Пауку всегда нужно поспешно удирать в свою норку, закрывая за собой «дверцу», отгораживаясь от мира, прячась.

В Вустере он держит свое русское прошлое в секрете, прячет предосудительный альбом с рисунками, где вражеские истребители, за которыми тянется дым, падают в океан, а линкоры носом вперед уходят под волны. Вместо рисования он занимается воображаемым крикетом. Он использует деревянную биту и теннисный мяч. Цель — как можно дольше удерживать мяч в воздухе. Он часами кружит вокруг обеденного стола в столовой, ударяя по мячу в воздухе. Все вазы и безделушки убраны, каждый раз, как мяч ударяется о потолок, сверху обрушивается душ из красной пыли.

Он один играет за всех: в каждой команде одиннадцать бэтсменов, и каждый отбивает мяч дважды. Когда его внимание ослабевает и он пропускает мяч, бэтсмен выбывает из игры, и он заносит счет очков на карточку. Получаются огромные цифры: пятьсот очков, шестьсот очков. Однажды у Англии была тысяча очков — такого числа никогда не бывало ни у одной реальной команды. Иногда выигрывает Англия, иногда Южная Африка, реже — Австралия или Новая Зеландия.

Россия и Америка не играют в крикет. Американцы играют в бейсбол, русские, кажется, не играют ни во что — возможно, потому что там всегда идет снег.

Он не знает, что делают русские, когда не воюют.

Никому из друзей он не рассказывает о своих тайных играх в крикет, оставляя их для дома. Однажды, в их первые месяцы в Вустере, один мальчик из его класса вошел в открытую дверь с парадного входа и увидел, что он лежит на спине под стулом.

— Что ты там делаешь? — спросил он.

— Думаю, — опрометчиво ответил он. — Я люблю думать.

Вскоре об этом узнали все в классе: новичок странный, он ненормальный. На этой ошибке он научился быть более осмотрительным. Осмотрительность частично состоит в том, чтобы говорить меньше, а не больше.

Он также играет в настоящий крикет, если есть с кем играть. Но настоящий крикет на пустой площади в центре Реюнион-Парк такой медленный, что его трудно вынести: бэтсмен вечно пропускает мяч, и тот, кто должен поймать мяч за калиткой, тоже пропускает его, к тому же мяч постоянно теряется. Он терпеть не может искать потерявшиеся мячи. И ненавидит крикет на открытом воздухе, на каменистой почве, когда в кровь разбиваешь коленки и руки каждый раз, как падаешь. Он хочет только отбивать и бросать мяч, вот и все.

Он обхаживает своего брата, которому всего шесть лет, обещая дать поиграть со своими игрушками, если тот будет бросать ему мяч во дворе за домом. Брат некоторое время бросает мяч, потом это ему надоедает, он начинает капризничать и убегает в дом под защиту. Он пытается научить маму бросать мяч, но у нее ничего не получается. Он сердится, а она трясется от смеха над собственной неуклюжестью. В конце концов зрелище становится слишком постыдным, и, кроме того, их могут увидеть с улицы: мать, играющая в крикет со своим сыном.

Он разрезает пополам консервную банку от варенья и приколачивает нижнюю часть к деревянной палке длиной два фута. Потом устанавливает палку на ось, проходящую сквозь стенки упаковочного ящика, для устойчивости набитого кирпичами. Палка двигается вперед с помощью куска резины, прикрепленного к веревке, которая проходит через крюк на упаковочном ящике.

Он кладет мяч на донышко консервной банки, отходит на десять ярдов, тянет за веревку, пока не натягивается резинка, наступает на веревку пяткой, занимает позицию, чтобы отбивать мяч, и отпускает веревку. Иногда мяч улетает в небо, иногда попадает ему в голову, но время от времени подлетает к нему, и его можно отбить. Он удовлетворен: он бросает и отбивает мяч в одиночку. Он ликует: нет ничего невозможного.

Однажды в доверительном и бесшабашном настроении он просит Гринберга и Гольдштейна рассказать об их самых ранних воспоминаниях. Гринберг возражает — в эту игру он не хочет играть. Гольдштейн рассказывает длинную и бессмысленную историю о том, как его взяли на пляж, — историю, которую он почти не слушает. Ведь цель игры, естественно, состоит в том, чтобы у него была возможность рассказать свои собственные первые воспоминания.

Он высовывается из окна их квартиры в Йоханнесбурге. Сгущаются сумерки. По улице на большой скорости едет машина. Впереди нее бежит маленькая пятнистая собачка. Машина сбивает собаку, колеса переезжают ее точно посередине. У нее парализованы задние лапы, и животное уползает, визжа от боли. Она несомненно умрет. Но в эту минуту его уводят от окна.

Это великолепное первое воспоминание, оно превосходит все, что может рассказать бедный Гольдштейн. Но правда ли это? Почему он, высунувшись из окна, глядел на пустую улицу? Он действительно видел, как машина сбила собаку, или просто услышал, как собака визжит, и подбежал к окну? Может быть, он не увидел ничего, кроме собаки, которая волочила задние лапы, и придумал и машину, и шофера, и всю остальную историю?

Есть еще одно первое воспоминание, такое, которому он больше доверяет, но никогда не расскажет — уж точно не Гринбергу и Гольдштейну, которые раструбили бы в школе и сделали его посмешищем.

Он сидит рядом с матерью в автобусе. Наверно, было холодно: на нем красные шерстяные легинсы и шерстяная шапка. Мотор автобуса вовсю работает, они поднимаются на дикий и пустынный перевал Свартберг-Пасс.

В руке у него фантик от конфеты. Он высовывает фантик из окна, которое слегка приоткрыто. Фантик хлопает и дрожит на ветру.

— Отпустить его? — спрашивает он маму.

Она кивает. Он отпускает фантик.

Клочок бумаги взлетает в небо. Внизу ничего нет, кроме мрачной пропасти, окруженной холодными горными пиками. Вытянув шею, он смотрит назад и в последний раз видит фантик, который все еще отважно летит.

— Что будет с фантиком? — спрашивает он маму, но она не понимает его.

Это другое первое воспоминание, тайное. Он все время думает об этом фантике, таком одиноком в бездне, о фантике, который он покинул, хотя не следовало его покидать. Однажды он должен вернуться на Свартберг-Пасс, найти его и спасти. Это его долг: ему нельзя умереть, пока он это не сделает.

Мать исполнена презрения к мужчинам, у которых «руки не так приставлены», — к их числу она относит отца, а также своих собственных братьев, особенно старшего, Роланда, который мог бы сохранить ферму, если бы упорно трудился, чтобы выплатить долги, но не сделал этого. Из многочисленных дядей по линии отца (шесть родных и еще пять мужей его теток) больше всех она восторгается Жубером Оливье, который установил на ферме Скипперсклооф электрический генератор и даже научился лечить зубы. (В один из визитов на ферму у него заболел зуб. Дядя Жубер сажает его на стул под деревом и без анестезии просверливает дырку и ставит гуттаперчевую пломбу. Никогда в жизни он не испытывал таких мук.)

Когда разбиваются и ломаются вещи — тарелки, безделушки, игрушки, — мать чинит их сама, с помощью тесемки и клея. Вещи, которые она чинит, снова распадаются, так как она не умеет завязывать узлы. Вещи, которые она склеивает, рассыпаются, она винит в этом клей.

В ящиках кухонного буфета полно погнутых гвоздей, мотков бечевки, рулонов фольги, старых марок.

— Зачем мы это храним? — спрашивает он.

— На всякий случай, — отвечает она.

Когда мама не в настроении, она отрицает всю книжную ученость. Детей следует отдавать в ремесленные училища, говорит она, а потом отправлять на работу. Учеба — просто вздор. Лучше всего приобрести профессию краснодеревщика или плотника, научиться работать с деревом. Она разочаровалась в фермерстве: теперь, когда фермеры внезапно разбогатели, они подвержены праздности и бахвальству.

Дело в том, что цены на шерсть подскочили. По информации, которую передают по радио, японцы платят баснословные деньги за лучшие сорта. Фермеры, разводящие овец, покупают новые автомобили и ездят отдыхать на взморье.

— Вы должны отдать нам часть своих денег — теперь, когда вы так богаты, — говорит она дяде Сону в один из их визитов в Вулфонтейн. При этом она улыбается, притворяясь, что шутит, но это не смешно. У дяди Сона смущенный вид, и он бормочет в ответ что-то невнятное.

Ферма не должна была достаться одному дяде Сону, рассказывает ему мать: она была завещана всем двенадцати сыновьям и дочерям в равных долях. Чтобы спасти ферму от аукциона, где она досталась бы кому-то постороннему, сыновья и дочери договорились продать свои доли Сону, после этой сделки они ушли с долговыми расписками — каждая на несколько фунтов. Теперь благодаря японцам эта ферма стоит тысячи фунтов. Сон должен поделиться своими деньгами.

Ему стыдно за мать: она так грубо говорит о деньгах.

— Ты должен стать доктором или адвокатом, — говорит она ему. — Это люди, которые делают деньги.

Однако в другой раз она говорит, что все адвокаты — обманщики. Ему непонятно, как вписывается в эту картину его отец: ведь он адвокат, который не сделал деньги.

Докторов не интересуют их пациенты, утверждает она. Они просто дают тебе пилюли. Доктора-африканеры — самые худшие, потому что они еще и ни в чем не разбираются.

Она говорит очень много противоречивых вещей, и он не знает, что она думает на самом деле. Они с братом спорят с ней, указывают на противоречия. Если она уверена, что фермеры лучше адвокатов, зачем же она вышла замуж за адвоката? Если она думает, что книжная ученость — вздор, почему тогда сама стала учительницей? Чем яростнее они с ней спорят, тем больше мать улыбается. Ей доставляет такое удовольствие умение ее детей аргументировать, что она сдается по всем пунктам, почти не защищаясь и желая, чтобы они победили.

Он не разделяет ее удовольствие и не считает эти споры смешными. Ему хочется, чтобы она во что-нибудь верила. Его раздражают ее суждения, стремительно меняющиеся в зависимости от настроения.

Что до него, то он, вероятно, станет учителем. Такова будет его жизнь, когда он вырастет. Она кажется скучной, но что еще остается? Долгое время он хотел стать машинистом.

— Кем ты собираешься стать, когда вырастешь? — обычно спрашивали его тети и дяди.

— Машинистом! — отвечал он, и все с улыбкой кивали.

Теперь он понимает, что «машинист» — это то, что ожидают услышать от маленьких мальчиков, точно так же, как от маленьких девочек — «медсестра». Теперь он уже не маленький, он принадлежит к миру больших, ему придется распрощаться с фантазией управлять железным конем и заниматься каким-то настоящим делом. У него хорошо идут дела в школе, других успехов у него нет, поэтому он останется в школе, заняв там более высокое положение. Возможно, в один прекрасный день он даже станет инспектором. Но он не будет служить в офисе. Как можно работать с утра до ночи, имея всего две недели отпуска в год?

Каким учителем он станет? Он смутно представляет себя в этом качестве. Видит фигуру в спортивной куртке и серых фланелевых брюках (кажется, так одеваются учителя), которая с книгами под мышкой идет по коридору. Это всего лишь видение, которое через минуту исчезает. Он не разглядел лица.

Он надеется, что, когда наступит этот день, его не пошлют преподавать в такое место, как Вустер. Но, быть может, Вустер — это чистилище, через которое нужно пройти. Возможно, людей посылают в Вустер, чтобы испытать на прочность.

Однажды им дают в классе задание написать сочинение на тему «Что я делаю по утрам». Предполагается, что они напишут о том, что делают до того, как отправятся в школу. Он знает, какого рассказа от него ожидают: как он убирает постель, моет посуду после завтрака, делает себе сэндвичи для ленча в школе. Хотя он не делает ничего подобного — это делает за него мать, — он лжет достаточно хорошо, чтобы его не разоблачили. Но заходит слишком далеко, когда описывает, как чистит свои туфли. В сочинении он пишет, что пользуется щеткой, чтобы счистить грязь, а потом тряпочкой смазывает туфли кремом для обуви. Мисс Остуизен ставит большой восклицательный знак на полях рядом со словами о том, как он чистит туфли. Он унижен и молится в душе, чтобы она не вызвала его и не заставила читать сочинение перед всем классом. В этот вечер он внимательно наблюдает за тем, как мама чистит его туфли, чтобы снова не сделать ошибку.

Он позволяет матери чистить свои туфли так же, как позволяет ей делать для него все, что ей хочется. Единственное, что он ей больше не разрешает, — это заходить в ванную, когда он голый.

Он знает, что он лжец, знает, что он плохой, но отказывается измениться. Его отличие от других мальчиков, возможно, связано с матерью и его ненормальной семьей, но также и с его ложью. Если бы он перестал лгать, ему пришлось бы чистить свои туфли, вежливо разговаривать и делать все, что делают нормальные мальчики. Но в таком случае он уже не был бы собой. А если бы он больше не был собой, какой смысл имела бы жизнь?

Он лгун, к тому же бессердечный: лгун для всего мира, бессердечный к своей матери. Он видит, как матери больно оттого, что он упорно отдаляется от нее. И тем не менее он ожесточает свое сердце и не хочет смягчаться. Единственное его оправдание в том, что к себе он тоже беспощаден. Он лгун, но себе он не лжет.

— Когда ты собираешься умирать? — однажды спрашивает он мать, бросая ей вызов и сам удивляясь своей смелости.

— Я не собираюсь умирать, — отвечает она. У нее веселый голос, но в нем слышится фальшивая нотка.

— А что, если у тебя будет рак?

— Рак бывает, только если ударишься грудью. У меня не будет рака. Я буду жить вечно. Я не умру.

Он знает, почему она это говорит. Она говорит это для него и для его брата, чтобы они не расстраивались. Она говорит глупости, но он благодарен ей за это.

Он не может себе представить мать умирающей. Она — самое незыблемое в его жизни. Она — скала, на которой он стоит. Без нее он был бы ничем.

Мать тщательно оберегает свою грудь от ударов. Его самое первое воспоминание — еще раньше собаки, раньше фантика — ее белые груди. Он подозревает, что, наверно, бил по ним кулачками, когда был младенцем, — иначе она не отказывала бы ему в них так нарочито, она, которая не отказывает ему ни в чем.

Рак — великий страх ее жизни. Что до него, то его приучили опасаться болей в боку, относиться к каждому приступу боли как к симптому аппендицита. Доставит ли его «Скорая помощь» в больницу до того, как у него лопнет аппендикс? Проснется ли он после наркоза? Ему не нравится думать о том, что его будет резать какой-то незнакомый врач. С другой стороны, было бы славно иметь шрам, чтобы им хвастаться.

Когда на перемене в школе скупо выдают арахис и изюм, он сдувает красные шкурки с арахиса, которые, говорят, накапливаются в аппендиксе и там гниют.

Он поглощен своими коллекциями. Он коллекционирует марки. Коллекционирует оловянных солдатиков. Коллекционирует карточки — с австралийскими игроками в крикет, с английскими футболистами, с автомобилями всего мира. Чтобы получить эти карточки, нужно купить пачки сигарет, сделанных из нуги и сахарной глазури, с розовыми кончиками. Его карманы набиты бесформенными липкими сигаретами, которые он забыл съесть.

Он часами возится с набором «Конструктор», доказывая маме, что тоже способен что-то делать своими руками. Он строит мельницу, лопасти которой так быстро движутся, что по комнате проносится порыв ветра.

Он расхаживает по двору, подбрасывая в воздух крикетный мяч и ловя его, и при этом не сбивается с шага. Какова истинная траектория мяча: он взлетает прямо и падает прямо, как это видит он, — или же поднимается и падает по петле, и он бы это увидел, если бы неподвижно стоял сбоку? Когда он заговаривает об этом с матерью, то видит у нее в глазах отчаяние: она знает, что подобные вещи важны для него, и хочет понять почему, но не может. А ему хочется, чтобы она интересовалась вещами ради них самих, а не просто потому, что они интересуют его.

Когда нужно сделать что-то практическое, чего не может сделать она, — например, починить подтекающий кран, — то зовет какого-нибудь цветного мужчину с улицы, любого мужчину, любого прохожего. Почему, спрашивает он раздраженно, у нее такая вера в цветных? Потому что они привыкли работать руками, отвечает она.

Наверно, глупо верить в такое: будто оттого, что кто-то не ходил в школу, он должен уметь починить кран или плиту, однако это так отличается от того, во что верят все, так эксцентрично, что вопреки себе он находит это милым. Пусть уж лучше мама ожидает от цветных чудес, чем не ждет от них ничего.

Он всегда пытается понять мать. Евреи — эксплуататоры, говорит она, однако сама предпочитает еврейских докторов, потому что они знают, что делают. Цветные — соль земли, говорит она, однако и она, и ее сестры всегда сплетничают о тех, кто притворяется белым, скрывая, что у них в роду есть цветные. Он не понимает, как она может иметь так много противоречащих друг другу убеждений. Но по крайней мере она хоть во что-то верит. И ее братья тоже. Ее брат Норман верит в монаха Нострадамуса и его предсказания о конце света, верит в летающие тарелки, которые приземляются ночью и забирают людей. Он не может вообразить, чтобы его отец или семья отца говорили о конце света. Их единственная цель в жизни — избегать противоречий, никого не оскорблять, все время быть любезными, по сравнению с семьей его матери семья отца вылощенная и скучная.

Они слишком близки с матерью. По этой причине, несмотря на охоту и другие мужские занятия, которым он предается во время визитов на ферму, семья отца никогда не принимала его в свои объятия. Пожалуй, бабушка поступила сурово, отказавшись принять его мать с двумя детьми в дом во время войны, когда они жили на часть жалованья солдата, исполнявшего обязанности капрала, и были так бедны, что не могли купить масло и чай. И тем не менее интуиция ее не подвела. Бабушка в курсе мрачного секрета дома № 12 на Тополиной улице, а именно: что старший ребенок на первом месте в доме, второй ребенок — на втором, а мужчина, муж, отец, — на последнем. Либо мать недостаточно тщательно скрывает это отклонение от естественного порядка вещей от семьи отца, либо отец потихоньку жалуется. Как бы там ни было, бабушка не одобряет все это и своего неодобрения не скрывает.

Порой, когда мать ссорится с отцом и ей хочется выиграть очко, она горько сетует на то, как с ней обращается его семья. Однако ради сына (поскольку она знает, как дорога ферма его сердцу, и ей нечего предложить ему взамен) она пытается снискать их расположение способами, которые ему противны так же, как ее шутки о деньгах, которые на самом деле вовсе не шутки.

Ему хочется, чтобы мама была нормальной. Если бы она была нормальной, он бы тоже мог быть нормальным.

Так же обстоит дело и с двумя ее сестрами. У обеих по одному ребенку — это сыновья, над которыми они трясутся и буквально душат своей заботой. Его кузен Жуан из Йоханнесбурга — его самый близкий друг на свете: они пишут друг другу письма и предвкушают каникулы, которые будут проводить вместе на море. Но ему не нравится, что Жуан робко подчиняется каждому приказу своей матери, даже когда ее нет рядом, чтобы проверить. В отличие от своего брата и двух кузенов, он не полностью под каблуком у матери. Он вырвался или наполовину вырвался: у него есть друзья, которых он выбрал сам, он уезжает на велосипеде, не сказав, куда направляется и когда вернется. У его кузенов и брата нет друзей. Они представляются ему бледными, робкими, они всегда дома, на глазах у деспотичных матерей. Отец называет трех сестер тремя ведьмами.

цитирует отец «Макбет». Он с восторгом злорадно вторит отцу.

Когда маме становится особенно горько из-за жизни в Реюнион-Парк, она сетует, что не вышла замуж за Боба Брича. Он не принимает ее жалобы всерьез, но в то же время ушам своим не верит. Если бы она вышла за Боба Брича, что было бы с ним? Кем бы он был? Был бы он ребенком Боба Брича? Ребенок Боба Брича был бы им?

Осталось лишь одно доказательство существования Боба Брича. Он случайно натыкается на него в одном из альбомов матери: нечеткая фотография двух молодых людей в длинных темных брюках и темных блейзерах. Они стоят на пляже, положив друг другу руки на плечи и щурясь на солнце. Одного из них он знает: это отец Жуана. «А кто другой»? — спрашивает он у матери. «Боб Брич», — отвечает она. «Где он теперь?» — «Умер», — говорит она.

Он пристально глядит в лицо покойному Бобу Бричу. И не находит никакого сходства с собой.

Он не задает вопросов отцу, но, прислушиваясь к разговорам сестер и сложив два и два, узнает, что Боб Брич приехал в Южную Африку из-за слабого здоровья, что через год или два он вернулся в Англию и там умер. Умер от чахотки, но, судя по намекам, тут могло сыграть роль и разбитое сердце — разбитое из-за того, что темноволосая темноглазая молодая учительница с настороженным видом, с которой он познакомился в Плеттенберг-Бей, отказалась выйти за него замуж.

Он любит листать мамины альбомы. Как бы ни были нечетки фотографии, он всегда находит ее в группе: это та, в чьем робком, опасливом взгляде он узнает себя. По этим альбомам он прослеживает ее жизнь в 1920-е и 1930-е: сначала это снимки команд (хоккей, теннис), затем фотографии, сделанные во время ее путешествия по Европе: Шотландия, Норвегия, Швейцария, Германия, Эдинбург, фиорды, Альпы, Бинген-на-Рейне. Среди ее сувениров есть ручка из Бингена с крошечным глазком, в который виден замок на утесе.

Иногда они листают альбомы вместе, он и она. Она вздыхает и говорит, что ей хотелось бы снова побывать в Шотландии, увидеть вереск, колокольчики. Ему приходит мысль: у моей мамы была жизнь до моего рождения и эта жизнь все еще живет в ней. Он в каком-то смысле рад за нее, поскольку у нее больше нет своей собственной жизни.

Мир матери сильно отличается от мира в альбоме с фотографиями отца, на которых южноафриканцы в форме цвета хаки позируют на фоне египетских пирамид или руин итальянских городов. Но в альбоме отца его больше привлекают не фотографии, а завораживающие брошюры, вложенные между страниц, — эти брошюры сбрасывали на позиции союзников немецкие аэропланы. В одной из них солдатам рассказывают, как нагнать температуру (наесться мыла), в другой изображена роскошная женщина, сидящая на коленях у толстого еврея с крючковатым носом, который пьет шампанское из бокала. «Вы знаете, где сегодня проводит вечер ваша жена?» — спрашивает подпись под рисунком. А еще есть голубой фарфоровый орел, которого его отец нашел в развалинах дома в Неаполе и привез домой в вещмешке — имперский орел, который теперь стоит на каминной доске в гостиной.

Он невероятно гордится военной службой отца. Узнав, как мало отцов его друзей сражалось на войне, он приятно удивлен. Ему непонятно, почему отец не пошел дальше звания солдата, исполняющего обязанности капрала. Рассказывая друзьям о приключениях отца, он преспокойно опускает слова «солдат, исполняющий обязанности». Он дорожит фотографией, снятой в студии в Каире, на которой его красивый отец держит винтовку дулом вниз, прищурив один глаз, — волосы аккуратно причесаны, берет заткнут за эполет согласно уставу. Будь его воля, он поставил бы эту фотографию на каминную доску рядом с фарфоровым орлом.

Отец и мать не сходятся в мнении о немцах. Отец любит итальянцев (они неохотно воевали, говорит он; все, чего они хотели, — это сдаться и отправиться по домам), но ненавидит немцев. Он рассказывает историю о немце, которого застрелили в тот момент, когда он сидел на корточках в уборной. Иногда в этой истории отец сам убивает немца, иногда — один из его друзей, но ни в одном варианте он не проявляет жалости — только насмешку над смущением немца, который пытался одновременно поднять руки вверх и надеть штаны.

Мать знает, что не стоит хвалить немцев слишком открыто, но иногда, когда они с отцом объединяются против нее, она говорит:

— Это ужасный Гитлер заставил их столько страдать.

Ее брат Норман не соглашается.

— Гитлер дал немцам самоуважение, — говорит он.

Мать с Норманом вместе путешествовали по Европе в 1930-х — не только по Норвегии и горам Шотландии, но и по Германии, гитлеровской Германии. Их семья — Брехеры, дю Бьель — родом из Германии или по крайней мере из Померании, которая теперь в Польше. Это хорошо — быть родом из Померании? Он не уверен.

— Немцы не хотели сражаться против южноафриканцев, — говорит Норман. — Им нравятся южноафриканцы. Если бы не Сматс, мы бы никогда не пошли на войну с Германией. Сматс был skelm, обманщик. Он продал нас британцам.

Отец с Норманом недолюбливают друг друга. Когда отец хочет досадить матери во время их ссор поздно вечером на кухне, он подтрунивает над ее братом, который не пошел в армию, а вместо этого маршировал вместе с «Оссевабрандваг».

— Это ложь! — сердито твердит она. — Норман не был в «Оссевабрандваг». Спроси его сам, он тебе скажет.

Когда он спрашивает маму, что такое «Оссевабрандваг», она говорит, что это ерунда — просто люди, которые маршировали по улицам с факелами в руках.

У Нормана пальцы на правой руке желтые от никотина. У него комната в пансионе в Претории, в которой он живет много лет. Он зарабатывает деньги, продавая брошюру о джиу-джитсу, которую сам написал. Норман рекламирует ее в разделе объявлений газеты «Претория ньюс». «Изучите японское искусство самообороны, — говорится в рекламе. — Шесть несложных уроков». Люди присылают ему почтовые переводы на десять шиллингов, а он отправляет им брошюры. Это всего одна страница, сложенная вчетверо, с рисунками, на которых изображены разные приемы. Когда джиу-джитсу не приносит достаточно денег, он продает участки по поручению агентства недвижимости, получая комиссионные. Норман всегда валяется в постели до полудня, пьет чай, курит и читает истории в «Аргози» и «Лилипуте». Днем он играет в теннис. Двенадцать лет назад, в 1938 году, он был чемпионом Западной провинции в одиночном разряде. Он все еще строит амбициозные планы сыграть на Уимблдоне в парных играх, если найдет партнера.

В конце своего визита перед возвращением в Преторию Норман отводит его в сторону и сует в карман рубашки коричневую банкноту в десять шиллингов. «На мороженое», — шепчет дядя одни и те же слова каждый год. Он любит Нормана не только из-за этого подарка (десять шиллингов — большие деньги), но и за то, что он помнит, за то, что никогда не забывает.

Отец же предпочитает другого брата, Ланса, школьного учителя из Кингуильямстауна, который побывал на войне. Есть еще третий брат, самый старший — тот, который потерял ферму, — но его никто не упоминает, кроме мамы. «Бедный Роланд», — шепчет она, качая головой. Роланд женился на женщине, которая называет себя Розой Ракока, дочерью польского графа в изгнании. Однако, по словам Нормана, ее настоящее имя — Софи Преториус. Норман и Ланс ненавидят Роланда из-за фермы и презирают за то, что он под каблуком у Софи. Роланд и Софи — владельцы пансиона в Кейптауне. Он побывал там один раз вместе с матерью. Софи оказалась крупной блондинкой, которая ходила в шелковом халате в четыре часа дня и курила сигареты в мундштуке. Роланд был спокойным человеком с грустным лицом и красным носом луковичкой — результат того, что его лечили радием от рака.

Он любит, когда отец, мать и Норман пускаются в споры о политике. Он наслаждается их пылом и горячностью, смелыми вещами, которые они говорят. Его удивляет, что, хотя ему меньше всего хочется, чтобы победил отец, он с ним согласен — в том, что англичане хорошие, а немцы плохие, что Сматс хороший, а националисты плохие.

Отец любит Объединенную партию, крикет и регби, но не любит своего отца. Он не понимает этот парадокс, но ему это безразлично. Еще до того, как он узнал своего отца, то есть до того, как отец вернулся с войны, он решил, что не собирается его любить. Поэтому в некотором смысле это абстрактная неприязнь: он не хочет, чтобы у него был отец, по крайней мере не хочет, чтобы отец жил в одном с ним доме.

Особенно ненавистны ему привычки отца. Он так сильно их ненавидит, что одна мысль о них заставляет его содрогаться от отвращения: отец громко сморкается в ванной по утрам, оставляет после себя запах мыла «Лайфбой», а в раковине — пену и волоски после бритья. Больше всего ему ненавистен запах отца. С другой стороны, ему нравятся, несмотря ни на что, опрятная одежда отца, шейный платок каштанового цвета, который тот надевает в субботу утром вместо галстука, его ладная фигура, быстрая походка, волосы, намазанные «Брилкримом»^[5]. Он мажет «Брилкримом» свои волосы, делает челку.

Он до такой степени не любит ходить к парикмахеру, что даже пытается сам себя подстригать — с неутешительными результатами. Судя по всему, парикмахеры Вустера сообща решили, что у мальчиков должна быть короткая стрижка. Сеанс начинается с того, что очень грубо состригаются волосы сзади и с боков электрической машинкой, потом безжалостно щелкают ножницы, и в конце концов остается нечто похожее на щетку, иногда с чубом спереди. Еще до конца сеанса он корчится от стыда, уплатив шиллинг, спешит домой, с ужасом думая о том, как завтра пойдет в школу, где его встретят обычными шутками, которыми приветствуют каждого мальчика, которого только что постригли. Существуют нормальные стрижки, а есть стрижки в Вустере, сделанные мстительными парикмахерами, он не знает, куда нужно пойти, что нужно сделать или сказать, сколько он должен заплатить, чтобы его постригли нормально.

6

Хотя он каждую субботу днем ходит в кино, фильмы больше не захватывают его, как это было в Кейптауне, где ему снились кошмары, в которых он погибал в лифте или падал со скалы, как герои сериалов. Он не понимает, почему Эррол Флинн, который всегда совершенно одинаковый, играет ли он Робин Гуда или Али-Бабу, считается великим актером. Он устал от погонь на лошадях, которые всегда одни и те же. «Три клоуна»^[6] кажутся ему теперь глупыми. И трудно поверить в Тарзана, когда человек, который играет Тарзана, все время меняется. Единственный фильм, который производит на него впечатление, — тот, в котором Ингрид Бергман садится в купе поезда, зараженное оспой, и умирает. Ингрид Бергман — любимая актриса его матери. Неужели жизнь такая: его мать могла бы умереть в любой момент просто из-за того, что не прочитала объявление в окне вагона?

Есть еще и радио. Он перерос «Детский уголок», но остался верен сериалам: «Супермен» в пять часов ежедневно («Вверх! Вверх и прочь!»), «Мандрейк-волшебник» в пять тридцать. Его любимая история — «Снежный гусь» Пола Галлико, которую снова и снова передают по просьбам слушателей. Это история о диком гусе, который уводит корабли от берегов Дюнкерка обратно в Дувр. Он слушает со слезами на глазах. Ему хочется в один прекрасный день стать таким же верным, как Снежный гусь.

А еще транслируют радиоспектакль по роману «Остров сокровищ», по одному получасовому эпизоду в неделю. У него есть свой собственный экземпляр «Острова сокровищ», но, когда он читал эту книгу, был еще слишком мал и не понимал всю эту историю со слепым и черной меткой, а также не мог разобраться, хороший Джон Сильвер или плохой. Теперь после каждого эпизода, переданного по радио, у него кошмары, в центре всегда Джон Сильвер со своим костылем, которым он убивает людей и при этом сентиментально заботлив по отношению к Джиму Хокинсу. Ему хочется, чтобы сквайр Трелони убил Джона, а не отпускал его: он уверен, что однажды Джон Сильвер вернется со своими головорезами, чтобы отомстить, — точно так же, как возвращается в его снах.

«Швейцарская семья Робинзон» более умиротворяющая. У него есть красивый экземпляр этой книги с цветными картинками. Особенно ему нравится картинка с изображением корабля под деревьями, который семья построила с помощью инструментов, спасенных с корабля, потерпевшего крушение. Они должны уплыть на нем домой вместе со всеми своими животными, точно в Ноевом ковчеге. Получаешь такое удовольствие, словно погружаешься в теплую ванну, когда отставляешь «Остров сокровищ» и вступаешь в мир швейцарской семьи. В «Швейцарской семье Робинзон» нет плохих братьев, нет страшных пиратов, в этой семье все вместе счастливо трудятся под руководством сильного и мудрого отца (он изображен на картинке: грудь колесом, длинная каштановая борода), который с самого начала знает, что нужно сделать для их спасения. Единственное, что ставит его в тупик: если им так хорошо и уютно на этом острове, зачем же его покидать?

Есть у него и третья книга — «Скотт из Арктики». Капитан Скотт — один из его любимых героев, поэтому ему и подарили эту книгу. В ней есть фотографии, включая ту, на которой Скотт сидит и что-то пишет в палатке, в которой потом замерз насмерть. Он часто рассматривает эти фотографии, но не очень продвигается с чтением: книга скучная, там не рассказывается история. Ему нравится только то место, где говорится о Титусе Оутсе, человеке, который что-то там себе отморозил. Поддерживая товарищей, он ушел в ночь, в снега и льды, и погиб тихо, без суеты. Он надеется, что однажды сможет стать таким, как Титус Оутс.

Раз в год в Вустер приезжает цирк Босуэлла. Все его одноклассники идут на представление. За неделю до этого только и разговоров, что о цирке. Туда идут даже цветные детишки: они часами слоняются вокруг шатра, слушая оркестр и заглядывая внутрь через щелочки в брезенте.

Они планируют пойти в субботу днем, когда отец играет в крикет. Мама устраивает из этого парадный выход втроем. Но у билетной кассы она, к своему ужасу, обнаруживает, что днем в субботу цены выше: два фунта шесть шиллингов для детей и пять фунтов для взрослых. У нее с собой нет столько денег. Она покупает билеты для него с братом. «Ступайте, я подожду здесь», — говорит она. Он не хочет идти, но она заставляет.

На представлении он чувствует себя несчастным, ничего не доставляет ему удовольствия, он подозревает, что брат испытывает те же чувства. Когда представление заканчивается и они выходят, она все еще там. Несколько дней после этого он не может избавиться от навязчивой мысли: его мать терпеливо ждет на декабрьской жаре, в то время как он сидит в шатре цирка и его развлекают, как короля. Ее всепоглощающая, самоотверженная любовь к ним с братом — но особенно к нему — смущает его. Ему хочется, чтобы она не любила его так сильно. Она любит его бесконечно, поэтому и он должен любить ее бесконечно — такова логика, к которой она его вынуждает. Он никогда не сможет вернуть всю любовь, которую она на него изливает. Мысль о том, чтобы жить всю жизнь под бременем подобного долга, озадачивает его и приводит в ярость до такой степени, что он не хочет ее поцеловать, не позволяет до себя дотрагиваться. Когда она отворачивается в безмолвной обиде, он нарочно ожесточает свое сердце против нее, отказываясь сдаться.

Порой, когда она чувствует горечь, начинает произносить длинные речи для самой себя, сравнивая свою жизнь в унылом районе жилой застройки с жизнью, которую она вела до замужества: она представляет ее как бесконечную череду вечеринок и пикников, уик-эндов на ферме, тенниса, гольфа и прогулок с собаками. Она говорит шепотом, в котором выделяются только шипящие и свистящие. Он у себя в комнате, а брат — у себя, и оба навострили уши, как ей должно быть известно. Это еще одна причина, почему отец называет ее ведьмой: она говорит сама с собой, произносит заклинания.

Идиллическая жизнь в Виктории-Уэст подтверждается фотографиями в альбомах: мать вместе с другими женщинами в длинных белых платьях стоят с теннисными ракетками в руках посреди вельда, и рука матери лежит на шее собаки — восточноевропейской овчарки.

— Это твоя собака? — спрашивает он.

— Это Ким. Он был самой лучшей, самой преданной собакой из всех, что у меня были.

— А что с ним случилось?

— Съел отравленное мясо, которое фермеры разбросали для шакалов. Он умер у меня на руках.

У нее на глазах слезы.

После того как в альбоме появляется отец, собак уже нет. Вместо этого он видит родителей вдвоем на пикниках с их друзьями тех дней или отца с щегольскими усиками и дерзким взглядом, позирующего на фоне капота старомодного черного автомобиля. Потом начинаются его собственные фотографии, дюжины фотографий пухлого малыша с бессмысленным выражением лица, которого держит перед камерой озабоченная темноволосая женщина.

Его поражает, что на всех этих фотографиях, даже с малышом, мать выглядит как девчонка. Ее возраст — загадка, которая интригует его. Она не хочет ему сказать, отец притворяется, будто не знает, и даже ее братья и сестры, кажется, поклялись хранить этот секрет. Когда мать уходит из дома, он роется в бумагах в нижнем ящике ее туалетного столика, разыскивая свидетельство о рождении, но все тщетно. Из замечания, которое она как-то раз обронила, он знает, что она старше отца, который родился в 1912 году. Но насколько старше? Он решает, что она родилась в 1910 году. Значит, ей было тридцать, когда он родился, а сейчас сорок.

— Тебе сорок! — говорит он однажды матери с торжествующим видом, пристально наблюдая за ней, чтобы убедиться, что прав. Она загадочно улыбается и отвечает:

— Мне двадцать восемь.

У них дни рождения совпадают. Он родился в день ее рождения. Это означает, говорит она ему, как и всем прочим, что он — дар Божий.

Он называет ее не мамой, а Динни. Отец и брат называют ее так же. Откуда появилось это имя? Кажется, никто не знает. Однако ее братья и сестры зовут маму Верой, следовательно, это имя пришло не из ее детства. Ему нужно следить за собой, чтобы не назвать ее Динни при посторонних, так же как приходится быть внимательным, чтобы не называть своих дядю и тетю просто Норманом и Эллен, а не дядей Норманом и тетей Эллен. Но необходимость говорить «дядя» и «тетя», как полагается хорошему, послушному, нормальному ребенку, — ничто по сравнению с иносказаниями языка африкаанс. Африканеры боятся сказать you^[7] тому, кто старше их. Он потешается над речью своего отца: «Mammie moet ‘n kombers oor Mammie se kniee trek anders word Mammie koud» («Мама должна прикрыть одеялом мамины колени, иначе мама замерзнет»). Он испытывает облегчение оттого, что он не африканер и избавлен от необходимости изъясняться подобным образом — подобно рабу, которого секут.

Мама решает завести собаку. Лучше всего восточноевропейскую овчарку — они самые умные, самые преданные. Но они никак не могут найти восточноевропейскую овчарку и останавливают выбор на щенке, который является помесью добермана с кем-то еще. Он хочет сам дать ему имя. Ему бы хотелось назвать щенка Борзая, так как ему хочется, чтобы это была русская собака, но, поскольку на самом деле это не борзая, он называет его Казак. Никто не понимает. Люди думают, что имя собаки — kos-sak, то есть продуктовая сумка, и находят это смешным.

Казак оказывается суматошным, недисциплинированным псом, он носится по округе, топча огороды и гоняясь за цыплятами. Однажды щенок следует за ним всю дорогу в школу. Ничего не помогает: когда он кричит и бросается камнями, собака опускает уши, поджимает хвост и, крадучись, отступает, но, как только он снова садится на велосипед, пес вприпрыжку бежит за ним. В конце концов ему приходится тащить пса домой за ошейник, толкая велосипед другой рукой. Он возвращается домой в ярости и отказывается идти в школу, поскольку уже опоздал.

Когда Казак был еще не совсем взрослым, он наелся толченого стекла, которое кто-то ему подсыпал. Мать ставит ему клизмы, пытаясь вывести стекло из организма, но все напрасно. На третий день, когда песик лежит, часто и тяжело дыша, и даже не лижет мамину руку, она посылает сына в аптеку купить новое лекарство, которое кто-то порекомендовал. Он мчится туда и обратно, но возвращается слишком поздно. Лицо мамы искажено и замкнуто, она даже не берет у него из рук пузырек.

Он помогает похоронить Казака, завернутого в одеяло, в глинистой почве в дальнем конце сада. Над могилой он ставит крест, на котором краской написано «Казак». Он не хочет, чтобы они заводили другую собаку, — ни за что, раз они вот так умирают.

Отец играет в крикет за Вустер. Он должен бы этим гордиться, это мог быть еще один повод для радости. Его отец адвокат, что не хуже, чем доктор. Он был на войне, играл в регби в лиге Кейптауна, а сейчас играет в крикет. Но в каждом случае имеется досадное уточнение. Он адвокат, но больше не практикует. Он воевал, но дослужился только до солдата, исполняющего обязанности капрала. Он играл в регби, но только во втором составе «Гарденз», а может, даже и в третьем, а «Гарденз» — постоянная тема для шуток, они всегда были в самом хвосте лиги. А теперь он играет в крикет, но во втором составе команды Вустера, матчи которой никто не смотрит.

Отец — боулер, а не бэтсмен. У него что-то не так с подачей мяча, а кроме того, он отводит взгляд, когда быстро посылает мяч в сторону калитки. Когда нужно отбивать мяч, он просто выставляет вперед биту и, если мяч соскальзывает с нее, степенно удаляется прочь.

Причина, почему отец не умеет отбивать мяч, разумеется, в том, что он вырос в Кару, где не играли в настоящий крикет, и ему негде было научиться. Другое дело — бросать мяч. Это дар: боулерами рождаются, а не становятся.

Отец подает медленно. Иногда от его броска бэтсмен бывает разбит наголову. Бывает, что, видя, как мяч медленно плывет к нему, бэтсмен теряет голову, суетится и пропускает его. По-видимому, таков метод отца: терпение и хитрость.

Тренер команд Вустера — Джонни Уордл, который северным летом играет в крикет за Англию. Для Вустера большая удача, что Джонни Уордл решил сюда приехать. Про Вольфа Хеллера говорят, что он спонсор, тот самый Вольф Хеллер с его деньгами.

Он стоит вместе с отцом за тренировочной сеткой, наблюдая, как Джонни Уордл бросает мяч бэтсмену из первого состава команды. Уордл, маленький человечек с заурядной внешностью, с редкими рыжеватыми волосами, считается неторопливым боулером, но, когда он бросает мяч, тот летит удивительно быстро. Бэтсмен, стоящий на линии, довольно легко отбивает его, мягко направив его в сетку. Затем подает кто-то еще, и снова приходит черед Уордла. И бэтсмен опять мягко отбивает мяч. Не выигрывает ни бэтсмен, ни боулер.

В конце дня он отправляется домой разочарованный. Он ожидал большего от состязания английского боулера с вустерским бэтсменом. Надеялся увидеть более загадочное мастерство, наблюдать, как мяч проделывает странные штуки в воздухе, зацентральной частью поля: плывет, ныряет, крутится — именно таким должен быть медленный бросок боулера, как он читал в книгах о крикете. Он не ожидал увидеть болтливого человечка, единственная отличительная черта которого — то, что он бросает мяч так же быстро, как он сам, когда делает это на пределе своих возможностей.

Он ждет от крикета большего, чем может продемонстрировать Джонни Уордл. Крикет должен быть как Гораций и этруски или как Гектор и Ахилл. Если бы Гектор и Ахилл были просто двумя мужчинами, которые рубятся на мечах, эта история не имела бы смысла. Но это не просто двое мужчин: это могучие герои, и их имена вошли в легенды. Он радуется, когда в конце сезона Уордла выгоняют из команды Англии.

Разумеется, Уордл играет кожаным мячом. Сам он незнаком с кожаным мячом: и он, и его друзья играют мячом, который они называют пробковым, — мяч из какого-то твердого серого материала, и ему нипочем камни, о которые рвется шнуровка кожаного мяча. Стоя за сеткой и наблюдая за Уордлом, он впервые слышит свист кожаного мяча, когда тот по воздуху приближается к бэтсмену.

Ему впервые выпадает шанс сыграть на настоящем крикетном поле. В среду днем будет матч между двумя командами младших классов. Настоящий крикет означает, что будут настоящие калитки, настоящий питч между калитками, и не придется бороться за право отбивать мяч.

Приходит его черед отбивать. Со щитком на ноге, с отцовской битой, слишком тяжелой для него, он выходит на середину. Его удивляет величина поля. Оно такое большое, что здесь одиноко: зрители так далеко, что их как будто и не существует.

Он становится в позицию на утрамбованной земле, на которой расстелен зеленый мат из кокосового волокна, и ждет мяча. Вот это крикет. Его называют игрой, но для него это реальнее дома, даже реальнее школы. В этой игре нет притворства, нет пощады, нет второго шанса. Все эти мальчики, чьих имен он не знает, против него. У них только одно на уме: лишить его удовольствия. Они не почувствуют ни капли угрызений совести, выведя его из игры. Он стоит в середине огромного поля, и это испытание: один против одиннадцати, и никто его не защитит.

Полевые игроки становятся в позицию. Он должен сосредоточиться, но не может выкинуть из головы назойливую мысль: парадокс Зенона^[8]. Прежде чем стрела сможет достигнуть своей цели, она должна добраться до середины пути, прежде чем она сможет добраться до середины пути, она должна добраться до четверти пути, прежде чем она сможет добраться до четверти пути… Он отчаянно старается перестать об этом думать, но из-за того, что старается не думать, волнуется еще больше.

Боулер приближается. Он особенно отчетливо слышит звук двух последних шагов. Затем возникает пауза, когда единственный звук, нарушающий тишину, — ужасное шуршание мяча, который приближается к нему, падая и кувыркаясь. Разве он этого хочет, когда играет в крикет: снова и снова проходить испытание, пока не провалится, — испытание мячом, который приближается к нему с безразличием, без пощады, отыскивая брешь в его обороне, и движется быстрее, чем он ожидал, слишком быстро, чтобы он мог справиться с неразберихой в голове, привести мысли в порядок, решить, что делать? И при этой сумятице в голове, в этой неразберихе к нему подлетает мяч.

Он получает два очка, отбивая мяч в смятении, а позже — в унынии. И выходит из игры, еще меньше понимая, как может Джонни Уордл играть так буднично, не переставая болтать и шутить. Неужели все легендарные английские игроки таковы: Лен Хаттон, Алек Бедсер, Денис Комптон, Сирил Уошбрук? Он не может в это поверить. В крикет можно играть по-настоящему только в тишине, в тишине и тревожном ожидании, когда сердце колотится в груди, а во рту пересохло.

Крикет не игра. Это правда жизни. Если это проверка характера, как уверяют книги, тогда совершенно непонятно, как ее пройти, но он не знает, как от нее увильнуть. На крикетном поле секрет, который ему всегда удается скрывать, безжалостно выставляется напоказ. «Поглядим-ка, из чего ты сделан», — говорит мяч, когда приближается к нему, свистя и кувыркаясь в воздухе. И слепо, суетясь, он выставляет вперед биту — слишком рано или слишком поздно. Мяч находит путь мимо биты, мимо щитков на коленях. Он выведен из игры, он не выдержал испытания, его разоблачили, и не остается ничего, кроме как глотать слезы и, прикрыв лицо, устало тащиться назад под сочувственные, вежливые аплодисменты остальных мальчиков.

7

На его велосипеде — герб британской армии из двух скрещенных винтовок и ярлык «Смитс — БСА». Он купил этот велосипед за пять фунтов в секонд-хенде на деньги, которые ему подарили на восьмой день рождения. Это самая лучшая вещь в его жизни. Когда другие мальчики хвастаются, что у них «Рейли»^[9], он говорит в ответ, что у него «Смитс». «Смитс»? Никогда не слышал о «Смитс», — удивляются они.

Ничто не может сравниться с радостью от езды на велосипеде, когда наклоняешься вперед и устремляешься вниз с пригорка. Он каждое утро ездит в школу на своем «Смитсе» — полмили от Реюнион-Парк до железнодорожного переезда, затем милю по спокойной дороге, идущей вдоль железнодорожного пути. Особенно хорошо летним утром. В канавах у обочины журчит вода, на эвкалиптах воркуют голуби, время от времени в теплом воздухе начинается кружение, возвещающее о том, что позже подует ветер, который будет гнать перед собой вихри мелкой красной пыли от глины.

Зимой ему приходится выезжать в школу затемно. Фонарь отбрасывает впереди нимб, и он едет в тумане, вдыхая его бархатистую мягкость, вдыхая, выдыхая, ничего не слыша, кроме мягкого шороха шин. Иногда по утрам металл руля такой холодный, что к нему прилипают голые руки.

Он старается попасть в школу пораньше. Он любит, когда вся классная комната принадлежит ему, любит бродить вокруг пустых парт, воровато забираться на возвышение учителя. Но он никогда не бывает первым: есть два брата из До Доорнз, их отец работает на железной дороге — и они приезжают на поезде, прибывающем в шесть утра. Они бедны, так бедны, что у них нет ни фуфаек, ни блейзеров, ни туфель. Есть и другие мальчики, которые так же бедны, особенно в классах африканеров. Даже ледяным зимним утром они приходят в школу в тонких хлопчатобумажных рубашках и коротких саржевых штанах, из которых они так выросли, что едва могут пошевелить своими стройными бедрами. На их загорелых ногах — белые пятна от мороза, они дуют на руки и притоптывают, и у них всегда течет из носа.

Однажды была вспышка лишая, и братья из До Доорнз явились с бритыми головами. На их лысых черепах он ясно видел лишай. Мама предупреждает, чтобы он не вступал с ними в контакт.

Он предпочитает тесные шорты свободным. Одежда, которую мать ему покупает, всегда слишком свободная. Ему нравится смотреть на стройные гладкие ноги в тесных шортах. Больше всего он любит ноги с медовым загаром у блондинов. Он с удивлением обнаруживает, что самые красивые мальчики — в классах африканеров, но и самые уродливые, с волосатыми ногами, кадыками и прыщами на лице тоже. Дети-африканеры — почти как цветные, совсем неиспорченные, которые бездумно носятся, как дикие, а потом вдруг в определенном возрасте дурнеют, и их красота умирает вместе с ними.

Красота и желание: он встревожен чувствами, которые вызывают у него ноги этих мальчиков, неиспорченных и совершенных. Что еще можно сделать с ногами, кроме как пожирать их взглядом? Чего именно он желает?

Нагие скульптуры в «Детской энциклопедии» действуют на него так же: Дафна, которую преследует Аполлон, Персефона, похищенная Аидом. Это вопрос формы, совершенства формы. У него есть представление о совершенном человеческом теле. Когда он видит совершенство, запечатленное в белом мраморе, то ощущает внутренний трепет — разверзается пропасть, он на краю, откуда можно упасть.

В конце концов, из всех секретов, отделяющих его от остальных, это, наверно, самый худший. Он единственный из мальчиков, в ком есть это темное эротическое течение, среди всей этой невинности и нормальности он единственный, кто томится желанием.

Однако язык мальчиков-африканеров, африкаанс, невероятно грязный. Они говорят такие непристойности, что ему далеко до них: произносят fok, и piel, и poes — односложные слова, перед тяжестью которых он в испуге отступает. Как они пишутся? Пока он не сможет их написать, ему не удастся укротить эти слова в своей голове. Пишется ли fok с «v», что сделало бы это слово более почтенным, или с «f», отчего оно бы стало по-настоящему диким, первобытным, не имеющим предков? В словаре ничего не сказано, там этих слов нет, ни одного.

Затем есть еще gat и poep-hol и аналогичные слова, которыми перебрасываются, желая оскорбить, — их силу он не понимает. Зачем соединять заднюю часть тела с передней? Какое отношение к сексу имеют слова типа gat, такие тяжелые, гортанные и черные, к сексу с его мягким, заманчивым «с» и загадочным конечным сочетанием «кс»? Он с отвращением отворачивается от слов, связанных с задом, но продолжает биться над значением effie и FL — он никогда не видел эти вещи, но они каким-то образом имеют отношение к общению мальчиков и девочек в средней школе.

И однако он отнюдь не пребывает в неведении. Он знает, как рождаются дети. Они выходят из маминой попы, аккуратные, чистые и беленькие. Так сказала ему мама несколько лет назад, когда он был маленьким. Он безоговорочно ей верит. Для него предмет гордости, что она рассказала ему правду о детях так рано, когда других детей еще потчевали ложью. Это знак просвещенности их семьи. Его кузен Жуан, который младше его на год, тоже знает правду. А вот отец смущается и ворчит, когда заходит речь о младенцах и о том, откуда они появляются, однако это лишь еще одно доказательство невежества семьи отца.

Его друзья излагают дело иначе: якобы младенцы выходят из другой дырки.

Теоретически он знает о другой дырке, в которую входит пенис и из которой выходит моча. Но нелогично, чтобы дети появлялись из этой дырки. В конце концов, младенец формируется в животе — следовательно, логично, чтобы он выходил через попу.

Поэтому он ратует за попу, а его друзья — за другую дырку, poes. Он совершенно убежден, что прав. Это вытекает из доверия, существующего между ним и мамой.

8

Они с мамой пересекают площадь возле железнодорожной станции. Хотя они идут вместе, он не держит ее за руку. Он, как всегда, в сером: серая фуфайка, серые шорты, серые гольфы. На голове — темно-синяя кепка со значком Вустерской начальной школы: горный пик, окруженный звездами, и девиз PER ASPERA AD ASTRA^[10].

Он просто мальчик, идущий рядом с мамой, и снаружи, вероятно, выглядит совершенно нормальным. Но он видит себя жуком, суетливо описывающим вокруг нее круги, носом в землю, суча руками и ногами. Вообще-то он весь в движении, и ему нет покоя. Особенно мечется разум, подчиняясь его нетерпеливой воле.

На этом месте раз в год цирк раскидывает свой шатер и ставит клетки, в которых на вонючей соломе дремлют львы. Но сейчас это просто красная глина, твердая, как скала, на которой не растет трава.

В это ясное, жаркое субботнее утро здесь есть и другие прохожие. Один, мальчик его возраста, пересекает площадь по диагонали. Увидев его, он сразу чувствует, что тот будет иметь для него огромное значение — не сам по себе (возможно, он никогда его больше не увидит), а из-за мыслей, которые роятся в голове, вырываясь, точно рой пчел.

В этом мальчике нет ничего необычного. Он цветной, но цветных видишь повсюду. На нем такие короткие штаны, что они натягиваются на аккуратных ягодицах, и стройные бедра цвета коричневой глины почти обнажены. Он босой, его подошвы, вероятно, такие твердые, что даже если бы он наступил на duwweltjie, колючку, то лишь слегка замедлил бы шаг и, нагнувшись, отбросил ее.

Есть сотни таких мальчишек, тысячи и тысячи девчонок в коротких платьицах, которые выставляют напоказ свои стройные ноги. Ему бы хотелось, чтобы у него были такие же красивые ноги, как у них. С такими ногами он бы проплывал по земле, как этот мальчик, едва касаясь.

Мальчик проходит в нескольких шагах от него. Он поглощен своими мыслями и не смотрит на них с мамой. Его тело так совершенно и неиспорченно, как будто только вчера вылупилось из скорлупы. Почему вот такие дети, мальчики и девочки, которым не нужно ходить в школу, которые вольны бродить вдали от пристального родительского взгляда и делать со своим телом все, что им вздумается, — почему они не собираются вместе на праздник сексуальных восторгов? Быть может, ответ заключается в том, что они так невинны, что не ведают, какие удовольствия им доступны, — и только темные и порочные души знают такие секреты?

Вот к чему всегда приводят вопросы. Сначала они ходят кругами, но в конце непременно собираются вместе и указывают на него пальцем. И всегда именно он дает толчок этим мыслям, они вечно выходят из-под контроля и обвиняют его. Красота — это невинность, невинность — неведение, неведение того, что существует наслаждение, наслаждение — это вина, он виновен. Этот мальчик, с его свежим, нетронутым телом, невинен, тогда как он, весь во власти своих темных желаний, виновен. Фактически он пришел по этому длинному пути к слову извращение, с его темным трепетом, с загадочным «з», которое может означать что угодно, после которого — безжалостное «р» и, наконец, мстительное «н». Тут не одно обвинение, а целых два. Два обвинения перекрещиваются, и он в точке их пересечения, на мушке. Потому что тот, из-за кого ему сегодня предъявлено обвинение, не только легок, как олень, и невинен (в то время как сам он темен и виновен) — он еще и цветной, а это значит, что у него нет денег, что он живет в лачуге и ходит голодный, значит, что, если мать сейчас окликнет его: «Мальчик!» — и помашет рукой (а она вполне способна это сделать), он остановится, подойдет и сделает то, что она скажет (например, понесет ее корзинку с покупками), а в конце примет монету в три пенса в сложенные ладони и будет за это благодарен. А если он разозлится на мать и позже все ей выскажет, она просто улыбнется и скажет: «Но они же к этому привыкли!»

Итак, этот мальчик, который всю свою жизнь бездумно следовал путем естественности и невинности, бедный и поэтому хороший (какими всегда бывают бедные в сказках), стройный, как деревце, и быстрый, как заяц, и с легкостью победил бы его в состязании на быстроту ног и ловкость рук, — этот мальчик, который является для него живым упреком, тем не менее ниже его по положению, так что он сутулится, опуская плечи, и больше не хочет смотреть на этого мальчика, несмотря на его красоту.

И однако не может от него отмахнуться. Наверно, можно отмахнуться от туземцев^[11], но от цветных — нельзя. Что касается туземцев, то это спорный вопрос, потому что они появились позже, вторглись с севера и не имеют права здесь находиться. Туземцы, которых видишь в Вустере, по большей части мужчины в старых армейских шинелях, они курят изогнутые трубки и живут в крошечных хибарах из рифленого железа, имеющих форму палаток. Их сила и терпение легендарны. Их привезли сюда, потому что они не пьют, в отличие от цветных, и могут выполнять тяжелую работу под палящим солнцем, от которой потеряли бы сознание более субтильные цветные. Это мужчины без женщин, без детей, которые прибывают ниоткуда и которых можно заставить исчезнуть в никуда.

Но с цветными такой фокус не пройдет. Отцы цветных — белые (Ян ван Рибек), которые зачали их с готтентотскими женщинами, это понятно даже из завуалированного языка учебника по истории. Но на самом деле все еще хуже. В Боланде люди, которых называют цветными, не прапраправнуки Яна ван Рибека или какого-нибудь другого голландца. Он достаточно разбирается в физиогномике, всегда был экспертом в этом вопросе, сколько себя помнит, чтобы знать: в них нет ни капли крови белых. Они готтентоты, чистые и незамутненные. Они не только едины с землей, но и земля едина с ними, она принадлежит им и всегда им принадлежала.

9

По словам отца, одно из удобств Вустера и одна из причин, почему лучше жить здесь, чем в Кейптауне, — то, что здесь легче делать покупки. Молоко доставляется каждый день еще до рассвета. Достаточно снять телефонную трубку, и через час-другой на пороге появится посыльный из «Шохатс» с мясом и другими продуктами. Все просто.

Посыльный из «Шохатс» — туземец, который знает всего несколько слов на африкаанс и совсем не говорит по-английски. На нем чистая белая рубашка, галстук-бабочка, двухцветные туфли и кепка «Бобби Локк». Его зовут Джосая. Родители не одобряют посыльного, считая его одним из представителей никчемного поколения, которые тратят весь свой заработок на модные тряпки и не задумываются о будущем.

Когда мамы нет дома, они с братом принимают заказ из рук Джосаи, складывают продукты в кухонный шкафчик, а мясо кладут в холодильник. Если есть сгущенное молоко, они считают его своей добычей. Прокалывают дырочки в консервной банке и по очереди сосут сгущенку, пока в банке ничего не остается. Когда мама приходит домой, они притворяются, будто сгущенного молока не было, или делают предположения, что его украл Джосая.

Он не уверен, что она верит этой лжи, но не чувствует за собой особой вины.

Фамилия соседей с восточной стороны — Уинстра. У них три сына: старшего зовут Джисберт, и у него всегда разбиты коленки, и двое близнецов по имени Эбер и Эзер, которые еще слишком малы, чтобы ходить в школу. Они с братом высмеивают Джисберта Уинстру за забавное имя и за то, что он бегает нелепо, как девчонка. Они решают, что он идиот, умственно отсталый, и объявляют ему войну. Как-то раз они берут полдюжины яиц, доставленных посыльным «Шохатс», бросают ими в крышу дома Уинстров и прячутся. Никто из семьи Уинстра не появляется, а разбитые яйца высыхают на солнце, становясь уродливыми желтыми пятнами.

Удовольствие, которое он испытывает, бросая яйцо (оно настолько меньше и легче крикетного мяча), наблюдая, как оно летит в воздухе, и слыша мягкий треск, когда оно разбивается, еще долго остается с ним. Но его портит чувство вины. Он не может забыть, что они играют с едой. По какому праву он использует яйца как игрушки? Что бы сказал посыльный из «Шохатс», если бы обнаружил, что они выбрасывают яйца, которые он вез, проделав весь путь из города на велосипеде? Ему кажется, что «мальчик» из «Шохатс» (который на самом деле не мальчик, а взрослый мужчина) еще не настолько вошел в образ щеголя с бабочкой, в кепке «Бобби Локк», чтобы остаться равнодушным к подобному поступку. У него такое чувство, что посыльный без колебаний выскажется весьма неодобрительно. «Как вы можете так делать, когда дети голодают?» — сказал бы он на своем плохом африкаанс, и ответить было бы нечего. Люди во всем мире могут бросать яйца (например, как ему известно, в Англии бросают яйца в людей на бирже) — но в этой стране есть судьи, которые будут судить согласно нормам справедливости. В этой стране нельзя небрежно обращаться с едой.

Джосая — четвертый туземец, которого он знает в жизни. Первый, которого он помнит только смутно, весь день ходил в голубой пижаме — это был мальчик, который подметал лестницу в доме, в котором они жили в Йоханнесбурге. Второй была Фиела в Плеттенберг-Бей, которая стирала им белье. Фиела была черная, беззубая и очень старая, она произносила длинные речи о прошлом на прекрасном певучем английском. Она из Сент-Хелена, где была рабыней. Третий туземец тоже был в Плеттенберг-Бей. Как-то раз был сильный шторм, и затонул один корабль, ветер, который дул дни и ночи, как раз начинал стихать. Он, мать и брат были на пляже, они исследовали груды вещей с корабля, прибившихся к берегу, и водоросли, когда подошел старик с седой бородой, в воротничке священника, с зонтиком в руке, и обратился к ним.

— Человек строит большие судна из железа, — сказал старик, — но море сильнее. Море сильнее всего, что может построить человек.

Когда они снова остались одни, мать сказала:

— Ты должен запомнить то, что он сказал. Это был мудрый старик.

Как ему помнится, это был единственный раз, когда она употребила слово «мудрый», и вообще единственный раз, когда произнесли вслух это слово, которое он встречал только в книгах. Но на него произвело впечатление не только старомодное слово. Туземцев можно уважать — вот что сказала мама. Когда слышишь такое, на душе становится легко.

В историях, которые оставили в нем самый глубокий след, именно третий брат, смиренный и осмеянный, помогает старушке нести ее тяжелый груз или вытаскивает колючку из лапы льва — после того, как первый и второй братья прошли мимо с презрением. Младший брат добрый, честный и отважный, тогда как старший и средний хвастливые, высокомерные, безжалостные. В конце этой истории третий брат становится коронованным принцем, а третий и второй покрыты позором, и их отправляют укладывать вещи.

Существуют белые, цветные и туземцы, туземцы — самые униженные и осмеянные. Параллель неизбежна: туземцы и есть третий брат.

В школе они снова и снова, год за годом, учат о Яне ван Рибеке, и Симоне ван дер Стеле, и лорде Чарльзе Сомерсете, и Пите Ретифе. После Пита Ретифа идут Кафрские войны^[12], когда кафры хлынули через границы колонии и их нужно было прогнать, но Кафрских войн так много, они такие запутанные, и так трудно отличить одну от другой, что на экзамене их не спрашивают.

Хотя на экзаменах он дает правильные ответы на вопросы по истории, на самом деле он так и не знает, почему Ян ван Рибек и Симон ван дер Стел были такими хорошими, а лорд Чарльз Сомерсет — таким плохим. И ему не нравятся предводители Великого Трека — пожалуй, кроме Пита Ретифа, которого убили после того, как Дингаан обманом вынудил его оставить ружье за пределами крааля. Андрис Преториус, Геррит Мариц и прочие походят на учителей в средней школе или на африканеров на радио: сердитые, упрямые, вечно изрекающие угрозы и разглагольствующие о Боге.

В школе не проходят Англо-бурскую войну, по крайней мере в английских классах. Ходят слухи, что Англо-бурскую войну изучают в классах африканеров, под названием Tweede Vryheidsoorlog (Вторая война за освобождение), но эту тему не сдают на экзамене. Поскольку это щекотливый вопрос, Англо-бурской войны нет в школьной программе. Даже его родители ничего не говорят об Англо-бурской войне, о том, кто был прав и кто виноват. Однако мать постоянно повторяет одну историю об Англо-бурской войне, которую ей рассказала ее мать. Когда буры пришли к ним на ферму, говорит мама, они потребовали еды и денег и ожидали, что им будут прислуживать. А когда пришли британские солдаты, они спали на конюшне, ничего не украли и перед тем, как уйти, вежливо поблагодарили хозяев.

Британцы с их высокомерными, надменными генералами — злодеи Англо-бурской войны. А еще они глупые, потому что носили красную форму, которая делала их легкой мишенью для метких бурских стрелков. Предполагается, что в рассказах о войне ты будешь на стороне буров, сражавшихся за свою свободу против мощи Британской империи. Однако он не любит буров — не только за их длинные бороды и уродливую одежду, но и за то, что они прятались за скалами и стреляли из засады, — и любит британцев за то, что они шли на смерть под звуки волынки.

В Вустере англичане в меньшинстве, а в Реюнион-Парк их совсем мало. Кроме него и брата, которые только отчасти англичане, есть только два настоящих англичанина: Роб Харт и маленький жилистый мальчик по имени Боб Смит, отец которого работает на железной дороге, у него какая-то болезнь, от которой шелушится кожа (мать запрещает ему дотрагиваться до детей из семьи Смит).

Когда он случайно проговаривается, что мисс Остуизен сечет Роба Харта, его родители сразу понимают, в чем дело. Мисс Остуизен принадлежит к клану Остуизенов, которые националисты, отец Роба Харта, владелец скобяной лавки, был членом городского совета Объединенной партии до выборов 1948 года.

Родители качают головой, не одобряя мисс Остуизен. Они считают ее легковозбудимой, истеричной и не одобряют ее крашенные хной волосы. При Сматсе, говорит отец, приняли бы какие-то меры в отношении учителя, который вносит политику в школьную жизнь. Его отец тоже из Объединенной партии. Фактически отец потерял работу в Кейптауне (должность, названием которой гордилась мама, — ревизор арендных сделок), когда Малан победил Сматса в 1948 году. Это из-за Малана им пришлось покинуть дом в Роузбэнк, о котором он вспоминает с такой тоской, — дом с большим заросшим садом и обсерваторией с куполом, с двумя большими погребами, — а ему пришлось расстаться с начальной школой Роузбэнк и со своими друзьями и приехать сюда, в Вустер. В Кейптауне отец отправлялся утром на работу в щегольском двубортном костюме, с кожаным дипломатом в руках. Когда дети спрашивали, чем занимается его отец, он отвечал: «Он инспектор арендных сделок», — и они почтительно умолкали. В Вустере у должности отца нет названия.

— Мой отец работает в «Стэндард кэннерз», — приходится ему теперь говорить.

— Но что он делает?

— Он в офисе, занимается счетоводством, — неуверенно произносит он. Он понятия не имеет, что означает «счетоводство».

Компания «Стэндард кэннерз» производит консервированные персики «Альберта», консервированные груши «Бартлетт» и консервированные абрикосы. «Стэндард кэннерз» выпускает больше консервов, чем любая другая консервная фирма в стране, — это все, чем она известна.

Несмотря на поражение 1946 года и смерть генерала Сматса, отец остается верен Объединенной партии — верен, но при этом мрачен. Адвокат Штраус, новый лидер Объединенной партии, — лишь бледная тень Сматса, при Штраусе у ОП нет шансов выиграть на следующих выборах. Кроме того, Националистическая партия гарантирует себе победу тем, что передвигает границы избирательных округов в угоду своим сторонникам в platteland, сельской местности.

— Почему этому не препятствуют? — спрашивает он отца.

— Кто? — задает вопрос отец. — Кто может их остановить? Они могут делать все, что им угодно, — теперь, когда они у власти.

Он не видит смысла в том, чтобы устраивать выборы, если победившая партия может менять правила. Это все равно как если бы бэтсмен решал, кто может, а кто не может подавать мяч.

Отец включает радио, когда передают новости, — но на самом деле только затем, чтобы послушать счет спортивных игр: крикет летом, регби зимой.

Когда-то сводку новостей передавали из Англии — до того, как к власти пришли националисты. Сначала звучало «Боже, храни короля», затем раздавались шесть радиосигналов из Гринвича, диктор объявлял: «Говорит Лондон, передаем новости» — и читал новости со всего мира. Теперь все это в прошлом. «Говорит Южноафриканская радиовещательная корпорация», — после этих слов диктор пускается в пространный пересказ того, что сказал в парламенте доктор Малан.

Что он особенно ненавидит в Вустере, из-за чего ему хочется сбежать — это ярость и гнев, которые он чувствует в мальчиках-африканерах. Он боится, просто терпеть не может неуклюжих босоногих мальчишек-африканеров в их тесных коротких брюках, особенно старших мальчиков, которые, дай им полшанса, утащат тебя в какое-нибудь тихое место в вельде и будут над тобой измываться, — он слышал, как об этом упоминали со смешком. Например, они могут тебя borsel — насколько он понял, это означает, что с тебя снимут штаны и намажут яйца кремом для чистки обуви (но почему яйца? почему крем для чистки обуви?) и пошлют домой по улицам, полуголого и рыдающего.

Студенты, проходящие педагогическую практику в школе, распространяют легенды о посвящении и о том, что бывает во время посвящения. Мальчики-африканеры шепчутся об этом так же взволнованно, как о порке. То, что он слышит, вызывает у него отвращение: например, при посвящении разгуливают в подгузниках или пьют мочу. Если нужно пройти через это, чтобы стать учителем, он отказывается быть учителем.

Ходят слухи, что правительство собирается отдать распоряжение, чтобы все школьники с фамилиями, как у африканеров, были переведены в классы африканеров. Его родители тихо говорят об этом, они явно обеспокоены. Что до него, то его охватывает паника при мысли о переходе в класс африканеров. Он говорит родителям, что не подчинится. Откажется ходить в школу. Они пытаются его успокоить. «Ничего не будет, — говорят они. — Это просто разговоры. Пройдут годы, прежде чем они что-нибудь сделают». Он в этом не уверен.

Как становится известно, решать предстоит инспекторам, переводить ли ненастоящих англичан из английских классов. Он живет в страхе перед днем, когда придет инспектор, проведет пальцем по списку в классном журнале, назовет его имя и прикажет собирать учебники. На такой случай у него заготовлен тщательно разработанный план. Он соберет учебники и без возражений покинет класс. Но не пойдет в класс африканеров. Вместо этого спокойно, чтобы не привлекать внимания, он отправится в сарай, где хранятся велосипеды, возьмет свой велосипед и так быстро поедет домой, что никто не сможет его поймать. Потом он закроет и запрет дверь парадного входа и скажет матери, что не вернется в школу, а если она его выдаст, покончит с собой.

Образ доктора Малана запечатлелся у него в мозгу. Круглое голое лицо доктора Малана, в котором нет ни понимания, ни жалости. Его глотка раздувается, как у лягушки, губы поджаты.

Он не забыл первый законопроект доктора Малана 1948 года: запретить все комиксы с капитаном Марвелом и Суперменом, позволив пропускать через таможню только комиксы, в которых фигурируют животные и которые годятся исключительно для малышей.

Он думает о песнях на языке африкаанс, которые их заставляют петь в школе. Он так их возненавидел, что ему хочется громко кричать и издавать неприличные звуки во время пения, особенно когда исполняют «Kom ons gaan blomme pluk» — о том, как детишки резвятся в полях среди чирикающих птичек и веселых насекомых.

Как-то субботним утром он и еще двое друзей отправляются на велосипедах из Вустера по дороге Де Доорнз. Через полчаса они уже в пустынном месте, где не видно человеческого жилья. Они оставляют велосипеды у обочины и поднимаются в горы. Там они находят пещеру, разжигают костер и едят сэндвичи, которые захватили с собой. И вдруг появляется огромный грубый парень-африканер в шортах цвета хаки.

— Wie het julle toestemming gegee? (Кто вам разрешил?)

Они теряют дар речи. Это же пещера — разве нужно разрешение, чтобы находиться в пещере? Они пытаются соврать, но все бесполезно.

— Julle sal hier moet bly totdat my pa kom (Придется вам подождать моего отца.), — объявляет мальчик. Звучат слова lat, strop (розга, ремень). Им дадут урок.

От страха у него кружится голова. Здесь, в вельде, где некого позвать на помощь, их высекут. И не помогут никакие мольбы. Ведь на самом деле они виноваты, особенно он. Это он уверял остальных, когда они перелезали через изгородь, что тут не может быть фермы, это просто вельд. Он заводила, это его идея, и ему не на кого переложить вину.

Приходит фермер с собакой — восточноевропейской овчаркой с хитрой мордой и желтыми глазами. Им снова задают вопросы, на этот раз на английском, вопросы без ответов. По какому праву они здесь? Почему они не спросили разрешения? И опять приходится приводить беспомощные, дурацкие доводы: они не знали, они думали, что это просто вельд. Он клянется себе, что никогда больше не допустит такой ошибки. Никогда больше он не будет таким дураком, чтобы перелезть через изгородь и считать, что ему это сойдет с рук. «Дурак! — ругает он себя. — Дурак, дурак, дурак!»

У фермера нет при себе ни розги, ни ремня, ни хлыста.

— На сей раз вам повезло, — говорит он. Они стоят столбом, не понимая его. — Ступайте.

Они тащатся под гору, боясь бежать, чтобы вслед за ними не бросилась собака, рыча и пуская слюни, — туда, где оставили у обочины свои велосипеды. Им нечего сказать в свое оправдание. Африканеры вели себя вполне прилично. А вот они проиграли.

10

Рано поутру по Нэшнл-роуд идут цветные дети с пеналами и учебниками, а некоторые даже с ранцами на спине — в школу. Но это совсем маленькие дети; когда им будет столько лет, сколько ему, они покинут школу и выйдут в мир, чтобы зарабатывать себе на хлеб.

В день его рождения, вместо того чтобы устраивать вечеринку дома, ему дают десять шиллингов, чтобы он сводил куда-нибудь своих друзей и угостил их. Он приглашает троих лучших друзей в кафе «Глобус», они садятся за столик с мраморной столешницей и заказывают банановый сплит^[13] и шоколадный пломбир с сиропом. Он чувствует себя принцем, доставляющим другим удовольствие, это был бы чудесный праздник, если бы его не портила оборванная цветная детвора, стоящая за окном и наблюдающая за ними.

Он не видит ненависти на лицах этих детей, хотя готов признать, он и его друзья заслуживают этого, потому что у них так много денег, тогда как эти дети нищие. Напротив, дети, как и тогда у цирка, наслаждаются зрелищем, совершенно поглощены им и не упускают ни одной детали.

Будь он устроен иначе, он попросил бы владельца «Глобуса», португальца с волосами, намазанными бриллиантином, прогнать их. Это вполне нормально — прогнать нищих детей. Нужно лишь нахмуриться, замахать руками и закричать: «Voetsek, hotnot! Loop! Loop! — а потом повернуться к свидетелям этой сцены и объяснить: — Hulle soek net iets om te steel. Hull is almal skelms» (Они смотрят, чтобы украсть. Все они воры). Но если бы он встал и подошел к португальцу, то что бы он сказал? «Они портят мой день рождения, это несправедливо, их вид травмирует мне душу»? Независимо от того, прогонят их или нет, теперь слишком поздно, душа у него уже болит.

Он думает, что африканеры постоянно пребывают в ярости, потому что у них болит душа. А вот англичане не впадают в ярость, потому что живут за стенами и их душа хорошо защищена.

Это лишь одна из его теорий об англичанах и африканерах. К несчастью, ложкой дегтя в бочке меда оказывается Тревельян.

Тревельян был одним из жильцов в доме на Лизбек-роуд в Роузбэнк, который столовался у них. Он был счастлив в доме с большим дубом в саду. У Тревельяна была лучшая комната — со стеклянными дверями, выходившими на веранду перед домом. Он был молодым, высоким, дружелюбным, но не мог сказать ни слова на языке африкаанс и был англичанином до мозга костей. По утрам Тревельян завтракал на кухне, а потом уходил на работу, по вечерам возвращался и ужинал вместе с ними. У него была комната, в которую посторонним вход был запрещен, но там не было ничего интересного, кроме электробритвы, сделанной в Америке.

Отец, хотя и был старше Тревельяна, подружился с ним. По субботам они вместе слушали по радио матчи регби, которые передавали из Ньюлендз.

Потом появился Эдди. Эдди был семилетним цветным мальчиком из Идаз-Велли, возле Стелленбоса. Он приехал у них работать: по договоренности между матерью Эдди и тетей Уинни, которая жила в Стелленбосе, за то, что Эдди будет мыть посуду, подметать и чистить обувь, его будут кормить, а первого числа каждого месяца его матери будут посылать почтовый перевод на два фунта десять шиллингов.

Прожив и проработав два месяца в Роузбэнк, Эдди сбежал. Он исчез ночью, а его отсутствие обнаружили утром. Вызвали полицию, Эдди нашли неподалеку: он прятался в кустах на берегу Лизбек-ривер. Его нашла не полиция, а Тревельян, который приволок Эдди, плакавшего и бесстыдно лягавшегося, и запер в старой обсерватории во дворе за домом.

Было очевидно, что Эдди придется отослать обратно в Идаз-Велли. Теперь, когда он перестал притворяться, будто доволен, он сбежит при первой же возможности.

Но прежде чем позвонить тете Уинни в Стелленбос, встал вопрос о наказании за хлопоты, причиненные Эдди: вызов полиции, испорченное субботнее утро. Тревельян вызвался наказать Эдди.

Он заглянул в обсерваторию, когда Эдди наказывали. Тревельян держал его за запястья и порол кожаным ремнем по голым ногам. Отец тоже был там, он стоял сбоку, наблюдая. Эдди завывал и пританцовывал, весь в слезах и соплях.

— Asseblief, asseblief, my baas, — вопил он, — ek sal nie weer nie! (Я никогда больше не буду так делать!) — Потом двое мужчин заметили его в окошке и замахали руками, прогоняя.

На следующий день его тетя и дядя приехали из Стелленбоса в своем черном автомобиле, чтобы увезти Эдди к его матери в Идаз-Велли. Никакого прощания не было.

Итак, Тревельян, который был англичанином, выпорол Эдди. Румяный Тревельян, уже начинавший полнеть, раскраснелся еще больше, размахивая ремнем, и фыркал при каждом ударе, приходя в такую же ярость, как любой африканер. Тогда как же Тревельян вписывается в его теорию, что все англичане хорошие?

Он еще кое-что должен Эдди, о чем никому не рассказывал. После того как он купил велосипед «Смитс» на деньги, подаренные ему на восьмой день рождения, а потом обнаружил, что не умеет ездить, именно Эдди подталкивал его на Роузбэнк-Коммонз, выкрикивая команды, пока он вдруг не овладел искусством сохранять равновесие.

В тот первый раз он ехал по широкой петле, изо всех сил нажимая на педали, так как почва была песчаная, и наконец вернулся туда, где ждал Эдди. Эдди был взволнован, он подпрыгивал на месте. «Kan ek ‘n kans kry?» («Можно мне прокатиться?») — кричал он. Он передал велосипед Эдди. Эдди не нужно было подталкивать: он помчался быстро, как ветер, привстав на педалях, его старый темно-синий блейзер развевался за спиной: Эдди ездил гораздо лучше, чем он.

Он помнит, как боролся с Эдди на лужайке. Хотя Эдди был всего на семь месяцев его старше и не крупнее, чем он, у него была выносливость и целеустремленность, благодаря которым он всегда побеждал. Но этот победитель был осторожен. Пригвоздив противника к земле, Эдди лишь на мгновение позволял себе торжествующую усмешку, а потом откатывался в сторону и уже стоял, пригнувшись, готовый к следующему раунду.

Запах тела Эдди, который он чувствовал в этих схватках, все еще с ним, и руки помнят круглую голову и короткие жесткие волосы.

У них более крепкие головы, чем у белых, говорит отец, вот почему из них получаются такие хорошие боксеры. По этой же причине, продолжает отец, они никогда не смогут хорошо играть в регби. В регби нужно быстро соображать, тут нельзя быть тупицей.

Как-то раз во время схватки его губы и нос прижимаются к волосам Эдди. Он вдыхает их запах, чувствует их вкус — запах и вкус дыма.

Каждый уик-энд Эдди купается: становится в ножную ванну в уборной для слуг и трет себя намыленной тряпкой. Они с братом подтаскивают мусорный ящик под крошечное окошко и залезают, чтобы посмотреть. Эдди был голый, но в своем кожаном поясе, который носил на талии. Увидев два лица в окошке, он широко улыбался и кричал: «Не!» — и пританцовывал в ванне, разбрызгивая воду и не прикрываясь.

Позже он сказал маме:

— Эдди не снимал свой пояс в ванне.

— Пусть делает, что хочет, — ответила мама.

Он никогда не бывал в Идаз-Велли, откуда родом Эдди. Эта долина представляется ему сырым холодным местом. В доме матери Эдди нет электричества. Крыша протекает, все постоянно кашляют. Когда выходишь наружу, приходится перепрыгивать с камня на камень, чтобы не угодить в лужу. На что может теперь надеяться Эдди, с позором вернувшись в Идаз-Велли?

— Как ты думаешь, что теперь делает Эдди? — спрашивает он у матери.

— Он наверняка в исправительном заведении для малолетних преступников.

— Почему в исправительном заведении?

— Такие люди всегда кончают исправительным заведением, а потом и тюрьмой.

Он не понимает ожесточенности матери против Эдди. Не понимает эти ее настроения, когда она пренебрежительно отзывается обо всем, что попадется ей на язык: о цветных, о собственных братьях и сестрах, о книгах, образовании, правительстве. На самом деле ему все равно, что она думает про Эдди, если только ее мнение не меняется каждый день. Когда она вот так выпаливает резкости, у него пол уходит из-под ног.

Он думает об Эдди в его старом блейзере, который ежится от холода под дождем, который всегда идет в Идаз-Велли, курит окурки с цветными мальчиками постарше. Ему десять, и Эдди в Идаз-Велли тоже десять. Он всегда будет догонять Эдди, то становясь одного с ним возраста, то снова отставая. Как долго это будет продолжаться? Сбежит ли он когда-нибудь от Эдди? Если бы в один прекрасный день они столкнулись на улице, узнал бы его Эдди, несмотря на всю свою выпивку и курение, несмотря на тюрьму и ожесточение, остановился и закричал бы: «Jou moer?!»

Он знает, что в эту минуту, в доме с протекающей крышей в Идаз-Велли, свернувшись под вонючим одеялом в своем блейзере, Эдди думает о нем. В темноте глаза Эдди — две желтые щели. Одно он знает наверняка: от Эдди ему не будет пощады.

11

За пределами круга родственников они мало с кем общаются. В тех случаях, когда в дом приходят чужие, они с братом поспешно удирают, точно дикие животные, а потом прокрадываются обратно, чтобы затаиться и подслушивать. Они проделали дырочки в потолке, так что могут забраться на чердак и заглядывать в гостиную сверху. Мама смущается от их шарканья. «Это просто дети играют», — объясняет она с натянутой улыбкой.

Он избегает светской беседы, потому что формулы вежливости: «Как поживаешь?», «Как тебе нравится в школе?» — ставят его в тупик. Не зная правильных ответов, он что-то мямлит, запинаясь, как дурачок. Но в конечном счете он не стыдится своей дикости, своего неприятия условностей светской болтовни.

— Разве ты не можешь быть просто нормальным? — спрашивает мать.

— Я ненавижу нормальных людей, — отвечает он с жаром.

— Я ненавижу нормальных людей, — вторит ему брат. Брату семь. У него всегда напряженная, нервная улыбка, в школе его иногда рвет без видимых причин, и тогда приходится уводить его домой.

Вместо друзей у них семья. Семья матери — это единственные люди на свете, которые более или менее принимают его таким, как он есть. Они принимают его — грубого, необщительного, эксцентричного — не только потому, что в противном случае не смогут ездить к ним в гости, но и потому, что их тоже воспитали дикими и грубыми. А вот семья отца не одобряет и его самого, и то, как воспитывает его мать. В их обществе он чувствует себя скованно, как только ему удается сбежать, он начинает высмеивать светские банальности («En hoe gaan dit met jou mammie? En met jou broer? Dis goed, dis goed!» — «Как поживает твоя мама? Твой брат? Хорошо!»). Однако этого не избежать: без участия в их ритуалах нельзя гостить на ферме. Итак, корчась от смущения, презирая себя за малодушие, он сдается. «Dit gaan goed, — говорит он. — Dit gaan goed met ons almal» («У нас все прекрасно»).

Он знает, что отец на стороне своей семьи, против него. Это один из способов отца отплатить матери. Он холодеет при мысли о той жизни, которая была бы у него, если бы в доме правил отец, —жизни с дурацкими скучными формулами вежливости, он был бы тогда, как все. Его мать — единственная, кто стоит между ним и тем существованием, которое он бы не вынес. Так что, хотя она раздражает его тем, что медленно соображает, он цепляется за нее как за единственную защитницу. Он ее сын, а не сын отца. Он ненавидит отца и питает к нему отвращение. Он не забудет, как два года назад, когда мать в первый и единственный раз «спустила» на него отца, как спускают с цепи собаку («Я дошла до предела, я больше не могу это выдержать!»), глаза отца сверкали синим пламенем ярости, и он тряс его и шлепал рукой.

Он непременно должен ездить на ферму, потому что нет места на земле, которое он любит больше. Его любовь к матери сложная, а любовь к ферме простая. Однако сколько он себя помнит, к этой любви примешивалась боль. Он может гостить на ферме, но никогда не будет там жить. Ферма — это не его дом, он всегда будет там лишь гостем, беспокойным гостем. Даже теперь, день за днем, ферма и он следуют разными путями, отдаляясь друг от друга, а не сближаясь. Однажды ферма совсем уйдет, исчезнет, он уже скорбит об этой потере.

Ферма принадлежала его деду, но дед умер, и она перешла к дяде Сону, старшему брату отца. Сон, единственный из всех, обладал способностями к фермерству, остальные братья и сестры слишком охотно сбежали в город. И тем не менее им кажется, что ферма, на которой они выросли, все еще их собственная. По крайней мере раз в год, а иногда и два, отец ездит на ферму и берет его с собой.

Ферма называется «Вулфонтейн», «Птичий фонтан». Он любит там каждый камень, каждый куст, каждую травинку, любит птиц, от которых пошло название фермы, птиц, которые с наступлением сумерек тысячами собираются на деревьях вокруг фонтана, перекликаясь, взъерошивая перья и устраиваясь на ночь. Невероятно, чтобы кто-нибудь мог любить ферму так, как он. Но ему нельзя говорить о своей любви — не только потому, что нормальные люди не говорят о таких вещах, но и потому, что признаться в этом значило бы предать мать. Это было бы предательством: ведь она тоже выросла на далекой ферме, о которой говорит с любовью и тоской, но не может туда вернуться, потому что ферма продана чужим людям, а еще дело в том, что ей не очень-то рады на этой ферме, Вулфонтейн.

Она никогда не объясняет, почему так вышло (за что он, в конечном счете, благодарен), но понемногу картина проясняется. Во время войны мать долгое время жила с двумя детьми в комнате, которую снимала, в городке Принс-Альберт, жила на шесть фунтов в месяц, которые присылал отец, выкраивая из жалованья солдата, исполняющего обязанности капрала, плюс два фунта из Фонда генерал-губернатора в помощь бедствующим. За все это время их ни разу не пригласили на ферму, хотя ферма находилась всего в двух часах езды. Он знает эту историю, потому что даже отец, вернувшись с войны, был возмущен и стыдился того, как с ними обошлись.

Из жизни в Принс-Альберт он помнит только жужжание москитов в долгие жаркие ночи и мать, вспотевшую, с ногами в варикозных венах, которая расхаживает по комнате, пытаясь успокоить брата, вечно плачущего младенца, а еще дни ужасной скуки — за закрытыми ставнями, которые защищают от солнца. Вот как они жили, застряв в этой комнате, слишком бедные, чтобы переехать, и ожидавшие приглашения, которого так и не последовало.

При упоминании о ферме у мамы все еще плотно сжимаются губы. И тем не менее, когда они едут на эту ферму на Рождество, она едет тоже. Собирается вся большая семья. Ставят кровати и кладут на пол матрасы в каждой комнате и на длинной веранде перед домом — однажды в Рождество он насчитал двадцать шесть. Весь день его тетка и две служанки хлопочут на кухне, где дым коромыслом: стряпают, пекут, варят, и одна трапеза следует за другой, перемежаясь чаем или кофе с пирогами, мужчины все это время сидят на веранде, лениво глядя на мерцающую Кару и обмениваясь историями о прошлом.

Он жадно впитывает эту атмосферу счастья, стремительную беседу, в которой смешиваются английский и африкаанс — их общий язык, когда они собираются вместе. Ему нравится этот забавный, пританцовывающий язык. Он легче, воздушнее, чем африкаанс, который они учат в школе, отягощенный идиомами, якобы берущими начало от volksmond, фольклора, но скорее от Великого Трека — эти бессмысленные тяжеловесные идиомы о фургонах, скоте и упряжи.

В его первый визит на ферму, когда еще был жив дедушка, вся живность на скотном дворе из его книг была еще там: лошади, ослы, коровы с телятами, свиньи, утки, козы и бородатые козлы, а также стая кур с петухом, который кукарекал, приветствуя солнце. Потом, после смерти деда, скотный двор начал приходить в упадок, и в конце концов не осталось никого, кроме овец. Сначала продали лошадей, потом превратили в свинину свиней (он наблюдал, как его дядя застрелил последнюю свинью: пуля попала ей за ухо, она хрюкнула и, громко пукнув, упала на колени, а потом повалилась на бок, дрожа всем телом). После этого исчезли коровы и утки.

Причиной были цены на шерсть: японцы платили за нее баснословные деньги. Легче было купить трактор, чем держать лошадей, легче было проехаться по Фразербург-роуд в новеньком «Студебеккере» и купить замороженное масло и молочный порошок, чем доить корову и самому сбивать масло. Только овцы имели значение, овцы и их золотое руно.

Можно было также ничего больше не выращивать. Теперь на ферме разводили только люцерну, на случай если на пастбищах не останется травы и придется кормить овец. Из всех садов осталась только апельсиновая роща, которая год за годом давала самые сладкие апельсины.

Когда его дядья и тетки, освеженные послеобеденным сном, собираются на веранде пить чай и рассказывать истории, иногда заходит разговор о прежней жизни на ферме. Они вспоминают своего отца, «джентльмена-фермера», у которого был экипаж, запряженный парой, и который выращивал пшеницу на землях ниже запруды, сам молотил ее и молол. «Да, хорошие были времена», — говорят они со вздохом.

Им нравится испытывать ностальгию, но никто из них не хочет вернуться в прошлое. А он хочет. Ему хочется, чтобы все было так, как в прошлом.

В углу веранды, в тени, висит брезентовая бутылка с водой. Чем жарче день, тем холоднее вода — это чудо, такое же чудо, как то, что мясо, которое висит в темноте в кладовой, не портится, а тыквы, лежащие на крыше под палящим солнцем, остаются свежими. Кажется, на ферме ничего не гниет.

Вода в брезентовой бутылке волшебно холодна, но он отпивает по чуть-чуть. Он гордится тем, как мало пьет. Он надеется, что это пригодится, если он когда-нибудь заблудится в вельде. Ему хочется быть созданием, обитающим в пустыне, в этой пустыне — как ящерица.

За фермерским домом находится запруда площадью двенадцать квадратных футов, обнесенная каменными стенами, которая наполняется с помощью ветряного насоса. Она обеспечивает водой дом и сад. Как-то раз жарким днем они с братом пускают в запруду цинковую ванну, с трудом в нее забираются и плавают на поверхности воды.

Он боится воды, и для него это приключение — способ преодолеть страх. Ванна качается в середине запруды. Сверкающие лучи света отражаются от воды, испещренной пятнами, тишина, только стрекочут цикады. Между ним и смертью — всего лишь тонкий лист металла. И тем не менее он чувствует себя в безопасности, настолько в безопасности, что чуть ли не дремлет. Это же ферма: здесь не может случиться ничего плохого.

До этого он только один раз плавал на лодке. Какой-то мужчина (кто? — пытается он вспомнить, но не может) греб, и они плыли по лагуне в Плеттенберг-Бей. Предполагалось, что это увеселительная прогулка, но он всю дорогу сидел застывший, и взгляд его был прикован к дальнему берегу. Лишь раз он заглянул за борт. Водоросли томно колыхались где-то глубоко под ними. Все оказалось так, как он и опасался, даже хуже, у него закружилась голова. Только эти хрупкие доски, стонавшие при каждом ударе весла, словно вот-вот треснут, не давали ему погрузиться в воду и умереть. Он крепче вцепился в борт и закрыл глаза, стараясь справиться с охватившей его паникой.

В Вулфонтейне две цветных семьи, и у каждой собственный дом. Есть еще один дом, возле стены запруды — теперь он без крыши, — в котором когда-то жил Аута Йаап. Аута Йаап жил на ферме еще до его деда, сам он помнит Ауту Йаапа уже глубоким стариком с молочно-белыми незрячими глазами, беззубыми деснами и узловатыми руками, который сидел на скамье на солнышке, его подвели к этому старику — возможно, чтобы тот его благословил, впрочем, он в этом не уверен. Хотя Ауты Йаапа уже нет в живых, его имя по-прежнему упоминают с почтением. Однако, когда он спрашивает, что особенного было в Ауте Йаапе, ответы самые обычные. Аута Йаап принадлежал к тем временам, говорят ему, когда пастухи, отправлявшиеся с овцами на пастбища, должны были несколько недель жить там и охранять их. Аута Йаап принадлежал к исчезнувшему поколению. Вот и все.

Но он понимает, что стоит за этими словами. Аута Йаап был частью фермы, хотя законным ее владельцем был дед, купивший ферму, Аута Йаап уже был там и знал о ней, об овцах, о вельде, о погоде больше, чем когда-либо смог бы узнать вновь прибывший. Вот почему Ауту Йаапа следовало почитать, вот почему не может быть и речи о том, чтобы избавиться от сына Ауты Йаапа, Роса (он средних лет), — хотя он не особенно хороший работник, на него нельзя положиться, и он все время делает что-то не так.

Понятно, что Рос будет жить и умрет на ферме, а его место перейдет к одному из его сыновей. Фрик, другой нанятый работник, моложе, энергичнее и надежнее Роса и быстрее соображает. Но он не с фермы и потому не обязательно здесь останется.

Приезжая на ферму из Вустера, где цветным приходится выпрашивать то, что они получают («Asseblief my nooi! Asseblief my basie!»), он с облегчением видит, насколько правильны и официальны отношения между его дядей и volk. Каждое утро дядя совещается с двумя своими работниками о работе на день. Он не отдает им приказы. Вместо этого он предлагает задания, которые нужно выполнить, — одно за другим, словно раскладывая карты на столе, его люди тоже выкладывают свои карты. В промежутках возникают паузы, длительное, задумчивое молчание, когда ничего не происходит. Затем неожиданно загадочным образом все определяется: кому куда идти, кто что будет делать. «Nouja, dan sal jns maar loop, baas Sonnie!» («Ну, мы пошли!») И Рос с Фриком надевают шляпы и быстро уходят.

То же самое происходит на кухне. Там работают две женщины: жена Роса, Трин, и Линтье, его дочь от первого брака. Они прибывают к завтраку и уходят после трапезы в середине дня, основной трапезы, которую здесь называют обедом. Линтье так стесняется незнакомых, что прячет лицо и хихикает, когда с ней заговаривают. Но если он стоит у двери кухни, то слышит тихое журчание беседы между теткой и двумя женщинами, которую он любит подслушивать: уютные, успокаивающие женские сплетни, истории, которые передают из уст в уста, так что не только ферма, но и деревня во Фразербург-роуд и вся округа оказываются в курсе, а также все остальные местные фермы. Эта мягкая белая паутина сплетен о прошлом и настоящем в это же самое время плетется и на других кухнях, кухнях Ван-Ренсбурга, кухнях Альбертса, кухнях Нигрини, на разных кухнях Ботеса: кто на ком женился, чью свекровь будут оперировать и по какому поводу, чей сын делает успехи в школе, чья дочь попала в беду, кто у кого побывал в гостях, кто во что был одет.

Но Рос и Фрик интересуют его больше. Он сгорает от любопытства: какова их домашняя жизнь? Надевают ли они тельники и кальсоны, как белые люди? Есть ли у каждого своя постель? Спят ли они голыми, или в рабочей одежде, или у них есть пижама? Едят ли они, как полагается, сидя за столом, с ножами и вилками?

На эти вопросы нет ответов, потому что ему не разрешают ходить к ним домой. Это было бы невежливо, говорят ему, — невежливо, потому что Рос и Фрик будут испытывать от этого неловкость.

Если нет никакой неловкости в том, что жена и дочь Роса работают в доме, стряпают, стирают, стелют постели (хочется спросить ему), почему же неудобно зайти к ним домой?

Это хороший аргумент, но у него есть один недостаток, насколько ему известно. На самом деле действительно неловко, что Трин и Линтье приходят в их дом. Ему не нравится, что, когда он проходит мимо Линтье в коридоре, она притворяется невидимкой, и ему приходится притворяться, будто ее там нет. Ему не нравится видеть, как Трин, стоя на коленях перед корытом, стирает его одежду. Он не знает, как отвечать ей, когда она говорит о нем в третьем лице, называя die kleinbaas (маленький господин), словно его тут нет. Все это ужасно неловко.

С Росом и Фриком легче. Но даже с ними ему приходится разговаривать тщательно выстроенными предложениями, избегая называть их jy, в то время, как они называют его kleinbaas. Он не знает, считается ли Фрик мужчиной или мальчиком и не глупо ли с его стороны обращаться с Фриком как с мужчиной. Что касается цветных вообще и в Кару в частности, он просто не знает, когда они перестают быть детьми и становятся мужчинами и женщинами. Кажется, это случается рано и неожиданно: сегодня они играют в игрушки, а завтра уже идут на работу вместе с мужчинами или стряпают и моют посуду на чьей-то кухне.

Фрик мягкий и сладкоречивый. У него есть велосипед и гитара, вечерами он садится у своего домика и играет для самого себя на гитаре, улыбаясь своей рассеянной улыбкой. В субботу он уезжает днем на велосипеде в округу Фразербург-роуд и остается там до вечера воскресенья, возвращаясь, когда уже давно наступили сумерки: издалека, за несколько миль, они видят крошечное колеблющееся пятнышко света — это фонарь его велосипеда. Ему кажется, что это героизм — преодолевать на велосипеде такие огромные расстояния. Он бы поклонялся Фрику как герою, если бы это было разрешено.

Фрик — наемный работник, ему платят жалованье, его могут рассчитать и послать укладывать вещи. Но когда он видит, как Фрик сидит у своего домика с трубкой во рту и смотрит на вельд, ему кажется, что Фрик еще теснее связан с этим местом, чем семья Кутзее — если не с Вулфонтейном, то с Кару. Кару — земля Фрика, его дом, Кутзее же, пьющие чай и сплетничающие на веранде, подобны ласточкам, перелетным птицам — сегодня здесь, завтра там — или даже чирикающим воробьям. Легконогие, непостоянные.

Самое лучшее на ферме — охота. У его дяди только одно ружье, тяжелая винтовка «Ли Энфилд.303», которая стреляет слишком крупными патронами, так что с ней нельзя охотиться на любую дичь (однажды отец выстрелил из нее в зайца, и от него ничего не осталось, кроме кровавых клочьев). Так что когда он приезжает на ферму, у одного из соседей одалживают старое ружье «.22». Его заряжают единственным патроном, который помещают прямо в казенную часть, иногда оно дает осечку, и тогда у него часами звенит в ушах. Ему никогда не удается кого-нибудь подстрелить из этого ружья, кроме лягушек в запруде и muisvoels в саду. Однако никогда он не живет более полной жизнью, чем в те дни на рассвете, когда они с отцом отправляются с ружьями вверх по высохшему руслу Бусманзривир в поисках дичи: оленя, дукера (антилопы), зайцев, а на голых склонах гор — дроф.

В сентябре они с отцом всегда приезжают на ферму поохотиться. Садятся на поезд (не на экспресс Транс-Кару или «Оранжевый экспресс», не говоря уже о «Голубом поезде», так как все они дороги и к тому же не останавливаются во Фразербург-роуд), а на обычный пассажирский, который делает остановки на всех станциях, даже самых неприметных, и иногда вынужден отползать на запасной путь и ждать, пока мимо промчатся более фешенебельные экспрессы. Он любит этот медленный поезд, любит спать, уютно устроившись под хрустящими белыми простынями и темно-синим одеялом, которые приносит проводник, любит проснуться ночью на какой-нибудь тихой станции в пустынной местности и слушать шипение отдыхающего паровоза и звон молотка обходчика, проверяющего колеса. А потом на рассвете, когда они прибудут во Фразербург-роуд, их будет ждать дядя Сон с широкой улыбкой, в старой фетровой шляпе с масляными пятнами, который скажет: «Jis-laaik, maar jy word darem groot, John!» («Ты вырос, Джон!»), насвистывая сквозь зубы, и они погрузят свои сумки в «Студебеккер» и отправятся в долгий путь.

Он безусловно принимает вид охоты, практикуемый в Вулфонтейне. И согласен с тем, что они хорошо поохотились, если вспугнули одного-единственного зайца или услышали вдалеке голос дрофы. Этого достаточно, чтобы рассказывать остальным членам семьи, которые к тому времени, когда они возвращаются и солнце уже высоко в небе, сидят на веранде и пьют кофе. Чаще всего по утрам им нечего сообщить, совсем нечего.

Нет смысла отправляться на охоту в жару, когда звери, которых они хотят убить, дремлют в тени. Но ближе к вечеру они иногда колесят по дорогам фермы в «Студебеккере» — дядя Сон за рулем, отец на пассажирском месте, с винтовкой «.303», а они с Росом — сзади.

Обычно это обязанность Роса — выпрыгивать из машины и открывать ворота лагеря для автомобиля, ждать, пока он проедет, а затем закрывать ворота, одни за другими. Но во время такой охоты открывать ворота — его привилегия, а Рос одобрительно наблюдает за ним.

Они охотятся на легендарного paauw. Однако поскольку paauw появляется всего раз-два в год — эти животные так редки, что за их отстрел полагается штраф в пятьдесят фунтов, — они решают поохотиться на дроф. Роса берут на охоту, потому что он бушмен или почти бушмен, следовательно, у него должен быть сверхъестественно острый слух.

И действительно Рос видит дроф первым: серо-коричневые птицы размером с курицу прохаживаются среди кустов группами по две-три. «Студебеккер» останавливается, отец высовывает из окошка винтовку «.303» и прицеливается, звук выстрела эхом прокатывается по вельду. Иногда встревоженные птицы улетают, но чаще просто начинают семенить быстрее, издавая характерные звуки. Отец ни разу не попадает в дрофу, поэтому ему никогда не удается увидеть ни одну из этих птиц вблизи.

На войне его отец был зенитчиком: он был приставлен к противовоздушной пушке «Бофорз», стрелявшей по немецким и итальянским самолетам. Интересно, удалось ли ему хоть раз сбить самолет? Отец никогда этим не хвастался. Как вообще вышло, что он стал зенитчиком? У него нет к этому способностей. Может быть, солдатам давали задания просто наобум?

Единственная разновидность охоты, в которой им везет, — это ночная охота, которая, как он скоро обнаруживает, постыдна, и тут нечем хвастаться. Метод прост. После ужина они забираются в «Студебеккер», и дядя Сон везет их в темноте по полям люцерны. В определенной точке он останавливается и включает фары. В каких-нибудь тридцати ярдах от них стоит замершая антилопа штейнбок, навострив уши, и в ее ослепленных глазах отражается свет фар. «Skiet!» — шипит дядя. Отец стреляет, и антилопа падает.

Они пытаются убедить себя, что это приемлемый способ охотиться, потому что антилопы — бич, они едят люцерну, предназначенную для овец. Но когда он видит, какая антилопа маленькая, не больше пуделя, он понимает, что это несостоятельный аргумент. Они охотятся ночью, потому что недостаточно искусны, чтобы застрелить кого-нибудь днем.

С другой стороны, мясо антилопы, которое сначала вымачивают в уксусе, а потом тушат (он наблюдает, как тетя делает надрезы на темном мясе и шпигует его гвоздикой и чесноком), еще вкуснее, чем баранина, — она острая и мягкая, такая мягкая, что тает во рту. Все в Кару вкусное — персики, арбузы, тыквы, баранина, как будто любая пища, которую дает эта скудная земля, благословенна.

Из них никогда не получатся приличные охотники. И все же он любит ощущать тяжесть ружья в руке, слышать звук своих шагов по серому речному песку, любит тишину, которая опускается тяжело, точно туча, когда они останавливаются, и, конечно, ландшафт, этот охристый, серый, желтовато-коричневый и оливково-зеленый ландшафт.

В последний день их визита, согласно ритуалу, ему разрешают израсходовать оставшиеся патроны от «.22», целясь в консервную банку на столбе ворот. В нее трудно попасть. Одолженное ружье неважное, а он неважный стрелок. Семья наблюдает за ним с веранды, и он торопливо стреляет, чаще промахиваясь, чем попадая в цель.

Однажды утром, когда он отправился один в высохшее русло реки, охотясь на muisvoels, ружье «.22» заклинило. У него не получается вынуть застрявшую патронную гильзу. Он приносит ружье домой, но дядя Сон и отец ушли в вельд. «Попроси Роса или Фрика», — советует мама. Он находит Фрика на конюшне. Однако Фрик не хочет дотрагиваться до ружья. С Росом та же история. Они ничего не объясняют, но, по-видимому, испытывают священный ужас перед ружьями. И ему приходится ждать возвращения дяди, который вытаскивает гильзу своим перочинным ножом.

— Я просил Роса и Фрика, — жалуется он, — но они не хотели помочь.

Дядя качает головой.

— Ты не должен просить их трогать ружья, — говорит он. — Они знают, что им нельзя.

Им нельзя. Почему? Никто не объясняет. Но он размышляет над словом нельзя. Он слышит его на ферме чаще, чем где-либо еще, даже чаще, чем в Вустере. Странное слово. «Тебе нельзя это трогать». «Тебе нельзя это есть». Может быть, такова будет цена, если он перестанет ходить в школу и упросит, чтобы ему позволили жить на ферме: ему придется перестать задавать вопросы, придется подчиняться всем этим нельзя, просто делать то, что говорят? Готов ли он покориться и заплатить такую цену? Нет ли способа жить в Кару — единственном месте в мире, где ему хочется быть, — так, как ему хочется: не принадлежа к семье?

Ферма огромная, такая огромная, что, когда они с отцом, охотясь, как-то раз добираются до изгороди, перегораживающей высохшее русло реки, и отец объявляет, что они добрались до границы между Вулфонтейном и следующей фермой, он поражен. В его воображении Вулфонтейн — королевство, которое существует само по себе. Целой жизни не хватит, чтобы познать весь Вулфонтейн, каждый камень и куст. Никакого времени не хватит, когда любишь какое-то место такой всепоглощающей любовью.

Вулфонтейн знаком ему в основном летом, распростертый под ровным слепящим светом, льющимся с неба. Однако у Вулфонтейна есть и свои тайны, которые принадлежат не только ночи и мраку, но и жаркому полдню, когда на горизонте танцуют миражи и сам воздух звенит в ушах. Когда все остальные дремлют, измученные зноем, он на цыпочках выходит из дома и забирается на гору, в лабиринт краалей с каменными стенами, которые относятся к прошлому, когда овец приходилось тысячами пригонять из вельда, чтобы пересчитать, или постричь, или выкупать в дезинфицирующем растворе. Стены крааля толщиной в два фута и выше его роста, они сложены из голубовато-серых камней — каждый привезли сюда в повозке, запряженной ослом. Он пытается вообразить стада овец, которые давно мертвы и исчезли, которые, наверно, находили в этих стенах защиту от солнца. Пытается вообразить Вулфонтейн, каким он был, когда еще только строили большой дом, хозяйственные строения и краали: территория терпеливого муравьиного труда — год за годом. Теперь шакалы, охотившиеся на овец, истреблены — подстрелены или отравлены, а краали, которыми теперь не пользуются, понемногу разрушаются.

Стены краалей тянутся на много миль по склону холма. Здесь ничего не растет: земля утоптана и навсегда убита, она пятнистая, нездоровая, желтая. Внутри, за этими стенами, он отрезан от всего, кроме солнца. Его предостерегали, чтобы он сюда не ходил: тут опасно из-за змей, и никто не услышит его криков о помощи. Ему объяснили, что в такие жаркие дни они выползают из своего логова — ошейниковая кобра, африканская гадюка — понежиться на солнышке, погреть свою холодную кровь.

Пока еще он не видел ни одной змеи в краалях, и все-таки он предельно осторожен.

Фрик натыкается на гадюку позади кухни, где женщины развешивают стираное белье. Он убивает ее палкой и вешает длинное желтое тело на куст. Несколько недель женщины не хотят туда ходить. Змеи женятся на всю жизнь, говорит Трин, когда ты убиваешь самца, самка приходит отомстить.

Лучшее время для посещения Кару — весна, сентябрь, хотя школьные каникулы длятся всего неделю. Однажды, когда они гостят на ферме, прибывают стригальщики. Эти дикари появляются из ниоткуда, они приезжают на велосипедах, нагруженных постельными принадлежностями в скатке, горшками и кастрюлями.

Он обнаруживает, что стригальщики — особые люди. Если они нагрянут на ферму, это удача. Чтобы удержать их, выбирают и закалывают толстого hamel, кастрированного барана. Они оккупируют старую конюшню, превращая ее в свою казарму. Костер горит поздней ночью, когда они пируют.

Он слушает долгие беседы между дядей Соном и их предводителем, таким темным и яростным, что он больше похож на туземца, с остроконечной бородкой, в штанах, подвязанных веревкой. Они говорят о погоде, о состоянии пастбищ в районе Принс-Альберт, в районе Бофорт, в районе Фразербург, об оплате. Африкаанс, на котором говорят стригальщики, так изобилует странными идиомами, что он едва их понимает. Откуда они? Неужели их край еще отдаленнее, чем даже Вулфонтейн, в самом сердце страны, еще больше отрезан от мира?

На следующее утро, за час до рассвета, его будит стук копыт, когда первые стада овец гонят мимо дома в краали возле сарая, в котором их стригут. Дом начинает просыпаться. На кухне суетятся, оттуда доносится запах кофе. Едва забрезжил свет, он уже вышел из дома, одетый и слишком взволнованный, чтобы позавтракать.

Ему дают задание: вручают оловянную кружку, полную сушеных бобов. Каждый раз, как стригальщик, закончив стричь овцу, отпускает ее, шлепнув по заду, и бросает состриженную шерсть на сортировочный стол, а овца, розовая, голая, окровавленная в тех местах, где ее ущипнули ножницы, нервно семенит во второй загон, — каждый раз стригальщик может взять боб из кружки, что он и делает с кивком и вежливым «Му basie!».

Когда он устает держать кружку (стригальщики могут брать бобы сами, они выросли в сельской местности и никогда даже не слышали о мошенничестве), они с братом помогают набивать тюки, прыгая на массе густой, горячей, маслянистой шерсти. Его кузина Агнес тоже тут — она приехала в гости из Скипперсклоофа. Она и ее сестра присоединяются к ним, и они вчетвером кувыркаются, хихикают и скачут, словно на огромной пуховой перине.

Агнес занимает в его жизни место, которое он пока не понял. Впервые он увидел ее, когда ему было семь. Их пригласили в Скипперсклооф, и они прибыли туда к вечеру после долгого путешествия на поезде. По небу неслись облака, и солнце не грело. В холодном зимнем свете раскинулся вельд, красновато-синий, без намека на зелень. Даже фермерский дом казался неприветливым: строгий белый прямоугольник с крутой цинковой крышей. Это было совсем непохоже на Вулфонтейн, ему не хотелось там оставаться.

Агнес, она на несколько месяцев старше него, определили к нему в спутницы. Она повела его на прогулку по вельду. Агнес шла босиком — у нее даже не было туфель. Скоро дом скрылся из виду, и они оказались в пустынном месте. И начали беседовать. У нее были косички, и она шепелявила, что ему нравилось. Он утратил свою обычную сдержанность. Когда он заговорил, то забыл, на каком языке говорит: мысли просто сами превращались в слова, в ясные слова.

Он не помнит, что говорил Агнес в тот день. Но он рассказал ей все, что делал, все, что знал, все, на что надеялся. Она молча слушала. Говоря все это, он знал, что этот день особенный — из-за нее.

Солнце начало садиться, ярко-малиновое, но холодное. Облака потемнели, ветер усилился, пробирая сквозь одежду. На Агнес было только тонкое хлопчатобумажное платье, ее ноги посинели от холода.

— Где вы были? Что вы делали? — допытывались взрослые, когда они вернулись домой.

— Niks nie, — ответила Агнес. — Ничего.

Здесь, в Вулфонтейне, Агнес не разрешают охотиться, но она может свободно бродить с ним по вельду или ловить лягушек в большой земляной запруде. Быть вместе с ней — это совсем не то, что проводить время с его школьными друзьями. Это как-то связано с ее мягкостью, с ее готовностью слушать, но и с ее стройными загорелыми ногами, босыми ступнями, с тем, как она, пританцовывая, перепрыгивает с камня на камень. Он умен, он первый в классе, ее тоже считают умной, они гуляют, беседуя о вещах, по поводу которых взрослые покачали бы головой: есть ли у Вселенной начало, что лежит за Плутоном, темной планетой, где находится Бог, если он существует…

Почему он может так непринужденно беседовать с Агнес? Потому что она девочка? Она отвечает на его слова откровенно, мягко, с готовностью. Она — его двоюродная сестра, поэтому им нельзя влюбиться друг в друга и пожениться. В некотором смысле это неплохо: он может дружить с ней, открывать ей душу. А все-таки — уж не влюблен ли он в нее? Может быть, любовь — это непринужденность, ощущение, что тебя наконец-то понимают и не нужно притворяться?

