КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Африка: Сборник [Жозеф Кессель] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Жозеф Кессель

Необычайно многообразна и богата событиями жизнь французского писателя Жозефа Кесселя. Родился он в Аргентине на стыке двух столетий, в 1898 г. Его отец — русский врач. Несколько лет Ж. Кессель учился в России. В первую мировую войну он служил летчиком. В годы второй мировой войны — участник Французского Сопротивления. Кессель много путешествовал по Африке, которую хорошо знал и любил. Один из его романов, посвященных этому великому континенту — «Лев», — Литературная панорама уже публиковала (выпуск третий). «У стен Старого Танжера» — второе произведение, представляемое вниманию наших читателей. Написано оно в традиционном восточном жанре «обрамленная повесть»: сборник новелл, объединенных общей рамкой; так была построена, кстати сказать, и «Тысяча и одна ночь». Действие разворачивается в Танжере в не столь уж и отдаленную эпоху, когда он был «свободным городом» — центром нейтральной демилитаризованной зоны, и как магнитом притягивал к себе международных авантюристов и мошенников всех мастей. Герой — маленький горбун Башир, с ним происходят самые невероятные приключения, опять-таки заставляющие вспомнить о «Тысяча и одной ночи». Нельзя не оценить великолепное мастерство Жозефа Кесселя, совершенство его стиля, богатство фантазии, лукавую простоту и глубинную мудрость его героев. История унесла ту пестроцветную пену, которой некогда была замутнена жизнь в Старом Танжере. Город возродился в обновленном Марокко. Но всегда любопытно и поучительно заглянуть в прошлое, еще совсем недавнее, но уже полузабытое.

У СТЕН СТАРОГО ТАНЖЕРА

(роман)
В Старом Танжере — лабиринте узких улочек, окаймленных крепостной стеной, — возле бывших городских ворот расположена базарная площадь. Ее так и называют — Большой базар.

Всего каких-то тридцать лет назад к крепостной стене подступали поля, крестьянские делянки, а чуть дальше начинались песчаные холмы. Теперь не то: куда ни глянь — всюду раскинулся новый, незнакомый город. И только Большой базар остался прежним, пестрит сотнями красок и звучит на тысячи ладов. Палит ли солнце, дует ли пронизывающий ветер, здесь всегда кишит народ: торговцы, покупатели, просто зеваки.

Изобильным Большой базар не назовешь, товар на лотках разложен скудный и дешевый. Тем, что подороже, — мясом, например, рыбой и овощами — торгуют неподалеку, в специально отведенном месте, но несведущий человек не сразу обнаружит его в хитросплетении улочек. А нарядные ткани и украшения ручной работы можно найти на улице Ювелиров в старом городе; там же пристроились и менялы, человек по десять в каждом ряду — у кого лавочки, у кого переносные лотки, а кто и прямо на мостовой.

Зато на Большом базаре полным-полно заклинателей змей, уличных чтецов и писцов, продавцов сурьмы, толченого горького перца, липких сладостей, благоухающих цветов, плетеных корзин. Много здесь и простых крестьянок. На головах у них — широкополые соломенные шляпы, на ногах — бабуши из сыромятной кожи. Эти женщины пришли сюда из отдаленных дуаров[1], чтобы продать тощего цыпленка, или несколько яиц, или кучку древесного угля. Они не прячут своих лиц под покрывалом — тем, кто живет тяжким трудом и в нищете, подобная вольность простительна.

Невзрачные ослики семенят по мостовой, роскошные автомобили плавно рассекают толпу. Поодаль шелестят вековые деревья мандубии — там находится дворец наместника рабатского султана и там вершатся судьбы местных мусульман.

А еще на Большом базаре довольно часто можно встретить маленького Башира, у которого два горба — один на спине, другой на груди, того самого Башира, который лучше всех в мире рассказывает свои удивительные истории.

Сколько лет Баширу? Десять или, может, двенадцать, а может быть, и все четырнадцать? Кто его родители? Бедняки из предместья, крестьяне из окрестных дуаров или кочевники? Никто этого не знал, как и не знал, живы ли они вообще, или давно умерли, или навсегда перебрались во французскую или испанскую зону. И где он родился, этот маленький горбун Башир? В Танжере? Тетуане? Лараше? Может, в дикой горной области Риф? А может, в таинственной долине реки Сус? Никто не задавал Баширу таких вопросов. Что проку — он все равно не мог на них ответить.

Этот ребенок, похоже, был предоставлен самому себе с первых дней жизни, подобно множеству других таких же бедолаг. Как им удается уцелеть — одному богу ведомо. Многие умирают в младенчестве. Но если такой ребенок выживает, если вырастает, словно сорная трава, то уж обладает поистине незаурядной жизненной силой.

И в старом городе, и в новом не было ни одного человека, который не знал бы Башира. Не заметить и не запомнить его было просто невозможно. Он выделялся из толпы городских мальчишек не только тем, что был горбат, но и всем своим необычным обликом: в красивых чертах его лица, несмотря на их тонкость и пластичность, таились энергия и отвага, в необузданной курчавости волос было что-то дикое, а линия рта выдавала исключительную волю. Но замечательней всего были у Башира глаза. Они выражали такие свойства характера, которые никак не соответствовали его возрасту: задумчивость в сочетании с ироничностью и снисходительностью.

И еще одним удивительным даром обладал Башир: он пел, как ангелы на небесах.

Конечно, тому, кто впервые видел Башира, прежде всего бросалась в глаза его фигура. Горб на спине по форме и размерам напоминал большую сахарную голову, а горб спереди — страусиное яйцо. Однако Башир вовсе не походил на шута. Он был силен и стремителен. И одновременно в нем ощущалось какое-то скрытое величие.

Его смелость, решительность и ум притягивали к нему любопытных ребятишек, уличных газетчиков и попрошаек. Все они составляли его свиту, над которой он, такой же оборванец, как и они, властвовал безраздельно.

Но самыми верными его друзьями были щупленький мальчуган в огромной феске и девочка — такая стройная, свежая и хорошенькая, что можно было подумать, будто она явилась из какой-нибудь сказки, а не из реальной жизни.

Однажды летним днем, в час, когда толкотня и разноголосица на Большом базаре достигают наивысшего предела, горбун Башир появился на площади в сопровождении маленького Омара в большой красной феске и Айши, которая шла легкой танцующей походкой; у Омара в руках была тростниковая флейта, Айша несла тамбурин. Башир же, как обычно, шел, засунув руки глубоко в карманы своих изодранных штанов.

Вначале никто не обратил на них внимания. Люди привыкли видеть их на Большом базаре. И даже путешественники, оказавшиеся в это время в Танжере и на десяти разных языках с наивным изумлением обсуждающие базарные чудеса, не заметили три маленькие фигурки, затерянные в пестрой толпе.

Но тут мальчуган в огромной красной феске и девочка, каждое движение которой было исполнено удивительной грации, принялись играть на своих инструментах, а Башир запел. Стоило маленькому горбуну начать петь, как тотчас, словно по волшебству, воцарялась тишина. Чистота, нежность и поразительное богатство его голоса были, казалось, неземными. И мелодии его песен обладали такой же притягательной силой.

В них улавливались волнующие интонации испанских мелодий, чувствовалась таинственность протяжного пения арабов, хотя их никто никогда не слышал ни в Испании, ни в Марокко. Это были забытые андалусские песни времен мавританского владычества.

Голос маленького горбуна вызволил песни из глубины веков и выплеснул их на Большой базар. Покупатели забыли о своих покупках, а торговцы — о своей торговле. В несколько мгновений большая толпа обступила Башира.

Поистине невозможно представить себе многообразие лиц и нарядов в этой толпе. Старики, на лицах которых отпечатались спокойствие и мудрость, люди с изъеденными оспой телами, жители Юга и Севера, гор и равнин, городов и дуаров, погонщики верблюдов, купцы, грузчики, негры и метисы, шлёхи, рифы и даркава[2] (эти в религии самые фанатичные), крестьяне и нищие — и у каждого прическа, одежда — будь то убогое рубище или дорогая джеллаба[3] — соответствуют занятию, положению в обществе, выдают принадлежность к определенному племени или секте. Женщины держались позади мужчин — одни с закрытыми лицами, другие с открытыми; первые одеты в белые, черные, голубые и розовые ткани, у вторых волосы заплетены в косы — развевающиеся или прикрытые соломенными шляпами. И в глазах у всех собравшихся — одно и то же напряженное простодушное внимание.

Внезапно Башир перестал петь. И по толпе, еще не насладившейся вдоволь пением, прокатился слабый ропот. Но Башир поднял руку, и вновь воцарилось глубокое молчание. И горбун воскликнул:

— Друзья мои, торговцы и крестьяне, ремесленники и писцы, рыбаки и погонщики верблюдов! Вы знаете прекрасно, что все мы ежеминутно пребываем во власти Аллаха. И никто не ведает, что может случиться с ним в следующий миг. А я и подавно не знаю, я иду своей дорогой в жизни, поступаю так, как велят мне духи. И вот когда я приближался без всякой цели к Большому базару, некий дух заговорил со мной:

«О Башир, ты, у которого горб спереди и сзади, расскажи своим друзьям о себе, дабы отвлеклись они от повседневных забот, распахни перед ними огромный мир и поведай о судьбах людских. Но только не поступай, о Башир, так, как поступают те, кто читает вслух истории по книгам, или беспрестанно пережевывает прошлое, или довольствуется вымыслом. Нет, расскажи о том, что ты видел своими глазами. И вложи в свои рассказы правду, которой учила тебя жизнь, день за днем и ночь за ночью. Тогда друзья твои познают безрассудство и благоразумие, изведают тяготы и чаяния своего времени. И еще приобщатся они жизни многих народов, поскольку ты, нищий горбун, ты — дитя Танжера, где скрестились дороги всех земель».

И в то мгновение, когда шепот, выдающий смятенное любопытство, пробежал по стоглавой толпе, Башир внезапно хлопнул себя по переднему горбу и воскликнул:

— В самом деле, кто лучше меня знает этот город, старый и новый, его улицы и дома, его тайны и живущих в нем людей, правоверных и иноверцев? И разве Аллах не наделил меня способностью к чужим языкам и наречиям? Испанский и французский — да я выучил их вместе с арабским, ведь французы и испанцы хозяйничают в нашей стране. Когда европейские народы воевали и немцы пришли сюда, я, еще совсем малолетка, чистил сапоги их офицерам. А когда война закончилась и стали ждать новую, ту, которой они теперь друг другу угрожают, я делал такую же работу для американцев. А еще я разносил кофе по садам, которыми окружены роскошные особняки. И ухаживал за ослами на постоялых дворах, где останавливаются караваны. Я был подмастерьем у ткача и попрошайничал. Доводилось мне петь в самых богатых домах. А кто станет стесняться нищего ребенка, горбуна? Никто. И я наблюдал жизнь, и узнавал души людей, и проникал в их мысли. Вот о чем я сейчас вам поведаю, братья мои…

И тогда люди, обступившие маленького Башира, неторопливо расселись полукругом — кто на корточках, кто скрестив ноги. Так хорошо были видны лица людей разных национальностей и разных профессий, лица людей, приехавших и пришедших в Танжер со всех концов света.

В первом ряду оказались — случайно или пробились силой либо хитростью — Мухаммед, уличный писец, Абд ар-Рахман, богатый бездельник, и старец Хусейн, торговавший сурьмой, а также Ибрагим, молодой и красивый продавец цветов, Сейид, читавший вслух старинные истории, Абдалла, слепой рыбак, и Зельма-бедуинка, бесстыдница с разукрашенным татуировкой лбом.

Из вежливости обращаясь сначала к ним, Башир начал.

Тамбурмажор

— Однажды ночью, — сказал Башир, — вернее, на исходе ночи, поскольку уже близился час рассвета, я забрел туда, где крепостная стена спускается до самой дороги, ведущей в порт. Там есть довольно большая площадка, где можно ставить машины. Иностранцы, большие любители ночных увеселений в злачных местах старого города, обычно оставляют свои роскошные автомобили прямо у крепостных стен.

Присматривая за машинами и открывая дверцы, можно подзаработать несколько песет. Дело известное. И вот каждую ночь десятка два-три мальчишек, из тех, что не богаче меня, и таких же сирот, ловят там удачу. Среди них есть и совсем маленькие, и подростки, но все они работают на одного-двух хозяев — взрослых людей, которым приносят весь свой заработок. Отчасти их побуждает к этому страх, но не только. Им просто необходимо, чтобы ими кто-нибудь повелевал; у них нет своей головы на плечах.

Что до меня, то мне не нужны покровители. Я сам покровитель для своих друзей. Вначале кое-кто пытался нагнать на меня страху. Но у меня есть зубы, чтобы кусаться, ногти, чтобы выцарапать глаза, ноги, чтобы задать стрекача, и кое-что в черепушке. Очень скоро они оставили меня в покое, и я стал работать на свой лад с Омаром и Айшей.

Тут из первого ряда раздался монотонный назойливый голос — это был голос Сейида, который зарабатывал на жизнь тем, что читал простакам стихи, басни и старинные хроники.

— Вот, вот, я так и думал, — гнусавил он. — Этот маленький двугорбый враль приманил нас неслыханными обещаниями, а на самом деле о чем нам рассказывает? Морочит голову россказнями о приключениях уличных шалопаев.

— О Сейид, прошу тебя, успокойся, — отозвался вкрадчиво Башир. — Как я могу соперничать с тобой? Я не посягаю ни на твои очки, ни на потрепанные книжки, которые ты находишь у разносчиков. А герои моих рассказов, ты увидишь, — люди разных возрастов.

— Во всяком случае, голос у этого мальчишки приятный, — сказал Абдалла, старый слепой рыбак. — Послушаем же его.

— Послушаем, послушаем! — подхватил Абд ар-Рахман, богатый бездельник с отвислым брюшком и крашенной хной бородою.

— Послушаем, — сказали остальные.

И Башир заговорил вновь:

— Итак, в тот вечер Аллах был к нам милостив, мы раздобыли немного денег, и я повел Омара и Айшу в старый город поесть шашлычков из печенки и пирожных. Когда мы в свое удовольствие наполнили желудки, истратив все до последней песеты, мы вернулись к автомобильной стоянке. Но все уже разъехались. Близилось утро. Мальчишки отправились спать кто куда: под какой-нибудь трухлявый навес или на пляж. Однако ни у меня, ни у Омара, ни у Айши не было ни малейшего желания спать. Когда сыт, жаль засыпать.

И тут мне очень захотелось увидеть, как на рассвете уходят в море рыбацкие баркасы, и мы отправились в порт. А дорога туда ведет мимо «Маршико».

Едва речь зашла о «Маршико», к Баширу протянулась короткая широкая ладонь в чернильных пятнах, и Мухаммед, уличный писец, попросил:

— Объясни-ка подробнее, о рассказчик. Я и слыхом не слыхивал об этом «Маршико».

— И я! И я! Я тоже! — раздались голоса слушателей.

— Да и я, — вставил Абд ар-Рахман, богатый бездельник, озадаченно покачивая окладистой крашеной бородой.

— Я понимаю вас, о друзья мои, — ответил Башир. — У каждого из вас есть постоянное занятие, есть крыша над головой, семья. К исходу дня вы разбредаетесь по своим дуарам, к домашним очагам или на постоялые дворы. Вам нужно хорошенько выспаться, чтобы утром снова приняться за свое дело. Где уж вам знать «Маршико» — таверну, где жизнь кипит как раз глубокой ночью!

Если идти к порту, «Маршико» будет по левую руку, в нескольких шагах от портовой ограды напротив таможенной кофейни. Но решетчатые ворота и кофейня уже давно заперты, и улицы пустынны в новом и даже в старом городе, и женщины дурного поведения спят в своих притихших домах, когда жизнь в «Маршико» только пробуждается.

Там собираются люди, которым ночные духи не дают сомкнуть глаз до самого утра, те, у кого достаточно денег, чтобы не тревожиться о грядущем дне, или те, у кого осталось не так уж и много этих грядущих дней, чтобы тревожиться о деньгах. Туда приходят также музыканты и певцы из дешевых увеселительных заведений, чтобы выпить, закусить и послушать других певцов и музыкантов, еще более убогих, чем они сами.

— Поистине странен этот мир, — мягко заметил старец Хусейн, торговавший сурьмой.

— Поистине переменчив этот мир, — вздохнул Абдалла, слепой рыбак. — Когда глаза у меня были зрячие, я каждое утро приходил в порт, но ни разу не видел этой таверны. — Он повернул голову к Баширу и попросил: — Продолжай, сын мой.

И маленький горбун продолжил свой рассказ:

— Итак, мы шли мимо «Маршико». Окно таверны, как всегда, было открыто. Хозяин, которого я хорошо знаю (да и есть ли кто-нибудь, кого я не знаю в ночном Танжере?), выводил мелком цифры на грязной деревянной стойке. В таверне, как обычно, торчали испанцы, арабы, мальтийцы и евреи, все очень бедные, и одна толстушка испанка, всегда веселая и пьяная, известная своей беспутной жизнью. И еще была там другая испанка, худенькая, грустная и тоже очень пьяная. Время от времени какой-то испанец танцевал с одной из них, а другая в этот момент хрипло распевала; ее горло было обожжено огненными напитками, которые Аллах в своей мудрости запрещает нам пить.

Все было так, как всегда на исходе ночи; я, стало быть, намеревался продолжить путь с Омаром и Айшей. Но вдруг я услыхал голос Маноло, запевшего фламенко. И тогда я, словно завороженный, переступил порог таверны.

Будь люди справедливы, Маноло скорей, чем кто-либо иной, должен был бы купаться в славе и богатстве. Потому что никому не дано вкладывать в свой голос столько души и грусти. Но он очень некрасив и к тому же болен. Шея у него давно обезображена опухолью, глаза навыкате, приступы часто валят его с ног. Он не может работать каждый вечер. Поэтому его никто не нанимает. Он вечно голоден и, хоть еще вполне молод, выглядит стариком. Когда он поет на улицах или в «Маршико», люди забывают обо всем на свете. Потом они качают головой и говорят: «Бедняжка! Как он болен!» А мне так и хочется им крикнуть: «Если б он не был так болен, он бы не пел так прекрасно!»

Хорошо я знал и гитариста, который обычно подыгрывает Маноло. Этот негр, приземистый и толстый, всегда носит рваное пальто, грязную шляпу и большие черные очки. Не такой уж он хороший гитарист, однако понимает, что Маноло — замечательный певец, и, когда играет для него, старается изо всех сил. И еще он ему прислуживает и заботится о нем.

Исполнив два фламенко, Маноло закашлялся и направился вместе с гитаристом к стойке — попросить сосисок и вина. Одна из испанок, та, что была старая и толстая, в слезах обняла его.

Тут только я очнулся. Надо признаться, что, когда Маноло перестает петь, я еще какое-то время витаю где-то, — так вот, я очнулся и увидел в глубине зала своего друга Флаэрти. Он поселился в Танжере еще до моего рождения, и он совсем не гордец и интересуется всем в городе. Вы непременно его где-нибудь да встречали. В касбе[4] или, может быть, в одной из кофеен на Малом базаре. Или же здесь, на Большом базаре, ведь он очень любит базары под открытым небом.

Нетерпеливые голоса прервали Башира.

— Не тот ли это иностранец, здоровенный такой, сильный, с седеющими волосами и длинными рыжими усами? — спросил Абд ар-Рахман.

— Тот, что ходит всегда с непокрытой головой? — добавил Мухаммед, уличный писец.

— Он часто просит меня отнести букеты в город, — прокричал Ибрагим, продавец цветов.

— Он очень добр, хоть вид у него и свирепый, — заметил старец Хусейн.

На каждую реплику Башир отвечал утвердительным кивком. Потом сказал:

— Да. Именно таков мой друг Флаэрти. Мы с ним прекрасно ладим. Он любит слушать всякие истории, но еще больше любит рассказывать. Он знает их великое множество, да таких чудесных, ведь он плавал по семи морям.

— А что он здесь делает? — неожиданно для себя самого вмешался Сейид, уличный чтец.

— Я как раз это и намерен сообщить, — мягко ответил Башир. — И я счастлив видеть, что даже ты, о Сейид, человек образованный, проявляешь некоторый интерес к рассказу уличного мальчишки.

И он продолжил:

— Мой друг Флаэрти зарабатывает на жизнь тем, что описывает все необычайное в Танжере. Как только он узнает какую-нибудь новость, он сообщает о ней в английские газеты. Но сам он не англичанин, он прибыл с другого острова, в другом море, очень далеко отсюда, который называется Ирландия. Там много великолепных лошадей, много мужчин и женщин с рыжими волосами и много привидений.

При этом слове все присутствующие женщины сделали подобающие знаки, чтобы оградить себя от злого рока. Многие мужчины тайком сделали то же самое.

И Башир продолжил:

— Уж не знаю почему, но всякий раз, как мой друг Флаэрти меня видит, он весело подмигивает мне, будто предлагает заодно с ним посмеяться над остальными людьми.

Увидев меня в «Маршико», он опять подмигнул мне, но на этот раз как-то значительнее, чем обычно. По этому подмигиванию и еще по его разгоряченному лицу я понял, что он выпил слишком много тех напитков, которые Аллах запрещает правоверным и к которым столько европейцев пристрастились на свою погибель.

Господин Флаэрти был не один. С ним сидели две иностранки. У одной из них, совершенно седой, но державшейся очень прямо, жгучие черные глаза так и полыхали каким-то зловещим огнем. Другая была молода, и ее красота, о друзья мои, изумляла взор.

Одеты они были, обе, необычайно изысканно и богато. Сразу становилось понятно, что в обществе неверных они занимают высокое положение.

В этом месте рассказа среди слушателей поднялся такой гам, что вначале Башир ничего не мог разобрать. Но понемногу ему удалось расслышать тех, что сидели прямо перед ним.

— Я никогда не слыхал и никогда не читал о подобном бесстыдстве, — говорил Сейид.

— Да на что это похоже — две порядочные женщины сидят в столь неподобающее время в грязной таверне? — изумлялся бездельник Абд ар-Рахман.

— С нищими музыкантами и уличными девками? — кричал Мухаммед, уличный писец.

— Мир, право же, очень странен, — говорил старей Хусейн.

— Мир переменчив, мир переменчив, — повторял слепой Абдалла.

— Молодая красивая женщина ранним утром одна, без мужа! — простонала Зельма-бедуинка. Ее взор был полон восхищения.

Башир что было сил прокричал:

— Верьте мне, верьте, о братья мои правоверные! Я говорю лишь то, что видели мои глаза. И не удивляйтесь ничему, когда речь идет о неверных: их обычаи иной раз смахивают на безумие.

И вот две пьяные испанки вдруг начали оскорблять друг друга, а потом и драться. Хозяин уже готов был выйти из-за стойки, чтобы разнять их, когда вмешался другой мужчина. Это был мальтиец, безработный, он привык иметь дело с женщинами дурного пошиба. Он залепил пощечину старшей и повел танцевать ту, что помоложе. Танцевал он отвратительно. Однако обе иностранки, вместо того чтобы возмутиться, явно забавлялись происходящим.

Они что-то сказали моему другу Флаэрти. Тот подмигнул мне, засмеялся в свои рыжие усы и подал знак гитаристу. Гитарист принялся наигрывать какую-то быструю мелодию. Толстая испанка тотчас захлопала в ладоши, а мальтиец стал танцевать еще отвратительнее. Дамы одарили его множеством песет.

В этот момент в «Маршико» зашел еще один мой друг — старый маленький еврей, но не из наших евреев, которые, как и их отцы и отцы их отцов, родились в Танжере. Нет, старый Самуэль был из переселенцев, приехавших сюда прямо перед войной из тех мест Европы, где евреев подвергали гонениям и даже истребляли. Танжерские евреи не считают их своими братьями и не помогают им. Самуэль был очень беден, когда приехал сюда, — таким же, если не большим бедняком, он и остался. Он зарабатывает себе на хлеб тем, что рисует портреты посетителей ресторанов, и те, кому они понравятся, покупают их.

Итак, старый Самуэль вошел в «Маршико» с рулоном белой бумаги под мышкой. Вид у него был весьма удрученный. Если в столь поздний час он все еще был на ногах, значит, ему весь вечер не везло.

Он обвел зал красными измученными глазами и сразу понял, что только двое из присутствующих могут купить у него рисунок: обе иностранки. Но старый Самуэль сделал вид, будто вовсе не заинтересован в их внимании. Он принялся рисовать господина Флаэрти. Он уже рисовал его сотни раз и не ждал от него денег. Они дружили, и будь господин Флаэрти богачом, старому Самуэлю не приходилось бы тревожиться о хлебе насущном. Только ведь деньги и щедрость не умещаются на одной ладони.

Самуэль знал, что за портрет господина Флаэрти ничего не получит, но маленький старый человек был робок и горд. Он избегал напрямую обращаться к тем, чей портрет хотел бы нарисовать, он старался привлечь их внимание, рисуя кого-нибудь другого, кого хорошо знал.

Частенько он использовал господина Флаэрти как приманку, и господин Флаэрти, как и я, знал это. Он очень любил бедного Самуэля.

Самуэль быстро сделал очень хороший рисунок, сходство было поразительным, и господин Флаэрти показал портрет двум сидящим с ним дамам. В молодой женщине, той, что была очень красива, тотчас пробудилась жалость к маленькому старому Самуэлю. Но другая, с седыми волосами и страшными черными глазами, взяла рисунок и одним движением разорвала его.

Мой друг Флаэрти молча поднялся, направился к выходу, остановился на пороге и широко распахнул дверь… Я подошел к нему. Он говорил очень быстро. Мне ли, одному ли себе? Подействовал ли на него так огненный напиток или что-то еще? Не знаю. Но я едва узнавал его голос, его глаза и даже его усы. Этот веселый сильный человек сделался вдруг грустным и беспомощным. «Хватит, — сказал он. — Довольно я натерпелся от здешней публики. Черствые, опустошенные богачи… И я вынужден служить им, как дрессированная собачонка! Они ценят меня, только если я заставляю их смеяться. Тогда они помогают мне в работе, дают в долг деньги, поручают продать какой-нибудь земельный участок, дом или драгоценность. Разве это жизнь? Я приехал на одну неделю… А прошло уже десять лет».

Я очень переживал за своего друга… Я спросил его: «Но почему ты остался? И сколько времени ты еще здесь пробудешь?»

Мой друг Флаэрти молча развел руками… Тут я увидел, что встает солнце. И с моря тянет свежестью. И рыбачьи баркасы отчаливают под парусами. И вся касба, весь старый город окрашены в розовые тона. И воздух напоен сладким, медвяным ароматом.

Глубокое молчание, воцарившееся вокруг Башира, внезапно нарушил изумленный голос. Это, запрокинув голову и уставив слепые зрачки в небо, заговорил старый рыбак Абдалла:

— Все так и было! Аллах! Аллах! Именно так зарождался день в те далекие времена, когда глаза мои еще видели. Аллах! Аллах! Есть, значит, на свете нечто, что ты оставляешь неизменным!

И Башир продолжил:

— Вскоре маленький старый Самуэль направился к выходу.

«Я бесконечно сожалею, — обратился к нему мой друг Флаэрти. — Бесконечно сожалею».

Старик выглядел крайне подавленным; слова господина Флаэрти расстроили его еще больше, чем поступок женщины со страшными глазами.

«Да нет, ничего, ничего… — скороговоркой пробормотал он. — Я понимаю, уже поздно, все устали…»

И пошел прочь с рулоном белой бумаги под мышкой.

Тут Омара, моего верного приятеля, — вот он рядом со мной, — будто что-то подтолкнуло: подойдя к двум дамам, он снял свою большую красную феску и попросил милостыню. Я не раз говорил ему, что на рассвете, устав от ночных бдений, люди становятся щедрее.

«Убирайся вон, грязный попрошайка!» — прокричала седая дама со страшными глазами.

Но другая, красивая, рассмеялась и сказала, обращаясь к Омару:

«Сегодня у меня весь день клянчили деньги. У меня их больше нет. Может, ты сам дашь мне хотя бы песету?»

Омар, который не понимает ни слова по-английски, продолжал хныкать, прося подаяние. Я же уловил насмешку в словах красивой дамы. Множество мыслей вихрем пронеслось у меня в голове: о богатстве этой женщины, о бедном Самуэле и несчастном больном Маноло. О, как мне не хотелось, чтобы она смеялась над нами! Я порылся в своих лохмотьях. По счастью, у меня оставалась одна песета. Я подошел и, с силой ударив по столу ладонью, выложил монету.

Вначале мой порыв испугал красивую даму, от неожиданности она даже отпрянула. Уразумев, однако, в чем дело, снова засмеялась, на сей раз почти беззвучно. Я отвернулся и пошел к моему другу Флаэрти, сидевшему за стойкой.

Тогда красивая дама жестом подозвала Омара и дала ему пять песет. Тот по обыкновению отдал их мне. «Она, должно быть, считает, что я пожертвовал ей свою монету в надежде получить больше», — подумал я, и мне стало очень досадно от этой мысли. С кем-то другим я, конечно, мог бы решиться на такую уловку, но только не с ней.

Пока я раздумывал, как поступить, какой-то араб, продавец цветов, заглянул в открытую дверь таверны и, увидев обеих женщин, предложил им свой товар.

«Убирайся, грязный бездельник!» — бросила ему старуха со страшными глазами.

И тут я, повинуясь воле Аллаха, протянул торговцу все пять песет. Вы только представьте, друзья мои, сколько он дал мне цветов, ведь для него пять песет — не то что для иностранцев. Уж я-то знаю, сам занимался этим делом. И вот всю эту охапку я положил перед молодой дамой.

Взрыв смеха прервал в этом месте рассказ маленького горбуна. Ибрагим, торговавший на Большом базаре ослепительно белым жасмином, прекрасными гвоздиками и благоуханными розами, воскликнул, обнажив блестящие зубы:

— Клянусь моим отцом, который тоже продавал цветы на улицах Танжера, из твоих рук она получила целый ворох цветов. Цены ведь на исходе ночи самые низкие.

— Именно это и поразило так красивую даму, — ответил Башир. — Вот с того самого момента жизнь моя на какое-то время круто изменилась.

Он, казалось, глубоко задумался, но в действительности только сделал вид, чтобы привлечь внимание слушателей. Выдержав паузу, Башир продолжил:

— Я вручил цветы и повернулся, чтобы уйти, но красивая дама взяла меня за руку и проговорила:

«Какой он славный, этот маленький горбун, и гордости у него не меньше, чем у ребенка из богатой семьи. Неужто здесь все нищие похожи на него?»

Я мог бы с легкостью высвободить руку, но ее прикосновение было мне столь приятно, что у меня не хватило на это ни сил, ни желания. А как красив был ее голос, как свободно лилась речь, в которой слышался какой-то гортанный призвук. Я догадался, что молодая женщина приехала из Америки, — мне часто приходилось слышать иностранцев, и я научился различать, кто откуда родом.

Когда заговорила другая — та, со страшными глазами, — я тотчас распознал в ней англичанку из высшего общества: она говорила с презрительной небрежностью, глотая концы слов, будто считала слова недостойными себя.

«Оставь его, моя милочка, — сказала пожилая дама. — А то еще подхватишь какую-нибудь заразу».

Прекрасная американка мгновенно отдернула руку, словно дотронулась до раскаленных углей. Однако тут же подозвала моего друга Флаэрти.

«У него есть родители? — поинтересовалась она. — Кто-нибудь занимается воспитанием этого мальчика?»

Господин Флаэрти подмигнул мне, улыбнулся в рыжие усы и ответил:

«Ни одна живая душа. Башир принадлежит сам себе и никому больше».

«Какой ужас! Какая жалость!» — воскликнула прекрасная американка.

Мне отчего-то сделалось стыдно, и я почувствовал себя глупцом. Да тут еще Маноло принялся вполголоса петь, а я от его песен совсем теряю голову. Но пожилая дама все поставила на свои места:

«Ну-ну, моя дорогая, сразу видно, что ты еще не успела хорошенько узнать здешнюю жизнь. Да тут сотни таких маленьких бедолаг. Нельзя же горевать о каждом».

«Но этот мне нравится. — Молодая женщина упрямо встряхнула светлыми волосами. — И я хочу взять его с собой. Он забавный, как игрушка».

При слове «игрушка» страшные глаза пожилой дамы уставились на меня. Наконец-то она соизволила меня разглядеть — до этой минуты я был для нее лишь тенью тени.

«Ну полно, моя дорогая, без глупостей. Я сама его возьму. Этому двугорбому мальчишке я найду лучшее применение», — объявила она.

Прекрасная американка не стала спорить. И мой друг Флаэрти тоже ничего не сказал. Да что там они — я и сам даже не попытался улизнуть. Поистине глаза этой пожилой женщины обладали какой-то магической силой.

Она вышла из «Маршико» — высокая, статная, с гордо поднятой головой. Я поплелся за ней. Тотчас же к нам подъехал огромный автомобиль, из него выскочил шофер в длинном белом плаще и черной фуражке с блестящим козырьком. Сняв фуражку, он распахнул дверцу перед пожилой дамой. Я сел рядом с ним, и машина покатила так плавно, будто дорога была устлана птичьими перьями.

В этом месте своего повествования Башир умолк и молчал так долго, что Сейид, потеряв терпение, воскликнул:

— Какой дьявол держит тебя за язык, и с какой стати ты заставляешь нас ждать?

— Я молчу потому, — ласковым голосом отвечал Башир, — что рассказываю не по читаной-перечитаной книге, как ты, а по памяти и стараюсь припомнить все удивительное, что случилось со мной.

— Не торопись! Вспомни все как было! — попросили слушатели.

И Башир продолжил:

— Всем вам известно, друзья мои, что в миле от города находится место, которое иностранцы называют Горой. Даже отсюда, если забраться на крышу высокого дома, можно увидеть холмы, поросшие цветущими садами, где в самый знойный полдень царит прохлада. Но что мы по существу знаем о Горе? Мы видели дороги, по которым раскатывают машины богачей и цокают копытцами крестьянские ослики, высокие стены, решетчатые ограды. И ничего больше. Обширная Гора вся поделена на обособленные, надежно охраняемые частные владения, и проникнуть туда без разрешения хозяев невозможно. А хозяйничают там иностранцы, приехавшие из разных мест.

Так вот, иностранцы, о которых я веду речь, друзья мои, ничего общего не имеют с теми, что круглый год заполняют городские отели, неутомимо снуют по улицам, толкутся здесь, на Большом базаре, или спешат за гидом, знакомясь с достопримечательностями старого города. Не похожи они и на тех, кто живет в новом городе. Эти занимаются финансовыми операциями, коммерцией, куплей-продажей земель; среди них есть судовладельцы, врачи, чиновники, контрабандисты. Одним словом, все они — работают. Те же, что поселились на Горе, не делают ничего, ну ровным счетом ничего. Обосновавшись на самой благодатной земле, они проживают огромные состояния, доставшиеся им по наследству, и заботятся лишь о собственном покое и удовольствиях.

Но именно поэтому все их почитают и благоговеют перед ними.

Итак, хозяева Горы стоят на самой вершине общественной лестницы. Среди них англичанам отведено наиболее почетное место. А почему бы вы думали, друзья мои? Да потому, что они умеют надежнее других запираться в своих владениях, лучше других обходиться без чьей-либо помощи и сильнее других презирать всех и вся. Удел остальных — добиваться их благосклонности.

Среди англичан, живущих на Горе, самой важной персоной была пожилая дама со страшными глазами, которая увела меня из «Маршико».

После этих слов всеми слушателями овладело одно и то же чувство. При мысли о невиданной роскоши и безграничной власти на лицах бедняков появились довольные улыбки.

И маленький горбун продолжил:

— Много лет назад супруг пожилой дамы (ее звали леди Синтия, а его — сэр Персивал) состоял на службе у английского короля и от его имени управлял весьма удаленными от Англии, но принадлежавшими ей землями. В этих странах, где обитают люди всех цветов кожи, сэр Персивал имел ту же власть, какую имеет над нами, подданными султана, мандуб[5]. Иными словами, в течение долгих лет сэр Персивал был мандубом в простершихся за семью морями владениях своего короля.

Дожив до преклонного возраста, сэр Персивал в один прекрасный день решил, что пора ему отойти от дел и обрести наконец желанный покой. Для этого он выбрал холмы Танжера. Здесь тоже все стали почитать его больше, чем кого бы то ни было, из-за его былого могущества, огромного состояния и, думается мне, высокого роста.

Однако рядом с женой сэр Персивал оказывался полным ничтожеством. Обладая сильным характером и огненным магическим взглядом, леди Синтия всегда повелевала мужем, как ей того хотелось. По сути, в тех далеких странах, о которых я вам говорил, настоящим мандубом была именно она. Да и здесь леди Синтия — истинная хозяйка Горы.

Все это я узнал гораздо позже, от друзей дома, всегда готовых поболтать с маленьким нищим горбуном. Рассказывая вам, я немного забежал вперед с единственной целью — сделать свое повествование живее и понятнее.

— И правильно! — воскликнул Мухаммед, уличный писец.

— Конечно, — осторожно заметил старец Хусейн, торговавший сурьмой. — Конечно, правильно. Кто знает, что творится в душе у этих могущественных неверных и что у них за нравы?

— Даже Абд ар-Рахман не знает, — сказал бездельник, важно расправляя на своем голубом бурнусе пышную, медного цвета бороду.

А Зельма-бедуинка с татуированными щеками и бесстыдными глазами в сердцах посетовала:

— Ты слишком много толкуешь о стариках. Неужели в твоем рассказе не будет ни одного красивого юноши?

— Всему свое время, женщина, — ответил ей Башир. — А пока с тебя хватит и Ибрагима.

Тут соседи Зельмы, заметившие взгляды, которые она бросала на продавца цветов, посмеялись над ней, а та в отместку выбранила их, впрочем, беззлобно.

И Башир продолжил:

— Когда мы приехали на Гору, солнце уже было высоко, но еще веяло ночной прохладой и над садами витал какой-то особенный, тончайший аромат. Стены частных владений скрывают от глаз путника деревья и цветы, но их запах, необычайно сильный именно в это время суток, распространяется далеко вокруг.

Роскошный автомобиль притормозил перед высокими решетчатыми воротами, которые тотчас отворились, словно по волшебству, на самом же деле их открыл бдительный привратник; далее машина покатила к другим воротам, которые, в свой черед, тоже немедленно распахнулись; и наконец, мы остановились подле невысокого продолговатого здания правильных пропорций. Слуга, поджидавший нас, помог пожилой даме выйти из машины.

Никто из встретившихся нам людей, о друзья мои, не был уроженцем Танжера. Первым нам открыл ворота огромный негр из Судана; тот, что отворил вторые ворота, был выходцем из страны, которая зовется Малайзией, а в слуге, стоявшем у крыльца, я без труда узнал китайца. Шофер приехал из Индии. И с каждым леди Синтия говорила на его родном языке. Все эти люди, не способные общаться ни с кем, кроме нее, относились к леди Синтии с глубоким боязливым почтением. Всю ночь они не сомкнули глаз, ожидая ее возвращения, а поутру готовы были броситься исполнять любое ее желание.

Указав на меня слуге-китайцу и мимоходом бросив ему несколько слов, леди Синтия скрылась в своем великолепном доме. А слуга отвел меня в один из многочисленных флигелей, расположенных среди деревьев подле особняка. Там были холодная и горячая вода, мыло, всевозможные мази и присыпки. Китаец, весьма напыщенный с виду, заставил меня снять всю одежду, намылил меня с головы до ног и подтолкнул под струю воды. Кончив мыть, он обмазал меня какой-то мазью и обсыпал дезинфицирующим средством. Надо сказать, драил он меня жесткими щетками, словно лошадь. В довершение всего он спалил мою одежду, а взамен дал другую — такую новенькую, чистую и благоухающую, что в первые минуты я не мог пошевелиться из страха испачкать ее или еще как-нибудь испортить.

Выйдя из флигеля, я огляделся: восхитительная картина представилась моим глазам. Какие только цветы и деревья меня не окружали! Зеленые травы, пунцовые цветки бугенвиллий и голубые джакаранд были здесь ярче, чем где бы то ни было. В неглубоких канавках день и ночь журчала вода. Но это еще не все, друзья мои! Было там и нечто такое, что прямо-таки свело меня с ума.

В садах, рощах и загонах обитали диковинные животные и птицы. Я уже не говорю о породистых собаках, самые большие из которых походили на львов, а самые маленькие — на крыс, ни о газелях с кроткими глазами, ни даже о ручных обезьянках, прыгающих с ветки на ветку. Я увидел и песчаных леопардов, и жирафов, и прочих редкостных зверей: одни с громадными носами, другие с сумкой на животе, третьи плавали в пруду, словно стволы деревьев, со страшными зубами, торчащими из пасти. И еще я видел клетки с маленькими птичками — у них было яркое золотистое оперение, сверкающее, словно лучи солнца, и гигантских попугаев, сидящих на деревьях на длинных цепочках и переливающихся всеми цветами радуги. Аллах всемогущий! Все это походило на сон или на одну из тех старинных сказок, которые нам сотни раз читал Сейид. Вообразите себе мой восторг, о друзья мои, когда все эти чудеса, живые и всамделишные, предстали передо мной.

Тут слепой рыбак Абдалла торжественно возгласил:

— Трижды счастлив тот, у кого зрячие глаза и кто может наслаждаться подобными красотами!

И Башир продолжил свой рассказ:

— Много времени провел я в этом необычайном месте, то изумляясь до крайности, то очаровываясь, как вдруг заметил, что пожилая дама, хозяйка всего этого богатства, направляется в мою сторону. Она переоделась и сняла вечерний грим. Вид у нее был утомленный: судя по всему, Аллах не послал ей вожделенного сна.

На ее худом желтом лице еще ярче сверкали страшные огненные глаза, уставившиеся на меня так, что мне сделалось не по себе. Бросив резко: «Животные — единственное благословение господа на земле», — она знаком велела мне следовать за ней.

Я ничего не понял из этих слов, но они отложились у меня в памяти. Наблюдая за леди Синтией, я отметил, что она ценила животных гораздо выше людей — выше Маноло, больного певца, выше бедного старого Самуэля и даже выше моего друга Флаэрти и прекрасной американки. Когда она разглядывала собак, газелей, обезьянок, попугаев и черепах, в ее глазах не было той злобы, какая появлялась всякий раз, когда она смотрела на человека. А когда леди Синтия разговаривала со своими животными или птицами, ее голос становился похожим на голос маленького ребенка, и она лепетала какие-то ласковые бессмысленные слова. Если бы я услыхал этот лепет от кого-нибудь другого, я бы в душе повеселился, но мне и в голову не приходило смеяться над женщиной с такими страшными глазами.

Мы обошли всех зверей; одних леди Синтия кормила, других гладила, а если какое-нибудь животное казалось ей плохо ухоженным, она строго выговаривала слугам, сопровождавшим ее, а иногда даже била их.

Потом мы направилисьв роскошный особняк. Там, на затененной террасе, за накрытым столом сидел пожилой человек. Он встал, как только увидел леди Синтию. Человек был красивой благородной наружности, высокого роста, держался прямо. С первого взгляда было ясно, что он принадлежит к очень знатной и богатой семье и его всегдашним занятием было повелевать людьми. Однако перед леди Синтией он выглядел рабом. Человек этот был ее мужем.

Он поцеловал ей руку и подал маленькое кресло. Только после этого он осмелился вернуться на свое место и приняться за еду. О что это была за еда, друзья мои! Теплый белый хлеб, жирное молоко, сливочное масло, свежие яйца, изысканнейшие варенья, душистый мед, невиданные фрукты. Но леди Синтия пренебрегла этими дарами всемилостивейшего Аллаха. Она предпочла желтое питье, которое неверные именуют виски и которым они злоупотребляют, как сущие безумцы. Но те хоть ждут, когда день начнет клониться к вечеру. Леди Синтия, всю ночь вливавшая в себя виски, с раннего утра вновь принялась за него. Без сомнения, оно заменяло ей сон, которого она была лишена.

Выпив три порции, леди Синтия встала из-за стола. Поднялся и ее муж.

«Вы мне не нужны, — нетерпеливо бросила она ему. — Мне нужен Башир».

Мы вышли из дому и направились в сторону, противоположную зоопарку. Вскоре леди Синтия остановилась возле небольшого домика среди лужаек. На них были установлены качели, кольца, разные увлекательные игры — у меня просто глаза разбежались. Но леди Синтия не дала мне времени хорошенько все рассмотреть и повела внутрь. Да-а, скажу я вам, друзья мои: я очутился в жилище волшебников. На стенах были изображены сцены из сказок: драконы, духи, карлики, замки, кареты — все пестрело яркими и сочными красками. А на полу валялись искусно сделанные игрушки: автомобили, ездящие сами по себе, поезда, совсем как настоящие, катящиеся по рельсам, заводные куклы, двигающие руками, открывающие и закрывающие глаза, рычащие медведи. Но самой удивительной была обладательница всех этих вещей.

Представьте себе, друзья мои, девочку лет десяти, одетую как принцесса, невероятно чистенькую и надушенную. Волосы у нее такие светлые, густые и пушистые, что рука невольно тянется погладить их, но головка так тщательно причесана, что не хватает духу прикоснуться к ней. Черты ее лица, кажется, выточены самым искусным резчиком, а кожа нежна и слегка золотится от загара. Ее голубые глаза походят на редкие по красоте цветы. Во всем мире, друзья мои, вряд ли еще можно встретить столь очаровательное создание.

Вдруг прямо к ногам Башира со звоном упал тамбурин, брошенный со всего размаха. Башир обернулся и увидел Айшу, стремительно удалявшуюся в сторону старого города. Вскоре ее маленькая стройная фигурка скрылась за крепостной стеной.

— Что случилось? Что случилось? Да скажите же мне, что произошло? — с жадным любопытством вопрошал Абдалла, слепой рыбак.

Пока соседи растолковывали ему, Зельма-бедуинка с татуировкой на лбу насмешливо сказала Баширу.

— Остерегайся, бес горбатый, в жилах этой девчушки уже бурлит кровь женщины.

— Вот я как-нибудь отлуплю ее — она же без меня пропадет, — спокойно ответил Башир и продолжил свой рассказ:

— Леди Синтия, поспешно обняв девочку, подвела меня к ней и представила: «Это Башир, он говорит по-английски. Я тебе его дарю». — «Спасибо, бабушка, — вежливо ответила девочка. — Мне нравится, что у него два горба». — «Вот я и подумала… Надеюсь, Дэзи, это тебя немного развлечет», — сказала пожилая дама и ушла.

Мне следовало бы рассердиться на то, что со мной обращаются как с говорящей куклой, которую можно подарить. Но со стыдом признаюсь: в ту минуту я был счастлив и почти горд, что принадлежу такому красивому существу, от которого так приятно пахнет. Этим я, без сомнения, прогневал мудрого и всемогущего Аллаха, который повелел, чтобы мужчина был господином над женщиной.

— Вы только послушайте этого мальчишку — этого негодяя, уродца! — завопила Зельма-бедуинка.

Однако сидевшие рядом с ней мужчины принудили ее замолчать.

И Башир продолжил:

— Когда мы остались одни, я предложил Дэзи поиграть с игрушками. «Нет, — ответила она. — Мне они все надоели». Я хотел было потрогать самолет, пустить по железной дороге поезд, но Дэзи не разрешила. «Не трогай, — сказала она, — это мое». Вскоре она вышла из домика, велев мне следовать за ней. В голосе ее я ясно различал интонации ее бабушки.

Возле домика я предложил покататься на качелях. Дэзи снова отказалась. Они ей, оказывается, тоже наскучили. А когда я все же попытался взобраться на них, она запретила мне, топнув ногой. И тут я увидел, что ее глаза похожи вовсе не на цветы, а на глаза леди Синтии.

Наконец мое терпение лопнуло — я взбунтовался. Неужели эта девчонка, какой бы красивой она ни была, всерьез думает запугать меня и сделать покорным? Она догадалась, что я непременно назло ей прыгну на качели, и вдруг позвала: «Банго! Банго!»

Послышалось дикое рычание. У меня все внутри похолодело, и, не успев прийти в себя, я увидел, как из кустов вышло и направилось к нам темное мохнатое чудовище. Никого страшнее я не видел! В первое мгновение я принял его тоже за какого-то диковинного зверя, вроде громадной прирученной обезьяны, одетой так, чтобы походить на человека, — в штаны и красную рубаху. Существо было приземистое, длиннорукое, с широкими плечами и узким лбом, огромными зубами и кроваво-красными веками; оно шло, покачиваясь, на задних лапах.

Я был уверен, что это животное, но тут Дэзи сказала ему несколько слов на незнакомом языке, и чудовище, ответив что-то на том же языке, двинулось ко мне, скрежеща зубами. «Стоит мне захотеть, — заявила Дэзи, — и Банго растерзает тебя на куски. Бабушка сделала его моим стражем и научила с ним разговаривать».

И тут я вспомнил, что на базарах мне доводилось слышать, как одна богатая англичанка привезла из диких лесов, что растут по берегам больших рек, какое-то страшное существо — полузверя-получеловека — и превратила его в слугу.

— Все это правда! — воскликнул бездельник Абд ар-Рахман, надувая и без того толстый живот, прикрытый крашеной бородой.

И Сейид, читавший вслух разные истории, и Мухаммед, уличный писец, и старец Хусейн, и красавец Ибрагим, торговавший цветами, и многие другие, сидевшие позади них, повторили в изумлении:

— Правда! Правда!

— Так и было, лопни мои глаза! — заверил Башир и продолжил:

— Видя, что я онемел от страха, — да и кто бы не испугался на моем месте? — Дэзи рассмеялась и захлопала в ладоши. В первый раз я видел ее довольной. Потом она повела меня по аллеям и тропинкам, по которым я еще не ходил. До чего же обширным было владение! Девочка шла впереди, я за ней, за мной Банго. Вскоре мы добрались до зеленого луга, заросшего свежей травой и окруженного живой изгородью из кактусов. Дэзи толкнула калитку, и я увидел поодаль пасущегося белого ослика.

Я не устану повторять, друзья мои, что во владениях леди Синтии на каждом шагу встречались чудеса. Казалось бы, осел — ну что в нем особенного? Да я, как и вы, видел их сотни! На постоялых дворах я помогал их седлать и грузить на них поклажу; в слишком холодные ночи я пристраивался возле них на ночлег. И я, как и вы, не нахожу ничего удивительного или привлекательного в этих презренных тварях.

Однако тот ослик показался мне чудом. Шерстка у него была белая-белая, как молоко, и нежная-нежная, как лебяжий пух; его широко открытые влажные глаза как будто смеялись. Но самой примечательной его особенностью были две семиконечные звездочки за высокими тонкими ушами. Был ли он какой-то редкой породы или же стал таким ладным, холеным и жизнерадостным благодаря заботливому уходу, или же его красили великолепное седло, расшитое шелком и золотом, и голубая лента, обвивающая ему шею, — я, по правде, не мог бы сказать определенно. Верно одно: этот ослик выделялся бы среди других ослов, как принц среди оборванцев.

Дэзи позвала его; когда он приблизился, она уселась в роскошное седло, по-женски свесив ноги на одну сторону, и принялась скакать по лугу. Верите ли, друзья мои, эта девочка на ослике была такой легкой, гибкой и грациозной, ее волосы так красиво развевались вокруг золотистого лба и прекрасных глаз, вновь похожих на редкие цветы, что я, позабыв ее злые выходки и угрозы, снова был ею очарован.

Тут Дэзи остановилась, и я подбежал, чтобы помочь ей спрыгнуть. Видя, что я не выпускаю из рук повод, она любезно спросила:

«Башир, а ты хотел бы сесть на моего ослика?»

И я почувствовал, что именно это желание возникло у меня сразу, как только я увидел его, но я не признавался себе, чтобы не мучиться понапрасну. И то сказать, какое право имеет уличный мальчишка сидеть в столь великолепном седле и скакать на таком красивом животном? Но теперь, когда Дэзи побудила меня признаться в своем желании, оно овладело мной, взбудоражило кровь. Я охотно променял бы все забавы на возможность один раз, один-единственный раз прокатиться на чудесном ослике. Мягкий голос Дэзи поселил во мне надежду, и я ответил:

«Да, хотел бы, больше всего на свете».

И услышал:

«Ты можешь сделать это хоть сейчас…»

Я трепетал от радости, когда вставлял ногу в стремя… Но в эту минуту она добавила:

«…если я разрешу».

Я в недоумении обернулся к ней.

«Но я не разрешаю. Этот ослик мой и больше ничей».

Я, наверное, смешно выглядел, потому что Дэзи запрыгала от радости.

Потом она, видимо, заметила перемену в моем лице. «Поосторожней, — воскликнула она, — не то я позову Банго!» Едва услыхав свое имя, человек-зверь, рыча, приблизился ко мне. Я выпустил повод, и ослик ускакал — такой беленький, такой красивый!

Дэзи уселась на траву.

«А теперь расскажи мне что-нибудь, — повелительно сказала она. — Если мне будет интересно, я разрешу тебе взять ослика».

Она улыбнулась и искренне добавила:

«Я не очень-то дорожу им. Скоро я подрасту, и у меня будет пони, настоящая маленькая лошадка».

Увидев улыбку на ее лице и по-прежнему горя желанием покататься на белом ослике, я сел напротив Дэзи и смиренно спросил:

«Ну о чем я могу рассказать, чтобы тебе было не скучно? Ты родилась в богатой и знатной семье, ты каждый день можешь любоваться диковинными зверями и птицами, тебе прислуживают люди, приехавшие из дальних стран. Родители, должно быть, рассказывают тебе интереснейшие истории».

«У меня, Башир, нет ни отца, ни матери, — заговорила Дэзи внезапно поникшим, тихим голосом. — Они умерли, когда я была еще совсем маленькой. А бабушка и дедушка — суровые люди, от них не услышишь забавных историй. Я никогда не покидаю этот дом и сад, не вижусь с другими детьми, потому что во всем Танжере нет семьи, достойной нашей. Моя бабушка ведь родственница короля! — При этих словах она горделиво вскинула голову и, тут же спохватившись, нетерпеливо воскликнула: — Ну, рассказывай! Мне охота поразвлечься. Чем занимается твой отец? Это он позволил тебе прийти сюда?»

«У меня тоже нет ни отца, ни матери, — ответил я. — Но только я — сам себе господин».

«И ты гуляешь, где хочешь? Когда хочешь? И с кем хочешь?» — недоверчиво расспрашивала Дэзи.

И тогда, о друзья мои, я почувствовал себя с нею на равных. К чему богатство, прекрасные игрушки, диковинные звери и птицы и даже чудесный белый ослик, — к чему все это, если у тебя нет свободы? Я принялся с жаром описывать ей мою жизнь, которая проходит на улицах и базарах. Я рассказал о своих друзьях — Омаре в большой красной феске и маленькой Айше. Сначала Дэзи жадно ловила каждое слово, и от этого я еще больше распалялся. Но вдруг она пронзительно закричала:

«Довольно! Замолчи! Все это неправда! Ты лжешь, грязный горбатый попрошайка. Нет на свете детей счастливее меня. Я самая богатая, самая красивая, самая знатная…»

Продолжая кричать, Дэзи бросилась на меня с кулаками. Она изо всех сил колотила меня, а я совсем растерялся в первые минуты. Да мне и больно-то не было: я участвовал и не в таких потасовках. Она поняла это и, еще более разъярившись, принялась царапать и щипать мои горбы. Тут я вскипел — не от боли, но от стыда и гнева. Я с силой оттолкнул ее, и она упала на траву. Быстро поднявшись, она хотела было позвать Банго, но тут я достал рогатку, которая всегда при мне, вложил в нее большой камень и крикнул Дэзи: «Прежде чем твой дикарь дотронется до меня, я расквашу тебе нос!»

Она поняла, что я не шучу, и замолчала; потом, боязливо улыбнувшись, промолвила: «Вернемся скорее в домик и будем снова друзьями». Но в голосе ее слышалась фальшь. Она ненавидела меня. Я же, увидев наконец, какой она была на самом деле, — злой, капризной и трусливой девчонкой, — стал ее презирать.

В эту минуту Башир услыхал знакомое позвякивание, но он и ухом не повел, прекрасно зная, что означает этот звон: вернулась Айша, и все бубенчики на ее тамбурине весело запели.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Мысль о белом ослике не покидала меня…

После полудня, хорошенько подкрепившись на кухне, я вновь отправился на луг; Дэзи в это время по настоянию бабушки обычно отдыхала. Белый ослик с седлом на спине и лентой вокруг шеи по-прежнему был там. Я залюбовался им: какой он упитанный, как лоснится его шерстка! Видно, кормят его очень хорошо. Однако ослик, мне показалось, скучал. Улегшись на землю, он изредка лениво пощипывал густую сочную травку, потом вставал, делал несколько шагов, снова ложился и снова вставал, чуть шевеля большими тонкими ушами, позади которых были семиконечные звездочки. А то вдруг принимался реветь, даже не напрягая голоса, отчего рев был похож на зевоту. Я отметил, что по его внешнему виду, по выражению глаз можно судить о его настроении и что не только красотой, но и умом белый ослик превзошел своих сородичей.

«Ему хочется с кем-нибудь поиграть, — решил я. — Он будет мне рад, и мы порезвимся вволю». Я направился к нему, предвкушая, как сяду на ослика, которому впору возить принца.

Заметив мое приближение, ослик отскочил в сторону. Я подошел к нему — он снова кинулся прочь. Сначала я подумал, что он затевает игру, но когда он ускакал в третий раз, а потом обернулся и посмотрел на меня, я понял, что он вовсе не собирается играть. Но я все-таки опять подошел к нему, и тут он резко повернулся и лягнул меня. Я ловко уклонился от удара и, рассердившись, ухватил его за повод. Ослик упал на землю, увлек меня за собой и, навалившись, принялся бить копытами.

К счастью, трава была густой и мягкой, и я не ушибся при падении; однако ослик, хоть и молодой, но уже довольно сильный, причинил мне боль. Я вынужден был бросить повод. Ослик встал и не спеша отошел, поглядывая в мою сторону. По его умным выразительным глазам я догадался: он считал, что я его недостоин. «Я — маленький господин, — казалось, говорили его глаза, — и привык к роскоши, а от тебя слишком пахнет бедностью. Я презираю тебя».

Никогда, о друзья мои, никогда я не испытывал подобного унижения, разочарования, и я не знаю, что бы я сделал с окаянным осликом, если бы не увидал вдалеке Дэзи в сопровождении дикого Банго. Я проворно вскочил на ноги и оправил измятую одежду. Но в моем воображении то и дело возникала несносная девчонка верхом на ненавистном ослике, и оба они насмехались надо мной. Я подбежал к кактусам, растущим по краю луга, отломил две очень острые колючки и сунул их ослику под седло так, что стоило чуть надавить сверху, и они сразу же вонзились бы в тело.

«Что ты здесь делаешь?» — спросила Дэзи; в ее голосе чувствовалась надменность и подозрительность.

«Я учился держать тебе стремя», — спокойно ответил я.

Однако помогая ей сесть в седло, я нарочно сделал так, чтобы она плюхнулась в него со всего размаху.

Какой-нибудь обыкновенный осел, друзья мои, каждый день битый и колотый железным острием, даже не почувствовал бы, что в теле у него колючки. Но у белого ослика шкура была такая нежная, что он обезумел от боли. Он помчался как стрела, прыгая и лягаясь на скаку, и вскоре Дэзи, перелетев через его голову, словно тюфяк, свалилась на траву. В душе я рассмеялся, тем не менее бросился к ней, делая вид, что очень встревожен и тороплюсь ей помочь. Посмотрев на меня, Дэзи, должно быть, заподозрила, что я неискренен, оттолкнула меня и поднялась сама. «Мерзкий осел, — яростно прошипела она. — Тебя продадут первому встречному. Сегодня же».

Вмиг у меня пропала охота смеяться: я почувствовал, что именно так и будет. И все же я надеялся в один прекрасный день подружиться с дивным осликом. А пока все было кончено: я упустил последнюю возможность.

Тут Абдалла, слепой рыбак, сказал Баширу:

— Зрячий человек не должен терять надежду вновь увидеть то, что ему нравится.

— Аллах велик! Аллах всемогущ! — благоговейно прошептал старец Хусейн, продавец сурьмы.

Толпа повторила священные слова.

И Башир продолжил:

— Дэзи ушла, запретив мне показываться ей на глаза. Она сгорала со стыда и ненавидела меня за то, что я стал свидетелем ее смешного падения. Я был уверен, что и меня выгонят в тот же день, поскольку я находился в поместье только для того, чтобы развлекать Дэзи. Однако леди Синтия решила иначе. Она велела мне остаться и, ничего не объясняя, позвала араба портного, который тщательно обмерил меня. Затем леди Синтия — вот уж странная женщина! — посмотрела на меня, как мне показалось, с некоторым уважением и произнесла: «Теперь, когда тебе удалось избавиться от Дэзи, можешь жить так, как тебе хочется».

И она распорядилась, чтобы слуги позволяли мне гулять, где только я не пожелаю — в садах, в зоопарке, — и даже заходить в чудесный домик.

Вот тогда-то, друзья мои, и настала самая изумительная пора в моей жизни. Мне не нужно было заботиться о пропитании: я ел такие яства и в таком количестве, что мой желудок день и ночь ликовал от счастья. Я мог, когда угодно, сытый и довольный, растянуться вблизи фонтанов; когда солнце нещадно палило, я ложился в тени смоковниц и джакаранд. Часами наблюдал я за самыми диковинными животными и птицами, оперение которых сверкало и переливалось на солнце, подобно драгоценным камням. И даже двери роскошного особняка были для меня открыты.

Сказать по правде, не я один пользовался такой свободой. Множество собак, кошек и даже маленьких обезьянок резвились в комнатах, лежали в креслах, нежились на дорогих коврах. Но что им с того, этим неразумным существам? Я же благодаря предоставленной мне свободе часто становился свидетелем необычайных событий. Подумать только: я каждый день видел людей, которые в иных обстоятельствах не позволили бы мне приблизиться к ним ближе, чем на тридцать локтей. Леди Синтия принимала у себя лишь очень знатных и влиятельных особ: англичан из родовитых семей, испанских принцев, видных французских сановников, министров семи стран, управляющих Танжером, господина Буллерса, крупного торговца золотом, и даже — да, друзья мои, — даже начальника полиции в очень красивом мундире и блестящих сапогах с острыми шпорами.

Когда Башир упомянул шефа полиции, слушатели разом содрогнулись: этот человек, командующий огромным штатом бельгийских, французских, испанских и арабских полицейских, олицетворял закон и внушал панический страх простому люду.

— Ты уверяешь, что часто видел его? — недоуменно воскликнул Сейид, уличный чтец.

— И находился с ним в одной комнате? — уточнил бездельник Абд ар-Рахман.

— Я стоял к нему ближе, чем сейчас стою к вам, — ответил Башир.

— Но как тебе удалось выдержать его взгляд и при этом не умереть от страха? — поинтересовался красавец Ибрагим, продавец цветов, который иногда наряду с гвоздиками и розами приторговывал еще и гашишем.

— Да он такой же, как все: сам как огня боялся леди Синтии. Так что мне уже был не страшен, — ответил Башир и продолжил свой рассказ:

— В этом доме животных ценили гораздо выше, чем людей, будь они даже хозяевами Танжера. Надо было видеть, друзья мои, как многие богатые влиятельные особы, желая угодить леди Синтии, ласкали какого-нибудь старого немощного пса или гадкую обезьянку. И со мной они обращались так же, потому что я был для них чем-то вроде любимого зверя хозяйки. Я мог бы, клянусь вам, укусить начальника полиции, а он в ответ лишь погладил бы меня.

Несмотря на все развлечения и удовольствия, несмотря на красивую одежду и изысканную еду, я не чувствовал себя совершенно счастливым. И никак не мог взять в толк — почему. Но благодаря моему другу Флаэрти я наконец понял, в чем дело.

У господина Флаэрти нет ни богатства, ни знатности, ни титула, ни власти. Но он, думается мне, в курсе всего, что происходит на свете. К тому же он прекрасный рассказчик и умеет развеселить даже самых угрюмых людей. Еще он может влить в себя невероятное количество огненных напитков. Поэтому леди Синтия всегда привечала его и как-то по-особенному к нему относилась: порой приглашала на обеды только его одного и никого больше.

Однажды он пришел в очередной раз; увидев меня, подмигнул и улыбнулся в рыжие усы. И в ту же минуту я вспомнил наши дневные и ночные прогулки в порту и по улицам старого города, наши встречи на террасах кофеен на площади Франции, в касбе и на Малом базаре. Вспомнил я и Омара с Айшей, и других уличных ребятишек, и постоялые дворы, и улицу Ювелиров. И я подумал: как все-таки хорошо быть свободным!

Когда мой друг Флаэрти, собираясь уезжать, сел в машину леди Синтии, мне захотелось поехать вместе с ним. Но шофер-индус не взял меня: у него не было на это распоряжения. Тогда я добежал до главных ворот, за которыми начиналась дорога. Они уже были закрыты, и привратник-суданец не открыл мне их: у него тоже не было разрешения.

И тут я почувствовал, о друзья мои, что если сейчас же не найду способа выбраться оттуда, то сойду с ума от бессилия и злости. Я обежал все роскошное поместье, которое стало мне теперь ненавистно, как тюрьма. Но напрасно я искал лазейку. Необъятное владение леди Синтии было все обнесено высоченной стеной с колючей проволокой. Я совсем было отчаялся, как вдруг очутился перед небольшими воротами, находящимися от главных в отдалении, через которые, судя по всему, привозили продукты, дрова, навоз для сада и множество других вещей, необходимых в хозяйстве. Ворота, конечно же, были накрепко закрыты и вдобавок охранялись большой злющей собакой. К счастью, пса мне удалось приласкать; что же касается обычного замка, на который были заперты ворота, то открыть его для меня не составляло труда, пришлось только сделать из проволоки отмычку.

Так что в ту же ночь я, всю дорогу напевая и подпрыгивая от радости и нетерпения, оказался в благословенном Танжере. Аллах! Аллах! Каким аппетитным показался мне аромат, исходивший от лотков с шашлычками из печенки и жареной рыбой! Аллах! Аллах! Какое наслаждение — потереться в толпе правоверных, послушать их разглагольствования, их крики, их ругань!

— Подчас самым дорогим для человека становится именно то, чем прежде он пренебрегал, — тихо промолвил старый Хусейн, продавец сурьмы.

И все вокруг него принялись рассуждать на эту тему. Однако слепой рыбак Абдалла, не имевший возможности ничего видеть своими глазами и оттого с особым вниманием слушавший рассказчика, прокричал, обращаясь к Баширу:

— Но ты все-таки вернулся в тот рай на Горе?

— Конечно. Не дурак же я в самом деле, — ответил Башир. — Днем я купался в роскоши, а по ночам наслаждался свободой. Проволочная отмычка, которую я так удачно смастерил, позволяла мне без особого труда переходить из одного мира в другой. Но, по правде сказать, я уже никому не завидовал в том мире.

— Как! И даже хозяевам великолепного поместья? — воскликнул бездельник Абд ар-Рахман.

— Даже им. И у меня, как вы сейчас убедитесь, были на то все основания, — ответил Башир и продолжил свой рассказ:

— Почтенный сэр Персивал имел обыкновение отдыхать после полдня. Всякий раз он устраивался в одной и той же маленькой гостиной, в одном и том же мягком, глубоком и просторном кресле. Над креслом висела панкха. Это большой плетенный из соломы квадрат с веревкой, который подвешивается к потолку, — нечто вроде огромного опахала. Когда дергают за веревку, панкха колышется и легкий ветерок овевает сидящего под ней. Придумали панкху в знойной Индии. Заметьте, друзья мои, что комната, где любил отдыхать сэр Персивал, была хорошо затенена, в ней и так всегда царила прохлада. Заметьте также, что в доме имелось множество всяких устройств с металлическими вертушками, которые здорово нагоняют ветер, к тому же вращаются сами по себе. Однако сэр Персивал, долгое время управлявший делами в жарких отдаленных странах, настолько привык к медленному бесшумному колыханию панкхи, что уже не мог без нее обойтись. Надо сказать, сэр Персивал с возрастом сделался большим привередой. Движения панкхи, по его мнению, были то слишком медленными, то слишком быстрыми, или же покачивание казалось ему недостаточно размеренным. Он перепробовал всех домашних слуг на этом деле, но никем не был доволен. Наконец пришла и моя очередь раскачивать панкху.

Мне думается, друзья мои, что если делаешь что-то для человека, который тебе нравится, то стремишься делать хорошо. А мне очень нравился почтенный сэр Персивал. Это был человек весьма преклонных лет, но еще красивый, с хорошей осанкой, честный и очень добрый. В нем сочетались черты господина с чертами отца. Мне так хотелось доставить ему удовольствие! Я, как мог, старался раскачивать панкху тихо и плавно. И почтенный сэр Персивал был доволен, его седая голова медленно склонялась на грудь, он засыпал и, должно быть, видел себя во сне молодым, полным сил и в ореоле славы.

Да будет вам известно, друзья мои, что прежде чем погрузиться в сон, сэр Персивал подолгу рассматривал одну фотографию. Но не из тех, что во множестве висели в гостиных и на которых были запечатлены королевские особы Англии в величественных позах и в одеждах по случаю коронования или бракосочетания, да еще и подписанные августейшей рукой для леди Синтии, их родственницы, и сэра Персивала, ее супруга. Нет. Старик доставал из своего бумажника маленькое фото на глянцевой бумаге и, держа на ладони, пристально вглядывался в него. Потом он клал фотографию в карман. Я находился поодаль, ведь мне надо было раскачивать панкху, и не мог рассмотреть, что изображено на фотографии.

Как-то раз, когда сэр Персивал уже почти заснул, все еще держа фотографию перед собой, в гостиную неожиданно вошла леди Синтия — я даже не знаю зачем. Ее появление так меня удивило — она ведь никогда прежде не заходила сюда, — что я выпустил из рук веревку, и панкха остановилась. Однако сэр Персивал не обратил на это внимания. Он, казалось, не меньше моего удивился и даже испугался. Его старческое, но такое еще красивое лицо стало похоже на лицо провинившегося слуги. Он попытался было сунуть фотографию в карман, но полусонные движения его рук оказались недостаточно проворными.

«Что это?» — спросила его леди Синтия.

Он не ответил. Она подошла к нему и протянула руку. Сэр Персивал отдал ей фотографию.

«Мы же решили все уничтожить», — суровым голосом, тише обычного сказала леди Синтия.

«Эту я не мог… — едва слышно проговорил сэр Персивал. — Я нашел ее случайно… Наш сын… Наш единственный сын… И потом, здесь он еще совсем молодой, задолго до всех этих ужасных событий…»

Но леди Синтия продолжала все тем же суровым тоном:

«Не было ничего задолго… И никакого сына тоже никогда не было».

Она вышла из гостиной, и я — словно какой-то дух толкнул меня — последовал за ней.

Леди Синтия направилась в комнату, где стоял большой полукруглый буфет, весь заставленный бутылками. Подойдя к нему, она наполнила до краев и залпом осушила сначала один стакан виски и следом другой.

Черные глаза ее лихорадочно блестели, лицо покрылось мертвенной бледностью и как-то вытянулось. Она положила маленькую фотографию между двумя бутылками, уставилась на нее злобным взглядом и принялась с ней разговаривать. По-настоящему разговаривать, цедя слова сквозь зубы, словно перед ней был человек, которого она больше всех ненавидела. «Тебя выгнали из самого старого, самого привилегированного королевского полка из-за твоих безумств, ошибок, из-за твоего упрямства. Но я простила… Я уплатила твои долги… Я хотела подыскать для тебя подходящую партию. Но ты прицепился к этой ничтожной девке и женился на ней. Ты осмелился ввести ее в мою семью! Потом она сбежала от тебя. И тогда ты подкинул нам Дэзи. С тех пор для всех нас ты умер. Умер! Умер!»

С этими словами леди Синтия разорвала фотографию сына на мелкие кусочки. А я убежал: очень уж страшно мне было смотреть на ее лицо.

Тут Зельма-бедуинка закричала, будто ночная сова, и вслед за ней другие женщины стали вскрикивать и причитать:

— Разорвать фотографию сына!

— Безумная!

— Проклятая!

— Над этим домом тяготеет несчастье!

— Не переноси его на нас, бродячий горбун!

И слепой рыбак Абдалла в свою очередь воскликнул:

— Аллах милостив, что лишил меня света и мне не довелось видеть то, что видел ты!

И добрый старец Хусейн, продающий сурьму, дружески сказал Баширу:

— Надеюсь, после всего случившегося ты удрал оттуда насовсем, ведь ничего хорошего уже не могло там с тобой произойти.

И Башир ответил:

— Именно об этом я и думал, отец мой, и с нетерпением ждал ночи, чтобы отпереть ворота отмычкой.

— Но ты этого не сделал. Я чувствую, что твоему рассказу еще далеко до конца, — заметил уличный писец Мухаммед.

— Верно, — согласился Башир и продолжил свой рассказ:

— Сумерки еще не спустились на землю, когда появился араб портной (помните, друзья мои?), которому леди Синтия велела снять с меня мерки. Он принес великолепный наряд, сшитый из зеленого блестящего шелка. Леди Синтия приказала надеть его и осталась весьма довольна тем, что одежда на удивление шла мне. «Завтра все должно быть особенно красивым, завтра у нас большой день», — только и сказала она, и лицо ее приняло таинственное выражение. Когда она ушла, я спросил у портного и у слуг, с которыми мог объясняться, что должно завтра произойти. Но никто ничего не смог мне ответить. И тогда я остался. Очень уж мне захотелось все узнать.

— И мы хотим! Мы тоже хотим! — закричали слушатели.

Но вместо того чтобы унять нетерпеливую толпу, Башир вдруг задал вопрос:

— Помните ли вы, друзья мои, неделю удивительных празднеств, которая называлась Большой неделей Танжера? К нам тогда съехалась уйма народу.

— Да как же ты можешь спрашивать об этом, Башир?

— Как можно забыть те прекрасные дни?

В репликах слушателей чувствовалось упоение.

— Танцы на площадях!

— Военные марши!

— Фейерверки!

— Парусные гонки!

— А на стадионе, где обычно проходят игры и спортивные состязания, — парад великолепно украшенных автомашин.

При этих словах Башир поднял руку и вновь спросил:

— Ив той веренице, припоминаете, друзья мои, открытый автомобиль, самый длинный из всех, за рулем которого сидела важная пожилая дама, а рядом — маленькая девочка с длинными золотистыми волосами?

На что красавец Ибрагим, продавец цветов, первым ответил:

— Помню, помню. Вокруг нее было столько роз и ирисов! Я за месяц не продаю и половины того количества.

Не успел он договорить, как раздались другие голоса:

— А сзади находилось множество зверюшек и птиц.

— Собаки какой-то редкой породы.

— Большие и маленькие обезьянки.

— Две газели.

— Гигантские попугаи.

Тогда Башир спросил в третий раз:

— И среди зверей вы, я думаю, заметили кое-кого, в одежде зеленого цвета и с горбом сзади и спереди?

Надолго воцарилось молчание. Первым его нарушил бездельник Абд ар-Рахман.

— Клянусь своей бородой, — воскликнул он, — и священной бородой пророка, так, значит, это был ты?!

Башир слегка наклонил голову, но этого оказалось достаточно, чтобы вызвать возбужденный говор толпы.

— Ты? Среди роз и ирисов?

— Ты? В окружении редких животных?

— Ты? Прекрасно одетый?

— Ты? В машине этой всесильной женщины?

— Ты? В самом красивом автомобиле?

Башир опустил глаза и со скромным видом произнес:

— В самом деле, ни одна автомашина не была встречена такими рукоплесканиями, как наша, и мы действительно получили главный приз.

Тут послышался раздраженный голос Сейида, уличного чтеца:

— Но к чему, скажи на милость, к чему так долго держать язык за зубами? И как получилось, что известие о твоем неожиданном появлении на параде не облетело в тот же день весь город?

— Именно об этом мне и остается вам рассказать, — ответил Башир и продолжил свое повествование:

— Все время, пока украшенные автомобили один за другим катили по дорожке, на стадионе, ни на миг не смолкая, играли военные музыканты, специально ради этого приглашенные из крепости Гибралтар. Я хорошо их помню; надеюсь, друзья мои, что и вы их не забыли. Помните, какие у них были инструменты? Совсем не похожие на те флейты, дудки, медные трубы и барабаны, какие обычно мы видим у солдат иностранных войск. В руках у музыкантов были огромные волынки из козлиной кожи, словно гигантские бурдюки, и исполняли они на них протяжные, заунывные мелодии, так напоминающие наши собственные песни. И еще эти музыканты, служившие, уверяю вас, в самых прославленных полках английского короля, были одеты в юбки шафранового цвета, да такие короткие, что самые бесстыдные наши девицы постеснялись бы их надеть. А на плечи у них были наброшены шкуры леопардов.

— Да, они выглядели именно так, как ты описываешь! — воскликнул Ибрагим, молодой продавец цветов.

Но Зельма, татуированная бедуинка с дерзким взглядом, посетовала:

— Их так плохо было видно… Слишком далеко… Да еще как-то сбоку…

— Верно, вы сидели в удалении, на бесплатных местах для бедняков, — сказал Башир и продолжил:

— Но я, нищий, я мог их рассмотреть ближе, чем кто бы то ни было, потому что наша машина дважды медленно-медленно прокатила рядом с помостом, на котором они играли.

И еще издали, перед тем как поравняться с ними, я имел возможность полюбоваться на дирижера, который для всех вас оставался невидимым, поскольку музыканты окружали его с трех сторон. Какой он был большой и сильный! На нем были узкие черные брюки и ярко-красный мундир, а кисть его дирижерского жезла, которым он отбивал ритм, очень напоминала мерцающую звезду. Глядя на все это, я уже не думал больше о собственной славе и не слышал рукоплесканий: я был ослеплен красотой и великолепием зрелища. Музыканты, пританцовывая, двигались по помосту, не переставая вдувать воздух в свои диковинные бурдюки, — он же, повелитель волынок, оставался на месте, стройный, подтянутый и совершенно неподвижный, и лишь по взмахам кисти на его жезле можно было определить, что он живой. И чем ближе мы подъезжали к нему, тем в большем великолепии он представал перед нами. Его глаза были устремлены в небо, толпа для него не существовала, и даже автомашины, приковывавшие взоры всех, кто находился на стадионе, совершенно его не интересовали.

Однако наша машина была столь примечательна, и ее выезд сопровождался столь бурными аплодисментами и приветственными возгласами, что дирижер все-таки бросил взгляд в нашу сторону. Он с безразличием скользнул глазами по цветам, по зверюшкам и по мне, и вдруг взор его остановился на Дэзи, маленькой девочке с волосами феи.

В ту же секунду огромный дирижерский жезл замер в воздухе, кисть перестала взлетать, и оркестр сбился с ритма.

Леди Синтия даже не повернула головы, и мы проехали мимо музыкантов. Человек в черно-красной форме вновь взмахнул жезлом, и порядок был восстановлен. Замешательство длилось одно мгновение.

— А ты уверен, что все это тебе не приснилось? — спросил Мухаммед, уличный писец. — Я с друзьями был там, и мы ничего такого не заметили.

— Мне было лучше видно, — ответил Башир, — ведь я находился как раз против помоста. — И тихо добавил — А потом учти, что духи музыки покровительствуют мне с рождения и благодаря им мое ухо наслаждается звуками или страдает от них больше, чем уши других людей.

— Он прав! Он прав! — воскликнули все, кто слышал его пение.

И Башир продолжил:

— Когда парад автомобилей закончился, стали раздавать призы, потом произносить речи, потом множество людей явилось воздавать хвалу леди Синтии. В поместье на Горе мы вернулись уже ночью. Единственное желание овладело тогда мной: покрасоваться в роскошной одежде на улицах Танжера, всем рассказать о моем участии в параде. Однако сразу отправиться в город я не мог. Леди Синтия устроила праздничный ужин для прислуги, и, поскольку она самолично на нем присутствовала, мне пришлось оставаться до конца. А когда все отправились спать и в доме погасли огни, я, чтобы спастись от ночной прохлады и не обнаружить себя раньше времени, накинул поверх зеленого костюма старый бурнус и через уже знакомые вам ворота покинул поместье.

Несмотря на поздний час, улицы старого города были полны народа — еще более шумного и веселого, чем обычно. Праздник продолжался. Все что-то покупали, ели, отовсюду доносились крики и громкий смех. И даже самые бедные чувствовали себя в ту неделю грандиозных зрелищ счастливыми, ведь им были доступны те же удовольствия, что и богачам, а бедняки, как известно, искреннее их умеют радоваться.

— Те, у кого есть глаза… у кого есть глаза… — простонал Абдалла, слепой рыбак. — Но не я.

— Как раз для тебя-то, отец мой, я и рассказываю все в мельчайших подробностях, — ласковым голосом произнес Башир.

И в то время как слепой рыбак слал ему благословение, Башир продолжил:

— Сказать по правде, никто вначале не обратил на меня внимания. Но я отнюдь не огорчался по этому поводу. Я прекрасно знал, что стоит мне скинуть старый бурнус и остаться в великолепном зеленом наряде, как посыплются восторженные похвалы и возгласы удивления, а в награду за свои рассказы я получу больше жирных шашлычков из печенки, медовых пирожных и сладкого чая, чем может вместить мой желудок. Но сперва я намеревался разыскать Омара и Айшу или же, если их нигде не окажется, других моих уличных приятелей — ведь когда хочешь явиться перед людьми во всем блеске, нелишне позаботиться и о свите.

Так шел я, не слишком торопясь, по оживленным перекресткам и малолюдным улочкам, уверенный, что вскоре предстану перед изумленными взорами толпы. Вдруг из какого-то грязного проулка донеслась мелодия, заставившая меня позабыть о своих намерениях. То была не испанская, не арабская, не андалусская и не еврейская песня, которые мы привыкли слышать в этих кварталах. Днем раньше я бы не догадался, что это за мелодия. Но во время парада автомобилей я уже слышал тот же самый стон, протяжный и тоскливый, которому, казалось, не будет конца. Это звучали волынки солдат английского короля, одетых в юбки шафранового цвета и шкуры леопардов.

Я побежал по переулку и вскоре очутился перед входом в дешевую кофейню, владельцем которой был Лысый Антонио. Войдя внутрь, я, как и следовало ожидать, нашел там трех волынщиков и с ними высокого сержанта в черных брюках и огненно-красном мундире.

Верите ли, друзья мои, в этом узком зале с запотевшими стенами и потолком, пропитанными запахами дешевого табака, кислого пива и грязи, музыканты и их дирижер показались мне еще прекраснее, чем на стадионе во время парада автомашин. Они сидели у Лысого Антонио в окружении испанцев и арабов, евреев и мальтийцев, и их одежда и инструменты среди бедной обстановки и лохмотьев поражали своим великолепием. Но вели они себя очень просто и дружески со всеми: пили с грязными оборванными бродягами, нищими, ворами; мило смеялись шуткам, из которых не понимали ни слова. То один, то другой брал в руки волынку и заставлял стонать, кричать, плакать, молить, причитать всех духов, обитающих в чудесном бурдюке, — ведь играл он не по приказу, а для себя и своих случайных друзей, — и от этой мелодии разрывались сердца слушателей.

О! Они прекрасно веселились, эти трое волынщиков, и веселили всех остальных. Все трое, кроме дирижера в огненно-красном мундире.

Он, дирижер, много пил в одиночестве, и лицо у него было такое бледное, напряженное и замкнутое, что никто не решался к нему приблизиться. Он походил на человека, которому злые духи вдруг вознамерились посылать одни несчастья.

Звуки волынок привлекали к Лысому Антонио все новых и новых посетителей, и они всё оттесняли и оттесняли меня в угол, где неподвижно сидел сержант. Внезапно меня кто-то толкнул, старый бурнус свалился с плеч, и я остался в роскошном зеленом костюме, так ладно сидевшем на моей фигуре. Но толпа не успела восхититься моим нарядом. Чья-то рука, очень сильная и твердая, схватила меня за шиворот, приподняла, и мое лицо оказалось на уровне другого лица — красивого, мертвенно бледного, с тусклыми, почти белесыми глазами. На меня пахнуло спиртным перегаром, и тихий хриплый голос произнес мне в ухо: «Так это ты был в машине позади маленькой девочки?» Продолжая держать меня за шиворот, сержант в огненном мундире встал и начал протискиваться сквозь толпу. Волынки продолжали играть. Вскоре мы с ним оказались на улице.

— Представляю, как ты перепугался! — воскликнул бездельник Абд ар-Рахман.

— О да! Я действительно перепугался, — согласился Башир. — Но еще больше я струхнул, когда здоровенный сержант швырнул меня на мостовую и велел немедленно вести к Дэзи, в поместье леди Синтии. Что мне оставалось делать? Он был очень силен, к тому же пьян и немного не в себе, и запросто мог размозжить мне голову, как пустую скорлупку.

В полном молчании мы доехали на такси до Горы; чтобы не разбудить слуг, остановились подальше от парадного въезда. Я отвел сержанта к потайным воротам и открыл их с помощью своей проволочной отмычки. Сторожевой пес зарычал было, но я приласкал его, и он нас пропустил.

На землю изливался яркий лунный свет. Фруктовые сады, лужайки, цветочные газоны, купы цветущих деревьев были видны как днем, но при свете луны все выглядело как-то по-особенному красиво. Я шел впереди сержанта и то и дело озирался по сторонам: мне хотелось все запечатлеть в памяти, ведь я знал, что больше уже не вернусь сюда… Я вспоминал прекрасных животных и птиц, находящихся в загонах, клетках, сидящих на жердочках или же бродящих и порхающих на свободе, и горел желанием посмотреть на них в последний раз. Но я слышал за спиной тяжелое дыхание дирижера и видел, что его длиннющие ноги неотступно следуют за мной. Я шел как можно быстрее, стараясь не шуметь, и мое сердце готово было разорваться от тоски. Но меня мучило еще и любопытство.

Мы довольно быстро добрались до роскошногоособняка, неподалеку от которого находился домик Дэзи. Я показал его сержанту. «Сходи за ней!» — приказал он, еле шевеля губами.

С помощью своей отмычки я открыл и эту дверь. Разбудил Дэзи. Она нисколько не испугалась — даже наоборот.

Дэзи очень хорошо помнила тамбурмажора в огненном мундире, помнила, какой он был красивый и высокий — на голову выше всех высокорослых волынщиков в леопардовых шкурах. Она решила, что он пришел поиграть с нами, и обрадовалась, что сможет разглядеть его поближе. Я не стал ее разубеждать; я думал только о том, как бы угодить грозному сержанту, которого немного побаивался. Да и откуда мне было знать о его намерениях?

Начни сержант с первой же минуты развлекать Дэзи, он, может, и добился бы того, чего так страстно желал. Но едва девочка появилась на лужайке — во всей своей красе, в ореоле шелковистых золотых волос, сияющих при лунном свете, — он схватил ее и поднял высоко над землей. Огромный, внушающий страх сержант принялся стискивать ее в объятиях, изо всех сил прижимая к пуговицам своего мундира. Он рычал и стонал одновременно:

«Деточка моя, моя маленькая… деточка моя…»

Лишь в этот миг я вспомнил и фотографию, которую, сидя под панкхой, каждый день разглядывал сэр Персивал, и жестокие слова леди Синтии, и крайнее изумление дирижера, на миг застывшего перед своими музыкантами, когда машина с цветами и зверюшками проезжала мимо него. И я все понял; и вы, друзья мои, — вы тоже теперь все понимаете…

Человек в огненном мундире был пропащий и проклятый сын леди Синтии и сэра Персивала, а на руках он держал свою дочь, которую поклялся никогда не видеть. Но судьба, пути которой неисповедимы, все же свела их, и он пришел, чтобы вернуть себе эту прелестную девочку — плоть от плоти своей.

Только она, Дэзи, ничего не подозревала. Для нее этот огромный и словно безумный человек был просто незнакомцем, который напугал ее и причинил боль. Она принялась кричать и плакать. Сержант мягко опустил ее на землю и протянул руку, чтобы погладить ее шелковистые волосы. Но в этот момент разъяренный зверь бросился сзади на красный мундир, и по рычанию, вырывавшемуся у него из груди, я узнал Банго.

Да-а, друзья мои, этот повелитель волынок обладал силой, в которой отказано большинству смертных. Любой другой на его месте рухнул бы оземь. А он лишь слегка согнулся и, схватив Банго, отшвырнул его в сторону. Пока Банго какое-то время приходил в себя, я взмолился перед девочкой:

«Прикажи ему, глазами прикажи, чтоб не трогал этого человека… Если б ты знала…»

Но я не успел договорить. Дэзи закричала:

«Банго, на помощь! Фас, Банго!.. Фас!..»

На сей раз зверюга впился сержанту в горло, и я увидел при свете луны его клыки — хищные, острые, огромные. Он метил в самое уязвимое место, в самую жизненно важную артерию. Я не сомневался, что дирижер остановит его, задушит своими железными ручищами. Но он упустил время. Его, казалось, ошеломил, на миг парализовал голос девочки, которая была его дочерью и которая с ненавистью и яростью кричала: «Фас, Банго! Фас! Рви!.. Бей!..»

Когда сержант поднял руку, было поздно — он опоздал на мгновение. Клыки Банго уже сомкнулись. Руки дирижера бессильно повисли, он пошатнулся — раз, другой, третий. У Банго вся морда была залита кровью, хлынувшей из прокушенной артерии, но его зубы все не выпускали горло сержанта. В конце концов огненный мундир повалился на землю.

В тот же миг двери особняка с шумом отворились, и на пороге показались леди Синтия и сэр Персивал в сопровождении трех вооруженных слуг. Я тотчас бросился ничком на лужайку, скатился в ближайшие кусты и там затаился. Никто из них меня не видел.

Так, не обнаруживая себя, я имел возможность все видеть и слышать. Но я весь дрожал под своей роскошной зеленой одеждой, изодранной шипами и колючками.

Леди Синтия приблизилась к распростертому сержанту, наклонилась над ним, рассмотрела при свете луны его лицо. Потом взглянула на Дэзи. Девочка гладила Банго, и тот слизывал со своих губ еще свежую кровь.

«Унесите тело! — приказала леди Синтия слугам. — Это обычный несчастный случай с пьяным солдатом…»

Потом она обратилась к Дэзи:

«Ступай в мою спальню, отныне ты будешь спать там».

И наконец, к сэру Персивалу:

«Пусть сюда немедленно явится начальник полиции вместе с английским консулом. Я им все объясню…»

«А кто… словом… кто этот мертвый солдат?» — нерешительно поинтересовался сэр Персивал.

Но вместо ответа леди Синтия поторопила:

«Я же сказала, нужно позвонить немедленно».

Сэр Персивал не стал больше расспрашивать. Пожилая дама постояла некоторое время на лужайке — высокая, прямая, неподвижная; ее взгляд был устремлен на луну.

Банго облизывал губы.

«Я велю умертвить тебя так, чтобы ты не мучился», — тихо промолвила леди Синтия и скрылась в роскошном особняке.

Я вылез из кустарника, разыскал свою прежнюю одежду, переоделся и, охваченный ужасом, кинулся прочь…

Я бежал очень быстро; к тому же слишком много разных чувств пришлось мне пережить за минувшие день и ночь. Словом, на полдороге в Танжер я почувствовал смертельную усталость. Ноги у меня подкосились, я упал в поле и довольно долго проспал. Солнце уже клонилось к закату, когда я добрался до пригорода. Усталость все не проходила. Я поплелся в центр города. Как вдруг, не доходя до площади Франции, мои ноги сами пустились бежать… Я услыхал звуки волынок.

И действительно, по бульвару в сторону порта шли колонной солдаты в юбках шафранового цвета и в леопардовых шкурах, и чудесные бурдюки пели и причитали при каждом их шаге. А во главе колонны шел высокий сержант в черных брюках и огненно-красном мундире. Он манипулировал длинным-длинным жезлом с кистью, мерцающей, словно звезда.

При этих словах Зельма-бедуинка пронзительно закричала:

— Привидение! Храни нас пророк! Привидение!

— Да нет же, успокойся, женщина, — вмешался бездельник Абд ар-Рахман. — Просто другого солдата одели в такую же форму.

— Или же вызвали из Гибралтара другого дирижера… — заметил уличный писец Мухаммед.

И Башир им ответил:

— Чтобы выяснить это, я решил последовать за волынщиками в порт и понаблюдать за ними до отплытия.

— И что? И что? — послышалось со всех сторон.

— Судьба каждую минуту готовит нам сюрпризы, — вздохнул горбун.

Потом он сказал:

— Мы уже были не так далеко от порта, как вдруг я увидел, что нам навстречу под звуки медных труб, барабанную дробь и пение флейт идет другой военный оркестр. Это сошел на берег испанский легион, чтобы принять участие в празднествах по случаю Большой недели Танжера. И впереди всех, один, без надзора, двигался здоровенный боров — в медной сбруе с блестящими бубенчиками. Он шел в ногу с солдатами, и бубенчики позвякивали в такт движению.

И тогда я последовал за боровом.

Башир закончил свой рассказ. Долго не стихали одобрительные возгласы и похвалы в его адрес. Внезапно недовольный голос заставил толпу утихнуть.

— Скажи нам, о Башир, — попросил Сейид, уличный чтец, — скажи на милость, почему ты именно сегодня набрался смелости и поведал нам то, что так долго скрывал?

— Охотно скажу, — ответил Башир. — Леди Синтия теперь в Англии, где она должна отдать Дэзи в какую-то школу с очень строгими религиозными порядками. Я узнал об этом от ее шофера сегодня утром, прямо здесь, на Большом базаре.

Тут Башир обернулся к Омару и Айше. Мальчик снял свою большую феску, девочка подставила тамбурин, и они собрали то, что правоверные соблаговолили им бросить.

Абд аль-Меджид Шакраф, американец

Неделю спустя Башир вновь появился на Большом базаре. На сей раз, чтобы привлечь к себе внимание, ему не нужно было петь, а Айше — бить в тамбурин. Увидев Башира, люди сбежались со всех концов и с готовностью расселись в кружок.

И маленький горбун заметил в толпе Зельму-бедуинку, бесстыдницу, всюду сующую свой нос, а рядом с ней Ибрагима, молодого сноровистого продавца цветов. И еще были в толпе всеми уважаемый старец Хусейн, торговавший сурьмой, и Абдалла, слепой рыбак — благодаря своей слепоте он не видел многих неприглядных картин жизни. Но были в толпе и новые лица. Среди них Башир узнал Кемаля, заклинателя змей, Галеба, водоноса, и беззубую старуху Фатиму.

Улыбнувшись всем — знакомым и незнакомым, Башир начал так:

— Вы, конечно, помните, друзья мои, как были изумлены жители нашего города, когда к нам пожаловал Абд аль-Меджид Шакраф, и какие удивительные поступки он совершил, едва появившись у нас. Вы частенько встречали его то на улицах, то на террасах кофеен на Малом базаре. Но никто из вас, я уверен, не знает, куда и почему он так внезапно исчез, чего он вообще искал в наших краях и что в конце концов нашел. Выслушайте же горбуна Башира, которому Аллах в своей беспредельной милости пожелал открыть эти тайны.

— Мы слушаем! Слушаем! — раздались голоса в толпе. — Смотри, ничего не забудь и не утаи от нас!

И Башир продолжил:

— Никогда еще я не был так голоден. Прошло совсем немного времени с тех пор, как я покинул владения леди Синтии на Горе, где мне не приходилось самому заботиться о пропитании. Живя там, я стал похож, о братья мои, на бродячего пса, которому вдруг достался надежный кров: я утратил привычку каждый день бороться с нуждой. У меня уже не было того острого глаза и тех быстрых ног, что прежде. Все теплые местечки близ ресторанов были заняты. Щедрые люди приобрели себе новых друзей среди маленьких чистильщиков обуви, попрошаек, уличных продавцов газет, арахиса и цветов. Айша и Омар, долгое время лишенные моей заботы, не знали, как выбраться из трудного положения. Я продал свою добротную одежду и вновь облачился в лохмотья. Но теперь я уже стыдился ходить оборванцем. Вот так и временное процветание может вскружить человеку голову, даже если эта голова покоится на двух горбах.

Итак, дела мои шли из рук вон плохо. Настолько плохо, что я решился искать то, к чему у меня совсем не лежит душа, — постоянную работу. Единственное, что я умею, — это работать подмастерьем у ткача. Но я ненавижу это занятие больше всего на свете. И есть за что: весь день и часть ночи ты корпишь в темной мастерской, а зарабатываешь ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Но чего не сделаешь, когда у тебя живот подвело! И я отправился в квартал ткачей, расположенный на полпути к старому городу.

В то утро мастерские были пусты и все хозяева и ремесленники с подмастерьями высыпали на улицу. Сбившись в кучки, они то и дело показывали на лавку Рахима аль-Данаба, старого индийца, который вместе с семьей торгует старинной богатой одеждой. Они кричали, что только индийцам может улыбнуться такое счастье И что вообще им везет даже больше, чем евреям. Как выяснилось, какой-то безумец, не найдя в лавках ничего себе по вкусу, — это у них-то, правоверных ткачей и портных! — зашел к Рахиму аль-Данабу и до сих пор от него не выходит.

Вдоволь посудачив, ткачи разошлись по мастерским. Однако они пребывали в столь дурном расположении духа, что я скорее мог получить от них пинок под зад, нежели работу. Так я и остался стоять на мостовой, как раз напротив лавки старого индийца. В окна я смутно различал, что все семейство в сборе и в лавке царит крайнее оживление. Не придав этому большого значения, я попытался открыть дверь — она оказалась запертой на ключ.

Тогда я приник глазом к замочной скважине. Внезапно дверь с силой отворилась, отбросив меня назад. На пороге стоял человек, какого я прежде никогда не видывал. Да и вы, пожалуй, тоже, друзья мои.

Вот так Абд аль-Меджид Шакраф впервые появился в нашем городе.

Он был высокого роста, упитанный, широкоплечий и широколицый. Одет сплошь в золото: его старинного покроя кафтан, широкие с напуском штаны, гораздо шире, чем носят теперь, бабуши, жилет, чалма — все было украшено, вышито, простегано золотой канителью или обшито золотой тесьмой. Держался он величественно, заполняя собой весь проем двери. Его вид напомнил мне картину в раме — парадный портрет вельможи. Но глаза у него были очень живые и полные тщеславия.

Увидев его, я воскликнул:

«О ты, всесильный господин, незнакомец в этом городе! О ты, похожий на Харуна ар-Рашида[6]! Можешь ли ты быть таким же, как он, великодушным к бедняку, который приветствует тебя и воздает тебе хвалу?»

Человек в золоте внимательно посмотрел на меня, довольно улыбаясь в ответ, и по мере того как он меня разглядывал, его взор заметно теплел.

«Я недавно в Танжере, — сказал он, — и уже видел много несчастных детей, но из них всех ты выглядишь самым обездоленным — это так же верно, как то, что меня зовут Абд аль-Меджид Шакраф».

По-арабски он говорил чисто, без ошибок, но очень медленно, и я тогда решил, что этим он хочет придать себе больше достоинства. Стоя на пороге, он на некоторое время задумался, потом велел мне войти в лавку и распорядился, чтобы меня нарядили в красивую одежду и дали большой, сшитый из яркой ткани мешок. Когда все было сделано, мы вышли из лавки. В тот момент я был необычайно горд собой.

Сперва мы отправились на улицу Ювелиров, и пока мы шли, множество людей, привлеченных нашими костюмами, увязалось за нами. В каждой лавке, у каждого менялы этот человек разменивал крупные купюры на горсть песет и полупесет и бросал их в мешок, который взвалил на меня. Вскоре мешок так отяжелел, что я с трудом тащил его. Наконец мы пришли на Малый базар, и Абд аль-Меджид Шакраф уселся на террасе самой дорогой кофейни.

В мгновение ока вокруг него собралась стайка маленьких попрошаек. И тогда он воскликнул:

«Я желаю, чтобы этот день стал радостным для тех, кого обидела судьба, и я решил, что сегодня все они получат милостыню! Я доверяю моему секретарю Баширу распределить деньги сообразно достоинствам и нужде каждого».

О друзья мои! Новости такого рода быстро распространяются в Танжере. В несколько минут из старого города и со всех улиц, улочек, тупиков, со всех площадей и авеню нового города, и даже из пригородов сбежались ребятишки. Вместе с ними пришли и взрослые. Мужчины и женщины, молодые и старые, в грязных лохмотьях и с язвами на теле — кого там только не было! И все обращались ко мне. А я набирал из мешка полные пригоршни монет и сыпал их в протянутые ладони. Клянусь Аллахом и его пророком Мухаммедом — это был звездный час для Башира, нищего горбуна.

— И об этом ты мог поведать всем без опаски, — заметил Ибрагим, продавец цветов.

Те, кто слышали первый рассказ Башира, поняли намек и согласно кивнули. Другие же ничего не понимали, и соседи вынуждены были объяснить им, что имел в виду Ибрагим.

Терпеливо дождавшись, пока стихнут разговоры, Башир продолжил:

— В другой кофейне на Малом базаре сидел мой друг Флаэрти, журналист с рыжими усами, всегда ухитряющийся, уж не знаю как, находиться там, где происходит что-нибудь интересное. Но мне было не до него! Польщенный оказанной мне честью, я весь отдался новому для меня занятию.

Когда мешок с песетами опустел и люди стали расходиться, воздавая хвалу Абд аль-Меджиду Шакрафу, мой друг Флаэрти подошел ко мне и, подмигнув смеющимся глазом, попросил познакомить его со странным господином. Мы направились к столику, за которым сидел Абд аль-Меджид Шакраф, окруженный — словно султан придворными — почтенными торговцами и мудрыми толкователями Закона, имеющими обыкновение чинно распивать кофе в кофейнях на Малом базаре. Они были единственными, кто осмелился приблизиться к Абд аль-Меджиду Шакрафу. Неторопливо, с достоинством вели они беседу, и тут я подвел к ним моего друга Флаэрти и представил его. Я заметил, что при слове «журналист» в добрых глазах моего нового господина снова вспыхнул огонек тщеславия.

«Спроси его…» — начал было Флаэрти по-английски, обращаясь ко мне, поскольку я обычно играю при нем роль переводчика.

Абд аль-Меджид Шакраф расхохотался, хлопнул господина Флаэрти по плечу и сам заговорил по-английски на удивление свободно, бегло (чего нельзя сказать о его арабском), со всеми, правда, особенностями американского произношения.

Все вокруг были поражены, и Абд аль-Меджид Шакраф от души порадовался, видя такую реакцию окружающих. Он стал объяснять господину Флаэрти, что его сознательная жизнь началась в Нью-Йорке, куда он приехал пятнадцатилетним подростком в то достопамятное время, когда люди переезжали с места на место, не имея никаких бумаг с печатями, без которых сегодня просто шагу нельзя ступить. В Нью-Йорке он сперва торговал на улицах разными украшениями, бабушами и благовониями, потом открыл небольшой марокканский магазин, а потом магазин побольше. Мало-помалу ему удалось сколотить целое состояние. Американское правительство, куда входят самые богатые, самые могущественные люди в мире, согласилось признать его гражданином Соединенных Штатов Америки. Но теперь, спустя сорок лет, он пожелал вернуться в Танжер, который покинул голодным оборванцем, и зажить на широкую ногу, вызывая восхищение и зависть у земляков. И вот он здесь.

«Но не забывайте, друг мой, — то и дело повторял он господину Флаэрти, — что я гражданин самой богатой и могущественной страны в мире».

Будучи американцем, он и в самом деле чувствовал себя выше других людей. А Танжер он выбрал потому, что в этом городе мог лучше всего продемонстрировать свое особое положение.

Дабы упрочить его, он заказал у изумленных ремесленников американский флаг, в три раза больший, чем тот, что реет над зданием американского консульства. День, когда флаг был вывешен на красивом особняке, купленном в самом центре старого города, стал счастливейшим днем в жизни Абд аль-Меджида Шакрафа.

— Помню, помню, — проворчала старая беззубая Фатима. — Той материи мне с лихвой хватило бы, чтобы одеть всех своих ребятишек.

— Молчи, женщина! Что ты понимаешь в славе и почестях? — воскликнул бездельник Абд ар-Рахман.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Первое время у моего нового господина все шло как нельзя лучше. Арабы любили его за длинные истории о прекрасной жизни за океаном, которые он рассказывал в мавританских кофейнях. Иностранцев он забавлял своим необычайным нарядом, и они с удовольствием проводили время в его обществе. В газетах Танжера, Рабата и Тетуана напечатали его фотографии и даже поместили рисунки моего друга, маленького старого Самуэля Горвица, которые Абд аль-Меджид Шакраф оплатил с неслыханной щедростью.

Однако незаметно для него самого положение изменилось. Люди ведь, друзья мои, быстро устают восхищаться, и тот, кого они еще недавно превозносили до небес, вскоре им надоедает и начинает их раздражать.

К тому же Абд аль-Меджид Шакраф обладал весьма досадной — для него самого — чертой характера: он был слишком добр. И его щедроты вызывали обострение скупости у соседей. Те стали распространять слух, что он-де сбивает цены и бедняки становятся несговорчивыми.

А тут еще Абд аль-Меджид Шакраф из лучших побуждений принялся всех поучать. Арабов он убеждал в том, что им непременно следует изменить образ жизни, навести чистоту и создать удобства в своих жилищах, лучше обращаться с домашними животными и со своими женами. Иностранцев он упрекал в том, что они бессовестно пользуются услугами арабов и ведут себя как хозяева в стране, которая им не принадлежит. Кончилось тем, что арабы стали считать его отступником, а чужеземцы — предателем.

Однако сам он ни о чем таком не догадывался и продолжал благоденствовать под звездами своего флага, словно под небесными светилами.

И вот в пятницу утром, как обычно, в Большую мечеть, что на вершине касбы, прибыл с процессией его высочество мандуб, наместник его величества султана, нашего повелителя. Чтобы присутствовать при этом событии, Абд аль-Меджид Шакраф облачился в самые дорогие свои одежды. Я сопровождал его, тоже одетый самым роскошным образом.

Все вы знаете, друзья мои, как великолепно выглядит процессия по пятницам. Впереди медленно движется его высочество мандуб, за ним следуют пешая и конная гвардии. Процессия пестрит множеством красок, и медь фанфар сверкает на солнце. На головах у отцов города фески — символ принадлежности к городской элите: у одних — меховые, у других ярко-красного цвета, у третьих — с золотой отделкой. И толпа правоверных, как всегда, пожирает глазами это пышное зрелище.

Однако на сей раз всеобщее внимание привлек Абд аль-Меджид Шакраф со своим двугорбым слугой. Сильным мира сего это не понравилось.

Но все бы ничего, если б не одно происшествие.

Совершенно неожиданно какой-то несчастный — он валялся, извиваясь всем телом, на мостовой, ползал на четвереньках и больше походил на разъяренного зверя, чем на человека, — бросился к его высочеству мандубу. Он издавал дикие вопли, рвал на себе лохмотья, и пена стекала с его грязной бороды. Этим безобразным существом был всем хорошо известный юродивый Рим аль-Кам, которого правоверные за его безумие почитали как святого. Сам августейший султан, да-да, сам рабатский султан не осмелился бы помешать его безумным выходкам.

Толпа расступилась перед сумасшедшим, и мандуб не сделал ни малейшего движения, чтобы избежать с ним встречи. Но Шакраф, мой господин, сорок лет проживший вдали от родины и за это время привыкший к иным обычаям, испугался покушения или какого-нибудь святотатства. Желая защитить мандуба, он набросился на Рима аль-Кама, схватил его за плечи и отшвырнул назад.

Думается мне, что, не сдержи охранники толпу, она бы в страшном гневе в клочья разодрала царскую одежду Абд аль-Меджида, да и его самого в придачу. А мандуб сурово выговорил Шакрафу.

Мой господин не мог скрыть удивления и возмущения. «Нравы дикарей», — заключил он.

И когда толпа вновь загудела, он вскричал: «Замолчите! Я гражданин Америки!»

Тут кроткий и набожный старец Хусейн, продавец сурьмы, промолвил:

— Из них двоих самым безумным был вовсе не Рим аль-Кам.

Башир согласно кивнул и продолжил:

— А теперь, друзья мои, я расскажу вам о месте, про которое никто из вас наверняка не знает. Я и сам до поры не знал о нем, — а ведь у меня нет иных забот и развлечений, кроме как скитаться по городу и его окрестностям.

Довольно далеко отсюда (даже если добираться на автомобиле — и то нужно время) от шоссе, что ведет на юг, как раз перед маленькой рощицей отходит узкая извилистая дорога. Она ведет к Крутому Холму, расположенному справа, и далее, бесконечно петляя, взбирается на его вершину. Там находится одно-единственное строение — постоялый двор. Странные люди построили его: он скорее напоминает укрепленный замок или церковь неверных. По углам возвышаются башни, внутри есть и огромные залы, и узкие кельи; высокие сводчатые потолки и толстые, сложенные из камня стены неоштукатурены. Окна составлены из маленьких разноцветных, но темных стекол.

В этом месте рассказа бездельник Абд ар-Рахман с живостью прервал Башира.

— Это какое-то пагубное место! — сказал он, расправляя крашеную бороду.

И Фатима, беззубая старуха, которую холод вечно пронимает до костей, воскликнула:

— Там, должно быть, жуткая стужа!

И Селим, продавец амулетов, добавил:

— Не иначе как это место нарочно создано для джиннов, призраков и других злых духов.

Башир, согласившись со всеми предположениями, спросил:

— Интересно, друзья мои, помните ли вы молодую американку, о которой я вам рассказывал в начале первой истории и для которой я из гордости купил целую охапку цветов?

— Это та, красивая и независимая? — уточнила Зельма-бедуинка.

— Та, что сидела в грязной таверне «Маршико»! — проворчал старый Наххас-ростовщик.

— Та, что хотела взять тебя к себе на службу! — сказал Исмет, мужчина приятной наружности, торговавший розами.

— Но тебя тогда увезла на Гору старуха со страшными глазами, — заметил уличный писец Мухаммед.

И Башир ответил:

— Вижу, что госпожу Элен — так ее зовут — вы не забыли. Она действительно заслуживает того, чтобы о ней помнили. В этом вы сами скоро убедитесь.

И он продолжил свой рассказ:

— Не так давно приехав в наш город, госпожа Элен, дабы честь по чести предстать перед высшим обществом, состоящим из одних иностранцев, задумала устроить роскошный костюмированный бал. Ее собственный дом был слишком мал для подобных мероприятий, и она сняла на одну ночь мрачный и холодный постоялый двор, что стоит на вершине Крутого Холма. Для устройства бала понадобились яства и напитки, поленья для очагов, нужно было еще пригласить поваров, слуг и музыкантов. Все это, разумеется, стоило немалых денег. Но, как я понял впоследствии, когда госпожа Элен чего-нибудь хотела, она никогда не задумывалась о цене своих желаний.

Тут мудрый старец Хусейн, торговавший сурьмой, робко спросил:

— Но почему она сочла подходящим это жуткое место?

И Башир ответил:

— Веришь ли, отец мой, она решила, что это и есть настоящий арабский дворец. Она приехала из Америки и нашу страну знала по лживым книжкам, которыми одурманила свою взбалмошную голову.

Слушатели долго смеялись, а потом Башир продолжил:

— Разумеется, Абд аль-Меджид Шакраф, не будучи с ней знаком, не попал и в число приглашенных. Однако мой друг рыжеусый Флаэрти, который ничего в жизни не принимает всерьез и которого любят за то, что он вечно всех веселит, привел его с собой и велел мне их сопровождать.

Мой господин ради такого случая надел самый роскошный и самый нелепый из всех своих роскошно-нелепых нарядов. Он весь искрился с ног до головы. Настоящий халиф. А меня нарядил как придворного шута.

На балу он имел столь грандиозный успех, что некоторые люди, прежде неизменно блиставшие, как-то сразу оказались в тени. Так произошло с господином Буллерсом, торговцем золотом, увешанным монетами всех стран мира, и с начальником полиции, который нарядился средневековым рыцарем.

Что касается госпожи Элен, то ее, одетую в костюм танцовщицы-мавританки, появление Абд аль-Меджида Шакрафа привело в невообразимый восторг. Наконец-то она увидела человека, словно сошедшего со страниц книжек, полных, по ее мнению, жизненной правды. Госпожа Элен решила, что к ней пожаловал какой-то арабский вельможа — каид, паша или султан. С самого начала она завладела им и уже ни с кем больше не позволяла разговаривать. Абд аль-Меджид Шакраф, со своей стороны, сразу включился в игру: он ни слова не говорил по-английски, и я состоял при нем переводчиком.

Во время танцев Абд аль-Меджид Шакраф довольствовался тем, что с полным достоинства видом наблюдал за танцующими. И госпожа Элен, не желая отходить от него ни на шаг, отказывала всем, кто ее приглашал. Глядя на нее, гости, обиженные, что она совсем ими не занимается, принялись перешептываться и посмеиваться, но она ничего не замечала. Желая доставить удовольствие моему господину, она вдруг поднялась и начала покачиваться из стороны в сторону, полагая, что именно так делают настоящие мавританки.

Я, помнится, говорил вам, друзья мои, как хороша была эта молодая женщина. И Абд аль-Меджид Шакраф не устоял против искушения прикоснуться к ее прекрасному телу, лишь наполовину прикрытому одеждой: он обеими руками нежно погладил обнаженные бедра госпожи Элен.

— Вот счастливчик! — воскликнул, потирая пухлые руки, бездельник Абд ар-Рахман.

И красавец Ибрагим, продавец цветов, сказал, сверкнув в улыбке всеми своими ослепительно белыми зубами:

— О Башир, ты будоражишь мою молодую кровь.

Однако большинство женщин и несколько мужчин строгих нравов плюнули на землю в знак осуждения подобной непристойности.

И Башир продолжил:

— Госпожа Элен перестала танцевать, и я здорово перетрусил. Я решил, что она сейчас же устроит грандиозный скандал и даже даст моему господину пощечину. Гости подумали то же самое. Но ничего такого не произошло. Госпожа Элен повернулась ко мне и спросила с самым простодушным видом:

«Скажи, разве у арабских принцев это не означает, что мужчина предлагает молодой женщине выйти за него замуж?»

О друзья мои! До чего же заразительно сумасбродство! Мой господин напрочь забыл, что он просто подыгрывал госпоже Элен и что разговаривать с ней он должен через переводчика, роль которого исполнял я. На хорошем английском он заявил, что и вправду почел бы себя самым счастливым человеком, если б госпожа Элен согласилась выйти за него замуж.

А госпожа Элен, эта безрассудная головка, совершенно ничему не удивилась, даже тому, что Абд аль-Меджид Шакраф вдруг заговорил на другом языке. Глаза у нее засветились от счастья, и, подозвав своего самого важного гостя — американского генерального консула, — она воскликнула:

«Вот мой четвертый муж!»

При этих словах взрыв недоумения сотряс толпу слушателей. Всех интересовал один вопрос, который наконец и задал Баширу Сейид, уличный чтец.

— Уж не станешь ли ты нас уверять, недостойный горбун, что у неверных женщины имеют право заводить свой гарем? — в ярости вскричал он.

— Не стану, — ответил Башир. — Но они могут, если захотят, развестись с мужем и тотчас же выйти замуж за другого. Особенно легко это сделать в Америке. Поэтому-то госпожа Элен, еще такая молоденькая, уже трижды была замужем.

— Это вовсе не те обычаи, которые стоит перенимать, — проворчал старый ростовщик Наххас с реденькой желчного цвета бородкой, злобно и укоризненно посмотрев на молодых женщин, что сидели вокруг него и шептали, словно во сне: «Развестись с мужем… развестись с мужем…»

— А что я могу поделать? — без тени смущения возразил Башир Наххасу. — Что есть — то есть, ведь в моих рассказах присутствует только правда!

И он продолжил:

— После сообщения госпожи Элен в зале воцарилось зловещее молчание. Наконец генеральный консул отвел ее в сторону, там к ним присоединилось еще несколько важных американцев. Я все время вертелся около них и слышал, что они говорили о моем господине. Никакой он не принц, твердили они госпоже Элен, он мелкий рыночный торговец, человек цветной расы, полное ничтожество. Но их негодование вызывало в ней только смех. «Все вы просто ревнуете к нему, — сказала она. — И потом, даже если он не принц, что с того? Он похож на принца. И мне он нравится таким, каков он есть!» И она вернулась к Абд аль-Меджиду Шакрафу, и они вместе выпили.

Очень скоро все гости разъехались, остался только наш рыжеусый друг Флаэрти. Он был сильно пьян и здорово веселился, глядя на все происходящее.

На следующий день мой господин послал госпоже Элен великолепное кольцо в подарок по случаю помолвки. Желая показать всем, что свадьба не за горами и что он весьма этим горд, Абд аль-Меджид Шакраф тоже устроил праздник, на который, однако, не пригласил ни одной женщины. Так у иностранцев принято расставаться со своей холостяцкой жизнью.

Тут уличный чтец Сейид — он все время так и пытался в чем-нибудь уличить рассказчика — заметил:

— К нему, должно быть, никто не пришел, ведь, судя по твоим словам, все терпеть не могли твоего господина.

На что вместо Башира ответил старый и мудрый продавец сурьмы:

— Ты забываешь, Сейид, о людском любопытстве и страсти к даровым удовольствиям.

— Поистине ты знаешь жизнь и знаешь людей, отец мой, — смиренно сказал Башир старцу и продолжил свое повествование:

— Все — и арабы, и неверные — приняли приглашение моего господина. А он, совершенно не подозревая о том, что теперь именитые и влиятельные люди Танжера косо на него смотрят, завидуют ему и, более того, даже презирают и ненавидят его, — он, невинная душа, был рад тому, что к нему пожаловало так много гостей. Он счастливо улыбался своим злейшим врагам, в числе которых были и господин Буллерс, торговец золотом, и начальник полиции, бравый офицер, и еще, из арабов, старый шейх Максуд Абд ар-Рахман, которого вы все знаете как человека с большими связями, богатого и спесивого.

Гостям не пришлось раскаиваться, что они явились в дом к моему господину. Он устроил на редкость пышный и изысканный праздник. Лучшие повара и кондитеры старого города приготовили блюда и пирожные. Из напитков подавали самые дорогие вина и ароматнейший чай. И таких, которые обжигают горло, тоже было вдоволь. Для любителей покурить наркотик были приготовлены наргиле.

Что до меня, то я всю ночь наслаждался музыкой. Абд аль-Меджид Шакраф, который плохо в ней разбирался, поручил мне созвать лучших среди арабов исполнителей на виоле, гитаре и тамбурине. Я выполнил его поручение, и когда музыканты заиграли старинные ан-далусские мелодии, я не удержался и запел.

Вы знаете, друзья мои, что я не люблю выступать перед публикой. Некоторых удивляет моя застенчивость, другие упрекают меня в чрезмерной гордости, полагая, что мне нравится, когда меня упрашивают. Но все это чепуха, поверьте. Я пою по-настоящему хорошо, лишь когда дух нисходит на меня и овладевает моим голосом, а это случается нечасто. И, уж конечно, не по заказу и не в обществе людей, которые мне несимпатичны. Наверное, поэтому так порой хвалят мой голос. Но дело вовсе не в нем, а в духе.

Итак, в тот вечер в доме Абд аль-Меджида Шакрафа звучала прекрасная музыка, и мне очень хотелось доставить удовольствие моему господину и как-то поддержать его престиж, поскольку все гости, за исключением рыжеусого Флаэрти, в действительности были его недругами, а он этого не заслуживал. Он был добр, защищал обездоленных, а если и совершал ошибки, так только из-за своего простодушия и искренней уверенности в том, что он гражданин самой богатой, самой могущественной и самой свободной страны в мире.