Весь этот день и следующий стригальщики работают, делая лишь короткие перерывы на еду, вызывая друг друга на состязание, кто быстрее. К вечеру второго дня вся работа выполнена, все овцы на ферме острижены. Дядя Сон приносит брезентовую сумку, полную банкнот и монет, и каждому стригальщику платят в соответствии с числом бобов. Потом снова костер, снова пир. На следующее утро они уезжают, и ферма может вернуться к своей прежней неторопливой жизни.

Тюков с шерстью так много, что они переполняют сарай. Дядя Сон переходит от одного к другому с печатью и подушечкой со штемпельной краской, обозначая на каждом свое имя, название фермы, сорт шерсти. Несколько дней спустя приезжает огромный грузовик (и как только ему удалось перебраться через песчаное русло Босманзривир, где застревают даже автомобили?), тюки грузят и увозят.

Это происходит каждый год. Каждый год приезжают стригальщики, каждый год царит волнующая атмосфера приключения. Это никогда не кончится — с какой стати это должно заканчиваться?

Тайное и священное слово, которое связывает его с фермой, — принадлежать. Когда он один в вельде, то может выдохнуть это слово вслух: «Мое место — на ферме». А вот во что он действительно верит, но не произносит из страха, что чары исчезнут: «Я принадлежу ферме».

Он никому этого не говорит, потому что эту фразу так легко понять превратно, так что она приобретет противоположный смысл: «Ферма принадлежит мне». Ферма никогда не будет принадлежать, он всегда будет только гостем — с этим он примирился. При мысли о том, что он на самом деле живет в Вулфонтейне, называет этот большой старый дом своим, что ему больше не нужно спрашивать разрешения и он может делать то, что ему хочется, у него кружится голова, он гонит от себя эту мысль. Я принадлежу ферме — дальше этого он не готов идти даже мысленно. Но в глубине души он знает то, что по-своему знает и ферма: Вулфонтейн не принадлежит никому. Ферма больше любого из них. Ферма существует в вечности. Когда все они умрут, когда даже фермерский дом превратится в руины, как краали на склоне горы, ферма все равно будет здесь.

Однажды, оказавшись в вельде далеко от дома, он наклоняется и, погрузив ладони в пыль, трет их, как будто моет. Это ритуал. Он создает ритуал. Он пока не знает, что означает этот ритуал, но испытывает облегчение от того, что никто не видит его и никому не расскажет.

Принадлежность к ферме — его тайная судьба, судьба, с которой он родился и которую с радостью принимает. Другой его секрет в том, что, как бы он ни сопротивлялся, он все еще принадлежит матери. От него не укрылось, что две эти зависимости противоборствуют. От него не укрылось и то, что на ферме власть матери слабее всего. Поскольку, как женщина, она не способна охотиться, не способна даже гулять по вельду, она здесь в невыгодном положении.

У него две матери. Он рожден дважды: рожден женщиной и рожден фермой. Две матери и ни одного отца.

В полумиле от дома дорога раздваивается — левое ответвление идет к Мервевилль, правое — во Фразербург. Там кладбище — огороженный участок с калиткой. На кладбище царит мраморное надгробие его деда, вокруг — дюжина других могил, которые ниже и проще, с надгробиями из сланца, на одних высечены имена и даты, на других нет никаких надписей.

Здесь дед — единственный Кутзее, умерший с тех пор, как ферма перешла к их семье. Вот где он закончил свой путь — человек, который начинал как уличный торговец в Пикетберге, потом открыл магазин в Лайнсберге и стал мэром города, затем купил отель во Фразербург-роуд. Он лежит в могиле, но ферма по-прежнему его. Его дети суетятся тут, как лилипуты, а его внуки — лилипуты лилипутов.

На другой стороне дороги — второе кладбище, без ограды, где некоторые надгробия так обветшали, что ушли в землю. Здесь лежат слуги и наемные работники фермы, восходящие к Ауте Йаапу и даже к еще более давним временам. На тех немногих надгробных камнях, которые еще стоят, нет ни имен, ни дат. Однако здесь он в большей степени испытывает благоговейный страх, чем среди поколений Ботеса, собравшихся вокруг его деда. Это не имеет ничего общего с духами. Никто в Кару не верит в духов. Кто бы тут ни умер, он умирает окончательно и бесповоротно: плоть растаскивают муравьи, кости выбеливает солнце, вот и все. Однако он нервничает, пробираясь среди этих могил. От земли исходит глубокая тишина, такая глубокая, что это почти что гул.

Ему хочется, чтобы, когда он умрет, его похоронили на ферме. Если это не разрешат, тогда пусть кремируют и развеют его прах здесь.

Другое место, куда он совершает паломничество каждый год, — Блумхоф, где стоял первый фермерский дом. От него ничего не осталось, кроме фундамента, который совсем не интересен. Когда-то перед домом была запруда, которую питал подводный ключ, но источник давно высох. От фруктового сада, который здесь был, не осталось и следа. Но рядом с тем местом, где был ключ, стоит огромная одинокая пальма, которая выросла на голой земле. В стволе этой пальмы пчелы устроили гнездо — злые черные пчелы. Ствол почернел от дыма: люди годами устраивали здесь костры, чтобы украсть у пчел их мед. Однако пчелы остаются здесь, каким-то непонятным образом собирая нектар в этой бесплодной серой местности.

Ему хочется, чтобы пчелы поняли, что он приходит сюда с чистыми помыслами — не чтобы красть, а чтобы поздороваться с ними и засвидетельствовать свое почтение. Но когда он приближается к пальме, они начинают сердито жужжать, передовые отряды налетают на него и стараются прогнать, однажды ему даже пришлось позорно обратиться в бегство — он несся по вельду зигзагами, размахивая руками, а его преследовал рой, и он был рад, что никто не видит его и не поднимает на смех.

Каждую пятницу для обитателей фермы забивают овцу. Он отправляется вместе с Росом и дядей Соном, чтобы выбрать ту, которой предстоит умереть, а потом стоит и наблюдает, как за сараем, на месте, которое не видно из дома, Фрик держит овцу за ноги, а Рос маленьким карманным ножом, безобидным на вид, перерезает ей горло, а потом оба крепко держат животное, которое брыкается, пытается вырваться и кашляет, а кровь бьет фонтаном. Он продолжает смотреть, как Рос свежует еще теплую тушу и подвешивает ее на гевею, делает надрез и бросает в таз внутренности: большой синий желудок, полный травы, кишки (он выдавливает из них последний помет), сердце, печень, почки — все, что имеется внутри у овцы, и у него тоже.

Рос пользуется тем же ножом, когда кастрирует барашков. За этой процедурой он тоже наблюдает. Молодых барашков вместе с их матерями окружают и загоняют в загон. Потом Рос ходит среди них, хватая барашков одного за другим за заднюю ногу и прижимая к земле, а они в ужасе блеют, и надрезает мошонку. Потом наклоняет голову, хватает зубами яички и вытаскивает. Они похожи на две маленькие медузы с волочащимися синими и красными кровеносными сосудами.

Заодно Рос отрезает и хвост и отбрасывает его, оставляя окровавленный обрубок.

Коротконогий, в мешковатых поношенных штанах, обрезанных ниже колена, в самодельных башмаках и оборванной фетровой шляпе, Рос, шаркая, разгуливает по загону, как клоун, хватая барашков и безжалостно их кастрируя. После операции барашки, замученные и окровавленные, стоят рядом со своими матерями, которые ничего не сделали, чтобы их защитить. Рос складывает карманный нож. Дело сделано. Он слегка улыбается.

Ему хочется с кем-то поговорить об увиденном.

— Зачем барашкам отрезают хвосты? — спрашивает он свою мать.

— Потому что иначе у них под хвостом заведутся мясные мухи, — отвечает мать.

Оба притворяются, оба знают, о чем на самом деле этот вопрос.

Однажды Рос позволяет ему подержать свой карманный нож, показывает, как легко он разрезает волос. Волос не гнется, а просто распадается на две части при малейшем прикосновении лезвия. Рос каждый день точит нож, поплевывая на точильный камень, проводя по нему лезвием вперед и назад, легко, едва касаясь. От лезвия осталось совсем немного: ведь его все время точат, потом им режут, режут — и снова точат. То же самое и с лопатой Роса: он так давно ею пользуется, так часто точит, что осталось всего один-два дюйма стали. Дерево рукоятки гладкое и черное от многолетнего пота.

— Тебе не следует на это смотреть, — говорит мама после одного из пятничных забоев.

— Почему?

— Просто не следует.

— Но мне хочется.

И он уходит смотреть, как Рос закрепляет колышком шкуру и посыпает ее каменной солью.

Ему нравится смотреть, как работают Рос, Фрик и его дядя. Чтобы извлечь всю выгоду от высоких цен на шерсть, Сон хочет завести на ферме еще больше овец. Но поскольку все эти годы дожди идут так редко, вельд превратился в пустыню, трава и кусты объедены под корень. Поэтому он начинает заново огораживать всю ферму, разбив ее на меньшие лагеря, чтобы овец можно было переводить из одного лагеря в другой, давая вельду время отдохнуть. Он, Рос и Фрик каждый день вбивают столбы в твердую, как скала, землю, натягивают проволоку — туго, как тетиву, — и закрепляют ее.

Дядя Сон всегда обращается с ним ласково, но он знает, что на самом деле дядя его не любит. Откуда он это знает? По беспокойному взгляду Сона, когда он попадается на глаза, по неестественному тону. Если бы Сон действительно его любил, он бы вел себя с ним так же непринужденно и бесцеремонно, как с Росом и Фриком. Но Сон всегда старается говорить с ним только по-английски, даже если он отвечает на африкаанс. Для обоих это стало делом чести, и они не знают, как выбраться из этой ловушки.

Он говорит себе, что в этой неприязни нет ничего личного, что все дело в том, что он, сын младшего брата Сона, старше, чем сын самого Сона, который еще младенец. Но он боится, что у этого чувства более глубокие корни, что Сон осуждает его, потому что он отдал свою преданность не отцу, а матери, чужой в их семье, а еще потому, что он не открытый, не честный и не правдивый.

Если бы он мог выбирать, кому быть его отцом, — своему собственному отцу или Сону — он выбрал бы Сона, несмотря на то что тогда безвозвратно стал бы африканером и пришлось бы провести годы в чистилище учебного пансиона для африканеров, как всем фермерским детям, прежде чем ему позволили бы вернуться на ферму.

Возможно, это более глубокая причина, почему Сон не любит его: он смутно чувствует, что этот странный ребенок претендует на него, и противится этому, как мужчина, который стряхивает с себя цепляющегося за него малыша.

Он все время наблюдает за Соном, восхищаясь, как мастерски он все делает — от лечения больного животного до починки ветряного насоса. Взглянув на овцу, Сон может определить не только ее возраст и родословную, не только сорт шерсти, которую она даст, но и вкус каждой части ее тела. Он может выбрать овцу для убоя, прикинув, что ее ребра подходят для гриля.

Сам он любит мясо. Он предвкушает звон колокола в середине дня, который возвещает о гигантской трапезе: блюда с жареным картофелем, желтый рис с изюмом, сладкий картофель с карамельным соусом, тыква с коричневым сахаром и мягкими кубиками хлеба, кисло-сладкие бобы, большое блюдо баранины с подливкой. Однако теперь, когда он видел, как Рос убивает овец, ему больше не нравится иметь дело с сырым мясом. Вернувшись в Вустер, он предпочитает не ходить в мясные лавки. Его отталкивает непринужденная легкость, с которой мясник шлепает на прилавок кусок вырезки, нарезает, заворачивает в коричневую бумагу, надписывает цену. Когда он слышит резкий звук ленточной пилы, разрезающей кость, ему хочется заткнуть уши. Он спокойно смотрит на печень, насчет функции которой в организме его представления туманны, но отворачивается от сердец, выставленных в витрине, а особенно от подносов с требухой. Даже на ферме он отказывается есть требуху, хотя она считается большим деликатесом.

Он не понимает, почему овцы принимают свою судьбу, почему они никогда не восстают, а кротко идут на убой. Если олени знают, что на свете нет ничего страшнее, чем попасть в руки людей, и до последнего вздоха борются, пытаясь сбежать, почему овцы такие глупые? В конце концов, они ведь животные, а у животных обостренные чувства. Почему же они не слышат последнее блеянье жертвы за сараем, не чувствуют запах крови и не внимают предупреждению?

Порой, когда он среди овец — когда их загоняют, чтобы вывести паразитов, и запирают в загоне, чтобы они не разбежались, — ему хочется шепнуть им, предупредить, что их ждет.

Но тут он видит в их глазах что-то такое, отчего умолкает: покорность, предвидение не только того, что случается с овцами от рук Роса за сараем, но и того, что ожидает их в конце долгого пути, во время которого их будет мучить жажда, — в Кейптаун в грузовике. Они знают все до мельчайшей детали и тем не менее покоряются. Они вычислили плату и готовы ее заплатить — плату за то, чтобы жить на земле.

12

В Вустере всегда ветер, слабый и холодный зимой, горячий и сухой летом. После того как он проведет час на улице, мелкая красная пыль забивается в волосы, в уши, ее чувствуешь на языке.

Он здоров, полон жизни и сил, но у него постоянная простуда. Когда он просыпается по утрам, у него першит в горле, глаза красные, он беспрерывно чихает и у него высокая температура.

— Я болен, — слабым голосом говорит он матери. Она дотрагивается тыльной стороной руки до его лба.

— Тогда, конечно, придется оставаться в постели, — вздыхает она.

Нужно пройти еще через более трудное испытание — когда отец спрашивает:

— Где Джон?

— Заболел, — отвечает мать.

Отец презрительно фыркает и говорит:

— Опять притворяется.

Все это время он лежит тихо, как мышь, пока не уходят отец и брат, и тогда он может расслабиться и посвятить день чтению.

Он читает очень быстро, погружаясь в книгу с головой. Когда он хворает, маме приходится по два раза в неделю ходить в библиотеку за книгами для него: две она берет на свою карточку, еще две — на его. Сам онизбегает библиотеки, опасаясь, что библиотекарь начнет задавать вопросы, когда он принесет свои книги.

Он знает, что, если хочешь стать великим человеком, надо читать серьезные книги. Ему нужно стать таким, как Авраам Линкольн или Джеймс Уатт, занимаясь при свете свечи, когда все в доме спят, изучая латынь, греческий и астрономию. Он не отказался от идеи стать великим человеком и обещает себе, что скоро возьмется за серьезное чтение, однако пока ему хочется читать только истории.

Он читает все мистические истории Инид Блайтон, все истории серии «Тайны отважных ребят», все истории Бигглз. Но больше всего ему нравятся книги П. С. Рена о Французском иностранном легионе.

— Кто самый великий писатель в мире? — спрашивает он отца.

Отец отвечает: Шекспир.

— А почему не П. С. Рен? — продолжает он.

Отец не читал П. С. Рена, и, несмотря на его боевое прошлое, по-видимому, ему это не интересно.

— П.С. Рен написал сорок шесть книг. Сколько книг написал Шекспир? — бросает он вызов и начинает перечислять названия.

— А! — раздраженным тоном произносит отец, но ему нечего возразить.

Если отец любит Шекспира, значит, Шекспир плохой, решает он. И тем не менее он начинает читать Шекспира — пожелтевшее от времени издание с обтрепанными краями, которое досталось отцу по наследству и которое, наверно, стоит много денег, потому что оно старое, — читает, пытаясь понять, почему люди говорят, что Шекспир великий. Он читает «Тита Андроника» из-за римского названия, потом «Кориолана», пропуская длинные речи, как пропускает описания природы в библиотечных книгах.

Кроме Шекспира, у отца есть стихи Вордсворта и томик Китса. У мамы есть томик стихов Руберта Брука. Эти поэтические сборники занимают почетное место на каминной полке в гостиной рядом с Шекспиром, «Историей Сан-Михеле» и романом А. Дж. Кронина о докторе. Дважды он пытается читать «Историю Сан-Михеле», но ему становится скучно. Он так никогда и не может понять, кто такой Аксель Мунте, документальная ли это книга или художественная, написана она о девушке или о каком-то месте.

Однажды отец входит в его комнату с томиком Вордсворта в руках.

— Ты должен почитать эти стихи, — говорит он и указывает на стихотворения, которые отметил карандашом.

Через несколько дней он снова приходит, чтобы обсудить эти стихи.

— «Звучный ливень преследовал меня, как страсть», — цитирует отец. — Это же великая поэзия, правда?

Он что-то мямлит, избегая отцовского взгляда, отказываясь играть в эту игру. Вскоре отец сдается.

Он не жалеет о своей грубости. Он не представляет себе, какое отношение имеет поэзия к жизни отца, и подозревает, что все это просто притворство. Когда мать рассказывает о том, как, скрываясь от насмешек сестер, она прокрадывалась с книгой на чердак, он ей верит. Но он не может вообразить отца мальчиком, который читает стихи, — теперь отец не читает ничего, кроме газет. Ему кажется, что в том возрасте отец только шутил, смеялся и курил, прячась за кустами.

Он наблюдает, как отец читает газету. Отец читает быстро, пробегая страницы, как будто ищет что-то, чего там нет, хлопает по страницам, переворачивая их. Покончив с чтением, он складывает газету квадратиком и принимается решать кроссворд.

Мать тоже чтит Шекспира. Она считает, что «Макбет» — самая великая пьеса Шекспира.

— «Если б злодеянье, все следствия предусмотрев… — бормочет она и останавливается, затем продолжает, кивая в ритм: — …всегда вело к успеху»… «Эта маленькая ручка все еще пахнет кровью. Всем благовониям Аравии не отбить этого запаха»^[14], — добавляет она.

Она учила «Макбет» в школе, учитель обычно стоял возле нее и щипал за руку, пока она не заканчивала декламировать всю речь. «Kom nou, Vera!» — говорил он. — «Продолжай, Вера!» — и щипал ее, тогда она произносила еще несколько слов.

Ему кажется странным (ведь она так глупа, что не может помочь ему с домашним заданием для четвертого класса), что у нее безупречный английский, особенно когда она пишет. Она употребляет слова в их правильном значении, ее грамматика безупречна. В этом языке она как дома, это область, в которой ее не поколебать. Как это произошло? Ее отец был Пит Вегмейер — обычная африканерская фамилия. На фотографии в альбоме он, в рубашке без воротника и шляпе с широкими полями, выглядит как обычный фермер. В районе Юниондейл, где они жили, не было англичан, все соседи, казалось, носили фамилию Зондаг. Ее мать была урожденная Мари дю Бьель, она происходила от немецких родителей, в чьих жилах не было ни капли английской крови. Однако своим детям она дала английские имена: Роланд, Уинфрид, Эллен, Вера, Норман, Ланселот — и говорила с ними дома по-английски. Где они могли научиться английскому языку, она и Пит?

Английский отца почти так же хорош, хотя в его акценте чувствуется африкаанс. Отец постоянно листает «Карманный оксфордский словарь английского языка», когда решает кроссворды. Он, наверно, хотя бы отдаленно знаком с каждым словом в словаре, а также с каждой идиомой. Он со смаком произносит наиболее бессмысленные пословицы, словно запечатлевая их в памяти: «Поспешишь — людей насмешишь».

Сам он не продвинулся в чтении Шекспира далее «Кориолана». Ему скучно читать газеты, за исключением спортивных новостей и странички юмора. Когда больше нечего читать, он читает зеленые книги. «Принеси мне зеленую книгу!» — кричит он матери из постели, когда болеет. Зеленые книги — это «Детская энциклопедия» Артура Ми, которая путешествовала с ними, сколько он себя помнит. Он перечитывал ее много раз; когда он был еще малышом, то вырывал из этих книг страницы, рисовал на них каракули цветными мелками, рвал переплет, так что теперь с ними нужно обращаться осторожно.

На самом деле он не читает зеленые книги — его раздражает их сентиментальный, сюсюкающий тон, — кроме второй половины тома 10, указателя, в котором полно фактической информации. Но любит рассматривать иллюстрации, особенно фотографии мраморных скульптур — обнаженных мужчин и женщин, с клочками ткани на бедрах. Гладкие стройные девушки из мрамора наполняют его эротические сны.

Самое удивительное в его простуде, что она очень быстро проходит — или кажется, что проходит. К одиннадцати утра он перестает чихать, в горле уже не першит, головная боль проходит, он прекрасно себя чувствует. С него довольно потной, противно пахнущей пижамы, затхлых одеял и продавленного матраса, мокрых носовых платков, раскиданных повсюду. Он вылезает из постели, но не одевается — зачем слишком уж искушать судьбу. Он опасается выйти за дверь, чтобы какой-нибудь сосед или прохожий не сообщил о нем. Он играет в свой набор «Конструктор», или наклеивает марки в альбом, или нанизывает пуговицы на тесемки, или плетет шнуры из остатков шерсти. В его ящике полно шнуров, которые он сплел: их можно использовать только в качестве поясов для халата, которого у него нет. Когда мама входит в комнату, он напускает на себя виноватый вид, слушая ее колкие замечания.

Все считают его обманщиком. Он никогда не может убедить маму, что действительно болен. Когда она уступает его мольбам, то делает это неохотно и только потому, что не в состоянии сказать ему «нет». Одноклассники считают его неженкой и маменькиным сынком.

Но на самом деле часто бывает так, что он просыпается утром задыхаясь, он так долго чихает, что эти приступы вызывают у него спазмы, и он еле дышит, плачет и мечтает умереть.

Существует правило: если ты не пришел в школу, нужно потом принести записку от родителей. Он наизусть знает стандартную записку мамы: «Пожалуйста, извините, что Джон вчера отсутствовал. У него была сильная простуда, и я подумала, что ему лучше остаться в постели. Искренне Ваша…» Он с тревогой в сердце вручает письма, которые пишет мама, зная, что это ложь, — их читают, понимая, что это ложь.

Когда в конце года он подсчитывает дни, в которые отсутствовал, выходит почти один из трех. Но он все равно первый в классе. Он делает вывод: то, что происходит в школе, не имеет значения. Он всегда может наверстать дома. Если бы он мог сделать по-своему, то не ходил бы в школу весь год, появляясь только для того, чтобы написать экзаменационные работы.

Все, что говорят его учителя, взято из учебников. Он не смотрит на них из-за этого свысока, и другие мальчики тоже. Ему не нравится, когда время от времени обнаруживается невежество учителя. Он бы защитил своих учителей, если бы мог. Он внимательно слушает каждое их слово. Однако слушает не столько для того, чтобы учиться, сколько на случай, если его поймают, когда он замечтался («Что я сказал? Повтори, что я только что сказал»), на случай, если его вызовут перед всем классом и унизят.

Он убежден, что он другой, особенный. Правда, он пока не знает, что в нем особенного, зачем он пришел в этот мир. Он подозревает, что не станет королем Артуром или Александром, которых чтили при жизни. Только после его смерти поймут, что потерял мир.

Он ждет, чтобы его призвали. Когда прозвучит призыв, он будет готов. И отзовется с решимостью, даже если придется пойти на смерть — как гусарскому эскадрону.

Награда, к которой он стремится, — ВК, Крест Виктории^[15]. У американцев его нет, и, к его разочарованию, у русских тоже. И уж конечно же, его нет у южноафриканцев.

Он замечает, что ВК — инициалы его матери.

Южная Африка — страна без героев. Волраада Волтемаде, пожалуй, можно было бы считать героем, если бы не его смешное имя. То, что он плыл и плыл по морю во время шторма, чтобы спасти несчастных моряков, несомненно, говорит о мужестве, но было это мужеством человека или коня? При мысли о белом коне Волраада Волтемаде, стойко бросающемся в волны (ему нравится удвоенное, стойкое «о» в слове «стойко»), у него комок в горле.

Вик Товеел сражается с Мануэлем Ортицем за титул чемпиона мира в легчайшем весе. Поединок проходит в субботу вечером, он допоздна сидит с отцом, слушая спортивного комментатора по радио. В последнем раунде Товеел, измученный и окровавленный, бросается на противника. Ортиц пошатнулся, толпа сходит с ума, комментатор охрип от крика. Судьи объявляют решение: Викки Товеел из Южной Африки — новый чемпион мира. Они с отцом вопят от радости и обнимаются. Он не знает, как выразить свое ликование. И внезапно хватает отца за волосы и тянет изо всех сил. Отец отшатывается от него и смотрит как-то странно.

Целую неделю в газетах полно снимков боя. Викки Товеел становится национальным героем. Что до него, то его ликование идет на убыль. Он по-прежнему рад, что Товеел победил Ортица, но начинает задумываться, почему именно. Кто ему этот Товеел? Почему он не может свободно выбирать в боксе между Товеелом и Ортицем, как свободно выбирает между «Хамильтонз» и «Вилледжерз» в регби? Разве он обязан поддерживать Товеела, уродливого сутулого человечка с большим носом и крошечными черными бессмысленными глазками, только потому, что Товеел (несмотря на смешное имя) — южноафриканец? Разве южноафриканцы обязаны поддерживать других южноафриканцев, даже если не знают их?

От отца ждать помощи не приходится. Отец никогда не говорит ничего удивительного. Он неизменно предсказывает, что выиграет Южная Африка или Западная провинция, идет ли речь о крикете или о чем-то еще.

— Как ты думаешь, кто победит? — с вызовом спрашивает он отца за день до матча Западной провинции и Трансвааля.

— Западная провинция, причем с огромным отрывом, — непременно отвечает отец с точностью часового механизма.

Они слушают матч по радио, и выигрывает Трансвааль. Но отец непоколебим.

— В следующем году победит Западная провинция, — предсказывает он. — Вот увидишь.

По его мнению, глупо верить в победу Западной провинции только потому, что ты из Кейптауна. Лучше верить, что победит Трансвааль, и тогда будет приятное разочарование, если он проиграет.

Он все еще чувствует в руках волосы отца, жесткие, непокорные. Дикость этого поступка изумляет и тревожит его самого. Никогда прежде он не позволял себе таких вольностей с отцом. Он надеется, что больше такого не случится.

13

Поздняя ночь. Все спят. Он лежит в постели, размышляя. На постель падает оранжевая полоска от уличных фонарей, которые всю ночь горят на Реюнион-Парк.

Он вспоминает то, что случилось в это утро во время собрания, когда христиане пели свои гимны, а евреи и католики разгуливали на свободе. Два старших мальчика-католика загнали его в угол.

— Когда ты будешь ходить на занятия катехизисом? — спросили они.

— Я не могу ходить на занятия катехизисом, по пятницам мне нужно днем выполнять поручения моей матери, — солгал он.

— Если ты не ходишь на катехизис, ты не можешь быть католиком, — сказали они.

— Я католик, — стал упорствовать он, снова солгав.

Если случится худшее, думает он, готовясь к худшему, если католический священник придет к его матери и спросит, почему он никогда не ходит на занятия катехизисом, или (еще один кошмар) если директор школы объявит, что все мальчики с фамилиями, как у африканеров, должны быть переведены в классы африканеров, если кошмар станет реальностью и ему не останется ничего иного, кроме как кричать, бушевать и плакать, то есть вести себя как малыш (который, как он понимает, все еще сидит у него внутри, свернувшись, как пружина), если после этой бури ему придется в качестве последнего, отчаянного шага броситься под защиту матери, отказываясь вернуться в школу, умоляя ее спасти, — если он таким образом опозорит себя окончательно и бесповоротно, открыв то, что знают только он (по-своему), мать (по-своему) и отец (с презрением), а именно: что он еще малыш и никогда не вырастет, — если видимость, созданная годами нормального поведения, по крайней мере на публике, развеется и на всеобщее обозрение и осмеяние предстанет его уродливая плаксивая сущность, сможет ли он жить дальше? Не станет ли он таким же мерзким, как один из тех изуродованных, чахлых детей с синдромом Дауна — с хриплыми голосами и слюной на губах, — которым вполне можно было бы дать снотворное или задушить?

Все кровати в доме старые и усталые, пружины провисли, и они скрипят от малейшего движения. Он очень тихо лежит в луче света, падающем из окна, его тело вытянулось на боку, кулаки прижаты к груди. В тишине он пытается вообразить свою смерть. Отрывает себя от всего: от школы, от дома, от матери; пытается вообразить дни, которые будут идти без него. Но не может. Всегда остается что-то, что-то маленькое и черное, как орех, как желудь, который побывал в огне, сухой, пепельный, твердый, неспособный вырасти, — но он там. Как он ни старается, ему не удается уничтожить себя до конца.

Что же удерживает его? Страх перед горем матери, таким огромным, что он не может вынести мысль об этом больше секунды? (Он видит ее в пустой комнате, стоящую молча, прикрыв глаза руками, потом он задергивает занавесом эту картину.) Или есть в нем что-то еще, что отказывается умирать?

Он вспоминает, как его загнали в угол два мальчика-африканера, которые завели ему руки за спину и потащили к земляному валу в дальнем конце поля для игры в регби. Особенно хорошо он помнит того, кто был крупнее — такой толстый, что жир выпирал из его тесной одежды, — один из тех идиотов, которые могут сломать тебе пальцы или раздавить дыхательное горло так же легко, как сворачивают шею птице, безмятежно улыбаясь при этом. Он испугался, вне всяких сомнений, его сердце колотилось. Но насколько истинным был этот страх? Когда он, спотыкаясь, шел по полю со своими похитителями, разве не говорил кто-то беспечный внутри него: «Не важно, ничто не сможет причинить тебе вред, это просто еще одно приключение»?

Ничто не сможет причинить тебе вред, нет ничего, на что ты не способен. Эти два утверждения, касающиеся его, и правильны, и неправильны одновременно. Эти утверждения, на самом деле сливающиеся в одно, означают, что он не умрет, несмотря ни на что, но не означает ли это также, что он и не будет жить?

Он младенец. Мать поднимает его, подхватив под мышки, его лицо обращено вперед. Ноги свисают, голова болтается, он голый, но мать держит его перед собой, ступая по земле. Ей нет необходимости смотреть, куда она идет, — нужно просто следовать за ним. Она идет, и перед ним все обращается в камень и прах. Он всего лишь младенец с большим животом и болтающейся головой, но он обладает властью.

Потом он засыпает.

14

Телефонный звонок из Кейптауна. Тетя Энни упала на ступенях в своей квартире в Роузбэнк. У нее перелом бедра, и она попала в больницу, кто-то должен приехать и ухаживать за ней.

Июль, середина зимы. Вся Западная Капская провинция покрыта холодной пеленой дождя. Они садятся на утренний поезд, следующий в Кейптаун, — он, мама и брат, — потом едут на автобусе по Клооф-стрит в больницу «Вольксхоспитал». Тетя Энни, крошечная, точно младенец, в ночной рубашке в цветочек, лежит в женской палате. В палате полно народа: старые женщины с сердитыми измученными лицами расхаживают, шаркая, в своих халатах, что-то шипя про себя, толстые неопрятные женщины, сидящие на краешке кроватей, не обращают внимания на то, что грудь у них вылезает наружу. В углу — громкоговоритель, по которому вещает «Спрингбок радио». Три часа, передают концерт по заявкам: Нельсон Ридл с оркестром исполняет «Когда ирландские глаза улыбаются».

Тетя Энни хватает маму за руку своей иссохшей рукой.

— Я хочу, чтобы меня забрали отсюда, Вера, — хрипло шепчет она. — Это место не подходящее для меня.

Мама гладит ее, пытается успокоить. На столике возле кровати стакан с водой для ее зубного протеза и Библия.

Старшая медсестра говорит, что сломанную кость вправили. Тете Энни придется провести еще месяц в постели, пока кость не срастется.

— Она уже не молоденькая, на это требуется время. Потом ей придется ходить с палочкой.

Помолчав, сестра добавляет, что, когда тетю Энни привезли, ногти у нее на ногах были длинные и черные, точно когти у птицы.

Брату становится скучно, и он начинает ныть, что хочет пить. Мама останавливает медсестру и упрашивает принести стакан воды. Он смущенно отводит глаза.

Их посылают по коридору в кабинет социального работника.

— Вы родственники? — спрашивает социальный работник. — Вы можете взять ее к себе?

Губы матери плотно сжимаются. Она качает головой.

— Почему она не может вернуться в свою квартиру? — спрашивает он у мамы позже.

— Она не может подниматься по лестнице. Не может ходить в магазин.

— Я не хочу, чтобы она жила с нами.

— Она не будет жить с нами.

Часы для посещения заканчиваются, пора прощаться. На глазах у тети Энни слезы. Она так крепко вцепилась в руку матери, что приходится разжимать ее пальцы.

— Ek wil huistoe gaan, Vera, — шепчет она. — Я хочу домой, Вера.

— Еще несколько дней, тетя Энни, пока ты не сможешь снова ходить, — говорит мама своим самым искренним голосом.

Никогда раньше он не сталкивался с этим свойством матери: с предательством.

Затем наступает его черед. Тетя Энни протягивает руку. Тетя Энни его двоюродная бабушка и крестная мать. В альбоме есть ее фотография с младенцем на руках — говорят, это он. На ней черное платье до лодыжек и старомодная черная шляпа, на заднем плане — церковь. Поскольку тетя Энни его крестная мать, она считает, что у нее с ним какие-то особые отношения. По-видимому, она не чувствует его отвращения к ней, сморщенной и уродливой на больничной койке, отвращения, которое он испытывает ко всей палате, полной уродливых женщин. Он пытается не выдать своего отвращения, он сгорает от стыда. Он терпит ее руку на своей, но ему хочется уйти отсюда и никогда больше не возвращаться.

— Ты такой умный, — говорит тетя Энни хриплым тихим голосом, который у нее всегда был, сколько он ее помнит. — Ты уже мужчина, мама на тебя рассчитывает. Ты должен ее любить и быть ей опорой, и твоему маленькому брату тоже.

Опорой для матери? Что за вздор. Его мать как скала, как каменная колонна. Это не он должен быть ей опорой, а она ему! И вообще, почему тетя Энни говорит такие вещи? Она притворяется, будто собирается умереть, хотя у нее всего лишь перелом кости бедра.

Он кивает, стараясь выглядеть серьезным, внимательным и послушным, а в душе только и ждет, чтобы она его отпустила. Она улыбается многозначительной улыбкой, которая должна служить знаком особого союза между ею и первенцем Веры, союза, который он совсем не ощущает и не признает. У нее бледно-голубые, выцветшие глаза. Ей восемьдесят, и она почти совсем слепая. Даже в очках она не может как следует читать Библию — только держит ее на коленях и бормочет про себя слова.

Она выпускает его руку, он что-то буркает и отходит.

Теперь очередь брата. Брат покорно позволяет себя поцеловать.

— До свидания, дорогая Вера, — слабым голосом произносит тетя Энни. — Mag die Here jou seen, jou en die kinders (Да благословит Господь тебя и детей).

Уже пять часов, начинают сгущаться сумерки. Сейчас час пик, и в непривычной сутолоке они садятся на поезд до Роузбэнк. Им придется переночевать в квартире тети Энни — от этой перспективы его охватывает уныние.

У тети Энни нет холодильника. В кладовой нет ничего, кроме нескольких сморщенных яблок, полбуханки заплесневевшего хлеба и баночки с рыбным паштетом, который кажется его матери подозрительным. Она посылает его в индийский магазин, и они ужинают хлебом с вареньем и чаем.

Унитаз коричневый от грязи. Его начинает тошнить, когда он думает о старухе с длинными черными ногтями на ногах, которая сидит на этом унитазе. Он не хочет им пользоваться.

— Зачем нам нужно здесь оставаться? — спрашивает он.

— Зачем нам нужно здесь оставаться? — вторит ему брат.

— Затем, — мрачно отвечает мать.

Тетя Энни пользуется лампочками по сорок ватт, чтобы экономить электричество. В тусклом желтом свете спальни мать начинает паковать одежду тети Энни в картонки. Он никогда прежде не бывал в спальне тети Энни. На стенах картины, фотографии в рамках, на которых изображены мужчины и женщины с чопорным, неприветливым видом: Брехеры, дю Бьель — его предки.

— Почему она не может поехать жить к дяде Альберту?

— Потому что Китти не может ухаживать за двумя больными стариками.

— Я не хочу, чтобы она жила с нами.

— Она не будет жить у нас.

— Тогда где же она будет жить?

— Мы непременно найдем для нее дом.

— Что ты имеешь в виду — дом?

— Дом, дом, дом для стариков.

Единственная комната в квартире тети Энни, которая ему нравится, — это кладовка. Она завалена до потолка кипами газет и картонными коробками. На полках полно книг, все они одинаковые: книги в красных переплетах, напечатанные на грубой толстой бумаге, которую используют для книг на африкаанс — она похожа на промокашку, в крапинках и мушином помете. На корешке — название «Ewige Genesing», на переплете полное название: «Deurn ‘n gevaarlike krankheid tot ewige genesing» («Через опасную болезнь к вечному исцелению»). Эта книга написана его прадедом, отцом тети Энни, этой книге — он слышал эту историю много раз — она посвятила почти всю свою жизнь: сначала переводила рукопись с немецкого на африкаанс, потом потратила все свои сбережения, чтобы расплатиться с печатником в Стелленбосе, который напечатал сотни экземпляров, и с переплетчиком, который их переплел, потом возила их из одного книжного магазина в Кейптауне в другой. Когда не удалось убедить книжные магазины продавать эту книгу, она сама стала таскаться от двери к двери, предлагая ее. То, что осталось, лежит здесь, на полках в кладовке; в картонках — отпечатанные страницы, которые не переплетены.

Он пытался читать «Ewige Genesing», но это оказалось слишком скучно. Как только Бальтазар дю Бьель начинает рассказывать историю своего детства, он сразу же прерывает ее длинными пассажами об огнях на небе и голосах, говоривших с ним с небес. По-видимому, вся книга такая: короткие отрывки о себе самом, за которыми следует пространный пересказ того, что говорили ему голоса. Они с отцом давно уже подтрунивают над тетей Энни и ее отцом, Бальтазаром дю Бьелем. Они произносят название книги манерно и монотонно, растягивая гласные: «Deur ‘n gevaaaarlike krannnnheid tot eeeewige geneeeeesing».

— Отец тети Энни был сумасшедшим? — спрашивает он у мамы.

— Да, полагаю, он был сумасшедшим.

— Тогда зачем она потратила все деньги, чтобы напечатать его книгу?

— Нет сомнений, она его боялась. Это был ужасный старый немец, невероятно жестокий и властный. Его боялись все его дети.

— Но разве он уже не умер к тому времени?

— Да, умер, но у нее, похоже, осталось чувство долга по отношению к нему.

Ей не хочется критиковать тетю Энни с ее чувством долга по отношению к сумасшедшему старику.

Самая лучшая вещь в кладовке — книжный пресс. Он сделан из железа, и такой тяжелый и массивный, как колесо локомотива. Он убеждает брата положить руки под пресс, а потом поворачивает большой винт, пока руки брата не оказываются зажатыми, так что он не может их вытащить. После этого они меняются местами, и брат проделывает то же самое с ним.

Еще один-два поворота винта, думает он, и кости будут раздроблены. Что же заставляет их остановиться, их обоих?

В первые месяцы их жизни в Вустере их пригласили на одну из ферм, которые поставляли фрукты компании «Стэндард кэннерз». Пока взрослые пили чай, они с братом бродили по двору. Там они увидели механическую мельницу для кукурузы. Он уговорил брата сунуть руку туда, куда бросают початки, а потом повернул ручку. За миг до того, как остановиться, он почувствовал, как тонкие косточки пальцев брата поддаются, и зубцы их ломают. Брат стоял с рукой, попавшей в машину, бледный от боли как полотно, и взгляд у него был изумленный и вопрошающий. Хозяева отвезли их в больницу, где доктор ампутировал ему средний палец левой руки. Какое-то время брат ходил с забинтованной кистью, и рука у него была на перевязи, потом он носил черный кожаный чехольчик на обрубке. Ему было шесть. Хотя никто не притворялся, будто палец снова вырастет, он не жаловался.

Он так и не извинился перед братом, и его никогда не упрекали за то, что он сделал. И тем не менее это воспоминание лежит на нем тяжким бременем — воспоминание о мягком сопротивлении плоти и кости.

— По крайней мере ты можешь гордиться тем, что в твоем роду есть человек, который что-то сделал в жизни, что-то оставил после себя, — говорит мать.

— Ты сказала, что он был ужасный старик. Сказала, он был жестокий.

— Да, но он что-то сделал в своей жизни.

На фотографии в спальне тети Энни у Бальтазара дю Бьеля мрачный пристальный взгляд и плотно сжатый желчный рот. Жена рядом с ним выглядит усталой и сердитой. Бальтазар дю Бьель познакомился с ней, дочерью другого миссионера, когда приехал в Африку обращать язычников. Позже, отправившись в Америку проповедовать Евангелие, он взял с собой ее и их троих детей. Когда они плыли по Миссисипи на колесном пароходе, кто-то дал его дочери Энни яблоко, а она принесла ему показать. Он выпорол ее за то, что она разговаривала с незнакомцем. Вот несколько фактов, которые он знает о Бальтазаре, плюс еще то, что написано в нелепой красной книге, экземпляров которой в мире намного больше, чем требуется этому миру.

Трое детей Бальтазара — это Энни, Луиза (мать его матери) и Альберт, который фигурирует на фотографиях в спальне тети Энни: мальчик в матросском костюме с испуганным видом. Теперь Альберт стал дядей Альбертом, это сгорбленный старик, рыхлый и белый, как гриб, он все время трясется, и его нужно поддерживать при ходьбе. Дядя Альберт никогда в жизни не имел приличного жалованья. Он писал книги и рассказы, а на работу ходила его жена.

Он спрашивает маму о книгах дяди Альберта. Когда-то давно она читала одну, говорит она, но не может вспомнить.

— Они ужасно старомодны. Люди уже не читают таких книг.

Он находит в кладовке две книги дяди Альберта, напечатанные на такой же плотной бумаге, как «Ewige Genesing», только переплет коричневый — такого же цвета, как скамьи на железнодорожных станциях. Одна книга называется «Каин», вторая — «Die Misdade van die vaders» («Преступления отцов»).

— Можно их взять? — спрашивает он маму.

— Уверена, что можно, — отвечает она. — Никто их не хватится.

Он пытается читать «Die Misdade van die vaders». Но одолевает всего десять страниц — она тоже скучная.

«Ты должен любить свою маму и быть ей опорой». Он размышляет над словами тети Энни. Любовь — слово, которое он произносит с отвращением. Даже его мать отучилась говорить ему «я тебя люблю», хотя время от времени у нее вырывается «любовь моя», когда она желает ему доброй ночи.

Он не видит никакого смысла в любви. Когда мужчины и женщины целуются в фильмах и на заднем плане тихо и сладко играют скрипки, он корчится на своем сиденье. Он клянется, что никогда не будет таким — мягким, слащавым.

Он не позволяет себя целовать, делая исключение лишь для сестер отца, потому что у них так принято. Поцелуями он частично расплачивается за пребывание на ферме: быстрое прикосновение губ к их губам, которые, к счастью, всегда сухие. В семье его матери не целуются. И он не видел, чтобы мать и отец целовались по-настоящему. Порой в присутствии других людей, когда им по какой-то причине нужно притвориться, отец целует мать в щеку. Она с сердитым видом неохотно подставляет ему щеку, словно ее принуждают, он целует ее быстро, нервно.

Он видел пенис отца только раз. Это было в 1945 году, когда отец только-только вернулся с войны и вся семья собралась в Вулфонтейне. Отец и два его брата пошли на охоту, взяв его с собой. День выдался жаркий, и, добравшись до запруды, они решили искупаться. Увидев, что они собираются купаться нагишом, он попытался удалиться, но ему не позволили. Они были веселы и беспрерывно шутили, им хотелось, чтобы он тоже разделся и поплавал, но он наотрез отказался. Таким образом он увидел три пениса, пенис отца отчетливее других, бледный, белый. Он ясно помнит, как негодовал, что приходится на это смотреть.

Его родители спят в разных кроватях. У них никогда не было двуспальной кровати. Единственная двуспальная кровать, которую он видел, стоит на ферме, в главной спальне, где спали его дед и бабушка. Он считает двуспальные кровати старомодными, принадлежащими тем дням, когда жены производили на свет по ребенку в год, точно овцы или свиньи. Он рад, что его родители покончили с этим, прежде чем он понял по-настоящему, что это такое.

Он готов поверить, что давным-давно, до его рождения, его родители были влюблены, поскольку любовь, по-видимому, непременное условие брака. В альбоме есть фотографии, которые, судя по всему, служат доказательством: например, они сидят рядышком на пикнике. Но все это, наверно, прекратилось несколько лет назад, и, по его мнению, тем лучше для них.

Что до него, какое отношение имеет то яростное и сердитое чувство, которое он питает к матери, к обморокам на экране в кинематографе? Мать любит его, этого он не может отрицать, но в этом-то и проблема — вот что неправильно в ее отношении к нему. Ее любовь проявляется, помимо прочего, в бдительности, в готовности броситься на защиту и спасти, если ему грозит опасность. Если бы у него был выбор (но он никогда бы так не сделал), он мог бы отдаться ее заботам, и до конца жизни она носила бы его на руках. Именно потому, что он так уверен в ее заботе, он с ней начеку, никогда не расслабляется, никогда не дает ей шанса.

Он жаждет избавиться от бдительного внимания матери. Возможно, придет время, когда для достижения этого ему придется отстаивать свои права, отказать ей так грубо, что она должна будет в шоке отступить и освободить его. Однако стоит ему подумать об этой минуте, вообразить ее удивленный взгляд, почувствовать ее боль — и он остро ощущает свою вину. Он сделает все, чтобы смягчить удар: утешит ее, пообещает, что не уйдет.

Чувствуя ее боль, чувствуя так же сильно, как если бы он был частью матери, а она — частью него, он знает, что попал в ловушку, из которой нет выхода. Чья тут вина? Он обвиняет ее, он сердит на нее, но он стыдится и своей неблагодарности. Любовь. Вот что такое любовь на самом деле: это клетка, в которой он мечется взад-вперед, как бедный недоумевающий бабуин. Что может знать о любви несведущая, невинная тетя Энни? Он знает в тысячу раз больше о мире, чем она, потратившая всю свою жизнь на безумную рукопись отца. У него старое сердце, оно темное и твердое — каменное. Это его презренный секрет.

15

Мать год проучилась в университете, а потом ей пришлось дать дорогу братьям, которые были младше ее. Отец — дипломированный адвокат, он работает в «Стэндард кэннерз» только потому, что для того, чтобы начать практиковать (так говорит мать), нужны деньги, которых у них нет. Хотя он обвиняет родителей за то, что они не воспитали его нормальным ребенком, он гордится их образованием.

Поскольку дома говорят по-английски, и он первый в классе по английскому, он считает себя англичанином. Хотя фамилия у него, как у африканера, хотя отец в большей степени африканер, нежели англичанин, хотя он сам говорит на африкаанс без английского акцента, он ни на минуту не смог бы сойти за африканера. Тот африкаанс, на котором он говорит, выхолощен и бестелесен, существует целый мир сочного сленга и аллюзий, которым владеют настоящие мальчики-африканеры (непристойности — всего лишь часть этого африкаанс) и куда ему нет доступа.

Общее у африканеров — их манеры: грубость, непримиримость, агрессивность, угроза (они представляются ему носорогами, огромными, неуклюжими, с большой физической силой, которые толкают друг друга, когда проходят мимо), которые его отталкивают. Африканеры Вустера пользуются своим языком, точно дубинкой против врагов. На улицах лучше держаться подальше от их компаний, даже поодиночке у них агрессивный, угрожающий вид. Когда по утрам классы выстраиваются на линейке во дворе, он окидывает взглядом ряды африканеров, пытаясь найти такого, кто от них отличается, кто немного мягче, но таких нет. Немыслимо, чтобы его когда-нибудь бросили к ним в класс: они бы растоптали его, убили его дух.

Однако он обнаруживает, что ему не хочется уступать им африкаанс. Он вспоминает свой первый визит в Вулфонтейн, когда ему было четыре или пять и он совсем не говорил на африкаанс. Его брат был еще малышом, и его держали в доме, подальше от солнца, ему было не с кем играть, кроме цветных детей. Он делал вместе с ними лодочки и пускал их в оросительных каналах. Но был как немой: приходилось разговаривать жестами, иногда ему казалось, что он взорвется от невысказанных мыслей. А потом в один прекрасный день вдруг обнаружил, что может говорить — легко и плавно, не останавливаясь, чтобы подобрать слово. Он все еще помнит, как ворвался к маме с криком: «Послушай! Я могу говорить на африкаанс!»

Когда он говорит на африкаанс, все сложности жизни, кажется, улетучиваются. Африкаанс — словно невидимая оболочка, которая сопровождает его повсюду, в ней он сразу же становится другим человеком, проще, веселее, с более легкой походкой.

У англичан есть одна черта, которая ему не нравится и которой ему не хочется подражать: презрение к африканерам. Когда они высокомерно поднимают брови и неправильно произносят слова на африкаанс, словно именно так должен вести себя настоящий джентльмен, это ему не нравится, они не правы и, хуже того, смешны. Со своей стороны, он не делает уступок, даже когда находится среди англичан: он произносит слова на африкаанс, как полагается, со всеми трудными гласными и согласными.

В его классе есть кроме него еще несколько мальчиков с фамилиями, как у африканеров. С другой стороны, в классах африканеров попадаются мальчики с английскими фамилиями. Он знает одного старшеклассника-африканера с фамилией Смит, но это большая редкость. Это печально, но вполне понятно: какой англичанин захочет жениться на женщине из африканеров и создать с ней семью африканеров, когда эти женщины либо огромные, с выпяченной грудью и с шеей, как у лягушки-быка^[16], либо костлявые и уродливые?

Он благодарит Бога за то, что его мать говорит по-английски. К отцу он питает недоверие, несмотря на Шекспира, Вордсворта и кроссворды. Он не понимает, зачем отцу прилагать усилия, чтобы быть англичанином, — здесь, в Вустере, где он легко мог снова стать африканером. Когда он слышит, как отец обменивается со своими братьями шутками об их детстве в Принс-Альберт, его поражает, что оно ничем не отличается от жизни африканеров в Вустере. Те же порки, бесстыдная демонстрация функций тела при других мальчиках, отсутствие потребности в уединении — как у животных.

Мысль о том, чтобы превратиться в мальчика-африканера, с бритой головой, босого, приводит его в ужас. Это все равно что сесть в тюрьму, где нет уединения, нет личной жизни. Он не может жить без уединения. Если бы он был африканером, каждую минуту дня и ночи пришлось бы проводить в обществе других. Такого ему не вынести.

Он вспоминает три дня в лагере скаутов, вспоминает, какой он был несчастный, как стремился улизнуть в палатку и почитать книгу в одиночестве, но ему постоянно мешали.

Как-то раз в субботу отец посылает его за сигаретами. Перед ним выбор: поехать на велосипеде в городской центр, где приличные магазины с витринами и кассовыми аппаратами, — либо сходить в маленький магазин африканеров у железнодорожного переезда, который представляет собой всего одну комнату в задней части дома, с прилавком, выкрашенным темно-коричневой краской, и полками, на которых почти ничего нет. Он выбирает, что поближе.

Жаркий полдень. В магазине с потолка свисают узкие полоски вяленого мяса, всюду мухи. Он собирается сказать мальчику за прилавком (это африканер старше него), что ему нужно двадцать штук «Спрингбок», когда ему в рот влетает муха. Он с отвращением выплевывает ее. Муха лежит перед ним на прилавке в лужице слюны, суча лапками.

— Sies! — восклицает один из покупателей.

Ему хочется возразить: «А что я должен был сделать? Проглотить муху? Я же еще ребенок!» Но среди этих безжалостных людей объяснения бесполезны. Он стирает рукой плевок с прилавка и во враждебной тишине платит за сигареты.

Вспоминая прежние времена на ферме, отец с братьями снова обсуждают своего отца.

— ’n Ware ou jintlman! (Настоящий старый джентльмен!) — говорят они и смеются: — Dis wat hy op sy grafsteen sou gewens het (Фермер и джентльмен). Ему бы хотелось, чтобы это написали на его надгробном камне.

Особенно их смешит то, что отец продолжал носить сапоги для верховой езды, когда все остальные на ферме носили velskoen.

Мать, слушая их разговор, презрительно фыркает.

— Не забывайте, как вы его боялись, — говорит она. — Вы боялись закурить при нем, даже когда были взрослыми.

Они сконфужены, она задела их за живое.

Его деду, обладавшему привычками джентльмена, когда-то принадлежали не только ферма, половина отеля и универсальный магазин во Фразербург-роуд, но и дом в Мервевилле — с флагштоком, на котором он поднимал «Юнион Джек» в день рождения короля.

— ‘n Ware ou jintlman en ‘n ware ou jingo! (Настоящий старый джингоист!) — добавляют братья. И снова смеются.

Мама права насчет них. Они похожи на детей, которые сквернословят за спиной у родителей. Да и какое они имеют право делать посмешище из своего отца? Если бы не он, они вообще не говорили бы по-английски и были бы, как их соседи, жившие в Ботес и Нигрини, глупые и неповоротливые, которые говорят только об овцах и погоде. По крайней мере, когда собирается их семья, слышатся смех и шутки на смеси языков, а когда приходят с визитом жители Нигрини или Ботес, атмосфера сразу же становится тоскливой и скучной. «Ja-nee», — говорят соседи, вздыхая. «Ja-nee», — отвечают Кутзее и молят Бога, чтобы гости поскорее ушли.

А как насчет него самого? Если дед, которого он почитает, был джингоистом, должен ли он тоже быть джингоистом? Может ли ребенок быть джингоистом? Он становится по стойке «смирно», когда в кинотеатре играют «Боже, храни короля» и на экране развевается «Юнион Джек». От звуков волынки у него мороз по коже, как и от таких слов, как стойкий, доблестный. Должен ли он держать в тайне свою привязанность к Англии?

Он не может понять, почему столько людей вокруг не любят Англию. Англия — это Дюнкерк и «Битва за Британию»^[17]. Англия выполняет свой долг и принимает свою судьбу спокойно, без суеты. Англия — это мальчик в Ютландском сражении^[18], который стоял у пушек, когда у него под ногами горела палуба. Англия — это сэр Ланселот Озерный, Ричард Львиное Сердце и Робин Гуд со своим большим тисовым луком, в ярко-зеленом одеянии. А что могут противопоставить этому африканеры? Дирки Эйса, который загнал лошадь насмерть? Пита Ретифа, которого одурачил Дингаан? И еще треккеров, из мести расстрелявших несколько тысяч зулусов, у которых не было ружей, и гордившихся этим.

В Вустере есть англиканская церковь и священник с седыми волосами и трубкой, который к тому же еще и начальник бойскаутов, кое-кто из английских мальчиков в классе — настоящих англичан, с английскими фамилиями и домами в старой, тенистой части Вустера, — в разговоре фамильярно называет его «падре». Когда англичане вот так беседуют между собой, он умолкает. Существует английский язык, на котором он изъясняется с легкостью. Существует Англия и все, что символизирует Англия, которой он верен. Но определенно требуется нечто большее, чтобы тебя признали настоящим англичанином, — какие-то испытания, которые, как он считает, ему не пройти.

16

Ведутся какие-то переговоры по телефону — он не знает, о чем, но из-за этого у него неспокойно на душе. Ему не нравится довольная, загадочная улыбка матери, улыбка, означающая, что она опять вмешивалась в его дела.

Это последние дни перед их отъездом из Вустера, а также лучшие дни учебного года в школе, когда закончились экзамены и ничего не нужно делать — только помогать учителю заполнять журнал с оценками.

Мистер Гауз зачитывает список оценок, мальчики складывают их, предмет за предметом, потом вычисляют проценты, спеша первыми поднять руку. Игра заключается в том, чтобы угадать, какие оценки кому принадлежат. Обычно он может узнать свои: у него получается в сумме девяносто и сто по арифметике и семьдесят по истории и географии.

У него неважно обстоит дело с историей и географией, потому что он терпеть не может зубрить. Он так это ненавидит, что откладывает до последнего подготовку к экзаменам по истории и географии, до самой ночи перед экзаменом или даже до утра в день экзамена. Он ненавидит сам вид учебника истории в твердой обложке шоколадного цвета, с длинными скучными списками причин разных событий (причины Наполеоновских войн, причины Великого Трека). Авторы учебника — Тальяард и Схуман. Онпредставляет себе Тальяарда худым и сухим, Схумана — полным и лысеющим, в очках, Тальяард и Схуман сидят за столом друг напротив друга в комнате в Паарле и пишут злобные страницы, передавая их друг другу. Он не понимает, с какой стати им было писать свой учебник по-английски — разве что они хотели унизить английских детей и преподать им урок.

С географией дела обстоят не лучше: перечни городов, перечни рек, перечни продукции, выпускаемой в разных странах. Когда его спрашивают названия продукции какой-нибудь страны, он всегда заканчивает свой список «кожей» и «шкурами» и надеется, что не ошибся. Он не знает, чем отличается кожа от шкуры, да и никто не знает.

Что касается остальных экзаменов, то он не так уж стремится к ним, но, когда приходит время, с удовольствием идет на эти экзамены. Он отличается на экзаменах, не будь экзаменов, на которых он может отличиться, в нем не было бы ничего особенного. Экзамены вызывают у него пьянящее чувство, дрожь волнения, и он пишет уверенно и быстро. Само по себе такое состояние ему не нравится, но осознание волнения действует успокаивающе.

Иногда, потерев камень о камень, он может вызвать это состояние, этот запах, этот вкус: порох, железо, жар, биение крови в венах.

Тайна, стоящая за телефонным звонком и загадочной улыбкой матери, раскрывается во время перемены в середине утра, когда мистер Гауз просит его задержаться. У мистера Гауза тоже какой-то неестественный вид, и он не доверяет его дружелюбию.

Мистер Гауз говорит, чтобы он пришел к нему домой на чай. Он молча кивает и запоминает адрес.

Ему не особенно хочется идти. Не то чтобы ему не нравился мистер Гауз, и если он не доверяет ему, как доверял миссис Сандерсон в четвертом классе, то лишь потому, что мистер Гауз мужчина, его первый учитель-мужчина, а он опасается того, что исходит от мужчин: они нетерпеливы, с трудом подавляют грубость и, похоже, получают удовольствие от жестокости. Он не знает, как себя вести с мистером Гаузом и с мужчинами вообще: не оказывать сопротивления и добиваться их расположения или же отгородиться от них барьером высокомерия? С женщинами проще, потому что они добрее. Но мистер Гауз — этого он не может отрицать — очень приятный человек. Он прекрасно владеет английским и, по-видимому, не имеет зуба на англичан или на мальчиков из семей африканеров, которые подражают англичанам. Во время одного из его многочисленных пропусков школьных занятий мистер Гауз разобрал с классом, что такое дополнение. А у него с этим дополнением возникли трудности. Если дополнение бессмысленно, как идиомы, почему же остальные мальчики легко с ним справляются? Но остальные — ну или большинство — постигли, что такое дополнение. Неизбежно напрашивается вывод: мистер Гауз знает об английской грамматике что-то такое, что неизвестно ему.

Мистер Гауз использует розгу не меньше других учителей, однако предпочитает другое наказание, когда класс расшумится: он приказывает положить ручки, закрыть учебники, заложить руки за голову, закрыть глаза и сидеть тихо, как мыши.

В комнате воцаряется мертвая тишина, слышны только шаги мистера Гауза, расхаживающего взад и вперед по рядам. С эвкалиптов во дворе долетает безмятежное воркование голубей. Это наказание он мог бы выдерживать вечно с полным хладнокровием: голуби, тихое дыхание мальчиков вокруг.

Дайза-роуд, где живет мистер Гауз, тоже находится в Реюнион-Парк — в новом районе, который он еще не обследовал. Мало того что мистер Гауз живет в Реюнион-Парк и ездит в школу на велосипеде, у него еще есть жена, некрасивая темноволосая женщина, и, что еще более удивительно, двое маленьких детей. Он обнаруживает это в гостиной дома № 11 на Дайза-роуд, где на столе его ждут лепешки и чайник и где, как он и опасался, он наконец остается наедине с мистером Гаузом, с которым ему приходится вести отчаянно фальшивый разговор.

Дальше еще хуже. Мистер Гауз, который снял галстук и пиджак и надел шорты и носки цвета хаки, притворяется, что теперь, когда школьный год закончился и он скоро покинет Вустер, они могут стать друзьями. Фактически он пытается представить дело так, будто они были друзьями весь год: учитель и самый умный ученик, лидер класса.

Он взволнован и напряжен. Мистер Гауз предлагает ему взять вторую лепешку, но он отказывается.

— Бери же! — говорит мистер Гауз с улыбкой и все равно кладет ему на тарелку лепешку. Ему не терпится уйти.

Ему хотелось уехать из Вустера, оставив все дела в порядке. Он готов был отвести мистеру Гаузу место в своей памяти рядом с миссис Сандерсон — ну, не совсем рядом. А теперь мистер Гауз все портит. Ему бы хотелось, чтобы учитель этого не делал.

Вторая лепешка лежит на тарелке нетронутая. Он больше не хочет притворяться — замолкает и замыкается в себе.

— Тебе пора идти? — спрашивает мистер Гауз.

Он кивает. Мистер Гауз встает и провожает его до калитки, которая совершенно такая же, как калитка на Тополиной улице, № 12, — петли скрипят точно на той же высокой ноте.

По крайней мере, у мистера Гауза хватает ума не пожать ему руку или не сделать еще что-нибудь нелепое.

Они уезжают из Вустера. Отец в конце концов решил не связывать будущее с компанией «Стэндард кэннерз», у которой, по его словам, дела идут все хуже. Он собирается вернуться к юридической практике.

Ему устраивают прощальную вечеринку в офисе, с которой он возвращается с новыми часами. Вскоре после этого он отправляется в Кейптаун один, оставив мать присматривать за переездом. Она нанимает подрядчика по фамилии Ретиф, договорившись, что за пятнадцать фунтов он перевезет в своем фургоне не только мебель, но и их троих.

Люди Ретифа грузят вещи в фургон, мать с братом забираются в кабину. Он в последний раз обегает пустой дом, прощаясь. За парадной дверью — подставка для зонтов, в которой обычно были две клюшки для гольфа и трость, но сейчас она пуста.

— Они оставили подставку для зонтов! — кричит он.

— Иди сюда! — зовет мать. — Забудь об этой старой подставке!

— Нет! — возражает он и не успокаивается до тех пор, пока мужчины не грузят подставку.

— Dis net ‘n ou stuk pyp, — ворчит Ретиф. — Это просто кусок старой трубы.

Таким образом он узнает, что то, что он считал подставкой для зонтов, — всего-навсего кусок бетонной трубы, которую мать выкрасила в зеленый цвет. Вот что они берут с собой в Кейптаун — вместе с покрытой собачьей шерстью подушкой, на которой спал Казак, свернутой проволочной сеткой от загона для кур, машинкой, которая бросает крикетные мячи, и палкой с азбукой Морзе. С трудом взбирающийся на Бейнз-Клуф-Пасс фургон Ретифа напоминает Ноев ковчег, везущий в будущее палки и камни их прежней жизни.

В Реюнион-Парк они платили за дом двенадцать фунтов в месяц. Дом, который отец арендует в Пламстеде, стоит двадцать пять фунтов. Он стоит у самой границы Пламстеда и обращен фасадом к большому песчаному пустырю с кустами акации, где всего через неделю после их прибытия полиция нашла мертвого младенца в коричневом бумажном пакете. В получасе ходьбы в другом направлении — железнодорожная станция. Сам дом недавно построен, как и все дома на Эвремонд-роуд, с витражами на окнах и паркетными полами. Двери покоробились, замки не запираются, во дворе за домом — груда мусора.

В соседнем доме живет супружеская чета, недавно прибывшая из Англии. Мужчина вечно моет автомобиль. Женщина проводит дни напролет лежа в шезлонге в красных шортах и солнечных очках и подставляя солнцу длинные белые ноги.

Ближайшая задача — найти школу для него и брата. Кейптаун отличается от Вустера, где все мальчики ходили в мужскую школу, а девочки — в женскую. В Кейптауне есть школы на выбор, некоторые хорошие, другие нет. Чтобы попасть в хорошую школу, нужны связи, а у них связей мало.

Благодаря знакомствам маминого брата Ланса они отправляются на собеседование в среднюю мужскую школу Рондебосх. Аккуратно одетый, в шортах, рубашке, темно-синем блейзере со значком Вустерской начальной мужской школы на нагрудном кармане и в галстуке, он сидит вместе с матерью на скамье у кабинета директора. Когда подходит очередь, их провожают в комнату с деревянными панелями, где на стенах множество фотографий команд игроков в регби и крикет. Все вопросы директора адресованы его матери: где они живут, чем занимается его отец. Затем наступает момент, которого он ждал. Она вынимает из сумочки табель, который доказывает, что он был первым в классе, и поэтому должен распахнуть перед ним все двери.

Директор надевает очки.

— Значит, ты был первым в своем классе, — говорит он. — Хорошо, хорошо! Но здесь тебе будет не так легко.

Он надеялся, что ему устроят испытание: спросят дату битвы на Блад-ривер или, что еще лучше, дадут решить в уме какую-нибудь арифметическую задачу. Но это все, собеседование закончено.

— Не могу ничего обещать, — говорит директор. — Его фамилия будет включена в лист ожидания, и будем надеяться, что освободится место.

Его имя включают в листы ожидания в трех школах, но это не дает никаких результатов. То, что он был первым в Вустере, явно недостаточно для Кейптауна.

Последняя надежда — католическая школа Сент-Джозефс. В Сент-Джозефс нет листа ожидания, они примут любого, кто готов платить их цену — для того, кто не католик, она составляет двенадцать фунтов за четверть.

До их сведения (его и матери) доводят, что в Кейптауне люди из разных классов посещают разные школы. В Сент-Джозефс принимают из низших. То, что ей не удалось определить его в школу получше, расстраивает маму, но безразлично ему. Он не знает, к какому именно классу они принадлежат. Пока что он всем доволен. Угроза, что его пошлют в школу для африканеров и заставят вести жизнь африканера, отпала, а это единственное, что имеет значение. Он может расслабиться. Ему даже не нужно больше притворяться католиком.

Настоящие англичане не ходят в такие школы, как Сент-Джозефс. На улицах Рондебосха, по пути в школу и обратно, он может каждый день видеть настоящих англичан, может восхищаться их прямыми белокурыми волосами и золотистой кожей, их одеждой, которая всегда безупречно сидит, их спокойной уверенностью. Они подтрунивают друг над другом (это слово он узнал из книг о частных школах, которые читал), но это не те грубые, неуклюжие шутки, к которым он привык. У него нет особого желания к ним присоединиться, но он внимательно наблюдает за ними и пытается что-то перенять.

Мальчики из колледжа Диосезан, самые английские из всех, не снисходят до того, чтобы сыграть в регби или крикет против Сент-Джозефс, они живут в престижных районах, о которых он только слышит, но никогда не бывал там, поскольку они находятся далеко от железнодорожной станции: Бишопскорт, Фернвуд, Констаншиа. У них есть сестры, которые ходят в такие школы, как Хэрсхел и Сент-Киприан, и которых они добродушно опекают и защищают. В Вустере ему редко приходилось видеть девочку: у его друзей были только братья, а не сестры. Теперь он впервые смотрит на сестер англичан, таких златовласых, таких прекрасных, что он не может поверить, будто они земные создания.

Чтобы успеть в школу к восьми тридцати, ему нужно выйти из дома в семь тридцать: полчаса, чтобы дойти до станции, пятнадцать минут на поезде, пять минут, чтобы добраться от станции до школы, и десять минут в запасе на непредвиденный случай. Однако он нервничает, как бы не опоздать, и поэтому выходит из дома в семь и прибывает в школу в восемь. Там он может посидеть за партой, опустив голову на руки, в тишине классной комнаты, которую только что отпер привратник.

Ему снятся кошмары, в которых он ошибается, взглянув на часы, садится не на тот поезд. В этих кошмарах он в бессильном отчаянии рыдает.

Раньше него приходят в школу только братья Де Фрейтас; их отец, зеленщик, высаживает их на рассвете из своего потрепанного синего грузовика по пути на продуктовый рынок в Солт-Ривер.

Учителя в Сент-Джозефс принадлежат к Ордену маристов. Для него эти братья, в их строгих черных рясах и широких белых накрахмаленных галстуках, — особенные люди. Их окружает атмосфера тайны: тайна места, откуда они появились, тайна имен, от которых они отказались. Ему не нравится, когда брат Августин, их тренер по крикету, приходит на тренировки в белой рубашке, черных брюках и крикетных сапогах, точно обычный человек. Особенно ему не нравится, что, когда наступает черед брата Августина отбивать, тот сует в брюки защитную «коробочку».

Он не знает, что делают братья, когда не преподают. Вход в крыло школьного здания, где они спят, едят и живут своей жизнью, воспрещен, да у него и нет желания туда проникнуть. Ему нравится думать, что они живут там как аскеты, встают в четыре утра, проводят время в молитвах, едят скудную пищу, штопают себе носки. Когда они совершают неблаговидные поступки, он из кожи вон лезет, чтобы их оправдать. Например, когда брат Алексис, толстый и небритый, пускает ветры и засыпает на занятиях африкаанс, он объясняет это себе тем, что брат Алексис — мудрец, который считает преподавание ниже своего достоинства. Когда брата Жан-Пьера вдруг снимают с дежурств в дортуаре младших учеников и начинают ходить слухи о том, что тот проделывал с маленькими мальчиками, он просто выбрасывает это из головы. Для него непостижимо, что у братьев могут быть сексуальные желания, которым они не противятся.

Поскольку лишь для немногих из братии английский язык родной, им приходится нанять католика-мирянина, чтобы вести занятия английским. Мистер Велан ирландец, он ненавидит англичан и с трудом скрывает свою неприязнь к протестантам. И не старается правильно произносить фамилии африканеров, при этом у него презрительно поджаты губы, словно афиканеры — языческие невежи.

Почти все время на занятиях английским уходит на «Юлия Цезаря» Шекспира, и метод мистера Велана заключается в том, чтобы распределить роли из пьесы между мальчиками и чтобы они читали свои роли вслух. Еще они делают упражнения из учебника по грамматике и раз в неделю пишут сочинение. Им дается тридцать минут, чтобы написать сочинение, поскольку мистер Велан не считает нужным брать работу на дом, оставшиеся десять минут он употребляет на проверку. Его десятиминутки выставления оценок стали фирменным блюдом, и мальчики наблюдают за ним с восхищенными улыбками. С синим карандашом в руке мистер Велан быстро просматривает кипу письменных работ, потом складывает их вместе и передает старосте класса. Раздаются приглушенные иронические аплодисменты.

Мистера Велана зовут Теренс. Он носит коричневую кожаную куртку автомобилиста и шляпу. Когда холодно, он не снимает шляпу в классе. Он потирает бледные руки, чтобы их согреть, у него мертвенно-бледное лицо. Непонятно, что он делает в Южной Африке, почему не возвращается в Ирландию. По-видимому, он осуждает страну и все, что в ней происходит.

Для мистера Велана он пишет сочинения на темы «Личность Марка Антония», «Личность Брута», «Безопасность на дорогах», «Спорт», «Природа». Большинство его сочинений скучные и монотонные, но иногда у него бывает порыв вдохновения, и перо начинает летать по бумаге. В одном из сочинений разбойник с большой дороги ждет в засаде у обочины. Его лошадь тихонько ржет, и в холодном ночном воздухе от ее дыхания образуется пар. Луч лунного света падает ему на лицо, словно ножевая рана, разбойник держит пистолет под полой камзола, чтобы сохранить порох сухим.

Разбойник не производит никакого впечатления на мистера Велана. Бледные глаза мистера Велана пробегают по странице, карандаш опускается.

Шесть с половиной. Шесть с половиной — оценка, которую он почти всегда получает за свои сочинения, и никогда не бывает больше семи. Мальчики с английскими фамилиями получают семь с половиной или восемь. Несмотря на свою смешную фамилию, мальчик по имени Тео Ставропулос получает восемь, потому что он хорошо одевается и ходит на уроки ораторского искусства. Тео всегда достается роль Марка Антония, а это значит, что он декламирует: «Друзья, сограждане, внемлите мне»^[19] — самую известную речь в пьесе.

В Вустере он пребывал в школе в состоянии тревоги, но еще и волнения. Правда, его могли в любую минуту разоблачить как лжеца — с ужасными последствиями, но школа завораживала: казалось, каждый день приносит новые свидетельства жестокости, боли и ненависти под будничной поверхностью вещей. То, что там происходило, было неправильно, он это знал, и не следовало допускать, чтобы это происходило, к тому же он был слишком юн, инфантилен и уязвим для того, что ему приходилось видеть. И тем не менее страсть и ярость тех вустерских дней захватывали его, он был потрясен, но в то же время жаждал увидеть больше, увидеть все.

А в Кейптауне он чувствует, что только даром тратит время. Школа больше не является местом, где бушуют страсти. Это маленький мирок, более или менее приемлемая тюрьма, в которой он мог бы с тем же успехом плести корзинки. Кейптаун не делает его умнее — он здесь глупеет. От осознания этого он впадает в панику. Кем бы он ни был на самом деле, какое бы истинное «я» ни должно было подняться из пепла его детства — ему не позволяют родиться, он слабеет и хиреет.

Особенно отчаянно он чувствует это на уроках мистера Велана. Он мог бы написать гораздо больше, чем позволяет мистер Велан. Писать что-то для мистера Велана значит не расправлять крылья, а, напротив, свертываться в клубок, стараясь казаться как можно меньше и безобиднее.

У него нет желания писать о спорте (mens sana in corpore sano)^[20] или о безопасности на дорогах — это так скучно, что ему приходится выдавливать из себя слова. Ему даже не хочется писать о разбойниках с большой дороги: у него такое чувство, будто лунные лучи, падающие на их лица, и белые костяшки пальцев, сжимающих рукоятку пистолета (пусть даже они производят мимолетное впечатление), исходят не от него, а неизвестно откуда, что они изначально увяли и выдохлись. Он бы написал, если бы не мистер Велан, который будет это читать, что-нибудь более темное, что-то такое, что, начав стекать с его пера, вырвалось бы из-под контроля и растеклось по странице, как пролившиеся чернила. Как пролитые чернила, как тени, пробегающие по водной глади, как молния, раскалывающая небо.

В обязанности мистера Велана также входит занимать чем-нибудь мальчиков шестого класса, которые не являются католиками, пока католики находятся на занятиях катехизисом. Предполагается, что мистер Велан читает с ними Евангелие от Луки или Деяния апостолов. Вместо этого они снова и снова слушают его истории о Чарльзе Парнелле^[21] и вероломстве англичан. Иногда он приходит в класс с экземпляром «Кейп таймс», кипя от ярости по поводу последних беззаконий русских в подчиненных им государствах.

— Они ввели в школах уроки атеизма, где детей заставляют плевать на Спасителя, — гремит он. — Можете в это поверить? А тех несчастных детей, которые не отступаются от своей веры, отправляют в жуткие лагеря в Сибири. Вот реальность коммунизма, который имеет наглость называть себя религией Человека.

От мистера Велана они слышат новости о России, от брата Отто узнают о преследовании верующих в Китае. Брат Отто не похож на мистера Велана: он спокойный, легко краснеет, и его нужно уговаривать, чтобы он рассказал какие-нибудь истории. Но его истории более достоверны, так как он действительно побывал в Китае.

— Да, я видел это своими собственными глазами, — говорит он на своем запинающемся английском. — Видел людей, запертых в крошечных камерах, — их было так много, что они не могли дышать и умирали. Я видел это своими глазами.

Китаец Чинг-Чонг — так называют мальчики брата Отто у него за спиной. Для них то, что рассказывает брат Отто о Китае или мистер Велан о России, не более реально, чем Ян ван Рибек и Великий Трек. Вообще-то, Ян ван Рибек и Великий Трек входят в программу шестого класса, а коммунизм — нет, поэтому то, что происходит в Китае и России, можно игнорировать. Китай и Россия — просто предлоги разговорить брата Отто и мистера Велана.

Что до него, то он в смятении. Он знает, что рассказы учителей, ложь (коммунисты хорошие, с какой стати им вести себя так жестоко?), но у него нет доказательств. Он негодует, что приходится сидеть и слушать их, но он достаточно благоразумен, чтобы не возражать. Он сам читал «Кейп таймс», он знает, что случается с теми, кто сочувствует коммунистам. У него нет желания, чтобы его осудили как сочувствующего и подвергли остракизму.

Хотя мистер Велан вовсе не горит желанием преподавать Писание тем ученикам, которые не католики, он не может совсем игнорировать Евангелие.

«Ударившему тебя по щеке подставь и другую», — читает он из Евангелия от Луки. — Что имеет в виду Иисус? Имеет ли он в виду, что мы должны отказаться от того, чтобы постоять за себя? Имеет ли он в виду, что мы должны быть размазнями? Конечно, нет. Но если к вам подойдет задира и станет лезть в драку, Иисус говорит: «Не дайте себя спровоцировать». Есть лучшие способы разрешить конфликт, чем драка.

«Ибо, кто имеет, тому дано будет; а кто не имеет, у того отнимется и то, что он думает иметь». Что имеет в виду Иисус? Хочет ли он сказать, что единственный способ получить спасение — раздать все, что у нас есть? Нет. Если бы Иисус имел в виду, что мы должны ходить в лохмотьях, он бы так и сказал. Иисус говорит иносказательно. Он говорит, что те из нас, кто истинно верует, будут вознаграждены, попав в рай, тогда как те, в ком нет веры, в наказание будут вечно страдать в аду.

Интересно, совпадает ли мистер Велан с братьями — особенно с братом Одило, который является казначеем и собирает плату за обучение, — когда проповедует подобные доктрины тем ученикам, которые не католики. Мистер Велан, мирянин, определенно верит, что тот, кто не католик — язычник, Богом проклятый, — тогда как сами братья, по-видимому, абсолютно терпимы.

Его сопротивление урокам Евангелия мистера Велана глубинно. Он уверен, что мистер Велан понятия не имеет, что на самом деле означают иносказания Иисуса. Хотя сам он атеист и всегда им был, он чувствует, что понимает Христа лучше, чем мистер Велан. Ему не особенно нравится Христос — Христос слишком легко впадает в ярость, — но он готов с этим примириться. По крайней мере Христос не притворялся Богом и умер прежде, чем смог стать отцом. В этом сила Христа, вот каким образом Христос удерживает свою власть.

Но есть одно место в Евангелии от Луки, которое он не любит слушать. Когда доходят до этого места, он цепенеет и затыкает уши. Женщины приходят к гробнице, чтобы умастить тело Христа. Христа там нет. Вместо него они видят двух ангелов. «Что вы ищете живого между мертвыми? — говорят ангелы. — Его нет здесь: Он воскрес». Если он не будет затыкать уши и услышит эти слова, ему придется забраться с ногами на сиденье, кричать и танцевать от ликования. Он бы навсегда сделал себя посмешищем.

Мистер Велан вряд ли желает ему плохого. И тем не менее самая высокая оценка, которую он получает на экзаменах по английскому, — семьдесят. С такой оценкой он не может быть первым в классе по английскому: любимчики учителя с легкостью его обходят. Неважно у него и с историей и с географией, которые наскучили ему как никогда. Высокие оценки у него только по математике и латыни, и это позволяет приблизиться к началу списка, обогнав Оливера Мэттера, швейцарца, который был самым умным в классе, пока не появился он.

Теперь, когда в лице Оливера он столкнулся с достойным противником, его старая клятва всегда приносить домой табель лучшего ученика в классе становится вопросом чести. Он ничего не говорит об этом матери, но готовится к тому дню, который вряд ли переживет, — дню, когда ему придется сказать ей, что он второй.

Оливер Мэттер кроткий, улыбчивый круглолицый мальчик, который, судя по всему, не имеет ничего против того, чтобы быть вторым. Каждый день они с Оливером состязаются в соревновании, которое устраивает брат Габриель: он выстраивает мальчиков и ходит взад и вперед вдоль их ряда, задавая вопросы, на которые нужно ответить в течение пяти секунд, и отсылая того, кто не ответил, в конец. В конце концов в начале ряда всегда остаются или он, или Оливер.

А потом Оливер перестает ходить в школу. Проходит месяц безо всяких объяснений, затем брат Габриель делает объявление. Оливер в больнице, у него лейкемия, и все должны за него молиться. Склонив головы, мальчики молятся. Поскольку он не верит в Бога, то не молится, просто шевелит губами. Он думает: все решат, что я желаю Оливеру смерти, чтобы стать первым в классе.

Оливер так и не возвращается в школу. Умирает в больнице. Мальчики-католики присутствуют на особой мессе за упокой его души.

Угроза исчезла. Ему легче дышится, но былая радость от того, что он первый, померкла.

17

Жизнь в Кейптауне менее разнообразна, чем в Вустере, особенно во время уик-эндов, когда нечего делать — только читать «Ридерз дайджест», слушать радио или бросать крикетный мяч. Он больше не ездит на велосипеде: в Пламстеде нет ничего интересного, только дома, которые тянутся на целые мили в любом направлении, кроме того, «Смитс», который походит на детский велосипед, стал для него уже мал.

Да и вообще езда по улицам на велосипеде теперь кажется ему глупой. Другие занятия, когда-то поглощавшие его, тоже утратили свое очарование: возня с «Конструктором», коллекционирование марок. Теперь он не может понять, зачем тратил на них время. Он проводит целые часы в ванной, рассматривая себя в зеркале, и ему не нравится то, что он видит. Он перестает улыбаться и отрабатывает хмурый взгляд.

Единственная страсть, которая не уменьшилась, — это его страсть к крикету. Он не знает никого, кто был бы настолько поглощен крикетом. Он играет в крикет в школе, но этого мало. В доме в Пламстеде есть веранда с полом из шифера. Здесь он играет в одиночестве: правой рукой бросает мяч о стенку и отбивает, когда тот отскакивает, притворяясь, будто он на поле. Он часами бросает мяч об стенку. Соседи жалуются его матери на шум, но он не обращает внимания.

Он изучил руководства по крикету, знает наизусть разные приемы и может выполнять их, следя за правильной работой ног. Но правда в том, что он стал предпочитать игру в одиночестве на веранде настоящему крикету. Перспектива отбивать мяч на поле возбуждает его, но в то же время пугает. Особенно он опасается быстрых боулеров: боится, что в него попадут, боится боли. Когда он играет в настоящий крикет, приходится концентрировать всю энергию на том, чтобы не уклониться, не показать, что он трус.

Он почти никогда не зарабатывает очков. Если его не выводят из игры сразу же, иногда он может отбивать полчаса, не получая очков и вызывая у всех раздражение, особенно у товарищей по команде. Кажется, он впадает в какой-то транс, когда достаточно, вполне достаточно просто отбивать мяч. Он утешает себя историями о матчах, проходивших в сложной обстановке, во время которых одинокая фигура, обычно йоркширец, упорный, стоический, с плотно сжатыми губами, отбивает тур бросков по калитке, не падая духом, в то время как вокруг него все калитки валятся.

Как-то раз в пятницу во время матча против «Андер-13», приготовившись отбивать мяч, он оказывается один на один с долговязым мальчиком, который, подначиваемый своей командой, бросает мяч очень быстро и яростно. Мяч пролетает над полем, минуя калитки, мимо него, мимо игрока, ловящего мяч за калиткой, — так что ему практически не приходится воспользоваться своей битой.

Во время третьего броска мяч падает на глину за матом, отскакивает и ударяет его в висок. «Ну, это уж слишком! — сердито думает он. — Он зашел слишком далеко!» Игроки как-то странно на него смотрят. Он еще слышит глухой звук удара мяча о кость, затем теряет сознание и падает.

Он лежит у края поля. Волосы и лицо мокрые. Он озирается в поисках своей биты, но ее не видно.

— Полежи и немного приди в себя, — говорит брат Августин. Голос у него очень бодрый. — В тебя попали.

— Я хочу отбивать, — бормочет он. Он сказал правильные слова: это доказывает, что он не трус. Но он не может отбивать: его очередь прошла, кто-то другой уже стоит на его месте, отбивая.

Он ожидал, что будет больше шума. Ожидал возмущенных выкриков, осуждения опасного боулера. Но игра продолжается, и дела у его команды идут достаточно хорошо.

— Ты как? Больно? — спрашивает его товарищ по команде и едва выслушивает ответ.

Он сидит на границе поля, наблюдая за туром бросков. Позже он выходит на поле. Ему хочется, чтобы голова болела, хочется потерять зрение, лишиться чувств, чтобы случилось что-нибудь драматичное. Но он прекрасно себя чувствует. Дотрагивается до виска. Хорошо бы там распухло и посинело до завтра — в доказательство того, что его действительно ударили.

Как и всем в школе, ему тоже приходится играть в регби. Даже мальчик по фамилии Шепард, у которого из-за полиомиелита высохла рука, должен играть. Им совершенно произвольно раздают места в команде. Он — полузащитник в «Андер-13 Б». Они играют утром по субботам. В субботу всегда дождь; замерзший, промокший и несчастный, он пробирается мимо свалки вокруг мяча, и его толкают более крупные мальчики. Так как он полузащитник, ему, слава богу, не пасуют. Мяч, смазанный лошадиным жиром, такой скользкий, что его просто не удержать в руках.

Он бы мог по субботам притворяться больным, но тогда в команде было бы всего четырнадцать игроков. Не явиться на регби гораздо хуже, чем не прийти в школу.

Их команда «Андер-13 Б» проигрывает все матчи. «Андер-13 А» тоже почти все время проигрывает. Фактически большинство команд Сент-Джозефс почти всегда проигрывают. Он не понимает, зачем вообще их школе играть в регби. Братья, которые по национальности австрийцы или ирландцы, определенно не интересуются регби. В тех немногих случаях, когда они приходят посмотреть матч, у них обескураженный вид, и они не понимают, что происходит.

В нижнем ящике своего комода мама хранит книгу в черной обложке под названием «Идеальный брак». Это книга о сексе — он уже несколько лет знает о ее существовании. Однажды он похищает ее из ящика и приносит в школу. Книга вызывает волнение среди его друзей, по-видимому, он единственный, у чьих родителей есть такая.

Хотя она разочаровывает его — рисунки органов выглядят как диаграммы в научных книгах, и даже в разделах о позициях нет ничего волнующего (введение члена во влагалище похоже на то, как ставят клизму), — другие мальчики жадно набрасываются на нее и просят дать почитать.

Во время урока химии он оставляет книгу в своей парте. Когда они возвращаются в класс, у брата Габриеля, который обычно очень жизнерадостен, ледяной, неодобрительный взгляд. Он убежден, что брат Габриель открыл крышку его парты и увидел книгу, сердце у него колотится, он ждет разоблачения и последующего позора. Но ничего не происходит, и тем не менее в каждом мимолетном замечании брата Габриеля он слышит завуалированный намек на зло, которое он, не католик, принес в школу. Их отношения с братом Габриелем испорчены. Он страшно жалеет, что принес эту книгу, он забирает ее домой, возвращает в ящик комода и никогда больше не смотрит на нее.

Какое-то время они с друзьями продолжают собираться в углу спортивного поля на переменах, чтобы поговорить о сексе. Он делится сведениями, почерпнутыми из той книги. Но они явно больше никого не интересуют: вскоре мальчики постарше начинают отделяться и вести свои разговоры, внезапно понижая голос. Они переходят на шепот, слышится гогот. В центре — Билли Оуэнз, ему четырнадцать, и у него есть шестнадцатилетняя сестра, он знает девочек, ходит на танцы в кожаном пиджаке и, возможно, уже вступал в половые сношения.

Он подружился с Тео Ставропулосом. Ходят слухи, что Тео moffie, педик, но он не готов этому верить. Ему нравится, как выглядит Тео, нравится его чудесная кожа и яркий румянец, безукоризненная стрижка и небрежная элегантность, с которой он носит одежду. Даже школьный блейзер с дурацкими вертикальными полосками хорошо на нем смотрится.

Отец Тео — владелец фабрики. Что именно выпускает эта фабрика, никому не известно, но это имеет какое-то отношение к рыбе. Семья живет в самом богатом районе Рондебосха. У них так много денег, что мальчики, несомненно, учились бы в колледже Диосезан, если бы не то обстоятельство, что они греки. Но поскольку они греки и у них иностранная фамилия, им приходится ходить в Сент-Джозефс, которая, как он теперь видит, служит чем-то вроде корзины, куда сбрасывают мальчиков, которые больше никуда не подходят.

Он только раз видел отца Тео: это высокий, элегантно одетый человек в темных очках. Его мать он видит чаще. Она маленькая, стройная и темноволосая, курит сигареты и водит синий «Бьюик» — говорят, что это единственный автомобиль в Кейптауне — а возможно, и во всей Южной Африке — с автоматической коробкой передач. Есть еще старшая сестра, такая красивая, такая созревшая и получившая образование в таком дорогом заведении, что ей не позволяется показываться на глаза друзьям Тео.

Мальчиков Ставропулос утром привозят в школу на синем «Бьюике», иногда за рулем их мать, но чаще — шофер в черной униформе и фуражке. «Бьюик» шикарно въезжает на школьный двор, Тео с братом выходят, и «Бьюик» мчится прочь. Он не может понять, почему Тео это позволяет. На месте Тео он бы попросил, чтобы его высаживали за квартал от школы. Но Тео спокойно реагирует на шутки и подкалывания.

Однажды после занятий Тео приглашает его к себе домой. Когда они оказываются там, обнаруживается, что их ждет ленч. В три часа дня они садятся за обеденный стол с серебряными приборами и крахмальными салфетками, и лакей в белой униформе, который стоит за стулом Тео в ожидании приказаний, пока они едят, подает им бифштекс с жареной картошкой.

Он изо всех сил скрывает свое изумление. Он знал, что есть люди, у которых есть прислуга, но не подозревал, что у детей тоже могут быть слуги.

Потом родители Тео и его сестра уезжают за границу (по слухам, сестра должна выйти замуж за английского баронета), и Тео с братом становятся пансионерами. Он ожидает, что Тео сломит этот опыт: зависть и злоба других пансионеров, плохая еда, унизительная жизнь, в которой невозможно уединиться. Еще он уверен, что Тео придется подчиниться, и у него будет такая же стрижка, как у всех. Но каким-то образом Тео удается по-прежнему ходить с элегантной прической, каким-то образом, несмотря на его фамилию, несмотря на то что он неуклюж на спортивных занятиях, несмотря на то что его считают moffie, он так же учтиво улыбается, никогда не жалуется, никогда не позволяет себя унижать.

Тео сидит за партой, втиснувшись рядом с ним, под картиной, на которой изображен Христос, разрывающий свою грудь и обнажающий сияющее рубиновое сердце. Предполагается, что они повторяют материал по истории, на самом же деле перед ними маленький учебник грамматики, по которому Тео учит его древнегреческому. Древнегреческий с современным произношением — ему нравится эта эксцентричность. «Aftos, — шепчет Тео, — evdhhemonia. Evdhemonia», — повторяет он шепотом.

Брат Габриель навострил уши.

— Что ты делаешь, Ставропулос? — осведомляется он.

— Я учу его греческому, брат, — вежливо отвечает Тео в своей невозмутимой манере.

— Иди и сядь за свою парту.

Тео с улыбкой возвращается на свою парту.

Братья не любят Тео. Его надменность их раздражает, как и мальчики, они считают, что он испорченный и у него слишком много денег. Эта несправедливость злит его. Ему бы хотелось пойти в бой за Тео.

18

Чтобы продержаться, пока юридическая практика отца не начнет приносить доход, мать снова идет преподавать. Для домашней работы она нанимает служанку, костлявую женщину по имени Селия, у которой во рту почти нет зубов. Иногда Селия приводит за компанию свою младшую сестру. Придя как-то раз домой днем, он обнаруживает, что они вдвоем сидят на кухне и пьют чай. Младшая сестра, которая привлекательнее Селии, улыбается ему. В ее улыбке что-то такое, от чего он конфузится, он не знает, куда смотреть, и удаляется в свою комнату. Он слышит их смех и знает, что они смеются над ним.

Что-то меняется. Он все время смущается. Не знает, куда смотреть, куда девать руки, как держаться, с каким выражением лица ходить. Все пристально смотрят на него, судят его, считают придурковатым. Он чувствует себя крабом, которого вытащили из его панциря, розовым, раненым и непристойным.

Когда-то у него было полно идей — куда нужно съездить, что обсудить, что сделать. Он всегда на шаг опережал остальных, был лидером, а другие следовали за ним. Теперь энергия, которую он излучал, исчезла. В тринадцать лет он становится угрюмым, хмурым, мрачным. Ему не нравится это новое уродливое «я», ему хочется выйти из этого состояния, но самому это сделать не получается.

Они наносят визит в новый офис отца. Офис находится в Гудвуде, который относится к пригородам африканеров — Гудвуд-Пэроу-Белвилль. Окна выкрашены в темно-зеленый цвет; на таком же зеленом фоне золотыми буквами написано: PROKUREUR — Z COETZEE — ATTORNEY. Интерьер мрачноват, тяжелая мебель обита красной кожей. Книги по юриспруденции, которые путешествовали с ними по Южной Африке с тех пор, как в 1937 году отец закончил практиковать, вынули из коробок и расставили на полках. От нечего делать он заглядывает в «Изнасилование». Туземцы иногда просовывают свой член между бедрами женщины, не проникая в нее, говорится в примечании. Подобные действия подпадают под обычное право. Они не считаются изнасилованием.

Интересно, вот такими делами и занимаются в судах — спорят о том, куда сунули пенис?

Практика отца, по-видимому, процветает. Он нанял не только машинистку, но и клерка по фамилии Экстеен. Экстеену отец оставляет рутинные дела: составление нотариальных актов о передаче имущества и завещаний, сам он занимается увлекательными делами в суде: спасает людей от наказания. Каждый день он возвращается домой с новыми рассказами о людях, которых он спас, и о том, как они ему благодарны.

Мать в большей степени интересуют не спасенные люди, а все растущий список должников. Одна фамилия всплывает особенно часто: Ле Ру, торговец автомобилями. Мать изводит отца: он же юрист и, конечно, мог бы заставить Ле Ру заплатить. Ле Ру непременно заплатит долг в конце месяца, отвечает отец, он обещал. Но и в конце месяца Ле Ру не платит.

Ле Ру не платит долг, но не перестает мозолить глаза. Напротив, он приглашает отца выпить, обещает ему еще работу, рисует в розовом свете будущее, в котором появятся деньги в результате продажи автомобилей.

Споры у них в доме становятся все более ожесточенными, но в то же время и более сдержанными. Он спрашивает у матери, что происходит. Она с горечью говорит: Джек одалживает Ле Ру деньги.

Ему довольно услышанного, чтобы все понять. Он знает своего отца, знает, что происходит. Его отец жаждет одобрения, он готов на все, чтобы его любили. В кругах, где вращается отец, есть два способа понравиться: покупать людям выпивку и одалживать им деньги.

Детям не полагается ходить в бары. Но в баре отеля во Фразербург-роуд они с братом часто сидели за столиком в углу и пили апельсиновый лимонад, наблюдая, как их отец угощает бренди с водой незнакомцев, и открывая для себя эту сторону личности отца. Поэтому ему знакомо экспансивное добродушие, которое вызывает у отца бренди, знакомо бахвальство, его широкие жесты.

Он жадно и мрачно слушает жалобные монологи матери. Уловки отца уже не могут провести его, но он не уверен, что мать видит мужа насквозь: он слишком часто наблюдал, как отцу удавалось ее улестить.

— Не слушай его, — предостерегает он мать. — Он все время тебе лжет.

Проблемы с Ле Ру усугубляются. Ведутся долгие телефонные разговоры. Возникает новая фамилия: Бенсьюзен. На Бенсьюзена можно положиться, говорит мать. Бенсьюзен еврей, он не пьет. Бенсьюзен спасет Джека, снова направит на правильный путь.

Но, как выясняется, есть не только Ле Ру. Есть и другие люди, другие собутыльники, которым отец одалживает деньги. Он не может в это поверить, не может понять. Откуда же все эти деньги, если у отца всего один костюм и пара туфель, если ему приходится ездить на работу на поезде? Неужели можно действительно заработать так много, спасая людей от наказания?

Он никогда не видел Ле Ру, но довольно легко может его себе представить. Ле Ру — румяный африканер со светлыми усами, он носит синий костюм и черный галстук, он полноват, сильно потеет и громким голосом рассказывает пошлые анекдоты.

Ле Ру сидит с его отцом в баре в Гудвуде. Когда отец не смотрит, Ле Ру подмигивает у него за спиной другим мужчинам в баре. Ле Ру присосался к отцу, как пиявка. Он сгорает со стыда, что отец настолько глуп.

Как выясняется, деньги, которые ссужает отец, на самом деле не его. Вот почему в дело вмешался Бенсьюзен. Бенсьюзен действует от имени Общества юристов. Дело серьезное: деньги были взяты со счета, которым отец управляет по доверенности.

— Что такое счет, которым управляют по доверенности? — спрашивает он маму.

— Это деньги, которыми он распоряжается по доверенности.

— Зачем люди дают ему распоряжаться своими деньгами по доверенности? — допытывается он. — Они что, сумасшедшие?

Мать качает головой. У всех адвокатов есть счет, управляемый по доверенности, говорит она — бог его знает почему.

— Джек как ребенок, когда дело доходит до денег.

Бенсьюзен и Общество юристов возникли на горизонте, потому что существуют люди, которые хотят спасти его отца, которые знали его по прежним временам, когда он был ревизором арендных сделок. Они испытывают к нему симпатию, они не хотят, чтобы он попал в тюрьму. Ради прошлого и из-за того, что у него есть жена и дети, они закроют глаза на некоторые вещи, кое о чем договорятся. Он сможет вернуть деньги, выплачивая их в течение пяти лет. Когда это будет сделано, дело будет закончено, и о нем забудут.

Мать консультируется с юристом относительно себя. Ей бы хотелось отделить свое имущество от имущества мужа, прежде чем случится новая беда: например, закрепить за собой обеденный стол, комод с зеркалом, кофейный столик из африканского ореха, который подарила ей тетя Энни. Ей бы хотелось, чтобы были внесены поправки в их брачный контракт, согласно которому оба ответственны за долги друг друга. Но брачные контракты, как выясняется, изменять невозможно. Если погибнет отец, то вместе с ним погибнут и они — мать и дети.

Экстеена и машинистку увольняют, практика в Гудвуде закрывается. Он так никогда и не узнает, что случилось с зеленым окном с золотой надписью. Мать продолжает преподавать. Отец начинает искать работу. Каждое утро, ровно в семь, он отправляется в город. Но через час-другой (это его секрет),когда все уходят из дома, он возвращается. Отец надевает пижаму и снова ложится в постель с кроссвордом из «Кейп таймс» и четвертью литра бренди. Потом около двух часов дня, перед возвращением жены и детей, он одевается и идет в свой клуб.

Его клуб называется «Уинберг», но на самом деле это всего лишь часть отеля «Уинберг». Там отец ужинает и проводит вечер за питьем. Иногда после полуночи его будит шум (у него чуткий сон): перед домом останавливается автомобиль, открывается парадная дверь, отец входит и идет в уборную. Вскоре после этого из спальни родителей доносится яростный шепот. Утром на полу в уборной и на сиденье унитаза — темно-желтые брызги, и там тошнотворно-сладкий запах.

Он пишет объявление и вывешивает его в уборной: «ПОЖАЛУЙСТА, ПОДНИМАЙТЕ СИДЕНЬЕ». Объявление игнорируется. Отец мочится на сиденье унитаза, тем самым бросая вызов жене и детям, которые отвернулись от него.

Он узнает секрет отца, когда однажды не идет в школу и остается дома, захворав или притворившись больным. Со своей кровати он слышит скрежет ключа в замке, слышит, как отец устраивается в соседней комнате. Позже, с виноватым и сердитым видом, они проходят друг мимо друга в коридоре.

Прежде чем уйти из дома днем, отец предусмотрительно вынимает все из почтового ящика и кое-что прячет под бумагу, которой застелен низ его платяного шкафа. Когда наконец открывается шлюз, именно эти бумаги, спрятанные в платяном шкафу — счета со времен Гудвуда, долговые расписки, письма от адвокатов, — особенно расстраивают маму.

— Если бы я только знала, я могла бы что-то предпринять, — говорит она. — А теперь нашей жизни конец.

Долгов полно. Кредиторы приходят в любое время дня и ночи, кредиторы, которых он не видит. Каждый раз, как раздается стук в парадную дверь, отец запирается в своей спальне. Мать тихо здоровается с кредиторами, проводит их в гостиную, закрывает дверь. После этого он слышит, как она сердито шепчет что-то себе под нос на кухне.

Заходит речь об Обществе анонимных алкоголиков — о том, что отцу нужно пойти к анонимным алкоголикам, чтобы доказать свою искреннюю готовность. Отец обещает пойти, но не идет.

Являются два судебных исполнителя, чтобы составить опись имущества. Это происходит в солнечное субботнее утро. Он удаляется в свою спальню и пытается читать, но тщетно: исполнители требуют доступа в его комнату, в каждую комнату. Он выходит во двор за домом, но даже там ему нет покоя: они шныряют повсюду, делая записи в блокноте.

Он все время кипит от ярости. Этот человек (так он называет отца, когда говорит с мамой: он слишком разгневан, чтобы называть его по имени) — почему у них должно быть что-то общее с этим человеком? Почему ты не даешь этому человеку отправиться в тюрьму?

У него двадцать пять фунтов на сберегательной книжке на почте. Мать клянется, что никто не отнимет у него эти двадцать пять фунтов.

Должен прийти какой-то мистер Голдинг. Хотя мистер Голдинг цветной, каким-то образом он имеет власть над отцом. Мистера Голдинга примут в гостиной, как остальных кредиторов. Он будет пить чай из того же чайного сервиза. В обмен на то, что с ним будут так хорошо обходиться, мистер Голдинг, как они надеются, не станет возбуждать дело.

Является мистер Голдинг. На нем двубортный костюм, он не улыбается. Он пьет поданный мамой чай, но ничего не обещает. Он хочет вернуть свои деньги.

После того как он уходит, возникает спор, что делать с чашкой. Оказывается, существует обычай, согласно которому после того, как цветной попил из чашки, эту чашку следует разбить. Он удивлен, что семья матери, которая ни во что не верит, верит в этот обычай. Однако в конце концов мама просто моет чашку с хлоркой.

В последний момент на помощь приходит тетя Гэрли из Уиллистона — ради чести семьи. В обмен на заем она ставит определенные условия, одно из них: чтобы Джек никогда больше не практиковал как адвокат.

Отец соглашается на эти условия, соглашается подписать документ. Но когда приходит срок, его надо долго упрашивать встать с постели. Наконец он выходит — в серых слаксах и пижамной куртке, босиком. Молча подписывает бумагу, затем возвращается в постель.

В тот вечер отец одевается и уходит. Они не знают, где он проводит эту ночь, он возвращается только на следующий день.

— Какой смысл заставлять его подписывать? — говорит он матери. — Он никогда не платит долги, с какой стати он будет платить Гэрли?

— Бог с ним, я сама ей заплачу, — отвечает она.

— Каким образом?

— Заработаю.

В поведении матери есть что-то такое, на что он больше не может закрывать глаза, что-то странное. С каждым новым горестным открытием она становится все сильнее, все упрямее. Кажется, будто она накликает на себя беды с единственной целью: показать миру, сколько она может вынести.

— Я выплачу все его долги, — говорит она. — Буду выплачивать частями. Я буду работать.

Ее муравьиное упорство злит его до такой степени, что ему хочется ее ударить. Ясно, что именно кроется за этим: она хочет пожертвовать собой ради своих детей. Бесконечное самопожертвование — это ему слишком хорошо знакомо. Но когда она пожертвует собой до конца, когда продаст последнее платье и туфли и будет ходить с окровавленными ступнями, — что делать ему? Эту мысль он не в состоянии вынести.

Начинаются декабрьские каникулы, а у отца все еще нет работы. Сейчас они вчетвером дома, как крысы в клетке, — им некуда пойти. Они избегают друг друга, прячась в разных комнатах. Брат поглощен комиксами: «Игл», «Беано». Его любимый — «Ровер» — с историями об Альфе Таппере, чемпионе, который работает на фабрике в Манчестере и питается жареной рыбой с чипсами. Он пытается увлечься Альфом Таппером, но невольно прислушивается к каждому шороху и скрипу в доме.

Однажды утром в доме воцаряется странная тишина. Мамы нет дома, но по какому-то неуловимому запаху, по тяжелой ауре он знает, что этот человек здесь. Конечно, он не может до сих пор спать. Возможно ли, что — о чудо из чудес! — он покончил с собой? Если это так, если он совершил самоубийство, не лучше ли притвориться, будто он ничего не заметил? Чтобы снотворное — или что он там принял — успело подействовать? И как удержать брата, чтобы тот не поднял тревогу?

В войне, которую он вел против отца, он никогда не был совершенно уверен в поддержке брата. Насколько он помнит, люди говорили, что он похож на мать, а у брата есть сходство с отцом. Порой он подозревает, что брат питает слабость к отцу, он подозревает брата, у которого бледное озабоченное лицо и дергающееся веко, в том, что тот вообще слишком мягок.

Во всяком случае, если отец действительно покончил с собой, лучше держаться подальше от его комнаты, чтобы, если потом будут задавать вопросы, можно было ответить: «Я разговаривал с братом» или «Я читал в своей комнате». Но он не может сдержать любопытства. На цыпочках он приближается к двери. Приоткрыв, заглядывает внутрь.

Теплое летнее утро. Ветра нет, и так тихо, что слышно чириканье воробьев, шум их крыльев. Ставни закрыты, шторы задернуты. Пахнет мужским потом. В сумраке он различает отца, лежащего на кровати. В горле у него тихо булькает, когда он дышит.

Он подходит ближе. Его глаза привыкают к полумраку. На отце пижамные брюки и хлопчатобумажная майка. Он небрит. Под горлом — красный загар, ниже бледная грудь. У кровати — ночной горшок, в котором в коричневатой моче плавают окурки. Он в жизни не видел более уродливого зрелища.

Снотворных пилюль не видно. Этот человек не умирает, он просто спит. Итак, у него не хватает мужества принять снотворное, точно так же, как не хватает мужества выйти из дома и заняться поисками работы.

С того дня, как отец вернулся с войны, они вели друг с другом другую, свою войну, в которой у отца не было шансов победить, потому что он и не подозревал, как безжалостен и упорен его враг. Семь лет продолжалась эта война, сегодня он наконец восторжествовал. Он чувствует себя как русский солдат, поднимающий красное знамя над руинами Берлина.

Однако в то же время ему бы не хотелось стоять здесь и быть свидетелем этого позора. Это несправедливо! — хочется ему крикнуть. — Я же еще ребенок! Ему хочется, чтобы кто-нибудь, какая-нибудь женщина обняла его, утешила, сказала, что это всего лишь дурной сон. Он думает о щеке своей бабушки, такой мягкой, прохладной и сухой, такой шелковистой, которую она подставляла ему для поцелуя. Он хочет, чтобы бабушка пришла и привела все в порядок.

В горло отца попадает мокрота. Он кашляет и поворачивается на бок. Его глаза открываются — глаза человека, который в полном сознании, прекрасно сознает, где он. Эти глаза изучают его, того, кто не должен здесь находиться и шпионить. В глазах нет осуждения, но нет и человеческого тепла.

Рука мужчины лениво поправляет пижамные штаны.

Он хочет, чтобы этот человек что-нибудь сказал, самое будничное, например: «Который час?» — тогда стало бы легче. Но человек ничего не говорит. Глаза продолжают смотреть на него — мирно, отчужденно. Потом они закрываются, и он снова засыпает.

Он возвращается в свою комнату.

Иногда мрак рассеивается. В небе, которое обычно низко нависает над головой — но не настолько, чтобы до него можно было дотронуться, — вдруг открывается просвет, и он видит мир таким, каков он на самом деле. Он видит себя в белой рубашке с закатанными рукавами и в серых коротких брюках, из которых вот-вот вырастет, он уже не ребенок — никто теперь не назвал бы его ребенком, он слишком большой, теперь он не может оправдывать свои поступки тем, что еще маленький, однако он глуп как ребенок, инфантилен, молчалив, наивен. В такие минуты он также видит в истинном свете, без злости, отца и мать — это не две серых бесформенных гири у него на плечах, которые днем и ночью замышляют беды на его голову, а мужчина и женщина, живущие своей собственной скучной, полной забот жизнью. Небеса раскрываются, он видит мир таким, как он есть, затем небеса закрываются, и он снова становится собой и погружается в единственную историю, которая его интересует, — историю о себе.

Мать стоит у раковины в самом темном углу кухни. Стоит к нему спиной, руки в мыльной пене, и не спеша отмывает кастрюлю. Он околачивается рядом, о чем-то рассуждая — неизвестно о чем, но, как всегда с горячностью, жалуясь на что-то.

Мать поворачивается от раковины, ее взгляд скользит по нему. Это внимательный взгляд, в нем нет любви. Она видит его сейчас таким, каков он на самом деле и каким она всегда его видела, когда не поддавалась иллюзиям. Она смотрит, оценивает и не в восторге от увиденного. Он ей даже наскучил.

Вот чем опасен этот человек, который знает его лучше всех в мире, у которого огромное, несправедливое преимущество перед ним, так как мать знает все о его первых, самых беспомощных, самых интимных годах — годах, о которых он, как ни старается, не может вспомнить ничего, вероятно, она также знает (поскольку пытлива и имеет свои собственные источники) презренные секреты его школьной жизни. Он боится суждения матери, боится трезвых холодных мыслей, которые, наверно, приходят ей на ум в такие минуты, как сейчас, эти мысли не окрашены страстью, и она все видит ясно, больше всего он боится той минуты — минуты, которая пока еще не наступила, — когда она выскажет это суждение. Это будет как удар молнии, ему этого не вынести. Он не хочет это слышать. Ему настолько не хочется это услышать, что он чувствует, как внутри его головы рука затыкает уши, закрывает глаза. Он бы предпочел ослепнуть и оглохнуть, нежели узнать, что думает о нем мать. Он бы предпочел жить в панцире, как черепаха.

Потому что, хотя ему нравится считать, будто эта женщина пришла в мир с единственной целью любить его, защищать и удовлетворять его желания, это неправда. Напротив, у нее была собственная жизнь до того, как он появился на свет, жизнь, в которой она ни минуты о нем не думала. Затем, в определенный момент истории, она родила его. Родила и решила любить, возможно, она захотела его любить еще до того, как родила, но если она захотела его любить, то может и разлюбить.

— Вот погоди, будут у тебя собственные дети, — говорит она ему в одну из своих горьких минут. — Тогда узнаешь.

Что он узнает? Она употребляет эту формулу — формулу, которая звучит так, словно пришла из давних времен. Может быть, так говорит каждое поколение следующему в качестве предостережения, в качестве угрозы. Но он не хочет это слышать. Вот погоди, будут у тебя дети. Что за вздор! Как могут у ребенка быть дети? В любом случае, что бы такое он узнал, если бы был отцом? Что бы узнал, будучи таким, как его отец? Именно этого он не хочет узнавать. Он не примет видение мира, которое она хочет ему навязать, — трезвое, разочарованное видение без иллюзий.

19

Тетя Энни умерла. Несмотря на обещания докторов, она так больше и не начала ходить, даже с палочкой. Ее перевели с койки в «Вольксхоспитал» на койку в доме для престарелых в Стикланде, в богом забытом месте, где ее никто не навещал за неимением времени и где она умерла в одиночестве. Теперь ее должны похоронить на кладбище № 3 в Вольтемаде.

Сначала он отказывается идти. Он достаточно наслушался молитв в школе, говорит он, и не хочет их больше слушать. И он откровенно высказывается насчет слез, которые будут проливать на похоронах. Если ее родственники устроят тете Энни подобающие похороны, то почувствуют себя лучше. Ее бы следовало похоронить, вырыв яму в саду дома для престарелых. Это сэкономило бы деньги.

На самом деле он так не думает, но вынужден говорить подобные вещи матери, ему непременно нужно видеть, как ее лицо становится напряженным от боли и негодования. Сколько еще он должен ей сказать, прежде чем она наконец даст ему нагоняй и прикажет замолчать?

Ему не нравится думать о смерти. Он бы предпочел, чтобы, становясь старыми и больными, люди просто переставали бы существовать и исчезали. Ему не нравятся старые уродливые тела, от мысли о стариках, снимающих одежду, его бросает в дрожь. Он надеется, что ванной в их доме в Пламстеде никогда не пользовался старик.

Его собственная смерть — другое дело. Он всегда каким-то образом присутствует среди живых после своей смерти, плавая в воздухе и наслаждаясь горем тех, кто в этом повинен и кто теперь, когда уже слишком поздно, хотел бы, чтобы он был жив.

Однако в конце концов он идет вместе с матерью на похороны тети Энни. Идет, потому что мать умоляет его, а ему нравится, когда его умоляют, нравится ощущение власти, которое при этом возникает, а еще потому, что он никогда не бывал на похоронах и хочет посмотреть, какой глубины копают могилу, как в нее опускают гроб.

Это совсем скромные похороны. Присутствуют только пятеро родственников и молодой голландский протестантский пастор с прыщами. Пятеро — это дядя Альберт, его жена и сын, мама и он сам. Он много лет не видел дядю Альберта. Дядя опирается на палку, согнувшись почти вдвое, слезы струятся из его бледно-голубых глаз, кончики воротника топорщатся, словно кто-то небрежно повязал ему галстук.

Прибывает катафалк. Содержатель похоронного бюро и его помощник — в черном, как и подобает, они одеты гораздо элегантнее, чем все они (он в форме школы Сент-Джозефс, так как у него нет костюма). Пастор произносит на африкаанс молитву по ушедшей сестре, затем катафалк приближается к могиле, и гроб водружают на шесты над ней. К его разочарованию, гроб не опускают в могилу — по-видимому, придется подождать могильщиков, но содержатель похоронного бюро показывает знаком, что они могут бросить в могилу комки земли.

Начинает накрапывать. Дело сделано, они могут идти, могут вернуться к собственной жизни.

По дороге к воротам он проходит мимо старых и новых могил вслед за матерью и ее кузеном, сыном Альберта, которые тихо беседуют. У них одинаковая неторопливая походка. Они одинаково поднимают ноги и тяжело их ставят, сначала левую, затем правую, как крестьяне в башмаках на деревянной подошве. Дю Бьель из Померании — крестьяне из сельской местности, слишком медлительные и тяжелые для города, они там не на месте.

Он думает о тете Энни, которую они оставили под дождем, в богом забытом Вольтемаде, думает о длинных черных когтях, которые остригла ей медсестра в больнице и которые никто больше не будет стричь.

— Ты слишком много знаешь, — как-то раз сказала ему тетя Энни. Хотя ее губы растянулись в улыбке, она в то же время качала головой. — Такой маленький — и так много знаешь. Как же ты собираешься удержать все это в голове? — И она наклонилась и постучала по его черепу костлявым пальцем.

Этот мальчик особенный, сказала тетя Энни его матери, а мать, в свою очередь, передала ему. Но что в нем такого особенного? Никто никогда не говорит.

Они дошли до ворот. Дождь усилился. Им придется тащиться под дождем на станцию Вольтемаде, к поезду до Солт-Ривер, затем пересесть на поезд до Пламстеда.

Мимо проезжает катафалк. Мать протягивает руку, останавливая его, заговаривает с содержателем похоронного бюро.

— Они подбросят нас до города, — говорит она.

Таким образом, ему приходится залезть в катафалк и сидеть, втиснувшись между матерью и содержателем похоронного бюро, степенно проезжая по Воортреккер-роуд. Он ненавидит ее за это и надеется, что его не увидит никто из школы.

— Эта леди, наверно, была школьной учительницей, — говорит содержатель похоронного бюро. У него шотландский акцент. Что может знать этот эмигрант о Южной Африке, о таких людях, как тетя Энни?

Он никогда не видел более волосатого человека. Пучки серых волос вылезают из ноздрей, из-под накрахмаленных манжет.

— Да, — отвечает мать. — Она преподавала более сорока лет.

— В таком случае она оставила после себя что-то хорошее, — говорит содержатель похоронного бюро. — Благородная профессия — преподаватель.

— Что стало с книгами тети Энни? — спрашивает он маму позже, когда они снова одни. Он говорит «книги», но имеет в виду многочисленные экземпляры одной книги, «Ewige Genesing».

Мать не знает или не хочет говорить. За все то время, что прошло с тех пор, как тетю Энни увезли из квартиры, где она сломала шейку бедра, в больницу, затем в дом престарелых в Стикланд и, наконец, на участок кладбища № 3 в Вольтемаде, никто не подумал о книгах — вероятно, кроме самой тети Энни, — о книгах, которые никто никогда не будет читать, а теперь тетя Энни лежит под дождем, ожидая, пока у кого-нибудь найдется время ее похоронить. Он должен думать обо всем один. Как он удержит все это в голове — все книги, всех людей, все истории? А если их не будет помнить он, то кто же тогда?

ЮНОСТЬ

Wer den Dichter will verstehen

Mus in Dichters Lande gehen.

Goethe^[22]

1

Он живет в однокомнатной квартире возле железнодорожной станции Маубрей, за которую платит одиннадцать гиней в месяц. В последний рабочий день каждого месяца он едет на поезде в город, на Луп-стрит, где у агентства недвижимости А.& В. Levy имеется крошечный офис и медная табличка. Он вручает мистеру Б. Леви, младшему из братьев Леви, конверт с платой за квартиру. Мистер Леви вытряхивает деньги на свой заваленный бумагами стол и пересчитывает. Пыхтя и потея, выписывает квитанцию.

— Voila, молодой человек! — говорит он и передает ее размашистым жестом.

Он старается никогда не запаздывать с арендной платой, потому что поселился в этой квартире обманным путем. Когда он подписал договор об аренде и внес задаток агентству А.& В. Levy, то указал в качестве рода занятий не «студент», а «помощник библиотекаря» и университетскую библиотеку — как рабочий адрес.

Это не ложь — не совсем ложь. С понедельника по пятницу он дежурит в читальном зале в вечерние часы. Постоянные библиотекари, по большей части женщины, предпочитают не выполнять эту работу, потому что кампус на склоне горы — слишком мрачное и пустынное место ночью. Даже у него пробегает по спине холодок, когда он отпирает дверь черного хода и на ощупь движется по коридору в кромешной тьме к главному выключателю. Какой-нибудь преступник легко мог бы спрятаться за стеллажами, когда в пять часов вечера библиотекари расходятся по домам, затем с целью грабежа обыскать пустое помещение и подстеречь в темноте помощника, чтобы отобрать у него ключи.

Немногие студенты пользуются библиотекой вечером, да и мало кто знает, что она снова открывается в позднее время. Поэтому у него мало работы. Десять шиллингов, которые он зарабатывает за вечер, — легкие деньги.

Иногда он воображает красивую девушку в белом платье, которая заходит в читальный зал и с рассеянным видом задерживается после закрытия библиотеки, воображает, как раскрывает перед ней тайны переплетной мастерской и комнаты, где составляются каталоги, потом выходит вместе с ней в звездную ночь. Эти мечты никогда не сбываются.

Дежурство в библиотеке — не единственная его работа. Днем по средам он помогает консультировать первокурсников математического факультета (три фунта в неделю), по пятницам руководит дипломниками с факультета драматического искусства, занимаясь с ними избранными комедиями Шекспира (два фунта десять шиллингов), а вечером натаскивает тупиц в школе в Рондебосхе, готовя их к вступительным экзаменам (три шиллинга в час). Во время каникул он работает на муниципалитет (отдел жилищного строительства), извлекая статистические данные из отчетов о застройке. В сумме получается неплохой доход: хватает и на оплату квартиры, и на плату за обучение в университете, и на пропитание, и получается даже немного откладывать. Ему всего девятнадцать, но он уже твердо стоит на ногах и ни от кого не зависит.

Он заботится о своих телесных нуждах, руководствуясь здравым смыслом. Каждое воскресенье он варит суп из бобов и сельдерея на мозговых костях, и получается большая кастрюля, которой хватает на всю неделю. По пятницам он ходит на рынок в Солт-Ривер и покупает яблоки, или гуавы, или другие сезонные фрукты. Каждое утро молочник оставляет у него на пороге пинту молока. Если молоко остается неиспользованным, он делает из него творог, подвесив над раковиной в старом нейлоновом чулке. Хлеб он покупает в магазине на углу. Такое меню одобрили бы Руссо и Платон. Что касается одежды, то у него есть хороший пиджак и брюки, в которых он ходит на лекции. В остальное время он донашивает старую одежду.

Он кое-что доказал: каждый человек — остров, и родители не нужны.

Иногда по вечерам, устало бредя по Мейн-роуд в дождевике, шортах и сандалиях, со слипшимися от дождя волосами, в свете фар проезжающих мимо автомобилей, он чувствует, что выглядит весьма странно. Не эксцентрично (в эксцентричности есть оригинальность), а просто странно. Он скрежещет зубами от досады и ускоряет шаг.

Он стройный, но нескладный и какой-то вялый. Ему бы хотелось быть привлекательным, но он знает, что это не так. Ему не хватает чего-то важного, какой-то определенности черт. В нем все еще есть что-то от малыша. Когда же он перестанет быть ребенком? Что излечит его от инфантильности, сделает мужчиной?

Излечит его любовь, если она когда-нибудь придет. Он может не верить в Бога, но верит в любовь и в силу любви. Возлюбленная, суженая сразу же разглядит за странным и даже скучным фасадом огонь, который в нем горит. Да, он выглядит скучным и странным, но это что-то вроде чистилища, через которое он должен пройти, чтобы однажды выбраться к свету — свету любви, свету искусства. Потому что он будет художником, это давно решено. Если пока что он безвестен и над ним смеются, это потому, что таков жребий художника: переносить безвестность и осмеяние до того дня, когда он предстанет в истинном свете, и насмешники умолкнут.

Его сандалии стоят два шиллинга шесть пенсов. Они резиновые и сделаны где-то в Африке, возможно, в Ньясаленде. Когда они мокрые, то соскальзывают с ноги. Зимой в Кейптауне без конца, неделями идет дождь. Шагая по Мейн-роуд под дождем, он иногда вынужден останавливаться, чтобы снова надеть соскользнувшую сандалию. В такие минуты он видит, как хихикают толстые бюргеры Кейптауна, проезжая мимо в своих удобных автомобилях. «Смейтесь! — думает он. — Скоро я уеду!»

У него есть лучший друг, Пол, который, как и он, изучает математику. Пол высокий, темноволосый, и у него в самом разгаре роман с женщиной, которая старше его, с женщиной по имени Элинор Лорье, маленькой красивой блондинкой, быстрой и легкой, как птичка. Пол жалуется на непредсказуемые настроения Элинор, на требования, которые она ему предъявляет. И тем не менее он завидует Полу. Если бы у него была красивая, светская, мудрая любовница, которая курила бы сигарету в мундштуке и разговаривала по-французски, он бы скоро преобразился, изменился до неузнаваемости — он в этом уверен.

Элинор и ее сестра-близнец родились в Англии, их привезли в Африку, когда им было пятнадцать, после войны. Элинор рассказывала Полу, как их мать натравливала девочек друг на друга, отдавая свою любовь то одной, то другой, чем запутывала их и держала в подчинении. Элинор, более сильная из двоих, сохранила рассудок, хотя она и теперь еще плачет во сне и держит в ящике комода плюшевого медведя. А вот ее сестра на какое-то время впала в безумие, так что ее поместили в сумасшедший дом. Она все еще проходит лечение, поскольку сражается с призраком мертвой старухи.

Элинор преподает в языковой школе в городе. С начала их романа Пол попал в ее окружение, состоящее из художников и интеллектуалов, которые живут в Гарденз, носят черные свитера, джинсы и веревочные сандалии, пьют терпкое красное вино и курят «Голуаз», цитируют Камю и Гарсия Лорку, слушают джаз. Один из них играет на испанской гитаре. Поскольку они нигде не служат, то веселятся всю ночь и спят до полудня. Они презирают националистов, но не интересуются политикой. Будь у них деньги, то, по их словам, они бы покинули мрачную Южную Африку и навсегда уехали бы на Монмартр или на Балеарские острова.

Пол и Элинор берут его с собой на одно из сборищ, которое проходит в бунгало на пляже в Клифтоне. Сестра Элинор, которая не совсем в своем уме, как ему рассказывали, тоже там. По словам Пола, у нее роман с владельцем бунгало, мужчиной цветущего вида, который пишет для «Кейп таймс».

Сестру зовут Жаклин. Она выше, чем Элинор, и у нее не такие тонкие черты, но тем не менее она красива. От нее исходит нервная энергия, она прикуривает одну сигарету от другой и жестикулирует, когда разговаривает. Ему с ней легко. Она менее язвительна, чем Элинор, отчего он испытывает облегчение. Ему всегда неуютно рядом с язвительными людьми. Он подозревает, что они отпускают остроты на его счет у него за спиной.

Жаклин предлагает прогуляться по пляжу. Взявшись за руки (как это произошло?), они гуляют по пляжу при лунном свете. В уединенном месте среди скал она поворачивается к нему и, надув губки, подставляет ему.

Он отвечает, но у него неспокойно на душе. Куда это приведет? Он никогда еще не занимался любовью с женщиной старше себя. А что, если он окажется не на высоте?

Это доходит, как он обнаруживает, до самого конца. Не сопротивляясь, он делает все, что в его силах, а в конце даже притворяется, будто увлечен.

На самом деле он не увлечен. Дело не только в песке, который набивается всюду, — его донимает вопрос, почему эта женщина, которую он видит впервые в жизни, отдалась ему. Возможно ли, что в ходе случайной беседы она обнаружила тайное пламя, горящее в нем, пламя, которое отличает его как художника? Или же она просто нимфоманка и именно от этого предостерегал его Пол в своей деликатной манере, когда сказал, что она «проходит лечение»?

Он не совсем уж несведущ в сексе. Если мужчина не получил наслаждение от занятий любовью, значит, женщина тоже не испытала наслаждения — это он знает, это одно из правил секса. Но что происходит потом с мужчиной и женщиной, которые потерпели неудачу? Обречены ли они на то, чтобы каждый раз при встрече вспоминать об этой неудаче и ощущать смущение?

Уже поздно, ночь становится холодной. Они молча одеваются и возвращаются в бунгало, где все уже начали расходиться. Жаклин берет свои туфли и сумочку.

— Доброй ночи, — говорит она хозяину бунгало, чмокнув его в щеку.

— Ты уходишь? — спрашивает он.

— Да, я собираюсь подбросить Джона домой.

Хозяин вовсе не огорчен.

— В таком случае желаю хорошо провести время, — говорит он. — Вам обоим.

Жаклин — медсестра. У него никогда прежде не было медсестер, но он слышал мнение, будто из-за того, что медсестры работают среди больных и умирающих и заботятся об их физиологических нуждах, они становятся циничными. Студенты-медики с нетерпением ждут момента, когда у них будут ночные дежурства в больнице. Медсестры ненасытны в сексе, говорят они. Они трахаются всюду, в любое время.

Однако Жаклин — не обычная медсестра. Она сестра из Гая, сразу же сообщает она, обучалась акушерству в больнице Гая^[23] в Лондоне. На груди своей туники с красными погонами она носит маленький бронзовый значок с изображением шлема и латной руковицы, с девизом PER ARDUA. Она работает не в Грооте Схуур, государственной больнице, а в частной лечебнице, где платят больше.

Через два дня после эпизода на пляже в Клифтоне он заходит в общежитие медсестер. Жаклин ждет его в холле у входа, одетая на выход, и они сразу же отбывают. К окну верхнего этажа приникли лица, он чувствует на себе любопытные взгляды медсестер. Он слишком молод, определенно слишком молод для женщины тридцати лет, поскольку у него скромная одежда и нет автомобиля, он не очень-то завидный кавалер.

В ту же неделю Жаклин покинула общежитие и перебралась к нему в квартиру. Оглядываясь назад, он не может припомнить, чтобы приглашал ее, — он просто не оказал сопротивления.

Он никогда не жил с кем-то вместе, тем более с женщиной, любовницей. Даже ребенком он имел свою собственную комнату с дверью, которая запиралась. Квартира в Маубрей состоит из одной длинной комнаты и передней, которая ведет к кухне и ванной. Как же ему выжить?

Он пытается быть гостеприимным по отношению к своей неожиданной партнерше, пытается освободить для нее пространство. Но через несколько дней ему надоедает гора коробок и чемоданов, одежда, разбросанная повсюду, беспорядок в ванной. Он вздрагивает при звуке мотороллера, возвещающего о возвращении Жаклин с дневного дежурства. Хотя они все еще занимаются любовью, они все чаще молчат в обществе друг друга: он сидит у своего письменного стола, притворяясь, будто поглощен книгами, она слоняется по комнате, забытая, вздыхая и куря одну сигарету за другой.

Она много вздыхает. Таким образом проявляется ее невроз, если это невроз: вздохи, ощущение усталости, иногда беззвучный плач. Энергия, смех и бесшабашность их первой встречи остались в прошлом. Веселость той ночи была просто проблеском в мрачной туче, или тут сказалось воздействие алкоголя, а быть может, Жаклин просто устроила спектакль.

Они спят вместе в кровати, предназначенной для одного. В постели Жаклин все говорит и говорит о мужчинах, которые ее использовали, о врачах, которые пытались завладеть ее разумом и превратить в свою марионетку. Интересно, является ли он одним из этих мужчин? Он ее использует? И существует ли какой-то другой мужчина, которому она жалуется на него? Он засыпает под ее бесконечные речи, а утром просыпается разбитый.

Жаклин, по всем меркам, привлекательная женщина, более привлекательная, более тонкая, более светская, нежели он заслуживает. Правда заключается в том, что, если бы не соперничество между сестрами-близнецами, она бы никогда не делила с ним ложе. Он — пешка в игре, в которую играют эти двое, игре, которая началась задолго до его появления на сцене, — у него нет на этот счет никаких иллюзий. И тем не менее ему повезло, определенно повезло. Он делит квартиру с женщиной, которая на десять лет старше его, женщиной с опытом, которая во время своей работы в больнице Гая спала (по ее словам) с англичанами, французами, итальянцами и даже с персом. Если он не может претендовать на то, чтобы быть любимым ради него самого, то по крайней мере у него есть шанс расширить свои познания в области секса.

Таковы его надежды. Но после двенадцатичасовой смены в частной лечебнице, за которой следует ужин из цветной капусты в белом соусе, а затем вечер угрюмого молчания, Жаклин не расположена быть щедрой. Если она его обнимает, то делает это небрежно — ведь если двое незнакомцев заточили себя вдвоем в такое тесное и неуютное жизненное пространство не ради секса, то зачем же еще?

Дело доходит до критической точки, когда в его отсутствие Жаклин находит в квартире его дневник и читает то, что он написал об их совместной жизни. Возвратившись домой, он видит, что она пакует свои вещи.

— Что происходит? — спрашивает он.

Поджав губы, она указывает на дневник, который лежит раскрытый на его письменном столе.

Он вспыхивает от негодования.

— Ты не заставишь меня перестать писать! — клянется он. Это нелогичное заключение, и он это знает.

Ее гнев глубже и холоднее.

— Если, как ты говоришь, я для тебя такое невыносимое бремя, — говорит она, — если я нарушаю твой покой и уединение и мешаю тебе писать, позволь мне сказать, в свою очередь, что я ненавидела жизнь с тобой, ненавидела каждую минуту, и не могу дождаться, когда стану свободной.

Ему следовало сказать, что нельзя читать чужие личные бумаги. Вообще говоря, он должен был бы прятать свой дневник, а не оставлять там, где его могут найти. Но теперь слишком поздно, ущерб нанесен.

Он наблюдает, как Жаклин собирает вещи, помогает ей прикрепить сумку к заднему сиденью мотороллера.

— Я оставлю у себя ключ, с твоего разрешения, пока не заберу остальные вещи, — говорит она. Жаклин надевает шлем. — До свидания. Я действительно разочарована в тебе, Джон. Может быть, ты очень умный — не знаю, так ли это, — но тебе еще нужно повзрослеть.

Она нажимает на педаль. Мотор не заводится. Она нажимает снова, и еще раз. В воздухе запахло бензином. Карбюратор полон; остается только ждать, пока он высохнет.

— Зайди в дом, — предлагает он. Она с каменным лицом отказывается. — Я сожалею, — говорит он. — Обо всем.

Он входит в дом, оставив ее на улице. Через пять минут он слышит, как заводится мотор и как с ревом отъезжает мотороллер.

Сожалеет ли он? Конечно, сожалеет, что Жаклин прочла дневник. Но главный вопрос заключается в том, каков был мотив, заставивший его написать то, что он написал? Возможно, он написал это для того, чтобы она прочла? Не оставил ли он дневник со своими подлинными мыслями на столе, где она непременно должна была его найти, чтобы сказать ей то, что он не мог высказать в глаза, поскольку слишком труслив для этого? И вообще, каковы его подлинные мысли? В некоторые дни он чувствовал себя счастливым оттого, что живет с красивой женщиной или по крайней мере не живет один. В другие дни он испытывал совсем другие чувства. Так где же истина: это счастье, несчастье или что-то среднее между ними?

Вопрос о том, что позволено писать в дневнике, а что должно всегда оставаться окутанным завесой, — центральный во всем, что он пишет. Если он не должен выражать низменные чувства — негодование по поводу вторжения в его квартиру или стыд от своих неудач в качестве любовника, — то как же эти эмоции смогут когда-нибудь преобразоваться и превратиться в поэзию? А если поэзия не должна быть средством преобразования низкого в благородное, зачем вообще заниматься поэзией? Кроме того, кто может сказать наверняка, что чувства, которые он записывает в дневнике, — его подлинные чувства? Кто может утверждать, что в любой момент, когда его перо движется по бумаге, он — это действительно он? В какой-то момент он действительно бывает собой, а в следующий просто сочиняет. Как же он может знать наверняка? Зачем ему даже желать знать наверняка?

Вещи редко бывают такими, как кажутся, — вот что он должен был сказать Жаклин. Однако каков шанс, что она бы поняла? Как она могла поверить, будто то, что она прочла в его дневнике, — не правда, не низкая правда о том, что происходило в душе ее сожителя в их вечера тяжелого молчания и вздохов, а вымысел, один из многих возможных вымыслов, верный только в том смысле, в котором верно произведение искусства: верно себе, своим собственным задачам, — как же она могла в это поверить, когда чтение дневника подтвердило ее собственные подозрения, что сожитель ее не любит, что она ему даже не нравится?

Жаклин не поверит ему по той простой причине, что он сам себе не верит. Он не знает, во что верит. Иногда ему кажется, что он ни во что не верит. Но в конечном счете остается факт, что его первая попытка жить вместе с женщиной обернулась неудачей, позором. Он должен снова жить один, и это будет немалым облегчением. Однако он не может вечно жить один. Иметь любовниц — часть жизни художника: даже если он будет избегать ловушки брака, в чем поклялся себе, ему придется найти способ жить с женщинами. Искусство не может питаться одними потерями, тоской, одиночеством. Должны быть близость, страсть, любовь.

Пикассо, великий художник, возможно, самый великий из всех, — живой тому пример. Пикассо влюблялся в женщин, в одну за другой. Одна за другой они поселялись вместе с ним, делили его жизнь, позировали ему. Благодаря страсти, которая вспыхивает с новой силой с появлением каждой любовницы, эти Доры и Пилар, которых привел к его порогу случай, возрождаются в вечном искусстве. Вот как это делается. А он? Может ли он обещать, что у женщин в его собственной жизни, не только у Жаклин, но и у всех женщин, которые появятся, будет аналогичный удел? Ему бы хотелось в это верить, но у него есть сомнения. Только время покажет, станет ли он великим художником, но одно несомненно: он не Пикассо. У него совсем другой темперамент, чем у Пикассо. Он более спокойный, более мрачный, более северный. И у него нет гипнотических черных глаз Пикассо. Если он когда-нибудь попытается преобразовать женщину, то не будет преобразовывать ее так жестоко, как Пикассо, сгибая и перекручивая ее тело, точно металл в огненной топке. Писатели не похожи на живописцев: они более упорные, более тонкие.

Значит, такова судьба всех женщин, вступающих в связь с художниками: самое худшее или самое лучшее в них извлекается и превращается в вымысел? Он думает об Элен из «Войны и мира». Начинала ли Элен как одна из любовниц Толстого? Догадывалась ли она о том, что еще долго после того, как ее не станет, мужчины, которые ее никогда в глаза не видели, будут вожделеть к ее прекрасным обнаженным плечам?

Неужели не обойтись без жестокости? Несомненно, есть форма сосуществования, при которой мужчина и женщина вместе едят, вместе спят, вместе живут, однако оба погружены в свои собственные внутренние искания. Не потому ли связь с Жаклин была обречена на неудачу: не будучи сама художником, Жаклин не могла понять необходимость внутреннего одиночества для художника? Если бы Жаклин, например, была скульптором, если один угол квартиры был выделен для ее работы с мрамором, в то время как в другом углу он бы сражался со словами и рифмами, расцвела бы между ними пышным цветом любовь? Не в этом ли мораль истории о нем и Жаклин: художникам лучше всего заводить романы только с художниками?

2

Роман с Жаклин отошел в прошлое. После этих недель удушающей близости комната снова в его распоряжении. Он складывает в угол коробки и чемоданы Жаклин и ждет, чтобы их забрали. Этого не происходит. Вместо этого однажды вечером появляется сама Жаклин. Она говорит, что пришла не для того, чтобы продолжить с ним жить («С тобой невозможно жить»), а чтобы восстановить мир («Я не люблю враждовать, это меня удручает») — мир, который влечет за собой то, что она сначала ложится с ним в постель, а потом, в постели, произносит речи о том, что он написал о ней в своем дневнике. Она все никак не может остановиться, так что они не спят до двух часов ночи.

Он просыпается поздно, слишком поздно, чтобы идти на лекцию, которая начинается в восемь часов. Это не первая лекция, которую он пропустил с тех пор, как в его жизнь вошла Жаклин. Он отстает в учебе и не знает, как ему наверстать. Первые два года в университете он был одной из звезд своего курса. Ему все легко давалось, и он всегда на шаг опережал лектора. Но в последнее время его мозги, кажется, затуманились. Математика, которую они теперь изучают, более современна и абстрактна, и он начал в ней барахтаться. Он все еще может следовать за тем, что преподаватель пишет на доске, строчка за строчкой, но часто от него ускользает какой-нибудь важный аргумент. На занятиях его охватывает паника, которую он изо всех сил старается скрыть.

Как ни странно, он, по-видимому, единственный, у кого проблемы. Даже тугодумы среди его однокурсников не испытывают больших затруднений, чем обычно. В то время, как его оценки становятся с каждым месяцем все ниже, их оценки остаются стабильными. Что касается звезд, настоящих звезд, то он просто плетется у них в хвосте.

Никогда в жизни ему не приходилось напрягать все силы. Когда он, бывало, работал вполсилы, результаты всегда бывали хорошими. Теперь же он буквально борется за свою жизнь. Если он не уйдет в работу с головой, то утонет.

Однако все дни проходят в сером тумане усталости. Он клянет себя за то, что позволил возобновиться связи, которая так дорого ему обходится. Если таковы последствия, когда имеешь любовницу, как же умудрялись выжить Пикассо и остальные? У него просто нет энергии, чтобы бегать с лекции на лекцию, с одной службы на другую, а в конце дня уделять внимание женщине, у которой все время то эйфория, то глубочайшее уныние, когда она мечется, перебирая в уме обиды.

Хотя формально Жаклин больше с ним не живет, она считает, что может появляться у него на пороге в любое время дня и ночи. Иногда она приходит, чтобы заклеймить его за какое-нибудь слово, слетевшее с языка, завуалированный смысл которого стал ей ясен только сейчас. Иногда она просто чувствует себя подавленной и хочет, чтобы ее подбодрили. Самые плохие дни — после лечения, когда она снова и снова рассказывает о том, что происходило в кабинете врача, докапываясь до подтекста каждого его жеста. Она вздыхает и плачет, осушает один стакан вина за другим, застывает в самый разгар секса.

— Тебе следует пройти лечение, — говорит она, выпуская колечко дыма.

— Я подумаю, — отвечает он. Он уже знает по опыту, что лучше не возражать.

Вообще-то он и не подумал бы проходить лечение. Цель лечения — сделать человека счастливым. Какой в этом смысл? Счастливые люди неинтересны. Лучше принять бремя несчастья и попытаться преобразовать его во что-то стоящее — поэзию, музыкуили живопись. Вот во что он верит.

И тем не менее он терпеливо слушает Жаклин. Он мужчина, она женщина, она подарила ему наслаждение, и теперь он должен за это платить — по-видимому, так обстоит дело с любовными связями.

Ее история, которую она из ночи в ночь излагает ему, одурманенному сном, состоит в том, что некий гонитель у нее отнял ее истинное «я» — иногда это ее мать-тиранка, иногда сбежавший отец, иногда тот или иной любовник-садист, иногда врач-Мефистофель. То, что он сейчас держит в объятиях, говорит она, всего лишь оболочка, оставшаяся от ее истинного «я», к ней вернется способность любить, только когда она вновь обретет себя.

Он слушает, но не верит. Если она чувствует, что ее врач строит против нее коварные планы, почему бы не перестать ходить к нему? Если сестра унижает ее, почему бы не перестать видеться с ней? Что до него, то он подозревает, что Жаклин обращается с ним скорее как с наперсником, а не любовником, — и это потому, что он недостаточно хороший любовник, недостаточно пламенный и страстный. Он подозревает, что если бы был более состоятелен как любовник, Жаклин скоро обрела бы вновь свое потерянное «я» и свое утраченное желание.

Почему он продолжает отворять дверь, когда она стучится к нему? Не потому ли, что так должны поступать художники: не спать всю ночь, изнурять себя, запутывать свою жизнь — или потому, что, несмотря на все, он одурманен этой красивой женщиной, которая бесстыдно разгуливает по квартире голая под его взглядом?

Почему она так раскованна в его присутствии? Чтобы подразнить его (ведь она чувствует на себе его взгляд, он это знает)? Или же все медсестры так ведут себя дома: сбрасывают одежду, чешутся, будничным тоном говорят об отправлениях тела, рассказывают такие же неприличные анекдоты, как мужчины в барах? Но если она действительно освободилась от всех табу, то почему занимается любовью так рассеянно, так небрежно, так холодно?

Не он был инициатором того, чтобы начать любовную связь, и не его идея ее продолжать. Но теперь, когда он в нее вовлечен, у него не хватает энергии, чтобы сбежать. Его охватил фатализм. Если жизнь с Жаклин — своего рода болезнь, пусть эта болезнь идет своим ходом.

Они с Полом слишком джентльмены, чтобы сравнивать впечатления от своих любовниц. И тем не менее он подозревает, что Жаклин Лорье обсуждает его со своей сестрой, а сестра рассказывает Полу. Его смущает, что Пол в курсе того, что происходит в его интимной жизни. Он уверен, что из них двоих у Пола больше умения обращаться с женщинами.

Однажды вечером, когда у Жаклин ночное дежурство в частной лечебнице, он заходит на квартиру к Полу. Пол собирается отправиться на уик-энд к своей матери в Сент-Джеймс. Почему бы ему не поехать с ним, предлагает Пол, и не провести там хотя бы субботу?

Они пропускают последний поезд, чуть-чуть опоздав. Если они хотят попасть в Сент-Джеймс, придется пройти пешком все двенадцать миль. Вечер чудесный. Почему бы и нет?

Пол несет свой рюкзак и скрипку. По его словам, он взял с собой скрипку, поскольку легче заниматься в Сент-Джеймсе, где соседи не так близко.

Пол учился играть на скрипке с детства, но не особенно в этом преуспел. Судя по всему, Пола вполне устраивает то, что он играет все те же коротенькие джиги и менуэты, что и десять лет назад. Но его музыкальные амбиции намного больше. У него в квартире рояль, который купила мать, когда он в пятнадцать лет потребовал, чтобы его учили играть на рояле. Уроки не были успешными, он был слишком нетерпелив для медленной, шаг за шагом, методики своего учителя. Но он исполнен решимости в один прекрасный день сыграть, пусть и плохо, опус № 3 Бетховена, а после этого — транскрипцию Бузони Чаконы ре минор Баха. Он достигнет этих целей, не идя традиционным окольным путем, через Черни и Моцарта. Вместо этого он будет непрестанно упражняться в этих двух произведениях, и только в них: сперва выучит ноты, играя очень-очень медленно, потом ускоряя темп изо дня в день, — будет повторять столько, сколько потребуется. Это его собственный метод научиться играть на рояле, изобретенный им самим. Если он будет следовать своему графику без отклонений, он не видит оснований, почему его метод не сработает.

К несчастью, он обнаруживает, что в то время, как он пытается перейти от очень-очень медленного к просто очень медленному, у него деревенеют запястья и перестают гнуться пальцы, и скоро он не может играть вообще. Тогда он впадает в ярость, колотит кулаками по клавишам и бушует в отчаянии.

Уже за полночь, а они с Полом еще только в Уинберге. Движение замерло, и на Мейн-стрит пусто — только уличный подметальщик работает своей метлой.

В Дьеп-Ривер мимо них проезжает молочник в повозке, запряженной лошадью. Они останавливаются посмотреть, как он сдерживает лошадь, бежит вприпрыжку по садовой дорожке, ставит две полные бутылки, забирает пустые, вытряхивает монеты и бегом возвращается к повозке.

— Можно купить пинту? — спрашивает Пол и вручает молочнику четыре пенса.

Тот с улыбкой наблюдает, как они пьют. Молочник молодой, красивый, он полон энергии. Даже большая белая лошадь с мохнатыми ногами, по-видимому, не имеет ничего против того, чтобы бодрствовать ночью.

Он восхищен. Все эти работы, о которых он ничего не знает и которыми занимаются, когда люди спят: подметают улицы, доставляют молоко на порог! Но одно его озадачивает. Почему молоко не воруют? Почему нет воров, которые следовали бы за молочником и крали бутылки, которые он ставит? В стране, где собственность — преступление и можно украсть все, почему это не распространяется на молоко? Потому что молоко слишком легко украсть? Или существуют нормы поведения даже среди воров? Быть может, ворам жаль молочников, которые по большей части молодые, чернокожие и беззащитные?

Ему бы хотелось верить в последнее объяснение. Хотелось бы верить, что чернокожих жалеют, стремятся поступать с ними честно, компенсировать жестокость законов и их горестную участь. Но он знает, что это не так. Между черными и белыми — пропасть. Существует нечто более глубокое, нежели жалость, более глубокое, чем честное обхождение, даже более глубокое, чем добрая воля: обе стороны сознают, что такие люди, как Пол и он сам, с их роялями и скрипками, находятся здесь, на этой земле, на земле Южной Африки, на самом шатком основании. Даже этот молодой молочник, который еще год назад, наверно, был просто мальчишкой, пасшим скот где-нибудь в глуши, должен это знать. Фактически он чувствует со стороны африканцев, даже со стороны цветных, какую-то насмешливую нежность, словно они хотят сказать, что он простак, которого нужно защищать, который воображает, что ему помогут искренность и стремление поступать честно, в то время как на самом деле земля у него под ногами пропитана кровью, и глубины истории звенят от гневных криков. Иначе зачем этому молодому человеку, который под первым дуновением предрассветного ветерка перебирает пальцами гриву своей лошади, улыбаться так мягко, когда он смотрит, как они пьют молоко, которое он им дал?

Они добираются до Сент-Джеймса на рассвете. Он сразу же засыпает на диване и спит до полудня, когда мать Пола будит их и подает завтрак на застекленной веранде с видом на залив Фолс-Бей.

Между Полом и его матерью завязывается разговор, в который легко включают и его. Мать Пола — фотограф, у нее собственная студия. Она маленькая, элегантная, непоседливая, с хриплым голосом курильщицы. После того как они поели, она извиняется: ей нужно работать.

Они с Полом идут на пляж, плавают, возвращаются, играют в шахматы. Потом он садится на поезд и отправляется домой. Это его первое знакомство с домашней жизнью Пола, и он здорово завидует. Почему у него не могут быть приятные, нормальные отношения со своей матерью? Ему бы хотелось, чтобы его мать была похожа на мать Пола, чтобы у нее была своя собственная жизнь за узкими рамками семьи.

Он покинул дом, чтобы сбежать от гнетущей атмосферы семьи. Теперь он редко видится с родителями. Хотя они живут совсем близко, он их не навещает. Он никогда не приводит к ним Пола или еще кого-то из своих друзей, не говоря уже о Жаклин. Теперь, когда у него есть собственный заработок, он пользуется независимостью, чтобы исключить родителей из своей жизни. Мать огорчается из-за его холодности, он это знает, — холодности, которой он всю свою жизнь отвечал на ее любовь. Всю его жизнь она хотела нянчиться с ним, всю свою жизнь он сопротивлялся. Хотя он уверяет ее, что у него хватает денег на жизнь, она не верит. При встрече она пытается сунуть ему в карман банкноту в один или два фунта. Она называет это «просто пустячок». Если бы у нее был малейший шанс, она бы шила занавески для его квартиры, забирала белье в стирку. Он должен ожесточить свое сердце против нее. Сейчас не время ослаблять бдительность.

3

Он читает «Письма Эзры Паунда». Эзру Паунда уволили с должности в колледже Уобаш в штате Индиана за то, что у него в комнате была женщина. Возмущенный такой провинциальной ограниченностью, Паунд покинул Америку. В Лондоне он познакомился с красивой Дороти Шекспир и женился на ней, и они поселились в Италии. После Второй мировой войны его обвинили в содействии фашистам. Чтобы избежать смертного приговора, он стал имитировать безумие, и его поместили в сумасшедший дом.

Теперь, в 1959 году, Паунд, которого освободили, вернулся в Италию, где продолжил проект своей жизни — Cantos. Все Cantos, которые уже опубликованы, имеются в библиотеке Кейптаунского университета, в издании «Фабер», строчки, набранные элегантным темным шрифтом, время от времени прерываются, словно ударами гонга, огромными китайскими иероглифами. Он поглощен Cantos, он снова и снова их перечитывает, пользуясь книгой Хью Кеннера о Паунде как руководством. Т. С. Элиот великодушно назвал Паунда miglior fabbro — лучшим мастером. Хотя он восхищается поэзией Элиота, он считает, что Элиот прав.

Эзра Паунд почти всю жизнь страдал от преследования: его изгнали, потом заточили, затем во второй раз изгнали из его собственной страны. Однако, несмотря на ярлык сумасшедшего, Паунд доказал, что он великий поэт, быть может, такой же великий, как Уолт Уитмен. Следуя своему призванию, Паунд пожертвовал свою жизнь искусству. Также и Элиот, хотя страдания Элиота были более частного характера. Элиот и Паунд прожили жизнь в печали, а иногда и в позоре. В этом для него урок, который содержится в каждой странице их поэзии — Элиота, который поразил его, еще когда он учился в школе, а теперь и Паунда. Подобно Паунду и Элиоту, он должен быть готов выдержать все, что уготовила ему жизнь, даже если это означает изгнание, труд в безвестности и поношения. А если ему не удастся пройти высочайшее испытание искусства, если в конце концов выяснится, что он не обладает благословенным даром, тогда он должен быть готов выдержать и это — неоспоримый вердикт истории, удел безвестности, несмотря на все его нынешние и будущие страдания. Многие призваны, но мало кто избран. Вокруг каждого крупного поэта — туча незначительных, точно комары, зудящие вокруг льва.

Его страсть к Паунду разделяет лишь один из его друзей, Норберт. Норберт родился в Чехословакии, приехал в Южную Африку после войны и говорит по-английски с легким немецким акцентом. Он учится, готовясь стать инженером, как его отец. Норберт одевается со строгой европейской элегантностью и в высшей степени респектабельно ухаживает за красивой девушкой из хорошей семьи, с которой куда-нибудь ходит раз в неделю. Они с Норбертом встречаются в кафе-кондитерской на склоне горы, где обсуждают свои последние стихи и читают друг другу вслух любимые отрывки из Паунда.

Любопытно, что Норберт, будущий инженер, и он, будущий математик, — последователи Эзры Паунда, тогда как другие поэты из студентов, которых он знает — те, что изучают литературу и выпускают университетский литературный журнал, — почитают Джерарда Мэнли Хопкинса. У него самого был краткий период увлечения Хопкинсом в школе, во время которого он втискивал в свои стихи много ударных односложных слов и избегал слов романского происхождения. Но со временем Хопкинс ему разонравился, точно так же, как сейчас он постепенно теряет вкус к Шекспиру. В поэзии Хопкинса избыток согласных, а у Шекспира избыток метафор. Хопкинс и Шекспир также придавали слишком большое значение необычным словам, особенно словам из древнеанглийского языка. К чему всегда прибегать в стихах к напыщенной декламации, почему нельзя говорить обычным голосом, как при разговоре, — и вообще, почему поэзия должна так сильно отличаться от прозы?

Он начал предпочитать Поупа Шекспиру, а Свифта — Поупу. Несмотря на предельную точность фраз, которую он одобряет, Поуп удивляет его тем, что он слишком уж дома среди пышных юбок и париков, тогда как Свифт остается дикарем, отшельником.

Чосер ему тоже нравится. Средние века тоскливые: одержимость целомудрием, обилие церковников, средневековые поэты по большей части робки, всегда бегут за советом к латинским пастырям. Но Чосер держит ироническую дистанцию от властей и, в отличие от Шекспира, не пускается в болтовню о разных вещах и не произносит напыщенные речи.

Что касается других английских поэтов, то Паунд научил его видеть сентиментальность, в которой погрязли романтики и викторианцы, не говоря уже о гладкой версификации. Паунд и Элиот пытаются воскресить англо-американскую поэзию, возвращаясь к суровости французского. Он совершенно с этим согласен. Как он мог когда-то быть до такой степени зачарован Китсом, что даже писал сонеты в духе Китса? Китс подобен арбузу с мягкой сладкой малиновой мякотью, в то время как поэзия должна быть строгой и чистой, как пламя. Прочесть полдюжины страниц Китса — все равно что позволить себя соблазнить.

Он был бы еще более уверен в своей приверженности Паунду, если бы мог читать по-французски. Но все его усилия выучить язык самостоятельно безуспешны. У него нет ощущения этого языка, в котором слова смело начинаются, а в конце переходят в шепот. Так что придется поверить на слово Паунду и Элиоту, что Бодлер и Нерваль, Корбьер и Лафорг указывают путь, по которому он должен следовать.

Поступая в университет, он планировал получить диплом математика, затем уехать за границу и посвятить себя искусству. Пока что он не отклоняется от своего плана. Совершенствуя свое поэтическое мастерство за границей, он будет зарабатывать на жизнь, занимаясь чем-то скромным и респектабельным. Поскольку великие художники обречены какое-то время оставаться непризнанными, он будет в эти годы испытания служить клерком, смиренно складывая колонки цифр в задней комнате. Конечно, он не будет богемой, то есть пьяницей, нахлебником и бездельником.

В математике, помимо загадочных символов, его привлекает отвлеченность. Если бы в университете был факультет Отвлеченной Мысли, он, вероятно, записался бы и туда, но чистая математика, по-видимому, наибольшее приближение к царству форм, какое позволяет академическое образование.

К несчастью, существует препятствие для его плана учебы: правила не позволяют изучать чистую математику, исключив все остальное. Большинство студентов в его группе занимаются смесью чистой математики, прикладной математики и физики. Он обнаруживает, что не способен следовать в этом направлении. Хотя в детстве он бессистемно интересовался ракетами и делением ядра, у него нет ощущения того, что называется реальным миром, он не понимает, почему вещи в физике такие как есть. Почему, например, подпрыгивающий мяч в конце концов перестает подпрыгивать? У однокурсников не возникает трудностей с этим вопросом: потому что коэффициент упругости меньше единицы, говорят они. Но почему так должно быть, спрашивает он? Почему этот коэффициент не может быть единица ровно или больше единицы? Они пожимают плечами. Мы живем в реальном мире, говорят они: в реальном мире коэффициент упругости всегда меньше единицы. Для него это не является ответом.

Не питая симпатии к реальному миру, он избегает естественных наук, заполняя прорехи в расписании такими курсами, как английский язык, философия, классические языки. Ему бы хотелось считаться студентом-математиком, который посещает и несколько гуманитарных курсов, однако среди студентов, посвятивших себя естественным наукам, он, к своей досаде, считается чужаком, дилетантом, который появляется на лекциях по математике, а потом исчезает бог знает куда.

Поскольку он собирается стать математиком, то должен посвящать почти все время математике. Но математика легкая, а латынь — нет. Латынь — его самое слабое место. Годы зубрежки в католической школе внедрили в его сознание логику латинского синтаксиса, он может правильно, пусть и тяжеловесно, писать цицероновской прозой, но Вергилий и Гораций, с их нарушенным порядком слов и вызывающим раздражение лексиконом, продолжают ставить его в тупик.

Его определяют в латинскую группу, где большинство студентов изучает еще и древнегреческий. Знание древнегреческого облегчает им изучение латыни, ему же приходится из кожи вон лезть, чтобы не выглядеть дураком. Он жалеет, что не ходил в школу, где преподают древнегреческий.

Одна из привлекательных черт математики в том, что в ней используется греческий алфавит. Хотя он не знает никаких греческих слов, кроме hubris, arete и eleutheria, он часами совершенствуется в греческом письме, делая сильный нажим, когда ведет линию вниз, чтобы создать эффект шрифта Бодони.

Древнегреческий и математика, по его мнению, самые благородные предметы из всех, что изучают в университете. Он издали чтит лекторов классического факультета, курсы которых не может посещать: Антона Паапа, папиролога, Мориса Поупа, переводчика Софокла, Мориса Хеемстру, комментатора Гераклита. Вместе с Дугласом Сэрсом, профессором чистой математики, они обитают в высших сферах.

Несмотря на все усилия, его оценки по латыни никогда не бывают высокими. Каждый раз его подводит римская история. Лектор, читающий римскую историю, — бледный, несчастный молодой англичанин, которого по-настоящему интересует только Дигенис Акритас. Студенты юридического факультета, изучающие латынь по принуждению, чувствуют слабинку преподавателя и изводят его. Они поздно приходят и рано уходят, бросаются бумажными самолетиками, громко перешептываются, когда он говорит, а когда он произносит одну из своих неуклюжих острот, они насмешливо хохочут и топают ногами.

Правда же в том, что ему, как и студентам-юристам, а быть может, и их лектору, наскучили колебания цен на пшеницу во время правления Коммода. Без фактов нет истории, а он никогда не мог запомнить факты. Когда наступает пора экзаменов и ему предлагают высказать свои мысли по поводу того, что явилось причиной чего в поздней империи, он горестно смотрит на чистый лист бумаги.

Они читают Тацита в переводе: сухой пересказ преступлений и невоздержанности императоров, в котором лишь удивительная поспешность, с которой одно предложение догоняет другое, намекает на иронию. Если он собирается стать поэтом, ему следует брать уроки у Катулла, певца любви, которого они переводят на занятиях, но именно Тацит, историк, чья латынь так трудна, что он не может справиться с ней в оригинале, по-настоящему захватывает его.

Следуя рекомендациям Паунда, он прочел Флобера — сначала «Госпожу Бовари», затем «Саламбо», роман о древнем Карфагене. Он непреклонно воздерживается от чтения Виктора Гюго. Гюго — болтун, говорит Паунд, тогда как Флобер привносит в прозу ювелирное мастерство поэзии. Из Флобера вышли сначала Генри Джеймс, затем Конрад и Форд Мэдокс Форд.

Ему нравится Флобер. Особенно пленила его Эмма Бовари, с ее темными глазами, беспокойной чувственностью, готовностью отдаться. Ему бы хотелось лечь в постель с Эммой, услышать этот знаменитый змеиный свист тонкого шнурка, который она выдергивает из корсета, раздеваясь. Но одобрил ли бы это Паунд? Он не уверен, что страстное желание встретиться с Эммой — достаточно хороший повод для восхищения Флобером. В его чувствительности, как он подозревает, все еще есть что-то от Китса.

Конечно, Эмма Бовари — вымышленный персонаж, он никогда не столкнется с ней на улице. Но ведь Эмма не была создана из воздуха: она появилась из плотского опыта ее автора, опыта, который был преображен в пламени искусства. Если у Эммы был прототип или несколько прототипов, отсюда следует, что женщины, подобные Эмме и ее прототипу, должны существовать в реальном мире. И даже если это не так, даже если в реальном мире нет такой женщины, как Эмма, должно существовать множество женщин, на которых так глубоко повлияло чтение «Госпожи Бовари», что они были зачарованы Эммой и стали ее копиями. Это не реальная Эмма, но в каком-то смысле ее живое воплощение.

У него амбициозные планы прочесть все, что стоит читать, до того, как он уедет за границу, чтобы не явиться в Европу неотесанной деревенщиной. В качестве руководства к чтению он избирает Элиота и Паунда. Полагаясь на их авторитетное мнение, он, не глядя, отвергает одну книжную полку за другой: Скотт, Диккенс, Тэккерей, Троллоп, Мередит. Также не заслуживает внимания все, что было написано в девятнадцатом веке в Германии, Италии, Испании и Скандинавии. Возможно, Россия породила несколько интересных монстров, но русским как художникам нечему нас обучить. С восемнадцатого века цивилизация — англо-французское дело.

С другой стороны, существовали зоны высокой цивилизации в более отдаленные времена, и их нельзя игнорировать: не только Афины и Рим, но еще и Германия Вальтера фон дер Фогельвейде, Прованс Арно Даниеля, Флоренция Данте и Гвидо Кавальканти, не говоря уже о Китае династии Тан, Индии Великих Моголов и Испании Альморавидов. Так что, если он не выучит китайский, персидский и арабский хотя бы в такой степени, чтобы читать классику на этих языках с подстрочником, он будет ничем не лучше варвара. Где же ему найти время?

На занятиях английским у него сначала были неважные успехи. Преподавателем литературы был молодой валлиец по фамилии Джонс. Мистер Джонс приехал в Южную Африку недавно — это его первая настоящая работа. Студенты юридического факультета, записанные на этот курс только потому, что английский, как и латынь, для них обязательный предмет, сразу же почуяли его неуверенность: они зевали ему в лицо, разыгрывали из себя дурачков, пародировали его речь, пока он не впал в отчаяние.

Первым заданием было написать критический анализ стихотворения Эндрю Марвелла. Он не вполне понимал, что такое критический анализ, но старался изо всех сил. Мистер Джонс поставил ему оценку «гамма». Гамма была не самой низкой оценкой — была еще гамма с минусом, не говоря уже обо всех вариантах дельта, — но она была не важной. Многие студенты, включая юристов, получили «бета», была даже одна «альфа с минусом». Хотя его соученики были равнодушны к поэзии, было что-то, что они знали, а он — нет. Но что же это такое? Как получить хорошую оценку по английскому?

Мистер Джонс, мистер Брайант, мисс Уилкинсон — все эти преподаватели были молоды и, как ему казалось, беспомощны, они страдали от выходок студентов-юристов, замыкаясь в бессильном молчании и вопреки всему надеясь, что тем надоест и они успокоятся. Он в свою очередь не особенно сочувствовал их затруднительному положению. Ему нужна была от преподавателей сила, а не слабость.

В течение трех лет с момента появления мистера Джонса его оценки по английскому медленно ползли вверх. Но он никогда не был первым в группе, постоянно прилагая отчаянные усилия и не совсем понимая, каким должно быть изучение литературы. По сравнению с литературной критикой, лингвистический аспект занятий английским был легче. По крайней мере когда речь идет о спряжении глаголов в древнеанглийском или о фонетических изменениях в среднеанглийском, то знаешь, на каком ты свете.

Теперь, на четвертом курсе, он записался на курс ранних английских прозаиков, который вел профессор Гай Ховарт. Он — его единственный студент. У Ховарта репутация сухого педанта, но он ничего не имеет против педантов. И даже предпочитает их шоуменам.

Они встречаются раз в неделю в кабинете Ховарта. Ховарт читает лекцию, а он записывает. После нескольких встреч Ховарт просто дает ему текст лекции, чтобы он самостоятельно читал ее дома.

Лекции, которые напечатаны на машинке с бледной лентой, на хрустящей пожелтевшей бумаге, выходят из шкафа, в котором, по-видимому, есть папка на каждого англоязычного автора, от Остин до Йейтса. Наверно, именно это нужно сделать, чтобы стать профессором английской литературы: прочесть канонических авторов и написать лекцию о каждом? Сколько лет жизни на это уйдет? И как это отразится на человеке?

Ховарт австралиец; судя по всему, он проникся к нему симпатией, непонятно почему. Что до него, то, хотя и нельзя сказать, что ему нравится Ховарт, у него покровительственное отношение к преподавателю из-за его нескладности и его иллюзии, будто южноафриканским студентам хоть в какой-то степени интересно его мнение о Гаскуане, или Лили, или, коли на то пошло, о Шекспире.

В последний день семестра, после их последней встречи, Ховарт говорит:

— Приходите завтра вечером ко мне — выпьем чего-нибудь.

Он повинуется, но с тяжелым сердцем. Он не представляет, о чем можно беседовать с Ховартом, кроме как о елизаветинских прозаиках. Кроме того, он не любит выпивать. Даже вино кажется ему кислым после первого глотка, кислым, тяжелым и неприятным. Он не понимает, почему люди притворяются, будто получают от выпивки удовольствие.

Они сидят в тускло освещенной гостиной с высоким потолком в доме Ховарта в Гарденз. Судя по всему, он единственный приглашенный. Ховарт говорит об австралийской поэзии, о Кеннете Слессоре и А. Д. Хоупе. Миссис Ховарт то вбегает в комнату, то выбегает. Он чувствует, что не нравится ей, что она считает его надменным, лишенным joie de vivre^[24], остроумия. Лилиан — вторая жена Ховарта. Несомненно, в свое время она была красива, но теперь это просто невысокая женщина с тонкими ножками и слишком сильно напудренным лицом. По слухам, она любит выпить и в подпитии устраивает безобразные сцены.

Выяснятся, что его пригласили с определенной целью. Ховарты едут на полгода за границу. Не согласится ли он пожить в их доме и присматривать за ним? Не нужно будет платить за квартиру, никаких счетов, почти никаких обязанностей.

Он сразу же принимает предложение. Он польщен, что его попросили, даже если причина в том, что он кажется скучным и надежным. К тому же он может отказаться от своей квартиры в Маубрей и быстрее накопить на билет на пароход до Лондона. Да еще у этого дома — огромного, бестолково выстроенного здания на склоне горы, с темными коридорами и пыльными комнатами, которыми не пользуются, — есть своеобразное очарование.

Но есть одно «но». Первый месяц ему придется делить дом с гостями Ховартов: женщиной из Новой Зеландии и ее трехлетней дочкой.

Женщина из Новой Зеландии тоже оказывается пьющей. Вскоре после приезда она вламывается к нему в комнату среди ночи и забирается к нему в кровать. Обнимает его, прижимается, осыпает влажными поцелуями. Он не знает, что делать. Она ему не нравится, он ее не хочет, ему неприятны вялые губы, ищущие его рот. Сначала у него пробегает холодок по спине, потом охватывает паника.

— Нет! — выкрикивает он. — Уходите! — И сворачивается клубком.

Женщина с трудом выбирается из постели.

— Ублюдок! — шипит она и неверной походкой идет к двери.

Они продолжают жить вместе в этом большом доме до конца месяца, избегая друг друга, прислушиваясь к скрипу половиц, стараясь не встречаться взглядом, если случайно сталкиваются. Они выставили себя дураками, но она хотя бы бесшабашная дура, что простительно, а он — простофиля, изображающий оскорбленную невинность.

Он никогда в жизни не был пьян и питает отвращение к пьянству. Рано уходит с вечеринок, чтобы избежать тягучих, бессмысленных разговоров с людьми, которые слишком много выпили. По его мнению, с пьяных водителей следует брать двойной, а не половинный штраф. Но в Южной Африке на любой проступок, совершенный под влиянием алкоголя, смотрят снисходительно. Фермеры могут запороть до смерти своих работников, если пьяны. Уродливый мужчина может навязываться женщинам, уродливые женщины могут приставать к мужчинам, если кто-то сопротивляется, значит, он играет не по правилам.

Он читал Генри Миллера. Если бы в постель к Генри Миллеру улеглась пьяная женщина, они бы, несомненно, трахались и пили всю ночь. Если бы Генри Миллер был просто сатиром, монстром, неразборчивым в своих связях, его можно было бы игнорировать. Но Генри Миллер художник, и его истории, пусть возмутительные и, вероятно, полные лжи, — это истории о жизни художника. Генри Миллер пишет о Париже 1930-х, городе художников и женщин, любивших художников. Если женщины вешались на шею Генри Миллеру, то, mutatis mutandis^[25], они должны были вешаться и на шею Эзре Паунду, и Форду Мэдоксу Форду, и Эрнесту Хемингуэю, и всем другим великим художникам, которые жили в Париже в те годы, не говоря уже о Пабло Пикассо. А что собирается делать он, когда окажется в Париже или в Лондоне? Будет упорно играть не по правилам?

Кроме ужаса перед пьянством у него еще и ужас перед физическим уродством. Когда он читает «Завещание» Вийона, то может думать лишь о том, как уродлива возлюбленная поэта — морщинистая, немытая и сквернословящая. Если ты собираешься стать художником, должен ли ты любить женщин без разбору? Влечет ли за собой жизнь художника необходимость спать с кем попало? А если кто-то разборчив в связях, то он отвергает жизнь?

Еще один вопрос: почему Мари решила, что он стоит того, чтобы лечь с ним в постель? Только ли потому, что он здесь, или потому что она слышала от Ховарта, что он поэт, будущий поэт? Женщины любят художников, потому что те горят внутренним пламенем, пламенем, которое поглощает и в то же время, как ни парадоксально, обновляет все, чего касается. Когда Мари улеглась к нему в постель, она, возможно, думала, что ее будут лизать языки пламени искусства и она испытает неслыханный экстаз. А вместо этого ее оттолкнул мальчик, охваченный паникой. Конечно, она так или иначе отомстит. В следующем письме Мари ее друзьям Ховартам будет изложена ее версия событий, выставляющая его придурком.

Он знает, что осуждать женщину за ее уродство недостойно с моральной точки зрения. Но к счастью, художники не обязаны быть безупречными в моральном отношении. Единственное, что имеет значение, — это создавать великое искусство. Если его собственное искусство должно родиться из презренной стороны натуры — да будет так. Цветы лучше всего растут на навозных кучах, как не устает повторять Шекспир. Даже Генри Миллер, который изображает себя этаким бесшабашным парнем, готовым заниматься любовью с любой женщиной, независимо от ее роста и форм, вероятно, имеет свою темную сторону, которую благоразумно скрывает.

Нормальным людям трудно быть плохими. Когда нормальные люди чувствуют, что в них назревает что-то плохое, они пьют, матерятся, совершают насилие. Для них плохое — как лихорадка: они хотят вывести зло из своего организма, хотят снова стать нормальными. Но художникам приходится жить со своей лихорадкой, какова бы ни была ее природа, хорошая или плохая. Именно лихорадка делает их художниками, лихорадку нужно сохранять. Вот почему художники никогда не бывают целиком обращены к миру: они как бы смотрят одним глазом внутрь себя. Что касается женщин, которые бегают за художниками, то им никогда нельзя полностью доверять. Ведь дух художника — лихорадка и пламя, и, хотя женщина хочет, чтобы ее лизали языки пламени, она тем не менее сделает все, что в ее силах, чтобы потушить это пламя и низвести художника до общего уровня. Поэтому следует сопротивляться женщинам, даже любимым. Нельзя подпускать их близко к пламени, чтобы они не могли его погасить.

4

В идеальном мире он бы спал только с идеальными женщинами, женщинами с идеальной женственностью, однако с темной сердцевиной, которая соответствовала бы его темному «я». Но он не знает таких женщин. Жаклин, у которой ему не удалось обнаружить в сердцевине ничего темного, без предупреждения перестала его навещать, и у него хватило здравого смысла не пытаться выяснять почему. Теперь ему приходится иметь дело с другими женщинами — фактически с девушками, которые еще не женщины, у них, возможно, и вовсе нет подлинной сердцевины, эти девушки спят с мужчиной неохотно и только потому, что их уговорили, или потому, что их подруги это делают и они не хотят отставать, или потому, что иногда это единственный способ удержать бойфренда.

Одна из них забеременела от него. Когда она сообщает ему эту новость по телефону, он изумлен, сражен наповал. Как кто-то мог от него забеременеть? В определенном смысле он прекрасно понимает как. Это несчастный случай: спешка, смущение, неразбериха, какой никогда не бывает в романах, которые он читает. Однако в то же время он не может в это поверить. В глубине души он чувствует себя восьмилетним, самое большее десятилетним. Как же может ребенок стать отцом?

Возможно, это неправда, говорит он себе. Так бывает на экзамене: ты уверен, что обязательно провалишься, однако, когда объявляют результаты, выясняется, что ты справился совсем неплохо.

Но на этот раз все иначе. Еще один телефонный звонок. Будничным тоном девушка сообщает, что нашла доктора. Возникает крошечная пауза, предоставляющая ему возможность заговорить. «Я тебе помогу», — мог бы он сказать. «Предоставь все мне», — мог бы он сказать. Но как же он может сказать, что поможет ей, когда то, что стоит за словами помочь ей, в реальности вызывает у него дурное предчувствие, так что ему хочется бросить телефонную трубку и сбежать?

Пауза заканчивается. Она нашла того, сообщает она, кто решит ее проблему, и договорилась о встрече на завтра. Готов ли он отвезти ее туда, а потом обратно, поскольку ей говорили, что после этого она будет не в состоянии сесть за руль?

Ее имя Сара. Друзья зовут ее Салли — ему не нравится это имя. Она из Йоханнесбурга, из одного из тех пригородов, где люди проводят воскресенья, разъезжая верхом по поместью и говоря друг другу: «Классно!» — в то время как черные лакеи в белых перчатках подают им выпивку. Детство, проведенное в седле, когда она падала и расшибалась, но не плакала, превратило Сару в кремень. «Салли — настоящий кремень» — так говорят ее приятели из Йоханнесбурга. Она не красавица — слишком крепкого сложения, со слишком ярким румянцем, — но так и пышет здоровьем. И не притворяется. Теперь, когда на нее свалилась беда, она не прячется в своей комнате, притворяясь, будто все в порядке. Напротив, выяснила, что требовалось: как сделать аборт в Кейптауне, и приняла необходимые меры. Фактически она его пристыдила.

Они едут в ее маленьком автомобиле в Вудсток и останавливаются перед рядом одинаковых маленьких «полуотдельных» домиков, каждый со своим входом. Она вылезает из машины и стучит в дверь одного из них. Он не видит, кто открывает дверь, но это не может быть только сама акушерка. Он воображает акушерок, занимающихся подпольными абортами, неряшливыми женщинами с крашеными волосами, размазавшейся косметикой и не слишком чистыми ногтями. Они дают девушке стакан неразбавленного джина, заставляют лечь и затем производят какие-то немыслимые манипуляции внутри нее куском проволоки, подцепляя и вытаскивая что-то. Сидя в машине, он содрогается. Кто бы мог подумать, что в таком вот обычном доме, с гортензией в садике и гипсовым гномом, творятся такие ужасы!

Проходит полчаса. Он нервничает все больше и больше. Сможет ли он выполнить то, что от него требуется?

Потом появляется Сара, и дверь у нее за спиной закрывается. Медленно, с сосредоточенным видом, она идет к машине. Когда она приближается, он видит, что она бледная и потная. Она ничего не говорит.

Он привозит ее в большой дом Ховартов и устраивает в спальне с видом на Тейбл-Бей и гавань. Он предлагает ей чай, предлагает суп, но она ничего не хочет. Она взяла с собой чемодан, захватила свои собственные полотенца, собственные простыни. Подумала обо всем. Он же просто должен находиться поблизости, быть наготове, если что-то пойдет не так. От него не так уж много и требуется. Она просит теплое полотенце. Он сует полотенце в электрическую духовку. А когда вынимает его, оно пахнет горелым. К тому времени, как он относит полотенце наверх, его вряд ли можно назвать теплым. Но она кладет его на живот и закрывает глаза, кажется, полотенце приносит ей облегчение.

Каждые несколько часов она принимает одну из таблеток, которые дала ей та женщина, запивая водой, стакан за стаканом. Она лежит с закрытыми глазами, перенося боль. Чувствуя, что ему дурно, она спрятала свидетельства того, что происходит в ее теле: окровавленные тампоны и все остальное.

— Как ты? — спрашивает он.

— Прекрасно, — шепчет она.

Что же ему делать, если ей станет плохо? Он и понятия не имеет. Аборт незаконен, но в какой степени незаконен? Если он вызовет врача, сообщит ли тот в полицию?

Он спит на матрасе у кровати. Как от сиделки от него никакого проку, совсем никакого. То, что он делает, вряд ли можно назвать работой сиделки. Это просто епитимья, глупая и бесполезная епитимья.

На третий день утром она появляется внизу, в дверях кабинета, бледная и пошатывающаяся, но полностью одетая. Говорит, что готова ехать домой.

Он отвозит ее, с чемоданом и сумкой с грязным бельем, в которой, по-видимому, окровавленные полотенца и простыни.

— Хочешь, я на какое-то время останусь? — спрашивает он. Она качает головой.

— Со мной все будет в порядке, — говорит она. Он целует ее в щеку и идет домой.

Она не упрекала его, ничего не требовала, даже сама заплатила за аборт. Фактически она преподала ему урок, как нужно себя вести. Что до него, то он вел себя позорно, это нельзя отрицать. Он струсил и, что еще хуже, ничем ей, в сущности, не помог. Он молится о том, чтобы она никогда никому не рассказывала эту историю.

Его мысли все время возвращаются к тому, что было уничтожено внутри нее, — этому комку плоти, этому резиновому человечку. Он видит, как это маленькое существо спускают в унитаз в Вудстоке, как оно летит через лабиринт сточных труб, и наконец его выбрасывает на отмель, и он моргает, неожиданно увидев солнце, и сражается с волнами, которые уносят его в залив. Он не хотел, чтобы оно жило, а теперь не хочет, чтобы оно умерло. Но даже если бы он побежал на пляж, нашел его, спас от моря — что бы он делал с этим существом? Принес домой, согрел, обложив ватой, попытался вырастить? Как может он, сам еще ребенок, воспитать ребенка?

Он теряет почву под ногами. Он едва пришел в мир, а на его совести уже смерть. Сколько мужчин, которых он видит на улицах, носят с собой мертвых детей, свисающих у них с шеи, точно крошечные младенческие башмачки?

Он бы предпочел больше не видеть Сару. Если бы он мог побыть наедине с собой, возможно, отошел бы, снова стал таким, как обычно. Но покинуть ее сейчас было бы слишком постыдно. Так что он каждый день заходит к ней и сидит, держа ее за руку, сколько велят приличия. Если ему нечего сказать, это оттого, что не хватает мужества спросить, что происходит с ней, в ней. Интересно, это похоже на болезнь — и она сейчас в процессе выздоровления, — или на ампутацию, от которой никогда не оправиться? Какая разница между абортом и выкидышем и тем, что в книгах называется потерять ребенка? В книгах женщина, потерявшая ребенка, запирается от мира и пребывает в трауре. Для Сары еще придет время траура? А для него? Он тоже будет в трауре? Сколько длится этот траур? Заканчивается ли траур и становятся ли после него такими, как прежде, — или вечно пребывают в трауре по маленькому существу, которое покачивается на волнах неподалеку от Вудстока, как маленький юнга, который упал за борт и которого не хватились? «Плачьте, плачьте!» — кричит юнга, который все никак не утонет и все никак не умолкнет.

Чтобы заработать побольше денег, он берет вторую консультацию на математическом факультете. Первокурсники, посещающие его консультации, могут задавать вопросы по прикладной математике, а равно и по чистой математике. У него за плечами всего год занятий прикладной математикой, так что он чуть впереди студентов, которых консультирует, и каждую неделю ему приходится тратить по нескольку часов на подготовку.

Хотя он погружен в собственные проблемы, он не может не замечать, что страна вокруг охвачена беспорядками. Законы об обязательной паспортизации, которые относятся к африканцам — и только к африканцам, — еще больше ужесточаются, и повсюду идут протесты против них. В Трансваале полиция стреляет в толпу, потом, обезумев, продолжает стрелять в спины разбегающихся мужчин, женщин и детей. С самого начала и до конца все это вызывает у него отвращение: сами законы, полицейские задиры, правительство, резко высказывающееся в защиту убийц и оговаривающее убитых, и пресса, слишком напуганная, чтобы прямо высказать то, что видит любой, кто имеет глаза.

После бойни в Шарпевилле все меняется. Даже в мирном Кейптауне — забастовки и марши. Где бы ни проходил марш, по бокам маячат полисмены с винтовками, только и ожидающие повода начать стрелять.

В один прекрасный день, как раз когда у него идет консультация, события доходят до критической точки. В комнате тихо, он расхаживает от одного стола к другому, проверяя, как студенты справляются с заданием, помогая тем, у кого трудности. Неожиданно распахивается дверь. Один из старших лекторов входит в аудиторию и стучит по столу.

— Пожалуйста, внимание! — говорит он. По голосу слышно, что он на взводе, он весь раскраснелся. — Пожалуйста, положите ручки и послушайте меня! В эту минуту на Де Ваал-драйв проходит марш рабочих. Из соображений безопасности меня попросили объявить, что никому не разрешается покидать кампус до дальнейших распоряжений. Повторяю: никому не разрешается уходить. Это приказ полиции. Есть вопросы?

Есть по крайней мере один вопрос, но сейчас неподходящее время его задавать. Куда идет страна, если нельзя спокойно провести консультацию по математике? Что касается приказа полиции, он ни на минуту не верит, что полиция закрывает кампус ради безопасности студентов. Его закрывают, чтобы студенты из известного рассадника левых убеждений не присоединились к маршу, вот и все.

Нет никакой возможности продолжать консультацию по математике. В аудитории все переговариваются, студенты уже собирают свои сумки, они взволнованы, им не терпится посмотреть, что происходит.

Он следует за толпой на набережную у Де Ваал-драйв. Движениеостановлено. Участники марша идут по Вулсек-роуд по десять, двенадцать человек в ряд, потом поворачивают на север, на автостраду. В основном это мужчины в немаркой одежде — комбинезоны, армейские куртки, шерстяные шапки, у некоторых в руках палки, все идут быстро, молча. Колонне не видно конца. Если бы он был полицейским, его бы это напугало.

— Это ПАК, — говорит цветной студент, стоящий поблизости. Глаза у него блестят, взгляд напряженный. Прав ли он? Откуда он знает? Есть ли признаки, по которым можно узнать? ПАК не похож на АНС. Он более зловещий. «Африка для африканцев! — провозглашает ПАК. — Загнать белых в море!»

Тысячи и тысячи людей, колонна толстой змеей ползет вверх по горе. Она не похожа на армию, но это именно армия, армия, внезапно возникшая на пустошах Кейп-Флэтс. Что они будут делать, когда дойдут до города? В любом случае в стране не хватит полицейских, чтобы остановить их, не хватит пуль, чтобы их расстрелять.

Когда ему было двенадцать, его посадили в автобус, полный школьников, и повезли на Эддерли-стрит, где им раздали оранжево-бело-черные флажки и велели махать, когда мимо будет проезжать парад из платформ на колесах (Ян ван Рибек и его жена в скромном бюргерском платье, треккеры с мушкетами, осанистый Пол Крюгер). Триста лет истории, триста лет христианской цивилизации на южной оконечности Африки, говорили политики в своих речах, — Господи, позволь нам возблагодарить Тебя. Теперь у него на глазах Господь убирает свою длань, которой защищал. У подножия горы он наблюдает, как переделывается история.

Вокруг него тишина, в этих чистеньких, хорошо одетых выпускниках Рондебосхской мужской школы и колледжа Диосезан, этих юнцах, которые полчаса назад вычисляли углы векторов и мечтали о карьере инженера-строителя, чувствуется то же потрясение и страх. Они собирались насладиться зрелищем, похихикать над процессией садовников и никак не ожидали увидеть эту мрачную толпу. День для них испорчен, теперь им хочется только пойти домой, выпить кока-колы, съесть сэндвич и забыть о том, что произошло.

А он? С ним то же самое. «Будут ли суда еще отплывать завтра? — вот его единственная мысль. — Я должен уехать, пока не стало слишком поздно!»

На следующий день, когда все закончилось и участники марша разошлись по домам, газеты находят способ осветить это событие. «Был дан выход затаенному гневу, — так они это называют. — Один из многих маршей протеста по всей стране — вслед за Шарпевиллем. Здравый смысл, проявленный (в кои-то веки) полицией, сотрудничество лидеров марша. Правительству, — пишут они, — следует принять это к сведению». Таким образом они смягчают это событие, делая его менее значительным, чем на самом деле. Но он не обманывается. Один свисток — и из лачуг и бараков Кейп-Флэтс появится та же армия, более сильная, чем прежде, более многочисленная. И к тому же вооруженная винтовками из Китая. Какова надежда выстоять против них, когда не веришь в то, что защищаешь?

Возникает вопрос о вооруженных силах. Когда он окончил школу, на военную службу призывали только одного белого мальчика из троих. Ему повезло: не выпал жребий служить. Теперь все изменилось. Теперь новые правила. В любую минуту он может найти в своем почтовом ящике повестку: «Вам следует явиться в Касл в девять утра такого-то числа. Захватите с собой туалетные принадлежности». В Фоортреккерхоогте, где-то в Трансваале, есть учебный лагерь, о котором он наслышан. Именно туда отправляют новобранцев из Кейптауна, подальше от дома, чтобы их сломить. Через неделю он окажется за колючей проволокой в Фоортреккерхоогте, где будет жить в одной палатке с головорезами-африканерами, есть говяжью тушенку из консервной банки, слушать Джонни Рея на волне радио «Спрингбок». Ему этого не вынести, он вскроет себе вены. Остается только одно — бежать. Но как он может бежать, не получив диплома? Это все равно что отправиться в долгое путешествие, путешествие длиной в жизнь, без одежды, без денег, без (это сравнение он делает более неохотно) оружия.

5

Время позднее, уже за полночь. Он лежит на диване в выцветшем голубом спальном мешке, который привез из Южной Африки, в однокомнатной квартире своего друга Пола в Белсайз-Парк. В другом конце комнаты, на настоящей кровати, Пол уже захрапел. Сквозь щель между портьерами видно, как сияет ночное небо, оранжевое с оттенком фиолетового. Хотя он накрыл ноги подушкой, они ледяные. Но это не важно: ведь он в Лондоне.

Существует два или три места в мире, где можно жить наиболее полной жизнью: Лондон, Париж и еще, возможно, Вена. Париж идет первым: город любви, город искусств. Но чтобы жить в Париже, нужно пойти на курсы французского языка. Что касается Вены, то Вена — для евреев, возвращающихся, чтобы восстановить свое право первородства: логический позитивизм, двенадцатитоновая музыка, психоанализ. Таким образом, остается Лондон, где южноафриканцам не нужны бумаги и где говорят по-английски. Пусть Лондон каменный, похожий на лабиринт и холодный, но за его непривлекательными стенами мужчины и женщины пишут книги, создают картины, сочиняют музыку. Каждый день проходишь мимо них на улице, не угадывая их секрет, — и все из-за знаменитой и восхитительной британской сдержанности.

За половину квартиры, которая состоит из единственной комнаты и закутка с газовой плитой и раковиной с холодной водой (ванная и туалет наверху общие для всего дома), он платит Полу два фунта в неделю. Все его сбережения, которые он привез из Южной Африки, составляют восемьдесят четыре фунта. Нужно немедленно найти работу.

Он заходит в офис в Совете Лондонского графства и заносит свое имя в список учителей, готовых сразу же занять вакантное место. Его посылают на собеседование в среднюю школу в Барнете, в дальнем конце Нозерн-лайн. У него степень по математике и английскому. Директор предлагает ему вести занятия по социологии, а также два раза в неделю еще и по плаванию.

— Но я не умею плавать, — возражает он.

— В таком случае придется научиться, согласны? — говорит директор.

Он выходит из школы с учебником по социологии под мышкой. У него только выходные, чтобы подготовиться к первому занятию. К тому времени, как он добирается до станции, он уже клянет себя, что взялся за эту работу. Но ему не хватает духа вернуться и сказать, что передумал. Он отправляет учебник обратно на почте в Белсайз-Парк, приложив записку: «Непредвиденные обстоятельства лишили меня возможности приступить к исполнению своих обязанностей. Примите мои самые искренние извинения».

Прочитав объявление в «Гардиан», он отправляется в Ротамстед^[26], на опытную сельскохозяйственную станцию за пределами Лондона, где работали Халстед и Макинтайр, авторы «Проекта статистических экспериментов» — одного из университетских учебников. Собеседование, которому предшествовала экскурсия по садам и теплицам станции, проходит хорошо. Должность, на которую он претендует, — младший экспериментатор. Обязанности младшего экспериментатора, как ему объясняют, заключаются в том, чтобы раскладывать решетки для опытных образцов, записывать урожай при различных режимах выращивания, затем проанализировать данные на компьютере станции — все это под руководством старших экспериментаторов. Настоящие сельскохозяйственные работы выполняются садовниками под наблюдением специалистов по агротехнике, от него не требуется, чтобы он пачкал руки в земле.

Несколько дней спустя приходит письмо, подтверждающее, что он принят на работу с жалованьем шестьсот фунтов в год. Он вне себя от радости. Какая удача! Работать в Ротамстеде! В Южной Африке этому не поверят!

Но есть одно «но». В конце письма говорится: «Жилье может быть предоставлено в деревне или в муниципальном доме в районе жилой застройки». Он пишет ответ, что принимает предложение, но предпочел бы по-прежнему жить в Лондоне. И будет ездить в Ротамстед.

После этого ему звонят из отдела кадров. И объясняют, что ездить в Ротамстед нереально. Ему предлагают не работу за письменным столом с регулярными рабочими часами. Иногда ему придется начинать работу рано утром, в другой раз заканчивать поздно или работать в выходные. Поэтому, как и всем экспериментаторам, ему придется жить поблизости от станции. Пересмотрит ли он свою позицию и сообщит окончательное решение?

Его восторг померк. Какой смысл был проделать весь этот путь из Кейптауна в Лондон, если придется поселиться за много миль от города и вставать чуть свет, чтобы измерить высоту бобовых? Ему хочется работать в Ротамстеде, хочется найти применение математике, на которую он потратил столько лет, но хочется также ходить на поэтические вечера, встречаться с писателями и художниками, заводить романы. Как же заставить людей в Ротамстеде — мужчин в твидовых пиджаках, курящих трубки, женщин с бесцветными волосами, в огромных «совиных» очках — это понять? Как произнести при них такие слова, как «любовь», «поэзия»?

Но как же отказаться от такого предложения? Реальная работа, да еще и в Англии, уже почти у него в руках. Нужно сказать только одно слово «да» — и он сможет написать матери, сообщая новость, которую она ждет, а именно: что ее сын получает хорошее жалованье, занимаясь респектабельным делом. Тогда она, в свою очередь, сможет позвонить сестрам его отца и объявить: «Джон работает в Англии как ученый». Это наконец-то положит конец насмешкам и подтруниванию. Ученый — что может быть солиднее?

Солидность — это то, чего ему всегда не хватало. Солидность — его ахиллесова пята. Ума у него достаточно (хоть и не так много, как считает мать и как когда-то думал он сам), но он никогда не был солидным. Ротамстед дал бы ему если не солидность (не сразу), то хотя бы звание, офис, опору. Младший экспериментатор, затем в один прекрасный день экспериментатор, а потом и старший экспериментатор — несомненно, за таким чрезвычайно респектабельным щитом, в уединении, в тайне, он сможет продолжить дело преобразования жизненного опыта в искусство, дело, ради которого он и явился на свет.

Таков аргумент за сельскохозяйственную станцию. Аргумент против — то, что она находится не в Лондоне, городе романтики.

Он пишет в Ротамстед. По зрелом размышлении, сообщает он, учитывая все обстоятельства, он счел за лучшее отказаться.

Газеты полны объявлений о том, что требуются программисты. Ученая степень желательна, но не обязательна. Он слышал о программировании, но не совсем представляет себе, что это такое. Он никогда не видел компьютера — разве что в мультиках, где компьютеры изображаются как предметы, похожие на ящик, которые выплевывают свитки бумаги. Насколько ему известно, в Южной Африке нет компьютеров.

Он звонит по объявлению IBM, поскольку IBM — самая крупная и лучшая фирма, и идет на собеседование в черном костюме, купленном перед отъездом из Кейптауна. Сотруднику IBM, который проводит собеседование, за тридцать, он тоже в черном костюме, но более элегантного покроя.

В первую очередь этот человек интересуется, навсегда ли он уехал из Южной Африки.

— Да, — отвечает он.

— Почему? — спрашивает человек из IBM.

— Потому что в этой стране назревает революция, — говорит он.

Следует молчание. Революция — может быть, это неподходящее слово для IBM.

— А когда, по-вашему, — спрашивает собеседник, — эта революция произойдет?

Ответ у него готов:

— Через пять лет.

Так говорили все после Шарпевилля. Шарпевилль ознаменовал начало конца белого режима, все более безнадежного белого режима.

После собеседования он проходит тест на коэффициент умственного развития. Он всегда получал удовольствие от тестов на IQ, всегда прекрасно справлялся с ними. Обычно ему лучше удавались тесты, опросы и экзамены, чем реальная жизнь.

Через несколько дней IBM предлагает ему место стажера-программиста. Если он хорошо проявит себя во время курса обучения, после испытательного срока сначала станет программистом, а затем, в один прекрасный день, старшим программистом. Он начнет карьеру в бюро обработки данных IBM на Ньюмен-стрит, неподалеку Оксфорд-стрит, в самом сердце Вест-Энда. Часы работы — с девяти до пяти. Зарплата для начала семьсот фунтов в год.

Он, не колеблясь, соглашается.

В тот же день он проходит в метро мимо плаката с объявлениями о работе. Призывают подавать заявления на должность станционного мастера-стажера с зарплатой семьсот фунтов в год. Требования к образованию минимальны: только школьный аттестат. Минимальный возраст: двадцать один год.

Интересно, в Англии все работы оплачиваются одинаково? Если так, то к чему получать диплом?

Он проходит курс программирования вместе с еще двумя стажерами — довольно привлекательной девушкой из Новой Зеландии и молодым лондонцем с прыщеватым лицом — и дюжиной клиентов IBM, бизнесменов. По справедливости, он должен быть лучшим среди них, он и еще, пожалуй, девушка из Новой Зеландии, у которой тоже диплом по математике, но на самом деле он с трудом понимает, что происходит, и плохо справляется с письменными упражнениями. В конце первой недели они пишут контрольную, с которой он едва справляется. Преподаватель им недоволен и, не задумываясь, выражает свое недовольство. Он в мире бизнеса, а в мире бизнеса, как он обнаруживает, не требуется быть вежливым.

В программировании есть что-то такое, что ставит его в тупик, однако даже у бизнесменов нет с этим проблем. По своей наивности он воображал, что программирование имеет отношение к способам перевода символов логики и теории множеств в цифровые коды. Вместо этого речь идет об инвентаризации и утечках, о Заказчике А и Заказчике Б. Что такое инвентаризация и утечки и какое отношение они имеют к математике? С таким же успехом он мог быть клерком, сортирующим карточки, или станционным мастером-стажером.

В конце третьей недели он пишет заключительный тест, справляясь с ним без всякого блеска, и отправляется на Ньюмен-стрит, где ему отводят стол в комнате, где сидят еще девять молодых программистов. Вся мебель в офисе серая. В ящике своего стола он находит бумагу, линейку, карандаши, точилку для карандашей и маленькую записную книжку в черной пластиковой обложке. На обложке заглавными буквами написано слово «ДУМАЙ». На столе начальника, в его кабинете рядом с главным офисом, стоит табличка со словом «ДУМАЙ». «ДУМАЙ» — девиз IBM. Ему дают понять, что особенность IBM в том, чтобы непрерывно мыслить. Служащие должны все время думать и таким образом жить согласно идеалу основателя IBM Томаса Дж. Уотсона. Служащие, которые не думают, не подходят IBM, аристократу компьютерного мира. В штаб-квартире в Уайт-Плейнз в Нью-Йорке у IBM есть лаборатории, где проводятся более фундаментальные исследования в области компьютеров, нежели во всех университетах мира, вместе взятых. Ученым в Уайт-Плейнз платят больше, чем университетским профессорам, и их обеспечивают всем, что им может понадобиться. Единственное, что от них требуется взамен, — это думать.

Хотя рабочее время на Ньюмен-стрит с девяти до пяти, он обнаруживает, что на служащих мужского пола косятся, если они покидают офис ровно в пять. Служащие женского пола, обремененные семьей, могут уходить в пять без всяких нареканий, от мужчин же ожидают, что они будут работать хотя бы до шести. Когда на работе аврал, они могут проработать всю ночь, сделав перерыв, чтобы сходить в паб перекусить. Поскольку он не любит пабы, то просто все время работает. И редко попадает домой раньше десяти часов.

Он в Англии, в Лондоне, у него есть работа, достойная работа, которая лучше преподавания, за которую ему платят жалованье. Он сбежал из Южной Африки. Все идет хорошо. Он добился своей первой цели, он должен быть счастлив. На самом деле по мере того, как неделя проходит за неделей, он чувствует себя все более несчастным. Его охватывают приступы паники, которые он с трудом подавляет. В офисе не на чем остановить взгляд — одни металлические поверхности. При ярком свете неоновых ламп, не отбрасывающих тени, он чувствует, как идет атака на самую его душу. Это безликое здание из бетона и стекла, похоже, выделяет какой-то газ, без запаха и цвета, который проникает в его кровь и отупляет его. Он может поклясться, что IBM убивает его, превращает в зомби.

И все же он не должен сдаваться. Средняя школа в Барнет-Хилл, Ротамстед, IBM — он не должен потерпеть неудачу в третий раз. Стать неудачником — это было бы слишком похоже на отца. Посредством этого серого бессердечного IBM реальный мир его испытывает. Он должен крепиться и выдержать.

6

Его убежище от IBM — кино. В кинотеатре «Эвримен» в Хэмпстеде он смотрит фильмы со всего мира, снятые режиссерами, имена которых ему неизвестны. Он ходит на весь цикл фильмов Антониони. В фильме под названием L’Eclisse^[27] женщина бродит по улицам палимого солнцем пустынного города. Она мучается, страдает. Он не вполне понимает, из-за чего — по ее лицу этого не видно.

Эта женщина — Моника Витти. Моника Витти, с ее идеальными ногами, чувственными губами и рассеянным взглядом, становится его наваждением, он влюбляется в нее. Он видит сны, в которых именно он, единственный из всех мужчин на свете, служит ей опорой и утешением. Стук в дверь. Перед ним стоит Моника Витти, она подносит палец к губам, призывая его к молчанию. Он делает шаг вперед, заключает ее в объятия. Время замирает, они с Моникой Витти — одно целое.

Но действительно ли он тот самый любовник, которого ищет Моника Витти? Сможет ли он лучше, чем мужчины из фильмов с ее участием, облегчить ее муки? Он не уверен. Он подозревает, что, даже если бы он подыскал комнату для них двоих, тайное убежище в каком-нибудь тихом туманном квартале Лондона, она бы все равно в три часа утра выскальзывала из постели и сидела у стола под ослепительным светом единственной лампы, размышляя и терзаясь.

Мучения, которые испытывают Моника Витти и другие персонажи Антониони, — того рода, который ему совершенно незнаком. На самом деле это не мучения вовсе, а что-то более глубокое: Angst^[28]. Он бы хотел ощутить вкус этого Angst, хотя бы для того, чтобы узнать, что это такое. Но, несмотря на все усилия, он не может найти у себя в душе ничего похожего на Angst. По-видимому, Angst — нечто относящееся к континентальной Европе, этому явлению еще только предстоит появиться в Англии, не говоря уже об английских колониях.

В статье в «Обсервер» объясняется, что Angst европейского кинематографа берет начало из страха перед гибелью от водородной бомбы, а также из неуверенности, последовавшей за смертью Бога. Он в этом сомневается. Ему не верится, что Монику Витти гонит на улицы Палермо, под яростный красный шар солнца (тогда как она могла с тем же успехом остаться в прохладном номере отеля и заниматься любовью с мужчиной) водородная бомба или то, что Бог не говорит с ней. Каково бы ни было верное объяснение, оно должно быть сложнее.

Angst гложет и персонажей фильмов Ингмара Бергмана. Он причина их неискоренимого одиночества. Однако что касается Angst Бергмана, «Обсервер» рекомендует не принимать его слишком уж всерьез. Его Angst отдает претенциозностью, утверждает «Обсервер», это аффектация, в какой-то степени связанная с долгими северными зимами, с ночами обильных возлияний и похмельем.

Даже газеты, которые считаются либеральными: «Гардиан», «Обсервер», — враждебны жизни разума, он начинает это понимать. Сталкиваясь с чем-то серьезным и глубоким, они сразу же начинают зубоскалить, отделываться остротами. Только в крошечных оазисах, таких как «Третья программа», серьезно относятся к новому искусству — американской поэзии, электронной музыке, абстрактному экспрессионизму. Современная Англия превращается в угнетающе филистерскую страну, мало чем отличающуюся от Англии У. Е. Хенли и военных маршей, против которых в 1912 году выступал Эзра Паунд.

Что же тогда он сам делает в Англии? Было ли ошибкой приехать сюда? И не поздно ли еще переехать? Будет ли Париж, город художников, ближе ему по духу, если он когда-нибудь сумеет овладеть французским? А как насчет Стокгольма? Он подозревает, что в духовном плане он бы чувствовал себя в Стокгольме как дома. Но как насчет шведского? И чем он будет зарабатывать на жизнь?

В IBM ему приходится держать фантазии о Монике Витти при себе, да и претензии на тонкий художественный вкус тоже. По причинам, которые ему неясны, к нему проникся дружескими чувствами коллега-программист, которого зовут Билл Бригс. Билл Бригс невысокого роста, прыщавый, у него есть девушка по имени Синтия, на которой он собирается жениться, он ждет не дождется, когда у них будет стандартный домик в ряду точно таких же в Уимблдоне. В то время как у других программистов выговор классической школы, по которой трудно определить их место рождения, и они начинают день с чтения финансовых страниц «Телеграф», чтобы проверить цены на акции, Билл Бригс говорит с заметным лондонским акцентом и хранит деньги на счету Строительного общества.^[29]

Несмотря на его социальное происхождение, нет причин, почему Билл Бригс не мог бы преуспевать в IBM. IBM — американская компания, не терпящая британской классовой иерархии. В этом сила IBM: люди любого круга могут подняться на самый верх, потому что единственное, что имеет значение в IBM, — преданность и упорный, сосредоточенный труд. Билл Бригс трудолюбив и, вне всякого сомнения, предан IBM. Кроме того, Билл Бригс, судя по всему, прекрасно понимает высшие цели IBM и центра обработки данных на Ньюмен-стрит — чем сам он не может похвалиться.

Служащих IBM обеспечивают талонами на ленч. На талон в три шиллинга шесть пенсов можно вполне прилично поесть. Однако он предпочитает закусочную «Лайонз» на Тоттенхем-Корт-роуд, где можно заходить в салатный бар сколько душе угодно. Но самое любимое место программистов IBM — «Шмидтс» на Шарлотт-стрит. Вместе с Биллом Бригсом он ходит в «Шмидтс» и ест там шницель по-венски или тушеного зайца. После ленча, если не идет дождь, они совершают небольшую прогулку по улицам, прежде чем вернуться за рабочий стол.

Круг тем, которых они с Биллом Бригсом, по молчаливому согласию, не касаются в разговорах, настолько обширен, что он удивляется, что им еще есть о чем поговорить. Они не обсуждают свои желания и стремления. Не говорят о личной жизни, о своих семьях и воспитании, о политике, религии и искусстве. Футбол был бы приемлемой темой, если бы не то обстоятельство, что он ничего не знает об английских клубах. Итак, остаются погода, забастовки железнодорожников, цены на жилье и IBM: планы IBM на будущее, клиенты IBM и планы этих клиентов, а также кто что сказал в IBM.

Разговор получается отчаянно скучный, но тут есть и другая сторона. Всего два месяца назад он был невежественным провинциалом, сошедшим на берег в мороси доков Саутгемптона. А теперь он в самом сердце Лондона, неотличимый в своей черной униформе от любого Лондонского служащего, обменивается мнениями с чистокровным англичанином, коренным лондонцем, на правильном разговорном языке. Вскоре, если он по-прежнему будет делать успехи и будет внимателен к гласным, никто не обратит на него внимания. В толпе он сойдет за лондонца, а быть может, в свое время, даже за англичанина.

Теперь, когда у него есть зарплата, он может снять комнату в доме поблизости от Арчуэй-роуд в северной части Лондона. Комната на третьем этаже, из окна открывается вид на водный резервуар. В ней есть газовый нагреватель и маленький альков с газовой плитой и шкафчиком для продуктов и посуды. В углу — счетчик: если опустить в него шиллинг, получишь газ на шиллинг.

Его меню неизменно: яблоки, овсянка, хлеб и сыр, а еще пикантные сосиски, которые называются chipolatas^[30], — он жарит их на плите. Он предпочитает их настоящим сосискам, потому что их не нужно держать в холодильнике. И они не выпускают жир при жарке. Он подозревает, что в них много картофельной муки, смешанной с мясным фаршем. Но картофельная мука — это не так уж плохо.

Поскольку он уходит на работу рано утром, а возвращается поздно, он редко видит других жильцов. Вскоре жизнь входит в налаженную колею. Он проводит субботы в книжных магазинах, картинных галереях, музеях, кинотеатрах. По воскресеньям читает в своей комнате «Обсервер», потом идет в кино или прогуливается в Хит.

Хуже всего в субботние и воскресные вечера. Тогда одиночество, которое ему обычно удается держать в узде, наваливается на него, одиночество, сливающееся с серой и влажной лондонской погодой и с твердыми, как железо, холодными тротуарами. Он чувствует, как его лицо немеет от молчания и становится глуповатым, даже IBM и обмен формулами в офисе лучше этой тишины.

Он лелеет надежду, что из безликой толпы появится женщина, которая ответит на его взгляд, безмолвно приблизится к нему, и они вместе отправятся в его комнату (все еще безмолвно — каким могло бы быть их первое слово? — это невозможно вообразить), она займется с ним любовью, исчезнет во мраке, вновь появится на следующий вечер (он будет сидеть над своими книгами, когда раздастся стук в дверь), снова обнимет его, снова ровно в полночь исчезнет, и так далее — таким образом преобразуя его жизнь и высвобождая потоки стихов в духе «Сонетов к Орфею» Рильке.

Приходит письмо из университета в Кейптауне. На основании того, что у него диплом с отличием после сдачи выпускных экзаменов по усложненной программе, ему дают стипендию для продолжения образования и занятий исследовательской работой при университете.

Сумма слишком мала, чтобы позволить ему заниматься при Британском университете. В любом случае, теперь, когда он нашел работу, и подумать нельзя от нее отказаться. Кроме отказа от стипендии есть только один вариант: зарегистрироваться в университете Кейптауна в качестве бакалавра, занимающегося исследовательской работой для получения степени магистра in absentia, заочно. Он заполняет бланк. В графе «Область исследования» он пишет, поразмыслив: «Литература». Было бы приятно написать «Математика», но правда в том, что он недостаточно умен, чтобы продолжать заниматься математикой. Возможно, литература не так благородна, как математика, но, по крайней мере, в литературе его ничего не отпугивает. Что касается темы исследования, он некоторое время носится с идеей предложить Cantos Эзры Паунда, но в конце концов останавливается на романах Форда Мэдокса Форда. Чтобы читать Форда, хотя бы не требуется знать китайский.

Форд (настоящая фамилия Хьюффер), внук художника Форда Мэдокса Брауна, опубликовал свою первую книгу в 1891 году в возрасте восемнадцати лет. С этого времени и до самой смерти в 1939 году он зарабатывал исключительно литературным трудом. Паунд назвал его величайшим стилистом прозы своего времени и клеймил английскую публику за то, что она игнорирует этого писателя. Пока что он прочел пять романов Форда — «Хороший солдат» и еще четыре, включая «Конец парада», — и убежден в правоте Паунда. Он поражен сложной хронологией сюжетов Форда, мастерством, с которым нота, как бы случайно взятая и безыскусно повторенная, через несколько глав становится главным мотивом. Его также тронула любовь между Кристофером Тьетдженсом и Валентиной Вэнноп, которая гораздо младше него, — любовь, завершить которую обладанием Тьетдженс воздерживается, несмотря на готовность Валентины, потому что (как говорит Тьетдженс) мужчина не должен лишать невинности девственниц. Преобладающая черта характера Тьетдженса — лаконичная благопристойность — кажется ему восхитительной, кажется квинтэссенцией английского духа.

Если Форд смог создать пять таких шедевров, говорит он себе, то, конечно, должны быть и другие шедевры, пока что неизвестные, затерявшиеся среди беспорядочной массы его произведений, которые еще только начинают каталогизировать, — шедевры, которые он откроет. Он сразу же берется за чтение Форда, проводя все субботы в читальном зале Британского музея, и еще два вечера в неделю, когда читальный зал открыт допоздна. Хотя ранние произведения писателя его разочаровывают, он продолжает читать, делая скидку на то, что Форд тогда еще только учился ремеслу.

Однажды в субботу он разговорился с читательницей за соседним столом, и они вместе выпили чаю в буфете музея. Ее зовут Анна, она полька по происхождению и говорит с легким акцентом. Она исследователь, и визиты в читальный зал входят в ее служебные обязанности. В настоящее время она изучает материалы о жизни Джона Спика, который обнаружил исток Нила. В свою очередь он рассказывает ей о Форде и о том, что Форд написал книгу о Джозефе Конраде. Они беседуют о пребывании Конрада в Африке, о его ранних годах жизни в Польше и стремлении стать английским сквайром под конец жизни.

Во время беседы он думает: уж не знак ли судьбы то, что он, изучающий Ф. М. Форда, познакомился с соотечественницей Конрада? Может быть, Анна — его суженая? Она определенно не красавица, Анна старше его, у нее худое лицо, очень худое, на ней бесформенная серая юбка и практичные туфли без каблуков. Но кто сказал, что он заслуживает лучшего?

Он уже готов пригласить ее куда-нибудь, скажем, в кино, но тут мужество покидает его. А что, если искра потом не пробежит? Как он будет выпутываться из этой ситуации без позора?

В читальном зале есть и другие постоянные читатели — как он подозревает, такие же одинокие, как он. Например, индус с изрытым лицом, от которого исходит запах гнойных нарывов и несвежих бинтов. Каждый раз, как он идет в туалет, индус следует за ним и, кажется, хочет заговорить, но не решается.

Наконец однажды, когда они стоят рядом у раковины, этот человек заговаривает. «Вы из Кингз Колледжа?» — чопорно спрашивает индус. «Нет, — отвечает он, — из Кейптаунского университета». — «Не хотите выпить чаю?» — спрашивает этот человек.

Они вместе сидят в буфете, индус пускается в пространный рассказ о своем исследовании, тема которого — социальный состав публики в театре «Глобус». Хотя его это не особенно интересует, он старается слушать внимательно.

Жизнь разума, размышляет он про себя — вот чему мы себя посвятили, я и эти одинокие странники в недрах Британского музея. Будем ли мы в один прекрасный день вознаграждены? Отступит ли наше одиночество, или интеллектуальная жизнь — сама по себе награда?

7

Суббота, три часа дня. Он сидит в читальном зале с самого открытия, читая «Мистера Шалтая-Болтая» Форда — настолько скучный роман, что он с трудом борется со сном.

Скоро читальный зал закроется, закроют и весь музей. По воскресеньям читальный зал не работает, до следующей субботы он сможет читать, только урывая часок вечером. Стоит ли мучиться до самого закрытия, если он беспрерывно зевает? Да и в любом случае какой в этом смысл? Зачем программисту — если он собирается посвятить свою жизнь программированию — степень магистра искусств по английской литературе? И где же неизвестные шедевры, которые он собирался открыть? «Мистер Шалтай-Болтай» определенно не из их числа. Он закрывает книгу и собирает вещи.

Снаружи уже начинает угасать дневной свет. Он бредет по Грейт-Рассел-стрит к Тоттенхем-Корт-роуд, потом сворачивает на юг, к Чаринг-Кросс. Толпа на тротуаре состоит в основном из молодежи. Строго говоря, он их современник, но он этого не чувствует. Он чувствует себя человеком средних лет, преждевременно состарившимся, одним из тех бледных, истощенных ученых с высоким челом, у которых шелушится кожа при малейшем прикосновении. А в самой глубине, изнутри, он все еще ребенок, не ведающий о своем месте в мире, испуганный, нерешительный. Что он делает в этом огромном холодном городе, где только для того, чтобы выжить, нужно все время крепко держаться, стараясь не упасть?

Книжные магазины на Чаринг-Кросс-роуд открыты до шести. До шести ему есть куда пойти. После этого он будет плыть по течению среди искателей развлечений в субботний вечер. Некоторое время будет следовать за ними, притворяясь, будто тоже ищет развлечений, притворяясь, будто ему есть куда пойти, с кем встретиться, но в конце концов сдастся и поедет на поезде обратно на станцию Арчуэй, к одиночеству в своей комнате.

«Фойлз», книжный магазин, название которого известно в Кейптауне, его разочаровывает. Похвальба, будто в «Фойлз» есть любая опубликованная книга, — явная ложь, и в любом случае продавцы, которые в основном моложе него, не знают, где что найти. Он предпочитает «Диллонз», хотя там книги расставлены на полках без всякой системы. Он старается заходить туда раз в неделю, чтобы посмотреть, что новенького.

Среди журналов, на которые он наткнулся в «Диллонз», есть «Африканский коммунист». Он слышал об «Африканском коммунисте», но на самом деле никогда не видел его, поскольку этот журнал запрещен в Южной Африке. К его удивлению, некоторые авторы оказываются его сверстниками из Кейптауна — из тех однокашников, кто весь день спал, а по вечерам ходил на вечеринки, напивался, жил за родительский счет, проваливался на экзаменах, им требовалось пять лет, чтобы получить степень, на которую полагается три года. И тем не менее здесь были напечатаны их статьи, звучащие авторитетно, об экономике миграционного труда или восстаниях в сельской местности. Где же они взяли время между танцульками, пьянками и гулянками, чтобы узнать о таких вещах?

Однако на самом деле он ходит в «Диллонз» из-за поэтических журналов. Они небрежно свалены стопкой на полу рядом с парадным входом: «Сфера», «Пешка» и другие, брошюры из богом забытых мест, разрозненные номера с обзорами из Америки, давно устаревшие. Он покупает по одному экземпляру каждого и тащит всю эту кипу домой, где внимательно читает, пытаясь уразуметь, кто что пишет и где бы ему нашлось место, если бы он тоже попытался напечататься.

В британских журналах преобладают ужасающе скромные стишки о будничных мыслях и делах, стихи, при чтении которых ни у кого не приподнялась бы бровь еще полвека назад. Что случилось с амбициями поэтов в Британии? Разве до них не дошла новость о том, что Эдвард Томас и его мир ушли навсегда? Разве они не усвоили урок Паунда и Элиота, не говоря уже о Бодлере и Рембо, о греческих авторах эпиграмм, о китайцах?

Но быть может, он судит о британцах слишком поспешно. Возможно, читает не те журналы, наверно, существуют другие, более смелые публикации, которые не попали в «Диллонз». А может, есть круг творческих личностей, настолько пессимистически настроенных из-за климата, что они не дают себе труда посылать в такие магазины, как «Диллонз», журналы, в которых они публикуются. Если подобные просвещенные круги существуют, как ему разузнать про них, как туда попасть?

Что до него самого, то, если бы он завтра умер, ему бы хотелось оставить после себя горсточку стихов, отредактированных каким-нибудь бескорыстным ученым и изданных частным образом в виде аккуратной книжечки в двенадцатую долю листа, которые заставили бы людей качать головой и тихо шептать: «Так много обещал! Такая утрата!» Вот на что он надеется. Однако истина заключается в том, что стихотворения, которые он пишет, становятся не только все более короткими, но и — он не может это не чувствовать, — но и менее весомыми. По-видимому, в нем больше нет того, что заставляло писать такие стихи, как в семнадцать или восемнадцать лет, на несколько страниц, бессвязные и неуклюжие, и все же смелые, полные новизны. Те стихи в основном возникли из мук влюбленности, а также из потока книг, которые он поглощал. Теперь, четыре года спустя, он все еще мучается, но эти мучения стали привычными, даже хроническими, как мигрень, которая не проходит. Стихи, которые он пишет, — лукавые поделки, мелкие во всех отношениях. Какова бы ни была тема, на самом деле в центре всегда он, загнанный в ловушку, одинокий, несчастный. Однако — и он сам это понимает — его новым стихам не хватает энергии и даже желания серьезно исследовать свой духовный тупик.

Фактически он все время ощущает усталость. За столом с серой столешницей в большом офисе IBM на него находят приступы зевоты, которые он старается скрыть, в Британском музее слова плывут перед глазами. Единственное, чего ему хочется, — опустить голову на руки и спать.

Однако он не готов признать, что жизнь, которую он ведет в Лондоне, лишена плана и смысла. Столетие назад поэты доводили себя до сумасшествия опиумом и алкоголем, чтобы на грани безумия поведать о своем призрачном опыте. Таким способом они превращали себя в пророков, провидцев будущего. Опиум и алкоголь — это не для него, он слишком боится вреда, который они могут нанести его здоровью. Но разве переутомление и несчастье не могут сделать с ним то же самое? Разве жизнь на грани нервного срыва хуже жизни на грани безумия? Почему же она сильнее уничтожает личность? Разве те, кто жил в мансарде на Левом берегу, не платя за аренду, или бородатым, немытым, вонючим бродил от одного кафе к другому, напиваясь за счет своих друзей, лучше тех, кто надевает черный костюм и занят офисной работой, которая убивает душу, и либо одинок до самой смерти, либо предается беспорядочному сексу? Конечно, теперь абсент и лохмотья вышли из моды. И что героического в том, чтобы обманом лишать хозяина квартиры платы за нее?

Т. С. Элиот работал в банке. Уоллис Стивенс и Франц Кафка работали в страховых компаниях. Элиот, Стивенс и Кафка страдали, каждый по-своему, не меньше, чем По или Рембо. Нет ничего постыдного в том, чтобы выбрать как пример для подражания Элиота, Стивенса или Кафку. Его выбор — носить черный костюм, как они, носить, точно власяницу, никого не используя, никого не обманывая, платя за все сполна.

В эпоху романтизма художники сходили с ума экстравагантно. Безумие воплощалось в пачки одержимых стихов или потоки красок. Эта эпоха закончилась, его безумие, если ему выпадет жребий в него впасть, будет иным — спокойным, незаметным. Он будет сидеть в углу, напряженный и сгорбленный, как тот человек в широком одеянии на гравюре Дюрера, терпеливо ожидая, пока завершится его срок в аду. А когда срок закончится, он станет еще сильнее оттого, что выдержал.

Такую историю он рисует себе в лучшие дни. В другие, плохие, он сомневается, могут ли такие однообразные эмоции, как у него, питать большую поэзию. Музыкальный импульс, когда-то мощный, уже увял. Угасает ли сейчас и его поэтический импульс? Потянет ли его от поэзии к прозе? Может быть, на самом деле проза — это второсортный выбор, прибежище творческих натур, потерпевших неудачу?

Единственное стихотворение из написанных за прошедший год, которое ему нравится, длиной всего в пять строк.

Португальские рыбаки, которые ловят омаров у скал — он доволен, что вставил в стихотворение такую прозаическую фразу, хотя в самом стихотворении, если вчитаться, мало смысла. У него есть списки слов и фраз, которые он запасает, либо будничных, либо трудных для понимания, либо устаревших, которые ожидают, чтобы он нашел для них место. Например, «осиянный»: однажды он вставит «осиянный» в эпиграмму, сокровенный смысл которой будет в том, что она служит обрамлением для единственного слова, как брошь может служить обрамлением для единственного драгоценного камня. Будет казаться, что это стихотворение о любви или отчаянии, но на самом деле оно расцветет из одного слова, которое красиво звучит и в значении которого он пока не вполне уверен.

Можно ли построить поэтическую карьеру на одних эпиграммах? Что касается формы, тут с эпиграммой все в порядке. Целый мир чувств можно вместить в единственную строку, как неоднократно доказывали греки. Но он не всегда достигает в своих эпиграммах лаконичности, которая была у греков. Слишком часто им не хватает чувства, слишком часто они какие-то книжные.

«Поэзия не высвобождение эмоций, но бегство от эмоций, — эти слова Элиота он переписал в дневник. — Поэзия не есть выражение личности, это бегство от личности». Затем Элиот с горечью добавляет; «Но только те, у кого есть личность и эмоции, знают, что это такое — желание сбежать от этих вещей».

Его ужасает сама мысль выплеснуть эмоции на бумагу. Как только они начнут выплескиваться, он не сможет их остановить. Это как перерезать артерию и наблюдать, как хлынула кровь. К счастью, проза не требует эмоций — это можно сказать в ее пользу. Проза словно спокойная водная гладь, на которой можно не спеша делать повороты, рисуя узоры на поверхности.

Он отводит выходные для первого эксперимента с прозой. Рассказ, который получается в результате эксперимента, не имеет настоящего сюжета. Все, что важно для рассказа, происходит в душе рассказчика, безымянного молодого человека, очень похожего на него, который приводит безымянную девушку на пустынный пляж и наблюдает, как она плавает. Из-за какого-то ее незначительного поступка, бессознательного жеста он вдруг проникается убеждением, что она ему неверна, кроме того, он понимает: она увидела, что он знает, и ей все равно. Вот и все. Так кончается рассказ. Это все, что в нем сказано.

Написав этот рассказ, он не знает, что с ним делать. У него нет желания показывать его кому-нибудь, кроме, быть может, прототипа безымянной девушки. Но он утратил с ней контакт, и в любом случае без подсказки она бы себя не узнала.

Действие рассказа происходит в Южной Африке. Его удручает, что он все еще пишет о Южной Африке. Он предпочел бы оставить свое южноафриканское «я» позади, как оставил позади саму Южную Африку. Южная Африка была плохим началом. Ничем не примечательная семья, плохая школа, язык африкаанс — от всего этого он более или менее освободился. Он попал в большой мир, зарабатывает на жизнь, и дела его идут неплохо — по крайней мере он не терпит неудачи явно. Ему не нужны напоминания о Южной Африке. Если бы завтра с Атлантики хлынула приливная волна и смыла южную оконечность Африканского континента, он бы не уронил ни слезинки. Он среди тех, кто спасся.

Хотя рассказ, который он написал, незначителен (нет никаких сомнений на этот счет), он неплох. И все-таки он не видит смысла его публиковать. Англичане его не поймут. Ведь в их представлении пляж в рассказе соответствует британской идее пляжа: несколько голышей, на которые набегает небольшая волна. Они не увидят сверкающего пространства песка у подножия скал, о которые разбиваются буруны, а над головой кричат чайки и бакланы, сражаясь с ветром.

Вероятно, есть и другие особенности, отличающие прозу от поэзии. В поэзии действие может происходить где угодно и нигде: не важно, живут лиодинокие жены рыбаков в Калк-Бей, Португалии или Мейне. А вот проза требует конкретного обрамления.

Он пока еще недостаточно знает Англию, чтобы изображать ее в прозе. Он даже не уверен, что сможет нарисовать те части Лондона, которые ему знакомы, — Лондона толп, идущих на работу, холодного и дождливого, Лондона однокомнатных квартир с лампочками в сорок ватт. Если бы он попытался, наверно, получился бы Лондон, ничем не отличающийся от Лондона любого другого клерка-холостяка. Возможно, у него есть собственное видение Лондона, но в этом видении нет ничего уникального. Если в нем и есть определенная сила, то только из-за узости, а узость идет от того, что он не ведает ничего за ее пределами. Он не покорил Лондон. Если кто кого и покорил, то это Лондон покорил его.

8

Возвещает ли первая попытка написать прозу изменение направления в его жизни? Собирается ли он бросить поэзию? Он не уверен. Но если он собирается писать прозу, ему, вероятно, следует идти до конца и стать последователем Джеймса. Генри Джеймс показывает, как подняться над национальными особенностями. Не всегда ясно, где происходит действие произведений Джеймса — в Лондоне, Париже или Нью-Йорке, — настолько Джеймс выше подробностей повседневной жизни. Персонажам Джеймса не приходится платить за квартиру, они определенно нигде не служат, все, что от них требуется, — вести изысканные беседы, в результате которых происходит едва заметное смещение силы, которое может заметить только опытный взгляд. Когда таких изменений накопится достаточно, баланс сил между персонажами рассказа (voila!) внезапно и бесповоротно меняется. И дело с концом: рассказ выполнил свою задачу и может завершиться.

Он делает наброски в стиле Джеймса. Но оказывается, манерой Джеймса овладеть труднее, чем думалось. Заставить придуманные персонажи вести изысканные беседы — все равно что пытаться заставить млекопитающих летать. Минуту-другую они держатся в воздухе, размахивая руками, а потом шлепаются на землю.

Восприимчивость Джеймса тоньше, чем его, в этом сомнений нет. Но это не до конца объясняет его неудачу. Джеймс хочет заставить поверить, что разговоры, обмен словами — это все, что имеет значение. Хотя он готов принять это кредо, оказывается, на самом деле он не может ему следовать — только не в Лондоне, городе, который его сломал, городе, где он должен научиться писать, иначе зачем он вообще здесь?

Давным-давно, еще невинным ребенком, он верил, что ум — единственное мерило, которое имеет значение, что если ты умен, то добьешься всего, чего захочешь. Учеба в университете поставила его на место. Университет показал, что он не самый умный, отнюдь. А теперь он столкнулся с реальной жизнью, где даже нет экзаменов, на которых можно отличиться. В реальной жизни единственное, что он умеет делать хорошо, — это быть несчастным. Что касается страданий, тут он по-прежнему первый в классе. Кажется, нет предела несчастьям, которые он способен притягивать и выносить. Даже когда он без всякой цели бродит по холодным улицам этого чужого города, просто идет, чтобы вымотаться так, чтобы, вернувшись в свою комнату, он хотя бы смог заснуть, — даже тогда он не чувствует ни малейшего желания сломаться. Страдание — его стихия. В несчастье он чувствует себя как дома, как рыба в воде. Если бы страдания исчезли, он не знал бы, что с собой делать.

Счастье, говорит он себе, ничему не учит. А вот несчастье закаляет для будущего. Несчастье — школа для души. Из волн страдания выходишь на другой берег очищенным, сильным, готовым снова ответить на вызовы жизни художника.

Однако страдание не похоже на очистительную ванну. Напротив, это словно грязная лужа. После каждого нового приступа страдания он не становится ни умнее, ни сильнее — только более тупым и слабым. Как же на самом деле происходит очищение, которое, считается, является результатом страдания? Может быть, он еще не заплывал на достаточную глубину? Следует ли ему заплыть еще дальше, из страдания — в меланхолию и безумие? Пока что он еще не встречал никого, кого можно было бы назвать настоящим сумасшедшим, но он не забыл Жаклин, которая, по ее словам, «проходила лечение» и с которой он прожил полгода в однокомнатной квартире. Жаклин никогда не горела священным и вдохновляющим огнем творчества. Напротив, она была одержима собой, непредсказуема, утомительна. Неужели он должен сделаться таким же, чтобы стать художником? Но в любом случае, будет ли он сумасшедшим или несчастным, — как можно писать, когда усталость, точно рука в перчатке, хватает и стискивает мозг? А может, то, что ему нравится называть безумием, — на самом деле испытание, завуалированное испытание, которое ему никак не удается пройти? Будут ли дальнейшие испытания — по числу кругов ада Данте? И не есть ли усталость первое из испытаний, которое приходилось пройти великим мастерам — Гельдерлину и Блейку, Паунду и Элиоту?

Ему бы хотелось хоть на минуту, хоть на секунду познать, что это такое — гореть священным огнем искусства.