Я старался от всей души и думал только о том, как голосом восславить дух, что снизошел на меня. И те, кто слышал, как он поет во мне, были довольны.

Но когда дух покинул меня, я умолк. Напрасно меня просили спеть еще, я ничего не мог с собой поделать. Я отказал даже самому Максуду Абд ар-Рахману — этому всесильному, толстому и злому человеку. Тогда он сказал моему господину:

— На твоем месте я бы приказал хорошенько его высечь — и он бы пел всю ночь.

— В моей стране нет больше рабов, — ответил Абд аль-Меджид Шакраф.

А я поклялся в душе, что никогда в жизни не стану петь для таких людей, как Максуд.

Но тот больше не вспомнил обо мне, потому что в эту минуту появились десять арабских танцовщиц. Некоторые из них танцевали уже давно, остальные же были совсем молоденькие и необычайно грациозные девушки.

Гости еще охотнее стали вливать в себя напитки, чаще прикладывались к наргиле. Танцовщицы расхаживали по залу, покачивая бедрами. Мне вскоре это прискучило, и я отправился на улицу поиграть с Омаром и Айшей.

— Что? Уйти в самый разгар праздника! — воскликнул Ибрагим, молодой продавец цветов. Глаза у него блестели от вожделения.

— Ты забываешь, что Башир еще не мужчина, — ответил, смеясь, Галеб-водонос.

— К счастью для него, — прошептал смиренный старец Хусейн.

И Башир заговорил вновь:

— На следующий день после полудня Абд аль-Меджид Шакраф отправился к госпоже Элен, чтобы скоротать время в приятнейшей беседе. А я пошел в порт, куда ежедневно в этот час один за другим приходят корабли из Альхесираса и Гибралтара. Это всегда развлечение, да и кое-какая польза.

Проходя мимо таможенной кофейни, находящейся у самых портовых ворот, я заметил на террасе моего друга Флаэрти — а я был почти уверен, что найду его там, — и вместе с ним одного пожилого француза.

Я очень люблю эту кофейню. В окна видны красивые яхты и испанские пароходы регулярной линии, большие суда, плавающие по семи морям, и рыбацкие баркасы. Среди завсегдатаев — испанцы, мальтийцы, арабы, евреи, таможенники, полицейские, честные и бесчестные торговцы, матросы, контрабандисты. Все они собираются вокруг столов с домино. Слышны негромкие голоса: посетители что-то предлагают, покупают, продают, совершают разного рода сделки.

Воспользовавшись случаем, я подошел к моему другу Флаэрти и, усевшись рядом с ним, с глубоким почтением приветствовал его собеседника господина Рибоделя. Сделал я это, надо сказать, от всего сердца, потому что господин Рибодель — человек весьма преклонного возраста и на удивление обширных познаний. Наш город он знает лучше любого другого иностранца и даже, друзья мои, лучше любого араба. Вот уже пятьдесят лет, как он живет в Танжере. Он приехал сюда во времена, когда не было еще Большого базара, когда в Марокко правил султан и консулы иностранных государств, чтобы получить у него аудиенцию, должны были скакать на лошади в Фес непременно в сопровождении охраны, поскольку за стенами старого города, по горам и равнинам, рыскали вооруженные отряды берберов. С той поры старый Рибодель и знает Танжер. И хотя сыновья его сыновей уже взрослые люди, он продолжает с успехом заниматься адвокатской деятельностью. Он лучше, чем кто бы то ни было, разбирается в сложном законодательстве этой страны и лучше других осведомлен в том, что готовят и над чем размышляют в данный момент судьи, разные влиятельные люди и даже консулы иностранных держав.

По его виду никогда не скажешь, что у этого человека столько достоинств. Полный и рыхлый, сгорбленный под тяжестью прожитых лет, неряшливо одетый, он все время покашливает, сплевывая мокроту, и водит по сторонам маленькими глазами с красными веками. Но стоит вам послушать, как он говорит, и вы поймете, что перед вами мудрец.

С тех пор как при таможне открыли кофейню, он каждый день в одно и то же время приходит сюда. Именно об этом он и рассказывал господину Флаэрти, когда я подошел к ним.

«И как давно вы ходите сюда?» — услыхал я вопрос моего друга.

Господин Рибодель, покашливая и сплевывая по своему обыкновению, ответил:

«Вот уже двадцать лет, молодой человек. И все эти годы я вижу здесь людей, которые приходят встречать корабли сначала раз в неделю, потом несколько раз, а потом и каждый день. И так до конца жизни. Вот и вы, молодой человек, вот и вы теперь здесь…»

«Но я и они не одно и то же! — воскликнул мой друг Флаэрти. — Я-то в один прекрасный день непременно уеду отсюда… Стоит мне только захотеть…»

«Точно так же говорили и они, — сказал господин Рибодель. — Давайте-ка сыграем партию».

Через несколько минут какой-то молоденький еврей подошел к господину Рибоделю, и мой друг Флаэрти, чтобы не мешать им, отсел в сторону.

Когда юноша ушел, господин Рибодель и господин Флаэрти возобновили игру.

«Вы, кажется, дружите с этим полоумным счастливцем Абд аль-Меджидом Шакрафом?» — то и дело сплевывая, спросил господин Рибодель.

«Да, — ответил господин Флаэрти. — Он мне очень симпатичен».

«Тогда пусть зайдет ко мне в один из вечеров на Малый базар, — сказал господин Рибодель. Сделав ход, он добавил: — И не откладывая. Это в его интересах».

Я со всех ног помчался к моему господину, чтобы предупредить его. В тот же вечер мы были на Малом базаре.

Я сразу понял, почему старый господин Рибодель выбрал для разговора с Абд аль-Меджидом Шакрафом именно это место: он не хотел, чтобы их встреча привлекла чье-либо внимание, — а для этого трудно сыскать более подходящее место, чем Малый базар.

С тех пор как Танжер стал тем, что он есть сегодня, и даже в пору, когда город не выходил за пределы крепостной стены, эта небольшая площадь, на которую ведут и улица Менял, и все большие и маленькие улицы, спускающиеся со старой касбы, — эта площадь, со всех сторон окруженная террасами кофеен, неизменно служила местом встреч и проведения досуга. Богатые и бедные, арабы, евреи и испанцы, степенные чужеземцы, живущие в Танжере, и оторопелые туристы — все толклись там, на ее мостовой, или сидели за столиками кофеен. Стоит ли удивляться, что в этом людском водовороте два человека встретились как бы случайно, сели рядом, поговорили несколько минут и разошлись?

Все именно так и произошло, и Абд аль-Меджид Шакраф с напускной беспечностью выслушал удручающие новости, которые поведал ему старый и прозорливый господин Рибодель.

Кто же все-таки донес на моего господина? Господин Буллерс, торговец золотом, считавший, что тот не оказал ему должного почтения? Или какой-нибудь американец, возмущенный тем, что огромный звездно-полосатый флаг реет над домом араба, в прошлом бедного лоточника? Или завистник-араб? Или же кто-то другой, взбешенный предстоящей женитьбой Абд аль-Меджида Шакрафа на прелестной госпоже Элен? А может, все они вместе? Этого господин Рибодель пока еще в точности не знал. Но одно не вызывало у него ни малейшего сомнения: американскому генеральному консулу была передана бумага, в которой содержалось обвинение в адрес моего господина, и сделали это люди весьма влиятельные.

Абд аль-Меджид Шакраф, все еще в счастливом расположении духа после визита к госпоже Элен, одновременно веря и не веря тому, что рассказал ему господин Рибодель, пожелал узнать, в чем собственно его обвиняют. Но старый господин Рибодель не спешил с ответом. Он осведомился, действительно ли Абд аль-Меджид Шакраф устраивал праздник прошлой ночью. Мой господин ответил, что это чистая правда и что праздник пришелся по душе всем его многочисленным гостям. Тогда господин Рибодель расспросил о самых важных персонах из числа приглашенных, и мой господин, гордый собой, назвал их имена и титулы. Наконец господин Рибодель спросил о маленьких танцовщицах. И Абд аль-Меджид Шакраф сказал, что они действительно были у него, явили в танцах совершенную грацию и покинули дом только утром. Уходя, они еще поцеловали ему руку в знак благодарности за щедрое вознаграждение.

«Так-так, — промолвил, покашливая, господин Рибодель, — так-так… Вот из-за этих-то танцовщиц консул и всполошился. Тебя обвиняют в том, что ты их соблазнил».

При этих словах Абд аль-Меджид Шакраф громко расхохотался. Большей лжи невозможно придумать, сказал он. Даже если бы у него и возникло такое желание, он бы сдержался. По правде говоря, за время своего долгого отсутствия на родине он потерял вкус к арабским девушкам. И потом, разве он не женится в ближайшем будущем на очаровательной американке?

И еще мой господин сказал, что некоторые его гости, например толстяк Максуд и господин Буллерс, торговец золотом, действительно позабавились с танцовщицами, поскольку те недвусмысленно выказали к тому свою добрую волю. Что же касается его, то это сущая нелепость! И он снова расхохотался.

Тут старый господин Рибодель тихо заметил:

— Виновен ты на самом деле или нет — мне безразлично, ибо все во власти тех, кто тебя обвиняет. А власть этих людей безгранична.

Но Абд аль-Меджид Шакраф в ответ лишь продолжал смеяться.

В этот момент в толпе слушателей раздались бойкие голоса.Бездельник Абд ар-Рахман, продавец цветов Ибрагим, старый ростовщик Наххас и безработный грузчик Исмет кричали все разом:

— И правильно делал, что смеялся!

— А если б он даже и соблазнил — что с того?

— Пророк никому не запрещает тешить свою плоть!

— И разве танцовщицы не созданы для этого?

— Лишь бы ты мог им заплатить!

И Башир, согласившись со всеми, продолжил:

— Именно это мой хозяин и говорил старому господину Рибоделю. Но тот вдруг спросил его:

«А ты подвластен мандубу? Ты марокканец?»

«Да нет же! Я гражданин свободной и могущественной Америки!» — с гордостью ответил Абд аль-Меджид Шакраф.

Господин Рибодель спросил еще:

«А помнишь ли ты, как в этой свободной и могущественной Америке наказывают тех, кто соблазнил несовершеннолетних девушек, пусть даже с их согласия?»

При этих словах улыбка исчезла с лица моего господина и щеки его слегка посерели. Он ничего не ответил, а господин Рибодель прошептал:

«Двадцать лет тюрьмы, не так ли?»

Вокруг Башира поднялся настоящий гвалт.

— Тюрьмы?!

— За одно лишь простое удовольствие?!

— Двадцать лет?!

— Да это сущие безумцы!

— Варвары!

И Башир ответил:

— Одно слово — неверные.

И он продолжил свой рассказ:

— Однако Абд аль-Меджид Шакраф довольно скоро пришел в себя и твердо сказал:

«Дела иностранцев рассматривает здесь международный суд. А законы, которым он подчиняется, не являются законами Америки».

«Но у Америки есть свои законы в Танжере», — возразил господин Рибодель и с удовлетворением потер руки, ибо ничто не доставляет ему большего удовольствия, нежели возможность продемонстрировать кому-либо, что в нашем городе жизнь устроена иначе, чем где бы то ни было.

Тут уличный писец Мухаммед, слывший за человека гибкого ума, способного разобраться в самом запутанном вопросе, обратился к Баширу от лица всех слушателей:

— Не хочешь ли ты подробнее рассказать нам обо всех этих порядках и обычаях, ведь мы о них совсем ничего не знаем?

И Башир воскликнул:

— О братья мои! Я постараюсь в точности передать вам то, что говорил ученый старик Рибодель. Он трижды повторил одно и то же моему господину, а тот все никак не мог его понять.

Лица слушателей застыли в напряженном внимании, и Башир продолжил:

— Вы знаете, друзья мои, что в этом городе действуют два совершенно разных законодательства. Одно — для правоверных, коими мы с вами являемся, и его высочество мандуб следит за соблюдением этих законов. Другое же — для иностранцев, и все дела, связанные с нарушением их законов, рассматривает специальный суд, куда входят представители всех семи государств, совместно управляющих Танжером. Но есть одно государство — одно-единственное, — которое добилось для своих граждан права не подчиняться здесь никому, кроме собственного консула. Это Соединенные Штаты Америки.

Тут слушатели разом вскричали:

— Конечно! Это государство — самое могущественное в мире!

На что Башир ответил:

— Поэтому-то мой господин так гордился тем, что он американец.

— Но в таком случае, — спросил проницательный Мухаммед, — верно ли, что ни марокканец, ни испанец, ни француз — короче, никто, из какой бы страны он ни был, не подвергся бы ни малейшей опасности в деле с молоденькими танцовщицами, тогда как Абд аль-Меджиду Шакрафу грозили очень большие неприятности?

— Ну конечно же! Конечно! — воскликнул Башир.

И, оживившись, продолжил:

— Видите ли, друзья мои, если бы генеральный консул счел, что гражданин его страны Абд аль-Меджид Шакраф виновен, он должен был бы выслать его в Америку, где его стали бы судить по тем суровым законам, о которых вы уже слышали. По словам господина Рибоделя, этого умнейшего старика, выходило, что именно то, чем так гордился мой господин, оборачивалось против него. Вообще, случай этот весьма примечателен, говорил довольный господин Рибодель, поскольку такое могло произойти только с гражданином Соединенных Штатов и только в Танжере.

Башир умолк на минуту, чтобы дать возможность слушателям осмыслить столь необычную ситуацию.

Тут слепой Абдалла воскликнул:

— Мир темен — даже для человеческого разума!

И водонос Галеб промолвил:

— Один лишь закон пророка справедлив и безупречен!

— Один закон пророка! — повторили те, что сидели рядом.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Моему господину понадобилось время, чтобы в полной мере осознать нависшую над ним опасность. Со стороны все походило на чью-то глупую шутку. Подумать только, он, сиди[7] Абд аль-Меджид Шакраф, являлся гражданином самой могущественной страны, которая не подчинялась законам Танжера, и именно поэтому ему грозило наказание более суровое, нежели какому-нибудь самому ничтожному человечишке самой отсталой нации, да притом за преступление, которое он не только не совершал, но которое здесь, в Танжере, и преступлением-то не считается!

Бурлящее в нем чувство негодования и сознание собственной невиновности побудили его все рассказать госпоже Элен. Та искренне ему посочувствовала и дала совет немедленно идти к американскому генеральному консулу, излить на него свой праведный гнев и восстановить свое честное имя.

Однако генеральный консул не пожелал принять Абд аль-Меджида Шакрафа. С моим господином говорил какой-то чиновник — очень холодно и немногословно. Он сказал, что нужно ждать окончания следствия…

«Следствия? Ах, значит, идет следствие…»

И с этого времени Абд аль-Меджид Шакраф стал реже поглядывать на огромный флаг, развевающийся над его домом.

Как мог, он сам себя успокаивал. Шло следствие или не шло — уж он-то знал, что его вины нет.

Этот простодушный человек совершенно не принимал в расчет своих врагов. А враги у него были повсюду. И они задались целью его погубить. Вы, конечно, знаете, друзья мои, как делаются подобные дела. Девушкам и их родителям могла пригрозить полиция, их могли подкупить, чтоб они дали ложные показания. Скорее всего, использовали и то и другое. Во всяком случае, обвинение против моего господина было признано справедливым.

О результатах следствия мы догадались прежде, чем нас уведомил господин Рибодель. Госпожа Элен вдруг во всеуслышание объявила, что не выйдет замуж за Абд аль-Меджида Шакрафа, а потом и вовсе исчезла из города.

С той поры на моего господина стало жалко смотреть. Он не держал зла на госпожу Элен, прекрасно понимая, что она, как и следовало ожидать, больше поверила мнению всех влиятельных американцев в Танжере и материалам полиции, нежели его оправданиям. Но оттого, что она больше не верила в его невиновность, он почувствовал себя совсем пропащим.

Видя такое дело, наш друг рыжеусый Флаэрти посоветовал ему незамедлительно покинуть Танжер. Осталось покончить лишь с некоторыми формальностями, говорил он, и Абд аль-Меджид Шакраф будет арестован и выслан в Америку как преступник.

«Езжайте в Испанию или во Францию, — советовал господин Флаэрти. — Вашим недругам только того и надо, чтобы вы убрались отсюда. А когда вы будете далеко, они оставят вас в покое».

И мой господин помчался в испанское консульство, чтобы получить визу. Я отправился вместе с ним.

Вначале по внешнему виду его приняли за марокканца и говорили с ним довольно дерзко. Когда же он робко протянул свой паспорт, вокруг него тотчас услужливо засуетились.

«Американец! Американец!» — с уважением говорили сотрудники консульства.

«Да, да», — шептал Абд аль-Меджид Шакраф.

Он, столько раз с гордостью предъявлявший свой паспорт, на этот раз взял его обратно, словно вор.

Шло время, а мой господин все никак не мог решиться на отъезд. То и дело тяжко вздыхал, как неприкаянный бродил по дому, надевал и снимал свои парадные одежды, разглядывал флаг.

И вот в один прекрасный день прибежал, запыхавшись, наш друг Флаэрти и предупредил, что имя Абд аль-Меджида Шакрафа стало известно всем пограничным службам. Отныне он не может покинуть Танжер законным путем.

«Я пропал», — только и вымолвил Абд аль-Меджид Шакраф и свалился без сил.

Тут мой друг Флаэрти посмотрел на меня, как бы желая сказать, что только я могу найти выход. И он был прав. Голодный уличный пес куда более изворотлив в жизни, чем откормленная домашняя собака. Я попросил господина Флаэрти дать мне час времени и немного денег.

«Ищи нас в „Минзахе“, — сказал господин Флаэрти. — Кажется, это единственное место, где он пока еще не наделал шуму».

Я проводил их до роскошного отеля, а сам побежал на постоялый двор, что на улице Статута[8], неподалеку от отеля.

Говорят, нигде, кроме Танжера, не соседствуют так близко, почти бок о бок, невиданная роскошь и ужасающая нищета. Разумеется, все вы заходили в тот караван-сарай, ничуть не изменившийся с давних времен, где люди, одетые в лохмотья, спят рядом со своими измученными, больными животными, где составляют караваны и готовят контрабандное масло и зерно для отправки в испанскую и французскую зоны. Я всех там хорошо знаю, и мне удалось быстро столковаться с нужными людьми.

Потом я кинулся к старьевщику и, купив у него кое-какую одежонку и связав ее в тюк, взвалил себе на спину.

Сперва у меня было намерение отнести тюк домой к Абд аль-Меджиду Шакрафу, но, приближаясь к дому, я увидел, как оттуда вышел тот красивый офицер, начальник полиции, оставив дежурить у дверей двух полицейских.

Тут я заприметил Омара в большой красной феске, рыскавшего вокруг дома. Я велел ему найти Абд аль-Меджида Шакрафа и отвести на еврейское кладбище.

Кладбище это существует с незапамятных времен, и я выбрал его потому, что оно находится в нескольких шагах от «Минзаха» (а нам был дорог каждый час), к тому же там всегда безлюдно, и среди его заброшенных могил за необъятными стволами кипарисов можно без труда скрыться.

У входа на кладбище я увидел, как обычно, нищих евреек. Некоторые из них держали в руках курицу — все свое достояние. Они ждали, когда придет какой-нибудь сердобольный еврей и подаст им милостыню. Больше на кладбище никого не было.

Спрятавшись за деревьями среди осевших могил, я развязал тюк, снял с себя одежду и нацепил лохмотья старьевщика.

Вскоре появился Абд аль-Меджид Шакраф в сопровождении Омара.

Теперь ему снова пришлось переодеться. Но на этот раз — прощайте, роскошные кафтаны и шаровары! Лохмотья поверх лохмотьев — вот его нынешний наряд. Минуту этот американец колебался, а затем тихо, прочувствованно, от всего сердца прошептал:

«Иншалла!»[9]

Омар переоделся в мою рубаху и костюм. Одежда была ему очень велика, но это его нисколько не огорчало, напротив, он пританцовывал от радости.

Мы вышли с кладбища. Миновали отель «Минзах», у дверей которого полицейский разговаривал с портье. Но мог ли кто-нибудь подумать, что нищий оборванец — не кто иной, как Абд аль-Меджид Шакраф. Еще несколько шагов — и мы на постоялом дворе. Там сиди Шакраф заплатил условленную сумму, и в тот же вечер мы отбыли из Танжера с караваном.

Тут Башир чуть откинул назад голову и устремил горящий, вдохновенный взор на толпу, желая видеть лица всех слушателей, даже тех, что сидели в последних рядах. Выдержав паузу, Башир с жаром продолжил:

— Не знаю, о друзья мои, забирался ли кто-нибудь из вас так же далеко, как увел нас этот караван? Доходил ли кто-нибудь до Эль-Ксар-эль-Кебира?

Мы пересекли всю зону Танжера в направлении к югу и, пробираясь тайными тропами, вступили ночью в испанскую зону. Нам пришлось вести наших ослов по пропыленным дорогам, оставляя позади себя многочисленные города и селения, обогнуть столичный город Лараш и вновь идти и идти, чтобы очутиться наконец в Эль-Ксар-эль-Кебире на границе с французской зоной.

В этом городе всего несколько пыльных, неприглядных улочек, на которых примостились грязные, унылые на вид дома и кофейни. Но подлинная жизнь города проходит не здесь — она кипит в торговых рядах и на восточных базарах. О друзья мои, это необыкновенный город — знойный, шумный, где ощущается близость диких троп и дыхание пустыни.

Там, где гуляет ветер, несущий пыль и песок, где раскинулись шатры и приютились беленные известью лачуги, — там формируются и распускаются караваны, составляются заговоры контрабандистов и торговцев оружием, там встречаются соплеменники, жители разных городов и областей, горных селений и приморских поселков. Всюду видны выжженные солнцем лица, суровые глаза, бедные джеллабы из грубой материи. Но походка у людей гордая, голоса громкие и хриплые, пояса увешаны тяжелыми кинжалами.

Город этот нельзя назвать ни веселым, ни праздным, ни даже гостеприимным. Однако нигде не найти более надежного убежища для бродяги без документов, для скитальца, преследуемого законом, для человека, которому нужно затеряться в толпе. А кем, если не изгоем, стал теперь сиди Шакраф?

Недолго думая, он решил осесть в Эль-Ксар-эль-Кебире, и на деньги, что у него оставались, купил место на одном из базаров и партию берберских и мавританских украшений. Когда-то с такой вот торговли он начинал жизнь, а ныне благоразумно смирился с тем, что все приходится начинать заново.

Я несколько дней составлял ему компанию.

Как-то раз поутру на базаре остановился роскошный автомобиль, из которого вышли мужчина и женщина. Это были госпожа Элен и какой-то молодой американец. Они обошли все лавки и наконец остановились перед лавкой Абд аль-Меджида Шакрафа.

Госпожа Элен узнала меня и очень обрадовалась. Но ей и в голову не пришло, что лавочник, одетый в лохмотья и прикрывающий грязной тряпкой лицо, — тот самый человек, которого она приняла за арабского принца и собиралась даже выйти за него замуж. Судя по всему, она уже забыла о его существовании.

Госпожа Элен, всегда относившаяся ко мне с симпатией, сказала:

«Мы возвращаемся из французской зоны в Танжер. Если хочешь, мы возьмем тебя с собой. Будешь петь нам в дороге».

В Эль-Ксар-эль-Кебире меня ничто не интересовало: я хорошо знаю этот город. А прокатиться в таком красивом автомобиле — одно удовольствие. Что же до пения, то мне нетрудно было пообещать, хотя я понимал, что дорожная пыль может здорово навредить моему горлу. Я попрощался с Абд аль-Меджидом Шакрафом и сел в машину.

Когда она тронулась, я приник к заднему стеклу и стал делать ему знаки. Но не на меня были устремлены его глаза — и даже не на госпожу Элен. Машина принадлежала американскому консульству в Танжере, и на ее крыше развевался небольшой звездно-полосатый флаг.

Закончив рассказ, Башир подал знак маленькому Омару и прелестной Айше, и те тотчас же предоставили феску и тамбурин доброй воле правоверных.

Белый ослик

На другой день Башир поведал своим слушателям, которых с каждым разом становилось все больше, историю белого ослика.

— Вернувшись в Танжер, — начал он, — я стал работать для доктора Эванса, целителя больных животных. Но не подумайте, друзья мои, что я работал в его лечебнице: не по мне подолгу оставаться на одном месте, к тому же запахи лекарств и вид страдающих животных вызывают у меня отвращение. Сознаюсь, и сам доктор Эванс — с добрыми глазами, но с лицом будто вылепленным из воска — внушал мне страх. Он любил животных как ни один человек на свете, и животные отвечали ему взаимностью. Когда он делал операцию собаке, она лизала ему руку. И даже когда его игла несла животному, которому он уже не в силах был помочь, смерть, со стороны казалось, что он дает ему сладчайший мед. Каждый день он облегчал страдания множеству кошек, собак, ослов, мулов, лошадей. И другие животные тоже проходили через его руки: свиньи, индюки, телята, кролики, козы и обезьяны.

— Обезьяны! Вот бы взглянуть хоть одним глазком! — воскликнула дерзкая Зельма-бедуинка. — А как они выглядят? Большие или маленькие? А симпатичные?

— Разные, — ответил Башир. — Иные даже умнее большинства женщин.

— Верно сказано, верно, — одобрил старец Хусейн, торговавший сурьмой.

Многие мужчины согласились с ним.

И Башир продолжил:

— Но для животных, которые находились в лечебнице, мне ничего не нужно было делать. Я работал на улице. Увидев мула, лошадь или осла, — выбившихся из сил, больных либо сильно избитых, — я должен был выяснить имя хозяина и сообщить его доктору Эвансу. Тот звал хозяина к себе и, где уговорами, а где и угрозами, заставлял отдать животное на излечение.

В этом месте рассказа слушатели подняли страшный гвалт: кто-то кому-то возражал, кто-то с кем-то перебранивался — в шуме ничего нельзя было разобрать. Наконец Галебу-водоносу удалось перекричать взбудораженную толпу:

— Да знаю я его прекрасно, будь проклят этот его белый халат! Он на целых три дня забрал у меня мула, на котором я вожу бурдюки с водой. Через полицию забрал!

— Но ведь он вернул его тебе таким сильным и крепким, каким твой мул прежде никогда не был! — возразил Мухаммед, уличный писец. — За три дня хорошего ухода он на три года продлил ему жизнь.

— Ни Аллах, ни его пророк не проповедовали доброту по отношению к животным! — визгливым голосом прокричал старый ростовщик Наххас, и его реденькая бороденка запачкалась желтой, как желчь, слюной.

— Но ни Аллах, ни пророк Мухаммед не учили быть жестокими к живым существам, — вставил добрый старец Хусейн, продавец сурьмы.

— А неверные? — воскликнул Селим, позвякивая амулетами, нанизанными на конец длинного шеста. — Они называют нас варварами за то, что мы заставляем страдать наших животных.

— А они, разве они сами не заставляют страдать мусульман? — завопил безработный грузчик Исмет, и его бычья шея вздулась от гнева.

— И почему, — принялась голосить старая Фатима, выставив, словно птица когти, свои крючковатые пальцы, — почему мы, женщины, должны жалеть этих бездушных тварей? Наши мужья, братья и сыновья обращаются с нами куда хуже, чем со своими буйволами и ослами!

— Когда осел выбивается из сил, женщинам приходится нести вместо него поклажу! — прокричала Зельма-бедуинка.

Все больше народу ввязывалось в спор. Видя такое дело, Башир всем дал высказаться, а потом велел маленькой Айше громко бить в тамбурин, чтобы восстановить тишину и вновь привлечь внимание слушателей.

И он сказал:

— Если честно, друзья мои, то мне не было никакого дела до больных или обессилевших мулов и ослов. Жизнь ведь для всех тяжела, не правда ли? Но за каждое животное доктор Эванс давал мне одну песету. Охотиться таким образом было гораздо проще и приятней, нежели чистить обувь или распродавать газеты. А больных и измученных животных, слава богу, в Танжере хватает.

— Ну и везет же этому двугорбому, — проворчал старый Наххас.

— А тебе на что жаловаться, о ростовщик среди ростовщиков? Людей, задавленных нуждой, в нашем городе еще больше, чем страдающих животных, — ответил Башир.

Дав возможность толпе вволю посмеяться над злобным процентщиком, Башир с важностью произнес:

— Именно так я и нашел белого ослика.

Слушатели вспомнили, что однажды речь уже шла о белом ослике, и сообразили, что теперь он становится главным героем повествования. Плечи подались вперед, и глаза на смуглых, загорелых, белокожих, чернокожих лицах, особенно на укрытых покрывалом лицах женщин заблестели пуще прежнего.

И Башир заговорил вновь:

— Как-то вечером Омар, Айша и я возвращались с площади Франции. Омару и Айше удалось собрать неплохое подаяние, и я решил, что мы пойдем в какую-нибудь мавританскую кофейню в касбе полакомиться сладким чаем и пирожными с миндалем и медом. Дорога туда идет по улице Статута мимо постоялого двора. Я люблю это место за царящий там запах караванов и за те сказки, что рассказывают путешественники. А с тех пор как я стал работать на доктора Эванса, я находил там для себя и кое-какую пользу, поскольку ослабленных животных после длинных переходов особенно много. Но на сей раз я вовсе не собирался заглядывать на постоялый двор. В тот вечер я был богат, а к чему желать большего, если будущее каждого из нас все равно во власти Аллаха? Я торопился попасть в касбу до наступления темноты: когда солнце сядет, чай с мятой уже не будет таким ароматным, а медовые пирожные — такими сладкими.

Но судьба, о братья мои, на каждом шагу преподносит нам нечаянные подарки, и мне даже не понадобилось заходить на постоялый двор, чтобы увидеть белого ослика. Он стоял на улице, привалившись к стене дома.

Ума не приложу, что тогда на меня нашло? Ничего подобного я не испытывал ни прежде, ни потом. Мне словно подменили глаза и сердце: я вдруг почувствовал сильное расположение к этому ослику, тем более странное, что речь шла о животном — и о каком животном! Вы все, друзья мои, видели на своем веку столько разных ослов: хилых, искалеченных, покрытых гнойниками, едва стоящих на ногах от усталости и болезни, — но никто, я уверен, не встречал до такой степени изможденного и жалкого существа.

Ослик привалился к стене постоялого двора, потому что уже не мог держаться на ногах. Шкура у него во многих местах была содрана, ноздри и раны на теле гноились. Он не в силах был пошевелить ни хвостом, ни головой, чтобы отогнать назойливых мух. Время от времени он лишь чуть-чуть напрягал кровоточащие бока, до того израненные и исхудавшие, что, казалось, ребра вот-вот вылезут наружу.

Почему я остановился возле него? Почему, хотя Омар и Айша торопили меня в касбу, я все-таки отдал им деньги и велел ждать меня в мавританской кофейне? Не потому ли, что холка и живот у ослика так вздулись, что он походил на уродца с двумя горбами? А может, потому, что он смотрел на меня такими страдальческими и доверчивыми глазами? Или же доктор Эванс заразил меня своей любовью к животным и настал мой час проявить эту любовь?

Кто знает. Будь я просвещенным человеком, я бы ответил на эти вопросы. Но, как бы там ни было, я отпустил Омара и Айшу в касбу, сам же отправился на постоялый двор, чтобы найти там хозяина ослика.

— Надеюсь, он удовлетворил твое любопытство хорошей палкой, — проворчал Галеб-водонос.

— От твоих мозгов несет такой же затхлостью, как и от твоих бурдюков из козлиной шкуры, — ответил Башир. — Ведь если б я отыскал хозяина ослика, история не имела бы продолжения, и ты, о продавец воды, слушающий меня с широко раскрытым ртом, словно умираешь от жажды, — ты был бы крайне раздосадован.

И, оставив вконец озадаченного Галеба, Башир продолжил:

— Я обошел весь постоялый двор: гостиницу, конюшни, лавчонки; заглянул в каждый закоулок и расспросил всех моих тамошних знакомых — но хозяина ослика так и не нашел. Все в один голос говорили, что осла просто бросили здесь издыхать. Тогда я решил отвести его к доктору Эвансу.

Вы знаете, что от улицы Статута до лечебницы путь недолог. Так вот, друзья мои, мне он показался длиннее, чем до тех подземелий на мысе Спартель, которые иностранцы называют гротами Геркулеса. Ослик был слишком слаб, чтобы двигаться самому, и мне приходилось всю дорогу его поддерживать — то рукой, то плечом, — а то и взваливать на спину. Кровь и гной из его ран смешивались с моим потом. При встрече с нами одни прохожие дивились, другие смеялись, а ватаги уличных мальчишек, видя, что я совершенно изнемог, кидали в нас камнями. Но я не бросил ослика: я знал, что если он упадет, то больше уже не поднимется.

Наконец мы добрались до лечебницы.

Войдя во двор, я прислонил ослика к стене и позвал доктора Эванса. Была уже ночь, но он все еще находился в лечебнице, несмотря на то что утром всегда приходит раньше других. В тот момент он в последний раз обходил больных животных. Услышав мой голос, он подошел. В руках у него был большой фонарь, который обычно держат для него санитары-арабы, но к этому времени все санитары уже разошлись по домам. Тщательно осмотрев ослика, он сказал:

«Помоги мне отвести его в дальний хлев».

Я сразу все понял: в том хлеву доктор Эванс усыплял крупных животных.

«Значит, его надо умертвить?» — все-таки спросил я.

«Это лучшее, что можно для него сделать», — ответил доктор Эванс.

Я посмотрел ему в глаза: они были грустные и спокойные. Я так болел душой за ослика — всего израненного и такого опухшего, будто у него было два горба, — что не удержался и спросил еще:

«Неужто ничего нельзя сделать, чтоб он остался жив? Ничего?»

Доктор Эванс молчал. Осветив мне лицо фонарем, он долго и пристально смотрел на меня, а потом медленно произнес:

«Если кто-то и может попытаться, так это ты, Башир».

«Я? — невольно вырвалось у меня. — Я, калека, невежда?»

«Дружеская привязанность порой гораздо важней, чем знания», — ответил доктор Эванс.

Я не совсем понял, куда он клонит, да у меня и времени не было поразмыслить над его словами: он вдруг заговорил совершенно иным тоном, прямо как школьный учитель.

«Видишь, — начал он, — это животное заставляли страдать больше, чем оно может вынести, и оно лишилось последних сил. Посмотри внимательно на холку, брюхо, колени, сухожилия — всюду живые раны. Это оттого, что на него надевали плохое седло, навьючивали слишком тяжелую поклажу или глубоко прокалывали и, понукая, рвали шкуру железным острием. Но ужасней всего то, как его лечили: какой-то варвар прижигал ему раны каленым железом».

Тут Галеб-водонос, чуть привстав, закричал во всю свою глотку, привыкшую зазывать клиентов:

— Почему варвар? Наши отцы и отцы наших отцов делали точно так же.

— Верно, верно, — заговорил крестьянин Фуад. — В деревне каждый ребенок знает, что у животных все недуги лечат огнем.

Башир, который обычно отделывался насмешкой или любезностью, на сей раз вышел из себя и в запальчивости сказал:

— Отцы ваших отцов, говорите? Деревенские дети? Да разве они столько учились, прочли столько книг, имели такой опыт, как доктор Эванс? Разве они умели творить чудеса, как он, целитель больных животных? Огонь лечит все, говорите вы! А вы видели белого ослика? Он умирал потому, что его лечили каленым железом, ведь у него на теле не было живого места! Хотите верьте, хотите нет, но это так!

Тут в разговор вступил Кемаль, заклинатель змей, который, хоть и сидел в первом ряду, до сих пор не проронил ни слова — он и вообще-то редко пользовался человеческой речью.

— Напрасно ты горячишься, славный рассказчик, — сказал он. — Я имею дело с животными, у которых самая тонкая кожа, и я подтверждаю, что ты совершенно прав.

Эти слова вернули Баширу душевное равновесие, и он продолжил с необычайной учтивостью:

— Если я говорил слишком резко, о друзья мои, знайте, что я лишь передавал то, что слышал от доктора Эванса. И еще он мне сказал:

«Да, Башир, этому ослику причинили много зла, и, по всему видно, часы его сочтены. Но в нем — и это очень важно, Башир, — в нем еще теплится желание жить. Я сужу по тому, как он из последних сил старается не лечь на землю. Он чувствует, что стоит ему прилечь хотя бы на минуту — и для него все будет кончено. И он, превозмогая себя, держится на ногах. Но ты, Башир, можешь ему помочь. Я дам тебе лекарства и скажу, как их применять, но самое лучшее средство у тебя уже есть — это твои добрые чувства. Видишь: смерть уже подошла к нему совсем близко. Знания и опыт подсказывают мне, что она неизбежна. И все же, он и ты — вы вместе, если очень захотите, можете попытаться доказать, что я не прав».

Сказав это, доктор Эванс вывел из конюшни двух уже почти выздоровевших мулов, и мы отвели туда ослика, поддерживая его с обеих сторон. В конюшне к потолку был прикреплен толстый брус, на котором висела незатянутая подпруга. Я продел ремень под животом ослика и приладил его так, чтобы он не касался израненного хребта. Теперь ослик мог стоять, не прилагая усилий, будучи как бы подвешенным. Вы, конечно, понимаете, что все это я делал под руководством доктора Эванса.

Потом я отправился с ним в помещение, где хранятся лекарства, и мы в два приема перенесли в конюшню все необходимое. О друзья мои, если б вы видели все эти бутылки, коробки, горшочки, колбы, склянки, тюбики, шприцы, эти порошки, пасты, пилюли и настойки! Одни лекарства пахли рыбой, другие — тухлыми яйцами, третьи — сушеными травами, и было еще множество лекарств вообще без запаха. Их я распознавал по цвету или по форме пузырьков и коробок, в которых они находились. Объяснив мне назначение каждого лекарства и способ применения, доктор Эванс оставил меня один на один с осликом.

Тут-то и началась у меня настоящая работа. Я то смачивал ватные тампоны в целебных отварах и делал примочки, то пинцетом осторожно снимал засохшие корки, то прочищал ослику ноздри пастой, то накладывал на содранную спину мази, то давал ему проглотить пилюли, придающие силы и способствующие образованию новой крови, то делал уколы против нагноения ран… И еще у меня была уйма других дел — теперь уж и не припомню каких.

— Тем лучше, что ты о них забыл! — визгливым голосом закричала беззубая старуха Фатима. Она подняла обе руки, — с годами они стали похожи на лапы хищной птицы, — и, хлопнув себя по тощей обвисшей груди, запричитала: — Вот этой грудью я кормила детей, которые умерли совсем малютками, и никто даже не пытался их лечить! И детей тех, кто выжил, постигла та же участь, а теперь такая же участь ждет моих правнуков.

— Ив наших семьях то же самое! Все то же самое! — раздались голоса в толпе.

И Башир негромко, спокойно ответил:

— Знаю, бабуля, все знаю, друзья мои. Мне, конечно, еще мало лет, но сколько я себя помню, я всегда жил без крова, без родителей, среди таких же, как я, беспризорных детей. А как много я видел их — трясущихся в лихорадке, страдающих от смертельного недуга, одиноких, голодных, лежащих в уличной пыли и грязи, облепленных мухами, со вздутыми, как бурдюки, животами. И никому не было до них дела, кроме тех людей, которые должны были убрать с дороги их маленькие безжизненные тельца. Я сам, когда был болен, оказался, словно околевающий бездомный пес, совершенно без помощи, и жив остался лишь по воле Аллаха. Да, друзья мои, уж я-то знаю, может быть, даже лучше, чем вы, какова участь детей бедняков.

Здесь Башир на время умолк и обвел своими добрыми карими глазами, насквозь пронизанными лучами полуденного солнца, лица слушателей. Потом он спросил еще более тихим ласковым голосом:

— Но чем, скажите, виноват ослик, умирающий оттого, что его истязали каленым железом?

Говоря это, Башир остановил взгляд на человеке самом бесчувственном, самом черством из всех, что сидели вокруг него. И старый ростовщик Наххас, о котором говорили, что он лишь тогда справедлив, когда взвешивает свои монеты и драгоценные камни, процедил сквозь зубы, качая головой:

— Мне нечего тебе возразить.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Ухаживая за осликом, я делал все возможное, чтобы он не заснул. Это было очень важно. Если он заснет или хотя бы впадет в оцепенение — он неминуемо погибнет, наставлял меня доктор Эванс. Во сне не борются за жизнь, а ослик должен бороться беспрерывно, до тех пор пока отдых, хороший уход и лекарства не возымеют действия. Потом организм будет сам себе помогать в борьбе с недугом, но сейчас нужно из последних сил помогать ему. И ослик это прекрасно понимал, он вообще был очень умен. Он проглатывал все лекарства, которые я ему давал, и спокойно, без малейшего сопротивления, позволял мне делать с ним все, что необходимо. Он сам берег тот тоненький фитилек жизни, что еще горел в нем. Усилием воли он старался все время держать широко открытыми свои гноящиеся глаза. Глядя на меня, он как бы говорил: «Видишь, Башир, я не сплю, нет, я живу, живу».

И все же силы порой покидали его. Подчас я видел, что он держится на ногах только благодаря свисавшей с потолка подпруге и желание жить оставляло его. Хотя его глаза по-прежнему оставались открытыми, это были невидящие глаза: их застилала какая-то серая пелена. Тогда я чувствовал, друзья мои, что костлявые руки смерти уже почти добрались до его сердца.

В такие минуты я, отложив в сторону лекарства, гладил его мордочку и разговаривал с ним, стараясь приободрить. «У тебя, малыш, теперь есть друг, — говорил я. — Ты не одинок и не погибнешь в этом большом городе. Ты поправишься, вот увидишь! Это я, Башир, который заботится о тебе, — я обещаю, что ты снова насладишься ярким солнцем, прохладной тенью, свежей водой. Еще немного мужества, мой маленький, — и ты будешь здоров».

В эти слова я вкладывал все силы своей души. Моя энергия передавалась ослику. Серая пелена, застилавшая ему глаза, постепенно становилась тоньше, прозрачней и совсем спадала. И вот он уже снова мог видеть меня, понимать то, что я ему говорил, — он ведь был очень умным осликом. Жажда жизни возвращалась к нему. Он с благодарностью смотрел на меня, клал мордочку мне на плечо и даже шевелил ухом. Тогда я снова принимался делать ему уколы, мыть, перевязывать раны, давать лекарства. И моя любовь к нему день ото дня становилась все сильней.

А потом серая пелена опять застилала ему взор, и смерть снова подбиралась к нему. Мне нужно было отыскать в своей душе такие слова, которые были бы способны побороть смерть. Это становилось все трудней и трудней: усталость мешала мне желать и надеяться за двоих. Много раз я думал, что ослик уже никогда не посмотрит доверчиво на меня и не пошевелит ухом. И мысль эта заставляла меня слишком сильно страдать, и страдание пробуждало во мне мужество, и мужество передавалось от меня ослику. И все повторялось сначала.

Как-то утром, после такой вот тревожной ночи, я с удивлением увидел в конюшне доктора Эванса и, как сквозь сон, услыхал его слова:

«Ослик еще дышит — и это поразительно. Но ничего не изменилось: его жизнь по-прежнему висит на волоске и может оборваться в любую минуту. Надежда только на твою привязанность к нему, Башир».

Сказав это, доктор Эванс ушел к другим животным. Наступил день, и я увидел грязь в конюшне и ощутил зловоние, исходившее от ослика, да и сам я весь пропах спекшейся кровью, гноем и разлагающейся плотью. И тут меня охватило отчаяние. Мне вдруг стало ясно, что все мои усилия тщетны. Я вспомнил о солнце, об уличной толкотне, об Омаре и Айше, о медовых пирожных. И, не желая больше смотреть на умирающего ослика, я решил пойти в порт.

Увидев, что я ухожу, ослик начал реветь, тихо так реветь — я едва услышал. Но это заставило меня вернуться и заглянуть в его умные страдающие глаза. Они как бы говорили:

«Неужели ты покинешь меня, Башир, мой друг, мой единственный друг? Ты же знаешь, что без тебя у меня не будет сил выжить. А мне так хочется вновь увидеть свет, ощутить полдневный зной, поскакать по оживленным улицам, поваляться на травке…»

Ослик положил мордочку мне на горб — это стоило ему неимоверных усилий. И тут вдруг я увидел, как затуманился его взор и недвижное тело повисло на ремне. Я подумал, что убил ослика тем, что хотел бросить его, и стал проклинать себя за малодушие. Мне уже ничего не было нужно, только бы вдохнуть в ослика жизнь. Я вспомнил все, чему научился прошлой ночью, но все было напрасно. На этот раз смерть подобралась к нему совсем близко. Я почувствовал, что больше ничего не смогу для него сделать. О друзья мои, я испытывал горький стыд, мне хотелось плакать. Вы знаете, что бездомные дети-сироты не умеют плакать, а с тем, кто плачет, обращаются как с рабом. Это закон улицы. Даже самые маленькие, даже девчонки знают это. Посмотрите на Омара и Айшу: их глаза всегда сухи. Так вот, я, их предводитель, настоящий мужчина, я, Башир, самый стойкий из всех, видя умирающего ослика, зарыдал, обхватив руками его стертую, израненную, обожженную шею. Слабый и малодушный, я лил слезы на его голову и вдруг почувствовал, как что-то теплое и мягкое гладит мне щеку: это было ухо ослика. И на этот раз жажда жизни возвращалась к нему.

Я ухаживал за ним весь день, испытывая то страх, то радость, то муки, то надежду, в зависимости от его состояния. Когда наступил вечер и санитары покинули лечебницу, в конюшню, с каждым днем становившуюся все грязней и зловонней, вошел доктор Эванс в белом халате. Он долго, очень долго осматривал ослика, а я в это время глядел на его лицо, пытаясь угадать его мысли. Но восковое лицо доктора Эванса сохраняло все то же бесстрастное выражение, и ничего нельзя было прочесть в его глубоко посаженных глазах. Наконец он приказал:

«Смотри за ним внимательней, чем прежде. Эта ночь будет самой трудной. Лекарства начинают действовать, и может наступить кризис. Смотри хорошенько, Башир».

Дав мне новых лекарств в дополнение к прежним, доктор Эванс ушел, а я остался в конюшне, где горел большой фонарь и мое двугорбое тело отбрасывало тени на стены и потолок. Ослик, поддерживаемый подпругой, хрипел и задыхался, терял сознание и приходил в себя, боролся, возвращался к жизни и снова умирал.

Сам же я, о друзья мои, не ел и не спал в течение многих бесконечно долгих часов. Все тело мое страшно болело, а душа болела еще больше. Но я терпел. Не я ли пообещал доктору Эвансу, а главное — ослику, что справлюсь? И не моя ли вина в том, что ослик продолжал мучиться, потому что я помешал доктору Эвансу, мудрому человеку, усыпить его?

Увы! Гордыня в нас сильнее нас самих. Я не знаю, как все произошло. Помню только, что я вдруг почувствовал, как кто-то легонько меня трясет, потом трясет посильнее. В конюшню уже проник дневной свет и утренняя прохлада. Я лежал на земле, вязкой от грязи, у ног ослика. Надо мной склонился доктор Эванс.

Я решил, что меня сморил сон и я забыл обо всех своих обещаниях. Я вскочил на ноги, и сердце мое сжалось: ослик висел на ремне, закрыв глаза, не двигаясь, не подавая признаков жизни.

Тогда я крикнул доктору Эвансу:

«Побейте меня, о целитель больных животных! Бейте до тех пор, пока кровь не хлынет у меня из ушей! Я уснул — и ослик умер».

Я ждал гнева, но вместо этого встретил улыбку — и мне было непривычно видеть ее на восковом лице доктора Эванса.

«Он вовсе не умер, — сказал доктор. — Он, как и ты, уснул, и, я думаю, вы уснули одновременно».

Тут только я увидел, что тощие бока ослика мерно поднимаются и опускаются.

«Сон для него теперь — лучшее лекарство, — добавил доктор, — и все это благодаря тебе». Потом он приказал арабу-санитару как следует вычистить конюшню, а меня отвел под струю теплой воды и велел хорошенько вымыться с мылом. После этого он дал мне чистые штаны и рубашку и вдобавок пять песет. «Пойди поешь и погуляй, — сказал доктор Эванс. — Только возвращайся поскорей, ослик еще очень нуждается в тебе».

Я был несказанно счастлив, однако опасался, как бы теперь доктор Эванс не предпочел сам ухаживать за осликом. И я поклялся доктору, что как только утолю голод, который, кстати сказать, был довольно сильным, вернусь назад. Я намеревался сбегать на Большой базар, купить хлеба и шашлычков из печени ягненка, которых мне очень хотелось отведать, и возвратиться в лечебницу, чтобы посмотреть, как ослик будет пробуждаться.

Тут Башир смолк, чтобы немного передохнуть. Поначалу слушатели были рады возможности поразмыслить об услышанном и настроиться на продолжение. Однако Башир слишком долго собирался с мыслями.

— У тебя что, память отшибло? — прошипел Наххас и резким движением убрал с колен весы.

— Хотел бы я, чтоб отшибло, всей душой хотел бы, — промолвил Башир, не поднимая головы.

— О-о-о! Вернувшись, ты застал ослика мертвым! — простонала бедуинка Зельма, скорая и на смех, и на слезы.

— Аллах не пожелал даровать нам эту милость, — вздохнув, ответил Башир. Он вздохнул еще раз, а потом, очнувшись, тихо сказал: — Неподалеку от лечебницы я встретил Сауда Рифа.

Произнося это имя, маленький горбун невольно вскинул голову. Его глаза и все лицо вдруг приняли суровое и дерзкое выражение, и в следующую минуту он с благоговением громко и как-то нараспев повторил:

— Сауд… Сауд… Сауд…

И, помолчав немного, воскликнул с неподдельным воодушевлением:

— О друзья мои, где мне найти слова, чтобы описать его? Временами здесь, среди ваших лотков, появляется кто-нибудь из этих удивительных людей, что спускаются с гор или приезжают с Дальнего Юга. Они еще беднее нас, но держатся с достоинством богачей. Они худощавы, как борзые собаки, которых долго держали впроголодь, и однако, они сильны, ловки и неутомимы. У них нет ни земли, ни скота, ни крыши над головой, подчас нет даже сандалий. Но они не дорожат ничем, кроме своего кинжала, всегда висящего на поясе, — потому что глаза их объемлют весь мир.

— Ты говоришь о тех вольных кочевниках, что бродят, словно тени, вокруг дуаров? — боязливо поинтересовался Фуад, почтенный крестьянин.

— Об этих бандитах, что всегда готовы перерезать горло всеми уважаемому торговцу? — воскликнул ростовщик Наххас.

— Они дерутся только на ножах и только насмерть, — проворчал Исмет, грузчик с крепкими ручищами.

И старец Хусейн, торговавший сурьмой, мягко заметил Баширу:

— В самом деле, сын мой, с твоей стороны неблагоразумно водить знакомство с такого рода людьми.

Башир нетерпеливо покачал головой, и его темные кудри заколыхались на ветру, дующем со стороны пролива.

— Конечно, конечно, каждый из вас по-своему прав! — воскликнул он. — Но я, не имеющий ни крохотного клочка земли, ни сколько-нибудь денег, ни даже камня, за которым я мог бы укрыться от ветра, ни семьи, где бы обо мне заботились, — с какой стати я должен быть осторожным и благоразумным? Аллах не дал мне иного блага, которое я мог бы потерять или которое мне нужно было бы защищать, кроме свободы. И потому я дружу с людьми, которые наводят на вас страх. Им нечего оберегать, и ничто не держит их на одном месте. От них веет запахами пыльных дорог и караванных троп, скал и песков. Ни перед кем они не опускают глаз, и в их сердцах нет места беспокойству и страху. Хоть одеты они в рубище, от них никогда не пахнет нуждой. Словом, они не похожи на других людей, потому что нет никого свободнее их.

Маленький горбун посмотрел куда-то поверх людских голов.

— И все они прямы как пики, — добавил он.

— Можно подумать, что ты знаешь целое племя этих лодырей, вооруженных до зубов, — проворчал грузчик Исмет, который был хоть и крепок и очень силен, однако кривоног и неуклюж.

И Селим, продавец амулетов, прятавший свой зоб за окладистой бородой, колко заметил:

— Да этот сочинитель сказок просто грезит наяву. Вы же знаете, что настоящих кочевников, которые раз в год появляются на Большом базаре, можно пересчитать по пальцам одной руки.

— Что верно, то верно, — отвечал Башир, — но разве вы не помните, что я сопровождал славного Абд аль-Меджида Шакрафа, когда тот тайно, переодевшись в лохмотья, покинул Танжер, и что я добрался сним до границы с французским Марокко, до города с названием Эль-Ксар-эль-Кебир? И что в этом городе полным-полно бродяг, людей из Рифа, Сахары, с Атласа и из Суса? И что там, в этом городе, на огромном базаре можно встретить больше караванщиков с кинжалами за поясом, чем менял здесь, на улице Ювелиров?

— Ты нам рассказывал! Рассказывал! — послышались возбужденные голоса.

— Так вот, — продолжал Башир, — из всех этих свободных, гордых и бесстрашных людей никто не был так бесстрашен, горд и свободен, как Сауд Риф.

— О Башир, душа моя, — срывающимся голосом взмолилась Зельма, бесстыдная бедуинка, — опиши его внешность, да покрасноречивей, так, чтоб у меня дух захватило!

И Башир продолжил:

— Он высок и строен, как никто. У него крепкая грудь, тонкая талия, длинные ноги и на редкость легкая стремительная походка. Его черные, блестящие, непослушные волосы ниспадают до плеч, обрамляя тонкую, но крепкую шею. Я ничего не сказал про его широкий рот с плотно сжатыми губами и глаза, пронзительные и неподвижные. Да и нужно ли? Кто не знает Сауда, вряд ли оценит силу и красоту гордого свободного человека.

Ему незнакомо чувство жалости. Даже ко мне он ничего подобного не испытывал. Именно это его качество сразу привязало меня к нему. Друзья, которых я себе заводил, — не важно, были ли они правоверными или неверными, — все поначалу жалели меня, принимали из милосердия, как нищего, да к тому же урода с двумя горбами. Все — кроме Сауда. К калекам он питает отвращение и скорее отхватит кинжалом протянутую руку, чем бросит в нее милостыню. Поверьте, нищета и увечье нисколько не разжалобили Сауда, когда он впервые проявил ко мне некоторую благосклонность.

В тот день я находился за прилавком, на котором Абд аль-Меджид Шакраф разложил свой товар. Вы, должно быть, помните, друзья мои, что этот, некогда богатый, человек, чтобы как-то существовать, пытался торговать дешевыми берберскими и мавританскими украшениями на одном убогом базарчике в Эль-Ксар-эль-Кебире. Стоя рядом с ним, я зазывал покупателей, что было мочи нахваливая наш товар, как вдруг у меня горло сдавило на полуслове: я увидал Сауда…

Никогда прежде я не встречал его, но с первого же взгляда я приметил в нем все то, что так привлекает меня в людях. Он остановился в двух шагах от прилавка и уставился на нас немигающими глазами. Вам, разумеется, знакомы повадки этих странных людей, время от времени появляющихся в торговых рядах и на базарах. Они могут часами стоять возле лавки как вкопанные, положив ладонь на рукоятку кинжала и вперив в торговца неподвижный взгляд.

При этих словах Фуад, боязливый крестьянин, принялся делать знаки, заклинающие судьбу.

— Да не явятся они раньше, чем через двенадцать и двенадцатью двенадцать лун! — воскликнул он. — При одной лишь мысли о них у меня стынет кровь в жилах.

— А я как завижу кого-нибудь из них, тут же убираю свои весы, — сказал ростовщик Наххас.

— А я начинаю греметь всеми своими амулетами, — промолвил Селим.

И Башир продолжил:

— Если в центре Танжера вас, о друзья мои, охраняемых многочисленной недремлющей полицией, страшат люди, подобные Сауду, то представьте, что чувствовал славный Абд аль-Меджид Шакраф, находясь в гуще базарной толпы в Эль-Ксар-эль-Кебире, этом вольном городе, и испытывая на себе взгляд здоровенного вооруженного кинжалом рифа? Несчастный, он не смел высунуть из-под прилавка голову и делал вид, что осматривает свой товар, в то время как все тело его дрожало, а с носа стекали крупные капли пота. Что до меня, то я не испытывал ни малейшего страха. Я не ставлю это себе в заслугу; просто я не мог оторвать взгляд от Сауда, который, хоть и был одет так же бедно, как я, казался мне принцем. Несколько минут он пристально смотрел на меня, но я не отвел взгляд. Тогда он провел левой рукой — той, что была свободна, — по вещицам, лежавшим в лотке, и взял два самых больших браслета. Я тронул за локоть Абд аль-Меджида Шакрафа — тот лишь задрожал сильнее прежнего.

Тогда я любезно сказал:

«Каждое из этих украшений стоит восемьсот испанских песет, но для тебя, рифский воин, мы снизим цену на четверть».

«Я не торгуюсь — я беру», — ответил Сауд.

«Ты этого не сделаешь», — возразил я.

Он поинтересовался:

«И кто же захочет мне помешать?»

И услышал в ответ:

«Я — если понадобится».

Тут я вытащил из-за пазухи рогатку, с которой никогда не расстаюсь, и вложил в нее большой круглый камень. Угоди он в висок со столь близкого расстояния, даже Сауду не поздоровилось бы. Но я был готов выстрелить — пусть Аллах лишит меня зрения, если я лгу.

Не знаю, какой дух снизошел на меня в ту минуту и избавил меня от страха. Скорее всего, это был дух самого Сауда.

Риф рассмеялся, вернее сказать, молча чуть разомкнул губы, обнажив края блестящих, крепких и острых, как у гиены, зубов. «Не знаю, что находится у тебя в этих двух котомках, — произнес Сауд, указывая на мои горбы, — но смелости тебе не занимать». Он выпустил из рук украшения и удалился, ступая гордо, словно наследник престола.

«Что ты натворил, что натворил? — застонал Абд аль-Меджид Шакраф. — Для тебя два браслета дороже жизни? Вот он вернется и перережет нам горло!»

И Сауд действительно вернулся. «Покажи, как ты стреляешь из рогатки», — велел он мне. Я вышел вместе с ним с базара и, моля про себя Аллаха о метком глазе и твердой руке, прицелился в маленькую птичку, стремительно летящую на большой высоте. Птичка упала к моим ногам. Сауд вновь засмеялся на свой, особый манер и сказал: «Если б ты рос у нас и с раннего детства взял в руки ружье, ты уже был бы опасным человеком». Я почувствовал, как заколотилось у меня сердце. «Ружье?! — воскликнул я. — Но я никогда в жизни не держал его в руках!» — «У нас в дуарах каждый имеет свое собственное ружье, — сказал Сауд, — и даже мальчишки твоих лет. Но тем, кто хочет быть свободным, оружия все равно никогда не хватает».

Потом он пообещал, что зайдет завтра и побеседует со мной пообстоятельней. Но я больше не видел его в Эль-Ксар-эль-Кебире, и сведущие люди, которые есть повсюду, у них просто такое ремесло — все знать, говорили, что ночью он уехал с одним старым мальтийцем, тайно занимавшимся торговлей оружием.

Пока Башир вытирал пот со лба, Кемаль, заклинатель змей, воспользовался паузой и спросил:

— Когда ты встретил здесь Сауда? В первые дни лета, чуть позже конца рамадана, не так ли?

Кемаль говорил очень медленно — чувствовалось, что он редко прибегает к человеческой речи.

— А ты откуда знаешь? — удивился Башир.

— Приехав к нам, он продал мне двух великолепных змей, которых поймал по дороге, — сказал Кемаль. — Они прекрасно работают.

Он заиграл на своей маленькой флейте какую-то ритмичную, пронзительно звучащую мелодию, и две змеи высунули свои страшные головы из мешка, что лежал в ногах у заклинателя. Покачавшись немного, они, подчиняясь магическому слову Кемаля, спрятались в мешок.

И Башир смог продолжить свой рассказ:

— Итак, — сказал он, — выйдя из лечебницы доктора Эванса, я встретил Сауда Рифа. Он шел, будто принц, горделивой походкой, не торопясь, он был высок и строен, как минарет. На нем была черная изодранная джеллаба, на поясе красовался большой кинжал. Здесь он еще больше, чем в Эль-Ксар-эль-Кебире, где часто можно встретить похожих на него кочевников, производил впечатление единственного, по-настоящему свободного человека.

Он без труда вспомнил меня. Неужели и впрямь я так выделяюсь в толпе, словно какая-нибудь рыба, обросшая шерстью, или рогатая лошадь? Он засмеялся, чуть обнажив края зубов, и спросил, всегда ли у меня при себе рогатка. Я показал ее ему, ведь я никогда с ней не расстаюсь, — и он снова рассмеялся. Тут я почувствовал, что привязался к нему всем сердцем, и в ту же минуту забыл и доктора Эванса, и его лечебницу, и даже ослика. Когда рядом со мной был Сауд Риф, я уже сам себе не принадлежал.

У него не было приятелей в нашем городе, и он меня повел в мавританскую кофейню, расположенную прямо у ворот касбы. Я покорно шел за ним, испытывая чувство признательности и переполняясь гордостью. Что и говорить — я был безмерно счастлив.

Мы поели пирожков в масле с яичной начинкой, жареного миндаля, шашлычков из печени ягненка, фаршированного перца и медовых пирожных, выпили много чая с мятой, такого сладкого, что ложка прилипала к стакану. Мой желудок блаженствовал. Сауд относился ко мне как к мужчине, своему приятелю. Он рассказывал разные истории, еще более чудесные, чем сказки: об охоте на диких антилоп и о джиннах пустыни, о цветах, растущих в Сахаре, и о караванах, о пальмовых рощах, о мужчинах, что всегда закрывают лицо синими платками[10], и о непобедимых воинах, о которых в народе слагают песни.

Удобно устроившись прямо на полу, мы сидели, подогнув под себя ноги, на террасе мавританской кофейни. Народу было много: вокруг нас таким же образом устроились бедные мусульмане. Они разговаривали, мечтали, дремали, закутавшись в свои джеллабы и бурнусы. Солнце освещало ворота касбы, крепостные стены и, дальше, отражалось в морской воде. Людская толпа поднималась и спускалась по широким ступеням улицы. Сауд все говорил и говорил, и я чувствовал себя словно в раю.

Внезапно все переменилось. Человек десять иностранцев, мужчин и женщин, остановились возле нашей террасы. Их сопровождал Али, которого я хорошо знаю: он водит по городу богатых туристов. Обычно он ведет их на крышу старинного султанского дворца: там находится самая дорогая, самая чистая мавританская кофейня, откуда открывается красивейший вид. Однако этим иностранцам было весьма любопытно один-единственный раз прожить несколько минут так, как живут танжерские бедняки. Только вот усесться на землю в своих роскошных нарядах они не могли, и гид Али попросил хозяина кофейни принести столы и стулья. На террасе свободного места не было, но хозяин знал, что от этих десяти иностранцев получит больше денег, чем от сотни обычных посетителей, и велел всем потесниться или уйти совсем. Все подчинились — кроме Сауда, который остался сидеть там, где сидел. И я остался с ним. А когда иностранцы устроились на террасе, Сауд поднялся, плюнул им под ноги и ушел. Хозяин кинулся за ним, вопя: «Остановись! Ты не заплатил! Мои деньги! Мои деньги!» — «Жирный раб, я для тебя всего лишь монета?!» — бросил ему Сауд, наполовину вынув из кожаных ножен свой кинжал. И мы стали спускаться по улице, ведущей в нижний город.

Пройдя немного, я спросил у Сауда, случается ли подобное во французском Марокко, откуда он пришел.

В ту же секунду я оторопел от страха. Обнажившиеся зубы Сауда напомнили мне хищные зубы гиены, но на этот раз он вовсе не смеялся. Схватив меня за шею железными пальцами и сжав так, что у меня хрустнули позвонки, он сказал: «Нет французского Марокко, и нет испанского Марокко, и нет танжерского Марокко! Для меня все эти страны составляют одно целое — мою страну, родину моих предков, преданных истинной вере, храбрых воинов и свободных людей!» Кровь стучала у меня в висках — то ли потому, что он яростно схватил меня своей ручищей, то ли потому, что он произнес эти прекрасные слова. Я закричал: «Отпусти, прошу тебя! Я всего лишь слабый уродливый мальчишка, но я думаю так же, как и ты!» Сауд посмотрел мне в глаза и понял, что я говорю искренне. Своей рукой он по-прежнему держал меня за шею, но теперь уже спокойно, дружески. Тут он на какое-то время задумался, а потом спросил, хорошо ли я знаю окрестности Танжера.

«Да будь я слепым, я мог бы пройти, совсем один, от мыса Малабата до гротов Геркулеса», — ответил я. И Сауд мне сказал:

«Тогда ты немедленно отведешь меня в то место, которое называется Сиди-Касем».

«Но Сиди-Касем очень далеко, — возразил я, — мы доберемся туда только к вечеру».

«Именно это мне и нужно», — сказал Сауд.

И тут только я вспомнил об ослике, который ждал меня в лечебнице доктора Эванса. Я слишком надолго покинул его. Мучимый двумя страстными желаниями, я не знал, как поступить, и, пока я раздумывал, Сауд решил, что я боюсь усталости. «Будь спокоен, — сказал он, — мне не составит труда взять на руки тебя и два твоих горба в придачу».

От этих слов волны горячего стыда ударили мне в лицо и в ноги, — но что я мог ответить Сауду? Мог ли я признаться такому человеку, как он, — охотнику, воину, — что я колебался, отправиться ли мне вместе с ним, моим другом, или же идти ухаживать за осликом? Это значило раз и навсегда вызвать в нем презрение, отвращение к себе. В эту минуту меня охватило какое-то недоброе чувство и к доктору Эвансу, и к его лечебнице, и к самому себе — за мою жалость и глупость, и даже к белому ослику. И я в ярости вскричал: «Иди за мной, о Сауд, если ты готов пуститься в путь!»

Простите меня, друзья мои, за нескромность, но правда есть правда: я — хороший бегун, и среди уличных мальчишек мне, пожалуй, нет равных. Но в том не моя заслуга. Когда я был маленьким слабым несмышленышем, все глумились над моим уродством. В бегстве подчас только и было мое спасение. Со временем ноги у меня стали быстрыми, а дыхание — глубоким.

Итак, я устремился за город, в сторону заходящего солнца, уверенный, что обгоню Сауда, ведь взрослые сильные люди, если их ничто не подгоняет, обычно ходят медленнее, нежели мальчишки моего возраста. Но Сауд совсем не походил на тех людей в Танжере и его окрестностях, которых я знал. Он не торчал день-деньской на базаре или в торговых рядах за прилавком, не работал в поле, согнувшись в три погибели. В несколько прыжков он догнал меня. Я еще надеялся превзойти его выносливостью. Но и тут скоро убедился в тщетности моих стараний. Сауд ни на шаг от меня не отставал, и это не стоило ему ни малейших усилий. Поступь его была мягкой, легкой и стремительной, дышалось ему тоже легко. Ветер откидывал назад его длинные волосы, и голова его на тонкой крепкой шее, которую он, как всегда, держал прямо, напоминала шпиль минарета. Если б он захотел, он мог бы идти так быстро, что мне не хватало бы сил поспевать за ним. Но он и не думал ранить мое самолюбие, и потому без тени насмешки спросил меня как равного: «Что это мы так торопимся, Башир? Ты бегаешь прямо как наши мальчишки. С такой скоростью мы будем на месте до наступления темноты, а мне это не годится».

Тогда мы пошли рядом, спокойным шагом, ощущая босыми ногами то мягкую пыль дорог, то ласковую зелень тропинок.

О друзья мои, до чего же здорово — идти и идти с таким вот спутником, когда ничто не отягощает твою голову, кроме мыслей о дружбе и свободе! Мы переходили ручьи, оставляли позади себя дуары, леса, возделанные поля. Все вокруг сверкало под лучами полуденного солнца. Сердце мое переполняла радость, но у Сауда было совсем иное настроение. «Эта земля слишком мягка и податлива, — говорил он. — Она изнеживает тех, кто на ней живет. Взгляни на них, Башир… Веришь ли ты, что эти люди способны взяться за оружие? А свободу нужно завоевывать с оружием в руках».

Так двигались мы в сторону океана, туда, где садится солнце. И чем более дикой и пустынной становилась местность, тем больше она нравилась Сауду. Когда мы наконец поднялись на вершину высокого песчаного холма и нашим взорам открылся отлогий берег Сиди-Касем, Сауд издал долгий пронзительный крик, похожий на молитву.

И действительно, то, что в эту минуту предстало нашим глазам, как нельзя лучше раскрывало перед человеком величие творца. Мы очутились на обширной, овеваемой ветром дюне, на которой кое-где росли дикие оливковые рощи. Перед нами на необозримом просторе тоже лежали дюны, совершенно голые и пустынные, постепенно становящиеся все ниже и заканчивающиеся широкой полосой пляжа, — а там уже начинался великий, уходящий в небо океан. И на всем этом пространстве не было видно ни человека, ни зверя, ни жилища. Лишь справа от нас, в гуще оливковых деревьев, находилась гробница отшельника Сиди Касема, а чуть поодаль стоял домик ее хранителя. Солнце своим краем уже коснулось поверхности воды, и белый купол мечети окрасился в розовые тона. И я думал о том, друзья мои, что изо дня в день, из года в год перед усыпальницей святого великое солнце погружается в великий океан.

Но Сауда занимали другие мысли. «Еще слишком светло, — сказал он мне. — Я должен дождаться ночи».

Мы растянулись на песчаном гребне, прильнув головами к стволам деревьев. И Сауд рассказал мне о безводных, безжизненных песках, что простираются от Агадира до Рио-де-Оро: он пересек их, идя вдоль великого океана. А я поведал ему о празднике Сиди Касема — о чем он, пришелец издалека, не знал и что вам, друзья мои, всем хорошо известно. Я рассказал ему, что каждый год во время праздника бесплодные женщины, сняв покрывала, проводят три дня и три ночи одни, без мужей, у могилы святого и купаются в море при свете луны, обнаженные, с распущенными волосами, а мужчины в это время стоят лагерем неподалеку, чтоб видеть их и слышать, как они кричат, словно безумные, и что там царит всеобщее ликование, и, как утверждают, многие из этих женщин потом рожают своим мужьям детей.

В этом месте рассказ Башира вновь был прерван — на сей раз одними женщинами. Но не к рассказчику обращались они. Все женщины разом вдруг принялись взволнованно перешептываться, переговариваться, смеяться, вздыхать и издавать радостные крики. Их, казалось, вмиг объединила какая-то особенная, очень важная, общая для всех забота. Мужчины в это время хмурили брови и дергали себя за бороды. Но традиция Сиди Касема — древняя, а сам святой — всеми почитаемый. И мужчинам ничего не оставалось кроме как молчать.

Наконец женские голоса стихли, и у Башира появилась возможность продолжить:

— Когда наступила глубокая ночь, Сауд встал и направился в сторону гробницы, и я подумал, что он хочет войти внутрь, дабы обратиться к святому с молитвой. Но он этого не сделал, а, миновав гробницу, пошел к стоявшему по соседству домику, в котором жил хранитель. Дверь отворилась, и на пороге появился человек с фонарем в руках. На нем была чистая белая гандура[11] и на голове зеленая чалма, какую носят паломники, побывавшие в Мекке, но намотанная так, как принято в секте даркава.

— Погоди-ка! — воскликнул Селим, продавец амулетов, позвякивая своим товаром, нанизанным на конец шеста. — Погоди! Не тот ли это шейх, который потом…

— Ты сам погоди, — живо прервал его Башир. — Всему свое время и место. Тогда я еще ничего не знал об этом человеке, но он внушал мне глубокое почтение, поскольку Сауд, который ни перед кем не гнул спину, низко склонился перед ним и поцеловал полу его гандуры.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Человек в зеленой чалме посветил на меня фонарем, и Сауд сказал: «Этот мальчик — мой провожатый. Он смекалистый и надежный».

Тогда шейх даркава обратился ко мне. «Мир тебе и благоденствие, — сказал он. И добавил: — Придет день, и ты послужишь делу освобождения правоверных. Но сегодня вечером ты будешь ждать Сауда возле усыпальницы Сиди Касема, размышляя о жизни этого великого святого».

Сауд вошел в дом, и дверь за ними обоими закрылась.

Вначале я последовал совету шейха. Но ум мой слаб и мало образован. О Сиди Касеме я знаю только, что он был сыном правителя и что, оставив все, он удалился в этот пустынный край. Сведений этих явно недостаточно, чтобы долго думать о нем.

Взошла луна, и все вокруг преобразилось. Я спустился на берег и принялся резвиться в волнах и на песке. Потом я вновь взобрался на вершину дюны и уселся среди диких олив. Я стал мечтать и даже сегодня не мог бы сказать с уверенностью, видел ли я сны или же грезил наяву. Я воображал себя товарищем и неизменным спутником Сауда. Это было словно чудо, и мне сделалось так хорошо от этих мечтаний, что я очнулся, только когда солнце стояло уже довольно высоко.

Я побежал к бедному домишке возле гробницы Сиди Касема. Дверь была открыта, но внутри никого не было — ни шейха даркава, ни моего друга Сауда. Лишь следы их остались на песке. Очень скоро следы разошлись в разные стороны, а потом, на твердой земле, и вовсе исчезли.

Я почувствовал себя одиноким, покинутым, разочарованным. И тут мне вспомнилась лечебница доктора Эванса, и я со всех ног помчался в Танжер.

Вы, должно быть, уже забыли, друзья мои, как дорог мне был тот маленький ослик, которого я привел в лечебницу доктора Эванса. Что ж, ничего удивительного, ведь и сам я долго не вспоминал о нем. Но на обратном пути чувства, которые я из стыда перед Саудом презрел и выкинул из своего сердца, вновь одолели меня и, как огнем, опалили мне душу. Я мысленно увидел изможденного, израненного ослика, привалившегося к стене постоялого двора, увидел его беспомощные доверчивые глаза и вспомнил о том, как я выхаживал его и как он нуждался во мне. Чувства сострадания и привязанности снова обрели надо мной власть, и я бежал все быстрей и быстрей, пока вконец не выбился из сил.

«В эту минуту он, может, умирает… Или уже умер… Торговцы падалью прибрали его к рукам… И все из-за меня… Я обрек его на смерть… Я оттолкнул его… Я отрекся от него…»

Вот что не переставая твердил я себе по дороге в Танжер. Сам не знаю, каким образом мне удалось так быстро вернуться в город и там, все ускоряя бег, добраться до лечебницы доктора Эванса. Но когда я оказался у ее стен, от страха, еще большего, чем усталость, я едва дышал, и мне пришлось долгое время ждать, прежде чем я смог двинуться дальше. Наконец я переступил порог лечебницы и, не теряя времени на розыски доктора Эванса, сразу направился в конюшню. Дверь была закрыта. От волнения руки мои ослабели, и мне лишь со второй попытки удалось ее отворить. Я почти был уверен, я чувствовал, что мой ослик умер, и другое больное животное уже заняло его место.

Очутившись в конюшне, я окончательно убедился в этом. Там в подпруге стоял какой-то ослик, но он так твердо держался на ногах, у него был такой ясный взгляд и так светились его глаза, что прежним осликом он уж никак не мог быть. Я в нерешительности приблизился к нему. И тут вдруг, о друзья мои, он стал реветь — да так приветливо, весело! Он зашевелил ушами и потянул ко мне мордочку. Он узнал меня, он меня принял, он был мне рад!

Но и тогда я не поверил своим глазам. Я чувствовал себя слишком виноватым, я слишком долго уверял себя, что произошло несчастье. И только один человек мог меня в этом разубедить. И я осмелился прервать работу доктора Эванса — он в это самое время накладывал гипс на сломанную лапу собаки. Я думал, что он будет сурово упрекать меня, но целитель больных животных мягко сказал: «Ты вернул ослика к жизни. Теперь он вне опасности, но раны заживут не скоро, если за ним не будет тщательного ухода. Здесь ни у кого нет на это времени. А сам ты хочешь заниматься им?»

И я воскликнул: «Да пусть у меня руки-ноги отсохнут и всемогущий Аллах покроет мое тело язвами, еще более страшными, чем у ослика, если я снова покину его, пока он не станет здоровым и сильным, каким никогда прежде не был».

Я кинулся в конюшню, и ослик снова заревел от радости и зашевелил ушами. Я прильнул к нему, и у меня все сжалось в груди от счастья.

А чуть позже пришел доктор Эванс и принес большое количество лекарств. «Теперь нужно, — сказал он, — чтобы омертвелая шкура поскорей сошла и вместо нее наросла новая». И он объяснил мне, как накладывать мази и делать перевязку, как присыпать раны порошком и удалять гнойные корки. Конечно, все эти процедуры были довольно сложны, но когда я вспоминал, что мне приходилось делать для ослика в первые две ночи, все остальное представлялось мне на удивление легким.

По правде сказать, ослик спокойно относился к пинцетам, причинявшим ему боль, и к настойкам, вызывавшим жжение. Он знал, что я — его друг, и понимал, что если я вынужден делать ему больно, то для его же блага. Поистине ослик этот был очень умен.

Он был еще очень молод и игрив. То он притворялся, что хочет укусить меня, то хватал зубами край моей рубашки, а то щекотал мое ухо своим. Силы быстро возвращались к нему.

В один чудесный день доктор Эванс сказал, что ослик больше не нуждается в подпруге, и я сам снял ее. О друзья мои! Если б вы видели, как осторожно ослик делал первые шаги и с какой гордой мордочкой, обретя уверенность, он принялся ходить вокруг конюшни! Как радостно было на него смотреть! Внезапно он опустился на землю, и я очень испугался. Я поспешил было ему на помощь, но доктор Эванс остановил меня:

«Ничего, Башир, не бойся, — сказал он. — Ослик прекрасно знает, что делает. Он не упал и не поскользнулся. Он просто лег на землю, по своей охоте, потому, что он наконец может делать это без опаски. Смотри!»

И действительно, ослик двигал копытами, брыкался, издавал радостные крики. Ему было очень весело.

С этого времени мы с осликом крепко сдружились. Прежде я думал только о том, как бы вернуть его к жизни, и был для него лишь заботливой нянькой. Это, безусловно, сблизило нас. Но мы друг друга не знали. Теперь у нас появилась одна общая забота — вместе проводить время. Я никогда не оставлял его. Я спал в конюшне на одной с ним соломенной подстилке — и ночами он меня согревал. По утрам я ухаживал за ним: чистил, кормил, прогуливал по двору. Мы любили с ним бегать наперегонки, и в награду за послушание я давал ему молодую морковку. Я покупал ее на деньги, что приносили мне Омар и Айша. Им очень нравились ловкие проделки, которым я обучал смышленого ослика. Потом я вновь ухаживал за ним, и мы оба отдыхали. А после опять резвились во дворе. И наступал вечер. Я чистил его в последний раз, готовил свежую подстилку. Мы укладывались бок о бок и засыпали.

Так проходил день за днем. Просыпаясь утром, я всякий раз находил ослика еще более окрепшим, жизнерадостным и ласковым. Он заново учился радоваться жизни. По утрам я осматривал его шкуру и видел, что она постепенно преображается. Словно волшебная материя, она из прежней — рваной и обожженной — превращалась в новенькую и шелковистую. Раньше всего зажили бока и задние ноги, потом колени, бабки. Чуть позже зажила шкура на голове. Только вот на хребте шкура долгое время гноилась. Когда же наконец и она начала подсыхать, доктор Эванс велел мне отвести ослика на поводке за город — на луг, принадлежащий лечебнице. «Самое время ему вспомнить вкус травы и вновь ощутить прелесть свежего воздуха», — сказал доктор.

Друзья мои, вы, конечно, станете смеяться над бедным Баширом, когда узнаете, что слова доктора Эванса, вместо того чтобы обрадовать, страшно его испугали. В ту же минуту я представил себе ослика под колесами тяжелого автомобиля, задавленного толпой, представил, как уличные мальчишки забрасывают его камнями. Можно было подумать, что я никогда прежде не встречал сотен ослов, мирно семенящих по улицам Танжера или в густой толпе прокладывающих себе дорогу. Но для меня маленький ослик, которого я знал таким измученным, умирающим и с трудом возвращающимся к жизни, был существом особенным, отличным от всех. Мне казалось, что он еще слишком слаб, хрупок и нуждается в защите от пагубных случайностей. И я сказал доктору Эвансу, что не в силах сделать то, что он мне велит.

«Хорошо, — ответил тот. — Стало быть, ослика на первую прогулку выведет кто-нибудь из моих санитаров».

Кровь мгновенно прилила у меня к голове, и я — я, недостойный, — осмелился в гневе крикнуть доктору Эвансу: «Что?! Санитар! Ну уж нет! Никогда!»

Я словно обезумел от одной мысли, что ослика поведет человек, который его не любит, который за ним не ухаживал, который не сможет уберечь его от опасностей на улице и даже не даст себе труда отогнать мух от его еще не совсем зажившей спины. И еще я не мог смириться с мыслью, что кто-то другой станет свидетелем того, как ослик впервые за долгое время будет наслаждаться свободой. Я надел на него недоуздок, затянув как можно слабее, и мы вышли за порог лечебницы.

Ослик шел без опаски, с достоинством. Он радостно вдыхал все запахи улицы, широко раздувая ноздри. Однако едва мы очутились в оживленном месте города, как я задрожал от страха. Я беспрестанно вертел головой во все стороны и заслонял собой ослика, когда видел, что к нам приближается другой осел, изувеченный и запаршивевший, с кровоточащими ранами. Вам ли не знать, друзья мои, как много таких животных в Танжере!

Только за городом ко мне наконец вернулось спокойствие. Я позволил ослику пройтись рысцой, а сам бежал за ним до самого луга. А там — какое наслаждение! Если б вы видели, как он валялся в траве, если б слышали его счастливый рев! Он то вскакивал и терся об меня, то убегал — и я догонял его, то он снова бросался в траву. До чего весело мы играли! Все утро пролетело как одна минута.

Когда настало время возвращаться, я снял с него травинки и налипшие комочки земли и отступил немного, чтобы со стороны посмотреть, как он выглядит. О друзья мои! Я не поверил своим глазам — до того хорош собою стал мой маленький ослик. Наверное, в лечебнице я смотрел на него со слишком близкого расстояния и ничего не видел, кроме ран и рубцов. А там, на лугу, я увидал его таким, каким он был на самом деле: красивым, с тонкой нежной шкурой, покрытой молочно-белой шерсткой, мягкой, словно волосы у младенца.

Пока я любовался и восхищался им, мой взор, должно быть, помутился одновременно с разумом. Вместо луга, на котором я в ту минуту стоял, мне привиделся другой, гораздо более обширный, заросший сочной травой и цветами, — тот, что находился в великолепном поместье на Горе. И там, украшенный шелком и золотом, с голубой лентой на шее, резвился маленький ослик, совершенно особенный, некогда принадлежавший на редкость красивой и злой девочке. Но странное дело: измученное, запаршивевшее, полумертвое животное с постоялого двора, которое я выхаживал в лечебнице, неотступно напоминало мне того чудесного ослика на лугу.

Не знаю, как я очутился рядом с ним: быстро подбежал или подошел в нерешительности, — помню только, что руки у меня дрожали, а ладони стали влажными, когда я взял сначала одно его ухо, потом другое… Я похолодел и задрожал всем телом, обнаружив метку, которая не исчезает, — две семиконечные звездочки. У ослика из поместья леди Синтии за ушами были точно такие!

Порыв радостного волнения охватил толпу после этих слов Башира. Ничто не могло доставить слушателям большего удовольствия, чем возможность следить за превратностями судьбы и перипетиями рассказа.

— Клянусь своими глазами — это был он! — воскликнула Зельма-бедуинка, воздев руки к татуированному лбу.

И Мухаммед, уличный писец, с жаром объяснял своим соседям:

— Та страшная пожилая дама уступила его одному торговцу, который вскоре его перепродал. Так ослик переходил из рук в руки, пока совсем не захирел.

А бездельник Абд ар-Рахман был крайне удивлен.

— Да как же ты, — говорил он Баширу, — ты, который поставил его на ноги, как же ты не знал, что за животное перед тобой?

— Это было предначертано свыше! Нет сомнений! — воскликнул Селим, торговец амулетами.

— Конечно! Конечно! Предначертано свыше! — согласилась толпа.

Тут мудрый старец Хусейн, продававший сурьму, тихо спросил у маленького горбуна:

— Но ведь тот ослик, что жил в поместье на Горе, не позволял тебе даже приблизиться к нему. Разве не так ты нам рассказывал?

И Башир с почтительностью к старцу ответил:

— Память твоя столь же крепка, сколь почтенен твой возраст, отец мой. Ослик именно так вел себя по отношению ко мне, поэтому, когда я обнаружил, что это он и есть, я невольно отшатнулся, опасаясь с его стороны какой-нибудь новой обидной выходки.

— Ну и что, что же он сделал? — вскричала Зельма-бедуинка.

Другие слушатели выразили такое же нетерпение.

И Башир продолжил:

— Ослик пристально посмотрел на меня. Глаза у него были грустными и необычайно умными. И они говорили мне: «Я узнал тебя сразу, прямо у дверей постоялого двора, где умирал из-за жестокого со мной обращения. Тогда я уже не был таким спесивым, глупым и избалованным, как прежде, когда оттолкнул тебя, потому что от тебя пахло нищетой. Я столько выстрадал, что невольно стал лучше понимать этот мир. Теперь я люблю тебя как моего спасителя и повелителя».

Вот что сказали мне его глаза. Потом он подошел ко мне и положил свою мордочку мне на передний горб, и обмахнул мне лицо своими длинными, словно крылья, ушами. И я был счастлив, и больше уже не думал о давней обиде.

Тут Хусейн, благочестивый старец, торговавший сурьмой, заметил:

— Забыв обиду, ты проявил мудрость, сын мой. И среди людей есть множество чванливых, избалованных богатством и почестями, — что же тогда ждать от обыкновенного осла?

— Верно сказано! Верно! — откликнулись в толпе.

И Башир продолжил:

— Доктор Эванс находился во дворе лечебницы, когда я привел с прогулки ослика — беленького, лоснящегося, жизнерадостного.

«Знаешь, Башир, — сказал доктор, — я не смогу долго держать его у себя, я должен вернуть его хозяину».

От этих слов ноги у меня сделались ватными. О, я знал, что такой день когда-нибудь настанет, но я гнал от себя тревожные мысли. И вот этот день настал.

Ослик приблизился, ткнулся в меня мордочкой — это его очень забавляло, — а я с грустью погладил его за ушами, и мои пальцы ощутили под мягкой шерсткой единственную отметину, которую невозможно уничтожить, — семиконечные звездочки. Ими, должно быть, его пометил первый хозяин. Я невольно оттолкнул ослика, представив, что вскоре он будет принадлежать другому. Ослик встряхнул головой и удивленно на меня посмотрел.

Тут доктор Эванс сказал: «Думаю, что он не доволен своим прежним хозяином». Я не понял, и доктор пояснил: «Ты же видишь, он хочет остаться с тобой».

На этот раз я едва удержался на ногах. Все смешалось у меня в голове, и я пролепетал: «Неужели это правда?.. Аллах милостивый, могу ли я поверить?.. Не смеешься ли ты надо мной?»

Доктор Эванс несколько раз согласно кивнул и сказал: «Ты вернул ослику жизнь — теперь он твой».

Но я все еще не верил своим ушам. «Этот ослик? Этот чудесный белый ослик?» — изумленно вскричал я.

И целитель больных животных торжественно подтвердил свои слова. Я склонился, чтобы поцеловать рукав его халата.

Поистине, друзья мои, у неверных — даже у лучших из них — странные манеры. Доктор Эванс резко отступил назад и, сурово отвергнув мою благодарность, ушел, не проронив больше ни слова. При других обстоятельствах я, без сомнения, был бы удручен подобной переменой в его настроении, но в ту минуту могли я думать об этом? Нежная теплая мордочка прильнула к моему горбу — мордочка моего белого ослика…

Даже если бы у Башира от сильного волнения не перехватило горло, он все равно не смог бы продолжать рассказ: со всех сторон на него посыпался град вопросов, восклицаний, предположений.

— Так у тебя, оказывается, был свой осел? — воскликнул Галеб-водонос. — И даже красивее, чем мой мул?

— А чем же ты его кормил? — поинтересовался крестьянин Фуад.

— И почему ты никому его не показывал? — прокричала Зельма-бедуинка. — Мне бы так хотелось погладить его шерстку, мягкую, как волосы ребенка.

— Да потому, что он его немедленно продал! И за хорошую цену, я уверен! — пронзительным голосом крикнул ростовщик Наххас.

— А я так думаю, что он его спрятал, чтобы не вызывать у людей зависти, — спокойно сказал старец Хусейн, торговавший сурьмой.

И Селим, позвякивающий своими амулетами, и грузчик Исмет, играющий мускулами, и еще многие-многие другие выразили — каждый по-своему — чувства, охватившие их, когда они узнали, что маленький нищий горбун стал владельцем чудесного ослика.

Наконец Башир поднял правую руку, дождался тишины и продолжил рассказ такими словами:

— Клянусь, вы получите ответы на все вопросы. Но прежде знайте, что никого из вас не охватило бы такое изумление, какое охватило меня, когда я понял — и окончательно поверил, — что ослик принадлежит мне. Да, немногие из вас, моих слушателей, познали, что такое богатство или хотя бы уверенность в завтрашнем дне. Но даже самый бедный человек имеет что-то свое — будь то немного зерна, лачуга, коврик, змея, цыпленок, жена. Я же — подумайте только, друзья мои, — никогда ничего не имел. И, будучи в здравом рассудке, не смел даже ни на что надеяться. И вот белый ослик, достойный забавлять царское дитя, становился моей собственностью, моим имуществом, становился моим. Моим!

Кто-то из вас спрашивал, как я намеревался его кормить. О, я ни минуты не тревожился об этом. Если мне до сих пор удавалось прокормить себя, Айшу и Омара, размышлял я, то уж маленького ослика я наверняка смогу накормить. Нужно только проявить чуть больше трудолюбия и смекалки. А когда ослик окончательно поправится, он сам станет мне помогать. Я буду катать на нем детей богатых иностранцев, — я часто видел ребятишек верхом на осликах, взятых напрокат. А у моего ослика — самого красивого, самого веселого, самого послушного и самого умного — не будет отбоя от желающих покататься. Но я буду следить, чтоб он не перетруждался. И чтоб седло было всегда чистым и хорошо прилаженным. И я непременно расспрошу моего друга рыжеусого Флаэрти, который знает все, об упряжи. А седло я куплю у хозяина постоялого двора: у него всегда есть седла по сходной цене — ведь караванщики оставляют их ему в залог. Я же смогу расплатиться за седло своими песнями, которые ему очень нравятся…

Такие я строил планы и такие лелеял мечты в день, когда получил белого ослика в подарок от доктора Эванса. Я продолжал мечтать и строить планы и на следующее утро, и так несколько дней подряд, когда водил ослика на луг. Кто-то из вас удивился, что ни разу не видел меня с ним. Это потому, что мы уходили на рассвете и возвращались поздним вечером. Я старался выбирать самые безлюдные улочки. Я был так счастлив, что это меня даже пугало. Я страшился зависти, таящейся в душах дрянных людей, и опасался дурного глаза. А кроме того, мне хотелось всех удивить, однажды появившись верхом на ослике, в роскошном седле, здесь, на Большом базаре.

Но пока это были только мечты. Седла у меня не было. Но даже будь оно у меня, я ни за что не надел бы его на ослика, потому что хребет и холка у него еще не совсем зажили. Шкура уже начала нарастать, но она была тоньше и прозрачней бумаги, из которой курильщики делают себе самокрутки. Однажды на лугу, сгорая от нетерпения, я попробовал сесть на ослика верхом. Я соблюдал малейшие предосторожности и сделал все, чтобы не причинить ему боли. И вот мой ослик, такой обычно покладистый, начал так сильно брыкаться, что мне пришлось спрыгнуть с него, чтобы не шлепнуться на землю. Ослик потом весь день отказывался со мной играть.

Итак, мне нужно было ждать своего часа — неделю или около того, как сказал доктор Эванс.

А пока я каждый вечер отправлялся на постоялый двор, чтобы пением заработать на седло, которое уже приглядел. Седло было великолепное: все из голубой кожи с множеством заклепок, блестевших так, будто они сделаны из золота.

И там в один из вечеров судьба вновь свела меня с Саудом.

Башир закрыл глаза и замолчал, ожидая услышать, ставшие уже привычными, голоса любопытствующих и пересуды. Но из толпы не донеслось ни единого слова. И, побуждаемый молчанием слушателей больше, нежели потоком вопросов, Башир заговорил вновь:

— Сауд беседовал во дворе с караванщиками — худыми, вооруженными кинжалами людьми, которых я никогда раньше в Танжере не видел. Он не глядел в мою сторону, но я тотчас, еще издалека, узнал его в толпе кочевников и купцов, несмотря на слабый свет фонарей. Только он один, с головой, вокруг которой буйно вились черные блестящие волосы, походил статью на минарет. Сердце мое неистово забилось в груди, и мне, сам не знаю почему, захотелось убежать, но в последний миг что-то меня удержало. Я был восхищен, как этому человеку в столь многолюдном месте удается выглядеть господином над всеми — и над людьми, и над животными.

Минуты оказалось достаточно. Сауд затылком почувствовал мой взгляд и оглянулся. Напрасно я пытался затеряться в толпе — он меня разыскал. Он улыбнулся мне, приоткрыв свои хищные зубы, и я пошел к нему. Поприветствовав меня как равного и распрощавшись с караванщиками, он повел меня, словно какого-нибудь богача, в ресторан неподалеку от крепостной стены. Там он спросил, готов ли я назавтра снова отправиться с ним в Сиди-Касем. Он сказал, что шейх даркава изъявил желание поговорить со мной.

Мне все еще некий дух подсказывал бежать от Сауда. Но я не внял его совету. «Почему я должен отказываться?» — спрашивал я себя. Ослик уже поправился. Что же касается шрамов на его спине, то ему будет полезно не ходить один день на луг, где трава из-за летней жары стала жесткой и колючей. Я думал и о том, как приятно мне будет снова пуститься в путь с Саудом-воином, и об историях, что он мне расскажет, и о диких оливах на песчаной дюне, и о белом куполе, венчающем гробницу святого, и о человеке в зеленой чалме, таком степенном и таинственном.

Мы тронулись в путь на следующий день пополудни. Шли не торопясь: Сауд хотел прийти в Сиди-Касем еще позже, чем в прошлый раз. Кстати, теперь ему уже не нужен был проводник. Он хорошо знал дорогу и часто даже шел окольными тропами, которых я ему не показывал. Судя по всему, он не раз ходил в этот край — один или еще с кем-нибудь. Но он молчал об этом. Не говорил он и о том, где был все то время, пока мы не виделись, и почему хотел добраться до Сиди-Касема непременно за полночь. Я же ни о чем его не спрашивал — просто из вежливости. К тому же, хоть меня и разбирало любопытство, ощущение тайны доставляло мне немалое удовольствие. Ну чего, в самом деле, мне бояться рядом с большим Саудом, что шагает легкой непринужденной походкой, по привычке держась за рукоять кинжала, и вполголоса напевает воинственные песни своего племени?

Иногда я доставал рогатку и подстреливал птичку. Один раз, когда попасть было трудно, но я все-таки попал, мой друг Сауд сказал мне: «Через несколько месяцев, когда мы с тобой опять увидимся, я дам тебе ружье. К тому времени у меня будет много оружия, и я научу тебя стрелять».

Мое сердце преисполнилось гордостью, и я решил, что приеду к Сауду на моем белом ослике под голубым седлом. Но я промолчал, желая сделать ему сюрприз.

Было совсем темно, когда мы взобрались на вершину дюны, где росли дикие оливы. Там, на опушке рощи, Сауд сказал мне: «Я оставлю тебя на несколько минут. Только на этот раз ты никуда не уходи, я скоро тебя позову». Он бесшумно скользнул в направлении гробницы, уже почти неразличимой в темноте. Я сел, подогнув под себя ноги, и стал думать о моем друге Сауде и моем белом ослике… И у меня было чувство, что во всем мире нет человека богаче, чем я.

Ночь выдалась теплой и безлунной. До меня доносился лишь плеск волн великого океана да шелестлиствы диких олив.

Вдруг я невольно вскочил на ноги. Кровь застыла у меня в жилах, и все тело одеревенело от страха. В ночной тишине с той стороны, где высился купол гробницы Сиди Касема и стоял домик хранителя, послышались страшные крики. Потом — выстрелы, похожие на громовые раскаты. И снова страшные крики, и снова выстрелы.

Голова у меня закружилась, тело колотила сильная дрожь. Я стоял не шелохнувшись, как вдруг прямо над ухом услышал сиплый голос Сауда: «Вниз, быстро». Мы скатились по песчаному склону к подножию дюны и поползли к рву, скрытому за плетнем. Когда мы были на дне рва в надежном укрытии, Сауд сказал: «Оторви два куска от моего бурнуса». Это оказалось нетрудно, поскольку бурнус был очень ветхим. «Одним куском перевяжи мне покрепче щиколотку, а другим — правое запястье», — попросил он. Делая все так, как он велел, я почувствовал, что кости у него сломаны и из ран сочится кровь.

«Хорошо, — проговорил Сауд, а я тем временем, весь дрожа, вытирал липкие руки о стенку рва. — На песке, скорей всего, следов крови не осталось, а вот на ткани теперь есть».

Голос его был спокойным, дыхание ровным. Но я знал, что он очень страдает. И еще он сказал: «Эти ублюдки полицейские, сукины дети, мазали, потому что боялись моего кинжала. Они теперь будут дрожать от страха до самого рассвета. Так что у нас достаточно времени, чтобы вернуться в Танжер, если ты, конечно, мне поможешь».

Я поклялся исполнить все, что потребуется, а он в ответ сказал: «Я знал, Башир, что ты хоть и мал, но уже настоящий мужчина — даже несмотря на твое уродство. И еще ты настоящий друг».

Сауд помолчал немного, и я почувствовал, что мне уже совсем не страшно и что слова Сауда, сказанные в этом рве, где пахло сырой землей и кровью, придали мне сил на всю жизнь. Сауд продолжил: «Я рассказывал о тебе шейху даркава, и он хотел использовать тебя в большом деле. Он — человек веры, очень смелый, он не может мириться с тем, что в его стране хозяйничают неверные. Он добыл целый корабль с оружием, а я должен был переправить оружие в Атлас. Но возле гробницы святого я наткнулся на этих ублюдков. Им кто-то донес, и они арестовали шейха».

— Вот, вот, я об этом и говорил! — прокричал Селим, звеня амулетами. — Я слышал об этом деле на Малом базаре и в касбе.

— А я слышал в порту, — зычным голосом сказал грузчик Исмет.

— А я — от своих богатых клиентов, — сказал Галеб-водонос. — Они читали про это в газетах. Страшное было дело.

Другие тоже хотели что-то добавить, но тут Зельма-бедуинка издала на манер плакальщиц долгий протяжный вой, заглушивший все остальные голоса. И она стала просить:

— Скажи нам, скажи поскорей, умоляю тебя, маленький горбун, что сталось с прекрасным Саудом. Неужели он умер в том проклятом рве?

— О нет, Сауд не из тех, кого так просто лишить жизни, — .ответил Башир и продолжил рассказ:

— С помощью своего длинного кинжала Сауду удалось отбиться от полицейских.

«Я ударил многих, — говорил он, — кого в горло, кого в живот, кого в голову. А эти сукины сыны, хоть и были при ружьях, всего лишь ранили меня. Ночью они не осмелятся двинуться с места. Значит, если мы затемно доберемся до Танжера и я найду там убежище до завтрашнего вечера…»

«Найдешь! Найдешь! И лучшее из того, что может быть!» — воскликнул я, имея в виду конюшню лечебницы, где я пока еще оставался хозяином.

«Завтра ты сходишь на постоялый двор, — сказал Сауд, — и разыщешь там караванщиков, что пришли с Юга. Ты видел: я разговаривал с ними. Они должны были переправить оружие. Может, они согласятся захватить меня с собой. А сейчас помоги мне выбраться отсюда. Пора в путь».

О друзья мои, к тому времени я уже хорошо изучил Сауда, но на обратном пути он, не произнеся ни слова, преподал мне еще один урок: если человек по-настоящему захочет, его несгибаемый дух может вести за собой немощное тело. И сам Аллах будет покровительствовать ему в этом. Иначе как, спрошу я вас, — я, который был вместе с Саудом, — как, если не волею Аллаха, смог он проделать столь длинный путь с перебитой ногой?

Правда, время от времени он опирался мне на плечо и передвигался прыжками на одной ноге, но скоро вновь принимался идти на обеих. И ни разу с его уст не сорвалось проклятие или жалоба. Если б кто-нибудь повстречался нам — на узкой тропинке или на большой дороге, — никто бы не догадался о его мучениях. Даже я ничего не видел, поскольку ночь скрывала от меня лицо Сауда. Лишь изредка я слышал, как он скрипит зубами, будто камень распиливает, а когда он опирался на меня, я чувствовал, что он весь в жару и истекает потом.

— В нем я узнаю человека с Дальнего Юга, — медленно проговорил Кемаль, заклинатель змей. — Даже будучи при смерти, они способны проползти несколько лье по пустыне, чтобы добраться до воды.

— Да, именно таким и был Сауд! — воскликнул Башир и продолжил свой рассказ:

— Несмотря на его перебитую ногу, мы двигались довольно быстро, так что еще до рассвета я открыл дверь лечебницы, а затем и дверь конюшни, в которой моему белому ослику предстояло находиться еще несколько дней.

Только там Сауд наконец вспомнил о своем страдающем теле. Он рухнул на землю, и, пока я зажигал фонарь, из его горла вырывалось тяжелое, со свистом, дыхание, похожее на те звуки, что испускает прохудившийся бурдюк. Но как только в конюшне стало немного светлее, Сауд, не говоря мне ни слова, подполз к ведру с водой, которую я приносил каждую ночь, опустил в него голову и принялся со звериной жадностью пить. Тут я увидел, что перебитую руку он заложил за пояс, рядом с кинжалом.

Лишь после того как он осушил все ведро, — у него была страшная жажда, — Сауд вытянулся на соломенной подстилке. Я хотел было устроить его поудобнее, но он левой рукой оттолкнул меня, сказав: «Мягкая постель вредна для раненого воина». И он закрыл глаза и заскрипел зубами.

Приходя в себя после тяжелого пути, Сауд не заметил моего ослика, спавшего в темном углу конюшни, а у меня, пережившего столько событий, еще не было времени подумать о нем.

Но, друзья мои, ослик сам сделал так, чтобы привлечь наше внимание. Внезапно в углу послышался громкий стук копыт и прерывистое дыхание. Я подошел и увидел, что ослик стоит на подстилке и весь дрожит, словно в ознобе, как бывало в самые тяжелые минуты его болезни. Он припал к стене и неистово лягался, как бы желая проломить стену и выскочить наружу. Я не успел успокоить его — Сауд уже открыл глаза. Сначала он воскликнул, будто в бреду: «Аллах посылает мне коня!» Но потом его взгляд прояснился, и гримаса отвращения исказила его лицо. «Да это всего лишь паршивый осел! — с презрением бросил он и, приподнявшись на левом локте, добавил: — Но чтобы засветло выбраться из района, охраняемого танжерской полицией, сойдет и осел».

Поначалу его слова не дошли до меня; потом я уже был не в состоянии их осмыслить, потому что ослик, услыхав голос Сауда, совсем обезумел. Он начал кружиться на месте, и из его ноздрей пошла пена. Желая посмотреть, почему ему стало так плохо, я хорошенько осветил его фонарем. И тут наконец до меня дошло, чего хотел Сауд, и все мое нутро воспротивилось этому. «Никогда он не получит моего чудесного белого ослика», — решил я и, поставив фонарь на землю, закричал: «И думать об этом забудь, Сауд!.. Мой ослик слишком слаб, чтобы везти даже ребенка». Сауд расхохотался, и его смех показался мне ужасней зубовного скрежета. «От страха у тебя разум помутился, — сказал он. — Этот осел упитан и лоснится так, что лучшего и желать нельзя. Я заставлял идти даже таких, у которых горлом шла кровь и которые хромали на все четыре ноги. Ну-ка, посвети на него еще!» Я не мог противиться Сауду и направил на ослика фонарь.

И тут, друзья мои, я увидал в глазах ослика ужас, какого у него прежде не было, даже на пороге смерти. «Клянусь всеми джиннами пустыни, Башир, — вскричал Сауд, — ты самый настоящий колдун! Ты оживил моего осла!»

Я повернулся к Сауду, уверенный, что он бредит, и направил свет на него. Глаза его лихорадочно горели, но он не был в бреду. «Твоего осла? Что ты хочешь этим сказать?» — спросил я, не слыша собственного голоса. И он ответил: «Да, да! Это тот самый осел, что довез меня до Танжера. Он дважды мой, потому что я украл его по дороге, когда он пасся на лугу в окрестностях Эль-Ксар-эль-Кебира».

Я не мог вымолвить ни слова, а Сауд вновь рассмеялся и сказал: «Этот осел прекрасно себя чувствовал, пока я не уселся на него. У него были отметины — семиконечные звездочки позади каждого уха. — Сауд еще посмеялся и добавил: — Видишь, он узнал меня с первой минуты».

Только теперь мне открылась вся правда. Это Сауд измотал, избил, изувечил ослика, изодрал и спалил ему шкуру за весь долгий путь от Эль-Ксар-эль-Кебира до Танжера, это он бросил его издыхать у ворот постоялого двора. И из страха перед Саудом мой беленький ослик покрылся пеной и в глазах его отразился смертельный ужас.

Я весь окаменел при мысли о том, что Сауд хочет вновь забрать его. Я сказал:

«Твой осел сдох, Сауд. Ты убил его. А этого я выходил, вылечил, спас. И отныне у него будет один-единственный хозяин, и этим хозяином буду я».

«Двугорбый ублюдок!» — прорычал Сауд, левой рукой схватившись за рукоятку кинжала. Однако без посторонней помощи он был не в силах подняться. Тогда, извиваясь как уж, он пополз ко мне, но я крикнул: «Если ты еще двинешься с места, я убегу вместе с осликом!»

Я принялся открывать дверь конюшни, и белый ослик ринулся к ней. Сауд плюхнулся на солому; в лице его отразилось яростное презрение, и слова он не выговаривал, а прямо-таки выплевывал.

«Да простит мне пророк, что я принял тебя за свободного мужчину, друга свободных людей, и хотел дать тебе ружье!» — сказал он.

О друзья мои! До сих пор не пойму, что сделалось тогда со мною, но в моем воображении вдруг возникли картины, которых я никогда воочию не видел: неприступные горы и обширные сказочные пустыни, караваны верблюдов и воины, едущие цепочкой на лошадях… И я представил Сауда таким, каким он был в Эль-Ксар-эль-Кебире и по дороге в Сиди-Касем и обратно: самым красивым, самым гордым, самым выносливым и самым свободным… И я понял, что Сауд непременно должен вернуться в свой суровый край гор и песков, где живут люди, для которых нет ничего желаннее свободы. Вернуться любой ценой.

Я помешал моему ослику выскочить во двор и захлопнул дверь. Тем самым между мной и Саудом все было сказано.

Он протянул мне кинжал и велел сделать из ремня, некогда поддерживавшего ослика, стремя для его перебитой ноги. Я все сделал и вернул ему кинжал. Потом я надел на ослика повод и подвел его к Сауду. Ослик в страхе отбивался, и Сауд ударил его рукояткой кинжала в самое чувствительное место — под глазами выше ноздрей. Ослик встал спокойно. Затем я своими руками помог Сауду усесться на него. И Сауд всем своим весом, тяжело, с силой навалился ему на спину, на которой едва наросла нежная тонкая шкура. Ослик содрогнулся, но даже не попытался сопротивляться.

Я отвел их обоих к воротам лечебницы. И поскольку я все не решался бросить повод, Сауд левой рукой вынул из ножен кинжал и уколол им ослика в холку. Ослик скакнул вперед.

И тогда я взмолился: «Не гони его слишком, не рви ему шкуру, Сауд, он еще очень слаб!»

И пока мой ослик исчезал в ночи, я услышал, как Сауд прокричал мне: «Будь спокоен! Я найду по дороге достаточно каленого железа, чтоб его подлечить!»

Башир закончил свой рассказ, но Айша и Омар напрасно ждали от него знака, чтобы начать сбор пожертвований. И Наххас, ростовщик, воспользовавшись этой заминкой, потихоньку выбрался из толпы. Башир, всегда такой зоркий, на этот раз ничего не заметил.

Видя, что он весь во власти нахлынувшей на него горечи и скорби, добрый старец Хусейн, торговавший сурьмой, сказал:

— Тебе пришлось выбирать между любовью к свободе и своей нежной привязанностью. И, хотя ты еще ребенок, сын мой, ты сделал выбор как настоящий мужчина.

Но слова эти не утешили Башира. Тогда слепой рыбак Абдалла прокричал:

— Ты, у которого зрячие глаза! Не теряй надежды однажды вновь увидеть то, к чему прикипел душой! Я уже как-то говорил тебе это — и был прав. А теперь говорю вновь.

Но Башир оставался глух и к его словам.

В этот миг какой-то человёк, очень худой, смуглый, с обветренной кожей, поднялся из толпы. Его горящие глаза были прикрыты чалмой, намотанной так, как обычно носят фанатики даркава. И человек этот сказал Баширу:

— Знай же, вольнолюбивый горбун, что Сауд еще не успел покинуть зону Танжера, как его встретила группа наших всадников и взяла с собой. Они уходили очень быстро, и у них наверняка не было возможности возиться с ослом. Так что его, по всей видимости, подобрал какой-нибудь крестьянин.

— Аллах великий! Аллах милосердный! — что было мочи прокричал Башир.

Так он и стоял, обратив взор к небу, пока те, кто его слушал, делясь впечатлениями, медленно расходились — каждый по своим делам.

Это было предначертано свыше

Истории, что рассказывал на Большом базаре горбун Башир, пользовались огромным успехом. Когда настал черед нового повествования, слушателей собралось так много, что те, кто находился в последних рядах, желая видеть рассказчика, вынуждены были стоять.

И Башир начал так:

— Мой друг рыжеусый Флаэрти как-то раз привел меня в порт встречать госпожу Элен — молодую, красивую и немного шальную американку, которой — помните, друзья мои? — я преподнес в «Маршико» охапку цветов. Она еще пожелала взять меня к себе, а потом обручилась с беднягой Абд аль-Меджидом Шакрафом, прельстившись его роскошными одеяниями. С тех пор как госпожа Элен привезла меня из Эль-Ксар-эль-Кебира в Танжер, я с нею не виделся. Сев в одно прекрасное утро на судно, отправлявшееся в Альхесирас, — просто так, ради прогулки, — она исчезла, и в течение многих недель о ней не было ни слуху ни духу. И вот накануне мой друг Флаэрти получил наконец телеграмму: госпожа Элен сообщала о своем возвращении.

Судно должно было причалить через полчаса. А пока мы отправились в кофейню при таможне, где Флаэрти по обыкновению затеял партию в домино с господином Рибоделем, старым и мудрым французом, живущим в Танжере уже более полувека. Господин Рибодель, как всегда в таких случаях, принялся без остановки говорить, продолжая при этом выкладывать костяшки.

«Хотел бы я знать, — обратился господин Рибодель к моему другу, — чем здесь намерена заниматься ваша американка. Мне она представляется одной из тех, для кого Танжер — болезнь весьма опасная. Солнце, море, арабский колорит, живописные улочки старого города, красоты касбы, простые дружелюбные нравы — все это Дает повод некоторым иностранцам думать, будто наша жизнь протекает как на необитаемом острове, вне забот и тревог. И люди торчат здесь — без работы, без цели, без надежных средств существования. Вечно они говорят, что вот-вот должны уехать, буквально завтра. Но проходит год, другой, а они по-прежнему тут. Меж тем Танжер отнюдь не затерянный в океане остров. На самом деле это небольшой провинциальный город, со своими нуждами и обычаями. И жизнь в нем очень дорогая. Чтобы весело проводить здесь время — и даже чтобы просто прокормиться, — нужны немалые деньги. Люди слишком поздно начинают понимать, что угодили в ловушку. Средства уже иссякли, а желания и воля притупились под влиянием благодатного климата и укоренившихся, милых сердцу привычек. Люди все тянут и тянут время, и это может кончиться для них очень печально».

Так говорил, покашливая и сплевывая, старый и мудрый господин Рибодель. Внезапно мой друг Флаэрти бросил костяшки, сказав, что у него нет больше желания играть. И его веселые глаза как-то сразу погасли, и чувство горечи отразилось в складках рта.

Тут Зельма, дерзкая бедуинка, всегда проявлявшая живейший интерес к мужчинам приятной наружности, спросила:

— Чего же он опасался, этот твой друг, у которого крепкое тело, рыжие волосы и насмешливые глаза?

— О немощный женский умишко! — воскликнул Мухаммед, уличный писец. — Неужели ты не понимаешь, что он тоже боялся попасть в ловушку?

И другие, хотя и поняли не больше Зельмы, принялись кричать:

— Это же ясно как день, темная бедуинка!

И Башир заговорил вновь:

— Рейсовое судно из Альхесираса появилось на горизонте и стало быстро приближаться. Мы с господином Флаэрти направились к пристани. Корабль причалил, но госпожи Элен на его борту не оказалось.

Я воспользовался случаем, чтобы хорошенько разглядеть сходящих на берег пассажиров. О друзья мои, нет события радостней и интереснее, чем прибытие судна в порт. Лица у людей особенные, еще не успевшие утратить те черты, по которым безошибочно узнаешь человека, приехавшего издалека. А какое многообразие типов, судеб, характеров! И именно в тот момент, когда люди ступают на новую, неведомую для них землю, их внешность красноречивей всего говорит об их общественном положении, размерах состояния и даже о внутреннем мире.

Некоторые пассажиры пересекли Испанию на собственных автомобилях, которые потом за большие деньги взяли с собой на корабль. Эти люди настроены празднично. На лицах других — отпечаток деловых забот, лица третьих выдают страдания от разлуки с близкими, четвертых — страх перед неизвестностью. Слышатся крики носильщиков, которые суетливо грузят на свои тележки роскошные чемоданы. Следом на берег сходят пассажиры победнее. Эти тащат свою поклажу сами.

Таможенники всегда особо пристрастны к беднякам; они роются в их жалких пожитках, комкают и приводят в беспорядок латаное-перелатаное белье и платье. Однако видя уверенность в себе элегантно одетого господина или улыбку надушенной дамы, они пропускают без досмотра даже самый объемистый багаж. Выходит, они судят о людской честности по внешнему виду?

В который раз, проникнув в таможенный зал, я наблюдал за прибытием пассажиров, как вдруг среди самых жалких бедняков я увидел девушку.

Прежде чем разглядеть, что она очень хороша собой, — у нее были жгуче-черные волосы, яркие глаза и худое неподвижное лицо — так вот, прежде чем разглядеть все это, я ощутил в груди прилив страха: весь облик этой девушки говорил о том, что судьба ее не щадила.

Таможенник порылся в небольшом свертке, составлявшем весь ее багаж, — и, не обнаружив ничего недозволенного, занялся другой, такой же нищенской, кладью. Девушка терпеливо уложила свои вещи, со всем тщанием человека, которому некуда, да и незачем спешить, и направилась к выходу. Я последовал за ней.

Едва она переступила порог таможни, как с той стороны, где стояла вереница встречающих, послышался крик и к ней подбежал маленький старый еврей. В старике я узнал моего друга Самуэля Горвица — того самого, что пытался заработать на жизнь, рисуя портреты людей в ресторанах и на пляже.

«Лея! Лея!» — звал он.

Весь в слезах, старый Самуэль бросился ее обнимать. Она покорилась ему с грустной улыбкой, но в следующий миг лицо ее вновь окаменело. Они заговорили на языке, которого я не знаю, но который уже слышал здесь, — на венгерском.

Маленький старый Самуэль еще раз обнял девушку, посмотрел вокруг блуждающим взглядом и, увидев меня, воскликнул на плохом английском:

«Хвала всевышнему! Наконец-то мы свиделись… Это моя племянница — единственная, кто остался из нашей семьи. Ей удалось выбраться живой из лагерей… Наконец-то, хвала всевышнему! Теперь она отдохнет, немного воспрянет духом. А для начала поживет со мной, у дяди Тома…»

И они пошли. Старый Самуэль держал под руку девушку, а та прижимала к груди свой сверток.

В этот момент Селим, продавец амулетов, желая привлечь внимание Башира, тряхнул длинным шестом со звенящим на его конце товаром. И он спросил:

— А что это за лагеря, о которых говорил маленький старый еврей?

Тут же вмешался и бездельник Абд ар-Рахман:

— Да-да, поведай-ка нам, откуда приехала эта девушка с таким печальным лицом.

И Башир ответил:

— Позвольте мне, о друзья мои, сказать вам об этом чуть позже. В событиях, о которых пойдет речь, участвовало много разных, порой даже странных людей. Боюсь, как бы в ваших головах не возникло путаницы. А посему будет лучше, если я все расскажу по порядку.

Тут слушатели закричали Баширу:

— Мы полагаемся на твое умение!

— Говори как считаешь нужным, благословенный рассказчик!

— Повинуйся лишь духам, что даруют тебе красноречие!

И Башир продолжил:

— Старый Самуэль и его племянница еще не успели скрыться из виду, как до меня донесся голос моего друга Флаэрти — он громко кого-то звал.

Я обернулся и увидел, что он машет руками, устремив взгляд на небольшую яхту, медленно приближающуюся к пристани. На палубе рядом с молодым, худощавым, симпатичным блондином стояла, улыбаясь, госпожа Элен, одетая во все белое.

Несколько минут спустя она уже обнимала господина Флаэрти и знакомила его со своим приятелем — англичанином по имени Ноэл.

Госпожа Элен узнала меня и, не без удовольствия вспомнив о «Маршико» и о нашем возвращении из Эль-Ксар-эль-Кебира, решила, что отныне я поселюсь в ее доме.

Порт я покинул вместе с ней. Мы поднялись в старый город и вскоре очутились в одном из красивых старинных арабских особняков неподалеку от касбы. Ныне они сплошь принадлежат иностранцам.

Дом, который сняла госпожа Элен, был небольшим, но богато убранным. Во внутреннем дворике росла огромная смоковница, заслонявшая своими ветвями небо и населенная таким количеством птиц, что казалось, будто дерево поет.

Тут голос, в котором слышались радостные и страдальческие нотки, прервал рассказ Башира.

— Погоди, погоди, прошу тебя, — просил слепой рыбак Абдалла. — Дай мне еще немного послушать поющее дерево.

На какое-то время среди слушателей воцарилось глубокое молчание. И — странное дело — слепец держал свои невидящие глаза широко раскрытыми, в то время как многие зрячие прикрыли их.

И Башир очень тихо продолжил:

— Ничто так не сковывает свободу человека, как очарование его жилища. Жизнь в доме леди Синтии, а позже у Абд аль-Меджида Шакрафа кое-чему меня научила, и все же я вновь чуть было не сделался собачонкой на привязи, игрушкой в руках капризной американки. К счастью, милосердный Аллах меня вовремя вразумил.

Посулив мне богатую одежду и много вкусной еды, госпожа Элен, утомленная поездкой, отправилась отдыхать. А я тем временем влез на смоковницу, а оттуда перебрался на крышу. Час был закатный, когда лучше всего виден старый город со всеми его террасами, улочками, голубыми, белыми и розовыми стенами, минаретами. И пролив, и испанский берег. Я замирал от счастья при одной лишь мысли о том, что мне предстоит здесь жить.

Внезапно на одной из крыш, расположенной значительно ниже той, на которой находился я, появилась мусульманка с непокрытым лицом. Увидев меня, она заслонила лицо рукой.

«Не пугайся! — закричал я ей. — Я еще ребенок и имею право на тебя смотреть».

Не знаю, по какой причине, но она страшно рассердилась и обругала меня. Я в ответ надерзил. Тогда она завопила: «Ты кончишь в доме, что по соседству с твоим! Там тебе место!»

Я взглянул на дом, о котором она говорила, и сердце мое замерло: это была тюрьма для малолетних преступников. Как же я, горбун, лишенный рассудка, раньше-то не обратил на нее внимания? На свете нет более зловещего предзнаменования. Прыгая с крыши на крышу, я добрался до ближайшей улочки и, делая все известные мне знаки, дабы отвратить злую судьбу, со всех ног бросился бежать. Так я очутился на пляже.

Отдышавшись немного, я направился к хижине дяди Тома.

Тут Башир, предвидя интерес к новому действующему лицу повествования, сам же первый воскликнул:

— Кто такой этот дядя Том? Сейчас, друзья мои, вы все узнаете.

И он продолжил свой рассказ:

— Думаю, в Танжере никому, кроме меня, не встречалось так много удивительных людей. Но я вовсе не кичусь этим и не ставлю это себе в заслугу. С кем только не сведет судьба того, кто живет на улице, кто в заботе о пропитании берется то за одну, то за другую работу, да к тому же повсюду таскает с собой два горба. Так вот! Из всех этих особенных людей, может, самым примечательным был старый негр, которого иностранцы из-за одной книги, которую мы не знаем, зовут дядей Томом.

Люди с черной кожей не вызывают у нас удивления. Мы испокон веков живем с ними бок о бок. Они берут в жены наших женщин, а негритянки во все времена жили в гаремах правоверных. И будь они смешанной крови или чистокровные, выходцами из Египта, Мавритании или из глубин Африки — если они почитают Аллаха и его пророка Мухаммеда, цвет их кожи не имеет никакого значения. Для нас они братья. Не правда ли, о мои чернокожие друзья? Вон я вижу их здесь, среди моих слушателей.

И тогда Али, старый рябой негр, корзинщик, помнивший еще времена рабства, и кривой Мустафа, конюх на постоялом дворе, и Кемаль (хотя он был лишь полукровкой) разом воскликнули: — Истинная правда! И Башир продолжил:

— Нет, вовсе не черный цвет кожи делает из дяди Тома столь необычайного человека. Он прибыл с Ямайки, далекого благоухающего острова, и хорошо говорит по-английски и еще по-испански. Он много скитался по белу свету. Носит простую, но всегда опрятную одежду, которая ему очень к лицу, и отличается самыми учтивыми манерами.

Дядя Том уже стар, у него морщинистое лицо и совсем седая борода, но держится он прямо, как юноша, и в беге может догнать меня — самого быстроногого из всех уличных мальчишек.

Он очень любит напевать торжественные мелодии и читать толстые книги.

Зачем дядя Том приехал в Танжер? Почему остался здесь? Он никому об этом не говорит. Иногда он рассказывает о морских сражениях и воздает хвалу всевышнему. Из досок и бамбука он соорудил себе на пляже хижину и поддерживает в ней безукоризненную чистоту. Сам он спит в гамаке и позади своего домика отвел местечко, скрытое в листве деревьев, где навесил гамаки для друзей. Дядя Том рыбачит, охотится, готовит ямайские кушанья и продает их на пляже иностранцам, когда те, вдоволь накупавшись, выходят из воды. Иностранцы называют его домишко хижиной дяди Тома — все из-за той, неизвестной нам, книжки.

Временами он пьет хмельной, на редкость крепкий напиток, который называется ромом. Это случается с ним нечасто, но уж если он начинает пить, то вливает в себя Ром целыми бутылками. Тогда он становится страшен, и лучше к нему не подходить. Я это хорошо знаю, испытал на собственном горбу. Но вообще-то дядя Том относится ко мне дружески, и я к нему тоже, потому что человек он мягкий и великодушный, и если уж проникается симпатией к какому-нибудь бедолаге, то дает ему приют и кормит на свои деньги.

Именно так он поступил в отношении маленького старого еврея Самуэля Горвица.

В этом месте рассказа те из слушателей, у кого в жилах текла негритянская кровь, воскликнули:

— Это почтенный человек!

И другие в ответ:

— Нет, это неверный!

Однако спор длился недолго, поскольку всем не терпелось поскорее услышать продолжение рассказа.

И Башир заговорил вновь:

— Когда я вошел в хижину, дядя Том кормил обедом старого Самуэля и его племянницу Лею, только что прибывшую в Танжер.

Со стороны разговор их производил странное впечатление, поскольку все трое не могли общаться на одном языке. Девушка знала венгерский, немецкий и французский. Из них дядя Том не знал ни одного. А старый Самуэль вынужден был объясняться с дядей Томом на английском, которого Лея совершенно не понимала. Им все время приходилось переводить друг другу собственные слова.

Лея, не меняя голоса и выражения лица, рассказывала о своей жизни, и все, о чем она говорила, наводило на меня ужас, леденило кровь. Вы слышали, друзья мои, о бойнях, устраиваемых в былые времена жестокими правителями, и об опустошениях, вызванных холерой, желтой лихорадкой, чумой и другими страшными болезнями. Так вот, то, что в Европе одни люди причинили другим во время войны, в тысячу раз бесчеловечнее, чем все варварства самых жестоких правителей, и губительнее самых страшных недугов. Люди разных национальностей, жители целых городов были заключены в лагеря, где их мучили голодом, холодом, били, пытали. А когда они превращались в скелеты, их заставляли дышать отравленным воздухом, каждый день тысячами сжигали в помещениях, специально для этого оборудованных.

Узники лагерей не имели имен. Они числились под номерами, будто не люди, а скотина. Номера выжигали каленым железом им на руке.

Все это происходило в Германии по прихоти ее правителя Гитлера.

И вот у Леи, одной из этих безымянных жертв — голодных, избитых и измученных, — нашлись силы дожить до того времени, когда немцев победили и из лагерей освободили тех несчастных, что еще оставались в живых. Однако многие из них не хотели или не могли вернуться домой — либо потому, что на родине семьи их были уничтожены, либо потому, что к власти там пришли новые хозяева и стали бросать людей в новые лагеря. Конечно, в других лагерях не происходило таких ужасов, что в прежних, и все же человеку становилось жутко при мысли о том, что, испытав все муки ада, он может вновь оказаться выброшенным из жизни.

Так прошли у Леи лучшие годы ее молодости. Разыскивая старого Самуэля, единственного своего родственника, она написала большое количество писем, и в результате, после множества бесплодных попыток, ей удалось найти его. Но и тут понадобилась уйма времени, чтобы, заручившись поддержкой влиятельных людей, получить документы со всеми подписями и печатями, потому что нынешний мир устроен так, что без всех этих фетишей нельзя сделать ни шагу. Но теперь все это было уже позади, и она наконец-то приехала сюда, в Танжер.

Вот об этом, друзья мои, и рассказывала Лея. Выслушав ее, старый Самуэль, смеясь и плача одновременно, пообещал, что в нашем городе она найдет утешение, не будет ни в чем нуждаться и дни ее потекут счастливо. Тут Лея спокойно так спросила:

«А на какие деньги?»

Лея задала вопрос по-венгерски, и поскольку дядя Том поинтересовался, что она сказала, старый Самуэль перевел его на английский. «И в самом деле, на какие Деньги?» — повторил дядя Том.

Не получив ответа, он сказал, что даст Лее гамак и худо-бедно прокормит; что же касается денег, то у него их не больше, чем у старого Самуэля, а тот образ жизни, который он ведет, не дает ему возможностей свести знакомство с людьми, которые могли бы предоставить Лее работу.

Тогда я пообещал, что завтра же займусь этим.

— Вы только посмотрите на этого нищего горбуна! Возомнил о себе, что он всемогущ! — язвительно прокричал старый ростовщик Наххас.

Но добрый старец Хусейн, продавец сурьмы, тотчас же осадил его:

— Если ты думаешь, что из всех зверей больше всего проку от льва, то ошибаешься. — И, обратившись к Баширу, попросил: — Продолжай, сын мой, мы тебя слушаем.

— Мы тебя слушаем! — раздалось в толпе.

И Башир заговорил вновь:

— Было уже темно. Я брел по пляжу и, вспоминая рассказ Леи, поражался людской жестокости и тем бедам, которые подчас обрушиваются на человека.

Я еще не успел далеко уйти, когда до меня донесся еле различимый шум весел. Во мраке к берегу осторожно причаливала лодка. Вначале я решил, что это приехали забрать тюки с контрабандой, чтобы переправить их на какую-нибудь яхту или баркас, который рано утром возьмет курс на Испанию, Францию, Италию или еще более удаленную страну. Для человека вроде меня, частенько ночующего на пляже, все это не в диковину. Однако на сей раз в шлюпку ничего не грузили и ничего из нее не выгружали. Два человека бесшумно спрыгнули на песок и направились к хижине дяди Тома. Один из них, зайдя в дом, почти тотчас вышел, сел в шлюпку и поплыл в сторону порта.

Все эти быстрые и таинственные перемещения возбудили во мне любопытство. Я подкрался к хижине и стал прикладывать то ухо, то глаз к дверной щели, о существовании которой знал уже давно. Мне все было хорошо видно и слышно.

Человек, оставшийся в хижине, был молодым, бедно одетым испанцем с веселыми и добрыми глазами. По его радостному голосу я понял, что он очень доволен — и было чем. Ему удалось на рыбачьей лодке покинуть Испанию, где его преследовали власти. Чтобы попасть в Танжер, не имея паспорта, ему пришлось схорониться под грудой старых парусов. Все прошло благополучно: таможенники его не обнаружили. Пока он благодарил дядю Тома за то, что тот пообещал ему приют на первое время, старый Самуэль рассказывал своей племяннице историю беглеца.

Молодые люди ничего не могли сказать друг другу. Франсиско говорил только по-испански. Лея не понимала по-испански ни слова. Они лишь время от времени смотрели друг на друга. Лицо Леи оставалось неподвижным. Тем не менее все между ними было уже предрешено.

В это мгновение из уст одной из женщин вырвался радостный возглас. Это была Зельма, бесстыдная бедуинка.

— Наконец-то настал черед любовной истории! — воскликнула она.

— Правда? В самом деле? — заинтересовались другие женщины, и в прорезь покрывал было видно, как заблестели у них глаза.

— Правда, — ответил Башир и продолжил свой рассказ:

— На следующий день я попросил моего друга Флаэрти подыскать для Леи работу, а тот в свою очередь поговорил с господином Рибоделем, с которым по-прежнему каждый день виделся в таможенной кофейне, в час прибытия рейсовых судов из Альхесираса и Гибралтара.

Господин Рибодель, старый, но на редкость гибкого ума человек, у которого испрашивают советы по части законов многие влиятельные люди Танжера, вспомнил, что господин Буллерс, торговец золотом, искал на должность секретарши серьезную и порядочную девушку, хорошо владеющую французским языком. По его рекомендации Лея поступила на службу к господину Буллерсу.

Услыхав это имя, Мухаммед, уличный писец, сказал Баширу:

— Сдается мне, что ты уже упоминал в других историях имя этого иностранца. Кажется, он один из самых значительных людей среди неверных?

— И самых богатых? — визгливым голосом выкрикнул старый ростовщик Наххас.

И Башир ответил:

— Действительно, никто не может в точности определить, каковы размеры состояния господина Буллерса, даже он сам, хотя, как утверждают, голова у него — что счетная машина, другую такую поискать. Ему принадлежат замки во Франции, Испании, Бельгии, владения на далеких, сказочно прекрасных островах, огромные ценности во всех крупных банках мира. А товар, которым он торгует, — золото.

— Золото! — со стоном вырвалось у ростовщика Наххаса, и голос его на этот раз был тихим и нежным, — Золото…

По толпе, от одного к другому, пробежал изумленный шепот:

— Золото… золото… золото…

И Башир сказал, обращаясь к слушателям:

— Да, друзья мои, золото.

И продолжил:

— Однако не думайте, что господин Буллерс делает так, как менялы с улицы Ювелиров, — монетку туда, монетку сюда. О нет! Господин Буллерс скупает и перепродает золото ящиками, бочонками, громадными слитками, и получается это у него ловчей и проще, чем у вас, когда вы покупаете и продаете здесь, на Большом базаре, несколько пригоршней бобов или проса.

Торговлю он ведет по всему миру. Везде у него есть свои конторы: от Китая до Америки. И со всеми он связан посредством телеграфа и потому напоминает паука, сидящего в своей паутине. Только его паутина покрывает обширнейшую территорию и вся сплетена из золота.

По толпе вновь пронеслось:

— Золото… золото… золото…

И Башир продолжил:

— Почему же, однако, о братья мои, почему этот человек, обладая безграничными возможностями, поселился в Танжере — маленьком городе, живущем своей обособленной жизнью? Что побудило этого паука облюбовать паши стены? Поверьте: не яркое солнце и не красота здешних мест. Будь наше небо вечно мрачным и холодным, а наша земля мало пригодной для житья, господин Буллерс все равно обосновался бы у нас, потому что из всех стран мира здесь, и только здесь, золото свободно. Другие государства — как мне объяснили мой друг рыжеусый Флаэрти, господин Рибодель, человек преклонного возраста и весьма сведущий в том, что касается законов, и, наконец, Лея, после того как поработала у господина Буллерса, — так вот, другие государства в буквальном смысле держат золото в плену. Они обложили его непомерными налогами, не уплатив которые золото нельзя ни вывезти из страны, ни ввезти в страну. В противном случае за такими действиями следует суровое наказание. И закон этот имеет силу везде, кроме Танжера.

Так золото, являясь повсюду узником, стремится попасть сюда, влекомое здешней свободой. И его обладатели следуют за ним, и… теряют свободу. Потому что для них уже не существует ничего, кроме их богатства, и они становятся его рабами.

Не избежал подобной участи и господин Буллерс.

Он живет в маленьком доме — невзрачном, небогатом и довольно угрюмом. На стенах его комнаты развешаны фотографии десяти принадлежащих ему замков и дворцов, а подвал дома завален ящиками с золотом. И этот человек, имеющий собственные золотоплавильни и, словно султан, обладающий правом ставить на золото, отправляемое во все концы света, свое клеймо, — этот человек работает с раннего утра до поздней ночи. День-деньской он пребывает в заботах и тревогах: ему надо получить и отправить телеграммы, купить золото на китайском острове, который называется Формоза, и перепродать его на Филиппинах, а в Панаме произвести обмен золотом между двумя Америками. А цена на него то поднимается, то падает — наподобие того, как у нас скачут цены на бобы и просо. И в ожидании очередных известий о стоимости золота господин Буллерс теряет сон и аппетит. Еще он занят тем, что вывозит золото из стран, где это запрещено, и везет его сюда. Для этой цели он повсюду имеет своих агентов. На него работает даже какая-то женщина, которая пилотирует небольшие самолеты.

Таким вот человеком увидела мой друг Лея господина Буллерса — трепетавшего, лгавшего, подсчитывавшего, хитрившего, убивавшегося из-за богатства, которое не доставляло ему никакой радости. Бедный господин Буллерс!

Тут Башир на минуту смолк и глубоко вздохнул, и Наххас, старый ростовщик, с горечью спросил его:

— Ты в самом деле жалеешь человека, у которого такое богатство? Выходит, ум твой еще более убог, чем тело.

— Да нет же! Ты прекрасно видишь, что он смеется над торговцем золотом! — возразил Селим, продавец амулетов.

— А я думаю, что он относится к нему с презрением, — сказал уличный писец Мухаммед.

И всем им Башир мягко ответил:

— Я всего лишь передаю слова моего друга Леи.

И он продолжил свой рассказ:

— Скольких несчастных людей повидала Лея у господина Буллерса! У них были целые груды золота, множество чемоданов, набитых банковскими билетами и ценными бумагами. Где упорством и терпением, где трудом и изворотливостью они наконец смогли подкупить чиновников, презрев законы и подвергшись серьезным опасностям, вызволить свое богатство из плена и привезти его к нам, оградив тем самым от натиска налогов и превратностей войны — всего, чего они так боятся.

Но как только их деньги оказались здесь, они снова начали дрожать за них. Не изменятся ли танжерские законы, обеспокоенно спрашивали они, и не станут ли такими, как в Европе? Все-таки Танжером управляют семь европейских государств. И что произойдет в случае войны? Бомбежки… С тех пор как американцы построили здесь мощную радиостанцию, Танжер перестал быть безопасным… И кто знает… Гибралтарский пролив такой узкий. Враг может добраться сюда… И наконец, арабы… Они могут взбунтоваться…

Напрасно господин Буллерс их успокаивал, этим несчастным никак не удавалось обрести мир в душе. Они оставляли господину Буллерсу лишь часть своего состояния, а остальное везли все дальше и дальше, чтобы еще часть оставить в других странах, за морями и океанами. Так сеяли они по миру свое бесполезное золото.

Но не думайте, друзья мои, что один лишь господин Буллерс копит огромные деньги. В Танжере, говорят, существуют десятки, сотни банков и банковских контор, занятых только этим. Чрево нашего небольшого города напичкано золотом. Я же могу вам рассказать лишь то, о чем поведала мне Лея, мой большой друг, проведшая несколько лет в проклятых лагерях и, словно клейменый зверь, носившая на руке свой номер. А теперь эта же самая Лея ночевала в гамаке дяди Тома, каждый вечер видела, как ее дядя, старый Самуэль, из последних сил тащится в ночные рестораны с карандашом в руках и рулоном белой бумаги под мышкой, и каждый день помогала господину Буллерсу и другим прятать, охранять, погребать горы их золота.

И я, нищий, я, горбун, был ее единственным доверенным лицом. У нее не было больше никого, с кем она могла бы поделиться своими мыслями. Маленький старый Самуэль все больше слабел — и телом, и духом. Теперь, когда его племянница наконец обрела свободу, cats он, казалось, утратил смысл жизни и силы для дальнейшей борьбы.

Внезапно из толпы раздался злой хриплый голос:

— Погоди, погоди, враль горбатый! — И Сейид, уличный чтец, которого Башир своими рассказами лишил куска хлеба, спросил: — А куда подевался молодой испанец? Тот, что приехал к старому негру тем же вечером, что и племянница Самуэля?

И Зельма-бедуинка, с мягкими и очень живыми глазами, воскликнула:

— Правда, правда! Ты обещал нам любовную историю!

Все женщины, и красавец Ибрагим, продавец цветов, и другие молодые мужчины одобрили бедуинку.

А Наххас, старый ростовщик, усмехнулся в свою выцветшую бороду, испачканную желтой слюной:

— Продавец вымысла! Мелкий жулик!

Однако Башир ответил ему тоном, в котором прозвучало прекрасно сыгранное удивление:

— О дяденька! Неужели твое ремесло до такой степени лишило тебя здравого смысла? Ты и в самом деле полагаешь, что с судьбой можно так же легко плутовать, как это Делает ростовщик со своими весами?

И, оставив озадаченного старика Наххаса, Башир обратился ко всем слушателям:

— Вот теперь, друзья мои, настало время поведать вам, что было предначертано свыше для Франсиско и Леи.

— Говори! О, говори же скорей! — простонала Зельма-бедуинка.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Их любовь зародилась с первой же встречи. Но если сами они вначале даже не подозревали об этом, я все понял сразу — и вот каким, довольно необычным, образом: в тот вечер у дяди Тома я страдал, видя Лею и Франсиско вместе.

Да, мне было больно, невыносимо больно, как если бы мне разорвали сердце или копьем проткнули живот. Во рту я чувствовал горечь, но я знал, что это не болезнь. Когда я шнырял по городу в поисках подаяния или пищи, развлечения или ночлега, я чувствовал себя бодрым и жизнерадостным. Я с легким сердцемразговаривал с моим другом Флаэрти и с госпожой Элен. Я получал удовольствие от умных речей старого господина Рибоделя. Более того, я очень любил Франсиско — но только когда с нами не было Леи. Этот веселый храбрый человек рассказывал о своей жизни в Испании истории, которые горячили мне кровь. А когда я оставался с Леей наедине, ее лицо, обращенное ко мне, ее слова и та нежность, с какой она ко мне относилась, делали меня поистине счастливым.

Но взгляды, которыми они обменивались с Франсиско, чуть заметная улыбка, предназначенная только для него, — о Аллах всемогущий! Почему даже теперь, когда все уже позади, из груди моей рвется стон при одном лишь воспоминании об этом? А когда они отправлялись на прогулку, вдоль пляжа, под звездами, — о Аллах всемилостивый! Сделай так, чтобы я никогда больше не почувствовал этого обжигающего душу пламени…

Клянусь, я и по сей день не понимаю, что тогда со мной происходило. Я знаю, что обычно случается между молодой женщиной и молодым мужчиной, которых влечет друг к другу, когда они остаются одни, и считаю это совершенно естественным (в особенности, если речь идет о неверных). Но когда дело касалось Леи — нет, я не мог смириться с этой мыслью. И я тайно следил за ними, зарывшись на пляже в песок, или притаившись в укромном месте, или же следуя за ними по пятам безмолвной тенью.

Так вот, друзья мои, я ни разу не видел, чтобы они хотя бы слегка коснулись друг друга. Они никогда не целовались. Просто медленно шли рядом вдоль берега или сидели у моря. И этого им было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя счастливыми. Но самое удивительное заключалось в том, что они не могли объясняться с помощью языка. Франсиско говорил только по-испански, а Лея не понимала по-испански ни слова. Тем не менее они не переставая вдохновенно разговаривали друг с другом. И, думается мне, их речи казались им прекрасными именно потому, что они не имели возможности ничего обсуждать и каждое произносимое ими слово, даже самое незначительное, воспринималось как признание в любви.

Временами, когда им особенно хотелось поведать друг другу о своих чувствах, они тихонько пели. Франсиско — по-испански, Лея — по-венгерски. И все их пес-неизменно были о любви.

Тут Зельма-бедуинка, обычно такая дерзкая, нерешительно протянула свои потрескавшиеся, с татуировкой руки к Баширу и смиренно произнесла:

— О маленький горбун с тонким слухом и нежным голосом, не хотел бы ты спеть для меня одну из тех любовных песен?

— Нет, — нелюбезно отрезал Башир.

— А для меня? — спросил слепой рыбак Абдалла.

Ему Башир ласковым голосом ответил:

— Тебе, дедушка, я обещаю спеть их все, на пляже, когда наступит вечер, — клянусь своими глазами.

И слепец благословил Башира, и многие слушатели повторили слова благословения, и Башир, смиренно скрестив руки на переднем горбу, сказал:

— А теперь, друзья мои, я должен объяснить вам, в каком положении находился здесь Франсиско, молодой испанец.

При этих словах оба недруга Башира, раздраженные похвалами в его адрес, взвились одновременно.

— Хорошенькая новость! — вскричал Сейид, уличный писец. — Вот так-так! Хорошенькая новость!

И ростовщик Наххас закричал пронзительным голосом:

— Смотрите-ка, что возомнил о себе этот маленький уродец! Он намерен учить нас тому, что мы знаем лучше него, да и узнали задолго до его появления на свет.

Беспрестанно оборачиваясь к соседям, Сейид с горячностью вопрошал:

— Зачем нам знать, скажите на милость, как живется в Танжере какому-то там бедному испанцу?

И толпа, склонная к быстрой смене настроений, согласилась с Сейидом. Каждый стал выражать свое мнение:

— В старом городе их не одна тысяча.

— Уже несколько поколений живут с нами бок о бок.

— В тех же кварталах… в тех же домах…

— Мы говорим на их языке.

— Они понимают наш.

— Наши дети играют на улицах с их детьми.

— Их жены толстеют и теряют молодость так же быстро, как наши.

— Их главная церковь находится в двух шагах от Большой мечети.

— Для нас они уже больше не иностранцы.

Все то время, пока слушатели обменивались репликами, Башир стоял, по-прежнему скрестив руки на переднем горбу. И Сейид, выведенный из себя его спокойствием, привстав, крикнул:

— Ну и что ты на это скажешь?

— Да, что ты на это скажешь? — повторил ростовщик Наххас.

Тогда Башир опустил руки и промолвил:

— О Сейид, возвращайся к своим потрепанным книжкам, а ты, Наххас, — к своим обманчивым весам. И впредь не беритесь судить о том, что происходит в реальной действительности. А всем остальным, кто, вроде вас, полагает, что им известно все о жизни Франсиско, я бы советовал поскорее купить самые чудодейственные амулеты из тех, что висят на шесте у Селима. Боюсь, что, высказываясь самоуверенно, однако без знания дела, вы тем самым искушали злую судьбу.

Тотчас же соседи Наххаса и Сейида, отстранившись от них, с удвоенным рвением принялись налагать на себя заклятия и молить Башира, чтобы тот отвел свою угрозу. На что Башир согласился только после долгих настойчивых просьб.

Потом он продолжил свой рассказ:

— Нет сомнения, что испанцы, живущие в Танжере, если не брать в расчет неправедность их веры, могут считаться нашими братьями. Они темнокожи, бедны и многодетны, сноровисты в работе и, хоть и пререкаются без конца друг с другом, в сущности, миролюбивы, нетребовательны и покорны своей незавидной доле. Но, друзья мои, все-то ведь не могут родиться под одной звездой и иметь одинаковое сердце. Поэтому в некоторых из здешних испанцев нет ни смирения, ни спокойствия, ни уверенности в завтрашнем дне. Им, словно затравленным животным, все время грозит гибель.

Эти слова, перекликающиеся с теми пугающими речами, что Башир говорил раньше, заставили толпу содрогнуться. Женщины крепко прижали к груди своих малолетних детей.

— Но почему? Как такое может быть? — раздались испуганные голоса.

И Башир ответил:

— Все из-за той жестокой бойни, уже довольно давней, но по-прежнему страшной. Об этом вы должны знать лучше, чем я, поскольку началась она, когда меня еще не было на свете.

Тут уличный писец Мухаммед, самый образованный из всех слушателей, поинтересовался:

— Ты, разумеется, хочешь сказать о той беспощадной войне, которую испанцы вели друг против друга в своей стране и которая разгорелась раньше той, большой войны, что охватила потом все народы?

— Я припоминаю, припоминаю! — воскликнул грузчик Исмет. — Я тогда работал в испанском Марокко, в порту Мелильи, и наблюдал отправку в Кадис арабских полков[12].

Внезапно человек, у которого чалма была намотана так, как носят фанатичные даркава, поднявшись на ноги, прокричал:

— Слава им! Слава им! Они вторично завоевали Испанию!

— Но ведь они сражались ради того всесильного человека, который сейчас хозяйничает в Испании, — мягко возразил ему мудрый и добрый старец Хусейн, торговавший сурьмой.

— И все же слава им! — с отчаянной настойчивостью повторил человек в чалме. — Эти воины пролили потоки крови неверных.

Наступила гнетущая тишина; даркава, скрестив ноги, сел на свое место.

И Башир продолжил:

— Когда пришла победа, этот верховный испанский правитель уничтожил бесчисленное множество своих врагов и еще столько же бросил в тюрьмы. Теперь его вездесущая полиция надзирает за людьми. И народ покорился железному порядку. Но всегда находятся, о друзья мои, люди, которых ничто не может сломить. И те, что любят свободу больше всего на свете, — в Испании они голодают, их преследуют, они вне закона. И вот самые отважные и самые удачливые из них, чтобы избежать верной гибели, тайно покидают страну и добираются до Танжера.

В этом месте рассказ Башира перебил толстый бездельник Абд ар-Рахман.

— Но здесь-то они оказываются в безопасности, — с важным видом проговорил он, поглаживая свою крашеную бороду.

Поскольку кое-кто в толпе разделял его мнение, Башир сказал:

— Неужто вы успели забыть историю бедняги Абд аль-Меджида Шакрафа? И неужто вы так и не уразумели, раз и навсегда, что в Танжере, по словам мудрого господина Рибоделя, подлинно свободны только деньги? Ведь каждый находящийся здесь иностранец зависит от своего консула так же, как мы зависим от мандуба.

Достаточно консулу указать полиции на человека, подданного его страны, и полиция вышлет его из Танжера, даже не объясняя причины. А испанский консул, ясное дело, состоит на службе у верховного правителя Испании. И консул платит множеству людей, чтобы те шпионили здесь за недругами его хозяина. В его распоряжении тайно находятся также многие полицейские. И вот, обнаружив беглеца, они сообщают о нем консулу. А тот приказывает выслать его. Если это случается с англичанином или французом, или с гражданином еще какого-нибудь государства, он может уехать, куда пожелает, поскольку у него есть паспорт. Но испанцы, убежавшие из своей страны, не имеют паспорта, и потому деваться им некуда. Рано или поздно полиция арестовывает их и силой выдворяет в Испанию. А уж там — вы догадываетесь, о друзья мои, какая их там ждет участь.

Никто не осмелился ничего сказать Баширу, лишь несколько пожилых женщин-плакальщиц исторгли из груди долгие, пронзительные, зловещие стенания. И Башир заговорил вновь:

— Оплакивайте, оплакивайте их, добрые женщины, оплакивайте даже тех, кто пока еще не попался в руки полиции, ведь их могут обнаружить в любую минуту. Какая-нибудь нежелательная встреча, роковая случайность, продажный приятель — и им придется распрощаться со свободой, а может, и с жизнью. Нигде они не чувствуют себя в безопасности: ни в ремесленной мастерской, ни в кафе, ни на улице, ни даже в своей кровати. В этом веселом городе, раскинувшемся под теплым, благодатным небом, им повсюду видятся шпионы, ловушки.

Подобная жизнь ожидала в благословенном Танжере и Франсиско, испанского изгнанника, с того вечера, когда он появился в хижине дяди Тома и нашел там Лею, красивую еврейскую девушку.

Тут Башир, умолкнув, посмотрел на уличного чтеца Сейида и ростовщика Наххаса, столь рьяно перечивших ему. Но те избегали его взгляда.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Но не думайте, друзья мои, что опасности, ежеминутно подстерегавшие Франсиско, лишили его отваги и желания смеяться. Нрав у него был веселый, и он уже давно свыкся с трудностями. И еще он любил Лею.

Прогуливаясь вместе, они отыскивали самые живописные уголки Танжера. Это бывало по воскресеньям либо вечерами, когда Лея заканчивала работу у торговца золотом. Я сопровождал их. Со мной Лее было спокойнее. Я знаю всех полицейских Танжера — и тех, что ходят в гражданской одежде, и тех, что носят мундир, — и всегда мог предупредить Франсиско.

Сперва они шли на еврейское кладбище. Там, укрывшись под большими старыми деревьями или за полуразвалившимися надгробиями, они чувствовали себя в безопасности. Одно только печалило Лею — убогие нищие-евреи у ворот. Она всякий раз давала им милостыню. Потом они с Франсиско шли смотреть на порт и на море, видневшееся между кипарисами, или же она устраивалась подле него на развалинах крепостной стены. Этого ей вполне хватало для счастья.

Но Франсиско хотелось пойти куда-нибудь еще, в более веселое место. И однажды, когда ему подвернулась выгодная работа, он повел Лею, вопреки ее опасениям, в мавританскую кофейню, что находится на крыше старинного султанского дворца в касбе.

О друзья мои, вы знаете, какой восхитительный вид открывается оттуда: чудесный дворцовый сад, весь старый город и, наконец, Гибралтарский пролив видны как на ладони. По крыше гуляет благоуханный ветерок, пахнет чаем с мятой и крепким мавританским кофе. Там собираются мудрые старики арабы, они курят наргиле, поглаживая свои седые бороды.

Именно тогда, я уверен, Франсиско и Лея поняли, как они любят друг друга. Они прочитали это друг у друга в глазах. Был поздний вечер, такой тихий, теплый и безмятежный, что я забыл о своих переживаниях.

В другой раз они отправились в сад мандубии, где растут многовековые деревья и стоят в ряд бронзовые пушки. Их некогда велели отлить наши халифы, чтобы уничтожать неверных. Я показал Лее и Франсиско знаменитую пушку, сделанную Мансуром-отступником — французом, которого взяли в рабство и который потом принял мусульманскую веру и прославился на службе у султана. Но они слушали меня вполуха: там они впервые взялись за руки.

Как-то в воскресенье мы отправились в гроты Геркулеса — легендарные подземелья, где среди нагромождения скал плещутся воды океана и где, облепив стены, рабочие-арабы, как и их предшественники много веков назад, вырезают из мягкого камня жернова для помола зерна.

И смотрите, друзья мои, как всемогущий Аллах, когда есть на то его воля, скрещивает человеческие судьбы. В тот день, когда я был вместе с Франсиско и Леей в гротах Геркулеса, там находились еще госпожа Элен и Ноэл, молодой англичанин, который привез ее на своей яхте. И с ними были бравый офицер, начальник полиции, господин Буллерс, торговец золотом, и мой друг рыжеусый Флаэрти.

Он — единственный, кто нас заметил. Такая уж у него особенность: что бы он ни делал, он всегда начеку. Но я подал ему знак, чтоб он не привлекал к нам внимание. Из-за Леи я боялся встретиться с господином Буллерсом, но еще больше опасался шефа полиции — из-за Франсиско. И господин Флаэрти понял меня. Никто нас не видел. Впрочем, это неудивительно: они прихватили с собой много вина и все время разговаривали, громко смеялись, что-то кричали, госпожа Элен вела себя с Ноэлом довольно развязно. И все же я заметил, что им очень скучно вместе… А бедные преследуемые Франсиско и Лея были счастливы среди этих красот. Пусть они не понимали ни слова из того, что один говорил другому, — они жили друг для друга, а в этом всегдашняя причина радости, веселья и блаженства.

В гротах Геркулеса было мрачно и холодно, и Франсиско впервые нежно и ласково прижал Лею к себе.

Башир как никогда увлеченно рассказывал о прогулках Леи и Франсиско. Выложив все разом, прямо-таки на одном дыхании, он остановился с намерением перевести дух. Но никто не воспользовался паузой, чтобы задать вопрос, бросить реплику или о чем-либо потолковать. Большинство лиц, молчаливо глядевших на него, выражали едва уловимое, наивное и спокойное удивление.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Однажды вечером они оказались неподалеку от садов «Ан-Салах».

Многие из вас, друзья мои, когда наступала ночь, брели вдоль колонн, обрамляющих это место пышных увеселений, останавливались и слушали музыку, а потом, уставшие от долгого трудового дня, двигались дальше, к своим лачугам и убогим шатрам, расположенным за чертой города. Никому из вас, я уверен, даже на мгновение не приходила в голову мысль проникнуть в это заведение под открытым небом, где земля выложена мрамором, а вместо стен — гигантские смоковницы, где между колоннами бьют струи воды и в полутьме под звуки самого знаменитого в Танжере оркестра танцуют неверные. Стакан вина там стоит столько, что на эти деньги вы смогли бы кормиться неделю, а если однажды у вас каким-то чудом окажется нужная сумма, лакеи, одетые как господа, оглядев ваш убогий наряд, прогонят вас из этого роскошного места.

Так же, как и вам, о братья мои, ни Лее, ни Франсиско никогда не приходила в голову идея зайти в «Ан-Салах». Они остановились и стали смотреть туда с улицы. При свете луны огромные деревья и фонтаны, тени, движущиеся по мраморным плитам, в отдалении звучащая музыка очаровывали еще больше. Им казалось, что перед ними рай божий. И на пороге этого райского сада Франсиско впервые поцеловал Лею в ее жгуче-черные волосы.

В какую-то минуту я обернулся и увидел госпожу Элен. Она и Ноэл уходили из парка, где бывали каждый вечер. «С меня довольно, — говорила госпожа Элен. — Здесь смертельно скучно. Едем в „Маршико“, там, по крайней мере, можно вести себя как душе угодно».

На улице госпожа Элен заметила Франсиско и Лею, которые стояли рядом, прислонившись к колонне и замерев от счастья. Госпожа Элен остановилась, и я увидел в глазах этой женщины, вкусившей все земные блага, зависть, смешанную со страданием.

«Кто эта девушка?» — тихонько спросила она меня.

И я ответил:

«Одна моя знакомая, очень бедная».

«Но очень счастливая», — сказала, удаляясь, госпожа Элен.

От этих слов Зельма-бедуинка в испуге охнула.

— Почему эта американка так сказала? Может, у нее дурной глаз? — с тревогой спросила она.

Но, не ответив ей, Башир продолжил:

— Во времена, когда происходили события, о которых я вам рассказываю, среди высокопоставленных людей Танжера, ведающих устройством общественных развлечений, разгорелась ожесточенная борьба по поводу того, открыть или нет голубиный тир. Как уверяют, это одна из самых популярных и самых изысканных забав высшего общества в Европе. Большинство консулов и крупных чиновников хотели устроить эту игру в нашем городе, дабы привлечь к нам как можно больше путешественников, а следовательно, и их денег.

Другие, однако, яро противились этому. Они говорили, что это жестокая забава и что только варвары могут радоваться, убивая во множестве и без всякой пользы столь прелестных птиц. Среди наиболее ожесточенных противников этой затеи самой непреклонной была старая страшная леди Синтия, вернувшаяся к тому времени из Англии. Я рассказывал вам, какую она питала любовь к животным и птицам. И вы не удивитесь, узнав, что она употребила все свое влияние, исступленно защищая голубей. Долгое время ей это удавалось, однако в конце концов она потерпела поражение. Танжерское правительство решило, что в городе будет открыт голубиный тир.

Вы, друзья мои, не поверите, но событие это взбудоражило всех. Я узнал о нем от моего друга Флаэрти. Редакция влиятельной английской газеты, где он работает, прислала ему дорогостоящую телеграмму, в которой просила побывать в голубином тире, хорошенько все там рассмотреть и дать в редакцию подробнейшую телеграмму, пусть даже во сто крат более дорогостоящую.

И вот в одно прекрасное воскресенье собралась толпа желающих своими глазами видеть подвиги стрелков.

Стрельба должна была проходить на пляже, в той его части, роскошно оборудованной, где, как вы знаете, за перегородками стоят полицейские, запрещающие простому люду ступать на специально подготовленный песок.

Хижина дяди Тома находится поблизости, и он привел туда Франсиско и Лею, заплатив за их места. Я тоже пришел, но устроился так, чтобы мне это ничего не стоило: я должен был подбирать подстреленных голубей.

О друзья мои! Что за общество там собралось! Какие автомобили! Какие наряды! И сколько фоторепортеров!

Честь стрелять первым, ясное дело, была предоставлена господину Буллерсу. Крупный торговец золотом был одет изысканно: сапоги, короткие штаны, замшевая куртка и шляпа с маленьким пером. Кажется, таков костюм настоящих охотников. Господин Буллерс вынул из дорогого футляра ружье, которое заблестело на солнце, словно зеркало.

Выпускают голубя. Господин Буллерс стреляет и с видом триумфатора опускает ружье. Голубь, торопливо взмахивая крыльями, улетает. Выпускают другого. Господин Буллерс стреляет, и — голубь радостно взмывает в небо. Спустя еще немного времени выпускают третьего — торговец золотом снова промахивается. Фоторепортеры щелкают затворами, толпа развлекается.

В следующий момент дядя Том куда-то исчез, но я едва успел это заметить, поскольку настала очередь стрелять бравому офицеру, начальнику полиции. Он был в шикарном мундире, и ружье у него было такое же великолепное, как у господина Буллерса. Но он тоже ни разу не попал в цель.

Тут вернулся дядя Том, держа в руках старое ружье, с которым он охотился на куропаток. Напрасно ему пытались растолковать, что он-де не записывался и не должен нарушать очередность, — дядя Том ничего не желал слушать. К тому же на пляже он был личностью достаточно известной. Зрители, смеясь, настойчиво просили за него. Делать нечего, распорядители вынуждены были позволить ему стрелять.

И вот на глазах у господина Буллерса и начальника полиции старый негр, выстрел за выстрелом, почти не целясь, уложил всех голубей, которых для него выпустили.

Публика пришла в неописуемый восторг. Господин Буллерс видел, как его служащая Лея несколько раз поцеловала дядю Тома. Фоторепортеры запечатлели этот момент. На следующий день снимок появился во всех газетах.

И в тот же день господин Буллерс уволил Лею. Маленький старый Самуэль, который и так к тому времени еле волочил ноги, слег в свой гамак, чтобы уже никогда не подняться.

Тут беззубая старуха Фатима, у которой, как все полагали, нищета высушила не только грудь, но и сердце, жалобно простонала:

— Бедный, бедный старичок! Он уже ничего не в силах был сделать для родного человека — последнего из всей своей семьи.

И Хусейн, мудрый продавец сурьмы, сказал:

— Бедные люди! Сильные мира сего тщеславны и безжалостны.

И грузчик Исмет, по-прежнему безработный, вскричал, размахивая мускулистыми руками:

— Этой девушке нелегко будет вновь найти работу, после того как она вызвала ненависть к себе у торговца золотом.

И Башир ответил:

— О Исмет, ты смотришь в корень. Из страха перед господином Буллерсом все дельцы, у которых могла найтись работа для Леи, отказали ей. А девушке как никогда нужны были деньги, поскольку тех скромных средств, что зарабатывал старый Самуэль, теперь не было, а сам он, больной, нуждался в хорошей еде и очень дорогих лекарствах.

— А у Франсиско было какое-нибудь ремесло? — спросил Мухаммед, уличный писец.

— О да, — ответил Башир. — И очень хорошее. Он был механиком, притом высокого класса. Но поскольку он не имел документов и его каждую минуту могли изобличить, всякое более или менее серьезное дело было для него недоступно. Он выполнял лишь случайную мелкую работу, и ему с трудом хватало денег, чтобы прокормить самого себя.

— Так я и думал, — заявил Мухаммед, уличный писец. — Но всегда лучше лишний раз удостовериться. А теперь продолжай, славный рассказчик.

И Башир заговорил вновь:

— Однажды, когда Лея в очередной раз бегала по городу в поисках какого-нибудь места, старик Самуэль попросил меня позвать дядю Тома, который пилил дрова во дворе. Самуэль говорил с ним тихо, робко, на своем плохом английском:

«Мне нужен твой совет. В прошлый раз, когда я рисовал в одном ночном кабаке, я услыхал, что им требуется молодая женщина».

«Ты хочешь, чтобы твоя племянница служила кому-то усладой в их постыдной жизни?» — сурово спросил дядя Том.

«Боже меня упаси! — собрав последние силы, воскликнул бедный маленький Самуэль. — Нет-нет, речь вовсе не о том, чтобы завлекать мужчин танцами или пить с ними за столом. Надо просто продавать сигареты и стоять за кассой».

«В таком вертепе девушке не место. Не нравится мне все это, — проворчал дядя Том в седую бороденку. — Но коль скоро наступают голодные времена, приходится соглашаться на самый что ни на есть горький хлеб».

Лицо маленького старого Самуэля сохраняло выражение обеспокоенности.

«Я говорю о заведении Варноля», — сказал он.

«Ну и что?» — спросил дядя Том.

«Люди утверждают, да, они совершенно уверены, — с трудом продолжал Самуэль, — что этот француз во время войны работал на немцев, и даже на немецкую полицию, и что он сбежал сюда, потому что на родине ему грозит смертная казнь».

Дядя Том погладил бороденку.

«В его консульстве знают об этом?» — спросил он.

«Конечно. Сам-то я узнал от служащих консульства», — ответил Самуэль.

«Тогда к чему тебе быть щепетильнее, чем его соотечественники, которые могли бы выгнать его отсюда, но не выгоняют?» — спросил дядя Том.

И я отметил про себя, что он говорит мудро.

Но у маленького старого Самуэля вид был по-прежнему удрученный.

«Немецкая полиция обходилась с евреями страшно жестоко, — сказал он. — Она преследовала людей моей веры, отправляла их в эти проклятые лагеря, наподобие того, где Лее пришлось столько выстрадать. И Варноль помогал этой полиции…»

Старик Самуэль закрыл глаза. Лицо его стало более спокойным. Он наконец высказал то, что камнем лежало у него на сердце.

Дядя Том долго разжигал свою старую короткую трубку. Сделав молча несколько затяжек, он сказал:

«Здесь есть евреи, которые непомерно разбогатели, сотрудничая с немцами… И к ним сегодня относятся с почтением из-за их богатства. Надо ли, чтобы несчастные вечно за всех расплачивались?»

Старый Самуэль открыл глаза. Он, казалось, был доволен — как человек, заранее со всем смирившийся.

«Башир, — обратился он ко мне, — мы скажем Лее, что это твоя идея. Ты ведь знаешь Варноля и его жену Эдну? Так вот, прежде всего нужно поговорить с ней… Уж она-то, Эдна, по крайней мере, ничего общего не имела с немецкой полицией».

И я выполнил просьбу старика Самуэля: я повидался с этими людьми.

Варноль был высокого роста, лысоватый, очень худой, узкоплечий, с маленькими потухшими глазками. У его жены Эдны, полнотелой блондинки, был ясный холодный взгляд. Она сказала, что приехала из заснеженной страны, которая расположена далеко на севере и называется Финляндией. Говорят, когда дела в их заведении идут плохо, муж Эдны продает на одну ночь свою супругу какому-нибудь клиенту за тысячу песет. Но я в это не вникал. Она находила меня забавным и была со мной любезна.

Ей хотелось посмотреть, подходит ли им девушка, и она велела привести Лею вечером, до прихода музыкантов.

В условленный час мы были возле заведения Варноля. Оно находилось неподалеку от Малого базара, в квартале, пользующемся очень дурной славой. К нему вела улочка с грязной, скользкой мостовой, вся пропитанная отвратительными запахами, проникавшими даже внутрь помещения.

В зале вдоль заляпанных стен темно-красного цвета уже расселись на скамьях женщины легкого поведения, в обязанности которых входило танцевать с подвыпившими мужчинами и удовлетворять их желания. Как и во всех кабаках подобного рода, это были испанки и португалки — очень бедные и плохо одетые. Единственное, о чем они мечтали в жизни, — это заплатить за свою комнату и иметь возможность каждый день покупать кофе с молоком и рогалики. На Лею они глядели злобно, полагая, что она будет заниматься тем же, чем и они, и еще больше сократит их и без того нищенские заработки. Они во весь голос придирчиво обсуждали девушку. Лея, разумеется, не понимала ни слова, но по выражению их лиц догадалась, о чем они говорили. Этого было достаточно: она вся внутренне сжалась, и лицо ее словно окаменело. Наконец мы вошли в крохотную комнатку, расположенную в глубине зала. Там сидела Эдна — хозяйка заведения.

В ту же минуту, как мне показалось, Лея сделалась ни жива ни мертва, и я не на шутку испугался за нее. Но тут она принялась одергивать левый рукав платья, и это меня успокоило. Я решил, что она просто боялась получить отказ.

Эдна чуть откинулась назад, желая получше разглядеть девушку. Она сощурила веки, и в ее светлых холодных глазах отразилось непонятное мне чувство. Потом она резким тоном сказала по-немецки — я предупредил ее, что на немецком Лея говорит лучше всего:

«Ты слишком бледна для такой работы. Придется делать хороший макияж».

Лея кивнула в знак согласия.

Затем Эдна сказала о размере заработка — слишком низкого даже для заведения такого рода. Но она не предлагала — она приказывала.

Лея вновь кивнула. Мы вышли от Эдны как раз в тот момент, когда музыканты, рассевшись по своим местам, принялись громко играть, чтобы привлечь в пустой зал прохожих с улицы.

Дойдя до этого места в повествовании, Башир неожиданно закрыл ладонями лицо.

Увидев это, бездельник Абд ар-Рахман недоуменно воскликнул:

— К чему так печалиться, раз твоя подруга все-таки нашла работу?

И другие подхватили:

— В самом деле, к чему? К чему?

Башир, однако, продолжал:

— До самой хижины дяди Тома мы не перемолвились ни словом. Но у дома Лея вдруг задрожала всем телом. Ее так трясло, что мне пришлось ее поддерживать. И она стала говорить, очень тихо и торопливо, то и дело переходя с немецкого на французский и снова на немецкий.

Сперва она взяла с меня клятву, что я никому не расскажу о том, что узнаю от нее. Потом она сказала:

«Эта женщина… Хозяйка… Эдна… Она не из Финляндии. Я ее сразу узнала. Она немка. Она была надзирательницей в лагере смерти».

«В том лагере, где держали тебя?» — спросил я.

«Да, — ответила Лея. — Все три года…»

«А ты уверена, что это именно она?» — спросил я, еще будучи не в силах поверить в возможность столь ужасной встречи.

«Это она вывела у меня на руке номер», — проговорила Лея, вновь принявшись машинально одергивать рукав своего платья, как делала в кабинете Эдны.

И вновь Лея стала рассказывать о страданиях тысяч и тысяч несчастных, которые от голода, холода и побоев делались похожими на живых скелетов и которых потом сжигали в специальных домах, напоминавших целые фабрики. Всем этим мучениям их подвергали женщины, и среди них самой жестокой была Эдна. После войны ей удалось избежать возмездия, скрыться и выйти замуж за Варноля, этого презренного француза, и теперь они жили спокойно и благополучно, а Лея вынуждена зарабатывать у них свой хлеб.

От ужаса у меня в горле пересохло, но, с трудом превозмогая себя, я все же спросил:

«А она тебя узнала?»

«Не думаю… Нас было так много», — ответила Лея.

«Ты пойдешь к ней работать?» — снова спросил я.

В это время дядя Том, у которого был прекрасный слух, должно быть, услышал, как мы шепчемся на улице, и отворил дверь хижины. И мы увидели маленького старого Самуэля: он лежал в жару, и ему стоило больших усилий оторвать голову от подушки.

«Ну как… с Эдной… все устроилось?» — спросил он.

И Лея кивнула.

Думается мне, друзья мои, что даже если бы не старик Самуэль, она все равно подчинилась бы приказу той, что так долго держала ее в страхе и покорности.

При этих словах человек, стоящий в последних рядах толпы, зычным голосом крикнул:

— Ты прав, дитя свободы! Ты прав!

Это был старый негр Али, с черным рябым лицом, знавший еще времена рабства.

Но окружающие не обратили на него внимания: одни были удивлены, другие поражены, третьи пришли в ужас, услышав рассказ о встрече двух женщин. Пересуды и восклицания могли бы длиться бесконечно, если бы мудрый и благочестивый Хусейн, продавец сурьмы, не воздел руки к небу и не сказал голосом, каким обычно произносят молитву:

— Это было предначертано! Одному Аллаху известно, где чьи пересекутся судьбы! Это было предначертано!

— Это было предначертано, — повторила толпа.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Когда Франсиско узнал, в каком заведении придется работать Лее, он впал в ярость. Вам известно, друзья мои, что среди неверных испанцы ревнивее всех оберегают честь своих жен. А Франсиско смотрел на Лею как на свою суженую. Представьте себе его боль, гнев, стыд, когда он воображал, как Лея, одна, среди беспутных девок, вся размалеванная, ночь напролет продает сигареты пьяным похотливым мужчинам. Но что Франсиско мог поделать? Сам он работал не чаще одного дня из трех, и ему каждую минуту угрожал арест. Лее нужно было как-то кормиться и ухаживать за старым Самуэлем.

Если б, по крайней мере, Франсиско мог оставаться с Леей на ночь в кабаке или хотя бы время от времени навещать ее, ему было бы спокойнее; но верные друзья, у которых он жил в квартале Фуэнта-Нуэва, многое знали о Варноле и говорили, что этот презренный француз часто бывал в испанском консульстве и его видели с тамошними осведомителями, людьми разных национальностей. «Если ты привлечешь внимание Варноля, то окажешься в смертельной опасности», — предупредили Франсиско друзья.

Несчастный, он всю ночь бродил по старому городу, пока Лея работала в кабаке, и нутро его словно огнем горело. Он и думать не мог о том, чтобы уснуть. Ему необходимо было дождаться Леи. А та уходила из кабака последней, потому что должна была подсчитать всю выручку за ночь. И он провожал ее до хижины дяди Тома на другом конце города.

В эти страшные для него ночи я составлял ему компанию. Частенько я ухитрялся проникнуть в кабак, переброситься несколькими словами с Леей и, вернувшись к Франсиско, успокоить его душу.

Нередко в ожидании утра мы шли в «Маршико» — убогую таверну, о которой я вам уже много раз рассказывал. Там бедняга Маноло пел для нас свои чудесные фламенко.

Как-то утром в «Маршико» вошли госпожа Элен, молодой англичанин Ноэл и мой друг рыжеусый Флаэрти. Они были так радостно возбуждены, что не заметили меня. Вдобавок я был скрыт от них стойкой, за которой помогал хозяину мыть стаканы. Они разговаривали громко и увлеченно, уверенные в том, что никто из присутствующих арабов и испанцев их не понимает.

«Наконец-то у нас есть деньги! Наконец-то мое судно послужит нам!» — с воодушевлением сказал Ноэл.

«Мы скоро разбогатеем!» — воскликнула госпожа Элен.

«Если все пройдет благополучно», — добавил мой друг Флаэрти, дергая себя за рыжий ус.

«Можешь спать спокойно, — сказал ему Ноэл. — Яхта — это все, что у меня осталось, и я не собираюсь валять дурака. В Альхесирасе, ты прекрасно знаешь, заранее обо всем условлено с начальником таможни».

Не будь я уроженцем Танжера, я бы, конечно, мало что понял из их отрывистого разговора. Но я — сын этого города, и я не сомневался ни минуты: речь шла о самой распространенной в Танжере коммерции — о контрабандной торговле американскими сигаретами. Вы ведь тоже, друзья мои, догадались, не правда ли?

Слушатели согласились с Баширом. Однако самые любопытные попросили подробно рассказать о том, как делаются подобные дела. И Башир ответил:

— Нет ничего проще, ведь Танжер — свободный порт. Здесь нет ни запретов, ни ограничений на приобретение, ввоз и вывоз американских сигарет. И стоят они у нас гораздо дешевле, чем во Франции, Италии или Испании. Там сигаретами торгует исключительно государство и получает огромную прибыль. Так вот, находчивые и отважные люди пытаются извлекать прибыль сами, перевозя сигареты отсюда туда. Для успеха предприятия необходимы только три вещи: деньги, чтобы купить сигареты в Танжере, судно, чтобы перевезти их, и дружеские отношения с полицией или таможней, чтобы выгрузить их на берег.

Итак, вы помните, что яхта была у молодого англичанина по имени Ноэл. Что касается денег, то, как я понял, их раздобыл мой друг Флаэрти, который всех в Танжере знает, а госпожа Элен еще добавила к этой сумме все, что у нее имелось. И наконец, подкупив начальника таможни, они обеспечили выгрузку сигарет в Альхесирасе.

В этот момент раздались какие-то визгливые всхлипывания, и все увидели, как старый ростовщик Наххас обеими руками выдирает волосы из своей желто-зеленой бороды.

— Ай! Ай! — стонал он. — Такое дело должно принести пятикратный доход, а честный ростовщик…

Но безработный грузчик Исмет, который уже отнес Наххасу все, что имел, прервал его жалобы:

— Ростовщик обирает бедняков, ничем при этом не рискуя. А с контрабандистами дело обстоит иначе. Я работал у них и видел, что часто они возвращаются в порт совершенно разорившимися, потому что таможенники конфисковали их груз.

Тут многие слушатели стали нетерпеливо спрашивать Башира, успешно ли прошло задуманное у его друзей.

— Придет время — и вы все узнаете, — ответил Башир и продолжил свой рассказ:

— Маноло, прекрасный певец, страдающий неизлечимой болезнью, переступил порог «Маршико». Увидев, что Франсиско по-прежнему в отчаянии, он сел за его столик и, не говоря ни слова, стал тихонько напевать ему фламенко. Он знал, что для Франсиско это единственное утешение. А я опять позабыл обо всем на свете и вышел из-за стойки, чтобы быть поближе к поющему Моноло.

Когда он прекратил петь и пошел есть горячие сосиски, я увидел, что перед нами стоит госпожа Элен и, напрягая память, разглядывает Франсиско.

«Это тот самый человек, который был с девушкой неподалеку от садов „Ан-Салах“?» — спросила она меня.

Я ответил утвердительно. Тогда взгляд госпожи Элен воспламенился тем огнем, который всегда вспыхивал у нее в глазах, когда мужчина ей нравился, и она стала выказывать Франсиско свое особенное расположение. Но Франсиско сказал ей:

«Прекраснейшая и благороднейшая госпожа, я вижу, что ты желаешь мне добра, и я тронут этим. Но я горячо люблю одну девушку и не могу испытывать нежность ни к какой другой женщине».

Госпожа Элен поняла, что сказал ей Франсиско, но, привыкнув получать иные ответы на свою благосклонность, не могла поверить его словам и велела мне перевести их на английский. Когда я перевел, госпожу Элен охватил гнев. Однако на нее смотрели такие бесхитростные, грустные и гордые глаза Франсиско, что внезапно лицо ее переменилось: она оробела. Отведя меня в сторону, она спросила, не потому ли у Франсиско такой печальный вид, что девушка покинула его. Я ответил, что дело вовсе не в этом, и рассказал ей, какие постигли Лею неприятности с работой.

«Надо помочь этим молодым людям! — воскликнула госпожа Элен. — Мы набираем для предстоящего путешествия новых матросов на судно, вот я и скажу, чтобы твоего друга взяли механиком. Это плавание принесет ему много денег, потому что каждый матрос получит часть прибыли. И тогда он сможет жениться. Счастливая девушка!»

Сказав это, госпожа Элен в сопровождении господина Флаэрти и Ноэла покинула «Маршико».

Я передал ее обещание Франсиско. Тот вначале схватил меня за грудки, решив, что я шучу, потом стал просить прощения, порывисто обнял меня и, словно безумный, бегом потащил к кабаку Варноля. Он хотел немедленно во что бы то ни стало увидеть Лею и все ей рассказать. Пусть она разделит с ним его надежду и радость! Он не мог ждать, пока Лея закончит работу. Я понял, что, если не покорюсь ему, он помчится в кабак один и натворит там каких-нибудь глупостей.

Вскоре мы были на месте, и я пошел известить Лею. Ей удалось тайком от хозяев выбежать к нам. У нее была всего одна минута, так что Франсиско пришлось говорить с ней тут же, у кабака. Я переводил быстро, как только мог. Лея долго молчала, потом наконец спросила с тревогой в голосе:

«Разве это не опасно — идти в испанский порт?»

«Я не буду сходить на берег, — отвечал Франсиско, — они даже не узнают, что я на судне. А потом ведь судно-то английское».

В этот момент мы услыхали неприятный голос:

«Эй, Лея, я, кажется, плачу тебе не за то, чтобы ты околачивалась на улице!»

На пороге стоял Варноль. Сколько времени он так вот наблюдал за нами?

Франсиско, вспылив, хотел было удержать Лею, но та оттолкнула его и скрылась за дверями кабака. Варноль пристально посмотрел на Франсиско и тоже пошел внутрь. Я сперва последовал за ним, но он замахнулся на меня, и я вынужден был остаться на улице.

Тут Зельма-бедуинка воскликнула:

— Так ты, оказывается, не знаешь, что было потом?

— Тогда я не знал, — ответил Башир, — но после Лея мне все рассказала, а я расскажу сейчас вам.

И Башир продолжил:

— Через несколько минут после того, как Лея вернулась, ее позвали в кабинет хозяев. Там была только Эдна. Она поинтересовалась, для чего Франсиско вызвал Лею на улицу. Лея ничего не ответила. Она решила, что лучше уж потерять место, чем сказать что-либо Эдне.

Но та приблизилась к ней и вполголоса потребовала:

«Говори…»

В ее глазах вновь появилось выражение жестокости и презрения, совсем как в те времена, когда она служила в проклятых лагерях. И Лею охватил ужас. Однако у нее была еще воля сопротивляться. «Я в Танжере, — сказала она себе. — Эта женщина больше ничего не может мне сделать! К тому же она не знает, что я была ее рабыней». И Лея продолжала молчать.

Тогда Эдна взяла левую руку Леи и, задрав рукав платья, обнажила цифры. Да, она знала. Она узнала Лею в первый же день. И теперь девушка пропала. У нее не было больше воли. Тело и даже душа перестали принадлежать ей. Ее больше не существовало.

Когда Эдна снова приказала ей говорить, несчастная слово в слово повторила все, что узнала от Франсиско.

«Ну и к чему ты так упорствовала, дело-то самое обычное, — сказал Эдна тем жестким голосом, каким говорила в лагере смерти. — Забудь обо всем. И никому ни слова».

И Лея ничего нам не сказала — ни Франсиско, ни мне.

Тут крики из толпы прервали Башира: слушатели были крайне изумлены, а некоторые просто ушам своим не поверили.

— Эта девушка обезумела!

— Зачем же она подчинилась?

— Да как такое возможно?

Башир намеревался ответить, но не успел. Тонкая таинственная мелодия внезапно зазвучала где-то внизу, у его ног. Все узнали флейту Кемаля, заклинателя змей. Из раздувшегося мешка, что лежал у него на коленях, показались две страшные головы и принялись раскачиваться в такт музыке. Все поняли, что хотел сказать молчун Кемаль.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Если есть деньги, дела в Танжере можно уладить быстро. Так, Ноэл раздобыл для Франсиско фальшивые документы и вписал его по всем правилам в команду «Радуги» (так называлась яхта).

Очутившись на судне, Франсиско немедленно отправился в машинное отделение и занялся двумя моторами. Он возился там целыми днями, отдавая этому делу всю душу, поскольку, кроме любви к Лее и к свободе, он еще испытывал большую любовь к красивым сложным машинам. Он без конца собирал, разбирал и вновь собирал детали, наматывал и разматывал проволоку, ввинчивал и вывинчивал винты и болты, до блеска начищал каждую железку. Он обращался со всем этим так заботливо и бережно, как лучший ювелир обращается со своим дорогим товаром. Работая, он все время пел. Матросы на яхте оценили его трудолюбие и веселый нрав.

Я проводил время то с ним, в машинном отделении, то развлекался на палубе яхты.

И вот однажды утром неподалеку от «Радуги» я заметил Варноля. Он разговаривал с одним арабом, которого все сторонились из-за его связей с таможней и полицией. Я почувствовал в душе некоторое волнение, но в тот момент я и знать не знал о том, что Лея все рассказала Эдне. Варноль больше не появлялся. Араб же вернулся тогда, когда яхта вышла из порта. Я его видел, но было уже слишком поздно: я не мог ни с кем переговорить, поскольку спрятался в спасательной шлюпке, накрытой чехлом и подвешенной за бортом яхты.

Тут бездельник Абд ар-Рахман, тугодум с большими претензиями, воскликнул:

— Что ты хочешь этим сказать, горбатый дьяволенок?

Ему с раздражением ответил Мухаммед, уличный писец:

— Ты что, непонимаешь: он тайно проник на борт яхты и оказался в открытом море.

С десяток восхищенных голосов подхватили:

— В открытом море!

И Башир продолжил свой рассказ:

— Ну что мне оставалось делать, друзья мои? Я не мог отказать себе в удовольствии совершить это путешествие, ведь я никогда не бывал на столь великолепном судне, которое к тому же должно было плыть так далеко.

Все обернулось для меня весьма благоприятно. Досмотра не было. Когда яхта вышла из порта, я покинул свое укрытие. Ноэл и госпожа Элен вскрикнули от удивления, но ничуть не рассердились, а мой друг Флаэрти подмигнул мне. Потрогав мои горбы, Ноэл сказал, что я очень хорошо сделал, что сел на судно: я принесу им счастье…

О друзья мои, о мои братья! Сколько чудес, сколько очарованья явилось передо мной в тот день! Солнце светит на море совершенно иначе, чем на суше. И море совсем иное, когда плывешь по волнам под лучами солнца. И у ветра иной вкус. И у старого города и касбы иные очертания и краски. А какое восхитительное спокойствие! И какой простор!

В этот момент чей-то голос, одновременно восторженный и жалобный, прервал рассказ Башира.

— Ты, первый раз в жизни пустившийся в плавание, — ты многое забыл, — сказал слепой рыбак Абдалла. И он продолжил, и речь его была похожа на песню: — Ты забыл о хлопающих на ветру парусах, о запахе смолы и соленых брызгах. О, какое это счастье — быть в море, даже если ты не видишь его собственными глазами!

— Мы действительно все были счастливы, — сказал. Башир и продолжил рассказ:

— Ноэл на своем судне, казалось, был совсем другим человеком: быстрым, ловким, зорким — настоящим капитаном. «Англичанин только в море чувствует себя самим собой», — смеясь, говорил он. Госпожа Элен мечтала о путешествии, которое мы предпримем после того, как сбудем ящики с сигаретами неподалеку от Альхесираса. Чтобы тщательно замести следы, мы должны были сначала пойти в Валенсию, потом в Аликанте и, наконец, в Алжир. Мой друг Флаэрти рассказывал мне, как он, разбогатев, примется вместе с Ноэлом готовить новые, еще более прибыльные экспедиции. «Тогда я снова смогу объехать весь мир», — говорил мой друг Флаэрти, и лицо его при этом молодело лет на двадцать.

Но счастье их всех ни в какое сравнение не шло со счастьем Франсиско, склонившегося над своими моторами. Глаза его выражали райское блаженство.

Вскоре показался Альхесирас: порт, пристани, пальмы, городская толпа. Мы встали на рейд. Госпожа Элен с моим другом Флаэрти и еще двумя матросами в шлюпке отправились к пристани. Меня они взяли с собой. Продажа доставленных нами сигарет должна была состояться только ночью, и у нас была уйма времени, чтобы побывать в городе.

О друзья мои, до чего же замечательное дело — путешествие! Прошло всего несколько часов с того момента, как мы покинули Танжер, а уже все решительно было другим. В Танжере огромное количество испанцев. Можно даже сказать, что там они составляют свой, отдельный город. В Альхесирасе их, пожалуй, даже меньше, однако это Испания. И кафе, и гуляющая публика, и дома, и полицейские, и таможенники, и солдаты приграничной охраны — все было мне внове. А всякая новизна дурманит как вино.

Если б вы только видели все то, что продавалось открыто: часы, авторучки, лекарства, шелковые чулки, ткани — и то, что продавалось из-под полы — на пристанях, террасах кафе, улицах и на рынке, — вы бы не поверили своим глазам.

Всюду попадались торговцы моллюсками, креветками, лангустами, они носили свой товар в необычайно красивых плетеных корзинах.

Мы поели в портовом ресторане, где служащие таможни, солдаты приграничной охраны, матросы с военных кораблей, моряки с иностранных прогулочных яхт, контрабандисты — все сидели вперемежку друг с другом, за одними столами, в немыслимо душном и шумном помещении.

Затем мы уселись в коляску, запряженную двумя лошадьми, и направились в отель, что утопал в роскошных садах и был назван в честь королевы. Там мы встретились с превосходно одетым и изысканно вежливым испанским чиновником. Он поцеловал руку госпоже Элен, после чего мой друг Флаэрти сунул ему толстую пачку банкнот — плату за ночную выгрузку сигарет. И они условились о месте и времени встречи.

Настроение у нас было прекрасное, и мы вернулись на мол, чтобы сесть в шлюпку. Но тут по выражению лиц наших двух матросов мы поняли, что не все обстоит так благополучно, как нам представляется. Мы посмотрели в ту сторону, куда глядели они, — туда, кстати, было устремлено много взглядов — и увидели, что в непосредственной близости от нашей яхты стоит на якоре небольшое испанское военное судно.

«Скорей! Скорей!» — то и дело кричала госпожа Элен двум гребцам, когда мы сели в лодку и поплыли.

Ноэл широкими шагами расхаживал по палубе. Как только мы добрались до него, он сказал:

«Вот идиотство! Они явились, чтобы забрать Франсиско. Они знают его настоящее имя, его действительное положение — словом, все…»

«Но откуда они могли узнать?!» — недоуменно спросил мой друг Флаэрти.

Ноэл жестом показал, что не имеет ни малейшего понятия, но тут я вспомнил, как Варноль и подозрительный араб переговаривались неподалеку от яхты, в танжерском порту, и рассказал своим друзьям обо всем, что видел.

«Они предупредили о Франсиско специальной телеграммой», — проворчал господин Флаэрти.

Но тут Ноэл раздраженно воскликнул:

«Меня, как вы понимаете, вовсе не Франсиско беспокоит! Пока он на моем судне, под английским флагом, ему не грозит никакая опасность. Неприятность в том, что этой проклятой береговой охране приказано наблюдать за нами».

«А я уже договорился на эту ночь о выгрузке сигарет», — сказал господин Флаэрти.

«Неужели мы ничего не можем сделать?» — спросила госпожа Элен.

«Я кричал так, словно у меня глотка луженая, — стал рассказывать Ноэл, — я протестовал, заявлял, что не потерплю, чтобы со мной обращались как с преступником. Грозил, что буду жаловаться… Они отправились в город за указаниями. Подождем».

Все это время Франсиско находился внизу, в машинном отделении. Я спустился к нему. О себе он не беспокоился: он был уверен в покровительстве английской короны. Но он чувствовал себя виноватым, поскольку его присутствие на судне мешало стольким людям сделать то, ради чего они сюда прибыли.

На заходе солнца офицер испанского морского флота поднялся на борт «Радуги». Он был в высшей степени любезен. Поцеловав руку госпоже Элен, он обратился к Ноэлу:

«Я бесконечно сожалею, капитан, но у меня строжайший приказ. Вы находитесь в испанских водах, у вас на борту испанский подданный, который для моего правительства является преступником, незаконно покинувшим страну и находящимся здесь с фальшивыми документами. До тех пор пока вы не выдадите его, мы будем держать ваше судно под арестом. — Посмотрев Ноэлу прямо в глаза, офицер добавил: — Тут нет ничего зазорного: этот человек злоупотребил вашим доверием».

Но все мы знали, что это неправда.

Офицер отдал честь, снова поцеловал руку госпоже Элен и покинул яхту.

«Завтра же пойду к своему консулу, — сказал взбешенный Ноэл, — и мы еще посмотрим!»

Ночная операция сорвалась. Где-то там, у самого берега, лодка, которая должна была взять наши ящики с сигаретами, долго и напрасно ждала нас.

Ужин прошел в молчании. Понемногу все улеглись спать. Я остался на палубе, ко мне присоединился Франсиско. Я смотрел то на Альхесирас, то на военный корабль. Взошла луна, и Франсиско вздрогнул, увидев, что на палубе военного корабля поблескивает пулемет, нацеленный на «Радугу». Возле пулемета несли службу два моряка. Они тихонько напевали какую-то грустную песню.

«Все это из-за меня», — прошептал Франсиско.

Я как мог крепко сжал ему руку и сказал, всеми силами своей души стараясь приободрить его:

«Английский консул не допустит, чтобы тебя так вот запросто взяли».

Возбужденные голоса прервали в этом месте рассказ Башира. Слушатели выкрикивали свои замечания:

— Ты правильно сказал!

— Английский консул сам себе хозяин!

— Было бы слишком жестоко выдать беднягу тем, кто хотел его смерти!

— Скорей расскажи нам, каким образом ему удалось спастись!

И Башир заговорил вновь:

— На следующий день, вернувшись из консульства, Ноэл сказал:

«С Франсиско, несомненно, все уладится, консул мне пообещал, но он, представитель в Альхесирасе, не имеет достаточных полномочий, чтобы давать распоряжения испанцам. Необходимо обратиться в наше консульство в Мадриде. Однако Мадрид далеко, а чиновники — народ неторопливый…»

Мы все поняли, что хотел сказать Ноэл: военный корабль будет продолжать надзор. И до тех пор пока английское консульство в Мадриде не даст ответ по поводу Франсиско, невозможно будет вторично устроить ночную операцию по выгрузке контрабанды. Вечером Ноэл вынужден был во всеуслышание признать то, о чем другие прекрасно знали, но не решались говорить: не хватало денег на продукты и даже на воду. Все средства, которые удалось собрать, Ноэл потратил на покупку сигарет, будучи уверенным в том, что ему удастся тотчас же их сбыть. В тот вечер мы легли спать, не поужинав.

На следующий день среди матросов начался ропот.

Жалованья никому из них не платили, поскольку все предпочли получить часть прибыли. А теперь они не только рисковали остаться ни с чем, но еще и умереть с голоду.

На Франсиско они зла не держали, однако тот сам, словно прокаженный, сторонился их.

Тогда двое из матросов, американец и швед, которые начали плавание с Ноэлом еще в Англии, предложили выход. Все члены экипажа, за исключением Франсиско, могли свободно сходить на берег, следовательно, каждый мог взять с собой несколько блоков сигарет и пока продать хотя бы их. Иных средств существования у нас в тот момент не было, и Ноэл дал согласие.

Таким образом исчез один ящик сигарет, потом другой. Нужда не позволяла долго торговаться с мелкими перекупщиками, знавшими о наших трудностях. А ответ из Мадрида все не приходил. Пришлось вскрыть и третий ящик.

Наконец английский консул вызвал Ноэла к себе.

Когда он вернулся, я с трудом узнал его. Этот веселый, цветущий молодой человек с горделивой осанкой теперь медленно брел, сгорбившись, словно старик. Казалось, щеки у него покрылись пылью — такими они были серыми.

Он собрал нас в своей каюте. Я отметил, что и голос у него сделался каким-то старческим. В ответе из посольства говорилось, что закон целиком на стороне испанцев, что в своих прибрежных водах они такие же хозяева, как на суше, что капитан «Радуги» проявил преступную небрежность при подборе экипажа. И наконец, что посольство в любом случае, касающемся Франсиско, вмешаться не сможет.

Тут Башир сделал минутную паузу, но никто даже не попытался нарушить молчание. И Башир продолжил:

— Едва мы узнали эти страшные вести, как на яхту прибыл тот офицер — командир военного корабля. Он сказал Ноэлу, что, если Франсиско не будет выдан ему через два часа, он отдаст приказ своим людям взять его силой. Поцеловав руку даме, офицер удалился.

О друзья мои, о мои братья! До конца дней я буду помнить, как волны жгучего стыда накатили на всех, кто находился тогда в каюте капитана. Среди нас были: женщина, приехавшая из самой могущественной страны в мире, мужчина — подданный короля, правившего самой высокомерной империей, другой мужчина — представитель народа хоть и малого, но наделенного чувством собственного достоинства и несгибаемым мужеством. И вот этим людям надлежало выдать, обречь на пожизненное заключение, а может быть, даже на казнь, несчастного, который пришелся им по сердцу и которого они сами же толкнули на рискованный путь, посулив золотые горы.

Но ни женщина, ни мужчины не решались сообщить Франсиско о том, какая участь его ждет. Они поручили это мне. И я согласился, потому что люди, преданные всемогущему Аллаху, не привыкли роптать по поводу того, что предначертано свыше.

Я отправился к Франсиско.

Тот сначала остолбенел от ужаса.

«Я не хочу… — прошептал он. — Этого не может быть… Ты представить себе не можешь, что они со мной сделают».

Потом он, бросив взгляд на военный корабль, пулеметы, на вооруженных моряков, сказал:

«Бедная Лея…»

И добавил:

«Пусть берут меня немедленно. Чего ждать?»

Я вернулся в каюту капитана. Один из наших матросов подал знак на военный корабль. Прибыл офицер в сопровождении вооруженных моряков. На нашей палубе стояли только мы с Франсиско. Вскоре он спустился в шлюпку.

Тут в толпе — как уже случалось по ходу этого рассказа — раздалось пронзительное стенание плакальщиц, на сей раз подхваченное всеми женщинами. И Башир продолжил:

— В тот вечер наши матросы продали в розницу еще один ящик сигарет и разошлись пьянствовать по портовым кафе. А тем временем в каюте Ноэла состоялся совет. Он был недолгим, поскольку все придерживались единого мнения. Речь уже не могла идти о том, чтобы сбыть груз в Альхесирасе. Связи с таможней были утеряны, наше судно находилось под слишком пристальным наблюдением. Всем на яхте не терпелось покинуть это проклятое место.

Намеревались либо пойти в какой-нибудь другой порт, либо привезти сигареты обратно в Танжер. Предполагали, что потеря в любом случае не будет катастрофической.

Отплытие было намечено на следующий день.

Однако утром, едва рассвело, на яхту прибыли таможенники с целью осмотреть трюм. Обнаружив, что в судовых документах ящиков значится больше, чем имеется в наличии, они конфисковали груз и наложили огромный штраф на Ноэла. Договориться с каким-либо влиятельным лицом в Альхесирасе не представлялось возможным: мы приобрели здесь слишком дурную славу. А поскольку у Ноэла не было ни одной песеты, ему пришлось оставить «Радугу» в качестве залога. Для него это было разорение, как, впрочем, и для госпожи Элен, и для моего друга Флаэрти.

Тогда матросы с нашей яхты, до той поры относившиеся ко мне дружески, все как один заявили, тыча в меня пальцем:

«Несчастье свалилось на нас из-за этих проклятых горбов. Один из них явно лишний».

Вот такой урок извлекли они из всего, что случилось с нами.

Тут толстый бездельник Абд ар-Рахман с важным видом произнес:

— Неверные и в самом деле глупцы. Ну откуда им знать, что именно приносит несчастье, раз они неверные?

— Так уж устроены люди, — сказал, ни к кому не обращаясь, старец Хусейн, торговец сурьмой.

И Башир продолжил:

— Мы вернулись обычным рейсовым судном, ежедневно курсирующим из Альхесираса в Танжер. Едва ступив на пристань, я поспешил в хижину дяди Тома, чтобы как можно деликатнее сообщить обо всем Лее. Но она уже знала. Новости быстро распространяются среди испанцев, живущих по обоим берегам пролива: их разносят испанские рыбаки. Приходил какой-то приятель Франсиско и все Лее рассказал.

Однако Лея, казалось, не была ошеломлена внезапно свалившейся на нее бедой. Она словно ждала ее, была уверена, что несчастье произойдет. Вот тогда-то она и поведала мне, каким образом Эдна вынудила ее предать Франсиско.

В тот же вечер Лея вернулась в кабак. Она сказала, что старый Самуэль при смерти и ей нужно доработать неделю, чтобы иметь возможность достойно похоронить его. Но, я уверен, она в любом случае пошла бы работать к Эдне. Лея была словно заколдована.

В этот момент все лица повернулись к страшно раздувшемуся мешку, лежащему на коленях у Кемаля, заклинателя змей, в котором что-то беспрестанно копошилось. Но Кемаль оставался недвижим, и Башир продолжил:

— Та ночь в кабаке Варноля не была похожа на прежние. Так пожелала госпожа Элен.

Когда мы, вернувшись в Танжер, расставались с ней на пристани, она взяла с меня слово, что я, как только узнаю сам, немедленно сообщу ей, в каком состоянии Лея. Я не только сдержал обещание, но еще и рассказал, каким образом Франсиско попал в западню: Эдна заставила несчастную Лею говорить; Варноль сообщил арабу-осведомителю, что Франсиско находится на яхте, готовящейся к отплытию; араб предупредил испанское консульство в Танжере, а оно, в свою очередь, телеграфировало полиции Альхесираса.

«Так, значит, все это злодеяние лежит на совести двух презренных негодяев из кабака», — сказала госпожа Элен, и глаза ее запылали.

В них я увидел и великодушие, и отвагу, и благородный гнев, — словом, те качества, которые побуждали с большой симпатией относиться к этой странной женщине, несмотря на все ее выходки.

Немного поразмыслив, она приказала мне тихим, но властным голосом:

«Слушай, Башир, мы устроим Франсиско проводы, которые пришлись бы ему по душе. Слушай же: ты разыщешь всех его друзей и попросишь, чтобы они собрали всех своих друзей и еще друзей их друзей. Ты скажешь, чтобы этой ночью все они пришли в кабак, где работает Лея. Я всех их приглашаю, и чем больше народу соберется, чем больше они выпьют вина, чем чаще станут заказывать музыку, тем мне будет приятнее. Закатим веселье, какого они еще не видали. Действуй, Башир».

В самом деле, друзья мои, проводы получились небывалые.

Кабак заполнили десятки ремесленников, рабочих, рыбаков — все в праздничных одеждах. Многие привели своих любимых гитаристов. Был приглашен и Маноло — превосходный певец из «Маршико», страдающий тяжелой болезнью. Клянусь вам, друзья мои, что если испанцам в жизни и удается что-то на славу, так это веселье при каждом удобном случае. Большинство тех, кто пришел в кабак, даже толком не знали, по какому поводу праздник. Они решили, что их позвали отметить богатый улов. Нет ничего роскошнее торжеств, устраиваемых обычно судовладельцами и хозяевами баркасов после удачного плавания.

А на сей раз их пригласила женщина — молодая, красивая, щедрая. От этого им еще больше хотелось веселиться, и они походили на детей, захваченных интереснейшей игрой. То и дело раскрывались ящики с вином, одна за другой откупоривались бутылки. Слышались взвизги подвыпивших женщин. Музыка не смолкала: то музыканты из кабака, то приглашенные гитаристы наяривали какую-нибудь мелодию. Пел, как ангел, Маноло. Тут же импровизировали фламенко, пасодобль, танго в честь госпожи Элен, господина Флаэрти и Ноэла.

Время от времени я — единственный, кто сохранил ясную голову, — поглядывал на Варноля и Эдну. Их лица выражали некоторое беспокойство. Они никак не могли взять в толк, по какому случаю праздник, ведь плавание, они знали, закончилось крахом. Но как отказать гостям такой богатой на вид американки? Может, она устроила попойку, чтобы забыть о своей неудаче? Как бы то ни было, успокоились они лишь тогда — я это прекрасно видел, — когда на рассвете госпожа Элен потребовала счет.

Варноль побежал к кассе, почти что вырвал бумажку из рук Леи и, сияя подобострастной улыбкой, подал его госпоже Элен на серебряном подносе.

Но та даже не взглянула на него. Она вынула из своей сумочки пачку длинных долларовых купюр, которые, как вы знаете, друзья мои, являются самой ценной в мире валютой, и положила ее на поднос. Варноль протянул руку, чтобы взять деньги.

«Одну минуту, — сказала ему госпожа Элен. — Я хочу видеть хозяйку».

Пришла Эдна; лицо ее расплылось в еще более угодливой, чем у ее мужа, улыбке. Варноль снова протянул руку.

«Минуту! — опять сказала госпожа Элен. — Я хочу видеть продавщицу сигарет».

Тут Эдна злобным голосом прокричала:

«Лея! Ты оглохла?»

И Лея подошла, держа в руках поднос с сигаретами.

Но госпожа Элен взяла с этого подноса не сигареты, а спичечный коробок. Чиркнув спичкой, она поднесла ее к пачке долларов.

«Сейчас вы попросите прощения у этой девушки, — указывая на Лею, обратилась госпожа Элен к Варнолю и в особенности к Эдне, — и вы знаете за что. Иначе я немедленно сожгу эти деньги, а они у меня последние, и вы, таким образом, не получите от меня ничего, что бы ни случилось».

Эдна и Варноль посмотрели на госпожу Элен как на сумасшедшую. Однако они очень быстро поняли, что она говорит серьезно, с явным намерением поступить так, как обещает, и что все, сказанное ею, обдумано заранее.

«Ну, мне ждать некогда!» — повысила голос госпожа Элен.

Эдна и Варноль бросили взгляд на Лею, и на их лицах появилась гримаса.

«Никогда в жизни!» — вместе вскричали они.

Госпожа Элен ничего не ответила, только чиркнула другой спичкой и подожгла доллары. Они стали медленно гореть, испуская густой дым.

При виде этого дыма Эдна и Варноль обезумели от алчности и отчаяния. Госпожа Элен немного подула на огонь, пожирающий банкноты, — пламя разгорелось сильней.

Тогда Варноль, а следом за ним и Эдна процедили сквозь зубы, не глядя на Лею:

«Прости».

«Нет! — воскликнула госпожа Элен. — Не так».

Трижды госпожа Элен выражала им свое недовольство, вынуждая все ниже склоняться перед Леей и просить все более смиренно.

Лею била дрожь, но она неотрывно смотрела на Эдну, и по глазам ее можно было понять, что она уже вышла из-под власти темных колдовских сил, она была свободна.

Наконец госпожа Элен бросила на поднос пачку дымящихся ассигнаций. Варноль и его жена, обжигая пальцы, кинулись тушить пламя.

Глубокий хриплый вздох прокатился по толпе слушателей, словно все эти люди только что избежали серьезной опасности, грозившей лично им.

— Столько денег! Столько денег! — простонали одни.

— Чуть было не превратились в пепел! — откликнулись другие.

— Я бы, — закричал Исмет, безработный грузчик, — я бы вырвал их у этой американки!

— А я, — взвизгнул ростовщик Наххас, — я бы позвал полицию!

Долго не стихал шум, и Башир, с грустью наблюдая за толпой, видел, что вся эта буря чувств вызвана двумя причинами: скупостью или же крайней нищетой.

Наконец он заговорил вновь:

— Лея вернулась в хижину дяди Тома. А немного спустя умер маленький старый Самуэль. Его похоронили на старинном еврейском кладбище, за счет общины. На похоронах присутствовали Лея, дядя Том, рыжеусый Флаэрти и я. Нищенки, те, что всегда обитают у кладбищенских ворот, за несколько песет исторгли из себя, как полагается, крики плакальщиц.

Когда мы на обратном пути вновь очутились у ворот кладбища, Лея присоединилась к нищенкам — просить подаяния.

Каждый из нас пошел своей дорогой.

Мой друг Флаэрти все чаще подолгу играл в домино со старым и мудрым господином Рибоделем на террасе таможенной кофейни. Ноэл пытался вызволить свое судно из рук испанских властей, спрашивал по этому поводу советы у господина Рибоделя и впадал в ярость оттого, что ему приходилось выслушивать их в перерыве между партиями. Госпожа Элен пыталась раздобыть денег у своей семьи в Америке, а пока жила в долг. Дядя Том пил слишком много рома и слишком часто распевал христианские псалмы.

Лея просила милостыню у ворот старинного еврейского кладбища, куда ее впервые привел Франсиско.

Рядом с ней были другие женщины, старые и безобразные; они судачили, бранились, смотрели за своими курами, сидящими на яйцах и отыскивающими корм. Время от времени к ним присоединялся одинокий мужчина на деревянной ноге. У него было лицо много думающего и очень терпеливого человека, светлые волосы выбивались из-под черной ермолки.

Иногда на кладбище заходили набожные евреи, чтобы дать немного денег беднякам. Чаще всего приходили наши евреи, в давние времена приехавшие из Испании, их еще называют сефардами. Но появлялись также и выходцы с востока Европы, те, что принадлежат к племени ашкенази. Вы узнаете их, друзья мои, по длинным черным сюртукам, пейсам, большим черным шляпам или же по шапочкам, отороченным мехом. Они крайне религиозны, свято чтут традиции и еще, говорят, весьма ловки по части наживы — что, как и многое другое, вовсе не свойственно нам и не было свойственно маленькому старому Самуэлю, дяде Леи.

И вот накануне большого еврейского праздника Моше Фильзенберг, один из самых фанатичных ашкенази, немногим менее десяти лет назад в рубище добравшийся до Танжера, а ныне являющийся владельцем крупного банка, пришел подать милостыню нищим на кладбище. С ним был и его взрослый сын Исаак, худой тщедушный юноша с рыжими волосами и ласковым нежным взглядом. Он был одет так же, как и его отец, и у него, так же, как у отца, уши были прикрыты пейсами. Он увидел Лею — и уже больше ни на кого, кроме нее, не глядел.

Он еще не раз, уже один, приходил на кладбище, но никогда ни слова не говорил девушке. А потом появился его отец. Он заговорил с Леей.

«Где ты родилась?» — спросил Моше Фильзенберг.

Лея ответила, что родилась в Венгрии.

«Лучше бы в Польше, — заметил Моше Фильзенберг, — но и это сойдет. В Венгрии тоже были великие раввины… А где прошла твоя юность?» — снова поинтересовался он.

И Лея ответила, что в лагерях в Германии.

«Хорошо, дочь моя, твои страдания вызовут у бога израилева жалость к своему народу», — сказал Моше Фильзенберг.

Он с шумом вздохнул. Во время войны, сотрудничая с немцами, он нажил большие деньги, — как, впрочем, многие в Танжере.

«У тебя, надеюсь, еще не было мужчины?» — продолжал любопытствовать Моше Фильзенберг.

«Нет», — ответила Лея.

«Я принимаю тебя в качестве жены для моего старшего сына Исаака, — наконец проговорил он. — Ты ему, несомненно, нравишься, но в нашем доме единственное, что берется в расчет, — это воля отца, моя воля».

И Лея вновь, в который уже раз, склонила свою красивую черноволосую голову.

Свадьба состоялась.

У Леи спросили, кого из друзей она хотела бы пригласить. Она назвала дядю Тома, госпожу Элен и господина Флаэрти. Банкир Моше Фильзенберг охотно согласился позвать госпожу Элен, поскольку она из хорошего общества, и господина Флаэрти, поскольку он журналист. Но он с ужасом отверг дядю Тома, этого бродягу негра. Что до меня, то я явился без приглашения.

Отправляясь в дом Фильзенберга, где должна была состояться свадьба и где Лее предстояло жить потом, госпожа Элен весело говорила нашему другу Флаэрти:

«Хорошенькая девушка никогда не пропадет! Лея станет жить припеваючи!»

Бракосочетание прошло так, как испокон веков проходят подобные церемонии у евреев. В присутствии избранных гостей, среди которых были и господин Буллерс, торговец золотом, и знатный араб Максуд Абд ар-Рахман, толстый и злобный, и бравый офицер, начальник полиции, — в присутствии всех этих людей Лее сбрили ее густую черную шевелюру, символ сладострастия, и надели на голову парик — гладкий и совершенно некрасивый. Потом семь раз обошли вокруг Леи, и худой хилый Исаак, с рыжими пейсами и ласковым кротким взглядом, устроился рядом с ней под балдахином. И стали они мужем и женой. И Лея по-прежнему выглядела так, словно была мертва.

Айша с тамбурином и Омар с большой красной феской углубились в толпу. Денег они собрали больше, чем обычно: слушатели рассеянно, с отсутствующим видом бросали монеты, как если бы после долгих-долгих грез им было трудно вернуться к реальной жизни.

Поющее дерево

Когда Башир вновь появился на Большом базаре, вся базарная площадь опустела: люди сбежались в то место, где он обычно рассказывал свои истории.

Теперь многие хотели знать заранее, сколько времени займет рассказ, который они намеревались слушать.

— Представляешь, — воскликнула Зельма-бедуинка, — мой глупый муженек в прошлый раз побил меня за то, что я чуть позже, чем всегда, воротилась домой, в наш отдаленный дуар. Ну как я могла уйти, если ты еще не закончил?

— Из-за тебя мои покупатели умирали от жажды, — сообщил Галеб-водонос, тряся бурдюком из козлиной шкуры.

— А я, сын мой, слушая тебя, пропустил час молитвы, — вздохнул добрый и благочестивый старец Хусейн, продавец сурьмы.

И Башир ответил:

— Коли так, сегодня, чтобы угодить вам, я выберу самую короткую из моих историй.

И он начал:

— Помните, я уже говорил вам о смоковнице. Она росла, высокая, раскидистая, великолепная, в небольшом, очень уютном внутреннем дворике дома, который госпожа Элен, мой друг, сняла на площади касбы.

— Припоминаю, припоминаю! — закричал слепой рыбак Абдалла. — Это поющее дерево.

— Совершенно верно, отец мой, это та самая смоковница, — ответил Башир и продолжил повествование:

— Я видел и слышал ее каждый день и каждую ночь, потому что с некоторых пор жил у госпожи Элен. Она уже давно просила меня поселиться в ее доме, но я все отказывался из-за того, что по соседству находится тюрьма для малолетних преступников. После несчастий, постигших нас в Альхесирасе, и после замужества Леи — обо всем этом я вам подробно рассказывал, — госпожа Элен, которую я всегда знал такой веселой, беззаботной, отважной и даже чуть сумасбродной, временами становилась словно больной, ее снедали грусть и страх. Она скверно спала и не выносила по ночам одиночества в доме. Я испытывал к госпоже Элен самые дружеские чувства, поскольку — уверяю вас, друзья мои, — несмотря на все ее безрассудства, у нее было столько же доброты в душе, сколько красоты в чертах лица. А дружба значит для меня больше, нежели дурное предзнаменование. Словом, я согласился жить неподалеку от тюрьмы. Видите: даже если сердце человека защищено горбами спереди и сзади, оно все равно остается самым уязвимым его местом.

Итак, друзья мои, я много времени проводил подле госпожи Элен. Я сопровождал ее, когда она выходила из дому, был рядом, когда к ней являлись с визитами, а по ночам, чтобы отвлечь ее от тревожных мыслей, я рассказывал ей разные истории. Она, со своей стороны, поведала мне все о своей жизни.

Я быстро обнаружил, что истинной ее мукой был танжерский недуг, как назвал эту болезнь старый и мудрый француз господин Рибодель. Он хотел сказать, что госпожа Элен была одной из тех, кто не мог покинуть наш город, потому что крепко полюбил его, но и жить в нем не мог, поскольку не имел больше для этого средств.

Госпожа Элен и впрямь все свои деньги вложила в дело с контрабандой, которое вышло ей боком. После она назанимала у своих друзей столько, сколько те в состоянии были ей одолжить, — чтобы проучить Эдну и Варноля. Что же до ее родни, живущей в Америке, то они отказывались выслать ей даже песету, если она не даст согласия вернуться домой.

Сотни раз на дню госпожа Элен повторяла: «Я должна уехать. Я скоро уеду», — но с места не трогалась.

Истины ради надо заметить, что в высшем обществе иностранцев, к которому она принадлежала, все ее очень любили. Она была красива, весела и даже самым угрюмым людям приносила радость и заражала их своим жизнелюбием. Ее неизменно звали на все празднества, на охоту, танцы, прогулки. И всякий раз какое-нибудь новое приглашение мешало ей решиться на отъезд.

Однако, чтобы с блеском, как подобает, вести такой образ жизни, нужны красивые наряды, вышколенная прислуга, нужно принимать гостей у себя и угощать их изысканными блюдами и напитками. На все это, как известно, уходит много денег, а их у госпожи Элен не было вовсе.

Тогда ей пришлось занять у тех людей, которые не были ей настоящими друзьями. И я стал все чаще и чаще видеть, как в ее дом в касбе заявлялись то господин Буллерс, торговец золотом, то бравый офицер, начальник полиции; они говорили с госпожой Элен покровительственным тоном и раз от разу вели себя с ней все более фамильярно. Именно в этот период она особенно настойчиво просила меня ни на минуту не оставлять ее одну. Эти люди ненавидели меня, но их ненависть ко мне ни в какое сравнение не шла с моей ненавистью к ним.

Наш друг Флаэрти все это прекрасно видел и очень сильно из-за этого переживал, поскольку он тоже испытывал глубокую привязанность к госпоже Элен. Часто он говорил мне с нарастающей тревогой в голосе: «Надо, надо, чтоб она вернулась в Америку».

Да я и сам все отлично понимал и желал этого всем сердцем, но что я мог поделать? Ни я, ни господин Флаэрти, ни даже такой старый и хитрый человек, как господин Рибодель, не знали, каким образом вынудить госпожу Элен уехать из Танжера.

А теперь, друзья мои, отгадайте, кто натолкнул меня на блестящую мысль, кто помог найти верное средство?

Тут Башир широким жестом указал на Айшу, премиленькую девчушку с тамбурином, и она зазвенела всеми его бубенчиками.

— Вот этот маленький несмышленыш! — воскликнул Башир и продолжил свой рассказ:

— Однажды утром Айша и Омар резвились на дороге, ведущей на Гору. В кювете Омар нашел больную птичку и хотел было сломать ей крылышки, но Айша взяла ее и стала гладить. В эту самую минуту возле них остановился большой роскошный автомобиль, из которого вышла пожилая строгая англичанка. Она дала Айше пять песет — да-да, друзья мои, пять песет, — потому что девочка с птичкой в руках показалась ей очень милой, и сказала, что, если бы девочка обращалась с пташкой жестоко, она упрятала бы ее в тюрьму. Взяв птичку, богатая дама уехала.

Айша явилась в дом госпожи Элен, чтобы рассказать мне о случившемся и отдать деньги. Я машинально сунул их в карман. Со слов Айши я узнал старую страшную леди Синтию. И, еще толком не представляя себе, что из этого выйдет, я стал подумывать о громадной смоковнице, растущей в маленьком дворике.

— Поющее дерево! — вновь воскликнул слепой рыбак Абдалла.

И Башир ему ответил:

— Дерево, отец мой, и в самом деле было поющим, поскольку на нем обитало бесчисленное множество разных птиц. Они клевали плоды, качались на высоких ветвях, вили гнезда и высиживали птенцов. Их щебет не смолкал ни на минуту.

И вот на следующий день после того, как я услыхал рассказ Айши, на заре, вооружившись своей великолепной рогаткой, с которой, кстати, я никогда не расстаюсь, я пришел к смоковнице; в столь ранний час вряд ли кто-нибудь мог меня увидеть. В несколько минут я уложил наземь добрых полдюжины птах. Потом, свернув им головы, я надежно припрятал их.

Когда площадь Касбы стала понемногу оживляться, я тихонько, стараясь не обнаружить себя, перебросил дохлых птиц через стену. А площадь эта, надо сказать, кишмя кишит полудикими голодными кошками.

Госпожа Элен обожала кошек. Она часто велела своей прислуге вынести им что-нибудь поесть. В конце концов они привыкли собираться стаями под стенами дома. А для диких кошек птички — лучшее лакомство! Они устроили яростное сражение, оглашая площадь душераздирающими криками. Без сомнения, соседи и прохожие тут же это приметили.

На следующий день я проделал все то же самое. И через день — снова. Потасовки диких кошек возбудили в квартале, населенном богатыми иностранцами, живейшее любопытство. Все всполошились, не понимая, почему кошки стали так орать. Слуги-арабы объясняли, что всему виной множество убитых птиц, градом падающих с дома госпожи Элен.

Тогда я велел Омару и Айше пустить среди жителей квартала слух, что госпожа Элен принялась истреблять птиц, чтобы доставить удовольствие своим любимицам — кошкам. Сам же тем временем продолжал орудовать рогаткой.

Тут слушатели увидели, что уличный писец Мухаммед, самый проницательный из слушателей, сидя на скрещенных ногах, весь трясется от смеха и качается из стороны в сторону.

— Вот дьявол горбатый! Вот дьявол! Узнаю твои проделки! — воскликнул он.

И поскольку соседи, пока еще ничего не понимавшие, поинтересовались, чем вызван его смех, он ответил:

— Сейчас вы узнаете, что за этим последовало.

Все опять повернулись к Баширу, и тот продолжил:

— Начали всё англичане, потому что из всех они наиболее сочувственно относятся к несчастным животным.

В одно прекрасное время они перестали приглашать куда-либо госпожу Элен и, в свою очередь, не принимали приглашений от нее. Если же они встречали ее где-нибудь в общественном месте, то делали вид, что не замечают.

Находясь в полнейшем неведении, госпожа Элен жестоко страдала, но не решалась спросить, почему они вдруг так к ней переменились.

Я уже говорил вам, друзья мои, что англичане здесь — люди самые уважаемые, и остальные иностранцы стараются им подражать. Так вот, кошки продолжали лакомиться птицами из нашего сада, и тогда американцы последовали примеру англичан. Однако соотечественники госпожи Элен не столь скрытны, и в их обществе она не чувствовала такой неловкости. В конце концов, собравшись с духом, она даже потребовала от них объяснений. Но вразумительного ответа не получила. «Да вы и сами все знаете: птицы… кошки…» — только и сказали ей и тут же от нее отвернулись. С той поры я стал частенько замечать, как госпожа Элен сама себе тупо твердила: «Птицы… кошки… птицы…»

Слушатели, все до одного, безудержно хохотали — весело, заливисто и как-то по-детски. Мужчины держались за животы, у женщин выступили на глазах слезы. Сотня восхищенных голосов повторяла:

«Кошки… птицы…»

«Птицы… кошки…»

Башир, скромно наблюдавший за реакцией слушателей, дождался, пока веселье стихнет, и продолжил свой рассказ:

— Однажды днем автомобиль леди Синтии остановился против дома госпожи Элен. Бедняжка затрепетала от радости: наконец-то старая грозная королева сама пожаловала к ней. Теперь все будет в порядке, кошмарный сон кончился. Но леди Синтии в машине не оказалось, ее шофер-араб приехал за мной.

Он отвез меня в великолепное поместье на Горе, хорошо вам известное по первому рассказу, и я вновь увидал золоченые решетчатые ворота, чудесные цветы, восхитительные лужайки и здоровенных арабов-слуг. Вновь отыскал зверинец и вольеры, где обитали диковинные животные и птицы.

Меня привели в библиотеку. Там редкостная птица ара, огромная, белая, на удивление злая и коварная, шипела точь-в-точь как змея. В библиотеке я нашел леди Синтию в окружении женщин — их было человек десять. Картина напоминала заседание суда. Это были самые влиятельные особы в том обществе, состоящем из иностранцев, которое занимается защитой животных. Царило молчание; похоже, кого-то дожидались. Как потом оказалось, ждали господина Эванса, целителя больных животных.

Он появился спустя некоторое время, запыхавшийся, изможденный, с выражением досады на лице, поскольку его оторвали от работы. Это, конечно, между нами, друзья мои, но я подозреваю, что судьба пташек мало его волновала.

Леди Синтия принялась расспрашивать меня о преступлениях госпожи Элен. Дамы бурно негодовали. Учтите, что незадолго до этого состоялось открытие голубиного тира — событие, которое они пережили с трудом и все еще продолжали горевать. Я смиренно потупил взор и заявил, что сам никогда не видел, чтобы госпожа Элен убивала птиц, знаю только, что она нежно любит кошек…

«Мы тоже любим! Мы тоже любим!» — прокричали, вернее сказать, простонали дамы.

«Но это не причина, чтобы совершать убийства», — жестким голосом изрекла леди Синтия.

И, дав мне десять песет, она на своей машине отправила меня обратно.

И снова по толпе слушателей прокатилась волна безудержного смеха.

— Ты честно заработал эти деньги — своей безграничной хитростью! — воскликнул бездельник Абд ар-Рахман.

Все согласились с ним, и даже ростовщик Наххас заявил:

— Вообще-то это деньги немалые, но ты их заслужил.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Вернувшись домой, я сказал госпоже Элен, которая дожидалась меня в тревоге, что леди Синтия позвала меня для того, чтобы я спел свои песни перед ее именитыми гостями.

«Да как же она посмела… Она увезла тебя из моего дома, даже не поставив меня в известность», — сказала госпожа Элен голосом, дрожащим от стыда и отчаяния.

Но у нее не было достаточно времени, чтобы поразмыслить о нанесенной ей обиде. На следующий день ее вызвал к себе американский генеральный консул.

Он весьма суровым тоном сообщил ей, что получил ходатайство о немедленной высылке госпожи Элен из Танжера, и передал ей письменную жалобу, полную угроз, которую ему направили наши иностранцы из общества защиты животных. Прочитав ее, госпожа Элен воскликнула:

«Это невозможно… Несуразица какая-то!»

На что американский консул ответил:

«Английский генеральный консул сам, лично, поддерживает это ходатайство. Он грозится поставить в известность свои газеты. Скандал будет грандиозным. Лучше уехать подобру-поздорову».

«Но в этой писанине нет ни слова правды! — принялась кричать госпожа Элен. — Это какое-то безумие. Я отказываюсь, отказываюсь, отказываюсь!»

И тогда американский генеральный консул возбудил расследование.

Полицейские в штатском тотчас же установили за домом наблюдение, расположившись на углу площади Касбы и на крышах соседних домов. Однако на рассвете, когда все они крепко спали, я влез на верхушку смоковницы и, отыскав там птичьи гнезда, отделил их от веток таким образом, чтобы они едва держались на них. А маленьким пташкам в гнездах я свернул головы.

Настало утро, потом полдень. Госпожа Элен вышла во двор и, как она часто делала, потрясла дерево, чтобы собрать спелые смоквы.

И тут град маленьких мягких комочков посыпался с ветвей дерева на мостовую касбы, где уже стояли наготове дикие кошки. Полицейские закричали, что они все видели своими глазами.

Госпоже Элен ничего не оставалось делать, как собирать вещи.

Закончив этими словами повествование, Башир подал привычный знак Омару и Айше. Но прежде чем ребятишки прошлись по толпе с феской и тамбурином, слушатели закричали:

— Постой, постой, Башир! Мы хотим знать, действительно ли эта сумасбродная американка уехала от нас.

И Башир ответил:

— Судно, на которое должна сесть госпожа Элен, придет сюда завтра и в тот же день снимется с якоря. Так что завтра я буду на Большом базаре и сообщу вам, отплыла ли госпожа Элен.

Вот теперь Омар и Айша прошлись по рядам. И вновь раздался голос из толпы:

— А что это дерево, поет, несмотря на то, что истребили столько птиц? — спросил Абдалла, слепой рыбак.

— Не тревожься, дедушка, — ласково сказал Башир. — На него слетелись другие птички, и сейчас их так же много, как прежде. Это дерево всегда будет петь.

— В таком случае я доволен, — произнес слепой рыбак и, нащупав большую феску Омара, бросил в нее монетку.

Когда подаяние было собрано, Башир ссыпал деньги в карман и прокричал:

— Спасибо, друзья мои. До завтра!

— Поклянись, что завтра все нам расскажешь, — попросили слушатели.

— Клянусь, что сделаю так, как пообещал, — ответил Башир.

Мы, несчастные пленники

Однако на следующий день, несмотря на клятвенное обещание, Башир не пришел на базарную площадь, не появился он там ни через день, ни после. Все были крайне удивлены его отсутствием и много судачили по этому поводу. Одни уверяли, что ему посчастливилось собрать немалую сумму и теперь он кутит где-нибудь в пригороде, на террасе мавританской кофейни. Другие высказывали предположение,что молодая взбалмошная американка в последний момент отказалась уехать из Танжера и теперь, когда затея с птицами не привела к желаемому результату, Баширу стыдно показываться на глаза людей, перед которыми похвалялся своей сметливостью. Третьи же полагали, что американка взяла рассказчика-горбуна с собой в далекое путешествие через океан. Были и такие, которые рассказывали про Башира множество разных небылиц, одна невероятней другой.

Правда, Омар и Айша частенько показывались на Большом базаре, и всякий раз на них набрасывались с расспросами. Но они сами разыскивали Башира и толком ничего сказать не могли. По их исхудавшим растерянным лицам было видно, что они чувствуют себя брошенными. Из-за внезапного исчезновения их предводителя, в адрес которого со всех сторон летели упреки в том, что он не сдержал слова, в эти дни им доставалось больше подзатыльников, нежели монет. В конце концов они отправились просить подаяния куда-то в другое место и больше их на Большом базаре не видели.

Со временем о Башире вспоминали все реже, а потом и вовсе забыли. И возле Сейида, что читал на базарной площади монотонным голосом нараспев свои потрепанные книжки, вновь стали собираться слушатели.

Но однажды утром Сейида охватило волнение. Сквозь шум базарной толпы пробился звонкий голос тростниковой флейты, к которому вскоре присоединились ритмичные удары тамбурина и треньканье его бубенчиков. В ту же минуту возле Сейида не осталось никого, и торговцы с покупателями позабыли про свои дела и, бросив лотки, помчались навстречу флейте и тамбурину.

— Башир! — разнеслось по базарной площади.

— Башир идет!

— Башир, наконец-то!

И мальчишка с двумя горбами занял свое привычное место, а те, кто находился в это время на Большом базаре, все до единого, столпились вокруг него.

И Башир воскликнул:

— Приветствую вас, друзья мои, приветствую вас, мои братья! Если вы считаете, что видите перед собой клятвопреступника, то вы ошибаетесь! Перед вами всего лишь безумец, который вдруг возомнил себя провидцем, знающим, что случится завтра, и даже отважился вас в том клятвенно уверить. На самом же деле человек не ведает, что должно случиться — ни завтра, ни даже в следующую минуту, ибо всё во власти господа нашего всемогущего Аллаха. Вот почему так много времени прошло, прежде чем мы с вами вновь свиделись, друзья мои. И впредь много времени пройдет, прежде чем вы снова услышите мой рассказ — если только это вообще случится. Когда вы узнаете, сколько довелось мне изведать чудес и пережить всевозможных испытаний, чтобы очутиться сегодня здесь, вам станет понятно, что я хотел этим сказать.

Итак, выслушайте же, о друзья мои, о мои братья, последний рассказ двугорбого Башира.

И, не дав теснившимся вокруг него людям возможности вслух отреагировать на его речи, Башир начал:

— Прежде всего хочу сообщить вам, что госпожа Элен действительно уехала. Мы посадили ее на одно из больших судов, которые ходят в Америку, и стояли на пристани до тех пор, пока оно не скрылось вдали. Мы — это мой друг рыжеусый Флаэрти, Ноэл, незадачливый владелец яхты «Радуга», и я.

Проводив госпожу Элен, мы направились в таможенную кофейню повидать старого и мудрого господина Рибоделя. Он был там и играл сам с собой в домино. Когда мы подошли, он поднял глаза на господина Флаэрти.

«Я рад, что она наконец-то в море», — сказал тот.

«Рады, но лишь за нее одну, не так ли?» — спросил господин Рибодель.

Мой друг Флаэрти дернул себя за рыжий ус. Он был печален и выглядел очень уставшим.

«Я вас вполне понимаю, — уловив его настроение, начал господин Рибодель, — в ней жизнь била ключом, и никогда нельзя было знать заранее, что она сотворит в следующую минуту. Да-а, она никому не давала здесь скучать».

Затем господин Рибодель обратился к Ноэлу.

«Я все уладил как нельзя лучше, — сказал он. — Вызволить яхту оказалось невозможно, зато удалось получить хорошую цену за нее у господина Буллерса, так что после уплаты штрафа испанцам у вас еще останутся кое-какие деньжата. Как раз для того, чтобы вернуться в Англию».

«В Англию?! — воскликнул Ноэл. — О нет!.. Холод, скверная еда, налоги. Не хочу… Здесь так хорошо».

Господин Рибодель посмотрел на моего друга Флаэрти и, рассмеявшись, проговорил: «Танжерский недуг». Потом он предложил господину Флаэрти поиграть в домино. Тот отказался, и тогда Ноэл, всегда ненавидевший эту игру, вызвался на одну партию. Я заметил, что, хотя было жарко, моего друга Флаэрти проняла дрожь, и он мне сказал:

«Я иду к Хусейну Менашиби. Пойдем, Башир, будешь мне переводить».

И я отправился с моим другом, будучи совершенно уверен, что после приду сюда, на Большой базар, чтобы, как обещал, рассказать вам об отъезде госпожи Элен.

Тут слушатели, сгорая от нетерпения, принялись выкрикивать:

— Так что же произошло дальше?

— Куда собрался идти твой рыжеволосый друг?

— Кто такой этот Хусейн Менашиби?

На что Башир смиренно ответил:

— Обо всем этом я и собираюсь вам рассказать, друзья мои.

И он продолжил:

— Хусейн Менашиби — один из крупных магрибинских ученых. Но когда мой друг Флаэрти позвал меня с собой, я еще ничего не знал о Хусейне Менашиби, и даже имя его мне было незнакомо. Уверен, что и вам сейчас оно ни о чем не говорит. Да и где нам знать ученых мужей, которые, запершись в своих кабинетах, умножают человеческие познания? Кто нас чему учил?

Итак, Хусейн Менашиби, знаток древних рукописей мусульман, снискал себе славу далеко за пределами нашей страны и всего арабского мира. Редакции научных журналов Англии и Америки обратились к моему другу Флаэрти с просьбой побывать у Хусейна Менашиби и прислать им подробный рассказ о том, как он живет и работает.

Вот об этом, братья мои, и поведал мне господин Флаэрти, пока мы поднимались на вершину старого города со стороны Торговой площади.

Дом у Хусейна Менашиби был светлым, просторным, особо ничем не примечательным. Мебели в доме было немного, но зато книг — видимо-невидимо! Принял он нас в парадной комнате, где вдоль стен, как полагается, стояли низкие кушетки под шерстяными покрывалами таких расцветок, какие предпочитают южане. Сам он был в тонкой джеллабе, белой в серую полоску, бабушах и феске. Больше всего меня поразило то, что он молод. По дороге к нему, слушая рассказ господина Флаэрти о том, как много всего знает этот человек, я ожидал увидеть седобородого старца. На самом же деле Хусейн Менашиби, казалось, не достиг еще и среднего возраста, лицо у него было гладкое, без морщин, а в мечтательных глазах светился огонек. Сколько же ему пришлось потрудиться, чтобы в таком возрасте иметь столь обширные познания!

Он, как водится, предложил нам душистый чай с мятой, а потом стал рассказывать моему другу Флаэрти о некоторых научных проблемах, которыми он в то время занимался. О друзья мои, как непохож арабский язык в устах просвещенного человека на тот, которым изъясняемся мы с вами, грубые, неотесанные люди! Как свободно лилась изящная речь Хусейна Менашиби, какие глубокие мысли и тончайшие оттенки смысла без труда выражал он! Словесный рисунок его речи напоминал искусно выполненную вышивку. И каких усилий стоило мне вникнуть в суть его высказываний и еще больших — перевести их моему другу на английский. Я весь взмок от напряжения.

Потом Хусейн Менашиби показал нам лучшие книги из своей библиотеки. Он говорил названия слуге, который прекрасно знал, где какая книга находится. Как я завидовал этому человеку! Аллах всемогущий! Ведь никакой бархат, ни золото, ни бриллиант не рассматриваешь и не трогаешь с таким удовольствием, как старинную рукопись, которой в течение многих веков благоговейно касались заботливые, трепетные руки. Там были книги из Испании и Дамаска, Багдада и Индии. Еще дед Хусейна Менашиби начал собирать библиотеку, вложив в нее все свое состояние и отдав этому делу много сил. Кроме того, люди, восхищенные его умом и знаниями, дарили ему свои ценные книжные находки.

Хусейн Менашиби представил восхищенному взору моего друга Флаэрти старинные рукописные книги, украшенные превосходными миниатюрами. Глаза у него при этом были как у влюбленного. А слуга нес все новые и новые книги. И хозяин читал стихи и цитировал мудрые мысли. И я чувствовал себя презренным существом, погрязшим в безграничном невежестве.

Наконец бледные тонкие руки Хусейна Менашиби с величайшей осторожностью раскрыли последнюю книгу; ее страницы были настолько ветхими, что напоминали старинное кружево. Чуть дрожащим голосом ученый пояснил:

«Я хочу показать вам уникальный экземпляр. Я нашел его — Аллах мне помог — на чердаке, в доме каида, живущего в долине Сус. Это поэма, принадлежащая перу последнего короля испанских мавров. В ней описаны великие сражения, которые он дал на суше и на море, прежде чем обосновался здесь, в Танжере».

Я постарался как можно лучше перевести слова ученого на английский. А потом Хусейн Менашиби стал выборочно читать стихи арабского владыки. И тут, о друзья мои, у меня стеснилось дыхание и я уже был не в силах вымолвить ни слова. Ибо слышал я отнюдь не стихи. Я явственно различал топот коней, скачущих галопом, с развевающимися гривами, свист летящих со всех сторон стрел, звон сабель и страшные крики сражающихся воинов. И в эти минуты я ощущал себя не маленьким нищим горбуном, который, прося подаяние, бегает по этому вот городу, где нас кто только не унижает, а сыном свободного независимого народа, завоевавшего полмира, снискавшего милость всемогущего Аллаха и наводящего священный ужас на неверных.

Никогда еще, даже в самые волнующие моменты своих повествований, Башир не говорил так вдохновенно и не обращал столь пламенного взора на слушателей. И никогда прежде его речи столь сильно не воздействовали на них. Одетые в лохмотья, худые, изможденные, со следами болезней и лишений на лицах, люди вдруг воспрянули в едином порыве. Глаза их горели, и, воздев руки к небу, они возбужденно кричали:

— Слава пророку!

— Слава его воинам!

И громче всех остальных голосов звучал голос человека, у которого чалма была намотана так, как принято у фанатичных даркава:

— Настанут и для нас славные дни! Настанут!

— Настанут! Такова воля Аллаха! — не удержавшись, подхватил мудрый и кроткий старик Хусейн, торговавший сурьмой.

И Башир продолжил:

— Хусейн Менашиби осторожно закрыл книгу мавританского короля и аккуратно положил ее на стопу тех, что он нам показывал. Господин Флаэрти поднялся со словами благодарности. Слуга пошел открывать нам двери. Хусейн Менашиби поклонился, провожая своего гостя. Все они таким образом какое-то время были ко мне спиной. И тогда я, о друзья мои, о мои братья, в одно мгновение схватил с самого верха стопы поэму воинственного короля и, быстро сунув под лохмотья, прижал к себе.

При этих словах толпу, еще не успевшую умиротвориться, захлестнула новая волна — на сей раз неверия, возмущения и страха.

— Что?! Ты украл старинную книгу? — первым прокричал чтец Сейид.

— Истинная правда! — ответил Башир.

И толпа принялась стенать и голосить:

— Он украл! Он украл книгу!

— Но для чего? Для чего ты это сделал? — недоумевал Мухаммед, уличный писец. — Зачем тебе, неграмотному, понадобился единственный в своем роде бесценный манускрипт?

— Да он продать его хотел! И за хорошие деньги! — завопил ростовщик Наххас.

— Неправда! — что было мочи прокричал Башир.

— Неправда, я уверен, — поддержал его славный Хусейн, продавец сурьмы.

Тут даркава, подавшись вперед и взявшись за рукоятку кинжала, проговорил своим особенным голосом:

— Это неправда.

И толпа принялась кричать:

— Но тогда для чего? Для чего?

— По сей день ума не приложу, о братья мои, — смиренно ответил Башир. — Всесильный дух, что снисходит на меня, пожелал этого.

Воцарилось глубокое молчание. Спустя некоторое время Башир заговорил вновь:

— Обычно, когда я ходил с моим другом рыжеусым Флаэрти по улицам города, я старался держаться к нему поближе, поскольку случалось, что он клал руку мне на плечо, и я испытывал при этом огромное удовольствие. Однако, выйдя от Хусейна Менашиби, я пошел от него на некотором расстоянии. Я тогда ненавидел его, хотя из всех иностранцев он был для меня самым дорогим человеком. Как бы я хотел, чтобы все неверные разом исчезли с нашей земли или же чтоб они были нашими рабами, но никак не господами.

Мы прошли под аркой мимо старинного дворца марокканских султанов, ныне превращенного в мавританскую кофейню для туристов. Услужливый гид увязался было за господином Флаэрти, и я вспомнил, как сам сколько раз так же угодливо бегал за иностранцами. Господин Флаэрти грубо отогнал его, а я пожелал ему всяческих напастей. Книга мавританского короля жгла мне грудь.

Так в молчании добрались мы до площади Касбы. Над стеной дома, где еще недавно жила госпожа Элен, покачивались на ветру ветви высоченной раскидистой смоковницы. В доме, должно быть, уже поселились другие иностранцы — они ведь так любят красивые арабские особняки. Книга мавританского короля, хоть и не была тяжелой, больно давила мне на грудь.