Страдание, безумие, секс — три способа разжечь священный огонь. Он изведал страдание, соприкоснулся с безумием, что он знает о сексе? Секс и творчество идут рука об руку — так говорят все, и он в этом не сомневается. Огонь, который горит в художнике, инстинктивно чувствуют женщины. Сами женщины не обладают этим священным огнем (есть исключения: Сафо, Эмили Бронте). Именно в поисках огня, которого им недостает, огня любви, женщины следуют за художниками и отдаются им. Занимаясь любовью, художники и их возлюбленные на краткий миг, в муках познают жизнь богов. После занятий любовью художник возвращается к своей работе обогащенным и более сильным, а женщина, преображенная, — к своей жизни.

А что же тогда он? Если ни одна женщина пока не различила под его сумрачностью мерцание священного огня, если ни одна женщина, кажется, не отдается ему без величайших сомнений, если во время занятий любовью и он, и женщина испытывают беспокойство или скуку или и то и другое, — означает ли это, что он не настоящий художник или что он еще мало выстрадал, провел недостаточно времени в чистилище, которое включает и секс без страсти?

Генри Джеймс, с его надменным безразличием к будничной жизни, его притягивает. Однако, несмотря на все усилия, он не может почувствовать у себя на челе благословляющую призрачную руку Джеймса. Джеймс принадлежит прошлому: к тому времени, как он родился, Джеймс уже двадцать лет как умер. Джеймс Джойс был еще жив, но совсем недолго. Он восхищается Джойсом, даже может цитировать наизусть отрывки из «Улисса». Но Джойс слишком тесно связан с Ирландией и с ирландскими проблемами, чтобы войти в его пантеон. Эзра Паунд и Т. С. Элиот, пусть и старчески немощные и окутанные легендами, все еще живы — один в Рапалло, второй здесь, в Лондоне. Но если он собирается отказаться от поэзии (или поэзия собирается отказаться от него), чем ему может помочь пример Паунда или Элиота?

Таким образом, из великих фигур нынешнего времени остается только одна: Д. Г. Лоуренс. Лоуренс тоже умер до его рождения, но это можно не принимать в расчет, считать несчастным случаем, ведь Лоуренс умер молодым. Впервые он прочел Лоуренса школьником, когда «Любовник леди Чаттерлей» был самой знаменитой из всех запрещенных книг. К третьему курсу в университете он проглотил всего Лоуренса, кроме ранних произведений. Его однокурсники тоже были поглощены Лоуренсом. У Лоуренса они научились разбивать хрупкую скорлупу цивилизованных условностей и обнажать свою тайную сердцевину. Девушки носили платья со свободно спадавшими складками, танцевали под дождем и отдавались мужчинам, которые обещали показать их темную сердцевину. Мужчин, которым это не удавалось, сразу же отвергали.

Сам он не спешил стать служителем культа Лоуренса, его последователем. Женщины в книгах Лоуренса вызывали у него беспокойство, он представлял их безжалостными самками насекомых, пауков или богомолов. В университете под пристальным взглядом этих бледных, одетых в черное жриц культа он чувствовал себя нервозным и суетливым насекомым-холостяком. С некоторыми из них ему бы хотелось лечь в постель, этого он не мог отрицать — в конце концов, только показав женщине ее темную сердцевину, мужчина может добраться до собственной темной сердцевины, — но он был слишком труслив. Их экстаз был бы вулканическим, а он был слишком слаб, чтобы это выдержать.

Кроме того, у женщин, которые поклонялись Лоуренсу, был собственный кодекс целомудрия. Они впадали в длительные периоды обледенения, во время которых хотели только пребывать наедине с собой либо со своими сестрами, периоды, когда сама мысль о том, чтобы предложить свое тело, равнялась изнасилованию. Их мог пробудить от ледяного сна только властный зов темного мужского «я». Сам он не был ни темным, ни властным — или по крайней мере его тьме и властности еще только предстояло проявиться. Таким образом, он довольствовался другими девушками, теми, которые еще не стали женщинами и могли никогда ими не стать, поскольку у них не было темной сердцевины, девушками, которые в глубине души не хотели этим заниматься, точно так же, как в самой глубине души он тоже не хотел это делать.

В последние недели его жизни в Кейптауне у него начался роман с девушкой по имени Кэролайн, студенткой факультета драматического искусства, которая мечтала выступать на сцене. Они вместе ходили в театр и ночи напролет спорили о превосходстве Ануя над Сартром или Ионеско над Бекеттом, они спали вместе. Бекетт был его любимцем, а вот Кэролайн его не любила: Бекетт слишком мрачен, говорила она. Он подозревал, что истинная причина в том, что Бекетт не писал ролей для женщин. Сдавшись на ее уговоры, он даже начал писать пьесу: драму в стихах о Дон Кихоте. Но скоро оказался в тупике: мироощущение старого испанца было слишком далеко от него, он не мог в него проникнуть — и сдался.

И вот, спустя несколько месяцев, Кэролайн оказывается в Лондоне и связывается с ним. Они встречаются в Гайд-Парке. У нее все еще загар Южного полушария, она полна энергии, пребывает в приподнятом настроении от того, что находится в Лондоне, а также от того, что видит его. Они гуляют по парку. Пришла весна, вечера становятся длиннее, на деревьях появляются листья. Они садятся на автобус и едут в Кенсингтон, где она живет.

Она производит на него впечатление, она предприимчива и энергична. Кэролайн всего несколько недель в Лондоне, а уже твердо стоит на ногах. У нее есть работа, ее резюме разослано всем театральным агентам, а еще у нее есть квартира в фешенебельном квартале, которую она снимает вместе с тремя английскими девушками. «Как она познакомилась со своими соседками по квартире?» — спрашивает он. Друзья друзей, отвечает она.

Они возобновили любовную связь, но все оказалось сложно с самого начала. Работа, которую она нашла, — это место официантки в ночном клубе в Вест-Энде, часы работы непредсказуемы. Она предпочитает, чтобы он встречал ее в квартире, а не заходил за ней в клуб. Поскольку остальные девушки против того, чтобы давать ключи незнакомцам, ему приходится ждать на улице. Итак, в конце рабочего дня он возвращается на поезде на Арчуэй-роуд, ужинает в своей комнате сосисками с хлебом, пару часов читает или слушает радио, потом садится на последний автобус до Кенсингтона и принимается ждать. Иногда Кэролайн возвращается из клуба рано, в полночь, иногда поздно, в четыре утра. Они вместе проводят время, засыпают. В семь утра звонит будильник: ему нужно уйти до того, как проснутся ее подруги. Он едет автобусом обратно в Хайгейт, завтракает, надевает свою черную униформу и отправляется в офис.

Скоро это становится рутиной — рутиной, которая изумляет его, когда он способен на какую-то минуту взглянуть на все со стороны и поразмыслить. У него роман, в котором правила диктует женщина и только женщина. Значит, вот что делает с мужчиной страсть: лишает его гордости? Питает ли он страсть к Кэролайн? Вряд ли. Когда они были врозь, он ни разу о ней не вспомнил. Откуда же тогда эта покорность с его стороны, эта приниженность? Он хочет, чтобы его делали несчастным? Не стало ли для него несчастье наркотиком, без которого он не может обойтись?

Хуже всего ночи, когда она совсем не приходит домой. Он час за часом расхаживает по тротуару или, если идет дождь, ждет на пороге. Действительно ли она работает допоздна, в отчаянии размышляет он, или же клуб в Бейсуотере — всего лишь ложь и она в эту самую минуту в постели с кем-то другим?

Когда он прямо ее обвиняет, она отделывается туманными отговорками. В клубе выдалась беспокойная ночь, мы были открыты до рассвета, говорит она. Или у нее не было денег на такси. Или ей пришлось пойти куда-то выпить с клиентом. В театральном мире, напоминает она раздраженно, важнее всего контакты. Без контактов никогда не сделать карьеры.

Они все еще занимаются любовью, но все уже не так, как прежде. Мысли Кэролайн где-то далеко. И что еще хуже, он со своим брюзжанием и дурным настроением скоро становится для нее обузой и чувствует это. Будь у него хоть капля здравого смысла, он бы немедленно покончил с этой связью и ушел. Но он не делает этого. Пусть Кэролайн не та загадочная темноглазая возлюбленная, ради которой он приехал в Европу, пусть она всего лишь девушка из Кейптауна с таким же банальным прошлым, как у него, — в настоящее время это все, что у него есть.

9

В Англии девушки не обращают на него внимания — возможно, потому, что в нем еще осталась колониальная неуклюжесть, а может, просто оттого, что он не так одевается. Кроме костюмов, в которых он ходит в IBM, у него есть только серые фланелевые брюки и зеленая спортивная куртка, привезенные из Кейптауна. Молодые люди, которых он видит в поездах и на улицах, в отличие от него носят узкие черные брюки, остороносые туфли, пиджаки со множеством пуговиц. У них длинные волосы, которые закрывают лоб и уши, а он по-прежнему коротко подстригает волосы сзади и по бокам, у него аккуратный пробор — эту прическу делали ему в детстве парикмахеры их городишка, и ее одобряет IBM. В поездах взгляд девушек скользит по нему или выражает пренебрежение.

Есть что-то несправедливое в его положении, и он бы выразил протест, если бы только знал кому. Где же служат его соперники, если могут позволить себе одеваться, как им нравится? И с какой стати он должен следовать моде? Разве внутренние качества совсем не в счет?

Было бы разумно купить себе одежду, как у них, и носить ее во время уик-эндов. Но когда он представляет себя в такой одежде, которая кажется ему не только чуждой его характеру, но и скорее латинской, нежели английской, он чувствует, как сопротивление растет. Он не может этого сделать: это все равно что вырядиться для участия в шараде, в спектакле.

В Лондоне полно красивых девушек. Они приезжают со всего мира: это компаньонки, студентки, изучающие язык, просто туристки. Их волосы крыльями падают на скулы, глаза подведены, у них загадочный и учтивый вид. Самые красивые — высокие шведки с кожей цвета меда, но итальянки, маленькие, с миндалевидными глазами, тоже по-своему очаровательны. Наверно, итальянская любовь горячая и острая, совсем иная, чем у шведок, улыбчивых и томных. Но будет ли у него когда-нибудь шанс проверить самому? Если бы он мог набраться храбрости и заговорить с одной из этих красивых иностранок, что бы он сказал? Будет ли ложью, если он представится как математик, а не как программист? Польстит ли девушке из Европы внимание математика или лучше сказать ей, что, несмотря на прозаическую внешность, он поэт?

Он носит с собой в кармане томик стихов, иногда Гельдерлина, иногда Рильке, иногда Вальехо. В поезде нарочито вынимает книгу и углубляется в нее. Это тест. Только исключительная девушка оценит то, что он читает, и распознает в нем исключительный дух. Но ни одна девушка в поезде не обращает на него внимания. По-видимому, это первое, что усваивают девушки по приезде в Англию: не обращать внимание на знаки, которые подают мужчины.

То, что мы называем красотой, — просто первый намек на ужас, учит его Рильке. Мы падаем ниц перед красотой, чтобы поблагодарить ее за то, что она не снизошла до того, чтобы нас погубить. Погубит ли его попытка подойти слишком близко к этим красивым созданиям из других миров, к этим ангелам — или они сочтут его слишком ничтожным для этого?

В каком-то поэтическом журнале — не то «Сфера», не то «Пешка» — он находит объявление, что при Поэтическом обществе раз в неделю собирается кружок молодых и еще не публиковавшихся авторов. Он приходит в назначенное время и место в своем черном костюме. Женщина у дверей подозрительно оглядывает его, спрашивает возраст.

— Двадцать один, — отвечает он. Это ложь: ему двадцать два.

Собратья-поэты, сидящие в кожаных креслах, смотрят на него, кивая с рассеянным видом. Похоже, они знают друг друга, он единственный новичок. Они моложе его — фактически подростки, кроме одного мужчины средних лет, который прихрамывает и, по-видимому, занимает в Поэтическом обществе какой-то пост. Они по очереди читают свои последние стихи. Стихотворение, которое читает он, заканчивается словами «яростные волны моего недержания». Прихрамывающий человек считает такой выбор слова неудачным. Для любого, кто работал в больнице, говорит он, недержание означает недержание мочи или и того хуже.

Он снова приходит на следующей неделе и после заседания пьет кофе с девушкой, которая прочитала свое стихотворение о смерти друга в автомобильной катастрофе, по-своему хорошее, спокойное, непретенциозное. Девушка сообщает ему, что не только пишет стихи, но и учится в Кингз-Колледже в Лондоне, она одевается с подобающей строгостью, на ней темная юбка и черные чулки. Они договариваются встретиться еще раз.

Они встречаются на Лестер-Сквер в субботу днем. Хотя они уже почти договорились пойти в кино, у поэтов есть долг перед жизнью во всей ее полноте, так что вместо кино они отправляются в ее комнату поблизости от Гауэр-стрит, где она позволяет ему раздеть себя. Он восхищен тем, как она хорошо сложена, любуется ее кожей, белой, как слоновая кость. Интересно, все англичанки такие красивые в обнаженном виде?

Они лежат голые в объятиях друг друга, но между ними нет теплоты, становится ясно, что теплоты и не предвидится. Наконец девушка отстраняется, скрещивает на груди руки, отталкивает его руки, молча качает головой.

Он мог бы попытаться ее уговорить, убедить, соблазнить, мог бы даже добиться своего, но для этого у него не хватает духа. В конце концов, она не только женщина с женской интуицией, но еще и художник. То, во что он пытается ее вовлечь, — не настоящее, и она это знает.

Они молча одеваются.

— Извини, — говорит она.

Он пожимает плечами. Он не сердится. И не винит ее. У него и самого есть интуиция. Вердикт, который она ему вынесла, был бы и его вердиктом.

После этого эпизода он перестает посещать Поэтическое общество. В любом случае он не чувствовал, что ему там рады.

Больше ему не везет с английскими девушками. В IBM достаточно английских девушек, секретарш и операторов, и много возможностей поболтать с ними. Но он чувствует с их стороны какое-то сопротивление, словно они не вполне понимают, кто он такой, каковы его мотивы, что он делает в их стране. Он наблюдает, как они ведут себя с другими мужчинами. Другие мужчины флиртуют с ними в бодрой, непринужденной английской манере. Они не прочь пофлиртовать, он видит: они раскрываются, как цветы. Но он не умеет флиртовать. И даже не уверен, что одобряет флирт. В любом случае он не может позволить, чтобы девушки из IBM узнали, что он поэт. Они бы хихикали между собой, распространили слухи об этом по всему зданию.

Больше всего ему хочется заполучить француженку (больше, чем англичанку, даже больше, чем шведку или итальянку). Если бы у него был страстный роман с француженкой, он бы, несомненно, обтесался и усовершенствовался, благодаря грации французского языка, утонченности французской мысли. Но с какой стати французская девушка — скорее, чем английская, — должна снизойти до беседы с ним? Да и в любом случае, он не видел француженок в Лондоне. В конце концов, у французов есть Франция, самая прекрасная страна в мире. Зачем же им ехать в холодную Англию — чтобы нянчить местных младенцев?

Французы — самый цивилизованный народ в мире. Все писатели, которых он уважает, пропитаны французской культурой, большинство считает Францию своей духовной родиной, Францию и до некоторой степени Италию — правда, Италия переживает сейчас не лучшие времена. С пятнадцати лет, когда он послал почтовый перевод на пять фунтов десять шиллингов в Институт Пелама и получил взамен учебник грамматики и набор упражнений, которые нужно выполнить и вернуть в институт для оценок, он пытается учить французский. В чемодане, привезенном из Кейптауна, пятьсот карточек, на которых он записал основные слова французского языка, по одному на карточке. Чтобы носить с собой и запоминать. У него в мозгу звучат французские фразы: «je viens de» — «я только что», «il me faut» — «мне нужно».

Но его усилия ничего не дали. У него нет чувства французского языка. Слушая пластинки с уроками французского, он почти никогда не может понять, где кончается одно французское слово и начинается следующее. Хотя он может читать простые прозаические тексты, он не слышит внутренним слухом их звучание. Язык сопротивляется ему, отталкивает, он не может найти вход в него.

Теоретически французский должен быть для него легок. Ведь он знает латынь, для удовольствия иногда читает отрывки на латыни — не на золотой или серебряной латыни, а на вульгарной, с ее дерзким пренебрежением к классическому порядку слов. Он без труда понимает испанский. Читает Сесара Вальехо в двуязычном издании, читает Николаса Гильена, Пабло Неруду. Испанский полон слов с грубым звучанием, о значении которых он не может догадаться, но это не важно. По крайней мере произносится каждая буква, вплоть до двойного «р».

Однако язык, который ему по-настоящему нравится, — немецкий. Он настраивается на радиопередачи из Кельна и из Восточного Берлина, когда они не очень скучные, и в основном все понимает, читает немецкую поэзию без особых затруднений. Ему нравится, что в немецком каждый слог имеет должный вес. В ушах еще остался отзвук африкаанс, и в немецком синтаксисе он чувствует себя как дома. Он получает настоящее удовольствие от длинных немецких предложений, от сложного нагромождения глаголов в конце. Читая по-немецки, он порой забывает, что это иностранный язык.

Он снова и снова перечитывает Ингеборгу Бахман, читает Бертольда Брехта, Ганса Магнуса Энценсбергера. В немецком есть сардонический подтекст, который привлекает его, хотя он не вполне уверен, что до конца понимает. Он бы спросил, но не знает никого, кто читал бы немецкую поэзию, так же как не знает никого, кто говорит по-французски.

Однако в этом огромном городе должны быть тысячи людей, которые с головой ушли в немецкую литературу, и еще тысячи тех, кто читает стихи на русском, венгерском, греческом, итальянском — читает, переводит, даже пишет: поэты в изгнании. Мужчины с длинными волосами, в очках в роговой оправе, женщины с острыми иностранными лицами и полными чувственными губами. В журналах, которые он покупает в «Диллонз», он находит доказательства их существования: переводы, которые наверняка их рук дело. Но как же ему с ними встретиться? Что они делают, эти особенные существа, когда не читают, не пишут и не переводят? Может быть, он, сам того не ведая, сидит рядом с ними в кинотеатре «Эвримен», гуляет среди них в Хэмпстед-Хит?

Поддавшись порыву, он идет следом за парой соответствующего вида в Хит. Мужчина высокий и бородатый, у женщины длинные белокурые волосы, небрежно зачесанные назад. Он уверен, что они русские. Но когда он подходит поближе, чтобы подслушать, они оказываются англичанами и говорят о ценах на мебель в «Хилз».

Остается Голландия. По крайней мере у него наследственное знание голландского, хотя бы в этом его преимущество. Существует ли в Лондоне круг голландских поэтов? Если да, то откроет ли ему туда доступ владение языком?

Голландская поэзия всегда казалась ему довольно скучной, но имя Симон Винкеноог все время мелькает в поэтических журналах. Винкеноог, по-видимому, единственный голландский поэт, который прорвался на международную сцену. Он читает все, что есть из поэзии Винкеноога в Британском музее, и не в восторге от него. Стихи Винкеноога грубые, пресные, начисто лишенные загадочности. Если Винкеноог — это все, что может предложить Голландия, тогда подтвердились его худшие опасения, что из всех наций голландцы — самая скучная, сама непоэтичная. Так что хватит с него нидерландского наследия. С таким же успехом он мог бы обойтись одним-единственным языком.

Время от времени Кэролайн звонит ему на работу и договаривается о встрече. Но как только они оказываются вместе, она не скрывает, что он ее раздражает. Как он может, проделав весь этот путь до Лондона, проводить свои дни, складывая числа на машине? — возмущенно спрашивает она. Оглянись, говорит она: Лондон — галерея новинок, удовольствий и развлечений. Почему бы тебе не стать менее замкнутым, почему не развлечься?

— Некоторые не созданы для развлечений, — отвечает он. Она принимает это за одну из его острот, не пытаясь понять.

Кэролайн никогда не объясняет, откуда берет деньги на квартиру в Кенсингтоне и на новые наряды, в которых постоянно появляется. Ее отчим в Южной Африке подвизается в автомобильном бизнесе. Разве автомобильный бизнес достаточно прибылен, чтобы обеспечить красивую жизнь падчерице в Лондоне? Чем Кэролайн на самом деле занимается в клубе, где проводит ночные часы? Вешает пальто в гардеробе и собирает чаевые? Носит подносы с выпивкой? Или работа в клубе — эвфемизм для чего-то иного?

Она сообщает ему, что в числе знакомств, которые она завела в клубе, — Лоренс Оливье. Лоренс Оливье интересуется ее актерской карьерой. Он обещал ей роль в пьесе — пока неизвестно в какой, — а еще пригласил ее в свой загородный дом.

Как ему понимать эту новость? Похоже, эта роль в пьесе — неправда, но кто из них лжет — Лоренс Оливье Кэролайн или же Кэролайн ему? Наверно, Лоренс Оливье уже старик с вставными зубами. Может ли Кэролайн защитить себя от Лоренса Оливье (если только человек, пригласивший ее в загородный дом, действительно Оливье)? Что делают мужчины его возраста с девушками, чтобы получить удовольствие? Следует ли ревновать к мужчине, у которого, вероятно, уже не бывает эрекции? И не старомодна ли ревность здесь, в Лондоне 1962 года?

Скорее всего, Лоренс Оливье — если это он — устроит ей прием в загородном доме по полной программе, включая шофера, который встретит ее на станции, и дворецкого, который будет прислуживать им за обедом. Затем, когда она будет одурманена кларетом, проводит ее в спальню и будет забавляться с ней, и она это позволит из вежливости, чтобы отблагодарить за вечер, а также ради своей карьеры. Во время этого тет-а-тет упомянет ли она, что имеется соперник на заднем плане, клерк, который работает в компьютерной компании и живет в комнате неподалеку от Арчуэй-роуд, где иногда пишет стихи?

Он не понимает, почему Кэролайн не порвет с ним, этим бойфрендом-клерком. Приползая домой в сумраке раннего утра после ночи с ней, он может только молиться, чтобы она больше не позвонила. И в самом деле, иногда проходит неделя, а от нее ни слова. Затем, как раз когда он уже считает, что роман отошел в прошлое, она звонит, и все начинается снова.

Он верит в страстную любовь и ее преображающую силу. Однако на своем опыте знает, что любовные отношения пожирают время, изнуряют и мешают работать. Может быть, он не создан для любви к женщинам и на самом деле гомосексуалист? Если бы он оказался гомосексуалистом, это объясняло бы все его беды. Однако с тех пор, как ему исполнилось шестнадцать, его зачаровывает красота женщин, их загадочная неприступность. Студентом он постоянно пребывал в лихорадке любовного томления, влюбляясь то в одну, то в другую девушку, а иногда и в двух разом. Чтение поэзии только усугубляло лихорадку. Эротический экстаз, уверяют поэты, переносит в ослепительный свет, в самое сердце тишины, ты становишься единым целым со стихийными силами Вселенной. Хотя его пока не посетил ослепительный свет, он ни минуты не сомневается, что поэты правы.

Однажды вечером он позволяет подцепить себя какому-то мужчине на улице. Мужчина старше него — фактически принадлежит к другому поколению. Они едут на такси на Слоун-Сквер, где тот живет — судя по всему, один, — в квартиру, где полно подушек с кисточками и тусклых настольных ламп.

Они почти не разговаривают. Он позволяет мужчине щупать себя сквозь одежду, в ответ он ничего не предлагает. Если у того и был оргазм, то ему удалось пережить его незаметно. Потом он уходит и едет домой.

Значит, это и есть гомосексуализм? Его сущность? Он кажется каким-то вялым по сравнению с сексом с женщиной: быстрый, рассеянный, лишенный страха, но лишенный и очарования. Кажется, тут ничего не поставлено на карту: ничего не теряешь, но ничего и не приобретаешь. Игра для людей, которые боятся высшей лиги, игра для лузеров.

10

План, которому он подсознательно следовал, приехав в Англию, заключался в том, чтобы найти работу и накопить денег. Когда денег будет достаточно, он уйдет с работы и посвятит себя литературному труду. Когда сбережения кончатся, он найдет новую работу, и так далее.

Вскоре он обнаруживает, как наивен был этот план. Его зарплата в IBM, без вычетов, составляет шестьдесят фунтов в месяц, из которых он может откладывать самое большее десять. Год работы обеспечит ему два месяца свободы, основная часть свободного времени уйдет на поиски новой работы. Стипендии из Южной Африки еле хватает на плату за учебу.

Кроме того, оказывается, он не волен по своему желанию менять работодателей. Согласно новым правилам, касающимся иностранцев в Англии, каждая смена работы должна быть одобрена Министерством внутренних дел. Запрещается быть безработным: если он уволится из IBM, придется или быстро найти другую работу, или покинуть страну.

Он теперь уже достаточно долго проработал в IBM, чтобы привыкнуть к рутине. Однако ему по-прежнему трудно выдержать рабочий день. Хотя на заседаниях его и коллег-программистов постоянно призывают помнить, что они — соль профессии, связанной с обработкой данных, он чувствует себя усталым клерком из романа Диккенса, который сидит на табурете и переписывает пожелтевшие документы.

Скука рабочего дня нарушается в одиннадцать и в три тридцать, когда появляется леди со столиком на колесах и принимается развозить чай. Она ставит чашку крепкого английского чая перед каждым («Пожалуйста, дружок»). Только когда в пять заканчивается суматоха (секретарши и операторы уходят ровно в пять, для них и речи не может быть о сверхурочных) и наступает вечер, он может встать из-за стола, побродить, расслабиться. В компьютерной внизу, где преобладают огромные ящики 7090, чаще всего никого нет, он может запускать программы на маленьком компьютере 1401, а иногда даже украдкой играть в компьютерные игры.

В такое время он находит свою работу не просто сносной, но даже приятной. Он не имеет ничего против того, чтобы провести всю ночь в бюро, запуская разработанные им программы, пока не начнет клонить в сон, затем почистить в туалете зубы и расстелить под своим столом спальный мешок. Это лучше, чем садиться в последний поезд и тащиться по Арчуэй-роуд в свою одинокую комнату. Но IBM не одобрило бы подобное поведение, нарушающее правила.

Он подружился с одной девушкой-оператором. Ее зовут Рода, у нее толстоватые ноги, но приятная шелковистая кожа оливкового цвета. Она серьезно относится к работе, иногда он стоит в дверях, наблюдая за Родой, склонившейся над клавиатурой. Она знает, что он наблюдает, но, по-видимому, ничего не имеет против.

Они с Родой никогда не говорят ни о чем, кроме работы. Ее английский, с трифтонгами и твердыми приступами, нелегко понимать. Она местная, но по-другому, чем его коллеги-программисты с их образованием в классических школах, жизнь, которую она ведет вне рабочего места, для него закрытая книга. Еще до приезда в эту страну он подготовился к знаменитому британскому холодному темпераменту. Но обнаруживает, что девушки в IBM совсем не такие. У них своя уютная чувственность, чувственность животных, которых собрали вместе в теплой клетке и которым знакомы привычки друг друга. Хотя они не могут состязаться в гламурности со шведками и итальянками, эти английские девушки привлекают его, привлекает их уравновешенность и юмор. Ему бы хотелось получше узнать Роду. Но как? Она принадлежит к иностранному племени. Барьеры, которые ему пришлось бы преодолеть, не говоря уже о традициях ухаживания в этом племени, смущают и лишают уверенности.

Эффективность работы на Ньюмен-стрит измеряется использованием компьютеров 7090. 7090 — сердце бюро, основа его существования. Когда 7090 не работает, его время называют холостым. Простои неэффективны, а неэффективность — грех. Основная цель бюро — чтобы 7090 работали денно и нощно, самые ценные клиенты — те, которые задействуют 7090 бесконечные часы. Такие клиенты — вотчина старших программистов, он не имеет к ним никакого отношения.

Но однажды у одного из серьезных клиентов возникают трудности с карточками данных, и ему дают задание помочь. Клиент — некий мистер Помфрет, маленький человечек в измятом костюме и очках. Он приезжает в Лондон каждый четверг откуда-то с севера Англии, привозя с собой множество коробок с перфокарточками, и регулярно бронирует 7090 на шесть часов, начиная с полуночи. Из сплетен в офисе он узнает, что на карточках — данные об аэродинамической трубе для нового британского бомбардировщика ТСР-2, который проектируется для ВВС Великобритании.

Проблема мистера Помфрета и коллег мистера Помфрета на севере в том, что результаты испытаний двух последних недель аномальны. Они не имеют смысла. Либо данные тестов неверны, либо что-то не так с конструкцией самолета. Его задача — снова считать карточки мистера Помфрета на вспомогательной машине 1401, проверяя, не набиты ли на них какие-нибудь данные неправильно.

Он работает после полуночи. Пропускает карточки мистера Помфрета через считывающее устройство одну партию за другой. В конце концов он может сообщить, что с карточками все в порядке. Результаты действительно аномальны, проблема реальна.

Проблема реальна. Чисто случайно, совсем чуть-чуть, он приобщился к проекту ТСР-2, стал частью оборонных сил Великобритании, содействовал британским планам бомбить Москву. И ради этого он приехал в Англию — чтобы участвовать в зле, в зле, в котором нет награды, пусть даже воображаемой? Где же романтика в этом ночном бдении ради того, чтобы мистер Помфрет, авиационный инженер с кротким и довольно беспомощным видом и с чемоданом, набитым карточками, смог сесть на первый поезд, отправляющийся на север, и вернуться в лабораторию как раз к утреннему заседанию в пятницу?

Он упоминает в письме к матери, что работает над данными об аэродинамической трубе для ТСР-2, но мать понятия не имеет, что такое ТСР-2.

Испытания аэродинамической трубы подходят к концу. Визиты мистера Помфрета в Лондон прекращаются. Он ищет в газетах дальнейшие новости о ТСР-2, но ничего нет. Кажется, ТСР-2 канул в забвение.

Теперь, когда слишком поздно, он размышляет о том, что бы случилось, если бы в то время, как у него были в руках карточки ТСР-2, он бы тайком сфальсифицировал данные. Расстроился бы весь проект бомбардировщика или инженеры на севере обнаружили бы его вмешательство? С одной стороны, ему бы хотелось внести свою лепту в спасение России от бомбардировок. С другой — имеет ли он моральное право пользоваться гостеприимством Британии, в то же время нанося вред ее военно-воздушным силам? Да и в любом случае, откуда русские могут узнать, что неизвестный сочувствующий в офисе IBM в Лондоне дал им передышку на несколько дней в холодной войне?

Он не понимает, что имеют британцы против русских. Британия и Россия были на одной стороне во всех войнах, которые ему известны, с 1854 года. Русские никогда не угрожали вторгнуться в Британию. Почему же тогда британцы объединяются с американцами, которые ведут себя, как задиры, по всему миру? Не похоже, чтобы британцам действительно нравились американцы. Карикатуристы в газетах всегда высмеивают американских туристов, с их сигарами, толстым брюхом, в цветастых гавайских рубашках, с пачками долларов в руках, которыми они размахивают. По его мнению, британцам нужно последовать примеру французов и выйти из НАТО, предоставив американцам и их новым приятелям из Западной Германии враждовать с Россией.

В газетах полно материалов о кампании за ядерное разоружение. Фотографии в газетах, на которых тощие мужчины и некрасивые девушки с жидкими волосами размахивают плакатами и выкрикивают лозунги, не вызывают у него симпатии к кампании. С другой стороны, Хрущев только что сделал ловкий тактический ход: разместил на Кубе русские ракеты, чтобы противодействовать американским ракетам, окружившим Россию. Теперь Кеннеди угрожает начать бомбить Россию, если русские не уберут ракеты с Кубы. Вот против чего агитирует кампания за ядерное разоружение: против ядерного удара, в котором будут участвовать американские базы, расположенные в Британии. Он не может не одобрять позицию протестующих.

Американские самолеты-шпионы делают снимки русских грузовых судов, которые пересекают Атлантику, направляясь к Кубе. Суда перевозят еще и ракеты, утверждают американцы. На этих фотографиях ракеты — смутные очертания под брезентом — обведены белыми кружками. На его взгляд, эти предметы вполне могут быть спасательными шлюпками. Он удивлен, что газеты не сомневаются в утверждениях американцев.

«Проснитесь! — призывает кампания за ядерное разоружение. — Мы на грани ядерного уничтожения!» Интересно, правда ли это? Все погибнут, и он в том числе?

Он идет на массовый митинг на Трафальгар-Сквер, из осторожности держась в стороне, чтобы показать, что он только зритель. Это первый массовый митинг, на котором он присутствует: он терпеть не может, когда трясут кулаками, поют лозунги и подогревают страсти. Только любовь и искусство, по его мнению, достойны того, чтобы отдаваться им безоглядно.

Этот митинг — заключительный аккорд марша в пятьдесят миль, который проделали сторонники разоружения, он начался неделю назад возле Олдермастона, британской атомной станции. Несколько дней «Гардиан» публиковала фотографии измученных участников марша в пути. Теперь, на Трафальгар-Сквер, настроение мрачное. Когда он слушает речи, становится ясно, что эти люди, или хотя бы часть из них, действительно верят в то, что говорят. Они верят, что Лондон будут бомбить, верят, что все они умрут.

Правы ли они? Если да, то это кажется ужасно несправедливым: несправедливым по отношению к русским, несправедливым по отношению к лондонцам, но особенно несправедливым по отношению к нему, который будет испепелен из-за воинственности американцев.

Он вспоминает о Николае Ростове на поле боя при Аустерлице, который, словно загипнотизированный заяц, наблюдает, как к нему приближаются французские гренадеры со своими зловещими штыками. «Неужели ко мне они бегут? — думает он. — И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?»

Из огня да в полымя! Сбежать от африканеров, которые хотят завербовать его в свою армию, от чернокожих, которые хотят загнать его в море, — и все для того, чтобы очутиться на острове, который скоро превратят в пепел! Что же это за мир? Куда податься, чтобы быть свободным от жестокой политики? Только Швеция, кажется, над схваткой. Может быть, собрать вещи и сесть на следующее судно, которое направляется в Стокгольм? Нужно ли владеть шведским, чтобы попасть в Швецию? Нужны ли в Швеции программисты? Да и есть ли в Швеции компьютеры?

Митинг заканчивается. Он возвращается в свою комнату. Ему нужно читать «Золотую чашу» или работать над своими стихами, но какой смысл? Да и вообще какой смысл в чем бы то ни было?

Через несколько дней кризис внезапно заканчивается. Перед лицом угроз Кеннеди Хрущев капитулирует. Грузовым судам приказано вернуться. Те ракеты, которые уже на Кубе, обезврежены. Русские пытаются как-то объяснить свои действия, но они явно унижены. Из этого исторического эпизода только кубинцы вышли с честью. Неустрашимые кубинцы клянутся, что, есть ракеты или нет, они будут защищать свою революцию до последней капли крови. Ему нравятся кубинцы и Фидель Кастро. По крайней мере Фидель не трус.

В галерее Тейт он разговорился с девушкой, которую принял за туристку. Она некрасивая, в очках, крепенькая — девушка того типа, который его не интересует, — но, вероятно, это его поля ягода. Ее зовут Астрид. Она из Австрии, из Клагенфурта, а не из Вены.

Оказывается. Астрид не туристка, а компаньонка. На следующий день он приглашает ее в кино. У них совершенно разные вкусы, он видит это сразу же. И тем не менее, когда она приглашает его в дом, где работает, он не отказывается. Ему удается мельком взглянуть на ее комнату: мансарда с голубыми портьерами в полоску и покрывалом из той же бумажной материи на кровати, где к подушке прислонился плюшевый медвежонок.

Внизу он пьет чай вместе с ней и ее работодательницей, англичанкой, чьи холодные глаза пристально изучают его, она не в восторге. Это английский дом, говорит ее взгляд, и нам тут не нужен нахальный тип из колонии, да еще и бур в придачу.

Сейчас не лучшие времена для южноафриканцев в Англии. Южная Африка с большой помпой провозгласила себя республикой и сразу же была исключена из Британского Содружества Наций. Смысл этого исключения предельно ясен. Британцы по горло сыты бурами и Южной Африкой, возглавляемой бурами, — колонией, с которой всегда было больше неприятностей, чем она того стоила. Они были бы довольны, если бы Южная Африка просто тихо исчезла с горизонта. И конечно, им не хочется, чтобы несчастные южноафриканские белые околачивались у них на пороге, точно сиротки в поисках родителей. Вне всяких сомнений, эта обходительная англичанка намекнет Астрид, что он нежелателен.

От одиночества, а быть может, из жалости к этой несчастной иностранке с ее скверным английским он снова приглашает Астрид. После, без всяких видимых причин, уговаривает ее пойти к нему домой. Ей еще нет восемнадцати, она пухлая, как младенец, у него никогда не было столь юного существа — настоящий ребенок. Ее кожа, когда он раздевает девушку, холодная и влажная на ощупь. Он сделал ошибку и сам уже знает это. Он не ощущает желания, что касается Астрид, то, хотя женщины и ихжелания для него обычно тайна, он уверен, что она тоже ничего не чувствует. Но они вдвоем зашли слишком далеко, чтобы отступать, так что делают это.

В последующие недели они проводят вместе еще несколько вечеров. Но время всегда является проблемой. Астрид может выйти из дома только после того, как дети ее хозяйки уложены спать, у них самое большее час до последнего поезда в Кенсингтон. Один раз она так расхрабрилась, что осталась на всю ночь. Он притворяется, что рад этому, но на самом деле это не так. Ему лучше спится, когда он один. Когда он делит постель с кем-то, то лежит, напряженный и скованный, всю ночь и просыпается разбитым.

11

Много лет назад, когда он еще был ребенком в семье, изо всех сил пытавшейся быть нормальной, его родители вечером по субботам ходили на танцы. Он наблюдал за их приготовлениями, если он не спал допоздна, то потом расспрашивал мать. Но он никогда не видел, что на самом деле происходило в танцевальном зале «Масоник-отель» в городке Вустер: какие танцы танцевали его родители, притворялись ли они, что смотрят друг другу в глаза, хотя это было не так, танцевали ли только друг с другом или, как в американских фильмах, незнакомцу разрешалось положить руку на плечо женщины и увести ее от партнера, так что тому приходилось искать себе другую партнершу или же с обиженным видом стоять в уголке и курить.

Зачем людям, которые уже женаты, наряжаться и идти в отель на танцы, когда они могут с таким же успехом сделать это в гостиной, под музыку радиоприемника, — было выше его понимания. Но для матери субботние вечера в «Масоник-отель» явно были важны, так же важны, как возможность ездить верхом или, если не было лошади, на велосипеде. Танцы и верховая езда символизировали жизнь, которую она вела до замужества, прежде чем, по ее версии, стала узницей («Я не буду узницей в этом доме!»).

Ее упорство ничего ей не дало. Тот человек из офиса отца, который подвозил их на танцы субботними вечерами, переехал или перестал ходить на танцы. Блестящее синее платье с серебряной булавкой, белые перчатки, смешная маленькая шляпка, которую она надевала набекрень, исчезли в шкафу и в ящиках комода, тем дело и кончилось.

Что до него, то он был рад, что танцы закончились, хотя и не признавался в этом. Он не любил, когда мать уходит из дома, ему не нравился ее рассеянный вид на следующий день. Да и вообще он не видел никакого смысла в танцах. Он избегал фильмов, в которых были танцы, его отталкивало глупое, сентиментальное выражение лиц танцующих.

— Танцы — хорошее упражнение, — настаивала мать. — Они учат ритму и равновесию.

Это его не убеждало. Если людям нужны упражнения, они могут заняться ритмической гимнастикой, поднимать штангу или бегать вокруг квартала.

С тех пор как он покинул Вустер, его мнение о танцах не изменилось. Когда он поступил в университет, то обнаружил, что неудобно ходить на вечеринки, не умея танцевать, и записался в школу танцев, расплачиваясь за уроки из собственного кармана: квикстеп, вальс, твист, ча-ча-ча. Это не помогло: за несколько месяцев он забыл все, умышленно забыл. Он прекрасно знает, почему это произошло. Ни на один миг, даже во время урока, он не отдавался танцу всей душой. Хотя ноги делали то, что требовалось, в душе он сопротивлялся. И осталось до сих пор: он искренне не понимает, зачем нужны танцы.

Танец имеет смысл, только когда его интерпретируют как нечто иное — то, в чем люди не хотят признаваться. Это иное и есть суть, а танец лишь ширма. Пригласить девушку на танец означает предложить ей вступить в интимные отношения, принять приглашение означает согласиться на интимные отношения, а сам танец — имитация полового акта, его предвестник. Аналогия настолько очевидна, что он удивляется: зачем вообще люди дают себе труд танцевать? К чему эти наряды, к чему ритуальные движения, к чему притворство?

Старомодная танцевальная музыка с ее неповоротливыми ритмами, музыка «Масоник-отеля», всегда казалась ему скучной. Что касается резкой музыки из Америки, под которую танцуют люди его возраста, то она вызывает у него стойкое отвращение.

В Южной Африке все песни, которые передавали по радио, были из Америки. В газетах постоянно рассказывали о чудачествах американских кинозвезд, все рабски подражали американским повальным увлечениям вроде хулахупа. Почему? Зачем во всем подражать Америке? Отрекшись от голландцев, а теперь и от британцев, южноафриканцы решили стать поддельными американцами, хотя большинство никогда в глаза не видели настоящего американца.

Он надеялся отделаться от Америки в Британии — от американской музыки, американских причуд. Но к его горькому разочарованию, британцы ничуть не меньше стремятся подражать Америке. Популярные газеты помещают фотографии девушек, истерически вопящих на концертах. Мужчины с волосами до плеч кричат и завывают, копируя американский акцент, а потом вдребезги разбивают свои гитары. Все это выше его понимания.

Единственное спасение в Британии — «Третья программа». Вот что он предвкушает во время рабочего дня в IBM: прийти домой и, включив радио в тишине своей комнаты, слушать музыку, которую никогда раньше не слышал, или спокойную интеллектуальную беседу. Вечер за вечером от его прикосновения к выключателю бесплатно открываются врата.

«Третья программа» транслируется только на длинных волнах. Если бы она транслировалась на коротких, он мог бы принимать ее в Кейптауне. В таком случае зачем бы ему было ехать в Лондон?

В серии «Поэты и поэзия» рассказывают о русском по имени Иосиф Бродский. Обвинив его в том, что он тунеядец, Иосифа Бродского приговорили к пяти годам принудительных работ в Архангельской области, на холодном севере. Он все еще отбывает свой срок. В то время, как сам он сидит в своей теплой комнате в Лондоне, попивая кофе и лакомясь изюмом и орехами, человек его возраста, поэт, как он, пилит весь день бревна, дует на обмороженные пальцы, латает сапоги тряпками, питается рыбьими головами и супом из капусты.

«Черен, как внутри себя игла»^[31], — пишет Бродский в одном из своих стихотворений. Эта строчка не выходит у него из головы. Если бы он сосредоточился, по-настоящему сосредоточился, ночь за ночью, если бы добился, чтобы на него снизошло благословенное вдохновение, то мог бы написать нечто подобное. Потому что это в нем есть, он знает, его воображение того же цвета, что и у Бродского. Но как же потом послать весть в Архангельск?

По одним стихам, услышанным по радио, он знает Бродского, знает очень хорошо. Вот на что способна поэзия. Но о нем, живущем в Лондоне, Бродский ничего не знает. Как же сказать этому продрогшему человеку, что он с ним, на его стороне всегда?

Иосиф Бродский, Ингеборг Бахман, Збигнев Герберт — со своих одиноких плотов, качающихся на темных морях Европы, они выпускают свои слова в эфир, и по радиоволнам эти слова приходят в его комнату — слова поэтов его времени, рассказывающих, чем может быть поэзия и кем может стать он сам, они наполняют его душу радостью оттого, что он живет на той же земле, что и они. «Сигнал получен в Лондоне — пожалуйста, продолжайте трансляцию» — вот сообщение, которое он послал бы им, если бы мог.

В Южной Африке он слышал одно-два произведения Шёнберга и Берга — Verklarte Nacht, концерт для скрипки. Теперь он впервые слышит музыку Антона фон Веберна. Его предостерегали против Веберна. Веберн заходит слишком далеко, прочел он: то, что пишет Веберн, уже не музыка, а случайный набор звуков. Устроившись у радиоприемника, он слушает. Сначала одна нота, потом другая, затем еще одна, холодные, как ледяные кристаллы, растянувшиеся вереницей, как звезды на небе. Минута-другая этого упоения — и все кончено.

Веберна застрелил в 1945 году американский солдат. Это было названо ошибкой, несчастным случаем во время войны. Мозг, создавший эти звуки, эту тишину, эту звуко-тишину, был уничтожен.

Он идет на выставку абстрактных экспрессионистов в галерее Тейт. Четверть часа стоит перед Джексоном Поллоком, давая ему шанс проникнуть в себя, напуская на себя глубокомысленный вид на случай, если какой-нибудь учтивый лондонец насмешливо наблюдает за провинциальным невеждой. Картина не имеет для него никакого смысла. В ней есть что-то, недоступное его пониманию.

В следующем зале высоко на стене висит огромная картина, на которой ничего нет, кроме продолговатой черной кляксы на белом фоне. «Элегия для Испанской Республики 24» Роберта Мозеруэлла, говорится на табличке. Он поражен. Это черное пятно, угрожающее и таинственное, завладело им. От картины исходит звук, подобный удару гонга, приковывая его к месту и завораживая.

Откуда берется эта сила, почему эта бесформенная клякса, не имеющая никакого сходства с Испанией и вообще ни с чем, всколыхнула источник темных чувств в его душе? Она некрасива, но говорит властно, как красота. Почему Мозеруэлл обладает этой силой, а не Поллок, или Ван Гог, или Рембрандт? Может, это та же самая сила, что заставляет его сердце биться при виде именно этой женщины, а не другой? Созвучна ли «Элегия для Испанской Республики» чему-то в его душе? А как насчет женщины, которая должна стать его судьбой? Может быть, ее тень уже хранится у него внутри, в темноте? Сколько времени еще пройдет, прежде чем она появится? А когда это произойдет, будет ли он готов?

Он не знает ответа. Но если он встретит ее как равную — ее, суженую, — то секс будет невероятным, в этом он уверен, это будет экстаз на грани смерти, а когда после этого он вернется к жизни, то станет новым, преображенным существом. Смертельная вспышка, словно дотрагиваешься до разноименных полюсов, словно соитие близнецов, затем медленное возрождение. Он должен быть готов к этому. Готовность — это все.

В кинотеатре «Эвримен» идет показ фильмов Сатьяджита Рея. Он несколько вечеров подряд смотрит трилогию об Апу, сосредоточенно, с восхищением. В матери Апу, печальной и загнанной в ловушку, в его обаятельном, безалаберном отце он узнает, с чувством вины, собственных родителей. Но больше всего его завораживает в музыке одурманивающе сложное взаимодействие между барабанами и струнными. Длинные арии флейты, чей лад или тональность — он не силен в теории музыки, чтобы сказать наверняка, — берет его за душу, создавая чувственно-меланхоличное настроение, которое еще долго не оставляет его после того, как закончился фильм.

До сих пор он находил в западной музыке, особенно в Бахе, все, что ему нужно. Теперь он столкнулся с чем-то, чего нет в Бахе, хотя там и есть некоторые намеки: радостное подчинение рефлектирующего разума танцу пальцев.

Он рыщет в магазинах грампластинок и находит в одном долгоиграющую пластинку музыканта по имени Устад Вильяат Хан, играющего на ситаре, вместе со своим братом — судя по фотографии, младшим, — который играет на вине, и с каким-то безымянным музыкантом, играющим на табле. У него нет проигрывателя, но ему удается послушать первые десять минут в магазине. Там есть все: парящее исследование секвенций, трепещущая эмоция, стремительное движение экстаза. Он не может поверить в свое везение. Целый новый континент — и всего за девять шиллингов! Он приносит пластинку домой и убирает в картонный конверт — до того дня, когда сможет послушать снова.

В комнате под ним живет индийская супружеская пара. У них младенец, который иногда тихонько плачет. Они с мужчиной кивают друг другу, когда сталкиваются на лестнице. Женщина показывается редко.

Однажды вечером раздается стук в дверь. Это индус. Не отобедает ли он с ними?

Он принимает приглашение, но с дурными предчувствиями. Он не привык к острым специям. Сможет ли он есть, не выплевывая и не выставляя себя дураком? Но сразу же успокаивается. Эта семья — из Южной Индии, они вегетарианцы. Острые специи не являются особенностью индийской кухни, поясняет хозяин: их стали употреблять только для того, чтобы скрыть вкус гнилого мяса. Южноиндийская пища очень нежная. И действительно, так и есть. Блюда, которые перед ним ставят, — кокосовый суп, приправленный кардамоном и гвоздикой, и омлет — определенно имеют молочный привкус.

Хозяин дома — инженер. Они с женой уже несколько лет живут в Англии. Они счастливы здесь, говорит он. Их нынешнее жилище — самое лучшее из тех, что у них были. Комната просторная, дом спокойный и чистый. Конечно, им не нравится английский климат. Но — тут он пожимает плечами — нужно спокойно переносить невзгоды.

Его жена почти не вступает в разговор. Она обслуживает их, а сама не ест, затем удаляется в угол, где в колыбельке лежит младенец. Она неплохо говорит по-английски, сообщает муж.

Сосед-инженер восхищается западной наукой и техникой и сетует на отсталость Индии. Хотя панегирик машинам обычно утомляет его, он не противоречит этому человеку. Это первые люди в Англии, которые пригласили его к себе. Более того: это цветные, и им известно, что он южноафриканец, но тем не менее они протянули ему руку. Он благодарен.

Вопрос в том, что ему делать со своей благодарностью? Немыслимо пригласить их — мужа, жену и, несомненно, плачущего младенца — в свою комнату на верхнем этаже и угостить супом из пакета, за которым последуют если не chipolatas, то макароны в сырном соусе. Но как же еще ответить на их гостеприимство?

Проходит неделя, а он ничего не предпринимает, потом вторая. Он чувствует себя все более неловко. Прежде чем выйти утром на лестничную площадку, он начинает прислушиваться под дверью, поджидая, пока инженер уйдет на работу.

Должен существовать какой-то простой ответный жест, но он не знает, что нужно делать, или не хочет узнать, и скоро становится в любом случае поздно. Что с ним не так? Почему он делает самые обычные вещи такими трудными для себя? Если ответ в том, что это в его натуре, какой смысл иметь такую натуру? Почему бы эту натуру не изменить?

Но действительно ли такова его натура? Он в этом сомневается. Дело не в натуре, скорее это болезнь. Моральная болезнь: низость, скудость духа, которая по сути сродни его холодности с женщинами. Можно ли создать искусство из подобной болезни? А если можно, то что это за искусство?

На доске для объявлений перед агентством новостей он читает объявление: «Требуется четвертый в квартиру в Свисс-Коттедж. Собственная комната, общая кухня».

Ему не нравится жить с кем-то. Он предпочитает жить один. Но пока он живет один, ему никогда не вырваться из одиночества. Он звонит. Договаривается о встрече.

Человек, который показывает ему квартиру, на несколько лет старше. Он бородатый, в синей куртке (того фасона, который носил Неру), с золотыми пуговицами. Его зовут Миклош, он из Венгрии. Квартира чистая и просторная, комната, предназначенная для него, больше той, которую он снимает сейчас.

— Я согласен, — говорит он Миклошу, не раздумывая. — Дать вам задаток?

Однако оказывается, что все не так просто.

— Оставьте свое имя и телефон, и я включу вас в список, — отвечает Миклош.

Он ждет три дня и на четвертый день звонит. Миклоша нет, говорит девушка, которая подошла к телефону. Комната? О, комната уже сдана, сдана несколько дней назад.

У нее легкий иностранный акцент, несомненно, она красивая, умная, утонченная. Он не спрашивает, не из Венгрии ли она тоже. Но если бы он заполучил эту комнату, жил бы сейчас с ней в одной квартире. Кто она? Как ее зовут? А если это его суженая и теперь судьба ускользнула от него? Кто тот счастливчик, который заполучил комнату и будущее, которое должно было принадлежать ему?

Когда он пришел в эту квартиру, у него создалось впечатление, что Миклош показывал ее довольно небрежно. Наверно, Миклош искал такого, кто внесет в дом нечто большее, нежели просто четверть квартплаты: жизнерадостность, или стиль, или романтику. Миклош понял, что он не обладает ни жизнерадостностью, ни стилем, ни романтикой, и отверг его кандидатуру.

Ему бы следовало проявить инициативу. «Я не тот, кем кажусь, — следовало ему сказать. — Возможно, я выгляжу клерком, но на самом деле я поэт, или будущий поэт. Кроме того, я буду аккуратно платить за квартиру, чего обычно не делает большинство поэтов». Но он не высказался, не сослался, пусть и робко, на свое призвание, а теперь слишком поздно.

Как получилось, что венгр распоряжается квартирой в фешенебельном Свисс-Коттедж, одевается по последней моде, спит допоздна в одной постели с той самой, несомненно, красивой девушкой с иностранным акцентом, а ему приходится ишачить весь день в IBM и жить в унылой комнате вблизи Арчуэй-роуд? Каким образом ключи, которые отпирают удовольствия Лондона, оказались в руках у Миклоша? Где подобные люди находят деньги, чтобы вести легкую жизнь?

Ему никогда не нравились люди, которые не подчиняются правилам. Если игнорировать правила, жизнь утрачивает смысл: с таким же успехом можно, как сделал Иван Карамазов, вернуть билет и устраниться. Однако в Лондоне, похоже, полно людей, которые игнорируют правила, и это сходит им с рук. Кажется, он единственный, кто настолько глуп, что играет по правилам, — он и другие замученные клерки в темных костюмах и очках, которых он видит в метро. Что же делать? Последовать примеру Ивана? Примеру Миклоша? В обоих случаях, ему кажется, он проиграет. Потому что у него нет таланта лгать, обманывать или нарушать правила, точно так же, как нет таланта к удовольствиям или нарядной одежде. Единственный его талант — страдание, скучное, честное страдание. Если в этом городе не предусмотрены награды за страдание, что он тут делает?

12

Каждую неделю приходит письмо от матери — голубой авиаконверт, надписанный аккуратными прописными буквами. Он с раздражением встречает эти свидетельства ее неизменной любви к нему. Когда же мать поймет, что, покинув Кейптаун, он порвал все связи с прошлым? Как ему заставить ее смириться с тем, что процесс превращения его в другого человека, начавшийся, когда ему было пятнадцать, будет безжалостно продолжаться до тех пор, пока окончательно не сотрется память о семье и стране? Когда же она увидит, что он теперь так далек от нее, словно они не знакомы друг с другом?

В письмах мать рассказывает ему о семейных новостях, о своей последней работе (она переходит из школы в школу, подменяя учителей, которые на больничном). В конце писем она выражает надежду, что он в добром здравии, что тепло одевается, что не заболел гриппом — она слышала, что в Европе сейчас эпидемия. Что касается южноафриканских проблем, она не пишет о них, потому что он ясно дал понять, что они его не интересуют.

Он упомянул, что оставил перчатки в поезде. Это было ошибкой. Сразу же прибыл пакет, доставленный авиапочтой: пара перчаток из овечьей кожи. Марки стоили больше, чем сами перчатки.

Она пишет свои письма воскресными вечерами и опускает их в ящик так, чтобы успеть к утренней выемке почты в понедельник. Он легко может представить себе сцену в квартире, в которую переехали она, его отец и брат, когда пришлось продать дом в Рондебосхе. Ужин закончен. Она убирает со стола, надевает очки, придвигает лампу поближе.

— Что ты делаешь? — спрашивает его отец, который боится воскресных вечеров, когда «Аргус» прочитан от корки до корки и больше заняться нечем.

— Я должна написать Джону, — отвечает она, поджав губы и отгораживаясь от него. «Дражайший Джон», — начинает она. Что она надеется получить благодаря своим письмам, эта упрямая, настырная женщина? Разве она не понимает, что доказательства ее верности, какими бы упорными они ни были, никогда не заставят его смягчиться и вернуться? Почему она не может смириться с тем, что он ненормален? Ей бы следовало сосредоточиться на любви к его брату и забыть его. Брат — более простое и более невинное существо. Он мягкосердечен. Пусть брат взвалит на свои плечи бремя ее любви; пусть брату скажут, что отныне он — ее первенец, самый любимый. Тогда он, забытый, будет волен жить своей собственной жизнью.

Она пишет каждую неделю, но он отвечает не на каждое письмо. Это было бы слишком похоже на регулярную переписку. Он пишет время от времени, его письма коротки, в них мало что говорится — сам факт, что они написаны, свидетельствует о том, что он все еще на этом свете.

В этом и заключается самое худшее. Это ловушка, которую она устроила, и он пока не нашел из нее выхода. Если бы он разорвал все связи, совсем перестал писать, она бы сделала самый страшный вывод из всех возможных, а сама мысль о горе, которое пронзило бы ее в эту минуту, вызывает у него желание закрыть глаза и заткнуть уши. Пока она жива, он не посмеет умереть. Следовательно, пока она жива, его жизнь не принадлежит ему. Он не может обращаться с ней легкомысленно. Хотя он не особенно себя любит, ради нее он должен себя беречь — до такой степени, чтобы одеваться тепло, правильно питаться, принимать витамин С. Что до самоубийства, то об этом не может быть и речи.

Новости о Южной Африке он получает из передач Би-би-си и из «Манчестер Гардиан». Он со страхом читает материалы «Гардиан». Фермер привязывает одного из своих работников к дереву и забивает насмерть. Полиция беспорядочно стреляет в толпу. Заключенного находят мертвым в его камере, он висит на полоске, оторванной от одеяла, с окровавленным лицом, покрытым синяками. Ужас за ужасом, зверство за зверством без конца.

Он знает мнение своей матери. Она считает, что мир неправильно понимает Южную Африку. Чернокожим в Южной Африке живется лучше, чем в любом другом месте в Африке. К забастовкам и протестам подстрекают коммунистические агитаторы. Что касается рабочих на фермах, которым платят жалованье маисом и которые вынуждены одевать своих детей в джутовые мешки в зимние холода, мать соглашается, что это позор. Но такое происходит только в Трансваале. Это из-за жестокосердых африканеров с их мрачной ненавистью страна пользуется такой дурной славой.

По его мнению, которое он, не колеблясь, ей сообщает, русским, вместо того, чтобы произносить речи в ООН, нужно немедленно вторгнуться в Южную Африку. Они должны высадить парашютные части в Претории, захватить в плен Вервоерда с его дружками, поставить к стенке и расстрелять.

Он не говорит, что делать русским дальше, после расстрела Вервоерда, это он еще не придумал. Правосудие должно свершиться, вот что имеет значение, остальное — политика, а он не интересуется политикой. Насколько он помнит, африканеры попирают людей. Потому что, как они уверяют, когда-то попирали их самих. Ну что же, пусть колесо повернется. Пусть на силу ответят еще большей силой. Он рад, что находится далеко от всего этого.

Южная Африка — как альбатрос у него на шее^[32]. Он хочет избавиться от нее — не важно как, — чтобы начать свободно дышать.

Ему не следует покупать «Манчестер Гардиан». Существуют другие, менее серьезные газеты — например, «Таймс» или «Дейли телеграф». Но на «Манчестер Гардиан» можно положиться в том плане, что она не упустит ни одной новости из Южной Африки, заставляющей его сердце сжиматься от страха. Читая «Манчестер Гардиан», он по крайней мере может быть уверен, что знает худшее.

Он уже несколько недель не разговаривал с Астрид. И вот она звонит. Срок ее пребывания в Англии закончился. Она возвращается домой, в Австрию.

— Наверно, мы больше не увидимся, — говорит она, — так что звоню, чтобы попрощаться.

Она старается говорить естественным тоном, но он слышит в ее голосе слезы. Чувствуя свою вину, он предлагает встретиться. Они пьют кофе, она идет к нему домой, и они проводят ночь вместе («Наша последняя ночь», — говорит она), она прижимается к нему, тихонько плача. Назавтра рано утром (это воскресенье) он слышит, как она слезает с кровати и на цыпочках идет в ванную через лестничную площадку, чтобы одеться. Когда она возвращается, он притворяется спящим. Он знает, что стоит ему подать малейший знак, и она останется. Если бы он сперва захотел чем-то заняться, прежде чем обратить на нее внимание, — например, почитать газету, — она бы тихонько сидела в углу и ждала. По-видимому, так учат вести себя девушек в Клагенфурте: ничего не требовать, ждать, пока мужчина будет готов, а потом обслужить его.

Ему бы хотелось быть приветливее с Астрид, такой юной, такой одинокой в большом городе. Ему бы хотелось осушить ее слезы, вызвать улыбку, хотелось бы доказать ей, что у него не такое каменное сердце, как кажется, что он способен ответить на ее готовность собственной готовностью, готовностью прижать ее к себе, как ей того хочется, послушать рассказы о ее матери и братьях, которые остались дома. Но приходится быть осторожным. Если он проявит слишком много теплоты, она может сдать билет, остаться в Лондоне, переехать к нему. Двое потерпевших поражение, укрывающихся в объятиях друг друга, утешающих друг друга — слишком унизительная перспектива. Они могли бы даже пожениться, он и Астрид, и провести остаток жизни заботясь друг о друге, как инвалиды. Поэтому он не подает знака, а лежит, плотно прикрыв веки, пока не слышит скрип ступеней на лестнице и щелчок захлопнувшейся входной двери.

Стоит декабрь, стало ужасно холодно. Падает снег, снег превращается в слякоть, слякоть замерзает — по тротуарам приходится пробираться, ища опору для ног, как будто ты альпинист. Город окутывает пелена тумана, плотного, смешанного с угольной пылью и серой. Случаются перебои с электричеством, перестают ходить поезда, старики замерзают насмерть у себя дома. Это худшая зима века, утверждают газеты.

Он плетется по Арчуэй-роуд, поскальзываясь на льду, спрятав лицо в шарф, стараясь не дышать, его одежда пахнет серой, во рту скверный привкус, а когда он кашляет, то откашливается черной мокротой. В Южной Африке лето. Будь он там, мог бы пойти на пляж Страндфонтейн и бегать по бесконечному белому песку под огромным голубым небом.

Ночью у него в комнате лопается труба. Пол затоплен. Когда он просыпается, вокруг целое озеро, покрытое льдом.

Это похоже на блицкриг, пишут газеты. Они печатают истории о бесплатных столовых для нуждающихся, в которых работают женщины, о ремонтных бригадах, которые трудятся ночь напролет. Говорят, в этой бедственной ситуации проявилось все лучшее в лондонцах, которые встречают напасти со спокойным мужеством и у которых всегда наготове остроты.

Что до него, то он может одеваться как лондонец, брести на работу как лондонец, но у него нет наготове острот. Никогда в жизни лондонцы не признают его своим. Напротив, лондонцы сразу распознают в нем еще одного из тех иностранцев, которые по каким-то нелепым причинам предпочитают жить там, где им не место.

Сколько же нужно прожить в Лондоне, прежде чем его признают своим и он станет англичанином? Достаточно ли получить английский паспорт — или же странно звучащая иностранная фамилия означает, что от него всегда будут отстраняться? Да и в любом случае, что такое «стать англичанином»? Англия — дом для двух наций, и ему нужно выбирать между ними: стать англичанином из среднего класса или англичанином из рабочего класса. По-видимому, он уже сделал свой выбор. Он носит униформу среднего класса, читает газету среднего класса, подражает речи среднего класса. Но одних внешних признаков недостаточно, чтобы его приняли, ни в коей мере. Принадлежность к среднему классу — настоящая принадлежность, а не временный билет на некоторые дни в году — была определена, насколько ему известно, много лет назад, даже несколько поколений назад, согласно правилам, которые навсегда останутся для него неясными.

Что касается рабочего класса, то он не участвует в его развлечениях, едва понимает его речь, никогда не видит ни малейших проявлений сердечности. У девушек из IBM есть бойфренды из рабочего класса, они думают о замужестве, детях и муниципальных домах и холодно реагируют на его ухаживания. Он может жить в Англии, но, конечно, не по приглашению рабочего класса.

В Лондоне есть и другие южноафриканцы, их тысячи, если верить газетам. Есть также канадцы, австралийцы, новозеландцы, даже американцы. Но эти люди не эмигранты, они не собираются осесть здесь и стать англичанами. Они приехали развлечься, выучить язык или заработать денег, прежде чем совершить путешествие по Европе. Когда с них будет довольно Старого Света, они вернутся домой и продолжат свою подлинную жизнь.

В Лондоне есть и европейцы — не только те, кто изучает язык, но и беженцы из Европейского блока и даже из нацистской Германии. Но их положение отличается от его. Он не беженец, и если станет претендовать на положение беженца, это ничего не даст ему в Министерстве внутренних дел. Кто вас угнетает, спросит Министерство внутренних дел? От кого вы сбежали? От скуки, ответит он. От филистерства. От атрофии морали. От стыда. Что даст ему подобное оправдание?

Есть еще и Паддингтон. Проходя по Мейда-Вейл или Килбэрн-Хай в шесть часов вечера, в тусклом свете фонарей он видит толпы уроженцев Вест-Индии, которые плетутся к себе домой, кутаясь от холода. Их плечи сгорблены, руки глубоко засунуты в карманы, кожа имеет сероватый оттенок. Что притягивает их с Ямайки и из Тринидада в этот бессердечный город, где даже от камней на улицах исходит холод, где дневные часы они проводят за тяжелой нудной работой, а вечера — съежившись у газового обогревателя в съемной комнате с облупившейся краской на стенах и продавленной мебелью? Конечно, не все они здесь для того, чтобы снискать славу поэтов.

Люди, с которыми он работает, слишком вежливы, чтобы выражать свое мнение об иностранных гостях. И тем не менее, что-то в их молчании говорит о том, что он не нужен в этой стране, положительно не нужен. На тему об уроженцах Вест-Индии они также не высказываются. Но он умеет читать знаки. «НИГГЕР, УБИРАЙСЯ ДОМОЙ» — вот что гласят лозунги, написанные краской на стенах. «НИКАКИХ ЦВЕТНЫХ» — такие объявления вывешены в окнах пансионов. Из месяца в месяц правительство ужесточает законы об иммиграции. Выходцев из Вест-Индии задерживают в доках Ливерпуля, пока они не погружаются в отчаяние, а затем отправляют туда, откуда они приехали. Если ему не дают столь неприкрыто почувствовать, что он тут нежелателен, то лишь из-за его защитной окраски: костюм от «Мосс бразерз», белая кожа.

13

«По зрелом размышлении я пришел к выводу…» «После долгих колебаний я пришел к выводу…»

Он прослужил в IBM больше года: зима, весна, лето, осень, еще одна зима, а теперь уже начало следующей весны. Даже в здании бюро на Ньюмен-стрит, в коробке с запечатанными окнами, он чувствует дыхание весны. Он больше не может так жить. Не может больше приносить свою жизнь в жертву принципу, что человеческие существа должны в муках зарабатывать свой хлеб, — принцип, которого он, по-видимому, придерживается, хотя понятия не имеет, откуда он взялся. Не может вечно демонстрировать своей матери в Кейптауне, что ведет солидный образ жизни, и поэтому она может перестать о нем беспокоиться. Обычно он не знает, чего хочет, и это его не заботит. Уверенность в том, чего хочешь, приводит, по его мнению, к угасанию творческой искры. Но в данном случае он не может себе позволить плыть по течению как обычно, в тумане нерешительности. Он должен уйти из IBM. Должен уволиться, каких бы унижений это ему ни стоило.

За прошедший год его почерк, помимо его воли, становится все более мелким и неразборчивым. Сейчас, сидя за своим столом, он пишет заявление об уходе, стараясь, чтобы буквы были крупнее, петельки жирнее и увереннее.

«После длительных раздумий, — пишет он наконец, — я пришел к выводу, что мое будущее не связано с IBM. Поэтому, согласно условиям контракта, я хочу за месяц известить о том, что увольняюсь».

Он подписывает заявление, запечатывает конверт, адресует доктору Б. Л. Макайверу, менеджеру отдела программирования, и незаметно кладет на поднос с надписью «ВНУТРЕННИЕ». Никто в офисе на него не смотрит. Он снова садится на свое место.

До трех часов, когда забирают почту, еще есть время передумать, забрать письмо с подноса и разорвать. Но как только письмо доставят по адресу, жребий будет брошен. К завтрашнему дню новость облетит все здание: один из людей Макайвера, один из программистов на третьем этаже, южноафриканец, увольняется. Никто не захочет быть застигнутым за разговором с ним. Его начнут бойкотировать. Вот как это происходит в IBM. Никаких ложных сантиментов. Его заклеймят как дезертира, лузера, парию.

В три часа за почтой приходит женщина. Он склоняется над своими бумагами, сердце у него колотится.

Через полчаса его вызывают в кабинет Макайвера. Макайвер пребывает в холодной ярости.

— Что это? — спрашивает он, указывая на распечатанное письмо, которое лежит у него на столе.

— Я решил уволиться.

— Почему?

Он догадывался, что Макайвер будет недоволен. Именно Макайвер проводил с ним собеседование и принял на работу, проглотив историю, что он просто обычный парень из колоний, собирающийся сделать карьеру компьютерщика. У Макайвера есть собственные боссы, которым ему придется объяснять свою ошибку.

Макайвер высокого роста. Он безупречно одевается, говорит с оксфордским акцентом. У него нет интереса к программированию как науке. Он просто менеджер. Вот что он хорошо умеет делать: раздавать задания служащим, управлять их временем, подгонять, выбивать из них то, за что ему платят.

— Почему? — повторяет Макайвер, и в голосе его слышно нетерпение.

— Я понял, что работа в IBM не очень удовлетворяет меня в человеческом плане. Она не вызывает у меня чувства удовлетворения.

— Продолжайте.

— Я надеялся на что-то большее.

— На что именно?

— Я надеялся на дружбу.

— Вы находите атмосферу недружелюбной?

— Нет, не недружелюбной, вовсе нет. Все были очень добры. Но дружелюбие — это не то же самое, что дружба.

Он надеялся, что письмо будет его последним словом. Но эта надежда оказалась тщетной. Ему следовало догадаться, что это сочтут лишь первым выстрелом на войне.

— Что еще? Если у вас на уме есть еще что-то, то это ваш шанс высказаться.

— Больше ничего.

— Больше ничего. Понятно. Вам не хватает дружбы. Вы не нашли друзей.

— Да, это так. Я никого не обвиняю. Вероятно, во всем виноват я сам.

— И поэтому вы хотите уволиться.

— Да.

Теперь, когда слова произнесены, они звучат глупо, и они действительно глупые. Его искусно вынудили сказать глупость. Однако этого следовало ожидать. Вот как они заставят его заплатить за то, что он отверг их и работу, которую они ему дали, работу в IBM, лидере на рынке. Ситуация напоминает шахматную игру, когда новичка загоняют в угол, делают мат в десять ходов, восемь ходов, семь ходов. Урок превосходства. Ну что же, пусть. Пусть они делают свои ходы, а он — свои, глупые, легко предсказуемые, пока им не наскучит эта игра и они его не отпустят.

Резким жестом Макайвер заканчивает беседу. Пока что это все. Он может вернуться за свой стол. В кои-то веки ему даже не нужно работать допоздна. Он может покинуть здание в пять, распорядиться этим вечером как ему угодно.

На следующее утро через секретаршу Макайвера — сам Макайвер проносится мимо, не ответив на приветствие, — он получает указание немедленно явиться в главный офис IBM в Сити, в отдел кадров.

Человеку в отделе кадров, который занимается его делом, явно рассказали о жалобе относительно того, что в IBM ему не хватает дружбы. На столе перед ним лежит раскрытая папка, в ходе опроса он ставит галочки против пунктов. Как давно он недоволен своей работой? Обсуждал ли он когда-либо это недовольство со своим начальником? Если нет, то почему? Были ли его коллеги на Ньюмен-стрит определенно недружелюбны? Нет? Тогда не дополнит ли он свою жалобу?

Чем чаще произносятся слова «друг», «дружба», «дружелюбный», тем более странно они звучат. Если вы ищете друзей (ему кажется, он читает мысли этого человека), то вступите в клуб, играйте в кегли, запускайте модели самолетов, собирайте марки. С какой стати ожидать, что их предоставит вам ваш работодатель, IBM, «Интернэшнл бизнес машинз», производитель электронных калькуляторов и компьютеров?

И конечно же, этот человек прав. Какое право он имеет жаловаться, тем более в стране, где все так холодны друг с другом? Разве не это восхищает его в англичанах: эмоциональная сдержанность? Разве не по этой причине он пишет в свободное время диссертацию о творчестве Форда Мэдокса Форда, наполовину немца, который прославлял английский лаконизм?

Смущенный, он, запинаясь, дополняет свою жалобу. Это дополнение так же непонятно человеку из отдела кадров, как и сама жалоба. «Заблуждение» — вот какого слова добивается этот человек. «Служащий впал в заблуждение» — вот какова надлежащая формулировка. Но он не собирается им помогать. Пусть они сами навесят на него ярлык.

Что особенно хочется узнать этому человеку — так это его дальнейшие планы. Не являются ли все эти разговоры об отсутствии дружбы прикрытием для перехода из IBM к одному из конкурентов IBM в сфере вычислительных машин? Даны ли ему обещания, сделаны ли заманчивые предложения?

Он с чистой совестью отвергает эти предположения. У него нет на примете другой работы, ни в конкурирующей фирме, ни где-либо еще. Он нигде не проходил собеседование. Он увольняется из IBM просто для того, чтобы уйти из IBM. Он хочет быть свободным, вот и все.

Чем больше он говорит, тем глупее звучат его слова, тем меньше вписываются в мир бизнеса. Но по крайней мере, он не говорит: «Я увольняюсь из IBM, чтобы стать поэтом». Хотя бы эта тайна пока принадлежит только ему.

Как гром среди ясного неба вдруг раздается телефонный звонок от Кэролайн. Она на каникулах на южном побережье, в Богнор-Реджис, и ей совершенно нечем заняться. Почему бы ему не сесть на поезд и не провести с ней субботу?

Она встречает его на станции. Они берут напрокат велосипеды в магазине на Мейн-стрит, скоро они уже едут на велосипедах по пустынным сельским тропинкам среди полей с молодой пшеницей. С него льет пот. Он неправильно оделся для такого случая: в серые фланелевые брюки и куртку. На Кэролайн короткая туника томатного цвета и босоножки. Ее белокурые волосы блестят, длинные ноги крутят педали, она похожа на богиню.

Что она делает в Богнор-Реджис, спрашивает он. Гостит у тетки, у английской тетушки, с которой сто лет не виделась. Он воздерживается от дальнейших расспросов.

Они останавливаются у обочины, перелезают через изгородь. Кэролайн захватила с собой сэндвичи, они находят место в тени каштана и устраивают пикник. После этого, как он чувствует, она была бы не прочь заняться любовью. Но он нервничает: здесь открытое место, где на них в любую минуту может наткнуться фермер или даже констебль и поинтересоваться, чем это они тут занимаются.

— Я уволился из IBM, — сообщает он.

— Это хорошо. Что будешь делать теперь?

— Не знаю. Наверно, пока что просто побездельничаю.

Она ожидает услышать больше, услышать о его планах. Но ему больше нечего сказать — ни планов, ни идей. Какой же он олух! Зачем он такой девушке, как Кэролайн, — девушке, которая акклиматизировалась в Англии, добилась успеха, опередила его во всех отношениях? Ему приходит в голову только одно объяснение: она все еще видит его таким, как в Кейптауне, когда он был будущим поэтом, когда не был тем, чем стал теперь: евнухом, трутнем, мальчиком, который с озабоченным видом спешит на поезд восемь семнадцать, чтобы не опоздать в офис.

Во всех других фирмах в Британии сотрудникам, которые увольняются, устраивают проводы: если не дарят золотые часы, то хотя бы собирают всех во время перерыва на чай, произносят речи, аплодируют, высказывают наилучшие пожелания, не важно, искренне или нет. (Он достаточно давно в этой стране и потому знает.) Но только не в IBM. IBM — не Британия. IBM — новая волна, новый способ существования. Вот почему IBM выделяется среди британских конкурентов. Конкуренты все еще придерживаются прежних, мягких, неэффективных методов. В отличие от них IBM жесткая и безжалостная. Так что в его последний рабочий день нет никакой отвальной. Он в тишине очищает свой рабочий стол, прощается с коллегами-программистами.

— Что ты будешь делать? — осторожно спрашивает один. Все уже определенно слышали историю о дружбе и из-за этого чувствуют себя неловко и принужденно.

— Ну, посмотрю, что подвернется, — отвечает он.

Странное чувство: проснуться на следующее утро с мыслью, что никуда не нужно идти. День солнечный, и он едет на Лестер-Сквер, обходит книжные магазины на Чаринг-Кросс-роуд. За день у него отросла щетина, он решил отрастить бороду. Возможно, с бородой он не будет так выделяться среди элегантных молодых людей и красивых девушек, которые выходят с языковых курсов и едут в метро. И пусть все идет как идет.

Он решает, что с этой минуты на каждом шагу будет пытать счастья. В романах полно случайных встреч, которые приводят к любовным историям — или к трагедиям. Он готов к любовной истории, готов даже к трагедии, фактически готов к чему угодно, если только уйдет в это с головой и в результате изменится. В конце концов, именно для этого он и приехал в Лондон: чтобы избавиться от своего прежнего «я» и обнаружить новое, истинное, страстное «я», и теперь нет препятствий для его поисков.

Дни проходят, и он просто делает то, что хочет. Строго говоря, его положение незаконно. К его паспорту прикреплено свидетельство о работе, позволяющее жить в Британии. Теперь, когда у него нет работы, свидетельство утратило силу. Но если он затаится, возможно, они — власти, полиция, тот, кто за это отвечает, — проглядят его.

На горизонте маячит проблема денег. Его сбережения не могут длиться бесконечно. У него нет ничего стоящего, что можно продать. Он благоразумно отказывается от покупки книг, ходит пешком, когда погода хорошая, питается только хлебом, сыром и яблоками.

Судьба неблагосклонна к нему и не дает шанса. Но судьба непредсказуема, ей надо дать время. Он может лишь в готовности ждать того дня, когда судьба наконец ему улыбнется.

14

Теперь, когда он волен делать что угодно, он быстро дочитывает до конца бесконечные творения Форда. Пора высказать свое суждение. Что он скажет? В естественных науках позволительно докладывать об отрицательных результатах, о том, что не удалось подтвердить гипотезу. А как насчет гуманитарных наук? Если он не может сказать о Форде ничего нового, будет ли правильным, честным поступком признаться, что он сделал ошибку, отказаться от аспирантуры, вернуть стипендию — или позволительно вместо диссертации представить отчет о том, как он разочаровался в теме и в своем герое?

С портфелем в руке он выходит из Британского музея и вливается в толпу на Грейт-Рассел-стрит — тысячи людей, и никому из них нет дела до того, что он думает о Форде Мэдоксе Форде, да и о чем угодно вообще. Когда он впервые прибыл в Лондон, то смело смотрел в лица прохожих, пытаясьопределить уникальную сущность каждого. «Видите, я на вас смотрю!» — как бы говорил он. Но смелые взгляды ничего не дали ему в этом городе, где, как он вскоре обнаружил, и мужчины, и женщины стараются не встречаться с ним взглядом, холодно избегая его.

Каждый отказ встретиться с ним взглядом ощущался как крошечный укол. Его снова и снова находили придурковатым и отвергали. Скоро он начал робеть, отступать еще до того, как его оттолкнули. С женщинами легче: на них можно смотреть украдкой, исподтишка. По-видимому, именно так принято смотреть в Лондоне. Но во взглядах исподтишка есть что-то такое — он не мог избавиться от этого чувства, — что-то воровское, нечистое. Лучше уж совсем не смотреть. Лучше не проявлять любопытства к соседям, быть безразличным.

За время, проведенное здесь, он сильно изменился, он не уверен, что это к лучшему. В последнюю зиму ему порой казалось, что он умрет от холода, страданий и одиночества. Но он кое-как справился. К тому времени, как снова придет зима, холод и страдания будут уже меньше на него влиять. И тогда он будет близок к тому, чтобы стать настоящим лондонцем, твердым, как камень. Превратиться в камень не входило в его планы, но, возможно, с этим придется смириться.

В целом Лондон, как оказалось, очень дисциплинирует. Его амбиции уже стали скромнее, чем прежде, гораздо скромнее. Сначала лондонцы разочаровали его скудостью своих амбиций. Теперь же он близок к тому, чтобы к ним в этом присоединиться. Каждый день город его дисциплинирует, очищает, он учится, как побитая собака.

Не зная, что сказать о Форде (если он вообще что-нибудь скажет), он все дольше и дольше валяется по утрам в постели. А когда наконец садится за письменный стол, то не способен сосредоточиться. Летнее время только усугубляет его несобранность. Он знает Лондон как город зимы, где с трудом одолеваешь каждый день, предвкушая только ночь, время ложиться спать и забвение. С приходом мягких летних дней, казалось бы, созданных для отдыха и удовольствий, испытание продолжается, хотя он не знает наверняка, что это за испытание. Иногда ему кажется, что это просто испытание ради испытания, что хотят посмотреть, как он выдержит этот тест.

Он не жалеет, что уволился из IBM. Но теперь ему совсем не с кем поговорить, нет даже Билла Бригса. Проходит день за днем, и порой он не произносит ни слова. Он начинает отмечать такие дни в своем дневнике буквой «М»: дни молчания.

Выйдя из метро, он случайно налетает на маленького старичка, продающего газеты.

— Простите! — говорит он.

— Смотри, куда идешь!

— Простите! — повторяет он.

«Простите» — слово, которое с трудом сходит с языка, точно камень. Может ли слово, неопределенное в грамматическом отношении, считаться речью? Является ли то, что произошло между ним и стариком, примером человеческого контакта, или это лучше описать как простейшее социальное взаимодействие, как соприкосновение усиков у муравьев? Конечно, для старика это было ничем. Старик стоит там весь день с пачкой газет, что-то сердито бормоча себе под нос, только и ждет случая оскорбить какого-нибудь прохожего. А у него воспоминание об этом единственном слове сохранится на несколько недель. Быть может, до конца жизни. Налететь на человека, сказать: «Извините!» — получить в ответ оскорбление — какой хитроумный, дешевый способ навязать разговор! Это уловка одиночества.

Он в юдоли слез, точнее, испытаний, и не делает особых успехов. Но не может же быть, что он единственный, кого испытывают. Должны быть люди, которые прошли через эти испытания, должны быть и люди, которым удалось избежать испытаний. Он тоже мог бы избежать этого испытания, если бы захотел. Например, мог бы сбежать в Кейптаун и больше не возвращаться. Но хочет ли он этого? Определенно, нет — пока что нет.

Но что, если, оставшись, он провалится на этом испытании, потерпит позорную неудачу? Что, если, сидя один в комнате, он начнет лить слезы и не сможет остановиться? А вдруг однажды утром он обнаружит, что ему не хватает мужества встать, и сочтет, что легче провести день в постели — этот день, и следующий, и еще один, на простынях, которые становятся все грязнее и грязнее? Что случается с такими людьми, с людьми, которые не выдерживают испытаний и ломаются?

Он знает ответ. Их отправляют куда-то, где за ними присматривают, — в какую-нибудь больницу, какое-нибудь заведение. Его-то просто отправят обратно в Южную Африку. У англичан хватает своих собственных людей, которые не выдержали испытаний и о которых нужно заботиться. С какой стати заботиться еще и об иностранцах?

Он болтается у порога дома на Грик-стрит, в Сохо. «Джеки, натурщица», — написано на карточке над дверным звонком. Ему страшно нужно человеческое общение, а что может быть более человеческим, чем сексуальные отношения? Художники часто посещали проституток с незапамятных времен и не становились от этого хуже, это он знает из книг. Фактически, художники и проститутки находятся по одну сторону баррикад в социальной битве. Но «Джеки, натурщица» — всегда ли натурщица в этой стране проститутка, или в бизнесе, в котором себя продают, есть градации — градации, о которых никто ему не рассказывал? Может ли натурщица на Грик-стрит предлагать что-то особенное, рассчитанное на особые вкусы: например, женщина, позирующая обнаженной при ярком свете, а вокруг — мужчины в дождевиках, стоящие в тени, воровато рассматривающие ее с плотоядной улыбкой? Если он позвонит в звонок, можно ли будет расспросить, выяснить, что там такое, прежде чем будет отрезан путь к отступлению? Посещают ли таких, как Джеки, подобным образом — без предупреждения — или нужно заранее позвонить по телефону и договориться о свидании? Сколько нужно заплатить? Существует ли такса, известная каждому мужчине в Лондоне, — каждому, кроме него? А что, если сразу распознают, что он провинциал, недотепа, и запросят непомерную цену?

Он колеблется и отступает.

Он идет по улице, и мимо проходит мужчина в темном костюме, который, кажется, узнает его и, судя по всему, хочет остановиться и заговорить. Это один из старших программистов в IBM, с которым он не особенно много общался, но который был к нему расположен. Он колеблется, затем, смущенно кивнув, спешит прочь.

«Итак, что поделываете теперь — ведете приятную жизнь?» — вот что спросил бы этот человек с добродушной улыбкой. Что он может ответить? Что мы не можем все время работать, что жизнь коротка, что мы должны вкушать ее радости, пока можем? Какая ирония судьбы и какой позор! Надо же, чтобы убогая жизнь, которую с упорством вели его предки, потея в своей темной одежде в зное и пыли Кару, закончилась вот так: молодым человеком, фланирующим по улицам иностранного города, проедающим свои сбережения, развратничающим и претендующим на то, что он художник! Как он может так бессовестно их предавать, а потом надеяться сбежать от их мстительных призраков? Не в натуре тех мужчин и женщин было веселиться и развлекаться, и не в его натуре тоже. Он их дитя, с рождения обреченное быть мрачным и страдать. Откуда же еще приходит поэзия, если не из страдания — как кровь, выжатая из камня?

Южная Африка — рана у него внутри. Сколько еще времени пройдет, прежде чем эта рана перестанет кровоточить? Сколько еще ему скрежетать зубами и терпеть, прежде чем он сможет сказать: «Когда-то, давным-давно, я жил в Южной Африке, но теперь живу в Англии»?

Время от времени ему удается на миг взглянуть на себя со стороны: удрученный, что-то шепчущий мальчик-мужчина, такой скучный и заурядный, что никто и не взглянет на него во второй раз. Эти вспышки озарения беспокоят его, он не цепляется за них, а старается похоронить во мраке, забыть. Является ли то «я», которое он видит в такие мгновения, его подлинным «я»? А что, если прав Оскар Уайльд и нет более глубокой истины, нежели внешность? Можно ли быть скучным и заурядным не только внешне, но и в самых потаенных глубинах — и при этом быть художником? Мог ли, например, Т. С. Элиот быть скучным в сокровенных глубинах? Возможно, утверждение Элиота, что личность художника не имеет никакого отношения к его творчеству, — лишь уловка, призванная скрыть, что он скучен?

Может. Однако он в это не верит. Если бы пришлось выбирать, кому верить — Уайльду или Элиоту, он выбрал бы Элиота. Если Элиот предпочитает казаться скучным, носить строгий костюм, работать в банке и называть себя Дж. Альфредом Пруфроком, то это, наверно, маскировка, уловка, необходимая художнику в наши дни.

Иногда ему надоедает бродить по улицам, и он для разнообразия отправляется в Хампстед-Хит^[33]. Воздух там мягкий и теплый, на дорожках множество молодых мамочек толкают коляски или болтают друг с другом, в то время как дети скачут вокруг. Какой покой и удовлетворенность! Раньше его раздражали стихи о распускающихся бутонах и зефирных ветерках. Теперь, очутившись в стране, где были написаны эти стихи, он начинает понимать, какой глубокой может быть радость от возвращения солнца.

Однажды в субботу, устав, он сворачивает пиджак, подложив его под голову, растягивается на зеленой лужайке и впадает в полудрему, когда не то спишь, не то бодрствуешь. Прежде он не знал этого состояния: кажется, он ощущает в своей крови неуклонное вращение земли. Отдаленные крики детей, пение птиц, жужжание насекомых набирают силу и сливаются в победную песнь радости. Его сердце переполняется. Наконец-то! — думает он. Наконец-то она пришла, минута экстатического единения со Всем! Боясь, что эта минута ускользнет, он пытается остановить ход мыслей, пытается просто быть проводником для великой вселенской силы, которой нет названия.

Это грандиозное событие длится какие-то секунды, если судить по времени на часах. Но когда он встает и стряхивает пыль с пиджака, чувствует себя освежившимся, обновленным. Он прибыл в большой темный город, чтобы пройти испытание и преобразиться, и здесь, на этом клочке зелени под мягким весенним солнцем, пришла, как ни странно, весть об успехе. Если он и не целиком преобразился, то хотя бы получил благословение в виде намека, что он принадлежит этой земле.

15

Ему нужно изыскать способ экономить деньги. Самый большой расход — жилье. Он дает объявление в местной газете Хампстеда: «Помощник по дому, ответственный, имеющий профессию, на длительный или короткий срок». Двум откликнувшимся на объявление он дает в качестве рабочего адреса IBM, надеясь, что они не станут проверять. Он пытается создать впечатление безупречной благопристойности. Это срабатывает, поскольку его нанимают присматривать за квартирой в Свисс-Коттедж на весь июнь.

Увы, он будет в квартире не один. Квартира принадлежит разведенной женщине, у которой маленькая дочь. Пока она будет в Греции, на его попечении остаются ребенок и няня ребенка. Его обязанности очень просты: вынимать почту, оплачивать счета, быть под рукой на случай непредвиденных обстоятельств. У него будет своя собственная комната, и он сможет пользоваться кухней.

В квартире будет появляться также бывший муж. Бывший муж будет приходить по воскресеньям и забирать дочь. Он, по словам работодательницы или патронессы, «немного вспыльчив», и ему нельзя позволять «вольничать». Как именно может вольничать муж, осведомляется он. Оставить ребенка у себя ночевать, отвечают ему. Рыскать по квартире. Ни в коем случае, независимо от того, какие небылицы он будет рассказывать, — она бросает на него многозначительный взгляд, — ему нельзя позволять брать вещи.

Итак, он начинает понимать, зачем он нужен. Няня, которая родом из Малави, недалеко от Африки, вполне способна убирать квартиру, делать покупки, кормить ребенка, отводить девочку в детский сад и приводить обратно. Возможно, она даже способна оплачивать счета. Но она не способна дать отпор человеку, который до недавнего времени был ее работодателем и которого она все еще называет «хозяин». Его наняли как охранника, который должен охранять квартиру со всем содержимым от человека, который до недавнего времени тут жил.

В первый день июня он берет такси и с сундуком и чемоданом переезжает с непрезентабельной Арчуэй-роуд в Хампстед с его неброской элегантностью.

Квартира большая и просторная. В ней много воздуха, в окна льется солнечный свет, здесь мягкие белые ковры, книжные шкафы с заманчивыми томами. Это совсем не похоже на все, что он до сих пор видел в Лондоне. Он не может поверить в свою удачу.

Пока он распаковывает вещи, новая подопечная стоит в дверях его комнаты, наблюдая за каждым его движением. Ему никогда прежде не приходилось присматривать за ребенком. Поскольку он молод, нет ли у него естественной связи с ребенком? Медленно, мягко, с самой приветливой улыбкой, он закрывает перед ней дверь. Через минуту девочка ее распахивает и с серьезным видом продолжает за ним наблюдать. «Это мой дом, — кажется, говорит она. — Что ты делаешь в моем доме?»

Ее зовут Фиона. Ей пять лет. Позже, в тот же день, он делает попытку с ней подружиться. В гостиной, где она играет, он опускается на колени и гладит кота — огромного, вялого, стерилизованного. Кот терпит, что его гладят, как, по-видимому, терпит любые знаки внимания.

— Киска хочет молока? — спрашивает он. — Дадим киске молока?

Ребенок не шевелится, как будто не слышит.

Он идет к холодильнику, наливает в мисочку кота молоко, приносит и ставит перед котом. Кот нюхает холодное молоко, но не пьет.

Девочка обматывает своих кукол шнуром, засовывает в корзину для белья, снова вытаскивает. Если это игра, то смысл этой игры ему неясен.

— Как зовут твоих кукол? — спрашивает он.

Она не отвечает.

— Как зовут этого уродца? — спрашивает он, показывая на черную куклу-уродца с выпученными глазами и спутанными волосами.

— Он не уродец, — возражает ребенок.

Он сдается.

— А сейчас мне нужно поработать, — говорит он и удаляется.

Ему сказали, чтобы он называл няню Теодорой, Теодора же еще не придумала, как его называть — уж точно не «хозяин». Она занимает комнату в конце коридора, рядом с детской. Предполагается, что эти две комнаты и прачечная — ее вотчина. Гостиная — нейтральная территория.

Насколько он может судить, Теодоре за сорок. Она состоит на службе у Меррингтонов с их последней поездки в Малави. Вспыльчивый бывший муж — антрополог, Меррингтоны были в стране Теодоры с экспедицией: записывали музыку племен и коллекционировали музыкальные инструменты. Теодора вскоре стала, по словам миссис Меррингтон, «не только помощницей по дому, но и другом». Ее привезли в Лондон из-за того, что ребенок к ней привязался. Каждый месяц она посылает домой жалованье, благодаря которому ее дети сыты, одеты и посещают школу.

А теперь совершенно неожиданно какому-то незнакомцу, который вдвое моложе этого сокровища, поручили присматривать за ее владениями. Всем своим поведением, молчанием Теодора дает понять, что оскорблена его присутствием.

Он не винит ее. Вопрос в том, не стоит ли за ее негодованием нечто большее, чем просто уязвленная гордость? Она, вероятно, знает, что он не англичанин. Быть может, ее негодование направлено против него как южноафриканца, белого, африканера? Ей должно быть известно, каковы африканеры. Африканеры — красноносые мужчины с большим брюхом, в шляпах и коротких штанах, коротышки-женщины в бесформенных платьях — разбросаны по всей Африке: они есть в Родезии, в Анголе, в Кении и, конечно, в Малави. Может ли он что-нибудь сделать, чтобы заставить ее понять, что он не такой, как они, что он уехал из Южной Африки, решил навсегда порвать с ней? «Африка принадлежит тебе, она твоя, и ты можешь делать с ней, что тебе угодно», — если бы он внезапно сказал ей это за кухонным столом, изменила бы она свое мнение о нем?

«Африка твоя». То, что казалось совершенно естественным, когда он еще называл этот континент своей родиной, выглядит все более абсурдным отсюда, из Европы: горстка голландцев высадилась на берег в Вудстоке и объявила, что иностранная территория, которую они до того и в глаза не видели и которую теперь их потомки считают своей по праву рождения, принадлежит им. Это вдвойне абсурдно, потому что первый десантный отряд неправильно понял приказ или предпочел неправильно понять. Им было приказано вскопать огород и вырастить лук и шпинат для флота Ост-Индии. Два акра, три акра, самое большее пять — вот и все, что требовалось. Никто не имел в виду, что они захватят лучшую часть Африки. Если бы только они повиновались приказу, его бы здесь не было, и Теодоры тоже. Теодора счастливо толкла бы просо под небом Малави, а он бы — что? Он сидел бы за письменным столом в офисе в дождливом Роттердаме и складывал цифры в гроссбухе.

Теодора толстая женщина, у нее все толстое, от пухлых щек до распухших лодыжек. При ходьбе она раскачивается из стороны в сторону, тяжело дыша от усилий. В доме она носит шлепанцы, когда она ведет ребенка утром в детский сад, то втискивает ноги в тенниски, надевает длинное черное пальто и вязаную шапку. Она работает шесть дней в неделю. По воскресеньям она ходит в церковь, но остальную часть выходного проводит дома. Теодора никогда не пользуется телефоном, по-видимому, у нее нет круга общения. Что она делает, когда предоставлена самой себе, — этого он не может вообразить. Он не заглядывает ни в ее комнату, ни в детскую, даже когда их нет дома, — в свою очередь, он надеется, что и они не будут совать нос в его комнату.

Среди книг Меррингтонов есть фолиант с порнографическими картинками из истории имперского Китая. Мужчины в шляпах странной формы распахивают свои одеяния и нацеливают чрезмерно раздувшиеся пенисы на гениталии женщин, которые услужливо расставляют ноги и поднимают их вверх. Женщины белые и мягкие, как личинки пчел, их крошечные ноги кажутся приклеенными к животу. Интересно, выглядят ли китаянки и сейчас так же в раздетом виде, или в результате образования и работы в полях у них теперь нормальные тела, нормальные ноги? Есть ли у него шанс когда-нибудь это выяснить?

Поскольку он получил бесплатное жилье, притворившись человеком с профессией, на которого можно положиться, ему нужно делать вид, что он где-то служит. Он встает рано — раньше, чем вставал обычно, — чтобы позавтракать до того, как проснутся Теодора с ребенком. Затем закрывается в своей комнате. Когда Теодора возвращается после того, как отвела ребенка в сад, он уходит из квартиры, всем своим видом показывая, что идет на работу. Поначалу он даже надевал черный костюм, но вскоре расслабился. Домой он возвращается в пять, иногда в четыре.

К счастью, сейчас лето, и ему не нужно ограничиваться Британским музеем, книжными магазинами и кинотеатрами, он может прогуливаться в общественных парках. Должно быть, примерно так жил его отец в те долгие периоды, когда был без работы: бродил по городу в костюме, в котором ходил в офис, или сидел в барах, следя за стрелками часов и выжидая часа, когда прилично будет вернуться домой. Неужели в конце концов окажется, что он сын своего отца? Как глубоко сидит в нем эта никчемность? Не окажется ли он еще и пьяницей? Нужно ли обладать определенным темпераментом, чтобы стать пьяницей?

Его отец предпочитал бренди. Он один раз попробовал бренди, но не может ничего вспомнить, кроме неприятного металлического послевкусия. В Англии люди пьют пиво, кислый вкус которого ему не нравится. Если ему не нравится алкоголь, в безопасности ли он, есть ли у него иммунитет против пьянства? И не проявится ли отец в его жизни каким-то иным, еще неведомым путем?

Вскоре объявляется бывший муж. Воскресное утро, он еще дремлет на большой удобной кровати, когда внезапно звонят в дверь и слышится скрежет ключа. Он спрыгивает с кровати, проклиная себя. «Хелло, Фиона, Теодора!» — произносит голос. Суматоха, топот бегущих ног. Потом, даже без стука, дверь его комнаты распахивается, и на него смотрят двое — мужчина и ребенок у него на руках. Он едва успевает надеть брюки.

— Хелло! — говорит мужчина. — Что у нас тут?

Это одно из выражений, которые употребляют англичане — например, английский полисмен, застукав кого-нибудь за совершением преступных действий. Фиона, которая могла бы объяснить, «что у нас тут», этого не делает. Вместо этого, сидя на руках у отца, она смотрит на него с высоты с неприкрытой холодностью. Вся в отца: те же холодные глаза, то же чело.

— Я присматриваю за квартирой в отсутствие миссис Меррингтон, — объясняет он.

— Ах да, — говорит мужчина, — южноафриканец. Я забыл. Позвольте представиться: Ричард Меррингтон. Я был здесь владельцем поместья. Как вам тут? Устроились хорошо?

— Да, прекрасно.

— Хорошо.

Появляется Теодора с пальто и сапожками девочки. Мужчина спускает дочь на пол.

— И сделай пи-пи, — говорит он ей, — прежде чем мы сядем в машину.

Теодора с ребенком уходят. Они остаются наедине, он и этот красивый, хорошо одетый мужчина, в чьей постели он спит.

— И как долго вы планируете здесь оставаться? — спрашивает мужчина.

— Только до конца месяца.

— Нет, я имею в виду: в этой стране?

— О, неопределенное время. Я не собираюсь возвращаться в Южную Африку.

— Там приходится несладко, верно?

— Да.

— Даже белым?

Как ответить на подобный вопрос? «Уезжают, чтобы не умереть со стыда? Уезжают, чтобы сбежать от неминуемого катаклизма»? Почему громкие слова звучат так неуместно в этой стране?

— Да, — отвечает он. — По крайней мере, мне так кажется.

— Это мне кое-что напомнило, — говорит мужчина. Он подходит к полке с граммофонными пластинками, роется в них, вынимает одну, две, три.

Это именно то, о чем его предупреждали, именно то, чему он должен воспрепятствовать.

— Извините, — говорит он. — Миссис Меррингтон специально просила меня…

Мужчина выпрямляется во весь свой рост и смотрит на него:

— О чем же Диана просила вас специально?

— Не позволять, чтобы что-нибудь выносили из квартиры.

— Вздор. Это мои пластинки, ей они не нужны. — Он хладнокровно возобновляет поиски, вынимая другие пластинки. — Если вы мне не верите, позвоните ей.

Девочка вбегает в комнату, топая тяжелыми сапожками.

— Мы готовы к выходу, не так ли, дорогая? — обращается к девочке отец. — До свидания. Надеюсь, все будет хорошо. До свидания, Теодора. Не беспокойтесь, мы вернемся к тому времени, когда ей пора будет принимать ванну.

И уходит со своей дочерью, прихватив пластинки.

16

Приходит письмо от матери. Его брат купил машину, пишет она, «MG», которая попала в аварию. Вместо того, чтобы учиться, брат теперь проводит все время за ремонтом автомобиля. А еще он завел новых друзей, которых не представил ей. Один из них похож на китайца. Все они сидят в гараже и курят, она подозревает, что друзья приносят спиртное. Она волнуется. Его брат пошел по плохой дорожке, как его спасти?

Надо признать, он заинтригован. Значит, брат наконец-то начинает высвобождаться из объятий матери. Но что за странный путь он выбрал: ремонт автомобиля! Неужели брат действительно умеет чинить машины? Где он этому научился? Он всегда считал, что из них двоих у него лучше обстоит дело с руками, с пониманием механики. Неужели он все это время заблуждался? Какие еще сюрпризы имеются в запасе у брата?

В письме есть и другие новости. Его кузина Ильзе и ее подруга скоро приедут в Англию, заедут по пути в Швейцарию, где намерены путешествовать и жить в кемпинге. Не покажет ли он им Лондон? Мать дает адрес общежития на Эрлз-Корт, где они остановятся.

Он изумлен, что после всего, что он ей говорил, мать может думать, что он станет поддерживать отношения с южноафриканцами, тем более с семьей отца. Он в глаза не видел Ильзе с тех пор, как они были детьми. Что у него может быть общего с ней, девушкой, которая ходила в школу в какой-то глуши и не может придумать ничего лучше насчет каникул в Европе — каникул, которые, несомненно, оплачивают родители, — кроме того, чтобы болтаться в gemutliche^[34] Швейцарии, стране, которая за всю свою историю не породила ни одного великого художника?

Однако теперь, когда упомянуто ее имя, Ильзе никак не идет у него из головы. Он помнит ее стройным быстроногим ребенком с длинными белокурыми волосами, убранными в хвост. Теперь ей, должно быть, не меньше восемнадцати. Какой же она стала? Что, если благодаря жизни на открытом воздухе она сделалась, пусть и не надолго, красавицей? Ведь он много раз наблюдал такое среди фермерских детишек: весенняя пора физического совершенства, а потом они начинают грубеть и толстеть, превращаясь в копию родителей. Стоит ли отказываться от шанса побродить по улицам Лондона рядом с высокой арийской охотницей?

При этой фантазии он ощущает эротический зуд. Что такого в кузинах, даже в самой мысли о них, от чего у него вспыхивает желание? Может быть, дело просто в том, что они — запретный плод? Вот как действует табу: вызывает желание, запрещая его? Или же источник этого желания менее абстрактен: воспоминание о дружеских потасовках, когда девочки оказывались рядом с мальчиками, тело к телу, — которое сохранилось с детства и теперь выплеснулось в виде сексуального желания? Возможно, дело тут и в перспективе непринужденности, легкости: два человека с общим прошлым, у которых общая страна, семья, кровное родство — и все это еще до того, как произнесено первое слово. Не нужно никаких представлений, не придется ничего мямлить.

Он оставляет сообщение по указанному адресу в Эрлз-Корт. Несколько дней спустя раздается звонок — но не от Ильзе, а от ее подруги, которая неважно говорит по-английски. У нее плохие новости: Ильзе больна, у нее грипп, который перешел в пневмонию. Она в частной лечебнице в Бейсуотер. Их путешествие приостановлено, пока она не выздоровеет.

Он посещает Ильзе в лечебнице. Все его надежды обратились в прах. Она не красавица и совсем не высокая — просто заурядная круглолицая девушка с волосами мышиного цвета, которая дышит с присвистом, когда разговаривает. Он здоровается, не целуя ее, так как боится заразиться.

Подруга тоже здесь. Ее зовут Марианна, она маленькая и полная, на ней вельветовые брюки и сапоги, и она пышет здоровьем. Какое-то время они говорят по-английски. Затем он смягчается и переходит на семейный язык, африкаанс. Хотя он несколько лет не говорил на африкаанс, он чувствует, как сразу же расслабляется, словно погружаясь в теплую ванну.

Он собирался блеснуть своим знанием Лондона. Но Лондон, который хотят увидеть Ильзе и Марианна, — не тот Лондон, который знает он. Он ничего не может рассказать им о Музее мадам Тюссо, о Тауэре, о соборе Святого Павла, в которых не побывал. И понятия не имеет, как добраться до Стрэтфорда-на-Эйвоне. Вот что он может им рассказать: в каких кинотеатрах идут зарубежные фильмы, в каких книжных магазинах что можно купить — но им это безразлично.

Ильзе принимает антибиотики, пройдет не один день, пока она поправится. Между тем Марианне нечем себя занять. Он предлагает прогуляться по набережной Темзы. Марианна, в сапогах для путешествия автостопом, с простецкой стрижкой, явно не на месте среди модных лондонских девушек, но ей, по-видимому, все равно. И ей наплевать, если люди услышат, что она говорит на африкаанс. Что до него, то он бы предпочел, чтобы она понизила голос. Говорить на африкаанс в этой стране — так и хочется ему сказать — все равно что говорить на нацистском — если бы существовал такой язык.

Он ошибся насчет их возраста. Они совсем не дети: Ильзе двадцать, Марианне двадцать один. Они на последнем курсе университета Оранжевого свободного государства — обе изучают социальную работу. Он не высказывает своего мнения, но, на его взгляд, социальная работа (помогать старушкам делать покупки) — не тот предмет, который следует преподавать в настоящем университете.

Марианна никогда не слышала о программировании и не проявляет к нему никакого интереса. Но спрашивает, когда он вернется домой, tuis — так она это называет.

Он отвечает, что не знает. Может быть, никогда. Разве ее не беспокоит, куда движется Южная Африка?

Она мотает головой. Южная Африка не так плоха, как пишут в английских газетах, говорит она. Черные и белые прекрасно бы ладили, если бы только их оставили в покое. В любом случае, ее не интересует политика.

Он приглашает ее на фильм в «Эвримен». Это «Bande а part»^[35] Годара, который он уже видел, но мог бы посмотреть еще много раз, поскольку там играет Анна Карина, в которую он сейчас влюблен, как год назад в Монику Витти. Поскольку это не кино для интеллектуалов, а просто история о банде неумелых преступников-любителей, он не думал, что фильм Марианне не понравится.

Марианна не из тех, кто жалуется, но он чувствует, как весь фильм она ерзает рядом с ним. Когда он украдкой бросает на нее взгляд, видит, что она чистит ногти, не глядя на экран. «Тебе не понравилось?» — спрашивает он после. «Я не могла разобрать, о чем там», — отвечает она. Оказывается, она никогда не видела фильмов с субтитрами.

Он приглашает ее выпить кофе в свою квартиру — вернее, в квартиру, где временно обитает. Уже почти одиннадцать. Теодора легла спать. Они сидят, скрестив ноги, на толстом ковре в гостиной, закрыв дверь, и тихо беседуют. Она не его кузина, но она подруга кузины, она с его родины, и ее окружает волнующая атмосфера недозволенности. Он целует ее, кажется, она не имеет ничего против того, чтобы ее целовали. Они вытягиваются на ковре лицом к лицу, он начинает расстегивать, развязывать, возиться с ее молнией. Последний поезд в южном направлении отходит в одиннадцать тридцать. Она определенно не успевает на него.

Марианна — девственница. Он обнаруживает это, когда наконец укладывает ее, обнаженную, в большую двуспальную кровать. Он никогда прежде не спал с девственницей, никогда не задумывался о девственности как о физическом состоянии. Теперь он получает урок. У Марианны идет кровь, когда они занимаются любовью, и продолжает идти после. С риском разбудить няню ей приходится прокрасться в ванную комнату, чтобы вымыться. Пока ее нет, он включает свет. На простынях кровь, все его тело в крови. Они — как это омерзительно! — валялись в крови, как свиньи.

Она возвращается, завернувшись в купальное полотенце.

— Мне нужно идти, — говорит она.

— Последний поезд уже ушел, — отвечает он. — Придется переночевать здесь.

Кровотечение не прекращается. Марианна засыпает, засунув между ног полотенце, которое все больше намокает. Он лежит рядом с ней и не может заснуть от беспокойства. Не надо ли вызвать «Скорую помощь»? Можно ли это сделать, не разбудив Теодору? Марианна, судя по всему, не встревожена, но что, если она только притворяется ради него? Что, если она слишком невинна или слишком доверчива, чтобы понять, что происходит?

Он убежден, что не заснет, но засыпает. Его будят голоса и звук льющейся воды. Пять часов, на деревьях уже поют птицы. Он с трудом поднимается и прислушивается, стоя под дверью: голос Теодоры, потом Марианны. Он не слышит, о чем они говорят, но это может иметь для него неблагоприятные последствия.

Он снимает с кровати простыни. Кровь просочилась на матрац, оставив огромное неровное пятно. Со смешанным чувством вины и злости он переворачивает матрац. Пятно обнаружат, это лишь вопрос времени. К тому моменту он должен исчезнуть, непременно исчезнуть.

Марианна возвращается из ванной в чужом халате. Она ошеломлена его молчанием, его сердитыми взглядами.

— Ты же мне не сказал, что нельзя, — оправдывается она. — Почему я не должна была с ней говорить? Она милая старушка. Милая старая aia.

Он вызывает по телефону такси, потом подчеркнуто ждет у парадной двери, пока она одевается. Когда подъезжает такси, он, уклоняясь от ее объятий, сует ей в руку банкноту в один фунт. Она смотрит на деньги с изумлением.

— У меня есть деньги, — говорит она. Он пожимает плечами и открывает перед ней дверцу такси.

Оставшиеся в этой квартире дни он избегает Теодору. Уходит рано, возвращается домой поздно. Когда он здесь поселился, то нанимался охранять эту квартиру от мужа и вообще быть под рукой. Один раз он уже не выполнил свои обязанности и теперь снова оказался не на высоте, но ему все равно. Удручающий секс, шепчущиеся женщины, окровавленные простыни, пятно на матраце — ему бы хотелось оставить всю эту постыдную историю позади, закрыть за ней дверь.

Приглушив голос, он звонит в общежитие на Эрлз-Корт и просит позвать к телефону кузину. Она уехала, говорят ему, она и ее подруга. Он кладет трубку и с облегчением вздыхает. Они уехали, он в безопасности, больше не нужно с ними встречаться.

Остается вопрос: что делать с этим эпизодом, как вписать его в историю своей жизни, которую он себе рассказывает. Он вел себя позорно, тут нет никаких сомнений, вел себя как хам. Возможно, это старомодное слово, но точное. Он заслуживает пощечины, даже плевка в лицо. А поскольку никто не дал ему пощечину, он, конечно, будет себя грызть. Ну что же, таков будет его договор с богами: он накажет себя, а в ответ, надо надеяться, история о его хамском поведении не всплывет.

Однако есть ли какая-то разница, если в конечном счете эта история и всплывет? Он принадлежит к двум мирам, изолированным друг от друга. В мире Южной Африки он не более чем призрак, струйка дыма, который быстро рассеивается и скоро исчезнет навсегда. Что касается Лондона, то здесь он, в сущности, никому не известен. Он уже начал поиски нового жилья. Когда он найдет комнату, он уже никогда не встретится ни с Теодорой, ни с Меррингтонами и растворится в неизвестности.

Однако в этой печальной истории есть еще что-то, кроме стыда. Он приехал в Лондон, чтобы делать то, что в Южной Африке невозможно: исследовать бездны. Не спустившись в бездны, нельзя стать художником. Но что такое эти бездны? Он-то думал, что тащиться по обледенелым улицам, с сердцем, онемевшим от одиночества, — это и есть бездна. Но быть может, реальные бездны — это нечто другое, и они проявляются в неожиданной форме: например, во вспышке злобы против девушки с утра пораньше. Возможно, эти бездны, которые ему так хотелось измерить, таились в нем все время: бездны равнодушия, бессердечности, хамства. Если отдаться своим наклонностям, своим порокам, а после грызть себя, как он это делает сейчас, — поможет ли это сделаться художником? Сейчас он не понимает, как это может произойти.

По крайней мере эпизод завершен, остался в прошлом, запечатан в памяти. Но это не так, не совсем так. Приходит письмо с почтовым штемпелем Люцерны. Не задумываясь, он вскрывает его и начинает читать. Оно написано на африкаанс. «Дорогой Джон, я подумала, что должна известить тебя, что со мной все в порядке. Марианна тоже о’кей. Сначала она не понимала, почему ты не звонишь, но спустя какое-то время приободрилась, и мы хорошо проводим время. Она не хочет писать, но я подумала, что напишу в любом случае, чтобы сказать: надеюсь, ты обращаешься так не со всеми девушками, даже в Лондоне. Марианна особенная, она такого обращения не заслуживает. Тебе следует хорошенько подумать над жизнью, которую ты ведешь. Твоя кузина Ильзе».

Даже в Лондоне. Что она хочет этим сказать? Что даже по лондонским нормам он вел себя постыдно? Но что знают о Лондоне и его нормах Ильзе и ее подруга, прибывшие прямо с пустошей Оранжевого свободного государства? «Лондон становится хуже, — хочется ему сказать. — Если бы вы остались здесь на какое-то время, а не помчались к лугам и коровам с колокольчиками, могли бы и сами это узнать». Но на самом деле он и сам не верит, что тут виноват Лондон. Он читал Генри Джеймса и знает, как легко стать плохим, — для этого нужно только расслабиться.

Самые неприятные моменты в письме — в начале и в конце. Beste John — так не обращаются к члену семьи, так обращаются к незнакомцу. И «Твоя кузина Ильзе» — кто бы мог подумать, что девушка с фермы способна на такой язвительный выпад!