Неожиданно господин Флаэрти остановился возле особняка напротив, занимающего весь угол площади. Стуча в массивную дверь, он сказал:

«Радуйся, Башир. Сейчас ты увидишь самую красивую постройку в Старом Танжере».

И действительно, друзья мои, когда двое слуг-арабов, одетых в белые, безупречно чистые джеллабы, раскрыли перед нами створы массивной деревянной двери, я понял, как достойно и с каким великолепием может быть устроена человеческая жизнь. Внутренний двор был едва ли не таким же обширным, как площадь Касбы, и сплошь вымощен красивыми блестящими плитами. Со всех сторон двор окружали сводчатые галереи, поддерживаемые многочисленными колоннами. Плиты раскалялись под лучами солнца, а в галереях царила прохладная тень. На галереи выходили двери просторных залов с потолками из кедра.

«Видишь, — сказал мне господин Флаэрти, — здесь все сделано на старинный манер, как было во времена, когда тут жили знатные арабы».

И он поведал мне историю этой постройки. Поскольку, друзья мои, место это — самое высокое в городе и округе, наши далекие предки воздвигли здесь крепость Танжер — оплот ислама. Крепость захватили англичане, но потом воины пророка одержали над ними победу, и на башнях вновь стали реять наши знамена. А после наступили трудные времена, силы наши ослабели. Воины были вынуждены покинуть крепость, и она перешла в собственность какого-то богатого торговца, который превратил ее в постоялый двор. В просторных залах, где прежде жили воины, торговец держал ослов. Впоследствии домом завладел богатый англичанин и, устроив все на свой лад, поселился в нем с семьей.

Вот что рассказал мне господин Флаэрти, и, пока он говорил, я не переставая думал: «Да, это великолепное здание, окруженное величественными стенами нашей древней крепости, восстановлено умелыми руками. Но почему иностранцы, почему неверные пользуются всем этим?»

Хозяин дома вышел нам навстречу; он пригласил господина Флаэрти отведать огненных напитков, а мне велел пойти поиграть с двумя его сыновьями: один был мне ровесник, другой немного моложе.

Я попросил их показать мне весь дом. Мальчики проявили гостеприимство и были со мной весьма любезны. В другое время я, несомненно, подружился бы с ними. Но, поднимаясь с этажа на этаж, переходя из одних покоев в другие, осматривая, одну за другой, башни и, наконец, выйдя на крышу, откуда хорошо были видны город, порт и пролив, я все крепче стискивал зубы. «Настанет день, — говорил я себе, — и этот светловолосый веснушчатый хиляк получит в наследство все это великолепие, бывшее когда-то собственностью наших предков». И я прижимал к переднему горбу книгу мавританского короля, спрятанную у меня под лохмотьями.

Наконец мы спустились в просторный подвал.

Стены подвала были не так давно вымыты, и, однако, я заметил на них какие-то странные пятна. Подойдя совсем близко и вглядевшись, я обнаружил, что это поблекшие от времени рисунки. На стенах были неумело изображены суда с рядами длинных весел и контуры склонившихся над ними людей. Сердце мое учащенно забилось. Я все крепче прижимал к груди книгу мавританского короля.

«Здесь у арабов была тюрьма, — пояснил мне светловолосый мальчишка. — А вот тут, видишь, на конце судна, которое, кстати, называется галерой, можно прочитать надпись, оставшуюся еще с тех времен». Я прочел:

«Мы, несчастные пленники».

Нарисовали галеру и сделали на ней эту горестную надпись пленные англичане.

Мальчик говорил с важным видом, он словно учил меня чему-то, испытывая при этом чувство удовлетворения, свойственное владельцам не просто богатых, но в чем-то особенных вещей. Должно быть, в такой манере изъяснялся его отец, а он подражал ему, поскольку в будущем ему предстояло завладеть всеми этими сокровищами.

И тут, о братья мои, со мной произошло чудо. Разглядывая изображения галер и надпись, сделанную пленными англичанами, я вдруг явственно услышал голос короля мавров. В тот же миг я забыл, что нахожусь в подвале под площадью Касбы. Я увидел море, искрящееся на солнце, и перенесся во времена, когда наши предки совершали морские походы против христиан. Они брали их корабли на абордаж и увозили в рабство моряков. Рабов цепями приковывали к галерам, и они гребли, доставляя правоверных к новому месту сражения. И наши кнуты со свистом падали на их голые спины. И я, Башир, горбатый капитан, командовал на галере, которая больше уже не была обыкновенным рисунком на стене; благодаря усилиям рабов-христиан она бороздила морские пространства, где господствовали грозные пираты-мавры.

Меня охватил неописуемый восторг. Я стал что-то кричать, и лицо мое, наверное, сделалось страшным, потому что оба мальчика в испуге отпрянули от меня. И я почувствовал себя властелином этих необозримых просторов.

Тут Башир смолк и провел ладонями по лицу, озаренному внутренним светом. И никто из толпы не посмел нарушить его видение.

— Да, властелином, — прошептал Башир. Затем, уронив руки, он продолжил:

— Однако в ту же минуту послышался топот ног, идущих по гулким коридорам, и вскоре двое полицейских, войдя в подвал, грубо схватили меня за плечи.

За полицейскими поспешно следовал господин Флаэрти.

«Башир, возможно ли это?» — закричал он мне.

Но полицейские уже ощупывали мою одежду. Один из них вытащил у меня из-за пазухи книгу мавританского короля.

«Грязный горбатый вор! — ударив меня по лицу, заорал полицейский. — Совсем ошалел! А ну пошли!»

«Постойте! Да погодите же!» — кричал мой друг Флаэрти полицейским, но те не обращали на него никакого внимания.

Я — араб и подвластен мандубу. Иностранец ничем не в силах мне помочь.

Шли мы недолго. Тюрьма для малолетних преступников находилась в двух шагах, по соседству с домом, где, из дружеских чувств к госпоже Элен, я согласился пожить несколько дней.

В этом месте рассказа Селим что было сил принялся звенеть своим товаром, нанизанным на конце длинного шеста.

— Дурное предзнаменование сбывается скорее, чем хорошее! Покупайте амулеты! — прокричал он.

— Дружба с неверными не достоинство в глазах пророка, — сурово проговорил даркава.

И Башир продолжил:

— О друзья мои, не знаю, ведомо ли кому-нибудь из вас, что такое тюрьма. Думаю, однако, что да. Ибо бедняку невозможно просуществовать, не преступив законы всесильных богачей, — просто для того, чтобы выжить. И я хорошо представляю себе, какие горькие воспоминания остались у вас об этом заведении. Но никакая тюрьма для взрослых не идет в сравнение с той, куда заточают детей, и притом детей брошенных!

О те, кто меня слушает! Подумайте: никто нас там не защищает, у нас нет ни друзей, ни родных. И кому какое дело, что нас судят, что мы умираем с голоду и от побоев? Тюремный надзиратель страшен, как палач, своей неограниченной властью над привыкшими к свободе детьми улицы.

О, как мрачны там стены! О, как удушлив воздух! А уж о том, чтобы ходить по камере, распрямившись в полный рост, не может быть и речи; ты все время согнут и передвигаешься большей частью ползком, словно насекомое. И за что тебе такое несчастье, такие страдания? Как правило, за то, что стащил медовое пирожное с прилавка или вынул несколько песет из кармана богатого иностранца. Вот, друзья мои, те преступления, которые стоили моим тамошним приятелям многих месяцев заключения.

А теперь представьте, какое наказание могло ожидать меня за кражу бесценной книги! Все охранники в один голос говорили, что мне дадут по меньшей мере двадцать лет тюрьмы. Двадцать лет! Несколько жизней!

На это восклицание Башира старый ростовщик Наххас колко заметил:

— Несколько жизней! Глупец! Жизнь одна и та же до самой смерти.

Однако другие старики, прекрасно понимая, что в детстве счет годам иной, с грустью покачали седыми бородами.

И Башир заговорил вновь:

— Я впал в глубочайшую тоску, душа моя рвалась на части, словно ветхие лохмотья, что прикрывали мое худое тело.

Однажды утром, на заре, в тюрьме поднялась необычайная суета. Срочно бросились убирать камеры, стирать наше тряпье, а нас обрызгивать водой. На столах появилась хорошая еда. Дубинки и кнуты были спрятаны подальше, в надежные места.

В полдень какой-то француз, важное должностное лицо, прибыл осматривать тюрьму.

Чиновник, ясное дело, был удивлен и восхищен обилием вкусной пищи и мягкостью надзирателей. Потом он, сияя доброй улыбкой, принялся осматривать каждого из нас. Когда он подошел ко мне, важный араб, сопровождавший его, выказал немалое удивление. В арабе я тотчас узнал Максуда Абд ар-Рахмана, богатого, влиятельного и злющего старика с изрытым оспой лицом, который был другом его высочества мандуба. Я вспомнил, как отказался спеть для него на празднестве, устраиваемом беднягой Абд аль-Меджидом Шакрафом, в ту пору моим господином, и как неучтив был с этим всесильным человеком. И я понял, что пропал окончательно.

Действительно, после отъезда чиновника-француза меня отвели к тюремному начальству. Там был Максуд Абд ар-Рахман. Он пожелал забрать меня из тюрьмы.

Неописуемый страх овладел мной, силы меня покинули, я уже ничего не соображал, а только твердил беспрестанно: «Несчастный Башир!»

В этом месте рассказа самые чувствительные из женщин и в особенности те, что имели малолетних детей, хором простонали:

— Несчастный! Несчастный Башир!

И тот заговорил вновь:

— Машина Максуда Абд ар-Рахмана привезла нас в его роскошный дворец, утопающий в садах, с множеством террас и видами на море. Среди такой роскоши и блеска я почувствовал себя еще более жалким существом. Здесь жестокий богач, которого я когда-то задел, властвовал безраздельно. Он мог заточить меня в какой-нибудь подвал и там уморить голодом, приказать, чтобы меня насмерть забили палкой или содрали с меня кожу живьем. И кто бы об этом узнал, о друзья мои? И даже если б узнал, кто что сделал бы против такого могущественного человека?

«Я велел разыскивать тебя повсюду, окаянный горбун, на всех улицах и пляжах. И вот ты у меня в руках», — сказал Максуд Абд ар-Рахман.

И я ощутил себя словно на краю могилы.

Максуд Абд ар-Рахман ненадолго задумался, перебирая толстыми пальцами бусины янтарных четок, а потом добавил: «Поистине неисповедимы пути Аллаха и его пророка Мухаммеда».

При упоминании священных имен благодатное тепло стало понемногу разливаться по моему оцепеневшему телу.

Максуд, однако, не замедлил продолжить:

«Твой дерзкий язык заслуживает того, чтоб вырвать его из глотки».

И я почувствовал, друзья мои, что силы вот-вот покинут меня окончательно.

Тогда он сказал:

«Но мне нужен твой язык. Я беру себе новую жену и хочу, чтобы ты пел на моей свадьбе. Судьба твоя будет зависеть от твоего искусства».

О друзья мои, я прекрасно помнил, что поклялся никогда не петь для этого спесивого человека. Тем не менее я кинулся ему в ноги и поцеловал подол его бурнуса.

Да и кто из вас, скажите на милость, на моем месте поступил бы иначе?

Ответа не последовало, но все головы смиренно склонились в знак согласия.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Не сомневаюсь, друзья мои, что вам приходилось бывать на пышных свадьбах и вам даже кое-что там перепадало. Богатеи любят выказывать доброту по отношению к беднякам, чтобы те с большим усердием чествовали их. Однако вам счастье улыбалось лишь на седьмой день торжеств, да и то дальше кухни вас не пускали, и доставались вам самые что ни на есть объедки. Судите сами: первыми блюда пробуют хозяева и их именитые гости, потом, что остается, едят те из слуг, которые ближе всего к хозяевам, затем по хорошему куску выбирают слуги, не столь приближенные к господам, а после очередь доходит до низших слуг. И уж потом только до вас. И за это еще, о друзья мои, бедняку следует возблагодарить всемогущего Аллаха, потому что жалкие остатки для бедняги — дивный праздник и, может, доставляют его голодному брюху гораздо больше удовольствия, нежели изысканные яства — утомленному желудку богачей. Да я первый, стоя на пороге роскошных господских кухонь, часто воздавал хвалу всевышнему и его пророку.

Однако на сей раз, друзья мои, я оказался в самой гуще праздника.

Дворец Максуда весь был украшен бархатными и шелковыми тканями самых чарующих расцветок. Всюду распрыскивали духи и курили благовония. Пели фонтаны. Вечерний ветерок колыхал ветки кедров и смоковниц. Вдоль садовых аллей, в прихожих дворца, — везде стояли наготове слуги, и у каждого из них джеллаба и головной убор по цвету и форме соответствовали его рангу. Желая оказать честь своему другу Максуду, его высочество мандуб направил для участия в свадебных торжествах часть своей личной гвардии. И солдаты с воинственными лицами в великолепной униформе синего, рыжеватого и красного цветов выстроились вдоль стен. В руках они держали ружья, а на груди у них красовались блестящие патронташи.

В залах на всех этажах было полным-полно избранных гостей — людей богатых, знатных, чиновных. Они восседали на роскошных кушетках, откинувшись на шитые золотом подушки. Им подавали изысканнейшие кушанья на серебряных блюдах. Среди приглашенных были именитые арабы, французские и испанские офицеры, все консулы и богатейшие банкиры. Там я увидел и знакомые мне лица: старую страшную леди Синтию и ее мужа сэра Персивала, господина Буллерса и красивого офицера, начальника полиции, моего друга Флаэрти, он то и дело подмигивал мне своим веселым глазом в рыжих ресницах, и Хусейна Менашиби, ученого, у которого я украл книгу короля мавров, испанского морского офицера, что арестовал Франсиско, и, наконец, Моше Фильзенберга, его сына с длинными пейсами и ласковыми глазами, взявшего в жены Лею, и ее саму.

Лея была в гладком черном парике. Лицо этой молодой женщины, оказавшейся во власти грубияна свекра, единственного хозяина в семье, и тщедушного мужа, выражало безмерное страдание. Когда я спросил, не находит ли она, что праздник удался на славу, она, казалось, впала в еще большую печаль. Мысли ее были о счастливой новобрачной.

Через некоторое время дворецкий пригласил некоторых дам, в число которых попала и Лея, нанести визит новобрачной. Мужчинам глядеть на нее запрещалось. Я последовал за Леей, поскольку я всего лишь ребенок, уличный певец и горбун.

И вот в зале, отведенном специально для женщин, мы увидели новобрачную. Она была едва ли не старше Айши и почти такая же хорошенькая. Одежда и украшения на ней были прямо как у королевы, а белое ее личико застыло в страхе. Она не плакала, но в глазах у нее стояли слезы, и казалось, что она смотрит сквозь стекла, не пропускающие света. Рядом с ней Максуд Абд ар-Рахман, толстый, рябой, грозного нрава старик, весь преисполнился гордостью.

Тут Зельма, дерзкая бедуинка, испустила душераздирающий крик, похожий на крик ночной птицы, выражая тем самым свои проклятья и одновременно жалобы. И все женщины, красивые и дурнушки, старые и молодые, горожанки в покрывалах и жительницы деревень, прикрывавшие голову лишь грубой плетеной соломой, — все до одной присоединились к Зельме, чтобы, оплакав судьбу молоденькой новобрачной, оплакать и свою собственную долю. Однако мужчины насмешками, оскорблениями и угрозами быстро заставили их замолчать.

И Башир продолжил:

— Посмотрев на новобрачную, Лея взяла своей дрожащей рукой мою, и мы тихонько вышли из зала. Взгляд ее был полон изумления. Казалось, она и предположить не могла, что на свете есть женщины, такие же, а может, даже еще более несчастные, чем она. Лея подошла к мужу, тот поднял на нее робкий взгляд, полный любви. Мягкая улыбка коснулась ее губ, и она промолвила: «Знаешь, Башир, скоро у нас будет ребенок».

Я в ответ сказал, что хотел бы иметь такую мать, как она. Больше я Лею не видел.

Отзвучала музыка, которую исполняли гвардейцы мандуба, выступили танцовщицы-мавританки и танцовщицы-шлёхи, и настал мой черед петь.

— Ну и как же ты поступил? — разом спросили слушатели.

И Башир вскричал:

— Ну что мне вам на это ответить, друзья мои? Скажу лишь, что воздух в залах дворца был напоен благовониями, праздник являл собой зрелище восхитительное, музыканты были несравненными, виновником знаменательного события как-никак был богатый знатный араб, и, наконец, пел я не для того, чтобы усладить слух людей, а для того, чтобы вернуть себе свободу.

В это слово маленький нищий с двумя горбами вложил столько чувства, что никаких больше объяснений не потребовалось. Слушатели поняли, что хорошо знакомый им голос Башира никогда не был столь красивым, чистым и вдохновенным, как на тех свадебных торжествах.

И слепой рыбак Абдалла вскричал:

— Жить мне осталось недолго, сын мой, но я с радостью пожертвовал бы половиной тех дней, что мне еще отпущены, чтобы только услышать, как ты тогда пел.

— Ты прославил этого Максуда в глазах его гостей, — заявил бездельник Абд ар-Рахман.

— И тем самым, конечно, заслужил, чтобы тебе простили все твои прегрешения, — заключил Мухаммед, уличный писец.

— Да, это так, — согласился Башир.

Тогда Хусейн, кроткий и благочестивый продавец сурьмы, прошептал в седую бороду:

— Поистине удивительны и неисповедимы пути Аллаха!

— Ты прав, отец мой! — воскликнул Башир. — И о самом удивительном вам еще предстоит услышать.

И он продолжил свой рассказ:

— Когда миновали семь дней, заполненные всевозможными увеселениями, и бедняки полакомились остатками с господского стола, а гвардейцы, перетянутые красными поясами и патронташными ремнями, вернулись в свои казармы, когда слуги прибрали во дворце и юная новобрачная была упрятана в гарем, — тогда Максуд Абд ар-Рахман даровал мне свободу, сказав при этом:

«Да будет день и ночь благословен пророк, который наделил тебя, о недостойный горбун, столь дивным голосом. Те знаки уважения, которые, благодаря его красоте, были мне оказаны, превзошли все мои ожидания. И потому награда тебе за него будет больше той, на какую ты смел надеяться».

Тут Наххас, старый ростовщик, глаза которого при этих словах налились завистью и злобой, не преминул спросить:

— И сколько же ты получил песет? Бумажками или золотом?

— Максуд Абд ар-Рахман — хвала и честь его имени — заплатил мне не деньгами! — ответил Башир и продолжил свой рассказ:

— Итак, посулив мне вознаграждение, Максуд Абд ар-Рахман направился в сторону дворцовых конюшен. Там он сделал знак подбежавшему конюху, и тот куда-то исчез. Спустя минуту он вернулся, держа за повод ослика в великолепной сбруе. О друзья мои, на этот раз мне не понадобилось смотреть у него за ушами, поскольку ни у какого другого ослика в мире не могло быть такой белой, мягкой, блестящей шерстки, такой легкой и гордой поступи, такого умного взгляда. И никакой другой не вырвал бы повод из рук того, кто его держал, чтобы броситься ко мне и положить свою мордочку мне на передний горб. Да, друзья мои, хотите верьте, хотите нет, но это был мой чудесный белый ослик.

И в ту же минуту толпу охватило такое радостное возбуждение, сильней которого Баширу, пожалуй, еще не удавалось вызывать своими рассказами.

Слушатели в изумлении кричали:

— Что, что?! Тот самый ослик?!

— Тот, которого ты впервые увидел у старой грозной дамы на Горе?

— Которого ты выхаживал в лечебнице для больных животных?

— Которого потом отдал Сауду Рифу?

Одни спрашивали:

— Но как это случилось?

— Каким образом ослик оказался у Максуда?

И другие им отвечали:

— Вспомните слова даркавы…

— Друзья Рифа, которые спасли его, взяв с собой, где-то бросили ослика.

— Это, без сомнения, произошло на землях, принадлежащих знатному Максуду.

— Или же ослика подобрал крестьянин, который потом продал его…

— Так он переходил из рук в руки, пока снова не оказался у Башира.

Тут Зельма-бедуинка издала победный крик и заявила:

— Я счастлива, что для ослика все так хорошо обернулось.

И Абдалла, слепой рыбак, сказал своим певучим голосом:

— Я же говорил тебе, сын мой, что так оно и будет.

Разговоры на этом не прекратились, было еще бесчисленное множество всевозможных высказываний. И, против обыкновения, Башир терпеливо всех слушал: он знал, что очень долго не увидится с этими людьми. А когда тишина понемногу восстановилась, он вскричал:

— А теперь, о друзья мои, о мои братья, я хочу с вами проститься. Но не на один день, и не на месяц, и даже не на год. Я уезжаю, чтобы посмотреть мир, ведь он такой огромный, постранствовать по раскаленным от солнца дорогам, что ведут в города, где на каждом шагу тайны. И вернусь я, о друзья мои, о мои братья, не раньше, чем когда стану мужчиной. И тогда, может быть, я расскажу вам новые удивительные и правдивые истории.

Известие было встречено глубоким молчанием. Улучив момент, Айша, одна, собрала подаяние. И все слушатели, даже ростовщик Наххас и уличный чтец Сейид, проявили щедрость: они размечтались, услыхав о столь длительном и полном опасностей путешествии.

Вдруг Башир прокричал:

— Смотрите, смотрите, кто идет к нам с постоялого двора, что на улице Статута!

Показался Омар в своей большой красной феске. Он вел белого ослика в роскошной сбруе.

И все пришли в восторг, увидев красивого, крепкого, хорошо воспитанного ослика, который не походил ни на какого другого и на долю которого выпало столько разных испытаний.

Башир сел в седло, Омар взобрался на круп. Айша, как полагается, последовала за ними пешком. Они пересекли город и направили свой путь на Юг.

Бен Окри

ГОРИЗОНТЫ ВНУТРИ НАС[13]

(роман)
В шестом выпуске литературного альманаха «Африка» (1985) был опубликован роман Соналы Олумхенсе «Две жизни прожить не дано» — о судьбе нигерийского писателя. И вот еще один роман — он принадлежит перу двадцатилетнего писателя Бена Окри — о судьбе нигерийского художника. Видимо, не случайно молодые писатели задумываются о том, какое место отведено искусству в современном нигерийском обществе. Размышления их не очень утешительны. Героя романа Бена Окри «Горизонты внутри нас» Омово преследуют неудачи. Но не творческие. Первая его зрелая работа попросту украдена каким-то проходимцем. Другая, на которой он изобразил сточную канаву, конфискована с выставки по указанию некоего высокопоставленного лица. И в Нигерии, оказывается, есть противники «очернительства». Как и есть честные художники, превыше всего ценящие художественную правду. Пропажа обеих картин — лишь пролог к испытаниям, обрушивающимся на Омово. Он никак не может смириться с загадочной смертью матери, с женитьбой отца на недостойной женщине, с уходом старших братьев из дому. Судьба уготовила Омово одну за другой тягостные утраты — гибель возлюбленной, тюремное заключение отца, несправедливое увольнение с работы, потерю друзей… Он утрачивает, казалось бы, все, кроме самой жизни. Но жизнь продолжается, и горестные утраты оборачиваются духовной и творческой зрелостью. В заключительных строках романа мы и застаем Омово стоящим на пороге этой зрелости. Ему еще предстоит сделать последний мучительный рывок сквозь свои «внутренние горизонты». Эту концовку трудно назвать оптимистичной, но тем не менее зыбкие проблески Надежды уже пробиваются сквозь мрачные тучи безысходности.

«Горизонты внутри нас» — второй роман молодого писателя. Первый — «Цветы и тени» — был встречен множеством положительных откликов и в Нигерии, и за рубежом. Один из его доброжелательных критиков, Биодун Джейифо, в нигерийском журнале «Гардиан» высказал даже такое мнение: «Проза Бена Окри красноречиво и трогательно говорит от имени целого поколения».

Так или иначе, это первое наше знакомство с талантливым романистом. Будем надеяться, что еще многие его произведения найдут путь к нашим читателям.

Книга первая ПОТЕРИ

Из записной книжки
Сколько времени я проспал — не знаю, когда мне приснился сон, будто я иду по темному, ужасающе темному лесу. Я иду бесконечно долго. Иду без какой-либо определенной цели, просто иду. Встречающиеся на пути деревья — стоит мне подойти поближе — превращаются в какую-то непонятного цвета дымку. Потом, когда я отхожу на некоторое расстояние и оглядываюсь назад, деревья обретают облик той изувеченной мертвой девочки, труп которой мы с Кеме обнаружили в парке. Странно: я вижу ее отчетливо, но лица разглядеть не могу; лица у нее нет. Изнемогая от усталости, я иду и иду дальше. Вдруг где-то в конце леса проглядывает свет, и я устремляюсь к нему. Но мне не удается до него дойти. Я просыпаюсь.

Второй сон
Мне снится, будто передо мной постепенно разворачивается гигантский холст. Холст абсолютно чист, ужасающе чист; не отрывая глаз, я смотрю и смотрю на него, пока не растворяюсь и не исчезаю в его белой пустоте. Я оказываюсь во власти разноречивых чувств. Моему взору предстает великолепное зрелище, какой-то удивительный калейдоскоп наплывающих одна на другую картинок с почтовых открыток. Причудливо окрашенные горы. Бушующие и спокойные моря. Девственные леса, в которых обитают страшные призраки, похожие на бесплотных великанов. Потом я вижу идущую мне навстречу девочку, но она так и не доходит до меня.

Я снова оказываюсь ввергнутым в ужасающую пустоту и тотчас же просыпаюсь, словно кто-то грубо толкает меня в бок. Я лежу в темноте, не смея шелохнуться. Вскоре от душевного покоя и печали не остается и следа, им на смену приходит ощущение полной беспомощности. Душевный покой — зыбкое чувство, мне никак не удается обрести его снова. Я долго лежал вот так в непроглядной тьме и внезапно испытал безумное желание вернуть только что увиденный сон.

Я заплакал; и плакал, пока не провалился снова в тяжелый сон без сновидений.

Глава первая

Омово только что начал выходить из состояния длительного творческого застоя.

Завершив работу, он отложил в сторону карандаш и продолговатый кусок угля, которым рисовал, и отправился на задний двор компаунда — большого, огороженного высоким забором участка с двумя рядами бунгало, в каждом из которых обитало множество народу. Едва выйдя во двор, он сразу же оказался во власти удушливой жары, застоявшихся запахов и присущих компаунду звуков. Он шел по серой цементной дорожке, грязной и сплошь испещренной выбоинами. А в просвете между рифлеными карнизами крыш ему подмигивала узкая синяя флюоресцирующая полоска небосвода.

На заднем дворе несколько мужчин бурно обсуждали газетные новости. Они сердито раздували ноздри, размахивали руками, а то вдруг начинали говорить все сразу, и тогда их голоса сливались в громкий гул, в котором невозможно было различить отдельных слов. Завидев приближающегося Омово, один из них, оставив на время спор, крикнул:

— Эй, рисовальщик!..

Омово рассердился:

— Я прошу не называть меня «рисовальщиком».

— Хорошо. Омово.

— Вот так. Ну, что тебе?

— Никак, ты снова начал рисовать?

Лицо Омово слегка просветлело.

— Да, — сказал он, немного помедлив, — Да.

Человек кивнул и уставился на бритую голову Омово.

Тот повернулся и пошел в умывальню. В умывальне, совмещенной с туалетом, стояла невероятная вонь; сточное отверстие засорилось, и, едва справив нужду, Омово поспешил прочь.

Возвращаясь из умывальни, Омово заметил, что спор становится все более горячим, чувствовалось, что спорщиков подхлестывает не только жара, но и еще что-то. Омово догадывался, о чем они спорят. Об этом писали все газеты, но он не позволял себе поддаться всеобщему ажиотажу. Он не имел права расходовать эмоции.

У веранды, где рисовал Омово, собралась небольшая группка людей. Они разглядывали рисунок и перешептывались между собой. Омово смутился, и пока он стоял вот так, в нерешительности, один из обитателей компаунда, прошедший было мимо, вернулся и похлопал его по плечу. Это был Туво, чернокожий крепыш, коренастый, довольно приятной наружности и неплохо сохранившийся для своих сорока лет. Он изъяснялся на каком-то причудливом наречии, весьма отдаленно напоминающем английский язык. Одному богу известно, сколько времени он убил на то, чтобы выработать эту чудовищную манеру речи. И этот его английский вкупе с другими качествами, отнюдь не делавшими ему чести, снискал ему далеко не блестящую репутацию.

— Хорошо, что ты снова ударился в работу. Честно. Необычная картинка. Честно. Напоминает о войне.

Было забавно наблюдать, с какой многозначительной важностью он разглагольствовал на своем жалком английском.

— Хорошо рисуешь, — заключил он и после некоторой паузы добавил: — Только по части девиц веди себя поосторожней. Особенно замужних.

Туво улыбнулся, и стали отчетливо видны его черно-красные, густо заросшие волосами ноздри. Омово метнул в него свирепый взгляд и в эту минуту заметил, как дрогнула штора в окне рядом с его комнатой. Он догадался, что это Блэки, жена отца, выглядывает из-за шторы. Туво перевел взгляд на узенькую щелку в шторах, и по его лицу скользнула тень радости. Он непроизвольно сунул руку глубоко в карман брюк и незаметно почесал в паху, после чего повернулся и отправился на передний двор поболтать с девушками, пришедшими за водой. Как только он ушел, шторы перестали колыхаться,складки заняли прежнее положение, хотя узенькая щелка посередине сохранилась.

Омово стоял перед чертежной доской, укрепленной на опорном столбе веранды. Он стал медленно отходить назад, чтобы взглянуть на рисунок издали, но нечаянно споткнулся о табуретку и, потеряв равновесие, чуть не упал. Он взглянул на рисунок сбоку, и теперь фигуры, которые он выписывал с таким тщанием почти целую неделю, предстали совершенно в ином ракурсе.

На рисунке были изображены дети, играющие вокруг дерева. Дерево было старое, с толстым стволом и неестественно коротко обрубленными ветвями, а дети — голые, с изогнутыми торсами и огромными животами. С тонкими, как проволока, слабыми ножками. Небо над деревом и ржавыми крышами на заднем плане было затянуто серыми облаками разной плотности, отдаленно напоминавшими по форме человеческие фигуры с котомками за спиной. Изобразительные средства были нарочито скупы и незамысловаты, от рисунка исходила какая-то пробирающая до дрожи исступленная жестокость.

«Да, да, рисунок и в самом деле необычный», — мысленно согласился он с Туво.

Омово потрогал голову, — его ладонь снова ощутила непривычную влажность, и он вспомнил то утро, когда, взглянув на себя в зеркало, решил, что его шевелюра вопиет о стрижке.

Каморка парикмахера находилась рядом, и Омово немедля отправился туда. Однако мастера Дуро на месте не оказалось — он уехал на несколько дней домой, в Абеокуту, а вместо него остался его ученик. И когда Омово спросил, сможет ли он все-таки сегодня подстричься, тот с готовностью предложил свои услуги:

— Что за вопрос, конечно, конечно! Я стригу в день по пять человек, а то и больше. И стригу хорошо.

Пока подмастерье орудовал ножницами, Омово слегка вздремнул, а когда открыл глаза и увидел себя в зеркале, то нашел, что похож на полицейского новобранца. Он велел подстричь его покороче, однако чем короче становилась стрижка, тем меньше он себе нравился. Вне себя от гнева он распорядился сбрить к черту остатки волос. Теперь в большом зеркале ему предстал незнакомец с голым черепом. В первый момент он испытал отчаяние. Потом на смену отчаянию пришло ощущение новизны. Он внушил себе, что это все равно что сменить кожу или напитать мозг свежим воздухом. Расплатившись с горе-мастером, он собрал с полу в полиэтиленовый пакет пучки своих темных волос и отправился домой, а вдогонку ему неслись насмешливые голоса ребятни:

— Эй, дяденька, посвети черепом!

На следующий день он вышел, как обычно, прогуляться по Алабе. Не успел он отойти от дома и на полкилометра, как внезапно хлынул дождь. Струи дождя приятно холодили голову. Он не захотел прятаться под навес и продолжал идти намеченным маршрутом. Вскоре дождь поутих, а потом и вовсе прекратился. Он миновал здание, сгоревшее накануне, и, пройдя еще немного, увидел двоих мужчин, спиливавших ветки засохшего дерева, как видно, на топливо. А рядом чумазые ребятишки мучили козленка. Омово остановился, глядя на колотивших козленка ребятишек, и вдруг ощутил дрожь, начавшуюся с головы и пронизавшую его до пят. На него нашло странное оцепенение. Какой-то внешний импульс — на самом деле он исходил изнутри — заставил его вдруг закричать:

— Эй, вы, оставьте козленка в покое!

Ребятишки застыли на месте и, отступившись от бедного животного, уставились на блестевшую в лучах утреннего солнца голову Омово. Козленок ленивой трусцой направился к засохшему дереву. Мужчины, хлопотавшие вокруг дерева, переглянулись: один бросил на землю толстый сук с пожухшими листьями, а другой, обращаясь к Омово, сердито осведомился:

— В чем дело?

— Извините, — смущенно пробормотал Омово. — Я просто пошутил.

Он помчался домой, достал большие листы плотной бумаги и принялся за дело. Он неистово трудился, делая набросок за наброском, бесконечно меняя ракурсы, нанося штрихи и линии. Потом решил, что лучше работать углем. Он был доволен, — в конце концов ему удалось воплотить в рисунке нечто более правдивое и неожиданное по сравнению с тем, что он увидел в реальной действительности.

Омово испытал подлинную радость.

Разглядывая наброски, запечатленные в них фигурки детей, он тихо говорил: «Я никогда вас не видел такими. Но как это прекрасно, что вы получились именно такие».

— Омово-о! Что это ты рисуешь? — поинтересовался один из соседских мальчишек.

— Почему ты рисуешь дерево вот так?

— Кто тебе сказал, что это — дерево?

— А что же еще, если не дерево?

— Гриб. Огромный гриб.

— Не ври!

Омово стало ясно, что его работа вызывает разноречивые суждения. Он вгляделся в лица собравшихся здесь людей — потные, напряженно-внимательные или безразличные, — и его охватила тревога.

— Послушайте, — громко сказал он. — Почему бы вам не разойтись по домам, оставив меня в покое!

Люди пошептались между собой, но не сдвинулись с места. Вдруг от этой небольшой толпы любопытных зрителей отделился какой-то незнакомый человек и, приблизившись к Омово, спросил, не желает ли он продать свой рисунок. Затем незнакомец сказал, что знает европейцев, которые заплатят ему целых двадцать найр[14] за рисунок, если его поместить в красивую рамку. Омово пытливо вглядывался в лицо незнакомца — худое, помятое и преждевременно затянувшееся морщинами, с глазами, блестевшими словно новенькие монеты. Такие глаза встречаются на каждом шагу. Но этот, по-видимому, только что ступил на путь независимости.

— Ответь же что-нибудь наконец! — вызывающе потребовал незнакомец. Он был выше Омово ростом, чернокож, строен и нагл; одет в выцветшие джинсы и белую майку под горло с красной эмблемой «Yamaha». Омово медленно покачал головой.

— Я не намерен с тобой разговаривать.

Наступила зловещая тишина. В глазах незнакомца было столько ненависти, что, казалось, он готов броситься на Омово с кулаками. Однако незнакомец повел себя неожиданным образом. Он глупо ухмыльнулся и сделал жест, означающий, как, мол, вам будет угодно, сказав при этом:

— Уж и пошутить нельзя!

Затем повернулся, протиснулся сквозь толпу и удалился. Омово взял карандаш и в нижнем углу рисунка поставил свое имя. Потом приписал рядом: «Неизбежные потери».

Он отступил на несколько шагов, любуясь творением своих рук. На душе было радостно и светло. Но Омово знал, что эта светлая радость скоро пройдет.


Комната, как всегда, произвела на Омово гнетущее впечатление. Переступив ее порог, он ощутил присутствие некоего призрака на кровати и склонившуюся над столом тень, судя по всему, сочинявшую втайне от всех очередное стихотворение. Это его братья. Тень помахала ему рукой, а призрак приподнялся на кровати.

— Привет, братья.

Омово включил свет. Постель была скомкана, а на столе лежал блокнот. Все было в том виде, как он оставил. Он мысленно заполнял пустоту комнаты. Прежде она была тесна для троих, и теперь, когда он остался один, ему казалось, что время от времени братья возвращаются сюда.

Он осторожно, почти благоговейно положил рисунок на стол, среди множества разных вещей. Потом передумал и прислонил его к стене.

Он мысленно сказал себе: «Я не могу оставаться в комнате. Она населена тенями».

Он выключил свет, и в темной пустоте снова обозначились бесплотные тени. Он закрыл за собой дверь. В столовой отец ел кашу из ямса. Сидевшая напротив Блэки время от времени что-то кокетливо ему говорила и даже раз или два хихикнула. Эта семейная идиллия способствовала лишь еще более глубокому отчуждению между отцом и сыном. Омово постарался как можно быстрее пройти через гостиную.

Омово примостился на барьере веранды напротив своей комнаты и стал с любопытством наблюдать за судачившими во дворе мужчинами. «Помощник главного холостяка» сказал что-то о большой банке с пауками; Туво на своем уродливом английском разглагольствовал по поводу того, что чернокожие находятся в самом приниженном положении; и кто-то еще, кто — Омово не мог разглядеть, — крикнул:

— Да они мочатся нам прямо на головы! Мы для них все равно что сточная канава!

Они подтрунивали друг над другом, поддразнивали друг друга, картинно жестикулируя при этом. Они выглядели и смешными и серьезными одновременно. Вдоволь наговорившись, они постепенно стали расходиться по домам, и тогда один из них предложил всем отправиться к нему выпить. Предложение было встречено с восторгом, и, весело гогоча, с шутками вся компания двинулась к жилищу гостеприимного хозяина.

Омово знал, что волновало мужскую часть обитателей компаунда, и, когда двор опустел, он внезапно ощутил острое чувство неприкаянности. Какое-то время он не думал ни о чем конкретном. Казалось, он просто созерцает происходящее на заднем дворе, — как дети играют или помогают взрослым, как женщины заплетают друг другу косички или стирают у колодца. На самом же деле он ничего этого не видел. Он пребывал в состоянии прострации и лишь смутно догадывался, что привычные ему, обыденные картины трансформируются в его сознании в знакомые и вместе с тем далекие от реальности образы.

Он долго пребывал в прострации, а когда пришел в себя, вокруг царила тишина. Девчушки варили куклам обед на игрушечной плите в банках из-под томатного пюре. Мимо прошествовали две девушки с ведрами колодезной воды на голове. Он недоумевал, куда успел подеваться весь остальной люд. Он спрыгнул с барьера на землю и не спеша побрел на главную улицу компаунда. Ему необходимо было размяться. Он с грустью сознавал, что от светлой радости, которую ему довелось испытать, теперь не осталось и следа.

Глава вторая

Хотя день быстро клонился к закату, все еще горячие лучи солнца немилосердно жгли его бритую голову; ему казалось, что у него плавятся мозги. Он шагал в сторону Бадагри-роуд, но на сей раз выбрал вместо обычного маршрута другой. Впереди и вокруг него простирались городские трущобы. Удушающая жара действовала ему на нервы. Крупные капли пота подобно крошечным червячкам медленно ползли по голове и лицу, а воздух, которым он дышал, был насыщен многообразными запахами.

За спиной у него заблеял старенький «фольксваген», словно козел, которому сдавили горло. Омово в испуге шарахнулся в сторону и наскочил на дородную особу, проходившую мимо. С трудом удержавшись на ногах, та сердито заворчала:

— Яйцеголовый дуралей! Не видишь, куда идешь! — и так его толкнула, что он кувырком перелетел через дорогу, а поднявшись на ноги, крикнул вдогонку медведеподобной особе:

— Мадам, да вы настоящий таран!

По обе стороны дороги тянулись ряды лотков, у которых сидели худощавые женщины, торговавшие самодельными лакомствами. Омово обошел лужу и отскочил в сторону, когда некий бесцеремонный мотоциклист, задрав кверху ноги, с явным удовольствием проехал по самой середине лужи, разбрызгивая во все стороны грязь.

Омово свернул за угол. Скользнул взглядом по закопченным стенам слесарной мастерской. Рядом находилась пошивочная мастерская, на фасаде которой были нарисованы замысловатые модели одежды. Он миновал еще несколько лавчонок, и в глазах у него зарябило. Подойдя к мастерской доктора Окочи, он увидел прислоненный к столбу портрет, на котором в натуральную величину был изображен знаменитый нигерийский борец. Омово заинтересовался новой работой художника, усталость глаз как рукой сняло. Портрет был черно-белый и поразительно точно воспроизводил внешность борца. Но художнику не удалось выразить внутреннее состояние, волю к победе и спокойную уверенность борца.

Мастерская художника находилась в темном закоулке. Большая деревянная дверь была распахнута настежь. Желая узнать, на месте ли художник, Омово переступил порог мастерской. Доктора Окочи там не оказалось. Омово огляделся по сторонам. Здесь царила удушливая, гнетущая и какая-то мрачная атмосфера, внушающая суеверный страх. Вошедшему с улицы сразу же ударяли в нос запахи скипидара, керосина, масляных красок, свежего дерева и сырости. Здесь попросту нечем было дышать. Мастерская имела неопрятный вид. Стол был завален всякой всячиной. На неприбранной кровати лежали незаконченные резные работы и деревянные заготовки для вывесок. Готовые вывески всевозможных форм и размеров с самыми разнообразными надписями стояли вдоль стен, лежали на полу. Несколько законченных и только что начатых рисунков и портретов дополняли картину полнейшего беспорядка. Под столом громоздились потрепанные книги и покрытый густым слоем пыли комплект пособий для заочно обучающихся рисованию. Судя по всему, книг давно никто не брал в руки — видимо, они были куплены по дешевке в неистовом рвении к самообразованию.

Омово обратил внимание, что потолок с длинными темными стропилами совсем низкий. Огромная электрическая лампа раскачивалась в центре комнаты, и Омово ощущал на своей голове какое-то необычное сухое тепло. Свет лампы высвечивал толстый слой паутины, притаившейся под самой крышей, словно бы опасаясь выдать некую страшную тайну. Омово собрался было уйти, чтобы вернуться попозже, но тут в мастерской внезапно сделалось еще темнее; он повернулся к двери и увидел, что ее проем заполнила какая-то крупная фигура.

— Чем могу быть полезен? — послышался низкий голос с четко выраженным акцентом ибо[15].

— Доктор Окоча, я видел вашу картину на улице.

— О, это Омово! Давненько не встречались. Где ты пропадал? Или просто не наведывался ко мне?

— Во время дождливого сезона все дороги здесь затоплены, и я езжу на работу другим путем.

— Ну, присаживайся. Высвободи себе где-нибудь местечко. Сдвинь в сторону доски, вот так. Ну, как дела?

— Хорошо.

Доктор Окоча, как все его любовно называли, могучим телосложением напоминал борцов из племени ибо с картин неумелых художников. У него было властное и всегда потное лицо с массивным лбом. Маленький курносый и широкий у основания нос повторял контуры довольно крупных, приветливо улыбающихся губ. Глубоко посаженные рыжевато-коричневые глаза с огромными белками пронзительно глядели на собеседника из-под огромных бровей. В редеющих волосах отчетливо проступали белые пряди. В поношенной коричневой агбаде[16] его громоздкая фигура казалась менее внушительной.

— Знаешь, я тебя поначалу не узнал.

— А, это из-за бритой головы.

— Надеюсь, ничего не случилось? Я имею в виду — ничего плохого?

— Нет, — неуверенно ответил Омово.

Установилось минутное молчание. Окоча проворно вскочил с места.

— Позволь предложить тебе пальмового вина.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Я не буду ничего пить.

— Даже кока-колы не выпьешь?

— Нет. Спасибо.

Молчание. Притаившаяся под крышей паутина бросала на них зловещую тень всякий раз, когда лампа раскачивалась особенно сильно. Сейчас в мастерской остро ощущались спертый воздух и господствовавший здесь хаос. По стенам сновали тени. Две мухи вальсировали по комнате; из-под стола выскользнула ящерица и юркнула за прислоненную к стене вывеску.

— Как у вас идет работа?

— Прекрасно, брат, прекрасно. Ты видел портрет у входа?

— Да. Удачная работа. Стоит как живой. А заказчик его уже видел?

— Да. Я носил ему показывать, и он сказал, что готов заплатить пятьдесят найр. На этот портрет у меня ушел целый месяц. Так тебе нравится, да?

— Да, портрет получился удачный.

Доктор Окоча не скрывал радости. На его лице, покрытом сеткой мелких морщин, засветилась отеческая улыбка. Потное лицо искрилось добротой, в прищуре глаз сквозило удовольствие. Указав на две незавершенные картины, он сказал:

— Я собираюсь выставить их на предстоящей выставке.

Он поднялся было с места, намереваясь подойти к картинам, но потом, видимо, передумал и снова сел. Он был возбужден. Омово кивнул и стал разглядывать картины, которых прежде не заметил. Они ему не нравились. Им недоставало естественности, сочности красок, экспрессии, он воспринимал их как предметы, геометрически точно воспроизведенные на бумаге. Они были похожи на плохо пропечатанные цветные фотографии. По-видимому, они писались без живой натуры, а художнику явно не хватало вдохновения и фантазии. Но при всем при том картинам нельзя было отказать в искренности и мастерстве.

На одной картине был изображен безразлично взирающий на мир старик. Нагой выше пояса, в одной лишь набедренной повязке, он был необычайно худ — кожа да кости. Его серовато-коричневое лицо символизировало безысходное отчаяние. В тощих руках, прорисованных неясно, — они скорее угадывались, — он держал некое живое существо, излучающее сияние.

— У старика в руках ребенок. Они оба — дети.

Другая картина была большего размера и менее замысловата. Она изображала четко выписанную группу молодых парней в хлопчатобумажных шортах — энергичных, решительных и жестоких. Энергия была запечатлена в лице, глаза же были абсолютно пустые.

Доктор Окоча мурлыкал себе под нос какую-то народную песенку и наблюдал за Омово.

— Хорошие работы. Может быть, им чуть-чуть недостает экспрессии, но все равно хорошо. Мне нравится.

— Знаешь, я тебе первому показываю. Это добрый знак.

Пауза. Тени метались по стенам. Вальсирующие мухи в погоне друг за другом оказались в углу комнаты и теперь жужжали рядом с паутиной. Лампа по-прежнему продолжала раскачиваться.

— Ты шел сюда мимо пошивочной мастерской?

— Да.

— Эти модели на фасаде рисовал я.

— Вот как! Хорошо получилось. Судя по всему, у вас много заказов на вывески?

— Да. Просто отбою нет от заказчиков. В настоящее время заказов столько, что я едва справляюсь с ними.

Снова пауза.

— Ты слышал о выставке?

— Помнится, я что-то читал по поводу частной экспозиции, но не придал этому значения.

— О, предполагается довольно большая выставка в галерее «Эбони» в первую неделю октября. Ожидают большого наплыва посетителей: критиков, богатой публики, студентов, даже какой-то важный армейский чин намерен пожаловать. Не знаю, все билеты уже распределены или нет, а выставить свою работу можно только при наличии билета. Но хорошо, что мы встретились сегодня, потому что на следующей неделе я собираюсь наведаться в город, и я мог бы попытаться раздобыть билет для тебя. Так как же подвигается твоя работа?

Омово мысленно улыбнулся.

— Нормально. Только что завершил рисунок. Я назвал его «Неизбежные потери» — почему, и сам не знаю. Я был счастлив. — Он помолчал немного, потом продолжал: — Мне давно не давала покоя эта покрытая зеленой плесенью сточная канава рядом с нашим домом.

— Почему?

Омово поднял на старого художника свои ясные карие глаза с огромными белками, и на его худощавом лице проступила слабая улыбка.

— Не знаю. Я постоянно смотрю на эту сточную канаву. Не знаю почему.

Они снова немного помолчали. Мухи перестали вальсировать, и жужжание стихло. Теперь пучки паутины выглядели особенно зловещими, тени на стенах пронзительно вопили, а затхлый запах, казалось, поднимался от земли и заполнял мастерскую. Возле двери Омово заметил свешивавшийся с потолка маленький белый мешочек, которого прежде здесь не было. В мешочке хранился какой-нибудь джу-джу[17]. Омово это показалось странным и удивительным. Ему захотелось поскорее уйти отсюда. Тени воплощались в реальность.

— Доктор Окоча, спасибо за известие о выставке. Я пойду. Надеюсь, вы не возражаете?

— Нет. Я понимаю. Ждут дела?

Омово кивнул и улыбнулся.

— В любом случае постарайся повидаться со мной на следующей неделе. Или я сам зайду к тебе. Может быть, мне повезет и удастся достать билет для тебя тоже.

— Спасибо. Когда я шел сюда, я и не предполагал, что меня ждет такая приятная новость.

— Не беспокойся. Продолжай работать. И я надеюсь, что твои волосы быстро отрастут. А то у тебя какой-то странный вид.

Омово улыбнулся и поднял на Окочу отсутствующий взгляд. Они попрощались за руку. Старый художник запахнул поплотнее агбаду и своей могучей ладонью отер пот с лица.

— До встречи на следующей неделе.

Омово шагнул за порог мастерской и сразу окунулся в знакомую атмосферу Алабы с присущими ей звуками и запахами.


В небе сверкнула молния, и заморосил мелкий дождь, но вскоре прекратился. Омово ускорил шаг. Он испытывал легкое головокружение, как от бурного притока свежей крови. У него было приятное и необычное ощущение. Небо хмурилось, на землю спускалась ночь, словно сажа сыпалась с облаков. Кое-где на лотках у торговок зажглись керосиновые лампы; ветер раздувал их тусклое пламя, вытягивая в тонкую полоску.

В компаунде жизнь шла своим чередом. На специально отведенных площадках, засыпанных песком, дети занимались спортом. Две женщины, устроившись возле аптеки, плели косички своим подругам. А на переднем дворе у серой алюминиевой цистерны выстроились желающие купить воду.

Потом он увидел ее. Его сердце совершило головокружительное сальто. Его захлестнули волны смятения и тоски. У него горели уши и пылало лицо. Она стояла у ворот, ведущих в компаунд, и что-то шептала на ухо длиннолицему мальчугану. Черные волосы с антрацитовым блеском были заплетены в тоненькие косички и уложены в замысловатую прическу. Она казалась грустной и была очаровательна в своей строгой сдержанности. Когда она подняла голову и остановила на Омово свои живые глаза, в его душе пробудилось какое-то новое, удивительное и опасное чувство. Он был ошеломлен. А ее лицо теперь выражало смущение. Омово не замедлил шага и не остановился. Ему отчаянно хотелось что-то предпринять, каким-то образом проявить свое отношение к ней. Он понимал, что угодил в ловушку.

Омово уже поравнялся со своей верандой, когда из комнаты Туво вышел ее муж, Такпо. Это был низкорослый, грозного вида человек, с необычайно черной кожей, бегающими злыми глазами и огромным, широко растягивающимся ртом. Теперь Омово обуяли другие чувства — неведомые прежде муки одиночества, ужас перед физическим насилием, неуверенность в собственных силах.

Такпо бросил на него свирепый взгляд, чуть замедлил шаг, улыбнулся и потом громко выпалил:

— А, рисовальщик, ну, как поживаешь?

Омово утратил дар речи, его охватил страх. У него было такое чувство, словно он раздет донага, словно его сокровенные желания написаны у него на лбу.

— Послушай-ка, рисовальщик, почему ты обрил голову, а? Раньше ты был симпатичный. А теперь похож на…

За спиной Омово послышался громкий смех, кто-то наблюдал за ними из своей квартиры. И еще кто-то крикнул:

— Ну и страшилище!

Омово поднялся на веранду. Смех стал тише и вскоре умолк. В душе у него зародилось смутное чувство неизбежной утраты. «Я не должен робеть перед ними, — решил он. — Я должен уметь постоять за себя».

Муж Ифейинвы, Такпо, ушел. Мальчуган, с которым только что шепталась Ифейинва, приблизился к Омово и, не говоря ни слова, направился в дом. Омово последовал за ним. Мальчуган прятался за дверью.

— Она велела передать тебе, — и вручил ему записку.

Омово погладил мальчугана по голове, нашарил в кармане серебряную монету и положил ее в маленькую грязную ладошку.

— Ну, спасибо тебе.

Мальчуган кивнул и, выбежав на улицу, как ни в чем не бывало помчался по компаунду.

Записка была от Ифейинвы. В ней говорилось следующее:

«Я соскучилась по тебе, любимый. Мы не виделись целую неделю. Как у тебя идут дела? Надеюсь, все в порядке? Я видела рисунок, над которым ты работал. Знаешь, он напоминает мне мою собственную жизнь. Ты закончил его? Омово, можем мы встретиться завтра, в воскресенье, на Бадагри-роуд, где мы встретились с тобой когда-то давно? Пожалуйста, Омово, я очень хочу тебя видеть. Завтра, примерно в это время или чуть раньше. Я буду ждать.

Люблю, Ифи».
Омово не стал перечитывать записку, он машинально скомкал ее и сжег у себя в комнате, зачарованно следя, как бумага корчится, словно от нестерпимой боли, и, поглощенная пламенем, обращается в пепел. Он испытывал радостное беспокойство. Комната казалась ему слишком тесной, а находившиеся в ней предметы обрели расплывчатые очертания и отодвинулись вдаль. Он не хотел, чтобы тлеющее пламя ассоциировалось с грустными воспоминаниями. Он поспешил вон из комнаты, миновал ненавистную ему гостиную и вышел на веранду. В компаунде бурлила жизнь: сновали люди, воздух полнился многообразием звуков и запахов.

В висках непривычно стучало. Было уже темно, и на столбах по обе стороны улицы зловеще раскачивались тусклые лампочки. Омово облепили москиты, нарушив его относительный покой.

У него за спиной, в гостиной, слышались голоса. Смех. Затем снова взрыв женского смеха. Потом отодвинулась штора, и на пороге появились отец с Блэки. На Омово пахнуло ароматом дорогих духов, и он сразу же ощутил присутствие в воздухе чего-то изысканного, иллюзорного и фальшивого. Отец предстал во всем своем великолепии. На нем была чистейшая белая рубашка навыпуск и иро[18] из дорогой ткани. На голове — модная шляпа, которой Омово никогда прежде не видел. Шляпа была отделана серой лентой и ярким перышком. В правой руке он держал традиционный веер из павлиньих перьев. Отец шествовал величественной походкой, высокий, гордый, важный.

Блэки была одета ему под стать. На ней было такое же, как у мужа, иро, белая блузка, а на голове — огромный цветастый шарф, броские серьги, позолоченные браслеты и ожерелья. Отец с Блэки являли собой импозантную пару.

Омово зажался в угол. Но в этом не было необходимости. Добродушно улыбаясь, отец пританцовывал на ходу и, поглощенный нахлынувшим на него вдохновением, попросту не заметил Омово.

Вскоре это короткое представление окончилось. Отец принял серьезный вид, а лицо, за минуту до этого такое красивое и усталое, сделалось угрюмым. Он взял жену под руку, стремительно прошел через веранду и направился к воротам компаунда, с удовольствием отвечая на приветствия прохожих. Жители компаунда останавливались и глядели им вслед, а некоторые высказывали свое восхищение. Маленькие дети в восторге бежали за ними гурьбой до самых ворот компаунда. Нарядная чета отправилась на вечеринку или на какое-то общественное мероприятие. Не часто случалось, чтобы отец так наряжался. Отец по натуре был прирожденный артист, но с той самой поры, когда при весьма странных обстоятельствах умерла мать Омово, а его дела начали приходить в упадок и Окур с Умэ были изгнаны из дома, казалось, ни разу не возникло повода или необходимости наряжаться подобным образом. Сегодняшний выход был поистине королевским. Казалось, он снова наслаждается жизнью с молодой женой. Но Омово прекрасно понимал, что за кажущейся величавостью и дорогой одеждой, тростью и аккуратной прической таится надвигающаяся пустота, неминуемое крушение.

Тем не менее Омово снова испытал ставшее привычным чувство одиночества. У него слегка кружилась голова, ветер со свистом проносился по компаунду, раскачивая лампочки на столбах, москиты тучами обрушивались на него, надрывно плакали дети. В такие минуты мысли уносили его куда-то далеко от окружающей действительности, в душе зрел острый, неясный протест, но потом он успокаивался, и его внимание переключалось на какой-нибудь тайный, чарующий образ или на воспоминание о рисунке или картине, над которыми он работал некоторое время назад, но которые все еще продолжали жить где-то в потаенных уголках памяти. Аромат дорогих духов Блэки по-прежнему витал в воздухе, поселок тонул в привычном нестройном хоре звуков и голосов.

Войдя в комнату, он свет не включил. Ему хотелось заставить себя уснуть. Комната плыла у него перед глазами, меняя свои очертания, темнота была для него подобна злому духу. Вращающийся на столе старый, видавший виды вентилятор разгонял устоявшийся запах пота, а его назойливое жужжание трансформировалось в дикие голоса и образы, внушавшие страх и тревогу. Работа ума не прекращалась ни на минуту. Постепенно стихло словно доносившееся откуда-то издалека назойливое жужжание вентилятора, померкли и угасли привычные звуки компаунда. По мере того как он все глубже и глубже погружался в темную пустоту, у него возникло странное ощущение, будто он умирает и все умирает вместе с ним.

Глава третья

Перед ними простиралась длинная, темная и призрачная Бадагри-роуд. Шоссе было асфальтировано, но испещрено неожиданными и опасными выбоинами. Автомобили различных марок и разной степени изношенности с визгом проносились мимо, оставляя за собой облака удушливого газа.

Они шли молча. Они не сказали друг другу ни слова с того момента, как она подошла к нему неподалеку от слесарной мастерской, где он ее поджидал, и, осторожно коснувшись его плеча, сказала:

— Пойдем, Омово.

Все так же молча, не сговариваясь, они свернули с шоссе, так как в любую минуту могли оказаться под колесами проносившихся мимо машин, и вышли на пешеходную дорожку, пролегавшую посредине шоссе. Все так же молча они шли по обнесенной перилами узкой полоске темной земли, заросшей упрямыми сорняками.

Омово слегка коснулся ее руки. Она повернулась к нему и приоткрыла было свой маленький рот, словно собираясь сказать что-то, но потом передумала и только положила руку на его сухую узкую ладонь. На короткое мгновение пальцы их рук сплелись, но потом он сделал вид, будто ему понадобилось почесать голову, и пальцы разомкнулись.

Небо было ясным, без облачка — гигантский голубой купол. В атмосфере постоянно что-то менялось.

Только что воздух был неподвижен и свеж, а в следующий миг уже взбудоражен и пропитан дымом. Над самыми их головами с громким клекотом пронеслось несколько черных птиц, и Омово остро ощутил их зловещее присутствие. Птицы стремительно взмыли ввысь и, превратившись в маленькие черные пятнышки, исчезли в безграничном небесном просторе. И эта, только что увиденная, картина неожиданно навеяла ему мысль о безвозвратных утратах и о местах, куда невозможно добраться.

— Мне приснился сон, Омово.

Голос Ифейинвы вернул его к действительности. Ее лицо помрачнело. Он отвлекся от своих мыслей и ждал, когда она заговорит снова. Он пытался воспроизвести в памяти ее голос. У него было такое чувство, словно ее голос вошел в него, некоторое время побыл там и ушел — больше он его не услышит.

— Ифейинва, ты сказала…

— Да, — быстро отозвалась она. — Я сказала, что видела сон. Хочешь, расскажу — какой?

— Хочу.

— Знаешь, я даже не уверена, что это был сон. Ты понимаешь, что я имею в виду. Как будто все это происходило наяву.

— Ну, рассказывай. Я слушаю.

Наступила тишина, но и она длилась недолго. Мимо прошмыгнуло несколько машин. Над головой проплыл вертолет, мотоциклы с громким рокотом промчались по обожженной солнцем дороге.

— Я нахожусь в огромном зале. Все вокруг непрерывно вращается, и стен в зале нет. Потом я замечаю разбросанные повсюду какие-то белые хлопья, похожие на клочки ваты, они тоже вращаются. Я пытаюсь идти или бежать или хотя бы закричать, но не могу. И тут все начинает меняться прямо на глазах. Зал превращается в гроб, а клочки ваты — в крыс, потом там, где я стою, возникает лес, крысы же оборачиваются уродливыми деревьями; через какое-то время все это исчезает и я снова оказываюсь в том же зале, но на этот раз он абсолютно пуст, только слышно, как где-то поблизости пищат и скребутся крысы. Как это бывает во сне, когда ты знаешь, что поблизости никого нет и вдруг слышишь какие-то звуки… Но самое удивительное, что я даже не испугалась, посчитала это в порядке вещей. А когда проснулась, то увидела в крысоловке под кроватью здоровенную, отвратительную крысу.

Омово взглянул на нее и, когда она подняла на него глаза, отвел взгляд в сторону.

— Я пришла в бешенство и принялась за уборку. Я смела паутину, промыла все углы и закутки, уничтожила гнезда насекомых на потолке, выгнала всех гекконов и ящериц. Неожиданно явился он, страшно злой, потому как считал, что я должна была подменить его в лавке на время обеда, а не заниматься уборкой. И он снова избил меня. Омово, объясни мне, может, я поступила неправильно?

Ее голос то становился громче, то затихал. Закончив свой рассказ, она прикрыла лицо ладонями. Этот жест живо напомнил Омово его мать, она вот так же заслоняла лицо руками, когда ее бил отец. Он во всех подробностях представил себе рассказанный Ифейинвой сон. И теперь у него было такое чувство, будто все рассказанное Ифейинвой происходило с ним самим. Он покачал головой:

— Не знаю, Ифейинва. Я в этих делах не разбираюсь.

— Я ничего не боюсь. И тоже не знаю.

— Но ты сказала ему об этом?

— Омово, ты же знаешь, я не могу ничего ему сказать.

— Да, я знаю.

Он взглянул на нее. Она так и светилась в своей белой блузке. На шее у нее была блестящая позолоченная цепочка, ниспадавшая в узенькую ложбинку между упругими, чуть заметно колышущимися грудями. Он догадался, что она без бюстгальтера, и тотчас его захлестнула волна желания.

— Я получил твою записку, Ифи. Как мило с твоей стороны. Очень мило.

— Мне пришлось ради этого купить гонцу сладостей.

— А я дал ему немного денег.

Ифейинва улыбнулась и весело взмахнула руками. На душе посветлело, печаль исчезла с ее лица.

— Знаешь, вчера он пришел и долго разглагольствовал по поводу твоего рисунка, дескать, он совсем непонятный.

— Когда вчера он проехался насчет моей бритой головы, я подумал, что вот сейчас он набросится на меня.

На землю спустилась тишина. Облака на небе пришли в движение. Сразу стало темнее. Небо покрылось желтыми, пепельно-серыми и бледно-голубыми бликами. Все краски были слегка приглушены сумерками. И это произошло совсем незаметно.

— Омово!

— Что?

— Я давно хотела спросить, почему ты обрил голову.

Он потрогал голову рукой. Плоть коснулась плоти.

Голова была гладкая и коричневая, как калебас[19].

— Меня обрил парикмахер. Вернее, его ученик. Я решился на это под влиянием момента. Вот как это случилось.

— У тебя теперь такой вид, будто ты скорбишь по чьей-то кончине.

— Ифи, для скорби существует много поводов.

— Ты часто вспоминаешь свою маму?

— Нет, но она всегда присутствует в моих мыслях, даже когда я не думаю о ней.

— Извини, что я коснулась этой темы.

— Извиняться не за что. Очень хорошо, что спросила. Так грустно, когда никто не спрашивает тебя о таких вещах.

— Да, это верно.

— А ты тоже вспоминаешь своих родителей? Я имею в виду — часто?

— Нет. Я ненавижу их за то, что они так со мной поступили. И в то же время я их люблю. Это тяжело. Вообще-то я беспокоюсь о матери. Ну, а отец — ведь он покончил с собой. И это тоже тяжело.

— Да, конечно.

— Знаешь, когда я впервые увидела тебя без волос, я тебя не узнала. Как это странно.

— Я вот о чем подумал. А что, если бы на голове было много волос и каждый волосок был отлит из свинца. Подумай только, какую тяжесть нам пришлось бы носить на голове. Это было бы невыносимым бременем. Волосы из свинца.

— А почему бы тебе не изобразить это на бумаге?

— Нет. Существует много других тем.

— А как насчет твоего обещания нарисовать меня? Ну, как кто-то нарисовал Мону Лизу.

— У африканской Моны Лизы не может быть загадочной улыбки. Нет.

— Что значит «загадочная»?

— Загадочная?.. Ну… таинственная, что ли.

— A-а, поняла.

Молчание. Они медленно обогнули ржавый остов автомобиля, кем-то давно здесь брошенного, и поравнялись с густыми зарослями кустарника, покрытого толстым слоем пыли. А на краю обширной поляны, где воздвигалось какое-то здание, в неглубокой лощине росло несколько пальмовых деревьев. Вдали завихрилось пыльное облако. Налетевший слева порыв ветра играл воротом рубашки Омово, а блузка Ифейинвы надувалась на спине и переливалась волнами. Но в следующее мгновение ветер утих и все вокруг замерло.

— Я нарисую тебя. Обещаю. Обязательно нарисую.

— Я буду ждать. Ты давно по-настоящему не занимался рисованием.

— Ты права.

— Дождливый сезон подходит к концу, и дела у тебя пойдут на лад.

— Я счастлив, что снова рисую.

— Я рада за тебя. У тебя есть любимое занятие. У меня же нет ничего. Только ты один.

— Туво предостерегал меня вчера. Не знаю почему. Сказал, что мне следует вести себя поосторожнее, особенно с замужними девицами.

— Он ревнует.

— Ему известно, что мы встречаемся?

— Не знаю. Он ухаживал за моей подругой Джулией, с которой мы вместе посещали вечерние классы. Потом однажды прислал мне записку, мол, хочет встретиться со мной. Он тайком от всех довольно долго обхаживал меня. Ревнует, вот и все.

— А какие у него есть на то основания?

— Он друг моего мужа. Они иногда вместе выпивают, обсуждают женщин и судачат о всякой всячине. Давай не будем говорить о них.

— Давай.

— Знаешь, я видела его… нет, этого я не должна тебе рассказывать.

— Почему? Расскажи.

— Ладно… Я видела его с женой твоего отца, Блэки. Они прогуливались однажды вечером вдвоем в Амукоко.

— Жена моего отца давно знакома с Туво. Они когда-то жили на одной улице.

— Не стоит говорить о них.

— Правильно.

— Послушай, Омово…

— Слушаю.

Некоторое время она пребывала в нерешительности, потом неожиданно остановилась и заключила его в объятия. Ее сияющие влажные глаза пытливо глядели на него. Омово подумал: «В этих глазах можно утонуть».

— Я здесь чужая, — сказала она. Лицо ее выражало муку. Омово коснулся пальцами ее щек. — С тех пор как я уехала из дома, я стала всюду чужой. Я ненавижу своего мужа, ненавижу эту жизнь, которую мне навязали родители. Я всюду чужая.

— Не надо так говорить. — Голос Омово звучал хрипло. Он взглянул на нее. Тонкое лицо, красивое, с гладкой кожей кофейного цвета; длинные, загнутые кверху шелковистые ресницы; маленький упругий рот и прямой, правильной формы нос. Черные волосы аккуратно заплетены в косички. Но больше всего его пленяли ее глаза. На удивление большие, умные, полные надежды. Казалось, они способны выразить все оттенки настроений и чувств. Он заглянул в эти глаза и снова ощутил, как в душе у него поднимается что-то прекрасное и чреватое опасностью.

Мимо медленно проехал армейский грузовик. Кузов был набит вооруженными солдатами. Они громко переговаривались между собой и пронзительно смеялись. Внезапное появление грузовика с солдатами нарушило атмосферу их встречи. Густое облако пыли взмыло вверх, и грузовик остановился. Когда Омово и Ифейинва поравнялись с ним, один из солдат отпустил по их адресу пошлую шуточку, другие захихикали. Ифейинва вцепилась в руку Омово и придвинулась к нему поближе.

— Ифейи…

— Что?

— Нет, ничего. Не бойся.

Небо было чистым, бездонным и печальным. Радужные блики заходящего солнца падали на темную зелень покрытого пылью кустарника. С легким посвистом налетел ветер, предвестник дождя, и снова умчался. Облако пыли осело на землю, и армейский грузовик медленно тронулся с места. Голоса солдат затихли вдали; в воздухе остался тяжелый запах дизельного топлива.

— Пойдем домой, — сказал наконец Омово. Они повернули назад и молча направились к компаунду. Дойдя до слесарной мастерской, она тихо сказала:

— Дальше я пойду одна. А ты возвращайся другой дорогой. Он кивнул, пристально глядя ей в глаза.

— Я счастлива.

— Тебе надо спешить. Наверное, он ждет тебя и злится.

— Я счастлива, — повторила она.

Омово улыбнулся:

— Я тоже. Честное слово. Если я и беспокоюсь, то совсем по другому поводу.

— Ты мне покажешь свой рисунок?

— Конечно. Обязательно покажу. Я ведь всегда показывал.

Она ответила ему очаровательной улыбкой. Она была совсем юной и выглядела не старше своих семнадцати лет. Но взгляд ее был не по годам проницателен и зорок. Он притянул ее к себе и нежно поцеловал в тубы.

— Я счастлива, что ты пришел. Я счастлива, что могла рассказать тебе свой сон.

— Я тоже счастлив.

Она повернулась и побежала прочь по грязной дороге, как всегда с чуть заметной припрыжкой. Когда он снова оглянулся, она уже скрылась из виду за новыми корпусами, возводимыми в этом районе.

Он медленно шел и шел по Бадагри-роуд, пристально вглядываясь в окружающий пейзаж, но ничего не видя; он старался думать о только что завершенном рисунке. Однако он прекрасно сознавал, что на самом деле думает об Ифейинве и ее муже, и еще о многом, многом, многом…

Глава четвертая

Первое, что бросилось ему в глаза, когда он вернулся домой, было отсутствие рисунка. Едва переступив порог, он хотел немедленно снова взглянуть на рисунок. Он покажет его Ифейинве, когда чуть позже она будет здесь проходить. Ему было важно и интересно взглянуть на свою работу глазами Ифейинвы.

Он оглядел стол, где оставил рисунок, заглянул под стол, подумав, что он мог туда упасть. Рисунка нигде не было. Он лихорадочно перебрал наваленные на столе предметы, перевернул матрац, заглянул под выцветший ковер, нервно перелистал альбом для этюдов, обшарил всю комнату. Рисунка как не бывало. Он опустился на кровать, перевел дух и стал вспоминать. Его бросило в пот.

Он вспомнил, как закончил рисунок, как пошел в туалет; как сперва положил его на стол, а потом прислонил к стенке. Вот и все. В висках отчаянно стучало. Он вскочил и снова начал старательно искать под столом, где вместе с набором моделей причудливой формы хранились другие рисунки; потом полез под кровать, где лежал огромный полиэтиленовый пакет со старыми рисунками. Битых полчаса ушло на поиски. После этого он выдвинул маленький ящик и перебрал все его содержимое. На глаза ему попался полиэтиленовый пакет с его волосами, и он долго смотрел на него, — а между тем в голове у него возникали разные зловещие догадки. Он положил пакет на место и почувствовал, как к вискам прилила кровь и голова пошла кругом от тревожных мыслей и усталости.

И тут он внезапно вспомнил о парне, который интересовался, не продаст ли он свой рисунок. Вспомнил его глаза. Худое, преждевременно покрывшееся морщинами лицо. Таившуюся в его словах угрозу. Омово испытал чувство невосполнимой утраты и знал, что даже слезы не принесут ему облегчения. Спустя много лет Омово зайдет однажды в большой книжный магазин и, взяв в руки книгу какого-то англичанина об Африке, с удивлением обнаружит на обложке свой давно пропавшийрисунок, напечатанный без указания имени автора.

Он вытер лицо и пошел в гостиную. С облезлых стен на него смотрели старые картины. В гостиной никого не было. А ведь он собирался спросить отца, не видел ли тот где-нибудь его рисунка. Но, может быть, это даже к лучшему, Омово знал, что все равно не сможет задать этот вопрос отцу. Скорей всего кто-то пробрался в дом и украл рисунок. Наверное, тот самый худой парень с голодным лицом. Спрашивать отца не было никакого смысла. Он перебрал сотни всевозможных вариантов и в конце концов решил, что отец вполне мог взять рисунок, желая как следует разглядеть его на досуге. Ведь как-никак, когда Омово был еще мальчишкой, именно отец всячески поощрял его увлечение живописью и любил по вечерам в одиночестве просматривать его работы. Впрочем, все это было давно, в далекой стране, называемой детством. Отношения в распавшейся и разметанной по свету семье сделались слишком сложными, и на подобный сентиментальный жест рассчитывать не приходилось.

Омово сидел один в душной гостиной, откинувшись на жесткую спинку стула, предаваясь воспоминаниям, и тут у него возникла надежда, благая надежда, — а вдруг…

Выкрашенная желтой краской облупившаяся дверь, ведущая в комнату отца, была неплотно прикрыта. Омово уже собрался было постучать, когда услышал донесшиеся из комнаты голоса. Он подошел к двери и заглянул в щель.

Его худой, волосатый отец занимался на кровати любовью с Блэки. Отец неистово обрушивался на Блэки, а она тихо стонала и отчаянно извивалась под ним. Омово был ошеломлен — он увидел нечто, чего не должен был видеть. Все произошло совершенно неожиданно. Потом Омово услышал долгий торжествующий вопль отца, и ему показалось, что в этом вопле прозвучало имя его покойной матери. Омово был потрясен, он с трудом перевел дыхание. Блэки перестала стонать, возня прекратилась, затихли и все прочие звуки.

В нервном напряжении Омово на цыпочках вышел из гостиной и вернулся к себе в комнату. Он опустился на взъерошенную кровать и уставился в стену. На него накатило чувство неуемной тоски. Он вспомнил, как однажды, когда ему было девять лет, он стал невольным свидетелем подобной сцены. Омово был болен, и отец взял его к себе в постель. Ночью Омово проснулся и обнаружил, что отца рядом нет. Дверь в соседнюю комнату была открыта. Отец занимался любовью с его матерью. Зрелище было странным, но он каким-то образом оказался способным это понять. И не испытал чувства отчужденности. Они жили тогда в Ябе, семья была в сборе, и все обстояло вполне нормально. То, что он сейчас случайно увидел, глубоко его задело. Имя матери, которое, как ему показалось, он услышал в вопле отца, кружилось у него в голове подобно обезумевшей золотой рыбке.

Послышались тяжелые шаги. Кто-то смачно выругался. Хлопнула дверь отцовской комнаты. Звук вставляемого в замочную скважину ключа, поворот его. И долгая глубокая тишина.

Он смотрел невидящими глазами на спиральку внутри лампочки и только потом понял, что электростанция опять, по собственному произволу, прекратила подачу тока. Он чувствовал, как заключенное внутри тепло растекается под кожей. Тьма, гнездящаяся в углах под потолком, действовала на него угнетающе. Москиты лепили его голову, словно у них были с Омово свои счеты. Он забылся тревожным сном. К нему только что, после долгого периода застоя, вернулось рабочее состояние, и первая его настоящая работа была осквернена.


Среди ночи Омово проснулся. Он не знал почему, но решил, что виной тому были жужжание и укусы москитов. Первое, что он про себя отметил, была абсолютная тишина; он повернулся к окну, и все предметы в комнате постепенно проступили из темноты. Белый потолок. Одежные крючки. Висящие по углам огромные раковины улиток. Причудливой формы разбитые калебасы. Любимые картины. Стоило глазам привыкнуть к темноте — и отчетливо обозначились контуры всех предметов.

Едва его сознание привыкло к звенящей тишине, мысли обрели стройность. Он старался не дать им оформиться во что-то определенное; но в зыбкой тишине, царившей у него в душе, все более ощутимо зрело чувство утраты.

Из гостиной донесся шум. Четко различимые звуки. Скрип стула. Шаги. Невнятное бормотание. Глубокая затяжка сигаретой. Слегка свистящий выдох — и снова тишина. Омово перевернулся на другой бок. Он знал: у отца опять бессонница.

Омово встал, надел комбинезон цвета хаки и пошел в гостиную. Отец сидел за обеденным столом, склонившись над какими-то бумагами. В майке и в белой простыне, обернутой вокруг бедер. Омово была видна только половина отцовского лица, на которую падал свет, вторая находилась в тени. Изрезанный морщинами лоб, напоминавший скопище мелких червячков, глубоко посаженный, налитый кровью, воспаленный глаз. Сидя вот так в одиночестве в полутьме, он казался таким несчастным, несчастным и одиноким. Он искоса взглянул на Омово, когда тот переступил порог гостиной.

— У тебя все в порядке, отец?

— Да. Просто не спится. Но это не страшно. Такое часто случается со стариками.

Омово постоял немного, надеясь, что его душевный порыв найдет у отца понимание и ему захочется о чем-нибудь поговорить с сыном. Омово вспомнил, как в былые времена отец подолгу беседовал с ним; как они полуночничали вдвоем, когда все остальные домочадцы спали, как порой он рассказывал Омово о событиях «минувших дней», происходивших где-то далеко-далеко или совсем близко. Но сейчас отец глубоко затянулся затухающей сигаретой и снова самозабвенно углубился в чтение разложенных на столе бумаг.

Омово вышел на улицу. Компаунд был объят глубоким сном. Светились лишь одна или две веранды. Сильный порыв ветра снова заставил его вспомнить о своей бритой голове, всколыхнул сушившееся на верандах белье. Его шаги гулко разносились по компаунду, эхом отзываясь у него в мозгу. Умывальня была темной, вонючей и отвратительной. Притворив за собой скрипучую дверь и оказавшись в кромешной темноте тесной кабины с тонкими облезлыми стенами, он ощутил присутствие чего-то очень знакомого. Он взглянул вверх и снова увидел огромные, попросту угрожающих размеров скопления паутины. Крыши почти не было видно. Он поспешил поскорее прочь. Но домой он не пошел, что-то погнало его в другую сторону, туда, где возводились новые корпуса. Он открыл огромные ворота из кованого железа. Ворота звякнули, заскрипели, застонали в темноте.

Он остановился перед фасадом здания, не обращая внимания на пронизывающий холодный ветер. Только что было слишком жарко. Сейчас — слишком холодно. Он взглянул на небо. Оно представилось ему теплым покрывалом чернильно-синего цвета, сплошь в дырах. Этой ночью в Алабе было тихо. Лишь двое-трое запоздалых прохожих проковыляло по пустынной улице. В затихших бунгало тускло светилось всего несколько окон, хотя кое-где поблизости с домами все еще не убрали лотки. В обычно шумной закусочной окна закрыты ставнями, она тоже погрузилась во тьму. Взгляд Омово скользнул по рифленым цинковым крышам и обратился в сторону дома, где жила Ифейинва. В комнате у нее ярко горел свет.

Омово заметил, что кто-то сидит на приступке. Скорее всего, это была женщина. А может быть, Ифейинва? — подумал он, и от этой мысли его бросило в жар, дрожь волной прокатилась по телу. Его отделяла от этой фигуры темная грязная улица. Темнота между двумя освещенными фигурами была почти осязаемой. Она существовала как бы отдельно от окружающего пейзажа и в то же время являлась его неотъемлемой частью. Это была некая не поддающаяся осязанию субстанция и одновременно — непреодолимая стена. Омово стоял долго, не смея шевельнуться, а женская фигурка тем временем пришла в движение; она встала, походила по цементному полу и снова опустилась на приступку; вскинула руки к небу, потом опустила их вниз, похлопала себя по бедрам и надолго застыла в неподвижности.

Вскоре, однако, дверь, ведущая в комнату, распахнулась, на веранде появился человек в короткой набедренной повязке и принялся что-то кричать, но что именно — Омово не расслышал, так как ветер дул в противоположную сторону, потом потащил женщину в дом.

Омово долго еще смотрел на захлопнувшуюся за ними дверь. Ночной холод пробирал до костей, и мгла чернильно-синим покрывалом опускалась ему на голову. Огромная сточная яма слева заросла плесенью и источала тошнотворную вонь. Ворота из кованого железа звякнули и заскрипели. Его шаги гулко разносились по компаунду и эхом отзывались у него в голове.

Оказавшись у себя в комнате, он достал коробки с красками, палитру и другие принадлежности. Он старался не думать о пропавшем рисунке. В маленькой комнатушке нечем было дышать. Старенький вентилятор на столе не навевал прохлады. К тому же докучали москиты. Ох уж это назойливое жужжание и неожиданные укусы в самые уязвимые места! Омово работал с непоколебимой решимостью. Он любовно погладил белый холст, сделал набросок будущей картины и провел кистью широкую полоску грязновато-зеленого цвета, поверх которой нанес несколько мазков грязновато-коричневой, серой и красной красками. Он нарисовал огромную сточную яму. Цвета соплей. Длинные человеческие фигуры и лица с напряженно-внимательными, блестящими глазами. Теперь он знал, что хотел изобразить на своей картине, и был доволен.

Омово работал над картиной, слегка подчищая краску, старательно прорисовывая контур, смывая ту или иную деталь; он несколько раз менял холст и начинал все сызнова, но в конце концов пришел к выводу, что первый вариант — самый удачный, и продолжал работать над ним. Однажды ему показалось, что он слышит шаги отца, направляющегося к его комнате. Прервав работу, он прислушался. Воцарившуюся тишину то и дело нарушало жалобное нашептывание москита. Омово пытался представить себе, что делает или о чем думает отец, стоя под его дверью. В следующую же минуту он услышал, как шаги удаляются в сторону гостиной. Его захлестнули какие-то непонятные чувства.

Он продолжал рисовать. Он работал неистово, забыв о времени, и был весьма удивлен, когда, взглянув в сторону окна, увидел робкие бледные лучи света, пробивающиеся сквозь желтую в цветах штору. Он внезапно почувствовал себя измотанным, опустошенным и старым. Глаза болели от усталости. Кожа на открытых частях тела саднила и зудела от укусов москитов. Он обливался потом.

Завершив свой ночной труд, он взял карандаш и внизу картины написал: «Дрейф», и поставил свое имя, хотя прекрасно сознавал, что ему предстоит еще не раз доделывать и переделывать картину. Он повернул картину лицом к стене, не спеша сложил рисовальные принадлежности и ужаснулся, обнаружив, что вся комната заляпана краской.

Направляясь в умывальню на заднем дворе, он увидел отца сидящим в кресле в своей обычной позе и только по упавшей на грудь голове понял, что тот спит. Омово стоял в дверях и с жалостью глядел на отца. Потом вспомнил некоторые случаи из жизни семьи, и жалость улетучилась. Во дворе он стер краску на руках с помощью керосина и растворителя, а потом принял душ. Вернувшись в комнату, он раздвинул шторы. Его не отпускала тревога по поводу личных дел, и в то же время он ощущал себя опустошенным, выжатым как лимон; и поскольку ему не предстояло каких-то важных дел, он снова поискал утраченный рисунок, но, убедившись в бесплодности поисков, оставил это занятие, смазал шершавые руки вазелином и нырнул в постель.

Он разглядывал плотный пучок паутины, висящий на потолке, прямо над его головой, и не заметил, как его окутал подобный мягкому чернильно-синему покрывалу сон.


Всю следующую неделю Омово исступленно работал над картиной. Когда же она была завершена, у него возникли сомнения и даже некоторый страх — получилось ли? Картина казалась ему и чужой и знакомой одновременно. Он прекрасно знал, что именно ему хотелось выразить. Он тысячу раз проходил мимо огромной сточной канавы поблизости от своего дома… Он вдыхал ее теплую влажную вонь и вглядывался в нее, словно под зеленоватой ее поверхностью таилась разгадка некоей вечной тайны. Он также испытывал сомнения и некоторый страх перед теми неясными превращениями, которые совершались в его душе, теми смутными, абстрактными и непривычными представлениями, которые обрели реальные очертания и воплотились в холсте — цвет соплей, тягучесть, тревога и многое другое, что имело несоизмеримо большее значение, нежели просто изображенный на холсте предмет.

Во вторник вечером Омово наведался к доктору Окоче. Мастерская оказалась закрытой, несколько свежеизготовленных вывесок стояли прислоненными к большой деревянной двери. На двери, чуть выше, был приколот большой, выцветший и облупившийся рисунок, выполненный масляной краской, — зеленый глаз с черным зрачком и повисшей в уголке его красной слезой. Всевидящее око задумчиво взирало на кишащие людьми улицы, которые в свою очередь отражались в нем самом.

Неделю Омово провел в мучительных терзаниях. Уходя по вечерам подышать свежим воздухом, он неизменно запирал свою комнату на ключ. Его все еще терзала другая потеря. Вечером во вторник он стоял возле дома в окружении детворы, когда к нему незаметно приблизился Помощник главного холостяка. Его прозвали так потому, что он был старшим по возрасту среди холостяков компаунда. Это был сухопарый, со впалой грудью выходец из племени ибо, с уродливым лицом — ни дать ни взять кувшинное рыло — и плаксивым голосом. Лет ему было немногим больше тридцати, и он владел продовольственной лавчонкой в Тибуну.

— Как дела, рисовальщик?

Омово кружил нечесаного чумазого мальчугана и, когда заметил Помощника главного холостяка, опустил мальчугана на землю, погладил по голове и велел идти играть с приятелями.

— Между прочим, у меня есть имя.

— Ладно, ладно. Скажи, как твое самочувствие.

— Прекрасно. А твое?

— Ничего, скриплю потихоньку.

Омово заметил, как он быстро откинул и сразу же опустил край набедренной повязки.

— Послушай, послушай, — зашептал он, легонько подталкивая Омово в бок. — Как ты думаешь, вон те две девки у цистерны с водой, они успели разглядеть, что у меня под набедренной повязкой? — Он хохотнул и крикнул: — Эй, бесстыдницы, куда смотрите?

Девицы демонстративно отвернулись, взяли ведра и ушли. Омово ничего не ответил. Он предпочитал, чтобы его оставили в покое. Он зевнул. Но Помощник главного холостяка не унимался.

— Почему ты зеваешь? Устал, да? Все вы, молодые, одинаковы. Почему молодые люди устают, едва начав жизнь? Почему? Вот ты, например? Не работаешь, не занимаешься любовью, не гуляешь с девушками. В твоем возрасте я успевал заниматься всем и не уставал.

Омово пробормотал что-то себе под нос. Две женщины с табуретками в руках прошествовали к аптеке и, уединившись под ее навесом, принялись плести косички друг другу. За спиной Омово прятался мальчишка, другой пытался его поймать. Они бегали вокруг Помощника главного холостяка, тянули за набедренную повязку, прятались в ее складках и снова мчались прочь.

— Ох, уж эта ребятня! — проговорил Помощник главного холостяка насмешливым тоном. — Так и норовят сорвать с меня иро, чтобы выставить напоказ мои причиндалы.

Оба негромко рассмеялись. Тем временем появился еще один обитатель компаунда и, завидев Помощника главного холостяка, поспешил к нему. Между ними завязался очередной спор, которому не было конца.

Омово воспользовался этим и с явным облегчением удалился. Со стороны сточной ямы донесся слабый ветерок и пощекотал ему кожу на голове. Небо покрылось рваными, словно клочки туалетной бумаги, облаками. На какое-то время солнце над Алабой померкло. Несколько взрослых мальчишек носились на велосипедах взад-вперед по улице и, отчаянно трезвоня, разгоняли бродячих собак. Маленькие девчушки с привязанными за спиной куклами готовили обед на игрушечных плитах. И тут Омово заметил, что какой-то рослый мужчина в агбаде машет ему рукой. Он присмотрелся и узнал доктора Окочу. В левой руке под мышкой тот держал несколько вывесок. Омово поспешил ему навстречу.

— Я раздобыл тебе билет.

— Благодарю вас, доктор Окоча. Тысячу раз благодарю.

— Не стоит благодарности. Я сказал им, что ты хороший художник и твоя картина может привлечь интерес зрителей.

— Еще раз спасибо…

— Во всяком случае, директор галереи хочет взглянуть ка твою работу, поэтому отнеси ему свою картину, скажем, завтра. Если из-за нехватки места он не сможет выставить ее в первый день, то, возможно, сделает это позже, когда часть картин будет куплена или освободится место по какой-нибудь другой причине. Ну, я пошел. У меня уйма работы. А твою новую картину я посмотрю уже на выставке, ладно?

Омово был наверху блаженства. Радость переполняла его душу и рвалась наружу. Он ощутил то самое светлое чувство, которое неизменно испытывал при виде Ифи; только сейчас оно было более полным, всепоглощающим. Он шел со старым художником в толпе пешеходов. Он слышал дыхание старого художника, шелест его поношенной агбады, и его шаги, и тысячу других звуков, но они казались ему бесконечно далекими. Их перекрывали другие звуки, рождавшиеся у него внутри, пронзительные, чистые, беззвучные.

Голос Окочи чуть заметно дрожал, когда он заговорил снова. Сейчас Омово понял, почему старик спешил.

— Мой малыш болен. Я только что отвез его в больницу.

— Вот как… А что с ним?

— Не знаю. Ночью у него был сильный жар. Он страшно осунулся, глаза у него… знаешь… совсем ввалились. Совсем ввалились.

Они продолжали идти в напряженном молчании. Вокруг бурлила жизнь. Они миновали закусочную, стены которой старый художник расписал подобающими заведению смешными картинками.

— Ну, а как жена?

— Нормально. Знаешь, она беременна и очень переживает за Обиоко. Хорошая у меня жена.

Окоча нахмурился. На лбу залегли глубокие складки. Казалось, кожа у него на лице съежилась и под ней буграми вздулись мускулы, Омово никогда не видел его таким. И сразу опустились сумерки, словно природе передалась тоска Окочи. У Омово было такое чувство, будто небосвод сузился до размеров его головы и всей своей тяжестью давит на нее.

— Я уверен, Обиоко скоро поправится.

— Дай-то бог!

Вскоре Омово распрощался со старым художником. Тот кивнул и побрел в свою мастерскую. Домой Омово возвращался по людной улице среди сгущающейся темноты.

Омово шел кружным путем и оказался рядом, как выяснилось потом, с огромной свалкой зловонных отбросов и нечистот. Он рад был добраться наконец до дома. В комнате, как всегда, царил хаос. В глубине души Омово надеялся, что на этот раз никто не похитил его картину и все же в шутку подумал, не застраховать ли ее. На душе у него было хорошо и покойно. Не то чтобы он вынашивал какой-то замысел и стремился к его осуществлению. Он был уверен, что ему удалось воплотить в полотне нечто такое, чего прежде не удавалось; им все еще владело радостное чувство озарения и восторга. «Если твоя собственная работа, — думал он, — способна привести тебя в восторг, значит, ты начал создавать что-то действительно стоящее».

Интересно, сможет он удержать в памяти эту мысль, чтобы потом записать в своем блокноте. Едва ли. Он мысленно вопрошал себя, не нарушил ли он, не сместил ли акценты при окончательной доработке картины. Это было едва уловимое, смутное ощущение, и он постарался избавиться от него.

Когда он проходил мимо свалки зловонных отбросов и нечистот, ему повстречалась компания молодых парней угрожающего вида, готовых, того и гляди, броситься на него. Он со страхом ждал, что последует дальше, живо представив себе, как они подхватят его и швырнут в зловонные отбросы. Но ничего подобного не случилось. Компания протопала мимо с таким видом, словно видела свой долг лишь в том, чтобы постоянно сеять страх. Забыв о только что пережитом страхе, Омово вспомнил, что сказала ему Ифейинва, когда, встретив ее у колодца на заднем дворе, он сообщил ей о пропаже картины. Она взглянула на щебетавших в вышине маленьких черных птичек и проговорила:

— У каждого из нас что-то украли.

Омово показалось, что, сама того не ведая, она изрекла какую-то важную истину.

Помедлив, Ифейинва добавила:

— Знаешь, я ведь не поняла тот рисунок.

— Замысел его прост. Но я тоже не все в нем понимаю, — сказал Омово и продолжал: — Это ты сидела в тот вечер около дома?..

— Да. Я тоже тебя узнала. Ты стоял на улице в темноте. Потом вышел он и увел меня в дом.

Омово помнил, что за этим последовало, и ему хотелось поскорее все забыть. А потом ему вспомнилось, как он показал ей новую, только что законченную картину и как она, не находя слов от удивления, молча взирала на него.

Каждый раз, уходя из дома, он подолгу смотрел на картину, стараясь увидеть в ней некое знамение, намек, угадать свою судьбу. И все же его сознанию редко удавалось проникнуть за пределы образов и выбранной им цветовой гаммы.

Но в тот миг благодаря молчаливому удивлению Ифейинвы он вдруг по-новому увидел изображенное на картине миазматическое болото, эту липкую, вытекающую наружу массу, постоянно меняющую свои очертания. Потом он смутно догадался, что в его сознании заключено будущее.

Ему больше не хотелось бродить, и он решил идти домой.

Глава пятая

В пятницу утром Омово отпросился у шефа, чтобы отвезти картину в галерею. Галерея «Эбони» находилась в Ябе. Туда вела прекрасная асфальтированная дорога, раскаленный к полудню черный асфальт рождал миражи. Вдоль улиц росли пальмы, грациозно раскачивающиеся на ветру; отбрасываемые ими тени порой достигали домов на противоположной стороне улицы. Под пальмами обычно, располагались женщины, торговавшие предметами кустарного промысла. Стоило появиться здесь случайному прохожему, как они устремлялись к нему, наперебой расхваливая свой товар.

Галерея «Эбони» заявляла о себе весьма громко. На ее здании была огромная вывеска с изображением бенинской скульптуры в качестве эмблемы. Галерея размещалась в современном двухэтажном здании американского типа с портиком, входная дверь была выкрашена глянцевой черной краской. Оконные рамы — белые, а стекла кое-где — матовые. В приемной юная особа анемичного вида с толстым слоем белил на лице и явно не в ладу с английским произношением велела Омово подождать, пока она о нем доложит. Через несколько минут он уже входил в кабинет директора.

Директор галереи был высок ростом, и, когда он поднялся со стула, чтобы пожать Омово руку, казалось, что его качает, как на ветру. У него были волосатые руки с тонкими пальцами и длинная шея. Нижнюю часть лица скрывала тщательно подстриженная густая черная борода. За темными очками лишь смутно угадывались белки глаз. Судя по манерам, это был человек подозрительный, нервный и нерешительный. Хотя в пахнущем сосной кабинете громко гудел кондиционер, запущенный на полную мощность, директор обливался потом — он то и дело подносил к лицу насквозь промокший белый носовой платок. Он был в темных брюках, черной шелковой рубашке и с золотым крестом на шее. Говорил медленно, словно преодолевая нестерпимую боль, как будто изречь слово для него было равносильно удалению зуба.

— Окоча говорил о вас моему заместителю.

Омово кивнул и огляделся по сторонам. Геккон скользнул по стене и исчез за скульптурным портретом вождя йоруба[20]. Потом поднялся снова вверх и нырнул под висевшую на стене афишу. Омово подумал: сущий зоопарк.

— Вы принесли свою работу?

Омово снова кивнул. Через оконное стекло ему была видна женщина, торговавшая жареными орехами. Какой-то прохожий остановил ее и купил орехов. У Омово потекли слюнки.

— Позволите взглянуть?

Омово опять кивнул. И тут ему пришло в голову, что он играет какую-то странную роль в некоей пантомиме. Еще один геккон, поменьше, совершил межконтинентальный бросок по черной стене и замер на месте. В его неподвижности таилась угроза. Но вот рядом закружилась муха. Геккон выбрасывает язык, но промахивается. И снова замирает на месте. Муха злорадствует и кружит уже под потолком. Маленький геккон совершает головокружительное сальто и шлепается на пол. Оказывается, это вовсе и не геккон, а ящерица.

Омово передал картину директору галереи, тот отодвинулся назад вместе со стулом, поставил картину в вертикальном положении на стол красного дерева и принялся ее изучать.

Директор молча разглядывает картину.

Омово ждет, затаив дыхание. Где-то в здании звонит телефон. Слышится гудение кондиционера, потом щелчок, ровное урчание, и снова включается мотор на полную мощность. На какой-то миг сердце Омово остановилось. Он зажмурил глаза, его тотчас же поглотила тьма, и он подумал: внутренняя тьма темнее окружающей тьмы. Он сделал энергичное движение ступнями ног и глубоко вдохнул, а потом выдохнул, как он делал когда-то, когда занимался йогой.

Наконец директор галереи подал голос:

— Мм-мм-мм. Интересно.

У Омово екнуло сердце.

Директор глянул в окно на улицу и повторил:

— Ммм-мм-мм… Очень интересно.

Фотографии фигурок из терракоты. Скульптурные портреты. Африканские дети. Негритюд в черном дереве. Все они с осуждением взирали на Омово с черных стен. Он смотрел на эти многочисленные экспонаты, и в голове у него мелькнула мысль: все вы мертвы.

— Да, это де-де-действительно интересно. Сточная канава.

Директор галереи поверх картины разглядывал Омово. Омово почувствовал себя неуютно.

— Это… э… э… э…?

Омово понял, что надо прийти директору на помощь. Эти с трудом выдавливаемые слова действовали ему на нервы.

— Да, это картина.

Острый взгляд директора полоснул Омово по лицу.

— Конечно, картина. Я догадался. Вы… э… э…?

— Да, конечно, я работаю в…

— Разумеется, я понимаю. Да.

Омово чувствовал себя не в своей тарелке. Характер их беседы свидетельствовал о том, что директору в целом понравилась картина, но он хочет поосновательнее в ней разобраться. Интересно, подумал Омово, директор — тоже художник или специалист-искусствовед? По крайней мере, вид у него весьма ученый.

— Что… ну… я хочу спросить… что побудило вас нарисовать… именно это?

Если бы сам воздух воплотился в некий типично африканский призрак и начал выталкивать его взашей, Омово был бы удивлен куда меньше.

— Я просто рисовал. Вот и все.

— Хорошо. Вы позволите мне оставить… картину… на денек? Мне необходимо оценить… ее… до-до-достоинства. Выбрать наиболее благоприятное ос-ос-вещение и п-п-положение.

— Разумеется, конечно. Вы имеете в виду, что хотели бы…

— Да. — Ответ прозвучал как сдавленный чих.

Они сидели друг против друга, разделенные столом, на котором лежали листки бумаги, черные шариковые ручки, книги: «Пшеничное зерно» Нгуги, «Две тысячи лет» Армы, «Тростинки господа бога» Усмана и другие, названия которых Омово не мог разглядеть, а также салфетки с эмблемой питейного заведения в Апапе и записная книжка-календарь. И еще присутствовала вот эта поразительная тишина. Омово недоумевал — куда подевались все звуки, и он решил, что ему пора отправляться в свою контору.

Сдавленный чих нарушил тишину. Директор положил в нос щепотку нюхательного табака.

— Да. Когда часть картин будет продана, мы выставим вашу. Это добротная работа. И… мм-мм. Позвольте также сообщить вам, что выставку почтит своим присутствием важный армейский чин. Вот так. Ну, тогда договорились. — Заикания и судорожного выдавливания слов как не бывало!

— Художники всегда действуют на меня подобным образом. Я заикаюсь, когда разглядываю их картины.

У Омово отлегло от сердца. Да, он был прав, когда уподобил происходившее в кабинете директора некоей пантомиме. И директор все еще продолжал лицедействовать.

Омово попрощался с директором. Тот широко улыбнулся в ответ и снова чихнул. Когда он вышел из кабинета, анемичная секретарша чему-то улыбалась. Очутившись на улице, залитой бесцветным солнечным светом, он вспомнил, что не ответил на последний вопрос, с улыбкой заданный директором:

— Вы бреете голову, это что… э… э? — Омово подождал, пока он закончит фразу. — …э…э… хитрая уловка, к которым иногда прибегают художники?

Омово вышел из этого нарочито африканского заведения. Дверь величественно растворилась, выпуская Омово, и снова закрылась. Последнее, что он увидел, покидая галерею, была ящерица, совершавшая пробег вдоль постамента скульптуры старого-старого вождя.

Отойдя на некоторое расстояние, он оглянулся на здание галереи и заметил, как задвинулась черная штора. Он вспомнил, что недавно вот так же раздвинулась, а потом задвинулась другая штора.

Омово шел по тротуару, пестреющему солнечными бликами, под сенью покачивающих верхушками пальм, и не обращал внимания на усталых женщин, наперебой расхваливавших свой товар. Он вернулся к себе в контору. Здесь он чувствовал себя нужным и умелым работником, отвечающим за конкретный участок, но в то же время его угнетали всевозможные дополнительные поручения, выходившие за рамки служебных, постоянно плетущиеся против него интриги и притязания наглых клиентов.


Когда на следующей неделе в субботу он пришел на выставку, анемичной секретарши у входа не оказалось. В зале стоял разноголосый гул: тихий или громкий обмен мнениями, горячие речи, звон бокалов, страстные монологи, тирады заемных речей, визгливая претенциозность — ни дать ни взять «Балтазаров пир».

Омово совершенно растерялся среди этого шума и толчеи. Где-то в середине гомонящей толпы громко заплакал ребенок. Омово пробирался сквозь плотную людскую массу, состоящую из толстых и худых женщин, миловидных женщин, высоких бородатых мужчин, а также невзрачных мужчин, что-то бормочущих мужчин, группку острых на язык элегантно одетых представителей университетской элиты; сквозь ударяющий в нос запах пота, нежный аромат духов и резкий — мужского лосьона. Напитки текли рекой, неспешно лились разговоры, воздух сотрясали прописные истины относительно истоков и жизнестойкости современного африканского искусства, звучавшие как головоломки, — а зажатый в толпе ребенок плакал еще громче.

На черных стенах были умело размещены рисунки, небольшие картины в рамках, написанные маслом, и огромные гравюры, а также гуаши, пастели, вышивки бисером, карикатуры, в том числе на первых европейских поселенцев в Африке. Как правило, это были белые миссионеры, вооруженные Библией, зеркалом и пушками. Но были карикатуры и в гротескной сюрреалистической манере. А иные авторы прямолинейно утверждали идею национального единства — это были всевозможные вариации на тему соплеменников, пьющих сообща пальмовое вино и широко улыбающихся при этом. Были там и бытовые сценки: женщины, едящие манго, женщины с детьми за спиной, женщины, толкущие ямс, резвящиеся дети, борющиеся мужчины, мужчины за трапезой. Наконец Омово увидел две картины доктора Окочи. Странное дело — нелепое соседство с произведениями совершенно иного характера лишало их присущего им ощущения скрытой безысходности.

Разглагольствования о теории искусства резали ему слух. В лицо ударяли невидимые брызги изо рта говорящих. Слова, слова, слова обрушивались на него со всех сторон, пока все его существо не взбунтовалось. Проходя по залу, Омово набрел еще на одну картину доктора Окочи, на которой был изображен в полный рост известный нигерийский борец. Картина показалась ему жалкой и вульгарной, настолько лишенной экспрессии, что Омово поспешил от нее прочь и нырнул в шумную толпу. В зале стояла невероятная духота, и он взмок от пота. Желая вытереть лоб, он нечаянно задел рукой юбку какой-то женщины.

— Караул! — пронзительно завопила женщина. — Меня насилуют!

Толпа пришла в движение и разразилась громким смехом.

Кто-то крикнул:

— Никак, Пикассо орудует своими пальчиками.

Еще кто-то подхватил:

— Ни дать ни взять проделки озорного художника Джойса Кэри.

Омово пробормотал что-то невнятное. У него взмокли ладони, — а зажатый в толпе ребенок по-прежнему надрывно плакал.

Его внимание привлек любопытный экспонат. Это была вызывающая картина. На фоне реки пронзительно красного цвета, разветвляющейся на множество рукавов, были изображены два красных скелета, просвечивающих сквозь тонкий покров кожи, с впадинами вместо щек и носа и глубокими красными глазницами. Картина заворожила Омово; неминуемость апокалипсиса была великолепно передана графически в красном цвете. Картина называлась «Hommes vides»[21].

Омово прочитал на табличке сведения о художнике: «А.-Г. Агафор. У част во вал в международных выставках. Учился в Нигерии, Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Индии».

К нему подошел тщательно выбритый молодой человек.

— Вам нравится эта работа? Она взрывает мозг зрительными образами преобладающего красного цвета. Я считаю, что господин Агафор является своего рода новатором в изображении зримой картины апокалипсиса.

— Художники изображали апокалипсис задолго до того, как появились иллюстрации к Данте, — раздраженно пробурчал Омово.

— Да, но первый нигериец… Не совсем, конечно…

Тут в разговор вмешался еще один парень в очках с темно-синими стеклами:

— Я считаю…

Омово поспешил прочь. От бесконечных слов у него трещали барабанные перепонки. Он недоумевал по поводу отсутствия его картины. «Балтазаров пир» был в полном разгаре, словно кто-то усилил звук невидимого стереоприемника. Когда Омово отыскал наконец свою картину, он пришел в ужас. Он впервые взглянул на нее издали, как бы сторонним глазом. Неужели это его картина? Она совершенно потерялась в соседстве с другой картиной, на которой был изображен улыбающийся представитель племени йоруба в агбаде! Картина являла собой отвратительное, отталкивающее зрелище, к тому же не свидетельствовала о мастеровитости ее автора. Сточная яма зеленоватого цвета воспринималась так, как если бы холст повесили на скользкой стене умывальни и основательно промыли сильной струей воды. Он был потрясен и готов провалиться сквозь землю от стыда. Его первым побуждением было оттолкнуть в сторону этих проклятых субъектов, высказывавших свои суждения о злополучной картине, схватить ее — сущее позорище! — и порвать в клочья. Он смотрел на картину и ненавидел ее с такой же силой, как и себя самого. На него один за другим накатывались приступы тошноты, а в голове снова и снова звучал детский плач.

— Это ни к черту не годится… — раздался истерический вопль Омово и сразу же смолк. Откуда-то издалека на него надвинулись лица — искаженные гневом, надменные, — и он прочитал в них угрозу.

Кто-то снова громко рассмеялся и крикнул:

— Вырванные гланды Джимси!

Женщина, лицо которой он смутно различал, сказала:

— Жареные уши Ван Гога.

Омово разрыдался. С ним творилось что-то невероятное. Как будто в живот ему налили зеленоватую блевотину и кишки скользят в ней, словно змеи. Сквозь толпу кто-то проворно пробирался к Омово.

— Что случилось?

Омово поднял глаза. Сквозь пелену слез лицо говорившего казалось расплывчатым, как это бывает в состоянии опьянения. Теперь слезы хлынули неудержимым потоком, заливая худое лицо.

— А, Кеме! Как хорошо, что ты здесь.

Омово быстро вытер слезы. Он долго не мог вымолвить ни слова. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Снова взглянул на картину.

— Послушай, Кеме, пойдем в другой зал.

— Пойдем. Ты уже успокоился?

— Да.

— Я видел твою картину. Она оригинальна по замыслу и мастерски написана.

Толпа притихла.

— В самом деле, прекрасная картина. И чертовски удачное название!

Кеме, сотрудник «Эвридэй Таймз», был близким другом Омово. Худощавый интеллигентный молодой человек, почти одного роста с Омово, но с непропорционально маленькой головой, несоразмерно крупным носом, крохотным ртом и сияющими глазами. У него была восхитительная улыбка, преображавшая все лицо, — оно начинало светиться. Это был застенчивый, не отличающийся богатырской силой человек; как и большинству холостяков, ему был присущ комплекс неполноценности, побуждавший его постоянно самоутверждаться.

— Зачем ты калечишь свою жизнь? Мне кто-то говорил, что ты обрил голову, но я не поверил. Боже, что у тебя за вид!

Постепенно Омово вышел из ступора. Отчаяние, охватившее его при виде картины, прошло. В выставочном зале с его черными стенами по-прежнему толпился народ. Неподалеку от них стояли женщины, одетые в иро и такого же цвета кружевные блузки. Шум голосов усиливался, потом утихал, напоминая храп какого-то гигантского зверя; стиснутый толпой ребенок уже не надрывался от плача. И тут в компании нескольких женщин он увидел директора галереи в темных очках, весело смеющегося и при этом покачивающегося на своих Длинных ногах; а анемичная, чрезмерно набеленная секретарша пыталась всучить черные буклеты группе ироничных молодых людей.

— Кеме, я читал твою статью о старике, которого власти выбросили на улицу. Очень хорошая статья. Наверно, ты получил уйму писем в поддержку твоей публикации и с осуждением акции властей.

— Да, мне пришлось нелегко, но игра стоила свеч. Хотя бедняга до сих пор живет на улице. Комнату ему так и не вернули.

— И все потому, что он задолжал плату за один месяц?

— Да. Нашлись даже люди, приславшие чек на уплату задолженности. Приятно знать, что некоторым людям присуще чувство справедливости.

— Должно быть, это льстит твоему самолюбию?

— Да нет. Просто приятно.

Некоторое время они молчали, разглядывая скульптурное изображение какого-то диковинного животного, возле которого толпились посетители. Подали напитки. Кто-то громко произнес имя Элиота. Кто-то другой долго распространялся по поводу скульптуры из терракоты. Потом эстафету подхватил пронзительный и исполненный важности голос некоей женщины, витийствовавшей по поводу Мбари.

— Слова, слова, слова… — заметил Омово. — Посмотришь — сущий зоопарк.

На лице Кеме появилась улыбка заговорщика.

— Послушай, Омово, и все-таки, что ты изобразил на своей картине?

— Не знаю, Кеме. Сточную яму, хотя мне кажется, в картине заложен более глубокий смысл. Как ты считаешь?

— Она порождает тревогу. Это иллюстрация к жизни нашего проклятого общества, не так ли? Мы все дрейфуем, дрейфуем по поверхности сточной ямы, разве не это ты хотел сказать своей картиной?

— Кеме, ты прекрасно все понимаешь. Эту картину можно истолковывать как угодно… Ты видел доктора Окочу?

— Да, вон там. — Он указал в ту сторону, где стоял доктор Окоча. — Два человека купили выставленные им картины. Он счастлив и говорит без умолку.

— Я видел эти картины у него в мастерской, и они мне очень понравились. Но здесь, мне кажется, они вовсе не смотрятся.

— Омово, а почему ты изобразил сточную яму и странных людей, в растерянности уставившихся на что-то?

— Знаешь, я много раз рисовал сточную яму, что неподалеку от нашего дома. Однажды вечером несколько жителей нашего компаунда обсуждали известие о смещении с постов государственных служащих, обвиняемых в коррупции…

— А, это когда бывший специальный уполномоченный заявил: «Все замешаны в коррупции… Это одна большая банка с пауками…»? Знаешь, эту заметку написал мой приятель…

— Да, да. Одним словом, сначала они спорили, а потом пошли вместе выпивать, и тут меня осенило. Я внезапно понял… как бы это выразиться… некую взаимосвязь… Ты не поверишь, но теперь я ненавижу свою картину. Только круглый идиот способен ее купить.

Кеме рассмеялся, Омово засмеялся тоже, сообразив, как, должно быть, неправдоподобно звучит его заявление. Рядом какая-то женщина громко излагала свои взгляды на современное африканское искусство робкому обливающемуся потом человеку с сигаретой во рту. Это была та самая особа, которая незадолго до того отпустила по адресу Омово насмешливое замечание. Он понаслышке знал, что она очеркистка или что-то в этом роде, сотрудничающая в какой-то газете. Она не отличалась привлекательной внешностью, поэтому так старательно были намалеваны губы красной помадой, а волосы украшены бусами. Хриплым голосом она разглагольствовала:

— У нас нет ни Ван Гога, ни Пикассо, ни Моне, ни Гойи, ни Сальвадора Дали, ни Сислея. Наша подлинная жизнь, сомнения, утраты не получили должного воплощения в живописи. Вы не можете назвать ни единого сюжета или персонажа, сославшись на того или иного африканского художника, потому что их попросту не существует! У нас отсутствует шкала ценностей. Вы не можете сказать, что такой-то ресторанчик, где подают пальмовое вино, точь-в-точь как на картине такого-то художника; вы не можете сказать, что племенные сходки напоминают картину такого-то и такого-то художника. У нас нет картин, в которых воплотилась бы наша реальность. Нет ничего. А почему?

Рядом стояла белая женщина в черном костюме, окончательно запарившаяся. У нее был мученический вид, и она без конца повторяла:

— Но… но… но негритюд…

Вскоре они снова увидели доктора Окочу. На нем был французский костюм из шерсти с нейлоном, плотно облегавший фигуру. Он тоже изнемогал от жары. Когда он улыбался, отчетливо обозначался остов его лица. Чувствовалось, что он слегка навеселе; был возбужден, громко смеялся и расхаживал по залу, беседуя со студентами, заинтересовавшимися его творчеством.

Там, где находилась картина Омово, стояла тишина. Никого, кроме мужчины в штатском и нескольких сопровождавших его лиц, там не было. Вдруг произошло что-то непостижимое. По толпе прокатился ропот. Наступила тишина, лишь кое-где нарушаемая шепотом. «Балтазаров пир» принял до смешного напыщенный характер.

Директор галереи выскочил на середину зала и дважды громко объявил:

— Прошу господина Омово немедленно подойти сюда.

Кеме стал протестовать. Омово, пораженный, застыл на месте. В голове проносились какие-то отрывочные мысли. Потом на смену им пришло чувство страха и душевной тоски. Отвращение к собственной беспомощности. Безграничная тьма. Вместе с Кеме он молча подошел к директору, который повел их туда, где висела картина Омово. Там царила мертвая тишина. Черная тишина, заставляющая молчать. Множество глаз устремилось на Омово. Люди подталкивали друг друга. Человек в штатском говорил что-то об издевке над прогрессом нации, о посягательстве на национальное единство. Дважды щелкнула фотокамера.

— Вы можете подождать в сторонке, — сказал, обращаясь к Кеме, какой-то человек с очень темной кожей.

— Я сотрудник «Эвридэй Таймз», — объяснил Кеме ипредъявил удостоверение.

— Ну и что! Подождите вон там!

— Не беспокойся, — сказал ему Омово. — Займись своими делами.


В комнате было несколько стульев, выкрашенных в черный цвет, но сесть ему не предложили. Директора здесь не было, только люди, пришедшие с Омово.

— Почему ты нарисовал именно это? — строго спросил человек в штатском.

— Я просто рисовал. Рисовал то, что мне хотелось.

— Ты реакционер! Ты хотел поиздеваться над нами, да?

— Я читал сообщения в газете. Я слышал споры по этому поводу. У меня возникла идея. Возникла потребность воплотить ее в картине, вот и все. Вы же, зрители, усмотрели в картине то, чего в ней нет. Это всего-навсего картина.

— Ты реакционер! Ты высмеиваешь нашу независимость. Издеваешься над нашим грандиозным прогрессом. Мы — великая нация. А ты издеваешься над нами.

— Я не реакционер. Я обыкновенный человек. Я работаю. Я каждый день штурмую автобус, но меня оттирают. Я каждый день хожу мимо этой канавы. Я несчастен. Мать у меня умерла. Братьев прогнали из дома. Ваши слова не соответствуют действительности. Я обыкновенный человек. Просто взял и нарисовал картину, только и всего.

— Ты бунтовщик! Почему ты обрил голову?

— Просто обрил, да и все. Это одна из форм проявления свободы, не так ли? Мне так заблагорассудилось. Вот я и обрил голову. Что, тем самым я бросил вызов национальному прогрессу?

— Как тебя зовут?

— Омово.

— А как полное имя?

— Ом… ово…

— Мы конфискуем твою картину. Мы живем в бурно развивающейся стране, а отнюдь не дрейфуем в дурацкой сточной яме, как выдумал бездарный художник, ты слышишь! Когда придет время, получишь свою картину обратно. А сейчас можешь идти и запомни, что тебе было сказано.

— Почему моя картина конфискуется? Разве это не беззаконие, а?

— Ради твоего же собственного блага, не задавай больше никаких вопросов. Теперь можешь идти!!!


Омово медленно вышел из комнаты. На лице у него была загадочная полуулыбка. Интересно, думал он, не является это очередной еще более бессмысленной немой драмой, в которой ему снова отведена странная, непонятная роль. Доктор Окоча и Кеме устремились к нему. Они хотели что-то сказать, но он жестом остановил их.

— Они пытались запугать меня. Но мне нечего бояться. Я просто рисую то, что чувствую. И если люди усматривают в картине то, чего в ней нет, я тут ни при чем.

Прежде чем снять, картину успели сфотографировать. Заведующий отделом искусств одной из газет, статьи которого Омово всегда читал с большим интересом, написал после выставки содержательную статью о психологии нигерийца, оперируя примерами, касающимися оценки и интерпретации произведений живописи. Имя Омово в статье не упоминалось. На следующий день появился отчет о выставке в «Эвридэй Таймз», занимавший целых две колонки. Местами текст был непропечатан, имя Омово переврали, а фотография картины была словно нарочно смазанной.

В тот день, сразу же после этой отвратительной истории с картиной, Омово покинул выставочный зал. Он бесцельно брел по улице. Верхушки пальм шелестели, раскачиваясь в вышине. Торговки наперебой предлагали свой товар. Автомобили совершали резкие повороты, грозя, того и гляди, сбить зазевавшихся пешеходов. Он шел, поглощенный своими думами. Его догнал Кеме на своем мотоцикле «Ямаха» и молча пошел с ним рядом, ведя за собой мотоцикл. Так, молча, они прошли довольно большое расстояние.

— Не грусти, Омово, — сказал наконец Кеме. — При всех обстоятельствах в этой поганой истории правда на твоей стороне. Давай поедем сейчас в гостиницу «Икойи», а потом ты сможешь, если захочешь, погулять там в парке и подумать о делах.

Омово взобрался на заднее сиденье. Кеме оттолкнулся, включил мотор, и мотоцикл, подобно блестящему черному ядру неправильной формы, помчался в спасительную тьму встревоженного вечера.

Глава шестая

Вечер был испорчен с самого начала.

В гостинице «Икойи» Кеме встретил своего бывшего одноклассника, сына преуспевающего дельца. В школе он не слишком усердствовал, работу потруднее делали для него соученики за соответствующую мзду. На выпускных экзаменах он провалился и свидетельства об окончании школы не получил, но тем не менее позже стало известно, что он занял солидный пост в отцовской фирме. Кеме заметил его и помахал рукой. Одноклассник сдержанно кивнул в ответ и отвернулся. Кеме подумал> что тот не узнал его. Омово видел, как Кеме подошел к нему и что-то сказал, — что именно, Омово не составило труда догадаться. Но тот, не дослушав, начал кричать:

— Что? У меня нет ни денег, ни работы для кого-либо, слышишь?!

Кеме повернулся и стрелой вылетел из вестибюля гостиницы. Омово поспешил за ним следом. Маленькое лицо Кеме пылало от возмущения. Грубость однокашника задела его за живое, он был потрясен до глубины души. Кеме происходил из бедной семьи и никогда не забывал об этом. Его жизнь напоминала изнурительную борьбу за выживание и возможность дышать в зловонной атмосфере Лагоса, поэтому его всегда глубоко ранило все, что в какой-то степени свидетельствовало о тщетности его усилий. Он вскочил на мотоцикл и стал нервно заводить мотор. Мотоцикл стремительно сорвался с места. Кеме нажал на тормоза. Омово молча наблюдал, как друг вымещает гнев на машине. Мотоцикл замер на месте, и Кеме глубоко вздохнул.

— Поехали в парк.

Лицо Кеме было по-прежнему искажено гневом.

— Не знаю, черт его побери, что он о себе воображает. Это я-то прошу у него денег! Это я-то прошу у него работу! Подумать только! Что о себе воображает этот вонючий ублюдок!

— Кеме, дай я сяду за руль.

Всю дорогу до парка они не проронили ни слова, каждый думал о своем. Холодный встречный ветер больно ударял в грудь. Омово чувствовал, как пылает и саднит у него лицо. Казалось, воздух сделался вдруг невероятно жестким, он хлестал по рубашке и воротнику и совершенно заморозил его. Городские огни, едва мелькнув впереди, тотчас же исчезали из вида. Резко сигналя, мимо проносились автомобили. Другие мотоциклисты мчались, чудом не задевая мотоцикл Кеме, их рубахи отчаянно хлопали на ветру, словно какой-то сумасшедший призрак стегал их по спине. Бьющий в лицо ветер, бешеная скорость со свистом проносящегося мимо транспорта — все это вместе взятое вызвало у Омово эйфорию, которая была сродни оргазму. Мотоцикл ревел под ним. Вибрация передавалась склонившемуся над рулем телу, будоража нервы. В его позе был вызов: упруго изогнутый торс, дерзко, как при нырянии в воду, устремленная вперед голова. У него был вид человека, совершающего некий интимный ритуал. Он ощущал невероятный прилив сил. Он раскачивал мотоцикл из стороны в сторону. Приподнимался и опускался в седле, выписывая зигзаги по широкому дорожному полотну. Он испытывал пьянящее чувство. Показавшаяся вдали встречная машина выключила дальний свет. Кеме вцепился ему в плечи. Омово нажал на тормоза и сбросил скорость. У него было великолепное настроение. Он все еще испытывал нервное возбуждение; и на какой-то миг вся вселенная сконцентрировалась в одной-единственной мечте — испытать наяву все то, что сейчас довелось перечувствовать. Нервное напряжение достигло апогея. Сидевший у него за спиной Кеме замирал от страха. Он боялся, что Омово в его нынешнем состоянии может не справиться с мотоциклом.

Когда они подъехали к парку, посетители уже направлялись к выходу. Сгустились сумерки, и темное небо было затянуто светло-серыми облаками. Облака казались подсвеченными изнутри и отбрасывали призрачный серебряный отблеск на верхушки деревьев.

Друзья бродили среди деревьев и толковали о жизни. Кеме рассказал о своей несчастной старой матери, которая трудится не покладая рук и бесконечно верит в него; и о своей сестре, совсем еще ребенке, пропавшей без вести около трех лет назад. Теперь уже они считают ее погибшей. Но до сих пор мысли о ней отзываются в Кеме острой болью. И он еще острее ощущает свою вину. В тот день он велел ей сходить за хлебом, наказав при этом без хлеба не возвращаться. А в те времена, как известно, случались серьезные перебои с хлебом. Это было обычное поручение, и, конечно, Кеме не вкладывал в свои слова такого страшного смысла, но девочка и в самом деле не вернулась. Они давали объявления в газетах. Обращались в полицию. Обошли всех местных лекарей. Искали ее повсюду, но так и не нашли.

Под ногами у них хрустели ветки. Шуршали листья. Подброшенные ногой пустые консервные банки с грохотом катились по дороге. Кеме забрался на дерево и повис на толстом суку. Омово опустился на землю у змеившегося рядом узкого ручейка. Недалеко от того места, где он сидел, было несколько деревянных мостиков, перекинутых через ручей, совсем маленьких. Он сидел не двигаясь, наблюдая за игрой света и тени на гладкой поверхности воды, отливающей металлическим блеском. Он вглядывался в воду и различал в ней потревоженное течением отражение различных предметов — деревьев, измельченных на кусочки облаков, птиц, людей. Он дивился тому, сколь сюрреалистически искаженными могут становиться предметы; в каком чудовищном виде может предстать привычный нам мир, если знакомые предметы превратить в беспорядочное нагромождение их частиц.

И пока он сидел вот так, к нему возвращалось душевное спокойствие, боль от утраты второй картины постепенно утихала. Ему чудилось, что все это происходит не с ним и не сейчас. Несколько часов назад он пережил ужасное потрясение. А сейчас он чувствовал, как в него вливаются жизненные силы. Он сделал несколько глубоких вдохов и подумал о своей бритой голове. Он попробовал взглянуть на себя со стороны: каков он в обыденной обстановке, как выглядит, когда отстаивает свои права, когда бывает счастлив. Он остался доволен, и его снова обуяла страсть.

Кеме предложил пойти в другой конец парка, выходящий к заливу. Деревья стояли неподвижно и величественно, подобно стражникам в какой-нибудь замысловатой и страшной сказке. Птицы взмывали в ночное небо, камнем падали вниз, пели. Омово показалось, что он слышал уханье совы, под ногами чернела трава. Они то и дело спотыкались об огромные мускулистые корни деревьев, стлавшиеся по земле, подобно гигантским коричневым змеям. Ветки деревьев низко нависали над землей. То тут, то там с верхушек деревьев срывался засохший листок и, кружась, падал на землю. И эта легкая дымка, окутывающая все вокруг, и царящая здесь тишина были ему знакомы по забытым снам.

Они шли туда, откуда доносился рокот моря. Перед ними простирался белый отлогий берег: поблескивал и мерцал в темноте песок. На пляже еще оставались купальщики. Кеме присел у самой воды и стал ловить крабов. Омово растянулся на песке и смотрел, как море с грохотом катит свои волны, как они набирают силу и потом с неистовой яростью устремляются вперед, подобно гигантскому поршню, как надвигаются все ближе и ближе и стонут, словно в неистовой страсти. Потом они обрушиваются на берег, разбрасывая брызги далеко вокруг. Восторг соития — и море стыдливо откатывается назад. Вибрация земли, вызванная напором волн, передалась Омово. Откуда-то издалека донесся протяжный свист, который становился все громче и громче, пока не заслонил в его сознании все прочие звуки. То, что он испытал в этот момент, невозможно выразить ни словами, ни кистью.

Ночь, тихая любовница, безропотно отдавалась страсти моря. Кеме, сидя на берегу, вздремнул. Омово и плакал и смеялся, он как бы испытал очищение. Вся вселенная сконцентрировалась в одном мгновении — и время исчезло. Море, ночь, небо — все утонуло в тумане, слилось в единое целое; сознание одиночества и безмятежности окутало Кеме и Омово, щедро одарило их, словно возлюбленная своими ласками. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего больше не существовало. Было только одно — чистый, прозрачный поток вневременья.

Но вскоре мир возвышенных чувств был потревожен. Неведомо откуда налетели тучи москитов. Ночная прохлада теперь пронизывала до костей. Рокот моря сделался невыносимо монотонным. Подернутое дымкой небо туманило голову. Ночь постепенно наполнялась сюрреалистическими видениями. Звуки стали резкими и протяжными. Кеме вскочил на ноги и забегал взад-вперед по берегу.

— Послушай, Омово, нам пора — похоже, кроме нас здесь не осталось ни души.

Голос прозвучал резко и вскоре смешался с шепотом ночи. Омово не хотелось уходить. Но он встал, отряхнул песок с брюк и сделал несколько упражнений кунфу.

— Я не знал, что ты занимаешься каратэ.

— Прежде занимался. Сейчас ноги совершенно не слушаются, наверно, из-за отсутствия тренировки.

— Пошли.

Лица Кеме в темноте не было видно.

— Бог мой! Уже совсем темно.

— А ты только сейчас заметил?

— Да. Я целиком ушел в свои мысли.

Они брели среди деревьев, пытаясь отыскать дорогу к выходу. Темнота все больше сгущалась. Кеме охватила тревога.

— Омово, мы заблудились.

Омово сперва подумал, что Кеме шутит. Он не уловил тревоги в его голосе. Они вернулись к берегу и попробовали отыскать свои следы на песке, чтобы определить направление, в котором следует двигаться. Но тщетно. В темноте трижды ухнула сова. Издалека доносился звон колокольчиков. Монотонный грохот камнедробилки усиливал ночные страхи.

— Мы не могли заблудиться. Где-то здесь должен быть выход.

Омово не узнал собственного голоса. По тому, как глухо он прозвучал, можно было догадаться, что ему тоже страшно. Ночь была подобна густой черной протоплазме, поглотившей все окружающие предметы. Но в этой протоплазме продолжалась жизнь; она таила в себе что-то зловещее. Однако она не давала простора воображению. Окутанные тьмой, казавшиеся мертвыми предметы хранили безмолвие. Вдруг Омово почудилось, будто невдалеке что-то двигается.

— Кеме, там кто-то есть!

— Кто?

— Откуда мне знать!

Они молча смотрели в ту сторону, куда указал Омово. Их нервы были напряжены до предела. Глаза Омово поблескивали в темноте. Кеме с трудом переводил дыхание, оно учащалось по мере того, как возрастал его страх.

— Это палка или маленькое деревцо.

— Тогда пойди и посмотри.

— Я не пойду.

— Трус.

— Ну что ж, значит — трус.

Они покружили вокруг деревьев, перешли несколько мостиков и вышли на открытую поляну, поросшую травой и цветами.

— Что будем делать?

— Может, покричать?

— Бесполезно.

Послышался какой-то шорох. Они замерли на месте. Снова заухала сова. Бесплотный голос совы прозвучал как страшное предзнаменование. Кеме вскрикнул. Омово почувствовал, как все внутри у него похолодело. Его забила нервная дрожь. Ночь внезапно преобразилась. Омово в отчаянье думал: «Это немая драма. Мы все — ее участники. Это и в самом деле немая драма с кровавой развязкой».

Кеме схватил его за руку.

— Вон там, возле домов, виден свет.

— Он никуда нас не приведет.

— Откуда ты знаешь? Все-таки это хоть какая-то зацепка.

Они шли спотыкаясь, расчищая дорогу ногами. Переходили вброд прямо в башмаках маленькие ручейки. Порой перебирались по маленьким деревянным мостикам. Но в конце концов оказались в тупике. Свет же, который заметил Кеме, горел в недостроенном здании, отделенном от территории парка широкой полосой воды и колючей проволокой.

— Давай переходить вброд.

— Чтобы сторожевая собака отхватила у тебя часть задницы, да?

Они повернули и побрели наугад, не разбирая дороги.

— По крайней мере, мы избавились от страха.

— Увы, мой друг, ночь подводит баланс и теперь отбирает у нас то, чем прежде нас одарила.

— В таком случае, ночь чертовски эгоистична.

Омово подумал: «Бог мой, немая драма принимает опасный оборот».

Громкий голос Кеме внезапно прорезал тишину. Он снова и снова выкрикивал одну и ту же фразу, пока у него не перехватило дыхание. Его крик заполнил все пространство вокруг, прокатился эхом по древесной куще и замер вдали на безнадежной ноте. Никто не откликнулся на его зов, и он впал в отчаяние. Казалось, ночь приготовилась к какому-то жестокому ритуалу, который будут совершать мрачные, окутанные тьмой деревья, а этим двоим отторгнутым от мира несчастным предстоит стать его невольными участниками.

— Омово, мне, ей-богу, не до шуток. Дома меня ждет мать. Это как моя сестра…

— Замолчи, Кеме. Ты только нагнетаешь страх.

— Омово, сукин сын, ты же притворяешься! Тебе так же страшно, как и мне.

— Может быть, даже больше.

Темные деревья с нависшими ветвями напоминали жестоких стражей. Кусты пугали своими причудливыми очертаниями. Ветер стонал и завывал как одержимый, а бушующий прибой, преобладая над всеми прочими звуками, объединял их в одну, устрашающую симфонию. Наконец выползла из-за туч луна, мало-помалу распространяя вокруг свое бледное сияние. Но вот анемичные пальцы лунного света погрузились в толщу облаков и парк снова окутала тьма.

— Бог затеял с нами игры.

— Мы в зоопарке. Боги развлекаются.

Ветки трещали под ногами и разлетались в стороны. Хрустели листья. Звяканье пустых жестяных банок напоминало щелканье хлыста. Глухо отдавались их шаги. Кеме зацепился за что-то ногой и упал. Омово заворчал на него:

— Ну и неуклюжий же ты. Вставай и пошли отсюда, пока луна развлекается.

Он говорил громко, стараясь не выдать своей тревоги. Вдруг Кеме пронзительно вскрикнул. У Омово бешено забилось сердце, его сковал ужас. Кеме снова вскрикнул, и теперь Омово точно знал, что ночной кошмар становится явью.

— Омово, Омово, взгляни…

Омово бросился в кустарник, где его друг безмолвно склонился над чем-то. Это был труп. Труп маленькой девочки.

— Омово…

— Перестань твердить мое имя.

— Извини. Я думаю… это…

— Она мертвая?

— Да.

— У тебя есть спички?

Они зажгли спичку и, заслонив ее от ветра ладонями, поднесли поближе к трупу. Да, это был труп девочки. Обезображенный. Волосы на голове наспех сбриты. Глаза полуоткрыты. Маленький рот слегка искривился, обнажив края сверкающих белизной зубов. Ситцевое платьице в цветочек изорвано в клочья и пропитано кровью. Нижняя часть тела прикрыта белой материей, источающей странный запах. Ноги босые. Маленький бронзовый крестик съехал набок и повис над самой землей. Это была хорошенькая девочка, не старше десяти лет. На ее чистом бледном личике застыло выражение, которое невозможно описать словами. У Омово вырвался сдавленный крик. Пламя спички ярко вспыхнуло и погасло. Метнувшиеся было тени исчезли во мраке. Ночь была удивительно тихой.

В их и без того истерзанных душах снова вспыхнул ужас. Жертва была востребована. Омово охватило горькое сознание непоправимости случившегося. У него возникло странное ощущение, будто он уже видел все это когда-то, в каком-то другом месте. Им овладел панический страх.

— Это ритуальное убийство.

Для Кеме только что увиденное явилось страшным потрясением, наслоившимся на еще не затянувшиеся в его сердце раны. В памяти воскресли пережитые им ужас и скорбь по поводу утраты отца и сестры. Начавшее уже было утихать горе снова явило ему свой жестокий лик. Ночь взяла жизнь, оставив искалеченную оболочку.

— Надо что-то делать.

— Да.

Омово посмотрел на Кеме. Внезапно выглянувшая луна коснулась своими лучами его лица, оставив на нем бледный след. Лицо Кеме сделалось неузнаваемым, уподобившись бесстрастному каменному изваянию. Холод сковал голову Омово, словно на нее легла чья-то невидимая ледяная рука. Дрожь пробежала по телу. Спазм за спазмом. Они со всей очевидностью поняли весь ужас своего положения.

— Мы не можем ни сами вынести труп отсюда, ни заявить в полицию от своего имени.

— Конечно, на нас же в первую очередь и падет подозрение. Бог мой, какая бессмысленная смерть…

— Жестокая смерть.

— Клянусь богом, я доведу дело до конца. Это же глупо…

— Пошли к Деле и от него позвоним в полицию, не называя себя.

— Да, но для начала надо выбраться отсюда.

— Интересно, твой мотоцикл не украли?

— Об этом мы подумаем после. Все это…

— Ты больше не боишься?

— Нет. Я зол. Эта проклятая африканская ночь…

— Ну, пошли. У меня такое чувство…

Они еще минут десять, валясь с ног от усталости, отыскивали выход из парка и наконец отыскали. Луна сияла вовсю. Мотоцикл Кеме стоял там, где он его оставил. Они поехали к Деле.

— Все это — какой-то чудовищный кошмар.


Отец Деле, низкорослый, симпатичный заика с тотемными знаками на лице в виде длинных пальцев, открыл им дверь и крикнул:

— Деле, к тебе пришли.

Деле спустился к ним из гостиной, где смотрел телевизор. Они отозвали его в сторонку и сообщили о цели своего визита, а под конец рассказали о том, что им пришлось пережить. Кеме анонимно позвонил в полицию. На другом конце провода послышался равнодушный, сонный голос дежурного, который, не скрывая раздражения, записал сообщенные ему данные и обещал расследовать происшествие.

Пока Кеме звонил в полицию, Деле рассказал Омово, что одна из его подруг забеременела от него и что он пытался убедить ее сделать аборт, но та наотрез отказалась. У Омово голова была занята совсем другим, поэтому, улучив подходящий момент, он вскоре откланялся. У двери Деле отрывисто проговорил:

— Подумать только, Африка убивает своих детей. — И добавил: — Африка — не для меня. Поэтому я и еду в Америку.

По пути домой они молчали. У Бадагри-роуд Омово попрощался с Кеме. Вокруг стояла кромешная тьма. Но сознание его было ясным. Слишком живы были воспоминания: живы и ужасны.

Глава седьмая

Улицы были полны разноголосого гула. Омово понятия не имел, что в такой поздний час жизнь в городе бьет ключом. Торговка апельсинами окликнула его, когда, тяжело ступая, он поравнялся с ее лотком. Женщина, торговавшая акарой[22] и додо[23], воркующим голоском зазывала его отведать свои лакомства, но когда он прошел мимо, даже не взглянув в ее сторону, злобно проворчала:

— Ну и урод! И как только земля носит тебя с такой головой!

Омово ускорил шаг. Из закусочной доносились громкие голоса и нестройные звуки музыки. По улице слонялись подвыпившие проститутки в кричащих нарядах. Омово прошел мимо, даже не взглянув на веселые росписи доктора Окочи на стенах, которые, как ему всегда казалось, оживляют это неказистое с виду заведение.

Дальше его путь лежал сквозь густые заросли кустарника, и Омово невольно насторожился. В темноте кусты сливались в сплошную массу, а ночь придавала им зловещие очертания. В этом месте часто случались всякие происшествия: здесь находили подкидышей, насиловали женщин, случалось и многое, многое другое. Здесь слышались странные звуки, как будто кустарник жил своей таинственной, дьявольской жизнью.

У Омово екнуло сердце, когда он различил в темноте знакомую фигуру и услышал резкий и в то же время нежный голос, — весело смеясь, женщина разговаривала с мужчиной в набедренной повязке. Да, это была она. Но с кем — понять было трудно. Омово пришел в смятение. Он не знал — то ли ему продолжать идти как ни в чем не бывало, то ли повернуть обратно. Ноги сами понесли его в сторону. Он шел, не разбирая дороги, сквозь чащобу, цепляясь рубашкой за сухие ветки.

Отец встретил его сердито. Он прохаживался взад-вперед по комнате, но, увидев Омово, остановился на полшаге, приблизился к нему и выплеснул на него все свое раздражение. Чем разгневан отец — понять было трудно, но судя по отдельным словам, которые он мог различить в его невнятном бормотании, отец повторял те самые давно забытые жалобы и упреки, которые Омово постоянно слышал в детстве. Что-то насчет колдовских способностей матери, еще что-то о долгах. По мере того как отец распалялся, на его лице все отчетливее проступали складки и глаза наливались кровью; он в исступлении сжимал губы. Со стороны могло показаться, что человек репетирует сцену приступа горячки. В какой-то момент у Омово вспыхнуло чувство теплоты и любви к отцу, но уже через минуту оно сменилось холодным, снисходительным безразличием.

— Где Блэки, отец?

— Не твое дело. Она не нуждается в твоем присмотре. Я послал ее купить мне молока.

Омово умолк. Он смотрел, как отец ходит вокруг обеденного стола, и вспоминал. Вспоминал, как умирала мать, а отец тем временем бегал за другими женщинами; как потом он выгнал из дома братьев, когда те выразили недовольство по поводу бессмысленности той жизни, которой жила семья. Отец вдруг остановился и, обернувшись к Омово, принялся сетовать по поводу того, какими бездарными оказались все его дети и сколь немилосерден к нему в этом смысле Бог. Он изрекал это самым что ни на есть патетическим тоном; и снова его тирады производили впечатление некоторого лицедейства, будто он торжественно разыгрывает трагедию собственной жизни.

На столе лежали все те же бумаги, которые Омово видел накануне, как будто с тех пор их никто не убирал. При виде бумаг Омово невольно подумал о просроченных платежах, о судебных исках, о новых счетах, о сорванных поставках.

Отец взял бутылку и поднес ко рту.

Омово удалился к себе в комнату, когда отец с чувством собственного достоинства поставил бутылку на место и снова принялся за поношения, которые теперь адресовал пустой унылой гостиной.

Как только Омово оказался один в комнате, на него нахлынули воспоминания о событиях прожитого дня. Он достал блокнот и записал:

«Мысли обретают законченную форму и не дают мне покоя. У меня конфисковали картину. У меня украли рисунок. Я оказался в порочном кругу. Предзнаменование сбылось в немой драме многочисленных потерь. Я побывал в стране кошмаров. Переход от покоя к ужасу. Кеме был глубоко потрясен; никогда прежде я не видел его таким. Деле предстоит стать отцом нежеланного ребенка; как ни странно, он очень верно высказался по поводу Африки, убивающей своих детей. Бедная, бедная, бедная девочка — почему с тобой сотворили такое? Принесли в жертву африканской ночи? Что могу сделать я или кто-нибудь другой? Прятаться? Действовать анонимно? Это отвратительно и бессмысленно».

Он подумал о чем-то. Потом продолжал:

«В детстве родители часто пугали нас темнотой: „Не ходи туда. Там джу-джу[24]“. Став постарше, мы перестали бояться. Мы обнаружили, что можно гулять по темным аллеям, не опасаясь, что кто-то стукнет тебя дубинкой по голове. Днем светло. Все на своих местах. Мы утратили страх перед аурой тьмы. Но мы по-прежнему боимся того, что может таиться во тьме, скрывающейся в ней таинственности. Джу-джу принимает различные обличья как в сознании, так и в реальной действительности. Сейчас джу-джу потребовалась человеческая душа. Вот так уходят из жизни и красавицы, и дурнушки, и бедные, и богатые, и добродетельные. Земля притязает на плоть. Вода омывает руки».

Он отложил перо. К горлу подступила тошнота. Наверное, напрасно он стал писать об этом. Его вырвало, и он почувствовал облегчение. От радости он подбросил блокнот к потолку, блокнот описал в воздухе дугу и ударился в стенку, сбив на пол висевшие там черепашьи панцири. Раздался звон разбившихся вдребезги панцирей, многократно отозвавшийся у него в голове. Когда все стихло, он подумал: «Ну и хорошо. Ненужная вещь убрана с привычного места».

И он пошел спать.

Ночью ему явились два сновидения. После первого он проснулся в холодном поту. А когда снова уснул, ему привиделся один странный сон, который по сути дела был всего лишь разновидностью первого. Проснувшись, он схватил блокнот и записал свои сны, как они ему запомнились. Больше спать он уже не мог, или, по крайней мере, так ему казалось. Но все-таки сон сморил его опять. И это было благом.

Из записной книжки
Сколько времени я проспал — не знаю, когда мне приснился сон, будто я иду по темному, ужасающе темному лесу. Я иду бесконечно долго. Иду без какой-либо цели, просто иду. Встречающиеся на пути деревья — стоит мне подойти поближе — превращаются в какую-то непонятного цвета дымку. Потом, когда я отхожу на некоторое расстояние и оглядываюсь назад, деревья обретают облик той изувеченной девочки, труп которой мы с Кеме обнаружили в парке. Странно: я вижу ее отчетливо, но лица разглядеть не могу; лица у нее нет. Изнемогая от усталости, я иду и иду дальше. Вдруг где-то в конце леса проглядывает свет, и я устремляюсь к нему. Но мне не удается до него дойти. Я просыпаюсь.

Второй сон
Мне снится, будто прямо передо мной постепенно разворачивается гигантский холст. Холст абсолютно чист, ужасающе чист; не отрывая глаз, я смотрю и смотрю на него, пока не растворяюсь и не исчезаю в его белой пустоте. Я оказываюсь во власти разноречивых чувств, моему взору предстает великолепное зрелище, какой-то удивительный калейдоскоп наплывающих одна на другую картинок с почтовых открыток. Причудливо окрашенные горы. Бушующие и спокойные моря. Девственные леса, в которых обитают страшные призраки, похожие на бесплотных великанов. Потом я вижу идущую мне навстречу девочку, но она так и не доходит до меня.

Я снова оказываюсь ввергнутым в ужасающую пустоту и тотчас же просыпаюсь, словно кто-то грубо толкает меня в бок. Я лежу в темноте, не смея шелохнуться. Вскоре от душевного покоя и печали не остается и следа, им на смену приходит ощущение полной беспомощности. Душевный покой — зыбкое чувство, мне никак не удается обрести его снова. Я долго лежал вот так в непроглядной тьме и внезапно испытал безумное желание вернуть только что увиденный сон.

Я заплакал; и плакал, пока не провалился снова в тяжелый сон без сновидений.

Книга вторая ЛАБИРИНТЫ

Глава восьмая

У Омово не шло из головы обезображенное тело девочки, которое он увидел в парке. Нечто похожее он испытал во время гражданской войны, когда жил в Угелли. Ему было тогда девять лет. Однажды отец послал его за чем-то к своему приятелю. Окур и Умэ с другими родственниками ушли на ферму собирать целебные травы. Омово долго искал дом отцовского приятеля, но так и не нашел. На пути ему повстречалось огромное дерево ироко. Он остановился под ним и заплакал. Вокруг не было ни души. Неподалеку от дерева он увидел прелестную хижину кирпичного цвета. Пока он стоял под деревом и плакал, толпа людей, с заклинаниями и с воинственными кличами «Смерть ибо!», ворвалась в хижину и выволокла оттуда старика и девочку.

Они избили старика в кровь, несчастный был даже не в силах стонать. Девочку они унесли с собой, и Омово не знал, что с ней потом сталось. Он не понимал, что происходит. Несколько человек из толпы стали бить в стену дома чем-то тяжелым и били до тех пор, пока в стене не образовался пролом. Хижина рухнула. Толпа пела и ликовала, а из развалин хижины доносились женский плач и приглушенный стон: судя по всему, оставшихся там домочадцев били бутылками по головам.

Когда Омово вернулся домой, братья устроили ему выволочку за долгое отсутствие. Он понимал, что у него на глазах разыгралась страшная, чудовищная сцена. Он так никогда и не смог смириться с тем, чему стал невольным свидетелем. И всякий раз, когда на его глазах совершалось насилие, глубоко возмущавшее его, он неизменно ощущал себя тем маленьким мальчиком, одиноко стоящим под деревом, беспомощно взирающим на происходящее, и сознавал, что на нем тоже лежит вина за все это и великий позор.

В последующие несколько недель Омово не видел Кеме. В газете была напечатана небольшая, в два столбца, заметка о найденном в парке трупе девочки. Никаких подробностей не сообщалось. Высказывалось предположение, что в данном случае, по видимости, имело место ритуальное убийство, и приводились слова полицейского, не назвавшего своей фамилии, о том, что расследовать обстоятельства совершенного преступления трудно, практически невозможно. Омово не мог забыть окаменевшее лицо Кеме.

В одну из суббот утром Омово сидел у себя в комнате, когда в дверь постучал отец. Омово открыл.

— Письмо от Окура, — сказал отец, швырнул письмо на стол и вышел из комнаты. Это было как гром среди ясного неба. Омово ладил со старшими братьями, хотя в детстве те частенько его колотили. С годами они все больше и больше отходили друг от друга. Каждый погружался в свой собственный мир и решал свои жизненные проблемы в одиночку. Омово мало что знал о своих старших братьях. Когда он был маленьким, они учились в интернате. Когда же ему самому приспело время отправиться в интернат, они уже закончили учебу. Приезжая домой на каникулы, он неизменно видел их валяющимися на кровати, подавленными, раздраженными, готовыми в любую минуту взорваться и отнюдь не дружелюбными. Они частенько дрались, как могут драться только заклятые враги. Когда отец прогнал их из дома, Омово в полной мере осознал, как тяжко им было все эти годы жить под отцовской крышей, особенно после смерти матери.

Омово сидел за обеденным столом, предаваясь этим печальным воспоминаниям. Письмо оказалось на удивление кратким. Без даты. Без адреса. В замызганном конверте. Нацарапано каракулями, а на отдельном листке — стихотворение. В состоянии глубокой депрессии или когда начинал выходить из наркотического ступора, Окур часто писал стихи. Никто не принимал его стихи всерьез, хотя Омово часто ловил себя на мысли, что те или иные строчки находят отклик в мрачных тайниках его души.

Окур писал:

«Привет, братишка!

Я почувствовал, что должен тебе написать. Я сейчас нахожусь в плавании; работа на судне трудная, но приятная. Я частенько вспоминаю о тебе и о доме, и тогда мне хочется плакать. Но я не плачу. Я вспоминаю также отца и пытаюсь его понять. И простить, но не могу. Ты же должен постараться его понять и любить, как ты любил его всегда. Постарайся также и простить его. Он слабый и усталый человек.

У меня нет дома, меня нигде не ждут, я каждый день пью, а когда выпью, да потом добавлю еще, со мной начинает твориться что-то ужасное. Знаешь, я постоянно ввязываюсь в драки.

В общем, мне захотелось тебе написать. Умэ шлет привет. Он сейчас болен. Получил травму. Кстати, ты по-прежнему рисуешь? Посылаю тебе стихотворение, которое написал вчера. Омово, мы все утратили что-то очень важное. Я верю, что ты растешь сильным.

Прощай, твои Окур и Умэ. Береги себя».
Омово снова и снова перечитывал стихотворение, надеясь найти в нем какое-то объяснение увиденному им во сне свету, надеясь уловить предзнаменование, на которое намекал Умэ в тот день, когда они покидали отчий дом. Но Омово лишь чувствовал, что медленно избавляется от всегдашней своей привычки к самоуничижению, или самоуничтожению, или еще к чему-то. И он со всей неотвратимостью понял, что никогда не узнает ничего о жизни братьев на чужбине и его будет постоянно преследовать мысль об их деградации. Однако, пробежав глазами вложенное в письмо стихотворение, он понял и другое: волнение, возбуждение, проникновение в различные тайные способы преодолеть жизненные трудности.

Письмена на песке
Когда я был маленьким
Я часто бродил по широкому берегу
В поисках сверкающих камешков
И прекрасных кораллов
Иногда я и впрямь отыскивал их
Но иногда находил и нечто другое
Например полустертые письмена на песке
Указующие путь через бурлящее море.
Стихотворение было адресовано Омово и рождало в нем отклик. Его мысли долго были прикованы к стихотворению, возвращались к прошлому в попытке соединить разорванные нити и выткать из них какой-нибудь узор. Он подумал про себя: «Жизнь никогда не строится по единому образцу. Жизнь — это не просто набор ниток. Бесполезно пытаться выткать узор из запутанного клубка».

Он пошел в кухню и взял еду, оставленную для него на верхней полке грязного буфета. Механически, словно во сне, он съел завтрак. Эба[25] слишком тяжела для утренней трапезы, тем более посыпанная сухими зернами гарри[26]. Суп совершенно остыл, подернулся пленкой жира. Все это было невкусно и практически несъедобно. Но он, казалось, не замечал этого.

Размеренными движениями он зачерпывал еду и с полным безразличием набивал ею рот, мысль же его все еще не могла отключиться от сновидения, которое терзало его своим спокойствием, грустью и пустотой. В его сознании сохранилось несколько смещенных образов: он запомнил сон в том виде, в каком записал его в своем блокноте. Неясные мысли снова и снова вращались по замкнутому кругу, и вскоре голова у него стала раскалываться от боли.

Волей-неволей он вернулся к мыслям о насущных вопросах своего нынешнего бытия. Он взглянул на пустую тарелку и мысленно покачал головой. Тарелка была сплошь в трещинах. На миске для супа кое-где облупилась эмаль и выступила ржавчина. Омово выловил в супе единственный кусочек мяса и бросил его в рот: мясо вполне можно было принять за кусок твердой резины. Взгляд Омово блуждал по гостиной. Эта комната служила еще и столовой и кухней и была перегорожена небольшим довольно изящным книжным шкафом коричневого дерева. Мать купила его очень давно, когда они еще жили в Ябе; это была единственная достойная внимания вещь в гостиной.

Гостиная была обставлена убого. Прежде всего бросались в глаза четыре обшарпанных кресла. Когда кто-нибудь садился в такое кресло, оно издавало неприличный звук. Чехлы на подушках когда-то были красного цвета, но теперь поблекли от времени, и Блэки стирала их каждые две недели. На одном из сидений Омово обнаружил две дырки, сквозь которые проглядывала изначальная зеленая обивка.

Посреди комнаты стоял огромный колченогий обеденный стол с двумя рядами стульев. Прежний стол был сломан в тот день, когда Умэ и Окур покинули родительский кров. Как это произошло — Омово точно не помнит. Кажется, пытаясь увернуться от отцовской плети, Умэ попятился назад и повалился на стол. Зато он хорошо помнит, как этот здоровенный стол появился в доме. Отец обливался потом и пыхтел от натуги, на лице у него было страдальческое выражение: вот, мол, притащил стол, справился, черт побери, без посторонней помощи. Когда он водворил стол на середину комнаты, между двумя рядами стульев, в комнате сразу стало тесно. Стол был несоразмерно велик. Теперь лицо отца выражало смущение. Он передернул своими тощими плечами и, как бы убеждая самого себя, сказал:

— Да, стол великоват… Ну да ничего. В доме должны быть какие-то крупные вещи. Да. Крупные вещи.

Позже Омово узнал, что стол подержанный и куплен у столяра, живущего неподалеку от Алабы. Столешница была испещрена царапинами, заляпана жиром и какими-то липкими пятнами, а кое-где и в подпалинах, что свидетельствовало о неряшливости прежних владельцев. Но это еще не все. Одна ножка оказалась короче остальных. Она была сломана во время вечеринки споткнувшимся о нее пьяным гостем. Однако столяр пустился на хитрость — заменил сломанную ножку более короткой и теперь потребовал дополнительной платы за устранение изъяна. Столяр был здоровенного роста горлопан, и отец Омово, трусоватый и неспособный тягаться со столяром, предпочел гордо удалиться.

Стены, когда-то цвета морской волны, теперь на высоту поднятой руки были заляпаны пятнами и захватаны пальцами. Омово не мог понять, откуда на стенах эти пятна, у него внезапно испортилось настроение от неприятного вида такого множества пятен. Он мысленно покрыл стены свежей краской. И гостиная словно по волшебству преобразилась. Но в следующую же минуту рожденное его фантазией видение нарушила пробежавшая по стене ящерица; он снова вернулся в мир отрывочных звуков и бесплотных голосов. Его взгляд задержался на ковре, расстеленном на полу. Пожалуй, именно ковер красноречивей всего свидетельствовал о жалком положении семьи. Он выцвел и местами протерся до дыр, сквозь которые глядел в потолок выкрашенный рыжей краской пол.

Здесь все насквозь было пропитано застоявшимся затхлым запахом. Он шел из кухни, вопиющей о тщательной уборке.

Омово размышлял об отце. Он любил отца странной тихой любовью. Но над любовью преобладало другое чувство — жалость, которую он остро испытывал по временам. Он считал отца неудачником. И вместе с тем восхищался им, потому что отец изо всех сил пытался сохранить видимость достоинства. Потерпеть неудачу еще не означает совершить преступление. К тому же Омово знал, что отец делает опрометчивые шаги сгоряча, под влиянием момента. Омово старался не думать об этом. На мгновение в памяти всплывали образы близких ему людей. Всеми ими владела всепоглощающая страсть, нашедшая отклик и в его душе. Им снова овладело чувство потери, от которого засосало под ложечкой. Потом оно отпустило его, но на смену пришло ощущение пустоты, какой-то звенящей пустоты. Наверное, это было чувство одиночества. Он знал, что должен чем-то занять голову и руки, иначе неизбежно окажется во власти губительных страстей, которые, казалось, тяготели над его семьей.

Омово принялся обдумывать сюжет будущей картины, и ощущение пустоты вернулось. Ничего стоящего на ум не приходило. Опаленные солнцем, изнуренные люди, духи, тени. Нет, он будет разрабатывать сюжет, так или иначе связанный с пережитым во сне. Ему предстояло изобразить нечто, происходящее в таинственной, внушающей ужас ночи. Он подумал: «Это будет нелегко. Замысел подобен страннику, прокладывающему путь сквозь дебри сознания. Я должен записать это в блокнот. Иначе наверняка забуду. Проклятье».

Он вздохнул, резко тряхнул головой, вымыл руки над раковиной в кухне и ушел к себе в комнату.


Омово был занят набросками будущей картины. У него ничего не получалось, и он злился. Он понимал, что, прежде чем приступать к картине, надо, чтобы вызрел замысел. Обычно он творил по наитию. Но с этой картиной все обстояло иначе. Она требует осторожного подхода, соответствующего настроя, тщательного обдумывания замысла и столь же тщательного его воплощения. Ему предстояло разъять душевные раны, погрузиться вглубь и пройти через муки и радости, духовно возмужать. Наброски на бумаге выглядели жалкими и беспомощными. В порыве внезапного гнева он изорвал рисунок, клочьями набил рот и долго с остервенением их жевал. Он пытался таким путем унять охватившее его раздражение. Вдруг раздался бесцеремонный стук в дверь.

— Кто так громко колотит?

— Омово, ты слышишь, Омово… А ну-ка пойди иубери за собой посуду! Ты что, думаешь, я рабыня, которая сделает это за тебя? Я не намерена тебе прислуживать.

Блэки на время притихла. Она произнесла свою тираду с ехидством, нарочито громко, явно желая привлечь внимание окружающих.

— Какую посуду?

— Это ты у меня спрашиваешь, какую посуду? Уписываешь еду, которую я готовлю, и еще спрашиваешь, какую посуду?

— A-а, значит, эти помои называются едой? Одно мясо чего стоит, резина да и только…

— Омово, я все сказала и больше ничего не желаю с тобой обсуждать.

Омово сник: тонким чутьем он безошибочно угадал — она ищет лишь повода, чтобы бросить ему открытый вызов. По этой части Блэки была непревзойденной мастерицей. Омово не раз наблюдал, как во время ссор, вспыхивавших в компаунде, она в пух и в прах разносила своих противниц; а однажды так распекла человека, пришедшего к отцу за давнишним долгом, что тот предпочел поскорее унести ноги и больше за деньгами не являлся.

— Ну, хорошо, хорошо, — бормотал Омово, выходя из комнаты. В черном с янтарным отливом лице Блэки он прочитал вызов. Блэки была небольшого роста, довольно миловидная женщина — ровные белые зубы, мелкие родинки на щеках, красивая шея, прекрасная фигура с округлыми бедрами, — но при этом отличалась поразительной злобностью, хитростью и вздорностью. Она могла взорваться по самому пустяковому поводу, даже в ответ на шутку; достаточно было намекнуть на ее бездетность или взять ведро для воды и забыть поставить его на место, чтобы она закатила скандал. Подобно некоторым женщинам в компаунде, Блэки была жуткой сплетницей и часто делала достоянием своих слушательниц «семейные тайны», которые, к слову сказать, при очередных стычках против нее же и оборачивались.

Поначалу, когда она только-только появилась в их доме, это было доброе, отзывчивое существо, старавшееся всем угодить. Братья относились к ней безразлично, с легким оттенком снисходительности. Она же всячески желала их ублажить и часто оказывалась в глупом положении. Но вскоре она сбросила личину доброты и отзывчивости и предстала в своем истинном обличье. Она умела великолепно притворяться. Подслушивала под дверью и подглядывала в замочную скважину. Когда старшие братья покинули дом, она почувствовала себя полноправной хозяйкой. При отчужденности Омово и его абсолютном безразличии к тому, что происходит в доме, она взяла полную власть над отцом. Во всех домашних делах отец целиком и полностью полагался на нее и даже советовался с ней по поводу финансовых операций, о которых Омово ничего не было известно. Отец нашел в ней то, чего не было в матери Омово, а именно готовность подчиниться и согласиться со всем, что бы он ни сказал, умение прикинуться робкой, изобразить молчаливое благоговение. Отец стал боготворить ее, вплоть до лицемерия.

Вскоре после того, как Блэки поселилась в их доме, она забеременела. Однако у нее произошел выкидыш. Она готова была умереть от позора, заболела и высохла. В ее поведении проявлялись черты жестокости. Она совершала тайные обряды, предпринимала таинственные поездки, ее видели в подозрительных местах. Отец Омово выражал по этому поводу недовольство, и она призналась, что обратилась к местному знахарю в надежде выяснить причину выкидыша. Отношения в доме приняли однобокий характер: она всячески ублажала отца Омово, готовила ему изысканные блюда и проявляла полное безразличие по отношению к Омово. Однажды они отчаянно повздорили из-за еды, и с тех пор Омово, опасаясь, как бы она не вздумала его отравить, стал питаться на стороне. Напряжение в доме копилось и время от времени выливалось в скандалы. Омово понимал, что сегодня именно это и произошло.

— Ну хватит, Блэки, — снова повторил он громко, чтобы его слова были так же хорошо слышны, как и ее. — Ты один раз сказала, и хватит. Зачем поднимать шум из-за такой ерунды?

Последнюю фразу Омово произнес нарочито тихим и спокойным тоном. В его прищуренных глазах сверкали непривычные насмешливые огоньки. Он взглянул на Блэки сверху вниз. Лоб у него блестел, а бритая голова напоминала высунувшийся из земли продолговатый клубень ямса, и ямочка на худом подбородке проступала особенно отчетливо. Он знал, что у него смешной вид и что обычно, завидев его, она разражалась смехом, как в тот день, когда впервые увидела его с бритой головой. Но, вопреки его ожиданиям, на сей раз лицо Блэки осталось непроницаемо серьезным. Судя по всему, она замыслила еще что-то. Она не смотрела в его сторону, а стояла уставившись в пол, в напряженной, выжидающей позе, готовая к действию.

Когда она вскинула на него глаза, Омово ужаснулся. В ее темных глазах он прочел ненависть и презрение. Ему и прежде случалось ловить на себе этот ее взгляд. И не раз. Точно с такой же злобой она посмотрела на него, когда они встретились впервые. Ее свадьба с отцом Омово совершалась в соответствии с местным обычаем. О предстоящем событии отец известил своих сыновей лишь накануне утром. Со дня смерти матери не прошло и года, и это известие повергло братьев в шоковое состояние. В знак протеста никто из них на свадебной церемонии не присутствовал. Окур и Умэ ушли из дома и две недели провели у друзей, топя отчаяние в вине.

Омово вернулся домой только после окончания свадебной церемонии, поздно вечером. Отец и Блэки в полном одиночестве сидели в гостиной. Ток был отключен, и мерцающее пламя свечи на обеденном столе посреди комнаты до неузнаваемости искажало их лица и фигуры. Отец лишь мельком взглянул на Омово, и в его взгляде Омово прочитал страдание, накопившееся за долгие годы борьбы, лавирования и поражений. Свою женитьбу на Блэки он расценивал как первую подлинную победу, но ни один из сыновей не пожелал разделить с ним его радость. После мучительной паузы отец велел Блэки опуститься на колени и приветствовать Омово, как требует обычай. Прошло несколько томительных минут, прежде чем она опустилась на колени; в тот момент, когда она приветствовала его, Омово и увидел ту самую злобу в ее глазах. Она поспешно встала. Омово тогда сразу же ушел и долго бродил по Алабе, стараясь избавиться от волнения и боли, грозивших поглотить его целиком. Он тогда улыбнулся ей; она же ответила суровым взглядом. В тот день Омово понял, что им с Блэки не ужиться под одной крышей.

Сейчас она была исполнена решимости. Не переставая говорить, она методично затягивала тесемки юбки, что всегда служило предвестием скандала.

— Так ты говоришь, что я поднимаю шум из-за ерунды? Ты хочешь оскорбить меня? Я что, тебе ровесница? Это твоя мать поднимала шум из-за всякой ерунды.

Омово разозлился. Любое упоминание о матери, если в нем сквозил хоть малейший намек на неуважение к ней, повергало его в ярость. А Блэки только того и надо было, он это знал и невольно сжал кулаки.

— Ты что, собрался меня поколотить? Тебе это не удастся, так и знай, не удастся. Что, хочешь избить меня? Хочешь избить, да?

Основательно взвинтив себя, она вдруг подскочила к нему и схватила его за грудки. Перед самым его носом сверкнули ее белые зубы, и прерывистое дыхание коснулось его щеки.

— Ты хочешь поколотить меня? Ну давай, колоти! Колоти, чего же ты ждешь? Бей! О-о-о!

Она вскинула руки, словно желая вцепиться ему в лицо. Возможно, у нее не было такого намерения и это всего лишь ему померещилось, но он оттолкнул ее. При этом руки его уперлись ей в грудь. Он пришел в смятение: в памяти вспыхнуло воспоминание о сцене, которую он случайно увидел в спальне отца. Сейчас у него было странное чувство, словно все это совершалось совсем в другом месте, а он был всего лишь зрителем, наблюдающим за происходящим со стороны. Должно быть, он не рассчитал свои силы и толчок оказался более сильным, чем он предполагал, потому что она не удержалась на ногах, упала навзничь и стала кричать так, что у всех слышавших этот крик, должно быть, кровь стыла в жилах.

— Омово хочет меня убить, о-о-о!.. Омово хочет сломать мне спину, о-о!

На крик выскочил из комнаты отец, он был без рубашки, в наспех накинутой набедренной повязке: отпечатавшиеся на его лице складки подушки и умиротворенный вид свидетельствовали о том, что он крепко спал и был разбужен криком Блэки. Годы, склонность к спиртному и жизненные тяготы оставили свой след на его красивом лице. Он был небрит, изо рта разило пивом и нечищеными зубами.

— Блэки, что здесь происходит?.. Омово…

Увидев Блэки лежащей на полу, он не на шутку встревожился. Блэки как-то странно закатывала глаза, ловила ртом воздух и стонала.

— Твой сын избил меня. Омово избил меня, ударил в грудь!

— Это неправда, отец. Она притворяется. Я только…

— Замолчи! — закричал отец, сверкая своими воспаленными глазами, и, повернувшись к Блэки, спросил: — Почему он это сделал?

Та сквозь слезы проговорила:

— Только потому, что я велела ему убрать за собой посуду после завтрака. Я что, его рабыня и должна за ним убирать?

Отец Омово взглянул на стол и увидел оставленную на нем грязную посуду.

— Почему ты не убрал за собой? Почему вы не даете поспать человеку, который работал целый день ради того, чтобы вы могли есть эбу, почему, придя домой, я не имею возможности отдохнуть? Что все это значит? Омово, не выводи меня из терпения, слышишь?

Омово молчал. Он стоял, не сводя с отца спокойного задумчивого взгляда, — как будто отцовский гнев был обращен вовсе не на него.

— Омово, есть вещи, которых я не намерен терпеть, слышишь? А теперь убирайся, убирайся с глаз долой. Бездельник!

Омово в упор посмотрел на отца. Уголком глаза он уловил торжествующую улыбку на лице Блэки.

— Ясно, отец. Я помню, то же самое ты говорил и прежде. Поэтому они и ушли из твоего дома. Я не собираюсь сводить с нею счеты из-за тебя…

— Замолчи, Омово! Ты с ума сошел! Как ты смеешь разговаривать со мной таким тоном? У тебя помутился разум… — Отец распрямил спину и расправил плечи.

— Хватит, дорогой, успокойся, — проворковала Блэки.

Омово ушел на улицу. Захлопывая за собой дверь, он слышал, как отец выругался ему вдогонку и добавил что-то вроде того, что Омово такой же негодяй, как его старшие братья.

На улице было тепло. Но душу Омово сковало холодное ожесточение.

Глава девятая

Ожесточение, которое испытывал Омово, было иного свойства, нежели то, какое владело им, когда братья навсегда уходили из дома. Сейчас, оглядываясь назад, он усматривал сходство в развитии событий. Между братьями и отцом существовало взаимное отчуждение. Оно проявлялось в жестах, невысказанных словах, в выражении глаз; но когда умерла мать, это отчуждение приобрело отчетливо выраженный опасный характер. Омово помнил, как братья кричали на отца, обвиняя его в том, что он погубил мать своей злобой и побоями. Они тогда ушли из дома и не появлялись до дня похорон. Омово в то время находился в интернате и мог восстановить ход событий лишь по отрывочным сведениям, которые почерпнул из бесед с разными людьми.

Умэ и Окур, оба, хотя и по-разному, выразили свой протест. Они отрастили длинные волосы, перестали заниматься каким бы то ни было делом, пристрастились к выпивке и наркотикам, то и дело дрались и где-то болтались допоздна. Их присутствие в доме было чревато скандалом. С отцом они почти не разговаривали, а если и разговаривали, то держались при этом вызывающе дерзко, как будто им доставляло удовольствие укорять его за те житейские трудности, которые им приходилось испытывать. Должно быть, отцу было невыносимо сознавать, что именно по его вине они ступили на этот гибельный путь.

Отчуждение между отцом и братьями возникло давно. В детстве они всегда вставали на сторону матери, когда отец бил ее или обижал. Но постепенно это отчуждение становилось все более очевидным и пугало Омово. Ему нередко случалось слышать, как братья, совсем еще дети, сговаривались поколотить отца, но до этого дело не доходило.

Неприязнь братьев к отцу усугубилась, когда тот отказался оплачивать их учебу в университете. Оба были необычайно способными и в школе успевали превосходно. Когда они заводили разговор о продолжении образования, отец неизменно отвечал:

— Сами пробивайте себе дорогу. Как это сделал я. Думаете, я смог бы стать тем, кем я стал, если бы сидел и ждал, пока кто-нибудь обо мне позаботится?! Я и сам не учился в университете.

Поскольку продолжать образование в университете они не могли, а найти работу оказалось трудно, они постепенно озлобились. С каждым днем пропасть между отцом и братьями становилась все глубже и глубже. В возбужденном или, наоборот, в подавленном состоянии молодые люди нередко совершали отчаянные и дерзкие поступки. Можно было подумать, что таким способом судьба хотела покарать отца за те условия, в которые он поставил сыновей. Братья ожесточились и замкнулись в себе.

Затем их захватила другая страсть. Они решили уехать в Америку. В то время молодежь только о том и мечтала. И для братьев это был удобный предлог вырваться из постылого дома. Они открыто обсуждали свои планы. Без тени сомнения заявляли: «Мы там не пропадем, сможем заработать на жизнь». Омово знал, что со смертью матери они лишились опоры в жизни, лишились чего-то важного и теперь бесцельно барахтались на одном месте.

Их положение еще более усугубилось, когда, к их ужасу, отец объявил, что намерен снова жениться. Новая жена появилась в доме на следующий день. С этого момента стало ясно, что Окур и Умэ окончательно отторгнуты от отца. Дом вскоре сделался слишком тесным, его обитатели без конца «наступали на ноги друг другу». Нервы у всех напряглись до предела. Омово с горечью наблюдал, как Окур проносится мимо отца, не перемолвившись с ним ни словом. В доме стало просто невозможно дышать.

Как ни странно, при всей двойственности своих чувств Омово был способен понять отца. И братья не противились его общению с отцом. Любой его жест на фоне злобствования братьев воспринимался в доме как некое благо.

Хотя Омово отдавал себе отчет в том, что отношения в семье основательно подорваны, он не мог себе представить, что они накалены до последней степени и способны вылиться в скандал, который и разразился однажды в субботнее утро.

Омово проснулся от громкой перебранки. Он кинулся в гостиную и увидел в дверях разъяренного отца. В правой руке он держал ремень с измазанной кровью пряжкой. Умэ стоял возле книжного шкафа, понурив голову и опустив плечи. На щеке, чуть ниже уха, виднелся красный след от пряжки. Его красивое золотисто-коричневое лицо залила краска, и от того оно приобрело бурый оттенок, волосы растрепались, а белая спортивная майка была порвана сзади. У кухонной двери стояла Блэки с подносом в руках, делая вид, будто сдувает что-то с риса. Омово заметил, что она внимательно следит за происходящим, то и дело бросая на участников ссоры любопытные взгляды. Обеденный стол был опрокинут набок, и одна ножка отломана.

Умэ поднял свое худое, напряженное лицо. По щекам у него катились слезы, слезы, которые были совсем не к месту. Омово знал, что Умэ не плачет, что слезы льются непроизвольно, сами собой. Рядом с Умэ на полу Омово заметил дорожную сумку, набитую до отказа. И Омово вдруг понял, что Умэ уезжает.

Жители компаунда облепили большое окно, толпились у дверей, с любопытством глазея на происходящее. Омово живо представлял себе, о чем они судачат. Одни наблюдали молча, другие щипали друг друга, третьи с ужасом ожидали, что последует дальше. Омово сознавал свою полную беспомощность и был глубоко удручен этим. Он был причастен к происходящему, но поделать ничего не мог.

Окур находился в другом конце комнаты, возле обеденного стола. Он вызывающе запрокинул голову и всем своим видом выражал непоколебимую решимость.

Отец снова принялся кричать:

— Я не желаю терпеть вас в своем доме. Вон отсюда! Отныне для вас обоих здесь нет места! Вы уже взрослые. Идите и сами позаботьтесь о своем будущем, как в свое время сделал я, тогда посмотрим, на что вы способны… Допустим, я был плохим отцом, так найдите себе другого отца… идите, ищите…

Никогда прежде Омово не видел отца в таком гневе. Даже когда он бил мать. Казалось, сейчас он даже раздался в плечах и стал выше ростом и от его ярости все вокруг дрожит и ходит ходуном.

— Я не желаю больше терпеть вас в своем доме, слышите? Отныне наши пути расходятся. Я, видите ли, был плохим отцом, я ничего не делал для вас, не платил за учебу в школе, я не оправдал ваших надежд… и вы имеете наглость будить меня, чтобы сказать все это. Вам не стыдно, вы не боитесь и не уважаете отца, ни в чем не помогаете мне, если бы я умер сегодня, вы бы и бровью не повели. Вы понятия не имеете, какие препятствия мне приходится преодолевать в конторе, не ведаете ни о моих долгах, ни о моих неудачах, ни о всевозможных трудностях и конкурентах. Вам невдомек, сколько денег потрачено на вашу учебу, через какие лишения мне пришлось пройти, чтобы вы ни в чем не нуждались, когда вы были маленькие. И в благодарность за все это вы обвиняете меня. Вы уже взрослые люди, а по-прежнему сидите у меня на шее, и вам хоть бы что. Ваши сверстники давно переженились, зажили своими домами, их уважают люди. А вы что — слоняетесь без дела, курите травку, деретесь и шляетесь допоздна. Вы не занимаетесь никаким полезным делом. Никчемные, никчемные, никчемные людишки, вот вы кто! Никчемные! Убирайтесь вон из моего дома на все четыре стороны и занимайтесь чем вам заблагорассудится. Меня это не интересует… Какое вам дело до моей женитьбы? Какое вам дело, а?

Отец умолк, с трудом переводя дыхание после столь пространной и бурной тирады. Он устал от отчаянной жестикуляции, которой сопровождалась его пылкая речь. Дольше терпеть все это Омово уже не мог. Он должен был что-то предпринять, как-то помочь разрядить обстановку. Он действовал, как во сне. Выступил вперед, приблизился к отцу.

— Зачем ты так, отец?..

Отец повернулся к Омово и огрел его ремнем. Удар пришелся по спине, острая боль обожгла Омово и пронзила насквозь.

— Убирайся вон, недоумок!.. Идешь по стопам своих братцев?

В глазах у Омово потемнело, все вокруг бешено закружилось.

Его захлестнула эта круговерть — он был лишь бесконечно малой ее частицей. Умэ стоял на прежнем месте, поглощенный своими грустными мыслями, и сверху вниз жалобно глядел на Омово ничего не видящими глазами. Окур тоже находился на прежнем месте и словно ожидал, что с минуты на минуту произойдет нечто непоправимое. Блэки все так же делала вид, будто что-то сдувает с риса. Омово инстинктивно чувствовал, что у окна все еще толпятся жители компаунда, наблюдая за происходящим, и последняя сцена спектакля несомненно пощекотала им нервы.

Омово лежал на полу, мысленно вознося молитвы всевышнему. Он закрыл глаза и попытался внушить себе, что все происходящее — сон. Это и в самом деле походило на сон. Всего-навсего шутка, никак не поколебавшая прочности семьи. Он никудышный актер, вот кто. Эта мысль пронзила его сознание. Потом, когда он открыл глаза, его душа содрогнулась от боли. Если бы существовало такое слово, мистическое заклятие или восклицание, которое достаточно было бы произнести, чтобы все, что происходит, исчезло и вернулось то прекрасное время, когда еще была жива мама, Омово с радостью отдал бы за это все на свете. Но такого заклятия не существует, существует только суровая, беспощадная реальность.

И тут, словно свист хлыста в тишине, прозвучал голос Умэ:

— Я ухожу, отец. Надеюсь, ты успокоишься, когда меня здесь не будет.

Он подхватил дорожную сумку, быстро проскочил мимо отца, обругал стоявших у окна любопытных зевак и зашагал прочь от дома. А Омово на протяжении всей этой сцены думал: «Нет. Этого не случится. Отец просто погорячился. Он не допустит, чтобы Умэ действительно ушел из дома».

Но он ошибался.

— Можешь идти, — сказал отец.

И тогда Окур, все время пребывавший в тревожном напряжении, сорвался с места тоже с заранее упакованной дорожной сумкой. Казалось, все свершается по воле какой-то таинственной злобной силы.

— Раз уходит Умэ, я тоже ухожу.

Он задержался возле отца, поглядел на него сверху вниз. На какую-то долю секунды в комнате повисла напряженная тишина, словно все звуки поглотила непроницаемая пелена. Все замерли на месте. Потом отец глубоко вздохнул и, казалось, стал еще выше ростом и шире в плечах. Он огляделся по сторонам, как бы давая понять присутствующим, что собирается изречь что-то важное. Отец скорчил брезгливую гримасу, и Омово живо представил себе, как позже, во время очередного застолья, он будет разглагольствовать: «Я не терплю глупостей со стороны кого бы то ни было. Я просто их выгнал».

Наконец отец произнес тяжело и устало:

— Если тебе угодно последовать за своим безрассудным братом, можешь это сделать. От таких сыновей, как вы, никогда не было прока. Зря тратил на вас деньги и силы. — Он подошел к опрокинутому на пол креслу, поставил его на место, рухнул в него и, взяв бутылку пива, стал жадно пить прямо из горлышка.

Все вокруг замерло. Только излитые эмоции, казалось, сновали по комнате, точно привидения. Гордый и величественный отец взирал на гостиную со старых фотографий. Оцепенение, владевшее присутствующими, мало-помалу прошло. На какое-то мгновение возникло острое чувство непоправимости случившегося. Потом его сменило ощущение пустоты, общей вины и невыразимой тоски. Нетвердой походкой Окур приблизился к Омово.

— Не переживай, братишка. Мы уходим на поиски смысла жизни. То, что случилось, должно было случиться. Мужайся, братишка. Это сон, от которого все мы рано или поздно очнемся.

И он ушел. Это действительно случилось. Случилось.

Жители компаунда разошлись по домам, досмотрев драму до конца. Отец по-прежнему потягивал из бутылки пиво, глаза у него налились кровью, взгляд затуманился, Блэки удалилась в кухню, и оттуда доносился лишь слабый шелест перебираемого риса.

Семья понесла урон, и отныне ее жизнь потечет по новому руслу.

Омово медленно прошел к двери и выглянул наружу. Там не было ни души. Невозможно было поверить, что всего лишь минуту назад их окно осаждала целая толпа. Все это напоминало какое-то наваждение, не имеющее ничего общего с реальной действительностью. Это был спектакль с таинственным исчезновением.

Омово вышел во двор. В компаунде живо обсуждали происшедшее, одни спокойно, другие с горячностью. Мимо поросшей зеленой плесенью, зловонной сточной канавы сновали люди. Дети играли и устраивали потасовки. С ведрами шли девушки купить воды. Торговка жареным арахисом в ветхой одежде неторопливо брела по улице, выкрикивая звонким мелодичным голосом:

— Покупайте жареные орехи!

В царившей вокруг обычной суматохе братьев уже не было. Они исчезли. Омово закрыл глаза: все, что он только что видел, превратилось в струящуюся, вздымающуюся волнами тьму. Когда он открыл глаза, то увидел над собой безбрежный простор призрачного, равнодушного неба. На память ему пришли слова, сказанные Окуром: это сон, от которого все мы рано или поздно очнемся. Он надеялся, что пробуждение наступит прежде, чем всех их поглотит страшная тьма, когда уже ничего нельзя будет исправить.

С того самого дня отец пристрастился к выпивке, а Омово все с большей охотой отдавался творчеству. Когда-то рисование было всего лишь детской забавой. После смерти матери оно стало прибежищем причудливых фантазий. Теперь рисование превратилось в страсть, способ более глубокого проникновения в скрытые, мрачные глубины собственной жизни и того, что происходит вокруг. Рисование сделалось для него той призмой, сквозь которую он взирал на мир.

Глава десятая

Омово стоял на веранде, прислушиваясь к многоголосому гулу компаунда. Ребятишки, кто голышом, кто в легкой одежонке, облепили его со всех сторон. Их звонкие голоса и заливистый смех радовали слух. Дети обожали Омово, потому что он часто и щедро одаривал их. Они называли его «братец Омово», и ему особенно нравилось, когда они произносили это хором. Однако после того, как он обрил голову, самые отъявленные шалуны, едва завидев его, начинали кричать: «Эй, дяденька, посвети лысиной!» — и с хохотом и визгом бросались врассыпную. Омово любил ребятишек, он видел в них нечто такое, что сам безвозвратно утратил, и оттого любил их еще сильнее. Сегодня они ему не докучали; чутьем угадали его настроение и не стали прерывать его унылые думы, которыми он не мог поделиться с ними.

Омово и в самом деле не замечал привычных звуков компаунда. Он вглядывался в полоску неба, открывшуюся в просвете между скатами крыш двух соседних домов. Омово часто смотрел на небо. Это давало ему возможность погружаться в бескрайние просторы и растворяться в них. Спокойное чистое небо служило для него тем фоном, на котором проступали образы, рожденные его фантазией.

Глаза полны слез, лицо осунувшееся и бледное, губы плотно сжаты. Казалось, всем своим видом он бросает вызов. Потом в душе у него вспыхнуло светлое, жизнерадостное чувство, и лицо внезапно озарилось улыбкой.

Находившиеся поблизости ребятишки, должно быть, уловили перемену в настроении Омово и подступились к нему с просьбами:

— Братец Омово, дай денежку. Мы купим земляных орешков, — нараспев дружно повторяли они, словно заранее отрепетировали эти две фразы.

— Ну, пожалуйста.

— Братец Омово, мы просим. Всего пять кобо.

— Братец Омово, ты слышишь? Ну, пожалуйста.

Омово улыбнулся и полез в нагрудный карман с лукавым и таинственным видом. Вытащив руку из кармана, он обвел лица ребятишек суровым взглядом. Ребятишки стихли и молча переминались с ноги на ногу. Кое-кто из ребятишек захихикал. Омово наклонился к ним и сказал:

— Вы получите деньги, если сумеете правильно решить задачку, которую я вам сейчас задам. Согласны?

Дети кивнули в знак согласия. Омово бросился в глаза большущий живот маленькой девчушки с желтовато-коричневым лицом. Время шло. Молчание нарушил мальчуган с грушевидной головой:

— Мы согласны. Задавай задачку.

Омово повернулся в сторону говорившего.

— Хорошо, ответь: сколько будет трижды семь?

Мальчуган с грушевидной головой наморщил лоб и принялся перебирать свои тонкие грязные пальцы.

— Сосчитал, — вскоре объявил он. — Двадцать один. Где же деньги? Где деньги?

Омово отдал ребятишкам двадцать один кобо. Ребята с радостным визгом бросились покупать вожделенное лакомство. На бегу один из них оглянулся и крикнул: «Посвети, посвети лысиной!» Омово не узнал, кто был этот озорник, и снисходительно улыбнулся.

Он снова устремил глаза вверх, на полоску неба между двумя скатами цинковых крыш. Вглядываясь в безоблачное, сияющее небо, он мысленно рисовал на его фоне. Он пытался представить себе ночное небо. Угол зрения сместился, и ничего не получилось. Тогда он попробовал вообразить высокие темные деревья. Он смог воскресить в памяти очертания деревьев, но не сумел увидеть их так отчетливо, как ему хотелось бы. Он понял, что сначала должен внутренним зрением увидеть соответствующий образ, пожалуй, даже запечатлеть его в своем воображении. Когда он снова открыл глаза, на душе у него было светло и спокойно.

В этом безмятежном состоянии души он принялся размышлять о сюжете своей будущей картины, но вскоре понял, что обманывает себя, идея слишком абстрактна, в ней нет ни одной конкретной детали, за которую можно было бы ухватиться. Он вспомнил, сколько времени и молчаливых раздумий ушло на то, чтобы изобразить на холсте зловещую сточную яму. Его мысли стали путаться, в них бесцеремонно вторгалась бурлившая рядом жизнь.

Галдеж. Где-то рядом плакал ребенок, ссорились муж с женой, скворчало на раскаленной сковороде масло, включенная кем-то на полную мощность радиола исторгала народную песенку, какая-то женщина сердито вопрошала, чей ребенок наделал у нее под дверью, горластый мужчина с коричневыми от колы зубами скликал своих детей, и тут и там слышались шаркающие, поскрипывающие и шлепающие шаги прохожих. Все эти звуки сливались в звенящую, вибрирующую, оглушительную какофонию.

Шум мешал Омово сосредоточиться, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы ничего не слышать. Он сконцентрировал внимание на телевизионной антенне, установленной на одной из крыш, и попытался рассмотреть ее очертания. Какое-то время ему казалось, что он действительно ничего не слышит, но вскоре понял, что это не так. Он мысленно усмехнулся. Затем его осенило: пространство. Ну конечно, почему бы не попробовать сосредоточиться на пространстве? И тут, перекрывая все шумы, зазвучал голос, похожий на позванивание колокольчика.

— Что с тобой, Омово? Почему ты так смотришь? — Это была Ифейинва. Она говорила тихо, с трудом переводя дыхание. Ему захотелось удержать в памяти звучание ее голоса. Но оно ускользало. — Омово, ты меня слышишь? — Она в недоумении смотрела на него.

— Да, да.

В правой руке она держала ведро с водой. Омово мгновенно ощутил ее присутствие рядом. Он чувствовал жар ее сильного тела и вдыхал в себя ни с чем не сравнимый запах ее кожи, отдающий мускусом, земной, теплый, влекущий, вздымающий его на гребень не раз уже испытанной страсти. Ее глаза — чистые бело-коричневые озерца — были удивленно распахнуты, но на дне их таились и горечь умудренного жизнью человека, и невинность, и грусть. На голову у нее был накинут нежно обрамлявший лицо голубой шарф, а в ее лице и губах было нечто призывное, возбуждавшее желание. Омово внезапно охватило беспокойство. Он отдавал себе отчет в том, что глаза всего компаунда сейчас прикованы к ним.

— Какие заботы могут тревожить молодого человека вроде тебя? — шутливо сказала она, подражая пожилым женщинам. — У тебя нет ни жены, ни детей, ты еще совсем молод… Что же заставляет тебя беспокоиться и вот так смотреть на небо? — Она весело улыбалась. Омово усмехнулся.

— Ифи, как мило ты подражаешь старушкам.

Она подошла к нему поближе. Он невольно перевел глаза на ее грудь. Она медленно вздымалась, опускалась, вздымалась и опускалась, как будто Ифейинве было тяжело дышать.

— Да нет, меня ничто особенно не тревожит. Просто я думал о своих братьях. Сегодня утром пришло письмо от Окура.

Ифейинва появилась в компаунде совсем недавно и никогда не видела братьев Омово. Все, что она знала о них, было почерпнуто из сплетен и слухов, а также из рассказов самого Омово. Однажды, когда она стирала на заднем дворе, он показал ей фотографию, на которой был запечатлен со старшими братьями. С тех пор он разговаривал с ней о них так, будто она хорошо их знает. Они умолкли; и маленький кокон, в котором они уединились, раскололся от шума, сотрясающего компаунд.

Мимо сновали люди. Со всех сторон на них наседал многоголосый шум: обрывки ссор, крики, зазывные кличи, мяуканье, жужжание, вой автомобильных сирен. Кое-кто из знакомых мужчин бросал на них завистливые взоры и, поймав взгляд Омово, многозначительно ему подмигивал. Сам воздух был пропитан любопытством, тайным сговором, смятением.

Глаза Ифейинвы скользнули по компаунду, и она живо ощутила его настороженную атмосферу. Она внутренне напряглась, готовая к самозащите и к вызову. Застывшим взглядом она рассматривала пятнышко краски на шее у Омово. Он испытывал все большую неловкость. Они стояли на виду у всех, и множество глаз сверлили их любопытными взглядами, ища повод для очередной сплетни.

— У тебя опять неприятности с Блэки?

Омово смутился: откуда она знает? Какое у нее безошибочное чутье!

— Да нет, ничего особенного, просто небольшое недоразумение.

Они помолчали.

Потом он заговорил снова:

— Мне кажется, тебе пора нести воду. Наверное, он ждет тебя.

Было мучительно больно видеть, как меняется ее лицо, как с него исчезает светлая радость и как оно превращается в хмурую, суровую, страдальческую маску. Омово пришел в смятение.

— Нет… я… не то имел в виду…

— Я понимаю, — холодно отозвалась Ифейинва.

Сейчас ее лицо ничего не выражало, и все-таки Омово уловил в нем признаки внутренней борьбы, тревоги, страхов, сомнений. Он смотрел на нее, вспоминая ее недавний сон. Образы этого сна мелькали в его сознании, переплетаясь с обрывками его собственных сновидений. И он подумал про себя: «Бог мой, она мужественный человек. У нас много общего. Она любит жизнь. Какой это великий дар!»

— Омово, — нежно позвала она.

Он кивнул и улыбнулся, догадавшись, что она хочет сказать.

— Хорошо, — сказал он. — Давай встретимся сегодня, попозже. Я знаю, ты хочешь что-то мне рассказать.

Она улыбнулась одними глазами. Он продолжал:

— А еще я хочу поблагодарить тебя за то, что ты помогла мне выстирать одежду. Очень мило с твоей стороны.

— Я делаю это с любовью. Ты же знаешь.

— Но ты балуешь меня. Я часто ленюсь и оставляю одежду мокнуть на заднем дворе. Но теперь… Ты всегда стираешь мои вещи. Они такие чистые…

— Не стоит говорить об этом… Значит, сегодня вечером? Как ты догадался, что я хотела тебе сказать именно это?

— Сам не знаю, — ответил он с таинственным видом. Он был в прекрасном настроении. Ничто больше не омрачало его душу, все его существо исполнилось жаждой жизни и надеждами, которые сулила встреча с Ифейинвой. У него было такое чувство, словно он нащупал пульс настоящей, полнокровной жизни.

— Так где же мы встретимся? — спросила она, наклоняясь, чтоб взять ведро.

— Я буду ждать тебя за воротами компаунда. Ты пройдешь мимо меня и пойдешь в любом направлении, а я последую за тобой. Махнешь рукой, и я пойму.

Теперь она стояла с тяжелым ведром в руке, стараясь поймать его взгляд. Ее глаза сияли.

— Не грусти, Омово. Я места себе не нахожу, когда ты вот так смотришь на небо. Совсем как мой старший брат перед тем, как покончить с собой.

Омово смотрел, как она несет ведро с водой; ведро оттягивало руку, и потому одно плечо казалось ниже другого. Он следил, как при ходьбе у нее выплескивалась вода из ведра, оставляя след на земле. Он провожал ее взглядом до тех пор, пока она не миновала ворота, обогнула сверкающие цистерны с водой и скрылась из виду. Последнее, что запечатлелось в его сознании, были ее слегка колышащиеся бедра и прилипшая к спине простая домашняя блуза.

Омово почувствовал, что Блэки и на сей раз подглядывала за ними из окна напротив. Омово разговаривал с Ифейинвой, как повелось между ними, тихо, поэтому Блэки не могла ничего услышать. Омово захотелось проучить Блэки. Он постоял на месте несколько секунд, потом резко повернулся к окну и издал зычный вопль: «A-а!» Он видел, как Блэки в испуге отпрянула от окна, и вскоре до него донеслись ее стенания по поводу оторвавшейся от туфли пряжки. Он заглянул через окно в комнату:

— В следующий раз не будешь подслушивать чужие разговоры.


В гостиной было тихо, и Омово с тревогой размышлял — куда отправилась Блэки, гонимая желанием дать волю своему злому, хорошо подвешенному языку?

Еще во время разговора с Ифейинвой Омово обратил внимание, что Туво не сводил с них глаз. Поймав на себе взгляд Омово, Туво слегка потупился и помахал рукой. Омово кивнул в ответ. Туво, похоже, неотступно следил за Омово. Стоило Омово встретиться на заднем дворе с Ифейинвой, как Туво тотчас находил повод кинуться к ней — расспрашивать о муже и вообще действовать на нервы. Омово задавался вопросом: почему он постоянно смотрит на меня так, словно я украл у него жену? Вот болван! Среди обитателей компаунда Туво пользовался дурной славой. Он постоянно волочился то за одной, то за другой женщиной, и мужчины немедленно настораживались, едва он приближался к их женам или дочерям. Когда-то он был женат, но жена оказалась значительно сильнее мужа и «чуть было совсем его не заездила».

Мужское население компаунда вышло на генеральную уборку, которая проводилась раз в две недели. Они гремели ведрами и лопатами, выгребали грязь, размахивали мотыгами. Многие при этом напевали и притопывали в такт песне босыми ногами. Было решено позвать и Туво. Постучали к нему в дверь и крикнули, чтобы выходил работать вместе со всеми, но он не откликнулся. Тогда собравшиеся решили проявить упорство, и в конце концов ему ничего не оставалось, как, смирив досаду, подняться с кровати, облачиться в грязные шорты цвета хаки и выйти во двор.

— О! — воскликнул какой-то насмешник. — Видать, в прежние времена ты был большим начальником.

Остальные дружно рассмеялись, а кое-кто принялся дергать его за штанины.

— Откуда у тебя эти колониальные портки? — спросил Помощник главного холостяка.

— Не иначе, как достались от дедушки!

И снова все дружно рассмеялись.

— Я купил их на большой распродаже в Англии, — с достоинством ответил Туво. И опять раздался взрыв хохота. Мужчины хватались за животы, колотили себя по ляжкам, хлопали стоящих рядом по спине и гоготали до слез.

— Туво, а ты хотя бы знаешь, где находится аэродром Икеджа?

— У тебя штаны, как у арестанта.

Мало-помалу смех затих. И работа закипела. У этого дня была своя предыстория. Все началось с того, что однажды жительницы компаунда взбунтовались и заявили, что отказываются выполнять грязную работу. Они обратились к мужчинам с требованием создать денежный фонд для выплаты им вознаграждения за уборку, но те только посмеялись. Тогда в очередную субботу женщины демонстративно не вышли на уборку. В умывальнях стояла вонь, кое-где засорилось сточное отверстие, и грязная вода хлынула наружу, затопляя двор, туалетами стало невозможно пользоваться. Мужчины разозлились и решили доказать, что способны сами справиться с работой. И они действительно справились. С тех пор и повелись эти генеральные уборки. Они служили также поводом для дружеского общения и обмена новостями, а после окончания уборки кто-нибудь приглашал всех остальных к себе в дом для мужской беседы за кружкой пива.

Омово догадывался, что после Туво вся эта компания явится звать отца, а возможно, пожелает вытащить и его. Он спрыгнул с барьера веранды и юркнул в комнату.

— Эй, рисовальщик, куда убегаешь? — крикнул ему вдогонку один из мужчин.

Очутившись в комнате, Омово запер дверь на ключ. Он слышал, как они гремели ведрами, распевали песни, которыми по традиции сопровождается работа, и звали отца Омово выйти поработать с ними. Вместо отца к ним вышла Блэки, и мужчины принялись подшучивать над нею.

— Видать, из-за тебя муж не хочет выходить из дома? Этим надо заниматься ночью!

Блэки рассмеялась и обещала разбудить мужа. Вскоре отец и в самом деле присоединился к поджидавшей его компании, и они все вместе удалились на задний двор, унося с собой и весь шум.

В комнате к Омово вернулось спокойствие. Он сел на единственный стул и принялся размышлять о жизни. Еще со времени смерти матери его жизнь представлялась ему беспорядочной и бесцельной. Куда он шел? Куда вела его извилистая дорога. У него было ощущение, что в его жизни отсутствует нечто очень важное, без чего она не может считаться полноценной. В школе он хорошо учился вплоть до пятого класса. Но перед самыми выпускными экзаменами у отца возникли материальные затруднения, и он не мог больше вносить плату за обучение. Положение усугублялось тем, что отец продолжал обманывать мать Омово, уверяя, что обо всем позаботился и все в полном порядке. Директор же школы, на редкость жестокий тип из племени ибо, не допустил Омово к выпускным экзаменам по шести предметам на том основании, что не была внесена соответствующая плата. Директор всегда считал, что все его ученики — отъявленные негодяи и что Омово просто-на-просто «прокутил» предназначенные для уплаты за обучение деньги. В результате Омово не сдал экзамены и не получил свидетельства об окончании школы. Ему требовалось только одно — разрешение держать экзамены. Но этого разрешения ему не дали. Со смертью матери вся его жизнь уподобилась блужданию в лабиринте.

Однако в глубине души у Омово зрело смутное предчувствие, что он непременно выбьется в люди; это предчувствие давало ему силы и помогало преодолевать все трудности. И братья, и мать, и даже отец верили в его талант. Когда в доме собирались гости или друзья, мать всегда показывала его ранние работы — вышивку бисером и рисунки. Она очень гордилась им, хотя и старалась не подать виду. И все же главным вдохновителем был отец, который всячески поощрял увлечение сына рисованием, начиная с шестилетнего возраста. Отец внимательнейшим образом разглядывал его рисунки, хваля одни, критикуя другие. Именно отец настоял на участии Омово в конкурсе, где ему было присуждено первое место. Омово было тогда двенадцать лет. Отец покупал ему книги о знаменитых художниках и иногда сам читал их по вечерам вслух. Отдавая себе отчет в том, как мало он достиг в жизни, Омово в то же время понимал, что как раз благодаря этому он воспитал в себе жизнестойкость и мужество.

Омово трезво итожил прожитую жизнь. Он не получил свидетельства об окончании школы. Он лишился матери. Братья отважились на рискованный шаг: ушли из дома и губят себя на чужбине. Он служит в ненавистном ему учреждении. Он отчужден от отца. Он любит Ифейинву, но не может открыто проявить свои чувства. Две его хороших работы утрачены. Вот и все, что он может о себе сказать.

В висках у Омово отчаянно стучало. В зашторенной комнате было темно. Где-то над головой жужжал москит. Его взгляд блуждал по стене, на которой висела выписанная им откуда-то цитата, репродукции картин известных художников, его собственные рисунки. Ничто не вызывало у него эмоций. Он ощущал себя совершенно опустошенным. Он долго пребывал в таком состоянии, потом встал, раздвинул шторы и открыл блокнот в том месте, где были записаны привидевшиеся недавно сны. Он вспомнил о картине, которую собирался нарисовать, и по телу его пробежала дрожь. Он встал и снова задернул шторы, создав в комнате полумрак. Он чувствовал, что должен нарисовать эту картину, что как только он ее нарисует, жизнь его обретет какой-то смысл. Он ощущал стремительно нараставшую в нем жгучую потребность работать. Замысел еще не выкристаллизовался; он вспомнил обезображенный труп девочки, найденный в парке. Интересно, удалось ли Кеме что-либо сделать за это время и приступила ли к расследованию полиция, известная своей редкостной нерасторопностью как раз в подобных случаях. При воспоминании о девочке в душе у него что-то перевернулось. У него было такое чувство, как будто в трагическом происшествии есть доля и его вины; при мысли об этом его охватило лихорадочное желание немедленно взяться за кисть.

В висках отчаянно стучало, и он почти физически ощущал, как пульсирует кровь. Он вспомнилрисунок, сделанный им в семилетнем возрасте, — множество замкнутых волнистых линий, образующих фигуры различной формы. Конец линии всегда терялся в лабиринте абстрактных фигур. Увидев рисунок, учитель похвалил его, а потом сделал с него фотокопию и повесил на стену в своем кабинете. Отец внимательно разглядывал рисунок, подолгу размышлял над ним. Омово ничего не понимал. Ведь он всего-навсего взял карандаш и стал водить им по бумаге. Отец же, взглянув на рисунок, сказал:

— Омово, это — сама жизнь. Ты знаешь, что ты нарисовал?

Тот покачал головой.

— Так вот, это — жизнь. Ты еще слишком мал, чтобы понимать. Но когда-нибудь поймешь. Я сохраню этот рисунок. Когда ты станешь постарше, я покажу его тебе, и ты поймешь, что сотворил в простодушном неведении.

Позже Омово нарисовал еще один рисунок — опять-таки конусообразные фигуры, образованные волнистыми линиями и переходящие друг в друга. Учитель не пришел от рисунка в восторг, а только снисходительно улыбнулся и покачал головой. Отец тоже мрачно покачал головой и промолчал. В результате мальчик понял, что, создав однажды стоящую вещь, не следует повторять ее до тех пор, пока не будешь знать — зачем это нужно. Омово не знал, почему ему вспомнился этот случай, но смутно догадывался, что это — некий сигнал, идущий из глубин его сознания.

Он вспомнил, что вечером ему предстоит свидание с Ифейинвой. На душе стало легко и радостно; он схватил блокнот и принялся, не отрывая руки, водить карандашом по бумаге, оставляя на ней конусообразные фигуры из волнистых линий. Он чертил и чертил на бумаге линии, не пытаясь ни усмотреть в их нагромождении какой-либо смысл, ни тем более подчинить рисунок определенному замыслу. Сделав с десяток рисунков, он устал. На одном из них он решительно написал: «Линии жизни». Перебирая затем рисунки, подумал: «Глупо и претенциозно», — вырвал листок с этой надписью из блокнота и разорвал на мелкие кусочки.

В висках стучало еще сильнее. Шум в компаунде как-то странно утих, и Омово догадался, что снова отключили ток. Он повалился на свою взъерошенную постель и попытался уснуть, чтобы избыть во сне смятение духа.

Глава одиннадцатая

Ифейинва услышала грубый голос окликнувшего ее мужа. Сердце у нее екнуло, ноги вдруг сделались ватными, но она продолжала нести ведро. Проходя мимо забранного деревянной решеткой огромного окна, она увидела, что он сидит на кровати, безобразно расставив ноги и широко разинув рот в сладкой зевоте.

— Где ты пропадала, Ифейинва, а? Почему так долго ходила за водой?

Она прошла мимо, оставив без внимания его вопрос, и направилась к душевым, помещавшимся в дальнем конце зловонного, грязного заднего двора. Душевая представляла собой тесную кабину с покрытыми слизью стенами. Трещины в стенах, сквозь которые проникали серые полоски света, день ото дня становились шире, и в темноте их легко было принять за змей. Пол был по щиколотку залит застоявшейся скользкой водой. По вечерам здесь можно было слышать крысиную возню в норах; иногда крысы выскакивали из нор и днем, пугая голых купальщиков. На полу кем-то были положены два больших камня, на которые обычно вставали во время мытья.

Ифейинва поставила ведро на один из камней и выскочила из душевой. Она испугалась крысы, которая проворно перебежала из одного угла кабины в другой и скрылась в норе.

Прямо с улицы Ифейинва прошла в кухню и опустилась на стул. В компаунде стояла тишина. Только несколько кур прогуливалось на заднем дворе. Время от времени распахивалась цинковая дверь кухни и какая-нибудь женщина устремлялась к туалету. Слух Ифейинвы чутко улавливал все эти звуки, и она знала наперед, что вскоре скрипнет старая цинковая дверь умывальни, и женщина неторопливой походкой пойдет домой.

Вот куда привела ее судьба. При всем ее жизнелюбии, энергии, благородстве, мечтах судьба распорядилась по-своему. С каждым днем в душе Ифейинвы креп протест. Жизнь раздавила ее и обрекла на безрадостное существование. Мать даже в детстве называла ее как взрослую — Ифейинва. Взгляните, куда привела ее судьба! К крысам. К человеку, которого она ненавидит. К юноше, которого любит, но с которым никогда не сможет соединить свою судьбу.

Ифейинва заплакала. Она теперь плакала часто. Ей вспоминалась школа, подружки, с которыми, бывало, сидя вечером на лужайке, она мечтала о будущем. Ей вспоминалось, как по ночам, когда не спалось, она на цыпочках пробиралась в комнату к подруге, и они старались представить себе свою взрослую жизнь — каких выберут мужей, какими воспитают своих детей. Но шло время, и жизнь ее словно по чьей-то злой воле становилась все более далекой от мечты. Сначала пришло известие о том, что отец по нелепой случайности застрелил маленькую девочку. Он отправился с ружьем на охоту. Один. Рядом зашевелился куст, мелькнуло что-то белое, и он спустил курок. Оказалось, это была девочка восьми лет. Он размозжил ей голову. Ифейинва мало что знала о последующих событиях, разве только то, что между двумя соседними деревнями вспыхнула вражда. Между ними и прежде шел непрерывный спор о границе, разделяющей две деревни, теперь же, после смерти девочки, он принял угрожающие размеры.

Потом отец покончил с собой. Он страшно исхудал и пал духом. Часами сидел, уставившись в одну точку, бормоча про себя: «Я убил девочку. Я убил маленькую девочку». И вот однажды утром деревня содрогнулась от нового выстрела. Отца похоронили на холме, вдали от деревни.

После смерти отца жизнь Ифейинвы круто изменилась. Школу пришлось бросить, поскольку за учебу платить стало нечем. Она вернулась домой и включилась в работу на семейной ферме. И братья и мать, да и сама Ифейинва прекрасно понимали, что жизнь не сулит им ничего радостного.

Однажды в деревню явился Такпо с намерением подыскать себе невесту. Друзья рассказали ему о красивой девушке, которая к тому же училась в средней школе. Такпо для начала переговорил со старшими в семье Ифейинвы. У него умерла жена, детей нет. Он хотел бы жениться на молодой женщине, которая будет ухаживать за ним в старости.

Ифейинва узнала обо всем уже после того, как Такпо уплатил ее родным выкуп и были завершены все формальности. Ее выдали замуж насильно. Она пыталась бежать, но вскоре была возвращена в родительский дом. Она даже подумывала о том, чтобы отравиться, но у нее не хватило мужества. С самого детства жизнь ее была безрадостной. Единственной отдушиной служила учеба: ее ум жаждал знаний, ее страстью была литература.

Пока тянулась история с ее замужеством, на нее обрушился новый удар. Покончил с собой ее старший брат Почему — неизвестно. Бывало, он подолгу отсутствующим взглядом смотрел на небо, был постоянно печален, совершенно отрешился от окружающей жизни, вел себя совсем как безумный, а потом однажды его раздувшийся труп был обнаружен в реке, неподалеку от их деревни. Всю жизнь его грызла какая-то мучительная тоска. Никто его не понимал.

Смерть брата решила будущее Ифейинвы. Она не могла оставаться там, где обитают измученные, загубленные души. Ей постоянно мерещились леденящие кровь трагедии, разыгрывающиеся темными ночами, племенные духи, смердящие трупы. Ее преследовали видения утопленников. Она часто ловила себя на мысли: что чувствует тонущий человек? Страх, удушье, невозможность вдохнуть воздух?

Свадебная церемония прошла гладко. Ифейинва решилась пойти на компромисс, избавив деревню от витавшей над ней угрозы в виде еще одной неминуемой смерти.

Не успела она оказаться в Лагосе, как со всей очевидностью поняла, что в результате этого компромисса ее возвышенная и жизнелюбивая натура навсегда заточена в клетку. Одиночество и страшное осознание того, что за пределами этой клетки осталось слишком многое, составляли сущность ее жизни в первые месяцы после свадьбы. Она сделала первый шаг, и каждый последующий сулил все новые и новые потери. Мать убеждала ее ехать, говорила, что все само собой устроится. Жизнь ожесточила ее, и она даже не заплакала при расставании с дочерью. Ифейинва была единственной дочерью в семье и, покидая дом, горячо желала только одного: чтобы полученные от Такпо деньги облегчили жизнь матери. В школьные годы заветной мечтой Ифейинвы было завершить образование, получить какую-нибудь престижную должность и помогать родителям. Ее мечты развеялись прахом. Она смутно надеялась, что в конце концов сможет притерпеться к жизни с Такпо. Она принесла себя в жертву, в жертву какой-то неведомой силе, которая медленно разрушала всю ее жизнь.

Муж внушал Ифейинве отвращение. Коричневые от орехов кола зубы. Огромный «резиновый» рот. И эта привычка портить воздух. Она присядет, бывало, где-нибудь в сторонке перекусить после целого дня хлопот по дому, а ему в это время ничего не стоит испортить воздух. У нее сразу же пропадал аппетит, но она не смела подняться и выйти из комнаты из страха его разгневать. Она панически боялась его, боялась его вздорного характера, его непредсказуемого гнева, его нелепой ревности. (Однажды он подговорил своих людей исколотить фотографа, который был дружески к ней расположен. Ему выбили два передних зуба и поставили синяк под глазом. Не в силах перенести позор и обиду, фотограф собрал вещички и под покровом темноты покинул компаунд.) В лавке, где Такпо торговал продуктами, он всегда держал при себе нож, — на тот случай, если какой-нибудь «безмозглый» тип будет крутиться возле Ифейинвы.

Его привычки повергали ее в ужас. По утрам он имел обыкновение жевать веточку, очищающую зубы, и выплевывал жвачку где попало. Он обращался с Ифейинвой как с рабыней — и с этим ей было труднее всего смириться. Он не имел ни малейшего представления о личной гигиене. Это был неотесанный мужлан, носивший старомодные кальсоны цвета хаки, и невероятно волосатый.

В течение нескольких недель Ифейинва и близко не подпускала его к себе. Он всячески обхаживал ее, умолял и даже пытался подкупить. Она не соглашалась. Он злился, бил ее, не давал есть, наказывал. Их отношения приобрели характер бессмысленной войны похоти с неприступностью. По ночам он нагишом подходил к ней, демонстрируя неизбывную страсть. Она никогда не забудет, как впервые увидела нацеленный на нее длинный коричневый стручок. Она содрогнулась от отвращения. Однажды, когда он пытался силой овладеть ею, его сперма залила ей весь живот и ноги. После чего он беспомощно со стоном рухнул рядом с ней, осыпая ее руганью и проклятьями. От мерзкого запаха ее стошнило.

В конце концов он решил пуститься на хитрость. Вернувшись однажды домой в веселом и добродушном настроении, он стал ей рассказывать о себе, о том, как ему трудно приходится в «этой проклятой дыре, зовущейся Лагосом», делился планами на будущее. Слушая такие непривычные в его устах речи, она немного оттаяла и, когда он попробовал пошутить, даже улыбнулась. Она подумала, что в конце концов он не такой уж плохой человек, в душе у нее шевельнулась надежда. Потом он послал ее за выпивкой и, когда они сели за стол, незаметно подсыпал ей в стопку сонного порошка. Когда она опьянела, ослабела и утратила способность сопротивляться, он навалился на нее. Ей казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим. Сквозь окутавший ее туман она видела нечто огромное, нависающее над ней, и не чувствовала ничего, кроме мучительной боли. Воспользовавшись вазелином, он в конце концов смог овладеть ею. Она заливалась кровью. Он не получил никакого удовольствия и, когда оделся, избил ее. Несколько недель она ходила как потерянная, не в силах забыть или простить себе того отвратительного положения, в котором очутилась. Однако на следующий день голова у нее просветлела, лежа на кровати, она без конца возвращалась мыслями к случившемуся. Она засыпала, пробуждалась, плакала, беспомощно взывая к матери, и снова засыпала.

Ее воля была сломлена, а вынужденный компромисс еще более ухудшил ее положение. В Лагосе у нее не было ни одной знакомой души, ни одного человека, к кому она могла бы обратиться, и бежать тоже было некуда. Она усвоила преподанный ей жизнью первый урок. Теперь ею постоянно владело опасное безразличие. Казалось, она сдалась, она уступила. Но внутри у нее все кипело, в ней зрели протест и озлобление, подхлестываемые безвыходностью ее положения. Она терпеливо ждала.

Приблизительно в это время в ее жизнь вошел Омово. Незадолго до этого они с Такпо переехали в Алабу, потому что Аджегунда, где муж снимал жилье прежде, сильно пострадала от наводнения. Их компаунд находился как раз напротив компаунда, где жил Омово, куда они ходили за водой, поскольку оба компаунда принадлежали одному и тому же хозяину, и колодец был общий на два компаунда. Она впервые увидела Омово, когда он сидел с книгой возле своего дома. Собственно, ее внимание привлекла книга в его руках — только что прочитанный ею роман Нгуги «Не плачь, дитя». Он не прервал чтения, когда, проходя мимо, она замедлила шаг; ей понравилось его доброе худое лицо. И только когда она шла обратно и расплескала воду из ведра, он взглянул на нее и улыбнулся. После этого, когда бы они ни встречались, она неизменно замечала в его глазах скрытый огонек. Огонек неотвратимо разгорался. Вскоре их «случайные» встречи на заднем дворе участились и стали более продолжительными. Ей запомнился день, когда она стирала белье на заднем дворе. Он тоже пришел стирать, и между ними завязался разговор по поводу романа Нгуги.

— Я плакала, когда читала эту книгу, — сказала она.

— Общественная деятельность требует полной самоотдачи.

— Мне не понравилось, что Нджороге хотел покончить с собой. Общество не должно толкать молодых людей на самоубийство.

— Он был слишком большой фантазер.

— Мне нравится название.

— Да. «Не плачь, дитя».

— Не приведи нас бог так плакать.

Они замолчали. Мысли Омово перекинулись на него самого.

— Плакать нет смысла. Слезы лишь опустошают нас, и мы готовы снова плакать. Даже если выплакать все слезы, творящееся повсюду безумие этим не остановишь. Боги больше не внемлют слезам.

— Ты видел когда-нибудь богов, Омово?

— Нет. Но они должны где-то быть.

Они снова помолчали.

— А что ты читаешь сейчас?

— Рассказы русского писателя Чехова.

— Они тебе нравятся?

— Да. Некоторые просто захватывающе интересны. Автор поразительно проницателен. Один рассказ мне показался немного затянутым. «Скучная история» или что-то в этом роде.

Разговор был вполне обыденный. Но он положил начало их сближению. Беседуя, они узнавали друг друга. Когда они заговорили впервые, оба чувствовали себя натянуто. Но после того как начало было положено, у них всегда находилась и тема для разговора, и какой-нибудь повод для встречи на заднем дворе. В тот день он отлучился за синькой, чтобы подсинить белые рубашки, а когда вернулся, рубашки были подсинены и она уже стирала остальное его белье. Ей нравилось, как светлело его лицо, а глаза устремлялись вдаль, когда он говорил о том, что близко его сердцу. Ее чувство к нему росло и крепло, и она дни напролет думала о нем. Он стал для нее символом красоты и всего того, что достойно любви. Он часто снился ей по ночам, а однажды ей даже приснилось, что она — его возлюбленная. Ей нравились его глаза, красивые сочные губы, небольшой нос, голос, смех; она обожала его. Он стал для нее как бы духовным супругом, с которым она была близка лишь в сновидениях и мечтах. Дело дошло до абсурда: часто, когда муж домогался близости с ней, она зажмуривалась, заглушала рвавшийся из души крик и позволяла ему совершать любовный ритуал, воображая на его месте Омово.

Омово был ее утешением. В его сверкающих глазах она инстинктивно угадывала ту самую любовь, которой была лишена. Его работы завораживали ее, повергали в восторг. В ее душе находили отклик сила и отчаяние, которые она угадывала в его мрачных картинах. Она ходила в компаунд Омово чаще, чем требовалось, лишь бы повидаться с ним. Их любовь, если так можно назвать установившиеся между ними отношения, была совершенно целомудренной: это была мимолетная общность двух молодых людей, ввергнутых в водоворот жизни и внезапно понявших, что в окружающем их мраке им необходимо тепло друг друга. В сокровенных мечтах она видела Омово в хлопчатобумажной блузе стоящим у мольберта с длинной коричневой кистью в руке, глаза застыли и устремлены в иной, ему одному доступный мир; лицо забрызгано краской. Или: Омово приходит с работы усталый, лицо потное и покрыто слоем пыли — он излучает силу, вдохновение, какое-то удивительное сияние, убаюкивающее очарование. Он напоминал ей заблудившегося испуганного ребенка; а еще напоминал ей старшего брата, который покончил с собой.

Ифейинва бережно хранила в памяти минуты, проведенные с ним. Она вспоминала и вновь переживала их прогулки по безлюдным тропинкам, их лица в лучах заходящего солнца. Она поверяла ему свои тайные мысли, рассказывала о прошлой жизни, а он делился с ней своими сокровенными замыслами, своими мечтами. День, бывало, пролетал незаметно, и каждая минута была исполнена трепетного и сладкого волнения.

Ее молодой ум блуждал в лабиринте желаний, ненависти, компромиссов и недавних открытий нового, неизведанного мира любви. Она знала, что найдет свое счастье, пусть тайное, опасное, но зато несущее удовлетворение. Она не могла забыть тот день, когда Омово убедил ее вернуться домой. В тот день ее обуял смертельный гнев, она готова была свести счеты с жизнью, бежать в родную деревню или совершить любое иное безрассудство. Она была благодарна ему; он спас ее тогда от самой себя, спас ее для себя. Она считала его своим спасителем, и любовь, которую она все это время старательно глушила в себе, вырвалась наружу, выстраданная, горячая и отчаянная.

В промежутках между этими счастливыми мгновениями были долгие, долгие часы, которые она считала скучными и потраченными впустую. По утрам она чистила умывальню, приносила мужу воду для мытья, готовила еду, прибирала в комнате. Когда муж отлучался в город, она купалась, ела или заменяла его в лавке. Иногда читала какой-нибудь роман или женский журнал или плела кому-нибудь из соседок косички.

Ее удручало окружавшее ее убожество. Как быстро старели местные женщины! Она не хотела им уподобиться. Преждевременно покрывшиеся морщинами, с отвислыми грудями, усталые, забитые, неопрятно одетые и покорные, они выглядели старухами. Она в душе гордилась своей образованностью и всеми силами старалась поддерживать форму; она гордилась своими способностями и именно поэтому оказалась в полной изоляции, стала в компаунде чужой.

Понимая, что необходимо что-то предпринять, чтобы не скатиться до уровня здешних женщин, она убедила мужа разрешить ей посещать занятия в вечерней школе (о работе не могло быть и речи). Он согласился — главным образом потому, что она выступала в роли робкой просительницы; а это свидетельствовало о благоприятных переменах в ее настроении; и еще потому, что у него появился новый повод похваляться перед своими дружками. (Знаете, моя жена посещает вечерние классы. А твоя-то может самостоятельно прочесть хотя бы газету?) Несколько дней он кое-как мирился с ее отсутствием по вечерам, но однажды, когда она задержалась позже обычного, забеспокоился. Он отправился в школу — деревянное строение, без единого вентилятора, где стояла невероятная духота. Он увидел множество страждущих знаний из низших слоев общества, которых весьма ловко обдирали за их неискоренимое желание приобрести хотя бы самые скромные навыки. Его привела сюда элементарная ревность, проистекающая от неуверенности в себе; и то, что он там увидел, убедило его в основательности собственных опасений. Весело смеясь, его жена оживленно беседовала с группой юношей и девушек; такой красивой он ее никогда еще не видел. В приступе ревности он растолкал толпившихся вокруг нее соучеников, схватил ее за руку и потащил домой, запретив отныне посещать классы.

Ифейинва была в отчаянии. Терпению и настороженному спокойствию пришел конец. Ее преследовали нелепые мысли. Порой она представляла себе, как убивает мужа. Она видела эту сцену так ярко, в таких подробностях, что в конце концов стала бояться собственных мыслей. Она была потрясена силой своей ненависти и отвращения. Как-то ей приснилось, что она убивает Такпо и после долго-долго смеется. Муж разбудил ее и спросил, что с ней, почему она смеялась во сне? Пробуждение повергло ее в ужас; с этого дня она стала спать на полу. У нее возникали галлюцинации: однажды, когда Такпо заболел, она убедила себя в том, что каким-то непостижимым способом отравила его. Эти навязчивые идеи и страх перед обнаружившейся в семье склонностью к самоубийству не давали ей покоя. Над ее семьей тяготело проклятие; болезненное сознание рождало мысли о божьей каре, порче, крысах, гибельных лесах, вечных страданиях. Порой ей казалось, что она сама — источник зла, тоски и смерти.

Недавно она разводила огонь в кухне, чтобы приготовить свежий суп. Руки механически совершали привычную работу. Мысли же витали в каком-то сумеречном мире, почему-то казавшемся ей знакомым. Она размышляла о привидевшемся ей недавно во сне кошмаре и содрогалась от страха и безысходности. В кухню вошли соседки и занялись своими делами; плакали дети, кудахтала забежавшая со двора курица. Вспыхнули робкие язычки пламени, и Ифейинва подбросила в очаг хворосту.

— Ифейинва, вода готова?

Голос мужа заставил ее вздрогнуть; она насторожилась. Такпо прошаркал по коридору. Он был высокого роста, с заросшей волосами грудью, с выпуклым лбом и малюсенькими, как у ящерицы, глазками. Говорил он всегда очень громко, полагая, что чем громче говорит, тем более солидным выглядит. Щеки его походили на плотно сжатые кулаки, а нос был здоровенный и острый, как локоть. Вокруг волосатой талии был обернут кусок ткани, а на шее висело полотенце.

— Ифейинва! Ифейинва! Ты в кухне? Почему не отзываешься?

Такпо постоял под дверью. Ответа так и не последовало. Тогда он приоткрыл цинковую дверь и заглянул внутрь. Она сидела на корточках, раздувая огонь. Кухня была полна густого, сизого дыма. Он закашлялся, покачал головой и направился к умывальне. На заднем дворе, постоянно залитом грязной водой из умывален, стояли груды немытой посуды, ржавые ведра и детские горшки. Двор со всех сторон был обнесен бетонным забором, утыканным сверху для защиты от воров битым стеклом.

Ифейинва продолжала раздувать огонь. Дым из очага окутывал ее лицо. Дрова были сырые. У нее першило в горле и слезились глаза, а дыму становилось все больше и больше. Тем временем вернулся муж и снова окликнул ее:

— Ифи! Ифи! В крысоловке еще одна вонючая крыса, слышишь? Когда освободишься, выбрось ее. А потом пойдешь в лавку и побудешь там до моего прихода, слышишь?

Она по-прежнему ничего не отвечала. Потом закашлялась.

— Если кашляешь, зачем здесь торчать?

Но она опять ничего не ответила.

— Дура! Ну и губи себя, если нравится!

И на этот раз она промолчала. Вне себя от злости он резко повернулся и хлопнул дверью.

Ифейинва думала о маленькой заметке в газете, в которой говорилось о том, что деревня Угбофия по-прежнему находится в состоянии войны с соседней деревней. «На фермы были совершены нападения, имеются убитые… По слухам, вокруг деревни выставлена вооруженная охрана из числа взрослого населения… Туда направлена делегация для установления перемирия». В конце заметки выражалось опасение, что достигнуть мирного урегулирования будет непросто.

Две деревни были расположены рядом, их разделяло каких-нибудь пять миль. По краю обеих деревень протекала река, которая связывала их многими узами. Их жители давно уже успели пережениться. Но теперь они относились друг к другу крайне враждебно. Даже в том, что их связывало, таились поводы для разногласий и ссор.

Потом по какому-то поводу возник серьезный спор из-за границы, принявший угрожающие размеры. Дело дошло до исторических изысканий. Одна деревня провозглашала жителей другой потомками рабов. Другая отвечала тем же. Ненавистью было пронизано все вокруг — и лес, и река, и даже сам воздух.

У Ифейинвы не укладывалось в голове, как могут враждовать две деревни, расположенные рядом и тесно связанные между собой.

Огонь наконец разгорелся, и желтовато-красные языки пламени осветили потное, залитое слезами лицо Ифейинвы. Ей нравилось глядеть на колышущиеся языки пламени. Они почему-то навевали ей мысли о рисунках Омово. Она вспомнила, что они условились сегодня встретиться. В ее душе тоже вспыхнуло пламя и согрело ее. Горячие волны захлестнули все ее существо, и она испытала чувство необычайной радости. Она закашлялась и заплакала; и слезы долго катились по ее щекам.

Позже, днем, к мужу Ифейинвы зашел Туво. Он постучался в дверь и подождал ответа.

Послышался зычный голос Такпо:

— Если пришел с добром, заходи!

Дверь скрипнула и впустила Туво. Комната была довольно большая; в ней стояло три кресла с подушками, посередине помещался обеденный стол, у стены — широкая кровать, а рядом старая-престарая радиола, у которой был такой вид, словно ее не включали уже много лет, журнальный столик, на котором лежали книги Ифейинвы и журналы, а в углу громоздилось большое трюмо. На стенах висели фотографии Такпо и Ифейинвы; у нее была довольно напряженная поза, и она не улыбалась, он в традиционном длинном иро и белой рубашке был воплощением гордости и самодовольства. На других фотографиях Такпо был запечатлен на фоне своей лавки, читающим газету. Плакаты с изображением белых девиц, пьющих кока-колу, а также различных городов мира с угрюмой претенциозностью красовались на покрытых плесенью тусклых стенах.

Такпо восседал за столом. Перед ним стояла огромная миска с дымящейся эбой и овощной суп. Он едва удостоил Туво взгляда.

— Входи, земляк, входи и раздели со мной трапезу бедного человека, — проговорил Такпо, отправляя в рот огромную пригоршню эбы, которой любой другой на его месте просто подавился бы.

— Спасибо. Я уже успел перекусить. — Тем не менее при виде Такпо, с аппетитом уплетающего эбу, у Туво так и потекли слюнки. Помолчав немного, он поинтересовался:

— Ну, как жена? — Он смягчил свой обычный, вызывающий тон, желая угодить хозяину.

— М-м, прекрасно, все хорошо.

Опять последовала пауза. Такпо был не из тех, кто разговаривает во время еды, ибо еда была для него самой большой в жизни радостью. Покончив с едой, он вымыл руки, вытер рот, отхлебнул большой глоток крепкого портера, откинулся на спинку кресла и принялся выковыривать ногтем кусочки застрявшего в зубах мяса.

— Ну, Туво, как дела? Все бегаешь за молодками, а? По-прежнему портишь окрестных девчонок, а? — Он громко расхохотался, и его малюсенькие, как у ящерицы, глазки сделались чуточку больше, темное лицо сморщилось, а нос изогнулся крючком.

Туво натянуто улыбнулся. Не так давно он с трудом избавился от губительного брака со вздорной бородатой женщиной. Он долго вожделел этой женщины, принимая обычную похоть за любовь. Он женился на ней, хотя отец и предупреждал: «Это не баба, а настоящий мужик, она заездит тебя до смерти. Не успеешь оглянуться, как отправишься на тот свет». Он не послушался отцовского совета. В первую же брачную ночь после свадьбы она «поставила его на колени», и говорят, он долго потом не мог разогнуться. А когда она толкла ямс, то ударяла пестом с такой же силой и вкладывала в это занятие тот же сокровенный смысл. Вскоре он понял, какую совершил ошибку. Она хотела безраздельно владеть и понукать им, она была упряма и вскоре, казалось, полностью прибрала его к рукам. Они постоянно дрались и во время драки крушили ценные вещи. В конце концов Туво всерьез вознамерился ее зарезать; она собрала свои пожитки и была такова.

Когда буря миновала, Туво отдался новой страсти: стал бегать за девушками. Было известно, что он тайком встречается и с некоторыми замужними женщинами в компаунде, но все-таки предпочтение отдавал совсем юным. Вот почему он неизменно появлялся на заднем дворе, если видел Омово и Ифейинву вместе, и постоянно следил за молодым художником. Он подозревал, что у Омово любовь с этой прелестной, такой соблазнительной девушкой, и завидовал ему. Он давно уже имел на нее виды, но Ифейинва решительно пресекала все его ухаживания. Он завидовал Омово и мечтал ему насолить. Он не сумел сделать карьеры, служа в министерстве, вышел на пенсию и ничем путным занять себя не мог.

Сейчас на его лице появилась кривая улыбка, словно он улыбался каким-то своим сокровенным мыслям, вспоминая что-то приятное.

— Да, да, — наконец сказал он. — Молоденькие девушки очень хороши.

Такпо громко рассмеялся.

— Скажи, что ты будешь пить?

— Пиво, если можно.

Они молча выпили.

— Послушай, — не очень уверенно заговорил Туво. — Послушай, я пришел предупредить тебя насчет жены…

Такпо выпрямился в кресле, насторожился, в глазах у него вспыхнул огонь. Как раз в этот момент в комнату вошла Ифейинва. Она была прелестна в фиолетовой домашней блузе и в короткой юбке. Глаза у нее были воспалены, как будто от слез. Коричневое лицо с шелковистой кожей излучало невинность и скромное очарование. Она взглянула на мужчин, поздоровалась, как подобает замужней женщине, с Туво и стала убирать со стола. Она собрала кости в суповую тарелку, вытерла тряпкой стол. Поставила на поднос грязную посуду и спросила:

— Принести воды?

Мужчины как-то странно молчали. Ее появление явно помешало их разговору. Она почувствовала неловкость, поняв, что разговор шел о ней, но держалась совершенно спокойно, будто это ее не касалось.

— Принести воды?

И тут вдруг Туво все стало ясно. Он понял истинную цену этому браку. Такпо постоянно хвастался своей женой — как она красива, как послушна и добродетельна и как они любят друг друга. Иногда он даже похвалялся, что они часто ходят в кино на индийские фильмы. Оказывается, все это ложь. Теперь ложь была очевидна: об этом свидетельствовали как ее спокойное достоинство и отчужденность, так и его напряженность и нервозность.

— Мистер Такпо, ну ответь же своей жене, — сказал Туво, как бы вступаясь за Ифейинву.

Такпо смирил свой гнев.

— Собери посуду и иди. Иди! Ты что, не видишь, что двое солидных мужчин разговаривают, а? Ох, уж эти молодые дурехи. Ты видишь, беседуют два солидных человека, и тем не менее задаешь глупые вопросы насчет воды. Убирайся прочь, пока я тебя не избил! — закричал он и, подскочив к Ифейинве, толкнул ее изо всех сил. Она не удержалась на ногах и упала. Туво кинулся ее поднимать.

— Мистер Такпо, зачем же ты так?

Ифейинва поднялась и стала собирать упавшую на пол посуду. Две тарелки разбились вдребезги. Она тщательно собирала осколки, лицо ее сделалось непроницаемым, глаза застыли словно льдинки, излучающие холодный блеск. Когда все осколки были собраны, она вышла из комнаты с тем же видом, с каким вошла: независимая, отчужденная и спокойная. В том, как она вышла, было что-то зловещее. Когда дверь закрылась за ней, Туво с укором сказал:

— Ты не должен был так поступать. Она еще молода, со временем научится себя вести, ай-ай-ай, что ты наделал!

Такпо, изогнув брови дугой, неподвижно уставился на дверь.

Туво нервно теребил пальцы.

— Не удивительно, что жена лупила тебя, — сказал Такпо, распрямив спину. — Вот как надо учить жену послушанию. Ты слишком мягкий, поэтому твои жены так с тобой и поступали, а то и вовсе убегали. — Такпо старался говорить как можно громче.

Губы Туво растянулись в презрительной усмешке.

— Ах, вот как! — запальчиво воскликнул он.

— Да, вот так.

— А ты знаешь, что ты старик?

— А ты? Старик, бегающий за молодками! Моя жена лучше твоих троих, вместе взятых и умноженных на четыре. Ты — красавчик, и чем же ты сейчас занимаешься? Гоняешься за малолетками, которые тебе в дочки годятся. Кому же должно быть стыдно — тебе или мне?

Туво захихикал.

— Ты говоришь так, словно завидуешь мне. Если малолетки увидят тебя, они начнут смеяться.

Такпо промолчал. Туво продолжал хихикать. Потом полез в карман. Такпо внимательно проследил за его жестом, желая увидеть, что именно тот достанет. Туво достал жвачку, вынул ее из обертки и бросил в рот. Такпо нахмурился, в глазах мелькнула тревога.

— Что случилось? Опять кто-то забрался к тебе в лавку?

Такпо покачал головой.

— Нет. Это из-за того парня.

Туво молчал.

— Я слышал разговор двух женщин. Будто у него что-то с Ифейинвой. Уж очень часто они встречаются на заднем дворе… Мне он нравится. Смирный такой парень. Ты думаешь, это…

Туво кивнул. Такпо снова откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

— Я спрашивал Ифи. Она сказала, что они просто беседуют о книгах, вот и все. Она не подняла на меня глаз. Она какая-то странная с самого первого дня, как я на ней женился. Сейчас…

Такпо выглядел усталым и старым. Под глазами у него залегли большие синие тени. Таким Туво его никогда не видел.

— Знаешь, он снова стал рисовать. На днях я хотел его спросить, не нарисует ли он мой портрет с Ифи, но не смог. У него такой вид, будто он не от мира сего. Он славный парень. Он не способен на такое.

Теперь заговорил Туво:

— Они болтали сегодня утром. До того, как мы приступили к уборке компаунда. Надо было их видеть. Весь компаунд наблюдал за ними. Ты бы посмотрел, как сияли у нее глаза, когда она на него глядела. Как фонари. Она даже не слышала, как я с ней поздоровался. Конечно, все дело в том, что он рисует, что он художник.

Они замолчали. Молчание длилось довольно долго.

— Прежде чем я решусь на какой-либо шаг, мне нужно все увидеть собственными глазами. Видно, он не знает, как я отделал этого дурака фотографа.

— А что ты с ним сделал?

— Я подослал двух здоровенных ребят, они подкараулили его впотьмах и избили до полусмерти. Но у него хватило ума бежать из компаунда.

— С тобой шутки плохи!

— А ты не знал? Ну, одним словом, я должен сам во всем убедиться.

На сей раз Такпо говорил отнюдь не громко. Его голос, равно как и его глаза, выражали решимость. Вскоре Туво попрощался, оставив Такпо наедине со своими грустными мыслями в обшарпанной комнате.

Глава двенадцатая

Омово спал недолго. Во сне он вспотел. Он встал, отер пот полотенцем и сменил белье. «Пойду-ка я прогуляюсь, — подумал он. — Навещу Окоро, потом, может, вместе сходим к Кеме. Интересно, как у него дела».

Заглянув в гостиную, он испугал своим появлением отца, в одиночестве сидевшего в кресле и занятого чтением длинного письма. На столе были разложены какие-то фотографии. Надпись на конверте напоминала почерк Окура, но Омово не был уверен, что это именно так. Отец при виде Омово повел себя странно: засуетился, быстро собрал листки письма и фотографии и поспешно удалился в спальню.

Поведение отца озадачило Омово. «С какой стати отцу понадобилось таиться от меня? Ничего не скажешь, дожили!» При беглом взгляде на отца Омово уловил в его лице нечто такое, чего прежде не замечал. Еще никогда отец не выглядел таким усталым и беспомощным. Но дело было даже не в усталости. А в чем — Омово не мог сказать. Он ждал, когда отец вернется. Время шло. До него доносился голос отца, разговаривавшего с самим собой в спальне. Казалось, он что-то объясняет собеседнику, видимо, своему воображаемому кредитору. Омово не стал больше ждать и вышел во двор.

Небо было ясное, а солнце напоминало расплющенный апельсин. Отчетливо вырисовывались очертания окружающих предметов. Грязная и пыльная проселочная дорога. Зрение у Омово отличное, и он отчетливо видел все предметы на значительном удалении — дома, хижины, играющих детей, публику, танцующую перед лавками грампластинок. Он радовался, что видит так далеко. Ему даже показалось, что он способен уловить движение волн горячего воздуха, слегка искажающих форму предметов. В мыслях у него тоже была полная ясность.

Ему приходилось постоянно быть начеку, чтобы не споткнуться о пустые банки из-под сгущенки, не угодить ногой в грязь, чтобы обойти стороной преследуемую мухами бездомную собаку с гноящимися ушами. Ему приходилось также угадывать в неровностях земли коварно замаскировавшиеся кучки фекалий. Это зрелище действовало на него удручающе. Казалось, уродства нарочно подстерегают его на каждом шагу. Словно бы общество получало садистское удовольствие, демонстрируя ему самые омерзительные стороны своего бытия. Ему в голову пришла мысль: «Дело во мне самом. Я вижу больше, чем следует. Только еще вопрос: хорошо ли это?»

Вдруг на него надвинулась громадная тень.

— Привет, Омово. Как поживаешь?

Омово в испуге отпрянул назад.

Это был старый художник, доктор Окоча. Омово улыбнулся.

— Ты не ожидал меня встретить?

Омово кивнул. А в мыслях пронеслось: «Вот еще одно свойство моей натуры. Я слишком поглощен своими мыслями. Только еще вопрос: плохо ли это?»

— Да, — ответил он. — Я не ожидал вас встретить.

Я был занят своими мыслями.

— Последний раз мы виделись на открытии выставки. Знаешь, куплены две мои картины.

Омово снова кивнул.

— Я слышал, твою картину конфисковали. Жаль.

Я не успел как следует рассмотреть ее. Она была несколько необычной, не так ли?

Омово ничего не ответил, только улыбнулся одними губами.

— Ну, я надеюсь, тебе ее вернут.

Доктор Окоча был в рубашке цвета хаки и брюках, сплошь заляпанных краской. И лицо и волосы тоже были в краске. Сегодня он выглядел непривычно — озабоченным и усталым.

— Ну, а как у вас идет работа? Я имею в виду не эти вывески, а вашу главную работу.

Сейчас художник казался еще более постаревшим. Лицо его исказилось гримасой, и снова на нем отчетливо обозначились толстые рубцы. Его обычно живые внимательные глаза были воспалены от усталости и печальны. Он шумно дышал. И только его громадное тело, толстые натруженные руки, короткая могучая шея да тройной подбородок казались неизменными. Он был явно чем-то озабочен.

— С тех пор как ты заходил ко мне в мастерскую, я не сделал ничего стоящего. Все время пожирают эти вывески…

Они помолчали.

— Скажи, далеко ли ты направляешься?

— Повидаться с друзьями. Вы ведь знаете Кеме, да?

— Знаю.

— Мы были с ним вместе на открытии выставки. После этого случилось нечто… С тех пор я его не видел.

— Надеюсь, ничего страшного?

— Посмотрим…

— Ну, а как твоя работа? По-прежнему рисуешь свои заумные картины? Знаешь, на последней твоей картине, которую я видел, была изображена огромная крыса. Ты сделал ее такой необычной. Я даже не сразу понял, что это крыса. До сих пор помню эту картину.

— На днях мы с Кеме пережили ужасное потрясение. А на следующий день мне приснились странные сны — сразу два. С тех пор мне не дает покоя мысль запечатлеть увиденное во сне на холсте. Пока я еще не знаю как. Что-то смутное бродит во мне, какие-то видения. Но у меня есть замысел, и мысленно я уже представляю себе, как следует писать такую картину.

— Ты уже начал?

— Да. Я сделал несколько набросков, но порвал их. В памяти все время возникает что-то другое.

— Что, например?

Омово взглянул на доктора Окочу. Почему это его интересует?

— Это произошло во время гражданской войны.

Доктор Окоча помрачнел, его взгляд сделался напряженным, как будто эти воспоминания касались и его. Глубокие морщины бороздили его лицо, словно знаки душевных мук. Омово помедлил. Он сам не знал, зачем он все это рассказывает. Он редко говорил с кем-либо на эту тему.