Несколько дней и даже недель после того, как он скомкал и выбросил письмо кузины, оно преследует его — не сами слова, которые ему скоро удается вычеркнуть из памяти, но воспоминание о той минуте, когда, даже заметив швейцарский штемпель и круглый детский почерк, он распечатал конверт и прочел письмо. Какой дурак! Чего он ожидал — благодарственного панегирика?

Он не любит плохих новостей. Особенно не любит плохих новостей, касающихся его самого. «Я достаточно безжалостен к себе, — говорит он себе, — и не нуждаюсь в посторонней помощи». К этой уловке он то и дело прибегает, когда хочет заткнуть уши, чтобы не слышать критики. Он научился этому, когда Жаклин, с высоты женщины тридцати лет, излагала ему свое мнение о нем как любовнике. Теперь, как только любовная связь начинает иссякать, он устраняется. Он ненавидит сцены, сердитые выкрики, банальные истины («Ты хочешь узнать правду о себе?») и делает все, что в его силах, чтобы этого избежать. Да и что такое истина? Если он сам для себя загадка, как же он может не быть загадкой для других? Он готов заключить пакт с женщинами в своей жизни: если они будут относиться к нему как к загадке, он будет относиться к ним как к закрытой книге. Только на этой основе, и на ней одной, будет возможно общение.

Он не дурак. Как любовник он так себе, и это ему известно. Никогда еще он не вызвал в сердце женщины то, что можно было бы назвать великой страстью. Фактически, оглядываясь назад, он не может припомнить, чтобы хоть в какой-то степени был объектом страсти, истинной страсти. Это его как-то характеризует. Что до самого секса, в узком понимании, то и тут он дает недостаточно, и то, что получает в ответ, тоже недостаточно. Если и есть тут чья-то вина, то именно его. Потому что, если он не вкладывает в секс чувство и держит себя в узде, то и женщина будет держать себя в узде.

Является ли секс мерой всех вещей? Было бы легче, если бы это было не так. Но когда он озирается вокруг, то не видит никого, кто бы не испытывал благоговения перед богом секса — кроме разве что нескольких динозавров, пережитков Викторианской эпохи. Даже у Генри Джеймса, внешне такого приличного, такого викторианского, есть страницы, где он туманно намекает, что все в конечном счете сводится к сексу.

Из всех писателей, которых он почитает, больше всех он доверяет Паунду. У Паунда много страсти — боль томления, жар обладания, — но это спокойная страсть, без темной стороны. Каков ключ к безмятежности Паунда? Может, дело в том, что у него, поклоняющегося греческим богам, а не богу иудеев, есть иммунитет к чувству вины? Или же Паунд настолько погружен в великую поэзию, что его плотская сторона пребывает в гармонии с эмоциональной, в гармонии, которая мгновенно передается женщинам и открывает перед ним их сердца? Или, напротив, секрет Паунда просто в определенной живости поведения в жизни, живости, которую приписывают американскому воспитанию, а не богам поэзии, и женщины расценивают эту живость как признак того, что мужчина знает, чего хочет, и твердо, хоть и дружелюбно, поведет ее за собой? Может, это именно то, чего хотят женщины: чтобы о них заботились, вели? И неспроста так принято в танце: мужчина ведет, женщина следует за ним?

Его собственное объяснение своих неудач в любви, в которое он все меньше верит, заключается в том, что он еще не встретил женщину, которая ему нужна. Та женщина разглядит под непрозрачной поверхностью внутренние глубины, та женщина откроет в нем потаенную силу страсти. До того судьбоносного дня, когда придет эта женщина, он просто приятно проводит время. Вот почему можно выбросить из головы Марианну.

Один вопрос все еще его гложет и никак не отвяжется. Выпустит ли на волю та женщина не только страсть, накопившуюся внутри него, но и заблокированный поток поэзии? Или, наоборот, сначала он должен сам превратиться в поэта и таким образом доказать, что достоин ее любви? Хорошо бы верным оказалось первое, но он подозревает, что это не так. Точно так же, как он влюбился на расстоянии в Ингеборг Бахман и по-другому — в Анну Карина, суженая узнает его без слов, влюбится в его искусство, прежде чем сделать такую глупость, как влюбиться в него самого.

17

Приходит письмо от профессора Гая Ховарта, его научного руководителя, с просьбой. Ховарт работает над биографией драматурга семнадцатого века Джона Уэбстера и хочет, чтобы он сделал копии некоторых стихотворений из коллекции рукописей Британского музея, которые, возможно, были написаны Уэбстером в молодости, а заодно, если наткнется на рукопись какого-нибудь стихотворения, подписанного «Дж. У.», по звучанию сходного со стихами Уэбстера, то скопировал и его тоже.

Хотя стихотворения, которые он читает, не представляют, по его мнению, особого интереса, он польщен поручением и намеком, что он способен узнать автора «Герцогини Амальфи» по стилю. От Элиота он узнал, что показатель уровня критика — способность тонко различать. От Паунда — что критик должен уметь распознавать голос подлинного мастера среди модной болтовни. Если он не умеет играть на рояле, он должен, по крайней мере когда включает радио, отличать Баха от Телемана, Гайдна от Моцарта, Бетховена от Шпора, Брукнера от Малера, если он не может писать сам, то должен хотя бы обладать слухом, который одобрили бы Элиот и Паунд.

Вопрос в том, является ли подлинным мастером Форд Мэдокс Форд, на которого он убил столько времени? Паунд провозгласил Форда единственным наследником Генри Джеймса и Флобера в Англии. Но был бы Паунд так в этом уверен, если бы прочитал всего Форда? Если Форд был таким прекрасным писателем, почему наряду с пятью прекрасными романами у него так много никуда не годного барахла?

Предполагается, что он пишет о художественной прозе Форда, но второстепенные романы Форда кажутся ему куда менее интересными, чем его книги о Франции. Для Форда нет большего счастья, чем проводить дни рядом с хорошей женщиной в залитом солнцем доме на юге Франции, с оливковым деревом во дворе и славным vin de pays^[36]в погребе. Прованс, утверждает Форд, — это колыбель всего грациозного, лиричного и человечного, что только есть в европейской цивилизации; что касается женщин Прованса, с их огненным темпераментом и гордой красотой, то с ними никогда не сравниться женщинам севера.

Можно ли верить Форду? Увидит ли он когда-нибудь Прованс собственными глазами? Обратят ли огненные женщины Прованса на него внимание — при том, что у него-то огонь явно отсутствует?

По словам Форда, цивилизация Прованса обязана своей легкостью и грацией меню из рыбы, оливкового масла и чеснока. Из почтения к Форду в своем новом жилище в Хайгейте он ест рыбные палочки вместо сосисок, жарит их на оливковом масле вместо сливочного, посыпает чесночной солью.

Диссертация, которую он пишет, не скажет о Форде ничего нового, это уже ясно. И все же ему не хочется ее бросать. Бросать начатое — это в духе отца.Он не хочет быть похожим на отца. Итак, он принимается за дело: нужно соткать из сотен страниц заметок, написанных убористым почерком, паутину связной прозы.

В те дни, когда, сидя в большом читальном зале с куполообразным потолком, он чувствует, что слишком устал или ему наскучило писать, он позволяет себе роскошь углубиться в книги о Южной Африке прежних времен, книги, которые можно найти только в больших библиотеках, мемуары людей, посетивших Кейптаун, — как, например, Даппер, Кольбе, Спаррмен, Барроу и Бэрчелл, — опубликованные в Голландии, Германии или Англии два века назад.

Оттого, что он сидит в Лондоне, читая об улицах (Ваалстраат, Буйтенграхт, Буйтенсингел), по которым из всех людей, склонившихся над книгами, ходил он один, у него возникает какое-то странное ощущение. Но еще больше, чем рассказы о старом Кейптауне, его захватывают истории о продвижении в глубь страны в фургонах, в которые запряжены волы, разведка местности в пустыне Грейт-Кару, где путешественник мог много дней не встретить ни одной живой души. Звартберг, Леувривир, Двика — он читает сейчас о своей стране, стране своего сердца.

Уж не начал ли он страдать патриотизмом? Неужто он оказался не способен жить без своей страны? Отряся прах уродливой новой Южной Африки со своих ног, он тоскует по Южной Африке прежних времен, когда Эдем еще был возможен? Сжимается ли сердце у этих англичан вокруг него при упоминании о Райдар-Маунт или Бейкер-стрит в книгах? Очень сомнительно. Эта страна, этот город окутаны словами, копившимися столетия. Англичане не находят вовсе ничего странного в том, что ходят там, где ступала нога Чосера или Тома Джонса.

Южная Африка — совсем другое дело. Если бы не эти немногочисленные книги, не было бы никакой уверенности, что пустыня Кару не приснилась ему вчера. Вот почему он особенно внимательно читает Бэрчелла — два тяжелых тома. Может быть, Бэрчелл не такой мастер, как Флобер или Джеймс, но то, о чем пишет Бэрчелл, происходило на самом деле. Настоящие волы тащили его и его ящики с образцами растений от одной стоянки к другой в Грейт-Кару, настоящие звезды мерцали над его головой и над головами его людей, когда они спали. При одной мысли об этом у него кружится голова. Пусть Бэрчелла и его людей давно нет в живых, а их фургоны превратились в пыль, но они действительно жили, и их путешествия были реальными путешествиями. Доказательство — книга, которую он держит в руках, книга, названная для краткости «Путешествия Бэрчелла» — ее экземпляр хранится в Британском музее.

Если «Путешествия Бэрчелла» доказывают реальность путешествий Бэрчелла, почему бы другим книгам не сделать реальными другие путешествия, путешествия, которые пока что лишь гипотетичны? Логика, конечно, ложная, и, тем не менее, ему бы хотелось это сделать: написать такую же убедительную книгу, как Бэрчелл, и отдать ее на хранение в эту библиотеку, которая воплощает все библиотеки мира. И если для того, чтобы сделать свою книгу убедительной, понадобится котелок, раскачивающийся под кроватью в фургоне, он напишет об этом котелке. Если понадобятся цикады, стрекочущие на дереве, под которым путешественники останавливаются в полдень, он напишет о цикадах. Скрип котелка, стрекот цикад — он уверен, что сможет это сделать. Самое трудное — придать целому ауру, благодаря которой книга встанет на полки и таким образом попадет в историю мира: ауру правды.

Имеется в виду не мистификация. Такой метод использовали раньше: притворялись, будто нашли в сундуке на чердаке загородного дома дневник с пожелтевшими от времени страницами, в пятнах от сырости, в котором описывалась экспедиция по татарским степям или по территории Великих Моголов. Обман такого рода ему неинтересен. Перед ним чисто литературная задача: написать книгу, уровень знаний в которой будет времен Бэрчелла, 1820-х годов, но реакция на мир должна быть живой, на что Бэрчелл был неспособен, несмотря на всю его энергию, ум, любознательность и хладнокровие, потому что он был англичанином в чужой стране и голова его была наполовину занята Пемброукширом и сестрами, которых он там оставил.

Ему придется научиться писать как бы из 1820-х, уменьшить свой запас знаний — знаний современного человека, нужно будет забыть разные вещи. Однако прежде чем забыть, нужно знать, что именно забывать, чтобы знать меньше, сначала придется знать больше. Где же найти нужную информацию? У него нет образования историка, да и в любом случае в книгах по истории нет того, что ему нужно, житейские сведения прозаичны, как воздух, которым мы дышим. Где же отыскать житейские сведения об ушедшем мире, сведения слишком будничные, чтобы считаться знаниями?

18

А дальше все происходит очень быстро. Среди почты на столике в холле обнаруживается конверт темно-желтого цвета с пометкой «Служебное», адресованный ему. Он уносит письмо в свою комнату, и сердце у него уходит в пятки, когда он вскрывает конверт. У него есть двадцать один день, говорится в письме, в течение которых он должен возобновить рабочее свидетельство — если это не будет сделано, разрешение на проживание в Соединенном Королевстве будет отменено. Он может возобновить рабочее свидетельство, придя с паспортом и копией формы I-48, заполненной его работодателем, в офис Министерства внутренних дел в любой будний день, с девяти до двенадцати тридцати и с часу тридцати до четырех.

Итак, IBM его сдала. IBM сообщила Министерству внутренних дел, что он уволился из компании.

Что же делать? У него хватит денег на билет в один конец до Южной Африки. Но это немыслимо — вернуться в Кейптаун, точно собака с поджатым хвостом, побежденным. Да и что ему делать в Кейптауне? Возобновить занятия в университете? Как долго это может продолжаться? Он уже слишком взрослый для этого, ему пришлось бы конкурировать с более молодыми студентами, у которых показатели лучше. К тому же, если он вернется в Южную Африку, больше оттуда ему уже никогда не вырваться. Он станет таким же, как те люди, что собираются на пляже в Клифтоне по вечерам, чтобы пить вино и рассказывать друг другу о прежних временах на Ибице.

Если он хочет остаться в Англии, есть два пути. Он может, скрежеща зубами, снова попробовать преподавать в школе — или же вернуться к программированию.

Есть и третий путь, гипотетический. Он может съехать со своей нынешней квартиры и раствориться в толпе. Может стать сборщиком хмеля в Кенте (для этого не нужно документов), работать на стройке. Может ночевать в молодежных общежитиях, в амбарах. Но он знает, что не сделает ничего подобного. Он слишком неумелый, чтобы вести жизнь за рамками закона, слишком чопорный, слишком боится, что его поймают.

В газетах полно объявлений о том, что требуются программисты. Похоже, Англия никак не может обрести достаточное количество программистов. В основном это вакансии в бухгалтерии. Их он пропускает, обращая внимание только на компьютерные компании — конкурентов IBM, крупных и мелких. Через несколько дней он проходит собеседование в «Интернэшнл компьютерз» и без колебаний соглашается. Он ликует. У него снова есть работа, он в безопасности, его не выдворят из страны.

Но есть одно «но». Хотя главный офис «Интернэшнл компьютерз» находится в Лондоне, ему предлагают работу за городом, в Беркшире. Чтобы туда попасть, нужно добраться до Ватерлоо, затем час ехать на поезде, потом — на автобусе. Жить в Лондоне не получится. Повторяется история с Ротамстедом.

«Интернэшнл компьютерз» готова предоставить новым сотрудникам ссуду для покупки скромного дома. Другими словами, одним росчерком пера он может стать домовладельцем (он — домовладелец!) и закабалить себя ипотекой, которая прикует его к службе на ближайшие десять-пятнадцать лет. Через пятнадцать лет он будет уже стариком. Одно поспешное решение — и он подпишет отказ от возможности стать художником. Имея собственный маленький домик в ряду таких же домиков из красного кирпича, он бесследно растворится в британском среднем классе. Все, что нужно для завершения картины, — это женушка и автомобиль.

Под благовидным предлогом он отказывается от ссуды на дом. Вместо этого подписывает договор об аренде квартиры на верхнем этаже дома на окраине города. Владелец — отставной армейский офицер, ныне биржевой маклер, которому нравится, когда к нему обращаются «майор Аркрайт». Он объясняет майору Аркрайту, что такое компьютеры, что такое программирование, какую солидную карьеру оно позволяет сделать («Непременно будет огромное расширение этой индустрии»). Майор Аркрайт шутливо называет его ученым («У нас никогда прежде не жили ученые в квартире наверху»), против чего он не возражает.

Работа в «Интернэшнл компьютерз» сильно отличается от работы в IBM, начиная с того, что он может убрать подальше свой черный костюм. У него собственный кабинет в сборном цельнометаллическом домике в саду за домом, который «Интернэшнл компьютерз» оборудовала как компьютерную лабораторию. «Помещичий дом» — вот как называют бестолково построенное старое здание в конце усыпанного листьями проезда в двух милях от Брэкнелла. Вероятно, у дома есть своя история, хотя никто не знает, в чем там суть.

Несмотря на название «Компьютерная лаборатория», на самом деле там нет компьютеров. Чтобы проверить программы, которые ему поручено написать, ему придется ездить в Кембриджский университет, который владеет одним из трех компьютеров «Атлас» — всего их существует три, и каждый слегка отличается от других. Компьютер «Атлас» (так написано в резюме, которое положили перед ним в его первый рабочий день) — британский ответ IBM. Как только инженеры и программисты «Интернэшнл компьютерз» запустят эти машины, «Атлас» станет самым крупным компьютером в мире или по крайней мере самым крупным из всех, что можно купить на открытом рынке (у американских военных есть собственные компьютеры, мощность которых держится в секрете, и у русских, по-видимому, тоже). «Атлас» нанесет удар от имени британской компьютерной индустрии, от которого IBM не оправится долгие годы. Вот что поставлено на карту. Вот почему «Интернэшнл компьютерз» собрали в этом сельском прибежище команду талантливых молодых программистов, одним из которых теперь стал и он.

Особенное свойство «Атласа», делающее его уникальным среди компьютеров всего мира, — своего рода неуверенность в себе. С завидной регулярностью — каждые десять секунд, а то и каждую секунду — он задает себе вопрос, выясняя, какие задания выполняет и выполняет ли их с максимальной эффективностью. Если он работает неэффективно, он организует задание иначе и выполняет его иным, лучшим методом, таким образом экономя время, которое, как известно, деньги.

Его задача — написать программу, которой машина должна следовать в конце каждого куска магнитной ленты. Должна ли она читать следующий кусок ленты? — спросит она себя, или, напротив, должна остановиться и считать перфокарту или кусок бумажной ленты? Должна ли она переписать скопившуюся информацию на другую магнитную ленту или заняться подсчетами? На эти вопросы следует отвечать согласно основополагающему принципу эффективности. У него будет столько времени, сколько потребуется (но желательно уложиться в полгода, поскольку «Интернэшнл компьютерз» состязаются со временем), чтобы перевести вопросы и ответы в код, считываемый машиной, и проверить, что они сформулированы оптимально. У каждого из его коллег-программистов аналогичное задание и аналогичное расписание. Между тем инженеры в Манчестерском университете будут трудиться день и ночь над усовершенствованием «железа». Если все пойдет согласно плану, «Атлас» поступит в производство в 1965 году.

Состязание со временем. Состязание с американцами. Это то, что он может понять, чему может посвятить себя с более открытой душой, нежели главной цели IBM: делать все больше и больше денег. Да и программирование интересно само по себе. Оно требует изобретательности и — если выполнять его хорошо — виртуозного владения двухуровневым языком «Атласа». Он приходит на работу утром, предвкушая задания, которые его ждут. Чтобы взбодриться, пьет одну чашку кофе за другой, сердце колотится, мозг возбужден, он теряет счет времени, ему приходится напоминать о ленче. По вечерам он берет бумаги в свои комнаты у майора Аркрайта и засиживается за полночь.

«Значит, вот к чему я готовился, сам того не ведая! — думает он. — Значит, вот куда заводит математика!»

Осень сменяется зимой, он едва это замечает. Он больше не читает стихов. Вместо этого читает книги о шахматах, изучает игры гроссмейстеров, решает шахматные задачи в «Обсервер». Он плохо спит, иногда ему снятся сны о программировании. Он наблюдает за этим внутренним процессом с отстраненным интересом. Станет ли он таким, как те ученые, чей мозг решает проблемы, когда они спят?

Он замечает еще одну вещь. Он перестал томиться. Поиски загадочной красивой незнакомки, которая выпустит на волю его внутреннюю страсть, его больше не занимают. Несомненно, причина отчасти в том, что в Брэкнелле нет ничего похожего на парад девушек в Лондоне. Но он не может не видеть связи между прекращением томления и концом поэзии. Значит ли это, что он взрослеет? Вот что такое взрослеть: перерасти томление, страсть, всю интенсивную жизнь души?

Люди, среди которых он работает (исключительно мужчины), интереснее, чем в IBM: они более живые и, возможно, более умные, причем понятны ему — они очень похожи на умников в школе. Они вместе ходят на ленч в столовую в «Помещичьем доме». Еда там подается основательная: жареная рыба с картофелем фри, сосиски с картофельным пюре, «жаба в норе»^[37], рагу из мяса, капусты и картофеля, пирог с ревенем и мороженое. Ему нравится эта еда, он берет две порции, когда может, и это его основная трапеза в течение дня. По вечерам, дома (если называть домом его комнату у Аркрайта), он не возится со стряпней, а ужинает бутербродами с сыром, сидя перед шахматной доской.

Среди его коллег есть индус по имени Ганапати. Ганапати часто опаздывает на работу, а иногда вообще не приходит. Но и когда приходит, похоже, не слишком упорно трудится: сидит в своем кабинете, положив ноги на стол, и, кажется, дремлет. Свое отсутствие он объясняет весьма небрежно («Я плохо себя чувствовал»). И тем не менее ему не делают выговор. Оказывается, Ганапати — особенно ценное приобретение для «Интернэшнл компьютерз». Он учился в Америке, у него американская степень в области компьютерных наук.

Они с Ганапати — два иностранца в группе. Когда позволяет погода, они вместе прогуливаются после ленча по территории поместья. Ганапати пренебрежительно относится к «Интернэшнл компьютерз» и ко всему проекту «Атласа». Возвращение в Англию было ошибкой, говорит он. Англичане не умеют мыслить масштабно. Лучше было остаться в Америке. А каково это — жить в Южной Африке? Были бы у него перспективы в Южной Африке?

Он разочаровывает Ганапати относительно Южной Африки. Южная Африка очень отсталая, объясняет он, там нет компьютеров. Но умалчивает о том, что чужакам там не рады, если только они не белые.

Наступает период плохой погоды, день за днем льет дождь и бушует ветер. Ганапати совсем не приходит на работу. Поскольку никто больше не интересуется почему, он решает сам выяснить, в чем дело. Как и он, Ганапати отказался приобретать дом. И живет в квартире на четвертом этаже муниципального дома. Долгое время на стук в дверь никто не отвечает, затем Ганапати открывает дверь. На нем халат поверх пижамы, на ногах сандалии, из комнаты исходит влажное тепло и запах гнили.

— Заходи, заходи! — приглашает Ганапати. — Снаружи холодно!

В жилой комнате нет никакой мебели, кроме телевизора с креслом перед ним и двух включенных электронагревателей. За дверью — груда мешков для мусора. Это от них отвратительно пахнет. При закрытой двери зловоние становится тошнотворным.

— Почему ты не вынесешь эти мешки? — спрашивает он.

Ганапати уклоняется от ответа. И не говорит, почему не ходит на работу. Фактически он вообще не хочет разговаривать.

Он гадает, нет ли у Ганапати девушки в спальне, одной из тех бойких машинисток или продавщиц из квартала жилой застройки, которых он видит в автобусе. А может, это индийская девушка. Возможно, этим и объясняются все неявки Ганапати на работу: вместе с ним живет красивая индуска, и он предпочитает заниматься с ней любовью, практикуя тантру, часами оттягивая оргазм, нежели писать машинные коды для «Атласа».

Однако когда он делает движение к двери, собираясь уходить, Ганапати качает головой.

— Не хочешь воды? — предлагает он.

Ганапати предлагает ему воду из-под крана, потому что чай и кофе у него закончились. Он не покупает никакой еды, кроме бананов, потому что, как выясняется, он не готовит — не любит стряпать, не умеет. В мешках для мусора в основном кожура от бананов. Вот чем он питается: бананами, шоколадом и чаем, когда тот есть. Ганапати не нравится так жить. В Индии он жил дома, и о нем заботились мать и сестры. В Америке, в Колумбусе, штат Огайо, он жил в студенческом общежитии (так он это называет), где еда появлялась на столе через равные промежутки времени. Если проголодаешься между трапезами, можно выйти и купить гамбургер. На улице, рядом с общежитием, было заведение, где продавались гамбургеры, и оно было открыто двадцать четыре часа. В Америке всегда все открыто, не то что в Англии. Не стоило приезжать в Англию, в страну без будущего, где даже не работает отопление.

Он спрашивает Ганапати, не болен ли тот. Ганапати отмахивается от его тревожных расспросов, мол, носит халат для тепла, вот и все. Но он по-прежнему сомневается. Теперь, когда он узнал о бананах, он смотрит на Ганапати по-новому. Ганапати крошечный, как воробушек, и совсем бесплотный. Лицо у него очень худое. Если он не болен, то по крайней мере голодает. Подумать только: в Брэкнелле, в самом сердце графств, окружающих Лондон, человек голодает, потому что не умеет себя накормить.

Он приглашает Ганапати к себе на ленч завтра, дав ему подробные инструкции, как добраться до дома майора Аркрайта. Потом он уходит, ищет магазин, открытый в субботу днем, и покупает то, что там могут предложить: хлеб в полиэтиленовой упаковке, мясную нарезку, замороженный зеленый горошек. На следующий день в полдень он накрывает на стол и ждет. Ганапати не появляется. Поскольку у Ганапати нет телефона, он ничего не может поделать — разве что доставить еду в квартиру Ганапати.

Это абсурдно, но, возможно, именно этого хочет Ганапати: чтобы ему доставили еду. Как и он сам, Ганапати испорченный умный мальчик. Как и он, Ганапати сбежал от удушающей заботы матери. Но, судя по всему, вся энергия у Ганапати ушла на бегство. Теперь он ждет, чтобы его спасли. Ему нужно, чтобы пришла мать или кто-то близкий и спас. Иначе он просто зачахнет и умрет в своей квартире, полной мусора.

В «Интернэшнл компьютерз» должны об этом узнать. Ганапати доверена ключевая задача — логика программ, планирующих работу. Если Ганапати выйдет из строя, весь проект «Атласа» застопорится. Но как же объяснить «Интернэшнл компьютерз», в чем беда с Ганапати? Как могут в Англии понять, что приводит людей из дальних уголков земли сюда, чтобы умереть на сыром несчастном острове, который они ненавидят и с которым их ничто не связывает?

На следующий день Ганапати, как обычно, сидит за своим столом. Он не обмолвился ни единым словом насчет того, почему не пришел на ленч. В столовой, во время ленча, он в хорошем настроении, даже возбужден. Рассказывает, что купил билеты лотереи, выигрыш в которой — «Моррис мини»^[38]. Ганапати купил сто билетов — а что еще делать с большим жалованьем, которое ему платят в «Интернэшнл компьютерз»? Если он выиграет, они смогут вместе ездить в Кембридж, чтобы проверять программы, на машине, вместо того чтобы садиться на поезд. Или отправиться на целый день в Лондон.

Уж нет ли во всей этой истории чего-то, что он не понимает, чего-то индусского? Не принадлежит ли Ганапати к касте, которой запрещено есть за столом западного человека? Если так, то что он делает в столовой «Помещичьего дома» с тарелкой трески с картофелем фри? Может, следовало сделать приглашение на ленч более официальным и подтвердить его в письменном виде? А что, если, не придя к нему, Ганапати любезно избавил его от смущения, которое он испытал бы, увидя на пороге гостя, которого он пригласил под влиянием минуты, но который на самом деле ему не нужен? Не произвел ли он впечатления, приглашая Ганапати, что это не настоящее приглашение, а просто жест, и со стороны Ганапати было проявлением вежливости принять этот жест, не доставляя пригласившему хлопот с угощением? Равносильна ли воображаемая трапеза (холодное мясо и горошек с маслом) в их отношениях с Ганапати холодному мясу и горошку, которые действительно съедены? Осталось ли все между ним и Ганапати, как раньше, или стало лучше, или — хуже?

Ганапати слышал о Сатьяджите Рее, но не видел его фильмов. По его словам, только незначительная часть индийской публики заинтересовалась бы такими фильмами. В целом, говорит он, индусы предпочитают смотреть американские фильмы. Индийские фильмы все еще слишком примитивны.

Ганапати — первый индус, с которым он знаком, если можно назвать знакомством игру в шахматы и беседы, в которых Англия сравнивается с Америкой (не в пользу первой), плюс один нежданный визит в квартиру Ганапати. Разговоры, несомненно, были бы интереснее, если бы Ганапати был интеллектуалом, а не просто умным. Его удивляет, что можно быть таким умным, как специалисты в компьютерной индустрии, и не иметь при этом никаких других интересов, кроме автомобилей и цен на дома. Он считал, что это просто проявление пресловутого филистерства английского среднего класса, но и Ганапати не лучше.

Не является ли безразличие к миру следствием слишком частого общения с машинами, которые производят впечатление мыслящих? Что бы с ним было, если бы в один прекрасный день он ушел из компьютерной индустрии и снова присоединился к цивилизованному обществу? Потратив столько энергии на игры с машинами, смог бы он отстаивать свою точку зрения в беседах? Приобретет ли он что-нибудь за годы работы с компьютерами? Научится хотя бы мыслить логически? Не станет ли к тому времени логика его второй натурой?

Ему бы хотелось в это верить, но он не может. В конечном счете у него нет уважения к любой форме мышления, которая может воплощаться в контурах компьютера. Чем больше он имеет дело с компьютерами, тем больше это кажется ему подобием игры в шахматы: маленький тесный мирок, подчиненный придуманным правилам, который засасывает мальчиков с определенным восприимчивым темпераментом и делает их полубезумными, такими же полубезумными, как он, они ошибочно полагают, будто играют в игру, в то время как на самом деле игра играет ими.

Он может сбежать из этого мирка, еще не поздно это сделать, — либо примириться с ним, как делают молодые люди вокруг него, один за другим: женятся, приобретают дом и машину, довольствуются тем, что может предложить реальная жизнь, целиком отдаются работе. Он с досадой наблюдает, как хорошо срабатывает принцип реальности, как под воздействием одиночества прыщавый мальчик женится на девушке с тусклыми волосами и толстыми ногами, как все, независимо от того, насколько они разные, в конце концов находят партнершу. Не в этом ли его проблема, и на самом деле все просто: он все время завышал свою стоимость на рынке, считая, что должен выбирать из скульпторов и актрис, в то время как на самом деле ему следует довольствоваться воспитательницей детского сада или продавщицей из обувного магазина?

Брак — кто бы мог подумать, что у него возникнет желание жениться, пусть и совсем слабое! Он не собирается сдаваться, пока еще нет. Однако тешится этой мысль долгими зимними вечерами, ужиная сосисками с хлебом у зажженной газовой плиты майора Аркрайта и слушая радио, в то время как за спиной в оконное стекло стучит дождь.

19

Идет дождь. Он и Ганапати одни в столовой, играют в карманные шахматы Ганапати. Как всегда, Ганапати побеждает.

— Тебе надо ехать в Америку, — говорит Ганапати. — Здесь ты только зря теряешь время. Мы все теряем время.

Он качает головой.

— Это не реалистично, — отвечает он.

Он не раз думал о том, чтобы попытаться найти работу в Америке, и решил не делать этого. Разумное и правильное решение. Как программист он не обладает особыми талантами. Пусть у его коллег из команды «Атласа» и нет продвинутых степеней, но их мышление четче, чем у него, они быстрее схватывают компьютерные проблемы и решают их находчивее, чем он когда-нибудь сможет. В дискуссиях он с трудом отстаивает свою точку зрения, ему всегда приходится притворяться, будто он понимает, тогда как на самом деле он не понимает, а потом разбираться самому. Зачем американскому бизнесу такой, как он? Америка — это не Англия. Америка жесткая и безжалостная: если каким-то чудом он обманным путем получит там работу, его быстро выведут на чистую воду. Кроме того, он читал Аллена Гинсбурга, читал Уильяма Берроуза. Он знает, что делает Америка с художниками: сводит их с ума, сажает в сумасшедший дом, выдворяет из страны.

— Ты бы мог получить там стипендию в университете и заняться исследовательской работой, — говорит Ганапати. — Я получил, и у тебя не будет с этим проблем.

Он пристально смотрит на Ганапати. Неужели Ганапати действительно так наивен? Идет холодная война. Америка и Россия состязаются в завоевании сердец и умов индусов, жителей Ирака, нигерийцев, университетские стипендии — в числе приманок, которые они предлагают. Сердца и умы белых не представляют для них интереса, особенно сердца и умы немногочисленных неприкаянных белых в Африке.

— Я подумаю, — говорит он и меняет тему. Но думать об этом он вовсе не собирается.

На фотографии на первой полосе «Гардиан» вьетнамский солдат в форме, смахивающей на американскую, с беспомощным видом смотрит на море огня. «НАЛЕТЧИКИ РАЗГРОМИЛИ БАЗУ США», — гласит заголовок. Группа вьетконговских саперов, разрезав колючую проволоку, пробралась на американскую воздушную базу в Плейку, взорвала двадцать четыре самолета и подожгла цистерны с горючим. Они погибли во время этой акции.

Ганапати, показавший ему эту газету, ликует, он и сам ощущает мстительную радость. С тех самых пор, как он приехал в Англию, британские газеты и Би-би-си твердят об американских боевых подвигах, во время которых вьетконговцев убивают тысячами, в то время как американцы остаются невредимыми. Если порой и звучит критика в адрес Америки, то весьма приглушенно. Он едва может заставить себя читать военные репортажи, такое отвращение они у него вызывают. А теперь вьетконговцы дали героический отпор.

Они с Ганапати никогда не обсуждали Вьетнам. Он предполагал, что поскольку Ганапати учился в Америке, то либо поддерживает американцев, либо безразличен к войне, как и все остальные в «Интернэшнл компьютерз». И теперь вдруг улыбка Ганапати, блеск в его глазах раскрывают его тайную сущность. Несмотря на восхищение американской эффективностью и тоску по американским гамбургерам, Ганапати на стороне вьетнамцев, потому что они — его азиатские братья.

Вот и все. Они больше не упоминают войну. Но он еще больше, чем прежде, недоумевает: что делает Ганапати в Англии, в графствах, окружающих Лондон, работая над проектом, к которому не питает уважения? Не лучше ли ему было бы в Азии, где он боролся бы против американцев? Может, стоит поговорить с ним и так ему и сказать?

А он сам? Если Ганапати предначертано быть в Азии, где должен быть он? Примут ли его услуги вьетконговцы, игнорируя его происхождение, — если не в качестве солдата или подрывника-самоубийцы, то хотя бы на подхвате? А если нет, как насчет друзей и союзников вьетконговцев — китайцев?

Он пишет в китайское посольство в Лондоне. Поскольку он подозревает, что китайцы не пользуются компьютерами, то ничего не говорит о компьютерном программировании. Он готов приехать в Китай и преподавать там английский — в качестве вклада во всемирную борьбу. Зарплата не имеет для него значения.

Он отправляет письмо и ждет ответа, а пока что покупает курс «Выучи китайский сам» и начинает тренировать странные звуки мандаринского наречия, которые следует произносить со сжатыми зубами.

День идет за днем, от китайцев — ни слова. Уж не перехватили ли и не уничтожили его письмо британские спецслужбы? Перехватывают ли они и уничтожают все письма, адресованные этому посольству? Если так, то какой смысл позволять китайцам иметь свое посольство в Лондоне? А может быть, спецслужбы передали его письмо в Министерство внутренних дел, сопроводив запиской, в которой говорится, что южноафриканец, работающий в «Интернэшнл компьютерз», симпатизирует коммунистам? Может быть, он потеряет работу и будет выдворен из Англии из-за политики? Если это произойдет, он не станет сопротивляться. Значит, не судьба. Он готов принять решение судьбы.

Во время поездок в Лондон он по-прежнему ходит в кино, но удовольствие портит все ухудшающееся зрение. Приходится садиться в первом ряду, чтобы иметь возможность прочитать субтитры, и даже тогда он вынужден щуриться и напрягаться.

Он идет к окулисту и выходит с парой очков в черной роговой оправе. Поглядев в зеркало, видит, что стал еще больше похож на комического ученого майора Аркрайта. С другой стороны, он с удивлением обнаруживает, что может рассмотреть каждый листик на деревьях. Сколько он себя помнит, деревья были зелеными пятнами. Может, ему надо было носить очки всю жизнь? И не объясняет ли это, почему он так плохо играл в крикет, почему ему всегда казалось, будто мяч летит к нему ниоткуда?

В конце мы выглядим, как наше идеальное «я», утверждает Бодлер. Лицо, с которым мы родились, медленно заменяется лицом нашей тайной мечты. Неужели это лицо в зеркале — лицо его мечты? Мрачное лицо с мягким безвольным ртом и глазами, которые теперь смотрят бессмысленным взглядом через стекло?

Первый фильм, который он видит в своих новых очках, — «Евангелие от Матфея» Пазолини. Этот фильм переворачивает душу. Он-то считал, что после пяти лет учебы в католической школе навсегда приобрел иммунитет к христианству. Но оказалось, это не так. Бледный худой Христос в этом фильме, который ежится от чужих прикосновений, расхаживает босиком, изрекая пророчества и осуждая, реален так, как никогда не был реален Иисус кровоточащего сердца. Он морщится, когда руки Христа прибивают гвоздями. А когда гробница оказывается пустой и ангел объявляет скорбящим женщинам: «Его нет здесь: Он воскрес»^[39], — и гремит «Missa Luba», и простой народ этой земли — хромые и увечные, презираемые и отверженные — бегут или еле бредут, прихрамывая, с лицами, освещенными радостью, чтобы разделить благую весть, его собственное сердце чуть не выскакивает из груди, слезы экзальтации, которой он не понимает, струятся по щекам, слезы, которые ему приходится вытирать украдкой, прежде чем он сможет снова выйти на люди.

Во время другой поездки в Лондон он замечает в витрине букинистического магазина поблизости от Чаринг-Кросс-роуд маленький толстый томик в фиолетовой обложке: «Уотт» Самюэля Беккета, опубликованный «Олимпия пресс». «Олимпия пресс» пользуется известностью: укрывшись в надежной гавани в Париже, это издательство публикует порнографию на английском для подписчиков в Англии и Америке. Но издает еще и самые смелые произведения авангарда, например, «Лолиту» Набокова. Вряд ли Самюэль Беккет, автор пьес «В ожидании Годо» и «Конец игры», пишет порнографию. Тогда какого же рода эта книга, «Уотт»?

Он листает ее. Она напечатана таким же шрифтом с засечками, как «Избранные стихотворения» Паунда, и от этого становится ему ближе. Он покупает ее и увозит к майору Аркрайту. С первой же страницы он понимает, что это что-то потрясающее. Устроившись в постели, при свете, льющемся в окно, он читает и никак не может оторваться.

«Уотт» совсем не похож на пьесы Беккета. Здесь нет столкновения, нет конфликта — только голос, рассказывающий историю, и этот поток постоянно прерывается сомнениями и угрызениями совести, ритм в точности соответствует ритму его собственного разума. «Уотт» еще и смешон, смешон настолько, что он надрывается от смеха. Дойдя до конца, он начинает книгу сначала.

Почему никто не сказал ему, что Беккет писал романы? Как он мог воображать, будто хочет писать в духе Форда, когда все это время существовал Беккет? У Форда всегда присутствует дух снобизма, что ему не нравилось, хотя себе в этом он и не признавался: Форд придавал такое большое значение сведениям о том, где в Вест-Энде можно купить лучшие перчатки автомобилиста или как отличить красное вино «Медок» от «Бон». Беккет же, в отличие от Форда, бесклассовый или за рамками классов — он сам тоже хотел бы быть таким.

Программы, которые они пишут, приходится проверять в Кембридже на компьютере «Атлас» в ночные часы, когда математики, у которых приоритет на пользование им, спят. Поэтому каждую вторую или третью неделю он едет на поезде в Кембридж, имея при себе сумку со своими бумагами и рулонами перфоленты, с пижамой и зубной щеткой. В Кембридже он останавливается в «Ройял-отель» за счет «Интернэшнл компьютерз». С шести вечера до шести утра он работает на «Атласе». Рано утром возвращается в отель, завтракает и ложится спать. Днем у него есть время побродить по городку или сходить в кино. Потом пора возвращаться в математическую лабораторию — огромное, похожее на ангар здание, где находится «Атлас», — на ночное бдение.

Такой режим вполне его устраивает. Ему нравится ездить на поезде, нравится безликость гостиничных номеров, нравятся основательные английские завтраки из яичницы с беконом, сосисок, тостов, мармелада и кофе. Поскольку ему не нужно носить официальный костюм, он неприметен в толпе студентов на улице, он даже кажется одним из них. А когда он проводит всю ночь один на один с огромным компьютером «Атлас», не считая дежурного инженера, и наблюдает, как рулон с компьютерным кодом, который написал он, проходит через считывающее устройство, как диски магнитной ленты начинают вращаться, а на пульте вспыхивают огоньки по его команде, возникает ощущение власти, он знает, что это просто ребячество, но, поскольку никто не видит, никто не может помешать ему радоваться.

Иногда утром приходится задержаться в математической лаборатории и посовещаться с сотрудниками математического факультета. Дело в том, что все истинно новое в математическом обеспечении «Атласа» исходит не от «Интернэшнл компьютерз», а от группы математиков в Кембридже. В некотором смысле он — просто один из команды профессиональных программистов компьютерной индустрии, которых математический факультет Кембриджа нанял, чтобы реализовывать свои идеи, а «Интернэшнл компьютерз» — фирма, инженеров которой нанял Манчестерский университет, чтобы создать компьютер согласно его проекту. С этой точки зрения он — только квалифицированный работник на университетском окладе, а не соратник, имеющий право говорить на равных с этими блестящими молодыми учеными.

А они действительно блестящие. Иногда он просто не верит тому, что происходит. Ему, ничем не примечательному выпускнику заштатного колониального университета, позволено обращаться по имени к людям с докторской степенью по математике, к людям, которые, стоит им открыть рот, оставляют его плестись в хвосте. Проблемы, над которыми он тупо бьется неделями, они разрешают в мгновение ока. За тем, что ему казалось проблемами, они видят реальные проблемы, притворяясь ради него, чтобы он тоже их увидел.

Неужели эти люди до такой степени витают в высочайших сферах компьютерной логики, что не понимают, насколько он глуп, — или же по причинам, ему неясным (ведь он для них никто), любезно заботятся о том, чтобы он не чувствовал себя униженным? И не в этом ли суть цивилизации: негласное соглашение, чтобы никто, как бы ничтожен он ни был, не потерял лицо? Он может поверить, что так происходит в Японии, обстоят ли дела таким же образом и в Англии? Но как бы то ни было, это просто восхитительно!

Он в Кембридже, на территории старинного университета, водит дружбу с великими. Ему даже дали ключ от математической лаборатории, от черного хода, чтобы он мог сам входить и выходить. Чего же еще желать? Но надо остерегаться эйфории, не слишком увлекаться. Ему повезло, что он здесь, и это все. Он никогда бы не смог учиться в Кембридже, никогда не был достаточно хорош, чтобы получить стипендию этого университета. Он должен по-прежнему считать себя наемным работником, в противном случае станет самозванцем — так же, как Джуд Фаули^[40]среди дремлющих шпилей Оксфорда. В один прекрасный день, совсем скоро, его задание будет закончено, ему придется отдать ключ, и визиты в Кембридж прекратятся. Но пусть он хотя бы насладится ими, пока еще можно.

20

Это его третье лето в Англии. Он и другие программисты пристрастились играть после ленча на лужайке за «Помещичьим домом» в крикет теннисным мячом и старой битой, найденными в чулане для швабр. Он не играл в крикет с тех пор, как кончил школу, — тогда он решил отказаться от крикета на том основании, что групповые виды спорта несовместимы с жизнью поэта и интеллектуала. Теперь же он, к своему удивлению, обнаруживает, какое удовольствие получает от этой игры. Он не только наслаждается ею, но еще и хорошо играет. Все приемы, которыми он так тщетно пытался овладеть в детстве, вдруг даются ему с легкостью, потому что руки стали сильнее и потому что нет оснований бояться мягкого мяча. Он лучше, гораздо лучше — и как бэтсмен, и как боулер, — чем остальные игроки. Как же, ломает он голову, провели свои школьные годы эти молодые англичане? Неужели он, выходец из колонии, будет учить англичан их собственной игре?

Его одержимость шахматами ослабевает, он снова начинает читать. Хотя сама по себе библиотека Брэкнелла крошечная, библиотекари готовы заказать для него любую книгу через сеть графства. Он читает книги по истории логики, ища подтверждение своей догадке, что логика — изобретение человека, а не часть бытия, и поэтому (есть много промежуточных ступеней, но их можно заполнить позже) компьютеры — просто игрушки, изобретенные мальчиками (возглавляемыми Чарльзом Бэббеджем) на забаву другим мальчикам. Есть много альтернативных логик, он в этом убежден (но сколько же?), и каждая из них точно так же хороша, как логика или — или. Опасность этой игрушки, благодаря которой он зарабатывает себе на хлеб, опасность, которая делает ее не просто игрушкой, а чем-то большим, в том, что она выжжет дорожки или-или в мозгах пользователей и таким образом безвозвратно заточит их в бинарную логику.

Он читает Аристотеля, Питера Рамуса, Рудольфа Карнапа. Он не понимает значительную часть прочитанного, но уже примирился с этим. Единственное, что он сейчас ищет, — это тот момент в истории, когда было выбрано или 1 или и отвергнуто и/или.

У него есть книги и его проекты (диссертация о Форде, которая близка к завершению, развенчание логики) для пустых вечеров, крикет в середине дня и раз в две недели — «Ройял-отель» и роскошь ночей наедине с «Атласом», самым лучшим в мире компьютером. Что может быть привлекательней подобной жизни холостяка — если ему суждено остаться холостяком?

Огорчает лишь одно. Прошел целый год с тех пор, как он в последний раз написал стихотворную строчку. Что с ним случилось? Неужели правда, что искусство возникает только из страдания? Должен ли он снова стать несчастным, чтобы писать? Разве не существует поэзия экстаза, даже поэзия крикета во время перерыва на ленч как форма экстаза? И важно ли, откуда поэзия получает свой импульс, если только это поэзия?

Хотя «Атлас» — машина, не предназначенная для обработки текстовых материалов, он использует глухие ночные часы, чтобы заставить ее печатать тысячи строчек в стиле Пабло Неруды, используя в качестве словаря список самых мощных слов из «Высот Мачу-Пикчу» в переводе Натаниеля Тарна. Он возвращается в «Ройял-отель» с толстой пачкой бумаги и изучает ее. «Ностальгия чайников». «Пыл ставен». «Яростные всадники». Если пока что он не может писать стихи, которые идут от сердца, если его душа не в том состоянии, чтобы генерировать собственную поэзию, может ли он хотя бы составлять псевдостихотворения из фраз, генерируемых машиной, и таким образом снова научиться писать? Честно ли это: использовать при письме механические приспособления, честно ли по отношению к другим поэтам, к мертвым мастерам? Сюрреалисты записывали слова на клочках бумаги и, перетасовав их в шляпе, вытаскивали наугад, составляя строчки. Уильям Берроуз разрезает страницы, тасует их и складывает полученное. Уж не делает ли он то же самое? Или его неслыханные ресурсы (у какого еще поэта в Англии, да и в целом мире, имеется в распоряжении машина такого размера?) превращают количество в качество? Однако не изменило ли изобретение компьютеров природу искусства, сделав автора и состояние его души не имеющими отношения к делу? Он слышал музыку по «Третьей программе», которую транслировали из Кельнской радиостудии, музыку, составленную из электронных выкриков, треска, уличного шума, обрывков старых записей и фрагментов речи. Разве не пора поэзии догнать музыку?

Он посылает несколько своих «стихотворений Неруды» другу в Кейптаун, и тот публикует их в журнале, который редактирует. Местная газета перепечатывает одно из его компьютерных стихотворений с насмешливым комментарием. На пару дней он становится в Кейптауне скандально известным как варвар, который хочет заменить Шекспира машиной.

Кроме компьютеров «Атлас» в Кембридже и Манчестере есть еще третий «Атлас». Он стоит в научно-исследовательском центре атомного оружия Министерства обороны в местечке Олдермастон неподалеку от Брэкнелла. Как только математическое обеспечение «Атласа» проверено в Кембридже и признано хорошим, его нужно установить на машине в Олдермастоне. Этим должны заниматься программисты, написавшие программы. Но сначала этим программистам предстоит пройти проверку на благонадежность. Каждый получает длинную анкету, которую нужно заполнить, с вопросами о семье, биографии, местах работы, к каждому домой приходят люди, которые представляются как офицеры полиции, хотя больше похожи на офицеров военной разведки.

Проверяют всех британских программистов и выдают им карточки с их фотографиями, которые нужно носить во время визитов в Олдермастон. После того как они представляются у входа в Олдермастон и их провожают вздание, где находится компьютер, они могут более или менее свободно там передвигаться.

Однако он и Ганапати — другое дело, поскольку они иностранцы или, как определяет это Ганапати, неамериканские иностранцы. Поэтому у входа к каждому из них приставляют охранника, который сопровождает их повсюду, все время караулит, отказываясь вступать в разговор. Когда они идут в туалет, охранник стережет у двери кабинки, когда едят, охранник стоит за спиной. Им разрешено беседовать с персоналом «Интернэшнл компьютерз», но больше ни с кем.

Оглядываясь назад, он видит помощь мистеру Помфрету во времена работы в IBM, участие в разработке бомбардировщика ТСР-2 тривиальным, даже комическим эпизодом, так что его совесть спокойна на этот счет. Олдермастон — совсем другое дело. Он проводит там в целом десять дней за период в несколько недель. К тому времени, как он заканчивает, его программы работают так же хорошо, как в Кембридже. Его задача выполнена. Несомненно, есть и другие люди, которые могли бы установить эти программы, но не так хорошо, как он, который сам их писал и знает наизусть. Хотя он мог бы настоять, чтобы его освободили от этой задачи (например, сославшись на нелепость ситуации, когда за всеми его действиями следит охранник с бесстрастным лицом, на воздействие, которое это оказывает на его состояние), он этого не делает. Может быть, эпизод с мистером Помфретом и был шуткой, но он не может делать вид, будто Олдермастон — шутка.

Он никогда не бывал в таком месте, как Олдермастон. Его атмосфера резко отличается от атмосферы в Кембридже. В кабинете, в котором он работает, как и в других кабинетах, все дешевое, функциональное и уродливое. Весь научно-исследовательский центр, состоящий из низких кирпичных зданий, разбросанных по территории, уродлив — это уродство места, которое знает, что никто не будет или не захочет на него смотреть, возможно, это уродство места, которое знает: когда начнется война, его сотрут с лица земли.

Несомненно, здесь есть умные люди, такие же или почти такие же умные, как кембриджские математики. Вне всяких сомнений, кое-кто из тех, кого он мельком видит в коридорах, — контролеры операций, офицеры-исследователи, технические офицеры рангов I, II и III, старшие технические офицеры — люди, с которыми ему не разрешено разговаривать, сами выпускники Кембриджа. Он написал программы, которые сам устанавливает, но за ними стоит планирование, выполненное людьми из Кембриджа, людьми, которые не могут не знать, что у машины в математической лаборатории есть зловещая сестра в Олдермастоне. Руки у людей в Кембридже не намного чище его собственных. И тем не менее, проходя через эти ворота, вдыхая здешний воздух, именно он способствовал гонке вооружения, сделался пособником холодной войны, причем не на той стороне.

Об испытаниях, через которые ему приходится пройти, не предупреждают заранее (не то что в школьные годы), и даже не объявляют о том, что это испытания. Но в данном случае трудно отговариваться тем, что он не готов. С той самой минуты, как было произнесено слово «Олдермастон», он знал, что Олдермастон будет испытанием, и знал, что не выдержит его, что у него нет качеств, которые для этого требуются. Работая в Олдермастоне, он сотрудничал со злом и, с определенной точки зрения, виновен больше, чем его английские коллеги: если бы они отказались участвовать, то гораздо серьезнее рисковали бы карьерой, чем он, человек случайный, не имеющий отношения к конфликту между Британией и Америкой, с одной стороны, и Россией — с другой.

Опыт. К этому слову он бы хотел прибегнуть, чтобы оправдать себя в собственных глазах. Художнику нужен любой опыт, от самого благородного до самого низкого. Тогда как предназначение художника — испытать высшую творческую радость, он в то же время должен быть готов принять на себя все, что есть в жизни низкого, позорного. Именно для приобретения опыта он пережил Лондон — мертвые дни в IBM, ледяную зиму 1962 года, одно унижение за другим: это этапы жизни поэта, все они, этапы испытания его души. Аналогичным образом Олдермастон (жалкий кабинет, в котором он работает, с пластмассовой мебелью и унылым видом из окна, с вооруженным охранником за спиной) можно рассматривать просто как опыт, как очередной этап его путешествия в глубины.

Такие оправдания ни на минуту его не убеждают. Это софистика, вот и все, презренная софистика. И если он станет утверждать, что, когда он спал с Астрид и ее плюшевым медведем, это якобы было способом познать моральную низость, а когда лжет, оправдываясь перед собой, — это способ познать из первых рук интеллектуальную низость, то софистика станет еще более презренной. Если быть беспощадным к себе, тут нечего сказать. Что касается беспощадной честности, то этому трюку нетрудно научиться. Напротив, это самая простая вещь в мире. Как у ядовитой жабы, которая не может себя отравить, у человека скоро образуется толстая кожа, которой не страшна честность. Смерть разуму, смерть разговорам! Единственное, что имеет значение, — поступать правильно, по правильной или неправильной причине или же вообще без причины.

Понять, как поступать правильно, нетрудно. Не требуется долго думать, чтобы узнать, что правильно. Он мог бы, если бы захотел, всегда поступать правильно, с непогрешимой точностью. Что его останавливает, так это вопрос, сможет ли он оставаться поэтом, поступая правильно. Когда он пытается вообразить, что это будет за поэзия, которая возникнет в результате того, что он будет поступать правильно, раз за разом, то видит лишь пустоту. Правильные поступки скучны. Таким образом, он оказывается в тупике: уж лучше быть плохим, нежели скучным, но он не может уважать того, кто предпочитает быть плохим, нежели скучным, а также не уважает способность умно изложить эту дилемму в словах.

Несмотря на крикет и книги, несмотря на всегда жизнерадостных птиц, приветствующих восход своим чириканьем с яблони у него под окном, выходные по-прежнему трудно пережить, особенно воскресенья. Он боится просыпаться утром в воскресенье. Существуют ритуалы, которые помогают пережить воскресенье, — например, когда он идет покупать газету, читает ее на диване и вырезает шахматные задачи. Но газеты хватает только до одиннадцати утра, да и вообще чтение воскресного приложения — слишком откровенный способ убить время.

Он убивает время, пытается убить воскресенье, чтобы скорее наступил понедельник, а с понедельником пришло облегчение, которое приносит работа. Но в каком-то смысле работа тоже способ убить время. Все, чем он занимался с тех пор, как ступил на берег в Саутгемптоне, — способ убить время в ожидании судьбы. Судьба не явится ему в Южной Африке, говорил он себе, она явится (как невеста!) только в Лондоне или Париже, ну, возможно, в Вене, потому что судьба обитает только в великих городах Европы. Почти два года он ждал и переносил страдания в Лондоне, а судьба так и не явилась. Теперь, когда у него нет больше сил терпеть Лондон, он совершил отступление в сельскую местность — это стратегическое отступление. Неизвестно, наносит ли судьба визиты в сельскую местность, даже если это английская местность и даже если до нее всего час езды с вокзала Ватерлоо.

Конечно, в душе он знает, что судьба не посетит его, если он сам ее не заставит. Нужно сесть и писать, это единственный способ. Но он не может начать писать, пока не настанет подходящий момент, и не важно, насколько тщательно он готовится, вытирая стол, переставляя лампу, проводя поля на чистой странице, сидя с закрытыми глазами, приводя в готовность ум, — несмотря на все это, слова не придут к нему. Или, скорее, придет много слов, но это будут не те слова — ту судьбоносную фразу он узнает сразу, по ее весомости, гармоничности.

Он ненавидит конфронтацию с чистой страницей, ненавидит до такой степени, что начинает ее избегать. Ему не вынести отчаяния, которое наступает после бесплодного сидения, после осознания, что он снова потерпел неудачу. Лучше не травмировать себя раз за разом подобным образом, ведь так можно утратить способность услышать призыв, когда он прозвучит, можно стать слабым и малодушным.

Он хорошо понимает, что его неудачи как писателя настолько тесно связаны с его неудачами в качестве любовника, что это как бы нечто единое. Он мужчина, поэт, творец, активное начало, а мужчина не должен ждать, пока к нему приблизится женщина. Напротив, это женщина должна ждать мужчину. Женщина спит, пока ее не разбудит поцелуй принца, женщина — бутон, который раскрывается под лаской солнечных лучей. Если он сам не захочет действовать, ничего не получится — ни с любовью, ни с искусством. Но точно так же, как он не может писать по собственному желанию, а должен ждать помощи от какой-то внешней силы, силы, которую называют Музой, — он не может просто приблизиться к женщине без какого-то указания (откуда — от нее или свыше?), указания на то, что это — его судьба. Если он приблизится к женщине в другом настрое, результатом будет путаница — как в том убогом эпизоде с Астрид, — путаница, которой он старается избегать.

Есть другой, более жесткий способ все объяснить. Фактически существуют сотни способов — он мог бы потратить остаток жизни на их перечисление. Но самый жесткий способ — это сказать, что он боится: боится писать, боится женщин. Он может строить гримасы, читая стихи в литературных журналах, но они по крайней мере напечатаны. Их можно прочитать. Откуда он знает, что люди, написавшие их, не мучились годами над чистой страницей, как он? Да, мучились, но в конце концов собрались с духом и написали как могли то, что следовало написать, и отправили свои стихи по почте, и выстрадали унижение, когда их отвергали, и не меньшее унижение, когда увидели свои излияния напечатанными, во всем их убожестве. Точно так же эти люди нашли бы предлог, пусть и слабый, чтобы заговорить с красивой девушкой в метро, а если бы она отвернулась или бросила презрительное замечание на итальянском своей подруге — ну что ж, они бы сумели молча пережить резкий отпор и на следующий день сделали бы новую попытку с другой девушкой. Вот как это делается, вот на чем стоит мир. И в один прекрасный день им, этим мужчинам и поэтам, повезет: девушка, несмотря на свою исключительную красоту, ответит им, а одно приведет к другому, и их жизнь преобразится — и его, и ее, — тут и делу конец. Что еще нужно любовнику, писателю, кроме тупого упорства и готовности вновь и вновь терпеть неудачи?

Его проблема в том, что он не готов к неудачам. Он хочет высшую оценку за каждую свою попытку и «Превосходно!», написанное на полях. Это нелепо! Это инфантильно! Нет нужды говорить ему это, он и сам все видит. И все же. И все же он не может этого сделать. Не сегодня. Возможно, завтра. Быть может, завтра он будет в настроении, у него хватит мужества.

Если бы он был теплее по натуре, ему, несомненно, легче давалось бы все: жизнь, любовь, поэзия. Но теплота не в его натуре. В любом случае, поэзия не создается из одного тепла. Рембо не был теплым. Бодлер не был теплым. Горячим — да, когда это требовалось, — горячим в жизни, горячим в любви — но не теплым. Он тоже способен быть горячим, он не перестал в это верить. Но сейчас он холоден, заморожен, и неизвестно, сколько это продлится.

А каков результат отсутствия душевного тепла? Результат таков, что он сидит один в воскресенье днем в комнате на верхнем этаже дома, затерянного в сельской местности Беркшира, где в полях каркают вороны и над головой нависает серый туман, и играет в шахматы сам с собой, старея, ожидая наступления вечера, когда можно с чистой совестью поджарить сосиски и хлеб на ужин. В восемнадцать лет он, возможно, и был поэтом. Теперь он не поэт, не писатель, не художник. Он программист, двадцатичетырехлетний программист в мире, где не бывает тридцатилетних программистов. В тридцать ты слишком стар, чтобы быть программистом, ты превращаешься во что-то иное, в своего рода бизнесмена — или застреливаешься. Только из-за того, что он молод и нейроны в его мозгу пока что работают более-менее безошибочно, он и нашел точку опоры в британской компьютерной индустрии, в британском обществе, в самой Британии. Он и Ганапати — две стороны одной медали: Ганапати истощен от голода не потому, что отрезан от Матери Индии, а потому, что плохо питается, потому что, несмотря на степень магистра естественных наук (компьютеры), он не знает о витаминах, минералах и аминокислотах, сам же он заперт в бесконечный эндшпиль, играя сам с собой, и каждый ход все дальше загоняет его в угол, к поражению. Однажды санитары «Скорой помощи» зайдут в квартиру Ганапати и вынесут его на носилках, прикрыв простыней лицо. Когда они приедут за Ганапати, заодно могут захватить и его.

ЛЕТНЕЕ ВРЕМЯ

Записные книжки 1972–1975

22 августа 1972

Во вчерашней «Санди таймс» сообщение из Фрэнсистауна, Ботсвана. На прошлой неделе, в середине ночи, белый автомобиль американской модели подъехал к дому в жилом квартале. Из него выскочили люди в балаклавах, вышибли парадную дверь и начали стрелять. Закончив стрельбу, подожгли дом и уехали. Соседи вытащили с пепелища семь обгоревших тел: двух мужчин, трех женщин и двух детей.

Убийцы, казалось, были чернокожими, но один из соседей слышал, как они говорили между собой на африкаанс, он убежден, что это белые, выдававшие себя за негров. Убитые были южноафриканцами, беженцами, которые переехали в этот дом всего несколько недель назад.

Когда к министру иностранных дел Южной Африки обращаются за комментариями, он через своего представителя называет это сообщение «непроверенным». Будет проведено расследование, говорит он, чтобы установить, были ли убитые действительно гражданами Южной Африки. Что касается военных, то безымянный источник отрицает, что Вооруженные силы Южной Африки имеют к этому какое-то отношение. Эти убийства, вероятно, внутренние разборки ANC, предполагает он, отражающие «постоянную напряженность» между фракциями.

Итак, неделя за неделей продолжаются эти истории из пограничной области — убийства, за которыми следует вежливое отрицание. Он читает эти сообщения и чувствует себя запятнанным. Так вот для чего он вернулся! Но где же в мире можно спрятаться, чтобы не чувствовать себя запятнанным? Чувствовал бы он себя чище в снегах Швеции, читая о своих соотечественниках и их последних выходках?

Как избежать грязи? Это не новый, а безнадежный старый вопрос, который не отпускает, оставляет отвратительную гнойную рану.

— Я вижу, военные снова взялись за старое, — говорит он отцу. — На этот раз в Ботсване.

Но отец слишком осторожен, чтобы клюнуть на наживку. Беря в руки газету, отец сразу же перескакивает на спортивную страницу, пропуская политику — политику и убийства.

Отец питает лишь презрение к континенту, лежащему к северу от них. «Фигляры» — вот какое слово он употребляет в отношении лидеров африканских государств, — мелкие тираны, едва ли они способны написать собственное имя, шоферы возят их в «Роллс-Ройсах» с одного банкета на другой в опереточных мундирах, обвешанных медалями, которыми они сами себя и награждают. Африка — это место, где голодающим народом правят одержимые убийством фигляры.

— Они вломились в дом во Фрэнсистауне и поубивали всех, — упорствует он. — Расстреляли. Включая детей. Взгляни. Прочитай сообщение. Оно на первой полосе.

Отец пожимает плечами. Он не может подыскать достаточно выразительные слова, чтобы выразить свое отвращение, с одной стороны, к головорезам, которые убивают беззащитных женщин и детей, а с другой — к террористам, которые ведут войну из безопасного места за границей. Он решает проблему, погрузившись в счет крикетных матчей. В качестве отклика на моральную дилемму это слабовато, однако чем лучше его собственный отклик — приступы ярости и отчаяния?

Когда-то ему казалось, что люди, придумавшие южноафриканский вариант общественного порядка, воплотившие в жизнь огромную систему трудовых резервов, внутренних паспортов и городов-спутников, основывали свое видение на трагически неверном прочтении истории. Они неверно толковали историю, потому что, родившись на фермах или в маленьких городишках, будучи изолированы из-за своего языка, на котором не говорят больше нигде в мире, они не оценили масштаб сил, которые с 1945 года разрушали старый колониальный мир. Однако не может быть и речи об их неправильном прочтении истории, так как они вообще не читали историю. Напротив, они отвернулись от нее, отмахиваясь как от массы клеветнических россказней, сочиненных иностранцами, которые презирают африканеров, и смотрели бы сквозь пальцы, как их убивают чернокожие — до последней женщины и ребенка. Одинокие, без друзей, на дальней оконечности враждебного континента, они возвели свое государство-крепость и укрылись за его стенами, намереваясь поддерживать пылающее пламя западной христианской цивилизации, пока мир наконец не придет в чувство.

Примерно так рассуждали люди, которые стояли во главе националистической партии и органов безопасности, и он долгое время считал, что они говорят это искренне. Но больше он так не считает. Теперь он склонен думать, что их разговоры о спасении цивилизации всегда были только блефом. За дымовой завесой патриотизма в эту самую минуту они сидят и вычисляют, сколько еще продержится их шоу (шахты, фабрики), прежде чем настанет пора собирать вещи, уничтожать компрометирующие документы и лететь в Цюрих, Монако или Сан-Диего, где под прикрытием холдинговых компаний с названиями типа «Альгро трейдинг» или «Хэндфаст секьюритиз» они давным-давно купили себе виллы и роскошные апартаменты в качестве страховки от дня возмездия (dies irae^[41]).

Согласно его новому, пересмотренному взгляду на вещи, у людей, пославших отряд киллеров во Фрэнсистаун, нет никакого ошибочного видения истории, а уж тем более трагического. На самом деле они, скорее всего, исподтишка посмеиваются над народом, слишком глупым, чтобы иметь какое-либо видение истории. Что касается судьбы христианской цивилизации в Африке, то им всегда было на нее наплевать. И под властью этих грязных людишек ему приходится жить!

Расширить: отклик отца на нынешнее время в сравнении с его собственным, их различия, сходство.

1 сентября 1972

Дом, в котором он живет вместе с отцом, был построен еще в 1920-е. Стены, частично сложенные из обожженного кирпича, но главным образом из глины и соломы, теперь так прогнили от сырости, поднимающейся от земли, что начали осыпаться. Изолировать их от сырости — непосильная задача, самое лучшее, что можно сделать, — это сделать по периметру дома бетонную отмостку и надеяться, что они постепенно высохнут.

Из руководства по усовершенствованию дома он узнает, что на каждый метр бетона ему потребуется три мешка песка, пять мешков камней и один мешок цемента. Он вычисляет, что если отмостка вокруг дома будет глубиной в десять сантиметров, понадобится тридцать мешков песка, пятьдесят мешков камней и десять мешков цемента, так что придется шесть раз съездить на строительную базу, полностью загрузив однотонный грузовик.

В середине первого дня работ его осеняет, что он сделал катастрофическую ошибку. Либо он неверно прочитал руководство, либо в своих вычислениях перепутал кубические метры с квадратными. Понадобится гораздо больше десяти мешков цемента, плюс песок и камни, чтобы положить девяносто шесть квадратных метров бетона. Следовательно, нужно будет сделать гораздо больше шести поездок на строительную базу. На это уйдет больше времени, нежели несколько уик-эндов.

Неделя за неделей, используя лопату и тачку, он смешивает песок, камни, цемент и воду, выливает жидкий бетон и разравнивает его. У него болит спина, а запястья так немеют, что он едва может держать ручку. Кроме того, этот труд наскучил ему. Но он вовсе не несчастен. То, чем он сейчас занимается, люди, подобные ему, должны были бы делать с 1652 года, а именно: свою грязную работу. Как только он забывает о потраченном времени, работа начинает доставлять ему удовольствие. Есть такая вещь, как хорошо положенная плита, хорошее качество которой видно всем. Плиты, которые он выкладывает, останутся после его пребывания в этом доме, а может, даже после его пребывания на земле, в таком случае он в определенном смысле перехитрит смерть. Можно было бы потратить оставшуюся часть жизни на то, чтобы класть плиты и каждую ночь, устав от честного труда, спать как убитый.

Сколько же оборванных рабочих, которые проходят мимо него на улице, являются безвестными авторами творений, которые переживут их: дорог, стен, пилонов? Своего рода бессмертие, ограниченное бессмертие, которого не так уж трудно достичь. Почему же он упорствует, оставляя значки на бумаге, в слабой надежде, что люди, которые еще не родились, возьмут на себя труд их расшифровывать?

Расширить: его готовность броситься в непродуманные проекты, рвение, с которым он сбегает от творческой работы в бездумный труд.

16 апреля 1973

Все та же «Санди таймс», где среди публичных разоблачений бурных любовных романов между учителями и школьницами в провинциальных городках, среди фотографий старлеток с пухлыми губками, в откровенных бикини, попадаются истории о зверствах, совершенных органами безопасности, сообщает, что министр внутренних дел предоставил визу Брейтену Брейтенбаху, позволяющую ему вернуться в страну, где он родился, чтобы навестить захворавших родителей. Виза из сострадания, называют ее, она предназначена для Брейтенбаха и его жены.

Брейтенбах покинул страну несколько лет назад и поселился в Париже, а вскоре после этого еще больше подмочил свою репутацию, женившись на вьетнамке. То есть не на белой, а на азиатке. И не только женился, но и, если верить стихотворениям, в которых она фигурирует, страстно в нее влюблен. Несмотря на это, пишет «Санди таймс», министр из сострадания разрешит этой паре тридцатидневный визит, во время которого с так называемой миссис Брейтенбах будут обращаться как с белой — так сказать, временно белой, почетно белой.

С той самой минуты, как они прибыли в Южную Африку, Брейтона и Йоланду (он красив смуглой красотой, она красивая и хрупкая) преследует пресса. Фотокамеры запечатлевают любой момент их личной жизни, когда они устраивают пикник с друзьями или плывут на байдарке по горному ручью.

Брейтенбахи появляются на публике на литературной конференции в Кейптауне. Зал забит до отказа людьми, которые пришли поглазеть. В своей речи Брейтен называет африканеров народом бастардов. Именно потому что они бастарды и стыдятся этого, говорит он, они состряпали свой план насильственного разделения рас.

Его речь приветствуют бурными овациями. Вскоре после этого они с Йоландой улетают домой, в Париж, а воскресные газеты возвращаются к своему обычному меню из скверных нимфеток, неверных супругов и убийств, совершенных органами безопасности.

Исследовать: зависть, которую питают белые южноафриканцы (мужчины) к Брейтенбаху из-за его свободы передвижения по миру и неограниченного доступа к красивой, экзотической партнерше по сексу.

2 сентября 1973

Вчера вечером в кинотеатре «Эмпайр», в Мейзенберге — ранний фильм Куросавы «Жить». Скучный бюрократ узнает, что у него рак и ему осталось жить всего несколько месяцев. Он потрясен, не знает, что с собой делать, куда обратиться за помощью.

Он ведет в кафе свою секретаршу, глупенькую молодую женщину, у которой жизнь бьет ключом. Когда она пытается уйти, он удерживает ее, схватив за руку. «Я хочу быть таким, как ты! — говорит он. — Но не знаю как!» Ее отталкивает этот неприкрытый призыв.

Вопрос: как бы он себя повел, если бы его отец вот так схватил его за руку?

13 сентября 1973

Ему звонят из бюро по найму, где он оставил свои данные. Какому-то клиенту нужна консультация по языковым вопросам, оплата почасовая — его это интересует? Языковые вопросы какого рода, спрашивает он. В бюро не могут ответить.

Он звонит по номеру, который ему дали, договаривается о встрече по адресу в Си-Пойнт. Его клиентка — женщина за шестьдесят, вдова, муж которой покинул этот мир, поручив опеку над своим значительным состоянием брату. Вдова, возмутившись этим, решила оспорить завещание. Но все адвокаты, к которым она обращалась, отговаривали ее от такой попытки. Завещание, говорят они, составлено по всем правилам. И тем не менее она отказывается сдаваться. Она убеждена, что адвокаты неверно истолковали формулировку завещания. Поэтому она отказалась от адвокатов, и теперь ей нужен совет специалиста по лингвистике.

Перед ним стоит чашка чая, и он читает последнюю волю покойного. Смысл совершенно ясен. Вдова получает квартиру в Си-Пойнт и некую денежную сумму. Остальное состояние отходит к детям от предыдущего брака, и опеку над ним получает его брат.

— Боюсь, что не смогу вам помочь, — говорит он. — Формулировка недвусмысленна. Есть единственный способ ее истолковать.

— А как насчет этого места? — возражает она. И через его плечо тычет пальцем в текст. У нее крошечная ручка, кожа в пятнышках, на третьем пальце бриллиант в роскошной оправе. — Там, где говорится: «Невзирая на вышеизложенное».

— Тут сказано, что если вы докажете свое бедственное финансовое положение, то будете иметь право обратиться к опекуну с просьбой о материальной поддержке.

— А как насчет «невзирая»?

— Это означает, что то, что изложено в этом пункте, является исключением из того, что изложено выше, и преобладает над ним.

— Но это также означает, что опекун не может не взирать на мое требование. Что же еще может значить «не взирать», как не это?

— Вопрос не в том, что означает «не взирать». Вопрос в том, что означает «Невзирая на вышеизложенное». Следует рассматривать фразу в целом.

Она презрительно фыркает.

— Я плачу за ваши услуги в качестве специалиста по английскому языку, а не юриста, — говорит она. — Завещание написано по-английски, английскими словами. Что означают эти слова? Что означает «невзирая»?

«Сумасшедшая, — думает он. — Как же мне из этого выпутаться?» Но она, разумеется, не сумасшедшая. Ею просто движет ярость и алчность: ярость против мужа, алчность к его деньгам.

— Вот как я понимаю этот пункт, — продолжает она, — если я выдвину требование, то никто, включая брата моего мужа, не может не взирать на него. Потому что «не взирать» означает именно это: он не может меня игнорировать. Иначе какой смысл использовать это слово? Понимаете, что я имею в виду?

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — отвечает он.

Он уходит из этого дома с чеком на десять рантов в кармане. Как только он представит отчет, отчет эксперта, к которому нужно приложить копию свидетельства о степени, заверенную нотариусом и подтверждающую, что он эксперт, способный комментировать значение английских слов, включая слово «невзирая», он получит остальные тридцать рантов вознаграждения.

Он не представляет отчет и отказывается от денег, которые ему должны. Когда вдова звонит, чтобы спросить, в чем дело, он тихонько вешает трубку.

Черты его характера, которые проявляются в этой истории: а) честность (он отказывается прочесть завещание так, как того хочется заказчице; б) наивность (он упускает возможность заработать деньги, в которых очень нуждается).

31 мая 1975

Южная Африка — государство, которое официально не находится в состоянии войны, но могло бы с таким же успехом и находиться. По мере роста сопротивления законы шаг за шагом нарушаются. Полицию и людей, которые управляют полицией (так же, как охотники управляют сворой собак), теперь уже ничего не сдерживает в той или иной степени. Под видом новостей радио и телевидение передают официальную ложь. Однако от всего этого позорного шоу отдает мертвечиной. Старые вдохновенные выкрики: «Защищайте белую христианскую цивилизацию!», «Чтите жертвы предков!» — утратили свою силу. Игроки в шахматы доигрались до эндшпиля, и все это знают.

Однако пока игра медленно подходит к концу, человеческие жизни по-прежнему ломаются и уродуются. Судьбы некоторых поколений загублены войной, а судьба нынешнего поколения — быть перемолотой политикой.

Если бы Христос снизошел до того, чтобы играть в политику, он мог бы стать ключевой фигурой в римской Иудее. Именно потому, что он был равнодушен к политике и не скрывал своего равнодушия, его и убили. Как прожить свою жизнь вне политики, и свою смерть тоже — вот пример, который он оставил своим последователям.

Странно обнаружить, что он рассматривает Христа в качестве наставника. Но где же ему искать лучшего?

Осторожно! Не допустить, чтобы его интерес к Христу зашел слишком далеко, иначе получится рассказ о поисках истинного пути.

2 июня 1975

В доме через дорогу — новые владельцы, супружеская чета примерно его возраста, с маленькими детьми и «BMW». Он не обращает на них внимания, пока однажды не раздается стук в дверь.

— Хэлло, я Дэвид Траскотт, ваш новый сосед. Я запер в доме ключ. Можно мне от вас позвонить? — И после небольшой паузы добавляет: — Кажется, я вас знаю?

И тут его осеняет. Они действительно знают друг друга. В 1952 году он учился в одном классе с Дэвидом Траскоттом, в шестом классе Сент-Джозефс. Они с Дэвидом Траскоттом могли бы до конца доучиться вместе в средней школе, если бы Дэвид не провалился на экзаменах в шестом классе и не остался на второй год. Нетрудно было понять, почему он провалился. В шестом классе началась алгебра, а в алгебре Дэвид не смог понять самое первое: что x, y и z призваны освободить тебя от тягомотины арифметики. В латыни Дэвид тоже не мог раскусить ряд вещей — например, сослагательное наклонение. Даже в таком раннем возрасте ему было ясно, что Дэвиду было бы лучше без школы, вдали от латыни и алгебры, в реальном мире, где он считал бы банкноты в банке или продавал обувь.

Но несмотря на то что Дэвида регулярно пороли за то, что до него не доходят многие вещи, — к этим поркам он относился философски, хотя время от времени стекла его очков затуманивались от слез, — он упорно продолжал учебу. Несомненно, его подталкивали родители. Так или иначе он преодолел шестой класс, а потом седьмой, и так далее — до десятого. И вот теперь, двадцать лет спустя, это подтянутый, жизнерадостный и определенно преуспевающий человек. По-видимому, он так поглощен проблемами бизнеса, что, отправившись утром в офис, забыл ключ от дома и, поскольку жена повезла детей на праздник, не может попасть в свой дом.

— А чем ты занимаешься? — спрашивает он Дэвида, сгорая от любопытства.

— Маркетингом. Работаю в «Вулвортс груп». А ты?

— О, я временно не у дел. Преподавал в университете в Соединенных Штатах, а сейчас подыскиваю место здесь.

— Ну что ж, надо как-нибудь посидеть вместе. Ты должен ко мне зайти, выпьем, поговорим. У тебя есть дети?

— Я еще сам ребенок. В смысле живу с отцом. Отец стареет, и о нем нужно заботиться. Ну давай, заходи. Телефон вон там.

Итак, Дэвид Траскотт, который не понимал x и y, теперь процветающий специалист по маркетингу, в то время как он, у которого не было проблем с x и y, да и с остальным тоже, — безработный интеллектуал. Итак, что же можно сказать о том, как устроен мир? По-видимому, этот пример показывает, что успехи в латыни и алгебре не ведут к материальному успеху. А кроме того, это свидетельствует о том, что успешная учеба — пустая трата времени, и, если ты хочешь преуспеть и обзавестись счастливой семьей, славным домиком и «BMW», нужно просто складывать числа, нажимать на кнопки или делать что-то еще, за что так щедро вознаграждаются специалисты по маркетингу.

Как бы то ни было, они с Дэвидом Траскоттом так и не посидели и не поговорили, как было обещано. Если случается, что он вечером сгребает листья в саду перед домом в то время, когда Дэвид Траскотт возвращается с работы, они по-соседски обмениваются кивками или машут друг другу через дорогу, но не более. Он чаще видит миссис Траскотт, бледное миниатюрное создание, которое вечно то увозит, то привозит детей на втором автомобиле, но он ей не представлен, и у него нет повода с ней заговорить. Токай-роуд — оживленная магистраль, опасная для детей. Нет никаких оснований для того, чтобы Траскотты переходили на его сторону улицы, а он — на их.

3 июня 1975

Если пройти с километр в южном направлении оттуда, где живет он и Траскотты, сталкиваешься лицом к лицу с Поллсмоор. Поллсмоор — никто не называет ее тюрьмой Поллсмоор — место заключения, обнесенное высокими стенами с колючей проволокой, со сторожевыми башнями. Когда-то тюрьма одиноко стояла в песчаной пустыне, поросшей кустарником. Но с годами, сначала робко, потом все более уверенно, к ней приблизился разраставшийся пригород, и теперь именно Поллсмоор, окруженная аккуратными рядами домов, из которых честные граждане каждое утро отправляются играть свою роль в национальной экономике, выглядит аномалией в ландшафте.

Конечно, это ирония судьбы, что южноафриканский ГУЛАГ так непристойно торчит среди белого пригорода, и воздух, который вдыхают он и Траскотты, должен проходить через легкие злодеев и преступников. Но для варваров, как сказал Збигнев Герберт, ирония подобна соли: она скрипит на зубах, какое-то мгновение вы наслаждаетесь ее вкусом, но, когда вкус испарился, грубые факты по-прежнему перед вами. Итак: что делать с грубым фактом Поллсмоор, когда ирония испарилась?

Продолжение: фургоны тюремной службы, которые проезжают по Токай-роуд по пути в суд, — мелькают лица, пальцы, вцепившиеся в зарешеченные окна; какие истории рассказывают Траскотты своим детям, чтобы объяснить эти руки и лица, на которых написан вызов или тоска.

Джулия

Доктор Франка, у вас была возможность прочитать присланные мною страницы из записных книжек Джона Кутзее 1972–1975 — в эти годы вы с ним были в более-менее дружеских отношениях. Прежде чем перейти к вашей истории, мне бы хотелось узнать, есть ли у вас какие-нибудь соображения относительно этих записей. Узнаете ли вы в них человека, с которым были знакомы? Узнаете ли страну и время, которые он описывает?

Да, я помню Южную Африку. Я помню Токай-роуд, помню фургоны, набитые узниками, направлявшиеся к Поллсмоор. Я очень хорошо все это помню.

Нельсон Мандела, конечно, сидел в Поллсмооре. Вас удивляет, что Кутзее не упоминает о том, что Мандела находился по соседству?

Манделу перевезли в Поллсмоор позже. В 1975 году он еще был на Роббен-Айленд.

Конечно, я совсем забыл. А как насчет отношений Кутзее с отцом? Они с отцом какое-то время жили вместе после смерти его матери. Вы когда-нибудь встречали его отца?

Несколько раз.

Вы видели отца в сыне?

Вы имеете в виду, был ли Джон похож на отца? Внешне — нет. Его отец был меньше, более хрупкий: опрятный человек небольшого роста, по-своему красивый. У него явно были проблемы со здоровьем. Он тайком пил, курил и как-то не заботился о себе, тогда как Джон был убежденным трезвенником.

А в другом отношении? Были ли они похожи в чем-нибудь другом?

Оба были одиночками. Ни с кем не водили знакомства. Были подавлены — в более широком смысле слова.

А как вы познакомились с Джоном Кутзее?

Сейчас я вам расскажу. Но сначала хочу спросить: я кое-что не поняла в тех страницах из его дневников, которые вы мне прислали. Эти абзацы, выделенные курсивом, — «Расширить» и так далее — кто их написал? Вы?

Нет, их написал сам Кутзее. Это как бы памятные записки, адресованные самому себе. Он написал их в 1990-м или 2000 году, когда подумывал переработать свои дневники в книгу. Позже он отказался от этой мысли.

Понятно. Итак, каким образом я познакомилась с Джоном? Впервые я столкнулась с ним в супермаркете. Это было летом 1972 года, вскоре после того, как мы переехали в Капскую провинцию. Кажется, в те дни я проводила много времени в супермаркетах, хотя наши потребности — я имею в виду себя и своего ребенка, — были совсем скромными. Я ходила за покупками, потому что мне было скучно, потому что мне нужно было выбираться из дома, но главным образом потому, что в супермаркете я ощущала покой и радость: простор, белизна, чистота, тихое шуршание колес тележек. А еще там был большой выбор: разные сорта соуса к спагетти, зубной пасты и так далее и тому подобное. Это действовало на меня умиротворяюще. Я отдыхала там душой. Другие женщины, которых я знала, играли в теннис или занимались йогой. Я ходила за покупками.

Тогда был зенит апартеида, 1970-е, так что в супермаркете попадалось мало цветных — конечно, за исключением персонала. А еще там редко встречались мужчины. Это также доставляло мне удовольствие. Не нужно было ничего изображать. Я могла быть собой.

Там было мало мужчин, но в токайском филиале «Пик-н-Пэй» я время от времени замечала одного. Я обратила на него внимание, но он меня не замечал, так как был слишком поглощен покупками. Мне это нравилось. Внешность его мало кто назвал бы привлекательной. Он был сухопарый, с бородой, в очках в роговой оправе и в сандалиях. Он выглядел в супермаркете не на месте, как птица — из тех птиц, что не летают, или как рассеянный ученый, который вышел из лаборатории и по ошибке забрел не туда. У него был слегка неухоженный вид, вид неудачника. Я подозревала, что в его жизни нет женщины, и, как оказалось, была права. Ему явно нужен был кто-то, чтобы о нем заботиться, какая-нибудь ветеранка-хиппи с бусами и волосатыми подмышками, без косметики, которая делала бы покупки, стряпала и убирала, быть может, еще и снабжала его наркотиками. Я находилась так далеко от него, что не могла разглядеть ног, но готова была биться об заклад, что ногти на ногах не подстрижены.

В те дни я всегда чувствовала, когда на меня смотрит мужчина. Я чувствовала на себе мужской взгляд, иногда неуловимый, иногда явный. Вам не понять, о чем я говорю, но любая женщина поймет. А этот на меня не смотрел. Совершенно не замечал.

Но однажды все изменилось. Я стояла перед полкой с канцелярскими товарами. Рождество было не за горами, и я выбирала бумагу для упаковки подарков — знаете, бумагу с веселыми рождественскими мотивами: свечами, рождественскими елками, северными оленями. У меня случайно упал рулон, а когда я наклонилась его поднять, то уронила второй. И тут услышала мужской голос у себя за спиной:

— Я подниму.

Конечно, это был ваш герой, Джон Кутзее. Он поднял оба рулона, которые были очень длинные, примерно с метр, и вернул мне — при этом, намеренно или нет (я до сих пор не знаю), он прижал их к моей груди. Секунду-другую он, можно сказать, тыкал меня в грудь этими рулонами.

Конечно, это было возмутительно, но почему-то не имело значения. Я постаралась никак не реагировать: не опустила глаза, не покраснела и, разумеется, не улыбнулась.

— Благодарю, — сказала я безразличным тоном, отвернулась и вернулась к своим делам.

И тем не менее в этом поступке было что-то личное, и не было смысла притворяться, будто это не так. Потускнеет ли он и затеряется среди остальных интимных моментов, покажет только время. Но этот неожиданный поступок было нелегко выбросить из головы. Вернувшись домой, я даже зашла так далеко, что сняла бюстгальтер и осмотрела грудь. Конечно, на ней не было никаких следов. Просто грудь. Невинная грудь молодой женщины.

Затем, пару дней спустя, когда я ехала домой на машине, то заметила его, мистера Тыкалку, который тащился по Токай-роуд с сумками для покупок. Недолго думая, я остановилась и предложила подвезти (вы слишком молоды, чтобы это помнить, но в те дни еще предлагали подвезти).

Токай 1970-х был новым, быстро застраивающимся пригородом. Хотя земля была не дешевая, строили много. Но дом, в котором жил Джон, принадлежал к более ранней эре. Это был один из тех коттеджей, в которых жили фермерские рабочие, когда Токай еще был фермерской землей. В дом провели электричество и водопровод, но все равно он был довольно примитивен. Я высадила его у ворот, он не пригласил меня зайти.

Время шло. Затем как-то раз, случайно проезжая мимо его дома, стоявшего прямо на Токай-роуд, главной магистрали, я увидела Джона. Он стоял в кузове своего пикапа, лопатой перебрасывая песок в тачку. На нем были шорты, он был бледен и выглядел не особенно сильным, но, по-видимому, справлялся.

Это зрелище было странным, поскольку в те дни белый мужчина обычно не занимался неквалифицированным физическим трудом. Работа для кафров — вот как это называли, работа, за которую платили кому-нибудь, чтобы тот ее выполнил. То, что тебя застали за подобным занятием, с лопатой в руках, было пусть и не постыдно, но все же необычно.

Вы просили меня дать вам представление о том, каким был Джон в те дни. Но я не могу нарисовать картину без фона, иначе вы чего-нибудь не поймете.

Я понимаю. Я имею в виду, что согласен с этим.

Как я говорила, я ехала мимо и не притормозила, не помахала рукой. Вся эта история могла закончиться там и тогда, и вы бы сейчас меня не слушали, а находились бы в какой-нибудь другой стране и внимали пустой болтовне какой-нибудь другой женщины. Но случилось так, что я передумала и повернула назад.

— Хэлло, чем это вы занимаетесь? — спросила я.

— Как видите: перегружаю песок, — ответил он.

— Но зачем?

— Строительные работы. Хотите, я проведу экскурсию? — И он вылез из кузова.

— Не сейчас, — сказала я. — Как-нибудь в другой раз. Это ваш пикап?

— Да.

— Тогда вам незачем ходить пешком по магазинам. Вы можете туда ездить.

— Да. — Затем он спросил: — Вы живете где-то поблизости?

— Немного подальше, — ответила я. — За Констанциаберг. В буше.

Это была шутка, которой обменивались в те дни белые южноафриканцы. Дело в том, что я, конечно, не жила в буше. В буше, настоящем буше, жили только чернокожие. Поэтому я имела в виду, что живу в одном из новых пригородов, выкроенных из буша Капского полуострова.

— Ну что же, не стану вас больше задерживать, — сказала я. — А что вы строите?

— Я не строю, просто цементирую, — объяснил он. — Я недостаточно умен, чтобы строить.

Я сочла это шуткой, которой он ответил на мою. Потому что если он не был ни богатым, ни красивым, ни сексапильным — а он не обладал ни одним из этих качеств, — то, если он еще и не был умным, что же оставалось? Но, разумеется, он был умным. Он производил впечатление умного человека, как те ученые, которые проводят всю жизнь сгорбившись над микроскопом: узкоплечие, близорукие умники в очках в роговой оправе. Можете мне поверить, у меня и вмыслях не было — ни на минуту! — флиртовать с этим человеком. Потому что он был начисто лишен сексуальности. Казалось, его с ног до головы опрыскали каким-то стерилизующим спреем. Конечно, он провинился, ткнув меня в грудь рулоном рождественской оберточной бумаги, — я этого не забыла, моя грудь сохранила воспоминание об этом прикосновении. Но десять к одному, говорила я себе, он сделал это случайно, из-за своей неуклюжести.

Так почему же я передумала? Почему повернула назад? На этот вопрос нелегко ответить. Не уверена, что Джон мне понравился — он долгое время мне не нравился. Джон не так-то легко мог понравиться, вся его позиция по отношению к миру была слишком настороженной, слишком оборонительной. Наверняка его мать была привязана к нему, когда он был маленьким, и любила его, потому что именно для этого существуют матери. Но трудно было представить, чтобы он нравился кому-нибудь еще.

Вы не против откровенного разговора, не так ли? Тогда позвольте дополнить картину. В то время мне было двадцать шесть, и у меня были отношения только с двумя мужчинами. С двумя. Первым был мальчик, с которым я познакомилась, когда мне было пятнадцать. Несколько лет, пока его не призвали в армию, мы с ним были неразлучны, как близнецы. После того как он уехал, я немного похандрила, избегая общения с другими, а потом нашла себе нового бойфренда. С новым бойфрендом мы тоже были неразлучны, как близнецы, — в мои студенческие годы, окончив университет, мы поженились — с благословения обеих семей. В обоих случаях было так: все или ничего. У меня всегда был такой характер: все или ничего. Таким образом, в свои двадцать шесть я во многих отношениях была невинной. Например, я не имела ни малейшего представления о том, как соблазнить мужчину.

Не поймите меня превратно. Не то чтобы я вела замкнутую жизнь — жизнь отшельницы невозможна в кругах, в которых мы вращались, мой муж и я. Не раз на коктейлях то один, то другой мужчина — обычно деловой знакомый мужа, — увлекал меня в уголок и, придвинувшись вплотную, спрашивал шепотом, не одиноко ли мне в пригороде (ведь Марк так часто отсутствует), не хотелось бы как-нибудь на следующей неделе сходить куда-нибудь на ленч. Конечно, я не подыгрывала, но сделала для себя вывод: значит, вот как начинаются любовные романы на стороне. Какой-то мужчина приглашает тебя на ленч, а после ленча везет в автомобиле в коттедж на пляже, который принадлежит другу и от которого у него случайно имеется ключ, или в городской отель, и там осуществляется сексуальная часть сделки. Затем на следующий день этот мужчина звонит, чтобы сказать, как он наслаждался проведенным с тобой временем, и спросить, не хочешь ли ты снова встретиться в следующий вторник. И так будут продолжаться, вторник за вторником, эти тайные ленчи и постель, пока мужчина не перестанет звонить или пока ты не перестанешь отвечать на его звонки, и все это называется любовной связью.

В мире бизнеса — через минуту я расскажу о моем муже и его бизнесе — от мужчин требовалось (по крайней мере так было в те времена), чтобы их жены были презентабельными, и, следовательно, от жен требовалось, чтобы они были презентабельными, презентабельными и сговорчивыми — в определенных границах. Вот почему, несмотря на то что мой муж расстраивался, когда я рассказывала ему об авансах, которые делали мне его коллеги, он продолжал оставаться с ними в дружеских отношениях. Никаких конфликтов, никаких драк, никаких дуэлей на рассвете — просто время от времени легкое раздражение и плохое настроение дома.

В целом вопрос о том, кто в этом маленьком замкнутом мирке с кем спал, кажется мне теперь, задним числом, довольно темным и зловещим. Мужчинам и нравилось, и не нравилось, что их жен домогаются другие. Они чувствовали угрозу, но это их возбуждало. А женщины, их жены, тоже были возбуждены, и я была бы слепой, если бы не заметила этого. Словом, кругом царило возбуждение, чувственное волнение. Я намеренно исключала себя из всего этого. На вечеринках, о которых я говорила, я была презентабельна, как требовалось, но никогда не была сговорчива.

В результате я не подружилась с женами, которые сообща решили, что я холодна и надменна. Более того, они позаботились о том, чтобы их вердикт был доведен до моего сведения. Что касается меня, то я бы хотела иметь возможность сказать, что мне было на них наплевать, но это было бы неправдой: я была слишком молода и неуверенна в себе.

Марк не хотел, чтобы я спала с другими мужчинами. Но в то же время он хотел, чтобы другие мужчины видели, на какой женщине он женат, и завидовали ему. Так же обстояло дело, думается мне, и с его друзьями и коллегами: они хотели, чтобы жены других мужчин поддавались их ухаживаниям, но чтобы их собственные жены оставались непорочными — непорочными и соблазнительными. С точки зрения логики это бессмысленно. Такая социальная микросистема нежизнеспособна. Однако они были бизнесменами, хитрыми, умными (по-своему), людьми, которые разбирались в системах, в том, какие системы жизнеспособны, а какие нет. Вот почему я говорю, что система узаконенного незаконного, в которой они участвовали, была более темной, чем они готовы были признать. На мой взгляд, она могла бы продолжать функционировать только при больших психологических затратах с их стороны, и только до тех пор, пока они отказывались признать то, что на каком-то уровне должны были знать.

В начале нашего с Марком брака, когда мы были настолько уверены друг в друге, что не верили, будто что-то сможет нас поколебать, мы заключили соглашение, что у нас не будет секретов друг от друга. Что касается меня, то в то время, о котором я вам рассказываю, это соглашение еще имело силу. Я ничего не скрывала от Марка. Ничего не скрывала, потому что мне нечего было скрывать. А вот Марк один раз согрешил. Согрешил, и признался в этом, и был потрясен последствиями. После этой встряски он тайно пришел к выводу, что удобнее солгать, чем говорить правду.

Областью, в которой подвизался Марк, были финансы. Его фирма определяла возможности инвестиций для клиентов и управляла их капиталовложениями. Клиентами по большей части были богатые южноафриканцы, пытавшиеся вывезти деньги из страны, прежде чем она взорвется. По причинам, которые никогда не были мне ясны — ведь, в конце концов, даже в те дни существовали телефоны, — его служебные обязанности требовали, чтобы раз в неделю он ездил в их филиал в Дурбане для того, что он называл консультациями. Если сложить часы и дни, получалось, что он проводит в Дурбане столько же времени, сколько дома.

Одной из коллег, с которой Марку нужно было консультироваться в их дурбанском офисе, была женщина по имени Иветт. Она была старше Марка, из африканеров, разведенная. Сначала он говорил о ней свободно. Она даже звонила ему домой — по его словам, по делу. Потом он перестал упоминать Иветт.

— Какая-то проблема с Иветт? — спросила я Марка.

— Нет, — ответил он.

— Ты находишь ее привлекательной?

— Не особенно.

По его уклончивости я догадалась, что что-то не так. Я начала обращать внимание на странные детали: сообщения, которые каким-то необъяснимым образом до него не доходили, пропущенные рейсы и все в таком роде.

Однажды, когда он вернулся из одной из своих длительных отлучек, я встретила его во всеоружии.

— Вчера вечером я не могла дозвониться к тебе в отель, — сказала я. — Ты был с Иветт?

— Да, — ответил он.

— Ты с ней спал?

— Да, — ответил он (мне жаль, но я не могу солгать).

— Почему? — спросила я.

Он пожал плечами.

— Почему? — повторила я свой вопрос.

— Потому, — сказал он.

— Ах ты сволочь! — взорвалась я и повернулась к нему спиной, а потом заперлась в ванной. Я не плакала, мне даже не пришло в голову заплакать, а, задыхаясь от жажды мести, выдавила в тазик полный тюбик зубной пасты и полный тюбик геля для волос, залила эту смесь горячей водой, размешала щеткой для волос и вылила в раковину.

Такова была подоплека наших отношений. После этого эпизода, после того как его признание не заслужило одобрения, он начал лгать.

— Ты все еще видишься с Иветт? — спросила я его после следующей поездки.

— Я должен видеться с Иветт: у меня нет выбора, мы вместе работаем, — ответил он.

— Но ты все еще видишься с ней так?

— С тем, что ты называешь так, покончено, — сказал он. — Это случилось только один раз.

— Один или два, — вставила я.

— Один, — заверил он, скрепляя ложь.

— Вообще-то такое просто иногда случается, — заметила я.

— Именно. Такое просто иногда случается. — И этими словами закончился разговор у нас с Марком, да и все остальное в ту ночь.

Каждый раз, когда Марк лгал, он обязательно смотрел мне прямо в глаза. Именно по этому слишком честному взгляду я могла безошибочно определить, что он лжет. Вы не поверите, насколько плохо Марк умел лгать — да и вообще все мужчины. Как жаль, что мне не о чем лгать, думала я. Я бы могла показать Марку, как это делается.

С хронологической точки зрения Марк был старше меня, но мне это виделось иначе. С моей точки зрения, я была самой старшей в семье, затем шел Марк, которому было примерно тринадцать, а за ним — наша дочь Кристина, которой в следующий день рождения должно было исполниться два года. Поэтому в смысле зрелости мой муж был ближе к нашему ребенку, чем ко мне.

Что касается мистера Тыкалки — я возвращаюсь к человеку, перебрасывавшему лопатой песок из кузова своего пикапа, — то я понятия не имела, сколько ему лет. Вообще-то ему тоже могло быть тринадцать лет. Или он мог быть, mirabile dictu^[42], взрослым. Ну что же, посмотрим, подумала я.

— Я ошибся в шесть раз, — рассказывал он (а может быть, в шестнадцать — я слушала вполуха). — Вместо одной тонны песка нужно шесть (или шестнадцать). Вместо полутора тонн гравия нужно десять. Должно быть, я выжил из ума.

— Выжил из ума, — повторила я, стараясь выиграть время, пока ухвачу суть.

— Сделать такую ошибку!

— Я все время ошибаюсь с числами. Ставлю не там точку в десятичных дробях.

— Да, но ошибиться в десять раз совсем не то же самое, что поставить не туда точку в десятичной дроби. В любом случае, ответ на ваш вопрос будет таким: это будет продолжаться вечно.

«Какой вопрос? — спросила я себя. — И что именно будет продолжаться вечно?»

— Мне пора, — сказала я. — У меня ребенок ждет ленча.

— У вас есть дети?

— Да, у меня есть ребенок. Что тут удивительного? Я взрослая женщина, у меня есть муж и ребенок, которого нужно покормить. Почему вас это удивляет? А зачем же еще мне приходится проводить столько времени в «Пик-н-Пэй»?

— Ради музыки? — предположил он.

— А вы? Разве у вас нет семьи?

— У меня есть отец, который живет вместе со мной. Или с которым живу я. Но нет семьи в традиционном смысле. Моя семья улетела.

— Ни жены? Ни детей?

— Ни жены, ни детей. Я снова стал сыном.

Меня всегда интересовали разговоры, когда произносимые слова не имеют ничего общего с ходом мыслей. Например, в то время, как мы с ним беседовали, в моей памяти возник визуальный образ совершенно отвратительного субъекта, у которого торчали пучки густых черных волос из ушей и над верхней пуговицей рубашки и который на последнем барбекю как бы случайно положил руку мне на задницу, пока я стояла, накладывая себе на тарелку салат, — не для того, чтобы погладить или ущипнуть, а просто чтобы накрыть мою ягодицу свой большой лапищей. Если я мысленно вижу эту картинку, то что же видит этот другой, менее волосатый мужчина? И как хорошо, что большинство людей, даже те, кто не умеет лгать, по крайней мере не выдают то, что происходит у них в мозгу, — ни дрожью в голосе, ни расширившимися зрачками!

— Ну что ж, до свидания, — сказала я.

— До свидания, — ответил он.

Я поехала домой, заплатила помощнице по дому, накормила Крисси ленчем и уложила спать. Потом испекла два противня шоколадного печенья. Пока печенье еще было теплым, я снова поехала к дому на Токай-роуд. День был чудесный, безветренный. Ваш герой (не забывайте, что я тогда еще не знала его имени) был во дворе — что-то делал с досками, молотком и гвоздями. Он был голым по пояс, плечи красные: обгорел на солнце.

— Хэлло, — сказала я. — Вам надо надеть рубашку, вы обгораете на солнце. Вот, я привезла немного печенья вам и вашему отцу. Это лучше того, что продается в «Пик-н-Пэй».

С подозрительным, даже раздраженным видом он отложил свои инструменты и принял коробку с печеньем.

— Я не могу пригласить вас в дом, там жуткий беспорядок, — сказал он. Мне явно не были рады.

— Все нормально, — ответила я. — В любом случае мне нужно возвращаться к ребенку. Я просто сделала добрососедский жест. Могу я пригласить вас с отцом на ужин как-нибудь на днях? По-соседски?

Он улыбнулся — впервые за все время. Не очень-то располагающая улыбка, с плотно сжатыми губами. Он стеснялся своих зубов, которые были не в порядке.

— Спасибо, — ответил он, — но мне нужно сначала поговорить с отцом. Он не может засиживаться допоздна.

— Скажите ему, что это будет не поздно, — возразила я. — Можете просто поесть и сразу же уйти, я не обижусь. Мы будем втроем. Мой муж в отъезде.

Наверно, вы расстроились, мистер Винсент. «Во что я втравился? — наверно, спрашиваете вы себя. — Как может эта женщина притворяться, будто дословно помнит будничные разговоры, происходившие три или четыре десятка лет назад? И когда наконец она дойдет до сути?» Так что позвольте мне быть искренней. Я по ходу дела сочиняю слова, диалоги. Полагаю, это допустимо, когда мы беседуем о писателе. То, что я вам рассказываю, возможно, не соответствует букве, но соответствует духу, можете не сомневаться. Я могу продолжать?

(Молчание.)

Я записала свой номер телефона на коробке с печеньем.

— И позвольте представиться, — сказала я, — на всякий случай. Если вас это интересует. Меня зовут Джулия.

— Джулия. Как сладостно плавятся ее одежды.

— В самом деле? — Интересно, что он хочет этим сказать?

Он пришел на следующий вечер, как и обещал, но без отца.

— Отец неважно себя чувствует, — объяснил он. — Он принял аспирин и лег спать.

Мы ели за кухонным столом вдвоем, а Крисси сидела у меня на коленях.

— Поздоровайся с дядей, — сказала я Крисси. Но Крисси не хотела иметь ничего общего с этим чужим человеком. Ребенок знает, когда что-то происходит. Это висит в воздухе.

Вообще-то Кристина так никогда и не привязалась к Джону, ни тогда, ни позже. В детстве она была белокурой и голубоглазой, как ее отец, и совсем не похожей на меня. Я покажу вам фотографию. Иногда мне казалось, что поскольку она не похожа на меня внешне, то никогда меня не полюбит. Странно: ведь именно на мне лежали все заботы по дому, но, по сравнению с Марком, я была как бы незваным гостем, посторонней.

Дядя. Вот как я называла Джона при ней. Впоследствии я об этом сожалела. Есть что-то грязное в том, чтобы выдавать любовника за члена семьи.

Итак, мы ели, болтали, но у меня начало проходить волнение, пыл, мне становилось скучно. Если не считать инцидента с оберточной бумагой в супермаркете, который я, возможно, неверно истолковала, инициатива исходила от меня, это я его пригласила. «Достаточно, хватит, — сказала я себе. — Теперь ему решать: продеть ли пуговицу в петлю или же не делать этого». Фигурально выражаясь.

Правда в том, что я не создана быть соблазнительницей. Мне даже не нравилось это слово, подразумевающее кружевное белье и французские духи. Именно для того, чтобы не впасть в роль соблазнительницы, я не принарядилась к этому ужину. На мне была та же белая хлопчатобумажная блузка и зеленые слаксы из терилена (да, из терилена), в которых я была в то утро в супермаркете. Ни к чему расфуфыриваться.

Не улыбайтесь. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, до какой степени вела себя как персонаж из книги — как одна из тех возвышенных молодых женщин, скажем, у Генри Джеймса, исполненных решимости, несмотря на высокие идеалы, совершить трудный, современный поступок. А вот жены коллег Марка по фирме обращались за руководством не к Генри Джеймсу или Джордж Элиот, а к «Вог» или «Мари Клэр». Но для чего же тогда книги, как не для того, чтобы менять нашу жизнь? Разве вы проделали бы весь этот путь до Онтарио, чтобы послушать меня, если бы не верили, что книги важны?

Нет. Конечно, нет.

Вот именно. Да Джон и сам не был модником. Одна пара хороших брюк, три простых белых рубашки, одна пара туфель — настоящее дитя Депрессии. Но вернемся к моей истории.

В тот вечер я приготовила на ужин простую лазанью. Гороховый суп, лазанья, мороженое — это было меню, подходящее для двухлетнего ребенка. Лазанья получилась жидковатой, потому что была сделана из прессованного творога, а не из рикотты. Я могла бы второй раз съездить в магазин за рикоттой, но не сделала этого из принципа — точно так же, как из принципа не переоделась.

О чем мы беседовали за ужином? Ни о чем особенном. Я сосредоточилась на кормлении Крисси — мне не хотелось, чтобы она чувствовала себя забытой. А Джон был не очень-то говорлив, как вам, наверно, известно.

Я этого не знаю. Мне не приходилось встречаться с ним лично.

Вы с ним никогда не встречались? Меня это удивляет.

Я никогда не искал с ним встречи. Даже не переписывался. Считал, что будет лучше, если у меня не будет обязательств перед ним. Это дает мне свободу писать так, как я хочу.

Но вы же искали встречи со мной. Ваша книга будет о нем, но вы предпочли не встречаться с ним лично. Ваша книга не обо мне, но вы попросили меня встретиться с вами. Как вы это объясните?

Вы были важным человеком в его жизни. Вы были для него важны.

Откуда вы знаете?

Я просто повторяю то, что он говорил. Не мне, а многим людям.

Он сказал, что я — важный человек в его жизни? Удивлена. Мне это приятно. Приятно не потому, что он так думал — я действительно оказала влияние на его жизнь, — а потому что он говорил об этом другим людям.

Позвольте сделать признание. Когда вы впервые связались со мной, я почти решила отказать, не беседовать с вами. Думала, вы еще один из тех, кто гонится за сенсацией, один из академических любителей рыться в чужом грязном белье, что у вас имеется список женщин Джона, его любовных побед, и теперь вы идете по списку, отмечая галочкой имена, надеясь обнаружить что-то неприглядное о нем.

Вы невысокого мнения об академических ученых.

Да, невысокого. Поэтому и постаралась вам объяснить, что я не была одной из его побед. Скорее это он был одной из моих. Но скажите — мне любопытно, — кому он сказал, что я для него важна?

Разным людям. В письмах. Он не называет вашего имени, но вас достаточно легко узнать. А еще он хранил вашу фотографию. Я нашел ее среди его бумаг.

Фотографию! А можно посмотреть? Она у вас при себе?

Я сделаю копию и пришлю вам.

Да, конечно, я была важна для него. Он был в меня влюблен, по-своему. Но можно быть важной по-разному, и я сомневаюсь, что занимала такое уж значительное место в его жизни. Я имею в виду, что он никогда не писал обо мне. Следовательно, я не проросла в нем, не вошла в его жизнь.

(Молчание.)

Похоже, вам нечего возразить? Вы читали его книги. Где в его книгах можно найти что-то похожее на меня?

Я не могу ответить на этот вопрос. Я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы говорить об этом. Разве вы не узнаете себя в ком-то из его персонажей?

Нет.

Может быть, вы присутствуете в его книгах, но не впрямую, так что это сразу не распознать?

Возможно. Но мне нужно в этом убедиться. Продолжим? На чем я остановилась?

Ужин. Лазанья.

Да. Лазанья. Завоевание. Я накормила его лазаньей, а потом завершила завоевание. Вы позволите быть откровенной? Поскольку его нет в живых, для него не имеет значения некоторая нескромность с моей стороны. Мы использовали супружескую постель. Уж если я собираюсь осквернить свой брак, думала я, можно с таким же успехом сделать это как следует. И в постели удобнее, чем на диване или на полу.

Что касается самого опыта — я имею в виду опыт измены, вот чем для меня это было в первую очередь, — то он был более странным, чем я ожидала, и все закончилось прежде, чем я смогла привыкнуть к этой странности. Однако опыт был волнующим, тут не могло быть сомнений, с начала и до конца. Сердце у меня колотилось как бешеное. Этого мне никогда не забыть. Я упомянула Генри Джеймса. У Джеймса в книгах много измен, но я не могу припомнить там волнение во время самого акта — я имею в виду акт измены. Джеймс любил изображать себя великим изменником, но я спрашиваю себя: имел ли он реальный опыт, опыт реальной, плотской неверности?

Мои первые впечатления? Я сочла, что мой любовник более худой и легкий, чем мой муж. Помню, мне подумалось: «Плохо питается». Они с отцом в этом жалком маленьком коттедже на Токай-роуд, вдовец и холостой сын, два неумехи, два неудачника, ужинающие польской колбасой, печеньем и чаем. Поскольку он не захотел привезти ко мне отца, может быть, мне нужно заходить к ним с корзиной, полной питательной еды?

У меня в памяти осталась картинка: он наклоняется надо мной с закрытыми глазами, гладя мое тело, хмурится от сосредоточенности, словно стараясь запомнить меня только через прикосновение. Его рука бродит вверх и вниз, вперед и назад. В то время я очень гордилась своей фигурой. Бег по утрам, ритмическая гимнастика, диета — зато потом не стыдно раздеться перед мужчиной. Может быть, я и не была красавицей, но по крайней мере меня приятно было пощупать: упругое молодое женское тело.

Если вас смущают такие разговоры, так и скажите, и я не буду об этом. У меня профессия, связанная с интимными проблемами, так что откровенный разговор меня не стесняет, если только он не стесняет вас. Нет? Никаких проблем? Продолжать?

Это был наш первый раз вместе. Интересный, весьма интересный опыт, но ничего такого, от чего содрогнулась бы земля. Да я ведь и не ожидала, что земля содрогнется — только не с ним.

Я твердо решила избегать эмоциональной привязанности. Случайное развлечение — это одно дело, а влюбленность — совсем другое.

В себе я была совершенно уверена. Я не собиралась воспылать любовью к человеку, о котором почти ничего не знала. Но как насчет него? Может быть, он из тех, кто примется размышлять над тем, что произошло между нами, придавая этому слишком большое значение? Будь начеку, сказала я себе.

Однако шли дни, а от него не было ни слова. Каждый раз, проезжая мимо дома на Токай-роуд, я сбрасывала скорость и смотрела, но его не было видно. Не было его и в супермаркете. Я могла сделать только один вывод: он меня избегает. В каком-то смысле это был хороший признак, но тем не менее это меня раздражало. По правде сказать, даже оскорбляло. Я написала ему письмо, старомодное письмо, наклеила марку на конверт и бросила в почтовый ящик. «Почему ты меня избегаешь? — писала я. — Что нужно сделать, чтобы убедить тебя, что я хочу, чтобы мы были добрыми друзьями, не более?» Никакого ответа.

Чего я не упомянула в письме и, конечно, не упомянула бы при следующей встрече — это как я провела уик-энд после его визита. Мы с Марком наскакивали друг на друга, как кролики, занимаясь любовью в постели, на полу, под душем, повсюду, даже когда наша бедная невинная Крисси лежала, проснувшись в своей кроватке, и с плачем звала меня.

У Марка были свои собственные идеи насчет того, почему я пребывала в таком возбужденном состоянии. Он думал, что я почувствовала исходивший от него запах любовницы из Дурбана и захотела доказать, насколько лучше — как бы это сказать? — насколько лучше ее я умею это делать. В понедельник после этого уик-энда он должен был лететь в Дурбан, но отменил полет и позвонил в офис, сказавшись больным. После чего мы с ним снова отправились в постель.

Он не мог мною насытиться. Марк был положительно в восторге от института буржуазного брака и возможностей, которые он открывает перед мужчиной и на стороне, и дома.

Что до меня, то я — я тщательно подбираю слова, — я была невероятно возбуждена оттого, что у меня двое мужчин, живущих так близко друг от друга. Я сказала себе, весьма шокированная этим: «Ты ведешь себя как шлюха! Так вот какова твоя натура?» Но в глубине души я очень собой гордилась, гордилась воздействием, которое произвожу. В тот уик-энд передо мной впервые забрезжила возможность бесконечного совершенствования в царстве эротики. До этого у меня было довольно банальное представление об эротической жизни: ты достигаешь половой зрелости, проводишь год-другой на берегу пруда, потом ныряешь в него и плещешься, пока не найдешь себе спутника, который тебя удовлетворяет, и дело с концом — конец твоим поискам. В тот уик-энд до меня дошло, что в двадцать шесть лет моя эротическая жизнь только начинается.

А затем я наконец-то получила ответ на свое письмо. Джон позвонил. Сначала осторожные вопросы: я одна, муж в отъезде? Потом приглашение: не приеду ли я на ужин. На ранний ужин. И не хотела бы я привезти своего ребенка?

Я прибыла к нему с коляской, в которой сидела Крисси. Джон ждал у дверей в синем с белым переднике — такие надевают мясники.

— Проходи на двор за домом, — сказал он. — У нас там барбекю.