— Мне было тогда девять лет. Я вышел прогуляться в окрестностях нашего компаунда в Угхелли. Вдруг я увидел истошно вопящую толпу. Я продолжал свой путь. Нам не разрешалось отлучаться далеко от дома, но, знаете ли, я был на редкость любопытен и обожал прогулки. На дороге возле полицейского участка я увидел труп мужчины.

— Из племени ибо?

Омово опять уставился на доктора Окочу.

— Да. Из племени ибо. Не знаю, как я это определил. Но я был уверен, что мужчина — из племени ибо. Я стоял и смотрел на труп. Люди проходили мимо. Они куда-то спешили. Я долго стоял там, стоял и смотрел на разбухший труп. А вокруг были высохшие лужи крови. И этот отвратительный запах.

Омово умолк. Доктор Окоча отступил в сторону, и теперь его лицо оказалось в тени. Омово проклинал себя за то, что пустился в эти столь далекие от теперешней жизни воспоминания.

— Потом кто-то подошел ко мне сзади и сильно ударил по голове. Мне было очень больно, но я не плакал. И тут этот кто-то закричал: «Убирайся отсюда, мальчуган, что ты уставился на мертвое тело?» В душе у меня что-то перевернулось. Я заплакал. Я указал на вспученные, тронутые тленом глаза и сквозь слезы спросил: «Почему у него не закрыты глаза?» Потом отец увел меня Домой. Я до сих пор помню эти глаза, хотя не мог бы точно сказать, какие именно они были. Но, как ни странно, я запомнил их на всю жизнь.

Закончив рассказ, Омово почувствовал себя опустошенным, словно избавился от какого-то сугубо личного и постоянно довлевшего над ним груза. Он чувствовал, что завел этот разговор некстати и что говорил слишком долго. Было тихо. Омово слышал слабое завывание ветра, ему казалось, что он различает легкие удары падающих на землю солнечных лучей. Лицо доктора Окочи помрачнело, глаза смотрели как всегда остро и проницательно.

— Да, — глухо сказал он. — Да. Я чувствую то же самое. Я никогда никому не рассказывал, что мне довелось пережить во время войны. Об этом лучше не вспоминать. Но я помню все. И в то же время не помню подробностей. Кстати, это одна из проблем, с которыми сталкивается художник.

Омово хотел спросить, что именно он имеет в виду, но не спросил.

Через минуту старый художник заговорил снова:

— Самое важное в искусстве — зрительное восприятие. Ты уже сделал первые шаги на долгом пути самопостижения. Ты говорил, что тебя преследуют видения. Что ж, я рад за тебя.

Поблизости мальчишки с азартным криком гоняли мяч. Мяч по неосторожности забросили в сточную канаву. Кто-то из игравших достал его с помощью длинной палки, и игра продолжалась. Но тут один из мальчишек снова подбросил мяч ногой, и на сей раз он угодил прямо в голову пожилому мужчине, ехавшему на шатком велосипеде. Мужчина потерял равновесие и упал. Покатываясь со смеху, мальчишки кинулись врассыпную, а мужчина помчался за ними вдогонку. Однако, поняв, что их ему не догнать, решил завладеть оставшимся без присмотра мячом.

— Ох уж эти современные болваны. Никакого уважения к старому человеку, — клял он мальчишек. Онстиснул мяч изо всех сил, стукнул по нему кулаком, но мяч остался невредимым, только выскочил у него из рук и покатился. Мужчина погнался за ним и, поймав наконец, взял одну из булавок, которыми были заколоты у щиколоток штанины брюк, и проколол мяч. Потом снова оседлал свой шаткий велосипед и, злорадно хихикая, покатил дальше. Мальчишки шикали и свистели ему вослед.

И снова заговорил доктор Окоча:

— Эта работа потребует от тебя полной сосредоточенности и уединения. Отыскивая образы и краски, способные точно передать твой замысел, ты начнешь раскрывать свое дарование.

Омово молчал. Он взглянул на зеленую слизь, затянувшую сточную канаву, и ощутил подступившую к горлу тошноту.

— Только среди мерзости мы видим себя такими, какими нам не хочется быть. — Сказав это, Омово смутно догадался, почему Ифейинва молчала, глядя на изображенную на его картине сточную канаву. — Знаете, — добавил он, — я человек несчастливый.

Старый художник опустил свои натруженные руки на плечи Омово и, с нежностью глядя на него, сказал:

— Ты наделен способностью глубоко чувствовать. Ты по-настоящему широко смотришь на мир. Именно такое видение мира рождает великие творения. Но искусство не способно заменить реальную действительность. Омово, я знаю тебя уже давно, и я тебя люблю. Старайся жить и старайся действовать, когда это необходимо. Я не знаю…

Омово снова коснулся головы ладонью и ощутил колкую щетину отрастающих волос и выступивший на коже пот. Он пытался мысленно перенестись вдаль, за ветхие домишки, ветвистые деревья и заросли кустарника. Мимо проходили босые угрюмые люди.

— Меня не будет в городе какое-то время, недели две. Как только вернусь, я разыщу тебя и посмотрю, как далеко продвинулась твоя работа. Художник должен стремиться к тому, чтобы его видения воплотились в картине. Так что до встречи. С мечтами рождается и ответственность, — так сказал один индийский поэт.

Омово глядел вслед уходящему художнику. Он понимал, что доктор Окоча нарочно перевел разговор о мертвеце на другую тему, и был ему благодарен. Воспоминание о том далеком дне вызвало у Омово те же самые чувства, что он испытал в детстве, — потрясение и болезненное любопытство.

Он задумался над процитированной доктором Окочей строкой из стихотворения индийского поэта: «С мечтами рождается и ответственность», — и зашагал к дому Окоро.

Он прошел мимо компании молодых парней, обсуждавших денежную проблему. Его поразила их приверженность единственной страсти — побыстрее разбогатеть.

Ни о чем другом они ни думать, ни говорить не могли. Вернувшись поздно вечером с работы, они бормотали что-то себе под нос, считая при этом на пальцах. Вид у них был изнуренный до предела; лица, изборожденные преждевременными морщинами.


Омово дошел до деревянного висячего моста. В хибарке возле моста он уплатил пять кобо сонливой старухе с глазами навыкате. Она нехотя, словно по принуждению, брала руками прямо из миски бобы и отправляла в рот. Сочные когда-то губы с годами обмякли. Мост был шаткий и без перил. Ступив на него, Омово почувствовал себя неуверенно. Вода была зеленоватого цвета и кишела отбросами. Над водой, щебеча, сновали птицы. У берега густо разрослись водоросли. По существу, речушка являла собой мусорную свалку, источавшую гнилостное зловоние. Это зловоние свидетельствовало об отсутствии в реке каких бы то ни было признаков жизни.

На противоположном берегу кто-то тоже ступил на мостик, и он угрожающе зашатался. Шедшая навстречу женщина остановилась, уступая ему дорогу. Омово подумал: деликатная особа. Он вспомнил, как однажды некая девица упала в воду. В туфлях на непомерно высоких каблуках она шла, изо всех сил крутя бедрами. Мост заходил ходуном. Омово, помнится, сказал ей: «Осторожно. Ты же не на танцах». В ответ девица принялась извиваться и крутить бедрами пуще прежнего. Через минуту Омово услышал крик и последовавший за ним всплеск воды. Вот это было зрелище! Когда он вытащил девицу из воды, у нее был удивительно жалкий вид; одна ее туфля утонула.

Омово застал Окоро выходившим из дома с какой-то тоненькой, длинноногой девушкой.

— Привет! Давненько тебя не видел, — воскликнул Окоро. Это был высокий, приятной наружности молодой человек с темной узенькой полоской усов над верхней губой. Широкоскулое его лицо тоже было изрезано преждевременными морщинами. Под глазами синяки, вид усталый, потрепанный, лоб лоснится от пота, но волосы аккуратно подстрижены. На нем были белые брюки и голубая куртка, на ногах — черные туфли на каблуках.

— Ты откуда идешь?

— Из дома. Как у тебя дела?

— О’кей. Я видел Кеме. Расскажу, когда вернусь.

— Ты не собираешься познакомить меня со своей приятельницей?

— А разве вы не знакомы?

— Нет.

— Ну, тогда знакомьтесь: Джулия, моя девушка. Джулия, а это Омово.

Омово и Джулия обменялись приветствиями. Джулия была довольно миловидна, хотя и с прыщавым лицом, с пышными, соблазнительными бедрами. Ее темные, умные глаза говорили о житейском опыте. На ней была простая красная юбка и белая блузка. Держалась она очень уверенно и невозмутимо.

— Джулия учится в технологическом колледже. Послушай, Омово, я собираюсь проводить Джулию до автобусной остановки, хочешь пойти с нами?

— Нет. Я подожду здесь. Дверь не заперта?

— Нет. Дома ни души. Я вернусь через несколько минут.

— Буду рад снова увидеть вас, Джулия.

— И я тоже.

Омово проводил их взглядом. Окоро на ходу обернулся и подмигнул. Омово улыбнулся в ответ. И снова на него нахлынула тоска одиночества. У него возникло ощущение нереальности происходящего. Как будто вовсе не он стоит сейчас здесь, а кто-то другой; сам он как будто находится где-то глубоко внутри себя самого; как будто все вокруг сделалось не таким, как в действительности, а совершенно иным. Омово встряхнулся и пошел в комнату.

Комната Окоро была маленькой, душной каморкой. Окно приходилось держать закрытым из-за запахов, идущих с заднего двора. На небольшом столике стояла стереосистема. На стенах, выкрашенных голубой масляной краской, висели афиши с портретами Фелы Аникулапо Кути, Санни Окосун и Исаака Хайеса, а также плакаты с романтическими видами зарубежных городов. Большую часть комнаты занимала громадная кровать. Окоро снимал жилье на паях с еще двумя парнями — своим дальним родственником и бывшим одноклассником. Можно сказать, в Лагосе Окоро был одинок. Его отец погиб во время гражданской войны. Из-за политики геноцида, проводившейся в тот период, Окоро так и не окончил среднюю школу, проучившись всего два года.

Он участвовал в войне сначала в составе отряда бойскаутов, а потом был зачислен в действующую армию.

Обычно в это время дня в комнате гремела музыка; сейчас здесь стояла непривычная тишина. Омово подсел к письменному столу, на котором лежали пособия для заочного обучения. Окоро готовился в третий раз сдавать экзамены на право занять скромную должность в государственном учреждении. Омово разомлел в духоте, его стало клонить в сон; он опустил голову на стол и задремал.

— Старик, проснись!

Окоро похлопал его ладонью по плечу, а потом поставил пластинку Санни Окосун.

— Ну, старик, как тебе эта девочка?

— Послушай, ты же обещал прийти ко мне в пятницу, что-нибудь случилось?

— A-а, я попал на вечеринку.

— С Деле?

— Да. Но он скоро ушел, был приглашен еще на одну вечеринку.

— Он рассказал тебе, что мы к нему приходили?

— Да. А знаешь, вечеринка была шикарная.

— Ну и…

— Просто обалденная. Там-то я и познакомился с Джулией. Как она тебе?

— Мне всегда казалось, что такого рода девицы должны тебя отпугивать. Я имею в виду технологический колледж и тому подобное.

— Ты прав, но выглядит она нормально. Этих девиц не разберешь.

Омово зевнул.

— Я знаю, о чем ты думаешь.

— О чем?

— По-твоему, я ни черта не понимаю? Ты, старик, думаешь о Функе, этой стерве, что бросила тебя, как только была зачислена в университет. Если уж быть до конца откровенным, она никогда тебя не любила.

— Правда? — Омово снова зевнул.

— Я познакомился с Джулией на вечеринке. Я чувствовал себя таким неприкаянным. И вдруг увидел ее — она сидела с двумя подругами. Не знаю, что со мной случилось, только мне вдруг захотелось с ней поговорить. Я сказал: «Давай потанцуем». Знаешь, я был в новой куртке, не в этой, а в другой, получше. И в новых туфлях. Она взглянула на меня и сказала: «Нет». Я продолжал стоять перед ней. Я думал, что раз она сказала «нет», то не будет танцевать. Но она поднялась, и тогда мне стало ясно, что на самом деле она сказала «да». И мы пошли танцевать. Ты не представляешь, старик, какое у нее тело. Я вскружил ей голову. Она рассказала мне, где учится, как ее зовут и все прочее, а я в самой изысканной форме рассказал ей о себе, конечно, слегка приврав. Потом мы сели за отдельный столик и, хочешь верь, хочешь не верь, до конца вечера с ней не расставались. Старик, я был так счастлив!

Омово взял одно из пособий для заочников, повертел в руках и положил на место.

— Омово, ты не представляешь себе, каково это. Я хочу сказать, каково встречать на каждом углу разгуливающие парочки. И только я один, без подружки. Знаешь, я чувствовал себя таким несчастным!

Омово промолчал; он уловил в голосе Окоро искреннее отчаяние.

— Как у тебя подвигаются занятия?

Окоро отвел глаза в сторону. Так долго проработать в конторе и остаться ни с чем. Когда Омово познакомился с Окоро, тот без конца рассказывал о войне, о том, что ему довелось увидеть, и как ему повезло, что он избежал не только смерти, но даже ранения. Тогда Окоро был полон желания и решимости как-то устроить свою жизнь, наверстать упущенные годы. Но время шло, Окоро менял одну работу за другой, и постепенно желание и решимость угасли. Омово знал, что Окоро чего-то боится. Они были близкими друзьями, и жизнь их, похоже, складывалась одинаково. В детстве на смену радости вдруг пришло одиночество. Возмужание было омрачено тягостным сознанием того, что даже самую малость приходится завоевывать в отчаянной борьбе. Жизнь представляла собой бесконечную однообразную череду событий, лишь изредка оживляемую маленькими радостями. Но в последнее время жизнь развела их по разным дорогам.

Пластинка кончилась. Стало тихо. Лицо Окоро посуровело. Пот лил с него градом.

— Знаешь, с системой не поспоришь. Получай образование и беги вместе со всеми. У-ух, дай-ка я включу музыку.

Напряжение спало. Окоро перевернул пластинку.

— Ну, а занятия… знаешь, мне осточертела учеба. Мать пишет, что стала болеть. Не жизнь, а сплошной кошмар. За все приходится бороться. Я устал. Честное слово, устал.

Некоторое время Омово молчал, потом спросил:

— Ты видел Кеме?

— Видел. Не знаю, что на него нашло, старик. Прихожу я к нему вчера. А он как раз куда-то собрался и был ужасно злой. Сказал, что полиция продержала его в участке чуть ли не целый день. Я поинтересовался почему, но он только взглянул на меня и ничего не ответил. Потом сказал, что редактор отказывается печатать его статью. Странно, он был просто в бешенстве из-за чего-то.

— Мы наткнулись в парке на труп девочки. Может быть, все связано с этим. Куда он собирался, когда ты зашел?

— Не знаю. Мне показалось, что он вдруг постарел. Кстати, а что это за история с трупом девочки?

— Вечером мы заблудились в парке и наткнулись на обезображенный труп девочки. Волосы на голове были сбриты.

— Как у тебя, что ли?

— Мне не до шуток. Одним словом, мы сразу поехали к Деле и от него позвонили в полицию. Может, после этого события стали раскручиваться. Как я понял, Кеме намеревался разобраться в этом деле до конца.

— Гм. Но почему его так взволновал обнаруженный вами труп? Я хочу сказать, что во время войны люди, в том числе и дети, гибли как мухи. Я хочу сказать…

— Но ведь сейчас не война.

— И тем не менее повсюду в городе валяются трупы. Я хочу сказать…

— Хорошо, хорошо. Я не собираюсь спорить.

После некоторой паузы снова заговорил Окоро:

— Ну ладно, Омово. Я вижу, эта история сильно подействовала на тебя. Ты ведь художник, человек тонкий… Ты собираешься ее нарисовать?

Омово ничего не ответил. Вскоре раздался стук в дверь. Окоро крикнул:

— Заходи, если пришел с добром.

Это был Деле. Он улыбнулся.

— Конечно, с добром, ну и псих же ты!

Окоро рассмеялся.

— Ну, Деле, как дела? Послушай, я подцепил новую цыпку.

— Ура!

Деле был высок ростом и хорош собою. Он носил аккуратно подстриженную бородку клинышком. Отливающие красивым блеском, холеные, в мелкий завиток волосы были коротко подстрижены. На нем были темные очки, что делало его похожим на восходящую звезду экрана. Его отец — неграмотный, но необычайно богатый бизнесмен — жил в Икойи. Деле был из числа тех молодых людей, что стремятся к красивой жизни и презирают жалкое существование, которое влачит большинство людей. Он был одержим одной всепоглощающей мечтой — поехать учиться в Америку; он твердо уверовал в то, что настоящая жизнь начнется для него там, в «земле обетованной», как он называл Америку. Всякую иную жизнь он не признавал. Он служил в отцовской фирме помощником управляющего.

Омово сказал ему «привет», и он радостно воскликнул:

— Ой, Омово, это ты! Что-то тебя совсем не видно. Как поживаешь?

— У меня все в порядке. Спасибо за оказанную нам любезность в тот вечер. Мы так неожиданно нагрянули, побеспокоили твоего отца.

— Пустяки! Знаешь, поначалу я тебя не узнал. Ты сбрил волосы и был совсем на себя не похож. Ну, а как обстоят дела с трупом девочки?

— Не знаю. С тех пор я не виделся с Кеме.

Окоро пригласил Деле сесть, и между ними завязался оживленный разговор. Окоро принялся рассказывать Деле, как он подцепил Джулию, лицо его раскраснелось от удовольствия — наконец-то и он мог похвастаться своим успехом. Деле слушал с большим интересом, то и дело вставляя смачные замечания. Когда эта тема иссякла, Деле обратился к лежавшему на кровати Омово и спросил, что же в самом деле произошло в тот злополучный вечер. Омово вкратце рассказал.

— Значит, они забрали твою картину. Вот, оказывается, каковы наши родные африканские братья. Забрали твою картину только потому, что она им не понравилась. В Америке такое просто немыслимо. Послушай, ну почему мы такие забитые и отсталые? Из-за этого я и хочу уехать из этой чертовой страны. Я считаю, что человек должен жить, жить в полном смысле этого слова… Держу пари, девочку убили члены какого-нибудь тайного общества. Только на это мы и способны — истреблять свое собственное молодое поколение…

Он был не способен облечь в словесную форму то, что хотел сказать, и потому умолк, так и не утолив своего пыла. Последовало напряженное молчание.

Деле присел на краешек кровати. Взгляд его был неестественно отрешенным, рот полуоткрыт, а пальцы быстро сновали в воздухе, как будто он старался проделать брешь в наступившей тишине. Он подался вперед и начертил в воздухе несколько кривых линий, лицо его исказила мрачная мина, как будто внезапное ощущение чужого отчаяния и безысходности, возникшее в связи с убийством девочки, разрушило благодушное настроение. Он заговорил сумбурно, неизвестно кому адресуя свой пыл:

— Мы постоянно вынуждены вести тщетную борьбу. Ох, уж эта растреклятая борьба за жизнь, за то, чтобы утром проснуться, за то, чтобы помыться, чтобы пойти на работу и заработать деньги, за то, чтобы вернуться домой и чтобы отдохнуть, и за право иметь электрическое освещение, и за то, чтобы найти хорошую женщину и быть в состоянии ее содержать, борьба, борьба, борьба. Мы вынуждены бороться всю жизнь. Даже за то, чтобы умереть и быть похороненным. Даже за то, чтобы родиться на свет. Вот почему я хочу к чертовой матери уехать из этой отсталой страны, где надо все время бороться, туда, где люди летают на Луну, где каждый день создается что-нибудь новое и невиданное, чтобы приобщиться к духу прогресса.

На короткое мгновение он умолк, и эта передышка дала ему возможность направить свою страсть в другое русло.

— Друзья! Вы только представьте себе: я поднимаюсь по трапу в самолет, сижу среди почтенной публики, смотрю фильм, дышу нормальным воздухом, беседую и обмениваюсь адресами с какой-нибудь красоткой. И вот наконец я прилетаю в Штаты, спускаюсь по трапу, оглядываюсь по сторонам и вижу весь этот блеск, держусь солидно, будто и впрямь важная персона. Друзья! Я заранее предвкушаю радость, свободу и счастье. Я хожу всюду, обмениваюсь рукопожатиями со всеми этими американцами, легко, как настоящий американец, изъясняюсь по-английски и ношу всегда свежайшие белые сорочки. Там я не надену этих дурацких рубашек, брюк и туфель — ни за что на свете. Буду носить только вещи экстракласса. Все это будет запечатлено на фотографиях, на роскошных фотографиях с красотками, в парке, возле Белого дома, с белыми людьми — ни у кого во всем городе не будет такого альбома. Я не буду водить дружбу с какими-то занюханными девицами, только с роскошными белыми цыпками. Друзья мои! Я заведу как можно больше знакомых и буду наслаждаться жизнью; куплю себе машину и буду с шиком в ней разъезжать, и про меня станут говорить: «Послушайте, этот Деле — парень не промах».

Я увижу все, что только есть стоящего в Штатах — Эмпайр-билдинг, Белый дом, Диснейленд, Калифорнию, Огайо, Вайоминг, Нью-Йорк, Голливуд. Вполне возможно, я подцеплю какую-нибудь актрисулю из знаменитых, и, как знать, друзья, быть может, она возьмет меня на содержание и окружит заботой. Я должен ехать! А когда вернусь, друзья, вы меня не узнаете. Я стану настоящим джентльменом. А вы можете оставаться здесь и наслаждаться борьбой, борьбой, борьбой. Ну, а я, клянусь богом, я должен ехать!

Он говорил возбужденно. Он придумал сказочный мир и придумал себя в этом мире. Омово и Окоро молчали. Они терпеливо слушали разглагольствования приятеля. Взгляд Омово был прикован к отсыревшей, увешанной пестрыми плакатами стене. На лице Окоро можно было прочитать разочарование и горечь — вот еще один друг обгоняет его. Он сидел молча, обескураженный и печальный. Он и сам втайне мечтал о том, что говорил Деле. И то, что Деле говорил о своих планах с такой уверенностью, только подчеркивало недостижимость всего этого для Окоро.

Омово оторвал взгляд от стены и стал смотреть на грязную улицу сквозь стекло единственного в комнате окна. Он улыбнулся каким-то своим мыслям. Картины сладкой жизни, нарисованные Деле, были так далеки от реальности. Это всего лишь символы, клише желаний и утрат. Слепых желаний молодости. И все новых и новых утрат. Это были всего лишь слова; спустя мгновение они исчезли — подобно тщетной мечте о блаженстве — исчезли и были утрачены навсегда. Осталось только долгое мрачное безмолвие. Вскоре исчезло и оно: зазвучала песенка Фелы Аникулапо Кути, настроившая его на иной лад.

Омово повернулся на другой бок. Он пытался разобраться в своих мыслях. Ему хотелось сделать несколько глубоких вдохов, но в комнате было слишком душно. Деле все разглагольствовал и разглагольствовал по поводу того, какая отсталая Африка и как прекрасно жить там, в «земле обетованной». Омово устал, у него слегка кружилась голова. Когда же он открыл глаза, головокружение прошло. Он испытывал беспокойство, ему хотелось что-то делать. Окоро танцевал. Деле по-прежнему распинался о придуманной им красивой жизни. Окоро включил проигрыватель еще громче и объявил, что идет за выпивкой.

Омово пытался думать о чем-нибудь более приятном: о необходимости купить масляные краски, акварельные, еще о складном мольберте, который видел на днях в магазине. Он решил потратить на него часть жалованья. Мольберт казался таким удобным; с ним было б как раз впору отправиться на взморье или в деревню. Что может быть увлекательнее, чем писать с натуры, подумал он, мечтая о том, сколько прекрасных картин напишет. Он думал: «Как хорошо размышлять о предстоящей работе. Я раскрою свою душу. Бог мой, как много вокруг интересного — смотреть не пересмотреть. Только рисуй и рисуй. Жизнь взывает ко мне. Я слышу тебя, Жизнь. Жизнь, я слышу тебя. Я жду».

Омово лежал затаив дыхание. Он хотел, чтобы ничто не помешало, не замутило нахлынувшей на него радости. Он чувствовал, что в жизнь его входит сознание прекрасного. Оно крепло и обретало завершенность. Он целиком отдался ему и оказался наверху блаженства. Печаль одиночества и неведомая прежде радость соединились в нем подобно творению алхимика. Он сделал глубокий вдох и стал медленно выдыхать. Тут в комнату шумно ворвался Окоро.

— Ну, давайте выпьем! Подъем! Будем пить вино.

Омово повернулся на кровати. Кокон был расколот, равно как и творение алхимика. Осталось лишь приятное воспоминание. Вот жизнь, которая тебе уготована, размышлял он. У него вдруг возникла острая потребность рисовать или, по крайней мере, занять чем-нибудь руки. Он вскочил с кровати, схватил карандаш и стал рисовать Деле, с закрытыми глазами слушавшего пластинку Стива Вандера. Омово удалось точно воссоздать черты Деле, правда, он нарочно придал его лицу задумчивость и предвкушение счастья. Деле взглянул на рисунок и сказал, что Омово — сущий дьявол.

— Портрет очень похож, — заключил Окоро. — Деле напоминает на нем ребенка.

Деле повернулся к Омово. Омово улыбнулся про себя и отвел глаза. Окоро захихикал. Когда Омово собрался уходить, Деле отвел его в сторонку.

— Омово, я попал в беду.

— Что случилось?

— Помнишь, я говорил тебе об одной девице в тот вечер, когда вы с Кеме приходили?

— Помню. Которая забеременела от тебя?

— Да. Она отказалась делать аборт.

— Ну и?

— Посуди сам, через несколько дней я уезжаю в Штаты.

— Так скоро? Ты мне не говорил об этом.

— Это выяснилось только что. Одним словом, я не знаю, как быть с ней. Жениться я не могу. И не хочу ребенка. Что ты посоветуешь?

— Я… Видишь ли…

— Ну что ты мямлишь?

— Я не могу дать тебе никакого совета. Решать должен ты сам.

— Знаешь, я обманом затащил ее в дом к своему приятелю и подсунул ей специальные таблетки. Через некоторое время у нее начались боли в животе, и она обратилась к врачу. Врач успокоил ее, сказав, что все в порядке. Понимаешь, мне совершенно ни к чему сейчас какие-либо осложнения. Вся эта история пугает меня.

— А что говорит твой отец?

— Он хочет, чтобы ребенок родился. Сначала он ужасно разозлился, но потом сказал, что позаботится о девице. Но я по-прежнему боюсь, сам не знаю почему.

Омово ничего не ответил. В голове была пустота; он следил за полетом бумажного змея, который набрал высоту и затерялся в сияющих просторах.

— Так когда ты отчаливаешь?

— Пока точно не знаю. Окоро тебе сообщит. Я собираюсь устроить по этому поводу небольшую вечеринку. Окоро тебя предупредит. До тебя никак не доберешься. Дороги плохие и забиты до отказа.

— Ну, ладно, если я не увижу тебя до отъезда, будь здоров, и не забывай друзей. Напиши нам.

— Да ты что, дружище? Зачем так говорить?

Они улыбнулись друг другу.

— Ну хорошо. Тогда — до скорой встречи! — сказал Омово.

— Договорились. Ну, счастливо.

— Окоро, я пошел. Заходи как-нибудь. Или увидимся на взморье в понедельник.

— Договорились, маэстро.

Дорога была свободна, вокруг не было ни души. Мостик по-прежнему ходил ходуном, и женщина на другом берегу по-прежнему взимала с проходящих по пять кобо. На Омово снова нахлынула тоска одиночества и пронзила его ощущением, похожим на затаенную радость.

Солнце завершало свой дневной путь. Небо зловещего красно-оранжевого цвета было прочерчено бледно-голубыми полосами. Подул холодный ветер, взметнув на асфальте мусор. На улице играли мальчишки. Одни гоняли обручи, другие катили шины. Мысль Омово работала четко; он снова ощутил, как внутри у него что-то сливается в единое целое.

Добравшись до дома, Омово вымылся. Он густо смазал вазелином свои шершавые руки, особенно между пальцами. Потом вышел на улицу и стал смотреть на прохожих.

Сумерки медленно наползали, и все вокруг одевалось в пепельно-серые тона.

Несколько мужчин из компаунда выпивали в кабачке. До Омово доносились их возбужденные голоса. Один из них рассказывал о состязании борцов, на котором ему довелось побывать; другой норовил перебить говорящего, ему не терпелось посплетничать об одной семье у них в компаунде, которая по нескольку дней кряду не моет посуду. Помощник же холостяка живописал сценки из жизни своего компаунда. Его голос заглушал все остальные. Суть поведанной им истории заключалась в следующем: однажды ночью он вышел по нужде и увидел нечто любопытное. Все смолкли и, затаив дыхание, слушали. Оказывается, услышав странный шум в душевой, он решил выяснить, в чем дело, и обнаружил там мужчину и женщину. Он отказался сообщать подробности, заметив лишь, что был потрясен. Все пытались всячески выудить из него подробности.

— Не-ет. В подобных случаях я держу язык за зубами.

Потом он стал рассказывать, как наткнулся на сушившиеся на веревке дамские панталоны. Огромные, как мешок.

— Ну и здоровенные! Если у женщины такая здоровенная задница, то каких же размеров должно быть все остальное!

Его сотрапезники разразились громким смехом, хватаясь за животы и хлопая друг друга по спине.

Стемнело. На большинстве выстроившихся вдоль дороги лотков тускло горели керосиновые лампы. Небо было чистым; ни звезд, ни облаков, одно чернильно-черное безбрежное пространство — таинственное и безмолвное. Пожалуй, увидеть такое можно, лишь заглянув ночью в колодец. Со стороны сточной канавы ветерок принес смрадную вонь. Дневной шум не утих, и Омово был доволен, что свет пока не отключили.

В Омово нарастало беспокойство. Его по обыкновению окружили ребятишки. Но сегодня ему было не до них, и ребятишки, почувствовав это, побежали смотреть телевизор. Ему сделалось тоскливо и одиноко. Он прошел мимо лавки мужа Ифейинвы. Ее там не было. Он видел, как Такпо считает деньги и препирается с каким-то стариком из-за сдачи. Омово направился к дому. Назойливо жужжали москиты; тьма стала еще более густой, и он почувствовал облегчение, убедив себя в том, что Ифейинва не придет. Он думал: «Что со мной происходит? Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Я знал границы дозволенного. Бог мой, она ведь — чужая жена. Что со мной творится?»

И тут он заметил, что издали кто-то машет ему рукой. Его сердце затрепетало, внутри у него вспыхнул свет и разлился по всему телу. Нервы напряглись. Кто-то по-прежнему махал ему рукой. Она. Ну, конечно, она. Он огляделся по сторонам — поблизости никого не было, никто за ними не следил. Он неторопливо последовал за ней. Он был спокоен. И счастлив. Он думал: «Я способен видеть на далекое расстояние. Вечер такой ясный. Когда я вернусь домой, непременно возьмусь за картину. Какой сладкий воздух».

Глава тринадцатая

Он заметил, что она идет намеренно быстро, стараясь выдерживать определенную дистанцию между ними. Сбоку от дороги толпились местные парни. Одни курили, другие валяли дурака, гоняясь за маленькой девчушкой. И тут и там в темноте светилось тусклое желтое пламя керосиновых ламп на лотках уличных торговок — кое-кто из них клевал носом, другие уныло зазывали прохожих.

Омово с трудом различал ее в темной толпе и ускорил шаг, чтобы не потерять из виду. На пыльную улицу въехал старый грузовик с цементом, явно для какого-то частного объекта. Грузовик остановился посреди дороги и стал разворачиваться. Некоторые из оказавшихся поблизости прохожих посылали проклятия водителю, другие давали указания, в какую именно сторону ему следует двигаться. Облака пыли и цемента взмывали вверх, как во время песчаной бури. Омово испугался при мысли, что может потерять Ифейинву из виду. Он быстро отошел в сторону и попытался справиться с волнением. Он понял, что ему просто необходимо быть рядом с ней. Все очень просто. Смутный страх и предвкушение счастья волнами прокатились по нему.

Из темноты его окликнул знакомый голос. Он заглянул под заброшенный навес, — в темноте, прислонясь к грубой деревянной раме, стояла она.

— Какие приятные у тебя духи. До чего же ты красива в темноте!

Она ничего не ответила, только улыбнулась. Омово, спохватившись, добавил:

— Ты всегда красива.

Какое-то время они стояли совсем рядом. Она замерла на месте, и в этой ее неподвижности таились плотская страсть и возбуждение. Он так остро ощущал ее близость, что по бедрам пробежала дрожь.

— Давай пройдемся, — сказал он слабым голосом, — здесь холодно.

В молчаливом оцепенении они прошли мимо закусочной. Их молчание было особенно выразительным на фоне всеобщей показной веселости; сидя на жестких скамейках, завсегдатаи гоготали, потягивая огогоро[27], дети кричали так, словно их бросили на произвол судьбы, отцы попыхивали сигаретами, матери обслуживали посетителей, проститутки завлекали клиентов.

Они свернули на безлюдную темную улочку. Электричество было выключено, наверное, перегорели провода. Вдоль улицы теснились приземистые обшарпанные домишки. Воздух оглашало жужжание множества ночных насекомых. Омово заметил, что Ифейинва шлепнула себя ладонью по руке. Они молча шли и шли, сворачивая на другие улицы, одолевая спуски и подъемы. Вокруг было тихо, если не считать доносившегося издалека истошного крика ребенка. Омово отчетливо различал густо-синие тени деревьев и кустарника неподалеку от висячего моста. У него было такое чувство, словно он проваливается в тишину и растворяется в ней.

— Ты веришь в бога, Омово?

Вопрос Ифейинвы застал его врасплох. Она заговорила в тот самый миг, когда он сам собирался что-то сказать. И сейчас ее голос эхом отдавался у него в ушах.

— Иногда, — ответил он не сразу и добавил: — Порой жизнь кажется слишком невыносимой, слишком жестокой и бессмысленной. Иногда, да, иногда я верю во что-то, но во что именно — не знаю. — Он помолчал, а потом спросил: — А ты, Ифи, веришь в бога?

— Иногда. Впрочем, не знаю.

Они продолжали идти молча.

— Знаешь, Ифи, мне временами кажется, будто все, что происходит со мной, в действительности происходит с кем-то другим. А я как будто где-то далеко, очень далеко. Порой же я так остро ощущаю все происходящее, что, кажется, еще чуть-чуть — и душа разорвется на части.

— Да. Я понимаю.

Он нежно коснулся ее руки, и ей передалось его волнение.

— Холодно, — пробормотал Омово.

— Да.

Омово сказал что-то в тот самый момент, когда заговорила она, и они не расслышали слов друг друга. Омово повернулся к ней, улыбаясь:

— Ты хотела что-то сказать?

— Ты тоже хотел что-то сказать.

Они рассмеялись. Омово отметил про себя, что она делает над собой усилие, чтобы казаться спокойной. Он догадывался, что с ней что-то произошло. Догадывался и потому беспокоился за нее. По коже у него пробежал озноб.

— Ты говорил, что получил письмо от братьев. Что они пишут? Есть ли какие-нибудь приятные новости?

Омово усмехнулся про себя.

— Письмо от Окура, моего среднего брата. Оно производит гнетущее впечатление. Оба мои брата завербовались на корабль. Судя по письму, им здорово достается. Умэ, старший брат, сейчас болен. Окур прислал мне также стихотворение, которое сам сочинил. Как тебе сказать… Каждый бредет по жизни своей дорогой. Наши с ними пути разошлись…

— Письмо длинное?

— Нет, не длинное, но в нем много сказано. Разные жизненные пути. Об этом, собственно, говорится в стихотворении. Письмена на песке, указывающие путь через бушующие моря. Я покажу тебе это стихотворение, завтра или в другой раз.

После недолгой паузы он продолжал:

— Порой мне страшно за братьев. Когда они уезжали, у меня было такое чувство, что мы уже не увидимся. В это невозможно было поверить. Но они взяли и уехали. Должно быть, вынашивали этот план довольно долго. Интересно, как они там, чем на самом деле занимаются. Знаешь, иногда я пытаюсь вспомнить их лица, но не могу. Я смотрю на фотографии, где мы сфотографированы все вместе, и не узнаю их. Я напрочь забыл их лица. Мы росли вместе. И ни один из нас не был по-настоящему счастлив. Умерла мать — и все окончательно рухнуло. До сих пор я так и не знаю, отчего она умерла.

Они миновали огромные деревья.

— Не знаю, с чего это я сегодня так разговорился.

— Я люблю тебя слушать. Люблю твой голос.

Дорога, по которой они шли, постепенно сужалась и, в конце концов превратившись в узкую тропинку, привела их к зарослям кустарника. Они немного постояли, потом снова продолжили путь. Москиты с жалобным писком стаями кружили вокруг них. Пройдя через кустарник, они снова вышли на дорогу. Ифейинва подбросила ногой пустую консервную банку, и она с грохотом покатилась по дороге.

— Он сегодня спрашивал о тебе.

Омово застыл на месте.

— Что именно? Почему он интересовался мной?

— Пришел Туво и что-то рассказал ему про нас с тобой. Я вошла в комнату, чтобы убрать со стола, и, когда спросила, принести ли ему воды, он ударил меня, я упала. Потом, когда Туво ушел, принялся допытываться, есть ли между нами что-нибудь. Потом сказал, что не желает ничего слышать. Пригрозил учинить страшную расправу. Он готов был избить меня до полусмерти, но я убежала из дома.

— Ифи, я не хочу, чтобы ты страдала из-за меня…

— Моя жизнь подобна дурному сну, который никогда не кончается. Разве ты не видишь тоски в моих глазах? Ты, и только ты скрашиваешь мне жизнь. Я могу вытерпеть все, лишь бы бывать с тобой, хотя бы изредка.

— Но ведь это может плохо кончиться…

— Да, может…

Они шли в молчании какое-то время. Потом замедлили шаг. Ифейинва взяла Омово за руку, и он с радостью ощутил жар ее пальцев. Мир для него стал преображаться. Омово взглянул на нее и заметил, что она распустила волосы, а на голову накинула голубой шарф.

— Ты понимаешь, что мы с тобой — две заблудшие души?

— Омово, почему ты всегда говоришь такие вещи?

— Не знаю, — ответил он после паузы. — Просто в уме рождается мысль, и я ее высказываю.

— Почему бы нам не поехать как-нибудь вдвоем на взморье? Знаешь, однажды мне приснилось, что мы с тобой бродим по берегу, ну совсем как в кино…

Налетел порыв ветра, и они снова умолкли.

— Ифи, это невыносимо. Пожалуйста, не предавайся таким мечтам. Жизнь сокрушает мечты. Ты же знаешь, что такого не может быть. Ты же знаешь. Это невыносимо.

— Да, да… И вообще я боюсь воды.

— Не умеешь плавать?

— Умею, но боюсь воды. Не знаю почему.

Внезапно Омово остановился и повернулся к ней.

В полутьме она была трогательно прекрасна, как ребенок. Слабый свет из окон дома напротив коснулся ее лица. Она чуть заметно улыбалась. Другая половина лица была не видна, ее скрывала мягкая темнота. Омово подумал: «Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Что со мной? Я просто счастлив. Но почему, почему мы должны прятаться?»

Он стоял подле нее, стараясь сдержать охватившее его желание. Его черты утратили обычную напряженность, глаза горели. Но тут он вспомнил ее мужа и тотчас повернулся, чтобы продолжить путь. Неожиданно Ифейинва обвила руками его шею и прильнула губами к его губам. Исчезла вселенная, остановилось время. Она целовала его так, словно желала горячими губами вобрать всего его в себя. Потом Ифейинва уткнулась лицом в его плечо и заплакала. Ему самому хотелось плакать.

— Омово, я принесу тебе только печаль. Никогда прежде я не была так счастлива, но я знаю, знаю — случится что-то очень плохое.

— Мне раньше, до встречи с тобой, было грустно, а сейчас я счастлив. И очень боюсь потерять это счастье.

Они пошли дальше. У них было такое чувство, будто все, что сейчас происходит, происходит во сне и вовсе не с ними, а с кем-то другим. Где-то в самой глубине своего существа они ощущали яркое сияние. Омово казалось, будто вся его жизнь заключена в этом вездесущем сиянии, которое он нес в себе. В душе у него звучали прекрасные, таинственные мелодии. Потом в его сознании неожиданно возник образ двух маленьких черных пташек, стоящих по разные стороны весело журчащей, отливающей серебряным блеском речушки, наслаждаясь ее сладкозвучным бормотанием. Мелодии, порожденные его воображением, становились все тише и тише, пока не смолкли совсем. Видение внезапно исчезло. Он был спокоен, мысль работала с восхитительной ясностью. Он чувствовал, что взгляд его способен преодолеть пространство, вырваться за пределы тускло освещенных приземистых бунгало, проникнуть сквозь сумрачное сияние свечи в одинокой лачуге, сквозь темную крону высоких молчаливых деревьев в таинственную мглу окутывающего их чернильно-черного покрывала, а может быть, и еще дальше — сквозь самое небо.

Ифейинва вдруг заговорила так, словно каждое произносимое ею слово было частицей ее души:

— Я страшусь себя и того, что могу сотворить. Знаешь, порой мне снится, будто я убила мужа. У нас есть острый кухонный нож, которым я режу мясо. Так вот, Однажды мне приснилось, будто этим ножом я перерезала ему горло. Утром я проснулась в смертельном испуге. Я боюсь себя. Честное слово, боюсь.

В ее тоне сквозили отчаяние и безысходность, тем более встревожившие его, что они глубоко укоренились в ее сознании, и он при всем желании не смог бы ничего поделать. Он прижал ее к груди, провел пальцами по ее лицу. Он стал напевать песенку, весело приплясывая в такт, и она невольно улыбнулась. Но этот внезапный порыв веселья прошел. Наступило долгое молчание.

— Знаешь, ты была права.

— А что я сказала?

— Ты сказала: «Все мы здесь чужаки». Братья поняли это и потому покинули отчий дом. Я в полном смятении. Вчера отец при виде меня убежал к себе в комнату. У него в руках были какие-то письма. У отца тоже такой печальный, такой потерянный вид. Все в доме идет наперекосяк.

Они поравнялись с миловидной девушкой, продававшей акару, жареную рыбу и жареный подорожник. Ифейинва остановилась и спросила, не хочет ли он съесть акары.

— Хочу, — улыбнулся он. — Давай купим и акары, и додо, и рыбы. У меня есть при себе деньги.

— Пустяки! У меня тоже есть деньги.

Она купила рыбы, акары и додо. Они шли, угощаясь на ходу из одного пакетика. Однажды она сама положила додо ему в рот. Они весело рассмеялись. Когда все было съедено, они купили в лавке две бутылочки лимонада, которые тут же на месте и выпили. С заговорщическим видом они поглядывали друг на друга и улыбались. Потом снова шли, пока не очутились у неглубокого оврага, где дорога пошла под уклон. Ифейинва побежала вниз по склону, а он помчался за ней вдогонку. Едва переводя дыхание, они взбежали вверх по противоположному склону оврага. Глаза у нее задорно сияли, грудь вздымалась. Они молчали, в странном волнении глядя друг на друга.

Неподалеку от того места, где они оказались, на площадке под открытым небом шло какое-то торжество. Вокруг площадки в землю были врыты столбы, на которых горели электрические лампочки, тут же стоял переносной генератор, на случай, если опять отключат электричество. Это был веселый и красочный праздник народа йоруба. Несколько человек в агбадах танцевали в центре площадки под аккомпанемент усердных музыкантов.

— Пойдем к ним, — предложил Омово.

Ифейинва весело подхватила:

— Пойдем.

Но Омово передумал:

— Нет. Лучше не надо. Там может оказаться кто-нибудь из нашего компаунда.

Ифейинва ничего не ответила. Они пошли дальше и пришли к огромному темному дереву. Под сенью его они снова целовались, осыпая друг друга ласками. Ифейинва снова плакала. Плакала от счастья.

— Я никогда прежде никого не любила.

Омово уткнулся лицом в ее густые пушистые волосы и ничего не ответил. Время шло. Они продолжали стоять под деревом. Ифейинва пошарила в кармане и что-то достала. Это было кольцо, сплетенное из тонкой проволоки в голубой оплетке. Она протянула кольцо Омово. Тот долго разглядывал его, поворачивая на ладони.

— Это я сделала для тебя.

Омово ничего не ответил. Он устремил глаза вдаль, но сейчас эта даль уже не была столь ясной. Он почувствовал, как туман заволакивает ему глаза, и постарался напустить на себя суровый вид, но это ему плохо удавалось.

— Мне не нужно кольца, — сказал он наконец.

— Почему?

— Не нужно, и все.

— Но ведь я сплела его для тебя!

Он опять посмотрел вдаль, и единственное, что увидел, — это низко нависшую над землей темную и прекрасную кромку неба. К горлу подступил комок. Он вдруг вспомнил о двух своих работах, навсегда утраченных. И сказал:

— Спасибо, Ифи, но я теряю вещи. Я ненавижу что-либо терять, но все равно теряю.

Он уловил тяжелый вздох, вырвавшийся у нее из груди, и у него сжалось сердце. Он взял кольцо, примерил его и спрятал в боковой карман.

Время шло.

— Как у тебя движется работа?

— Никак не движется. Все это дьявольски трудно. После того как мне приснился этот сон, я понял, что должен писать. Как именно писать — не знаю. Какой-то замысел брезжит у меня в голове, но пока я не знаю, как его воплотить.

— А в чем состоит замысел?

— Ты ведь знаешь, что у меня отобрали картину? Ту, которую я тебе показывал.

— О! — воскликнула она.

— Сочли ее карикатурой на прогресс страны. Мне это непонятно. Я всего лишь изобразил сточную канаву такой, какой я ее вижу. Мой друг Кеме сказал, что моя картина служит иллюстрацией к нашей жизни.

— Я не поняла твою картину. Она испугала меня. Я не смогла бы сказать почему. И до сих пор не могу.

— Как бы то ни было, в тот самый день, вечером, мы пошли с Кеме в парк Икойи. Сначала все было хорошо, но закончилась прогулка наша кошмаром. Мы наткнулись на труп маленькой девочки. Я пережил нечто большее, чем страх. Не знаю, как тебе объяснить, но я вдруг вообразил себя на месте этой девочки. Кеме тоже тяжело воспринял эту историю, хотя и по-своему. До сих пор не могу прийти в себя, как будто все произошло только вчера. Я пытался вспомнить лицо девочки, но не смог. Чувствую, что должен выразить все это на бумаге, но не знаю, с чего начать.

— А почему ты не можешь вспомнить лицо девочки? Вернее, я хочу спросить, что с ней случилось? За что ее убили?

— Не знаю, Ифи. Не знаю. Стоит мне вспомнить об этой истории, у меня и средь бела дня душа уходит в пятки от страха.

— До чего же безжалостен мир, — с горечью проговорила Ифейинва и надолго умолкла. Лицо ее приняло скорбный вид. У Омово екнуло сердце. Он вспомнил обезображенный труп девочки, но каким-то непостижимымобразом ее лицо стало обретать черты Ифейинвы. Два образа слились в его сознании, и он содрогнулся от ужаса.

— Что случилось, Омово?

— Ничего. Ничего особенного. Здесь, под этим деревом, слишком темно. И слишком много москитов. Давай пойдем.

Омово сжал Ифейинву в объятиях; ощущение реальности ее присутствия помогло ему избавиться от наваждения. Он уловил тонкий аромат ее духов и догадался, что она надушилась ради него. Они молча направились к дому. У какой-то лоточницы Ифейинва купила несколько мандаринов и апельсинов, чтобы полакомиться вместе с Омово.

Когда они подходили к тому самому месту, где веселились йоруба, неожиданно налетел сильный ветер и начал накрапывать дождь. На какое-то короткое мгновение ветер развеял духоту и принес облегчение, но потом поднялась настоящая суматоха: люди стали разбегаться; одни кричали и визжали от восторга, другие сетовали на то, что дождь испортил им праздник. Ливень разошелся вовсю. Тяжелые струи с грохотом обрушивались на землю, заливая все вокруг. Омово и Ифейинва тоже побежали. Им было весело: дождь внес разнообразие в их прогулку. Через некоторое время они перешли на шаг и спокойно пошли по залитой водой земле. Они промокли до нитки, но их лица сияли счастьем. Омово понимал, что они ведут себя как дети, но ему нравилось состояние беспричинной радости. Ничего подобного с ним прежде не случалось. Оки шли и шли, а дождь с неистовством обрушивался на них. И вдруг, в какой-то непредсказуемый момент, они одновременно остановились и стали целоваться, изливая в поцелуях владевшее ими чувство.

Перед тем как свернуть на свою улицу, они помедлили.

— Как было чудесно, — сказала Ифейинва. — Я запомню этот вечер на всю жизнь. — С нее ручьями катилась вода. Одежда прилипла к телу, а волосы напоминали водоросли, вытащенные ночью из реки. На влажном лице играла трепетная и в то же время дерзкая улыбка.

Омово помахал рукой небесам.

— Боги занимаются любовью.

Ифейинва засмеялась. Он продолжал:

— Это был космический оргазм. Знаешь, мы оба прошли через божественный ритуал.

Они помолчали.

— Что ты ему скажешь, когда придешь домой?

Она смотрела на Омово так, словно вчитывалась в какой-то трудный текст, пытаясь докопаться До смысла.

— Не беспокойся, Омово. Что-нибудь скажу. Я так счастлива. И никому не позволю отнять у меня это счастье. Не беспокойся.

Омово взглянул вдаль, но эта даль уже не была беспредельной.

— Если ты придешь завтра, я нарисую тебя. Я буду ждать на заднем дворе.

На лице ее снова мелькнула полуулыбка, она шагнула к нему, коснулась руками его рук, потом лица.

— Спасибо, Омово. Ты сделал мне чудесный подарок.

Она повернулась и, как всегда, почти бегом устремилась вперед по мокрой улице. Он смотрел, как она миновала опустевшие лотки, магазин грампластинок, продовольственные лавки. Дождь прекратился словно по волшебству. Все вокруг погрузилось в исполненный значения покой. Он снова взглянул ей вслед, но она уже исчезла из виду, ее поглотила тень, отбрасываемая кустарником. Он вглядывался в эту тень, но ничего не видел.

К его ногам стекались ручейки дождевой воды. Он долго стоял на одном месте. Москиты и все прочие мошки куда-то подевались. Его познабливало. Пока он стоял, любуясь сумрачным светом, окутывающим дома, вдруг что-то произошло — внезапно все вокруг погрузилось во тьму, словно на одиноко горящую свечу накинули гигантский плащ. Электричество снова отключили. На минуту он растерялся, не зная куда идти. От темноты загудело в голове, но уже в следующую минуту он одолел страх и пошел к дому.


Вернувшись, Ифейинва застала мужа сидящим с бокалом, на четверть наполненным огогоро. Глаза у него были воспалены и налиты кровью, а хитрое лицо — мрачно. Сейчас оно показалось ей более дряблым и морщинистым, чем обычно. Вид у него был подавленный, руки дрожали. Едва она вошла, муж схватил с кровати ремень.

— Где ты была? — В его голосе слышалась с трудом сдерживаемая ярость. Она напряглась и какое-то время была не в силах произнести ни слова. — Я спрашиваю, где ты была?

— Ходила навестить подругу, Мэри. На обратном пути попала под дождь.

Он помолчал, наливаясь все больше гневом. Его руки дрожали еще заметнее.

— Ты отсутствовала больше часа. Почему ты не предупредила, что уходишь?

— Тебя не было дома.

Атмосфера все более накалялась. Ифейинва вымокла до нитки, и ей было холодно. Ее бил озноб — от холода и от страха. Внезапно он вскочил на ноги и заорал:

— Если это будет продолжаться, я отправлю тебя назад к твоим проклятым родственникам. Сиди со своей ублюдочной семейкой, где все только норовят наложить на себя руки. Ты отправишься у меня домой. Вот как вы себя ведете, мерзавки, едва понюхав образования. Тоже мне — три класса начальной школы! Безмозглая дрянь!

Его гнев искал выхода, и он стегнул ее ремнем. Она вскрикнула и отпрянула назад, натолкнувшись на буфет, в котором они держали продукты. Удар ремня пришелся по шее, и ее пронзила острая боль. От холода боль казалась еще более нестерпимой. Он снова хлестнул ее по спине. И еще, и еще. Хлестал до тех пор, пока она не выхватила у него ремень и не выбежала из дома в холодную ночь.

— Давай, давай, беги, если тебе нравится. Беги. Сегодня ты будешь спать на улице. Тогда узнаешь, как шляться по ночам! — кричал он ей вслед.

Она стояла возле дома. Ее осаждали тучи москитов. Она старалась не плакать, не двинулась с места, даже когда отключили ток. Тьма обступила ее со всех сторон. Она видела, как муж зажег в комнате свечу. Она села на цементную площадку перед домом. Одежда все еще не просыхала, липла к телу, и ей было холодно. В компаунде, где жил Омово, зажглось несколько керосиновых ламп. Вскоре она заметила в темноте идущего к дому Омово. От мокрой одежды зудела кожа. Как хорошо было бы сейчас вытереться и переодеться в сухое. Но глаза у нее слипались, и голова бессильно падала на грудь — раз, два, и вот она уже опустила голову на сложенные на коленях руки и уснула. Она напоминала потерявшегося ребенка, который жалобно плакал, пока его не сморил сон.

Глава четырнадцатая

Что разбудило Омово? Какие-то звуки?

Омово заворочался в постели; сквозь дрему он слышал какие-то отдаленные звуки. Поскребывание, царапанье, шарканье. Он встал, зевнул, огляделся по сторонам. «Проклятые крысы, — подумал он. — Такое чувство, будто они скребутся у меня в голове!» Внезапно он осознал, что наступило утро, и мириады звуков наполнили его слух. Звонки будильников. Крик петухов. Шарканье метлы — настала очередь еще какой-то обитательницы компаунда подметать двор. Непрекращающийся детский плач. Утренние перебранки. Звон колокольчика, возвестивший о появлении предсказательницы, пророчащей апокалипсис и призывающей людей покаяться перед лицом неминуемой катастрофы. Веселый гудок автомобиля, развозящего газеты. Молитвы мусульман.

Омово снова лег на кровать. Он не заметил, как пролетела ночь. Осталось позади место, название которому — «вчера». Он вдруг ощутил струю холодного воздуха, нагнетаемую вращающимся на потолке вентилятором. Теперь он понял, что его разбудило. Это была не возня крыс. Это заработал вентилятор, когда под утро дали ток. Вчера. Он стал вспоминать. Вчера. Вечер. Какое оно было счастливое, это «вчера» — прогулка, дождь; потом на смену ему пришла грусть — расставание, кромешная тьма. Взгляд его остановился на стене, скользнул по цитате, написанной четким почерком:

«Прошедший день — не более чем сон…»

Он повернулся на другой бок. Он думал об Ифейинве, — удалось ли ей избежать неприятностей. Ее муж на редкость ревнивый и злобный. Омово слышал, что он подговорил двоих парней избить фотографа, который пытался приударить за Ифейинвой. Она сама рассказывала Омово об этом. Фотограф долго уговаривал ее сфотографироваться, и, когда она наконец согласилась, он отказался взять с нее деньги, а спустя некоторое время попытался ее обнять. Она закричала, на крик прибежали люди. На следующую же ночь его избили. От стыда и унижения он навсегда покинул эти края.

Омово старался не думать больше о Ифейинве и обо всем остальном, но не мог. Вчерашний вечер удался на славу. Он четко определил для себя рамки своих отношений с ней: дружеское общение, и не более того. Он снова повернулся на другой бок, словно для того, чтобы изменить ход мыслей. Но в его сознании опять возник образ двух хрупких черных пташек, порхающих совсем низко над сладкозвучной речушкой. Он думал о картине, которую хотел написать. И ничего не мог придумать. В голове было пусто. Он мысленно вернулся к той злополучной прогулке по парку. Но никаких подробностей припомнить не мог. В отчаянии он подумал: «Боже мой, я все растерял». На память ему пришли слова доктора Окочи о том, что мечты рождают ответственность. Он снова повернулся к окну, и снова перед глазами у него оказалась цитата, вторая часть которой гласила:

«…а день грядущий — только мечта».

Ему вспомнился увиденный на днях сон, он решил было поискать блокнот и освежить в памяти свою дневниковую запись, но потом передумал: не хотелось себя утруждать. Ему вдруг подумалось, что он уже очень давно не делал никаких записей в блокноте. А ведь у него возникали какие-то интересные мысли, но он их не записал, и теперь они затерялись в закоулках памяти. Он не мог с уверенностью сказать, где кончался сон и начиналась явь, что было порождением его фантазии, а что нет. В висках у него застучало, и он отбросил прочь попытки разобраться в этом. Он решил сегодня же приступить к работе. С тех пор как одна его картина была похищена, а другая конфискована, прошло довольно много времени. Неужели все это тоже было сном?

Он поднялся с кровати. Спать больше не хотелось, он прекрасно понимал, что лишь морочит себя, думая о том, о чем ему вовсе не хотелось думать. Он разглядывал картину, которую только что мысленно нарисовал на стене. На ней масляными красками были изображены три черные птицы, парящие в пространстве на фоне хаотично разбросанных мазков разных цветов и оттенков. Казалось, птицы изо всех сил стараются преодолеть густую, слепую силу красок и не могут. Фон представлял собой сложное сочетание черного, серого, коричневого, белого и других цветов, хотя обнаружить их в чистом виде на картине было невозможно. Откуда в его воображении возник такой сюжет? Это была иллюстрация к стихотворению, которое Окур сочинил вскоре после смерти матери. Он признался Омово, что сочинил его, будучи «под парами».

Омово снова окинул картину мысленным взглядом. Нижняя часть ее была заполнена плавными мазками, изображающими подобие лица спящего ребенка. Он поспешил поскорее забыть эту картину.

Его сознание обрело временное спокойствие, и он попробовал снова уснуть. Но образы летающих и жалобно стонущих черных птиц, заполонивших все вокруг, снова нахлынули на него, и он вскочил с кровати. В этом видении было нечто зловещее. Его окружали реальные предметы, занимавшие свои привычные места. Воспоминания рождались в потаенных уголках сознания. В ту пору он учился в школе и числился в отряде бойскаутов. Однажды они отправились на учения в буш. Они долго бродили среди кустарника и наконец вышли к широкой поляне, по которой текла река. Вдруг где-то вдали прозвучал выстрел, и птицы, тысячи птиц в панике взметнулись в небо и заполонили его. Мальчишки закричали и кинулись врассыпную, а когда они выбрались из своих укрытий, небо, насколько хватало глаз, было снова ясным и спокойным, как будто ничего не произошло. Этот случай навсегда запечатлелся в памяти Омово.

Он ощутил неприятный вкус во рту. Надо бы почистить зубы. С досадой скинул с себя одеяло и встал. Взгляд его снова вернулся к цитате, как будто она гипнотизировала его.

«Но хорошо прожитое сегодня превращает каждое вчера в счастливый сон…»

Он выдавил на щетку немного пасты и задержался у зеркала, разглядывая свое отражение. Вид бритой головы привел его в такое уныние, что он вышел из комнаты, недоумевая — что же все-таки нашла в нем Ифейинва. На дворе было прохладно и сыро. Небо было серовато-блеклым, совсем как борода старца. Воздух казался свежим и чистым; направляясь в умывальню, он вдыхал в себя утренние запахи, исходившие из каждого отдельного жилища. Дети сидели на горшках. Женщины занимались уборкой, а кое-кто уже готовил завтрак. Возле умывальни несколько мужчин с заспанными унылыми лицами жевали побеги тростника, почесывая животы.

Вернувшись в комнату, Омово начал было приводить в порядок свой письменный стол. Он был завален всякой всячиной, и, чтобы разложить все по местам, потребовалась бы уйма времени. Он махнул рукой на это занятие и взял лежавшую на столе книгу. Это был роман Воле Шойинки «Интерпретаторы». Он стал вспоминать — с каких пор пытается его одолеть. Застрял на десятой странице и не мог вспомнить, о чем говорилось на предыдущих. Он снова лег на кровать с намерением продолжить чтение, но его сразу же стало клонить в сон, и он отложил книгу, пообещав себе, что вернется к ней позже.

У него было смутное чувство, что он чего-то недоделал. Но чего именно? Ах, ну конечно же. Его внимание опять привлекла цитата на стене:

«…и каждое завтра — в мечту, дарующую надежды. Поэтому живи нынешним днем».

Ежедневный ритуал был завершен. Он был доволен собой и продемонстрированной им дисциплиной духа. Он вспомнил, что когда-то читал об этом в книге о буддийских монахах. Он закрыл глаза и подумал о снеге; каким-то образом по ассоциации со снегом он вспомнил о фильме, который недавно видел. Как же назывался этот фильм? Ах, да, «Потерянный горизонт». Ему нравилось название, и он несколько раз повторил его. Оно в чем-то было созвучно его мыслям.

Легкая темная дымка окутала его, и вскоре он снова провалился в сон.

Его разбудил громкий стук в наружную дверь. Выглянув из своей комнаты, он увидел одного из бродячих проповедников. Отец Омово захлопнул дверь перед самым носом непрошеного гостя, успев сказать ему, что не нуждается в чьих-либо проповедях и не намерен покупать у него никакие брошюры.

Омово видел, как отец все еще стоит у двери, словно бы раздумывая, что делать дальше. Он открыл дверь, потом снова ее закрыл; и когда повернулся, чтобы идти к себе в комнату, встретился глазами с Омово.

Растерявшись от неожиданной встречи, Омово пробормотал:

— Доброе утро, папа.

Отец рассеянно кивнул. В облике отца Омово уловил нечто трагическое — некий надлом, вернее, даже не надлом, а полную растерянность; что-то оказалось безвозвратно утраченным. Морщины обозначились резче, черты лица заострились, а взгляд стал отрешенным, блуждающим. Омово удивила стоящая в доме тишина. У него часто возникало желание поговорить с отцом, поговорить о давних временах, рассказать какую-нибудь историю на родном наречии урхобо, припомнить какой-нибудь забавный случай, касающийся их обоих, или просто показать ему свои рисунки. Порой ему хотелось расспросить отца о делах, которые, похоже, было уже невозможно поправить. Но всякий раз его останавливало сознание того, что для этого ему пришлось бы преодолеть бездну холодности и замкнутости. Иногда отец мог вдруг нарушить молчание и обратиться к Омово приветливо, по-отцовски. Но случаи эти были редки. Казалось, они живут в двух разных мирах.

Отец взял со стола воскресные газеты и удалился к себе в комнату.

Омово решил порисовать. Он достал необходимые принадлежности и работал около часа, не придавая особого значения тому, что делает. Он даже не столько рисовал, сколько то и дело отходил на некоторое расстояние и бросал беглый взгляд на то, что получалось на холсте. Он чувствовал, что ничего путного у него не получится. Какая-то мазня в темных тонах… Он наносил краски на белый холст в надежде, что получится нечто узнаваемое. Он допускал, что работает без должного энтузиазма, и все-таки продолжал. Но в какой-то момент, когда он в очередной раз отступил в глубь комнаты и окинул картину придирчивым взглядом, внутренний голос ему сказал: претенциозная чепуха, дрянь. Это открытие поразило его, и он воспринял его как знак, повелевающий выбросить испорченный холст. Он ощутил не связанные одно с другим волнения, нарастающие и сливающиеся воедино.

Утром же, чуть позже, в комнату Омово явился мальчонка и сказал, что Ифейинва велела передать ему, что готова и ждет на заднем дворе. Омово в замешательстве походил несколько минут по комнате. Он вспомнил, что обещал сегодня ее рисовать, но теперь, когда пришло время выполнять обещание, испугался. Чего именно?

Он достал большой альбом для эскизов и чертежную доску. Было бы лучше, если бы она позировала здесь, у него в комнате, тогда он не испытывал бы такой неловкости. Но уже в следующий миг он почувствовал, как где-то внутри у него вспыхнул свет — на него снизошло вдохновение. Он направился во двор и, проходя мимо гостиной, заметил Блэки, сидевшую на подлокотнике кресла, вперив взгляд в его дверь. Их глаза встретились, и она долго смотрела на него в упор, выжидая, когда он отведет взгляд. У Омово не было никакого желания состязаться с ней, тем более что ее взгляд, он это чувствовал, был нацелен в сумрак его души.

Ифейинва стирала на заднем дворе. Со времени их встречи прошла только ночь, но как она побледнела и осунулась! Он смутно догадывался, что это неспроста. Ее обычно сияющие глаза сейчас были полуприкрыты, лоб страдальчески наморщен, щеки слегка запали, чувствовалось, что минувшую ночь она провела без сна. У Омово все внутри переворачивалось от боли за нее, он готов был разделить с ней все ее муки и страхи. На ее лице лежала все та же печать безысходности, которая поразила его вчера, когда она сказала: «До чего же безжалостен мир». Сейчас она встретила его бесстрашной улыбкой, он тоже хотел улыбнуться в ответ, но сдержался, понимая, что жители компаунда буравят его глазами.

— Нам потребуется время, — сказал он. — Знаешь, рисовать — не то, что фотографировать.

Он велел ей сесть на низкую скамейку, а ведро поставить перед собой так, чтобы оно заслонило часть юбки. Затем он немного отступил, прикидывая, как лучше усадить Ифейинву, чтобы ее поза наиболее полно соответствовала образу, который сложился у него в сознании. Он вернулся на прежнее место и велел ей слегка наклонить голову влево, чуточку плотнее сжать губы и смотреть на пуговицы его рубашки. Вокруг них стала собираться толпа зевак. Присутствие посторонних раздражало его, мешало сосредоточиться, но он сознавал, что не в силах ничего изменить. Ему приходилось работать быстро, чтобы ухватить именно это выражение ее необычайно живого и переменчивого лица. Пока он рисовал, Ифейинва отпускала шутки по разному поводу, всячески стараясь выглядеть веселой.

— Ну, если я буду сидеть так целый день, у меня окаменеет шея… Когда я училась в школе, самым распространенным наказанием было такое: провинившихся заставляли собирать рассыпанные по полу булавки, и когда нам разрешали подняться, мы не могли разогнуть спину.

Омово работал быстро, хотя сосредоточиться ему было трудно; солнце все выше и выше карабкалось на небо, на лбу у него выступил пот. Кроме того, вокруг толпились любопытные; набежала детвора и стала приставать к Омово с вопросами, смеясь без всякого повода; кое-кто из взрослых тщательно следил за его работой, другие делали вид, что это им вовсе не интересно. Помощник главного холостяка, проходя мимо, бросил с усмешечкой:

— Вот это да!

Омово продолжал рисовать, не замечая ничего вокруг, кроме слабого шуршания карандаша по белой поверхности бумаги, и не видя ничего, кроме образа, запечатлевшегося в его сознании. Однажды Ифейинва забылась и стала отгонять рукой мух, круживших у ее носа, и Омово прервал работу, подождал, пока она примет первоначальную позу. Время шло. Детворе наскучило стоять на месте, и она постепенно разбежалась, зато каждый случайный прохожий из числа любопытных мужчин считал своим долгом подойти посмотреть, что получается на бумаге.

Омово минуту помедлил, чтобы определить наилучшее расположение предметов, составляющих фон.

Рядом с Ифейинвой был серый круглый барьер цементного колодца, тут и там валялись ведра и немытые тарелки. Общественные кухни в низенькой постройке за ее спиной. Слева — грязная, выцветшая голубая стена бунгало, веревка с развешанным на ней бельем. Освещение было выбрано удачно, и, казалось, от Ифейинвы исходило сияние; ее глаза оживленно сверкали. Он продолжал рисовать, вдохновленный счастливым выражением ее лица.

Вскоре от ворот компаунда донесся чей-то голос:

— О-о, грядет беда!

Толпившиеся возле Омово зрители стали поспешно расходиться. Оторвав глаза от рисунка, он увидел мужа Ифейинвы, с решительным видом направляющегося в их сторону. На лице его была написана ярость, правая рука сжата в кулак. У Омово замерло сердце. Некоторое время он стоял потупившись, карандаш застыл у него в руке. Когда Такпо подошел вплотную, Омово поднял на него глаза. Дальше все происходило очень быстро. Такпо оттолкнул Омово в сторону, вырвал несколько листков из его альбома, разорвал их в клочья, потом схватил Ифейинву за руку и потащил через весь компаунд домой. Все это казалось Омово таким диким, таким неправдоподобным. В состоянии полной прострации он побрел домой.

Отец находился в гостиной, по своему обыкновению вышагивая вокруг стола. Увидев Омово, он остановился.

— Я слышал, ты занимаешься всякими глупостями с этой девицей, рисуешь ее и все такое. Омово, будь осторожен! Запомни — от женщин одни неприятности. Ее муж мог запросто тебя убить… И вообще, зачем тебе понадобилось рисовать замужнюю женщину? Эх, до чего же глупа молодость…

Омово отчаянно хотелось что-то объяснить, но он знал, что отец все равно не поймет, к тому же у него не было сил что-либо сказать. Все в том же состоянии прострации он добрел до своей комнаты и повалился на кровать.


В полдень раздался стук в наружную дверь, и в комнату Омово влетел Кеме.

— Привет, Омово. Я как раз был здесь неподалеку по делам и решил заглянуть к тебе… Омово, проснись, Омово…

Омово заворочался на кровати. Он и не заметил, как его сморил сон. При виде Кеме он вскочил на ноги и протер глаза.

— А, Кеме, где ты пропадал?

— Я мчусь дальше по делам, понимаешь, я оставил мотоцикл на соседней улице, боюсь, как бы его не украли…

— Как у тебя дела?

— Так себе… Представляешь, на следующий же день я отправился в полицейский участок, чтобы узнать, удалось ли им что-нибудь выяснить. И ты знаешь, что случилось?

— Нет.

— Так вот, эти чертовы полицейские продержали меня в участке весь день. На том основании, что якобы получили ложный сигнал. По этому сигналу они, мол, отправились в парк, но никакого трупа девочки там не оказалось.

— Что?

— Да, так и сказали: никакого трупа девочки в парке не оказалось.

— Но…

— Омово, все это очень странно. Я имею в виду фокус с исчезновением трупа. Сейчас я уже и сам не знаю, может быть, все это нам просто приснилось. Привиделось во сне, а наяву ничего подобного не происходило. Это был какой-то кошмарный сон.

— Но…

— На следующее утро я написал заметку о найденном нами трупе девочки, но редактору она не понравилась. Потом я написал вторую заметку уже об исчезнувшем трупе, и опять редактор заявил, что не может опубликовать ее, сказал, что я все это сочиняю и ему требуются доказательства или еще что-то в этом духе.

— Но…

— Это был какой-то кошмарный сон. Я снова поехал в парк, исходил его вдоль и поперек, но так и не нашел трупа. В тот вечер мы с тобой заблудились и было так темно, что утром я даже не мог найти то место. Вся беда в том, что эта история грозит мне неприятностями по службе. Я не знаю, что делать.

— Кеме, ты думаешь, что в тот вечер?.. Нет. Все произошло наяву. Мы оба видели труп девочки. Не позволяй сбивать себя с толку. Видимо, после нас кто-то убрал труп.

— В тот вечер, помнишь, мы слышали всякие шорохи и скрипы. Может быть, там находились какие-то люди и все время следили за нами. Вернувшись домой, я рассказал о случившемся матери, она ужасно расстроилась и долго плакала. Меня задержали в полицейском участке. А что, если бы мы тогда принесли труп девочки в участок? Нас самих и обвинили бы в убийстве!

— И что же ты теперь собираешься делать?

— Я? Не знаю. Может быть, попытаюсь написать еще одну заметку, а может быть, постараюсь забыть всю эту историю. В конце концов все это могло мне присниться.

— Странно. Труп был в парке, а потом исчез. Не могло же нам обоим присниться одно и то же. У меня в блокноте даже есть запись по этому поводу. А позже я видел эту девочку во сне.

— Мне она тоже снилась. Ну, а как твои дела?

— Плохо. Работа совсем не клеится. Я чуть не навлек на себя беду из-за… Не будем об этом…

— Ты видел статью, которую написала та дамочка о психологии нигерийца? Между прочим, она все время ссылается на твою картину с изображением сточной канавы.

— Видел я эту статью.

— А что слышно о конфискованной картине?

— Ничего. Да я и не надеюсь ни на какие известия. Пусть остается у них. Мне она не нужна. Пусть держат это уродство у себя.

— Ну зачем ты так говоришь?

— Видишь ли, есть вещи, которые человек помнит всю жизнь. Я никогда не забуду, как в детстве — не помню, сколько мне тогда было лет, — мать била меня гребенкой, а потом своей туфлей. А била она меня за то, что я долго сидел, разглядывая пучок паутины, а потом пытался изобразить его на бумаге. Дело в том, что она боялась паутины и считала, что, если я способен смотреть на такую мерзость, значит, со мной не все в порядке. Но я смотрел на паутину вовсе не потому, что хотел ее рисовать, а просто потому, что мне было интересно. Слишком многие боятся смотреть на паутину. Вот в чем проблема.

— Омово, ты никогда прежде так не рассуждал.

— С нами постоянно что-то происходит. С каждым из нас, хотя порой мы этого не замечаем. Иной раз я не узнаю самого себя.

— Ну, мне пора. Возможно, я скоро уеду из города. Посмотрим, как будут складываться обстоятельства. Я хочу уехать отсюда, от всей этой крысиной возни, и собраться с мыслями. Я знаю, что должен посвятить жизнь чему-то полезному. Мне необходимо уединиться и разобраться в себе.

— Да. Ты прав. Здесь так легко потеряться. Потеряться в буквальном смысле слова. Мы разучились думать, только мечемся из стороны в сторону. И эти метания ошибочно принимаем за прогресс.

— Я еще загляну к тебе. Мама все время спрашивает, почему ты не приходишь к нам. В самом деле, почему бы тебе как-нибудь не зайти?

— Я не знаю, что со мной творится все это время. Передай ей от меня привет, ладно? Кстати, вчера я виделся с Окоро и Деле. Через несколько дней Деле уезжает в Штаты. А у Окоро появилась новая подружка.

— Да… Все куда-то уезжают. Ну, будь здоров.

— До встречи.

Омово проводил Кеме до ворот и вернулся к себе. Он сел на кровать и стал размышлять о том, что сказал ему Кеме. Он просидел так довольно долго, прежде чем пришел в себя и понял, что пребывал в состоянии какого-то оцепенения — то ли о чем-то думал, то ли сидел просто так, ни о чем не думая. Его сознание вращалось вокруг какой-то зыбкой оси, и он все больше и больше удалялся от самого себя. Он думал сразу о многом, и мысли набегали одна на другую. Он думал: «Жизнь — это сон; сейчас все, что я вижу вокруг, существует, а потом перестает существовать, сейчас оно такое, а миг спустя — уже совсем другое. Ты ставишь глобальные вопросы и не находишь на них ответа. Боже милостивый, у меня голова идет кругом».

Он распахнул окно. Ворвавшийся в комнату воздух поначалу принес свежесть и прохладу, но потом в нем почувствовался запах гнили, смешанный с другими застоявшимися запахами. Прямо напротив окна возвышался цементный забор. Он огораживал территорию компаунда и сверху был утыкан битым стеклом для защиты от воров. Через окно в комнату лился солнечный свет, и его рассеянные лучи падали на взъерошенную постель.

Омово решил заняться работой. Это позволит ему сосредоточиться и поможет отвлечься. На сей раз он не пытался запечатлеть на холсте свои видения. Вместо этого он стал рисовать Лагос в час пик, в точности такой, каким ему не раз доводилось его видеть. Он работал долго, уверенно нанося линии на белый холст, бережно разглаживая его рукой, беседуя с любым появляющимся на холсте предметом, который отвечал его замыслу. Постепенно беззвучное бормотание прекратилось, губы больше не двигались, словно все, что он говорил, каким-то образом благодаря его безмолвной молитве передавалось пальцам.

Обычный лагосский полдень… Жара. Люди обливаются потом… Полицейские отчаянно машут руками. Кого-то штрафуют… Если идешь медленно, жара особенно нестерпима. Простой люд ускоряет шаг. А там вдали лагуна… жарко и… холодно…

Образы отчетливо оживали у него в памяти. Он видел машины различных марок, слышал в уличном гаме разноголосые гудки автомобилей, крики, проклятия, мелодичные речи, ощущал невероятное напряжение жаркого полдня и насмешливый прохладный ветерок, дующий с лагуны, и удушливый запах выхлопных газов. Он словно расшифровывал рисунок, начертанный на облаке, и ему казалось, что рисует вовсе не он, а кто-то другой.

Закончив работу, он взглянул на картину издали и остался доволен, потом почувствовал неудовлетворенность, а потом и вовсе равнодушие. Краски еще не высохли. В принципе, ему нравилось, что он изобразил на холсте, но существовало досадное расхождение между тем, что получилось на холсте, и тем, что он увидел на облаке. И все-таки картина удалась. Длинная изогнутая вереница машин разных марок, как бы подернутая дымкой. На переднем и заднем плане — пешеходы. Они тщательно прорисованы. У некоторых — тяжелая поклажа на голове. Еще дальше на заднем плане — зеленовато-голубая лагуна. Ее спокойное однообразие контрастно оттеняет всю тщету спешки и безумной, бессмысленной суеты. Омово долго смотрел на картину. Он раздумывал над ее названием и в конце концов решил, что никакого названия не требуется.

Потом его мысли устремились в иное русло и сосредоточились на событиях сегодняшнего дня. Тяжкое, безысходное чувство, овладевшее им, когда Кеме рассказывал об исчезнувшем трупе, стыд и печаль, которые он испытал, когда муж Ифейинвы оттолкнул его и изорвал его рисунки, — снова нахлынули на него. В сущности, все эти чувства и не покидали его, он лишь отодвинул их на время, и сейчас они вернулись к нему. Он достал блокнот и записал:

«Мои добрые намерения завершились позором. Я хотел нарисовать портрет прекрасной женщины. Место по названию „вчера“ было сладостным и мучительным. Никогда прежде не чувствовал я себя таким счастливым и в то же время несчастным. Сейчас все, что я вижу, существует, а потом оно исчезает. Это прискорбно. Сегодня забегал Кеме. Все его усилия оказались напрасными. У него такой потерянный вид! Говорил страшные вещи. Не помню, что я испытывал при этом. Тоже был в полной растерянности. Потерянный, растерянный и опустошенный. Деле скоро уезжает в Америку. Не хочет ребенка. Боится осложнений. Он тоже в полном отчаянии. Окоро познакомился с новой девицей. Про войну больше не говорит. А прежде без конца рассказывал о войне и о пережитых ужасах. Голод… Люди едят крыс и лягушек. Зловещее одиночество, молчание и страх. О войне не говорит и, как все мы, с утра до вечера прозябает у себя в конторе. В конторах люди не столько работают, сколько просто отсиживают время, как в тюрьме. Спасение — в действии. Лагуна. Преисподняя. Я качусь неведомо куда. Я боюсь за всех нас.

Я боюсь за своих братьев. Они отправились еще дальше. В далекие моря».

Он стал искать письмо от Окура, а найдя, заново перечитал стихотворение. Несколько дней назад, когда он прочитал стихотворение впервые, ему, помнится, в голову пришла некая мысль. Но какая? В который уж раз он вообразил стихотворение в зримых образах. Перед его мысленным взором возник мальчик, бредущий вдоль широкого пустынного берега; он что-то ищет и вдруг натыкается на какие-то загадочные письмена на песке, а потом устремляет взгляд к морю. Омово подумал: «Пытаться передать поэзию в зримых образах смехотворно и несправедливо. Да, — продолжил он про себя, — письмена на песке и путешествия — это лишь дороги через множество морей. Да, это так».

Он записал эти свои мысли в блокнот. Он был счастлив, теплый свет разливался у него в груди. Он отложил блокнот и посмотрел из окна на цементный забор и на полоску неба над ним. Он следил за плывущими по небу облаками, и ему казалось, что он отчетливо видит могучие фигуры толкающих друг друга двух племенных вождей в белых агбадах. У них были чрезмерно напудрены лица.

Под вечер к ним в дом явился родственник по материнской линии. Омово только что вернулся с прогулки и прилег отдохнуть, как вдруг из гостиной донеслись крики. Омово тотчас узнал возбужденный голос.

— Мы не желаем тебя видеть! Мы знать тебя не знаем! Мы хотим видеть Омово. Мы тебя не знаем. Вы, колдуны…

Омово вскочил с кровати и поспешил в гостиную, но застыл перед дверью, услышав театральный голос отца, звучавший отчетливо и громко, словно вколачивал в стол каждое свое слово. По ряду причин Омово решил, что ему не следует сейчас выходить.

— Кто вы такие, чтобы являться ко мне в дом и тревожить мою жену? Убирайтесь прочь, не то я позову полицию или велю своим ребятам отлупить вас. Убирайтесь! Убирайтесь вон! — кричал отец.

— Я хочу видеть Омово!

— Убирайся! Я не разрешаю тебе встречаться с Омово. Убирайся! Он мой сын. Что тебе здесь надо? Убирайся!

Тут подоспели соседские мужчины.

— Ога[28], что случилось?

В случае необходимости они всегда готовы прийти на помощь. К тому же их распаляло любопытство. Омово как наяву увидел местных сплетниц, подсматривающих, все замечающих, подталкивающих друг друга в бок, перешептывающихся. И множество глаз; глаз, жадно следящих за происходящим, а потом исчезающих. Он стоял у себя в комнате под дверью, прижав ухо к щелке между двумя створками. Все происходило как обычно, все повторялось.

— Ога, почему этот человек беспокоит твою жену? — снова заговорил один из соседей.

— Убирайся из моего дома, проходимец!

— Я пришел к своему племяннику. Я хочу видеть Омово! Я его дядя, брат его матери, — объяснял незваный гость.

Кое-кто из собравшихся принялся толкать его. Глаза у них были красны от воскресной пьянки, и у них явно чесались руки.

— Убирайся вон! Убирайся! Хозяин дома, он же отец Омово, говорит тебе, что не желает, чтобы ты виделся с его сыном, поэтому убирайся, пока мы не зажарили тебя живьем…

Возникла жаркая перебранка и между собравшимися соседями. Один кричал, что сегодня воскресенье и что лучше всего уладить дело полюбовно. Другой запальчиво ему возражал, но слов нельзя было разобрать — такой поднялся галдеж. Незваный гость вышел из гостиной и в нерешительности топтался на веранде, все еще пытаясь объяснить буйным подвыпившим жителям компаунда, кто он такой, а те от души наслаждались этим спектаклем. Отец Омово с картинным жестом, поспешно, однако не теряя достоинства, удалился в спальню, предоставив соседям довершить спектакль. Блэки все это время стояла у окна, наблюдая за происходящим из-за слегка раздвинутой шторы. На ней была юбка с выцветшим рисунком в виде рыбок и зеленая домашняя буба. Лицо ее было мрачным и суровым. Омово вышел из своей комнаты, быстро прошел через гостиную и поспешил на улицу, к своему говорливому родственнику.

— Вот он, мой племянник, с которым я пришел повидаться! Эта ведьма, которая погубила мою сестру, несет всякую чепуху, а этот никчемный человек велит мне убираться из его дома. У него хватает наглости называть это убогое жилище домом!

Омово топнул ногой и закричал:

— Ради бога, Маки, ведь ты оскорбляешь моего отца!

Наступило неловкое молчание. Родственник с осуждением взглянул на Омово и тяжелой походкой побрел из компаунда, споткнувшись об одну из множества выбоин в асфальте. Сборище любопытных сразу разбрелось. Спектакль окончился. Жители компаунда вернулись к своим обычным заботам. Туво отошел в сторонку, к стене, и без смущения сделал несколько коротких энергичных движений. Блэки по-прежнему выглядывала из-за шторы. Что-то заставило Туво оглянуться; его глаза встретились с глазами Блэки, и они чуть заметно улыбнулись друг другу.

Некоторое время Омово стоял, стараясь умерить свой гнев, а потом догнал дядю у ворот компаунда. Там Омово увидел еще пятерых родственников — двух женщин, с которыми он не встречался очень давно, и троих детей. В нарядной одежде все они чувствовали себя скованно. Дети и вовсе выглядели неприкаянными. На женщинах были яркие мятые юбки — видно, их только что вытащили из сундука. Омово приветствовал женщин и детей, как того требует обычай. Они ответили ему тем же. Омово хотелось поскорее отделаться от них. Они появлялись редко и всякий раз умудрялись досадить ему своими пустыми разговорами и жалким, вызывающим раздражение видом.

— Мы как раз возвращались из города. И когда проходили мимо, я сказал, что нужно обязательно зайти повидаться с тобой. И вот, нарвался на такой прием…

Омово промолчал. Сказать ему было нечего.

— Ты живешь в этом аду и никогда даже не придешь нас навестить. Мы зашли узнать, как ты поживаешь, и нарвались на такой прием… нарвались на такую вот…

— Ну, хватит, — вмешалась его жена. — Пора бы уже забыть об этом.

— Что забыть? Что он назвал меня вором?..

— Ну, ты сам слишком много говоришь. Приходишь и затеваешь скандал с его женой. Зачем?

— Послушай, Эстер, чего ты блеешь? Заткнись!

Мимо проехал автомобиль, оставив после себя клубы пыли и гари. Солнце висело все еще высоко в ужасающе безоблачном небе. Песок под ногами так накалился, что обжигал даже сквозь подошвы сандалий. В воздухе стояло марево. По лицам прохожих струился пот.

Жара действовала на Омово удручающе. Ему хотелось поскорее укрыться от нее в помещении. Он чертил пальцами что-то в воздухе и отмечал мысленно вещи, которые когда-нибудь нарисует; например, помойку. Помойка казалась желтой от поднимавшихся над ней густых испарений. Его по-прежнему завораживал каркас возводимого здания. Вспотевшее личико ребенка, беззаботно играющего в песке, вызвало у него умиление. Зрелище нескольких черных птиц, с громким щебетом проносящихся над самой головой, представлялось ему вторжением необычайного в повседневную обыденность. Он мысленно остановил полет птиц, и ему показалось, что он разглядел белые стволики черных перьев и даже лапки, аккуратно прижатые к темному трепещущему хвосту. Но, внезапно взглянув под ноги, он заметил маленькую темную кучку подозрительного вида, и ему стало противно.

— Ну, Омово, скажи, как же ты поживаешь?

— Хорошо. Мне удалось устроиться на работу в химической компании.

— Это хорошо. И сколько ты уже работаешь?

— С полгода уже.

— Вот это замечательно. Замечательно. А то твой папаша разорялся, что, несмотря на все то хорошее, что он для тебя сделал, ты — никудышный парень. Кричал, что устроил тебя на работу, кормит тебя, всячески похвалялся…

— Но…

Омово открыл было рот, но сразу же осекся. Он знал, что одним из способов самоутверждения для отца была похвальба. Омово понимал, что отец просто не может не похваляться, и не осуждал его за это. Уж кто-кто, а Омово знал, с каким трудом он нашел для себя работу и через какие унижения ему пришлось пройти во время собеседования. Он помнит, как управляющий отделом спросил его, готов ли он, если, конечно, будет принят на работу, в случае необходимости выполнять мелкие поручения сослуживцев, и как он, смущенный, долго думал, что ответить, и в конце концов сказал «да». Потом управляющий спросил, готов ли Омово проявлять доброжелательность по отношению к коллегам и клиентам, а также выполнять все приказания, и он, с трудом сдерживая отчаяние, снова ответил «да». Позже он понял, что скрывалось за этими вопросами, их подлинный отвратительный смысл: дополнительные, помимо служебных, обязанности, от которых его тошнит, мелкие дурацкие поручения, безропотное угодничество — против всего этого решительно восставала его душа. Омово улыбнулся про себя, вспомнив стихотворение Окура, оно помогло ему обрести твердую решимость. Он зашагал веселее. В это короткое мгновение, когда душа его встрепенулась от любви к жизни, ему показалось, что ответы на все вопросы содержатся в нем самом. Но короткое мгновение миновало, и покой, внутренний трепет, содержащиеся в нем самом ответы — все где-то внутри у него исчезло, и от всего этого осталась лишь вибрирующая пустота.

— Да, — громко сказал Омово, — отец сделал мне много доброго. Да. Это так.

Дядя ничего не ответил, а потом перевел разговор на другую тему:

— Почему ты никогда к нам не приходишь, а? Приходи хотя бы изредка. Мы же тебе родня. Мы родня тебе.

Омово спокойно ответил:

— Некогда. Жизнь трудная. Времени нет. Но при случае непременно зайду. Как детишки?

— Хорошо… А ты меняешься. Может быть, они плохо относятся к тебе?..

— Нет. Нет. Все в порядке. Абсолютно все. И если я меняюсь, то только потому, что расту, или по каким-то другим причинам.

— По другим причинам?

— Да, скрытым во мне самом.

— Ты, я вижу, добрый христианин.

— Нет, дядя, нет. Я что-то другое, а что — и сам не знаю.

— Ты уверен, что у тебя все в порядке? Зачем ты обрил голову? У тебя правда все в порядке? Я волнуюсь из-за твоей бритой головы.

Омово улыбнулся.

— Дядя Маки, ну просто взял и обрился. Ничего плохого не случилось, просто взял и обрился. Парикмахер оказался никудышный. А что, я тебе с бритой головой не нравлюсь?

— Нет. Ты выглядишь худым, старше своих лет и усталым. Если бы твоя мать увидела тебя таким, она выплакала бы все глаза. Ей пришлось так много страдать из-за всех вас. Она хотела, чтобы всем вам жилось хорошо. Если бы она все это увидела…

— Дядя, ну пожалуйста…

— Если б она увидела, она бы…

— Я прошу тебя!!

Они долго шли молча.

— А братья тебе пишут?

Занавес, на фоне которого происходили сменявшие один другого кошмары, опустился перед мысленным взором Омово. Замелькали тени, и все заслонил густой мрак.

— Нет.

— Ну и жизнь! Бедный ты парень. Твоя мать умерла, братья уехали и не подают вестей, отцу на тебя наплевать; ты совсем один в этом доме. Послушай, может, тебе пожить у меня, вместо того чтобы мучиться здесь?

— Я не мучаюсь. Я предпочитаю жить здесь. Спасибо, дядя. Спасибоза предложение. Ты добрый.

Дядя Маки по-прежнему не унимался:

— Твоя мать была хорошая женщина. Бедняжка захворала, а потом вдруг взяла да умерла. Сгорела в одночасье… А ее муженек поспешил снова жениться. Вот он каким оказался, а! Бедный мальчик…

Он разглагольствовал с таким видом, словно хотел, чтобы воздух, прохожие, песчаная дорога — все стали свидетелями его горя и христианского сострадания. Омово не выдержал и воскликнул:

— Дядя, ну пожалуйста. Ты причиняешь мне боль.

— Я понимаю тебя. Я понимаю. Бедный мальчик. Так Умэ и Окур ничего не пишут, да? Богу одному ведомо, где они сейчас. В Америке, в Англии, в Гане? Чем они там занимаются? Мучаются где-то на чужбине… А может, их даже и в живых теперь нет, да простит меня Бог…

— Дядя, ну пожалуйста…

— Бедняжка… бедняжка… я тебя понимаю…

Они дошли вместе до висячего деревянного моста. Один из малышей побежал по мосту вприпрыжку и вдруг шлепнулся в воду. Мать вытащила его, стала вытирать, а тем временем двое других тянули ее за подол и требовали апельсины, которые она перед этим купила.

У моста дядя Маки остановился.

— Мы собирались навестить еще одного нашего родственника. Не стоит провожать нас дальше. Если у тебя возникнут какие-нибудь трудности, приходи ко мне, ладно? И будь осторожен, смотри, какую тебе дают еду в этом доме. Ну, пока. — Он резко повернулся и пошел по шаткому мосту. Женщины тоже попрощались с Омово и последовали за Маки. Омово провожал их взглядом и испытывал при этом только одно — невероятное облегчение. Он знал, что следующая встреча с родственниками состоится очень и очень не скоро.

Он медленно побрел домой. Взглянув вверх, он с удивлением обнаружил, что сияющее солнце уже исчезло с небосклона. Интересно, может быть, яркий солнечный свет и горячее марево были порождением его фантазии? Но если он мог выдумать это, разве не могли они с Кеме выдумать и… Нет! И опять он задавался вопросом: где кончается сон и где начинается явь, что было на самом деле и чего не было? На землю спускалась ночь. Он все еще не мог справиться с удивлением. Неужели он так долго был поглощен своими мыслями, что не заметил, как пролетело время. Небо покрылось тусклыми темно-синими пятнами с серыми прожилками и с расплывчатой сердцевиной, похожей на кусок расплавленной меди. На небесах словно исподволь разыгрывалось некое космическое действо. Игра красок, великолепие форм и оттенков клочковатых, пушистых облаков привели его в восторг, который невозможно выразить словами. Он подумал: «Наступит день, когда я сумею воспроизвести эту красоту на холсте или хотя бы создать ее слабое подобие. Боже милостивый, моя душа трепещет, как перышко».

Теперь на небе отчетливо проступили звезды, похожие на чьи-то глаза, с озорством поглядывающие на землю сквозь покров медленно сгущающейся тьмы. И он снова подумал: «Я должен взглянуть на себя со стороны. Я замкнулся в себе. Я должен сначала познать самого себя, а потом уже глядеть в лицо ужасам нашего мира. О, как я замкнут в себе!»

Лишенная смысла картина неба каким-то непостижимым образом подняла ему настроение, на душе стало ясно и легко. И он снова подумал: «Небо само по себе ни о чем не говорит. Смысл заключен во мне самом — точно так же, как и множество других смыслов».

Из глубокой задумчивости его вывел внезапный толчок — какая-то девица с силой отпихнула его, и он едва удержался на ногах. Оказалось, он чуть было не налетел на нее в потемках.

— Смотри, куда идешь, тоже мне, созерцатель звезд! — воскликнула в сердцах девица и покрутила указательным пальцем у виска.

Омово улыбнулся. Он подумал, что слишком часто вляпывается туда, куда не следует, словно сама земля подставляет ему ловушки из нечистот. Такова реальность. Улыбка исчезла с его лица, оно сделалось грустным. Он напряженно всматривался в дорогу, чтобы вовремя заметить подозрительные кучки темного цвета, которые, казалось, так и норовили попасть ему под ноги.

Шагая сквозь знакомый шум и гомон Алабы, Омово почувствовал, как далек он от всего этого. Огни, шум, люди вокруг. Но он оставался глух ко всему этому. Он знал, что всю ночь, даже во сне, его будут преследовать и терзать воспоминания, которые он старался гнать от себя. Глупый дядюшка Маки своим простодушным сочувствием разрушил плотину в душе Омово.

Он ускорил шаг. Песок под ногами остыл. То и дело налетали порывы холодного ветра, приносившие с собой затхлый запах. «Завтра понедельник, — подумал он. — Надо пораньше лечь спать».

Когда он пришел домой, отец зашипел на него:

— До чего же безмозглых, непутевых детей послал мне Бог!

Омово шмыгнул в свою комнату. Но и там не мог успокоиться. День прошел впустую. За целый день он не сделал ничего, что позволило бы завтра назвать сегодняшний день мечтой о счастье. Вдруг его осенило. Он ощутил себя счастливым и отнюдь не бездарным. Он взял альбом для эскизов, три карандаша, фломастер, резинку и снова вышел на улицу. Вслед ему неслось шипение отца:

— Что, опять отправился рисовать чужую жену?

Стоя на веранде, он разглядывал женщин, сидевших поодаль и не спускавших с него глаз. Вокруг с веселым криком и смехом бегали ребятишки. Один мальчуган вдруг заплакал, и Омово подозвал его к себе:

— Ну, кто тебя обидел?

— Они не принимают меня в игру, говорят, я слишком маленький.

Омово погладил мальчугана по волосам, набитым песком, и сказал:

— Хочешь, я тебя нарисую?

Мальчуган кивнул. На заплаканном лице мелькнула улыбка, и Омово опять почему-то вспомнил двух хрупких пташек, летавших над рекой. Он вырвал из альбома лист и сложил его в несколько раз — получились маленькие прямоугольнички. Он объяснил мальчугану, как тот должен сидеть, и стал рисовать. Он работал старательно, без спешки; его острый взгляд порхал с простодушного и в то же время не по-детски мудрого лица мальчугана на бумагу, где он уверенно наносил штрихи. Сначала он никак не мог схватить выражение лица мальчугана, но потом ему это удалось, и дальше все пошло как по маслу. Он настолько увлекся работой, что не замечал ничего вокруг и только потом смутно почувствовал присутствие весело щебетавших ребятишек. Он сделал четыре наброска, изобразив мальчугана в разных ракурсах. Рисунки получились отменные, ясные и выразительные. Он изобразил глаза мальчугана затуманенными от слез, и оттого они приобрели необычайную, трогательную глубину. Мальчуган схватил рисунки и помчался показывать их матери, которая не замедлила явиться, чтобы от души поблагодарить Омово:

— До чего же хорошо он у вас получился. Не сравнить с фотографией. Вот уж спасибо так спасибо. Я обязательно вставлю их в рамочку.

Омово был доволен. Он сделал доброе дело, порадовал женщину, да и вообще, не так уж он и замкнут в себе. Другим мальчишкам стало завидно, и теперь они приставали к Омово, чтобы он нарисовал их тоже. Некоторые из них ревели, катались по земле и со слезами взывали к матерям. Омово нарисовал еще двоих своих любимцев. Рисунки получились не столь удачными, как первые, но зато утешили еще двоих мальчуганов. Остальным он пообещал, что нарисует их как-нибудь в другой раз.

Время шло. Радостное настроение развеялось. Жизнь снова стала будничной. Ощущение подъема прошло. Он вернулся в свою комнату, попробовал читать «Интерпретаторов», но в конце концов его сморила дремота. Однако сонное забытье наступило не сразу. Еще долго он ощущал присутствие темноты и неведомых доселе чувств, обволакивающих его сознание; на мгновение он погрузился в свои мысли. Но потом его пронзил какой-то резкий звук, как будто душа с усилием вернулась в его тело. После этого он провалился в пустоту, которая не была пустотой.

Из записной книжки
Маленькая птичка
барахтающаяся в воздухе
неужели твоя мать так жестока
что сбросила тебя с высоты?
(Одно из стихотворений Окура)
Я видел ее. Она стояла вдали, глядя на меня своими печальными глазами. И нарочито весело улыбалась. Я так хорошо знаю эту ее улыбку. Вот так она всегда улыбалась, вдоволь наплакавшись или терзаясь какими-нибудь тайными муками. Окур рассказывал, что такая же улыбка была у нее, когда она умирала.

Почему она улыбается мне? Я вижу, по щекам у нее катятся слезы, словно серебряные росинки, сбегающие по засохшему коричневому листу.

Мамочка, почему ты отправилась так далеко-далеко, даже не сказав мне куда? Ты не сказала, как добраться до тебя. Не надо стоять так, не надо так улыбаться, приди и согрей меня на своей груди, погладь мне голову, как ты это делала, когда я был маленьким.

Ты нужна мне, мама, ведь я совсем одинок. Как мне избавиться от кошмаров, терзающих мою душу, преследующих меня во сне?

Но ты молчишь.

Улыбка медленно сходит с ее лица, оно погружается в тень. Сейчас она кажется выше ростом, чем была при жизни. Морщинки на лице разгладились. Ее бездонные глаза печальны, они подобны маленьким озерцам; в струящейся поверхности их хрустальных вод угадывается страдание, но я читаю в их глубине еще и любовь, ту самую любовь, что согревала меня в младенчестве, и позже, при расставании, когда меня отправляли в интернат.

Кажется, что она стоит на облаке, потому что ног ее не видно; как бы мне хотелось взглянуть на ее ноги, неужели и теперь на них как на небрежно отпечатанной карте сохранились шрамы и синяки — ужасные свидетельства побоев отца и ожогов, — когда-то он толкнул ее на котел с кипящим маслом.

Почему отец обращался с ней так жестоко?

Я был слишком мал, чтобы понять это; так мал, что порой и сам становился причиной отцовских нападок на нее.

Она манила меня издалека, что-то говорила, но я не мог разобрать слов. Я хотел подойти к ней, но чем ближе подходил, тем дальше она оказывалась от меня. Она была ужасно печальной. Я так и не смог ее догнать. Теперь она уже не манила меня. Вокруг нее возникло голубое свечение. На меня снизошли безмятежность и любовь. И сознание защищенности.

Потом она опять улыбнулась, и эта ее улыбка становилась все более лучезарной в своей запредельной красоте. Потом лицо раскололось на части и кануло в пустоту.

Такой темной ночи мне никогда не доводилось видеть. В этой тьме таилось что-то гнетущее и жестокое. Тьма была густая и вязкая, без единого проблеска света. Мое сознание жаждало знакомых красок, и ярких пейзажей, и рисунков на стене. Моя душа жаждала воспоминаний и образов. Однако ночь была столь непроглядна, что я окончательно сбился с толку и ничего не воспринимал.

Разочарованный и расстроенный, я чувствовал, однако, как душа погружается в какие-то глубины, мысли путаются и утрачивают стройность, а сознание наполняют тени, похожие на мрачных обитателей первобытных пещер. Я снова оказался в мягких объятиях сна. Мне хотелось окунуться в воспоминания и видения той жизни, что таилась где-то в глубинах моего «я».

Книга третья МАСКИ

Глава пятнадцатая

Омово долго разглядывал в зеркале морщинку, отчетливо проступившую у него на лбу. Нет, зеркало не может лгать. Морщина существует. Он никак не мог объяснить появление этой тоненькой, свежей линии. Он помнил, что морщинки не было, когда он последний раз смотрелся в зеркало, и внезапное ее появление огорчило его. Он с ужасом думал: «Я старею, хотя еще совсем молод. Мы гнием заживо. В зеркале какой-то незнакомец. Незнакомец со старческим лицом, заострившимся подбородком и потухшими глазами. Нет, это не я».

Он отбросил грустные мысли прочь и отправился в умывальню. На улице было сумеречно и прохладно. Сырой воздух коснулся его обнаженного торса, и он зябко поежился. В компаунде стояла будничная суета раннего утра; дети собирались в школу, мужчины — на работу; женщины убирали жилища, разогревали суп, шли по воду. Где-то далеко пропел петух, и ребенок в компаунде стал передразнивать его. Другой ребенок, наверное, обмочившийся во сне, надрывался от крика. Легкая дымка тумана окутывала компаунд.

Прошла не одна минута, прежде чем Омово решился встать под холодный душ. Как обычно, он долго топтался на месте и только потом решительно устремился под холодные струи. Он уже намылил все тело и тер ноги, напевая веселую песенку, когда услышал голос Ифейинвы. Он очень удивился, хотя в глубине души и ожидал этого.

— Здравствуй, Омово, — сказала она из соседней кабинки. Она поняла, что в умывальне находится не кто иной, как Омово, по его полотенцу, наброшенному на стенку, разделяющую две кабины.

Омово перестал тереть ноги и сразу умолк. Его пронзила мысль, что она может увидеть его голым; ее присутствие здесь повергло его в ужасное смятение. Он был взволнован.

— Он чуть не изрезал мне лицо бритвой. Я очень сожалею о вчерашнем. Извини меня, Омово. Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Он грозится изуродовать мне лицо, чтобы у тебя отпала охота меня рисовать. Он избил меня…

У Омово кружилась голова. Горячая кровь стремительно растекалась по жилам. В нем пробудилось желание. Холодное утро таило обещание страсти и греха. Сердце мучительно искало решения внутреннего конфликта. Губы у него были в мыльной пене, и он не мог ей ответить. До него доносились тяжкие вздохи Ифейинвы.

— Омово, я ужасно страдаю. Ну, почему, почему я все это терплю? Прости, что я так говорю, но мне все время снятся страшные сны, и я боюсь. Я что угодно могу натворить. Я приношу людям горе и несчастье. Я чувствую, что снова будет…

Постепенно его голова прояснилась. Сердце умерило бешеную скачку. Желание прошло. Смятение чувств сменилось напряженным спокойствием. На душе было и сладостно и грустно. Он ополоснул лицо и выключил душ.

Переждав немного, Ифейинва заговорила снова:

— Я не рассказала тебе того, что хотела. Когда я смогу увидеть тебя, Омово? Нам надо повидаться как можно скорее.

На дорожке к умывальням послышались тяжелые шаги. Ифейинва умолкла и сделала вид, что набирает воду. Омово снова включил душ. Мужчина забарабанил в дверь душевой, где находился Омово.

— Занято, что ли?

Омово буркнул что-то в ответ и поднял мыльную руку вверх, над стенкой умывальни. Так в компаунде было принято извещать, что находящийся в кабине человек не кончил мыться.

— Давай побыстрее, слышишь. Я тоже хочу принять душ… Не опаздывать же мне из-за тебя на работу. — Человек зашагал к туалету. Омово слышал, как вскоре скрипнула дверь туалета и щелкнул запор. Омово узнал по голосу Помощника главного холостяка. Справив нужду, тот вышел из туалета, напевая что-то хриплым квакающим голосом.

И тут Ифейинва опять заговорила:

— Омово, нам необходимо повидаться. Сейчас я должна идти. Я встречу тебя вечером, когда ты будешь возвращаться с работы. Я подам тебе знак, как всегда. Ну, пока.

Она ушла. И снова стало тихо. Он подождал немного, стоя в кабине. И он опять подумал: «Только что она была здесь, а теперь ее уже нет здесь». И в голове завертелись уже ставшие привычными слова: «Она чужая жена, она чужая жена, она чужая жена». Затем он в который уж раз подумал: «Почему ее присутствие действует на меня подобным образом? Почему она постоянно твердит, что приносит людям горе? Она страдает».

— Поторапливайся, поторапливайся. Возишься, как баба! Сколько можно нежиться! Давай побыстрее, раз-два, как солдат. — Это вернулся Помощник главного холостяка.

— Кто там? Не дадут человеку как следует помыться!

— Уж не закрылся ли ты там с женщиной?

— Не-е-е-т!

— Тогда давай поживее!

Омово быстро ополоснулся. Помощник главного холостяка продолжал напевать квакающим лягушачьим голосом.


Утром выпал густой туман. В тусклом утреннем тумане люди, словно тени, бесконечным потоком текли к автобусным остановкам. Понурив головы, брели они по грязной песчаной улице, влажной от росы. Они спешили, но со стороны казалось, что они еле-еле переставляют ноги. Тени с размытыми контурами на грязном полотне. Цвет их одежды был неразличим в густом тумане; просто силуэты, фигуры, сгорбленные, шаркающие подошвами, устремившие взгляд в серо-коричневую землю. Казалось, туман управляет этими фигурами. Они напоминали лунатиков, механически повторяющих во сне то, чем приходится заниматься наяву. Шествие напоминало исход каких-то странных, неправдоподобных существ.

По мере того как Омово, выйдя из дома, ближе подходил к движущейся в тумане толпе, фигуры людей становились все более четкими, тени преображались, обретая человеческий облик. Он ощущал их дыхание, мог по запаху определить, какие они предпочитают жевательные палочки или что они ели на завтрак. Он вглядывался в ничего не выражающие черные лица. Были здесь и хорошо и плохо одетые. Молодые и энергичные, устремленные вперед, словно стрелы. И старые, с изможденными лицами, на которых по утрам резкие, глубокие морщины проступают еще более четко. Едва волоча ноги, они тем не менее продолжали спешить; выражение изможденных лиц было мрачным и апатичным. Омово встретилось несколько знакомых, он обменялся с ними приветствиями. Туман поглотил и его. Он был одним из участников исхода. Время, затрачиваемое на то, чтобы добраться до работы, было еще одной формой существования. Он получал удовольствие от ходьбы, от штурма автобуса, от необычно острого ощущения жизнеспособности и беспомощности. Лишь то, что ждало его в конце пути, внушало ему отвращение. Покуда он вот так шагал в толпе к автобусной остановке, он отвлекся от собственных ощущений и взглянул на весь этот, как обычно говорил Окоро, «исход» со стороны. И вот что он при этом подумал: «Это еще одна разновидность бесцельного существования. Здесь мы все в западне. Душа погребена на дне вонючей зеленой ямы. Мы все движемся в неизвестность. Одни из нас перемалываются в порошок, другие делают деньги и имеют доступ к государственному пирогу. А есть и такие, чья дорога ведет в никуда. Сегодня я обнаружил морщину у себя на лбу. Движение по одной колее. Линия, прочерченная рукой ребенка. Трещина в душе. Если я не ускорю шаг, то не успею ни на один из первых автобусов. Я должен спешить».

На конечной остановке Амукоко, как обычно, происходили отчаянные схватки, суматоха, перебранки, давка и бесчинства. Это был грязный клочок земли, усыпанный гравием, пылью и кусками битого асфальта. Автобусов было мало. Стоило появиться одному из них, как огромная людская масса устремлялась к нему в яростном порыве, едва не сокрушая все на своем пути. Люди наседали друг на друга, расталкивали локтями, цеплялись за шеи, тянули за рубашки, лягались и давили, брыкались и плевались, кричали и осыпали друг друга проклятьями, подныривали снизу или громоздились на головы, портили воздух, поливали мочой, кусались; они готовы были на что угодно, лишь бы втиснуться в автобус. При этом, естественно, не обходилось без пострадавших: содранная на запястье кожа, вывихнутая рука, разорванная рубашка, чуть не выцарапанный глаз и даже прищемленные груди, — но люди готовы были стерпеть все что угодно, лишь бы захватить место в автобусе. Но далеко не каждый выходил из этих баталий победителем. Давка на автобусных остановках стала для трудового люда своеобразным символом вечной борьбы с непредсказуемым результатом. Люди реагировали на это по-разному: кто с мазохистским злорадством, испытывая наслаждение от того, что их давят и топчут ногами, кто с неудержимой злобой — смешной, бесцельной, незамысловатой или затейливой, в особенности, когда возникала потасовка или один человек начинал осыпать другого проклятиями, не преминув вспомнить о вонючей заднице его деда.

Ржавый скрипучий автобус кремового цвета прибыл на конечную остановку. Кондуктор, парнишка лет четырнадцати, объявил маршрут следования и осторожно спрыгнул со ступеньки у самой двери, где во время движения автобуса он балансирует, подобно обезьяне. Он чертыхался, и смеялся, и отпускал язвительные замечания в адрес штурмующих автобус.

Омово был привычен к этим автобусным баталиям. Автобус проехал совсем рядом, едва не задев Омово, и он точно рассчитал: сейчас автобус притормозит, потом резко подаст назад, потом развернется, и вот тогда-то и надо энергично вклиниться в толпу, пригнув голову, сделать решительный рывок, распахнуть дверь и единым махом впрыгнуть в автобус. Из-за единственного свободного места Омово сцепился с толстой, внушительного роста женщиной. Она изо всех сил теснила Омово своими могучими телесами и бюстом, похожим на гигантскую губку. Однако Омово изловчился и завладел местом. Женщина вцепилась ему в рубашку и попыталась стащить его с сиденья, но ей это не удалось. Разозлившись, она плюнула Омово в лицо. Водитель автобуса возмутился:

— Как вам не стыдно, мадам? Возьмите себя в руки.

Омово вытер лицо носовым платком. Он ничего не ответил, лишь смерил толстуху презрительным взглядом. Та в свой черед вперилась в него злобными глазами.

— Бог накажет тебя и твою маму, — выпалила она.

Омово ехидно усмехнулся:

— Мадам, нужно уметь достойно проигрывать.

Она что-то прошипела ему в ответ и надулась. Автобус внезапно тронулся с места. Мальчишка-кондуктор громко повторил маршрут следования, весело потешаясь над теми, кто остался. Толстуха протиснулась в середину автобуса. Омово с грустью обнаружил, что его новая рубашка лишилась двух пуговиц. Слабым утешением ему была фраза, которую пробормотал сидевший за ним человек.

— Господи милостивый… Так жить невозможно.

На конечной остановке Омово должен был сделать пересадку на другой автобус, следующий до Апапы. Ему предстояло принять участие в «великом автопробеге», как любил выражаться один из его приятелей, в тихий аристократический район Апапы, где на огромных участках с аккуратно подстриженными газонами, с качелями и цветочными клумбами, в окружении источающих экзотический аромат сосен красуются роскошные особняки в западном стиле с портиками.

Автобус со свистом промчался на предельной скорости, потом свернул вправо и остановился на углу — кондуктор громко объявил о прибытии на конечную остановку. Пассажиры ринулись к выходу. Омово пытался выйти поскорее, но кто-то изо всех сил толкнул его в грудь, и он чуть было не упал. Подняв облако дыма и пыли, автобус тронулся с места, отбрасывая в стороны пытающихся втиснуться в него и цепляющихся за двери людей.

— Идиот! — кричали они водителю.

— Бог накажет твоего папашу!

— До чего же злые бывают люди!

— Вот так нас и давят, как мух.

Люди ворчали и отплевывались. Омово шел пошатываясь, все еще с трудом переводя дыхание от усталости и тупой, не покидавшей его боли за грудиной. Он поднял глаза и увидел улыбающегося Окоро, который ждал его, прислонясь к стволу миндального дерева. Омово нашел его улыбку неуместной.

— Ну, как? Я видел, ты чуть было не погиб.

— А что мне еще остается! Я уже и так опаздываю.

Окоро погладил воображаемые усы. Глаза у него покраснели, а обычно красивое лицо казалось осунувшимся и мрачным. На нем были синего цвета брюки и пиджак, белая рубашка, красный галстук. Брюки были не глажены, и стрелки замялись, как линии на карте.

— Ну его к черту, этот автобус! Пусть его штурмует всякое быдло.

— Быдло?

— Да. Быдло.

Людей на остановке становилось все больше и больше. Толпа впадала в истерическую ярость, когда мимо со свистом проносился какой-нибудь очередной автобус. Взошло солнце, и туман рассеялся. Толпа была подобна некоему многочленному пятнистому существу, вытянувшемуся на большом пространстве и движущемуся в одном направлении. Она не имела ни начала, ни конца, гомонила и прямо на глазах разбухала. Она то бесилась, то утихала, то разражалась весельем. Но толпа не была единым организмом, она представляла собой множество отдельных клеток, специфических, единственных в своем роде, каждая из которых призвана выполнять отведенную ей роль.

— Ну, как прошла вечеринка?

— Шикарно! Грандиозная вечеринка! Выпивка, девочки, закуска. Эти йоруба знают, на что тратить деньги.

Утренние лучи солнца залили людскую толпу. Они проникли сквозь ветки высоких сосен и мелкими бликами рассыпались по черному асфальту. Окоро заслонил глаза рукой от солнца. Омово достал носовой платок и вытер струящийся по лицу пот. Затем он промокнул вспотевшую голову — как он и ожидал, платок покрылся грязными пятнами от смешавшейся с потом пыли.

— Ты был на вечеринке с Джулией?

— Нет. Эту девушку я берегу. Я знаю, как полагается вести себя с интеллигентными девушками. У меня есть голова на плечах. За кого ты меня принимаешь?

— В последнее время в твоих речах постоянно встречаются словечки Хэдли Чейза. Наверно, ты сейчас читаешь его?

— Да, только что прочитал его роман «Ева», и, между прочим, у него есть чему поучиться.

— Держу пари, именно этим ты и занимаешься.

— Не советую тебе делать слишком большие ставки.

— Снова Чейз!

— Иди ты! Ну, вот, как я уже говорил, мы были с ней в ночном клубе «Сурулере». Бог ты мой! Если я тебе расскажу, ты ни за что не поверишь. Она сама уплатила за такси, за входные билеты и даже за выпивку. Такая шикарная цыпочка! Мы танцевали, веселились. Знаешь, я ее всю облапал, и она ничего, не возражала. Ну, что ты на это скажешь?

— Скажу, что ты делаешь успехи.

— Подожди, это еще не все. Значит, мы сидели за своим столиком, и вдруг к нам подходит какой-то долговязый тип. В темных очках, такой самонадеянный. Подходит и ухмыляется. Я ухмыльнулся в ответ, думал, просто хочет поздороваться. Смотрю — она тоже ему улыбается. Тогда я спрашиваю себя: «Что бы все это могло значить?» И тут этот тип говорит: «Привет, детка, рад снова видеть тебя здесь. Не хочешь ли со мной поздороваться?» Он говорил с таким дурацким американским акцентом, а зубы так и торчат из пасти. Я жду, что ответит моя цыпочка, а она и говорит: «Привет, Джули. Не могу сказать, что я счастлива тебя видеть. Я здесь с моим любовником, поэтому отваливай-ка отсюда». Долговязый взглянул на нее, потом на меня и как дурак удалился. И ты знаешь, что сделал я? — сказал Окоро, схватив Омово за руку. — Я так и покатился от хохота и хохотал до слез.

— Пошли, пошли. Если мы будем вот так стоять на месте, то вообще сегодня не доберемся до работы.

— Признайся, ты мне завидуешь!

— Почему? Потому что я не рассмеялся?

— Завидуешь. Потому что у тебя нет цыпочки. Все они бросили тебя.

— Ладно, считай, что я завидую.

Некоторое время они шли молча.

— Кеме заходил ко мне в воскресенье. Сказал, что хочет уехать на время из города, чтобы собраться с мыслями.

— Понятно. А что слышно насчет трупа девочки, который вы видели в тот вечер?

— Он исчез. Кеме сказал, что в полиции ему заявили, будто никакого трупа вообще не было.

Они снова помолчали.

— Знаешь, во время войны трупы не исчезали. Они просто разлагались и распространяли вокруг зловоние. Я был тогда совсем мальчишкой. Однажды я наткнулся в кустах на чьи-то обгорелые ноги. Мне повезло. Многим из нас чертовски повезло. Да, нам и впрямь повезло, что черви ползали не по нашим трупам.

— Ну хватит. Не будем больше об этом.

— Я могу забыть. Рано или поздно человек забывает все. Он просто обязан забыть. Да и мне ничего не стоит забыть обо всем, тогда я начинаю интересоваться девочками, танцую в дискотеке, хожу на работу и ничего не помню.

— Давай выбросим это из головы и поговорим о чем-нибудь другом.

— Деле говорит, что ему страшно. Сам не знает почему. У него богатый отец, он едет в Штаты без каких-либо проблем, очень хорошенькая девица ждет от него ребенка, а ему, видите ли, страшно. Мне иногда снятся дурные сны. Я их помню. Мне снились покойники. Я никогда никого не убивал, но во сне все представляется так, будто я убил очень много людей. И вот я вижу обгорелые трупы, разложившиеся трупы, разбухшие трупы. Я вижу репортеров с камерами, зевак, офицеров, насилующих в бункерах женщин, я помню этот кошмар во всех подробностях. Теперь взгляни на всех нас. Нам страшно.

Тишина. Вокруг стоял шум, но между ними и, возможно, внутри у них царила тишина. Омово не мог понять, что происходит с Окоро. Он редко говорил о подобных вещах, куда больше его интересовали разговоры о вечеринках, о девицах, об Америке, о деньгах. Но Омово догадывался, что за внешней беспечностью его друга скрываются мрачные смрадные глубины.

— Да, Окоро, чуть было не забыл. Ведь завтра у меня день рождения! Никаких торжеств не будет. Приходи просто так. Мне очень не хочется быть одному.

— Постараюсь.

— Значит, вечерком.

— Тебе исполняется двадцать?

— Да. Двадцать. Но у меня такое чувство, будто все пятьдесят.

— Мы все понемногу стареем. А пока так ничего и не достигли. Представь себе, что будет с тобой через десяток лет.

— Не хочу ничего представлять. Дожить бы до тех пор, тогда и увижу.

— Мы — никто. Мы — жалкие людишки, которым суждено вечно оставаться на самой низкой ступеньке служебной лестницы, заполняя документы, готовя кофе, бегая на Кингзвэй за пирожками с мясом, выполняя сверхурочную работу. Что это за жизнь… Мне надо серьезно готовиться к аттестации. Я должен как можно скорее поступить в университет, чтобы потом разъезжать на машине, иметь престижную работу и деньги. Мне надо основательно готовиться к аттестации.

— Я не считаю, что мы — никто. Мы же в любое время можем прекратить это бесцельное существование. Для этого необходимо лишь мужество и талант. И еще необходимо действовать. Тогда, проснувшись однажды утром, обнаружим, что мы отнюдь не никто. Кеме — счастливчик. Он уже активно включился в жизнь. Послушай, давай ускорим шаг. Прошло столько автобусов, а мы даже не попытались сесть ни в один из них.

— Омово, как ты знаешь, я отлично танцую и диско и реггу. На днях у меня собралось несколько земляков. И вдруг я обнаружил, что почти совсем разучился танцевать наши национальные танцы, ноги тяжелые, ни черта не слушаются. Мне было очень стыдно. Я кое-как отвлек их разговорами. Я почти не помню пляски нашего племени. Для меня это было полной неожиданностью. И теперь, когда я вспоминаю об этом, мне становится страшно.

— Окоро, это происходит не с тобой одним. Я, например, уже почти не помню родного языка. Говорю на какой-то тарабарщине. Скоро мне придется учить свой родной язык заново, как когда-то учил английский. Ты забыл свои танцы, я забыл свой язык. Как это случилось? Отец рассказывал, что, когда ему было пять лет, он умел говорить на нашем языке лучше, чем я говорю сейчас. Мы, сами того не замечая, продаем свои души.

Лицо Омово посуровело. Он вспомнил, что ответила Ифейинва, когда он рассказал ей о похищенной картине. И не зная почему, сказал вслух:

— Окоро, у нас у всех что-то отняли.

Они продолжали свой утомительный путь. Внезапно какой-то человек из толпы налетел на Омово.

— Псих!

— Сам псих!

— Старый дурак!

— Окоро, оставь его в покое. Успокойся.

— Старик, а так толкается! Старый чурбан!

Человек, на которого с руганью обрушился Окоро, продолжал свой путь. Вдруг он остановился, обернулся и состроил Окоро смешную гримасу, Окоро громко расхохотался. Лицо старика еще больше съежилось, сморщилось и сделалось совсем печальным. Морщины и складки на лице залегли так глубоко, будто само время вырезало их своим резцом.

Он подтянул свои необъятных размеров штаны, и, тяжело ступая, продолжил путь. Окоро неотрывно следил за стариком, пока тот окончательно не затерялся в толпе. Омово с Окоро продолжали идти молча. Подходили автобусы, люди устремлялись к ним с пронзительными криками, кое-кому удавалось втиснуться, растолкав остальных. Автобус разворачивался и мчался в Апапу.

— Как у тебя идут дела с рисованием?

— Никак.

— Мне понравилось, как ты нарисовал Деле. У тебя редкий талант. Но ты изобразил его каким-то грустным. Лицо молодое и безвольное. Деле сказал, что вставит рисунок в рамку.

— Хватит насмехаться.

— А как у тебя отношения с новой женой отца?

Омово не ответил. Он ушел глубоко в себя. Все происходящее вокруг отодвинулось куда-то вдаль, он ничего не слышал и ничего не видел. Он был как бы от всего отгорожен. Он вспомнил привидевшийся ему сон о матери. Их разделяло огромное расстояние, но они испытывали одно и то же чувство — печаль.

— Ну, а братья пишут?

Подошел голубой автобус и остановился почти рядом с ними. В воздухе поднялось облако пыли. Народу на остановке было не особенно много. Большинство пассажиров, пользующихся абонементами, к тому времени уже успели уехать. Вместо того чтобы ответить на вопрос Окоро, Омово сорвался с места и кинулся к автобусу. Он нацелился на переднее место, но какой-то мужчина, судя по запаху изо рта позавтракавший сардинами, сумел его опередить. Тогда Омово ринулся в конец салона и завладел местом у самого выхода. Он выглянул из двери и увидел, что Окоро предпринимает запоздалую попытку втиснуться в автобус.

— Все места заняты! Автобус набит до отказа! — без конца повторял кондуктор. — Больше мест нет. Посадка закончена, сойдите с подножек! Осторожно, болваны! Поехали, водитель, поехали!

Окоро смущенно улыбался по поводу своей нерасторопности. Омово показал ему большой палец.

— В другой раз не зевай!

— Ну и ловкач же ты!

Автобус развернулся и покатил в сторону верфи Апапа. Так как автобус был набит битком, кондуктор вынужден был примоститься на боковой скамье, чтобы было удобно открывать раздвижные двери. Его зад в грязных штанах маячил перед самым лицом Омово. Он отвернул лицо в другую сторону. Он был зол, но ничего не мог поделать.

— Эй, парень, прошу тебя, убери свой зад от моего лица, — сказал Омово, повернув обращенный к нему зад кондуктора в другую сторону.

— Что, твой отец — хозяин этого автобуса? Прошу оставить меня в покое! — И с этими словами, словно в насмешку, кондуктор придвинул свой зад еще ближе к Омово. Водитель засмеялся, несколько пассажиров тоже нашли эту перепалку забавной.

Омово пришел в бешенство. Кондуктор расхохотался, но потом все-таки смилостивился и повернулся задом в другую сторону. Омово сидел молча, застыв на месте. Кондуктор косился на него воспаленными, глубоко запавшими глазами, а потом сказал:

— Бывают же такие уроды! Бритоголовый!

Водитель снова рассмеялся, а вместе с ним еще несколько пассажиров. К лицу Омово прихлынула горячая кровь, от нервного напряжения у него дрожали руки и ноги. Потом напряжение прошло и он подумал: «Сейчас меня гложет обида, потом обида пройдет. Кондуктор и те, кто смеялись, — там, а я здесь, далеко от них. Я для них недосягаем». Он посмотрел в упор на кондуктора и сказал:

— Да. Урод, бритоголовый! Это я. — Он достал носовой платок, вытер лицо и голову, посмотрел на оставшиеся на нем пятна пота и пыли. Он успокоился и расслабился, словно выиграл безмолвное сражение.

Он выглянул в окно и, к своему огорчению, обнаружил, что они попали в пробку. В конторе его ждал еще один трудный и утомительный день. Он с отвращением подумал о царящей там атмосфере вечных склок и недоброжелательства. Пелена спала с его глаз, и он увидел, как жестокая будничная реальность уставилась ему в лицо безобразной, разорванной, выброшенной на свалку маской.

Глава шестнадцатая

Было уже начало одиннадцатого, когда Омово добрался наконец до конторы.

Он шел к своей конторе, а топот и скрип его башмаков на толстой подошве разносился по коридору. Этот скрип его раздражал. Он всегда чувствовал себя виноватым, когда, как сегодня, являлся на работу с опозданием, и старался по возможности не привлекать к себе внимания. В таких случаях он обычно крался на цыпочках, но если в тишине, которая при этом становилась особенно ощутимой, башмаки издавали какой-нибудь едва заметный скрип, это еще больше действовало ему на нервы. И он переходил на обычный шаг. Пусть смотрят. Пусть судачат и строят догадки. А он будет ходить нормальным шагом.

Свернув в ту часть коридора, где размещалась его контора, он лицом к лицу столкнулся с девицей из финансового управления, которая вечно подшучивала над ним. Девица была в теле, но не толстая, с круглым, ярко накрашенным, довольно миловидным личиком, и отличалась веселым нравом.

— А, Омово! Ты что, только еще идешь на работу? Вот это да! Тебе бы начальником быть. — Она держала в руках чайник и как раз направлялась к дамскому туалету.

— Ты слишком сильно намазала губы, — заметил он на ходу.

— Это тебя не касается, понял!

— Вот это я как раз и имел в виду. Я предпочитаю не смотреть на твои губы. — Он заставил себя усмехнуться. — И почему это ты варишь общественный кофе на воде из дамского туалета?

Она смерила его презрительным взглядом и с чайником в руках исчезла за дверью туалета.

— Неудивительно, что все мужчины здесь бабники! — бросил ей вслед Омово.

Подойдя к двери с табличкой «Химический отдел», он помедлил минуту, машинально рассматривая надпись, потом решительно распахнул дверь. В конторе было холодно — все кондиционеры работали на полную мощность. Большинство сотрудников отдела были фанатиками по этой части.

Едва переступив порог, Омово ощутил всегдашнюю витавшую в воздухе враждебность. Он чувствовал эту враждебность постоянно, и она действительно существовала, составляя часть его служебного бытия. Он давно уже не пытался установить, когда и с чего началась эта враждебность — то ли с того момента, когда он в пух и прах разругался со старшим клерком, то ли когда одна из сослуживиц, которая теперь уже здесь не работает, воспылала к нему симпатией. Сейчас укоренившийся дух враждебности не мог коснуться Омово, он был одет в броню и недосягаем для него.

Поначалу, когда Омово вошел, никто даже не поднял на него глаз. Губы его растянулись в непривычной ухмылке, на щеках обозначились глубокие ямочки, и он прищурил глаза, чтобы привыкнуть к тусклому свету. Он шел к своему столу, шаркая подошвами черных башмаков. Он провел рукой по лицу и почесал бритую, лоснящуюся голову. Он считал, что таким образом самоутверждается, и оттого тихо ликовал.

— Доброе утро, Акапо, — весело произнес он.

— Мистер Акапо, — раздраженно поправил его старший клерк.

— Доброе утро, мистер Акапо.

— Вот так-то. Я требую, чтобы отныне ты всегда обращался ко мне почтительно.

Акапо был высокий, весьма неказистой наружности мужчина с широким, заметно искривленным носом, с бакенбардами, почти не заметными на фоне его черного лица с огромными мясистыми губами. Вздорный и назойливый и в то же время льстивый и трусливый человек, он испытывал благоговейный трепет перед начальством. Он прослужил в компании больше двадцати лет; начав с нуля, он долго и терпеливо поднимался по ступенькам служебной лестницы, пока не достиг должности старшего клерка, и никогда никому не позволял забывать об этом.

Сейчас, обращаясь к Омово, он пытался придать своему голосу как можно больше начальственной власти:

— Управляющий пожелал тебя видеть, как только ты появишься.

Дверь комнаты распахнулась, впустив секретаря-машиниста Саймона с кипой материалов и бумаг, поступивших из других отделов. При виде Омово Саймон ехидно хмыкнул:

— А! Наконец-то соизволил явиться наш деревенский художник. Ха-ха! Уж не пропьянствовал ли этот святоша весь уик-энд, а?

Саймон был невысок, сухопар и производил впечатление человека веселого, остроумного, по-своему даже жизнерадостного. Широкоскулое его лицо отличалось такой худобой, словно он постоянно голодал, кожа была испещрена морщинами, вздувшимися жилами, прыщами и пятнами, а рыжевато-коричневые глаза при всей его постоянной жизнерадостности выражали ту жалость к самому себе, какая бывает в глазах висельника, — все это вместе взятое создавало облик человека, у которого все жизненные невзгоды и тяготы запечатлены на лице. У него был загнанный вид. И сейчас, когда он подтрунивал над Омово, его лицо было точь-в-точь как комок смятой оберточной бумаги — настолько резко обозначились на нем многочисленные морщины. Но как ни странно, при всем при этом он выглядел веселым, и смех его был заразителен.

Омово посмотрел на него и смолчал. Ничего не отвечать, ничем не выказывать своей реакции — такой линии поведения придерживался он в конторе. Но именно эта сдержанность и дистанция, которую он установил во взаимоотношениях с сослуживцами, еще больше восстанавливали их против Омово. Он стремился выполнять свои служебные обязанности, избегая каких-либо трений с сослуживцами, и держался обособленно. Сослуживцы требовали участия, сотрудничества, повиновения; он же всему этому противопоставлял отчужденность и холодную насмешливость, которая неизменно сквозила в его ленивой улыбке и прищуренных глазах. Его не понимали, с ним невозможно было найти общий язык.

— Здравствуй, Саймон!

— Послушай! Во всей конторе не найдется человека, который посмел бы опоздать на работу в понедельник и при этом держался бы с таким невозмутимым видом.

За все десять лет, что я работаю в этой компании, не было случая, чтобы я опоздал в понедельник.

— Заткнись, Саймон, и занимайся своими делами —. вмешался старший клерк.

— Почему, господин начальник? Вот ты на меня кричишь, а ведь я все равно потом поднесу тебе рюмочку.

Старший клерк улыбнулся из-за папки с документами, которую он листал. Между остальными сотрудниками отдела царило полное взаимопонимание.

Омово углубился в работу. Ему предстояло подсчитать, сколько химических препаратов поступило за сегодняшнее утро. Скоро нахлынут посетители. Он достал из белого ящика под столом карточки и стал отбирать те, которые были ему нужны.

— Итак, маэстро, почему же вы опоздали? — не унимался Саймон.

— Я проспал, а потом не мог сесть в автобус.

— И это все, что ты можешь сказать в свое оправдание! Тебе грозят неприятности. Вот подожди, вызовет управляющий, тогда узнаешь!

— Саймон, занимайся своим делом, — снова подал голос старший клерк.

— Почему, господин начальник?

— Саймон, ты мне мешаешь. Заткнись наконец! — крикнул Чако и стукнул кулаком по столу. Он был секретарем управляющего и самым старшим по возрасту среди сотрудников отдела. Все это время он был поглощен изучением карточки футбольной лотереи, прикрыв ее сверху папкой с документами. У Чако было странно перекошенное лицо с толстым и необычайно длинным носом, казалось, специально созданным для нюханья табака, а может быть, ставшим таким в результате этого занятия; из ноздрей торчали пучки черных волос, напоминавшие морские водоросли.В данный момент он машинально щипал огромный прыщ на щеке; его лицо, небритое и оттого казавшееся мрачным и осунувшимся, придавало ему тоже загнанный вид. Он здесь считался примечательной личностью, и коллеги прощали ему все чудачества, потому что с ним было весело. Стукнув по столу и восстановив тишину, которая была ему необходима, Чако снова погрузился в свое занятие. Он обвел кружками номера 6, 26 и 36. Саймон, однако, не унимался:

— Послушай, Чако. Можно подумать, что ты усердно вкалываешь, а ты тем временем подсчитываешь свои шансы на выигрыш. Тебе давно пора присвоить ученую степень доктора по части азартных игр. Ей-богу, для тебя надо создать университет азартных наук.

Омово продолжал просматривать свою картотеку. Отобрав нужные карточки, он убрал остальные в ящик и поднялся с места.

Старший клерк снова осведомился с начальственной холодностью:

— Ты уже ходил к управляющему?

— Нет.

— Чего же ты ждешь?

Ему ответил Чако:

— Управляющий сейчас говорит по телефону. Он не может его принять.

Старший клерк взглянул на него полусерьезно-полуиронично:

— И почему это я сижу в одной комнате с подчиненными?!

Саймон застрекотал на своей машинке. Чако снова углубился в изучение карточки футбольной лотереи. Теперь он обвел кружком цифры 7, 27 и 37. Он закусил кончик карандаша и откинулся на спинку стула.

— Послушайте! — пробормотал старший клерк. Все настроились на шутливый лад. — Этот христианин всерьез готовится к выигрышу. Если бы он так же серьезно занимался науками, он выдержал бы любой экзам… мхиам…

Саймон прервал печатание на машинке.

— Можешь говорить все что хочешь. Но когда он сорвет банк, к нему и близко не подходи. Даже в церкви Аладура близко к нему не подходи.

Тут Чако не выдержал и, отшвырнув свой стул назад, разразился гневным потоком брани, по преимуществу маловразумительной. Когда он вот этак входил в раж, он выпаливал отдельные куски фразы с большими интервалами, так как очень смешно заикался. Саймон с удвоенной энергией стал шпарить по клавишам машинки, чтобы только заглушить свой смех. Было очень забавно, когда вспышка Чако заканчивалась ничем. Когда его гнев иссяк, он снова уселся на место, отложил свою карточку футбольной лотереи и сделал вид, что занят служебным письмом.

Распахнулась дверь кабинета управляющего, и вот он уже в комнате собственной персоной. Невысокий, крепко сбитый человек с довольно светлой кожей. Большую часть его лица составлял лоб, однако, несмотря на отчаянные старания, его внешность не внушала окружающим ни почтения, ни благоговейного страха. В прошлом его часто принимали за простого клерка, что неизменно повергало его в ужас. И чтобы придать своей тогда довольно плюгавой фигуре больше солидности, он старался говорить этаким басом и при этом напускал на себя столь свирепый вид, что казалось, будто он так и раздувается на глазах. Ходили слухи, будто этот пост он заполучил путем каких-то махинаций, через посредство организованной мафии. И вот сейчас он стоял на пороге своего кабинета и окидывал комнату критическим оком.

— Что здесь происходит? — вопросил он на языке ибо. Присутствующие в ответ не проронили ни слова. Омово направился через всю комнату к двери, ведущей в коридор.

— Доброе утро, господин Акву.

— Поди-ка сюда, Омово. Почему ты сегодня явился с опозданием на три часа? Почему?

— Так получилось.

Мистер Акву был средоточием бесплотной враждебности, которую Омово всегда на себе испытывал. Мистер Акву ненавидел его и не скрывал этого.

— Я лично уже трижды предупреждал тебя. Ты знаешь, что я могу сделать, не правда ли? Если я захочу, то могу быть очень жестоким.

Оба напряженно молчали. Управляющий в упор глядел на Омово; и Омово не отвел взгляда, он тоже, не моргая, смотрел в мутные белки начальника. Управляющий подавил вырвавшийся у него смешок. Взгляд Омово скользнул вверх. Он вспомнил, что приблизительно месяц назад отдел недосчитался партии химических препаратов, за которые не были перечислены соответствующие суммы. Проверка по регистрационной книге Омово показала, что они не были проданы. Следовательно, имела место кража. Омово попал в трудное положение. Ответственность за убытки фирмы обязан нести Омово, и потому, что последним уходил из конторы, и потому, что отвечал за учет.

— Если ты в течение двух недель не выяснишь, как это случилось, ты будешь уволен, а компания сможет еще и подать на тебя в суд, — как бы между прочим заметил тогда управляющий. Омово в отчаянии чуть было не подал заявление об увольнении, но сжалившийся над ним кладовщик рассказал ему, что управляющий распорядился срочно отгрузить и отправить товар клиенту, который в тот день уезжал в Бенин. После этого происшествия Омово не мог не почувствовать, что против него существует какой-то заговор. Тогда управляющий отделался короткой фразой: «Я, должно быть, забыл сделать соответствующую пометку. Извини». И только. Сейчас в его строгом начальственном тоне слышалась скрытая ирония:

— Могу ли я полюбопытствовать, каким же образом получилось, что ты сегодня опоздал?

Саймон бешено тарахтел на машинке и своим сосредоточенным видом давал понять, что всецело поглощен работой. Чако лениво жевал завалявшийся орех кола и с показной деловитостью листал толстую синюю папку, держа в руках письмо от клиента. Старший клерк с редкостным тщанием вчитывался в только что поступившую документацию, касающуюся морской транспортировки грузов, а его пальцы при этом отбивали привычный ритм по исчерченному царапинами столу красного дерева. Омово вертел в руках учетные карточки, скользя глазами вверх и вниз по пуговицам на белой рубашке мистера Акву.

— Я поздно проснулся… всегда гонка… автобусы не шли… посмотрите, мне порвали рубашку, вернее оторвали пуговицы…

— Гм, понятно. Пуговицы ты мог оторвать и сам для пущей достоверности. Послушай, Омово, ты самый несерьезный, самый легкомысленный и недисциплинированный из всех сотрудников отдела. Посмотри на всех остальных…

Саймон вытащил из машинки только что отпечатанную страницу и стал усердно ее читать. Чако, лениво перекатывавший во рту свою жвачку, все с той же показной деловитостью вчитывался в какую-то важную бумагу, подшитую в голубой папке, а потом на минуту прервался, чтобы высморкаться; при этом контора наполнилась такими звуками, как будто рядом пилили бревна. Старший клерк перевернул страницу документов, касающихся морской транспортировки, взял шариковую ручку, сделал какую-то пометку на клочке бумаги и обратился к мистеру Акву с вопросом о транспортировке аллопрена, на который мистер Акву тут же дал исчерпывающий ответ. Отдел работал ответственно и деловито, как хорошо отлаженный механизм. Еще за несколько минут до этого здесь звучали шутки и смех, теперь же стояла мертвая тишина — так бывает, когда внезапно распахнешь дверь в помещение, где идет шумное собрание, и тут же ее захлопнешь.

Мистер Акву продолжал:

— Все работают как положено, только ты позволяешь себе опаздывать. Но этого мало — я выхожу и вижу, что ты бездельничаешь. Не пытайся ничего мне объяснять. Учти, я в четвертый раз тебя предупреждаю.

Омово неотрывно смотрел в лобастое лицо управляющего. Глаза управляющего сверкали, рот перекосился, на шершавой щеке отчетливо проступила царапина. Управляющий поправил свой широкий галстук и, уже не глядя на Омово, поспешно ретировался в свой кабинет.

Как только за господином Акву захлопнулась дверь, обстановка в комнате разрядилась, словно сама атмосфера располагала к спокойствию и удобству. Чако снова достал из-под огромной синей папки карточку футбольной лотереи, выудил закатившийся под пишущую машинку орех кола и стал механически его жевать. Саймон вперил глаза в огромный календарь с фотографией полуобнаженной белой женщины, буркнув что-то насчет того, что в комнате слишком холодно. Он достал печенье и принялся его есть, макая в стакан с водой. А старший клерк, склонившись над карманным калькулятором, занялся подсчетами собственных доходов за текущий месяц, с учетом жалованья, сверхурочных и разных пособий, а также предстоящих расходов. Этому занятию он предавался самозабвенно.

Омово вышел из прохладной комнаты, где вовсю кипела работа, и направился в жаркий, душный склад химической продукции, насыщенный густыми, едкими испарениями различных химикатов, хранившихся в мешках, жестяных упаковках и деревянных ящиках. И пока он шел от конторы до склада, у него возникло уже знакомое чувство одиночества, какой-то неясной тоски, смутное ощущение пустоты растекалось подобно густому дыму, поднимающемуся от тлеющего костра, обволакивая душу. Это ощущение не покинуло его и тогда, когда он пришел на склад.


Работа шла своим чередом. Теперь ему предстояло принимать посетителей, желающих купить химическую продукцию. Покупателей было так много, что распределять товар приходилось исходя из запасов, имеющихся на складе в каждый конкретный день. По этой причине нередко возникали обиды, перебранки, попытки обойти очередь, пройти с заднего хода, дать взятку. В обязанности Омово входило получить от клиента документ о выделенной ему партии материалов и оформленный на его имя заказ, а потом проследить за его выдачей. Это предполагало бесконечное хождение на склад для предъявления соответствующей документации, беготню с копиями квитанций в финансовое управление, где суммы, перечисленные клиентами, проверялись и соответствующим образом оприходовались. К половине второго он уже обливался потом и валился с ног.

Омово в который уж раз возвращался со склада в контору, где его ждал очередной клиент, когда к нему в коридоре подошел мистер Бабакоко. Он схватил Омово за руку и вкрадчивым голосом сказал:

— Послушай, Омово…

— Что вам угодно?

— Зачем ты так со мной говоришь?

Мистер Бабакоко происходил из йоруба и имел контракт с водной корпорацией на поставки жидкого хлора. На нем, как всегда, была великолепная агбада, а на шее бусы с амулетами. На темной коже его довольно симпатичного лица отчетливо выделялись более светлые племенные знаки, похожие на следы от ударов маленького хлыста. Глаза подобны двум маленьким шаровым молниям. Он источал запах благовоний и порока. Был резок, хитер и расчетлив. Омово никогда прежде не приходилось непосредственно иметь с ним дело; это был солидный и весьма влиятельный клиент, имевший немало друзей в компании.

Мистер Бабакоко часто оформлял поставки непосредственно через управляющего, который, как правило, поручал его заботам Саймона или еще кого-нибудь из своих любимцев. Сегодня оформлением его документов, как и документов других клиентов, должен был заниматься Омово. По-видимому, это не устраивало мистера Бабакоко, он желал, чтобы к нему отнеслись с особым вниманием и обслужили мгновенно, Омово же, судя по всему, не собирался делать для него исключение.

— Послушай, что я тебе скажу. Послушай. Этот мир, в котором мы живем, он существует для того, чтобы мы могли получить, что нам надо. Ты молод, я знаю, что тебе нужно. Поэтому ты оформи мой заказ вне очереди, и не будем терять время. Все твои друзья, даже сам управляющий, все всегда пропускают меня вне очереди. Они получают, что им нужно, а я получаю, что нужно мне: ты — мне, я — тебе. Скажи, что тебе нужно, и быстро оформи мой заказ; очередь там очень длинная, а мне сегодня предстоит побывать еще в пяти компаниях, и я не могу торчать здесь целый день…

Омово пристально вглядывался в черное лицо со светлыми полосами. Племенные знаки, в свою очередь, взирали на него, безмолвные и неподвижные. Маленькие глазки, подобные крошечным шаровым молниям, приводили Омово в замешательство. Мистер Бабакоко оправил на себе агбаду, правая рука нырнула в складку, где находился карман. Все это происходило в коридоре, неподалеку от мужского туалета, где с безразличным видом сновали люди. Омово решительно взглянул в «шаровые молнии» мистера Бабакоко, сохраняя при этом спокойный и ироничный вид.

— Вы совершаете ошибку, — заявил Омово и зашагал к своей конторе. Мистер Бабакоко семенил рядом, осторожно показывая ему зажатые в руке банкноты, но когда понял, что молодой человек не обращает на деньги ни малейшего внимания, укоризненно покачал головой и смущенно улыбнулся.

— Ох уж эта молодежь! Ровным счетом ничего не смыслит в жизни. Ты что, действительно не понимаешь что к чему? Глупый парень! Мне тебя жаль!

Мистер Бабакоко обогнал Омово и, подстегиваемый гневом, ринулся по коридору, агбада развевалась на ходу, обволакивая его могучую фигуру.

Омово шел медленно и вдруг вспомнил, как однажды мужчины из его компаунда упомянули в разговоре о пауках в банке; вспомнил свою конфискованную картину, центральное место в которой занимала сточная канава загадочного цвета, напоминающего сопли, и он почувствовал, как его душа легко и сладостно замирает. Но спустя некоторое время, которое он провел у окна, глядя во двор, покрытый серым цементом и расчерченный светлыми линиями, на выкрашенные желтой краской постройки, на массу различных механизмов, на снующих взад-вперед рабочих в замасленных комбинезонах — все стало ясно и понятно, и на смену краткому мигу восторга пришла тяжелая мучительная усталость. Все его тело взмокло от пота, и худое лицо, и бритая голова. Омово ощущал усталость, страшную усталость, но надо было идти, и он медленно двинулся по направлению к конторе, где — он знал это наверняка — и натянутость в отношениях, и эти всегдашние призраки теперь обретут еще большую четкость и воплотятся в решительных действиях.

Глава семнадцатая

Джо из финансового управления сказал Омово, что у него есть к нему небольшой доверительный разговор. Это был молодой высокий парень с усами. До того как Джо получил повышение, он тоже работал в «Химическом отделе» и был единственным, с кем Омово сохранил дружеские отношения, хотя и не слишком близкие.

— Где бы нам поговорить?

— Да где угодно. Хоть здесь.

— Нет. — Джо огляделся по сторонам. — Это не тот случай, когда можно говорить где попало.

— Тогда пойдем на склад. Только давай побыстрее, а то управляющий опять скажет, что я бездельничаю.

Они вошли в складское помещение и укрылись за грудой грязных, в жирных пятнах мешков. Здесь стоял такой смрад, что, казалось, он способен был отравить мозги начисто лишить обоняния. Каждый вдох причинял жгучую боль, словно в ноздри запихивали ватные тампоны, пропитанные едкими химикатами. Удушливая атмосфера склада усугублялась невыносимой жарой, — как будто все эти мешки, упаковочные клети, крашеные деревянные полки, стены — все исторгало горячий, ядовитый воздух. Какая-то вонючая жидкость вытекала из контейнеров на пол, тут и там виднелись толстые липкие борозды, а порошки и гранулы в изумлении таращились из пакетов, наподобие фантастически огромного скопища зверей.

— Что ты хочешь мне сказать?

— Не волнуйся, Омово.

— Я слушаю.

— Сколько ты уже работаешь в компании?

— Около шести месяцев.

Джо поправил свой широкий модный галстук.

— Сколько тебя платят? — Омово недоуменно взглянул на него. — Не думай, что я не знаю. Я просто хочу, чтобы ты сказал сам.

— Сто найр.

— Всего сто? Ты уже прошел аттестацию?

— Нет, может быть, буду проходить в этом месяце.

— Сколько часов ты работаешь сверхурочно?

— Сколько велят, столько и работаю. В принципе, я не гонюсь за сверхурочной работой.

— И что, тебе хватает твоего жалованья до конца месяца на еду, на транспорт, на покупку принадлежностей для рисования, на налоги, на взносы в фонд социального обеспечения, на развлечения?.. На все это тебе хватает твоего жалованья?

— Обхожусь как-то.

— А у тебя в семье есть старики?

— Послушай, Джо, для чего ты затеял этот дурацкий допрос?

Джо опять поправил свой широкий модный галстук. У него был такой же важный вид, какой бывает у взрослого человека, наставляющего желторотого юнца.

— До меня дошли кое-какие слухи, Омово. Люди же общаются между собой. Кое-кто тебя не любит. Говорят, что с тобой каши не сваришь, говорят, что ты ставишь их в дурацкое положение, говорят, что ты держишься высокомерно…

— Я просто-напросто занимаюсь на работе работой, а потом иду домой.

— Вот поэтому ты и дурак. Тебе кажется, что ты умнее и лучше всех остальных. Ты думаешь, что, не разговаривая с людьми, способен поставить себя над ними. Думаешь, что хорошо справляешься со своими обязанностями. Ты — дурак.

— Джо!

— Я говорю тебе все это для твоей же пользы. Твой босс тебя не любит. Я слышал, как он с кем-то говорил о тебе в столовой. И сослуживцы твои тоже тебя не любят. Ты слишком уж скрытничаешь, лишаешь людей возможности узнать тебя поближе.

— Мне ни от кого ничего не нужно.

— Работа, которая тебе поручена, достаточно ответственная. Именно поэтому, нанимая тебя, управляющий спросил, намерен ли ты, в случае зачисления тебя в штат, проявлять служебное рвение и дружеское расположение к коллегам, а также — согласен ли выполнять помимо служебных обязанностей некоторые другие мелкие поручения. И ты ответил утвердительно, не так ли?

— Я вынужден был так ответить. Тогда я понятия не имел, о каких мелких поручениях идет речь.

— Каждый из нас прошел через это. Возьми, к примеру, других своих сослуживцев. Посмотри, какая квартира у Джонсона. А он ведь, заметь, такой же клерк, как и ты. Посмотри, как одевается Чако, или хотя бы на Саймона. Он строит себе коттедж в родной деревне и подумывает о покупке маленького автомобиля. А теперь посмотри, на кого похож ты! Даже уборщики и шоферы одеты приличней. Дальше. Ты обрился наголо, словно в знак принадлежности к какому-то тайному обществу. Ты когда-нибудь задумывался, что могут подумать об этом сотрудники компании? Я не хочу тебе все пересказывать. Это ни к чему. Все равно тебя не переделать. Ведь невозможно же заставить Чако перестать ходить в церковь и играть в лотерею, не так ли? Если ты не хочешь чего-то делать, не мешай другим, не заступай людям дорогу…

— О чем ты?

— Правая рука моет левую, левая моет правую — вот руки и чистые. Я слышал, как мистер Бабакоко жаловался твоему боссу, что ты нанес ему оскорбление, не пожелал его выслушать, продемонстрировал ему неприязнь. Он сказал, что ты специально не пропустил его и обслуживал тех, кто…

Омово повернулся и поспешил к выходу, перебираясь через лежащие на полу порванные мешки с химикатами.

— Подожди, Омово, я еще не все сказал…

Омово вышел со склада и оказался во власти беспощадно палящего зноя. Он шел мимо тарахтящих машин, штабелей химических препаратов и группы шоферов, что-то горячо обсуждавших. Он достал носовой платок и вытер лицо. Жара была нестерпимой, солнце, казалось, обжигает мозги, вытесняет мысли из головы, мешает думать, выжимает через поры пот. Ворот рубашки стал совершенно грязным. И Омово снова почувствовал, что запахи, шум, жара — все это вкупе давит на его усталую голову, словно нарочно стараясь парализовать мысль. Он прищурил глаза, чтобы защититься от острых, как железные стрелы, горячих лучей солнца, отражавшихся от металла и лобовых стекол машин в гараже.

Джо догнал его.

— Омово, ты ведешь себя глупо. Я — единственный, кто может сказать тебе все это по-дружески.

— Спасибо, что сказал.

Омово остановился у крана возле столовой, чтобы умыться.

— Омово, не думай, что ты какая-то важная персона в компании. Ты никто и ничто. Задумай ты уйти — никто и не заметит. Для них выгнать тебя — все равно что тебе выплюнуть попавшего в рот муравья.

— Джо, пожалуйста, оставь меня в покое. Оставь меня в покое.

Омово наклонился, снял через голову галстук и сполоснул лицо водой. Он с удовольствием ощутил прохладу. Он еще поплескал воды на лицо, а потом напился из-под крана. Вскоре, однако, потекла теплая вода, и ощущение свежести прошло. В какой-то момент сквозь шум льющейся воды до него донесся скрипучий звук шагов Джо, его толстые подошвы прошуршали по цементному полу — по-видимому, он принял какое-то решение и, судя по всему, весьма серьезное. Омово не мог понять, отчего вода, которая сначала была холодной, вдруг сделалась теплой.

Когда Омово вернулся в контору, старший клерк спросил его, почему он отказался обслуживать клиентов, которые ждут его уже очень давно.

— Они здесь находятся с самого утра. Я видел, что ты слонялся без дела, просто болтал на складе с этим парнем из финансового управления. Теперь наверстывай упущенное. Займись наконец этими уставшими людьми.

В разговор вмешался Чако:

— Омово, управляющий желает с тобой поговорить.

Старший клерк настаивал на своем:

— Омово, я же сказал, займись этими людьми.

А тут еще и Саймон со своими указаниями:

— Омово, будь любезен, отнеси эти бумаги в финансовое управление, а потом на склад.

Омово не знал, за что раньше браться.

Зазвонил телефон, и Саймон взял трубку.

— Хэлло. А, это вы? Хорошо. Извините. Омово? О’кей. Он сделает это немедленно.

— Ну, художник, — обратился к Омово Саймон, едва положив трубку, — наш управляющий сейчас находится в другой конторе и хочет, чтобы ты приготовил ему кофе.

В отделе существовала традиция, в соответствии с которой младшие служащие из числа новичков готовили кофе старшим коллегам. В отделе имелись запасы кофе, чайники, чашки и прочая утварь. Таким образом, обязанность варить кофе в данный момент падала на Омово. И стоило кому-нибудь одному изъявить желание выпить кофе, как заказы начинали сыпаться точно из рога изобилия. А у него столько дел! Он стоял у стола старшего клерка и поочередно обводил взглядом всех находившихся в комнате.

— Сейчас перерыв, и я не буду ничего делать.

— Омово, управляющий вызывает тебя.

— Ты займешься наконец клиентами, которые ждут тебя целый день?

— Так как насчет кофе?

Пот лил с него градом. От усталости он с трудом переводил дыхание. И почти физически ощущал, как пот просачивается сквозь поры и струится по коже, раздражая ее. Сейчас в конторе страсти утихли. Он выжидал. Это была его работа: работа, требовавшая полной самоотдачи. Но в то же время она требовала и колоссального нервного напряжения и была сопряжена с недоброжелательством сослуживцев, в результате чего малейшая неприятность воспринималась им почти трагически.

Когда Омово предстал перед управляющим, тот разразился пространным монологом, а потом принялся его увещевать и наставлять. Управляющий бубнил что-то невразумительное, потягивая кофе и избегая смотреть на Омово. Он сказал о своем намерении добиться для своих подчиненных самых высоких в компании ставок и что он не допустит, чтобы кто бы то ни было помешал ему в достижении этой цели; что Омово не должен оскорблять влиятельных клиентов, ибо от тех зависит успех компании, и что, наконец, каждый человек несет ответственность за свои поступки. В заключение управляющий спросил, усвоил ли Омово все, что ему было только что сказано. Омово кивнул и заявил без тени сомнения, что да, он все хорошо понял, и с этими словами покинул кабинет управляющего.


Омово наотрез отказался идти на Кингзвэй за традиционными пирожками с мясом и весь перерыв просидел за рабочим столом. Он взял блокнот и стал делать наброски, не задаваясь какой-либо определенной темой; потом ему пришла в голову мысль нарисовать Саймона.

Чако и старший клерк шепотом, чтобы не слышали другие, обсуждали новость о повышении жалованья. Омово нарисовал на них карикатуру — лицо Саймона изобразил в виде калебаса, склеенного из осколков разной геометрической формы, сделав акцент на морщинах и вздувшихся жилах. Он придал его лицу страдальческое выражение, а глаза сделал пустыми. Всего лишь несколько штрихов — и получилось лицо Чако, равнодушное и вполне заурядное, если не считать длинного, толстого и несуразного носа; голову старшего клерка он украсил в порыве новаторства завитушками из денежных купюр, а маленькие сморщившиеся уши нарисовал в виде причудливо изогнутых монет.

Просматривая завершенные наброски, он не мог удержаться от смеха. Он уткнулся головой в руки над самым столом, и только тело его чуть заметно вздрагивало. Он так смеялся, что на глазах у него выступили слезы. Чако и все остальные в изумлении уставились на него, но никто не обронил ни слова, они лишь молча наблюдали, как приступ смеха постепенно утихал, прорываясь отдельными спазматическими всплесками. Заметив, что взоры всех присутствующих прикованы к нему, Омово сразу же перестал смеяться, закрыл блокнот и убрал его со стола. Чако и старший клерк вернулись к своей конфиденциальной беседе о повышении жалованья.

Рисование пробудило в Омово воспоминания, на время развеявшие его грустное настроение. В памяти возникли едва уловимые, расплывчатые образы того, что он самозабвенно рисовал в прошлом. Он старался не думать о разговоре с Джо. Усталость постепенно прошла. Он вспомнил о пропавших картинах, и на память ему вновь пришел фильм «Потерянный горизонт». Он попробовал вспомнить долго преследовавшую его песенку из этого фильма, но в памяти всплыли только обрывки.

…Ибо мысли твои воплощаются в деле,
А воплощение дел отражается на тебе…
Омово поспешно записал вспомнившиеся строки в блокнот. Но у него было ощущение какой-то незавершенности; ну конечно же, была еще одна песенка, которая звучала в конце фильма. Что же это была за песня? Ах, да!

Где-то есть потерянный горизонт.
Он ждет, когда его отыщут.
Омово задумался над словами. И они разрастались в его сознании, они взывали к нему, они распахивали перед ним обширные дали, населенные волшебными цветами и образами. Он был счастлив, мысль работала четко. На память пришло стихотворение брата «Письмена на песке», и Омово не вполне точно продекламировал его про себя. И, сидя вот так за столом, предаваясь всем этим мыслям, он внезапно осознал необъяснимую и неосязаемую общность вещей.

Порой они были не видны, а порой я видел их ясно
Но я обнаружил и нечто другое
Похожее на полустертые письмена на песке
Указующие путь через бурлящее море.
Душа Омово ликовала и трепетала от невыразимой радости; казалось, она распахнулась настежь и способна вместить в себя все прекрасное, все неизведанное и таинственное, все святое, сияющее и чистое. На него снизошло внезапное озарение. Но уже в следующую минуту все изменилось. Перед его мысленным взором возникло какое-то мрачное, таинственное лицо. Некоторое время на нем мерцал свет, потом оно погрузилось во тьму. Омово испытал подобие шока. Он долго не мог стряхнуть с себя путы страха, его обступила серая расплывчатая мгла: он видел себя самого в окружении множества каких-то людей, которых не мог опознать, и вместе с ними отчаянно метался в темноте, окутавшей все вокруг.


После обеденного перерыва Омово работалось еще труднее. У него было такое чувство, словно каким-то непостижимым способом из него незаметно вытягиваются жизненные силы и что сама его жизнь медленно, но верно перемалывается жерновами. Иногда вдруг он начинал радоваться тому, что жив, что способен работать и жить в этом жестоком мире, а порой он содрогался от безысходного отчаяния, внушаемого ему жизнью.

Всю оставшуюся часть дня взгляд Омово невольно натыкался на какого-то молодого человека — тот сидел в сторонке и чего-то ждал. Как выяснилось позже, это был племянник мистера Акву. Провалившись на выпускных экзаменах в школе, он намеревался поступить на службу в компанию. Все время, пока Омово сновал взад-вперед по коридору, его сознание подспудно будоражил вопрос: на чье же место, словно стервятник, нацелился племянник управляющего?

Омово этого не знал, хотя и смутно догадывался.

Глава восемнадцатая

Пыль, пыль повсюду!

Когда по неасфальтированной дороге проходили люди или проезжали автомобили, поднималась пыль. Клубы пыли, пронизанные знойными лучами солнца, окутывали все вокруг вместе с жарой и привычным смрадом.

Воздух был неподвижен; запах жареного масла, зловоние сточных канав и грязи, которой была покрыта дорога.

Трудный день в конторе и прочие неприятности подействовали на Омово угнетающе. Он чувствовал себя совершенно опустошенным и вяло, машинально брел по дороге. Пыль и пот покрыли его лицо толстым слоем, придавая ему унылое выражение и превращая в подобие маски, так что попавшийся ему навстречу Помощник главного холостяка не сразу его узнал.

— А-а, Омово, это ты? Как тебе сегодня работалось?

Омово через силу улыбнулся. Маска из пыли и пота съежилась и раскололась на части.

— Прекрасно. А как ваша торговля?

— Нормально. Идет помаленьку. Ой, посмотри-ка, у тебя оторвались пуговицы. А что у тебя с глазами? Они красные как огонь. Ты, наверно, устал, не буду тебя задерживать. Я загляну к тебе попозже. А сейчас иду навестить сестру.

Помощник главного холостяка постоял еще немного, разглядывая Омово. Он с удовольствием почесался и подтянул брюки. Открыл было рот, собираясь сказать еще что-то, но передумал и улыбнулся:

— Мне нравится, как ты рисуешь.

Омово ответил вымученной улыбкой. Помощник главного холостяка зашагал дальше. Омово смотрел вслед этому тщедушному человеку, прокладывавшему себе путь сквозь пыль, сквозь весь сумасшедший шум, сквозь всю эту испепеляющую, изнуряющую жару.

Дорога домой казалась нескончаемой; Омово брел медленно, не чуя под собой ног, как в туманном сне. В гостиной царило все то же уныние. Те же выцветшие, обшарпанные стены. Тот же громоздкий колченогий стол посередине. Исцарапанная ветхая мебель. Застоявшийся воздух редко проветриваемого помещения, запах скудной пищи и пыли. Одно из кресел слегка сдвинуто с места, мягкое сиденье продавлено, так что пружина выпирает наружу. Внимание Омово привлекла бутылка, одиноко стоявшая на обеденном столе, и он подумал: отец снова пил.

Чувство, более сильное, чем уныние, охватило Омово, когда он вошел в гостиную; весь жизненный уклад семьи изменился к худшему. В доме творилось что-то неладное; постоянные выпивки, молчание, которым они наказывали друг друга, паутина, скопившаяся под потолком, и рвущиеся наружу эмоции. Все прочно вошло в их жизнь, стало неотъемлемой частью их повседневного быта. Однако за всем этим Омово чувствовал нечто большее; нечто уже свершившееся, некий жалкий, унылый финал. Омово содрогнулся от мрачного предчувствия и подумал: «Может, я излишне чувствителен и суеверен».

Он принял приятный прохладный душ, вернулся в комнату и, едва коснувшись подушки, погрузился в беспокойный сон.


Его разбудил голос отца:

— Омово! Омово, ты слышишь? Проснись! — Он тронул сына за плечо и теперь молча ждал. Отец вглядывался в молодое, усталое лицо сына и в душе у него что-то шевельнулось. Лицо молодого человека. Волевое, непокорное лицо. Он внезапно подумал, что Омово в каком-то смысле старше и мудрее его самого. Эта мысль ошеломила его. И он принялся будить Омово более решительно.

— Омово, почему ты улегся в постель одетым? Вставай.

Омово очнулся, поморгал, протер глаза и зевнул. Потом посмотрел на отца и снова заморгал.

— Это ты, папа?

Последовало многозначительное молчание, которое можно было принять даже за нежность. Было странно видеть отца у своей кровати. Так отец обычно будил его в детстве. И Омово вновь почувствовал себя ребенком.

— Да, — ответил отец. — Вставай. Почему ты так спишь?

Хрупкого ощущения счастья как не бывало. От отца разило пивным перегаром и табачным дымом, взгляд воспаленных глаз был тускл, на губах дрожала ленивая, равнодушная улыбка.

Омово пришел на память случай, когда он приехал однажды из интерната домой на каникулы. Он рисовал отца сидящим в кресле. Ему хотелось изобразить отца жизнерадостным, но получилось нечто совсем иное. Отца рисунок огорчил, и он спросил: «Ты видишь меня таким, да, сынок?»

Омово был озадачен и снова внимательно взглянул на рисунок: «Я таким нарисовал тебя, папа».

«Сын, — устало сказал отец, — я слабый человек. Так изо дня в день твердит твоя мать».

«Ты сильный, папа. Ты сам, без помощников, нарубил вот эти дрова. Ты легко поднимаешь на руки меня и Умэ».

Отец чуть заметно улыбнулся: «Сынок, никогда больше не рисуй меня, ладно? Мне нравятся твои рисунки, но меня ты больше не рисуй, ладно?»

Омово тогда лишь грустно кивнул; он ничего не понимал. Но был основательно озадачен, когда в последующие дни отец, казалось, стал избегать его, замкнулся в себе и отдалился от него.

Сейчас Омово смотрел на отца, и у него вдруг возникло острое желание обнять его, но мешала давно установившаяся между ними дистанция. Он снова почувствовал себя аутсайдером в отцовском мире. Не успев возникнуть, это желание тут же заглохло.

— Не беспокойся, папа. Я иногда вот так проваливаюсь в сон.

Отец кивнул.

— Омово, мне надо поговорить с тобой.

Омово уловил в голосе отца какие-то мрачные нотки. Он встал, пододвинул к себе стул и сел, приготовившись слушать.

— В общем, ничего серьезного не случилось, за исключением того, что я хочу… — отец запнулся. — Мне необходимо… У меня возникли некоторые затруднения с наличными. Мне нужна небольшая сумма, чтобы внести арендную плату за этот месяц. Ты не мог бы дать мне денег? Я имею в виду, когда ты получишь жалованье?

Омово в замешательстве взглянул на отца. Он вспомнил, как однажды в припадке раздражения отец кричал, что никогда не попросит денег у своих никчемных сыновей, никогда. Речь шла о каком-то пустяковом недоразумении, и никаких оснований для того, чтобы просить деньги у никчемных сыновей, тогда не было. Сейчас просьба отца ошеломила Омово, все это время он держался так, будто никакие денежные затруднения ему не грозят. Омово со всей отчетливостью понял: что-то случилось, дела у отца явно приходят в упадок.

Отец даже в нынешней ситуации глядел на Омово свысока, стараясь сохранить чувство собственного достоинства. Такой уж у него характер — если выходить на улицу, так в добротной одежде, с тросточкой, если говорить, то гордо, снисходительно.

— Конечно, папа, я дам тебе деньги. Но жалованье будет только на следующей неделе.

Отец улыбнулся.

— Спасибо, сынок. Спасибо. Я верну их, как только все уладится. Это всего лишь временное затруднение.

Омово тоже улыбнулся. Отец хотел еще что-то сказать, но передумал и только спросил:

— Братья тебе пишут?

Омово кивнул. Отец потупил взгляд, а потом вскинул голову и втянул воздух сквозь зубы, как будто от внезапной физической боли.

— Мне они тоже пишут, — сказал он слабым, усталым голосом, а потом резко поднялся со стула и вышел из комнаты. Дверь тихо закрылась за ним. В полном недоумении Омово проводил его взглядом.

Печальные мысли носились в его смятенной голове, словно расшалившиеся дети.

Глава девятнадцатая

Он сидел перед чистым холстом. Белизна нетронутой поверхности его пугала, он размышлял, чем ее заполнить. В сумеречном свете комнаты эта белизна казалась матовой и напоминала отверстие в стене, через которое виднелся клочок ясного неба. Омово размышлял над чистым холстом. Его руки были скованы, неподвижны, а мысль стремилась быть такой же светлой, как холст.

Он хлопнул себя ладонью по бедру — москит каким-то образом умудрился укусить его через комбинезон. Он подумал: «Надо бы перебраться в другое место. Теперь сюда налетят москиты и станут жиреть на моей крови». Он хлопнул ладонью по шее и ощупал это место пальцами, чтобы проверить, убил он москита или нет; оказалось, москит улетел. Еще несколько москитов зловеще жужжали над самым его ухом, но он решил не обращать на них внимания.

Омово вглядывался в чистый холст. Ему хотелось изобразить на нем что-то значительное, бередящее душу, но пока он внутренне не созрел для этого. Он живо ощущал рождающиеся в его сознании образы и знал, что в свое время они воплотятся в холсте точно так же, как те самые волнистые линии, непроизвольно излившиеся на бумагу в детстве; это произойдет тогда, когда пейзаж, изображаемый им на холсте, в точности совпадет с пейзажем, рожденным его воображением. Он сидел перед чистым холстом в томительном ожидании и чувствовал себя глубоко несчастным. Его преследовали сомнения и страх; на память вдруг пришли слова, сказанные когда-то очень давно Окуром. Держа в руках луковицу, — он что-то готовил, — Окур сказал: «Посмотри на эту луковицу. Сейчас я буду снимать с нее чешуйки слой за слоем. Чешуек много, и можно подумать, будто внутри луковицы что-то спрятано. Но там ничего нет. Только состоящая из тех же чешуек сердцевина. Понимаешь, внутри нет ничего. Ты же сам видишь». Лицо Окура блестело от пота. Омово промолчал. Ему нечего было ответить.

Он все еще смотрел на чистый холст, сознавая, что, хотя его глаза устремлены к холсту, ум работает автономно. Он недоумевал, почему Окур тогда завел этот разговор и почему сделал акцент именно на слове «ничего». Видимо, неспроста. Может быть, в том, что Умэ и Окур ушли из дома, виновато это самое «ничего». Может быть, их испугали масштабы этого «ничего». А может быть, существует разновидность этого «ничего», которая объясняет презрение Деле ко всему африканскому; которая толкает Окоро в омут выдуманных страстей, лишь бы заглушить голос своей израненной души; которая побуждает Омово изображать на картинах и рисунках именно то, что он изображает, которая привела к гибели прелестную девочку, чей труп таинственным образом исчез; которая косвенно виновна в смерти его матери, а также в постепенной деградации — и не только отца, — во всеобщей деградации, темноте и растлении, охвативших общество, в которых оно дрейфует. Может быть, все это разновидности огромного, неуловимого для глаза, страшного «ничего», изрыгающего поток мерзкого зла в окружающий мир.

Мозг Омово работал стремительно, рывками, интуитивно нащупывая и теряя ход мысли, подхватывая ее обрывки, мучительно копаясь в памяти и потом оказываясь перед невозможностью выразить словами внезапно возникшие сложные ассоциации. Омово преследовали видения этих «ничего», представавших то в форме душевной пустоты или приступов дикой ярости, то в виде разверзшейся под ногами пропасти или зала без стен и других образов, заимствованных из ночных кошмаров, то в виде детской боязни бескрайних просторов и глубоко укоренившейся в нем боязни потерь. Это было так странно, так необычно! Это было как обряд очищения, как сеанс анестезии; душа трепетала от ощущения бескрайних просторов. Ему хотелось кричать, взывать о помощи, плакать, но его сковала немота, он понимал, что сейчас ему необходимо остаться наедине с самим собой.

Холст был перед ним — зловещий, трепещущий, коварный, нетронутый, полный каких-то тайных значений, как некое подобие ворот, ведущих в царство кошмаров. Пустота холста казалась такой хрупкой, такой пассивной, такой нереальной; но эта пустота существовала, и Омово это чувствовал. Он уже собирался нанести первый мазок, но вдруг передумал; всего один штрих — и зловещая пустота исчезнет. Он выжидал, его дрожащие руки застыли перед холстом. Он вспомнил слова школьного учителя рисования: жизнь, изображенная на холсте, во многих отношениях более реальна, более непосредственна, чем реальная, а каждая деталь на холсте способна передать неисчислимое множество состояний, чувств, переживаний, наваждений, радостей, ожиданий, и по этой причине произведения живописи способны поведать о человеческих чувствах и страстях значительно больше, нежели другие виды искусства. Омово отвел руки от холста и внимательно оглядел его, желая убедиться, что кисть не оставила на нем следа, он был доволен — чистота холста осталась безупречной.

Его осенила мысль: единственное, что от него сейчас требуется, — это уловить образ и придать ему соответствующее выражение — простое, ясное; но при этом многомерное и волнующее, способное тронуть человеческое сердце. Сила и простота рисунка, если он удачен, вызовет ассоциации с хорошо знакомыми зрителю образами и чувствами, с множеством неведомых вещей, о которых хотел поведать художник. Он должен создать произведение, которое за короткий миг, пока его смотрят, сможет проникнуть глубоко в сознание зрителя и всколыхнуть его изнутри.

Омово продолжал размышлять. Теперь он уже не видел перед собой белизны холста, не сознавал собственного присутствия здесь, в этой комнате; у него было такое ощущение, будто он одновременно находится всюду и нигде. Пока он был занят этими мыслями, все сомнения, неприятности, невысказанные обиды и тревоги исчезли сами собой, спрятались где-то в дальнем уголке сознания, оставив чувство свободы и покоя, ясности и умиротворенности.

Москит укусил его прямо в лицо. Омово хотел прихлопнуть его ладонью, но промахнулся. «Какая-то дрянь мешает человеку наслаждаться жизнью», — сердито подумал Омово. Он попытался вернуть себе ощущение покоя, но тут вдруг все погрузилось в темноту: электричество снова отключили. Омово встал, переоделся в выцветшие джинсы и рубаху, опрыскал комнату «Шеллтоксом» и вышел из дома.

Глава двадцатая

Он видел, как Ифейинва обошла дом с фасада, и, как всегда, ощутил волнение. На ней была темная юбка и голубая блузка из дешевого кружева. Она была идеально сложена: крепкие икры ног, прямая спина, летящая походка. Боковым зрением следя за ней, он вскинул руки и сделал несколько фигур каратэ, чтобы создать впечатление, будто вышел во двор для разминки, однако заниматься каратэ ему не хотелось, он чувствовал себя усталым. Он прекратил упражнения и снова взглянул туда, где только что видел ее. Она остановилась и издали подала едва заметный знак рукой. Потом зашагала неторопливо, но решительно. Ему не терпелось броситься следом за ней, но его останавливали пристальные взгляды мужчин, собравшихся возле аптеки: их темные в сумерках лица были обращены в его сторону.

Время шло. Раз или два кто-то из жителей компаунда остановился поболтать с ним, он отделывался какой-нибудь рассеянной фразой, и те оставляли его в покое. Наконец, сочтя, что прошло уже достаточно много времени и можно идти, он неторопливой, ленивой походкой вышел из ворот компаунда и побрел вдоль улицы, словно намереваясь купить какой-нибудь еды ууличных торговок и не находя того, что ему нужно. Ифейинвы нигде не было видно, он разозлился и решил уже возвращаться домой, когда вдруг заметил ее возле той же заброшенной хибарки, где они тайно встречались в прошлый раз. Она вышла из-под навеса и быстро зашагала вдоль улицы в сторону мрачных, грязных строений, обитателями которых были в основном хауса и фулани[29]. Он слегка недоумевал по поводу избранного ею маршрута, но тем не менее пошел следом, выдерживая определенную дистанцию, то и дело останавливаясь возле лотков, разглядывая товар, прицениваясь и не спуская с нее настороженного взгляда.

Возле одного из неосвещенных почерневших от дыма бунгало она остановилась и, подав ему знак глазами, вошла внутрь. Неподалеку возле тлеющего очага под открытым небом расположились три женщины, жевавшие сушёную рыбу и судачившие на диалекте, которого Омово не понимал. Путь к шаткой лестнице преграждало грязное месиво. Он перепрыгнул через него и тут ощутил на себе недобрый взгляд одной из женщин, заставивший его опустить голову. Он помедлил немного и наконец распахнул дверь. Перед ним был темный коридор, а под потолком — скопище паутины, почему-то показавшейся ему живой. Он постоял минуту в растерянности, остро ощущая охватившее его желание. Проникший в коридор слабый ветерок кружил ему голову, раскачивал навесы из паутины, в то время как за его спиной землю быстро обволакивал нежный покров ночи, сквозь который и тут и там проглядывали огоньки светильников на лотках уличных торговок. В коридоре стояла такая же темень, как в тот вечер, когда он разглядел фигурку Ифейинвы на пороге ее дома. Москиты пронзительно жужжали у него над ухом, неуловимые и докучливые. Несколько раз в темноте мелькнули светлячки.

И, только услышав голос Ифейинвы, он пришел в себя и направился в комнату, откуда сквозь щель в двери и замочную скважину пробивался мутный свет.

Комната была пустая, если не считать большой деревянной кровати, застеленной ветхой, дырявой простыней. Застоявшийся спертый воздух пропитан едким запахом горящего масла. Комната грязная, тускло освещена пламенем масляного светильника. Голый пол мрачного серого цвета. Краска на стенах наляпана как попало, либо их красил человек, никогда прежде не державший в руках кисти, либо маляр в состоянии крайнего раздражения. Потолок — в пятнах копоти от масляного светильника. Уже один вид этой комнаты поверг его в глубокое уныние.

Ифейинва нервно ерзала на краю кровати. На лице у нее играла чуть заметная робкая улыбка. Глаза таинственно мерцали. Стоявшая в углу комнаты лампа освещала лишь одну сторону ее лица, другая скрывалась в полумраке, и это придавало ее облику еще больше таинственности, грусти и иллюзорности.

— Входи, — сказала она. — Здесь нечего опасаться. Это комната моей подруги.

Он неуверенно прошелся по комнате и остановился рядом с ней, сделал глубокий вдох и резко выдохнул — его затошнило от всех этих запахов. Он стоял молча, словно в полузабытьи. Затем его охватила легкая дрожь, но через мгновение она прошла. И вдруг в этой пустой, унылой комнате все словно преобразилось благодаря острому и восторженному ощущению ее присутствия, благодаря блеску ее глаз, которые почему-то напомнили ему мерцающие в лунном свете льдинки, но при этом их ясный и нежный взгляд был теплым.

Она улыбнулась, стараясь помочь ему преодолеть смущение. Робость прошла, и ее лицо светилось радостью, губы слегка дрожали. Молчание было подобно какой-то незримой, разделявшей их стене. Она нерешительно встала, он шагнул навстречу, положил ей на плечо руку, но почти сразу же убрал. Она взглянула ему в лицо и потупилась. В молчании они опустились рядом на краешек кровати. Кровать пошатнулась и скрипнула, словно охваченная страстью. Они сидели молча, неподвижно, не глядя друг на друга. Проходила минута за минутой, а они продолжали сидеть молча, в напряженной сдержанности. Вокруг кружили москиты — их жужжание напоминало звуки плохо настроенного карманного транзистора. Потом из груди Ифейинвы вырвался глубокий вздох — Омово показалось, что в этом протяжном вздохе разом излились все ее сокровенные чувства. Молчание становилось томительным, ощущение чего-то зловещего все больше и больше отдаляло их друг от друга и, как ни странно, напоминало ему о белом холсте у него в комнате, от которого он сбежал. Донесшийся с улицы плач ребенка внезапно нарушил тишину. Ребенка пороли за что-то, и он голосил все истошнее, пока его вопли не утонули в крикливой перебранке нескольких женщин. Потом они услышали, как захлопнулась дверь в соседнем жилище, и стало вдруг тихо.

— Омово!

— Что, Ифи?

Они протянули друг к другу руки, и их дрожащие пальцы переплелись.

— Как у тебя идут дела с рисованием?

— Сейчас я ничего не рисую.

— Почему?

Он оглядел комнату, словно пытаясь найти ответ в ее унылой пустоте. Взгляд Ифейинвы проследовал за его взглядом, и, казалось, она все поняла. Слова его прозвучали медленно и неопределенно:

— Сейчас всё здесь, а через минуту ничего не будет.

Она помолчала, потом заговорила снова:

— Я очень сожалею о том, что произошло в воскресенье. Он просто… — Из ее груди опять вырвался тяжкий вздох. Полные слез глаза смотрели серьезно и грустно. Он снова коснулся ее плеча и почувствовал, как в нем постепенно вопреки его воле пробуждается томительное и сладостное желание. Она придвинулась к нему чуточку ближе.

— Я помню, как ты поцеловал меня первый раз.

Он молча улыбнулся, преодолевая оцепенение.

— Я стирала на заднем дворе, а ты подошел и вдруг чмокнул в щеку. Твой поцелуй настолько поразил меня, что я всю ночь не могла уснуть.

Они все еще сидели чуть поодаль друг от друга, но все равно никакое расстояние не помешало бы им ощущать исходящую друг от друга страсть.

— Я получила весточку из дома.

— Какую?

— Наша деревня и соседняя воюют между собой. Оттуда только что приехал один человек, он рассказывает, что имели место вооруженные столкновения. Теперь мужчины по ночам охраняют свои дома.

— Это похоже на маленькую войну.

— Как это все печально! Отношения между деревнями испортились давно, но теперь дело дошло до прямого насилия. А еще я узнала, что мама серьезно больна.

— Грустные новости.

— Помнишь тот вечер в субботу, когда мы долго гуляли вместе?

— Конечно.

— В ту ночь я спала на улице.

— Как?!

Последовало долгое, томительное молчание, и вдруг Ифейинва зарыдала, сначала сдавленно, как будто рыдания застревали у нее в горле, а потом в полную силу, взахлеб. Она содрогалась всем телом и, с трудом переводя дыхание, бормотала какие-то отрывочные фразы. Наконец она утихла, перестала плакать, и только слезы по-прежнему катились по ее окаменевшему лицу. Он готов был стонать от бессилия и беспомощности, а потом в страстном порыве участия и жалости заключил ее в объятия. Она успокоилась, вытерла слезы, и глаза ее обрели еще более недосягаемую глубину.

— Надеюсь, тебе больше не снились дурные сны?

Она подняла на него затуманенные слезами глаза.

— Нет. Но от этого у меня на сердце еще тревожнее. Меня пугает собственное спокойствие. Когда я нахожусь дома, мне кажется, что я уже не в силах владеть собою. Я боюсь.

Омово снова вспомнил пустой белый холст и свои размышления о жизни, которым постоянно предавался в последнее время. Он молча гладил ладонями ее лицо.

— Помнишь, ты обещал показать мне стихотворение брата. Я все время думала над твоими словами. Различные путешествия…

— Какое стихотворение?

— То, о котором ты мне рассказывал в субботу.

— «Маленькая птичка»?

— Нет, об этом ты рассказывал давно. Оно мне нравится. Я имею в виду другое, то, которое брат прислал тебе недавно.

— Мм… А!

— Пожалуйста, прочитай мне его.

Его руки медленно скользили по ее бедрам.

— Хорошо! — И он прочитал стихотворение с трогательной разговорной интонацией. Когда он закончил чтение, наступило короткое молчание.

— Хорошее стихотворение, — просто сказала она.

И вдруг, совершенно неожиданно, они стали целоваться. Губы у нее были мягкие, теплые и трепетные. Руки Омово судорожно и настойчиво скользили по ее телу. И вот уже молнии распущены, пуговицы расстегнуты. Шелест и треск одежды, срываемой в безумной страсти. Неописуемый восторг от соприкосновения плоти с плотью. Неведомый доселе восторг от созерцания и обоняния шелковистой коричневой кожи, выпуклостей и впадин трепещущей плоти.

Их страсть достигла апогея. Они смотрели на нагие коричневые тела друг друга в каком-то неземном восторге, в радостном предчувствии неправдоподобного наслаждения; это было девственно чистое, отнюдь не плотское предощущение того, что должно было произойти.

Они разделись. Два обнаженных тела, снедаемых желанием, безрассудных. Они скользнули в объятия друг-друга, переплелись, слились…

Вдруг послышался какой-то шум. Тяжелая поступь. Крик, оскорбления, непристойная брань. Потом все стихло. Два тела застыли в неподвижности. Они узнали знакомый голос. И в следующую же минуту раздался стук в дверь — грубый, настойчивый, бесцеремонный, дикий.

В дверь барабанили кулаками, ногами, наваливались на нее плечом, сопровождая все это грозными выкриками:

— Выходите! Я знаю, что вы там. Выходите, я убью вас!

Ифейинва с Омово растерялись.

— Выходите, или я вышибу эту проклятую дверь! Я видел, как вы сюда входили! Видел!

Привлеченные шумом жители окрестных домов набросились на него с руганью. Какая-то женщина твердила, что это комната ее дяди и он не имеет права так колотить в дверь. Кто-то пригрозил вызвать полицию, а еще кто-то предложил выпить по-хорошему и таким образом уладить дело. Мало-помалу перебранка утихла. Вместе с ней смолкла и тяжелая поступь Такпо.

Плоть остыла и не рождала импульсов от соприкосновения с другой плотью; восторженный трепет перерос во всесокрушающий страх. На Омово нахлынула тоска, он снова ощутил уже знакомое ему чувство, когда нечто только что было здесь, а в следующую секунду исчезло и больше здесь не присутствует; безжизненная пустота комнаты его угнетала. Крашеные стены сдвигались к центру, все больше и больше сжимая пространство, и в этом молчаливом замкнутом пространстве, которого, в сущности, и не осталось, перед ним в бешеном темпе проносились, сменяя друг друга, страшные видения.

Они молча оделись, каждый думая о своем. Время тянулось медленно, и это действовало на нервы. Они сели рядом, теперь их разделяла огромная пропасть, холодная и пугающая своей пустотой.

Послышался осторожный стук в дверь и торопливый женский шепот:

— Теперь можно выходить. Он ушел. Поторапливайтесь.

Они ничего не ответили. Посмотрели друг на друга. Поцеловались. И, не сговариваясь, одновременно поднялись. Они открыли дверь. На них пахнуло холодным ветром.

Темнота в коридоре и раскачивающаяся под потолком паутина; и темная, темная, как во чреве, непроглядная ночь. Они еще раз страстно поцеловались; потом она улыбнулась, сбежала по ступенькам вниз и быстро зашагала вдоль темной улицы. Спустя несколько минут и он медленно побрел сквозь ночь. Химера вытянула шею, увенчанную тремя головами, и он окунулся в водоворот бесплодных, путаных мыслей.

Глава двадцать первая

Он шел не разбирая дороги, не ведая, куда идет. Просто шел. Все вокруг было окутано легкой, призрачной дымкой, и дорога, так хорошо ему знакомая, казалась безбрежным, бесформенным порождением фантазии.

Он то и дело оглядывался по сторонам, ища причину испытываемого им беспокойства, и, разумеется, причин было множество.

Внезапно его обдало нестерпимым зловонием, исходившим от машин, очищающих общественные туалеты; потом он различил несколько фигур весьма внушительного роста, хлопотавших возле этих машин. Нижняя часть лица у них была обмотана тканью, что придавало им весьма странный вид, внушающий суеверный страх, словно эти люди совершали какое-то ритуальное действо. Они сносили из близлежащих компаундов к машинам наполненные до краев ведра, сгибаясь и пошатываясь под чудовищным грузом, но при этом в их движениях была некая ритуальная грация. Вонь стояла невообразимая. Прохожие убыстряли шаг, стараясь как можно скорее миновать это место, зажимали носы, отворачивались, заставляя себя не думать о происходящем. Иногда фекалии выплескивались из ведер, и на дороге образовались обильные лужи. К счастью, мух здесь не было.

Несколько мальчишек развлекались тем, что дразнили этих людей с завязанными лицами, распевая злые песенки собственного сочинения, выкрикивали обидные словечки, но достаточно было этим людям остановиться и строго взглянуть на них, как озорники тотчас улепетывали со всех ног. Один мальчуган осмелился даже швырнуть камень в ведро и с громким гиканьем убежал.

Рабочий разозлился и стал бросать в мальчишек песком, отгоняя их прочь. Наклонившись за песком в очередной раз, он потерял равновесие и чуть было не упал. Мальчишки хохотали, отпуская язвительные насмешки. Тогда рабочий взял щетинистую метлу, обмакнул ее в ведро и обрызгал мальчишек нечистотами. Те с визгом бросились врассыпную. Но на этом дело не кончилось. Рабочий, дабы дать выход своему гневу, тяжелой походкой направился к дому, где укрылись его обидчики; при этом чудовищная ноша у него на голове угрожающе раскачивалась.

— Эй, что ты собираешься делать? — спросил один из взрослых, сидевших возле дома. Они потягивали пиво за приятной беседой, не ведая о проделках своих отпрысков.

Человек с ведром нечистот появился как нельзя более кстати. Он снял с головы ведро и с неуклюжим и злобным достоинством, которое порой присуще людям подобных профессий, поставил его у входа в дом. Возник страшный переполох.

— Эй, ты что, совсем рехнулся? Что ты делаешь, псих?!

С непререкаемо важным видом человек заковылял прочь. Переполох достиг невероятных масштабов. Были найдены виновные среди мальчишек, и им задали основательную трепку. На весь компаунд разносились вопли и крики, мольбы, обращенные к предкам и джу-джу, нотации и гневные тирады. Компаунд оглашался звонкими шлепками и визгом, и над всем этим царило невероятное зловоние. Зловоние способно было свести с ума. Снарядили делегацию просить рабочего унести адскую вонючую бомбу от их жилища. Зловоние будет держаться здесь еще много дней, как безжалостное, неумолимое и беспристрастное напоминание о случившемся.

Поначалу тот с гневом отверг просьбу делегации, его глаза метали злобные искры. Потом многозначительно почесал ладонь. Намек был понят. Быстро собрали десять найр и почтительно ему вручили. Он сунул деньги в карман и протянул руку для дружеского рукопожатия. Делегация поспешно ретировалась. А человек взял ведро и, пошатываясь, со спокойным достоинством удалился.

Ночь была темная; и запах по-прежнему висел в воздухе. В компаунде воцарилась тишина. Понаблюдав за всей этой сценой с расстояния, куда не достигало зловоние, Омово продолжил свой путь.

Омово свернул на узкую дорогу. На обочинах ее виднелись наполовину стершиеся следы автомобильных шин. Вдоль дороги, на некотором расстоянии от буйных зарослей травы, росли изумительно пахнущие цветы. В сумеречном свете фонарей было трудно их разглядеть. Он подумал о том, что есть вещи, которые можно обонять но нельзя видеть, и тут ему в нос внезапно ударил густой запах ладана, заставивший его остановиться. Вокруг стояла мертвая тишина, если не считать позвякивания колокольчиков и громкого пения, доносившегося из близлежащей церкви. Он спрашивал себя, кому пришло в голову сажать ароматные цветы в этом богом забытом месте. Мысль о цветах действовала на него благотворно, и в минуты безысходного отчаяния, творческих неудач, опустошенности, гнева и обиды за проявленную к нему жестокость он всегда рисовал в своем воображении цветы. На него снизошла призрачная безмятежность, и он отчетливо видел и окутавшую его темноту, и высокие деревья, и густой кустарник, и опустившееся на землю покрывало ночи.

Узкая дорога расширилась, и Омово увидел множество дорогих автомобилей, выстроившихся полукругом. Чудесного аромата цветов как не бывало. Его подавлял запах ладана, тяжелый и удушливый. Омово оказался во власти противоречивых чувств — удивления, страха, любопытства, смятения, тревоги. Перед ним была церковь, из которой просачивался наружу яркий свет. Здесь дорога упиралась в мост, но Омово не знал, куда он ведет.

Церковь представляла собой деревянную постройку, с наружной стороны обшитую алюминиевыми панелями и выкрашенную белой краской, — все это Омово разглядел, подойдя ближе. Церковь со всех сторон была огорожена колючей проволокой, но ворота со съемными светильниками не заперты. Запах ладана стал совсем невыносим. Церковь одиноко стояла в лесу, как живой таинственный призрак, чудом явившийся из забытых старинных сказов. Над входом огромная вывеска, но на ней ни надписей, ни рисунков. Просто белая, пустая, настораживающая вывеска. А рядом с ней, словно часовой, — огромный черный крест. Пение становилось все громче и громче и начинало действовать ему на нервы. Голоса звучали фальшиво и вразнобой, слышался бой барабанов и звон бутылок; приглушенные вскрики и смех.

Резкий порыв ветра на миг развеял запах ладана, и Омово опять ощутил знакомый аромат свежей зелени. Сквозь непонятное неистовство в церкви обостренный слух Омово улавливал пронзительные крики ночных зверей.

Он подошел к двери, тихонько приоткрыл ее и заглянул внутрь. Он увидел на стене огромную картину с изображением распятого Христа. Крест был густо-черного цвета, а его вертикальный стержень напоминал остроконечную пику — символ зла. Христос смахивал на тщедушного безумца, а страдание, запечатленное на его лице, было столь чрезмерным, что походило больше не на страдание и муку, а на какую-то смешную гримасу. Кровь, сочившаяся из ран на руках и ногах, по цвету напоминала вино. Может, на картине изображен вовсе не Христос? Омово снова взглянул на лицо Христа и был потрясен, убедившись, что оно и в самом деле черное. Он ничего не понимал, его разум был возмущен, он не мог сдержать отчаянной боли, грозившей свести его с ума; он готов был завопить от ярости и уже открыл было рот, но сдержался…

Дверь внезапно распахнулась. Омово охватил панический ужас. Он утратил дар речи. Сквозь распахнутую дверь на него обрушился безумный шквал голосов. Кто-то, неистово ударяя в гонг, требовал тишины, ибо им предстоит воздать должное страданиям… Тут было названо какое-то имя, которого Омово не расслышал; он отметил про себя, что горевшие в церкви огни были красного и синего цвета, а находившиеся там люди — в черных балахонах и белых колпаках, и что, сомкнувшись кругом, они совершали какие-то плавные движения, и их руки были в крови; люди эти казались ужасно молчаливыми, и Омово хотелось кричать и кричать до тех пор, пора не упадет на землю ночное покрывало и обломки равнодушной вселенной не отзовутся на его одинокую, тщетную и бессловесную мольбу. Тут какой-то бритоголовый человек в черном балахоне с лицом обличителя и поборника справедливости в оцепенении остановился, схватился за живот и бесшумно как подкошенный рухнул на пол, корчась в беззвучном крике. Омово повернулся и медленно направился к воротам с пустой вывеской, миновал их и побрел в сторону моста, вдыхая свежий аромат влажной зелени, а в его воспаленном мозгу билась мысль: там человек в черном балахоне медленно умирает, и никто в этом равнодушном мире не способен ему помочь. Он обрадовался, услышав донесшиеся до него резкие крики ночных зверей; они отвлекали его от тяжких воспоминаний о том, чему он только что был свидетелем. Сладкий аромат зелени и тишина подействовали на него успокаивающе. И в его памяти всплыла та, другая, ночь, когда мерцающее пламя осветило то чего там уже нет, и его душа погрузилась в ласковое ничто. Во тьме что-то взывало к нему.


Мост был сломан. Деревянный настил давно уже обломился, сохранилась лишь тускло освещенная узкая полоска, соединяющая оба конца. Под разрушенным мостом тихо струилась темная вода. Недалеко от моста в зарослях кустарника змеилась тропинка. Темнота внушала суеверный страх, сейчас ничто, кроме стрекота цикад, не нарушало тишины. Листья кустарника цеплялись за короткие рукава его рубашки и время от времени касались запястий. Порой он натыкался на спрятавшийся в траве пень. Однажды с дерева что-то упало. Он насторожился. Но больше ничто не нарушало тишины. Кусты и деревья приковывали его внимание. Тропинка среди кустарника, то отчетливо просматриваемая, то исчезающая из вида, словно сама собой разворачивалась перед ним.

Он пнул ногой банку от томатной пасты, и она гулко зазвенела в безветренной ночи. Он остановился. Послышался какой-то звук, но сразу умолк. Омово совершенно отключился от внешнего мира, но звук, рожденный, казалось, его воображением, вернул его к действительности. Где-то неподалеку плакал ребенок. Промелькнула тень птицы, и он поспешил туда, откуда доносился детский плач. Смутно слышались еще какие-то звуки, какой-то неестественный шелест листьев и чьи-то удаляющиеся шаги.

Омово чуть было не наступил на какой-то сверток в темной, рваной, зловонной тряпке, трудно различимый в темноте. Сверху и снизу в сверток были напиханы газеты. Омово наклонился и тотчас отчетливо услышал плач ребенка, не позволявший ему уйти; ребенок взывал к нему, одинокий и беспомощный. Ребенок отчаянно ворочался в тугом свертке. Потом опять стало тихо, тень пролетевшей птицы раскололась на тысячи мелких осколков, и в этот миг до Омово дошел жестокий смысл происходящего.

Он опрометью кинулся бежать через заросли кустарника, спотыкаясь о коряги и пни, и чуть было не рухнул в заброшенный колодец без ограды у самого края тропинки. Где-то впереди, совсем близко, слышалось чье-то прерывистое дыхание и тяжелые шаги. Вдруг на повороте тропинки мелькнул силуэт испуганно крадущейся женщины. Она споткнулась о корень огромного дерева и, потеряв равновесие, упала. Чертыхаясь и плача, она громко взвизгнула, подняла подол и высморкалась в него. На ней было бубу[30] с глубоким вырезом и короткое, темное, изрядно потрепанное иро. Женщина была худа и измождена до крайности, всклокоченные волосы торчали во все стороны, липли к шее и щекам. Глаза смотрели отчаянно и жалко, рот судорожно кривился. Она шмыгала носом, рыдала, сморкалась и вытирала лицо концом своего вонючего иро.

У Омово звенело в ушах. Он молчал, не спуская с женщины глаз, зная наверняка, что она не станет убегать, что она — заложница тишины и темноты, а вернее — плача, который снова нарушил глумливую тишину ночи. Женщина перестала плакать, но тело ее по-прежнему содрогалось в конвульсиях. Ее терзали отчаяние, злоба и страх. Налетел ветер, и в кустах послышался сухой шелест веток, листьев и травы.

Потом, то взвизгивая, то хрипя, она сбивчиво поведала Омово о своем муже, который погиб от руки такого же, как и он сам, убийцы. Она увидела его труп, возвращаясь с рынка, у обочины дороги. Горло было перерезано ножом. Далее она рассказала, что осталась совсем без денег, что кредиторы грозятся отобрать все ее имущество, что теперь она одна в целом мире. Что же ей делать, спрашивала она, неужели ей суждено умереть из-за ребенка убийцы? Есть человек, который готов на ней жениться. Пусть лучше умирает ребенок, он и так уже не жилец… Она продолжала бормотать, судорожно глотая воздух. Казалось, будто ее слова обращены к кому-то там, в пустоте. Она бурно жестикулировала, уставившись в одну точку, а лицо ее при этом было каким-то зловеще отрешенным. Она богохульствовала, жаловалась на людскую несправедливость и без конца задавала один и тот же вопрос: «За что? За что? За что?», словно непрерывно стучала по треснувшей скорлупе вселенной с заключенными в ней ответами на это «за что?». Она рыдала и причитала, падала и каталась по земле, рвала на себе одежду и волосы. Темная струйка крови стекала, огибая глаз, к искривленным губам.

Омово что-то сказал ей спокойным тоном, достал носовой платок, чтобы вытереть струйку крови, но она отшвырнула его руку. Он продолжал говорить с ней все тем же спокойным тоном, убеждая ее внять плачу, доносившемуся из кустов, и вернуться за ребенком, рожденным ею в муках.

Снова подул ветер, всколыхнув траву и листву на деревьях. Прошелестев в кустах, он заглушил все остальные звуки, потом стих, оставив на земле кучу сорванных листьев и сухих веток. Наступившая тишина была лишь весьма относительной, наполненной разнообразными звуками. Все вокруг казалось неправдоподобным. Откуда-то выползла на небо луна в бесплодной попытке высветить предметы, которые прежде она пыталась спрятать. Деревья и кусты окутались серебряной дымкой.

Потом, словно для того, чтобы усилить драматизм ситуации, воздух сотряс громкий отчаянный вопль — ни на что не похожий, бесплотный и особенно страшный среди мертвой тишины. Потоки слез змейками побежали по изможденному лицу женщины. Она нехотя поплелась туда, где оставила ребенка. В ее движениях появилась какая-то странная скованность.

Снова раздался вопль. На сей раз он был отчаянней, громче и продолжительней. Женщина подхватила дитя и помчалась стрелой сквозь заросли, туда, где тропинка вилась среди кустарника. Тряпка, в которую был завернут ребенок, размоталась, и можно было видеть слабо барахтающееся тельце и слышать умиротворенный плач. Она судорожно прижимала ребенка к груди, и ее изможденное лицо озарялось бледным, неестественным лунным светом. Свободной рукой она отбросила конец тряпки, скрывавшей лицо ребенка, стряхнула землю и муравьев, ползавших по его тельцу, и запела на своем родном языке песенку о малыше, который вырастет сильным в этом суровом мире. Теперь ее лицо светилось, словно внутри у нее засияла маленькая луна.

Это был всего лишь антракт между двумя действиями первобытной драмы. Казалось, само время билось в приступе молчаливого безумия.

Омово слышал, как женщина глубоко вздохнула, и почти тотчас из глубины ее души вырвался пронзительный, леденящий кровь, заставляющий сжиматься сердце вопль, от которого содрогнулись кусты и замер в трепещущем ужасе ветер; и этот крик громко отозвался в пустой, холодной и теперь безлунной ночи. Она бросила в сторону Омово мрачный, полный ужаса взгляд и кинулась бежать без оглядки, вопя проклятия богу… и ее ярость разносилась далеко окрест, будоража покой людей, мирно спящих в своих домах.

Он все понял. Он так искренне сочувствовал ей, что у него сжалось сердце, казалось, от ее громких стенаний содрогнулся небосвод, и в сознании Омово возник образ черной птички, медленно-медленно падающей вниз и в конце концов глухо шлепающейся на землю. По пути домой его истомленный мозг настойчиво пытался воссоздать образ одинокого черного цветка, растущего прямо из земли. Однако образ ускользал, рассыпался. Из этой бесплодной попытки родилась ясность. Он устал. Безумно устал. Он больше не вспоминал обо всем увиденном, а видел лишь ясное, чистое небо, подобное пригрезившемуся ему во сне.

Глава двадцать вторая

Некоторое время Ифейинва шла очень быстро, потом замедлила шаг. В компаунде царили шум и веселье, но шум вскоре смолк. Она чувствовала себя отверженной и отчетливо понимала, что ее ждет неминуемое возмездие. И словно ей в насмешку уличные торговцы наперебой зазывали покупателей, из магазинов грампластинок неслись мелодии модных песенок, в закусочной, как всегда, стоял веселый гомон. Она оправила на себе юбку и остановилась у заброшенного навеса, где они уже дважды встречались с Омово. Она надеялась, что с улицы ее нельзя будет различить в тени навеса, но проехавший мимо автомобиль высветил фарами ее лицо, и она поспешно скрылась за навесом. Там она простояла довольно долго, а потом стала плакать.

Спазмы свели ей горло, и ее вырвало. Слезы ручьем бежали по щекам, горячие и соленые. На какое-то мгновение музыка стихла, и Ифейинва отчетливо услышала злые насмешки и увидела ехидные улыбки завсегдатаев закусочной. Но потом успокоилась, ни злые насмешки, ни ехидные улыбки ее больше не волновали, и ей вспомнились удары ногами в дверь и угрозы и как он потом смолк и удалился. Комната, где они были с Омово, пугала ее своей пустотой и грязными стенами. Она стала восстанавливать в памяти подробности происшедшего. В этой комнате было нечто такое, что заслонило все то, от чего она находила прибежище в призрачной тени повседневной жизни. Дело доходило до того, что, когда она видела, как ее муж одевается утром, ей хотелось закричать и выпрыгнуть в окно. Затаив дыхание, она вспоминала и вспоминала, пока не погрузилась в безразличие. На какой-то момент она перестала плакать, обхватила голову руками и съежилась, словно защищаясь от какой-то мерзости, которая, того и гляди, полетит ей в лицо. Потом она успокоилась. Мимо проковылял нищий, покачиваясь на своих кривых ногах. Двое ребятишек промчались за угол. Несколько проституток заманивали проходившего мимо мужчину:

— Не желаете приятно провести время?

— Пойдем со мной, красавчик…

Ифейинва вышла из-за навеса и побрела вдоль улицы. Ноги не слушались. Внутри все болело. Она ощущала себя старой-престарой и усталой. Усилием воли она заставляла себя идти по дороге, ведущей к темным зарослям кустарника, где, по слухам, совершались таинственные вещи. Сейчас темнота манила ее. Она немного постояла; подул ветер. В кустах послышался шорох. Она не испугалась. Затем кто-то заскулил, и она поспешила туда, откуда исходил этот звук. Раздвинула кусты, но ничего не увидела. Прохожие старались как можно быстрее миновать этот участок дороги и обычно громко при этом пели.

На память ей пришла знакомая песня, и она принялась тихонько напевать:

Я сама зарабатываю себе на жизнь.
Я сама зарабатываю себе на жизнь.
Если кто-нибудь придет
И спросит обо мне,
Просто скажите ему, просто скажите,
Что я сама зарабатываю на жизнь себе.
Эту песню она пела с подругами в школе, и ее слова пробуждали в ней тоску. Она перестала петь и постаралась подавить в себе праздные образы, которые будоражили ее воображение при каждом воспоминании о кратковременной учебе в школе. Из кустов снова послышался скулеж. Вглядевшись, она заметила выросший среди кустов одинокий цветок. В темноте он казался черным. Черный цветок. Она сорвала его и понюхала. Ника кого особого аромата цветок не источал. Пыльца попала ей в нос — она чихнула и тихо рассмеялась про себя. Она продолжала идти и в тусклом свете керосиновых фонарей разглядывала цветок — увядший, больной, изъеденный мошкарой. Цветок вовсе и не был черным, чему она не удивилась. Она заколебалась; может, выбросить его? Но решила оставить.

Снова раздался скулеж за спиной, и, оглянувшись, Ифейинва увидела маленькую черную собачонку, выбежавшую, прихрамывая, из кустов. Собачонка заковыляла к торговке акарой, но та стала гнать ее прочь, осыпая проклятьями, и под конец плеснула ей на спину кипящего масла. Бедное животное взвизгнуло от боли и кинулось через дорогу, как раз туда, где развлекалась компания юнцов. Завидев собачонку, те принялись ее мучить. Ифейинва места себе не находила от жалости к животному, она хотела прикрикнуть на них, — пусть оставят беднягу в покое, — но в это время один из хулиганствующих юнцов, желая попугать несчастное животное, замахнулся ногой, нацеливаясь ей в живот. Собачонка не сумела уклониться от удара и оказалась подброшенной вверх. Бедняга рухнула на землю и неловко повернулась на бок, словно огромный футбольный мяч, из которого выпустили воздух. Компания юнцов разразилась хохотом. Хулиган был горд метким ударом.

Ифейинва кинулась к собаке, в которой едва теплилась жизнь, взяла ее на руки. Правая передняя лапа судорожно дергалась, шерсть измазана кровью. Юнцы осыпали Ифейинву насмешливыми репликами, а оказавшаяся поблизости некая женщина обозвала ее пожирательницей собак. Ифейинва кинулась бежать, преследуемая взъярившимися юнцами, всячески поносившими ее и забрасывавшими камнями и палками.

Когда она добежала до дома, шлепанцы съехали с ног и ей пришлось шаркать подошвами по земле. Преследователи отстали, и она остановилась, чтобы перевести дух. В левой руке она по-прежнему держала увядший цветок. Неподвижно застывший вывалившийся из пасти собачонки язык внушал тревогу. Ифейинва не знала, как помочь несчастному животному. Свет у них в комнате не горел. Она снова стала перебирать в памяти события этого дня. Потом пошла в комнату и включила свет. Угрюмый, но не злой голос велел ей выбросить то, что было у нее в руках и истекало кровью, и выключить свет. На столе стояла наполовину выпитая бутылка пива, глаза мужа были налиты кровью. На заднем дворе не было ни души. На мокрой земле валялись грязные тарелки, ложки, детские горшки, дырявые и грязные ведра. Ифейинва отыскала сухое укромное местечко возле кухни и положила там собачонку, бережно смыв запекшуюся на ее правой передней лапе кровь. Блузка Ифейинвы тоже была в крови, но она этого не замечала.

Такпо велел ей выключить свет. Она стояла, молча глядя на него. Его глаза смотрели мимо нее, рот был полуоткрыт, обнажая зубы в пятнах ореха кола. Молчание было мучительным. В глазах у него затаилась боль открывшегося ему кошмара. Он пытался что-то сказать и без конца качал головой и вздыхал. Она по-прежнему молча глядела на него. Он поднялся, потом сел, потом снова встал. Тяжелой походкой направился к окну, открыл его, потом закрыл. Схватил бутылку, отпил немного из горлышка, поморщился, взявшись за живот.

Она глядела на него, не зная что делать, что сказать. Она подумала, что внешность у него, в сущности, не такая и плохая и что, возможно, он даже старается в чем-то себя преодолеть. Она так мало знает его. Во время свадебной церемонии она едва ли взглянула на него, она стояла, уставившись в одну точку прямо перед собой. Сейчас она впервые увидела в нем человека, терзаемого болью, способного страдать, а не изверга, который постоянно угрожал ей и колотил, когда у него возникала такая прихоть, и который мог сдергивать с нее юбку и трусы, пытаясь уличить в близости с другим мужчиной. Сейчас она при всей холодности испытывала к нему добрые чувства. Ей больше чем когда-либо хотелось убежать к себе в родную деревню. Это решение вызревало у нее давно. Сначала она боялась, что может совершить нечто непоправимое, но потом, когда мучившие ее по ночам кошмары прекратились, решение созрело окончательно.

Такпо снова сел и принялся раскачиваться на стуле, отталкиваясь ногами от пола. Он молчал. Ифейинва присмотрелась и — впервые — увидела, что у него бегут по щекам слезы. Это потрясло ее и больно ранило сердце; у нее было такое чувство, словно она увидела что-то недозволенное. Она отвернулась. Взяла увядший цветок и вертела его в руках. Он высморкался. Его молчание способно было свести с ума, ей хотелось кричать, кричать и кричать, пока он не улыбнется и не поколотит ее снова.

— Что у тебя в руках?

Ифейинва вздрогнула. Увядший цветок выпал у нее из рук и плавно опустился на пол.

— Цветок.

— Кто дал его тебе?

— Он совсем увял.

— Кто дал тебе этот увядший цветок?

Она промолчала.

— Это он дал его тебе?

И она опять промолчала.

— Я тебя спрашиваю. Это он дал тебе цветок?

Она продолжала молчать. Ее лицо ничего не выражало. Он вздохнул и протянул руку, чтобы снять висящее у двери пальто. Ифейинва втянула голову в плечи, опасаясь, что он сейчас ее ударит.

— Я хочу тебя кое-куда свозить. Слышишь?

Она взглянула на него. Его лицо было торжественно-спокойно, резиновый рот приоткрылся, и на лбу у него обозначились складки, похожие на червяков. Он колебался. Подошел к ней, обнял дрожащими руками и поцеловал. Запах из его рта был ей отвратителен, и ее губы не ответили на поцелуй; она съежилась и отвела лицо. Он был слишком толстокож, слишком самодоволен, чтобы почувствовать ее неприязнь. По-прежнему сжимая ее в объятиях, он принялся гладить ее по ягодицам; она мягко, но решительно заметила ему:

— Нас могут увидеть…

Его руки замерли, но в следующий миг он с такой силой сжал ее ягодицы, что она, не смея закричать в голос, лишь слабо простонала; она не закричала и когда он отпустил руки, а лишь беззвучно выдохнула из груди воздух.

— Пошли, — сказал он, направляясь к двери. — Я хочу повезти тебя туда, где ты еще не бывала.

Мысли одна страшнее другой приходили на ум, и она терялась в догадках. Ее воображение рисовало образы мертвецов, простертые на земле неопознанные трупы в глухих местах, и ее обуревал страх. И снова послышался его голос.

— Выходи! — кричал он. — Я убью тебя…

Она не посмела ослушаться.

На одолженном у приятеля мотоцикле он повез ее по Бадагри-роуд. Он ехал несколько минут, довольно медленно и осторожно. Проехав Алабу, он свернул на дорогу, ведущую к Аджегунле. Он остановился в темном месте неподалеку от армейских бараков и велел ей сойти. Вокруг стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь отрывочным стрекотанием кузнечиков. Было очень темно, в воздухе стоял густой аромат земли и влажной травы и еще — запах смерти. Ифейинва оцепенела. Мысли сковал ужас. В тенях ей мерещились человеческие лица и маски, а раскачивающиеся на ветру пальмы, казалось, просили ночь повременить с жертвоприношением; и маниакальное стрекотание кузнечиков вливалось в ритуальную фугу. Он ловко спрятал мотоцикл в кустах, словно несколько раз мысленно отрепетировал свои действия. Она осталась стоять у дороги и испытала смутную радость, когда увидела приближающуюся запоздалую машину. Но машина увеличила скорость и промчалась мимо. Кто же, будучи в здравом уме, станет останавливаться в подобном месте ради незнакомой девицы. Слишком хорошо был известен этот прием. Ее скорее бы сбили, попытайся она преградить машине дорогу, чем осмелились бы остановиться.

— Иди сюда, ты, образованная дура! — крикнул муж. Его резкий, скрипучий голос полоснул по ней как ножом. Он подошел к ней и толкнул к тропинке среди густого кустарника. Сердце ее билось так отчаянно, что его удары, казалось, были способны расколоть тысячу кокосовых орехов. Ее терзали страшные предчувствия, и душа замирала от каждого шороха. Его лицо во тьме было неразличимо. Только злобно, как у гориллы, сверкали глаза, и без конца открывался и закрывался рот. Когда они вышли к широкой прогалине, он велел ей остановиться. Прогалина напоминала кладбище или заброшенную ферму.

— Боишься?

Она молчала.

— Боишься?

Она молчала.

— Значит, не боишься?

Он достал из кармана финский нож; блеснуло острое лезвие, и она в ужасе отшатнулась.

— Да! Да, я боюсь. Что ты собираешься со мной сделать, скажи!

Он кашлянул, потом коротко рассмеялся. Глаза у него горели. Руки дрожали. Он несколько раз открывал рот, как бы собираясь что-то сказать.

— Ты хочешь убить меня?

Он не ответил.

— Ты хочешь убить меня?

— А что, если я скажу «да»?

Она немного помолчала, потом сказала:

— Тогда чего же ты медлишь?

Руки у него беспомощно дрожали. Он снова и снова открывал рот, но слова не шли у него с языка. По главной дороге, словно спеша куда-то, мчались машины. Кузнечики смолкли на время; пальмовые деревья перестали раскачиваться, и ночь стала еще непрогляднее.

Чем дольше она вглядывалась в его лицо, тем яснее казались его черты. Сначала оно напоминало маску, а потом на нем проступила не поддающаяся четкому определению мука, окутавшая его словно тьма. Но в то же время лицо было жестоким и злым. Налетел ветер. Сначала они лишь поежились от холода, но потом оказались вовлеченными во вселенский беспорядок — ветер срывал с них одежду, пальмовые деревья раскачивались подобно безруким и безногим зомби, листья шелестели и хрустели, кузнечики стрекотали с диким, безумным рвением, будто исполняли религиозный обряд.

— Я собираюсь тебя прикончить. — Он сказал это равнодушным тоном, как мог бы сказать совершенно посторонний человек. Голос его словно доносился откуда-то издалека. — Я для тебя все равно что лягушка. Ты меня не замечаешь. Мое прикосновение вызывает у тебя отвращение. Я делаю для тебя все. Одеваю, кормлю, забочусь о тебе. У тебя есть кров над головой. Я работаю, не жалея сил, только бы ты ни в чем не нуждалась, я забочусь о тебе постоянно, а ты ведешь себя не так, как подобает жене, ты даже до сих пор не забеременела, наверняка что-то делаешь, чтобы не забеременеть; на днях я заглянул в твои вещи и нашел какие-то пилюли. Когда я дотрагиваюсь до тебя, ты шарахаешься как от змеи. Разве я сделал тебе что-нибудь плохое? Все дело в том, что я старый. Но я не так уж и стар. Разве я единственный пожилой человек, женившийся на молоденькой девушке? Твои родственники расхваливали тебя; им нужны были деньги. Подлые они, нищие и глупые люди, вот и мрут один за другим, а ты здесь выкобениваешься всячески, потому что, видите ли, училась в средней школе. Когда я притрагиваюсь к тебе, ты шарахаешься, как от змеи, а что ты сделала сегодня?! Я видел, как ты с рисовальщиком вошла в дом этой проститутки…

Всю жизнь я сам пробивал себе дорогу в жизни. У родителей было девятнадцать детей, и они оба меня ненавидели. Я не знаю почему. Однажды я убежал из дома. В тот день отец лупил меня палкой до тех пор, пока я не наделал в штаны. Я не помню, чем я тогда провинился. Когда, заливаясь слезами, я побежал к матери, она принялась щипать меня за щеки. Из всех моих братьев я самый невезучий, мне приходится изо дня в день вести борьбу за существование. Но куда бы я ни поехал, за какое бы дело ни взялся, меня всюду настигает неудача. Отец меня проклял, сказал, раз я его не слушаюсь, мне никогда не видать удачи. Когда он умер, я не пошел домой, я напился, и кто-то меня избил. Чем только я не занимался — производство цемента, импорт и экспорт, торговля гарри, фермерство, потом работал клерком, шофером на грузовике — ничто не приносило мне успеха, каждый раз дело кончалось провалом. Но я не сдавался. Я скопил деньжонок и теперь действую осмотрительно, пускаюсь порой на хитрость, теперь мне никто не заступает дорогу. Но вот результат — я выгляжу старше своих лет. Все мои братья занимаются пристойным делом: один служит в армии, другой — крупный торговец в Асабе, третий — таксист, еще один — адвокат, а я что? Я самый старший среди них и что же…

Было холодно, и она несколько раз зябко поежилась. Непередаваемое словами чувство безысходного отчаяния охватило ее. Он вытер руками слезы.

— Я прошу тебя, я прошу тебя, скажи мне только одно…

Она уже открыла рот, готовая заговорить, но промолчала.

— Он делал это, делал? Он делал это с тобой?

— Нет.

— Ответь, он делал это с тобой, делал?

— Нет.

Он выкрикнул что-то на своем родном языке, простер руки к небесам и заплакал. Она никогда не видела, чтобы мужчина так плакал. Это выглядело неправдоподобно и страшно. Он походил на актера, который явно переигрывает, изображая душевную муку и роковые страсти. Он выглядел гротескно и нелепо.

— Мне нужно от тебя только одно — чтобы ты любила меня, как подобает хорошей жене; любила и помогала мне в борьбе за существование. Люби меня, как подобает хорошей жене, ухаживай за мной, как полагается хорошей молодой жене, не ставь меня в дурацкое положение… Если я захочу сейчас здесь тебя убить, ты не сможешь этому помешать, и никто тебе не поможет.

Потом он стал смеяться, и стенать, и скрежетать зубами. Она поняла, что он пьян. Он размахивал руками, как будто сражался с каким-то невидимым духом. А в следующий момент произошло нечто совершенно невероятное. У него начались судороги. Такое часто с ним случалось в моменты физической близости. Вот и сейчас судорогой свело правое бедро, и он отчаянно скрежетал зубами, колотил кулаками, издавал страшные вопли и просил Ифейинву помочь ему. Нож выпал у него из рук и затерялся в траве.

Время шло, а он все продолжал скрежетать зубами. Ветер усиливался, судорога наконец прошла, и он, осторожно ступая и опираясь на ее плечи, направился туда, где они оставили мотоцикл. Вдали треснула ветка, и пальмовое дерево раскачивалось словно безумный великан, потом пошел дождь. Сначала дождь падал редкими, крупными каплями, словно с неба сыпались зерна бобов, но постепенно капли становились крупнее, и вдруг небо обрушило на землю лавину града, который сек землю, бил по деревьям, дороге и домам, хлестал по навесам и развешанному на веревках белью, по машинам и мотоциклам. Это было подобно апокалипсической страсти, которая вскоре иссякла, и, когда они добрались до дома, с них ручьями лилась вода.

Они вернулись домой около полуночи. Дорогой они почти все время молчали. Только сейчас Ифейинва в полной мере осознала, чего ей удалось избежать, и испытала тихую радость.

По возвращении домой она первым делом кинулась на задний двор проведать несчастную собачонку, прихватив с собой керосиновую лампу. Задний двор был залит водой обильнее, чем обычно, и валяющиеся в беспорядке тарелки, облупившиеся кастрюли, ведра, ночные горшки стали еще более неприглядными от грязных дождевых брызг. Ей показалось, что она отыскала след крови там, где оставила собаку. Но собаки не было. Она исчезла.


Омово возвращался после утомительной прогулки. Он брел не разбирая дороги, с трудом переставляя ноги. Даже и тогда, когда поднялся ветер, он был не в силах ускорить шаг, внезапно хлынувший дождь только обрадовал его. Он огорчился, когда дождь прекратился. Между тем он добрался до зарослей кустарника. Земля была напоена влагой. Листья слегка поблескивали в свете фонарей. Большей частью заросли утопали во тьме. Вокруг не было слышно ни звука. Когда неожиданно отключился свет и впереди замаячила темная фигура, он сразу понял, что это — засада, но не испытал при этом ни страха, ни удивления. Он устал. Он знал, что ее муж так этого не оставит. Он отдавал себе отчет в том, что, зайдя так далеко в отношениях с Ифейинвой, он должен быть готовым ко всему. Он ни о чем не жалел и ни в чем не раскаивался. Он просто очень устал.

Незнакомец бросился к нему. Теперь Омово оказался лицом к лицу с этим низкорослым обезьяноподобным увальнем, свирепо наступавшим на него. Омово понимал, что кричать бесполезно. Все равно никто не придет ему на помощь. Те, кто живет поблизости, лишь заткнут уши и будут счастливы, что жертвой, настигнутой в ночи, оказались не они, а кто-то другой.

Незнакомец подступал все ближе, готовый в любую минуту броситься в атаку. Омово оглянулся и увидел еще одного человека, приближавшегося к нему сзади.

— Что вам нужно?

Теперь они подошли к нему вплотную.

— Что вам от меня нужно? — повторил Омово и продолжал идти как ни в чем не бывало. Этого не следовало делать. На плечи ему посыпались удары. В ответ он замахнулся и скользнул кулаком по лицу одного из своих противников. Омово отпрыгнул в сторону, но мощный удар кулака по уху сбил его с ног. Оказавшись на земле, он проворно выбросил правую ногу в сторону и нанес точно рассчитанный удар своему противнику по лицу. Последовала отборная брань. Омово издал легкий крик, нацелив на шею противника рубящий удар из приемов каратэ. Однако промахнулся. Он устал. Ослепительная вспышка. Перед глазами с невероятной скоростью завертелись кругами тысячи разлетающихся вдребезги электрических лампочек. И в тот же самый момент он ощутил могучей силы удар по голове, свернувший ее набок, и в кружащейся темноте он не заметил, как подобно скользкому бревну рухнул на землю. Его били ногами по голове и молотили кулаками по лицу, спине и плечам, и, теряя сознание, он все-таки ощутил несколько ударов в пах и услышал свои собственные приглушенные крики; он молил бога о помощи, а его продолжали бить ногами и осыпать проклятиями. Из раны, нанесенной ударом в висок, хлынула кровь, перед глазами простерлось красное море, и он больше не чувствовал боли.

— Будешь знать, как бегать за чужими женами.

— Если тебе нужна баба, заведи свою…

— Дурак! Ублюдок!

Он попытался шевельнуть ногой. Один из истязателей вцепился в нее и резко рванул Омово по земле. Раздался ехидный смех. Он попытался подняться и продолжить борьбу, но — новая ослепительная вспышка, и он теряет сознание. Очередной удар сбил его с ног, и он упал навзничь. И снова — равнодушный, злобный смешок.

Его окутала легкая тьма. Огни перестали метаться перед глазами. Странные краски мелькали у него в голове, и каждый цвет соответствовал определенной степени невыносимой боли. Сейчас вокруг царило глухое безмолвие, если не считать воображаемого стрекотания глупых кузнечиков, которое врывалось в его уши и раскалывалось, причиняя новую боль.

Омово хватался за мокрую землю. Земля выскальзывала из рук. Он попытался приподняться и сесть. На него навалилась мягкая темень, он сделал усилие, чтобы вырваться из нее, и его вырвало. Потом он нащупал куст, ухватился за ветку и стал подтягиваться, но вырвал куст с корнем и снова рухнул на землю. Он распростерся на земле и отдался во власть тишины, и влаги, и земных звуков. По-прежнему стрекотали кузнечики. Алчные москиты облепили его с головы до пят, а ветер шелестел листвой и приносил с собой отвратительные запахи.

Книга четвертая ФРАГМЕНТЫ

Глава двадцать третья

Он потерял ключ от дома. Постучал во входную дверь, но на его стук никто не отозвался. Из гостиной доносилась музыка, там играло радио. Он постучал еще раз и заглянул в окно. На обеденном столе горела свеча. Странно, что в комнате не было ни отца, ни Блэки. Голова раскалывалась на части, казалось, она надулась как шар, сделавшись непомерно огромной, в виске зияет горячая красная дыра; глаза — словно все больше и больше разбухающая черная вата. Челюсти сводила судорога. Он провел языком по зубам, нащупал шатающийся зуб и ощутил солоноватый привкус крови.

Он долго сидел, обхватив голову руками и плотно смежив веки. Его била дрожь, пронизывавшая все глубже и глубже все его существо. Одежда на нем промокла насквозь и была заляпана грязью, он продрог до костей, но не обращал на это внимания, сейчас ему было не до этого. Внешне он был абсолютно спокоен, хотя в глубине души у него бушевал гнев. Молчаливый гнев, никак внешне не проявлявшийся.

Омово слышал, как где-то в окутанном тьмой компаунде тихо скрипнула дверь. Он поднял голову, и перед глазами у него замелькали круги из мигающих ярких точек. Его голова закружилась в этом водовороте и канула в темноту. Мертвую тишину компаунда огласил детский крик; и пучки черной ваты, разбухнув до чудовищных размеров, причиняли глазам невероятную боль. Его слух уловил приближавшиеся тихие, осторожные шаги. Кто-то поправлял или заново прилаживал иро. Этот кто-то замер на месте, потом повернулся и ринулся на задний двор. Послышался отдаленный плеск воды, потом слабое журчание воды в туалете и наконец душ, включенный на полную мощь. И снова тихие, осторожные шаги. Темнота надменно взирала на него, насмехалась, а потом воплотилась в звуке.

— О! Что это у тебя с лицом?

Голову пронзила острая боль. В виске заплескалось красное море. К носу поползла змеевидная красная струйка. Он провел по щеке ладонью и вытер ее о брюки. Его руки непроизвольно потянулись к ее грудям. Он улавливал исходящий у нее изо рта аромат. Ее тело тоже источало аромат. Это был аромат мускуса, настоенный на страсти, а также пудры и свежего душа. У него заныло сердце. Он указал взглядом на дверь.

— Что случилось с твоим лицом? Почему оно так распухло?

— Ничего.

Она достала из бюстгальтера ключ и стала нащупывать замочную скважину.

— Ничего? Этот дурацкий ключ…

Она безуспешно пыталась открыть дверь, а он по-прежнему не мог преодолеть мучительную боль, окружающие предметы принимали расплывчатые очертания, и какой-то нерв внутри черепной коробки с таким упорством бился о ее стенки, словно пытался молотом пробить себе выход наружу. Она все еще возилась с ключом, потом повертела его в руках, внимательно осмотрела и снова вставила в замочную скважину.

— Омово, попробуй ты. У меня ничего не получается… Какой-то дурацкий ключ…

— Этот ключ не подходит.

— Что?

— Этот ключ не подходит. Он не от нашей двери.

В темноте ее лицо казалось ничего не выражавшей маской. Она широко распахнула глаза и молча поджала губы. Пальцы у нее дрожали. Она потупила взор и выглядела удивительно нежной и беззащитной. Она бросила ключ на пол, потом снова его подняла.

— Должно быть, я забыла ключ там, где смотрю телевизор. Наверно, я по ошибке взяла чей-то чужой.

Она медленно повернулась и пошла прочь. Он снова уткнулся головой в руки. Боль и усталость. Ему не хотелось ни о чем думать. Он испытывал мучительную боль, и ему было мучительно жаль себя и всех остальных. Его затошнило, и он едва-едва успел добежать до туалета на заднем дворе. Его буквально вывернуло наизнанку, пришло чувство облегчения и пустоты в желудке. Он пошел в душевую, ополоснул голову и лицо, а потом решил принять холодный душ. Его бил озноб. Когда он вернулся, дверь была уже открыта. Теперь на обеденном столе горело три свечи и из кухни доносился запах готовящейся еды.

— Давай я согрею воды для компресса на голову?

— Не надо. Спасибо.

— Что с тобой случилось?

— Ничего.

— Где ты был?

— Нигде.

— Я подогрею суп. Будешь есть эбу?

— Нет.

— Чего тебе хочется поесть? Скажи.

— Ничего. Я сыт. Спасибо.

— Ты все еще злишься на меня?

— Нет.

— Никто из вас меня не любит. Ведь твои братья ушли из дома из-за меня? Ты думаешь, я в этом доме счастлива?

— Не знаю.

— Братья пишут тебе?

Молчание. Пламя трех свечей колыхнулось, и по комнате заметались тени.

— Я же не сделала тебе ничего плохого. Но ты меня просто не замечаешь, не замечаешь, разве не так? Я отношусь к тебе по-хорошему. Ты тихий. Не надо меня презирать, слышишь? Я не виновата, что так вышло. Если бы я знала, что все так получится, я не пришла бы в этот дом…

Молчание. Одна из свечей вспыхнула, дрогнула, затрещала и стала гаснуть. Однако вскоре, словно набравшись сил, снова разгорелась ярким пламенем.

— Не беспокойся, они тебя не изуродовали. И волосы уже отрастают. Вот только на виске рана. Я все-таки согрею тебе воды.


Он как раз отнял ото лба тряпицу, смоченную горячей водой, когда на пороге появился отец. Воспаленные, опухшие от алкоголя глаза. Белая рубашка взмокла от пота и залита пивом. Лицо небритое, и оттого отец выглядел осунувшимся и усталым, словно его подтачивал какой-то скрытый недуг. У него был неопрятный вид, и держался он без привычного достоинства. К тому же был настолько пьян, растерян и смущен, что Омово подумал: уж не бродяга ли какой забрел к ним в дом.

— Папа!

Отец шел неверной, шатающейся походкой. Опухшие, в кровавой сетке глаза остановились на Омово, но он, казалось, его не видел. Рот был непривычно открыт, и тонкая струйка слюны стекала на заросший подбородок.

— Мой сын…

Отец старался держаться прямо, старался на чем-то сосредоточить взгляд, старался казаться пристойным и твердо стоять на ногах. Но из этого ничего не вышло.

— Я начальник… большой начальник…

Он без конца моргал, и его взгляд постепенно расплывался и становился все более бессмысленным и жалким. Омово был потрясен. Он не знал, как ему следует поступить. В эту минуту он был даже рад, что между ними давно существовало отчуждение. Что-то оборвалось, обнажилось, и то, что теперь всплыло на поверхность, повергло Омово в отчаяние. За отцовской гордыней скрывались несуществующие достоинства и пустота.

Омово догадывался, что дела отца давно пришли в расстройство. Однако отец вел себя так, будто его положение достаточно прочно, дела идут успешно, а вскоре пойдут еще лучше. За внешним лоском Омово угадывал нечто такое, что его глубоко ранило. С родственниками, соседями, друзьями, с новыми клиентами и женщинами отец продолжал вести себя так, как будто дела у него идут наилучшим образом, как будто жизнь спланирована на много лет вперед, как будто его скромный образ жизни объясняется лишь тем, что он достаточно богат и ему нет нужды доказывать это кому-либо. Его репутация казалась безупречной, а состояние дел меж тем неуклонно ухудшалось.

В памяти Омово хранились эпизоды из жизни семьи еще в ту пору, когда была жива мать и братья не покидали дома, когда он обычно приезжал домой на каникулы из интерната: гневные визиты обманутых клиентов, судебные иски, трусливые отговорки отца, будто его нет дома, крики и унизительное возвращение долгов, подробности мошенничества; до сих пор звучащие в ушах оскорбления, страх и детское желание защитить и успокоить отца и безразличие, холодное отчуждение в ответ, и горячие слезы, когда Омово в отчаянии бежал по улице, подгоняемый ветром. Эти воспоминания отзывались в душе Омово болью и страданием. Особенно хорошо ему запомнился один свирепый кредитор. Ворвавшись в дом, он кричал, всячески поносил отца и, не удовлетворившись этим, взял из книжного шкафа все самые ценные книги, прихватил огромные старинные часы, купленные в свое время мамой, и столь же шумно удалился.


Отец сделал еще несколько неверных шагов по комнате, бормоча что-то невнятное. Свет от свечи упал на него и безжалостно высветил лицо, такое растерянное и жалкое, что у Омово при мысли о надвигающейся трагедии засосало под ложечкой. Он отчетливо осознавал неотвратимость надвигающейся трагедии. Голова отчаянно ныла. Глядя на отца и предаваясь этим воспоминаниям, Омово испытывал такое ощущение, как будто жизнь вышла из-под контроля и в бешеном темпе бессмысленно вращается по кругу.

— Омово… Омово…

— Что, отец? — Омово подошел к нему.

— Отведи меня… Отведи меня…

— Да… Попробуй уснуть… тебе надо отдохнуть немного. Сейчас я позову тебе жену…

— Омово… Омово…

— Слушаю тебя.

— Ты хочешь поступить со мной так же, как твои братья… — Короткий бессмысленный смешок. Он попытался сделать шаг, оступился и повалился ничком на пол. Омово принялся поднимать отца, но тот всячески упирался:

— Убирайся прочь… ты… ты… никудышный сын… убирайся прочь… вслед за ними…

— Ты не ушибся?

— Сыновья этой ведьмы… дьяволы и колдуны… все вы хотите моей погибели… и на сегодняшний день… вы преуспели… дьяволы и колдуны… вы не даете мне… не даете мне покоя…

— Моя мать не была колдуньей.

— Что ты понимаешь?.. Твоя мать — сущая колдунья. Разве при ее жизни мне приходилось так бедствовать? Разве… разве мы так жили в Ябе? Посмотри на эту сточную яму, где… где мы ютимся вместе с… с крысами и ящерицами. Она хотела погубить меня, погубить меня и воспользоваться плодами моих тяжких трудов… она… она и сейчас губит мою жизнь… Когда она утратила силу колдовства, оно обернулось против нее. Я был дома и наблюдал, как злоба точила ее и в конце концов погубила… Я смеялся, смеялся в тот день, когда она умерла, я распечатал бутылку виски… С тех пор она постоянно преследует меня… ха-ха! Ты когда-нибудь слышал о каких-то неизлечимых болезнях?

Отец умолк, уверенный в непогрешимости своих суждений. Этого Омово не мог стерпеть. Свечи то совсем было гасли, то вспыхивали с новой силой.

— Мне стыдно за тебя, отец. Ты обманул всех нас. Что осталось от твоих потуг казаться преуспевающим бизнесменом! Одна пустота. Ты — неудачник!

Эти слова вырвались у Омово непроизвольно. Он сказал то, что чувствовал. Да, именно так: его отец — неудачник. Он сказал то, что думал, и облегчил душу. Но вместе с тем он как никогда прежде ощутил душевную пустоту. Это была пустота, объемлющая и пустоту стен, и безмолвное пространство вокруг, и чистый холст, и все прочие разновидности пустоты. Боль в голове притупилась, но ноги оставались ватными, и ему казалось, будто под ногами у него разверзалась пропасть, способная поглотить все. Ему не следовало разговаривать с отцом в таком тоне. Он с удовольствием взял бы свои слова назад. Отцу без того нанесено много обид. Он потерпел полный крах. Омово вспомнил тот день, когда Окур и Умэ навсегда уходили из дома. А сейчас сквозь съежившуюся черную вату он уже различал призрак ожидавшей отца новой утраты.

— Значит, я неудачник?

И в этот самый момент в Омово шевельнулось забытое чувство любви к отцу.

— И ты говоришь это мне, Омово?.. Я неудачник… я… — Он как-то странно заморгал, шатающейся походкой направился к креслу и опустился на деревянный подлокотник. То, что произошло потом, Омово запомнилось навсегда. Отец заплакал. Слезы ручьями бежали по его заросшему щетиной, сморщенному лицу. Он дрожал и всхлипывал, подобно ребенку, тщетно отстаивающему свое человеческое достоинство. Как будто у него отнимали все, чем он когда-либо владел.

— Папочка, я…

— Не надо ничего говорить. Оставь меня… Уйди, пожалуйста…

Омово продолжал стоять возле отца. Тот соскользнул с подлокотника и теперь сидел в кресле. Он не переставая качал головой, и обильные слезы по-прежнему катились по его лицу. Рыдания вскоре стихли. Он лишь изредка вздрагивал. Изо рта сочилась тонкими струйками слюна. Вскоре он заснул в кресле в неудобной позе. Он выглядел более усталым, чем обычно. Но, как ни странно, он в то же время был похож на ребенка, потерявшего любимую игрушку и плакавшего до тех пор, пока не заснул.

Омово позвал Блэки, чтобы она отвела отца в спальню. Она подслушивала весь разговор отца с сыном, но специально не выходила из кухни. Все еще ощущая мучительную боль в голове, Омово пошел к себе в комнату, свернул чистый холст и долго боролся с бессонницей.

Глава двадцать четвертая

В ту ночь Ифейинве снова снились кошмары, и это положило конец ее терпению. Ей приснилось, что она убила мужа, разрубила его на куски, сняла с него скальп и с пугающим хладнокровием кастрировала. Потом, все в том же сне, она с ужасом поняла, что убивала вовсе не мужа, а Омово, затем на его месте она увидела своего погибшего брата, мать и всех близких ей людей. Она проснулась в холодном поту, с трудом переводя дыхание. В комнате все было на своих местах. Решимость, давно уже крепнувшая в ее сознании, окончательно созрела. Она спрашивала себя — что заставляет ее мириться с постылой жизнью? Искала хоть какую-нибудь зацепку, способную примирить ее с этой жизнью, но ничего не находила. Какой-то дьявол вселился в ее душу, и ей вдруг со всей неприкрытой жестокостью открылась нелепость ее существования. Ее глаза успели привыкнуть к темноте, и она разглядела безжизненно распластавшийся на полу цветок, который принесла вчера. Сейчас он напоминал мятую тряпицу.


Холод. Недомогание. Усталость. Непосильный труд. И многое, многое другое. Она чувствовала себя обессилевшей, изнуренной. Ей все надоело. Она не рассказывала Омово и сотой доли того, что ей приходится терпеть; рассказала лишь маленькую толику, отдельные, тщательно отобранные эпизоды. Их личная жизнь была чем-то сродни, и ей было приятно думать, что он и так все понимает, не может не понимать. Он — там. Там — это здесь. Там — целый пласт спутанных, жадно внимающих, пропитанных пылью, скрываемых за притворством жизней. Там боль и отчуждение и целая вереница потерь. Там он. Там она.