Тогда я впервые встретилась с его отцом. Отец сидел, сгорбившись над костром, как будто замерз, хотя на самом деле вечер был теплый. Не без труда он поднялся на ноги, чтобы поздороваться со мной. Он казался хрупким, хотя, как выяснилось, ему было всего шестьдесят с небольшим.

— Рад познакомиться, — сказал он и мило улыбнулся. Мы с ним хорошо поладили с самого начала. — А это Крисси? Хэлло, моя девочка! Приехала к нам в гости, да?

В отличие от своего сына, он говорил с сильным акцентом африкаанс. Но его английский был вполне сносен. Как я узнала, он вырос на ферме в Кару, среди множества сестер и братьев. Их учила английскому домашняя преподавательница — какая-нибудь мисс Джонс или мисс Смит из Старого Света.

В огороженном квартале, где жили мы с Марком, при каждом доме имелось готовое барбекю во дворе за домом. Здесь, на Токай-роуд, такого оборудования не было — только костер с несколькими кирпичами вокруг. Казалось невероятно глупым разжигать костер, когда должен приехать маленький ребенок, особенно такой, как Крисси, которая еще нетвердо стояла на ногах. Я притворилась, будто дотрагиваюсь до проволочной сетки и плачу от боли, и, отдернув руку, пососала ее.

— Горячо! — сказала я Крисси. — Осторожно! Не трогай!

Почему мне запомнилась эта деталь? Из-за того, что я сосала руку. Из-за того, что поймала на себе взгляд Джона и поэтому умышленно продолжала сосать. У меня — извините, что хвастаюсь, — был в то время красивый рот, зовущий к поцелуям. Моя девичья фамилия Киш, которую в Южной Африке произносили К-И-С. Kiss-kiss^[43] — обычно шипели девочки в школе, когда хотели меня спровоцировать. Kiss-kiss — и хихиканье, и влажное причмокивание. Мне было на это ровным счетом наплевать. Нет ничего дурного в том, что тебя приятно поцеловать, думала я. Однако довольно, хватит отступлений. Я прекрасно понимаю, что вы хотите услышать о Джоне, а не обо мне и моих школьных годах.

Сосиски, зажаренные на гриле, и печеный картофель — такое незатейливое меню придумали эти двое мужчин. К сосискам был томатный соус из бутылочки, к картофелю — маргарин. Бог знает, из какой требухи были сделаны эти сосиски. К счастью, я захватила с собой пару маленьких баночек «Хайнц» для ребенка.

Сославшись на слабый аппетит леди, я положила себе на тарелку всего одну сосиску. Теперь, когда Марк так часто бывал в отъезде, я стала есть меньше мяса. Но для этих двух мужчин это были мясо и картофель, ни больше ни меньше. Они ели одинаково, молча, глотали не разжевывая, словно у них в любую минуту могли отнять пищу. Одинокие едоки.

— Как продвигается цементирование? — спросила я.

— Еще месяц — и, дай бог, все будет закончено, — ответил Джон.

— Это по-настоящему улучшит состояние дома, — заметил его отец. — Тут не может быть никаких сомнений. Гораздо меньше сырости, чем обычно. Но это жуткий труд, а, Джон?

Я сразу же узнала этот тон — тон родителя, которому не терпится похвастаться своим ребенком. И сразу же прониклась сочувствием к этому бедняге. Его сыну за тридцать, а о нем нечего сказать, кроме того, что он умеет укладывать бетон! И как тяжело сыну жить под давлением такого стремления у родителя, стремления гордиться! Если и была причина, почему у меня была прекрасная успеваемость в школе, то это желание дать повод для гордости моим родителям, которым было так одиноко в этой чужой стране.

Английский отца был вполне сносный, как я уже говорила, но это явно не был его родной язык. Когда он произносил какую-нибудь идиому, то выдавал ее с шиком, словно ожидая аплодисментов.

Я спросила, что он делает. («Делает» — какое бессмысленное слово, но он понял, что я имею в виду.) Он сказал, что он бухгалтер, работает в городе.

— Наверно, отсюда очень трудно добираться до города, — заметила я. — Разве вам не было бы удобнее, если бы вы жили поближе?

Он что-то пробормотал в ответ, но я не расслышала. Последовало молчание. Очевидно, я наступила на больную мозоль. Я сменила тему, но это не помогло.

Я не ожидала многого от этого вечера, но скучная беседа, долгие паузы и еще что-то, носившееся в воздухе (то ли разногласия между отцом и сыном, то ли плохое настроение), — это было уж слишком. Еда была скверная, угли стали серыми, я замерзла, начали сгущаться сумерки, Крисси докучали москиты. Я не была обязана сидеть в этом заросшем сорняками дворе за домом, не была обязана участвовать в семейных разборках людей, которых едва знала, даже если один из них был моим любовником. Итак, я подняла Крисси и усадила ее в коляску.

— Не уезжайте, — сказал Джон. — Я приготовлю кофе.

— Нужно ехать, — ответила я. — Ребенку давно пора спать.

У калитки он попытался меня поцеловать, но я была не в настроении.

История, которую я сочинила для себя после того вечера, сводилась к тому, будто измена мужа спровоцировала меня до такой степени, что для того, чтобы наказать его и спасти мою amour propre^[44], я тоже ему изменила. Теперь, когда стало очевидно, какой большой ошибкой была эта измена — по крайней мере в выборе партнера, — измена мужа представилась мне в новом свете: вероятно, это тоже была ошибка, поэтому не стоит из-за этого расстраиваться.

Тут я из скромности задерну занавес над уик-эндами, когда мой муж бывал дома. Я уже рассказала достаточно. Позвольте лишь напомнить, что в свете этих уик-эндов мои отношения с Джоном по будням исчерпали себя. Если Джон был заинтригован и даже влюбился в меня, это оттого, что в моем лице он встретил женщину на пике ее женской власти, живущую интенсивной сексуальной жизнью — жизнью, которая на самом деле почти не имела к нему отношения.

Мистер Винсент, я прекрасно понимаю, что вы хотите услышать о Джоне, а не обо мне. Но единственная история, связанная с Джоном, которую я могу вам рассказать или готова рассказать, — именно история о моей жизни и его месте в ней. Моя история, история обо мне, началась за годы до того, как Джон появился на сцене, и продолжалась много лет после его ухода со сцены. В тот период, о котором я вам рассказываю, мы с Марком играли главные роли, а Джон и та женщина в Дурбане были на вторых ролях. Так что выбирайте. Примете ли вы то, что я могу вам предложить? Мне продолжать рассказ или же закончить здесь и сейчас?

Продолжайте.

Вы уверены? Потому что я хочу прояснить еще один момент. Дело вот в чем. Вы совершаете большую ошибку, если думаете, что разница между двумя историями — той, которую вы хотели услышать, и той, которую я вам рассказываю, — всего лишь вопрос перспективы, и что, если, с моей точки зрения, история Джона была просто одним эпизодом среди множества других в длинной повести моего брака, вы сможете посредством щелчка изменить перспективу, а затем мастерски отредактировать эту историю, так что она превратится в историю о Джоне и об одной из женщин, которые прошли через его жизнь. Нет. Решительно нет. Я со всей серьезностью предостерегаю вас: если вы начнете играть с вашим текстом, вырезать слово здесь и вставлять там, вся эта история превратится в прах у вас в руках. Я действительно была главным персонажем. Джон действительно был на вторых ролях. Извините, если кажется, будто я читаю вам лекцию о вашей профессии, но в конечном счете вы меня поблагодарите. Вы понимаете?

Я слышу то, что вы говорите. Не обязательно соглашаюсь, но слышу.

Хорошо, только потом не говорите, что я вас не предупреждала.

Как я уже говорила, для меня это были великие дни, второй медовый месяц, более сладкий и долгий, чем первый. Иначе с чего бы мне так хорошо их запомнить? «Я действительно вхожу в силу! — говорила я себе. — Так вот какой может быть женщина, так вот на что способна женщина!»

Я вас шокирую? Вероятно, нет. Вы принадлежите к поколению, которое невозможно шокировать. Но то, что я вам открываю, шокировало бы мою мать, если бы она была жива и слышала это. Моей матери никогда бы не пришло в голову разговаривать с незнакомцем так, как я говорю с вами.

Из одной из поездок в Сингапур Марк привез раннюю модель видеокамеры. Теперь он поставил ее в спальне, чтобы снимать, как мы с ним занимаемся любовью. «На память, — сказал он. — И чтобы заводиться». Я не возражала. Вероятно, у него сохранился этот видеофильм, возможно, он иногда даже смотрит его, когда испытывает ностальгию по прошлому. А может быть, этот фильм лежит забытый в коробке на чердаке, и его найдут только после смерти Марка. Хорошенькую вещь на память мы оставляем после себя! Только представьте себе, как его внуки, вылупив глаза, смотрят, как их молодой дедушка резвится в постели со своей иностранной женой!

Ваш муж…

Мы с Марком развелись в 1988 году. Он снова женился. Я никогда не встречалась со своей преемницей. Кажется, они живут на Багамах, а может быть, на Бермудских островах.

Остановимся на этом? Вы услышали многое, и день был долгий.

Но ведь это еще не конец истории.

Напротив, это как раз конец истории. По крайней мере той части, которая имеет значение.

Но вы с Кутзее продолжали видеться. Годами обменивались письмами. Так что даже если на этом история заканчивается, с вашей точки зрения — извините, даже если это конец той части истории, которая важна для вас, — остался еще длинный хвост. Вы не могли бы дать мне какое-то представление о конце этого хвоста?

Короткий хвост, а не длинный. Я расскажу вам об этом, но не сегодня. Мне нужно заняться делами. Приходите на следующей неделе. Договоритесь о дате с моим секретарем в приемной.

На следующей неделе я уеду. Мы не могли бы встретиться завтра?

О завтра не может быть и речи. В четверг. Я могу уделить вам полчаса в четверг, после приема последнего пациента.

Итак, конец хвоста. С чего же начать? Давайте начнем с отца Джона. Однажды утром, вскоре после того тягостного барбекю, я ехала по Токай-роуд и вдруг заметила, что кто-то стоит на автобусной остановке. Это был старший Кутзее. Я торопилась, но было бы невежливо просто проехать мимо, так что я остановилась и предложила подвезти.

Он спросил, как поживает Крисси. Я ответила, что она скучает по отцу, который часто бывает в отъезде, и осведомилась, как у Джона продвигается бетонирование. Он ответил неопределенно.

Ни у одного из нас не было настроения беседовать, но я себя заставляла. Если он позволит спросить, сказала я, как давно скончалась его жена? Он ответил. Но умолчал о своей жизни с ней и о том, скучает ли по ней.

— А Джон ваш единственный ребенок? — продолжала я.

— Нет-нет, у него есть брат, младший брат. — Казалось, он удивлен, что я этого не знаю.

— Это любопытно, — заметила я, — потому что Джон производит впечатление единственного ребенка. — Это было критическое замечание. Я имела в виду, что он занят собой и, по-видимому, не делает снисхождения окружающим его людям.

Он не ответил — не спросил, например, как должен выглядеть единственный ребенок.

Я спросила о его младшем сыне, о том, где он живет.

— Наверно, вы скучаете по нему, — сказала я. Он пожал плечами. Это был его характерный жест — вместо ответа молча пожимать плечами.

Должна вам сказать, что с самого начала я находила в этом человеке что-то невыразимо печальное. Он сидел рядом со мной в машине, в своем тесном деловом костюме, и от него исходил запах дешевого дезодоранта. Этот человек казался олицетворением чопорности и высокой нравственности, но я бы не удивилась, если бы он вдруг разразился слезами, — ничуть не удивилась бы. Совсем один (не считая эту холодную рыбу, его старшего сына), тащится каждый день на работу, выматывающую душу, возвращается вечером в безмолвный дом — мне было его очень жаль.

— Ну что же, скучаешь по очень многому, — наконец сказал он, когда я уже думала, что он вообще не собирается отвечать. Он говорил шепотом, глядя вперед.

Я высадила его в Уинберге, у железнодорожной станции.

— Спасибо, что подвезли, Джулия, — сказал он, — очень любезно с вашей стороны.

Впервые он назвал меня по имени. Я могла бы ответить: «До скорой встречи». Могла бы сказать: «Вы с Джоном должны зайти ко мне на ужин». Но не сказала. Просто помахала ему и уехала.

«Как это низко! — укоряла я себя. — Как жестоко!» Почему я так сурова к нему, к ним обоим?

И в самом деле, почему я так критически относилась и до сих пор отношусь, к Джону? По крайней мере он заботился о своем отце. И если бы что-то случилось, отец мог опереться о его плечо. Обо мне этого нельзя было сказать. Мой отец — вероятно, вам это неинтересно, с чего бы вам этим интересоваться, но позвольте тем не менее рассказать, — мой отец в тот самый момент находился в частном санатории за пределами Порт-Элизабет. Его одежда была заперта, ему нечего было надеть, кроме пижамы, халата и тапочек. И его до отказа накачивали транквилизаторами. Зачем? Просто ради удобства медицинского персонала: чтобы он был послушным. Потому что когда он не принимал таблетки, то возбуждался и начинал кричать.

(Молчание.)

Как вы думаете, Джон любил своего отца?

Мальчики любят матерей, а не отцов. Разве вы не читали Фрейда? Мальчики ненавидят отцов и хотят отнять у них привязанность матерей. Нет, конечно, Джон не любил отца, он никого не любил, он не был создан для любви. Но он чувствовал себя виноватым перед отцом. Он чувствовал себя виноватым и поэтому выполнял свой долг по отношению к отцу. С некоторыми отклонениями.

Я начала рассказывать вам о своем отце. Мой отец родился в 1905 году, так что в то время, о котором мы говорим, ему скоро должно было исполниться семьдесят, и рассудок его помутился. Он забыл, кто он такой, забыл элементарный английский, которому научился, приехав в Южную Африку. С медсестрами он говорил порой на немецком, порой на венгерском, и они не понимали ни слова. Он был убежден, что находится на Мадагаскаре, в концлагере. Нацисты захватили Мадагаскар, считал он, и превратили его в Strafkolonie для евреев. И он не всегда помнил, кто я такая. Во время одного из моих посещений он принял меня за свою сестру Труди, мою тетку, которую я никогда не видела, хотя была немного на нее похожа. Он хотел, чтобы я пошла к коменданту тюрьмы и попросила за него. «Ich bin der Erstgeborene»^[45], — твердил он. Если der Erstgeborene не разрешат работать (мой отец был ювелиром и полировщиком алмазов), как же выживет его семья?

Вот почему я здесь. Вот почему я психотерапевт. Из-за того, что я видела в этом санатории. Для того чтобы избавить людей от того, чему подвергался там мой отец.

Деньги за пребывание отца в санатории платил мой брат, его сын. Мой брат — единственный, кто аккуратно навещал отца каждую неделю, хотя отец не всегда его узнавал. Брат взял на себя бремя заботы о нем, я же практически покинула отца. А ведь я была его любимицей — я, любимая Юличка, такая хорошенькая, такая умная, такая ласковая!

Вы знаете, на что я больше всего надеюсь? Я надеюсь, что в следующей жизни нам предоставят шанс, каждому из нас, попросить прощения у тех, кому мы причинили зло. Мне придется просить прощения за многое, уж поверьте.

Но довольно об отцах. Позвольте вернуться к истории Джулии и ее адюльтера — истории, ради которой вы проделали такой долгий путь.

Однажды мой муж объявил, что едет в Гонконг на переговоры с зарубежными партнерами фирмы.

— Как долго тебя не будет? — спросила я.

— Неделю, — ответил он. — Может быть, на день-два дольше, если переговоры пойдут хорошо.

Я выкинула это из головы, но незадолго до его отъезда раздался телефонный звонок от жены одного из его коллег: беру ли я с собой вечернее платье в поездку в Гонконг? Я ответила, что в Гонконг едет один Марк, я его не сопровождаю. О, сказала она, я думала, что приглашены все жены.

Когда Марк вернулся домой, я подняла эту тему.

— Только что звонила Джун, — сообщила я. — Она говорит, что едет с Алистером в Гонконг. По ее словам, приглашены все жены.

— Жены приглашены, но фирма за них не платит, — ответил Марк. — Ты действительно хочешь тащиться в Гонконг, чтобы сидеть в отеле с женами из фирмы, проклиная погоду? Гонконг в это время года похож на парилку. И что ты будешь делать с Крисси? Ты хочешь взять с собой Крисси?

— У меня нет никакого желания ехать в Гонконг и сидеть в отеле с вопящим ребенком, — возразила я. — Я просто хочу быть в курсе. Тогда мне не придется чувствовать себя униженной, когда звонят твои друзья.

— Ну что же, теперь ты в курсе, — проговорил он.

Он ошибался. Я не была в курсе. Но могла кое о чем догадаться, а именно: его герлфренд тоже едет в Гонконг. С этой минуты я стала холодна к Марку как лед. «Я отплачу тебе той же монетой, ублюдок, но не воображай, что твои развлечения на стороне меня волнуют!» Вот что я думала про себя.

— Это все из-за Гонконга? — осведомился он, когда до него начало доходить. — Если хочешь поехать в Гонконг — ради бога, только скажи, вместо того чтобы расхаживать по дому, как тигр, страдающий несварением желудка.

— И что я должна сказать? — спросила я. — Слово «пожалуйста»? Нет, я не хочу ехать с тобой, только не в Гонконг! Я бы там изнывала от скуки, как ты говоришь, сидя в отеле и болтая с женами, пока мужья заняты тем, что решают судьбы мира. Уж лучше я побуду дома, ухаживая за твоим ребенком.

Вот как обстояли дела у нас с Марком в тот день, когда он отбыл.

Минуточку, я запутался. Какое время мы обсуждаем? Когда была эта поездка в Гонконг?

Где-то в 1973 году, в начале 1973-го — я не могу назвать точную дату.

Итак, вы виделись с Джоном Кутзее…

Нет. Мы с ним не виделись. Вы спросили вначале, как я познакомилась с Джоном, и я рассказала. Это как бы «голова» истории. Теперь мы подходим к «хвосту», а именно: как продолжались наши отношения и как затем закончились.

Но где же «туловище» истории, спросите вы? Туловища нет. Я ничего не могу с этим поделать. Это история без «туловища».

Вернемся к Марку, к тому роковому дню, когда он уехал в Гонконг. Как только он ушел, я села в машину, поехала на Токай-роуд и подсунула под парадную дверь записку: «Заезжай сегодня днем, если хочешь, около двух».

Когда время близилось к двум часам, меня охватила лихорадка. Ребенок тоже это почувствовал. Крисси стала беспокойной, она плакала, прижималась ко мне, не хотела спать. Лихорадка, но что это за лихорадка, спрашивала я себя. Лихорадка безумия? Лихорадка ярости?

Я ждала, но Джон не пришел ни в два, ни в три. Он появился в пять тридцать — к этому времени я уже заснула на диване, на плече у меня лежала Крисси, горячая и потная. Меня разбудил звонок в дверь, когда я открыла Джону дверь, то была еще в тумане.

— Прости, что не смог прийти раньше, — извинился он, — но днем я преподаю.

Конечно, было слишком поздно. Крисси проснулась и по-своему меня приревновала.

Позже Джон вернулся, согласно нашему уговору, и мы провели ночь вместе. В то время как Марк находился в Гонконге, Джон фактически проводил каждую ночь в моей постели, уходя на рассвете, чтобы не столкнуться с моей помощницей по дому. Я досыпала днем. Понятия не имею, каким образом он компенсировал недосып. Возможно, его ученицы, его португальские девочки (вы знаете о них, об этих девочках, прибывших из бывшей португальской империи? Нет? Напомните, чтобы я рассказала), расплачивались за его ночные похождения.

Мой бурный разгар лета с Марком дал мне новую концепцию секса: это состязание, разновидность борьбы, в которой ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы подчинить противника своей эротической воле. Несмотря на все свои недостатки, Марк был более чем компетентным борцом в сексуальном поединке, хотя и не таким утонченным, как я, не таким несгибаемым. Что касается вердикта, который я вынесла Джону — и тут наконец, наконец-то наступает момент, которого вы ждете, мистер Биограф, — мой вердикт после семи дней испытаний заключался в том, что Джон не из моей лиги, моей тогдашней лиги.

У Джона было то, что я назвала бы сексуальным методом, на который он переходил, раздеваясь. В этом режиме он мог вполне адекватно выполнять свою мужскую роль — адекватно, умело, но, на мой вкус, слишком безлично. У меня никогда не возникало чувства, что он со мной, со мной реальной. Казалось, он скорее общается с каким-то моим эротическим образом, созданным в его мозгу; быть может, даже с каким-то образом Женщины с заглавной буквы «Ж».

В то время я была просто разочарована. Теперь я бы пошла дальше. Сейчас я думаю, что в том, как он занимался любовью, было что-то от аутизма. Это не критика, а диагноз, если угодно. Аутист обращается с другими людьми, как с автоматами, загадочными автоматами. В ответ он ожидает, что и с ним будут обращаться как с загадочным автоматом. Так что если вы аутист, то истолковываете влюбленность как превращение другого в непостижимый объект своего желания, и наоборот, если влюбляются в вас, то вы истолковываете это как собственное превращение в непостижимый объект желания другого. Два загадочных автомата, вступающих в загадочные отношения с телами друг друга, — вот какое чувство возникало в постели с Джоном. Два процесса, его и мой, происходящих отдельно друг от друга. Каким был его процесс, я не могу сказать, это мне неизвестно. Но если подытожить, то в сексе с ним не было трепета, волнения.

В моей практике я редко встречала пациентов, которых классифицировала бы как клинических аутистов. И тем не менее, что касается их сексуальной жизни, я полагаю, что мастурбация удовлетворяет их больше, чем реальные половые отношения.

Думаю, я уже сказала вам, что Джон был всего третьим моим мужчиной. Трое мужчин — я оставила их в прошлом, умудренная в отношении секса. Печальная история. После этих троих я утратила интерес к белым южноафриканцам — белым южноафриканским мужчинам. Всем им было присуще какое-то качество — я затрудняюсь определить, но связываю с неуловимым блеском, который заметила в глазах коллег Марка, когда они беседовали о будущем страны: словно существовал какой-то заговор, участниками которого они были, и целью этого заговора было создание поддельного, trompe-l’oeil^[46] будущего там, где прежде не могло быть никакого будущего. Как затвор фотообъектива, на мгновение приоткрывшийся, чтобы показать их фальшивое нутро.

Конечно, я тоже была южноафриканкой, настолько белой, как только можно вообразить. Я родилась среди белых, воспитывалась среди них, жила среди них. Но у меня было второе «я», к которому я могла прибегнуть: Юлия Киш, а лучше Киш Юлия, из Сомбатхей. До тех пор пока я не расстанусь с Юлией Киш, до тех пор, пока Юлия Киш не расстанется со мной, я могу видеть вещи, к которым слепы другие белые.

Например, в те дни белым южноафриканцам нравилось воображать себя евреями Африки, или, по крайней мере, израильтянами Африки: хитрыми, беспринципными, неунывающими, их ненавидят и им завидуют племена, которыми они помыкают. Все это не так. Все это вздор. Нужно быть евреем, чтобы понять еврея, как нужно быть женщиной, чтобы понять мужчину. Те люди не были крутыми, они даже не были хитрыми или достаточно хитрыми. И уж конечно, они не были евреями. Фактически они были несмышленышами. Вот как я вижу их теперь: большая семья несмышленышей, о которых заботятся рабы.

Джон обычно дергался во сне так сильно, что мешал мне спать. Когда я не могла больше выдержать, то трясла его.

— Тебе приснился дурной сон, — говорила я.

— Мне никогда не снятся сны, — бормотал он в ответ и сразу же засыпал. Скоро он уже снова вовсю дергался. Дошло до того, что я начала мечтать, чтобы в моей постели снова оказался Марк. По крайней мере Марк спал как убитый.

Но довольно об этом. Теперь вы имеете какое-то представление. Отнюдь не сексуальная идиллия. Что еще? Что еще вы хотите узнать?

Позвольте спросить. Вы еврейка, а Джон не был евреем. Когда-нибудь возникали какие-то трения на этой почве?

Трения? С какой стати? Трения с чьей стороны? В конце концов, я не собиралась выходить замуж за Джона. Нет, мы с Джоном прекрасно ладили в этом отношении. А вот с северянами он не ладил, особенно с англичанами. Говорил, что англичане достают его своими хорошими манерами, своей благовоспитанной сдержанностью. Он предпочитал людей, которые готовы больше раскрываться, — с ними он иногда набирался бы смелости, чтобы тоже немного раскрыться.

Еще какие-нибудь вопросы, прежде чем я закончу?

Нет.

Однажды утром (я забегаю вперед, мне хотелось бы с этим покончить) Джон появился у меня на пороге.

— Я не останусь, — сказал он, — но я подумал, что тебе, возможно, захочется это прочесть. — Он держал в руках книгу. На обложке стояло заглавие: «Сумеречная земля» Дж. М. Кутзее.

Я была поражена.

— Это ты написал? — спросила я. Я знала, что он пишет, но пишут многие, я и не подозревала, что в его случае это серьезно.

— Это тебе. Корректура. Получил два экземпляра с сегодняшней почтой.

Я заглянула в книгу. Кто-то жалуется на свою жену. Кто-то путешествует в фургоне, запряженном волами.

— Что это? — спросила я. — Художественная проза?

— Вроде того.

Вроде того.

— Спасибо, — сказала я. — Мне не терпится почитать. Ты заработаешь на ней много денег? Сможешь перестать преподавать?

Это его рассмешило. Он был в радостном расположении духа из-за книги. Нечасто я видела его таким.

— Я не знала, что твой отец был историком, — заметила я, когда мы встретились в следующий раз. Я имела в виду предисловие к его книге, в котором автор, писатель, стоявший сейчас передо мной, сообщал, что его отец, тот самый маленький человечек, который каждое утро отправляется в город, где служит бухгалтером, — историк, который роется в архивах и отыскивает старые документы.

— Ты имеешь в виду предисловие? — спросил он. — О, это все выдумки.

— А как к этому относится твой отец, — поинтересовалась я, — к тому, что ты исказил истину относительно него, что он стал персонажем книги?

Джону явно стало не по себе. Как я узнала позже, ему не хотелось признаваться, что его отец в глаза не видел «Сумеречную землю».

— А Якобус Кутзее? — продолжала я. — Ты придумал и своего почтенного предка, Якобуса Кутзее?

— Нет, был реальный Якобус Кутзее, — возразил он. — По крайней мере существует документ, который якобы является записью устных показаний, данных кем-то, назвавшимся Якобусом Кутзее. В конце документа стоит крестик, который, по свидетельству писца, поставлен рукой того самого Кутзее, — крестик, поскольку он был неграмотным. В этом смысле я его не придумал.

— Этот твой неграмотный Кутзее производит впечатление весьма начитанного. Например, он цитирует Ницше.

— Ну что же, они были удивительными ребятами, эти люди фронтира восемнадцатого века. Никогда не знаешь, что они выкинут.

Не могу сказать, что мне нравится «Сумеречная земля». Я знаю, это звучит старомодно, но я предпочитаю книги, в которых есть герои и героини, персонажи, которыми я восхищаюсь. Я никогда не писала рассказы, у меня нет никаких поползновений в этой области, но подозреваю, гораздо легче изобразить отрицательные персонажи, чем положительные. Это мое мнение, за точность не ручаюсь.

Вы когда-нибудь говорили это Кутзее?

Говорила ли, что, по моему мнению, он выбрал, что полегче? Нет. Я просто была удивлена, что этот мой горе-любовник, этот мастер-самоучка и школьный учитель на неполной ставке смог написать целую книгу и более того — найти для нее издателя, пусть и в Йоханнесбурге. Я была удивлена, рада за него, даже немного гордилась. Грелась в лучах его славы. В студенческие годы я тесно общалась с будущими писателями, но ни один из них не опубликовал книгу.

Я так и не спросил: что вы изучали? Психологию?

Нет, ничего похожего. Я изучала немецкую литературу. В качестве подготовки к роли домашней хозяйки и матери я читала Новалиса и Готфрида Бенна. Я получила степень по литературе, после чего в течение двух десятилетий, пока Кристина не выросла и не уехала из дома, я — как бы это сформулировать? — пребывала в интеллектуальной спячке. Потом вернулась в колледж. Это было в Монреале. Я начала от печки, с основ науки, затем последовали занятия медициной, и, наконец, я получила образование психотерапевта. Долгая история.

Как вы полагаете, были бы отношения с Кутзее несколько иными, если бы у вас тогда был диплом по психологии, а не по литературе?

Какой любопытный вопрос! Отвечаю: нет. Если бы я изучала психологию в Южной Африке 1960-х, то вынуждена была бы заниматься неврологическими процессами крыс и осьминогов, а Джон не был ни крысой, ни осьминогом.

Какого же он рода животное?

Какие странные вопросы вы задаете! Он не был животным никакого рода, и по весьма специфической причине: его умственные способности, и особенно способность мыслить, были слишком сильно развиты, в ущерб животной стороне его натуры. Он был Homo sapiens, или даже Homo sapiens sapiens.

Что возвращает меня к «Сумеречной земле». Я не говорю, что как литературному произведению «Сумеречной земле» не хватает страсти, но страсть там скрытая. Для меня это книга о жестокости, публичное разоблачение жестокости, присущей разным формам завоевания. Но каков настоящий источник этой жестокости? Как мне теперь кажется, он был в самом авторе. Самая лучшая интерпретация этой книги, которую я могу дать, — это то, что она была написана в качестве попытки самолечения. Это определенным образом проливает свет на время, которое мы проводили с ним вместе.

Не совсем понимаю. Не могли бы вы пояснить?

Чего вы не понимаете?

Вы хотите сказать, что он был жесток по отношению к вам?

Нет, вовсе нет. Джон всегда вел себя со мной чрезвычайно мягко. Он был мягким человеком. В этом частично и заключалась проблема. Его жизненная установка была на мягкость. Давайте начнем сначала. Вы, наверно, помните, сколько убийств в «Сумеречной земле» — убивают не только людей, но и животных. Так вот, примерно в то время, когда появилась эта книга, Джон объявил мне, что стал вегетарианцем. Я не знаю, как долго он придерживался вегетарианства, но расценила это как часть большого проекта самоусовершенствования. Он решил вычеркнуть порывы к жестокости и насилию из всех сфер своей жизни — включая любовную, могу добавить, — и перенести их в свои произведения, вследствие чего они стали чем-то вроде нескончаемой практики катарсиса.

Многое ли из этого вы видели в то время и скольким в этом плане вы обязаны своим более поздним озарениям психотерапевта?

Я видела все — это было на поверхности, тут не требовалось копать глубоко, — но в то время я не владела профессиональным языком, чтобы это описать. Кроме того, у меня был роман с этим человеком. Трудно анализировать в разгар любовного романа.

Любовный роман. Вы не использовали это выражение прежде.

Тогда позвольте поправиться. Эротическая связь. Потому что я была молода и эгоистична и мне было бы трудно полюбить, по-настоящему полюбить кого-то с такими недостатками, как у Джона. Итак: у меня была в самом разгаре эротическая связь с двумя мужчинами, в одного из которых я сделала значительное вложение: вышла за него замуж, он был отцом моего ребенка, тогда как в другого я вообще ничего не вкладывала.

Почему я не сделала значительных вложений в Джона? Теперь подозреваю, что во многом это было из-за его намерения превратиться в мягкого человека, такого, который никому не причиняет вреда, даже бессловесным животным, даже женщине. Мне нужно было, как мне сейчас кажется, кое-что ему объяснить. «Если по какой-то причине ты сдерживаешься, — следовало мне сказать, — не делай этого, в этом нет необходимости». Если бы я ему это сказала, если бы он к этому прислушался, если бы позволил себе стать немного более порывистым, немного более властным, немного менее внимательным, он действительно мог бы вытащить меня из брака, в котором мне было плохо и становилось все хуже. Он мог бы меня спасти или спасти лучшие годы моей жизни, которые, как оказалось, были потрачены впустую.

(Молчание.)

Я потеряла нить. О чем мы говорили?

О «Сумеречной земле».

Да, о «Сумеречной земле». Позвольте предупредить: эта книга на самом деле была написана до того, как мы встретились. Проверьте хронологию. Не поддавайтесь искушению прочесть ее как книгу о нас двоих.

Мне это и в голову не приходило.

Я помню, как спросила Джона, после «Сумеречной земли», над какой новой книгой он работает. Его ответ был туманным.

— Я всегда работаю над чем-нибудь, — сказал он. — Если бы я поддался искушению не работать, что бы я с собой делал? Для чего было бы жить? Я бы застрелился.

Это меня удивило — я имею в виду потребность работать. Я почти ничего не знала о его привычках, о том, как он проводит время, но он никогда не производил впечатление человека, одержимого работой.

— Ты действительно так думаешь? — спросила я.

— Я впадаю в депрессию, если не работаю, — ответил он.

— Тогда к чему этот бесконечный ремонт? — осведомилась я. — Ты бы мог кому-нибудь заплатить за ремонт и в сэкономленное время писать.

— Ты не понимаешь, — возразил он. — Даже если бы у меня были деньги, чтобы нанять строителя, — а их нет, — я все равно испытывал бы потребность проводить сколько-то часов в день копая в саду, или перетаскивая камни, или замешивая бетон. — И он пустился развивать одну из своих излюбленных мыслей о необходимости снять табу с физического труда.

Мне тогда подумалось: уж не критикует ли он меня за то, что благодаря оплаченному труду моей темнокожей помощницы по дому я располагаю временем, чтобы, к примеру, заводить праздные романы. Но я не стала заострять на этом внимание.

— Ну что ж, — сказала я, — ты определенно не силен в экономике. Первый принцип экономики заключается в том, что если бы все мы упорствовали и пряли свою пряжу и доили коров, а не нанимали для этого других, то мы навсегда застряли бы в каменном веке. Вот почему мы изобрели экономику, основанную на обмене, что, в свою очередь, сделало возможным долгую историю материального прогресса. Ты платишь кому-то, чтобы он клал цемент, а взамен получаешь время, чтобы писать книгу, которая оправдает твой досуг и придаст смысл твоей жизни. Это даже может придать смысл жизни того рабочего, который кладет для тебя бетон. И таким образом все мы оказываемся в выигрыше.

— Ты действительно в это веришь? — спросил он. — Что книги придают смысл нашей жизни?

— Да, — ответила я. — Книга должна быть топором, который вскроет замерзшее море внутри нас. А чем же еще она должна быть?

— Жестом отказа перед лицом времени. Заявкой на бессмертие.

— Никто не бессмертен. Книги не бессмертны. Весь земной шар, на котором мы стоим, засосет солнце, и он сгорит дотла. После чего сама Вселенная взорвется и исчезнет в черной дыре. Ничто не выживет, ни я, ни ты, и уж конечно, не книги о воображаемых людях фронтира в Южной Африке восемнадцатого века, которые интересуют меньшинство.

— Я не имел в виду бессмертие в смысле существования за пределами времени. Я имею в виду существование после своей физической кончины.

— Ты хочешь, чтобы люди читали тебя после твоей смерти?

— Эта перспектива несколько меня утешает.

— Даже если тебя не будет рядом, чтобы это увидеть?

— Даже если меня не будет рядом, чтобы это увидеть.

— Но с какой стати люди будущего дадут себе труд читать книгу, которую ты пишешь, если она ничего им не говорит, если она не помогает им найти смысл жизни?

— Может быть, им все еще будет нравиться читать книги, которые хорошо написаны.

— Это глупо. Все равно что сказать, что если сконструировать достаточно хороший граммофон, то люди будут использовать его и в двадцать пятом веке. Но они не будут. Потому что граммофоны, как бы хорошо они ни были сделаны, к тому времени устареют. Они ничего не будут говорить людям двадцать пятого века.

— Может быть, в двадцать пятом веке еще останется меньшинство, которому будет любопытно послушать, как звучит граммофон конца двадцатого столетия.

— Коллекционеры. Люди, у которых есть хобби. И ты собираешься таким образом проводить свои дни: сидеть за письменным столом, мастеря предмет, который, быть может, сохранится как диковинка, а возможно, и нет?

Он пожал плечами:

— У тебя есть предложение получше?

Вы думаете, что я хвастаюсь. Я вижу. Считаете, что я придумываю диалоги, чтобы показать, какая я умная. Но именно такими были в то время наши с Джоном разговоры. Они были занятными. Я получала от них удовольствие, и мне не хватало их потом, когда я перестала с ним видеться. Вообще-то, мне, вероятно, больше всего не хватало этих разговоров. Он был единственным мужчиной из тех, кого я знала, который позволял мне побеждать себя в честном споре, который не бушевал и не убегал в ярости, когда видел, что проигрывает. А я всегда одерживала над ним верх — или почти всегда.

Причина была проста. Дело не в том, что он не умел спорить, но он строил свою жизнь согласно принципам, в то время как я всегда была прагматиком. Прагматизм одерживает верх над принципами — просто так уж устроен мир. Вселенная движется, земля изменяется под нашими ногами, принципы — это всегда шаг назад. Принципы — материал для комедии. В комедии принципы сталкиваются с реальностью. Я знаю, что он слыл угрюмым, но на самом деле Джон Кутзее был очень смешным. Персонаж из комедии. Мрачной комедии. Он смутно это сознавал, даже принимал. Вот почему я все еще оглядываюсь на него с нежностью, если хотите знать.

(Молчание.)

Я всегда хорошо умела спорить. В школе это всех нервировало, даже моих учителей. «Язык как бритва, — с легким упреком говорила мама. — Девочка не должна так спорить, девочка должна научиться быть более мягкой». Но порой она говорила: «Такая девочка, как ты, должна стать адвокатом». Она гордилась мной, моим характером, моим острым язычком. Мама была из того поколения, когда дочь, выйдя замуж, переходила из отцовского дома в дом мужа или свекра.

Итак, Джон спросил:

— У тебя есть предложение получше — насчет того, как еще использовать свою жизнь, если не писать книги?

— Нет. Но у меня есть одна идея, которая, возможно, тебя встряхнет и поможет дать направление твоей жизни.

— Что за идея?

— Найди себе хорошую женщину и женись на ней.

Он как-то странно на меня взглянул.

— Ты делаешь мне предложение? — осведомился он.

Я рассмеялась.

— Нет, — ответила я, — я уже замужем, благодарю. Найди женщину, которая больше тебе подходит, такую, которая вытащит тебя из твоей скорлупы.

«Я уже замужем, поэтому брак с тобой был бы двоемужием», — вот что осталось недосказанным. Однако, если вдуматься, что плохого в двоемужии, не считая того, что оно незаконно? Что делает двоемужие преступлением, тогда как адюльтер — всего лишь грех, развлечение? Я уже была прелюбодейкой, почему бы не стать еще и двоемужницей? В конце концов, это же Африка. Если ни одного африканского мужчину не потащат в суд за то, что у него две жены, почему мне запрещено иметь двух мужей, одного законного, второго тайного?

— Нет, это ни в коем случае не предложение, — повторила я, — но чисто гипотетически: если бы я была свободна, ты бы на мне женился?

Это был всего лишь вопрос, праздный вопрос. Но он, не говоря ни слова, так крепко сжал меня в объятиях, что я не могла вздохнуть. Это был его первый поступок, который шел прямо от сердца. Конечно, я видела его возбужденным животной страстью — мы же занимались в постели не обсуждением Аристотеля, — но никогда прежде я не видела его охваченным эмоциями. «Итак, — спросила я себя в изумлении, — неужели у этой холодной рыбы есть чувства?»

— Что такое? — спросила я, высвобождаясь из его объятий. — Ты что-то хочешь мне сказать?

Он молчал. Он плачет? Я включила лампу на ночном столике и посмотрела на него. Никаких слез, но вид у него был очень печальный.

— Если ты не скажешь, что происходит, — продолжала я, — то я не смогу тебе помочь.

Позже, когда он взял себя в руки, мы обговорили ситуацию.

— Для подходящей женщины, — сказала я, — ты был бы первоклассным мужем. Ответственный. Трудолюбивый. Умный. Настоящая находка. И в постели хорош (хотя это было не так). Нежный, — добавила я, немного помолчав, хотя и это было неправдой.

— И еще художник в придачу, — сказал он. — Ты забыла упомянуть об этом.

— Еще и художник в придачу. Художник, работающий со словом.

(Молчание.)

И?

Это все. Трудная для нас ситуация, с которой мы успешно справились. Тогда я впервые заподозрила, что он питает ко мне более глубокие чувства.

Более глубокие, чем что?

Чем чувства, которые любой мужчина мог бы питать к привлекательной жене соседа. Или к соседскому волу или ослу.

Вы хотите сказать, что он был в вас влюблен?

Влюблен… Влюблен в меня или в мой воображаемый образ? Не знаю. Но вот что я знаю: у него были основания быть мне благодарным. Я все для него облегчила. Есть мужчины, которым трудно ухаживать за женщиной. Они боятся показать свою заинтересованность, нарваться на резкий отпор. За страхом часто стоит история детства. Я никогда не принуждала Джона действовать. Это я ухаживала. Я соблазняла. Я диктовала условия любовной связи. И даже решала, когда закончить наши отношения. Итак, вы спрашиваете, был ли он влюблен? И я отвечу: он был благодарен.

(Молчание.)

Впоследствии я часто размышляла о том, что было бы, если бы вместо того, чтобы отталкивать его, я бы ответила на его чувства. Если бы у меня тогда хватило мужества развестись с Марком, а не ждать еще тринадцать-четырнадцать лет, и если бы я вышла замуж за Джона. Сложилась бы моя жизнь лучше? Возможно. А может, и нет. Но тогда я не была бы бывшей любовницей, которая сейчас беседует с вами. Я была бы скорбящей вдовой.

Крисси была проблемой, ложкой дегтя в бочке меда. Крисси была очень привязана к отцу, и мне становилось все труднее справляться с ней. Она была уже не младенец — ей должно было скоро исполниться два, — и хотя она на удивление медленно училась говорить (оказалось, что я зря беспокоилась, позже она наверстала и тараторила без умолку), она с каждым днем становилась все более подвижной и бесшабашной. Научилась вылезать из своей кроватки, мне пришлось нанять мастера, чтобы он поставил калитку на верхней лестничной площадке, иначе она могла бы грохнуться с лестницы.

Помню, как однажды ночью Крисси внезапно появилась у моей кровати, протирая глаза и хныча. У меня хватило присутствия духа схватить ее и быстро унести в детскую, прежде чем она поняла, что рядом со мной в постели не папа, а что, если в следующий раз не так повезет?

Я никогда не была совершенно уверена насчет того, какое скрытое влияние может оказать моя двойная жизнь на ребенка. С одной стороны, я говорила себе, что поскольку я физически удовлетворена и пребываю в согласии с собой, то это должно повлиять на нее благотворно. Если вам кажется это эгоцентричным, то позвольте напомнить, что в то время, в 1970-е, с прогрессивной точки зрения секс приветствовался в любом обличье, с любым партнером. С другой стороны, было ясно, что Крисси находит чередование папы и дяди Джона в нашем доме странным. Что произойдет, когда она начнет говорить? А что, если она перепутает этих двоих и назовет отца дядей Джоном? Тогда начнется настоящий ад.

Я всегда считала Зигмунда Фрейда болтуном, начиная с эдипова комплекса и кончая его нежеланием видеть, что дети постоянно подвергаются сексуальному унижению, даже в домах его клиентов из среднего класса. И тем не менее я согласна, что дети с самого раннего возраста проводят много времени, ломая голову над своим местом в семье. Если брать Крисси, наша семья до того момента была простой: она сама, солнце в центре Вселенной, плюс мама и папа, планеты-спутники. Я приложила некоторые усилия к тому, чтобы объяснить, что Мария, которая появляется в восемь утра и исчезает в полдень, не является членом нашей семьи. «Марии сейчас пора домой, — говорила я ей при Марии. — Попрощайся с Марией. У Марии есть своя собственная маленькая девочка, которую нужно кормить и заботиться о ней». (Я упоминала только одну дочку Марии, чтобы не усложнять дело. Мне было хорошо известно, что у Марии семь детей, которых нужно кормить и одевать: пять ее собственных и двое — ее сестры, которая умерла от туберкулеза.)

Что касается семьи Крисси в более широком понимании, то ее бабушка по моей линии умерла еще до ее рождения, а дедушка, как я вам уже говорила, обитал в санатории. Родители Марка жили в сельской местности Восточной Капской провинции, в фермерском доме, окруженном забором высотой два метра, с проволокой, по которой был пропущен электрический ток. Они никогда не ночевали вне дома, опасаясь, что ферму ограбят и уведут скот, так что можно было считать, что они живут как бы в тюрьме. Старшая сестра Марка жила за тысячи миль от нас, в Сиэтле, мой брат никогда не приезжал в наши края. Итак, у Крисси было весьма упрощенное представление о семье. Единственной сложностью был дядя, который в полночь прокрадывался в мамину постель. Как вписывался в картину этот дядя? Он член семьи или, напротив, червь, разъедающий ее изнутри?

И Мария — сколько знала Мария? У меня никогда не было уверенности на этот счет. В те дни труд мигрантов был в Южной Африке нормой, так что Марии, наверно, была очень хорошо знакома ситуация, когда муж прощается с женой и детьми и отправляется в большой город на заработки. Но одобряла ли Мария жен, забавлявшихся в отсутствие мужей, — это другой вопрос. Хотя Мария никогда не видела моего ночного посетителя, вряд ли она обманывалась на этот счет. Такие посетители оставляют после себя слишком много следов.

Однако что это? Сейчас действительно шесть? Я и понятия не имела, что так поздно. Придется прерваться. Можете прийти завтра?

К сожалению, завтра мне нужно уезжать домой. Я лечу отсюда в Торонто, а из Торонто — в Лондон. Мне бы ужасно не хотелось…

Хорошо, давайте поторопимся. Осталось немного. Я буду рассказывать быстрее.

Однажды ночью Джон появился в необычно возбужденном состоянии. Он принес маленький плеер, в который была вставлена кассета: струнный квинтет Шуберта. Я бы не назвала это сексуальной музыкой, к тому же была не в том настроении, но он хотел заниматься любовью и горел желанием — извините за подробности, — чтобы мы координировали наши движения с музыкой, с ее медленным темпом.

Ну что же, медленный темп может быть очень красивым, но меня он совсем не заводил. К тому же я не могла отделаться от картинки на коробке от кассеты: там был изображен Франц Шуберт, похожий не на бога музыки, а на измученного венского клерка с насморком.

Не знаю, помните ли вы эту медленную часть, но там есть длинное соло на скрипке на фоне вибрирующего альта, и я чувствовала, что Джон старается двигаться в том же ритме. Все это показалось мне искусственным и комичным. Так или иначе моя отстраненность передалась Джону.

— Не думай ни о чем! — прошипел он. — Чувствуй музыку!

Ничто так не раздражает, как когда тебе говорят, что именно ты должен чувствовать. Я отвернулась от него, и его маленький эротический эксперимент сразу же потерпел крах.

Позже он попытался объясниться. Мол, хотел продемонстрировать что-то на предмет истории чувств, сказал он. Чувства имеют свою собственную историю. Они зарождаются во временных рамках, какое-то время живут, а потом умирают. Те чувства, которые существовали во времена Шуберта, теперь в основном умерли. Единственная возможность для нас их испытать — через музыку того времени, потому что музыка — это след, запись чувств.

О’кей, сказала я, но почему мы должны трахаться в то время, как слушаем музыку?

Потому что медленный темп квинтета — как раз о траханье, ответил он. Если бы, вместо того чтобы сопротивляться, я позволила музыке войти в меня и вдохновить, то испытала бы проблески чего-то совершенно необычного и познала, как это было — заниматься любовью в постбонапартистской Австрии.

— Как это было для постбонапартистского мужчины или для постбонапартистской женщины? — осведомилась я. — Для господина Шуберта или для госпожи Шуберт?

Это просто вывело его из себя. Он терпеть не мог, когда высмеивали его любимые теории.

— Музыка — не о траханье, — продолжала я. — Вот в чем твоя ошибка. Музыка — о прелюдии. Она — об ухаживании. Ты поешь девушке прежде, чем она пустит тебя в свою постель, а не в то время, когда ты с ней уже в постели. Ты поешь ей, чтобы добиться ее, завоевать ее сердце. Если ты не счастлив со мной в постели, возможно, это оттого, что ты не завоевал мое сердце.

На этом мне следовало бы остановиться, но я не остановилась, а пошла дальше.

— Ошибка, которую мы оба сделали, — сказала я, — в том, что мы пропустили прелюдию. Я не виню тебя, это и моя вина, но тем не менее это было неправильно. Секс куда лучше, когда ему предшествует долгое ухаживание. Тогда он больше удовлетворяет эмоционально. И больше удовлетворяет эротически. Если ты пытаешься усовершенствовать нашу сексуальную жизнь, то не добьешься этого, заставляя меня трахаться в такт музыке.

Я ожидала, что он станет возражать, выступать в защиту музыкального секса. Но он не попался на удочку. Вместо этого надулся и повернулся ко мне спиной.

Я знаю, что противоречу тому, что сказала раньше — о том, что он умел проигрывать, — но на этот раз я, по-видимому, и в самом деле задела его больное место.

Но раз уж я пошла в наступление, то не могла отступать.

— Иди домой и попрактикуйся в ухаживании, — посоветовала я. — Давай уходи. И захвати своего Шуберта. Приходи снова, когда научишься.

Это было жестоко, но он заслужил это тем, что не отвечал мне.

— Хорошо, я уйду, — ответил он угрюмо. — Мне все равно нужно заняться делами. — И начал одеваться.

«Заняться делами!» Я схватила первое, что оказалось под рукой, — хорошенькую глиняную тарелку, коричневую, с желтым ободком, одну из тех шести, что мы с Марком купили в Свазиленде. На миг я все-таки увидела комическую сторону этой сцены: любовница с распущенными темными волосами и обнаженной грудью проявляет свой бурный центральноевропейский темперамент, выкрикивая оскорбления и швыряя тарелки. А потом я швырнула эту тарелку.

Она ударила его в шею и отскочила на пол, не разбившись. Сгорбив плечи, он с изумленным видом повернулся ко мне. Уверена, что в него никогда не бросали тарелок.

— Уходи! — закричала я, быть может, даже завопила и замахала на него руками. Проснулась Крисси и начала плакать.

Как ни странно, даже потом я не испытывала сожаления. Напротив, я была возбуждена и гордилась собой. «От всей души! — сказала я себе. — Моя первая тарелка!»

(Молчание.)

Были и другие?

Другие тарелки? Много.

(Молчание.)

Значит, вот так и закончились ваши с ним отношения?

Не совсем. Была еще кода. Я расскажу вам об этой коде, и тогда уже будет все.

Настоящий конец возвестил презерватив, полный засохшей спермы. Марк выудил его из-под кровати. Я была поражена. Как же я его не заметила? Это выглядело так, будто я хотела, чтобы он был найден, хотела кричать о своей измене на каждом перекрестке.

Мы с Марком никогда не пользовались презервативами, так что не имело смысла лгать.

— Сколько? — спросил он.

— С прошлого декабря, — ответила я.

— Ты сука, — воскликнул он, — грязная, лживая сука! А я тебе доверял!

Он собирался выбежать из комнаты, но потом передумал, повернулся и — извините, я хочу задернуть занавес над тем, что произошло дальше, об этом слишком стыдно рассказывать. Я просто скажу, что это удивило меня, шокировало, но больше всего привело в ярость.

— Вот этого, Марк, я никогда тебе не прощу, — заявила я, когда пришла в себя. — Существуют границы, и ты только что их перешел. Я ухожу, а ты теперь для разнообразия присмотри за Крисси.

В ту минуту, когда я произнесла: «Я ухожу, а ты теперь присмотри за Крисси», — клянусь, я имела в виду только то, что ухожу из дома и он мог бы присмотреть за ребенком днем. Но, сделав пять шагов к двери, я увидела как бы ослепительную вспышку: это действительно может быть минутой освобождения, минутой, когда я покончу с неудачным браком и никогда не вернусь. Тучи над моей головой, тучи в моей голове рассеялись, испарились. «Не думай! — приказала я себе. — Просто сделай это!» Не замедляя шага, я повернулась, поднялась наверх, сложила в сумку кое-что из нижнего белья и спустилась вниз.

Марк загородил мне дорогу.

— Куда это ты собралась? — осведомился он. — Ты идешь к нему?

— Убирайся к черту, — сказала я и попыталась пройти, но он схватил меня за руку.

— Отпусти! — приказала я.

Никакого крика — только короткая команда, но казалось, будто с небес на меня спустились корона и королевская мантия. Он молча отпустил меня. Когда я отъезжала от дома, он все еще стоял в дверях, утратив дар речи.

«Так легко! — ликовала я. — Так легко! Почему я не сделала этого раньше?»

Вот что удивляло меня относительно той ситуации, которая фактически была одним из ключевых моментов моей жизни, удивляло тогда и продолжает удивлять по сей день. Даже если что-то внутри (для простоты назовем это подсознанием, хотя у меня есть свои соображения насчет классического подсознания) удержало меня от того, чтобы проверить под кроватью, удержало именно для того, чтобы ускорить супружеский кризис, — почему же Мария оставила лежать там этот предмет, выдающий меня с головой, Мария, которая определенно не была частью моего подсознания, Мария, в обязанности которой входила уборка? Не заметила презерватив намеренно? Выпрямилась, увидев его, и сказала себе: «Это уж слишком! Либо я буду защищать святость супружеского ложа, либо сделаюсь соучастницей этого возмутительного дела!»

Иногда я воображаю, как лечу в Южную Африку, новую, демократическую Южную Африку, о которой тогда мечтали, с единственной целью: отыскать Марию, если она еще жива, и получить от нее ответ на этот неотвязный вопрос.

Нет, я, конечно, сбежала не для того, чтобы соединиться с ним, как в ревнивой ярости сказал Марк, но куда же я направлялась? Ведь у меня не было друзей в Кейптауне, никого, кто не был бы в первую очередь другом Марка, и только во вторую моим.

Было одно заведение, которое я приметила раньше, проезжая через Уинберг: старый особняк с вывеской «„Отель Кентербери“ / жилье / завтрак, обед, ужин или на выбор / оплата за неделю или за месяц». Я решила остановиться в «Кентербери».

Да, сказала женщина за стойкой, как раз есть свободный номер. Собираюсь ли я остановиться на неделю или на более длительный срок? На неделю, сказала я, пока на неделю.

Номер, о котором шла речь, — потерпите, это имеет отношение к делу, — был на первом этаже. Он был просторный, с маленькой ванной комнатой, компактным холодильником и застекленными дверями, выходившими на тенистую веранду, увитую плющом.

— Очень мило, — сказала я. — Беру.

— А ваш багаж? — спросила женщина.

— Мой багаж прибудет позже, — ответила я, и она поняла. Не сомневаюсь, что я была не первой сбежавшей женой, которая возникла на пороге «Кентербери». Уверена, что у них был постоянный наплыв разъяренных супругов и к тому же славная маленькая прибыль от тех, кто, заплатив за неделю вперед, переночевал, а потом, раскаявшись, устав или соскучившись по дому, выписывался из отеля уже на следующее утро.

Но я не раскаивалась и уж точно не скучала по дому. Я была готова сделать «Кентербери» своим домом до тех пор, пока бремя ухода за ребенком не заставит Марка искать примирения.

Женщина начала нести какой-то вздор о безопасности, к которому я не особенно прислушивалась: ключи от дверей, ключи от калитки, плюс правила парковки, правила для посетителей, правила о том, правила о сем. У меня не будет посетителей, сообщила я ей.

В тот вечер я обедала в унылом зале «Кентербери», где впервые увидела других постояльцев, которые, казалось, сошли прямо со страниц Уильяма Тревора или Мюриел Спарк. Но я, несомненно, производила на них такое же впечатление: еще одна сбежавшая от неудачного брака. Я рано улеглась в постель и спала хорошо.

Я думала, что буду наслаждаться вновь обретенным одиночеством. Я съездила в город, сделала кое-какие покупки, посмотрела выставку в Национальной галерее, зашла на ленч в «Гарденз». Но на второй вечер, когда я сидела одна в комнате после скверного ужина, состоявшего из увядшего салата и отварного морского языка под соусом бешамель, на меня внезапно нахлынуло одиночество и, что еще хуже, жалость к себе. Из холла я позвонила Джону и шепотом (женщина за стойкой подслушивала) рассказала о том, что случилось.

— Хочешь, я приеду? — спросил он. — Можем сходить в кино на поздний сеанс.

— Да, — ответила я, — да, да, да.

Я снова повторяю, что ни в коем случае не сбежала от мужа и ребенка, чтобы быть с Джоном. Это не был роман такого рода. Фактически это вряд ли можно было назвать романом — скорее дружбой, дружбой с сексуальным компонентом, значение которого, во всяком случае для меня, было скорее символическим. Спать с Джоном было моим способом сохранить уважение к себе. Надеюсь, вы это понимаете.

И тем не менее в считанные минуты после того, как он прибыл в «Кентербери», мы с ним оказались в постели, более того: мы в кои-то веки занимались любовью так, что было бы о чем рассказать лучшей подруге. Я даже всплакнула под занавес.

— Не знаю, почему я плачу, — рыдала я. — Я так счастлива.

— Это оттого, что ты не спала прошлой ночью, — сказал он, считая, что должен меня утешать. — Это оттого, что ты вся на нервах.

Я пристально посмотрела на него. «Оттого, что ты вся на нервах», — кажется, он действительно в это верил. У меня захватило дух от того, каким глупым он может быть, каким нечувствительным. Однако по-своему он был прав. Дело в том, что мой день свободы был окрашен воспоминанием об унизительной стычке с Марком, так что я чувствовала себя скорее ребенком, которого отшлепали, нежели согрешившей супругой. Если бы не это, я, вероятно, не позвонила бы Джону и, следовательно, не оказалась бы с ним в постели. Так что да, я была расстроена, почему бы и нет? Мой мир перевернулся с ног на голову.

И был еще один источник для беспокойства, который очень трудно было пережить: стыд оттого, что меня разоблачили. Потому что действительно, если смотреть на ситуацию беспристрастно, то я с моей мелкой грязной интрижкой в Констанциаберге вела себя ничуть не лучше, чем Марк, с его грязной связью в Дурбане, — получалось как бы «зуб за зуб».

Дело в том, что я дошла до какого-то морального предела. Приступ эйфории от ухода из дома закончился, возмущение утихло, что касается одинокой жизни, то ее привлекательность быстро тускнела. Однако как же я могла загладить дело иначе, чем вернувшись к Марку с поджатым хвостом, чтобы помириться и снова взять на себя обязанности примерной жены и матери? И когда я пребывала в таком смятении духа — вдруг этот пронзительно сладостный секс! Что говорило мне мое тело? Что когда оборонительные укрепления пали, открываются ворота для наслаждения? Что супружеская постель — плохое место для адюльтера и в отелях лучше? Я понятия не имею, что чувствовал Джон, он никогда не был открытым, но что касается меня, я не сомневалась в том, что те полчаса, которые я только что пережила, останутся вехой в моей эротической жизни. Так и случилось. По сей день. А иначе с какой стати мне бы об этом говорить?

(Молчание.)

Я рада, что рассказала это. Теперь я чувствую себя не такой виноватой в той истории с Шубертом.

(Молчание.)

Во всяком случае, я заснула в объятиях Джона. Когда я проснулась, было темно, и я не имела ни малейшего представления о том, где нахожусь. «Крисси, — подумала я, — я совсем забыла покормить Крисси!» Я даже поискала выключатель, который был не в том месте, прежде чем все вспомнила. Я была одна (Джон бесследно исчез), было шесть утра.

Я позвонила Марку из холла.

— Хэлло, этоя, — сказала я бесстрастным, очень мирным голосом. — Прости, что звоню так рано, но как там Крисси?

Марк был не в настроении мириться.

— Где ты? — осведомился он.

— Я звоню из Уинберга, — ответила я. — Остановилась в отеле. Подумала, что нам нужно отдохнуть друг от друга, пока все не уляжется. Как Крисси? Какие у тебя планы на эту неделю? Собираешься в Дурбан?

— Не твое дело, — ответил он. — Если хочешь оставаться там — оставайся.

Даже по телефону я слышала, что он в ярости. Снова нахлынули воспоминания обо всем, что мне в нем не нравилось.

— Не дури, Марк, — сказала я, — ты же не умеешь ухаживать за ребенком.

— Ты тоже, грязная сука! — ответил он и бросил трубку.

В то же утро, когда я пошла по магазинам, то обнаружила, что мой банковский счет заблокирован.

Я поехала в Констанциаберг. Мой ключ повернулся в американском замке, но дверь оказалась закрытой на два замка. Я все стучала и стучала. Никакого ответа. Присутствия Марии также не наблюдалось. Я обошла вокруг дома. Автомобиля Марка не было, окна были закрыты.

Я позвонила в его офис.

— Он уехал в наш офис в Дурбане, — ответила девушка на коммутаторе.

— В его доме авария, — сказала я. — Вы не могли бы связаться с Дурбаном и оставить сообщение? Попросите его позвонить жене. Как только сможет, по следующему номеру. Скажите, что это срочно. — И я дала номер отеля.

Я ждала несколько часов, но звонка не последовало.

Где же Крисси? Вот что мне больше всего хотелось узнать. Казалось невероятным, что Марк взял ребенка с собой в Дурбан. Но если не взял, то что же он с ней сделал?

Я позвонила прямо в Дурбан. Нет, ответила секретарша, Марка нет в Дурбане, на этой неделе его там не ожидают. Пробовала ли я звонить в офис фирмы в Кейптауне?

Обезумев к этому времени, я позвонила Джону.

— Мой муж взял ребенка и удрал, растворился в воздухе, — сообщила я. — У меня нет денег. Я не знаю, что делать. Есть какие-нибудь предложения?

В холле находилась пожилая чета, постояльцы, которые откровенно меня подслушивали. Но мне уже было все равно, что кому-то станет известно о моих проблемах. Мне хотелось плакать, но вместо этого я засмеялась.

— Он скрылся вместе с моим ребенком, а из-за чего? — сказала я. — Вот из-за этого. — Я сделала жест в сторону интерьера отеля «Кентербери». Вот за это меня наказывают? — И тут я действительно разрыдалась.

Поскольку Джон был за несколько миль от меня, он не мог видеть мой жест, поэтому (это дошло до меня потом), наверно, придал совсем другое значение словам «из-за этого». Он, должно быть, решил, что я говорю о нашем с ним романе — дескать, оно того не стоило.

— Ты хочешь обратиться в полицию? — спросил он.

— Не смеши, — возразила я. — Нельзя же сбежать от мужа, а потом обвинять его, будто он украл ребенка.

— Хочешь, чтобы я приехал и забрал тебя?

Я услышала в его голосе настороженность. И это было вполне понятно. Я бы тоже проявила осторожность на его месте, когда на другом конце провода женщина в истерике. Но мне не нужна была осторожность, мне нужен был мой ребенок.

— Нет, я не хочу, чтобы меня забирали, — отрезала я.

— У тебя хоть есть какая-нибудь еда? — осведомился он.

— Я не хочу есть, — ответила я. — И хватит этих глупых разговоров. Прости, я не знаю, зачем позвонила. До свидания. — И я повесила трубку.

Я не хотела есть, но была бы не прочь выпить — например неразбавленного виски, — а потом заснуть мертвым сном без сновидений.

Я как раз рухнула в постель в своем номере и накрыла голову подушкой, когда в застекленную дверь постучали. Это был Джон. Мы обменялись словами, которые я не стану повторять. Короче говоря, он привез меня на Токай-роуд и уложил в своей комнате. Сам он спал на диване в гостиной. Я отчасти ожидала, что он придет ко мне ночью, но он не пришел.

Меня разбудил разговор шепотом. Солнце уже взошло. Я услышала, как закрылась входная дверь. Долгая тишина. Я была одна в этом чужом доме.

Ванная убогая, унитаз грязный. В воздухе висел неприятный запах мужского пота и влажных полотенец. Я понятия не имела, куда пошел Джон и когда вернется. Я приготовила себе кофе и занялась изучением квартиры. Во всех комнатах были такие низкие потолки, что я почувствовала, как задыхаюсь. Это был всего лишь фермерский коттедж, я это понимала, но почему его построили для карликов?

Я заглянула в комнату старшего Кутзее. Свет не выключили — в центре потолка светилась единственная тусклая лампочка без абажура. Кровать не застелена. На столике у кровати сложенная газета с кроссвордом. На стене любительская картина с изображением побеленного голландского фермерского дома в Капской провинции и фотография в рамке, с которой смотрела сурового вида женщина. Маленькое окно со стальной решеткой выходило на веранду перед домом, на которой не было ничего, кроме пары брезентовых шезлонгов и увядших папоротников в горшках.

Комната Джона, в которой я спала, была побольше и лучше освещена. Книжная полка: словари, разные самоучители, фразеологические словари. Беккет. Кафка. На столе беспорядочно навалены бумаги. Картотечный шкаф. Я праздно порылась в ящиках письменного стола. В нижнем ящике — коробка с фотографиями, которые я просмотрела. Что я искала? Я и сама не знала. Чего-то, что узнаю, только когда найду. Но этого там не было. Большинство фотографий были из его школьных лет: спортивные команды, портреты класса.

С улицы донесся шум, и я вышла. Прекрасный день, небо ослепительно голубое. Джон выгружал из пикапа кровельное железо.

— Прости, что бросил тебя, — сказал он. — Нужно было это забрать, а я не хотел тебя будить.

Я переставила шезлонг на солнышко, закрыла глаза и позволила себе немного помечтать. Я не собиралась бросать своего ребенка. Не собиралась разрушать свой брак. И тем не менее — а что, если бы я это сделала? Если бы забыла о Марке и Крисси, поселилась в этом уродливом маленьком доме, стала третьим членом семьи Кутзее, Белоснежкой при двух гномах, стряпала бы, убирала, стирала, может быть, даже помогала чинить крышу? Сколько бы времени прошло, прежде чем зажили мои раны? И сколько бы времени прошло, прежде чем явился настоящий принц, принц моей мечты, который узнал бы меня, понял, кто я такая, усадил на своего белого коня и увез вдаль на закате?

Потому что Джон Кутзее не был моим принцем. Наконец я дошла до главного. Если именно этот вопрос вы подсознательно задавали, приехав в Кингстон: «Это еще одна из женщин, что приняли Джона Кутзее за своего принца?» — то сейчас вы получите на него ответ. Джон не был моим принцем. И это не все: если вы внимательно слушали, то теперь уже понимаете, насколько маловероятно, что он мог быть принцем, настоящим принцем, для какой-либо девушки на земле.

Вы не согласны? Вы думаете иначе? Вы считаете, что виновата я, а не он, что дело было во мне? Тогда вспомните книги, которые он написал. Какая тема переходит из одной книги в книгу? Что женщина не влюбляется в мужчину. Мужчина может любить или не любить женщину, но женщина никогда не любит мужчину. Как вы думаете, что отражает эта тема? Моя догадка, основанная на опыте общения с ним, заключается в том, что эта тема отражает его жизненный опыт. Женщины не влюблялись в него — женщины в здравом уме. Они присматривались к нему, принюхивались, может быть, даже испытывали его. А потом уходили.

Уходили, как я. Я могла бы остаться на Токай-роуд, как уже сказала, в роли Белоснежки. У этой мысли были свои соблазнительные стороны. Но в конечном счете я не осталась. Джон был мне другом в тяжелой ситуации в моей жизни, он был костылем, на который я оперлась, но он никогда не был моим возлюбленным в полном смысле слова. Потому что для настоящей любви нужны два полноценных человеческих существа, и они должны подходить друг другу. Как Инь и Ян. Как электрическая вилка и розетка. Как мужчина и женщина. Мы с ним не подходили друг другу.

Поверьте, в течение этих лет я много размышляла о Джоне и его типе. То, что я скажу сейчас, будет сказано с должным уважением и, надеюсь, без предубеждения. Потому что, как я уже говорила, Джон был важен для меня. Он научил меня многому. Он был другом и остался другом даже после того, как я с ним порвала. Когда мне было тоскливо, он всегда мог поднять мне настроение шуткой. Однажды он неожиданно поднял меня до вершин эротического экстаза — увы, лишь однажды! Но дело в том, что Джон не был создан для любви, он был устроен иначе, не так, чтобы подходить кому-то или чтобы кто-нибудь подходил ему. Как сфера. Как стеклянный шар. С ним невозможно было соединиться. Таков мой вывод — по зрелом размышлении.

Что не должно вас удивить. Вероятно, вы думаете, что это справедливо в отношении художников вообще, художников-мужчин, что они не созданы для того, что я называю любовью, они не могут или не хотят отдавать себя полностью по той простой причине, что свою тайную сущность им нужно сохранить для искусства. Я права? Это то, во что вы верите?

Верю ли я, что художники не созданы для любви? Нет. Не обязательно. Я стараюсь без предубеждения подходить к этому вопросу.

Но вы же не можете бесконечно оставаться непредубежденным, если хотите, чтобы ваша книга была написана. Смотрите: перед нами человек, который в самых интимных из человеческих отношений не может ни с кем соединиться или может соединиться только на краткий миг, мимолетно. И тем не менее, как он зарабатывал на жизнь? Он зарабатывал на жизнь, описывая интимный человеческий опыт, описывая как эксперт. Потому что о чем же романы, как не об интимном человеческом опыте, не так ли? Романы, в отличие от поэзии или живописи. Вам не кажется это странным?

(Молчание.)

Я была с вами очень откровенна, мистер Винсент. Например, эта история с Шубертом: я никогда никому ее не рассказывала, кроме вас. Почему? Потому что я думала, что это выставит Джона в слишком смешном свете. Ну кому, кроме идиота, придет в голову приказывать женщине, в которую он, как предполагается, влюблен, брать уроки секса у какого-то мертвого композитора, какого-то венского Bagatellenmeister? Когда мужчина и женщина влюблены, они создают собственную музыку, это происходит инстинктивно, им не нужны уроки. Но что же делает наш друг Джон? Он притаскивает в спальню третье лицо. Франц Шуберт становится номером один, учителем любви, Джон становится номером два, последователем маэстро, а я становлюсь номером три, инструментом, на котором будет исполняться секс-музыка. Мне кажется, это все, что вам нужно знать о Джоне Кутзее. Мужчина, который принял свою любовницу за скрипку и который, вероятно, проделывал это с каждой женщиной в своей жизни: принимал ее за тот или иной музыкальный инструмент — скрипку, фагот, тимпан. Тут уж не знаешь, плакать или смеяться!

Вот почему он никогда не был для меня прекрасным принцем. Вот почему я так и не позволила ему умчать меня на белом коне. Потому что он был не принцем, а лягушкой. Потому что он не был человеком в полном смысле слова.

Я сказала, что буду с вами откровенной, и сдержу свое обещание. Я действительно расскажу вам еще одну откровенную вещь, всего одну, а потом остановлюсь, и это будет конец. Расскажу о той ночи, которую пыталась вам описать, ночи в отеле «Кентербери», когда после всех экспериментов мы вдвоем наконец-то нашли правильную химию, правильную комбинацию. Как же это нам удалось, можете вы спросить — и я тоже спрашиваю, — если Джон был лягушкой, а не принцем?

Позвольте рассказать, как я вижу эту знаменательную ночь. Мне было больно, я была в смятении, вне себя от беспокойства. Джон увидел или догадался, что со мной происходит, и в кои-то веки открыл свое сердце, которое обычно было защищено броней. С открытыми сердцами, его и моим, мы сблизились. Для него, впервые открывшего свое сердце, это могло стать поворотным пунктом, началом новой жизни для нас двоих. Но что же дальше? Джон проснулся среди ночи и увидел меня, спящую рядом, на моем лице, несомненно, был написан покой, даже блаженство — блаженство, которое не столь уж недостижимо в этом мире. Он увидел меня, увидел такой, какой я была в ту минуту, испугался, поспешно снова одел свое сердце в броню, с цепями и крепким замком, и, крадучись, удалился в темноту.

Вы думаете, мне легко простить ему это? Думаете, легко?

Вы слишком суровы к нему, если можно так выразиться.

Нет, это не так. Просто я говорю правду. Без правды, какой бы суровой она ни была, нет исцеления. Вот и все. Это конец моего рассказа для вашей книги. Смотрите-ка, уже почти восемь часов. Вам пора. У вас утром самолет.

Еще всего один вопрос, один короткий вопрос.

Нет, решительно нет. У вас было достаточно времени. Конец. Fin^[47]. Ступайте.

Интервью взято в Кингстоне, Онтарио, в мае 2008 года.

Марго

Позвольте мне ввести вас в курс дела, миссис Джонкер, относительно того, что я делал с тех пор, как мы встретились в прошлом декабре. По возвращении в Англию я расшифровал пленки с нашими беседами. Я попросил коллегу — она родом из Южной Африки — проверить, правильно ли я написал слова на африкаанс. Потом сделал нечто весьма радикальное — надеюсь, вы это одобрите. Я убрал собственные восклицания, подсказки и вопросы, и получилась проза, которая читается как ваш непрерывный рассказ.

А теперь мне бы хотелось прочесть этот новый текст вместе с вами и дать вам возможность прокомментировать его. Как вам такая идея?

Хорошо.

И еще одно. Поскольку история, рассказанная вами, очень длинная, длиннее, чем я ожидал, я решил в некоторых местах как бы инсценировать ее, для разнообразия позволив разным людям говорить своим собственным голосом. Вы поймете, что я имею в виду, когда мы начнем.

Хорошо.

Итак, начинаем.

В прежние времена в Рождество на семейной ферме собиралось очень много народа. В Вулфонтейн отовсюду съезжались сыновья и дочери Геррита и Лени Кутзее, вместе с мужьями, женами и отпрысками (отпрысков с каждым годом становилось все больше), чтобы всю неделю смеяться, шутить и вспоминать — а кроме того, есть. Для мужчин это было еще и время охоты на дичь, на антилоп.

Но теперь, в 1970-е, людей на этих семейных сборищах становилось, как ни печально, все меньше. Геррит Кутзее давно лежит в могиле, Лени с трудом передвигает ноги в лечебнице в Стрэнде. Что касается их двенадцати сыновей и дочерей, то первенец уже присоединился к сонму теней, наедине с собой…

Сонм теней?

Слишком высокопарно? Я изменю это. Первенец уже покинул этот мир. Наедине с собой те, кто еще жив, задумываются о своем конце и содрогаются.

Нет, мне это не нравится.

Вы имеете в виду «содрогаются»? Нет проблем. Я уберу. Уже покинул этот мир. У тех, кто еще жив, шутки стали сдержаннее, воспоминания печальнее, аппетит за столом умереннее. Что касается охоты, то никто больше не охотится: старые кости устали, да и в любом случае, поскольку год за годом идет засуха, в вельде не осталось никого из тех, кого стоит подстрелить.

Что касается третьего поколения, то сыновья и дочери сыновей и дочерей теперь в основном поглощены своими делами или слишком безразличны к большой семье. В этом году присутствуют только четверо из этого поколения: ее кузен Майкл, унаследовавший ферму, ее кузен Джон из Кейптауна, ее сестра Кэрол и она сама, Марго. Из этой четверки только она, насколько ей известно, оглядывается на прежние времена с чем-то похожим на ностальгию.

Не понимаю. Почему вы называете меня «она»?

Из этой четверки только одна Марго, насколько ей (Марго) известно, оглядывается на прежние дни с чем-то похожим на ностальгию… Да, звучит неуклюже. Так не пойдет. Я ввел это слово «она» как бы в качестве «я», но это не «я». Вам правда так не нравится?

Мне кажется, что это сбивает с толку. Впрочем, вам виднее. Продолжайте.

Присутствие Джона на ферме — источник беспокойства. После всех лет, проведенных за морем, — его не было так долго, что все решили, будто он уехал навсегда, — он неожиданно снова появляется, причем с каким-то позорным пятном. Эту историю передают шепотом — о том, что он сидел в американской тюрьме.

Родня просто не знает, как вести себя с ним. Еще никогда в семье не было преступников — если только он и в самом деле преступник. Банкрот был: человек, женившийся на ее тете Мари, хвастун и горький пьяница, которого семья не одобряла с самого начала, объявил себя банкротом, чтобы не платить долги, и после этого палец о палец не ударил, бездельничая дома и сидя на шее у жены. Но банкротство, хотя после него и остается скверный привкус, не преступление, а вот тюрьма — это тюрьма.

По ее мнению, Кутзее могли бы быть поприветливее с заблудшей овцой. Она всегда питала слабость к Джону. Детьми они в открытую обсуждали намерение пожениться, когда вырастут. Они считали, что им это разрешат — почему бы и нет? И не понимали, почему взрослые только улыбаются и не отвечают.

Я и правда вам это рассказывала?

Рассказывали. Хотите, чтобы я это убрал? Мне это нравится. Так мило.

Хорошо, оставьте как есть. (Смеется.) Продолжайте.

Ее сестра Кэрол придерживается совсем другого мнения. Кэрол замужем за немцем, инженером, который много лет пытается уехать с ней из Южной Африки в Соединенные Штаты. Кэрол ясно дала понять, что не желает, чтобы в ее американском досье было указано, что она состоит в родстве с человеком, который, преступник он или нет, не в ладах с законом, их законом. Но враждебность Кэрол к Джону глубже. Она считает его жеманным и высокомерным. Кичась своим engelse (английским) образованием, говорит Кэрол, Джон свысока смотрит на Кутзее, на всех до единого. Она просто не может понять, почему он решил удостоить их своим присутствием на Рождество.

Ее, Марго, расстраивает такое отношение сестры. Она считает, что сестра становится все более бесчувственной с тех пор, как вышла замуж и начала вращаться в кругах мужа, кругах немецких и швейцарских эмигрантов, которые приехали в Южную Африку в 1960-х годах, чтобы быстро заработать, а теперь, когда страна переживает бурные времена, готовятся бежать с корабля.

Не знаю. Не знаю, позволю ли я вам это сказать.

Ну что ж, как бы вы ни решили, я подчинюсь. Но вы сами мне это говорили, слово в слово. И вряд ли ваша сестра заметит неизвестную книгу, опубликованную академическим издательством в Англии. Где сейчас ваша сестра?

Они с Клаусом живут во Флориде, в городе под названием Санкт-Петербург. Я там никогда не бывала. Что касается вашей книги, то кто-нибудь из друзей сестры может наткнуться на нее и послать ей — никогда не угадаешь. Но это не главное. Когда я беседовала с вами в прошлом году, тогда у меня сложилось впечатление, что вы просто собираетесь расшифровать интервью. Я понятия не имела, что вы станете полностью его переписывать.

Это не совсем так. На самом деле я его не переписывал, а просто придал другую форму — форму рассказа. От новой формы содержание не меняется. Если вам кажется, что я позволяю вольности с самим содержанием, это другой вопрос. Вы считаете, что я допускаю слишком много вольностей?

Не знаю. Что-то кажется мне неправильным, но пока не могу определить, что именно. Единственное, что я могу сказать: ваш вариант не похож на то, что я вам говорила. Но теперь я замолчу. И подожду до конца, чтобы решить. Продолжайте.

Хорошо.

Если Кэрол слишком жесткая, то сама она слишком мягкая, это надо признать. Она из тех, кто заливается слезами, когда топят новорожденных котят, кто затыкает уши, когда убивают овцу и та блеет от страха, все блеет и блеет. Она протестовала против этого, когда была моложе, и ее за это высмеивали, но и сейчас, когда ей за тридцать, она не уверена, что нужно стыдиться своей мягкосердечности.

Кэрол говорит, что ей непонятно, зачем Джон торчит на семейном сборище, но для нее причина очевидна. Он привез в любимое место своей юности отца, который, хотя ему всего шестьдесят с небольшим, выглядит стариком, совсем дряхлым, привез, чтобы тот поправился и окреп, а если уже тот не сможет поправиться, то хотя бы попрощался. По ее мнению, это выполнение сыновнего долга, что в высшей степени похвально.

Она находит Джона за сараем, где тот возится с машиной или делает вид, что возится.

— Что-то не в порядке с твоей машиной? — спрашивает она.

— Перегрелась, — отвечает Джон. — Пришлось дважды останавливаться в Дю-Туатс-Клуф, чтобы остыл мотор.

— Нужно попросить Майкла посмотреть. Он хорошо разбирается в машинах.

— Майкл занят гостями. Я сам починю.

Она уверена, Майкл с радостью ухватился бы за этот предлог, чтобы сбежать от гостей, но она не настаивает. Ей хорошо известно мужское упрямство, известно, что мужчина будет скорее бесконечно сражаться с проблемой, чем унизится, попросив помощи.

— Ты на этом ездишь в Кейптаун? — спрашивает она. — Под «этим» она подразумевает пикап «Датсун», нечто вроде легкого грузовика, которые ассоциируются у нее с фермерами и строителями. — Зачем тебе грузовик?

— Нужен, — лаконично отвечает он, не объясняя, для чего именно.

Она не смогла удержаться от смеха, когда он прибыл на ферму, сидя за рулем этого грузовика, — с бородой, растрепанными волосами и в своих «совиных» очках, а рядом с ним — похожий на мумию отец, чопорный и смущенный. Жаль, что она их не сфотографировала. А еще ей хотелось бы тихонько поговорить с Джоном насчет его прически. Но лед еще не сломан, и с такими интимными вещами лучше подождать.

— Мне велено позвать тебя к чаю, чаю с melktert, который испекла тетя Джой.

— Приду через минуту, — отвечает он.

Оба говорят на африкаанс. Его африкаанс прихрамывает, она подозревает, что ее английский лучше, чем его африкаанс, хотя, поскольку она живет в глуши, platteland, ей редко приходится говорить по-английски. Но они говорят друг с другом на африкаанс с детства, ей не хочется смущать его предложением перейти на другой язык.

Она считает, что его африкаанс ухудшился из-за переезда — сначала в Кейптаун, в «английскую» школу и «английский» университет, потом за границу, где не услышишь ни слова на африкаанс. «In ’n minuut», — говорит он: через минуту. Это ошибка такого рода, к которой сразу же прицепится Кэрол и станет насмехаться. «In ‘n minuut sal meneer sy tee kom geniet», — скажет Кэрол: через минуту его светлость явится откушать чаю. Нужно защитить его от Кэрол или хотя бы попросить Кэрол не подкалывать его эти несколько дней.

В тот вечер она постаралась сесть рядом с ним. На ужин то, что осталось от обеда, основной трапезы дня: холодная баранина, разогретый рис, зеленые бобы с уксусом.

Она замечает, что он передает блюдо с мясом, не положив себе ни кусочка.

— Ты не ешь баранину, Джон? — осведомляется Кэрол с другого конца стола с интонацией нежнейшей заботы.

— Не сегодня, благодарю, — отвечает Джон. — Ek het my vanmiddag dik gevreet’: я до отвала наелся днем свинины.

— Значит, ты не вегетарианец. Ты не сделался вегетарианцем, пока был за границей.

— Не вегетарианцем, строго говоря. Dis nie ‘n woord waarvan ek hou nie. As ‘n mens verkies om nie so veel vleis te eet nie… — Ему не нравится это слово. Если человек предпочитает не есть так много мяса…

— Ja? — говорит Кэрол. — As ‘n mens so verkies, dan?.. Так что же ты все-таки предпочитаешь?

Теперь уже все смотрят на него. Он начинает краснеть. Ясно, что он понятия не имеет, как отделаться от доброжелательного любопытства собравшихся. И если он бледный и худой, каким не должен быть настоящий южноафриканец, то, быть может, это объясняется не только тем, что он так долго жил среди снегов Северной Америки, но и тем, что он действительно слишком давно не ел хорошей баранины Кару? As ‘n mens verkies… — что он собирается сказать дальше?

Он отчаянно краснеет. Взрослый мужчина, а краснеет, как барышня! Пора вмешаться. Она успокаивающим жестом дотрагивается до его руки.

— Jy wil seker se, John, ons het almal ons voorkeure: у всех нас свои предпочтения.

— Ons voorkeure, — говорит он, — ons fiemies. Наши предпочтения, наши глупые маленькие капризы. — Он подцепляет на вилку зеленый боб и отправляет в рот.

Стоит декабрь, а в декабре темнеет гораздо позже девяти. И даже тогда воздух на высоком плато так прозрачен, луна и яркие звезды освещают путь. После ужина они с Джоном отправляются на прогулку, делая широкую петлю, чтобы обойти несколько хижин, где живут работники фермы.

— Спасибо, что выручила меня за столом, — говорит он.

— Ты же знаешь Кэрол. У нее всегда был острый глаз. Острый глаз и острый язычок. Как отец?

— Подавлен. Ты, разумеется, знаешь, у них с матерью был не самый счастливый брак, но, когда мать умерла, это его сразило, и он впал в депрессию. Мужчины его поколения так воспитаны, что более или менее беспомощны. Если рядом нет женщины, которая стряпала бы и заботилась о них, они попросту угасают. Если бы я не предложил отцу дом, он просто умер бы с голоду.

— Он еще работает?

— Да, он по-прежнему работает в фирме, занимающейся продажей запчастей для автомобилей, хотя, как мне кажется, ему уже намекают, что пора на покой. И его увлечение спортом не угасло.

— Ведь он рефери в крикете?

— Был, теперь уже нет. У него слишком упало зрение.

— А ты? Разве ты не играл в крикет?

— Да. Вообще-то, я все еще играю в воскресной лиге. Игра там довольно любительская, и это меня устраивает. Любопытно: мы с отцом два африканера, преданные английской игре, в которую оба не слишком хорошо играем. Интересно, как это нас характеризует.

Два африканера. Он что — и правда считает себя африканером? Она знает немногих настоящих (egte) африканеров, которые приняли бы его в свое племя. Даже его отец не прошел бы серьезной проверки. Чтобы сегодня сойти за африканера, надо как минимум голосовать за Националистическую партию и по воскресеньям ходить в церковь. Она не может себе представить, как кузен, надев костюм и галстук, отправляется в церковь. Или его отец.

Они доходят до запруды. Когда-то запруду наполнял ветряной насос, но в годы бума Майкл установил насос, работающий от дизеля, и оставил старый насос ржаветь, потому что так делали все. Теперь, когда цены на бензин взлетели до небес, Майклу придется поразмыслить. Возможно, ему снова придется прибегнуть к помощи ветра.

— Помнишь, — говорит она, — как мы приходили сюда детьми…

— И ловили головастиков ситом, — подхватывает он, — приносили домой в ведре с водой, а на следующее утро все они были мертвы, и мы не могли понять почему.

— И саранчу. Еще вы ловили саранчу.

Упомянув саранчу, она жалеет об этом, потому что помнит судьбу саранчи, по крайней мере одной из них. Джон вытащил насекомое из бутылки, куда они его заточили, и у нее на глазах упорно тянул за длинную заднюю лапку, пока она не оторвалась от туловища, без крови или что там считается кровью у саранчи. Потом он отпустил саранчу, и они стали за ней наблюдать. Каждый раз, пытаясь взлететь, она опрокидывалась на бок, крылья скребли песок, оставшаяся задняя лапка беспомощно дергалась. «Убей ее!» — закричала она. Но он не убил, а просто ушел, испытывая отвращение.

— Помнишь, — говорит она, — как ты однажды оторвал лапку у саранчи и оставил меня одну ее убивать? Я так злилась на тебя.

— Я помню о ней каждый день моей жизни, — отвечает он. — Каждый день я прошу прощения у этой бедняги. Я же был ребенком, говорю я ей, просто глупым ребенком, который не ведает, что творит. Kaggen, говорю я, прости меня.

— Kaggen?

— Kaggen. Это имя богомола, бога богомолов. Хоть это и не саранча, но саранча поймет. В мире ином нет языковых проблем. Это как Эдем.

Бог богомолов. Она не поспевает за ходом его мыслей.

Ночной ветер стонет в лопастях мертвого ветряного насоса. Она вздрагивает.

— Пора возвращаться, — говорит она.

— Еще минуту. Ты читала книгу Эжена Марэ о том, как он провел год в Ватерберге, наблюдая за стадом бабуинов? Он утверждает, что с наступлением ночи, когда стадо прекращало свои набеги и мирно наблюдало заход солнца, он видел в их глазах — по крайней мере у старых бабуинов — проблеск грусти, это зарождалось понимание собственной смертности.

— Вот о чем заставляет тебя думать закат — о смерти?

— Нет. Однако я не могу не вспомнить первый разговор, который был у нас с тобой, первый осмысленный разговор. Нам было где-то шесть. Не помню, какие именно слова мы говорили, но знаю, что излил тебе душу, рассказал о себе все, все свои надежды и стремления. И одновременно думал: «Так вот что такое влюбиться!» Потому что — позволь признаться, — я был в те дни влюблен в тебя. И с тех самых пор влюбиться в женщину означало для меня излить душу.

— Излить душу… Какое отношение это имеет к Эжену Марэ?

— Просто я понимаю, о чем думал старый самец-бабуин, вожак стада, наблюдая, как опускается солнце, — он находился поблизости от Марэ. «Больше никогда, — думал он. — Всего одна жизнь — и потом больше никогда. Никогда, никогда, никогда». Вот что делает со мной Кару. Наполняет меня грустью. Отравляет.

Она все еще не понимает, какое отношение имеют бабуины к Кару или к их детству, но не хочет выдавать этот секрет.

— Это место разрывает мне сердце, — продолжает он. — Оно разрывало мне сердце, когда я был ребенком, и с тех пор мне никогда не было хорошо.

У него разрывается сердце. Она и не подозревала об этом. Обычно она умела угадывать, что у других на сердце. Ее особый талант: meegevoel, сопереживание. Но этого больше нет, увы, больше нет! Она повзрослела, а повзрослев, погасла — так угасает женщина, которую никогда не приглашают на танец, которая весь субботний вечер в тщетном ожидании сидит на скамье в церковном зале и к тому времени, как какой-нибудь мужчина, вспомнив о хороших манерах, приглашает ее, удовольствие испорчено, и она хочет только уйти домой. Потрясающе! Какое открытие! Кузен носит в душе воспоминания о том, как в детстве любил ее! И пронес их через все эти годы!

(Стонет.) Я действительно все это сказала?

(Смеется.) Да.

Как нескромно с моей стороны! (Смеется.) Не важно, продолжайте.

— Не говори ничего об этом Кэрол, — просит он — Джон, ее кузен. — Не говори ей, с ее насмешливым языком, о моих чувствах к Кару. Если расскажешь, она будет без конца об этом говорить.

— Ты и бабуины, — говорит она. — У Кэрол тоже есть сердце, хочешь верь, хочешь нет. Но не волнуйся, я не открою ей твою тайну. Становится прохладно. Давай вернемся?

Они снова делают круг, держась на приличном расстоянии от хижин работников фермы. В темноте яростными точками рдеют угли костров, на которых стряпают.

— Сколько времени ты здесь пробудешь? — спрашивает она. — Еще будешь здесь на Новый год? — Nuwejaar: для volk, народа, это праздничный день, гораздо важнее Рождества.

— Нет, я не могу пробыть так долго. У меня дела в Кейптауне.

— Тогда почему бы тебе не оставить отца и не заехать за ним попозже? Дай ему время расслабиться и набраться сил. Он неважно выглядит.

— Он не останется. У отца беспокойная натура. Где бы он ни был, ему хочется оказаться в другом месте. Чем он старше становится, тем это только усугубляется. Это словно зуд. Ему не сидится на месте. Кроме того, ему нужно возвращаться на службу. Он очень серьезно относится к работе.

В фермерском доме тишина. Они проскальзывают с черного хода.

— Спокойной ночи, — говорит она, — крепкого сна.

В своей комнате она поспешно забирается в постель. Ей бы хотелось заснуть к тому времени, когда ее сестра и зять вернутся домой, или хотя бы притвориться спящей. Ей не хочется, чтобы ее расспрашивали, что было во время прогулки с Джоном. Дай ей хоть полшанса, и Кэрол вытянет из нее все. «Я был влюблен в тебя, когда мне было шесть, ты определила характер моей любви к другим женщинам». Какую вещь он сказал! Вот это действительно комплимент! Но как насчет нее? Что происходило в ее сердце, когда в его сердце была эта преждевременная страсть? Конечно, она согласилась тогда выйти за него замуж, но считала ли она, что они влюблены? Если и да, то она этого не помнит. А что она чувствует к нему сейчас? От его признания у нее, конечно, потеплело на сердце. Какой странный характер у этого кузена! Эта странность у него не от Кутзее, в этом она уверена, в конце концов, она сама Кутзее, так что это, наверно, от матери, от Мейеров, или как там была их фамилия, Мейеров из Восточной Капской провинции.

Потом она засыпает.

— Он заносчивый, — говорит Кэрол. — Слишком высокого мнения о себе. Не может снизойти до того, чтобы беседовать с обычными людьми. Когда он не возится со своим пикапом, то сидит в углу с книгой. И почему бы ему не подстричься? Каждый раз, как я на него смотрю, мне хочется надеть ему на голову форму для пудинга и остричь эти ужасные сальные локоны.

— У него волосы не сальные, — возражает она, — просто длинные. Думаю, он моет их мылом ручной работы. Вот почему они торчат во все стороны. И он застенчив, а не заносчив. Вот почему он необщителен. Дай ему шанс, он интересная личность.

— Он с тобой флиртует. Это всем заметно. И ты ему отвечаешь тем же. Ты его кузина! Тебе должно быть стыдно. Почему он не женат? Как ты думаешь, он гомосексуалист? Он moffie?

Она никогда не знает, думает ли Кэрол на самом деле то, что говорит, или просто старается спровоцировать. Даже здесь, на ферме, Кэрол разгуливает в модных белых слаксах и блузках с низким вырезом, в босоножках на высоком каблуке и тяжелых браслетах. Говорит, что покупает свои наряды во Франкфурте, во время деловых поездок мужа. Из-за нее все они выглядят очень плохо одетыми, настоящими провинциалами. Они с Клаусом живут в Сандтоне в особняке, в котором двенадцать комнат и который принадлежит англоамериканцу, за аренду они не платят. Там есть конюшня, пони для поло и грум, хотя ни Кэрол, ни Клаус не умеют ездить верхом. У них пока нет детей, дети у них будут, говорит Кэрол, когда они как следует устроятся. Устроиться как следует означает поселиться в Америке.

В тех кругах Сандтона, где вращаются они с Клаусом, однажды разоткровенничалась Кэрол, происходят весьма продвинутые вещи. Она не уточнила, что это за продвинутые вещи, и Марго не хотелось спрашивать, но, по-видимому, это имеет отношение к сексу.

Я не разрешаю вам это писать. Вы не можете писать такое о Кэрол.

Вы сами мне это сказали.

Да, но вы же не можете записывать каждое слово, которое я говорю, и передавать его всему миру. Я никогда на это не соглашусь. Кэрол перестанет после этого со мной разговаривать.

Хорошо, я уберу это или смягчу, обещаю. Просто послушайте до конца. Я могу продолжать?

Продолжайте.

Кэрол совершенно оторвалась от своих корней. Она ничем не напоминает ту plattelandse meisie, какой когда-то была. Она похожа на немку: загорелая кожа, хорошо уложенные белокурые волосы, густо подведенные глаза. Величественная, с большим бюстом, ей едва минуло тридцать. Фрау Мюллер. Если бы фрау Мюллер вздумалось пофлиртовать с кузеном Джоном в стиле Сандтона, как долго он бы сопротивлялся? Любовь означает возможность излить душу возлюбленной, говорит Джон. Что бы сказала на это Кэрол? Что касается любви, Кэрол, несомненно, могла бы кое-чему научить кузена — по крайней мере любви в более продвинутом варианте.

Джон не moffie: она достаточно знает о мужчинах, чтобы в этом не сомневаться. Но в нем есть что-то холодное, асексуальное — так асексуален маленький ребенок. Наверно, в его жизни были женщины, если не в Южной Африке, то в Америке. Раскрывал ли он душу перед своими американскими женщинами? Если он открывает душу, это необычно: она по опыту знает, что для мужчин нет ничего труднее.

Она сама десять лет замужем. Десять лет назад она распрощалась с Карнарвоном, где служила секретаршей в юридической конторе, и переехала на ферму своего жениха, на востоке Мидделпоса, в Роггевельде, где, если повезет, если Бог будет к ней милостив, она проживет до конца дней.

Эта ферма — дом для них двоих, но она не может находиться дома столько, сколько хочется. Разведение овец теперь не приносит денег, не приносит их и бесплодная, высушенная засухой земля Роггевельда. Чтобы свести концы с концами, ей пришлось вернуться на работу, на этот раз в качестве бухгалтера в одном отеле в Кальвинии. Четыре ночи в неделю, с понедельника по четверг, она проводит в отеле, по пятницам муж приезжает за ней с фермы, а на рассвете в следующий понедельник отвозит обратно в Кальвинию.

Несмотря на эту еженедельную разлуку — у нее от этого душа болит, она ненавидит унылый номер отеля, порой не может сдержать слез, просто опускает голову на руки и рыдает, — у них с Лукасом счастливый брак. Более чем счастливый: благословенный. Хороший муж, счастливый брак, но нет детей. Такова судьба, и это ее вина. Из двух сестер одна бесплодна, другая еще не устроилась.

У нее хороший муж, но он не выдает своих чувств. Характерна ли подобная сдержанность для мужчин вообще или таковы только южноафриканские мужчины? Лучше ли в этом отношении немцы — например, муж Кэрол? В эту минуту Клаус сидит на веранде перед домом среди клана Кутзее — родственников, которых он приобрел благодаря женитьбе, — покуривая сигару (он щедро потчует этими сигарами присутствующих, но они слишком странные, слишком иностранные для Кутзее) и развлекая их на своем беспомощном африкаанс, которого он ничуть не стесняется, историями о том, как они с Кэрол катались на лыжах в Зерматте. Изливает ли иногда Клаус, в уединении их дома в Сандтоне, душу перед Кэрол, в непринужденной, уверенной европейской манере? Что-то сомнительно. Сомнительно, что у него есть душа, которую можно излить. Пока что было мало доказательств этого. А вот о Кутзее она по крайней мере может сказать, что у них есть душа, и у мужчин, и у женщин. У некоторых порой даже избыток души.

— Нет, он не moffie, — возражает она. — Поговори с ним, и сама увидишь.

— Ты бы не хотела прокатиться сегодня днем? — предлагает Джон. — Мы могли бы объехать всю ферму, только ты и я.

— На чем? — интересуется она. — На твоем «Датсуне»?

— Да, на моем «Датсуне». Я его починил.

— Починил так, что он не сломается в какой-нибудь глуши?

Разумеется, это шутка. Ферма Вулфонтейн сама по себе уже глушь. Но это не просто шутка. Она понятия не имеет, каков размер фермы в квадратных милях, но ей известно, что ее нельзя пройти из конца в конец за один день, если только ты не натренирован в ходьбе.

— Не сломается, — заверяет Джон. — Но на всякий случай я захвачу запас воды.

Вулфонтейн находится в районе Куп, а в Куп за последние два года не упало ни капли дождя. И что только надоумило дедушку Кутзее купить землю именно здесь, где каждый фермер бьется из последних сил, чтобы его скот выжил?

— Что за слово Куп? — спрашивает она. — Английское? Место, которое никто не купит?

— Это Khoi, — объясняет он. — Готтентотское слово. «Куп» — сухое место. Это существительное, а не глагол. Это видно по букве «п» на конце.

— Откуда ты это узнал?

— Из книг. Из грамматик, составленных миссионерами в прежние времена. Уже не осталось никого, кто говорит на языках Khoi, во всяком случае в Южной Африке. Это мертвые языки. В Юго-Западной Африке еще осталась горстка стариков, говорящих на Nama. Вот и все. Все, что осталось.

— A Xhosa? Ты говоришь на Xhosa?

Он качает головой:

— Меня интересуют вещи, которые мы утратили, а не те, что сохранили. С какой стати мне говорить на Xhosa? И без меня существуют миллионы людей, которые могут это сделать.

— Я думала, языки существуют для того, чтобы общаться на них друг с другом, — замечает она. — Какой смысл говорить на готтентотском, если никто больше на нем не говорит?

Он одаривает ее своей особой улыбкой, означающей, что у него есть ответ на ее вопрос, но, поскольку она слишком глупа, чтобы понять, он не станет зря тратить силы. Эта улыбочка мистера Всезнайки особенно злит Кэрол.

— Когда ты выучишь готтентотский по своим старым грамматикам, с кем ты будешь говорить?

— Хочешь, чтобы я сказал? — Улыбка становится напряженной и не слишком приятной.

— Да, скажи. Ответь мне.

— С мертвыми. Можно говорить с мертвыми. Иначе они, — он колеблется, словно это будет уж слишком для нее и даже для него, — иначе они обречены на вечное молчание.

Она хотела ответа и получила его. Этого более чем достаточно, чтобы она замолчала.

Они едут с полчаса в сторону западной границы фермы. Там, к ее удивлению, он открывает калитку, въезжает в нее, закрывает калитку за ними и без единого слова продолжает путь по ухабистой грязной дороге. К четырем тридцати они прибывают в городок Мервевилль, в котором она не была много лет.

Он останавливается перед кафе «Аполло».

— Не хочешь выпить кофе? — спрашивает он.

Они заходят в кафе, по пятам за ними следует дюжина босоногих детей, самый младший из которых еще нетвердо стоит на ногах. У хозяйки кафе, Мевру, включено радио: исполняют популярные мелодии на африкаанс. Они садятся, отмахиваясь от мух. Детишки толпятся вокруг их стола, глядя с нескрываемым любопытством.

— Middag, jongens, — говорит Джон.

— Middag, meneer, — отвечает старший.

Они заказывают кофе и получают бледный «Нескафе» с молоком. Отпив глоток, она отставляет чашку. Он пьет кофе с рассеянным видом.

Крошечная рука протягивается к блюдцу и утаскивает с него кусок сахара.

— Toe, loop! — говорит она: Беги!

Ребенок весело ей улыбается и, развернув упаковку, начинает лизать сахар.

Это далеко не первый случай, который она наблюдает, свидетельствующий о том, как рухнули прежние барьеры между белыми и цветными. Здесь это очевиднее, чем в Кальвинии. Мервевилль — маленький городишко, он в упадке, в таком упадке, что есть опасность его исчезновения с географической карты. Тут осталось не больше нескольких сотен жителей. Половина домов, мимо которых они проезжают, кажутся необитаемыми. В здании с надписью Volkskas (Народный банк), выложенной камешками на штукатурке над входом, размещается не банк, а мастерская сварочных работ. Хотя самая страшная дневная жара спала, единственные живые существа на главной улице — двое мужчин и женщина, которые растянулись рядом с тощей собакой в тени цветущей джакаранды.

Я все это говорила? Я не помню.

Возможно, я добавил одну-две детали, чтобы оживить сцену. Я не говорил вам, что, поскольку Мервевилль так часто фигурирует в вашем рассказе, что съездил туда, чтобы увидеть своими глазами.

Вы ездили в Мервевилль? И как он вам?

Во многом совпадает с вашим описанием. Но там уже нет кафе «Аполло». Совсем никаких кафе. Мне продолжать?

— Ты знаешь, — говорит Джон, — что, наряду с прочими достижениями нашего деда, он был еще и мэром Мервевилля?

— Да,знаю.

Их общий дед участвовал в слишком многих начинаниях. Он был предприимчивым и удачливым дельцом, человеком с большой энергией, вероятно, большей, чем у всех его детей, вместе взятых. Но наверно, такова судьба детей сильных отцов: быть не особенно энергичными. Это относится и к сыновьям, и к дочерям: у женщин из семьи Кутзее, которые слишком уж стремятся стушеваться, тоже немного энергии.

Она мало что помнит об их деде, который умер, когда она была ребенком: сутулый ворчливый старик со щетиной на подбородке. Ей помнится, как после обеда весь дом замирал: дедушка спит. Даже в том возрасте ее удивляло, как страх перед стариком может заставить взрослых людей вести себя тихо, как мыши. Но без этого старика она не была бы сейчас здесь, и Джон тоже — не были бы в Кару, в Вулфонтейне, в Мервевилле. Если ее собственная жизнь, от колыбели до могилы, определялась и определяется колебаниями цен на рынке на шерсть и баранину, это дело рук ее деда. Этот человек начал как smous, уличный торговец, продающий ситец, горшки, кастрюли и патентованные лекарства сельским жителям, затем, накопив достаточно денег, купил долю в отеле, потом продал отель и купил землю, сделавшись — подумать только! — джентльменом-конезаводчиком и фермером, разводящим овец.

— Ты не спросила меня, что мы делаем в Мервевилле, — говорит Джон.

— Ладно: что мы делаем в Мервевилле?

— Я хочу кое-что тебе показать. Подумываю купить здесь недвижимость.

Она не верит своим ушам.

— Ты хочешь купить здесь недвижимость? Ты хочешь жить в Мервевилле? В Мервевилле? Ты тоже хочешь стать мэром?

— Нет, не жить здесь постоянно, а проводить какое-то время. Жить в Кейптауне и приезжать сюда на выходные и на каникулы. Это возможно. Мервевилль в семи часах езды от Кейптауна, если ехать без остановок. Тут можно купить дом за тысячу рантов — дом с четырьмя комнатами и полморгена земли с персиковыми, абрикосовыми и апельсиновыми деревьями. Где еще в мире можно совершить такую сделку?

— А отец? Что думает отец об этих планах?

— Это лучше, чем дом для престарелых.

— Не понимаю. Что именно лучше дома для престарелых?

— Жить в Мервевилле. Отец может поселиться здесь, я буду жить в Кейптауне и постоянно приезжать его проведывать.

— А что будет делать твой отец в то время, когда он один? Сидеть на веранде и ждать, пока мимо проедет единственный за весь день автомобиль? Джон, причина, почему в Мервевилле можно купить дом за бесценок, проста: никто не хочет здесь жить. Я тебя не понимаю. Откуда этот неожиданный энтузиазм в отношении Мервевилля?

— Он в Кару.

«Die Karoo is vir skape geskape!» «Кару был создан для овец!» Она еле удерживается от того, чтобы произнести эти слова. Он действительно так думает! Он говорит о Кару так, словно это рай. И внезапно ей вспоминаются давние Святки, когда они детьми бродили по вельду, свободные, точно дикие животные.

— Где ты хочешь быть похороненной? — спросил он ее как-то раз и, не дожидаясь ответа, прошептал: — Я хочу, чтобы меня похоронили здесь.

— Навсегда? — спросила она — ведь она тогда была ребенком. — Ты хочешь, чтобы тебя похоронили навсегда?

— Только до тех пор, пока я снова не выйду, — ответил он.

В детстве можно обойтись без объяснений. Не требуется, чтобы все имело смысл. Но разве запомнила бы она эти его слова, если бы они не изумили ее тогда и, в глубине души, продолжают изумлять все эти годы? «Снова не выйду» — ее кузен и правда верил, и правда верит, что из могилы выходят? Кем он себя считает — Христом? И чем он считает это место, Кару, — Святой землей?

— Если ты собираешься поселиться в Мервевилле, сначала тебе необходимо подстричься, — говорит она. — Добрые люди этого городишка не позволят поселиться среди них дикому человеку и портить их сыновей и дочерей.

От Мевру за стойкой поступают недвусмысленные намеки, что ей хотелось бы закрыть кафе. Он расплачивается, и они уезжают. По пути из города он тормозит перед домом с надписью на калитке «TE COOP»: «ПРОДАЕТСЯ».

— Вот дом, который я имел в виду, — говорит он. — Тысяча рантов плюс оформление. Ты можешь в это поверить?

Дом представляет собой неописуемый куб с крышей из рифленого железа, с тенистой верандой во всю длину фасада и крутой деревянной лестницей сбоку, ведущей на чердак. Краска в печальном состоянии. Перед домом борются за жизнь пара алоэ в запачканных горшках. Он действительно собирается засунуть сюда своего отца, в этот унылый дом в этой заброшенной деревушке? Трясущийся, беспомощный старик, который будет есть консервы из банки и спать на грязных простынях?

— Ты не хочешь взглянуть? — спрашивает он. — Дом заперт, но можно обойти его и посмотреть сзади.

Она вздрагивает.

— В другой раз, — говорит она. — Сегодня я не в настроении.

Она не знает, есть ли у нее вообще на что-нибудь настроение. Однако ее настроение перестает иметь значение, когда в двадцати километрах от Мервевилля мотор начинает чихать и Джон, нахмурившись, глушит машину. Пикап спускается под уклон с выключенным мотором и наконец останавливается. Запах горелой резины проникает в кабину.

— Снова перегрелся, — заключает Джон. — Я сейчас, минутку.

Он извлекает из кузова канистру с водой, отвинчивает крышку радиатора, уворачиваясь от вырвавшегося со свистом пара, и льет воду в радиатор.

— Этого должно хватить, чтобы мы добрались домой, — говорит он. И пытается завести мотор. Ничего не выходит.

Она достаточно хорошо знает мужчин, поэтому никогда не спрашивает, разбираются ли они в машинах. Она не дает советов, старается не проявлять нетерпения, даже не вздыхать. Целый час, пока он возится с машиной и, пачкая одежду, снова и снова пытается завести мотор, она хранит благожелательное молчание.

Солнце начинает спускаться за горизонт, он продолжает трудиться в сгущающихся сумерках.

— У тебя есть фонарик? — спрашивает она. — Я могла бы тебе посветить.

Нет, фонарика он не захватил. Кроме того, поскольку он не курит, у него нет даже спичек. Да уж, не бойскаут, просто городской мальчик, беспомощный городской мальчик.

— Я схожу за помощью в Мервевилль, — наконец предлагает он. — Или можем пойти вместе.

На ней легкие босоножки. Она не собирается ковылять в босоножках двадцать километров в темноте по вельду.

— К тому времени, как ты дойдешь до Мервевилля, будет полночь, — говорит она. — Ты там никого не знаешь. Там нет автосервиса. Кого ты собираешься уговорить починить твой грузовик?

— Тогда что ты предлагаешь?

— Будем ждать здесь. Если повезет, кто-нибудь проедет мимо. Или приедет Майкл, который начнет искать нас утром.

— Майкл не знает, что мы поехали в Мервевилль. Я ему не сказал.

Он в последний раз пытается завести мотор. Когда он поворачивает ключ, раздается глухой щелчок. Батарейка сдохла.

Она вылезает и, отойдя на приличное расстояние, опорожняет мочевой пузырь. Поднялся слабый ветер. Холодно, а будет еще холоднее. В грузовике нет ничего, чем они могли бы прикрыться, — даже брезента. Если они собираются ждать всю ночь, нужно устроиться в кабине. А потом, когда они вернутся на ферму, предстоят объяснения.

Пока она не унывает и даже находит в ситуации мрачный юмор. Но скоро все изменится. Им нечего есть, даже нечего пить, кроме воды из канистры, которая пахнет бензином. От холода и голода ей станет не до шуток. А в свое время ее будет донимать еще и бессонница.

Она закрывает окно.

— Давай забудем, — говорит она, — что мы мужчина и женщина, и будем без стеснения согревать друг друга. Потому что иначе замерзнем.

За те тридцать с лишним лет, что они знают друг друга, они иногда целовались, как это делают двоюродные брат с сестрой, то есть в щечку. И обнимались. Но сегодня им предстоит близость совсем иного рода. На этом жестком сиденье, когда мешает рычаг переключения скоростей, им придется каким-то образом улечься рядом, согревая друг друга. Если повезет и им удастся уснуть, придется переносить еще и унижение от храпа — своего или чужого. Какое испытание!

— А завтра, — продолжает она, позволив себе единственную колкость, — когда мы вернемся в цивилизацию, может быть, ты сможешь устроить, чтобы твой грузовик должным образом отремонтировали. В Леув-Гамка есть хороший механик. Майкл обращается к нему. Это просто дружеское предложение.

— Прости. Это моя вина. Я пытаюсь делать все сам, тогда как действительно нужно обратиться к более компетентным людям. Это из-за страны, в которой мы живем.

— Страны, в которой мы живем? Страна-то чем виновата, что твой грузовик все время ломается?

— Из-за нашей долгой истории, когда мы заставляли других выполнять нашу работу, а сами сидели в тени и наблюдали.

Значит, вот в чем причина, почему они в темноте и холоде ждут, чтобы кто-нибудь проехал и спас их. Чтобы доказать, что белые люди должны сами чинить свои машины. Как комично.

— Механик в Леув-Гамка белый, — говорит она. — Я не предлагаю, чтобы твою машину чинил туземец. — Ей бы хотелось добавить: «Если ты хочешь сам делать ремонт, ради бога, пройди сначала курс по ремонту машин». Но она придерживает язык. — Какую еще работу ты считаешь необходимым выполнять самому, — спрашивает она, — кроме ремонта машин? — «Кроме ремонта машин и сочинения стихотворений».

— Я работаю в саду. Делаю ремонт в доме. Сейчас я меняю канализационные трубы. Может быть, тебе это кажется смешным, но мне не до смеха. Это символический жест. Я пытаюсь нарушить табу на физический труд.

— Табу?

— Да. В Индии существуют табу для людей высшей касты: им нельзя убирать — как бы это сказать? — человеческие отходы, а в этой стране, если белый человек прикасается к мотыге или лопате, он сразу же становится нечистым.

— Что за вздор ты несешь! Это же неправда! Это просто предрассудки против белых!

Она жалеет об этих словах, едва их произносит. Она зашла слишком далеко, загнала его в угол. Теперь, в довершение всего, придется разбираться еще и с его обидой.

— Но я понимаю твою позицию, — продолжает она, протягивая руку помощи, так как ему не справиться самому. — Ты прав в одном: мы слишком привыкли не пачкать руки, наши белые руки. Но нам нужно быть готовыми испачкать руки. Я вполне с тобой согласна. Закрыли тему. Тебе еще не хочется спать? Мне нет. У меня есть предложение. Чтобы убить время, почему бы не рассказать друг другу какие-нибудь истории?

— Сама и рассказывай, — отвечает он сухо. — Я не знаю никаких историй.

— Расскажи историю об Америке, — просит она. — Ты можешь ее сочинить, это не обязательно должно быть правдой. Любую историю.

— Про существование личного Бога, — говорит он, — с белой бородой, абракадабра вне времени, который с высот божественной апатии глубоко нас любит абракадабра с некоторыми исключениями.

Он умолкает. Она не имеет ни малейшего представления, о чем он говорит.

— Абракадабра, — произносит он.

— Сдаюсь, — говорит она. Он молчит. — Моя очередь. Я расскажу историю о принцессе на горошине. Жила-была принцесса, такая нежная, что даже когда она спала на десяти пуховых перинах, положенных одна на другую, то вообразила, будто может почувствовать горошину, такую твердую маленькую горошину под последней периной. Она мучается («Кто положил туда горошину? Зачем?») и в результате не смыкает глаз всю ночь. И выходит к завтраку с измученным видом. Принцесса жалуется своим родителям, королю с королевой: «Я не могла глаз сомкнуть, и все из-за этой проклятой горошины!» Король посылает служанку убрать горошину. Женщина ищет и ищет, но не может найти.

«Я больше слышать о горошинах не хочу, — говорит король дочери. — Горошины нет. Горошина существует только в твоем воображении».

В следующую ночь принцесса снова забирается на гору из пуховых перин. Пытается уснуть, но не может — из-за горошины, которая то ли под нижней периной, то ли в ее воображении, это не важно, ведь результат один. К рассвету она так измучена, что даже не может есть за завтраком. «Это все из-за горошины!» — жалуется она.

Король в раздражении посылает целую армию служанок искать горошину, а когда они, вернувшись, докладывают, что горошины нет, велит их обезглавить. «Теперь ты удовлетворена? — орет он на дочь. — Теперь ты будешь спать?»

Она останавливается перевести дух. Она понятия не имеет, что произойдет дальше в этой сказке: удастся ли наконец принцессе заснуть или нет, однако, как ни странно, убеждена, что стоит ей начать, и слова придут сами.

Но больше не надо никаких слов. Он уснул. Этот колючий, упрямый, безрукий, смешной кузен уснул, как ребенок, положив голову ей на плечо. Несомненно, уснул крепко: она чувствует, как он дергается во сне. Под ним нет никаких горошин.

А как же она? Кто расскажет ей сказку, чтобы отправить в царство снов? У нее сна ни в одном глазу. Значит, вот как ей суждено провести эту ночь: мучаясь без сна, с тяжелой головой мужчины на плече?

Он утверждает, будто существует табу для белых на физический труд, но как насчет табу на то, чтобы двоюродные брат и сестра проводили ночь вместе? Что скажут Кутзее, когда они вернутся на ферму? Она действительно ничего не чувствует к Джону, ни малейшего намека на женские чувства. Будет ли этого достаточно, чтобы ее оправдать? Почему у него начисто отсутствует мужская аура? В ком тут дело — в нем или в ней, которая так твердо усвоила табу, что не может думать о нем как о мужчине? Если у него нет женщины, то не потому ли, что он не питает чувств к женщинам, и поэтому женщины, включая ее, реагируют на это, не испытывая чувств к нему? Может быть, ее кузен если не moffie, то евнух?

Воздух в кабине становится спертым. Стараясь не разбудить Джона, она приоткрывает окно. Она скорее чувствует, нежели видит то, что их окружает, — кусты, деревья, может быть, даже животные. Откуда-то доносится песенка одинокого сверчка. «Оставайся со мной сегодня ночью», — шепчет она сверчку.

Но возможно, существует тип женщин, которых привлекает такой мужчина, которые счастливы слушать, не противореча, как он высказывает свое мнение, а потом принять его как свое, даже откровенно глупое мнение. Женщина, которой безразлична мужская глупость, равнодушна даже к сексу и просто ищет мужчину, которого можно к себе привязать, о котором можно заботиться и защищать от всего мира. Женщина, которая будет мириться с тем, что в доме все сделано кое-как, потому что важно не то, чтобы как следует закрывались окна и действовали замки, а чтобы у ее мужчины было пространство, в котором он бы мог претворять в жизнь свои идеи. А потом она потихоньку наймет рабочего, кого-нибудь с руками, чтобы устранить неполадки.

Для такой женщины брак вполне может быть бесстрастным, но не обязательно бездетным. Она могла бы родить целый выводок. И вечерами все они сидели бы вокруг стола: хозяин и повелитель во главе, супруга на другом конце, а здоровые, хорошо воспитанные отпрыски — по обе стороны, и за супом хозяин мог бы распространяться о святости труда. «Какой человек мой муж! — шептала бы про себя жена. — Как развита у него совесть!»

Почему она так ополчилась на Джона, а еще больше — на его жену, которую создала для него из воздуха? Ответ прост: потому что из-за его тщеславия и нелепости она застряла на дороге из Мервевилля. Однако ночь долгая, хватит времени, чтобы докопаться до глубинной причины ее раздражения. Итак, вот ответ: она ополчилась, потому что ожидала многого от своего кузена, а он ее подвел.

Чего же она от него ожидала?

Что он изменит мужчин Кутзее.

Почему она хочет, чтобы мужчины Кутзее изменились?

Потому что мужчины Кутзее такие slapgat.

Почему она возлагала надежды именно на Джона?

Потому что из всех мужчин Кутзее он был единственным, кому достался благословенный шанс. У него был шанс, а он им не воспользовался.

Slap — это слово, которым она и ее сестра бросаются довольно легко, может быть, потому что им бросались довольно легко при них, когда они были детьми. И, только покинув дом, она заметила шокированные взгляды, которые вызвало это слово, и начала использовать его более осторожно. Slapgat: задница во время запора. Отсюда slapgat: инертный, бесхарактерный.

Ее дяди стали slapgat, потому что так их воспитали родители, ее дедушка и бабушка. В то время, как их отец бушевал и орал, а они дрожали, как осиновый лист, их мать ходила на цыпочках, тихо, как мышка. В результате все они вышли в жизнь, не обладая твердым характером, верой в себя, мужеством. Жизненные пути, которые они для себя выбрали, все без исключения были легкими, были путями наименьшего сопротивления. Они робко проверяли течение, а потом плыли по нему.

Кутзее сделало такими прекраснодушно-беззаботными и такими gesellig, компанейскими именно то, что они предпочитали самые легкие пути, благодаря geselligheid их встреча на Рождество всегда была такой приятной. Они никогда не ссорились, никогда не пререкались друг с другом, прекрасно ладили — все. Зато следующее поколение, ее поколение, должно платить за их прекраснодушную беззаботность: ведь они выходили в жизнь, ожидая, что это такое же slap, gesellige место, большой Вулфонтейн, и обнаруживали, что это, увы, не так!

У нее нет детей. Она не может зачать. Но если бы они у нее были, она считала бы своим первым долгом удалить из них кровь Кутзее. Как можно удалить из людей slap кровь, она не знала — разве что отвезти в больницу и, выкачав их кровь, заменить ее кровью, взятой у какого-нибудь энергичного донора. Впрочем, возможно, если с самого раннего детства научить их отстаивать свои права, это поможет. Потому что есть одна вещь, которую она знает о мире, где придется расти ребенку будущего: там не будет места для slap.

Даже Вулфонтейн и Кару — уже не прежние Вулфонтейн и Кару. Посмотрите-ка на этих детей в кафе «Аполло». Посмотрите на работников кузена Майкла, которые явно не прежние plaasvolk. В отношении цветных к белым в целом появилась какая-то тревожащая жесткость. Те, кто помоложе, смотрят на белых холодным взглядом, отказываются называть их Baas Miesies. Какие-то чужие люди бродят по земле, от одного поселения к другому, от lokasie к lokasie, и никто не сообщает о них в полицию, как сделали бы в старые времена. Полиции все труднее получать информацию, которой она может доверять. Люди уже не хотят, чтобы видели, как они беседуют с полицейскими, источники иссякли. Что касается фермеров, то их все чаще и на все более долгий срок призывают в ряды коммандос выполнять свой долг. Лукас все время на это жалуется. Если так обстоят дела в Роггевельде, разумеется, то же самое происходит и здесь, в Купе.

Деловые отношения тоже меняются. Чтобы преуспеть, теперь уже недостаточно водить со всеми дружбу, оказывать услуги и в свою очередь ждать услуг. Нет, сегодня ты должен быть твердым, как гвоздь, и безжалостным. Каковы шансы выстоять в этом мире у slapgat мужчин? Неудивительно, что ее дяди Кутзее не процветают: банковские менеджеры, годами предающиеся безделью в вымирающих гордишках platteland, госслужащие, застрявшие на лестнице карьерного роста, обедневшие фермеры и даже такие, как отец Джона, — опозорившийся адвокат, лишенный права практиковать.

Если бы у нее были дети, она не только сделала бы все, что в ее силах, чтобы очистить их от наследия Кутзее, она бы серьезно задумалась, а не последовать ли примеру Кэрол: увезти их из страны, дав возможность начать жизнь заново в Америке, Австралии или Новой Зеландии — там, где они могли бы рассчитывать на достойное будущее. Но она бездетна, и перед ней не стоит необходимость принимать подобные решения. Ей уготована другая роль: посвятить себя мужу и ферме, прожить хорошую жизнь, насколько это возможно в наше время, хорошую и честную.

Безотрадное будущее, которое ждет их с Лукасом, — это не новая мысль, нет, она возвращается снова и снова, как привычная зубная боль, так что уже успела наскучить. Ей хотелось бы отделаться от этих мыслей и немного поспать. Почему же кузен, чье тело и тощее, и мягкое одновременно, не чувствует холода, тогда как она, у которой, несомненно, несколько кило лишнего веса, уже начала дрожать? В холодные ночи они с мужем спят, тесно прижавшись и согревая друг друга. Почему же тело кузена ее не греет? И не только не греет, но даже, кажется, забирает у нее тепло. Может, он по природе холодный, как и бесполый?

Она чувствует настоящую злость, и, словно ощутив это, мужское существо рядом с ней шевелится.

— Прости, — бормочет он, выпрямляясь.

— Простить за что?

— Я сбился с пути.

Она не может взять в толк, о чем он говорит, но не собирается уточнять. Он валится на сиденье и тут же снова засыпает.

Где же Бог среди всего этого? Ей все труднее и труднее ладить с Богом Отцом. Та вера в Бога и Его промысел, которая у нее была, утрачена. Безбожие: наследие от безбожников Кутзее, вне всяких сомнений. Когда она думает о Боге, все, что она может себе представить, — это бородатая фигура с громовым голосом и величественными манерами, которая живет в особняке на вершине горы, где суетятся армии слуг, угождая Ему. Как настоящая Кутзее, она предпочитает держаться подальше от подобных людей. Кутзее искоса смотрят на людей с самомнением, отпускают вполголоса шуточки на их счет. Быть может, она не так хорошо умеет шутить, как остальные члены семьи, но находит, что Бога трудновато вынести.

Вот тут я должна возразить. Вы действительно заходите слишком далеко. Я не говорила ничего подобного. Вы вкладываете в мои уста свои собственные слова.

Простите, вероятно, я увлекся. Я это исправлю. Смягчу.

Отпускают вполголоса шуточки. И тем не менее есть ли у Бога, в Его бесконечной мудрости, какие-нибудь планы насчет них с Лукасом? Насчет Роггевельда? Насчет Южной Африки? Быть может, то, что выглядит сегодня просто хаотичным, хаотичным и бессмысленным, в будущем окажется частью какого-то огромного благого замысла? Например, как можно объяснить, почему женщина в расцвете лет должна проводить четыре ночи в неделю и спать одна в убогом номере на третьем этаже «Гранд-отеля» в Кальвинии, месяц за месяцем, не исключено, даже год за годом, и конца этому не видно, и почему ее муж, прирожденный фермер, должен тратить почти все свое время на то, чтобы возить на грузовике чужой скот на бойни в Паарл и Мейтланд? Есть ли этому какое-то объяснение, помимо того, что без дохода, который приносит их надрывающая душу работа, ферма разорится? И есть ли объяснение тому, что эта ферма, ради которой они ишачат, чтобы держать ее на плаву, в свое время перейдет не к их родному сыну, а к какому-нибудь невежде-племяннику ее мужа, если ее до тех пор не отнимет банк? Если в огромный благой замысел Бога никогда не входило, чтобы эта часть мира — Роггевельд, Кару — приносила доход от фермерства, каковы же тогда были Его намерения? Должна ли эта земля снова вернуться в руки volk, который будет продолжать, как в старые времена, бродить из одного района в другой со своими стадами в поисках новых пастбищ, опрокидывая и затаптывая изгороди, а в это время такие, как они с мужем, будут угасать в каком-то забытом богом уголке, лишенные собственности?

Подобные вопросы бессмысленно задавать Кутзее. «Die boer saai, God maai, maarwaar skuil die papegaai?» — скажут Кутзее с усмешкой. Вздор. Нелепая семья, ветреная, неосновательная — клоуны. ‘n Hand vol vere — горсточка перьев. Даже единственный член этой семьи, на которого она возлагала какие-то надежды, тот, что спит сейчас рядом с ней, оказался несерьезным человеком. Сбежал в большой мир, а теперь с позором вернулся в этот маленький мирок. Неудавшийся беглец и к тому же неудавшийся механик, по чьей вине ей сейчас приходится мучиться. Неудавшийся сын. Он будет сидеть в этом пыльном унылом старом доме в Мервевилле, глядя на пустую, палимую солнцем улицу, зажав в зубах карандаш и пытаясь сочинять стихи. «О droe land, о barre kranse…» — «О выжженная земля, о бесплодные скалы…» Как там дальше? Разумеется, что-то насчет weemoed — меланхолии.

Она просыпается, когда по небу тянутся первые розовато-лиловые и оранжевые полосы. Во сне она каким-то образом повернулась так, что теперь голова кузена, все еще спящего, оказалась у нее не на плече, а на мягком месте. Она с раздражением высвобождается. Глаза у нее припухли, кости ноют, ужасно хочется пить. Открыв дверцу, она вылезает из машины.

Воздух холодный и неподвижный. Прямо у нее на глазах, тронутые первыми лучами солнца, ниоткуда возникают колючие кустарники и пучки трав. Кажется, что она присутствует при первом дне творения. «Боже мой!» — шепчет она, ей хочется опуститься на колени.

Поблизости раздается какой-то шорох. Она смотрит прямо в темные глаза маленькой антилопы, та всего в двадцати шагах, антилопа смотрит прямо на нее осторожно, но не пугливо, пока что нет. «Му kleintjie», — говорит она. — «Моя маленькая». Больше всего ей хочется обнять антилопу, излить на нее свою внезапно вспыхнувшую любовь. Но прежде чем она успевает сделать первый шаг, «маленькая» поворачивается и мчится прочь, стуча копытцами. Пробежав ярдов сто, останавливается и, обернувшись, снова рассматривает ее, а потом более неспешным шагом уходит по отмелям, в высохшее русло реки.

— Что это? — слышится голос кузена. Он наконец проснулся и вылез из грузовика, зевая и потягиваясь.

— Антилопа, — отрывисто отвечает она. — Что будем делать теперь?

— Я пойду в Мервевилль, — отвечает он. — А ты жди здесь. Вернусь к десяти, самое позднее к одиннадцати.

— Если мимо проедет машина и меня предложат подвезти, я соглашусь, — говорит она. — В любом направлении, я согласна.

Он выглядит очень неопрятно: волосы растрепаны, борода всклокочена. «Слава богу, мне не нужно просыпаться рядом с тобой в постели каждое утро, — думает она. — В нем мало мужского. Настоящий мужчина справился бы лучше».

Солнце показывается над горизонтом, она уже чувствует его тепло на своей коже. Возможно, мир и принадлежит Богу, но Кару прежде всего принадлежит солнцу.

— Тебе бы лучше отправляться в путь, — советует она. — День будет жарким. — И наблюдает, как он удаляется с пустой канистрой на плече.

Приключение — быть может, лучше всего думать об этом так. Здесь, в глуши, у них с Джоном приключение. Кутзее будут годами вспоминать об этом. «Помните, как у Марго и Джона сломалась машина на этой богом забытой дороге из Мервевилля?» А между тем, пока она ждет конца своего приключения, чем бы ей развлечься? Потрепанная инструкция от его пикапа «Датсун», больше ничего. Никаких стихотворений. Замена шин. Уход за батарейками. Советы, как сэкономить бензин.

В грузовике, стоящем на солнце, становится жарко и душно. Она укрывается в его тени.

На дороге появляется призрак: в жарком мареве возникает сначала торс мужчины, потом, постепенно, осел и повозка. До нее даже доносится цокот копыт осла.

Теперь фигуру уже можно разглядеть. Это Хендрик из Вулфонтейна, а за ним, в повозке, сидит ее кузен.

Смех и приветствия.

— Хендрик навещал дочь в Мервевилле, — объясняет Джон. — Он подбросит нас на ферму — конечно, если согласится осел. Хендрик говорит, мы можем привязать «Датсун» к повозке, и осел его дотащит.

Хендрик встревожен.

— Nee, meneer! — возражает он.

— Ek jok maar net, — успокаивает его кузен. — Это просто шутка.

Хендрик — человек средних лет. В результате неудачной операции катаракты он потерял зрение на одном глазу. Кроме того, у него какие-то проблемы с легкими, так что при малейшем физическом усилии он дышит со свистом. Как от работника от него мало проку на ферме, но ее кузен Майкл не гонит его, потому что так тут принято.

У Хендрика есть дочь, которая с мужем и детьми живет под Мервевиллем. У мужа была работа в городке, но, кажется, он ее потерял, дочь занимается домашней работой. Наверно, Хендрик выехал от них засветло. От него исходит слабый запах сладкого вина, когда он слезает с повозки, она замечает, что он пошатывается. Раннее утро, а он уже под хмельком — что за жизнь!

Кузен читает ее мысли.

— У меня тут немного воды, — говорит он и протягивает ей полную канистру. — Она чистая. Я наполнил ее из ветряного насоса.

Итак, они отправляются на ферму: Джон сидит рядом с Хендриком, она сзади, прикрыв голову от солнца старой джутовой сумкой. Мимо них в облаке пыли проезжает автомобиль, направляясь в Мервевилль. Если бы она вовремя его заметила, то остановила бы и доехала до Мервевилля, а оттуда позвонила бы Майклу, чтобы он ее забрал. С другой стороны, хотя дорога изрыта колеями и ехать неудобно, ей нравится идея прибыть на ферму в повозке Хендрика, запряженной ослом, — нравится все больше. Кутзее собрались на веранде перед домом, Хендрик снимает перед ними шляпу, доставив блудного сына Джека, грязного, загорелого и наказанного. «Jns was so becommerd! — набросятся они с упреками. — Waar was julle dan? Michiel wou seifs die polisie bel!» Он только что-то невнятно бормочет: «Die arme Margie! En wat het van die bakkie geword?» — «Мы так беспокоились! Где вы были? Майкл уже собирался звонить „в полицию!“» — «Бедная Марджи! А где грузовик?»

На некоторых участках дороги подъем так крут, что им приходится слезать и идти пешком. В остальном маленький ослик справляется со своей задачей, и Хендрик лишь время от времени касается кнутом его зада, чтобы напомнить, кто тут хозяин. Какой он небольшой, какие хрупкие копыта, но какая при этом стойкость и выносливость! Неудивительно, что Христос любил ослов.

Когда они пересекают границу Вулфонтейна, останавливаются у запруды. Пока осел пьет, она болтает с Хендриком о его дочери в Мервевилле, затем о другой дочери, той, что работает на кухне в доме для престарелых в Бофор-Уэст. Из осторожности она не спрашивает о последней жене Хендрика, на которой он женился, когда она была еще ребенком, — та сбежала, как только представился шанс, с мужчиной из железнодорожного лагеря в Леув-Гамка.

Хендрику легче говорить с ней, чем с кузеном, это заметно. Они говорят на одном языке, тогда как африкаанс Джона чопорный и книжный. Половина того, что говорит Джон, вероятно, проходит мимо ушей Хендрика. «Как ты думаешь, Хендрик, что поэтичнее: солнечный восход или солнечный заход? Коза или овца?»

— Het Katryn dan nie vir padkos gesorg nie? — поддразнивает она Хендрика. — Ваша дочь не упаковала для нас ленч?

Хендрик делает от смущения какие-то телодвижения и отводит взгляд.

— Ja-nee, mies, — произносит он со свистом. — Это plaashotnot прежних времен, фермерский готтентотский.

Оказывается, дочь Хендрика действительно дала ему с собой padkos. Хендрик вынимает из кармана куртки куриную ножку и два куска белого хлеба с маслом, завернутые в коричневую бумагу, он стесняется поделиться с ними, но стесняется и есть при них.

— In Godsnaam eet, man! — приказывает она. — Ons is glad nie honger nie, ons is ook binnekort tuis. — Мы не голодны, да и в любом случае скоро будем дома. — И она тянет Джона в сторонку, прогуляться вокруг запруды, чтобы Хендрик, повернувшись к ним спиной, мог второпях поесть.

«Ons is glad nie honger nie», — разумеется, это ложь. У нее слюнки текут от запаха холодной курицы.

— Садись впереди, рядом с Хендриком, — предлагает Джон. — Наше возвращение будет триумфальным.

Она так и делает. Когда они приближаются к Кутзее, собравшимся на вернаде перед домом — в точности так, как она себе представляла, она улыбается и даже машет рукой, величественно, как королева. В ответ раздаются жидкие аплодисменты. Она слезает на землю.

— Dankie, Hendrik, eerlik dankie, — обращается она к Хендрику: большое спасибо.

— Mies, — отвечает Хендрик.

Позже она зайдет в его дом и оставит немного денег — для Катрин, скажет она, на одежду ее детям, хотя знает, что эти деньги пойдут на выпивку.

— En toe? — говорит Кэрол при всех. — Se wir ons: waar was julle? — Где ты была?

Следует молчание, всего на секунду, но в эту секунду она понимает, что этот вопрос (на первый взгляд просто подсказка, чтобы она нашла какой-нибудь легкомысленный, остроумный ответ) на самом деле имеет серьезный подтекст. Кутзее действительно хотят знать, где они были с Джоном, они хотят, чтобы их успокоили, дав понять, что не произошло ничего скандального. У нее дух захватывает от такой наглости. Эти люди, которые знают ее и любят всю жизнь, могли подумать, что она способна дурно себя вести!

— Vra vir John, — отрезает она, — спросите Джона, — и величественной поступью удаляется в дом.

Когда полчаса спустя она снова выходит к родне, атмосфера все еще неспокойная.

— Куда ушел Джон? — осведомляется она.

Выясняется, что Джон и Майкл всего минуту назад уехали в пикапе Майкла за «Датсуном». Они дотащат его на тросе в Леув-Гамка, к механику, который как следует отремонтирует пикап.

— Мы вчера долго не ложились, — говорит тетя Бет. — Все ждали и ждали. Потом решили, что вы с Джоном поехали в Бофор и заночевали там, потому что на Нэшнл-роуд так опасно в это время года. Но вы не позвонили, и это нас встревожило. Сегодня утром Майкл позвонил в отель в Бофоре, и там сказали, что вас не видели. Он позвонил во Фразербург. Мы и понятия не имели, что вы поехали в Мервевилль. Что вы делали в Мервевилле?

В самом деле, что они делали в Мервевилле? Она поворачивается к отцу Джона.

— Джон говорит, что вы с ним подумываете купить дом в Мервевилле, — говорит она. — Это правда, дядя Джек?

Все в умолкают, потрясенные.

— Это правда, дядя Джек? — настаивает она. — Вы в самом деле собираетесь переехать из Кейптауна в Мервевилль?

— Если ты так ставишь вопрос, — говорит Джек (добродушная беспечность Кутзее слетела с него, теперь он сама осторожность), — то нет, никто на самом деле не собирается переезжать в Мервевилль. У Джона есть идея — не знаю, насколько она реалистична, — купить один из брошенных домов, отремонтировать его и приезжать туда в отпуск. Пока что это все, что мы с ним обсуждали.

Дом, чтобы проводить отпуск в Мервевилле! Неслыханно! Именно в Мервевилле, где соседи суют нос в чужие дела, a diaken (дьякон) стучится в дверь, настаивая, чтобы вы шли в церковь! Как может Джек, который в свое время был самым живым и непочтительным из них, планировать переезд в Мервевилль?

— Тебе бы стоило сначала присмотреться к Когенаапу, Джек, — советует его брат Алан. — Или к Пофаддеру. В Пофаддере великий день в году — когда приезжает дантист из Апингтона драть зубы. Они называют это die Groot Trek, Великий Трек.

Как только что-то угрожает их покою, Кутзее начинают шутить. Семья сплачивается в маленький laager, чтобы не подпускать к себе мир с его опасностями. Но сколько еще будут их шутки творить чудеса? Однажды сам великий враг постучится в дверь, Мрачная Жница с острой косой, призывая их один за другим. Чем тогда помогут шутки?

— Джон говорит, ты собираешься переехать в Мервевилль, а он сам останется в Кейптауне, — не сдается она. — Ты уверен, что справишься один, дядя Джек, без машины?

Серьезный вопрос. Кутзее не любят серьезных вопросов. Margie word ‘n bietjie grim, — будут они говорить друг другу: Марджи становится мрачноватой.

— Твой сын планирует засунуть тебя в Кару и бросить, — спрашивает она, — и, если готовится именно это, почему ты не протестуешь?

— Нет-нет, — возражает Джек. — Все не так. Мервевилль — просто тихое место, где можно отдохнуть. Если получится. Это всего лишь идея, знаешь ли, идея Джона. Ничего определенного.

— Этот план нацелен на то, чтобы избавиться от отца, — подводит итог ее сестра Кэрол. — Он хочет оставить его в глуши в Кару и умыть руки. И тогда забота о нем ляжет на плечи Майкла. Потому что Майкл будет ближе всех.

— Бедняга Джон! — отвечает она. — Ты всегда думаешь о нем самое плохое. А что, если он говорит правду? Он же обещал, что будет приезжать в Мервевилль на каждые выходные, а также проводить там школьные каникулы. Почему бы не оправдать его за недостаточностью улик?

— Потому что я не верю ни одному его слову. Весь этот план, на мой взгляд, подозрителен. Он никогда не ладил с отцом.

— Он заботится об отце в Кейптауне.

— Он живет с отцом, но только потому, что у него самого нет денег. Ему за тридцать, и никаких перспектив. Он удрал из Южной Африки, чтобы его не забрали в армию. Потом его вышвырнули из Америки, потому что он нарушил закон. Теперь он не может найти достойную работу, потому что слишком заносчив. Они вдвоем живут на жалкое жалованье, которое его отец получает на этом своем складе металлолома.

— Но это же неправда! — возражает она. Кэрол моложе ее. Когда-то она, Марго, была лидером и вела за собой Кэрол. Теперь Кэрол идет впереди, а она тащится в хвосте. Как это произошло? — Джон преподает в средней школе, — говорит она. — Он зарабатывает себе на хлеб.

— А у меня другие сведения. Я слышала, что он натаскивает отстающих к экзамену, и у него почасовая оплата. Это работа на неполный рабочий день — за такую берутся студенты, чтобы заработать на карманные расходы. Спроси его прямо. Спроси, в какой школе он преподает.

— Большая зарплата — не единственное, что важно.

— Тут дело не только в зарплате. Дело в том, чтобы говорить правду. Пусть он скажет тебе всю правду, почему хочет купить дом в Мервевилле. Пусть скажет, кто будет за это платить, он или отец. Пусть расскажет тебе о своих планах на будущее. — И затем, заметив ее смущенный вид, спрашивает: — Разве он тебе не сказал? Не рассказал о своих планах?

— У него нет планов. Он же Кутзее, а у Кутзее нет планов, у них нет амбиций, у них только праздные мечты. У него праздная мечта жить в Кару.

— У него есть амбиции — быть поэтом и больше ничего не делать. Ты когда-нибудь слышала о таком? Эта затея с Мервевиллем не имеет ничего общего с благополучием его отца. Ему нужно место в Кару, куда он сможет приезжать, когда ему удобно, где сможет сидеть, опустив подбородок на руки, созерцать закат и писать стихи.

Опять Джон и его стихи! Она ничего не может с собой поделать и фыркает от смеха. Джон, сидящий на веранде этого уродливого маленького дома, сочиняя стихи! Безусловно, в берете, а под рукой — стакан вина. И вокруг роятся цветные детишки, донимая вопросами. «Wat maak oom?» — «Nee, oom maak gedigte. Op sy ou ramkiekie maak oom gedigte. Die wereld is ons wonig nee…» — «Что делает сэр?» — «Сэр сочиняет стихи. Сэр сочиняет стихи, наигрывая на своем старом банджо. Этот мир — наша обитель…»

— Я спрошу его, — обещает она, все еще смеясь. — Попрошу показать мне свои стихи.

Она ловит Джона на следующее утро, когда он отправляется на прогулку.

— Можно мне с тобой? — спрашивает она. — Одну минутку, я надену подходящие туфли.

Они идут по тропинке, которая ведет к востоку от фермы со службами вдоль заросшего русла реки, к запруде, стены которой обрушились во время наводнения 1943 года, да так и не были восстановлены. В мелкой воде запруды мирно плавают три белых гуся. Еще прохладно, тумана нет, видны горы Ниувевельд.

— God, — говорит она, — dis darem mooi. Dit raak jou siel aan, ne, die ou wereld. — Какая красота! Этот пейзаж берет за душу.

Они в меньшинстве, их так мало — лишь они двое, чьи души волнуют эти великие пустынные просторы. Если что-то связывало их все эти годы, так именно это. Этот пейзаж, kontrei, — он переворачивает ее сердце. Когда она умрет и ее похоронят, она растворится в этой земле так естественно, как будто никогда не жила человеческой жизнью.

— Кэрол говорит, ты все еще пишешь стихи, — говорит она. — Это правда? Ты мне покажешь?

— Мне жаль разочаровывать Кэрол, — отвечает он сухо, — но я не написал ни одного стихотворения с тех пор, когда был подростком.

Она прикусывает язык. Совсем забыла: мужчину не просят показать его стихи, во всяком случае, в Южной Африке, заранее не заверив его, что все будет в порядке, что его не станут высмеивать. Что за страна, где поэзия — не мужское занятие, а хобби для детей и oujongnooiens (старых дев) — oujongnooiens обоего пола! Непонятно, как с этим справлялись Тотиус и Луис Лейпольдт. Неудивительно, что Кэрол избирает для своей атаки поэзию Джона — Кэрол с ее чутьем к слабостям других.

— Если ты так давно бросил, почему же Кэрол уверена, что ты все еще пишешь?

— Понятия не имею. Может быть, она видела, как я правлю сочинения учеников, и сделала неправильный вывод.

Она не верит ему, но спорить не намерена. Раз ему не хочется откровенничать с ней, и не надо. Если поэзия — часть его жизни, которой он стесняется, значит, так тому и быть.

Она не считает Джона moffie, но ее удивляет, что у него нет женщины. Одинокий мужчина, особенно из рода Кутзее, кажется ей лодкой без весел, руля и паруса. А теперь эта парочка, двое мужчин Кутзее, живут вдвоем! Пока у Джека еще была за спиной грозная Вера, он держал более или менее прямой курс, но теперь, когда ее уже нет в живых, у него совсем потерянный вид. Что до сына Джека и Веры, ему бы точно не помешало чье-то разумное руководство. Но какая женщина в здравом уме захочет посвятить себя недотепе Джону?

Кэрол убеждена, что Джон не подарок, да и остальные из клана Кутзее, несмотря на все их добродушие, вероятно, согласятся с этим. Почему же Марго придерживается иного мнения, почему все еще верит в Джона? Как ни странно, это из-за того, как они с отцом относятся друг к другу: если не с нежностью, то хотя бы с уважением.

Эти двое были когда-то злейшими врагами. Вражда между Джеком и его старшим сыном была темой, по поводу которой столько качали головой. Когда сын исчез за границей, родители старались делать хорошую мину при плохой игре. Он уехал делать научную карьеру, утверждала мать. И годами рассказывала, что Джон работает в Англии ученым, даже когда стало ясно, что она понятия не имеет, где именно он работает и чем занимается. «Вы же знаете Джона, — говорил отец, — он такой независимый». Независимый — что это означает? Кутзее не без оснований решили, что это означает вот что: он отрекся от своей страны, от своей семьи, даже от родителей.

Потом Джек и Вера начали рассказывать другое: Джон, оказывается, не в Англии, а в Америке, делает еще более солидную карьеру. Время шло, и за неимением определенных новостей интерес к Джону и его успехам угас. Он и его младший брат стали просто двумя среди тысяч молодых белых мужчин, которые сбежали от службы в армии, оставив обескураженную семью. Он уже почти исчез из их коллективной памяти, как вдруг приходит новость о его скандальном выдворении из Соединенных Штатов.

«Все эта ужасная война», — говорил отец: мол, все это из-за войны, в которой американские мальчики должны отдавать жизнь ради азиатов, которые, похоже, ничуть за это не благодарны. Ничего удивительного, что рядовые американцы против. Неудивительно, что они выходят на улицы. Джона схватили на улице во время демонстрации протеста, к которой он не имел никакого отношения, то, что за этим последовало, — просто недоразумение.

Не этот ли позор сына и не необходимость ли из-за этого лгать превратили Джека в трясущегося, преждевременно состарившегося человека?

— Наверно, ты рад снова увидеть Кару, — говорит она Джону. — Ты не испытываешь облегчения оттого, что решил не оставаться в Америке?

— Не знаю, — отвечает он. — Конечно, средивсего этого, — она понимает, что он имеет в виду: небо, этот простор, огромное окружающее их безмолвие, — я чувствую себя одним из тех немногих, кому повезло. Но, вообще говоря, какое будущее у меня в этой стране, где мне никогда не было места? Может быть, окончательный разрыв был бы лучше всего. Оторвать себя от того, что любишь, и надеяться, что эта рана заживет.

Искренний ответ. Слава богу.

— Я поговорила вчера с твоим отцом, Джон, пока вас с Майклом не было. Не думаю, что он вполне понимает твои планы. Я говорю о Мервевилле. Твой отец уже не молод, и он нездоров. Ты не можешь забросить его в чужой город и думать, что он сможет сам о себе заботиться. И ты не можешь ожидать, что остальные члены семьи подключатся и будут его опекать, если что-то пойдет не так. Это все. Все, что я хотела сказать.

Он не отвечает. У него в руке кусок проволоки от старой изгороди, который он подобрал. Раздраженно размахивая проволокой и сшибая головки цветов, он спускается по склону, образованному разрушенной стеной запруды.

— Не надо так! — просит она, шагая за ним следом. — Ради бога. Поговори со мной! Скажи, что я ошибаюсь! Скажи, что я не права!

Он останавливается и поворачивается, глядя на нее с холодной враждебностью.

— Позволь прояснить тебе ситуацию с моим отцом, — говорит он. — У отца нет никаких сбережений, ни цента, и нет страховки. Он может надеяться только на государственную пенсию: сорок три ранта. Так что, несмотря на возраст, несмотря на слабое здоровье, ему приходится продолжать работать. Вдвоем мы зарабатываем в месяц столько, сколько продавец автомобилей зарабатывает в неделю. Мой отец сможет бросить работу, только если переедет в какое-то место, где расходы на жизнь ниже, чем в городе.

— Но зачем вообще переезжать? И почему в Мервевилль, в какую-то старую развалюху?

— Мы с отцом не можем жить вместе до бесконечности, Марджи. От этого мы оба несчастны. Оба. Это противоестественно. Отцы и сыновья не должны жить в одном доме.

— Твой отец не кажется мне человеком, с которым трудно ужиться.

— Может быть, а вот со мной ужиться трудно. Проблема в том, что я не хочу делить жизненное пространство с другими.

— Значит, вот из-за чего вся эта затея с Мервевиллем — из-за того, что ты хочешь жить один?

— Да. И да, и нет. Я хочу иметь возможность быть одному, когда захочется.

Все Кутзее собрались на веранде — пьют чай и праздно болтают, наблюдая, как Майкл и три его юных сына играют в крикет на открытом werf.

Вдали на горизонте появляется облако пыли.

— Должно быть, это Лукас, — говорит Майкл, у которого самое острое зрение. — Марджи, это Лукас!

Оказывается, Лукас в пути с самого рассвета. Он устал, но в хорошем расположении духа, полон энергии. Поздоровавшись с женой и ее родственниками, он сразу же включается в игру мальчиков. Может быть, Лукас не так уж хорошо играет в крикет, но он любит быть с детьми, а дети его обожают. Он был бы самым лучшим из отцов — ей надрывает сердце, что он обречен быть бездетным.

Джон тоже присоединяется к игре. Он играет в крикет лучше, чем Лукас, более тренированный, это видно с первого взгляда, но дети к нему не тянутся. И собаки тоже, как она заметила. В отличие от Лукаса, он не отец по натуре. Alleenloper, как некоторые самцы животных: одиночка. Вероятно, даже к лучшему, что он не женился.

Однако есть вещи, которые она делит с Джоном, но никогда не сможет разделить с Лукасом. Почему? Из-за детских лет, которые они провели вместе, — самое драгоценное время, когда они открывали друг другу сердце, как никогда нельзя сделать позже, даже с мужем, с мужем, которого она любит больше, чем любые сокровища в мире.

«Лучше оторвать себя от того, что любишь, — сказал он во время их прогулки, — оторвать и надеяться, что рана заживет». Она прекрасно его понимает. Вот что у них общее: не просто любовь к этой ферме, этой kontrei, Кару, но и понимание, которое приходит с любовью, понимание, что можно любить слишком сильно. Ему и ей посчастливилось провести в детстве летние месяцы в священном месте. Это великолепие нельзя обрести снова, лучше потом не бродить по любимым местам, скорбя о том, что утрачено навеки.

Опасаться любить слишком сильно — это не для Лукаса. У Лукаса любовь простая и искренняя. Лукас весь отдается ей с открытым сердцем, и в ответ она отдает ему всю себя целиком. Любовь к мужу выявляет в ней все самое лучшее: даже сейчас, когда она сидит и пьет чай, наблюдая за его игрой, она чувствует, как теплеет на сердце. От Лукаса она узнала, какой может быть любовь. В то время, как ее кузен… Она не может представить, чтобы кузен отдавался кому-то целиком. Всегда что-то останется про запас, какая-то доля. Не нужно быть собакой, чтобы это видеть.

Было бы славно, если бы Лукас мог остаться, если бы они с ним провели одну-две ночи в Вулфонтейне. Но нет, завтра понедельник, и им нужно до ночи вернуться в Мидделплос. Поэтому после ленча они прощаются с тетками и дядьями. Когда приходит очередь Джона, она крепко обнимает его, чувствуя, как напряжено его тело, как оно сопротивляется.

— Totsiens, — говорит она: до свидания. — Я напишу тебе письмо и хочу, чтобы ты на него ответил.

— До свидания, — говорит он. — Езжайте осторожно.

Она начинает обещанное письмо в тот же вечер, сидя в халате и тапочках за столом у себя на кухне, ее собственной с тех пор, как она вышла замуж, на кухне, которую полюбила, — с огромным старым камином и кладовой без окон, где всегда прохладно, а полки стонут под грузом банок с вареньем и заготовками, которые она сделала прошлой осенью.

«Дорогой Джон, — пишет она, — я была так зла на тебя, когда твой грузовик сломался на дороге из Мервевилля, — надеюсь, это было не слишком заметно, надеюсь, ты меня простишь. Вся эта злость теперь улетучилась, не осталось и следа. Говорят, не узнаешь человека как следует, пока не проведешь с ним (или с ней) ночь. Я рада, что у меня был шанс провести ночь с тобой. Во сне маски соскальзывают, и мы предстаем в истинном свете.

Библия предвещает тот день, когда лев возляжет рядом с ягненком, когда настороженность уже ни к чему, поскольку у нас уже не будет причин для страха. (Не сомневайся, ты не лев, а я не овечка.)

Я хочу в последний раз затронуть тему Мервевилля.

Мы все когда-нибудь состаримся, и с нами, конечно, будут обращаться так, как мы обращались с нашими родителями. Как аукнется, так и откликнется. Не сомневаюсь, что тебе трудно жить с отцом, ведь ты привык жить один, но Мервевилль — плохое решение.

Не у тебя одного трудности, Джон. У нас с Кэрол та же проблема с нашей матерью. Когда Клаус с Кэрол уедут в Америку, это бремя целиком ляжет на наши с Лукасом плечи.

Я знаю, ты неверующий, так что не предлагаю тебе молиться, чтобы тебя наставили свыше. Я тоже не особенно верующая, но молитва — хорошая вещь. Даже если наверху нет никого, кто ее слышит, по крайней мере, ты высказываешься, а это лучше, чем копить все в себе.

Жаль, что у нас было не так много времени поговорить. Помнишь, как мы, бывало, разговаривали детьми? Воспоминание о тех днях драгоценно для меня. Как печально, что, когда придет наш черед умирать, наша история, история о тебе и обо мне, тоже умрет.

Не могу высказать, какую нежность к тебе я чувствую в эту минуту. Ты всегда был моим любимым кузеном, но дело не только в этом. Я так хочу защитить тебя от мира, даже если на самом деле тебе не нужна защита (как мне кажется). Просто не знаешь, что делать с подобными чувствами. Это стало таким старомодным родством, не так ли: кузены. Скоро все правила, которые нам приходилось запоминать, — о том, кому разрешено на ком жениться, двоюродным, троюродным и так далее, — станут просто антропологией.

И все же я рада, что мы не сдержали наши детские клятвы (ты помнишь?) и не поженились. Вероятно, ты тоже рад. Мы бы стали безнадежной парой.

Джон, тебе кто-то нужен в жизни, кто-то, кто будет заботиться о тебе. Даже если ты выберешь кого-нибудь, это не обязательно любовь всей твоей жизни. Супружеская жизнь лучше той, что ты ведешь теперь, когда вы вдвоем с отцом. Нехорошо спать одному ночь за ночью. Прости, что я это говорю, но я знаю это по собственному горькому опыту.

Мне бы следовало разорвать это письмо, оно слишком бестактное, но я не могу. Я говорю себе: мы же знаем друг друга столько лет. Ты, конечно, простишь меня, если я лезу не в свое дело.

Мы с Лукасом безмерно счастливы вместе. Я каждую ночь опускаюсь на колени (как бы), чтобы поблагодарить за то, что наши с ним пути пересеклись. Мне бы очень хотелось, чтобы у тебя было так же!»

Словно эти слова его вызвали, Лукас заходит на кухню, наклоняется над ней, целует в голову, запускает руки под халат, обхватывает груди.

— Мое skat, — говорит он: мое сокровище.

Вы не должны это писать. Не должны. Вы просто сочиняете.

Я уберу это. Целует в голову.

— Мое skat, — говорит он, — когда ты придешь в постель?

— Сейчас, — отвечает она и кладет ручку. — Сейчас.

Skat — это ласковое слово, оно ей не нравилось, пока она не услышала из его уст. Теперь, когда он шепчет это слово, она тает. Сокровище мужчины, в которое он может погружаться, когда захочет.

Они лежат в объятиях друг друга. Кровать скрипит, но ей в высшей степени наплевать, они у себя дома и могут себе позволить, чтобы кровать скрипела так сильно, как им захочется.

Опять!

Обещаю, что, когда закончу, передам вам текст, весь текст, и вы выбросите все, что хотите.

— Ты писала письмо Джону? — спрашивает Лукас.

— Да. Он такой несчастный.

— Возможно, у него просто такая натура. Меланхолик.

— Но он не был таким. Он был таким счастливым в прежние времена. Если бы он только смог найти кого-нибудь, кто сделал бы его раскованным!

Но Лукас уже спит. Таков уж он: засыпает сразу же, как невинный ребенок.

Ей бы тоже хотелось заснуть, но сон не идет. Кажется, будто дух кузена затаился и призывает ее на темную кухню, чтобы она закончила письмо. «Не сомневайся во мне, — шепчет она, — я обещаю к нему вернуться».

Но когда она просыпается, уже понедельник, и нет времени писать, нет времени для излияний. Им нужно немедленно выезжать в Кальвинию: ей — в отель, Лукасу — в транспортное депо. В маленьком кабинете за стойкой ресепшн она корпит над горой накладных, к вечеру она уже слишком устала, чтобы продолжить письмо, и уже нет тех чувств, которые она испытывала, когда начинала писать. «Думаю о тебе», — приписывает она в конце страницы. Даже это неправда, она ни разу за весь день не подумала о Джоне, у нее не было времени. «С любовью, — пишет она. — Марджи». Она надписывает адрес на конверте и запечатывает его. Итак, дело сделано.

«С любовью» — но достаточно ли этой любви, чтобы в случае крайней необходимости спасти Джона? Достаточно, чтобы помочь ему избавиться от меланхолии? Что-то сомнительно. А что, если ему этого не захочется? Если его великий план заключается в том, чтобы проводить выходные на веранде того дома в Мервевилле, сочиняя стихи, в то время как солнце раскаляет железную крышу, а отец кашляет в задней комнате, — тогда ему, пожалуй, понадобится вся меланхолия, на которую он способен.

Это первая минута ее дурных предчувствий. Вторая наступает, когда она опускает письмо в почтовый ящик и конверт трепещет на краю щели. То, что она написала и что придется прочесть ее кузену, если она отправит письмо, — это в самом деле лучшее, что она может ему предложить? «Тебе кто-то нужен в жизни». Какая же это помощь — сказать такое? «С любовью».

Но потом она думает: «Он взрослый человек, с какой стати я должна его спасать?» — и проталкивает конверт в щель.

Ей приходится ждать ответа десять дней — до пятницы следующей недели.

«Дорогая Марго!

Спасибо за письмо, которое ждало нас, когда мы вернулись из Вулфонтейна, и спасибо за добрый, пусть и невыполнимый совет жениться.

Поездка домой из Вулфонтейна прошла без инцидентов. Друг Майкла, механик, первоклассно выполнил работу. Я снова прошу прощения за ночь, которую заставил тебя провести под открытым небом.

Ты пишешь о Мервевилле. Я согласен, наши планы не были как следует продуманы, и теперь, когда мы вернулись в Кейптаун, начинают казаться безумными. Одно дело — купить хибару на пляже, чтобы проводить там уик-энд, но кто же в здравом рассудке захочет проводить летний отпуск в жарком городишке Кару?

Надеюсь, на ферме все хорошо. Отец передает привет тебе и Лукасу. С любовью

Джон».

И это все? Ее поражает холодная официальность ответа, и она краснеет от злости.

— Что это? — спрашивает Лукас.

Она пожимает плечами.

— Ничего, — отвечает она и передает ему письмо. — Письмо от Джона.

Он быстро пробегает его глазами.

— Значит, они отказались от своих планов насчет Мервевилля, — констатирует он. — Уже легче. Чем ты так расстроена?

— Не важно, — отвечает она. — Дело в тоне письма.

Они припарковались перед зданием почты. По пятницам они всегда заезжают сюда, это часть традиции, которую они для себя выработали: последнее, что они делают после того, как все закупили, и прежде, чем отправиться на ферму, — забирают почту за неделю и, сидя рядом в пикапе, просматривают ее. Хотя она может забрать почту сама в любой другой день, она этого не делает. Они с Лукасом делают это вместе, как и все, что только могут.

Лукас поглощен письмом из Земельного банка с длинным приложением: несколько страниц цифр, гораздо более важных, чем какие-то семейные дела.

— Не торопись, я пойду прогуляюсь, — говорит она и, выйдя из машины, переходит через дорогу.

Новое здание почты приземистое и тяжеловесное, со стеклянными «кирпичиками» вместо окон и тяжелой стальной решеткой на двери. Оно ей не нравится. По ее мнению, оно смахивает на полицейский участок. Она с нежностью вспоминает старую почту, которую снесли, чтобы освободить место для нового здания.

Она не прожила еще и половины своего жизненного срока, а уже жалеет о прошлом!

Дело не только в Мервевилле, Джоне и его отце, не в том, кто где собирается жить — в городе или в сельской местности. «Что мы здесь делаем?» — вот невысказанный вопрос, который стоял за этим все время. Он это знал, и она знала. В ее письме, каким бы робким оно ни было, по крайней мере содержится намек на этот вопрос: «Что мы делаем в этой бесплодной части мира? Почему проводим жизнь в унылом труде, если люди вообще не должны здесь жить, если весь проект заселения этого места был неправильным с самого начала?»

«Эта часть мира». Под этими словами она подразумевает не Мервевилль или Кальвинию, а Кару в целом — быть может, всю страну. У кого возникла мысль проложить дороги и железнодорожные линии, построить города, привезти людей и приковать их к этому месту, приковать цепями, проходящими через сердце, так чтобы они не могли отсюда уехать? «Лучше оторваться и надеяться, что рана исцелится», — сказал он, когда они гуляли по вельду. Но как же разорвать такие цепи?

Уже давно все на этой улице закрыто. Закрыта почта, закрыты магазины, улица пустынна. «Ювелирный магазин Мееровича». Кафе «Космос». «Моды Фоскини».

Меерович («Бриллианты навсегда») стоит здесь дольше, чем она себя помнит. Кафе «Космос» раньше было молочным баром. «Моды Фоскини» были раньше «Уинтерберг Альгемене Хфнделаарс». Все эти перемены, весь этот бизнес! О droewige land! О печальная земля! «Моды Фоскини» достаточно уверены в себе, чтобы открыть новый филиал в Кальвинии. Как может ее кузен, эмигрант-неудачник, поэт меланхолии, претендовать на то, что знает о будущем этой земли что-то такое, чего не знает Фоскини? Кузен, который верит, что даже бабуины, когда они смотрят на вельд, охвачены weemoed.

Лукас убежден, что будет политический компромисс. Джон может утверждать, что он либерал, но Лукас более практичный либерал, чем когда-нибудь светит стать Джону, и более мужественный. Если бы они захотели, Лукас и она, boer и boervrou, муж и жена, то смогли бы наскрести на жизнь, трудясь на своей ферме. Пришлось бы потуже затянуть пояса, но выжили бы. И если Лукас предпочитает вместо этого гонять грузовики со скотом, а она ведет бухгалтерию отеля, это не потому, что ферма — обреченное предприятие, а потому, что они с Лукасом давным-давно решили обеспечивать своих работников приличным жильем и платить им достойное жалованье, а также заботиться о том, чтобы их дети ходили в школу, и поддерживать этих работников, когда они становятся старыми и немощными, а все это стоит денег — больших, чем приносит ферма или будет приносить в обозримом будущем.

Ферма не бизнес — такое решение они с Лукасом приняли давным-давно. Ферма в Мидделпос — дом не только для них двоих, с призраками их нерожденных детей, но и еще тринадцати человек. Чтобы добыть деньги для поддержания этой маленькой коммуны, Лукасу приходится проводить дни в пути, а ей — одинокие ночи в Кальвинии. Вот что она имеет в виду, называя Лукаса либералом: у него великодушное сердце. Либеральное сердце, а благодаря ему и ее сердце стало либеральным.

«И что же не так с этим образом жизни?» Этот вопрос ей хотелось бы задать своему умному кузену, который сначала сбежал из Южной Африки, а теперь рассуждает о том, что нужно оторваться, стать свободным. От чего он хочет освободиться? От любви? От долга? «Отец передает привет. С любовью». Что это за прохладная любовь? Нет, хотя они с Джоном одной крови, то, что он чувствует к ней, — не любовь. И своего отца он не любит, не любит по-настоящему. Он даже себя не любит. И какой смысл отрывать себя от всех и от всего? Что он собирается делать со своей свободой? «Любовь начинается дома» — разве это не английская поговорка? Вместо того чтобы вечно убегать, ему нужно найти хорошую женщину, посмотреть ей прямо в глаза и сказать: «Ты выйдешь за меня? Ты выйдешь за меня, и примешь в наш дом моего престарелого отца, и будешь преданно о нем заботиться до самой его смерти? Если ты возьмешь на себя это бремя, я обязуюсь тебя любить, и быть тебе преданным, и найти приличную работу, и упорно трудиться и приносить домой заработанные деньги, и быть жизнерадостным, и прекратить нытье о droewige vlaktes — о печальных равнинах». Ей бы хотелось, чтобы он был сейчас здесь, в Керкстраат, в Кальвинии, чтобы она могла raas с ним, поговорить по душам — она сейчас именно в таком настроении.

Свист. Это Лукас, высунувшийся из окошка машины.

— Skattie, hoe mompel jy dan nou? — спрашивает он со смехом. — Что ты там бормочешь про себя?

Больше они с кузеном не обмениваются письмами. Вскоре он и его проблемы перестают занимать ее мысли. Возникли более срочные проблемы. Пришли визы, которых ждали Клаус и Кэрол, визы в землю обетованную. Они быстро и деловито готовятся к отъезду. Один из их первых шагов — привезти на ферму ее мать, которая жила у них и которую Клаус называет «ма», хотя у него в Дюссельдорфе есть своя собственная мать, очень хорошая.

Они проделали тысячу шестьсот километров из Йоханнесбурга за двенадцать часов, по очереди сидя за рулем «BMW». Этот подвиг приносит Клаусу большое удовлетворение. Они с Кэрол окончили продвинутые курсы вождения и имеют документ, удостоверяющий это, они предвкушают, как будут ездить в Америке, где дороги гораздо лучше, чем в Южной Африке, хотя, конечно, не такие хорошие, как немецкие Autobahnen.

Ма неважно себя чувствует — она, Марго, сразу же замечает это, как только матери помогают выбраться из машины, с заднего сиденья. Лицо опухшее, она тяжело дышит и жалуется на боль в ногах. Кэрол объясняет, что у нее проблемы с сердцем: она показывалась специалисту в Йоханнесбурге, и тот назначил новый курс, таблетки нужно принимать три раза в день, не пропуская прием.

Клаус и Кэрол остаются ночевать на ферме, утром им нужно обратно в город.

— Как только ма поправится, вы с Лукасом должны привезти ее погостить в Америку, — говорит Кэрол. — Мы поможем с оплатой авиабилетов.

Клаус обнимает ее, целует в обе щеки («Так теплее»). Они с Лукасом обмениваются рукопожатиями.

Лукас терпеть не может свояка. Нет ни малейшего шанса, что Лукас когда-нибудь приедет к ним в гости в Америку. Что касается Клауса, то он никогда не стеснялся высказывать свое мнение о Южной Африке. «Красивая страна, — говорит он, — красивые пейзажи, богатые ресурсы, но много, много проблем. Не представляю, как вы будете их решать. По-моему, все ухудшится, прежде чем станет лучше. Но это всего лишь мое мнение».

Ей хотелось бы плюнуть ему в глаза, но она сдерживается. Мать не может оставаться одна на ферме, когда она и Лукас в отъезде, об этом не может быть и речи. И она просит, чтобы в ее номер в отеле поставили вторую кровать. Это неудобно, это означает конец уединению, но выбора нет. С нее берут полностью за питание матери, хотя та ест как птичка.

Идет вторая неделя такой жизни, когда уборщица натыкается на мать, которая, без сознания, с посиневшим лицом, лежит на диване в пустом вестибюле отеля. Ее спешно везут в районную больницу и приводят в чувство. Дежурный врач качает головой. Очень слабый пульс, говорит он, ей нужна более квалифицированная помощь, чем та, которую она может получить в Кальвинии, Аптингтон — хороший вариант, там приличная больница, но предпочтительнее было бы отправить ее в Кейптаун.

Не проходит и часа, как она, Марго, закрывает свой офис и уже на пути в Кейптаун, сидит в тесном пространстве кареты «Скорой помощи», держа мать за руку. С ними молодая цветная медсестра по имени Алетта, чья хрустящая, накрахмаленная униформа и бодрый вид успокаивают ее.

Оказывается, Алетта родилась в Вуппертале, Седерберг, неподалеку отсюда, ее родители и сейчас там живут. Она проделала столько поездок в Кейптаун, что не сосчитать. Алетта рассказывает, как на прошлой неделе им пришлось срочно везти мужчину из Лурисфонтейн в больницу Гроте Схур вместе с тремя пальцами в коробке со льдом — ему отрезало эти пальцы цепной пилой.

— С вашей мамой все будет в порядке, — говорит Алетта. — В Гроте Схур только самое лучшее.

В Клануильям они останавливаются заправиться. Водитель «Скорой», который еще моложе Алетты, приносит термос с кофе. Предлагает чашку и ей, Марго, но она отказывается.

— Я теперь редко пью кофе, — говорит она (это ложь), — не могу потом заснуть.

Ей хотелось бы угостить их чашкой кофе в кафе, хотелось бы посидеть с ним нормально, по-дружески, но, разумеется, это невозможно сделать, не вызвав недоумения. «Пусть скорее придет время, о Господи, — молится она про себя, — когда вся эта чушь с апартеидом будет похоронена и забыта».

Они снова занимают свои места в карете «Скорой помощи». Мать спит. Цвет лица у нее стал лучше, она ровно дышит под кислородной маской.

— Я хочу вам сказать, как высоко ценю то, что вы с Йоханнесом делаете для нас, — говорит она Алетте.

Алетта улыбается в ответ очень дружелюбно, без тени иронии. Она надеется, что ее слова будут поняты в самом широком смысле, в том значении, которое стыд не дает ей выразить: «Я хочу вам сказать, как благодарна за то, что вы с коллегой делаете для старой белой женщины и ее дочери, двух незнакомок, которые никогда ничего не сделали для вас — наоборот, участвовали в вашем унижении в стране, где вы родились, день за днем, день за днем. Я благодарна за урок, который вы преподали мне вашими действиями, в которых я вижу только человеческую доброту, а больше всего — за вашу чудесную улыбку».

Они добираются до Кейптауна в самый час пик. Хотя у них, строго говоря, не экстренный случай, Йоханнес включает сирену, хладнокровно пробираясь в напряженном уличном движении. В больнице она следует за матерью, которую везут на каталке в отделение для пациентов в критическом положении. К тому времени, как она возвращается, чтобы поблагодарить Алетту и Йоханнеса, те уже уехали, пустившись в долгий обратный путь в северную часть Капской провинции.

«Когда я вернусь!» — обещает она себе, имея в виду: «Когда вернусь в Кальвинию, то непременно поблагодарю их лично!» А еще: «Когда вернусь, я стану лучше, клянусь!» Еще она думает: «Кто тот человек из Лорисфонтейн, который потерял три пальца? Это только нас, белых, спешно везут на „Скорой“ в больницу — только самое лучшее! — где квалифицированные хирурги пришьют нам пальцы или дадут новое сердце, как может оказаться в нашем случае, и все это бесплатно? Пусть так не будет, о Господи, пусть так не будет!»

Когда она снова видит мать, та уже в палате, в чистой белой постели, в ночной рубашке, которую она, Марго, догадалась захватить. Она не спит, на лице уже нет лихорадочного румянца, она даже способна отодвинуть маску и пробормотать пару слов:

— Сколько суматохи!

Она подносит к своим губам хрупкую, почти детскую руку матери.

— Вздор, — говорит она. — А теперь ма должна отдохнуть. Я буду здесь, на случай, если понадоблюсь, ма.

Она собирается провести ночь у постели матери, но дежурный врач отговаривает. Ее мать вне опасности, говорит он, медицинский персонал контролирует ее состояние, ей дадут снотворное, и она проспит до утра. Она, Марго, преданная дочь, достаточно пережила, и будет лучше, если она хорошенько выспится. Ей есть где остановиться?

У нее кузен в Кейптауне, отвечает она, можно остановиться у него.

Доктор старше нее, он не брит, у него темные глаза с нависшими веками. Ей сказали его имя, но она не запомнила. Может быть, он еврей, а возможно, нет. От него пахнет табачным дымом, синяя сигаретная пачка торчит из нагрудного кармана халата. Верит ли она его словам, что мать вне опасности? Да, верит, но она всегда была склонна верить докторам, верить их словам, даже когда знает, что они просто гадают, — вот почему она не доверяет своей вере.

— Вы абсолютно уверены, доктор, что опасности нет? — спрашивает она.

Тот устало кивает. Да уж, абсолютно! Что значит «абсолютно», когда речь идет о человеческих проблемах?

— Чтобы вы смогли позаботиться о своей матери, вам нужно позаботиться о себе, — советует он.

Она чувствует, как на глаза наворачиваются слезы, это слезы жалости и к себе. «Позаботьтесь о нас обеих!» — хочется ей попросить. Ей бы хотелось упасть в объятия этого незнакомца, хочется, чтобы ее обняли и утешили.

— Спасибо, доктор, — говорит она.

Лукас в пути, где-то в северной части Капской провинции, с ним не связаться. Она звонит из автомата кузену Джону.

— Я сейчас же приеду и заберу тебя, — говорит Джон. — Оставайся у нас, сколько захочешь.

Прошло много лет с тех пор, как она в последний раз была в Кейптауне. А в Токае, пригороде, где живут они с отцом, не бывала вообще никогда. Их дом — за высоким деревянным забором, здесь сильно пахнет сыростью и машинным маслом. Ночь темная, дорожка, ведущая от калитки, не освещена, он берет ее под руку и ведет.

— Осторожно, — говорит он, — тут беспорядок.

У парадной двери ее ожидает дядя. Он с возбужденным видом приветствует ее, ей знакома эта взволнованная манера Кутзее: он тараторит, проводя пальцами по волосам.

— С ма все в порядке, — успокаивает она его, — просто был приступ.

Но он не хочет, чтобы его успокаивали, он настроен на драму.

Джон устраивает ей экскурсию по дому. Дом маленький, плохо освещенный, душный, в нем пахнет мокрыми газетами и жареным беконом. Если бы она тут распоряжалась, то сняла бы эти унылые шторы и заменила их чем-нибудь более легким и ярким, но, конечно, она не может распоряжаться в этом мужском мире.

Он показывает комнату, предназначенную для нее. Ей становится не по себе. Ковер испещрен чем-то вроде пятен от машинного масла. У стены — низкая односпальная кровать, возле — письменный стол, на который беспорядочно навалены книги и бумаги. На потолке — такая же неоновая лампа, какая была у нее в кабинете в отеле, прежде чем она ее убрала.

Кажется, все здесь одинакового цвета: коричневого, переходящего в тускло-желтый и грязно-серый. Она сильно сомневается, что в доме убирают, — возможно, тут годами не делали настоящей уборки.

Это его спальня, объясняет Джон. Он поменял белье на кровати и освободил для нее два ящика. Через коридор — удобства.

Она исследует удобства. Ванная комната грязная, унитаз в пятнах, от него пахнет застарелой мочой.

С тех пор как она уехала из Кальвинии, она ничего не ела, кроме плитки шоколада. Она умирает с голоду. Джон предлагает ей то, что он называет французскими гренками: белый хлеб, который он окунул в яйцо и поджарил. Она съедает три куска. Он наливает ей чай с молоком, которое, как оказалось, скисло (она все равно выпивает).

В кухню бочком входит дядя, он в пижаме.

— Я пришел пожелать тебе спокойной ночи, Марджи, — говорит он. — Крепкого сна.

Он не желает доброй ночи сыну и явно держится с ним настороженно. Они в ссоре?

— Мне неспокойно, — говорит она Джону. — Может быть, прогуляемся? Я весь день просидела в карете «Скорой помощи».

Он ведет ее на прогулку по хорошо освещенным улицам пригорода Токай. Дома, мимо которых они проходят, больше и лучше, чем у него.

— Не так давно это была фермерская земля, — объясняет он. — Потом ее поделили на участки и распродали. Наш дом был коттеджем фермерского работника, поэтому он так скверно построен. Все протекает: крыша, стены. Я провожу все свободное время, делая ремонт. Я как тот мальчик, который заткнул пальцем плотину.

— Да, начинаю понимать, чем тебя привлекает Мервевилль. В Мервевилле хотя бы не идет дождь. Но почему бы не купить дом получше здесь, в Капской провинции? Напиши книгу. Напиши бестселлер. Заработай кучу денег.

Это всего лишь шутка, но он воспринимает ее всерьез.

— Я бы не сумел написать бестселлер, — отвечает он. — Я недостаточно знаю о людях и их фантазиях. В любом случае я не создан для такой судьбы.

— Какой судьбы?

— Судьбы богатого и успешного писателя.

— Тогда для какой судьбы ты создан?

— Именно для моей нынешней. Для жизни со стареющим отцом в доме с протекающей крышей в пригороде для белых.

— Это же просто глупый, slap разговор. Сейчас в тебе говорит Кутзее. Ты мог бы хоть завтра изменить судьбу, если бы поставил такую цель.

Местные собаки негостеприимно относятся к незнакомцам, которые бродят ночью по улицам и спорят. Они поднимают лай, и лай становится все громче.

— Если бы ты только слышал себя, Джон, — продолжает она. — Ты несешь такой вздор! Если ты собой не займешься, то превратишься в старого брюзгу, который только и хочет, чтобы его оставили в покое. Давай вернемся. Мне рано вставать.

Она плохо спит на неудобном жестком матраце. Едва рассвело, она уже на ногах, готовит кофе и тосты для всех троих. К семи часам они уже в пути, едут в больницу Гроте Схур, втиснувшись все вместе в кабину «Датсуна».

Она оставляет Джека с сыном в приемной, но потом не может найти свою мать. Ночью у матери был приступ, сообщают ей на сестринском посту, и ей снова проводят интенсивную терапию. Ей, Марго, надо вернуться в приемную, где с ней поговорит врач.

Она возвращается к Джеку и Джону. Приемная уже переполнена. Какая-то женщина развалилась в кресле напротив. Голова у нее замотана шерстяным пуловером в запекшейся крови, прикрывающим один глаз. На ней очень короткая юбка и резиновые босоножки, от нее пахнет несвежим бельем и сладким вином, она тихонько стонет.

Марго прилагает усилия, чтобы не смотреть в ту сторону, но женщине не терпится затеять ссору.

— Warna loer jy? — зло спрашивает она: чего вылупилась? — Jou moer!

Она опускает глаза, замыкается в молчании.

Матери, если та доживет, в следующем месяце исполнится шестьдесят восемь. Шестьдесят восемь лет безупречной жизни, безупречной и прожитой в согласии с собой. Хорошая женщина: хорошая мать, хорошая жена, беспокойная хлопотунья. Женщина того типа, который мужчинам легко любить, потому что они так явно нуждаются в защите. А теперь ее швырнули в это адское место! Jou moer! — кругом сквернословят. Нужно как можно скорее забрать мать отсюда и поместить в частную лечебницу, чего бы это ни стоило.

«Моя птичка, — вот как называл ее отец. — Му tortelduifie, моя голубушка». Птичка, которая предпочитает не покидать свою клетку. Когда она, Марго, выросла, то почувствовала себя рядом с матерью большой и неуклюжей. «Кто же теперь будет меня любить? — спрашивала она себя. — Кто назовет меня своей голубушкой?»

Кто-то прикасается к ее плечу.

— Миссис Джонкер? — Свеженькая молодая медсестра. — Ваша мать проснулась, она вас спрашивает.

— Идемте, — говорит она. Джек и Джон тянутся следом.

Мать в сознании, она спокойна, так спокойна, что кажется немного отстраненной. На ней снова кислородная маска, в нос вставлена трубка. Глаза утратили свой цвет, превратились в плоские серые камешки.

— Марджи? — шепчет она.

Она целует мать в лоб.

— Я здесь, ма, — говорит она.

Входит врач — тот же, что и вчера, под глазами темные круги. На его халате бейджик с надписью «Киристани». Он был на дежурстве вчера днем, и сегодня утром все еще дежурит.

У ее матери был сердечный приступ, говорит доктор Киристани, но сейчас состояние стабильное. Она очень слаба. Сердце поддерживают электростимулятором.

— Мне бы хотелось перевести мою мать в частную лечебницу, — говорит она ему, — куда-нибудь, где спокойнее, чем здесь.

Он качает головой. Невозможно, говорит он. Он не даст своего согласия. Может быть, через несколько дней, если она оправится.

Она отходит от кровати. Джек склоняется над сестрой, шепча слова, которых та не слышит. Глаза матери открыты, губы шевелятся, она, кажется, отвечает. Два старика, два младенца, родившиеся в давние времена, они не вписываются в шумное недружелюбное место, которым стала вся эта страна.

— Джон? — говорит она. — Хочешь поговорить с ма?

Он качает головой.

— Она меня не узнает, — говорит он.

(Молчание.)

И?

Это конец.

Конец? Но почему здесь?

Мне кажется это подходящим концом. «Она меня не узнает» — хорошая строчка.

(Молчание.)

Итак, каков ваш вердикт?

Мой вердикт? Я по-прежнему не понимаю: если это книга о Джоне, почему вы так много пишете обо мне? Кому интересно читать обо мне — о нас с Лукасом, о моей матери, о Кэрол и Клаусе?

Вы были частью жизни вашего кузена. Он был частью вашей. Это же очевидно. Я спрашиваю вот о чем: можно оставить все как есть?

Нет, только не так, как есть. Я хочу прочесть все это еще раз, как вы и обещали.

Интервью взяты в Сомерсет-Уэст, Южная Африка, в декабре 2007 года и в июне 2008 года.

Адриана

Сеньора Нассименто, вы бразилианка по происхождению, но провели несколько лет в Южной Африке. Как это произошло?

Мы приехали в Южную Африку из Анголы, мы с мужем и две наши дочери. В Анголе мой муж работал в газете, а я — в Национальном балете. Но в 1973 году правительство объявило о чрезвычайной ситуации и закрыло газету. Его хотели призвать в армию — призывали всех мужчин моложе сорока пяти лет, даже тех, кто не был гражданином этой страны. Мы не могли вернуться в Бразилию, это было еще слишком опасно, и не могли оставаться в Анголе, и мы уехали — сели на судно, направлявшееся в Южную Африку. Мы были не первыми, кто это сделал, и не последними.

А почему Кейптаун?

Почему Кейптаун? Особых причин не было, кроме того, что у нас там был родственник, кузен моего мужа, владелец магазина, торгующего овощами и фруктами. После приезда мы жили у него, вместе с его семьей, пока ждали вида на жительство, и это было трудно для всех: девять человек в трех комнатах. Потом мужу удалось найти место охранника, и мы смогли переехать в свою собственную квартиру. Она находилась в Эппинге. Несколько месяцев спустя, как раз перед тем, как случилось несчастье, разрушившее все, мы снова переехали, на этот раз в Уинберг, чтобы быть поближе к школе, в которой учились дети.

О каком несчастье вы говорите?

Муж работал в ночную смену, охраняя склад возле доков. Он был единственным охранником. Произошло ограбление: туда вломилась банда. Они набросились на него, ударили топором. Может быть, это было мачете, но скорее топор. Ему изувечили половину лица. Мне все еще трудно об этом говорить. Топор. Ударить человека в лицо топором за то, что он выполняет свою работу. В голове не укладывается.

Что с ним было дальше?

У него был поврежден мозг. Он умер. Это длилось долго, почти год, но он умер. Это было ужасно.

Мне жаль.

Да. Фирма, где он работал, какое-то время продолжала выплачивать его жалованье. Потом деньги перестали поступать. Мы больше не ответственны за него, сказали они, теперь за него отвечает государственная организация, выплачивающая пособия. Но она ни разу не дала ни цента. Моей старшей дочери пришлось уйти из школы. Она устроилась упаковщицей в супермаркет. Это давало сто двадцать рантов в неделю. Я тоже искала работу, но не могла поступить в балет: их не интересовал мой вид балета; таким образом, мне пришлось вести занятия в студии танца. Латиноамериканские танцы. В те дни они были популярны в Южной Африке. Мария Регина продолжала учиться в школе. Ей нужно было доучиться тот год и следующий, прежде чем она смогла бы поступить в высшее учебное заведение. Мария Регина — это моя младшая. Мне хотелось, чтобы она получила аттестат, а не отправилась вслед за сестрой в супермаркет, всю оставшуюся жизнь расставляя по полкам консервные банки. Она была умницей. Любила книги.

В Луанде мы с мужем старались немного говорить за обеденным столом по-английски, а также немного по-французски — просто чтобы напомнить девочкам, что Ангола еще не весь мир, — но они так и не заговорили на этих языках. В Кейптауне английский был школьным предметом, по которому Мария Регина успевала хуже всего. Я ее записала на дополнительные занятия по английскому для таких детей, как она, вновь прибывших. Вот тогда-то я впервые и услышала о мистере Кутзее, о котором вы спрашиваете, как выяснилось, он не был в штате, вовсе нет: его наняли вести эти дополнительные занятия.

Похоже, этот мистер Кутзее африканер, сказала я Марии Регине. Разве ваша школа не может позволить себе настоящего английского учителя? Мне бы хотелось, чтобы тебя учил настоящему английскому англичанин.

Мне никогда не нравились африканеры. Мы много видели их в Анголе, они работали в шахтах или служили в армии наемниками. Они относились к темнокожим, как к грязи. Мне это не нравилось. В Южной Африке муж научился нескольким словам на африкаанс — пришлось, в охранной фирме были одни африканеры, но что до меня, то мне не нравилось даже слышать этот язык. Слава богу, в школе девочек не заставляли учить африкаанс, это было бы уж слишком.

Мистер Кутзее не африканер, возразила Мария Регина. У него борода. Он пишет стихи.

У африканеров тоже могут быть бороды, сказала я, и не обязательно нужна борода, чтобы писать стихи. Я хочу увидеть этого мистера Кутзее, мне не нравится то, что я о нем слышала. Пригласи его сюда, к нам домой. Пригласи его к нам на чай, пусть покажет, что он настоящий учитель. А что за стихи он пишет?

Мария Регина начала изворачиваться. Она была в том возрасте, когда дети не любят, чтобы родители вмешивались в их школьную жизнь. Но я сказала, что, пока я плачу за дополнительные занятия, я буду вмешиваться, сколько захочу. Так какие стихи пишет этот человек?

Не знаю, ответила она. Он заставляет нас декламировать поэзию. Заставляет учить наизусть.

— Что он заставляет вас учить наизусть? — спросила я. — Расскажи мне.

— Китса, ответила она.

— Что такое Китс? — спросила я (я никогда не слышала о Китсе, не знала никого из этих старых английских писателей, мы не изучали их в те времена, когда я училась в школе).

«Сонное оцепенение охватывает меня, — процитировала Мария Регина, — словно я выпил болиголов». Болиголов — яд. Он воздействует на нервную систему.

— Так вот что заставляет вас учить этот мистер Кутзее? — сказала я.

— Это из книги, — ответила она. — Это одно из стихотворений, которые нам нужно учить к экзамену.

Мои дочери всегда жаловались, что я слишком строга к ним. Но я не сдавалась. Только следя за ними, как ястреб, я смогла бы уберечь их от беды в этой чужой стране, где они не дома, а на континенте, куда нам вообще не следовало приезжать. С Жоаной было легче, Жоана была хорошей девочкой, спокойной. А Мария Регина была более легкомысленной, все время старалась бросить мне вызов. Мне приходилось держать Марию Регину в узде, с ее поэзией и романтическими мечтами. Встал вопрос о приглашении, о том, как правильно сформулировать приглашение учителю дочери посетить дом ее родителей и выпить чаю. Я поговорила с кузеном Марио, но он не смог помочь. В конце концов мне пришлось попросить секретаршу в студии танца написать за меня письмо. «Дорогой мистер Кутзее, — написала она, — я мать Марии Регины Нассименто, которая учится в вашем английском классе. Имею честь пригласить Вас к нам на чай, — я дала адрес, — в такой-то день, в такое-то время. Доставка из школы будет обеспечена. Просьба подтвердить согласие. Адриана Тейшейра Нассименто».

Под доставкой я подразумевала Мануэля, старшего сына кузена Марио, который подвозил Марию Регину домой днем в своем фургоне после того, как развозил заказы. Ему было бы нетрудно захватить и учителя.

Марио — это ваш покойный муж.

Марио. Да, мой муж, который умер.

Пожалуйста, продолжайте. Я просто хотел уточнить.

Мистер Кутзее был первым человеком, которого мы пригласили к себе в квартиру, первым, не считая родственников Марио. Он был всего лишь школьным учителем (мы сталкивались со многими школьными учителями в Луанде, а до Луанды — в Сан-Паулу, и у меня нет к ним особого почтения), но для Марии Регины и даже для Жоаны школьные учителя были богами, и я не видела смысла их разочаровывать. Вечером накануне его визита девочки испекли торт, украсили его сахарной глазурью и даже сделали надпись (они хотели написать «Добро пожаловать, мистер Кутзее!», но я заставила их написать «Сент-Бонавентуре, 1974»). Еще они напекли полные подносы печенья, которое в Бразилии называется brevidades.

Мария Регина очень волновалась.

— Вернись домой пораньше, умоляю! — услышала я, как она уговаривает сестру. — Скажи начальнику, что плохо себя чувствуешь!

Но Жоана была на такое не готова. Не так-то легко уйти раньше, объяснила она, у тебя вычтут из жалованья, если не закончишь смену.

Итак, Мануэль привез мистера Кутзее, и я сразу же увидела, что он не бог. Ему немного за тридцать, прикинула я, одет он был плохо, с плохо подстриженными волосами и бородой, ему не следовало отпускать бороду, она была слишком жидкой. И он сразу же произвел на меня впечатление celibataire. Я имею в виду непросто холостой, но и не годный для брака — будто человек, который много лет был священником и, утратив мужское начало, уже неспособен иметь дело с женщинами. Да и манеры у него были неважные (я рассказываю о своем первом впечатлении). Казалось, он не в своей тарелке и ему не терпится уйти. Он не умел скрывать свои чувства, а ведь это первый шаг к хорошим манерам.

— Давно вы стали учителем, мистер Кутзее? — спросила я.

Он начал ерзать на стуле и сказал что-то, уже не помню, что именно, об Америке, о том, что он был в Америке учителем. Потом, после новых вопросов, выяснилось, что фактически он никогда прежде не преподавал в школе и, что еще хуже, у него даже нет диплома учителя.

— Если у вас нет диплома, как же вышло, что вы — учитель Марии Регины? — спросила я. — Не понимаю.

Ответ, который пришлось долго из него вытягивать, был таков: для ведения таких предметов, как музыка, танцы и иностранный язык, школам разрешено нанимать лиц, у которой нет соответствующей квалификации или нет диплома. Им платят не такое жалованье, как штатным учителям: с ними расплачиваются деньгами, собранными с таких родителей, как я.

— Но вы же не англичанин, — сказала я. Это был уже не вопрос, а обвинение. Вот он передо мной, его наняли обучать английскому и платят из денег, заработанных мною и Жоаной, однако он не учитель, и к тому же африканер, а не англичанин.

— Не спорю, по происхождению я не англичанин, — ответил он. — И тем не менее я говорю по-английски с раннего возраста и сдал университетские экзамены по английскому, поэтому считаю, что могу преподавать английский. В английском нет ничего особенного. Это просто один из многих языков.

Вот что он сказал. Английский — просто один из многих языков.

— Моя дочь не будет, как попугай, смешивать разные языки, мистер Кутзее, — сказала я. — Я хочу, чтобы она как следует говорила по-английски, с правильным английским произношением.

К счастью для него, в этот момент домой вернулась Жоана. Жоане тогда уже было двадцать, но она все еще смущалась в присутствии мужчин. По сравнению со своей сестрой она не была красавицей — посмотрите, вот она на фотографии со своим мужем и их маленькими сыновьями, это снято через какое-то время после того, как мы вернулись в Бразилию. Как видите, она не красавица, вся красота досталась сестре — но она была хорошей девочкой, и я всегда знала, что из нее получится хорошая жена.

Жоана вошла в комнату, где мы сидели, еще в дождевике (я помню этот ее длинный дождевик).

— Моя сестра, — сказала Мария Регина, словно объясняя, что это за новое лицо, а не представляя ее. Жоана ничего не ответила, смутившись, а что касается мистера Кутзее, учителя, то он чуть не опрокинул кофейный столик, пытаясь встать.

«Почему Мария Регина очарована этим тупицей? Что она в нем нашла?» Вот вопрос, который я себе задавала. Довольно легко понять, что именно одинокий celibataire мог найти в моей дочери, которая превращалась в настоящую темноглазую красавицу, хотя была еще ребенком, но что заставляло ее учить наизусть стихи ради этого человека, чего она ни за что не стала бы делать ради других преподавателей? Может, он нашептывал ей слова, которые вскружили девочке голову? Не в этом ли секрет? Не происходит ли между ними что-то такое, что она скрывает от меня?

Вот если бы этот человек заинтересовался Жоаной, подумала я, тогда совсем другое дело. Может быть, Жоана и не разбирается в поэзии, но по крайней мере твердо стоит ногами на земле.

— Жоана в этом году пошла работать в «Кликс», — сказала я. — Чтобы набраться опыта. На следующий год она пойдет на курсы менеджмента, чтобы стать менеджером.

Мистер Кутзее кивнул с рассеянным видом. Жоана не произнесла ни слова.

— Сними плащ, детка, — сказала я, — и садись пить чай.

Обычно мы пили не чай, а кофе. Жоана за день до визита принесла домой чай для нашего гостя, он назывался «Эрл Грей», очень английский чай, но не очень вкусный. Я подумала: что же нам делать с остатком в пачке?

— Мистер Кутзее из школы, — сообщила я Жоане, как будто она не знала. — Он рассказывает, как он, не англичанин, тем не менее работает учителем английского языка.

— Строго говоря, я не учитель английского, — вставил мистер Кутзее, обращаясь к Жоане. — Я внештатный учитель английского. Это значит, что меня наняли помогать ученикам, у которых трудности с английским. Я пытаюсь подготовить их к экзаменам. Так что я что-то вроде репетитора, готовящего к экзаменам. Это более точное описание того, чем я занимаюсь, и более точное название моей должности.

— Нам обязательно говорить о школе? — спросила Мария Регина. — Это так скучно.

Но то, о чем мы говорили, вовсе не было скучным. Может быть, неприятным для мистера Кутзее, но не скучным.

— Продолжайте, — сказала я ему, пропустив слова Марии Регины мимо ушей.

— Я не собираюсь до конца жизни быть репетитором, натаскивающим к экзаменам, — сказал он. — Сейчас я занимаюсь тем, что позволяет мне квалификация, чтобы заработать на жизнь. Но это не мое призвание. Я призван в мир не для этого.

«Призван в мир». Более или менее странно.

— Если хотите, чтобы я объяснил вам свое видение преподавания, я могу, — предложил он. — Это совсем коротко, коротко и просто.

— Да, пожалуйста, — сказала я, — давайте послушаем ваше краткое описание.

— То, что я называю философией преподавания, — фактически философия обучения. Она идет от Платона — в несколько измененном виде. Я считаю, что прежде, чем начнется истинное обучение, в душе ученика должно быть определенное стремление к истине, некий огонь. Настоящая ученица горит жаждой знания. В учителе она распознает или признает того, кто ближе нее подошел к истине. Она так жаждет истины, воплощенной в учителе, что для достижения ее готова сжечь свое прежнее «я». Со своей стороны, учитель распознает и поощряет огонь в ученице и отвечает на него, горя еще более интенсивным светом. Таким образом, они вдвоем поднимаются, так сказать, в более высокую сферу.

Он замолчал, улыбаясь. Теперь, когда он высказался, он стал более непринужденным. «Какой странный, тщеславный человек! — подумала я. — Готова сжечь себя! Что за чушь он несет! Причем опасную чушь! Из Платона! Он над нами смеется?» Но, как я заметила, Мария Регина подалась вперед, пожирая глазами его лицо. Мария Регина не считала, что он шутит. «Это нехорошо!» — сказала я себе.

— Мне не кажется это философией, мистер Кутзее, — сказала я, — это похоже на что-то другое, я не стану говорить, на что именно, поскольку вы наш гость. Мария, можешь принести торт. Жоана, помоги ей и сними дождевик. Мои дочери вчера вечером испекли торт в честь вашего визита.

Как только девочки вышли из комнаты, я подошла к сути дела, причем говорила тихо, чтобы они не услышали.

— Мария еще ребенок, мистер Кутзее. Я плачу за то, чтобы она выучила английский и получила хороший аттестат. Я плачу не за то, чтобы вы играли ее чувствами. Понимаете? — Девочки вернулись с тортом. — Вы понимаете? — повторила я.

— Мы учим то, что больше всего хотим выучить, — ответил он. — Мария хочет учиться — не так ли, Мария?

Мария покраснела и села на свое место.

— Мария хочет учиться, — повторил он, — и делает большие успехи. У нее есть чувство языка. Может быть, когда-нибудь она станет писательницей. Какой великолепный торт!

— Хорошо, если девочка умеет печь, — заметила я, — но еще лучше, если она умеет говорить на хорошем английском и получит хорошие оценки на экзамене по английскому.

— Хорошее произношение, хорошие оценки, — сказал он. — Прекрасно понимаю ваше желание.

Когда он ушел, а девочки легли спать, я села и написала ему письмо на своем скверном английском — ничего не поделаешь, такое письмо не должна была видеть моя приятельница из студии.

«Уважаемый мистер Кутзее, — писала я, — повторю то, что сказала Вам во время Вашего визита. Вас наняли для того, чтобы Вы учили мою дочь английскому, а не играли ее чувствами. Она ребенок, а Вы взрослый человек. Если Вы хотите выставлять напоказ Ваши чувства, делайте это вне классной комнаты. Искренне Ваша А.Т.Н.».

Вот что я написала. Может быть, вы иначе скажете это по-английски, но так мы говорим по-португальски — ваша переводчица поймет. «Выставляйте напоказ Ваши чувства вне классной комнаты», — это было не приглашение волочиться за мной, а предупреждение, чтобы он не волочился за моей дочерью.

Я вложила письмо в конверт, запечатала его и надписала: «Мистеру Кутзее / Сент-Бонавентуре», а в понедельник утром положила в сумку Марии Регины.

— Передай это мистеру Кутзее, — велела я, — прямо ему в руки.

— Что это? — спросила Мария Регина.

— Это записка от матери учителю дочери, она не предназначена для твоих глаз. А теперь ступай, или ты опоздаешь на автобус.

Конечно, я сделала ошибку, мне не следовало говорить: «Это не предназначено для твоих глаз». Мария Регина была уже не в том возрасте, когда подчиняешься приказам матери. Она вышла из этого возраста, но я еще об этом не знала. Я жила прошлым.

— Ты отдала записку мистеру Кутзее? — спросила я, когда она вернулась домой.

— Да, — ответила она и ничего не добавила. Я не сочла нужным спросить: «Ты тайком распечатала конверт и прочитала, прежде чем отдать ему?»

На следующий день, к моему удивлению, Мария Регина принесла записку от своего учителя, но это был не ответ, а приглашение: не согласимся ли мы съездить на пикник с ним и его отцом? Сначала я собиралась отказаться.

— Подумай, — обратилась я к Марии Регине, — неужели ты хочешь, чтобы у твоих друзей в школе сложилось впечатление, что ты любимица учителя? Ты что, хочешь, чтобы они шушукались у тебя за спиной?

Но это на нее не подействовало, она хотела быть любимицей этого учителя. Она все приставала и приставала ко мне, и Жоана ее поддерживала, так что в конце концов я согласилась.

Дома было большое волнение, много всего напекли, а Жоана принесла кое-что из магазина, так что когда в воскресенье утром за нами заехал мистер Кутзее, у нас была целая корзина пирожков, печенья и сладостей — достаточно, чтобы накормить целую армию.

Он повез нас не в автомобиле (у него не было автомобиля), нет, он приехал в грузовике, в таком, знаете, открытом сзади, в Бразилии их называют caminhonete. Итак, девочкам, в их нарядных платьях, пришлось сидеть в кузове с дровами, а я сидела впереди, с ним и его отцом.

Это был единственный раз, когда я видела его отца. Он был совсем старый, с трясущимися руками, и не очень твердо держался на ногах. Я подумала, что, возможно, он трясется оттого, что сидит рядом с незнакомой женщиной, но позже увидела, что руки у него трясутся все время. Когда его представили нам, он сказал: «Здравствуйте», — очень мило, очень любезно, но после этого умолк. Все то время, что мы ехали, он не говорил — ни со мной, ни со своим сыном. Очень тихий человек, очень смиренный, а возможно, просто чем-то напуганный.

Мы ехали в горы — пришлось остановиться, чтобы девочки надели пальто, им стало холодно, в парк (я уже не помню его названия, там были сосны, и люди могли устраивать пикники — разумеется, только белые). Это было приятное место, почти пустынное, поскольку была зима. Как только мы выбрали место, мистер Кутзее принялся разгружать грузовик и разжигать костер. Я ожидала, что Мария Регина станет ему помогать, но она ускользнула куда-то: сказала, что хочет обследовать местность. Это был плохой признак, потому что если отношения между ними были бы comme il faut^[48], просто как у учителя с ученицей, она бы не постеснялась помочь. Но вместо нее это стала делать Жоана, Жоана очень хорошо умела справляться с такими делами, была очень практичной и хозяйственной.

Итак, я осталась с его отцом, как будто мы два старика, дедушка с бабушкой! Как я уже говорила, с ним было трудно беседовать: он не понимал моего английского и к тому же робел рядом с женщиной, а может, просто не понимал, кто я такая.

А потом, когда костер еще не успел как следует разгореться, небо затянули тучи, потемнело и пошел дождь.

— Это ливень, он скоро пройдет, — сказал мистер Кутзее. — Почему бы вам троим не сесть в машину?

И мы с девочками укрылись в грузовике, а они с отцом спрятались под деревом, и все стали ждать, когда дождь кончится. А он, разумеется, все лил и лил, и постепенно девочки пришли в уныние.

— Ну почему именно сегодня должен идти дождь? — ныла Мария Регина, как маленький ребенок.

— Потому что сейчас зима, — ответила я, — да, зима, а умные люди, люди, которые не витают в облаках, не ездят на пикники в разгар зимы.

Костер, который разожгли мистер Кутзее с Жоаной, погас. Все дрова отсырели, так что теперь было не зажарить мясо.

— Почему бы тебе не предложить им печенье, которое вы испекли? — сказала я Марии Регине. Никогда в жизни я не видела более печального зрелища, чем эти два голландца, отец с сыном, сидевшие рядышком под деревом и притворявшиеся, будто им не холодно и они не промокли. Печальное зрелище, но в то же время и смешное. — Угости их печеньем и спроси, что нам дальше делать. Спроси, не хотят ли они отвезти нас на пляж, чтобы поплавать.

Я сказала это, чтобы заставить Марию Регину улыбнуться, но она только еще больше разозлилась, в конце концов Жоана вышла под дождь и, переговорив с ними, вернулась с сообщением, что мы уедем, как только закончится дождь, — поедем к ним домой, и они приготовят нам чай.

— Нет, — ответила я Жоане. — Ступай обратно и скажи мистеру Кутзее, что мы не можем заехать к ним на чай, он должен отвезти нас прямо домой: завтра понедельник, и Марии Регине нужно сделать уроки, за которые она даже еще не бралась.

Конечно, это был несчастливый день для мистера Кутзее. Он надеялся произвести на меня хорошее впечатление, возможно, хотел похвастать и перед отцом тем, что три привлекательных бразильских леди — его друзья, а вместо всего этого получил полный грузовик промокших людей, и он вел его под дождем. Но я была рада, что Мария Регина видит, каков ее герой в реальной жизни — этот поэт, который даже не умеет разжечь костер.

Такова история нашей поездки в горы с мистером Кутзее. Когда мы наконец вернулись в Уинберг, я сказала ему — при его отце, при девочках — то, что хотела сказать весь день:

— Очень мило с вашей стороны было пригласить нас, мистер Кутзее, очень по-джентльменски, но, возможно, это не очень хорошо, когда учитель оказывает предпочтение одной девочке в классе перед всеми другими только потому, что она хорошенькая. Я не укоряю вас, а просто прошу подумать об этом.

Я употребила именно эти слова: «только потому, что она хорошенькая». Мария Регина очень рассердилась на меня, что я так сказала, но что до меня, мне было все равно, раз меня поняли.

В тот вечер, после того как Мария Регина ушла спать, в мою комнату вошла Жоана.

— Мама, тебе обязательно быть такой суровой с Марией? — спросила она. — Ведь на самом деле не происходит ничего дурного.

— Ничего дурного? — переспросила я. — Что ты знаешь о дурном? Что ты знаешь о том, что могут сделать мужчины?

— Он неплохой человек, мама, — сказала она. — И ты, разумеется, сама это видишь.

— Он слабый человек, — сказала я. — А слабый хуже плохого. Слабый не знает, где остановиться. Слабый беспомощен перед своими страстями, он следует туда, куда они его ведут.

— Мама, все мы слабые, — заметила Жоана.

— Нет. Ошибаешься, я не слабая, — возразила я. — Что бы с нами было, с тобой, с Марией Региной и со мной, если бы я позволила себе быть слабой? А теперь иди спать. И не пересказывай ничего Марии Регине. Ни слова. Она не поймет.

Я надеялась, что это будет концом мистера Кутзее. Но нет, пару дней спустя пришло письмо от него — на этот раз не через Марию Регину, а по почте, официальное письмо, отпечатанное на машинке, и адрес на конверте тоже был напечатан. В письме он сначала приносил извинения за то, что пикник получился неудачный. Он надеялся поговорить с глазу на глаз, писал он, но такой возможности не представилось. Можно ему зайти ко мне и поговорить со мной? Или я предпочитаю встретиться с ним в другом месте — может быть, он пригласит меня на ленч? Дело, которое его беспокоит, не имеет отношения к Марии Регине, считает нужным он подчеркнуть. Мария — умная девушка с добрым сердцем, учить ее — одно удовольствие, я могу быть уверена, что он никогда, никогда не предаст мое доверие. Умная и красивая — он надеется, я не стану возражать против этих его слов. Потому что красота, истинная красота — нечто большее, чем внешность, это душа, отразившаяся в плоти, а откуда же у Марии Регины красота, как не от меня?

(Молчание.)

И?

Это все. Основным было вот что: может ли он встретиться со мной один на один?

Конечно, я спрашивала себя, с чего он взял, что я захочу с ним встретиться, даже принять от него письмо. Ведь я никогда не говорила ни слова, чтобы поощрить его.

Итак, как же вы поступили? Вы с ним встретились?

Как я поступила? Я ничего не делала и надеялась, что он оставит меня в покое. Я была в трауре, хотя мой муж еще не умер, и мне не нужны были знаки внимания других мужчин, особенно человека, который был учителем моей дочери.

У вас еще есть это письмо?

У меня нет ни одного из его писем. Я их не сохранила. Когда мы уехали из Южной Африки, я очистила квартиру и выбросила все письма и счета.

И вы не ответили?

Нет.

Вы не ответили и не позволили отношениям развиваться дальше, отношениям между вами и Кутзее?

Что такое? К чему эти вопросы? Вы проделали такой путь из Англии, чтобы побеседовать со мной, вы говорите, что пишете биографию человека, который много лет назад был учителем английского моей дочери, а теперь вдруг ни с того ни с сего решили, будто вам позволено расспрашивать меня о моих «отношениях»? Что за биографию вы пишете? Такую, как голливудские сплетни, как тайны богатых и знаменитых? Если я откажусь обсуждать мои так называемые отношения с этим человеком, вы скажете, что я держу их в тайне? Нет, у меня не было, используя ваше слово, «отношений» с мистером Кутзее. Скажу вам больше. Для меня неестественно питать чувства к такому человеку, человеку, который был таким мягким. Да, мягким.

Вы предполагаете, что он был гомосексуалистом?

Я ничего не предполагаю. Но у него не было качества, которое женщина ищет в мужчине, — не было силы, мужского начала. Мой муж обладал этим качеством. Оно у него было всегда, но время, которое он провел в тюрьме в Бразилии при militares, выявило это более ясно, хотя он пробыл в тюрьме недолго — всего полгода. После этих шести месяцев, говорил он, его уже не может удивить ничего из того, что одни человеческие существа делают с другими. У Кутзее за плечами такого опыта не было, чтобы проверить его мужественность и научить жизни. Вот почему я говорю, что он был мягким. Он был не мужчиной, а всего лишь мальчиком.

(Молчание.)

Что касается гомосексуализма — нет, я не говорю, что он был гомосексуалистом, но, как я вам уже сказала, он был celibataire — не знаю, как это будет по-английски.

Тип холостяка? Бесполый? Асексуальный?

Нет, не бесполый. Одинокий. Не созданный для супружества. Не созданный для женского общества.

(Молчание.)

Вы упомянули, что были и другие письма.

Да, когда я не ответила, он написал снова. И писал много раз. Может, думал, что, если напишет достаточно слов, они в конце концов подточат меня, как морские волны подтачивают скалу. Я складывала его письма в стол, некоторые даже не читая. Но думала про себя: «Этому человеку недостает множества вещей, и одна из них — учитель, который дал бы ему уроки любви». Потому что, влюбившись в женщину, вы не садитесь печатать на машинке одно длинное письмо за другим, страница за страницей, причем каждое заканчивается словами «Искренне Ваш». Нет, вы пишете письмо своей рукой, настоящее любовное письмо, и его доставляют ей с букетом красных роз. Но потом я подумала: а может, именно так ведут себя эти голландские протестанты, когда влюбляются: расчетливо, многоречиво, без огня, без изящества. И, несомненно, так же он занимался бы любовью, если бы у него когда-нибудь появился шанс.

Я складывала его письма в стол и ничего не говорила о них детям. Это было ошибкой. Я вполне могла сказать Марии Регине: «Твой мистер Кутзее написал мне записку с извинениями за воскресенье. Он упомянул, что доволен твоими успехами в английском». Но я молчала, и в конце концов это привело к большим неприятностям. Боюсь, даже сейчас Мария Регина не забыла и не простила.

Вы понимаете подобные вещи, мистер Винсент? У вас есть дети?

Да, я женат. У нас один ребенок, мальчик. В следующем месяце ему исполнится четыре года.

Мальчики другие. Я ничего не знаю о мальчиках. Но скажу вам одну вещь, entre nous^[49], которую вы не должны включать в вашу книгу. Я люблю обеих моих дочерей, но Марию я любила иначе, чем Жоану. Я любила ее, но очень критически относилась к ней, когда она выросла. Жоану я никогда не критиковала. Жоана всегда была очень простой, очень откровенной. А Мария была чаровницей. Она могла — есть такое выражение? — обвести мужчину вокруг пальца. Если бы вы ее видели, поняли бы, что я имею в виду.

Что с ней произошло?

Сейчас она во втором браке. Живет в Северной Америке, в Чикаго, со своим американским мужем. Он адвокат, работает в юридической фирме. Думаю, она с ним счастлива. Наверно, она примирилась с миром. До этого у нее были личные проблемы, в которые я не хочу вдаваться.

У вас есть ее фотография, которую я, если позволите, использовал бы в книге?

Не знаю. Я посмотрю. Посмотрю. Однако уже поздно. Ваша коллега, наверно, утомилась. Да, я знаю, каково это — быть переводчиком. Со стороны кажется легко, а на самом деле нужно все время быть внимательным, вы не можете расслабиться, мозг устает. Итак, остановимся на этом. Выключите диктофон.

Мы можем поговорить завтра?

Завтра мне неудобно. В среду. Это не такая уж длинная история, история обо мне и мистере Кутзее. Жаль, если я вас разочаровала. Вы проделали весь этот путь и вдруг обнаруживаете, что не было никакого великого любовного романа с балериной, просто кратковременное увлечение — вот какое слово я бы употребила, кратковременное одностороннее увлечение, которое не переросло в нечто большее. Приходите в среду в это же время. Я напою вас чаем.

В прошлый раз вы спрашивали меня о фотографиях. Я поискала, но, как и думала, у меня не осталось снимков тех лет в Кейптауне. Однако позвольте показать вам вот этот. Это было снято в аэропорту, в тот день, когда мы вернулись в Сан-Паулу, — фотографировала моя сестра, которая нас встречала. Видите, вот мы втроем. Это Мария Регина. Дата — 1977 год, ей было восемнадцать, скоро должно было исполниться девятнадцать. Как видите, очень хорошенькая девочка с хорошей фигурой. А это Жоана, а вот я.

Какие высокие у вас дочери. Их отец был высоким?

Да, Марио был крупным мужчиной. Девочки не такие уж высокие, просто они кажутся высокими рядом со мной.

Ну что же, спасибо, что показали… Могу я взять их и сделать копию?

Для вашей книги? Нет, я не могу это позволить. Если вы хотите поместить в вашу книгу фотографию Марии Регины, надо спросить ее саму, я не могу решать за нее.

Мне бы хотелось включить эту фотографию, где вы все втроем вместе.

Нет. Если вам нужны фотографии девочек, вы должны спросить у них. Что касается меня — нет, решительно нет. Это будет истолковано превратно. Люди подумают, будто я — одна из женщин в его жизни, а этого никогда не было.

И все же вы были важны для него. Он был в вас влюблен.

Это вы так считаете. Но на самом деле, если он и был влюблен, то не в меня, а в какую-то фантазию, которая зародилась у него в голове и которой он дал мое имя. Вы полагаете, я должна чувствовать себя польщенной оттого, что вы хотите включить меня в свою книгу в качестве его любовницы? Ошибаетесь. Для меня этот человек не был известным писателем, он был просто школьным учителем, учителем, у которого даже не было диплома. Поэтому нет. Никаких фотографий. Что еще? Что еще вы хотите от меня услышать?

В прошлый раз вы говорили о письмах, которые он вам писал. Вы сказали, что не всегда их читали, и тем не менее, вы случайно не помните, что в них говорилось?

Одно письмо было о Франце Шуберте — вы знаете Шуберта, композитора. Он писал, что, слушая Шуберта, научился одному из великих секретов любви: мы можем сублимировать любовь, как химики в прежние времена сублимировали исходные вещества. Я помню это письмо из-за слова «сублимировать». Сублимировать исходные вещества — для меня это не имело смысла. Я посмотрела слово «сублимировать» в Большом английском словаре, который купила для девочек. Сублимировать: нагревать что-нибудь и извлекать основное. У нас есть аналогичное слово в португальском, sublimar, хотя оно нечасто употребляется. Но что все это означало? Что он сидел с закрытыми глазами, слушая музыку Шуберта, в то время как в его мозгу нагревалась любовь ко мне, его исходное вещество, переходя во что-то более высокое, более духовное? Вздор, даже хуже, чем вздор. Это не заставило меня полюбить его — напротив, внушило отвращение.

Именно у Шуберта он научился сублимировать любовь, писал он. До тех пор пока он не встретил меня, он не понимал, почему темп в музыке так называется. «Темп — это неподвижность, неподвижность — это темп». Это еще одна фраза, над которой я ломала голову. Что он имел в виду и почему писал мне подобные вещи?

У вас хорошая память.

Да, с памятью у меня все в порядке. Мое тело — совсем другая история. У меня артрит, вот почему я хожу с палочкой. Это называют проклятием балерин. А какая боль, вы представить себе не можете, какая боль! Но я очень хорошо помню Южную Африку. Помню квартиру, в которой мы жили в Уинберге и куда мистер Кутзее пришел пить чай. Я помню гору, Тейбл-Маунтин. Квартира была прямо под горой, так что днем там не было солнца. Я ненавидела Уинберг. Ненавидела все то время, которое мы там провели, — сначала когда муж был в больнице, а потом после его смерти. Мне было очень одиноко, даже не могу выразить, как одиноко. Хуже, чем в Луанде, — из-за одиночества. Если бы Кутзее предложил нам дружбу, я была бы с ним не столь сурова, не столь холодна. Но меня не интересовала любовь, я все еще была слишком близка к мужу, все еще горевала о нем. А он был просто мальчиком, этот Кутзее. Я была женщиной, а он — мальчиком. Он был мальчиком в том же смысле, что и священник: мальчик и мальчик, пока однажды вдруг не становится стариком. Сублимация любви! Он предлагал научить меня любви, но чему же мог научить меня такой мальчик, как он, мальчик, ничего не знавший о жизни? Возможно, это я могла бы его научить. Но он меня не интересовал. Я просто хотела, чтобы он держался подальше от Марии Регины.

Вы говорите, что, если бы он предложил вам дружбу, все было бы иначе. Какого рода дружбу вы имеете в виду?

Какого рода дружбу? Я вам скажу. Долгое время после того, как на нас обрушилось несчастье, несчастье, о котором я вам говорила, мне приходилось бороться с бюрократией — сначала из-за компенсации, потом из-за бумаг Жоаны: Жоана родилась до того, как мы поженились, так что юридически она не являлась дочерью моего мужа, не была даже его падчерицей, — но не стану утомлять вас деталями. Я знаю, что в каждой стране бюрократия — это лабиринт, и я не хочу сказать, что в Южной Африке она самая худшая, но мне приходилось простаивать день за днем в очередях, чтобы получить печать, печать на один документ, печать на другой, и всегда, всегда оказывалось, что это не тот кабинет, не тот отдел или не та очередь.

Если бы мы были португальцами, все было бы иначе. В те времена в Южной Африке было много португальцев, которые приехали из Мозамбика, Анголы и даже с Мадейры, и были организации, которые помогали португальцам. Но мы были из Бразилии, и не существовало правил для бразильцев, не было прецедента, и для бюрократов мы были все равно что существа, прилетевшие в их страну с Марса.

И была еще проблема с моим мужем. Вы не можете это подписать, ваш муж должен прийти и подписать, говорили они мне. Мой муж не может подписать, он в больнице, отвечала я. Тогда отвезите эту бумагу к нему в больницу, дайте подписать и привезите обратно, говорили мне. Мой муж не может ничего подписать, отвечала я. Он в Стикленде, разве вы не знаете, что такое Стикленд? Тогда пусть он поставит крестик, говорили мне. Он не может поставить крестик, иногда он не может даже дышать, отвечала я. Тогда мы ничем не можем вам помочь, говорили мне. Идите в такой-то кабинет и расскажите вашу историю — может быть, там вам смогут помочь.

И все это мне приходилось делать одной, без всякой помощи, с моим скверным английским, который я учила в школе по учебникам. В Бразилии мне было бы легче, в Бразилии есть люди, которых мы называем despachantes, помощники: у них есть связи в правительственных офисах, они умеют провести ваши бумаги через лабиринт, вы им платите, и они в два счета выполняют за вас всю неприятную работу. Вот что мне нужно было в Кейптауне: помощник. Кто-то, кто облегчил бы для меня это дело. Кутзее мог предложить мне такую помощь. Стать помощником для меня и защитником для девочек. Тогда, хотя бы на минуту, хотя бы на день, я могла бы позволить себе стать слабой, обычной слабой женщиной. Но нет, я не могла расслабиться — иначе что бы с нами стало, с моими дочерьми и со мной?

Знаете, иногда, когда я тащилась по улицам этого уродливого, продуваемого всеми ветрами города из одного офиса в другой, я слышала, как у меня из горла вырывается тихий крик, такой тихий, что никто вокруг меня не мог его услышать. Я была в беде. Я была как животное, которое скулит в беде.

Позвольте сказать пару слов о моем бедном муже. Когда утром после нападения открыли склад и обнаружили его, лежащего в луже крови, все были уверены, что он мертв. Хотели отвезти его прямо в морг. Но он не был мертв. Он был сильным человеком, он все боролся и боролся со смертью, не подпускал к себе смерть. В городской больнице (не помню ее названия, это известная больница) ему делали операции на мозге — одну за другой. Потом перевели его оттуда в больницу под названием Стикленд, которую я уже упоминала, которая находится за городом, в часе езды на поезде. Воскресенье было единственным днем, когда разрешалось посещать больных, и каждое воскресное утро я садилась на поезд в Кейптауне, а днем возвращалась обратно. Это еще одна вещь, которую я помню, как будто это было вчера: печальные поездки туда и обратно.

У мужа не было никакого улучшения, никаких перемен. Неделя за неделей я приезжала, а он лежал в той же позе, что и раньше, с закрытыми глазами, вытянув руки по бокам. Голову ему обрили, так что были видны швы на черепе. И долгое время его лицо было покрыто проволочной маской там, где делали пересадку кожи.

За все время пребывания в Стикленде муж ни разу не открыл глаза, ни разу не увидел меня, ни разу меня не услышал. Он был жив, он дышал, но пребывал в такой глубокой коме, что все равно что был мертв. Официально я не была вдовой, но что касается меня, то я уже была в трауре — по нему и по всем нам, оставшимся без средств, беспомощным в этой жестокой стране.

Я просила перевезти его в нашу квартиру в Уинберге, чтобы я могла сама за ним ухаживать, но его не отпускали. Мы еще не сдались, говорили мне. Надеялись, что электрический ток, который пропускали через его мозг, внезапно сделает фокус (так они выражались).

Итак, они держали его в Стикленде, эти доктора, чтобы делать над ним фокусы. В других отношениях он был им безразличен, это был незнакомец, человек с Марса, который должен был бы умереть, но все не умирал.

Я обещала себе, что, когда они откажутся от электрического тока, я заберу его домой. Тогда он смог бы умереть достойно — наверно, ему бы этого хотелось. Потому что, хотя он был без сознания, я знала, что в глубине души он чувствует унизительность того, что с ним происходит. И если бы ему позволили умереть достойно, в мире, мы бы тоже почувствовали облегчение, я и мои дочери. Тогда мы могли бы плюнуть на эту проклятую землю Южной Африки и уехать. Но они так и не отпустили его — до самого конца.

Итак, я сидела у его кровати, воскресенье за воскресеньем. «Никогда больше женщина не посмотрит с любовью на это изуродованное лицо, — говорила я себе, — так пусть хоть я буду смотреть без дрожи».

На соседней койке, помню (там была по крайней мере дюжина коек, втиснутых в палату, рассчитанную на шесть), лежал старик, такой тощий, такой мертвенно-бледный, что кости его запястий и крючковатого носа чуть ли не прорывали кожу. Хотя у него не было посетителей, он всегда бодрствовал в то время, когда я приходила. И смотрел на меня своими водянистыми голубыми глазами. «Пожалуйста, помогите мне, — казалось, говорил он, — помогите мне умереть!» Но я не могла ему помочь.

Слава Богу, Мария Регина никогда не посещала это место. Психиатрическая клиника — неподходящее место для ребенка. В первое воскресенье я попросила Жоану поехать со мной, чтобы помочь разобраться с незнакомыми поездами. Даже Жоана вернулась оттуда подавленная — не только зрелищем, которое представлял ее отец, но и вообще увиденным в этой больнице, тем, чего не должна видеть девушка.

Почему он должен здесь находиться, спросила я доктора — того, который говорил о фокусах. Он же не сумасшедший, так почему он должен находиться среди сумасшедших? Потому что у нас есть оборудование для такого рода случаев, ответил доктор. Мне бы следовало спросить, что это за оборудование, но я была слишком расстроена. Позже я это выяснила. Он имел в виду аппаратуру для шока, от которого тело моего мужа билось в конвульсиях: они надеялись таким образом сделать фокус и вернуть его к жизни.

Если бы я вынуждена была проводить все воскресенье в этой переполненной палате, клянусь, я бы сошла с ума. Я делала перерывы, прогуливалась по территории больницы. У меня была любимая скамья под деревом, в уединенном уголке. Однажды, приблизившись к своей любимой скамье, я увидела, что на ней сидит женщина с ребенком. Почти повсюду, в общественных парках, на платформах станций и так далее, скамьи были помечены: «Белые» и «Не белые», однако на этой не было надписи. Я сказала женщине: «Какой хорошенький ребенок», — или что-то в этом духе, желая выказать дружелюбие. У нее сделалось испуганное выражение лица. «Dankie, mies», — прошептала она, что означало: «Благодарю вас, мисс», и, подхватив младенца, удалилась.

«Я не такая, как они», — хотелось мне крикнуть ей вслед. Но я, разумеется, этого не сделала.

Я хотела, чтобы время проходило быстрее, и одновременно не хотела этого. Я хотела быть рядом с Марио и в то же время хотела быть подальше, быть свободной от него. Вначале я брала с собой книгу, намереваясь сидеть рядом с ним и читать. Но я не могла читать в этом месте, не могла сосредоточиться. Я думала: «Нужно заняться вязанием. Я бы могла связать несколько покрывал для постели, пока жду, чтобы прошло это вязкое, тяжелое время».

Когда я была молодой, в Бразилии, мне всегда не хватало времени, чтобы сделать все, что хотелось. Теперь время было моим злейшим врагом, время, которое никак не проходило. Как я мечтала, чтобы все это кончилось, эта жизнь, эта смерть, эта живая смерть! Какую роковую ошибку мы совершили, сев на пассажирское судно, отправлявшееся в Южную Африку!

Ну вот, это история Марио.

Он умер в больнице?

Да, он умер там. Мог бы прожить и дольше, он был крепкий, как бык. Но когда они увидели, что их фокусы не срабатывают, на него махнули рукой. Может, прекратили его кормить, не могу утверждать наверняка, на мой взгляд, он всегда выглядел одинаково, не похудел. Однако, по правде говоря, я не имела ничего против, нам хотелось освободиться, всем нам — ему, мне, докторам.

Его похоронили на кладбище неподалеку от больницы, не помню, как называется это место. Так что его могила в Африке. Я больше никогда там не бывала, но иногда думаю о нем: как он лежит там совсем один.

Который час? Я вдруг почувствовала такую усталость, такую печаль. Я всегда ужасно расстраиваюсь, когда мне напоминают о тех днях.

Остановимся?

Нет, можем продолжить. Осталось не так уж много. Давайте я расскажу вам о моих танцевальных классах, потому что именно там он меня преследовал, этот ваш Кутзее. Тогда, возможно, вы сможете ответить на один мой вопрос. И мы закончим.

В то время я не могла найти достойную работу. Не было профессиональных вакансий для таких, как я, из balet folclorico. В Южной Африке балетные труппы танцевали только «Лебединое озеро» и «Жизель», чтобы доказать, какие они европейские. И я начала работать в студии танца, как уже говорила, преподавая латиноамериканские танцы. Большинство моих учеников были, как их называли, цветными. Днем они работали в магазинах и офисах, а вечером приходили в студию, чтобы научиться последним латиноамериканским танцевальным па. Они мне нравились. Это были милые люди, дружелюбные, приветливые. У них были романтические иллюзии относительно Латинской Америки, особенно Бразилии. В Бразилии много пальм, много пляжей, думали они. Такие люди, как они, чувствовали бы себя там как дома. Я ничего не говорила, чтобы их не разочаровывать.

Каждый месяц был новый набор, такова была система в студии. Никого не выгоняли. До тех пор пока ученик платил, приходилось его обучать. Однажды, когда я пришла на встречу с новым классом, в числе учеников оказался он, и его имя стояло в списке: «Кутзее, Джон».

Не могу описать, как я огорчилась. Одно дело, когда ты балерина, которая выступает перед публикой, и тебя преследуют поклонники. К этому я привыкла. Но теперь все было иначе. Я больше не выступала на сцене, была просто преподавателем и имела право на то, чтобы мне не докучали.

Я не поздоровалась с ним. Мне хотелось, чтобы он сразу увидел, что ему не рады. Он думает, что, если будет передо мной танцевать, лед в моем сердце растает? Какое безумие! Эта затея была тем более безумна, что он не чувствовал танец, у него не было способностей. Я увидела это с первой минуты по его походке. Он был не в ладах с собственным телом. Двигался, словно его тело было лошадью, на которой он скачет, лошадью, которой не нравится всадник и которая сопротивляется ему. Только в Южной Африке мне встречались такие мужчины: скованные, неспособные обучаться. Зачем они приехали в Африку, думала я, в Африку, на родину танца? Им было бы лучше остаться в Голландии, сидеть в своих бухгалтериях и считать деньги холодными пальцами. Я дала урок, за что мне и платили, а когда он закончился, сразу же ушла через черный ход. Мне не хотелось разговаривать с Кутзее. Я надеялась, что он не вернется.

Однако на следующий вечер он снова был там и упорно следовал моим указаниям, выполнял па, которых не чувствовал. Я заметила, что он не пользуется популярностью среди остальных учеников. Они избегали его в качестве партнера. Что до меня, его присутствие в зале портило мне все удовольствие. Я пыталась его не замечать, но он не давал себя игнорировать. Он пожирал меня глазами.

В конце занятия я попросила его задержаться.

— Пожалуйста, прекратите, — сказала я, как только мы остались одни. Он смотрел на меня не возражая, молча. Я чувствовала запах холодного пота, исходивший от его тела. У меня возникло желание ударить его, дать ему хорошую пощечину.

— Прекратите! — сказала я. — Прекратите меня преследовать. Я больше не желаю вас здесь видеть. И перестаньте так на меня смотреть. Не вынуждайте вас унижать.

Я могла бы сказать больше, но боялась потерять контроль над собой и перейти на крик.

После я поговорила с человеком, которому принадлежала студия, — с мистером Андерсоном. В моем классе есть ученик, который мешает другим ученикам, сказала я, пожалуйста, отдайте ему деньги и попросите уйти. Но мистер Андерсон не захотел. Если ученик мешает, вы сами должны положить этому конец, сказал он. Этот человек не делает ничего плохого, сказала я, просто он неприятный. Вы не можете выгнать ученика только за то, что он неприятный, возразил мистер Андерсон. Придумайте что-нибудь другое.

На следующий вечер я снова попросила его остаться. Там негде было поговорить с глазу на глаз, так что пришлось беседовать с ним в коридоре.

— Это моя работа, вы мешаете мне работать, — сказала я. — Уходите. Оставьте меня в покое.

Он не ответил, а протянул руку и дотронулся до моей щеки. Это был первый и единственный раз, когда он до меня дотронулся. Я пришла в ярость и отбросила его руку.

— Это не любовная игра! — прошипела я. — Разве вы не видите, что я питаю к вам отвращение? Оставьте меня в покое и оставьте в покое моего ребенка, или я сообщу о вас в школу!

Это была правда: если бы он не начал забивать голову моей дочери опасным вздором, я бы никогда не пригласила его в наш дом, и он не начал бы меня преследовать. И что вообще делал взрослый мужчина в школе для девочек, Сент-Бонавентуре, которая, как предполагалось, была школой монахинь, хотя ни одной монахини там не было?

Правдой было и то, что я питала к нему отвращение. И не побоялась высказать это. Он заставлял меня питать к нему отвращение.

Но когда я произнесла эти слова — «питаю отвращение», — он уставился на меня в смятении, словно ушам своим не верил: как, женщина, которой он себя предлагает, в самом деле ему отказывает! Он не знал, что делать, точно так же, как не знал на танцполе, что делать со своим телом. Мне доставило удовольствие такое замешательство, такая беспомощность. Он словно бы танцевал передо мной обнаженный, этот человек, который не умел танцевать. Мне хотелось закричать на него. Хотелось избить. Хотелось заплакать.

(Молчание.)

Не такую историю вам хотелось бы услышать, правда? Вам для вашей книги нужна совсем другая история. Вам хотелось услышать о романе между вашим героем и красивой иностранной балериной. Ну что ж, я рассказываю вам правду. Возможно, слишком много правды. Так много, что ей не найдется места в вашей книге. Не знаю. Мне все равно.

Продолжайте. В вашей истории портрет Кутзее выходит не очень-то достойным, не стану отрицать это, но я ничего не буду менять, обещаю.

Не очень достойный, говорите вы. Ну что же, возможно, когда вы влюбляетесь, рискуете потерять собственное достоинство.

(Молчание.)

Я снова пошла к мистеру Андерсону. Уберите этого человека из моего класса, или я уволюсь, заявила я. Посмотрим, что можно сделать, сказал мистер Андерсон. Всем нам приходится справляться с трудными учениками, вы неединственная. Он не трудный, возразила я. Он сумасшедший.

Был ли он сумасшедшим? Не знаю. Но у него определенно была навязчивая идея относительно меня.

На следующий день я пошла в школу дочери, как и предупреждала, и сказала, что хочу видеть директрису. Директриса занята, ответили мне. Я подожду, сказала я. Целый час я ждала в кабинете секретарши. Ни одного приветливого слова. Никаких: «Не хотели бы вы чашечку чая, миссис Нассименто?» Наконец, когда стало ясно, что я не уйду, они капитулировали и позволили встретиться с директрисой.

— Я пришла поговорить с вами об английских уроках моей дочери, — сказала я ей. — Мне бы хотелось, чтобы дочь продолжала эти уроки, но я хочу, чтобы их вел настоящий преподаватель английского, с настоящим дипломом. Если я должна платить больше, я заплачу.

Директриса достала из шкафа папку.

— По мнению мистера Кутзее, Мария Регина делает успехи в английском, — сказала она. — Это подтверждают и другие ее учителя. Так в чем же именно проблема?

— Я не могу сказать вам, в чем проблема, — ответила я. — Просто хочу, чтобы у нее был другой учитель.

Эта директриса была неглупой. Когда выяснилось, что я не могу сказать, в чем проблема, она сразу поняла, в чем именно проблема.

— Миссис Нассименто, — начала она, — насколько я понимаю, вы высказываете очень серьезную жалобу. Но я не могу действовать на основании такой жалобы, если только вы не готовы выразиться конкретнее. Вы жалуетесь на действия мистера Кутзее по отношению к вашей дочери? Вы хотите сказать, что в его поведении есть что-то неблаговидное?

Она была неглупой, но и я не была глупа. «Неблаговидное» — что это означает? Хотела ли я выдвинуть обвинение против Кутзее и подписаться своим именем, а потом очутиться в суде, где меня будет допрашивать судья? Нет.

— Я не высказываю жалоб на мистера Кутзее, — ответила я, — я только прошу, чтобы, если у вас есть настоящая преподавательница английского, Мария Регина училась у нее.

Директрисе это не понравилось. Она покачала головой.

— Это невозможно, — возразила она. — Мистер Кутзее единственный учитель, единственный в нашем штате, который дает дополнительные уроки английского. У нас нет другого класса, в который могла бы перейти Мария Регина. Мы не можем позволить себе роскошь, миссис Нассименто, предлагать девочкам несколько учителей, из которых они могли бы выбирать. И кроме того, при всем уважении, могу ли я попросить вас задуматься о том, в состоянии ли вы судить о преподавании мистера Кутзее — если мы обсуждаем именно уровень его преподавания?

Я знаю, что вы англичанин, мистер Винсент, так что не принимайте это на свой счет, но у англичан есть манера, которая приводит меня в ярость, которая приводит в ярость многих: оскорбление скрыто под красивыми словами, как пилюля — под сахарной оболочкой. «Даго» — вы думаете, я не знаю это слово, мистер Винсент? «Ты, португальская даго! — вот что на самом деле говорила директриса. — Да как ты смеешь приходить сюда и критиковать мою школу! Возвращайся в трущобы, откуда ты явилась!»

— Я мать Марии Регины, — ответила я, — и мне одной судить о том, что хорошо для моей дочери, а что нет. Я не собираюсь создавать проблемы для вас, или мистера Кутзее, или для кого бы то ни было, но я говорю вам: Мария Регина не будет ходить на занятия этого человека. Это мое последнее слово. Я плачу за то, чтобы моя дочь посещала хорошую школу, школу для девочек, и не хочу, чтобы она была в классе, где учитель — не настоящий учитель, у него нет диплома, он даже не англичанин, а бур.

Может быть, мне не следовало употреблять это слово, оно как «даго», но я была зла, меня спровоцировали. «Бур» — в ее маленьком кабинете это слово было подобно бомбе. Слово-бомба. Но оно не такое плохое, как «сумасшедший». Если бы я сказала, что учитель Марии Регины, с его непонятными стихами и желанием, чтобы его ученики горели более интенсивным светом, — сумасшедший, в кабинете действительно взорвалась бы бомба.

Лицо женщины сделалось надменным.

— Это решать мне и школьному комитету, миссис Нассименто, — сказала она, — кто годится, а кто не годится, чтобы здесь преподавать. По моему мнению и мнению комитета, мистер Кутзее, у которого есть университетский диплом по английскому языку, имеет достаточно квалификации для работы, которую выполняет. Вы можете забрать свою дочь из его класса, если хотите, можете даже забрать ее из школы, это ваше право. Но учтите, что в конечном счете пострадает именно ваша дочь.

— Я заберу ее из класса этого человека, но не из школы, — ответила я. — Я хочу, чтобы она получила хорошее образование. И сама найду для нее учителя английского. Благодарю, что уделили мне время. Вы думаете, что я просто какая-то бедная беженка, которая ничего не понимает. Вы ошибаетесь. Если бы я рассказала вам всю историю нашей семьи, вы бы увидели, насколько ошибаетесь. До свидания.

Беженка. Так называли меня в их стране, тогда как единственное, чего я хотела, — это сбежать из нее.

Когда на следующий день Мария Регина вернулась из школы, разразилась настоящая буря.

— Как ты могла, мама? — кричала она на меня. — Как ты могла сделать это за моей спиной? Почему ты всегда вмешиваешься в мою жизнь?

Недели, даже месяцы с тех пор, как появился Кутзее, между мной и Марией Региной были напряженные отношения, но никогда прежде дочь не употребляла такие слова. Я попыталась ее успокоить. Мы не такие, как другие семьи, говорила я. У других девочек отец не в больнице, а мать не унижается, чтобы заработать несколько пенни, чтобы ребенок, который никогда палец о палец не ударит в доме, мог ходить на дополнительные занятия по одному предмету и на дополнительные занятия по другому.

Конечно, это не было правдой. Лучших дочерей, чем Жоана и Мария Регина, нельзя было и желать: серьезные, трудолюбивые девочки. Но иногда необходимо быть немного резкой и с теми, кого мы любим.

Мария Регина даже не услышала ничего из того, что я сказала, в такой ярости она была.

— Я тебя ненавижу! — орала она. — Ты думаешь, я не знаю, почему ты это сделала! Потому что ты ревнуешь, потому что не хочешь, чтобы я виделась с мистером Кутзее, ты хочешь забрать его себе!

— Я ревную к тебе? Что за чушь! С какой стати мне хотеть забрать этого человека, который даже не настоящий мужчина? Да, я утверждаю, что он не настоящий мужчина! Что ты знаешь о мужчинах, ты, ребенок? Как ты думаешь, почему этот человек хочет находиться среди юных девочек? Ты считаешь это нормальным? Как ты думаешь, почему он поощряет твои мечты, твои фантазии? Таких мужчин, как он, нельзя даже близко подпускать к школе. А ты — ты должна быть благодарна за то, что я тебя спасаю. А ты выкрикиваешь оскорбления и обвиняешь меня, свою мать!

Я видела, как ее губы беззвучно шевелятся, словно не было достаточно обидных слов, чтобы высказать все, что у нее на сердце. Потом она повернулась и выбежала из комнаты. Минуту спустя вернулась, размахивая письмами, которые прислал мне этот человек, ее учитель, и которые я бесцельно складывала в стол, — уж конечно, я ими не дорожила.

— Он пишет тебе любовные письма! — кричала она. — И ты пишешь ему в ответ любовные письма! Это отвратительно! Если он ненормальный, почему же ты пишешь ему любовные письма?

Разумеется, то, что она утверждала, было неправдой. Я не писала ему любовных писем, ни одного. Но как мне было заставить бедного ребенка этому поверить?

— Как ты смеешь! — воскликнула я. — Как ты смеешь рыться в моих бумагах!

Как я жалела в ту минуту, что не сожгла его письма, письма, которых не просила!

Мария Регина залилась слезами.

— Я жалею, что послушалась тебя, — рыдала она. — Жалею, что позволила тебе пригласить его. Ты все портишь.

— Мое бедная девочка! — сказала я и обняла ее. — Я никогда не писала письма мистеру Кутзее, ты должна мне верить. Да, он писал мне письма, не знаю почему, но я никогда не отвечала на них. Он меня не интересует в этом смысле, нисколько. Не позволяй ему становиться между нами, дорогая. Я просто пытаюсь тебя защитить. Он тебе не подходит. Он взрослый человек, а ты еще ребенок. Я найду тебе другого учителя. Найму частного педагога, который будет приходить к нам домой и помогать тебе. Мы справимся. Уроки недорогие. Мы найдем кого-нибудь с дипломом, кто сумеет подготовить тебя к экзаменам. А потом выкинем все это несчастное дело из головы.

Такова эта история, вся история, о его письмах и неприятностях, которые они мне доставили.

Больше писем не было?

Было еще одно, но я его даже не распечатала. Написала на конверте «ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ» и оставила в вестибюле, чтобы его забрал почтальон.

— Видишь? — сказала я Марии Регине. — Видишь, что я думаю о его письмах?

А как занятия танцами?

Он перестал ходить. Мистер Андерсон поговорил с ним, и он перестал приходить. Возможно, ему даже вернули деньги, не знаю.

Вы нашли другого учителя для Марии Регины?

Да, я нашла другого учителя, леди, бывшую учительницу. Это стоило денег, но что такое деньги, когда на карту поставлено будущее ребенка?

Значит, это был конец вашего общения с мистером Кутзее?

Да. Абсолютно.

Вы никогда больше его не видели, не получали от него известий?

Никогда не видела. И я позаботилась о том, чтобы Мария Регина никогда его не видела. Возможно, в голове у него было полно романтического вздора, но он был слишком голландцем, чтобы вести себя безрассудно. Когда он понял, что это серьезно, что я не играю с ним в любовные игры, он прекратил преследование. Оставил нас в покое. Его великая страсть оказалась в конечном счете не такой уж великой. А может, он нашел кого-то еще и влюбился.

Может быть. А возможно, и нет. Быть может, вы жили в его сердце. Или ваш образ.

Почему вы так говорите?

(Молчание.)

Ну что же, может быть. Вы изучали его жизнь, вам виднее. Для некоторых не имеет значения, в кого они влюблены, пока они влюблены. Возможно, он был таким.

(Молчание.)

Как вам видится вся эта история задним числом? Все еще сердитесь на него?

Сержусь? Нет. Я понимаю, как такой одинокий и эксцентричный молодой человек, как Кутзее, который целыми днями читал старых философов и сочинял стихи, мог влюбиться в Марию Регину, которая была настоящей красавицей и разбила много сердец. Но нелегко понять, что нашла в нем Мария Регина; впрочем, она была юной и впечатлительной, а он ей льстил, заставляя думать, будто она не такая, как другие девочки, и ее ждет большое будущее.

А когда она привела его к нам домой и он увидел меня, то, наверно, передумал и переключил внимание на меня. Я не претендую на то, что была такой уж красавицей, и, конечно же, я была уже не так молода, но мы с Марией Региной одного типа: одинаковое сложение, одинаковые волосы, одинаковые темные глаза. И гораздо практичнее — не так ли? — любить женщину, а не ребенка. Более практично, менее опасно.

Чего он хотел от меня, от женщины, которая ему не отвечала и не поощряла его? Надеялся со мной переспать? Какая радость мужчине спать с женщиной, которая его не хочет? Ведь я действительно не хотела этого мужчину, к которому не испытывала никаких чувств. Да и в любом случае, как бы это выглядело, если бы я завела роман с учителем моей дочери? Могла бы я сохранить это в тайне? Конечно, не от Марии Регины. Я бы опозорила себя перед моими детьми. Даже наедине с ним думала бы: «Это не меня он хочет, а Марию Регину, которая молода и прекрасна, но для него она запретный плод».

Впрочем, не исключено, что он на самом деле желал нас обеих, Марию Регину и меня, мать и дочь — возможно, такова была его фантазия, не могу сказать наверняка, чужая душа потемки.

Помню, в те дни, когда я была студенткой, в моде был экзистенциализм, мы все были экзистенциалистами. Но чтобы тебя считали экзистенциалистом, сначала надо было доказать, что ты вольнодумец, экстремист. «Не подчиняйся никаким ограничениям! Будь свободен!» — вот что нам говорили. Но как же я могу быть свободной, спрашивала я себя, если подчиняюсь чьему-то приказу быть свободной?

Мне кажется, Кутзее был таким. Решил быть экзистенциалистом, романтиком и вольнодумцем. Беда в том, что это шло не от его природы, поэтому он не знал, как это сделать. Свобода, чувственность, эротическая любовь — все это были лишь идеи у него в голове, а не желание, зародившееся в его теле. У него не было таланта к этому. Он не был чувственным. И подозреваю, что в глубине души ему нравилось, когда женщина холодна и отстраненна.

Вы сказали, что решили не читать его последнее письмо. Вы когда-нибудь жалели об этом решении?

Почему? С какой стати мне сожалеть об этом?

Потому что Кутзее был писателем, который умел обращаться со словом. А что, если в непрочитанном письме содержались слова, которые тронули бы вас или даже изменили ваши чувства к нему?

Мистер Винсент, в ваших глазах Джон Кутзее — великий писатель и герой, я это признаю, иначе зачем бы вы были здесь, зачем писали бы эту книгу? Но для меня — простите, что я это говорю, но его нет в живых, так что я не могу оскорбить его чувства, — для меня он был ничем. Ничем, просто раздражителем, помехой. Он был ничем, и его слова были ничем. Я вижу, вы сердитесь, потому что я выставляю его дураком. И тем не менее для меня он действительно был дураком.

Что касается его писем, то если вы пишете письма женщине, это еще не доказывает, что вы ее любите. Этот человек был влюблен не в меня, а в какой-то придуманный им образ, какую-то фантазию о латиноамериканской любовнице. Мне бы хотелось, чтобы вместо меня он нашел себе какую-нибудь писательницу, такую же фантазерку, и влюбился в нее. Тогда они были бы счастливы вдвоем, целый день занимаясь любовью с придуманными ими образами друг друга.

Вы считаете меня жестокой из-за того, что я это говорю, но это не так, я просто практична. Когда учитель английского моей дочери, совершенно незнакомый человек, посылает мне длинные письма, полные его мыслей о том и о сем, о музыке, о химии, о философии, об ангелах и богах, не знаю, о чем еще, а также стихи, я не читаю их и не запоминаю для будущих поколений, и единственное, что я знаю, — это простая, практическая вещь, а именно: «Что происходит между этим человеком и моей дочерью, которая еще ребенок?» Потому что — простите, что я так говорю, — за всеми прекрасными словами кроется то, чего мужчина хочет от женщины: обычно это элементарно и очень просто.

Вы говорите, были и стихи?

Я их не понимала. Это Мария Регина любила поэзию.

Вы ничего из них не помните?

Они были очень модернистские, очень интеллектуальные, очень туманные. Вот почему я говорю, что все это было большой ошибкой. Он думал, я из тех женщин, лежа с которыми в постели в темноте обсуждают поэзию, но это было совсем не так. Я была женой и матерью, женой человека, заточенного в больнице, походившей на тюрьму или кладбище, и матерью двух девочек, которых мне нужно было как-то охранять в мире, где люди, которые хотят украсть деньги, приносят с собой топор. У меня не было времени на жалость к этому нелепому молодому человеку, который бросался к моим ногам и унижался передо мной. И честно говоря, если бы мне нужен был мужчина, то не такой, как он.

Потому что, позвольте вас заверить — я вас задерживаю, извините, уже поздно, — позвольте вас заверить, я не бесчувственная, отнюдь. Вы не должны уйти с превратным представлением обо мне. Я не умерла для мира. По утрам, когда Жоана была на работе, а Мария Регина в школе и лучи солнца освещали нашу маленькую квартиру, в которой обычно было так темно и мрачно, я иногда стояла в лучах солнца у открытого окна, слушая птиц и ощущая тепло на моем лице и груди, и в такие минуты я очень хотела снова стать женщиной. Я не была слишком старой, я просто ждала. Итак, довольно. Благодарю, что выслушали.

В последний раз вы сказали, что у вас ко мне есть вопрос.

Да, я забыла, у меня есть вопрос. Вот он. Обычно я не ошибаюсь в людях, скажите, я ошибаюсь относительно Джона Кутзее? Потому что, честно говоря, для меня он был никем. Может быть, он умел хорошо писать, возможно, у него был определенный дар слова, не знаю, я никогда не читала его книг, меня никогда не тянуло их прочесть. Я знаю, что позже он прославился, но действительно ли он великий писатель? Потому что, мне кажется, одного дара слова недостаточно для того, чтобы стать великим писателем. Он был маленьким человечком, незначительным маленьким человечком. Я не могу перечислить вам причины, почему так говорю, но такое впечатление было у меня с самого начала, когда я его впервые увидела, и ничего из того, что случилось позже, этого впечатления не изменило. Поэтому я обращаюсь к вам. Вы глубоко его изучали, пишете о нем книгу. Скажите: как вы его оцениваете? Я ошибаюсь?

Оцениваю как писателя или как человека?

Как человека.

Не могу сказать. Мне бы не хотелось высказывать суждение о ком бы то ни было, не встретившись с ним лицом к лицу. С ним или с ней. Но мне кажется, что в то время, когда Кутзее вас встретил, он был одинок, ужасно одинок. Возможно, это объясняет определенную — как бы это сказать? — определенную экстравагантность его поведения.

Откуда вы это знаете?

Из записей, которые он оставил. Сложив два и два, можно понять, что он был одинок и слегка отчаялся.

Да, все мы слегка отчаявшиеся, такова жизнь. Если вы сильны, то справитесь с отчаянием. Вот почему я спрашиваю: как можно быть великим писателем, если ты просто заурядный маленький человечек? Конечно, в вас должно быть какое-то пламя, которое отличает вас от обычного человека. Возможно, если прочесть его книги, можно увидеть это пламя. Но что до меня, то в то время, когда я его знала, я ни разу не чувствовала никакого огня. Напротив, он казался мне — как бы это сказать? — прохладным.

До некоторой степени я с вами согласен. Огонь — это не первое слово, которое приходит на ум, когда думаешь о его произведениях. Но у него были другие достоинства. Другие сильные стороны. Например, я бы сказал, что он был непоколебим. У него были непоколебимые взгляды. Его нелегко было обмануть чем-то внешним.

Для человека, который не обманывается внешним, он довольно легко влюблялся, вам не кажется?

(Смех.)

Но, возможно, когда он влюблялся, то не обманывался. Быть может, он видел то, чего не видят другие.

В женщине?

Да, в женщине.

(Молчание.)

Вы говорите, что он был в меня влюблен даже после того, как я отослала его, даже после того, как забыла о его существовании. Вы это имеете в виду под непоколебимостью? Потому что мне это просто кажется глупостью.

Думаю, он был упорным. Как бульдог, который вцепляется зубами и не отпускает.

Если вы так говорите, приходится вам поверить. Но разве быть как собака — это восхитительно, с английской точки зрения?

(Смех.)

Вы знаете, люди моей профессии вместо того, чтобы слушать, что говорят, предпочитают наблюдать, как двигаются, как несут себя. Это наш способ увидеть правду, и не такой уж и плохой. Возможно, ваш мистер Кутзее обладал даром слова, но, как я вам уже говорила, он не умел танцевать. Не умел танцевать. Вот одна из фраз, которые я помню со времен Южной Африки, меня научила ей Мария Регина: «Он не смог бы станцевать даже ради спасения собственной жизни».

(Смех.)

Но я говорю серьезно, сеньора Нассименто, было много великих людей, которые плохо танцевали. Если нужно стать хорошим танцором, прежде чем сделаться великим человеком, тогда Ганди не был великим, Толстой не был великим.

Нет, вы же не слушаете, что я говорю. Я тоже говорю серьезно. Вы знаете слово «бесплотный»? Этот человек был бесплотным. Существовал отдельно от своего тела. Для него тело было чем-то вроде одной из деревянных марионеток, которые приводят в движение, дергая за ниточку. Вы тянете за одну ниточку, и двигается левая рука, тянете за другую — и двигается правая. А настоящее «я» сидит наверху, где никто не может его увидеть, — как кукольник, который тянет за ниточки.

И вот этот человек приходит ко мне, учительнице танцев. «Научите меня танцевать!» — умоляет он. И я показываю ему, показываю, как мы двигаемся в танце. Я говорю: «Передвигайте ноги так-то и так-то». И он слушает и говорит себе: «Ага, она имеет в виду, что нужно дернуть за красную ниточку, а потом за синюю!» — «Поверните плечи вот так», — говорю я, и он говорит себе: «Ага, она имеет в виду, что нужно дернуть за зеленую ниточку!»

Но так не танцуют! Так не танцуют! Танец — это воплощение. В танце нет кукольника, сидящего в голове, который ведет, а тело следует за ним, — наоборот, ведет само тело, тело со своей собственной душой, душой тела. Потому что тело знает! Знает! Когда тело чувствует ритм внутри себя, ему не нужно думать. Вот как это происходит, если мы люди. И вот почему деревянная марионетка не может танцевать. У дерева нет души. Дерево не может чувствовать ритм.

Итак, я спрашиваю: как мог ваш герой быть великим человеком, когда в нем не было человеческого? Это серьезный вопрос, это уже не шутка. Как вы думаете, почему я не могла реагировать на него как женщина? Как вы думаете, почему я сделала все, что в моих силах, чтобы держать дочь подальше от него, пока она еще юна и у нее нет опыта? Потому что от такого человека нельзя ждать ничего хорошего. Любовь — как можно быть великим писателем, ничего не зная о любви? Вы полагаете, что я, женщина, не знаю совершенно точно, каким любовником может быть тот или иной мужчина? Говорю вам, меня пробирает дрожь, когда я думаю об интимных отношениях с таким мужчиной. Не знаю, женился ли он когда-нибудь, но если так, мне жаль женщину, которая вышла за него.

Да. Становится поздно, нам с коллегой пора. Благодарю вас, сеньора Нассименто, за то, что так щедро уделили нам время. Очень любезно с вашей стороны. Сеньора Гросс перепишет с диктофона нашу беседу и подправит перевод, после чего я пришлю вам текст, чтобы вы проверили, — возможно, вам захочется что-нибудь изменить или убрать.

Понятно. Конечно, вы предлагаете мне что-нибудь добавить или убрать, если я сочту нужным. Но многое ли я смогу изменить? Смогу ли я изменить ярлык, который повесили мне на шею и который гласит, что я была одной из женщин Кутзее? Позволите ли вы мне снять с себя этот ярлык? Позволите ли сорвать его? Думаю, нет. Потому что это погубило бы вашу книгу, а этого вы не допустите.

Но я буду терпелива. Подожду и посмотрю, что вы мне пришлете. Возможно — кто знает? — вы примете всерьез то, что я говорила. А еще, позвольте признаться, мне любопытно, что именно рассказали вам другие женщины, другие женщины с ярлыками на шее, казалось ли им тоже, что их любовник сделан из дерева. Знаете ли, я думаю, что вам следует назвать свою книгу «Деревянный человек».

(Смех.)

Но скажите мне, теперь серьезно: этот человек, ничего не знавший о женщинах, когда-нибудь писал о женщинах или же он писал только о таких упорных мужчинах, как он сам? Я спрашиваю, потому что не читала его.

Он писал о мужчинах, и о женщинах тоже писал. Например — это может вас заинтересовать, — есть книга под названием «Враг», в которой героиня, потерпев кораблекрушение, проводит год на острове у побережья Бразилии. В окончательном варианте она англичанка, но в первом наброске он сделал ее бразильянкой.

А что за женщина эта его бразильянка?

Что я могу вам сказать? У нее много хороших качеств. Она привлекательна, находчива, у нее стальная воля. Она рыщет по всему миру в поисках своей юной дочери, которая пропала. В этом суть романа: ее поиски дочери, которые затмевают все другие проблемы. Мне она кажется восхитительной героиней. Если бы я был прототипом такого персонажа, то гордился бы.

Я прочту эту книгу и буду судить сама. Как, вы сказали, она называется?

«Враг». Она была переведена на португальский, но сейчас все книги, вероятно, распроданы. Могу прислать вам экземпляр на английском, если хотите.

Да, пришлите. Я давно не читала на английском, но мне интересно, в каком виде вывел меня этот человек из дерева.

(Смех.)

Интервью взято в Сан-Паулу, Бразилия, в декабре 2007 года.

Мартин

В одной из поздних записных книжек Кутзее рассказывает о своей первой встрече с вами в тот день 1972 года, когда вы оба проходили собеседование, чтобы получить должность в Кейптаунском университете. Это рассказ длиной всего в несколько страниц, я прочту его вам, если хотите. Подозреваю, что он должен был войти в третью книгу мемуаров — ту, которая так и не увидела свет. Как вы убедитесь, он придерживается той же условности, что и в «Детстве» и «Юности», где рассказчик обозначен как «он», а не «я».

Вот что он пишет.

«Перед собеседованием он подстригся. Подровнял бороду. Надел пиджак и галстук. Если он и не выглядит как степенный человек, то хотя бы больше не напоминает дикаря.

В приемной два других претендента на эту должность. Стоят рядом у окна, выходящего в сад, тихо беседуя. По-видимому, они знают друг друга или, по крайней мере, уже познакомились».

Вы не помните, кто был этим третьим?

Он был из Стелленбосского университета, но я не помню его имя.

И дальше: «Это британский образ действий: бросить соперников в яму и наблюдать, что будет. Ему придется снова привыкать к британскому образу действий, во всей его жестокости. Британия — тесный, до отказа набитый корабль. Человек человеку волк. Волки рычат и щелкают зубами друг на друга, и каждый охраняет свою маленькую территорию. В сравнении с этим американский образ действий кажется пристойным, даже мягким. Но ведь в Америке больше места, легче быть вежливым.

Может быть, Кейптаун и не Британия, и его с каждым днем все дальше относит от Британии, однако здесь цепляются за все, что осталось от британского стиля. Без этой спасительной связи чем бы был Кейптаун? Маленькой лестничной площадкой на пути в никуда.

На бумажке, приколотой к двери, он значится под номером два и должен предстать вторым перед комиссией. Когда вызывают номер один, тот спокойно поднимается. Выколачивает трубку, укладывает ее в футляр и проходит в дверь. Через двадцать минут снова появляется — с непроницаемым выражением лица.

Его очередь. Он входит, и ему жестом указывают на стул в конце длинного стола. На другом конце сидят члены комиссии — пять человек, все мужчины. Поскольку окна открыты, а внизу улица, где непрерывно проезжают автомобили, ему приходится напрягаться, чтобы расслышать их, и повышать голос, чтобы его услышали.

Несколько вежливых ложных выпадов, затем первый удар: если бы он получил место, каких авторов ему бы особенно хотелось изучать со студентами?

— Я могу много чего изучать, — отвечает он. — Я не узкий специалист. Я считаю себя специалистом широкого профиля.

Этот ответ, по крайней мере, удобен для обороны. Маленькое отделение в маленьком университете, вероятно, будет счастливо заполучить мастера на все руки. Но, судя по последовавшему молчанию, он ответил не так. Он понял вопрос слишком буквально. Это всегда было его недостатком: воспринимать вопросы слишком буквально и отвечать слишком кратко. Этим людям не нужны были краткие ответы. Они хотели чего-то более неспешного, более пространного, что позволило бы им понять, что за человек перед ними, каким младшим коллегой он станет, впишется ли в провинциальный университет, который прилагает все силы, чтобы держать марку в трудные времена, чтобы поддерживать огонь цивилизации. В Америке, где всерьез принимают охоту за должностями, такие люди, как он, которые не умеют угадать, что стоит за вопросом, не умеют говорить закругленными периодами, не умеют произвести впечатление, — короче говоря, те, кому не хватает ловкости, — посещают курсы, где их учат смотреть прямо в глаза тому, кто проводит собеседование, улыбаться, отвечать на вопросы развернуто и с самым искренним видом. Показать товар лицом — так это называют в Америке, без всякой иронии.

Каких авторов он бы предпочел разбирать? Какими исследованиями занят в настоящее время? Готов ли вести семинары по среднеанглийскому? Его ответы звучат все более неубедительно. По правде говоря, он не особенно стремится получить эту должность, потому что в глубине души знает, что не создан быть преподавателем. Ему не хватает темперамента. Не хватает пыла.

Он выходит с собеседования подавленный. Ему хочется немедленно уйти отсюда, не задерживаясь. Но нет, сначала нужно заполнить бланки, получить деньги, истраченные на транспортные расходы.

— Как все прошло?

Это спросил кандидат, который прошел собеседование первым, курильщик трубки». Это вы, если не ошибаюсь.

Да. Но я уже бросил курить трубку.

«Он пожимает плечами.

— Кто его знает, — говорит он. — Неважно.

— Не выпить ли нам по чашечке чая?

Он растерялся. Разве они не соперники? Позволительно ли соперникам брататься?

Время к вечеру, в кампусе пустынно. Они направляются к Студенческому союзу, чтобы выпить чаю. Союз закрыт. М. Дж. — так он вас называет, — достает трубку.

— Ладно, — говорит он. — Вы курите?

Удивительное дело: ему начинает нравиться этот М. Дж. с его непринужденными манерами и открытостью! Уныние быстро проходит. Ему нравится М. Дж., и, кажется, он сам тоже нравится М. Дж. И эта взаимная приязнь возникла мгновенно!

Однако что тут удивительного? Разве не потому их двоих (или троих, если считать неизвестного третьего) выбрали для собеседования на соискание должности преподавателя английской литературы, что они одного типа, из одной и той же формации (формация: это необычное английское слово, он должен его запомнить) и типичные южноафриканцы, белые южноафриканцы?»

На этом фрагмент заканчивается. Он не датирован, но я почти уверен, что он написал это в 1999-м или 2000 году. Итак… пара вопросов, связанных с этим отрывком. Первый: вам сопутствовал успех, вас взяли на эту должность, а вот Кутзее провалился. Как вы думаете, почему его не приняли? И заметили ли вы какую-то обиду с его стороны?

Вовсе нет. Я был из этой системы, колониальной университетской системы, какой она была в те дни, а он был со стороны, поскольку уехал в Америку продолжать образование после университета. Так как природа всех систем — воспроизводить себя, то я в любом случае имел преимущество перед ним. Он это понимал, в теории и на практике. Разумеется, он меня не винил.

Прекрасно. Еще один вопрос: ему кажется, что нашел в вас нового друга, и начинает перечислять ваши общие черты. Но когда доходит до того, что вы южноафриканцы, останавливается и больше ничего не пишет. У вас есть какое-нибудь предположение насчет того, почему он остановился именно там?

Почему он поднял тему принадлежности к белым южноафриканцам и затем бросил ее? Могу предложить два объяснения. Одно заключается в том, что эта тема показалась слишком сложной, чтобы исследовать ее в мемуарах или дневнике, слишком сложной или слишком болезненной. Другое проще: эта история о его приключениях в университете становилась слишком скучной, чтобы продолжать, слишком неинтересной.

А к какому объяснению склоняетесь вы?

Вероятно, к первому, с примесью второго. Джон покинул Южную Африку в 1960-х, вернулся в 1970-х, десятилетиями болтался между Южной Африкой и Соединенными Штатами и наконец уехал в Австралию, где и умер. Я уехал из Южной Африки в 1970-х и больше не возвращался. Откровенно говоря, у нас с ним была одинаковая позиция по отношению к Южной Африке, а именно: наше присутствие там незаконно. Возможно, у нас было абстрактное право находиться там, право рождения, но в основе этого права лежало мошенничество. Наше существование было основано на преступлении, на колониальном завоевании, которое было увековечено апартеидом. Мы чувствовали, что у нас там нет корней. Считали себя временными жильцами, не имеющими ни дома, ни родины. Не думаю, что я представляю Джона в ложном свете. Мы с ним часто обсуждали эту тему. И уж конечно, я не представляю в ложном свете себя самого.

Вы хотите сказать, что вы с ним вместе страдали?

«Страдали» — неподходящее слово. У нас было слишком много планов и стремлений, чтобы считать нашу судьбу несчастной. У нас была молодость — мне было в то время за двадцать, ему немного больше, — у нас было неплохое образование, были даже скромные средства. Если бы мы уехали и поселились в какой-нибудь другой стране, стране цивилизованного мира, Старого Света, то не пропали бы. (Насчет стран третьего мира я не столь уверен. Ни он, ни я не были Робинзонами Крузо.)

Поэтому нет, я не считал нашу судьбу трагической, и, уверен, он тоже. Скорее уж она была комичной. Его предки по-своему, а мои по-своему трудились, поколение за поколением, чтобы расчистить клочок дикой Африки для своих потомков, и каковы же плоды их трудов? Сомнение в сердцах этих потомков насчет права на землю, беспокойное чувство, что она принадлежит не им, а ее исконным владельцам.

Вы полагаете, если бы он продолжил свои мемуары, если бы не бросил их, то написал бы именно это?

Более или менее. Позвольте сказать еще несколько слов о нашей позиции в отношении Южной Африки. У нас обоих чувства к стране были какие-то временные, мы оба это культивировали — возможно, он в большей степени, чем я. Мы не хотели вкладывать в эту страну слишком много, поскольку рано или поздно наши связи с ней должны были оборваться, и наше вложение пропало бы втуне.

И?

Это все. Нас с ним объединял определенный стиль, стиль, который я приписываю нашему происхождению, колониальному и южноафриканскому. Отсюда общность взглядов.

Можно сказать, что в его случае привычка, которую вы описываете, привычка считать свои чувства временными, не связывать себя эмоционально, выходила за рамки отношений со страной, где он родился, и распространялась на личные отношения?

Не знаю. Вы его биограф. Если считаете, что эта мысль стоит того, чтобы ее развивать, тогда развивайте.

Можно мы теперь перейдем к его преподаванию? Он пишет, что не создан быть преподавателем. Вы согласны?

Я бы сказал, что лучше всего учишь тому, что лучше всего знаешь и что сам любишь больше всего. Джон знал немало о различных вещах, но не так уж много о чем-то в частности. Я бы сказал, что это минус. Во-вторых, хотя и были писатели, которых он почитал, — к примеру, русские романисты девятнадцатого века, реальная глубина этой увлеченности не раскрывалась в его преподавании. Всегда что-то оставалось недосказанным. Почему? Не знаю. Единственное, что я могу предположить, — это что склонность к скрытности, которая, по-видимому, в нем укоренилась и стала чертой характера, распространялась и на преподавание.

То есть вы полагаете, что он всю жизнь занимался тем, к чему у него не было таланта?

Вы несколько преувеличиваете. Джон был очень хорошим ученым. Очень хорошим ученым, но неважным преподавателем. Возможно, если бы он преподавал санскрит, все было бы иначе, санскрит или какой-нибудь другой предмет, который позволяет быть суховатым и сдержанным.

Как-то раз он сказал мне, что упустил свое призвание, что ему следовало быть библиотекарем. Мне кажется, это не лишено смысла.

Мне не удалось достать описания курсов 1970-х — в Кейптаунском университете, по-видимому, не хранят подобные материалы, — но среди бумаг Кутзее я наткнулся на объявление о курсе, который вы с ним совместно вели в 1976 году для заочников. Вы помните этот курс?

Да, помню. Это был курс поэзии. В то время я работал над Хью Макдиармидом и поэтому воспользовался возможностью более тщательно заняться этим поэтом. Джон изучал со студентами Пабло Неруду в переводах. Я никогда не читал Неруду, так что присутствовал на его занятиях.

Странный выбор, вам не кажется: он — и Неруда?

Нет, вовсе нет. Джон питал слабость к буйной, экспансивной поэзии: Неруда, Уитмен, Стивенс. Вы не должны забывать, что он был, по-своему, дитя 1960-х.

По-своему — что вы хотите этим сказать?

Я хочу сказать — в разумных пределах. Не будучи сам поклонником Диониса, он одобрял принцип дионисизма. Теоретически он считал, что это неплохо — дать себе волю, хотя не помню, чтобы он сам когда-нибудь давал себе волю, вероятно, не знал, как это сделать. Он испытывал необходимость верить в возможности подсознательного, в творческую силу процессов подсознания. Отсюда его слабость к поэтам-пророкам.

Наверно, вы заметили, как редко он обсуждал источники собственного творчества. Частично это происходило из-за врожденной скрытности, о которой я уже упоминал, частично от нежелания исследовать источники своего вдохновения, как будто это могло ему навредить.

Пользовался ли успехом ваш курс — курс, который вы с ним вели параллельно?

Я определенно кое-что узнал из этого курса, например об истории сюрреализма в Латинской Америке. Как я уже говорил, Джон знал понемногу о самых разных вещах. А насчет того, что вынесли из этого курса наши студенты, ничего не могу сказать. По моему опыту, студенты сразу чувствуют, имеет ли для тебя значение тот предмет, который ты преподаешь. Если да, они готовы поразмыслить о том, чтобы он имел значение и для них. Но если они придут к выводу, правильному или ошибочному, что тебе самому твой предмет безразличен, тогда — занавес, и ты можешь с таким же успехом отправляться домой.

А Неруда не имел для него значения?

Нет, я этого не утверждаю. Возможно, Неруда имел для него очень большое значение. Быть может. Неруда даже был для него примером, недостижимым примером того, как поэт может ответить своим творчеством на несправедливость и подавление. Но — такова моя точка зрения — если ты относишься к своей связи с поэтом как к личной тайне, которую нужно строго охранять, и если к тому же ведешь себя в аудитории чопорно и официально, у тебя никогда не будет приверженцев.

Вы хотите сказать, что он не приобрел приверженцев?

Насколько мне известно, нет. Возможно, его манера преподавать улучшилась в более поздние годы. Я просто не знаю.

В то время, когда вы с ним познакомились, в 1972 году, у него было довольно шаткое положение: он преподавал в средней школе. Только спустя какое-то время ему предложили место в университете. И почти всю жизнь, с двадцати с лишним лет и до шестидесяти с чем-то, он был преподавателем. Я возвращаюсь к своему прежнему вопросу: вам не кажется странным, что человек, не обладавший талантом преподавателя, сделал своей профессией преподавание?

И да и нет. Среди преподавателей, как вы, наверно, знаете, полно эскапистов и неудачников.

А кем был он: эскапистом или неудачником?

Неудачником. А еще он был осторожным. Ему нравилась надежность ежемесячной зарплаты.

Похоже, вы его критикуете.

Я только указываю на очевидное. Если бы он не потратил столько времени на проверку контрольных работ учеников и на скучные заседания, то мог бы написать больше, а может, даже лучше. Но он же был не ребенок. Он знал, что делает. Он пошел на компромисс с обществом и мирился с последствиями этого.

С другой стороны, будучи преподавателем, он имел возможность общаться с юным поколением, которой у него не было бы, если бы он удалился от мира и полностью посвятил себя писательскому труду.

Верно.

У него были какие-то особые дружеские отношения со студентами, о которых вам известно?

Теперь вы, кажется, закидываете удочку. Что вы хотите этим сказать: особые дружеские отношения? Вы имеете в виду, не переходил ли он границы? Даже если бы я что-нибудь знал (а я не знаю), то не стал бы комментировать.

Однако тема мужчины, который старше, и женщины, которая моложе, постоянно появляется в его прозе.

Было бы очень наивно делать вывод, что, поскольку эта тема присутствует в его произведениях, она должна присутствовать и в его жизни.

Может, в его внутреннем мире?

Его внутренний мир. Кто может сказать, что именно происходит во внутреннем мире людей?

Есть ли еще какой-нибудь аспект его жизни, который вы хотели бы осветить? Какие-то истории, которые стоит рассказать?

Истории? Не думаю. Мы с Джоном были коллегами. Были друзьями. Мы хорошо ладили друг с другом. Но я не могу сказать, что близко его знал. Почему вы спрашиваете, есть ли у меня какие-нибудь истории?

Потому что в биографии нужно поддерживать равновесие между повествованием и мнением людей. У меня вполне хватает мнений: люди с большой готовностью рассказывают мне, что они думают или думали о Кутзее, но нужно нечто большее, чтобы оживить историю жизни.

Простите, но ничем не могу вам помочь. Возможно, другие источники будут более общительными. С кем еще вы будете беседовать?

У меня в списке пять имен, включая ваше.

Всего пять? Вы не думаете, что это несколько рискованно? Кто же эти пять счастливцев? Каким образом вы нас выбрали?

Я назову имена. Отсюда я еду в Южную Африку — это будет мое второе путешествие, — чтобы поговорить с кузиной Кутзее, Марго, с которой он был близок. Затем — в Бразилию, чтобы встретиться с женщиной по имени Адриана Нассименто, которая в 1970-е несколько лет жила в Кейптауне. После этого — хотя дата еще не согласована — я отправлюсь в Канаду, чтобы повидаться с некоей Джулией Франкл, которая в 1970-е была Джулией Смит. И наконец, я повидаюсь с Софи Деноэль в Париже.

Я знаю Софи, а вот остальные мне незнакомы. Откуда вы взяли эти имена?

В основном я позволил сделать выбор самому Кутзее. Я использовал ключи, которые он разбросал в своих записных книжках, ключи, говорящие о том, кто был для него важен в то время, в 1970-е.

Простите, но мне это представляется довольно своеобразным способом отбора биографических источников.

Возможно. Есть и другие имена, которые мне хотелось бы добавить, имена людей, которые хорошо его знали, но, увы, их уже нет в живых. Вы называете это своеобразным способом работы над биографией. Может быть. Но я не заинтересован в том, чтобы выносить окончательное суждение о Кутзее. Я пишу совсем другую книгу. Окончательное суждение я оставляю за историей. Я делаю вот что: рассказываю об одном периоде его жизни, и, если у нас не получитсяединого рассказа, тогда будет несколько рассказов, с разных точек зрения.

А у выбранных вами источников нет зуба на Кутзее, нет амбициозного стремления вынести окончательное суждение о нем?

(Молчание.)

Позвольте спросить: если отставить в сторону Софи и кузину, были ли женщины, которых вы упомянули, эмоционально связаны с Кутзее?

Да. Обе. По-разному. Мне еще предстоит с этим разобраться.

А это вас не смущает? Ведь при таком коротком списке источников у вас неизбежно получится рассказ или несколько рассказов с перекосом в сторону личного и интимного, и ничего не будет сказано о достижениях этого человека как писателя? И даже хуже: нет ли риска, что ваша книга станет не более чем — простите, что говорю это, — не более чем сведением счетов, личных счетов?

Почему? Потому что мои источники — женщины?

Потому что природа любовных романов такова, что любовники не могут судить друг о друге объективно.

(Молчание.)

Повторяю, мне кажется странным писать биографию писателя, игнорируя его творчество. Впрочем, возможно, я заблуждаюсь. Быть может, я устарел и так теперь пишутся литературные биографии. Мне пора идти. И последнее: если вы собираетесь меня цитировать, не дадите ли вы мне возможность сначала проверить текст?

Разумеется.

Интервью взято в Шеффилде, Англия, в сентябре 2007 года.

Софи

Мадам Деноэль, расскажите, как вы познакомились с Джоном Кутзее.

Мы с ним были коллегами в Кейптаунском университете. Он был на английском отделении, я — на французском. Мы сообща работали над курсом по африканской литературе. Это было в 1976 году. Он занимался англоязычными писателями, я — франкоязычными. Так началось наше знакомство.

А как вы оказались в Кейптауне?

Мой муж был послан туда от «Альянс Франсез». До этого мы жили на Мадагаскаре. Во время пребывания в Кейптауне наш брак распался. Муж вернулся во Францию, а я осталась. И получила в университете место младшего преподавателя французского языка.

И кроме того, вы вели совместный курс, о котором упомянули, — курс африканской литературы.

Да. Может показаться странным, что два белых предложили курс литературы Черной Африки, но так уж обстояли дела в те дни. Если бы мы вдвоем не предложили его, этого бы не сделал никто.

Потому что темнокожих не принимали в университет?

Нет-нет, к тому времени эта система начала трещать по швам. Темнокожие студенты были, хотя не так уж много, и несколько темнокожих преподавателей. Но было очень мало специалистов по Африке, Африке в более широком смысле. Меня удивляла обособленность Южной Африки. В прошлом году я снова там побывала, и ничего не изменилось в смысле отсутствия интереса к остальной Африке. Африка — Черный континент на севере, который ни к чему изучать.

А вы? Откуда у вас интерес к Африке?

От моего образования. От Франции. Вспомните, что Франция когда-то была великой колониальной державой. Даже после того, как колониальная эра официально окончилась, в распоряжении Франции были другие средства удерживать свое влияние: экономические, культурные. La Francophonie — вот какое новое название мы придумали для старой империи. Писателей из Francophonie продвигали, чествовали, изучали. Я выбрала темой своих научных исследований Эме Сезер.

А курс, который вы вели совместно с Кутзее, — он имел успех?

Думаю, да. Это был вводный курс, не более, но студенты находили, что он открывал им глаза.

Белые студенты?

Белые студенты плюс несколько темнокожих. Наш курс не привлекал более радикально настроенных черных студентов. Наш подход был для них слишком академичным, недостаточно engage, ангажированным. Мы считали, что достаточно предложить студентам беглый взгляд на богатства остальной части Африки.

И вы с Кутзее были единодушны в таком подходе?

Думаю, да. Да.

Вы были специалистом по африканской литературе, а он нет. Он изучал литературу метрополии. Как вышло, что он начал преподавать африканскую литературу?

Это верно, у него не было официального образования в этой области. Но он хорошо знал Африку в общих чертах — правда, это были книжные знания, а не практические: он не путешествовал по Африке, однако книжные знания тоже имеют свою ценность, верно? Он знал антропологическую литературу лучше, чем я, включая франкоязычные материалы. У него было понимание истории, политики. Он читал значительных писателей, писавших по-английски и по-французски (конечно, в те дни объем африканской литературы был невелик, теперь все иначе). В его знаниях были пробелы: Магриб, Египет и так далее. И он не знал диаспору, особенно карибскую, а я знала.

Какого мнения вы были о нем как о преподавателе?

Он был хорошим преподавателем. Не эффектным, но компетентным. Всегда хорошо подготовленным.

Он хорошо ладил со студентами?

Об этом я судить не берусь. Возможно, если вы отыщете кого-нибудь из его бывших студентов, они смогут вам помочь.

А вы сами? По сравнению с ним, вы хорошо ладили со студентами?

(Смеется.) Чего вы от меня добиваетесь? Да, полагаю, я была более популярна, во мне было больше энтузиазма. Не забывайте, я была молода, и для меня было удовольствием побеседовать для разнообразия о книгах после всех занятий по французскому языку. Думаю, мы были хорошей парой: он более серьезный, более сдержанный, я более открытая, более яркая.

Он был значительно старше вас.

На десять лет. Он был старше меня на десять лет.

(Молчание.)

Вы хотели бы что-то добавить на эту тему? Есть ли еще какие-нибудь его черты, которые вы бы хотели отметить?

У нас была связь. Полагаю, вам об этом известно. Она была непродолжительной.

Почему?

Она не могла длиться долго.

Вам бы хотелось что-то добавить?

Хочу ли я еще что-нибудь рассказать для вашей книги? Нет, пока вы не объясните, что это будет за книга. Это собрание сплетен или серьезное исследование? У вас есть на нее разрешение? С кем еще вы собираетесь поговорить, кроме меня?

Разве нужно разрешение, чтобы написать книгу? Если бы нужно было разрешение, то где его искать? У душеприказчиков Кутзее? Мне так не кажется. Но могу вас заверить, что книга, которую я пишу, — серьезная, биография с серьезными намерениями. Я сосредоточил свое внимание на периоде с момента возвращения Кутзее в Южную Африку в 1971–1972 годах и до его первого публичного признания в 1977 году. Это представляется мне важным периодом его жизни, важным, но игнорируемым, периодом, когда он еще становился на ноги как писатель.

Что до того, кого именно я выбрал для своих интервью, позвольте объяснить откровенно. Я совершил две поездки в Южную Африку, одну в позапрошлом году, вторую — в прошлом. Эти поездки оказались не столь плодотворными, как я надеялся. Из тех, кто лучше всего знал Кутзее, несколько человек умерли. Фактически все поколение, к которому он принадлежал, на стадии вымирания. А воспоминаниям оставшихся в живых не всегда можно доверять. Пару раз люди, которые заявляли, что знают его, как оказалось при ближайшем рассмотрении, знали не того Кутзее (как вам известно, фамилия Кутзее не такая уж редкая в этой стране). В результате биография будет основываться на интервью с горсткой друзей и коллег, включая, как я надеюсь, и вас. Этого довольно, чтобы вас убедить?

Нет. А его дневники? Письма? Записные книжки? Почему вы так полагаетесь на интервью?

Мадам Деноэль, я прочел письма и дневники, доступные мне. Тому, что там пишет Кутзее, нельзя доверять. Это не запись фактов — не потому, что он был лжецом, а потому, что он был сочинителем. В письмах он сочиняет художественную прозу о себе для своих корреспондентов, в дневниках делает примерно то же самое для себя, а возможно, и для потомства. Конечно, как документы они имеют свою ценность, но это не правда, не вся правда, так что необходимо сопоставить это со свидетельствами людей, которые знали его лично, которые участвовали в его жизни.

А что, если все мы сочинители, как вы называете Кутзее? Что, если все мы непрерывно сочиняем истории о своей жизни? Почему то, что я рассказываю вам о Кутзее, больше заслуживает доверия, нежели то, что пишет он сам?

Конечно, все мы сочинители в той или иной мере, не спорю. Но что вы предпочитаете: ряд независимых рассказов с независимых точек зрения, из которых потом можно синтезировать целое, — или единую самопроекцию, составленную из его произведений? Я знаю, что бы вы предпочли.

Да, понимаю. Остается другой вопрос, который меня волнует, — вопрос этического свойства. Я не принадлежу к числу людей, которые считают, что, если человека нет в живых, можно отбросить все приличия. Тем, что было между мной и Кутзее, я не обязательно готова делиться со всем миром.

Понимаю. Умолчание — ваше право. И тем не менее прошу вас не торопиться и поразмыслить. Великий писатель принадлежит всему миру. Вы близко знали Джона Кутзее. Когда-нибудь вы тоже покинете этот мир. Полагаете, хорошо будет, если ваши воспоминания уйдут вместе с вами?

Великий писатель? Вот бы Джон посмеялся, если бы мог вас слышать! Время великих писателей давно прошло, сказал бы он.

Время великих писателей как оракулов — да, согласен, это время прошло. Но разве вы станете спорить, что известный писатель — давайте назовем его так, — это значимая фигура в нашей общей культурной жизни и до некоторой степени общественное достояние?

В данном случае мое мнение не играет никакой роли. Важно, во что верил он сам. И ответ ясен. Он верил, что наши истории жизни принадлежат нам и мы можем строить их как угодно, в пределах ограничений, навязываемых реальным миром, или даже вопреки им, как вы сами признали минуту назад. Вот почему я употребила слово «разрешение». Я имела в виду не разрешение его семьи или его душеприказчиков, а его собственное. Если у вас нет его разрешения на то, чтобы обнародовать его личную жизнь, тогда я, естественно, не стану вам помогать.

Кутзее не мог дать мне разрешения по той простой причине, что у нас с ним никогда не было никаких контактов. Итак, давайте остановимся на этом и пойдем дальше. Я возвращаюсь к упомянутому вами курсу африканской литературы, который вы с ним вели совместно. Одно ваше замечание заинтриговало меня. Вы сказали, что не привлекали более радикальных африканских студентов. Как вы считаете, в чем была причина?

Потому что мы не были радикалами — во всяком случае по их стандартам. На нас обоих явно повлиял 1968 год. В 1968 году я еще была студенткой Сорбонны и участвовала в майских манифестациях. Джон в то время был в Соединенных Штатах, и у него возникли трения с американскими властями. Я не помню деталей, но знаю, что это стало поворотным пунктом в его жизни. Однако хочу подчеркнуть, мы не были марксистами, ни он, ни я, и, уж конечно, не были маоистами. Вероятно, я была левее, но могла себе это позволить, потому что была защищена своим статусом во французском дипломатическом корпусе. Если бы у меня возникли проблемы с южноафриканскими органами безопасности, меня бы тихонько посадили на самолет и отправили в Париж, вот и все. Я бы не оказалась в тюрьме.

Тогда как Кутзее…

Кутзее тоже не оказался бы в тюремной камере. Он не был борцом. Его политические взгляды были слишком идеалистическими, слишком утопическими. На самом деле он не был политизирован. Он смотрел на политику свысока. Ему не нравились политизированные писатели, писатели, которые поддерживают какую-то политическую программу.

И тем не менее в 1970-х он опубликовал соображения весьма левого толка. Я имею в виду его эссе об Алексе Ла Гума, к примеру. Он симпатизировал Ла Гума, а Ла Гума был коммунистом.

Ла Гума — это особый случай. Он симпатизировал Ла Гума, потому что Ла Гума был из Кейптауна, а не потому, что тот был коммунистом.

Вы говорите, он не был политизирован. Хотите сказать, что он был аполитичен? Потому что некоторые утверждают, что аполитичность — всего лишь разновидность политизированности.

Нет, не аполитичным, скорее антиполитичным. Он говорил, что политика выявляет все худшее в людях. Она выявляет все худшее в людях, и из-за нее на поверхность всплывают самые худшие типы в обществе. Он предпочитал не иметь с этим ничего общего.

Проповедовал ли он антиполитичность на своих занятиях со студентами?

Разумеется, нет. Он был слишком щепетилен, чтобы проповедовать. Вы узнавали его политические убеждения, только узнав его получше.

Вы сказали, что его политические взгляды были утопическими. Вы имеете в виду, что они не были реалистичны?

Он мечтал о том дне, когда исчезнут политика и государство. Я бы назвала это утопией. С другой стороны, он не вкладывал слишком много души в эти утопические стремления. Для этого он был слишком кальвинистом.

Пожалуйста, поясните.

Вы хотите, чтобы я сказала, что стояло за политическими убеждениями Кутзее? Лучше бы узнать это из его книг. Но все-таки попытаюсь.

По мнению Кутзее, мы, люди, никогда не откажемся от политики, потому что политика слишком удобна и слишком привлекательна как театр, в котором можно дать волю самым низменным эмоциям. Низменные эмоции — это ненависть, злоба, презрение, зависть, жажда крови и так далее. Другими словами, политика — симптом нашего падения и выражает это падение.

Даже политика освобождения?

Если вы имеете в виду политику южноафриканской борьбы за освобождение, ответ будет положительным. Поскольку освобождение означало национальное освобождение, освобождение черной нации Южной Африки, оно не интересовало Джона.

Выходит, он враждебно относился к борьбе за освобождение?

Враждебно? Нет, он не был враждебен. Враждебный, сочувствующий… Как биограф вы ни в коем случае не должны засовывать людей в аккуратные маленькие коробочки с ярлыками.

Надеюсь, я не засовываю Кутзее в коробочку.

Во всяком случае, так мне кажется. Нет, он не был враждебен к освободительной борьбе. Если вы фаталист — а у него была такая тенденция, — то нет смысла враждебно относиться к ходу истории, как бы вы о нем ни сожалели. Для фаталиста история — это судьба.

Очень хорошо. Значит, он сожалел об освободительной борьбе? Сожалел о форме, которую принимала освободительная борьба?

Он признавал, что освободительная борьба справедлива. Борьба была справедливой, но новая Южная Африка, которая являлась целью этой борьбы, была недостаточно утопична для него.

Что же было бы для него достаточно утопично?

Закрытие шахт. Выкорчевывание виноградников. Роспуск вооруженных сил. Упразднение автомобилей. Всеобщее вегетарианство. Поэзия на улицах. Все в таком духе.

Другими словами, поэзия и повозка, запряженная лошадью, стоят того, чтобы за них бороться, а освобождение от апартеида — нет?

Ничто не стоит того, чтобы за это бороться. Вы навязываете мне роль защитницы его позиции, позиции, которую я не разделяю. Ничто не стоит борьбы, потому что борьба лишь продлевает цикл агрессии и возмездия. Я просто повторяю то, что Кутзее громко и четко говорит в своих текстах, которые, по вашим словам, вы читали.

Чувствовал ли он себя непринужденно со своими темнокожими студентами — с темнокожими вообще?

Чувствовал ли он себя непринужденно с кем бы то ни было? Он не был непринужденным человеком (можно так сказать по-английски?). Он никогда не расслаблялся. Я тому свидетель. Итак, чувствовал ли он себя непринужденно с темнокожими? Нет. Он не чувствовал себя непринужденно среди людей, которые чувствовали себя непринужденно. Их непринужденность вызывала у него беспокойство, и это направляло его, мне кажется, не в ту сторону.

Что вы имеете в виду?

Он видел Африку в романтическом ореоле. Африканцы представлялись ему одухотворенными в том смысле, который давно уже утрачен в Европе. Что я имею в виду? Попробую объяснить. В Африке, говорил он, тело и душа неразделимы, тело и душа. У него была целая философия о теле, о музыке и танце, которую я не могу повторить, но которая казалась мне даже тогда — как бы это сказать? — бесполезной. Бесполезной с политической точки зрения.

Пожалуйста, продолжайте.

Его философия предписывала африканцам роль хранителей более истинного, более глубокого, более примитивного существования человечества. Мы с ним яростно спорили об этом. Его позиция, утверждала я, граничит со старомодным романтическим примитивизмом. В контексте 1970-х, контексте освободительной борьбы и государственного апартеида, бесполезно рассматривать африканцев с этой точки зрения. И в любом случае это была роль, которую они уже не были готовы исполнять.

Это и было причиной, почему темнокожие студенты игнорировали ваш курс, ваш совместный курс по африканской литературе?

Он не пропагандировал эту точку зрения открыто. Он был всегда очень осторожен в этом отношении, очень корректен. Но если вы слушали его внимательно, это можно было заметить.

Было еще одно обстоятельство, еще одно его предубеждение, которое следует упомянуть. Как и многие белые, он считал, что Капская провинция, ее западная часть, а возможно, и северная тоже, обособлены от остальной Южной Африки. Капская провинция была его собственной страной, со своей собственной географией, собственной историей, собственным языком и культурой. В этой мифической Капской провинции, где бродили призраки тех, кого мы называли готтентотами, коренным населением были цветные, в меньшей степени — африканеры, а темнокожие африканцы были чужаками, аутсайдерами, которые появились позже, так же как и англичане.

Почему я об этом упоминаю? Потому что это показывает, каким образом он мог оправдывать довольно абстрактную, довольно антропологическую позицию, которую занимал по отношению к Черной Африке. У него не было чувств к темнокожим южноафриканцам. Таков мой собственный вывод. Они могли быть его согражданами, но не были его соотечественниками. История — или судьба, что было для него одно и то же, — могла отвести им роль наследников этой земли, но, по существу, они оставались для него они в противоположность мы.

Если темнокожие были «они», кто же такие «мы»? Африканеры?

Нет. «Мы» — это главным образом цветные. Я неохотно употребляю это слово, просто для краткости. Кутзее избегал его, насколько возможно. Я уже говорила про его утопизм. То, что он избегал этого слова, — еще один аспект его утопизма. Он мечтал о том дне, когда все люди в Южной Африке не будут никак называться, ни африканцами, ни европейцами, ни белыми, ни черными, вообще никак, когда истории семей так переплетутся и смешаются, что люди будут этнически неразличимыми, то есть — я снова произнесу это нехорошее слово — цветными. Он называл это бразильским будущим. Ему нравилась Бразилия и бразильцы. Конечно, он никогда не бывал в Бразилии.

Но у него были бразильские друзья.

Он был знаком с несколькими бразильскими беженцами в Южной Африке.

(Молчание.)

Вы упомянули смешанное население будущего. Мы говорим о биологическом смешении? О смешанных браках?

Не спрашивайте меня. Я просто передаю его слова.

Тогда почему вместо того, чтобы сделать свой вклад в это будущее, произведя цветных детей, законных или незаконных, — почему он затеял связь с молодой белой женщиной — коллегой из Франции?

(Смеется.) Не спрашивайте меня.

О чем вы с ним беседовали?

О нашем преподавании. О коллегах и студентах. Другими словами, мы беседовали на профессиональные темы. А еще мы говорили о нас.

Продолжайте.

Вы хотите, чтобы я сказала вам, обсуждали ли мы его произведения? Ответ отрицательный. Он никогда не говорил со мной о том, что пишет, а я не настаивала.

Это было примерно в то время, когда он писал «В сердце страны»?

Он как раз заканчивал «В сердце страны».

Вы знали, что «В сердце страны» будет о безумии, отцеубийстве и тому подобном?

Понятия не имела.

Вы читали эту книгу до того, как она была опубликована?

Да.

И как она вам показалась?

(Смеется.) Я должна быть осторожной. Полагаю, вы имеете в виду не мое взвешенное критическое суждение, а непосредственную реакцию? Честно говоря, сначала я нервничала. Опасалась, что найду себя в этой книге в каком-нибудь обличье, которое меня смутит.

Почему вы думали, что такое возможно?

Потому что — так мне казалось в то время, сейчас я понимаю, насколько это было наивно, — я считала, что если ты в близких отношениях с кем-то, то не можешь исключить этого человека из своей воображаемой вселенной.

И вы нашли себя в этой книге?

Нет.

Вы были огорчены?

Вы имеете в виду — была ли я огорчена, не найдя себя в книге?

Были ли вы огорчены, обнаружив, что исключены из его воображаемой вселенной?

Нет. Я училась. То, что меня исключили, было частью моего образования. Давайте на этом остановимся? Мне кажется, я рассказала вам достаточно.

Весьма вам признателен. Но, мадам Деноэль, позвольте еще одну просьбу. Кутзее никогда не был популярным писателем. Я имею в виду не просто то, что его книги не продавались широко. Я также имею в виду, что публика никогда не прижимала его к своему коллективному сердцу. У нее сложилось представление о нем как о замкнутом, высокомерном интеллектуале, и он не сделал ничего, чтобы это мнение опровергнуть. На самом деле даже можно сказать, что он поддерживал этот имидж.

Но я не верю, что этот имидж соответствует истине. В беседах с людьми, которые хорошо его знали, открылся совсем другой человек, не обязательно теплее по темпераменту, но более неуверенный в себе, более застенчивый, более человечный, если можно так сказать.

Интересно, не могли бы вы описать его человеческие качества? Я ценю то, что вы сказали о его политических взглядах, но, может, есть какие-нибудь истории более личного характера, которыми вы готовы поделиться, истории, которые могли бы лучше пролить свет на его характер?

Вы имеете в виду истории, которые выставили бы его в более выгодном, более привлекательном свете — например, что-нибудь о доброте по отношению к животным, к животным и женщинам? Нет, подобные истории я приберегу для собственных мемуаров.

(Смех.)

Хорошо, я расскажу вам одну историю. Возможно, она не кажется такой уж личной, скорее политической, но вы должны помнить, что в те дни политика пронизывала все.

Один журналист из «Либерасьон», французской газеты, приехал по заданию в Южную Африку и спросил, не могу ли я устроить ему интервью с Джоном. Я пошла к Джону и уговорила его согласиться: сказала, что «Либерасьон» хорошая газета, что французские журналисты не такие, как южноафриканские, они никогда не приходят на интервью неподготовленные.

Мы провели это интервью в моем кабинете в кампусе. Я подумала, что смогу помочь, если возникнут языковые проблемы: Джон неважно говорил по-французски.

Так вот, скоро стало ясно, что журналиста интересует не сам Джон, а то, что Джон может рассказать ему о Брейтене Брейтенбахе, у которого в то время были проблемы с южноафриканскими властями. Во Франции с живым интересом относились к Брейтенбаху — он был романтической фигурой, много лет жил во Франции, у него были связи в мире французских интеллектуалов.

Джон ответил, что ничем не может помочь: он читал Брейтенбаха, вот и все, но не знаком с ним лично, никогда не встречался с ним. Это было правдой.

Но журналист, который привык к литературной жизни Франции, где в литературном мире все хорошо знают друг друга, не поверил. С какой стати одному писателю отказываться говорить о другом писателе из того же маленького племени, племени африканеров, если только у них нет личной вражды или каких-то политических разногласий?

И он нажимал на Джона, а Джон все пытался объяснить, как трудно иностранцу оценить достижения Брейтенбаха как поэта, поскольку его поэзия так глубоко уходит корнями в volksmond, язык народа.

— Вы имеете в виду его стихотворения на диалекте? — спросил журналист. И так как Джон не понял, весьма пренебрежительно добавил: — Конечно, вы согласитесь, что нельзя создать великую поэзию на диалекте.

Это замечание взбесило Джона. Но поскольку в гневе он не кричал и не устраивал сцен, а становился холодным и замыкался в молчании, человек из «Либерасьон» ничего не понял. Он понятия не имел, какую бурю вызвал.

После, когда Джон ушел, я попыталась объяснить, что африканеры очень эмоционально реагируют, когда оскорбляют их язык, что сам Брейтенбах, вероятно, отреагировал бы аналогичным образом. Но журналист лишь пожал плечами. Нет смысла, сказал он, писать на диалекте, имея к своим услугам всемирный язык (на самом деле он сказал не «диалект», а «невразумительный диалект», и не «всемирный язык», а «настоящий язык», une propre langue). В этот момент до меня начало доходить, что он включил Брейтенбаха и Джона в одну категорию — писателей, пишущих на диалекте.

А Джон, разумеется, никогда не писал на африкаанс, он писал на английском, очень хорошем английском, он всю жизнь писал по-английски. Но, несмотря на это, он резко отреагировал на то, что счел оскорблением достоинства африкаанс.

Он делал переводы с африкаанс, верно? Я имею в виду, переводил авторов, которые писали на африкаанс.

Да. Он хорошо знал африкаанс, хотя примерно так же, как французский, то есть лучше знал письменный, чем разговорный. Конечно, я недостаточно компетентна, чтобы судить о его африкаанс, но такое у меня сложилось впечатление.

Итак, перед нами человек, который далеко не блестяще говорил на языке, который стоял в стороне от национальной религии или по крайней мере государственной религии, чьи взгляды были космополитическими, чьи политические суждения были — как бы это сказать? — диссидентскими, но который был готов заявить о своей принадлежности к африканерам. Как вы думаете, почему?

Мне кажется, под взглядом истории он чувствовал, что никоим образом не может отделять себя от африканеров, сохраняя при этом самоуважение, даже если это означало быть связанным со всем, за что ответственны африканеры в политическом смысле.

Не было ли чего-то, что побуждало его отнести себя к африканерам на более личном уровне?

Возможно, не могу сказать. Я никогда не встречалась с его семьей. Может быть, они дали бы мне ключ. Но Джон по природе был очень осторожен, совсем как черепаха. Когда он чувствовал опасность, то прятался в свой панцирь. Его так часто отталкивали и унижали африканеры — достаточно прочесть книгу воспоминаний о его детстве, чтобы это увидеть. Он не собирался рисковать, чтобы его снова оттолкнули.

Выходит, он предпочитал оставаться аутсайдером.

Думаю, он лучше всего себя чувствовал в роли аутсайдера. Он был одиночкой. Он не был игроком в команде.

Вы говорите, он так и не познакомил вас со своей семьей. Вы не находите это странным?

Нет, вовсе нет. К тому времени, как я с ним познакомилась, его мать умерла, отец был нездоров, брат уехал из страны, Джон был в натянутых отношениях с родственниками. Что касается меня, то я была замужем, поэтому наши отношения приходилось скрывать.

Но мы с ним, естественно, беседовали о наших семьях, о наших корнях. Я бы сказала, его семью отличало то, что они были африканерами в отношении культуры, но не африканерами в политическом смысле. Что я хочу этим сказать? Вспомните на минуту Европу девятнадцатого века. По всему континенту вы видите этнические или культурные общности, переходящие в политические. Этот процесс начинается в Греции и быстро распространяется на Балканах и в Центральной Европе. Вскоре эта волна докатывается до колоний. В Капской колонии креолы, говорившие на нидерландском, начали ощущать себя отдельной нацией, нацией африканеров, и агитировать за национальную независимость.

Но так или иначе эта волна романтического националистического энтузиазма обошла стороной семью Джона. Или же они сознательно решили не присоединяться к ней.

Они держались в стороне из-за политики, связанной с националистическим энтузиазмом — я хочу сказать, антиимпериалистической, антианглийской политики?

Да. Сначала их встревожила подогреваемая враждебность ко всему английскому, мистика Blut und Boden^[50], а потом оттолкнул идеологический багаж, который националисты переняли у радикальных правых в Европе (например, научно обоснованный расизм), и сопутствующая политика: идеологизация культуры, милитаризация молодежи, государственная религия и так далее.

Значит, в целом вы видите Кутзее консерватором, антирадикалом.

Консерватором в отношении культуры — да, как многие модернисты были консерваторами в отношении культуры, я имею в виду писателей-модернистов, которые служили ему образцами. Он был глубоко привязан к Южной Африке его юности, Южной Африке, которая к 1976 году стала выглядеть как заброшенная и обезлюдевшая местность. За доказательствами достаточно обратиться к книге, о которой я упоминала, «Детство», где заметна отчетливая ностальгия по старым феодальным отношениям между белыми и цветными. Для таких, как он, националистическая партия с ее политикой апартеида представляла не дремучий консерватизм, а, напротив, новомодные социальные махинации. Он симпатизировал прежним феодальным социальным структурам, которые так оскорбляли прилизанные умишки руководителей апартеида.

Вы когда-нибудь ссорились с ним из-за политических расхождений?

Это сложный вопрос. Где, в конце концов, кончается характер и начинается политика? На личном уровне он представлялся мне слишком большим фаталистом и потому слишком пассивным. Выливалось ли его неверие в политическую активность в пассивность его собственной жизни или же внутренний фатализм выливался в недоверие к политической активности? Не могу сказать определенно. Но между нами действительно была некоторая напряженность на личном уровне. Я хотела, чтобы наши отношения развивались, а он хотел, чтобы они оставались такими же, без изменений. В конце концов именно это и привело к разрыву. Потому что, по-моему, в отношениях между мужчиной и женщиной не должно быть застоя. Либо ты двигаешься вперед, либо все идет на спад.

Когда произошел разрыв?

В 1980 году. Я уехала из Кейптауна и вернулась во Францию.

Вы с ним не поддерживали связь в дальнейшем?

Некоторое время он мне писал. Посылал свои книги, когда они выходили. Потом письма перестали приходить. Я предположила, что он нашел кого-то другого.

А когда вы оглядываетесь на ваши отношения, как они вам видятся?

Как мне видятся наши отношения? Джон был явным франкофилом из тех, кто убежден, что если он заведет французскую любовницу, то достигнет высшего блаженства. От французской любовницы ожидается, что она будет цитировать Ронсара, играть на клавесине Куперена, одновременно посвящая своего возлюбленного в любовные тайны на французский манер. Конечно, я преувеличиваю.

Была ли я французской любовницей его фантазий? Сильно сомневаюсь. Оглядываясь назад, я вижу наши отношения как комические по своей сути, сентиментально-комические, основанные на комической предпосылке. Однако было в нашей связи и то, что не следует преуменьшать, а именно: он помог мне выбраться из неудачного брака, за что я благодарна ему по сей день.

Сентиментально-комическими… Звучит довольно легкомысленно. Разве не оставил Кутзее более глубокий след в вашей жизни, а вы — в его?

Насчет следа, который я оставила в его жизни, не мне судить. Но вообще я должна сказать, что если только вы не сильная личность, то не оставляете глубокого следа, а Джон не был сильной личностью. Я не хотела, чтобы мои слова звучали легкомысленно. Я знаю, что у него много почитателей, не зря же его наградили Нобелевской премией, и конечно, вы не были бы здесь сегодня и не занимались этими исследованиями, если бы не считали его значительным писателем. Но — теперь серьезно — за все время, что я была с ним, у меня никогда не возникало чувства, что это исключительная личность, по-настоящему исключительный человек. Я знаю, это звучит жестоко, но, к сожалению, это правда. Я ни разу не увидела вспышки молнии, которой он внезапно осветил бы мир. А если вспышки и были, я их не заметила.

Я считала Джона умным, я находила его эрудированным, многое в нем меня восхищало. Как писатель он знал, что делает, у него был определенный стиль, а стиль — это основа индивидуальности. Но я не замечала в нем особой восприимчивости, оригинального прозрения относительно состояний человека. Он был просто человеком, человеком своего времени, одаренным, возможно даже талантливым, но, честно говоря, не гигантом. Уверена, что другие люди, которые его знали, нарисуют вам совсем другую картину.

Возвращаясь к его произведениям: если говорить объективно, как вы оцениваете его книги как критик?

Мне больше нравились его ранние произведения. В такой книге, как «В сердце страны», есть определенная дерзость, какая-то необузданность, которыми я и теперь восхищаюсь. Это есть и во «Враге», хотя это более поздняя книга. Но после этого он стал более респектабельным и, на мой взгляд, более заурядным. После «Бесчестья» я утратила интерес. И не читала его более поздние произведения.

В общем, я бы сказала, что его произведениям не хватает амбициозности. Слишком строгий контроль над элементами прозы. Вы не ощущаете присутствия писателя, который так работает с материалом, чтобы сказать то, что до него не говорил никто, — а ведь это и есть признак великого писателя. Я бы сказала, все слишком холодно, слишком прилизано. Слишком легковесно. Не хватает страсти, творческой страсти. Это все.

Интервью взято в Париже в январе 2008 года.

Записные книжки: недатированные фрагменты

Недатированный фрагмент

Зимний субботний день, традиционное время игры в регби. Вместе с отцом он садится в поезд, следующий до Ньюлендс, чтобы успеть на матч в два пятнадцать. За ним в четыре последует главный матч. После главного матча они снова сядут в поезд и поедут домой.

Он едет с отцом в Ньюлендс, потому что спорт — регби зимой, крикет летом — самое крепкое из связующих их звеньев и потому что ему словно вонзили в сердце нож, когда в первую субботу после своего возвращения в страну он увидел, как отец надевает пальто и, не сказав ни слова, отправляется в Ньюлендс, словно одинокий ребенок.

У отца нет друзей. У него тоже, но по другой причине. У него были друзья, когда он был моложе, но теперь старых друзей разбросало по миру, а он, по-видимому, утратил способность, а может, и желание заводить новых. Так что у него есть только отец, а у отца — он. Они живут вместе, а по субботам вместе развлекаются. Таков закон семьи.

Когда он вернулся, его удивило, что отец ни с кем не поддерживает отношений. Он всегда считал отца компанейским человеком. Но либо он заблуждался на этот счет, либо отец изменился. А может, это просто одна из вещей, которые происходят с мужчинами, когда они стареют: они замыкаются в себе. По субботам таких полно на трибунах в Ньюлендсе, одиноких мужчин в серых габардиновых плащах на закате дней, которые всех сторонятся, словно одиночество — постыдная болезнь.

Они с отцом сидят рядом на северной трибуне, наблюдая за первым матчем. Царит атмосфера меланхолии. Это последний сезон, когда стадион используется для клубного регби. С запоздалым приходом в страну телевидения интерес к клубному регби упал. Люди, которые проводили субботние дни в Ньюлендсе, теперь предпочитают сидеть дома и смотреть матч недели по телевизору. Из нескольких тысяч мест на северной трибуне занято не более дюжины. На железнодорожной трибуне — ни души. На южной трибуне все еще виден блок несгибаемых цветных болельщиков, которые пришли подбодрить «УСТ» и «Вилледжерз» и освистать «Стелленбос» и «Ван дер Стел». Только на большой трибуне приличное количество народу — возможно, тысяча.

Четверть века назад, когда он был ребенком, все было иначе. В великий день состязания клубов, когда, скажем, «Хэмилтонз» играли с «Вилледжерз» или «УСТ» со «Стелленбосом», нужно было сражаться за стоячее место на трибуне. Через час после финального свистка фургоны «Аргуса» уже разъезжали по улицам, сбрасывая продавцам на уличных перекрестках кипы спортивной газеты с репортажами обо всех играх Первой лиги, даже о тех матчах, которые проводились в отдаленных Стелленбосе и Сомерсет-Уэст, — вместе со счетом менее значительных лиг, 2А и 2Б, 3А и 3Б.

Те времена миновали. Клубное регби теперь на последнем издыхании. Это чувствуется сегодня не только на трибунах, но и на поле. Подавленные тем, что стадион полупустой, игроки вяло двигаются по полю. Ритуал умирает прямо на глазах, petit-bourgeois^[51] южноафриканский ритуал. Сегодня здесь собрались его последние приверженцы: печальные старики вроде его отца и скучные, послушные долгу сыновья вроде него самого.

Начинает накрапывать дождь. Он раскрывает над ними зонтик. На поле тридцать вялых молодых людей, спотыкаясь, стараются завладеть мокрым мячом.

Это не основной матч — между «Юнион», в голубом, и «Гарденз», в черном с каштановым. Обе команды в самом низу таблицы Первой лиги, и им грозит опасность вылететь. Когда-то было иначе. В прежние времена «Гарденз» были гордостью регби Западной провинции. Дома у них есть фотография в рамке, на которой изображен третий состав «Гарденз» 1938 года, отец сидит в первом ряду, в свежевыглаженной фуфайке с эмблемой «Гарденз» и поднятым по моде воротником. Если бы не непредвиденные обстоятельства, в частности Вторая мировая война, его отец даже мог бы — кто знает? — войти во второй состав.

Если бы старые привязанности что-то значили, отец сейчас болел бы за «Гарденз». Но правда в том, что отцу безразлично, кто выиграет, «Гарденз», или «Юнион», или человек на Луне. По правде говоря, ему трудно определить, что именно отцу не безразлично — это касается и регби, и остального. Если бы удалось открыть тайну, чего же хочет отец, он, возможно, был бы лучшим сыном.

Такова вся семья отца — он не замечает в них никакой страсти. Они даже к деньгам равнодушны. Единственное, чего им хочется, — ладить со всеми и немного посмеяться при этом.

Что касается веселья, то тут он отцу не компания. Он по части смеха последний. Мрачный человек — наверно, таким его все считают, если вообще замечают. Мрачный человек, точно ушатом холодной воды обдает, никчемная личность.

А еще есть проблема с музыкой отца. После того как в 1944 году Муссолини капитулировал и немцев отогнали на север, войскам союзников, оккупировавшим Италию, включая южноафриканцев, разрешили немного расслабиться и развлечься. Среди развлечений, предоставленных им, были бесплатные посещения спектаклей в больших оперных театрах. Молодежь из Америки, Британии и обширных британских доминионов за морем, совершенно незнакомая с итальянской оперой, окунулась в очарование «Тоски», «Севильского цирюльника» и «Лючии ди Ламмермур». Лишь немногие пристрастились к опере, и отец был в их числе. Воспитанный на сентиментальных ирландских и английских балладах, он был зачарован этой роскошной новой музыкой и захвачен пышным зрелищем. День за днем он ходил в оперный театр.

Так что когда после войны капрал Кутзее вернулся в Южную Африку, он привез и обретенную страсть к опере. «La donna е mobile», — напевал он в ванне. «Фигаро здесь, Фигаро там, — пел он. — Фигаро, Фигаро, Фи-и-игаро!» Он купил граммофон, первый в их семье, снова и снова проигрывал пластинку на семьдесят восемь оборотов, на которой Карузо пел: «Твоя крошечная ручка замерзла». Когда были изобретены долгоиграющие пластинки, отец приобрел новый граммофон, получше, вместе с альбомом Ренаты Тебальди, которая исполняла его любимые арии.

Таким образом, в его юные годы в доме шла война между двумя музыкальными школами: итальянской школой отца, представленной Тебальди и Тито Гобби, и немецкой школой, его собственной, основанной на Бахе. Днем в воскресенье дом наполняли хоры из мессы си минор, а по вечерам, когда Бах наконец умолкал, отец наливал стакан бренди, ставил пластинку Ренаты Тебальди и садился слушать настоящие мелодии, настоящее пение.

Он решил, что будет вечно ненавидеть и презирать итальянскую оперу за ее чувственность и упадничество, — так это виделось ему в шестнадцать лет. То, что он презирал ее просто потому, что ее любил отец, что он был исполнен решимости ненавидеть и презирать все, что любил отец, — такого он бы никогда не признал.

Однажды, когда никого не было дома, он вынул пластинку Тебальди из конверта и бритвенным лезвием провел глубокую борозду на поверхности.

В воскресный вечер отец поставил эту пластинку. При каждом обороте игла подпрыгивала.

— Кто это сделал? — спросил он. Но казалось, никто этого не делал. Просто так случилось.

Таким образом закончилась Тебальди, и теперь Бах мог царствовать безраздельно.

Целых двадцать лет он чувствовал горчайшие угрызения совести из-за этого подлого и мелкого поступка, угрызения, которые не уменьшались по прошествии времени, а, напротив, становились острее. Вернувшись в страну, он первым делом принялся рыскать по музыкальным магазинам в поисках пластинки Тебальди. Ее он не нашел, но увидел пластинку с несколькими исполнителями, на которой она пела некоторые из тех арий. Он принес пластинку домой и проиграл с начала до конца, надеясь выманить отца из его комнаты, как птицелов выманивает птицу с помощью дудочки. Но отец не проявлял интереса.

— Разве ты не узнаешь этот голос? — спросил он.

Отец покачал головой.

— Это Рената Тебальди. Разве ты не помнишь, как любил Тебальди в прежние времена?

Он отказывался признать поражение. И продолжал надеяться, что в один прекрасный день, когда его не будет дома, отец поставит новенькую, неиспорченную пластинку напроигрыватель, нальет стакан бренди, усядется в свое кресло и позволит себе перенестись в Рим или Милан — или где там он молодым человеком впервые ощутил красоту человеческого голоса. Он хотел, чтобы грудь отца вздымалась от радости, как когда-то, хотел, чтобы тот, пусть на час, вновь пережил утраченную молодость, забыл свое нынешнее унизительное существование. А больше всего ему хотелось, чтобы отец его простил. «Прости меня!» — хотелось ему сказать отцу. «Простить тебя? Господи, да за что же?» — хотелось ему услышать в ответ. После чего, если бы ему удалось собрать все свое мужество, он бы наконец признался во всем: «Прости за то, что я умышленно и злобно поцарапал твою пластинку Тебальди. И еще за многое, перечисление чего заняло бы весь день. За бесчисленные подлые поступки. За подлость души, которая была причиной этих поступков. В общем, за все, что я совершил с того самого дня, как родился, причем с таким успехом, что сделал твою жизнь несчастливой».

Но нет, не было ни малейших признаков, что, когда его не было дома, Тебальди пела. Казалось, Тебальди утратила свои чары, или, быть может, отец играет с ним в ужасную игру. «Моя жизнь несчастлива? С чего ты взял, что моя жизнь была несчастливой? С чего ты взял, что в твоей власти было сделать мою жизнь несчастливой?»

Иногда он ставит Тебальди для себя, и, пока он слушает, что-то в нем начинает меняться. Наверно, так было и с его отцом в 1944 году, его сердце тоже билось в одном ритме с сердцем Мими. Так же, как взмывающая ввысь дуга ее голоса звала за собой душу отца, теперь она зовет его душу, призывая присоединиться к ней в страстном, парящем полете.

Что было с ним не так все эти годы? Почему он не слушал Верди, Пуччини? Он был глух? Или на самом деле все еще хуже: может быть, даже в юности он слышал призыв Тебальди, но чопорно, с плотно сжатыми губами («Ни за что!») отказывался обращать на него внимание? «Долой Тебальди, долой Италию, долой плоть!» И если отец должен убраться прочь вместе с ними, да будет так!

Он понятия не имеет, что происходит в душе отца. Отец не говорит о себе, не ведет дневник, не пишет письма. Только однажды случайно дверь чуть-чуть приоткрылась. В воскресном приложении «Стиль жизни» к «Аргусу» он наткнулся на тест «да-нет», который отец заполнил и оставил на столе, тест под названием «Индекс вашей личной удовлетворенности». Отвечая на третий вопрос «Вы знали многих представителей противоположного пола?» отец поставил галочку рядом с квадратиком «Нет». «Были ли для вас отношения с противоположным полом источником удовлетворения?» — таков был четвертый вопрос. И снова отрицательный ответ.

Из возможных двадцати отец набрал шесть очков. Если у вас пятнадцать очков или больше, утверждает создатель «Индекса», некий Рей Шварц, доктор медицины, доктор философии, автор бестселлера «Как преуспеть в жизни и любви» — руководства по личностному развитию, — это означает, что отвечающий прожил полную жизнь. А вот если набрано менее десяти очков, это свидетельствует о том, что ему или ей нужно культивировать более позитивное мироощущение, и в качестве первого шага можно вступить в какой-нибудь клуб или заняться бальными танцами.

Тема, которую следует развить: отец и почему он живет вместе с ним. Реакция на женщин в его жизни (разочарование).

Недатированный фрагмент

По радио обличают коммунистических террористов вместе с их приспешниками и дружками во Всемирном совете церквей. Формулировки обличения могут меняться изо дня в день, но оскорбительный тон всегда неизменен. Этот тон знаком ему со школьных дней в Вустере, где раз в неделю всех детей, от мала до велика, сгоняли в школьный зал для промывки мозгов. Этот голос так знаком, что при первых же звуках он испытывает отвращение и тянется к выключателю.

Он — продукт искалеченного детства, это он давно понял, его удивляет то, что самый худший вред был причинен не в уединении дома, а на людях, в школе.

Время от времени он кое-что почитывает по теории обучения, и в книгах голландской кальвинистской школы начинает распознавать, что лежало в основе обучения, которое применялось к нему. Цель обучения, утверждают Абрахам Кейпер и его последователи, — формировать ребенка как члена конгрегации, как гражданина, как будущего родителя. Слово «формировать» приводит его в замешательство. В годы его пребывания в школе в Вустере его учителя, сами сформированные последователями Кейпера, все время трудились над тем, чтобы сформировать его и других маленьких мальчиков, находившихся на их попечении, — сформировать так, как ремесленник придает форму глиняному горшку, он же, используя те жалкие средства, которые были в его распоряжении, пытался молчаливо сопротивляться, сопротивлялся тогда, как сопротивляется теперь.

Но почему же он так упорно сопротивлялся? Откуда взялось это сопротивление, этот отказ признать, что конечной целью образования должно быть формирование его по какому-то шаблону, иначе он останется бесформенным и будет пребывать в натуральном, диком состоянии. Тут может быть только один ответ: ядро его сопротивления, его теория, противоположная кейперизму, — от матери. Так или иначе, либо из своего собственного воспитания, воспитания внучки миссионера-евангелиста, либо, скорее, из единственного года, который она провела в колледже, откуда вышла, получив лишь диплом, позволявший преподавать в начальной школе, она почерпнула альтернативный идеал педагога и задачи педагогики, а потом каким-то образом внушила их своим детям. По мнению матери, задача педагога — определить и поощрять природные таланты, с которыми ребенок рождается и которые делают этого ребенка уникальным. Если представить ребенка в виде растения, то педагог должен подкармливать корни растения и наблюдать за его ростом, а не (как проповедовал Кейпер) подрезать ветки и формировать его.

Но какие у него основания думать, что, воспитывая его с братом, мать вообще следовала какой бы то ни было теории? Может быть, на самом деле мать позволила им обоим расти дикими просто потому, что сама так росла — она, ее братья и сестры на ферме в восточной части Капской провинции, где они родились? Ответ дают имена, которые он извлекает из глубин памяти: Монтессори, Рудольф Штайнер. Эти имена ничего для него не значили, когда он слышал их ребенком, но теперь, читая литературу об образовании, он снова на них натыкается. Монтессори, метод Монтессори! Так вот почему ему давали кубики, чтобы играть с ними, деревянные кубики, которые он сначала разбрасывал по всей комнате, считая, что они для того и существуют, а позже ставил один на другой, пока башня (всегда башня!) не рушилась, а он не ревел с досады.

Кубики, чтобы строить башни, пластилин, чтобы лепить животных (пластилин, который он сначала пытался жевать), а затем, когда он еще не был к этому готов, — набор «Конструктор» с брусками, болтами, рычагами и шкивами.

«Мой маленький архитектор; мой маленький инженер». Его мать умерла, прежде чем стало совершенно ясно, что он не станет ни тем, ни другим, что блоки и «Конструктор» не сотворили чуда, да и пластилин тоже («мой маленький скульптор»). Размышляла ли его мать на тему: «Уж не ошибочен ли метод Монтессори?» А в более мрачные минуты даже: «Следовало позволить этим кальвинистам формировать его, я не должна была поддерживать его сопротивление?»

Если бы им удалось сформировать его, этим вустерским учителям, то он, скорее всего, стал бы одним из них и прохаживался по рядам безмолвных детей с линейкой в руке, постукивая по партам, когда проходил мимо, чтобы напомнить, кто здесь главный. А в конце дня возвращался бы домой к собственной кейперовской семье, к правильно сформированной жене и правильно сформированным послушным детям — к семье и дому в сообществе внутри родины. Вместо этого у него есть — что? Отец, о котором нужно заботиться, который втайне понемногу покуривает, втайне понемногу выпивает, причем взгляд отца на их совместное проживание, несомненно, расходится с его собственным: к примеру, отец считает, что ему, несчастному отцу, выпало на долю заботиться о взрослом сыне, поскольку этот сын не очень-то способен сам позаботиться о себе, что вполне очевидно из его прошлого.

Развить: его собственную доморощенную теорию образования, ее корни: а) Платон и б) Фрейд, ее элементы: а) преемственность (ученики, стремящиеся стать такими, как учитель) и б) этический идеализм (учитель, стремящийся быть достойным учеников), ее опасности: а) тщеславие (учитель, купающийся в поклонении учеников), б) секс (телесные сношения как кратчайший путь к знаниям).

Его несомненная некомпетентность в сердечных делах, перенос (в духе Фрейда) в классе и его постоянные неудачи в этом.

Недатированный фрагмент

Его отец служит бухгалтером в фирме, которая импортирует и продает запчасти к японским автомобилям. Поскольку большинство этих запчастей производится не в Японии, а на Тайване, в Южной Корее и даже в Таиланде, их нельзя назвать подлинными. С другой стороны, поскольку они приходят не в поддельной упаковке производителей и на них обозначена (мелкими буквами) страна производства, то они не являются пиратскими.

Владельцы фирмы — два брата, которые давно миновали средний возраст и которые говорят по-английски с восточноевропейскими интонациями и притворяются, будто не знают африкаанс, хотя на самом деле родились в Порт-Элизабет и превосходно понимают разговорный африкаанс. У них пятеро служащих: три продавца, бухгалтер и помощник бухгалтера. У бухгалтера с помощником собственный закуток со стеклянной дверью, который изолирует их от бурной деятельности, кипящей вокруг. Что касается продавцов, то они все время суетятся между прилавком и полками с деталями автомобилей, которые тянутся, уходя в темные закоулки магазина. Главный продавец, Седрик, работает здесь с самого начала. Какой бы редкой ни была запчасть, Седрик всегда безошибочно находит ее.

Раз в год фирма проводит переучет, во время которого учитывается каждая купленная или проданная запчасть. Это грандиозное предприятие, и большинство фирм на это время закрывают двери перед покупателем. Но «Автомобильные запчасти Акме» остаются открытыми с восьми утра до пяти вечера пять дней в неделю, плюс с восьми утра до пяти вечера по субботам, будь хоть потоп, пятьдесят две недели в год, за исключением Рождества и Нового года. Поэтому переучет должен производиться после работы.

Как бухгалтер, его отец — в центре этого мероприятия. Во время переучета он жертвует перерывом на ленч и работает вечером допоздна. Он работает один, без всякой помощи, работает сверхурочно и поэтому садится на поздний поезд, отправляясь домой, — на что не готовы ни миссис Нурдиен, помощница отца, ни даже продавцы. Ездить в поездах после наступления темноты стало слишком опасно, говорят они: на многих пассажиров нападают и грабят. Таким образом, после закрытия в магазине остаются только братья в своем офисе и отец в своем закутке, который корпит над документами и гроссбухами.

— Если бы со мной была миссис Нурдиен хотя бы один лишний час в день, — говорит отец, — мы бы могли закончить гораздо быстрее. Я бы называл цифры, а она бы проверяла. Делать это одному безнадежно.

Отец не профессиональный бухгалтер, однако в те годы, когда у него была собственная адвокатская практика, он ухватил основы. Он двенадцать лет служит у братьев бухгалтером — с тех пор, как перестал практиковать как адвокат. Братья, надо полагать (Кейптаун не такой уж большой город), осведомлены о его пестром прошлом в качестве юриста. Они в курсе, и поэтому, надо полагать, держат его под пристальным вниманием на случай, если он, даже накануне отставки, вздумает их надуть.

— Если бы ты мог взять гроссбухи домой, — предлагает он отцу, — я бы помог тебе с проверкой.

Отец качает головой, и он догадывается почему. Когда отец упоминает о гроссбухах, то понижает голос, словно это священные книги, словно ведение их — функция жреца. Счетоводство, словно хочет он сказать, — нечто большее, чем элементарные арифметические действия с колонками цифр.

— Не думаю, что смогу взять гроссбухи домой, — говорит его отец. — Не на поезде. Братья никогда бы этого не позволили.

Он с этим согласен. Что бы стало с «Акме», если бы на отца напали и похитили священные книги?

— Тогда я мог бы приезжать в город в конце дня, перед закрытием, и подменять миссис Нурдиен. Мы с тобой могли бы работать вместе, скажем, с пяти до восьми.

Отец молчит.

— Я только помогу с проверкой, — объясняет он. — Если попадется что-нибудь конфиденциальное, обещаю не смотреть.

К тому времени, как он приезжает в первый раз, миссис Нурдиен и продавцы уже ушли. Его представляют братьям.

— Мой сын Джон, — говорит отец, — он предложил помочь с проверкой.

Он пожимает им руки: мистер Родни Силверман, мистер Барретт Силверман.

— Не уверен, что мы сможем позволить себе включить вас в платежную ведомость, Джон, — говорит мистер Родни. — Он поворачивается к брату: — Как ты считаешь, Барретт, что обошлось бы дороже: доктор философии или дипломированный бухгалтер-эксперт? Возможно, нам придется взять ссуду.

Они все вместе смеются над этой шуткой. Затем братья предлагают ему ставку. Это точно такая же ставка, которую он получал студентом шестнадцать лет назад, перенося данные о многоквартирных домах на карточки для муниципальной переписи.

Он устраивается вместе с отцом в комнатке со стеклянной дверью. Задача, стоящая перед ними, проста. Нужно просмотреть пачку за пачкой накладные, проверяя, правильно ли перенесены цифры в книги и банковский гроссбух, помечая красным карандашом одну за другой галочками, проверяя сумму в конце страницы.

Они берутся за работу и успешно продвигаются. На каждую тысячу записей попадается ошибка — каких-нибудь пять центов в ту или другую сторону. В остальном гроссбухи в образцовом порядке. Точно так же, как из лишенных сана священников получаются самые лучшие корректоры, из адвокатов, лишенных права практиковать, по-видимому, выходят хорошие бухгалтеры — из адвокатов, которым в случае необходимости помогают их сыновья с прекрасным образованием, не слишком занятые на работе.

На следующий день по пути в «Акме» он попадает под ливень. И приходит промокший до нитки. Стекло комнатки затуманено, он входит без стука. Отец сгорбился над своим столом. В кабинете еще один человек: женщина, молодая, с глазами газели и мягкими изгибами тела, она надевает дождевик.

Он застывает на месте.

Отец поднимается со стула:

— Миссис Нурдиен, это мой сын Джон.

Миссис Нурдиен отводит взгляд и не протягивает ему руки.

— Я пойду, — тихо произносит она, обращаясь не к нему, а к его отцу.

Часом позже братья отбывают. Отец кипятит чайник и делает им кофе. Страница за страницей, колонка за колонкой, они торопятся выполнить работу, пока в десять часов отец не начинает моргать от усталости.

Дождь прекратился. Они идут к станции по пустынной Рибек-стрит — двум мужчинам, более или менее здоровым, безопаснее ночью, чем одному, и во много раз безопаснее, чем одинокой женщине.

— Как давно с тобой работает миссис Нурдиен? — спрашивает он.

— Она пришла в феврале прошлого года.

Он ожидает, что отец скажет что-то еще. Но тот молчит. Он мог бы спросить еще о многом. Например: как случилось, что миссис Нурдиен, которая носит на голове платок и, по-видимому, является мусульманкой, служит в еврейской фирме, одна, где нет родственника мужского пола, который бы за ней присматривал?

— Она хорошо работает? Эффективно?

— Очень хорошо. Безупречно.

И снова он ожидает большего. И снова это все.

Он не может заставить себя задать один вопрос: что происходит с сердцем такого одинокого мужчины, как ты, когда день за днем сидишь бок о бок в комнатке не больше тюремной камеры с женщиной, которая не только хорошо работает и безупречна, как миссис Нурдиен, но еще и женственна?

Потому что это главное впечатление, которое он вынес из встречи с миссис Нурдиен. Он называет ее женственной, потому что не находит лучшего слова: женственность, высшее воплощение женского, до такой степени, что она переходит в духовность. Каких усилий стоит мужчине, если он женат на такой женщине, каждый день преодолевать пространство между экзальтированными высотами женственности и земным телом женщины? Спать с таким созданием, обнимать ее, вдыхать ее запах и пробовать ее на вкус — что это сделало бы с душой? А быть с ней рядом весь день, ощущая ее малейшее движение, — уж не связан ли печальный ответ отца на тест доктора Шварца («Были ли для вас отношения с противоположным полом источником удовлетворения?» — «Нет») с тем, что на закате жизни он лицом к лицу столкнулся с такой красавицей, какой не знал прежде, и у него нет никакой надежды обладать ею?

Вопрос: зачем спрашивать, не влюбился ли его отец в миссис Нурдиен, когда он так явно влюбился в нее сам?

Недатированный фрагмент

Идея рассказа.

Какой-то человек, писатель, ведет дневник. Записывает туда мысли, идеи, значительные события.

В его жизни происходят перемены к худшему. «Плохой день», — записывает он в дневнике, не уточняя. «Плохой день… Плохой день…» — пишет он день за днем.

Ему надоедает называть каждый день плохим, и он решает просто помечать плохие дни звездочной, как некоторые люди (женщины) помечают красным крестиком в календаре дни, когда у них менструация, или как другие люди (мужчины, бабники) помечают буквой X свои победы.

Плохие дни множатся, звездочки начинают походить на рой мух.

Поэзия — если бы он мог писать стихи, — могла бы обнаружить корни его недуга, недуга, который расцветает пышным цветом в виде звездочек. Но источник поэзии в нем, кажется, иссяк.

Можно обратиться к прозе. Теоретически проза может выполнить ту же очистительную функцию, что и поэзия. Для прозы, как известно ему по опыту, требуется гораздо больше слов, чем для поэзии. Нет смысла начинать с прозой, если нет уверенности, что завтра будешь жив, чтобы продолжить ее писать.

Он играет с подобными мыслями — мыслью о поэзии, мыслью о прозе — это способ не писать.

На последних страницах дневника он составляет списки. Один из них озаглавлен «Способы покончить с собой». Левая колонка озаглавлена «Методы», правая — «Недостатки».

Из тех способов покончить с собой, которые он перечислил, он, по зрелом размышлении, выбирает утонуть, то есть поехать на машине однажды ночью в Фиш-Хук, припарковаться в пустынном конце пляжа, раздеться в автомобиле и надеть плавки (зачем?), пройти по песку (обязательно должна быть лунная ночь), броситься в волны и плыть в темноте, пока не кончатся силы, а потом предоставить все на волю судьбы.

Все его контакты с миром, кажется, происходят словно бы через какую-то пленку. Из-за этой пленки невозможно оплодотворение (его оплодотворение миром). Это интересная метафора, полная возможностей, но она никуда не ведет.

Недатированный фрагмент

Его отец вырос на ферме в Кару, где пил артезианскую воду с высоким содержанием фторида. От фторида его зубная эмаль стала коричневой и твердой, как камень. Он хвастался, что ему никогда не придется ходить к зубному. Потом, в середине жизни, зубы начали гнить, один за другим, и ему пришлось их все удалить.

Теперь, когда отцу за шестьдесят, у него проблемы с деснами. Образуются абсцессы, которые не заживают. Инфекция попадает в горло. Ему трудно глотать, говорить.

Сначала он идет к дантисту, затем к отоларингологу, который посылает его на рентген. Рентген обнаруживает, что у него раковая опухоль на гортани. Ему рекомендуют срочно оперироваться.

Он навещает отца в мужской палате в больнице Гроте Схур. На отце больничная пижама, в глазах страх. В слишком большой пижамной куртке он похож на птицу — кожа да кости.

— Это обычная операция, — успокаивает он отца. — Через несколько дней ты уже будешь дома.

— Ты объяснишь братьям? — с трудом шепчет отец.

— Я им позвоню.

— Миссис Нурдиен очень способная.

— Я уверен, что миссис Нурдиен очень способная. Не сомневаюсь, что она справится, пока ты не вернешься.

Больше сказать нечего. Он мог бы взять отца за руку и подержать ее, утешить его, внушить, что он не одинок, что его нежно любят. Но не делает этого. У них в семье было не принято — исключение составляли маленькие дети, которые еще слишком малы для «формирования», — не принято дотрагиваться до другого. И это еще не самое худшее. Если бы в этой критической ситуации он наплевал на привычки семьи и взял отца за руку — было бы правдой то, что символизирует бы этот жест? Любит ли он отца на самом деле? Отец действительно не одинок?

Он совершает долгую прогулку от больницы до Мейн-роуд. Потом — по Мейн-роуд до Ньюлендса. Завывает юго-восточный ветер, гоня мусор из канав. Он идет быстро, чувствуя, как упруга походка, как ровно бьется сердце. Больничный воздух все еще у него в легких, нужно выдохнуть, избавиться от него.

Когда на следующий день он приходит в палату, отец лежит, вытянувшись, на спине, грудь и горло в бинтах, из которых торчат трубки. Он похож на труп, труп старика.

Он подготовлен к этому зрелищу. Гортань, на которой была опухоль, пришлось удалить, говорит хирург, этого было не избежать. Отец больше не сможет нормально говорить. Однако в свое время, после того как заживет рана, ему сделают протез, который позволит голосовое общение. Более срочная задача — помешать раку распространиться, а это означает дальнейшее наблюдение плюс рентгенотерапия.

— Отец об этом знает? — спрашивает он хирурга. — Знает, что ему предстоит?

— Я пытался ему сказать, — отвечает хирург, — но не уверен, что до него дошло. Он в состоянии шока. Чего, разумеется, и следовало ожидать.

Он стоит над фигурой, лежащей на кровати.

— Я позвонил в «Акме», — сообщает он. — Поговорил с братьями и объяснил ситуацию.

Отец открывает глаза. Обычно он скептически относился к способности глаз выражать сложные чувства, но на этот раз он потрясен. Взгляд отца говорит о полном безразличии: безразличии к нему, безразличии к «Акме ауто», безразличии ко всему, кроме судьбы собственной души перед лицом вечности.

— Братья передают тебе привет, — продолжает он. — Желают скорейшего выздоровления. Говорят, чтобы ты не беспокоился: миссис Нурдиен будет оборонять крепость, пока ты не будешь готов вернуться.

Это правда. Братья или тот из них, с которым он беседовал, были в высшей степени внимательны. Пусть их бухгалтер другого вероисповедания, но братья не бесчувственные люди. «Сокровище» — так назвали братья его отца. «Ваш отец сокровище, его место будет всегда его ждать».

Конечно, все это выдумки. Отец никогда не вернется на работу. Через неделю, две или три его, поправившегося или частично выздоровевшего, отправят домой, чтобы он начал следующий, финальный этап своей жизни, когда его хлеб насущный будет зависеть от Благотворительного фонда автомобильной индустрии, от Южно-Африканского государства в лице пенсионного департамента и от его родни.

— Тебе что-нибудь принести? — спрашивает он.

Отец делает какие-то движения левой рукой, ногти на которой, как он замечает, грязные.

— Хочешь написать? — спрашивает он.

Он вынимает записную книжку, открывает ее на странице, озаглавленной «Телефонные номера», и протягивает вместе с карандашом.

Пальцы перестают двигаться, взгляд становится отсутствующим.

— Я не понимаю, что ты хочешь, — говорит он. — Попытайся еще раз дать понять, что ты имеешь в виду.

Отец медленно поводит головой, слева направо.

На тумбочках возле других коек в палате вазы с цветами, журналы, на некоторых — фотографии в рамочках. Тумбочка рядом с койкой отца пустая, на ней только стакан воды.

— Мне нужно идти, — говорит он. — Мне пора в класс, на занятия.

В киоске возле парадного входа он покупает пакетик леденцов и возвращается к постели отца.

— Это тебе, — говорит он. — Чтобы пососать, если во рту пересохнет.

Через две недели отец возвращается домой в санитарной карете. Он способен передвигаться, шаркая, с помощью палочки. Отец проходит прямо в свою комнату и закрывается там.

Один из санитаров вручает ему брошюру с инструкциями, озаглавленную «Ларингэктомия — уход за пациентами» и карточку с расписанием, где указано, когда клиника открыта. Он смотрит на брошюру. Там изображена человеческая голова, на горле внизу — темный кружок. «Уход за раной», — написано под рисунком.

Он делает шаг назад.

— Я этого не умею, — говорит он.

Санитары обмениваются взглядами, пожимают плечами. Уход за раной, уход за пациентом — не их дело. В их обязанности входит доставить пациента к месту жительства. А дальше уж дело пациента, или семьи пациента, или ничье.

Прежде он, Джон, был слишком мало занят. Теперь все изменится. Теперь он будет так занят, что едва сможет справиться. Придется отказаться от некоторых своих замыслов и стать сиделкой. Или же, если он не желает стать сиделкой, то должен объявить своему отцу: «Я не могу ухаживать за тобой день и ночь. Я собираюсь тебя покинуть. До свидания». Либо одно, либо другое — третьего не дано.

Примечания

1

Бойскауты-волчата — младшая дружина бойскаутов, от восьми до десяти лет.

(обратно)

2

Вероятно, автор иронизирует, вкладывая в уста учительницы нелепое противопоставление католика христианину (Прим. ред.).

(обратно)

3

Карточная игра.

(обратно)

4

У. Шекспир. «Макбет», акт IV (перевод Ю. Корнеева).

(обратно)

5

Фирменное название бриллиантина для волос.

(обратно)

6

Телевизионная программа 50-х годов с участием трех комиков.

(обратно)

7

Английское you означает и «ты», и «вы», следовательно, африканеры опасаются, что их заподозрят в фамильярности со старшими.

(обратно)

8

Зенон из Элеи — древнегреческий философ, известный своими знаменитыми парадоксами («Ахиллес», «Стрела» и др.), которые обосновывают невозможность движения и т. п.

(обратно)

9

Фирменное название велосипедов и мотороллеров компании «Рейли индастриз». Эта крупная компания была основана в 1934 году.

(обратно)

10

«Через тернии — к звездам» (лат.).

(обратно)

11

Официальное южноафриканское название негров.

(обратно)

12

Войны южноафриканского народа с англо-бурскими колонизаторами в XVIII–XIX вв.

(обратно)

13

Сладкое блюдо из фруктов, мороженого, орехов.

(обратно)

14

Перевод Ю. Корнеева.

(обратно)

15

Высший военный орден Великобритании.

(обратно)

16

Американская лягушка с большой головой, самец, который издает громкое «мычание».

(обратно)

17

Воздушные бои над территорией Великобритании в 1940–1941 годах, особенно в районе Лондона.

(обратно)

18

Крупнейшее морское сражение между английским и немецким флотами в 1916 году во время Первой мировой войны.

(обратно)

19

У. Шекспир. «Юлий Цезарь» (перевод Мих. Зенкевича).

(обратно)

20

В здоровом теле здоровый дух (лат.).

(обратно)

21

Лидер движения гомрулеров, выступавших за ограниченное самоопределение Ирландии в 70—80-е гг. XIX в.

(обратно)

22

«Кто хочет понять поэта, должен отправиться в страну поэта». Гете.

(обратно)

23

Больница Гая в Лондоне была основана в 1721 году книготорговцем Т. Гаем.

(обратно)

24

Радость жизни (фр.).

(обратно)

25

С соответствующими поправками (лат.).

(обратно)

26

Ротамстедская опытная станция — старейший научно-исследовательский институт сельского хозяйства, основанный в 1943 году.

(обратно)

27

«Затмение» (итал.).

(обратно)

28

Страх (нем.).

(обратно)

29

Финансово-кредитное учреждение, предоставляющее долгосрочные ссуды для строительства или покупки жилья за счет средств, поступающих от населения в виде краткосрочных вкладов.

(обратно)

30

Сосиски (фр.).

(обратно)

31

Строчка из стихотворения И. Бродского «В тот вечер возле нашего огня…».

(обратно)

32

Имеется в виду альбатрос, убитый моряком, из баллады английского поэта С. Т. Кольриджа (1772–1834) «Старый моряк» (1798): из-за его убийства на корабль обрушились несчастья.

(обратно)

33

Лесопарк на северной окраине Лондона.

(обратно)

34

Уютный, спокойный (нем.).

(обратно)

35

«Банда аутсайдеров» (фр.).

(обратно)

36

Местное вино (фр.).

(обратно)

37

Первоначально мясо (теперь обычно сосиски), запеченные в тесте.

(обратно)

38

Марка легкового автомобиля.

(обратно)

39

Мф., 28:6.

(обратно)

40

Персонаж романа Томаса Гарди (1840–1928) «Джуд Незаметный» (1895).

(обратно)

41

День гнева (лат.).

(обратно)

42

Странно, удивительно (лат.).

(обратно)

43

Kiss по-английски — «поцелуй», что созвучно фамилии «Киш».

(обратно)

44

Подлинная любовь (фр.).

(обратно)

45

Я первенец (нем.).

(обратно)

46

Изображение, создающее иллюзию реальности (фр.).

(обратно)

47

Конец (фр.).

(обратно)

48

Приличные (фр.).

(обратно)

49

Между нами (фр.).

(обратно)

50

Кровь и почва (нем.).

(обратно)

51

Мелкобуржуазный (фр.).

(обратно)

Оглавление

ДЕТСТВО

ЮНОСТЬ

ЛЕТНЕЕ ВРЕМЯ

  Записные книжки 1972–1975

  Джулия

  Марго

  Адриана

  Мартин

  Софи

  Записные книжки: недатированные фрагменты

*** Примечания ***