Растоптанный, увядший цветок казался черным. Она подумала о бессмысленной войне между двумя деревнями у нее на родине. Ее преследовали тени близких. Лицо отца, остановившийся взгляд брата, рот матери, шепчущей молитвы. Решимость созрела окончательно. Как оказалось, ее компромисс ни в коей мере себя не оправдал. Она представила себя старухой с клюкой, в грязной, вонючей юбке, ворчащей на детей, которые считают ее ведьмой. Тихий внутренний протест рождал мысль о самоубийстве — утопиться — и дело с концом, но она не могла преодолеть страх.

Она чувствовала себя одинокой, покинутой, потерпевшей кораблекрушение. Она с грустью думала о том, что даже Омово и ее любовь не помогут ей избавиться от бесконечной пустоты, которая, подобно тени огромной хищной птицы, поглощает ее. Любовь не оправдала ее надежд. У Омово много своих проблем. Бесконечными потерями отмечены их судьбы. Эти потери представлялись ей слишком абстрактными, не касавшимися ее непосредственно. Она подумала об обезображенном трупе девочки, найденном Омово в парке. Да, она должна бежать отсюда. Ее томили дурные предчувствия, готовые вот-вот свершиться наяву. Она была удивительно спокойна и великодушна, готова простить всех и вся, в том числе и себя. Все бесполезно. Она должна решиться.


Она мысленно собирала свои пожитки. Муж заворочался в постели, но вскоре снова уснул, послышался его громкий храп. Она мысленно складывала свои вещи и живо представляла себе родные далекие края. Жители деревни, конечно же, бросятся ей навстречу. День будет теплый, солнечный. Деревья будут раскачиваться в почтительном приветствии. Муж опять заворочался, и вскоре она уснула.


Рано утром Такпо отправился в город за продуктами для своей лавки. По утрам изо рта у него дурно пахло. Он улыбнулся, дал ей пятнадцать найр. Это был первый раз, когда он вот так дал ей деньги, сказав, чтобы она купила себе что-нибудь из одежды. Тем самым он успокаивал свою совесть. Она улыбнулась и поблагодарила его, как подобает почтительной жене. Он жевал ароматную веточку и выплевывал жвачку на пол. Под полом возились и скреблись крысы. Она принесла ему воды для умывания. Приготовила еду. Оставшись одна, подмела пол, застелила кровать, всюду навела порядок и села писать письмо Омово — она должна объяснить, почему ушла. Но передумала и порвала его. Он и так поймет, не может не понять. Зато написала коротенькую записочку мужу, в которой сообщала, что ушла от него навсегда.

Маленькую коробку нести было легко. Она решила идти мимо обожженных солнцем трущоб. Здесь все было как обычно. Дети играли. Всюду грязь. Бродячие собаки обнюхивали друг друга. Старики курили. Молодые мужчины выглядели беспечными и счастливыми. Никому нет дела до ее переживаний, смятения, обманутых надежд. Ей было немного жаль оставленных у Такпо вещей. Ей было глубоко жаль Омово. Стоял ясный и солнечный полдень.

Глава двадцать пятая

Его башмаки проскрипели по коридору. Когда он вошел в контору, никто даже не взглянул на него. Саймон ел печенье, макая его в воду и разглядывая висевший напротив календарь с изображением полуобнаженной белой женщины. Старший клерк с одержимостью маньяка нажимал на клавиши карманного калькулятора. Чако оторвался на минуту от своей футбольной лотереи, чтобы откусить кусочек замусоленного ореха кола и прочистить нос. Вид у него был весьма озабоченный; на прошлой неделе он основательно проигрался. Он вдохнул целую понюшку табака, отчаянно тряхнул головой и громко чихнул.

Враждебность, этот старый призрак, постоянно витавший в конторе, испарилась. На смену ей пришел веселый дух товарищества. Свистел чайник, и Омово понял, что в конторе появился новый мальчик на побегушках, а с ним определенный уют.

— Что у тебя с лицом? — спросил старший клерк, убирая калькулятор, судя по всему, удовлетворенный своими подсчетами. Все находившиеся в комнате вскинули глаза на Омово и увидели огромную наклейку на лбу, распухшие веки и кровоподтеки на лице.

— Аби[31], на тебя напали грабители? — вступил в разговор Саймон.

— Может, он перепутал место свидания и пришел не туда, куда следовало, — высказал свою догадку Чако.

— А может, он отказался платить проститутке, вот она его и отделала, — не унимался Саймон.

— Ты что же, Саймон, знаешь, как проститутки отделывают клиентов, а?

— А может, он просто притворяется?

— Нет, в самом деле, ты не являлся в контору целых три дня. Что случилось? У тебя есть какое-нибудь оправдание?

— На меня ночью напали хулиганы.

— Что-то ты совсем исхудал.

— Смотри-ка, у тебя уже немного отросли волосы.

— После того как меня избили, у меня поднялась температура. Два дня я пролежал пластом.

— Понимаю.

— Мы понимаем.

— Зайди-ка к управляющему.

— Да, да, тебе следует зайти к управляющему.

Омово взглянул на свой рабочий стол. В этот момент в комнату вошел парень, которого он видел несколько дней назад поджидающим господина Акву, и поспешил к кипящему чайнику. В наступившей тишине Омово понял, почему вдруг изменилась атмосфера в конторе. Новичок был молод, только что со школьной скамьи, полон энергии и готов безропотно выполнять любые поручения. Они кивнули друг другу.


Омово без стука распахнул дверь в кабинет управляющего. Чако выскочил было из-за стола, чтобы остановить его, но опоздал. Управляющий как раз допивал кофе. В кабинете стоял специфический запах, и Омово сморщил нос. Ему было все ясно. Управляющий тоже знал, что имеет в виду Омово — густой запах пущенных управляющим ветров. Управляющий был в замешательстве. Оба молчали.

Стол управляющего свидетельствовал о его преуспевании в жизни. С портрета в рамке улыбается миловидная жена. Рядом — табличка с указанием его имени и должности. Кипы документов. Толстый коричневый бумажник, две чековые книжки. Еще одна фотография, помещенная в великолепную рамку, на ней обворожительно улыбающийся управляющий запечатлен в Лондоне на Пиккадилли вместе с белыми хозяевами фирмы. Стены увешаны многочисленными календарями с изображением романтических пейзажей. Молчание становилось тягостным.

— Садись, Омово. Я тебя слушаю.

Продолжая стоять, Омово спросил:

— Я хочу знать — я уволен?

— Нет, отчего же. Более того, тебе увеличили жалованье. Но отныне ты будешь работать в филиале.

— Очень мило с вашей стороны.

— Что ты имеешь в виду? Ты не являешься в контору три дня и не представляешь ни свидетельства о болезни, ни какого-либо иного оправдательного документа. Я с чистой совестью мог бы тебя уволить. Но я — человек добрый, и, кроме того, в нашей компании принято заботиться о людях. Мы принимаем твои слова на веру и даем возможность наконец проявить себя в деле.

— И одновременно оказываете благодеяние своему племяннику, приняв его на службу.

— Что же в этом плохого? Такие вещи, как известно, случаются.

— А что, если я откажусь перейти в филиал?

— Боюсь, в этом случае нам придется тебя уволить. Миллионы людей рады будут занять твое место.

— Я не согласен на перевод. Это злонамеренная акция. Вы прекрасно знаете, что я не смогу добираться до филиала из Алабы и к одиннадцати часам.

— Ты имел возможность высказаться, и тебя внимательно выслушали. Как я уже сказал, в нашей фирме заботливо относятся к людям. Пиши заявление об увольнении, получи причитающееся тебе жалованье и выходное пособие и иди на все четыре стороны. А теперь извини, мне надо работать.

— Я знаю, что скрывается за вашими разговорами о заботливом отношении к людям. Вам не понадобится больше прибегать к ухищрениям, чтобы калечить мою судьбу. Да, компания заботливо относится к служащим, как-никак это международная компания, а вы — весьма, весьма цивилизованная персона и к тому же — большой, большой чистюля. Сточная яма — вот кто вы!

Этого управляющий стерпеть уже не мог.

— Ты сошел с ума, Омово. Бог покарает тебя за такие слова. Получай свои деньги и уходи. Такие, как ты, нам не нужны.


Омово выплатили месячное жалованье, выходное пособие, компенсацию за сверхурочную работу, а также рождественский бонус за текущий год. Получилась довольно внушительная сумма. Никогда за всю свою жизнь он не держал в руках такой огромной суммы.


Его башмаки снова проскрипели по коридору — Омово возвращался в отдел, чтобы забрать свои личные вещи. Желтые стены сверкали чистотой — их только что покрасили. Коридор был пуст. Когда время от времени распахивались двери кабинетов, исходившая из них прохлада словно насмехалась над Омово. Но в душе у него пробуждалось смутное ощущение радости. Он избежал жерновов компании. Он чувствовал себя свободным.

Омово уже собрался было навсегда покинуть контору, когда явился один из торговых представителей компании. Это был тучный, медведеподобный тип. Он окликнул проходившего мимо Омово:

— Быстро свари пару чашек кофе — мне и моей подруге. А потом сбегаешь за пирожками. Я умираю от голода.

Омово взглянул на девицу. Она рассматривала в маленькое зеркальце свое ужасно размалеванное лицо. Омово подумал, что привлекательности в ней не больше, чем в тарелке с эбой.

— Чего же ты стоишь! Я не намерен торчать здесь целый день. Или напрашиваешься на взятку?

— Можешь выпить со своей подружкой мочи и этим довольствоваться. — У визитера отвисла челюсть. — Закрой рот, дружище. А то в него влетит муха.


Омово захлопнул за собой дверь. Теперь его башмаки проскрипели по коридору к выходу. Он издали помахал рукой своему знакомому. Контора, компания остались позади. Ему стало грустно. На улице его встретила невероятная жара. Мчащиеся по дорогам машины вздымали облака пыли. Двое прохожих сцепились из-за чего-то. Полицейский принимал взятку от таксиста, стараясь, чтобы никто этого не заметил. Не было спасения от мух.

У ресторана «Валентайн» Омово замедлил шаг. Он всегда посматривал на этот шикарный ресторан с легкой завистью. И часто задавал себе вопрос — когда же у него будет достаточно денег, чтобы пообедать в приличном ресторане. И он подумал: почему бы не сейчас? Ведь у него как раз есть деньги.

Внутреннее убранство ресторана было изысканным — диваны, кресла, мягкие стулья, обтянутые бархатом; на стенах с мраморными панелями — картины; кондиционеры, таинственный полумрак, тихая музыка, самодовольные посетители.

Вскоре у его столика появился официант.

— Что желаете, сэр?

— Я не успел посмотреть меню.

— Хорошо, сэр, не спешите. — Официант сдержанно поклонился и отошел.

Меню тоже было изысканное, рассчитанное на важных посетителей. Оно изобиловало экзотическими названиями. Закуски: паштет по-домашнему, грибы по-гречески, фаршированные кабачки. Горячие блюда: цыплята по-охотничьи, говяжье филе по-домашнему, эскалоп из оленины в сливках, антрекот с пряностями, мясные рулетики, скампи-провансаль, маринованные авокадо, пицца, куриный салат и рис-джолоф[32].

— Ну, как, сэр, выбрали?

— Я буду есть пиццу, куриный салат и рис-джолоф.

— А вина не желаете? Что-нибудь из закуски?

— Мм… Красное вино. Нет, стакан воды.

— Слушаюсь, сэр.

— И пожалуйста…

— Да, сэр?

— Не называйте меня сэром.

— Как вам угодно. — Официант отвесил поклон и удалился.

Ожидая, когда принесут еду, Омово вспомнил, что когда-то очень давно сказал ему Деле: «Если тебе не удастся уехать за границу, просто зайди в хороший ресторан, и ты почувствуешь себя так, будто ты там».

А разве я собираюсь уезжать за границу? Интересно, подумал он, Деле уже уехал в Америку? Окоро, конечно же, будет горевать, что не уехал вместе с ним. Новым символом прогресса у нас считается поездка за границу — в Штаты, в Лондон, в Париж. Омово же не испытывал ни малейшего желания уехать из своей страны. Ему было присуще упорство, свойственное людям типа Кеме, упорство, благодаря которому некогда был возделан участок плодородной земли, жаждущий трудолюбивых рук.


Омово оглядел зал. За соседним столиком три белых господина вели оживленную беседу с двумя нигерийцами. Белые господа явно задавали тон беседе, обрушивая на нигерийцев потоки слов, смещая акценты и меняя тональность разговора. Все пятеро расположились полукругом. Лица нигерийцев были напряжены. Они почтительно слушали белых собеседников. Говорили быстро, не заботясь о тщательном произношении слов, и явно чувствовали себя не в своей тарелке. Однако старались не показывать вида. Они по-прежнему предпочитали не встречаться глазами со своими сотрапезниками и смеялись над каждой хотя и непонятной им шуткой, без конца повторяя «простите», и то и дело поглядывали по сторонам в надежде, что кто-нибудь из знакомых соотечественников войдет в зал и станет свидетелем их триумфа. Их английская речь звучала нелепо, они сплошь и рядом путали слова и смеялись не к месту.


Официант подал Омово заказанные им блюда. За едой он с грустью вспомнил о своем дне рождения, проведенном в полном одиночестве и к тому же в постели, с высокой температурой. Это воспоминание, нагнавшее чувство безысходной тоски, вскоре развеялось, и он сосредоточился на еде. Пицца ему не понравилась, и он ее не доел. Он заказал еще чэпмэн[33] и вскоре попросил счет. Увидев счет, он чуть ли не упал со стула. Обед стоил девятнадцать с половиной найр. Он выложил деньги и с непроницаемым видом взял сдачу, даже не взглянув на официанта, который задержался у его стола дольше, чем требовалось. Омово вытер рот салфеткой, улыбнулся официанту, и, когда поднялся из-за стола, один из нигерийцев, обедавших с иностранцами, громко рассмеялся. Иностранцы с удивлением взглянули на него, и кто-то из них заметил:

— Нигерийцам присуще изумительное чувство юмора.

Второй нигериец тоже поспешил обратить на себя внимание:

— Видите ли, когда я был в Лондоне…

Официант продолжал с невозмутимым видом стоять возле Омово. Омово бросил на тарелку двадцать кобо. Официант осклабился:

— Надеюсь, вам понравилось последнее блюдо… мадам?

Омово поклялся никогда больше не обедать в этом ресторане. Его разбирало любопытство — не насчитал ли официант больше, чем полагалось. В глазах официанта сквозила нескрываемая ирония.


Омово направился домой. В брюках ему было жарко; рубашка взмокла под мышками и липла к спине. Вдруг на плечо ему обрушилось что-то мокрое, какая-то жидкая масса темно-серого цвета. Он посмотрел вверх: непонятно, откуда это могло свалиться. Следы экскрементов отпечатались у него на рубашке. Он ничего не понимал. Стоял ясный, солнечный полдень.

Глава двадцать шестая

Омово упаковал свои вещи.

На протяжении всего утра он почти не видел отца. Отец избегал его. Омово встретился с ним утром возле умывальни и поздоровался, как подобает сыну, отец проворчал что-то в ответ, даже не взглянув в его сторону.

Омово застегнул молнию кожаной сумки. Постоял, подумал, не забыл ли что-нибудь важное. Нет, кажется, все взял. Поднял сумку, попробовал на вес и остался доволен.

Когда он вернулся днем домой, Блэки была на редкость предупредительна. И он в душе пожалел о недавней с ней ссоре.

— Ты знаешь, что Ифейинва убежала? — спросила она.

— Когда?

— Никто не знает. Такпо считает, что это произошло либо вчера вечером, либо сегодня утром. Он приходил, искал тебя. Глаза у него опухли от слез. Я надеюсь, все уладится.

Омово помолчал, а потом спросил:

— Она оставила что-нибудь?.. Ничего?

— Она была очень хорошая женщина.

— Она была очень несчастная женщина.

— Почему?

Омово промолчал.

Омово увидел Такпо на заднем дворе. Тот горестным тоном что-то объяснял собравшимся вокруг него соседям. Его голос дрожал, временами срываясь на крик, а кто-то его утешал, советуя поехать в деревню и уладить дело с ее родителями.

Когда Омово поравнялся с ними, все, как по команде, умолкли и впились в него глазами. Кто-то сказал что-то по поводу нынешних молодых людей, которые заводят шашни с чужими женами. А еще кто-то добавил, мол, тихони — самый опасный народ.

Такпо раздвинул обступившую его толпу, и толпа ответила тихим ропотом. Тяжело ступая, он приблизился к Омово; глаза у него глубоко запали и налились кровью; губы дрожали, лицо напряглось и исказилось от боли.

— Рисовальщик…

— Я не рисовальщик…

— Не важно, кто ты есть… моя жена убежала, покинула меня, ты слышишь? Моя жена, Ифейинва, убежала из дома, ты слышишь? Она убежала, оставив мне только короткую записку. Написала, что возвращается в деревню. Ты хотя бы понимаешь, что сотворил с моей жизнью? Думаешь, я не видел, как вы входили в тот дом? Думаешь, я не знаю, что про вас говорили? Посмотри, что ты сделал с моей жизнью! Ты считаешь меня стариком, но я далеко не старик. Знаешь хотя бы, какой я заплатил за нее выкуп, знаешь? Я старался сделать ее счастливой, давал ей деньги, покупал одежду, разрешал отлучаться из дома, разрешал посещать вечерние классы, покупал ей книги. Я потакал ей во всем, разве не так? А что натворила она, ты только посмотри, — взяла мои деньги, все купленные мною вещи и убежала. Ты разбил мне жизнь.

Омово застыл на месте. Он был в полной растерянности.

— Разве заглянешь в чужую душу! — продолжал Такпо. — Как, как один человек может понять другого? Она жила со мной, а думала только о тебе. Может быть, поэтому она так и не…

Больше Такпо сдерживаться не мог. Он размахнулся, ударил Омово изо всех сил по лицу и в довершение ко всему плюнул. Он плакал и потрясал кулаками, продолжая выкрикивать:

— Тебе не пошла на пользу выволочка, которую недавно тебе учинили. Надо было прикончить тебя, прикончить!

Люди с трудом оттащили Такпо от Омово. У Омово снова открылась рана на лбу, а на левой щеке появилась свежая ссадина, напоминающая старинный племенной знак. Он пошел в душевую, умыл лицо, а потом, вернувшись в комнату, долго смотрел в окно.


Омово заглянул в гостиную. Там ничего не изменилось с того самого дня, когда братья навсегда покинули дом. Если не считать мелочей. Неизменной осталась домашняя атмосфера. Он старался не думать о братьях. Вернувшись к себе в комнату, он стал рыться в своем белье и наконец нашел, что искал, — голубое плетеное колечко, подаренное ему Ифейинвой. Не раздумывая, он выдвинул ящик письменного стола и бросил колечко в полиэтиленовый пакет, в котором лежали его волосы. Сейчас он мог обдумать свое положение хладнокровно. Ему тоже необходимо ненадолго уехать. Некоторое время назад Кеме посоветовал ему поехать в Бадагри и дал адрес семьи своего друга, где можно на недельку снять комнату. Ему необходимо прийти в себя. Впереди его ждет много дел.


Омово обуревали воспоминания детства. Ссоры и драки родителей. Запертые в комнате дети. Разбросанные в беспорядке вещи. То и дело повторяемые проклятья. Бессистемное образование. Родители щадили их, скрывая свои бесконечные распри, но и любовью настоящей тоже не баловали. Особенно запомнилась ему одна ночь, когда родители в очередной раз затеяли скандал, заперев сыновей, как всегда в таких случаях, в детской. Братья не спали, прислушиваясь к крикам и грохоту, сотрясавшим дом, сознавая неминуемость беды и полное свое бессилие. Мать рыдала, отец кричал, то и дело хлопала дверь. В конце концов Омово не выдержал и заплакал; Окур, раскрыв книгу, уставился в нее.

— Успокойся, Омово. Успокойся.

Умэ встал и пошел к окну. Омово продолжал тихо всхлипывать. Некоторое время братья молчали. Омово изо всех сил старался сдержать рыдания; в глазах застыл ужас, лицо сковала мучительная боль. Окур и Умэ обняли Омово. «Братик, успокойся», — сказали они в один голос. Омово подавил готовые вырваться наружу рыдания, что стоило ему немалых усилий.


Тогда была жива мать. Она всегда была рядом. Всегда присутствовала в его мыслях. Он находился в интернате, когда она умерла. На протяжении многих месяцев после смерти матери воспоминания о ней неизменно оказывались горестными, никакого светлого эпизода из ее жизни он припомнить не мог. Чем обычно вспоминается умерший? Омово так сильно любил ее в детстве, что совершенно не помнит, какое у нее было лицо, как она выглядела. Память сохранила лишь отдельные, полузабытые детали семейного быта. Порой она представлялась ему духом. Она была очень худа, с глубоко запавшими глазами. Она происходила из зажиточной семьи и была на редкость трудолюбива. Отец завидовал ей и потому плохо к ней относился. Однажды у нее случились преждевременные роды. Все трое детей неотлучно находились в больнице, ожидая известий о рождении очередного ребенка. Омово держал пари с братьями, что это будет девочка. Они были потрясены смертью новорожденного. Мать же перенесла утрату мужественно. Вернувшись домой, они застали у отца женщину, которая поспешно выскользнула через черный ход, оставив под подушкой коричневые панталоны.

Отчего умерла мать? Этого, казалось, никто не знал. Врачи констатировали смерть от разрыва сердца. Отец настойчиво убеждал всех, будто она страдала неизлечимой болезнью. А Окур и Умэ утверждали, что ее отравили. Теперь это уже не имело значения.

Отец частенько выгонял ее из дома, иной раз вместе с пожитками. Порой она вынуждена была спать на улице, а то и вообще несколько месяцев кряду жить в родной деревне. Когда она возвращалась, в доме воцарялась непривычная гнетущая тишина. Однажды, вернувшись после очередного долгого отсутствия, она позвала детей и долго молча смотрела на них. Потом расплакалась, убежала к себе в комнату и закрылась. Омово тогда ушел из дома и долго-долго ходил по улицам, но не плакал. Онзабрел на какую-то незнакомую улицу и понял, что заблудился. Было воскресенье. Вокруг стояла настороженная тишина. Он сел у обочины дороги и стал ждать, когда появится какой-нибудь прохожий, у которого он сможет узнать дорогу домой. Он добрался до дому затемно. Умэ сердито спросил, где он пропадал, Омово ничего не ответил. Но главное — что Омово вернулся, и на радостях братья обнялись.


Омово снова и снова задавался вопросом: неужели в тот день, предаваясь любовным утехам с Блэки, отец действительно произнес имя своей покойной жены? Этот случай подспудно будоражил Омово: любопытно, чем можно объяснить такое странное поведение отца. В непроизвольно исторгнутом со стоном имени матери звучали безысходность и боль.

Миновал день, сгустились сумерки. Омово долго спал и прочитал еще несколько страниц «Интерпретаторов».

Настала ночь. Омово смотрел на заброшенный под стол пустой холст. Ему очень хотелось поговорить с отцом, помириться. Но Омово так и не удалось повидаться с ним.

Среди ночи он неожиданно проснулся. Вокруг кромешная тьма. Он не может понять, где находится. Смутно различаемые в темноте стены, потолок, стулья, кровать кажутся чужими. Как во сне. Кто-то что-то говорит по-английски, но он не понимает смысла сказанного. Все здесь чуждо ему и отвратительно. Он ощущает свою полную беспомощность: он не в состоянии думать. Затем возникает новое видение. На киноэкране огромная толпа людей. Он видит, что все они без умолку говорят, но что именно — разобрать не может. Он не может ухватить смысл элементарных фраз, они предательски ускользают с ехидной усмешкой. Смысл слов и их звучание — в вакууме, скрытом под несколькими наслоениями отчуждения. Во всем этом таится и огромная сила, и подсознательное самоубийство. Омово казалось — в этой кромешной тьме, — что он угодил в западню, из которой ему уже не выбраться. Но постепенно наваждение проходит, и он погружается в сон.


Вот и утро. Геометрический узор, сотканный из лучей солнца, украсил его кровать. Звуки компаунда. Запахи, возвещающие наступление нового дня. В этой комнате Омово чувствовал себя, как в ловушке. Развешанные на стенах огромные черепашьи панцири, экзотической формы разбитые калебасы с изящным рисунком на них, репродукции картин любимых африканских художников, приветствие заре. Таким было утро, когда он уезжал в Бадагри. Спустя некоторое время он появился в гостиной с коричневой кожаной сумкой в руках. Отец спозаранку ушел по своим делам. Блэки отправилась на рынок. Омово стоял у двери, разглядывая пустую гостиную, отмеченную печатью уныния. Его охватила дрожь, и беспредельный страх простерся над ним, подобно тени огромной птицы. Дрожь вскоре прошла, но тень всепоглощающего страха по-прежнему висела над ним, подобно тому, как в ушах навязчиво звучит какая-нибудь странная мелодия, внезапно возникшая в безмолвной ночи, словно стремясь проникнуть в тайники разума.

Письмо
Дорогой отец!

Сегодня утром я уезжаю в Бадагри. Я уволился с работы. Как долго буду отсутствовать — не знаю. Решил поехать туда, просто чтобы побыть одному и собраться с мыслями. Я несчастен и хочу преодолеть привычку плыть по течению, которая, кажется, укоренилась во многих из нас. Обо мне не беспокойся, я буду осторожен. Надеюсь, твои дела идут успешно. Увидимся, когда я вернусь. Мне очень хотелось бы показать тебе некоторые мои рисунки.

Желаю тебе удачи, папа. Оставляю деньги для уплаты аренды, которые ты просил.

Твой сын Омово.
Отец увидел письмо только вечером — оно лежало на ночном столике. Он прочитал его дважды, и на сердце стало еще тягостнее. За строчками письма угадывались скрытые чувства и мысли.

Он вспомнил день, когда прогнал из дома двух старших сыновей. Умэ сказал тогда: «Ты, отец, всегда выигрываешь мелкие схватки, но проигрываешь сражения». И Окур его поддержал: «У тебя нет в жизни прочной основы. Нет ничего постоянного. С годами семья пришла в упадок. Мы ни в чем не преуспели. Я опасаюсь за твою дальнейшую судьбу, за судьбу всех нас».

Сыновья нанесли ему удар в солнечное сплетение и стали олицетворением его крушения.

Но и покинув дом, сыновья постоянно незримо присутствовали здесь, как наваждение. Они являлись отцу в кошмарных снах, а теперь буквально сводили с ума письмами, в которых живописали свою неудавшуюся жизнь и скитания по морям. Они подробно описывали свои болезни, опасные истории, в которых постоянно замешан Умэ, тюрьмы, в которые время от времени попадали, и каторжный матросский труд. Косвенно они обвиняли отца в своей пропащей, загубленной жизни, в бесцельных скитаниях по свету, корили за собственное одиночество, за нелегальный въезд в те или иные страны; с горечью рассказывали о своих мытарствах, о мерзких, жестоких людях, с которыми их сводила судьба, о постоянных драках и вражде друг с другом. На конвертах они никогда не указывали обратный адрес и не отправляли двух писем из одного и того же места. Письма частенько писались на грязной бумаге, заляпанной жирными пятнами, а то и со следами крови. В последнем письме Окур сообщал, что Умэ во время азартной игры подрался с одним матросом и был ранен в живот. Из письма трудно было понять: умер Умэ или жив. Далее Окур писал, что никогда не вернется домой, потому что дома у него нет, и он в полном смысле слова бездомный. Умэ писем никогда не писал, всегда писал только Окур. Еще в последнем письме говорилось, что больше они писать не будут, и выражали надежду, что Омово будет беречь себя, будет продолжать рисовать и всегда поступать подобающим образом.

Отец очень ждал этих писем. Они позволяли ему лелеять слабую надежду. Надежду на то, что если они по-прежнему будут писать, то, быть может, по той же самой причине, которая побуждает их писать, они однажды вернутся домой. Последнее письмо отсекало эту слабую надежду. Отец вел себя странно; его поведение шло вразрез с его чувствами. Казалось, он относится к Омово безразлично и даже враждебно, в действительности же он питал к нему огромную нежность. Омово был прав, как были правы в свое время его братья. Жизнь отца лишена смысла. Отношения в семье были и без того сложными, но постоянно все более усугублялись из-за отсутствия взаимопонимания.

Он был близок с Омово, когда тот был ребенком… Однако возмужание сына и его собственная слабость отдалили их друг от друга. Многие считали, что Омово как две капли воды похож на него. Ему нравились рисунки Омово, и в глубине души он страстно желал взглянуть на них. Но ему нужно было создавать видимость безразличия, и в конце концов он утратил связь со всеми, кто его окружал, за исключением, может быть, жены — Блэки, которая служила ему опорой и которую он горячо любил. Письмо Омово тронуло его до глубины души. Оно свидетельствовало о сыновней любви.

Отец терялся в догадках — почему Омово обрил голову. Он не похож на себя и кажется худым; отцу иногда хотелось пошутить по этому поводу. Порой он догадывался о желании Омово поделиться с ним, он видел это по лицу сына, но, не в силах совладать с гнездившейся в его душе болью, отец чаще всего высокомерно отворачивался. Когда он подходил к столу, за которым Омово ел, и говорил: «Письмо от Окура», он усилием воли подавлял в себе соблазн излить душу, поведать о томящей его пустоте. Однажды Омово застал отца за чтением очередного письма от братьев, отец испугался. Словно в комнату ворвался Умэ. В глубине души он отчаянно боялся своих сыновей.

Он смотрел на письмо, на бутылку пива, стоявшую рядом. Затем его поглотила тьма — снова отключили свет. Комнату заполонили тучи москитов. Ему сделалось жарко. До утра, кажется, далеко. Ему было страшно одному в доме. Интересно, куда ушла Блэки. Он ощутил себя ужасно одиноким.

Ифейинва высадилась из грузовика на перекрестке у Угбофии. Попутчицы советовали ей не идти ночью в деревню, говорили, что лучше заночевать в городе. Но упрямство не позволило ей прислушаться к их словам. Она верила в свой народ. Кроме того, она видела людей, идущих по дороге во тьме с какими-то вещами. Женщины пожелали ей удачи.

Оказавшись на тропинке среди кустарника в темноте, она ощутила радость свободы. Она бежала вприпрыжку и пела. Здесь ее дом. В нос ударил удушливый дым костров, запах сушившейся на жердочках рыбы, запах домашних очагов. Она замедлила шаг. Какую свободу она имеет в виду? Радость угасла. Она присела на камень, потом поднялась и пошла дальше. Ей чудился голос матери, чудились голоса поющих и играющих при свете луны детей, звуки ночной песни, голоса сказочников, блеяние забиваемых овец, шум праздничного веселья.


Дерево. Прозрачное лиловое небо. Еще немного — и она окажется на ферме брата. Птицы. Да, те самые птицы. Она побежала меж кустов, переполненная радостью возвращения домой. Потом тьма окутала все вокруг, и кусты ожили. Она услышала чей-то грозный окрик, и ее обуял ужас, спазмы сдавили горло, она не могла ни крикнуть, ни даже сказать: «Я своя…» Она видела настороженное лицо брата и ничего не понимала. Небо рухнуло на нее и исчезло; вся жизнь промелькнула перед ее мысленным взором сполохами страха и невысказанных признаний; ее терзали противоречивые чувства. Потом из глубины души вырвался отчаянный крик:

— Нет… Н-н-ее… ееее-ее…

Выстрел. Еще выстрел. Лица склонившихся над ней людей… Поникшее, истекающее кровью тело было брошено в воду протекавшей поблизости реки, как свидетельство агрессии со стороны соседней деревни. О том, что произошла ошибка, так никто и не узнал. Ее труп был обнаружен несколько дней спустя; бессмысленная смерть унесла еще одну человеческую жизнь.

Слухи о найденном трупе поползли по округе. Одни говорили, что женщину убил муж, другие — что она сама утопилась, а кое-кто туманно намекал, что духи этой земли совсем потеряли чувство меры, и вопрошали: «Зачем им понадобилась еще одна жертва?»

Глава двадцать седьмая

Хозяйка показала ему комнату. Это была маленькая, надежно защищенная от солнца комната, обстановку которой составляла раскладная кровать со ржавыми скрипучими пружинами, маленький, покрытый красной материей стол и плетенное из бамбука кресло. Спертый воздух отдавал плесенью, напоминая застоявшийся запах смерти. Омово распахнул окно, и в комнату вместе со свежим воздухом и косыми лучами солнца ворвался многоголосый шум. В углах под потолком темнели пучки паутины, которые, казалось, бросали на него зловещие взгляды.

В тот же день его посетил и хозяин, немощный, согбенный старик. Омово знал, что он тяжело болен и дни его сочтены. На нем были мешковатые брюки и резиновые башмаки; шею украшали бусы, а в руках со вздувшимися венами он держал огромное опахало. Хозяин радушно приветствовал друга своего родственника, потом принялся не спеша рассказывать о своем хозяйстве: какую живность разводит и что выращивает на своей земле, а также о сыне Айо и о Бадагри. Омово слушал, и в душе у него пробуждались отрывочные, не связанные между собой воспоминания.

Под вечер зашел хозяйский сын, чтобы показать Омово, где можно принять душ. Он учился в средней школе неподалеку. Одет он был в шорты защитного цвета и голубую клетчатую рубашку. Это был симпатичный подросток с пухлыми губами, с веселыми блестящими глазами и с племенными знаками на лбу, напоминающими татуировку.

— Меня зовут Айо, — представился он. — Отец сказал, что вы приехали сюда ненадолго. Вы художник? Я в школе тоже рисовал. Сейчас я в четвертом классе. А вы кончали среднюю школу?

Омово сразу же проникся к Айо симпатией.


Наступила ночь, и Омово остался один. Вокруг стояла тишина с присущими ей звуками. Серых стен он не видел и не чувствовал их гнетущего присутствия. Звуки же были из разряда почти им забытых, и он ловил их с жадным вниманием — они пробуждали в его душе сладкие воспоминания о неисчислимых других забытых чувствах. Ветер. Море. Ветер свистит, и стонет, и поет; волны с плеском набегают на берег, разбиваются в мелкие брызги и с шелестом отступают: ветер и море охвачены любовной страстью. Голоса людей, ровные, спокойные. Дети играют в прятки; взрослые беседуют между собой, посмеиваются; женщины покрикивают на ребятишек и хохочут; девушки в укромных уголках шепчутся с возлюбленными, и время от времени из темноты доносится их смущенное хихиканье; голоса домашних животных; все эти звуки сливаются воедино и переносят его в неведомое далекое прошлое, в пору человеческого младенчества, волшебства и одиночества, утраченных навсегда.


За ним зашел Айо, и они пошли к морю. Душу Омово переполняла радость. И тут и там возникали маленькие светящиеся точки, они становились больше, медленно, плавно поворачивались. Свет разливался окрест. Свежий воздух, без дыма, без отвратительных испарений, даже почти без запаха. И удивительно прозрачный. Море искрилось алмазами в лучах заходящего солнца. Вода казалась коричневой от плавающих в ней густых водорослей. То и дело над тихой гладью моря мелькали серебристые спинки рыб. Вдали возникли огни древнего города, образующие огромный светящийся ореол. Прозрачное небо окрашено в серый цвет. Каждый предмет в отдельности виден четко, но в своей совокупности они составляют нерасторжимое целое и нечто сказочное. Айо, догадавшись, что Омово хочется побыть одному, незаметно отошел в сторонку, оставив его со своими мыслями.

Наступали дни, клонились к закату, миновали и уходили в вечность. Омово бродил по залитому солнцем берегу, по тихим тенистым тропинкам среди кустарника или просто мерил шагами серую пустую комнату. В душе у него что-то выкристаллизовывалось, и это «что-то» вызывало смутное томление. Омово с горечью думал о том, что его воображение способно рождать лишь банальные образы добра и зла. Он силился что-то вспомнить, но не мог. Он давно уже ощущал эту подспудную работу разума, рождение идей, обретающих форму на фоне пережитых им страданий. У него было такое чувство, словно кто-то долго щекотал у него в носу, и он вот-вот разразится чиханием. Это было подобно осуществлению заветной мечты, которая казалась уже несбыточной. Дни медленно проходили за днями, и он постепенно начинал осознавать пользу от пребывания здесь.


С заново пробудившейся тревогой, рожденной нынешней спокойной атмосферой, в его сознании возникли воспоминания о безысходном отчаянии. В ту ночь опять отключили свет. Он сидел в темной комнате, совершенно потерянный. Ему вспомнился случай военной поры, когда солдаты, охотясь за ибо, забрели в пивную неподалеку от их дома. Находившийся в пивной парнишка бросился бежать, и они послали ему вдогонку пулю. Парнишка вскрикнул: «Господи боже мой!» — закусив пальцы зубами и широко раскрыв глаза от ужаса, рухнул на землю и тут же скончался. Один из солдат с какой-то необъяснимой одержимостью пытался вытащить зажатые в зубах пальцы парнишки. При этом каждый раз приподнималась верхняя часть тела парнишки, а потом с глухим стуком оно снова падало на землю. Остальным солдатам надоели тщетные усилия их собрата, они швырнули труп в сточную яму и молча удалились. Вскоре из пивной выбежала проститутка и, заливаясь слезами, молча высыпала из кошелька монеты на труп несчастного парнишки. Позже обо всем случившемся прослышали окрестные ребятишки и развлекались тем, что рылись в сточной яме, вылавливая монеты. Омово наблюдал все это из окна гостиной и без каких-либо объяснений все понял с предельной ясностью. Он ощутил тогда себя глубоко несчастным, ничтожным, беспомощным и никчемным.

Сейчас он сидел, совершенно потерянный, в темноте, и воспоминание об этом далеком дне повергло его в еще большую тоску, позволило более глубоко и всесторонне осмыслить происшедшее. Сейчас его ум был спокоен. Когда наконец снова включили свет, представший перед ним мир казался ему более надежным. Однако Омово воспринимал это всего лишь как избавление от жестокости.


В один из последующих дней Айо опять зашел за Омово, и они, как обычно, пошли на взморье. Омово сидел на песке, неотрывно глядя на небо, будто высматривал нечто скрытое в его глубине. Айо ловил рыбу. Волны с плеском ударялись о берег и, журча, струйками стекали вниз, а ветер гнал воду вдоль берега, образуя сложные завихрения. Стояла мертвая тишина, но эта тишина была мнимой. Айо отложил удочку в сторону, неотрывно глядя на воду. Омово заинтересовался — что привлекло внимание его спутника. Айо предложил поплавать, в ответ Омово сказал, что не плавал бог весть с каких пор. Айо рассмеялся и указал на коралл с отколотой верхушкой, едва различимый среди гниющих морских водорослей. Омово поднялся, потянулся и… так и есть — Айо плеснул на него водой. Омово сначала рассердился, потом рассмеялся, и они стали плескаться и прыгать в воде. Айо нырнул и вскоре вынырнул, держа в руках коралл с серыми прожилками. Это был редчайший экземпляр с экзотической окраской; он напоминал вынутое из груди большое сердце. Омово попросил дать ему коралл и долго разглядывал его. Они вышли на берег, с них струйками стекала вода, клочья гниющих водорослей прилипли к волосам Айо. Они легли на песок, чтобы обсохнуть на солнце, и все это время Омово неотрывно глядел на коралл, то стараясь угадать в нем сходство с каким-то предметом, то просто любуясь им, но в том и другом случае его обуревала навязчивая мысль о невосполнимых потерях. Неуемная тоска сковала душу; он замер на месте, потом встряхнулся и крикнул:

— Я понял!

Айо повернулся к нему:

— Что?

Время промчалось мгновенно, ощущение пустоты возникло, когда он сидел на берегу, вглядываясь в безоблачное небо. Он снова опустился на песок, уткнулся лицом в ладони и тихим хриплым голосом пробормотал:

— Ушло. Ничего и не было.

Вскоре они пошли домой.

Почти всю дорогу они молчали. За этим молчанием скрывалось у одного — отчаяние, у другого — спокойствие. Потом Омово сказал:

— Айо, я хочу рассказать тебе одну историю.

Айо кивнул. Омово, поняв, что тот приготовился слушать, начал:

— Однажды я оказался в просторном пустом коридоре. Я бесцельно бродил по нему и вдруг увидел необычайно красивую дверь, которая слегка приоткрылась как раз в тот момент, когда я поравнялся с ней. Это была единственная дверь во всем коридоре. Так как она, приоткрывшись, скрипнула, я машинально заглянул в дверную щель и увидел комнату сказочной, не поддающейся описанию красоты, услышал тихо звучавшую там волшебную музыку, мерцающий неземной свет. Я испытал истинный, потрясший меня до глубины души восторг. За один этот краткий миг можно было отдать все, даже обречь себя на мучительные страдания. Однако я прошел мимо, охваченный волнением и тревогой, и вдруг понял, что увиденное мною — это и есть смысл всей жизни. Я повернул назад с намерением снова отыскать ту дверь. Прошел несколько огромных пустых коридоров и наконец пришел туда, где пространство, казалось, разделялось на множество условных направлений. Я не знал, куда мне следует идти. Некоторое время в замешательстве потоптался на месте, а потом решил вернуться туда, откуда пришел, полагая, что нечаянно проглядел комнату, но не мог отыскать даже тот коридор. Неожиданное видение неудержимо влекло меня. Я был в отчаянии и совершенно опустошен. Снова и снова я искал вожделенную дверь, мечтая лишь о том, чтобы еще один только раз на короткое мгновение заглянуть в узенькую щелку…

— Ну и как? Вы нашли ее?

— Что? А-а… — И после некоторой паузы: — Нет. Так и не нашел.

— Как грустно.

Омово ничего не ответил. И Айо спросил снова:

— Это произошло с вами?

— Да. Наверно, со мной. Но я не могу вспомнить — где и когда.

— Как грустно, — повторил Айо.

На этом они попрощались. Оставшись один, Омово стал размышлять по поводу слова «грустно» и с удивлением обнаружил бесплодность этого занятия. Вскоре он сам оказался во власти неясной томительной грусти.


Омово постирал свои вещички и лег спать. Он ворочался и чесался, старался зажмуривать глаза поплотнее, словно сама темнота мешала ему уснуть. Воздух по-прежнему полнился звуками, но теперь они уже не оказывали на него столь же благотворного действия, как в первые дни. Запах плесени в комнате действовал ему на нервы, а бесконечное отключение света вызывало бессильное бешенство. Он лежал в темноте, прислушиваясь к скрипу пружин при каждом его малейшем движении. Огромные разноцветные пятна плясали у него перед закрытыми глазами, и каждый раз, когда он пытался избавиться от этого видения, он отчетливо понимал тщетность своих усилий; более того, ему казалось, что каждому цвету соответствует то или иное неприятное ощущение, например, мышечное напряжение в плечах, боли в пояснице или в затылке. Потом он постепенно успокоился, разноцветные пятна исчезли, и на их месте простерлась пустота, готовая заполнить его сердце. Постепенно его одолела дрема, и он вскоре заснул.


Проснулся он внезапно. Какой-то звук или шорох нарушили ночную тишину. Ему показалось, что кто-то ходит по крыше из рифленого железа. Он старался себя успокоить. Медленно тянулись минута за минутой. Напряженность и страх. Усталость и мука. Ожидание и настороженность. Потом удивление. Он был удивлен. И это удивление побудило его к действию. Он был неестественно спокоен. На столе, покрытом красной тканью, лежал подаренный Айо коралл. Он лежал плашмя, абсолютно утратив свою красоту. Коралл. Удивление. Тишина. Прошло несколько мгновений, и вдруг Омово встал, натянул рубашку и брюки, взял коралл и вышел из комнаты.

В деревне царила тишина, если не считать раздававшегося время от времени пения петуха. Свежестью пахнуло ему в лицо. Ветки и листья шелестели на ветру. Бодрящая свежесть раннего утра; клочья тумана, плывущие меж пальмовых деревьев; отчетливо вырисовывающиеся ряды хижин, глинобитных домиков и многоэтажных зданий; тропинки, петляющие в кустарнике; земля, отзывающаяся глухим вздохом на каждый шаг человека; жадно ловящее каждый звук небо, — вот образы, отчетливо возникавшие в момент рождения ясности. Небо озарялось ярким светом и мягко отражалось в морской глади. Потом прилетели птицы, и ожил удивительный мир. Омово осенила мысль, которую он выразил одним словом — мгновение. Перед мысленным взором возникло лицо, излучающее чистый, трепетный, ослепительно яркий свет. Все вокруг оказывается втянутым в водоворот первозданного изменчивого мира. Он погружается в размышления по поводу снизошедшего на него чуда.

Мгновение. В каждом мгновении заключено бесконечное множество явлений. При ударе по гребню скалы образуются мириады осколков. Сокровенный трепет любви. Упрочившийся взгляд на ужасающий портрет человечества, который не поддается завершению. Квинтэссенция беспомощности. Бесплодность попыток. Превратное представление о рухнувших надеждах. Отчаянные молитвы, которых никто не слышит. Слово, решение, нога, занесенная над пропастью; чувство, интуиция; дитя, умирающее в слезах; разрушение, смерть, утрата, утрата собственной души; мета безумия; пустыня бесконечных странствий; нескончаемая вереница потерь; насильственно прерванная жизнь. Отвратительные хитросплетения творимой по чьему-то произволу истории; до и после; ясность и хаос; вехи вечно движущейся жизни, которая стоит на месте; душа, обремененная бесполезными знаниями; чудовищная жестокость; жизни, прожитые и в то же время не прожитые; мутации жестокости; мгновения тишины в непрерывном шуме; посвящение в одиночество. Мгновение. Ложь, фантазия, обман, особенно искусный, когда в ход пускается образование; шарада, именуемая независимостью; история, приспособленная к личным интересам; светящаяся точка, исчезнувшая навсегда. Мимолетное, призрачное видение райского блаженства, бередящее душу. И все прочее.

Удивление прошло. Местами коралл отливал тусклым блеском — там, где еще продолжала теплиться жизнь. У Омово голова раскалывалась от боли, и ему было грустно оттого, что он не удержал в памяти красоту, явившуюся ему с рассветом. На берегу, в некотором отдалении, девушка делала гимнастику. Омово догадался, что это сестра Айо; он повернулся и пошел к дому.


— Отец болен. Уже около полугода. Но старается бывать на ферме каждый день. Даже когда чувствует себя совсем плохо. Сегодня он лежит в постели, не может подняться. Отец умирает. У него какой-то странный вид.

— Твой отец поправится. Он хороший вождь и сильный человек.

— Вы думаете, что…

— Нет. Я так не думаю.

— Вы одинокий человек?

— А разве жизнь и одиночество не одно и то же?

— Не знаю. А по-вашему — да?

— Иногда мы несем одиночество в себе самих.

— И что тогда происходит?

— Трудно сказать. Порой мы теряем его и сбиваемся с пути, а порой отыскиваем его и становимся несчастными.

— Вы обрили голову?

— Да.

— Вы сами это сделали?

— Нет. Один нерадивый парикмахер.

— Теперь волосы понемногу отрастают.

— Да. Но я их, наверное, сбрею.

— Сколько вы собираетесь пожить у нас?

— Недолго.

Они возвращались домой молча: каждый думал о чем-то своем.

Вечером Омово вышел прогуляться. Он не на шутку испугался, когда на тропинке, по которой он шел, из-за кустов выскочил сумасшедший. Совершенно нагой, если не считать невероятно грязной, изорванной в клочья рубахи, едва прикрывавшей бедра. Его лицо было черным, а налитые кровью глаза бешено вращались. Поминутно останавливаясь, он проделывал какие-то несуразные движения: бросался на землю и катался по ней, истерически визжа, потом поднимался и скалил зубы. Время от времени он принимался отчаянно чесаться. Он кричал, лепетал что-то бессвязное; слова застревали у него в горле.

Первым побуждением Омово было немедленно повернуться и бежать. Однако, подойдя поближе, он почувствовал какое-то странное родство с ним. Горящие, вращающиеся, ничего не видящие глаза сумасшедшего сверлили Омово.


Среди ночи Омово разбудили непривычные звуки барабанов и возгласы, рождавшиеся, казалось, где-то в тайниках его сознания. Все огни в деревне были погашены. Не прошло и нескольких минут, как послышался плач. Все это походило на затянувшийся ночной кошмар, только на следующий день он узнал о случившемся от зашедшего к нему утром Айо. Больше в тот день Омово его не видел. Смерть деревенского вождя его поразила. Он постоянно видел, как тот с мотыгой медленно обходит жилища своих соплеменников; как сидит, сгорбившись, на деревянном стуле, глядя на речку; как пьет самодельное вино или жует орех кола. Он был ходячим скелетом, но был жив. Невозможно было поверить, что его больше нет.

Омово сложил в сумку свои вещи, рассчитался с хозяйкой, любезно предоставившей ему комнату, в которой он прожил несколько дней, написал коротенькую записку Айо, приложив к ней немного денег, и отправился к пыльной и шумной автобусной станции.

Время, проведенное здесь, кануло в вечность. До дома он доехал без каких-либо приключений: всю дорогу проспал.

Глава двадцать восьмая

Компаунд встретил Омово непривычной тишиной. Однако скорбные приветствия соседей омрачили его настроение, посеяли в нем тревогу. Дом был на запоре. Омово заглянул через окно в гостиную, заметил на стеклах толстый слой пыли. Дома никого не было.

— Привет, Омово. А что, ключа у тебя нет?

— Здравствуйте. Вы не знаете, куда все подевались?

— Разве у тебя нет ключа?

— Есть.

— Тогда открывай. Мне не хочется говорить при всех. Произошло что-то ужасное…

В один из вечеров отец Омово вернулся домой пьяным. Он пошел в умывальню, дернул обитую цинком дверь, не потрудившись предварительно постучать. Находившиеся там мужчина и женщина разразились проклятиями по его адресу. Тогда отец распахнул дверь и оказался лицом к лицу с Блэки и Туво. Оба были голые. Отец побежал домой, схватил мотыгу и кинулся в комнату Туво, учинив там погром. Он кричал, сыпал проклятья и плевался, вымещая гнев на жилище соперника. Казалось, он сошел с ума. Внезапно появился Туво. Теперь он был уже в набедренной повязке. Он попытался схватить отца Омово, но в следующий момент произошло нечто ужасное — сбежавшиеся на шум жители компаунда услышали истошные крики, — тело Туво содрогнулось и застыло в неподвижности, — потом душераздирающие стоны и проклятия, а потом наступила мертвая тишина.

Жители компаунда ринулись в — комнату Туво, чтобы предотвратить беду, но опоздали; отец Омово уже вернулся домой и заперся в спальне. Блэки убежала, оставив все свои пожитки. Мертвый Туво лежал на полу с перерезанным горлом. Вся комната была залита кровью. Кто-то пошел вызывать полицию.

Вскоре отец Омово появился на веранде с тросточкой — руки у него были в крови — и объявил толпившимся вокруг жителям компаунда, что идет в полицию с повинной. Это произошло пять дней назад.


Перед домом Омово собралась толпа любопытных, они заглядывали в окна, подслушивали под дверью, а кое-кто даже осмелился войти в гостиную. Они слушали и следили за происходящим с каким-то жестоким и равнодушным любопытством.

Помощник главного холостяка закончил свой рассказ, Омово продолжал зловеще молчать. Его взгляд сделался суровым, лицо напряглось, он невидящими глазами взирал на толпу. Как будто бы не слышал рассказа Помощника главного холостяка. А тот, решив, что Омово отнесся к его сообщению спокойно, стал рассказывать дальше — о том, как погибла Ифейинва, как ее вздувшийся труп был похоронен в безымянной могиле, как Такпо ездил в ее родную деревню и как, вернувшись, выл на весь компаунд, а потом собрал вещи и куда-то уехал; и где он сейчас, никто не знает.

И тут произошло невероятное. Что-то треснуло, оборвалось у Омово в груди. Что-то сломалось; к горлу подступила тошнота, в глазах потемнело. Он встал, сделал несколько неверных шагов по комнате, ухватился за стену и рухнул, как подкошенный. Г олова у него разламывалась от грохота, словно рушились стены, а перед мысленным взором в безумном темпе кружились разноцветные пятна. И тут он услышал громкий смех толпы, увидел потные лица. Усилием воли он заставил себя вскочить на ноги, бросился в кухню, схватил мотыгу со следами запекшейся крови и с безумным криком стал размахивать ею, угрожая набившимся в гостиную людям, разбивая вдребезги окна, рубя обеденный стол, так что все с перепугу кинулись словно мыши к дверям, расталкивая друг друга, стараясь пробиться через образовавшуюся пробку.

— Убирайтесь вон отсюда!.. — кричал Омово. — Убирайтесь!.. Ублюдки!.. Все вы ублюдки… стервятники…

Возник страшный переполох.

— Парень сошел с ума!

— Действительно, спятил!


В беспамятстве Омово гнался за разбегавшейся толпой до самых ворот компаунда, крича, ругаясь, плача и посылая им вслед проклятья. Мотыга выпала у него из рук, ударившись о железные ворота, и тогда оказавшиеся рядом мужчины проворно скрутили его. Он отчаянно сопротивлялся, брыкаясь и плюясь, но смог вырваться из их цепких рук только когда, изловчившись, ударил кого-то по носу.

— Куда он побежал?!

— Держите его!


Омово остановился, он был не в силах унять обуревавший его гнев. Он шел, шел, шел не разбирая дороги, и ноги сами привели его на главную улицу. Его слух улавливал разнообразные звуки. Гудки автомобиля, казалось, доносившиеся с другого конца вселенной. Пронзительный визг тормозов. Крики испуганных прохожих. Обращенные к нему взгляды. Он продолжал идти как ни в чем не бывало. Ни отскочил в сторону, ни ускорил шаг. Машина чуть не сбила его, остановившись в полушаге от него. Наступила страшная тишина, все, кто оказался поблизости, насторожились; шофер высунул голову из окошка и заорал:

— Убирайся с дороги, ублюдок! Псих! Если надумал расстаться с жизнью, расставайся, только не под колесами моей машины.

Собралась толпа зевак. Шатающейся походкой Омово перешел на другую сторону улицы и упал на землю возле лавки. Он уткнулся лицом в ладони и горько заплакал. А толпа с удивлением взирала на молодого человека, бормотавшего что-то невнятное и в полном отчаянии метавшегося по земле, — словно во всем огромном поднебесном мире не осталось богов.


Кто-то пытался увести его домой, но случайно оказавшийся поблизости доктор Окоча, протиснувшись сквозь толпу, с непререкаемой твердостью потребовал оставить Омово в покое. Люди послушались и отступили в сторону. Старый художник помог Омово подняться на ноги и дважды ударил его по щекам; шея Омово напряглась, на ней вздулись жилы; а старый художник строго проговорил:

— Не забывай лежащую на тебе ответственность. Ты что, с ума сошел? Сумасшествие — прибежище для глупцов, запомни, прибежище для глупцов. Что случилось?

Глава двадцать девятая

Проходили за днями дни. Омово потерял счет времени. Непрерывно лил дождь. Он мучился бессонницей: кто-то дал ему снотворное, и иногда ему удавалось проспать большую часть ночи. Так было и на сей раз. Он проснулся рано утром. В голове у него стоял шум, к которому он вскоре привык. Потом шум сменился каким-то сдавленным продолжительным воплем, потом пронзительным отрывистым свистом. А иногда ему казалось, будто безумно вопит какая-то скрытая глубоко в нем дьявольская сила. Он встал, натянул брюки. Темнота в мастерской старого художника могла сравниться лишь с той, что царит в морских глубинах. Старый художник сказал, что Омово может здесь жить сколько захочет, что здесь никто не причинит ему зла. Белый мешочек с джу-джу висел на стене, а под потолком раскачивалась паутина, там обитали невидимые глазу пауки.

Омово на ощупь добрался до двери и вышел на улицу. Огромный зеленый глаз с черным зрачком и повисшей в уголке красной слезой задумчиво взирал на него и куда-то вдаль. Он пошел побродить в серых сумерках утра.


Он шел по Алабе. Мусорная яма. Несусветная грязь повсюду. Недостроенные, но уже обреченные на разрушение дома. Бродяги, спящие на обочинах неасфальтированных дорог. Шатающийся из стороны в сторону пьяный старик. Старуха с зажатой в руке бутылкой, с трудом преодолевая одышку, сетует на родных детей, не оправдавших ее надежд. Сумасшедший юноша, пьющий воду из сточной канавы. Тщедушный старец, судорожно ощупывающий землю в попытке отыскать выпавший у него изо рта окурок. Оказавшийся без присмотра малыш, упавший в сточную канаву и беспомощно барахтающийся в ней. Было темно: электричество отключили на несколько дней. Теперь уже ничто не привлекало его внимания; в душе у него разверзлась страшная пустота; в голове зазвучали отголоски способных свести с ума звуков.

Грянул дождь, молнии раскалывали небо, снова и снова слышались раскаты грома, а душу его терзали звуки, подобные зубовному скрежету. Он устал и до нитки промок; лег на пропитанную влагой землю и почувствовал странное облегчение. Но тут снова у него потемнело в глазах, на него нашла дурнота, его затошнило.


Омово долго лежал на земле. В голове гулко отдавались шаги случайных прохожих. Дождь прекратился, вокруг стояла тишина. В какой-то миг его сознание пробудилось, на него снизошел покой, и внезапно перед его мысленным взором возникли бескрайние зелено-черные поля, уходящие за горизонт. На всем этом пустынном пространстве стояло единственное засохшее голое дерево. Его ветви постепенно сужались и превращались в тоненькие изогнутые веточки. Небо представляло собой гигантский серый купол, и взгляд Омово был способен проникнуть в безграничную даль. Потом он увидел маленького голого ребенка, бегущего по нескончаемому пустынному полю. Омово был потрясен. Интересно, как долго ребенок будет бежать по этим окутанным мраком полям и чем это в конце концов кончится. Ребенок то и дело спотыкался, падал, но вставал и снова продолжал бежать. И все время он бежал, падал и снова вставал на одном и том же месте.

Мимо проехал грузовик, потревожив тишину, и разрушил видение, обдав Омово брызгами. Он продолжал лежать, воспрянувший духом, растерянный, прислушиваясь, как маленькие бойкие ручейки тонкими струйками сбегают вниз по темной земле.

Спустя некоторое время подошел нищий старик и стал тормошить Омово. Омово обратил на нищего отсутствующий взгляд. Нищий был уродлив, худ и немощен. На руках и ногах у него зияли гноящиеся раны. В сморщенных губах зажата смятая, мокрая, не зажженная сигарета. Омово попытался встать, но у него все поплыло перед глазами, а голова раскалывалась от боли, словно через нее прошло огромное стадо. Старик улыбнулся, и лицо его стало еще уродливее. Омово ответил едва заметной улыбкой и поспешил прочь. Неуверенно делая шаг за шагом, как человек, который заново учится ходить. В конце концов он пришел к Кеме. Дверь открыла мать Кеме. Сам Кеме, несмотря на ранний час и на то, что еще лежал в постели, ничуть не удивился приходу друга.


Омово сидел перед чистым холстом. Он был голоден; целый день ничего не ел. Но его желудок противился приему пищи. Голод не давал ему покоя. В животе урчало и перекатывалось; он то и дело пил воду. Он сидел, глядя в одну точку на стене, но потом что-то шевельнулось у него в душе; он несколько раз зябко поежился и придвинул к себе пугающе чистый холст.

Он начинает рисовать. Пока еще не знает — что. Пока он лишь предвкушает внутренний трепет. Стигийская ночь. Одинокое засохшее дерево с ампутированными ветвями, стоящее посреди пустынной равнины, водная гладь, расцвеченная лунными бликами. Расплывчатые силуэты хищных птиц в серо-черном небе. Призрачная фигура склоняется над трупом; фигура предков или еще не родившихся на свет потомков — расплывчатая и бесформенная. Потом девочка: ей будет отведено центральное место в картине. Изуродованная. В крови. В изорванной одежде. Рана на бедре. Цепочка с сияющим крестиком. Абрис лица, но пока нет самого лица. Время отсчитывает минуты вдохновенными взмахами кисти, оживляющими холст. Последняя прикидка; он останавливается на первоначальном замысле — изобразить реальную ночь. Он кладет кисть, отступает на несколько шагов и смотрит на свое не поддающееся завершению творение; его сковывает ужас. У девочки нет лица.


Он написал карандашом в нижнем углу картины: «Красивые…», собираясь закончить фразу, но вспомнил еще что-то и оказался не в силах выразить свои мысли словами. Он стер незаконченную надпись и, немного подумав, написал: «Неизбежные потери».


Он испытывал мучительный голод. У него так болел живот, словно сильнодействующая кислота разъедала ему внутренности. Было уже поздно. В изнеможении он рухнул на пол.

Глава тридцатая

Он неотрывно смотрел на отца. Короткие минуты свидания почти истекли. Отец только кивал головой, уставившись в окно, и был удручающе молчалив и скован. Омово пугала произошедшая в отце перемена, — он как-то съежился, глаза ввалились, и в них более отчетливо проступили красные жилки. Лицо испещрено какими-то мелкими крапинами подобно изъеденному насекомыми растению; щеки и подбородок заросли щетиной. Отец был физически и морально подавлен; нервничал; у него дрожали руки. Единственный раз за все время свидания у него возникла потребность что-то сказать, — когда Омово упомянул о письме Окура. Старик раскрыл рот, и в его стеклянных глазах отразился испуг. Но он промолчал. Отец производил впечатление дряхлого, одинокого и всеми покинутого старика.

— Наше свидание подходит к концу, папа.

Лицо отца сморщилось, теперь он смотрел на охранника, вошедшего в комнату и постучавшего трижды по столу. Омово поцеловал отца в щеку, ощутив при этом колючую щетину и застоявшийся запах грязи и пота.

— Я буду приходить к тебе часто, папа.

Отец кивнул и снова уставился в грязное окно.

— Папа…

Много горестных воспоминаний будоражило и в то же время согревало душу Омово. Он не мог выразить свои чувства словами и только грустно качал головой. Полицейский коснулся плеча Омово, но он по-прежнему смотрел на отца; душу его все еще переполняли противоречивые чувства. И тут он поймал взгляд отца — мимолетный, открытый, затуманенный. И понял нечто важное для себя; все остальное не имело значения. Омово вышел из душного помещения полицейского участка на улицу — в пекло, шум и смрад. Он смотрел на бешеное движение лагосского транспорта и думал о том, с какими муками и как медленно воплощаются его замыслы.


— Знаешь, что Окоро в больнице?

— Нет, не знал. А что с ним?

— Он стоял на тротуаре, проезжавшая мимо машина сбила его и, не останавливаясь, помчалась дальше.

— Он здорово пострадал?

— Да, состояние у него тяжелое.

— Черт побери. Поэтому, наверно, я и не нашел его на пляже в тот день, когда уволился с работы.

— Навестил его в больнице — вид у него неважнецкий. Он стенал по поводу того, что подружка, на которую он потратил все свои сбережения, бросила его, а Деле уехал в Штаты. Он без конца говорил о войне, о том, что участвовал в боях и не был не только убит, но и ранен, а тут мирно стоял на тротуаре, вдруг налетел этот проклятый автомобиль и сбил его наповал. Он выглядит страшно постаревшим и совершенно на себя не похож. Все твердил о предстоящей аттестации и еще рассказывал, что видел себя во сне стариком. Он казался ужасно напуганным…

Кеме горестно помолчал, а потом продолжил свой рассказ:

— Знаешь, его лицо было отмечено какой-то печатью. Он говорил такое, чего я просто не мог слушать. Потом он уснул, но во сне так дергался и извивался, что я не мог вынести. Выскочил из палаты и расплакался…

— А когда уехал Деле?

— Не знаю. Окоро рассказывал, что получил от него телеграмму.

— Телеграмму?

— Да. И как ты думаешь, что в ней говорится?

— Что он ограбил банк?

— Нет. В ней говорится: Штаты — прелесть. Сегодня впервые спал с белой женщиной.

— Да-а…

— Да-а…


— Как прошла встреча с отцом?

— Тягостно. Он все время молчал. Так и не сказал ни слова. Даже не смотрел на меня. Я же все время о чем-то говорил. Вспомнил, как он поощрял в детстве мой интерес к рисованию и как покупал мне сласти, но он только молча кивал головой, и я на какое-то время тоже в растерянности умолкал. Потом появился охранник и три раза стукнул по столу. Я поцеловал отца; мне хотелось сказать ему очень многое, но я не сказал. Он взглянул на меня, и я все понял, что именно понял — не знаю, но что-то понял… Адвокат говорит, что у отца есть шанс избегнуть наказания. Полезная и в то же время бесполезная ложь.


— Ты все еще помнишь ту маленькую девочку, которую мы видели в…

— Да, она мерещится мне постоянно, повсюду.

— Она до сих пор мне снится по ночам. Я вижу ее в глазахматери… Но разве ты можешь что-нибудь предпринять! Нам всем постоянно что-то угрожает. Ты делаешь запросы, стараешься организовать расследование, но, оказывается, это невозможно; ты попросту не способен это сделать. И система тоже оказывается неспособной. Сейчас эта проблема приобрела еще большую остроту; раньше мы не смели и пикнуть, теперь мы можем даже кричать. Однако нас никто не желает слышать. В таких условиях уже невозможно действовать, как тебе подсказывает совесть.

— К тому же еще и Ифейинва…

— Кто такая Ифейинва?

— Я не могу говорить об этом. Я был близок к сумасшествию. Речь идет об очень личном и для меня дорогом. Я до сих пор не могу прийти в себя.

После некоторой паузы Омово спросил:

— Что ты делаешь сегодня вечером?

— Иду в парк.

— В тот парк?

— Да.

— Зачем?

— Не знаю.

— Я не пойду с тобой.

— Почему?

— Не знаю.

— Трус!

— Ладно. Я пойду, но останусь у входа. Кто-то ведь должен караулить у ворот.

— И то верно.


— Я не рассказывал тебе историю с моим мотоциклом?

— Нет.

— Я оставил водительское удостоверение вместе с другими документами дома. По пути на работу меня остановил полицейский и отобрал мотоцикл, а потом стал намекать на взятку.

— И ты дал ему?

— Нет. В конце концов ему осточертело со мной препираться, и он вернул мне мотоцикл. И ему все сошло с рук.

— Да. Противно, но ничего не поделаешь.


— Ты снова обрил голову?

— Да.

— У тебя какой-то потрепанный вид. Ты не похож на себя, какой-то другой.

— Я и чувствую себя другим.

— Ты о чем-то скорбишь?

— Не знаю. Разве это возможно выразить словами?


— Я рассказывал тебе о стихотворении Окура?

— Нет. Он прислал тебе новое стихотворение?

— Да.

— А он не пишет, когда они вернутся?

— Нет. Но я думаю, что они никогда не вернутся. Они — скитальцы, и к тому же дома больше не существует.

— Очень грустно.

— Есть такая категория людей. И, кроме того, я думаю, что мы представляем собой еще одно потерянное поколение, будь оно не ладно. Ты только посмотри: автомобили, здания, язык, на котором мы объясняемся друг с другом, уезжающие за рубеж граждане. Только посмотри.

— Может быть, в определенном смысле это хорошо?

— Не знаю. А ты как считаешь?

— Я тоже не знаю.

— Я не разбираюсь в таких вещах.

— Знаешь что?

— Что?

— Да ты, черт побери, в душе мятежник.

— Я не разбираюсь в таких вещах.

— Разбираешься!

— Хочешь послушать последнее стихотворение Окура?

— Давай.

Омово помолчал немного, а потом сказал:

— Знаешь, когда я был в Бадагри, мне пришла в голову мысль по поводу Мгновения.

— Вот как? А мне так и не удалось выбраться из города, как я планировал. Ничего не получилось… Так что ты сказал относительно Мгновения?

— Мне показалось, что я увидел сияющую тень божества. Но теперь я думаю, что вместо божественного лика я видел одно из тех редких лиц, которые с ужасающей точностью отражаются в наших лицах… Впрочем, я постигаю и многие другие истины.

— Например?

— Например, как выжить, но главное — как стать настоящим художником.

— Как это следует понимать?

— Я же только что сказал. Я все еще учусь.

— Ну, прочитай мне стихотворение Окура.

Омово задумчиво, с расстановкой проговорил:

— Это стихотворение значит для меня очень многое.

— Ну читай же наконец!

— Интересно, что побудило его написать это стихотворение…

— Омово!

— Ну хорошо, хорошо. Слушай…

Омово умолк, погрузившись в задумчивость.

Ласковая тьма. Над головой раскачиваются ветви, шелестит листва. Шишковатые стволы деревьев похожи на лица стариков, проживших трудную жизнь. Слышится завывание ветра и далекий шепот прибоя. Небо ясное и безмятежное. Огромная улыбающаяся луна сквозь ветки и листву видится разорванной в клочья, разбитой вдребезги. Змеевидные ручейки отсвечивают серебром; они тихи и прозрачны, в них отражаются молчаливые образы ночи.

Омово ощупывает руками коралл с отколотой верхушкой и смотрит на узкую полоску воды у самых его ног. Поддавшись внезапному импульсу, он бросает коралл в воду. Чуть слышный всплеск. Потревоженные образы и лунные блики. Зыбкая гармония ночи нарушена, и уже начата нелегкая подспудная борьба за ее восстановление.

Он поднимается и идет, но задевает ногой за обнажившийся корень и падает, ударяясь подбородком о землю. Он испытывает острую боль, которая вскоре стихает, а потом и вовсе проходит. Он прислушивается, расслабляется, ждет. Бритая голова ощущает прикосновение холодного ветра. Он раскидывает руки в стороны, плотнее прижимается к земле и слышит, как в ней отдается ровное биение его сердца. И тут до него доносится сигнал мотоцикла Кеме; дважды вспыхивают фары. Омово поднимается и с замирающим сердцем медленно бредет в одиночестве сквозь привычную темноту.

Нделе Мокосо

ПРАЗДНИК

Великий День настал — долгожданный день официального открытия первого Камерунского нефтеочистительного завода. На торжество в местечко Кейп-Лимболу близ Виктории, в округе Фако, ожидали самого президента республики Амаду Ахиджо. В тот день, 16 мая 1981 года, исполнилась давнишняя мечта городка — «нефтяные деньги» наконец-то стали реальностью.

Виктория, провинциальный городок-невидимка, внезапно обрела престижный статус. Теперь кое-кто даже величал ее Городом Нефти, хотя многие называли проще — ОПЕК или Город Опек.

Приготовления шли полным ходом. Прибыла правительственная комиссия из ответственных сотрудников министерства обороны, службы национальной безопасности и протокольного отдела. Они все тщательно осмотрели и обговорили каждую деталь проведения торжественной церемонии вместе с высокопоставленными лицами округа Фако и администрацией завода.

На заводе были созданы многочисленные комитеты, ответственные за различные мероприятия — размещение людей, развлечения, официальный прием, бал в честь знаменательного события и прочее. Дорожной компании понадобилось целых десять дней, чтобы обновить и привести в порядок десятикилометровую трассу от Виктории до Кейп-Лимболы, причем работать приходилось и по ночам при свете мощных прожекторов.

Соорудили специальную трибуну на шестьсот мест для особо важных лиц — членов правительства, чиновников высокого ранга, представителей иностранных фирм, участвовавших в разработке проекта, гостей из соседних африканских стран, а также местной знати.

Путь следования кортежа был оформлен в традиционном стиле — белые столбы, увитые пальмовыми ветвями. Вдоль всего шоссе стояли школьники и группы активистов в красной, зеленой и желтой форме. Там же разместились и ансамбли народных танцев. Гулкая барабанная дробь наполняла воздух.

Всю ночь напролет шел проливной дождь, и опасались, что он не утихнет к утру. Но местные вожди сдержали слово. «Во время церемонии не будет дождя. Боги Фако не допустят этого», — заявил верховный вождь. Его предсказание сбылось! Сияло чистое утро. Небо над горой Этинде было безоблачным, море — необычайно спокойным. Яркие солнечные лучи осветили Бимбию. Это были добрые предзнаменования. Кроме разве редких, случайных порывов ветра, который повалил два флагштока, вновь и вновь свертывал красную ковровую дорожку, из-за чего четырем служителям приходилось то и дело ее придерживать. Ведь именно здесь предстояло свершиться историческому событию!

Строительство нефтеочистительного завода, столь дорогого сердцу каждого человека из бывшего штата Западного Камеруна, вселяло во всех веру и возрождало прежние надежды, надежды, утраченные в связи с застоем в торговле и развалом в работе порта в Виктории. Открытие дороги Дуала — Виктория, названной в народе Дорогой Воссоединения, также внесло свою печальную лепту в общее плачевное состояние дел.

Сначала наступила эра рэкета. И как реакция — мертвая хватка государственных «ищеек». Началось массовое бегство дельцов из Виктории, ибо оставаться там становилось небезопасно. Одни испарились в неизвестном направлении, другие обосновались поблизости, в Дуале. Исчезли вывески. Магазины были либо брошены, либо постоянно закрыты. Время от времени приехавший из глубинки покупатель наведывался к своему постоянному поставщику, но его вежливо выпроваживали: «Хозяин в отъезде». Когда спустя несколько месяцев покупатель возвращался, ему снова любезно сообщали, что хозяин еще не вернулся, так как присматривает за строительством дома в деревне.

Ходили упорные слухи, что проект долго пролежит под сукном. Скептики уверяли, что он так и останется лишь на бумаге, несмотря на настойчивые заверения правительства в обратном. Тогда местная печать обрушила на читателей лавину статей, побуждающих правительство исполнить наконец свое обещание. 24 марта 1973 года был принят указ под номером 73/135 о создании национальной нефтеочистительной компании с целью строительства завода в Виктории.

И тем не менее работы начались совершенно неожиданно. Ранним сентябрьским утром население Виктории было потрясено прибытием громадной партии оборудования на грузовиках и трейлерах. Колонна по неизвестным причинам застряла в Хаф-Майл-Джанкшэн. Почти мгновенно собралась огромная толпа: люди рассматривали диковинную кавалькаду, держась на почтительном расстоянии. Вскоре, впрочем, вся эта махина отбыла в Кейп-Лимболу. А впереди нее несся красный джип с включенной «мигалкой» и пронзительной сиреной.

Через несколько дней бульдозеры уже принялись за работу, сметая все подчистую в своем победном шествии, в том числе и пальмовые деревья, что вызвало переполох среди доброй сотни виноторговцев. Они немедля собрались и выбрали делегацию для переговоров с властями.

Делегацию приняли. Виноторговцы заявили, что власти несут убыток, а могли бы извлечь доход от продажи пальм. Они готовы платить по пятьсот франков за каждое дерево. Встреча была непродолжительной, а ответ — краток: строительство не может быть остановлено только из-за того, что кому-то хочется пить пальмовое вино. Огорченные виноторговцы решили действовать на свой страх и риск. Взятые напрокат электропилы не смолкали всю ночь. Двадцать человек вторглись на строительную площадку и спилили около двух сотен пальм. Пришлось вызвать должностных лиц для наведения порядка. Территорию взяли под охрану. Впрочем, на нее никто больше и не посягал. Один из виноторговцев позже высказался: «Когда слон убит, каждый имеет право на кусок его мяса».

Бульдозеры крушили все на своем пути с таким остервенением, что стороннего наблюдателя брала оторопь, смешанная с чувством благоговения перед мощью человека в его состязании с природой. Грубый и неровный ландшафт преобразился в идеально гладкую площадку. Временные конторы и сборные домики будто выросли из-под земли. Были проложены дороги, созданы все современные удобства для строителей.

Затем вспыхнул квартирный бум. Сюда хлынул поток инженеров, землемеров и прочих специалистов. Все они нуждались в крыше над головой. Тут же домовладельцы взвинтили плату. Цены на жилье подскочили чуть ли не вдвое и продолжали фантастически расти. Тем, кто был не в состоянии платить столь бешеные деньги, предложили срочно съехать с квартиры. Многие оказались в затруднительном положении, но у компаний не было выбора, и они платили.

Бюро по трудоустройству были запружены безработными. А вскоре город заполонили проститутки, стекавшиеся сюда из всех уголков страны в надежде урвать свой кусок от «нефтяных денег». Людей с тугим кошельком легко распознавали по пробковым шлемам и желтым дождевикам. «Я там, где нефть, и я сколочу капиталец, уж будьте уверены». Они брали взятки у своих менее удачливых собратьев, уверяя, будто работают на СОНАРА и смогут помочь им.

Пожалуй, стоит упомянуть тут о любопытном случае в одном кабачке. Какой-то водитель, вынув пухлый конверт с жалованьем, на глазах у всех стал пересчитывать деньги. Присутствующие были ошеломлены — в пачке оказалось сто пятьдесят тысяч франков! С торжествующим видом он заявил, что угощает всех. Вино текло рекой, пока бумажник не опустел. Но это вовсе не испортило настроения его владельцу — он лишь небрежно бросил, что на следующей неделе заработает еще сотню тысяч франков.

Таких людей было предостаточно — из-за них стало невозможным что-либо купить. Они не торговались, они платили. Поэтому все торговки и на Нижнем рыбном базаре, и на Новом городском рынке души в них не чаяли.

Ночные клубы ломились от посетителей. Танцевальные площадки были набиты битком. Неумолчный гул голосов тонул в назойливом гаме репродукторов. Словно в дурмане, крутились пары, очумев от сигаретного дыма и покрываясь испариной от духоты. То тут, то там вспыхивали шумные ссоры и драки между мужчинами, когда девушке предстояло выбрать себе провожатого. Церковная улица — сердце ночной жизни Виктории — приобрела скандальную славу. Средь бела дня там все еще можно было встретить слоняющихся пьяниц. Да, такой стала Виктория — некогда захудалый городок, а ныне преуспевающий нефтяной город!

Строительная площадка поглотила немало человеческих жизней. Участились смертельные травмы среди рабочих: кто-то разбивался, кого-то сбивал грузовик, кому-то отрезало пальцы… Все это в порядке вещей на любой строительной площадке. Но местное население установило истинную причину — боги разгневаны и мстят за то, что перед началом работ не были совершены традиционные обряды. Богов надо бы задобрить.

Эти слухи дошли до прораба, мистера Лафайета. Он вовсе не счел их пустяком, не стоящим внимания, а принял безотлагательные меры, благо под рукой имелась изрядная сумма на непредвиденные расходы. После совершения положенного ритуала боги угомонились, и несчастные случаи стали редкостью.

Два года и девять месяцев ушло на сооружение исполинского комплекса. На пятидесяти четырех гектарах разместились резервуары для нефти, вышки, километры переплетающихся трубопроводов, служебные помещения, конторы, цеха и прочее. Все — от генерального директора до сторожа на проходной — трудились не покладая рук и теперь с нетерпением ждали официальной церемонии открытия. Каждый ощущал свою причастность к великому событию. Поистине, это был настоящий взлет. Камерун вступал в Нефтяной клуб!

Вот что может дать развивающимся странам международное сотрудничество, высокий профессионализм и использование передовой технологии!

В тот памятный день с семи утра такси устремились к заводу, доставляя пассажиров из Баток-парка. На этом деле таксисты недурно подзаработали. Позже проследовали автомобили местного руководства и почетных гостей. Им пришлось выехать заблаговременно, пока не перекрыли движение в ожидании правительственного эскорта. В девять тридцать показался правительственный кортеж. Черные «мерседесы», «пежо-504», «датсуны» проносились под восторженные приветствия толпы.

В девять сорок пять на стоянках для машин и на трибунах для зрителей не оставалось ни одного свободного места. Взволнованным голосом радиокомментатор сообщал, что видит перед собой лишь «море людских голов». Но несмотря на такую скученность, все находились в торжественно-приподнятом настроении и вели себя спокойно.

Стояло ясное и теплое утро. Спасибо вождям и богу дождя. Какая-то школьница и беременная женщина потеряли сознание. Но этот эпизод прошел незамеченным. Санитары тут же приволокли носилки, и «пострадавших» увезли в ближайшую больницу.

— Не забудь захватить на завод двадцатилитровый кувшин, — предупредил Ндумбе свою жену. — Уж поверь мне, ты его наполнишь там вином доверху, — добавил он уверенно. — Я опустошил свой бензобак, и у меня хватит горючего только дотянуть до места. Вот было бы здорово, если б у меня был большой грузовик.

Жена вспылила:

— Как я потащусь туда пешком с двадцатилитровым кувшином, и к тому же я иду не одна, а с другими женщинами.

— Другие женщины тоже возьмут с собой кувшины. Как ты не понимаешь, что мы не можем упускать такую возможность!

Ндумбе рассказал жене, что вся ночь накануне торжества прошла в интенсивных приготовлениях. Всех ждет бесплатное угощение. По такому случаю забито пятьдесят коров, чтобы никто не был обделен. Несколько резервуаров наполнили вином и пивом. А тот, кто приедет на своей машине, сможет заправить ее бесплатным бензином. Большой слон убит, и каждый камерунец имеет полное право на кусочек его мяса. Жена Ндумбе слушала его с таким изумлением, что ему стало ясно — она не очень-то верит его словам.

В десять часов вертолет президента завис над нефтеочистительным заводом. Сперва он повернул на запад, затем, взяв курс в сторону моря, круто развернулся и медленно пошел на снижение. Когда вертолет коснулся, бетонированной полосы, моторы отчаянно взвыли, а вращающиеся лопасти подняли целую тучу коричневой пыли. Любопытная публика, сгрудившаяся прямо возле посадочной площадки, инстинктивно отпрянула — одни повернулись к нему спиной, другие прикрыли лица носовыми платочками.

Дверь распахнулась, и появился сам президент. С широкой улыбкой он приветственно помахал рукой и стал спускаться по трапу. Шквал ликования прошел по толпе — все визжали, махали, аплодировали. Загрохотали барабаны, и женщины затянули свою национальную песню. Толпа подхватила ее. Эта сцена живо напомнила мне один футбольный матч, свидетелем которого я был на знаменитом стадионе Уэмбли в Англии в 1969 году. Англичане играли с французами. Счет был пять ноль в пользу хозяев поля. На последних минутах матча английские болельщики, завзятые фанатики, во все горло заорали свой гимн. Стадион Уэмбли, вмещающий около сотни тысяч зрителей, буквально взрывался каждый раз, как очередной ряд втягивался в пение, — один ряд публики начинал через несколько секунд после другого, и последние ряды прогремели: «Слава! Слава! Аллилуйя!», когда первые уже давно смолкли. Совершенно то же самое происходило и здесь, когда толпа запела с диким пылом и неистовым воодушевлением.

Глава государства обошел почетный караул и направился к трибуне. В это время две девочки в одинаковых безупречно белых кружевных платьицах и в белоснежных перчатках засеменили степенно к красной дорожке. Подойдя к президенту, они сделали изящный реверанс.

— Добро пожаловать в СОНОРА, ваше превосходительство президент республики, — пролепетали девочки одна за другой на английском и французском языках, протянули ему гигантские букеты из алых и белых цветов и, обмирая от восторга, подставили щечки для поцелуя. Президент улыбнулся и поцеловал их.

Затем последовало награждение отдельных лиц и два выступления. Первым приветствовал главу правительства доктор Е. М. Л. Эндели, президент отделения Камерунского союза, вслед за ним произнес речь Филемон Янг, министр горнорудной промышленности и энергетики. Апогеем церемонии стало разрезание ленточки, торжественное открытие мемориальной доски и краткий осмотр самого завода.

Ндумбе опоздал, и поэтому пришлось оставить машину в двух километрах от завода. Теперь он ломал голову над тем, как бы ему все-таки пробраться сюда со своим грузовичком. Нгово, его жена, увидев компанию знакомых женщин, смекнула сразу, что ей не стоит присоединяться к ним, так как ни у одной из женщин не было кувшина.

Толпа начала постепенно расходиться. Ндумбе пристроился в хвост длинной очереди у ресторана, и тут он в растерянности заметил список в руках офицеров охраны — они проверяли приглашения на банкет по мере того, как очередь продвигалась. Но ведь ему сказали, что будет бесплатное угощение для всех! И он не получил никакого приглашения. Да он же вкалывал не хуже других! Или, может быть, он не туда попал? Ндумбе огляделся вокруг. У каждого был пригласительный билет. Пожалуй, лучше ретироваться с честью, чем напороться на оскорбление. Кому охота попадать в дурацкое положение, когда перед твоим носом захлопывают дверь!

Обогнув административное здание, он увидел кольцо охраны, сдерживающей напор толпы, и в последний раз оглянулся на очередь, в которой только что стоял.

— Эй, ты там, не создавай пробку. Двигайся, и поживей! — рявкнул полицейский. Ндумбе заторопился, недоумевая, почему полицейский накинулся именно на него.

Нгово все еще волокла пустой двадцатилитровый кувшин, высматривая открытые резервуары, наполненные вином.

— Ну ты, с кувшином, пошевеливайся! — Полицейский уставился на нее, и она внезапно сделалась мишенью для всеобщих насмешек. Ей стало обидно до слез! С какой стати она мается с кувшином в такой великий день! Ну и задаст же она своему муженьку хорошую взбучку!

В тот вечер она долго ждала его возвращения. Он пришел очень поздно, усталый, голодный да к тому же без машины.

— Послушай, что случилось, — начал он виновато. — Они таки не наполнили бак бензином, и мне пришлось тащиться домой на своих двоих.

Нгово разразилась безудержным смехом, и по ее щекам потекли слезы.

— Поделом тебе!

Ндумбе лишь взглянул на жену.

— Я ужасно голоден, — сказал он просто. — Ведь там так и не было бесплатного угощения.

— Да, но и дождя не было, и праздник удался на славу, — ласково добавила Нгово, накрывая на стол.

— Подожди минутку. — Ндумбе направился в спальню и вернулся оттуда с зажженной лампой. Нет, так не бывает, чтобы все шло как по маслу. Они будут проводить свой роскошный бал под дождем!

Ндумбе задул пламя своим дыханием. На короткий миг оно вновь вспыхнуло и тут же погасло. Через несколько минут раздалось первое постукивание дождевых капель по крыше. Дождь хлестал и хлестал всю ночь, и не переставая выл ветер.

ЖАЖДА СВОБОДЫ

Самсон Нгомба, заключенный № 2986600, находился под строгим надзором, так как его сокамерники единодушно утверждали, что он спятил. Ни с того ни с сего он закатывался до слез истерическим смехом, а порой часами сидел неподвижно, погруженный в свои мысли.

Тюремная администрация, естественно, встревожилась, ибо Нгомба был у нее на хорошем счету — тихий, послушный, короче, благонадежный заключенный.

Иногда на него находило — тогда Нгомба забирался на импровизированную трибуну и изображал политического лидера:

— Братья, я взываю к вам! Я выступаю за единство, правду и демократию. В единстве мы выстоим, поодиночке — пропадем!

Таким накатанным вступительным словом, сопровождавшимся одобрительными возгласами: «Правильно! Давай, валяй дальше!» — он всегда начинал свою пламенную речь, над которой потешалась вся камера. По мере того как он входил в раж, становилось ясным, что Нгомба уже успел где-то хорошенько ознакомиться с основными статьями конституции.

— Наша страна будет великой! Наш народ станет гордостью Африки и всего мира, — гремел оратор, потрясая в воздухе кулаком. — Во имя этой благородной цели мы будем неустанно бороться против племенного строя и всех политических раздоров. Мы будем сражаться за установление солидарности и братства между гражданами Камеруна!

Оглушительные аплодисменты сотрясали стены. Ему скандировали:

— Молодец! Браво!

И Нгомба с восторгом затягивал песню, которую он называл песней Свободы. По его словам, она принадлежала перу известного политического деятеля в Нигерии, блаженной памяти Мази Мбону Оджике по прозвищу «Король Бойкота». Нгомба запевал:

Свобода для всех, свобода для меня, Пусть всюду царит свобода!..
Хор дружно подхватывал:

Свобода, свобода, Пусть всюду царит свобода!
Выступления Нгомбы весьма развлекали местное общество и разряжали столь обычную в тюрьме напряженную атмосферу. В конце концов его «братья» сошлись во мнении, что в словах Нгомбы, пожалуй, есть резон. Его жалели, ему сочувствовали! Но он был, как и все они — воры, убийцы, террористы, — врагом общества.

Нгомбу приговорили к двадцати годам тюремного заключения за растрату государственных денег — почти миллиона франков. Он тяжко горевал, вспоминая те печальные обстоятельства, что привели к роковым для него последствиям. Как и водится, самый закадычный дружок обвел его вокруг пальца. Ах, Моника и Марильза, две отличные девчонки, с которыми он так чудесно проводил время! Его поездки в Дуалу в свободные дни! Крупные слезы градом катились по изможденным щекам, когда он мысленно возвращался в прошлое и видел себя на скамье подсудимых. А эта душераздирающая сцена перед зданием суда! Фараоны уводят его, и взволнованная толпа цепенеет в гробовом молчании.

Ох, до чего же он был зол на себя! Его сердце разрывалось на части при мысли о незащищенности молоденькой жены, оставленной на произвол судьбы. Он терзался от ревности, представляя ее в объятиях другого. Двадцать лет — долгий срок! Будет ли она ему верна? Он всячески гнал от себя эти мучительные сомнения, и лишь надежда на скорую амнистию по случаю десятой годовщины независимости Камеруна исцеляла его израненную душу.

Тюремный врач во время еженедельного обхода уделил Нгомбе целых двадцать минут, но не нашел ничего серьезного. Нгомба доверительно поведал доктору Стюарту, что совершенно ясно видел во сне, как президент республики подписывает указ об его помиловании. Он клятвенно заверял, что по радио Яунде вскоре передадут сообщение, содержащее текст указа, и его имя будет стоять первым в списке. Он неустанно цитировал Декларацию прав человека.

Доктор Стюарт внимательно выслушал тираду своего пациента, одобрительно кивая головой и проявляя явный интерес к собеседнику. Его диагноз был кратким: «Временное помрачение рассудка. Это пройдет».

Приближалось первое января 1970 года, и по поведению Нгомбы все поняли, что он по-прежнему одержим навязчивым желанием обрести свободу, — узник стал считать дни до предполагаемого освобождения. Он не находил себе места и раздражался по малейшему поводу.

Накануне у него произошла стычка с надзирателем. Нгомба заявил, что ноги его здесь никогда не будет.

— Не дури, — усмехнулся надзиратель, — вот увидишь, не пройдет и года, как ты снова тут окажешься. Ты — вор, а вор — всегда вор, и ничего больше.

— Нет, я не вор! — возмутился Нгомба. — Я случайно влип в историю, и меня «подставили».

— Как ты думаешь, сколько раз я слышал подобное в этих стенах? — Надзиратель расхохотался. — Слишком много раз, старина, и у всех одна и та же песенка: я тут ни при чем, влип случайно, меня «подставили»! Желаю тебе удачи, и дай бог, чтобы твоя мечта об амнистии сбылась.

Как жестоко со стороны надзирателя говорить ему такое! Нгомба тяжело вздохнул и принялся за работу, но лицо его сразу осунулось и помрачнело. Теперь-то он знал, что тюрьма — отнюдь не самое лучшее место на свете, и твердо решил не впутываться более ни в какие темные делишки. О чем только не передумано было им за эти бесконечные дни и ночи, но главное не давало покоя: до первого января 1970 года оставалась всего неделя и — никаких новостей!

— Когда же наконец я выберусь из этой дыры? — спросил он надзирателя на следующее утро.

— Тебе еще предстоит долгий путь на свободу, дружище. Лучше выбрось из головы пустые бредни, — добавил он насмешливо.

— Почему вы мне не верите? — взорвался Нгомба. — Я же видел все это во сне. И вы не имеете права держать меня здесь! — Его голос перешел на пронзительный визг. Тюремщик оторопело уставился на заключенного. Столь бурная вспышка была ничем не вызвана, и к тому же в глазах Нгомбы ему почудился дьявольский блеск. Он поспешил доложить об этом случае главному надзирателю и убежденно добавил, что парень «явно не в себе». На основании его слов и врачебного заключения Самсона Нгомбу поместили в одиночку. Он имел исключительно сильное влияние на своих сокамерников, а неприятностей надо было избежать во что бы то ни стало. С тех пор Нгомбу прозвали «Джозеф Фантазер».

Там, в одиночке, Нгомба и замыслил побег. Если тюремное начальство смеет игнорировать указ президента, ему не остается ничего другого, как самому приняться за дело. Он не намерен праздновать десятую годовщину независимости Камеруна за решеткой! Теперь или никогда!

Была полночь. Стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь чьим-то громким храпом из соседней камеры. Нгомба прополз в потемках на четвереньках, а затем на цыпочках подкрался к двери. Вдруг он замер, насторожившись, — где-то совсем рядом ему почудились тяжелые шаги часового. Не хватало еще, чтобы его засекли, и он отпрянул в глубь камеры. Тотчас дверь распахнулась, впуская широкую полосу света. На ее фоне отчетливо проступил силуэт охранника. Через несколько секунд дверь с шумом захлопнулась, и у Нгомбы отлегло от сердца. Он переждал немного и выскользнул из камеры. Тюремный двор был обнесен кирпичной девятифутовой стеной.

Он с трудом дышал, когда свалился в кусты по ту сторону тюремной ограды, казалось, из легких вышибло весь воздух. Острая жгучая боль свела правую ногу, и он, стараясь не шелохнуться, лежал на земле, а в груди гулко стучало сердце — тук-тук-тук. Под дуновением ветерка колыхалась слоновая трава, и лишь писклявый свист полуночника ловило его настороженное ухо. Из-за стены не доносилось ни звука.

Наконец-то он свободен! Пока все идет гладко, как и было задумано. Он поздравил себя. Если Лионга ждет его в условленном месте, тогда все в порядке! Он — вне опасности и сумеет к завтрашнему дню благополучно добраться до Дуалы. А там его никто не сыщет!

Да, эта история наделает много шуму! Первый заключенный, совершивший удачный побег из местной тюрьмы за все время ее существования! Будьте уверены, завтра все газеты раструбят об этом! О, как они забьют тревогу — по радио передадут его приметы, его фотографии запестрят на газетных полосах, и, разумеется, будет объявлено вознаграждение за любые сведения о нем.

Другие заключенные также ухитрялись бежать из этой тюрьмы, но в конечном итоге голод и усталость оказывались прекрасными союзниками их преследователей. И к тому же они бросались необдуманно в буш, стремясь изо всех сил уйти как можно дальше от тюрьмы, — и становились легкой добычей.

Может ли то же самое произойти с ним? Эта мысль не давала ему покоя. У него в запасе не более получаса, пока они очухаются, обнаружив его исчезновение. Тут же по телефону будет объявлен розыск, всю полицию поднимут на ноги, и все дороги перекроют.

Он прополз триста ярдов до высокой слоновой травы и проворно нырнул в ее гущу. Эта местность была ему хорошо знакома еще с той поры, когда его вместе с другими заключенными направляли сюда на заготовку сочных трав для коров и поросят. Сейчас, вспоминая те промозглые утренние «прогулочки», когда на тебе лишь протертые до дыр белые шорты да легкая курточка, он молил об одном: чтобы все его мучения не пропали втуне.

Жесткая трава и колючий кустарник полосовали ноги, то и дело он спотыкался, падал, разбивая колени, но боли не ощущал. Дорога каждая минута, и он силился сохранить тот бешеный темп, который сам для себя установил.

Вскоре он очутился на голой полянке возле дороги, ведущей в деревню. Здесь всегда проходила их «рабочая бригада». «Да, это тот самый пятачок», — с удовлетворением отметил он. А что, если Лионга подведет его? Нгомба похолодел при этой мысли. Ждет ли он там, где они сговорились? Сумел ли заполучить такси? Это было важным звеном в цепи. Осечка — и все пойдет прахом. Нгомба успокоился, лишь когда в потемках различил слабый контур автомобиля. Как и было условлено, вспыхнул огонек сигареты и раздались три коротких гудка, которые означали: «Путь свободен».

Нгомба незаметно подкрался к машине. Он судорожно глотнул воздух, но его лицо просветлело, когда человек у машины обернулся.

— Так тебе это все-таки удалось! — воскликнул тот обрадованно.

— Я же сказал, что все будет как надо, — ответил Нгомба с облегчением.

— Да, все будет в порядке, если ты не потеряешь голову и не натворишь глупостей, — предупредил Лион-га. — У нас все шансы ускользнуть от погони.

— Вещи с тобой? — нетерпеливо перебил его Нгомба. — Времени в обрез.

Тот, другой, кивнул на багажник автомобиля. Вмиг тюремная одежда была сброшена, и перед Лионгой предстала стройная и высокая женщина неопределенного возраста в отлично сшитом платье и с траурной повязкой на голове.

— Ты в самом деле считаешь, что тебе следует разгуливать в этом наряде? — Лионга озадаченно разглядывал его.

— Не морочь мне голову. Я давно все обдумал. Не о чем волноваться, — уверял Нгомба. — Они будут искать мужчину, а не женщину. Улавливаешь, старина?

— Может, все и обойдется. Но ты всегда должен помнить, что ты — женщина. Ну ладно, не мешкай, садись быстрей, отчаливаем!

Рев машины раздался в тишине ночи, и, минуя ухабы и рытвины, она выбралась на дорогу. Нгомбе необходимо было сесть на первый поезд, следующий до того места, где он смог бы затаиться на время, пока шумиха, поднятая в связи с розыском беглого преступника, не затихнет.

На центральной железнодорожной станции в Дуале он покупал билет, как вдруг его внимание приковал полицейский на другом конце перрона. Он стал напряженно краешком глаза следить за полицейским и заметил, что тот идет в его сторону. На мгновение Нгомба словно прирос к земле, затем поблагодарил кассира нежным голоском и грациозно засеменил по платформе в противоположном направлении. Но ему казалось, что полицейский все время смотрит на него.

Нгомбу захлестнула волна страха. И тут его осенило — туалет! Вот, пожалуй, самое безопасное место, где можно преспокойно дождаться отправления поезда. Он ринулся к туалету, вошел в кабинку и захлопнул за собой дверь. Здесь он перевел дух, лихорадочно поправляя повязку на голове и вытирая пот с лица и шеи.

Нгомба спохватился, когда до его слуха донесся отдаленный гудок паровоза. Он распахнул дверь, кинулся на платформу и… налетел прямо на полицейского, чуть не сбив его с ног.

— Извините! — Нгомба съежился под сверлящим взглядом полицейского, пытаясь прошмыгнуть мимо него.

— Прошу прощения, мадам, — начал полицейский вежливо. — Но не пройдете ли вы со мной в кабинет начальника станции. Мне надо с вами поговорить.

— Я не могу… я должна успеть на поезд. — Нгомба махнул рукой в знак протеста. Но полицейский решительно преградил ему дорогу и выразительно указал на дверь, из которой только что вышел Нгомба.

— А это как понимать?

Нгомба посмотрел, и сердце у него заныло. На двери висела табличка «Messieurs».

Полицейский доложил начальнику станции об этом случае и напомнил ему о сообщении, полученном из Буэа о сбежавшем преступнике.

— Эта женщина, — сказал он, — слишком мужеподобна, у нее нет и признака груди и никакого намека на что-то сзади.

С тягостной тревогой в душе сидел Нгомба перед начальником, пристально изучающим его.

— Почему вы вошли в мужской туалет, когда рядом была дверь с надписью «Mesdames»? — был задан вопрос. Последовал вполне логичный ответ:

— Я не умею читать по-французски. И… у меня умер отец на прошлой неделе, вот почему я сбрила волосы на голове, — пробормотал Нгомба жалобно, снимая повязку.

Начальник с недоумением взглянул на странную женщину. «Разве ее спрашивали об этом?» Внезапная догадка пронзила его, и он тотчас вызвал женщину-полицейского.

— Необходимо установить, кто это в действительности. — Он кивнул на Нгомбу. — Забавный и непонятный случай. Здесь что-то не так!

Женщина-полицейский медлила в нерешительности, и начальник коротко пояснил:

— Осмотрите ее как следует, ясно?

Женщина-полицейский отметила для себя особый акцент на словах «как следует». Именно это она и собиралась сделать.

В ТУПИКЕ

— Мы хотим преподать этим ублюдкам хороший урок! Урок, который они ввек не забудут, — он войдет в историю. На какие только жертвы мы не шли ради блага нашей родины, в то время, как эти прохвосты бездумно расхищали наше достояние. Наше терпение иссякло! Мы не намерены более сносить оскорбления от этих жалких, ничтожных и неблагодарных придурков! Я полностью рассчитываю на вас! Мы исполним наш священный долг! Сейчас или никогда!

Оратор замолк, внимательно разглядывая небольшую группу солдат, в чью задачу входило блокировать часть столицы Яунде и предотвратить возможное вторжение войск противника.

— Вопросы есть?

Все подавленно молчали. Затем один из них все же отважился:

— Это мятеж, не так ли, капитан?

Тот помедлил с ответом.

— Нет, не мятеж. Скорее государственный переворот, ведь мы не просто поднимаем восстание, наша цель — захватить власть в свои руки.

— А если провал?.. Я… о последствиях?

Капитан помрачнел.

— Не мелите чушь! — выпалил он. — Мы — освободительная армия, и наше предназначение — побеждать. Кто сказал, что солдаты позволят себя одурачить?! Идиотами мы будем, если проиграем! И к тому же: кто лучше умеет воевать — гражданское население или военные? — добавил он не без сарказма.

Закончив, капитан впился свирепым взглядом в спрашивающего.

Это разрешило все сомнения. Остальные лишь переглянулись и одобрительно закивали. Смущенный солдат, задававший вопросы, стоял как вкопанный, видимо, погруженный в свои мысли.

Разве он будет сражаться за правое дело — защищать родину!

У него была молоденькая жена и двое ребятишек. Да еще старуха мать. Что будет с ними, если он погибнет? Его отнюдь не приводила в восторг перспектива триумфального восшествия на небеса. Не рассчитывал он и на амулет, который носил на груди, — в нем хранился пергамент из Библии, по преданию будто бы отводящий смертельный удар пули.

Внезапно в сознании всплыли и буквально его сразили строки из национального гимна. Он повторил их про себя как заклинание:

Вкруг себя скорей сыновей сплоти, Они победят врагов. Детей неразумных своих прости, Верой наполни сердца. Вскорми для Африки храбрых сынов, Преданных ей до конца.
Тяжело вздохнув, он произнес последние слова. Не в его силах что-то изменить — слишком поздно! Взрыв неизбежен!

В тридцать лет капитан Дева чувствовал прилив новых сил, воодушевленный своей миссией и глубокой верой в правоту дела, в многообещающее будущее, с которым он связывал свои надежды, Большие Надежды. Как ему дали понять, он — самый вероятный претендент на пост военного губернатора Юго-Западной провинции, разумеется, в случае успешного свержения гражданского правительства. Если он получит это назначение, то непременно обоснуется в Замке — знаменитой резиденции немецкого губернатора в Буэа. К решению нынешнего правительства превратить Замок в национальный памятник он относился как к пустой затее.

Дева не особо блистал среди своих однокурсников в учебном центре вооруженных сил в Нгаундере, в учебном центре специальной подготовки в Нгаундале, в центре военных специалистов и в военном училище в Яунде. Однако его карьера была стремительной, и он обогнал своих более способных коллег, — тем еще предстояло с трудом карабкаться по ступеням служебной лестницы, на самый верх которой мог вознести только случай или благосклонность начальства. Здесь ровным счетом ничего не значили ни профессионализм, ни талант, ни заслуги!

Накануне вечером его вызвали на встречу руководящей верхушки для окончательного инструктажа и обсуждения вопроса о передаче особых полномочий после переворота. Схема маневров, продвижение и боевые действия ударных группировок, объекты, подлежащие немедленному захвату, связь между штурмовыми отрядами посредством портативной рации «уоки-токи» — все это было оговорено в деталях. Неожиданно выяснилось, что еще не готово специальное обмундирование для повстанцев. Поэтому решили надеть красные нарукавные повязки, чтобы легче распознавать своих.

На заседании были представлены два списка: так называемый черный список, который включал всех, кого считали потенциально опасными. С ними не стоило церемониться — либо сразу же уничтожить, либо арестовать. В другой, белый список, входили лица, на чье сотрудничество и помощь можно было рассчитывать.

Не следовало забывать и о реакции населения на переворот — благоприятной или напротив. Члены совета полагали, что молниеносный, но довольно мирный переворот непременно приведет людей от первоначального потрясения и замешательства к полному приятию свершившегося, ведь именно безалаберность и безответственность гражданского режима толкнули военных на этот шаг. Если столица падет, то вскоре объявятся многочисленные группки «подпевал», которые поспешат заверить новые власти в своей поддержке. А дальше эта волна прокатится по другим районам страны, и воцарится всеобщее согласие и единодушие.

Всплыл также вопрос о национальной радиосети. Ее надлежало захватить в первую очередь и удерживать любой ценой. Для правильного освещения событий необходимо поставить под круглосуточный контроль весь старший технический и редакторский персонал. За исполнение этого приказа головой отвечала служба информации.

Затем были согласованы правила поведения во время восстания — никакого бессмысленного кровопролития; безжалостно подавлять вооруженное сопротивление противника, не брать пленных, расстреливать дезертиров и мародеров, не вызывать недовольство населения, свести к минимуму возможные разрушения строений; пароль — «Операция „Гиена“».

Собравшиеся горячо встретили и одобрили исчерпывающий доклад высококвалифицированного эксперта и стратега из эмигрантов — военного советника по материально-техническому обеспечению. По его словам, боеприпасы повстанцев (а в их распоряжении — французское, бельгийское, русское и израильское автоматическое огнестрельное оружие) намного превосходят как по количеству, так и по качеству то, чем располагает противник. По данным разведки сведения о заговоре еще не просочились, а это дает им в руки главный козырь — внезапность нападения. По мнению эксперта, исключая всякие непредвиденные обстоятельства, взятие Яунде — дело нескольких часов.

Затем всем предложили пройти в оперативный отдел штаба, где находилась гигантская карта Яунде и ее окрестностей. Карта пестрела участками, заштрихованными красными и зелеными линиями, со стрелками и наколотыми флажками, обозначающими движение и расположение штурмовых отрядов, поддерживаемых моторизованной пехотой. Здесь эксперт указал на те объекты, по которым следует нанести самые мощные удары.

Выдвигались и другие предложения.Например, выведение из строя американских радиостанций, разрыв телефонной связи и взятие под контроль систем водоснабжения и электроэнергии.

Было зачитано воззвание к народу, но оно всем показалось чересчур растянутым, банальным и довольно вялым, лишенным истинного революционного духа. В нем ни слова не говорилось о временной приостановке действия конституции, о признании новым режимом всех обязательств свергнутого правительства, а также отсутствовало предупреждение иностранным дипломатическим представительствам воздерживаться от любых действий, направленных на подрыв суверенитета и территориальной целостности страны. Для выработки окончательного варианта текста создали редакционный комитет из трех человек: одного старшего офицера и двух высокопоставленных чиновников.

Заседание подходило к концу. Главный заверил своих слушателей в полной победе над теми, кого он назвал «неорганизованным сбродом».

— Самое сложное, — сказал он, — захватить власть, а как только это случится, все остальное пойдет как по маслу. Чем больше власти в ваших руках, тем легче владеть ситуацией. Стоит лишь окружить себя нужными людьми с хорошими мозгами — и они сами придут с решением многих проблем. Правда на нашей стороне! Будущее за нами! — Его речь звучала здраво и обнадеживала. Рукоплескания долго не смолкали. Когда Главный шел к выходу, он то и дело останавливался, вступал с кем-нибудь в разговор, дружески похлопывая собеседника по плечу.

Дева видел главнокомандующего впервые. Его рост превышал шесть футов, на вид он был крепкого телосложения, но голос, пожалуй, слишком мягок для военного офицера столь высокого ранга.

Во время их короткой беседы Дева стоял, вытянувшись в струнку, как бы одеревенев. На прощание величественно кивнув головой, главнокомандующий протянул ему правую руку, левую он держал за спиной. Да, здесь Дева среди своих, среди единомышленников — он один из тех, кто будет вершить делами всей нации. Его мысли были прерваны гулким звуком тяжелой поступи. Все притихли, когда главнокомандующий покидал зал. Он высоко поднял над головой правую руку с оттопыренным большим пальцем, что, видимо, означало: «Все отлично, ребята». И все в едином порыве подняли руки, с восторгом салютуя отъезжающему джипу.

Напряженная атмосфера в комнате тотчас разрядилась, и посыпались добродушные шутки.

На часах было два тридцать. Оставалось целых тридцать томительных минут до начала наступления. Дева сам сделал перекличку. Под его началом было пятьдесят солдат. Они сидели в мучительном ожидании, тогда как Дева метался по коридору, отдавая последние распоряжения. Он уже успел провести осмотр личного обмундирования и снаряжения солдат, особо настаивая, чтобы каждый имел при себе неприкосновенный запас продовольствия. Дева считал, что «нз» непременно должен быть под рукой.

Истекали последние мгновения. Автотранспорт выстроился в полной боевой готовности — моторы гудели, а люди с нетерпением ожидали приказа ринуться в бой. В тревожной тишине послышался трескучий голос:

— Операция «Гиена», вызывает штаб-квартира ОБ. Прием.

— Лев на проводе, принял. Слышу вас прекрасно, сэр, прием.

— На проводе Скорпион. Все в порядке, сэр.

— Черепаха на проводе. Слышу вас, сэр.

Последовали окончательные инструкции:

— Штаб-квартира вызывает все местные подразделения. Это начало народной революции! Помните — сейчас или никогда! Я верю в вашу преданность нашему делу! Желаю удачи!

Революция началась. Подразделение Лев, которым командовал Дева, занимало позиции в центре города, блокируя все подъездные пути заграждениями из колючей проволоки. У застав на дорогах выставили отряды вооруженных солдат — двое с автоматами на виду, остальные — в укрытии.

Хотя по всей Яунде были слышны взрывы и короткие перестрелки, большинство жителей не догадывалось, что происходит, вплоть до вечера следующего дня. Люди думали, что просто идут военные учения.

Вскоре Центр объявил о взятии здания национального радио, аэропорта, узлов по снабжению электроэнергией и водоснабжению. Там они не встретили никакого сопротивления. По радио прозвучало обращение к народу. Сообщили также об относительном спокойствии в городе. Бодрым тоном, видимо, для того чтобы укрепить и поднять боевой дух в войсках, передали о длительной и напряженной осаде президентского дворца.

Ситуация оставалась почти без изменений, пока вертолеты и самолеты не взмыли в воздух. Как раз тогда, когда группа Девы искала, где бы укрыться от огня, один из вертолетов с оглушающим ревом пронесся над казармами. Раздались мощные взрывы. После этого все попытки капитана Девы наладить связь со штабом оказались тщетными — рация смолкла.

— Положение очень серьезное, — объяснил Дева своим товарищам. — Связь со штабом прервана, и я не знаю, что там случилось.

Никто не проронил ни слова, но на лицах повстанцев он увидел печать отчаяния и обреченности. «Где же ваше мужество? — подумал он. — Такое поведение недостойно „героев“ — лучших солдат отборных войск».

Через какое-то время один солдат исчез. Дева понимал, что ему не уйти далеко. Он сделал несколько осторожных шагов, чутко прислушиваясь ко всем шорохам и звукам. Вдруг примерно в тридцати ярдах от себя он заметил безоружного человека с непокрытой головой в походном обмундировании, но без красной нарукавной повязки. Это и был дезертир. Вскинув автомат, капитан нажал на спусковой крючок. Послышался приглушенный вскрик — и солдат рухнул навзничь — содрогающаяся масса плоти. В добивающем ударе не было надобности. Распростертый труп был оставлен там, где и лежал.

Взрывы в районе казарм продолжались, и все ближе нарастал гул орудий. Две бронемашины мчались в направлении отряда Девы, бешено отстреливаясь из пулемета. Повстанцы предприняли отважную попытку остановить их. Выстрелами в шину им наконец удалось вывести из строя одну из машин. Но хотя мотор и заглох, пулеметы не переставая вели отчаянный огонь. Повстанцы несли тяжелые потери. Между тем вторая машина успешно пробивалась вперед через заграждения на дорогах.

Капитан Дева теперь ясно осознал: восстанию пришел конец. Его окружали убитые и раненые. Он шел, стараясь не обращать внимания на стоны и мольбы о помощи, и вдруг почувствовал, как чья-то слабая рука ухватилась за его брюки, но тут же упала. Он твердил себе, что не должен задерживаться здесь ради чего бы то ни было. Ему надо бежать. Сердце ныло при мысли о матери, жене и ребенке. Что им скажут о нем? Дезертир? Убит в сражении? Пропал без вести? Он отлично представлял себе, что будет, если его поймают. Ему предъявят обвинение в государственной измене, в совершении тяжких преступлений, в том числе и убийства, и трибунал приговорит его к расстрелу. «Может быть, самому сдаться? — мелькнуло в голове. — Нет, настоящий солдат не сдается на милость победителя! Это малодушие», — решил он.

Дева вспомнил о Мариате, своей подружке, живущей в Брикутери. Нельзя ли спрятаться у нее?.. Нет, нет и нет, повторял он вновь и вновь. Скорей всего его будут искать именно там.

Операция «Гиена» потерпела полный крах…

Теоретически она казалась легко выполнимой. Быстрая обезоруживающая победа! А как все обернулось! Ошибка, роковая ошибка, состояла в недооценке противника. Борьба за святое дело была проиграна.

Единственное, что оставалось, — бежать! Но какой дорогой? Можно идти на юг, через Мбальмайо, Сангме-лиму, затем Бертуа, Батури, Йокадуму, Молунгу, чтобы попасть в Центрально-Африканскую Республику. Второй вариант — через Эболово, Криби и Кампо в Экваториальную Гвинею. Третий — поездом до Дуалы, далее Тико, Лимбе и лодкой до Орона в Нигерии. Четвертый путь лежал через Бафию, Бафусам, Джанг, префектуру Мбо в Мамфе, а оттуда на Экок и, наконец, Абалики в Нигерии.

Поразмыслив, он отверг первые три маршрута (теперь на главных дорогах наверняка установят круглосуточный патруль для поимки мятежников) и окончательно остановился на четвертом — через префектуру Мбо, по диким тропам в Мамфе. Он рассудил так: в Западной провинции, где население уже насладилось всеми перипетиями буйного революционного времени, люди, естественно, предпочитают заниматься своим обычным делом — выращиванием и сбором кофе, а не вести опасные игры с законной властью. Пока они могут спокойно торговать своим кофе, все остальное их не касается. Дева был даже уверен, что они там ничего и не слышали о восстании!

Сейчас первой заботой Девы было обзавестись хоть какой-нибудь одежонкой. Он прятался в малонаселенном квартале на берегу озера, где в основном размещались государственные учреждения. Ему повезло — какой-то человек развешивал для сушки свои голубые джинсы и легкую рубашку. Едва стемнело, как капитан вылез из укрытия и проворно сдернул вещи с веревки. Джинсы пришлись ему как раз впору. Не мешкая более ни минуты, он скинул с себя униформу и выбросил все, что было при нем, оставив лишь пятьсот тысяч франков — сумма, выданная ему накануне в качестве залога за участие в восстании. Под конец он зашвырнул свой автомат в озеро и быстро зашагал по дороге.

Ему попадались редкие прохожие, и из случайно подслушанных разговоров Дева догадался, что в городе все еще идут упорные бои. Сердце забилось от волнения — значит, у него есть хоть какая-то возможность проскользнуть через Бафию, прежде чем служба безопасности расставит свои сети.

Он сел на первый грузовик, который следовал в Бафусам. Машину с мешками цемента трясло по ухабам, поездка оказалась изнурительной, но зато обошлось без приключений — почти все время он спал. В Бафусаме было спокойно. Тишину ночного города лишь изредка нарушали пронзительные сигналы одиноких такси да отдаленный шум репродукторов, передающих музыку Макоса.

Дева не был голоден. Неприкосновенного запаса хватило на целые сутки. Ему необходимо выбраться из Бафусама до рассвета, чтобы избежать проверки на контрольно-пропускном пункте, ведь документов-то у него не было. Дева торопливо шел по дороге, когда внезапно наткнулся на огромное стадо коров, и тут ему в голову пришла удачная мысль: а не присоединиться ли к погонщикам и продолжать путь под видом пастуха. Если они примут его в свою компанию, то о большем и мечтать не приходится! Вскоре он поравнялся с погонщиками и завязал с ними непринужденный разговор. Похоже, они ничего не знали о восстании и поэтому поверили всем его россказням.

Пастухи дали Деве свою одежду, дротик и кинжал в ножнах. Затем наголо выбрили голову, и капитана стало просто не узнать. Его предупредили, что путь предстоит тяжелый и долгий, но он не возражал. Дева привык к длительным переходам во время военных учений.

С первыми лучами солнца они покинули Бафусам. Они шли и шли мимо мелких селений и деревушек, оставив далеко позади сутолоку города. Порой они делали привал, и, пока совершали молитвы, коровы вольготно пощипывали сочную травку.

В первую ночь Деву неотступно терзали воспоминания о событиях последних дней. Во всем виноват этот окаянный изменник, технический эксперт. Он подвел их и провалил все дело! Но ведь и сам Дева не сомневался в благоприятном исходе и был полон радужных надежд. И вот будущий военный губернатор Юго-Западной провинции позорно бежит. Одно слово — дезертир! Возможно, ему удастся перейти нигерийскую границу и объявить себя политическим эмигрантом. Он никак не мог оправиться от пережитого потрясения, совершенно измученный телом и душой, — в ушах стояли стоны и крики искалеченных и умирающих, грохот орудий, его все еще преследовал омерзительный, непереносимый трупный запах. Какое счастье, что весь этот кошмар теперь позади. В ту ночь он спал крепко, как никогда прежде.

В течение пяти дней они шли по высокогорным лугам и пастбищам, опасаясь заражения мухой цеце. Из Джанга через равнины Мбо они добрались до Фонтема, миновали Атебонг, Тали и из Бакебе попали в Мамфе. Здесь известие о неудавшемся перевороте в Яунде обсуждалось на каждом перекрестке. Из уст в уста передавались разные слухи и невероятные домыслы, даже такая возмутительная нелепица о якобы неизбежной угрозе вторжения ливийских и марокканских наемников. Толпа беспощадно осуждала заговорщиков и «врагов мира», раздавались негодующие призывы к большей бдительности, а также требования высшей меры наказания для тех, кого они называли «бандой гангстеров». Особенно больно было слышать Деве, будто военный режим не принес бы народу ничего хорошего. Поэтому, когда происходили сделки между торговцами и продавцами мяса, он старался держаться в сторонке.

На одном из шоссе им преградила путь длинная вереница машин. Повсюду, как рой надоедливых мух, кишела вооруженная охрана, выспрашивая, требуя удостоверений от взвинченных пассажиров и водителей. Кое-кто оставил бумаги дома. «Это не оправдание, — отвечали им. — Придется задержаться до окончательного выяснения вашей личности».

Коровы и четыре погонщика мирно продолжали свое путешествие, минуя контрольный пункт. Пастухи выглядели так безобидно — обычные камерунцы, занятые своим делом.

— А ну, пошевеливайтесь, вы там! — прикрикнул на них солдат, взмахнув рукой.

Коровы и люди, не задерживаясь, прошли через заставу. У Девы проступил холодный пот на бровях и шее. На такое везение он и не рассчитывал! Всего сто тридцать километров — и он вне Камеруна, на свободе! Спутники переглянулись. Никто не сказал ни слова.

Удалившись от пропускного пункта на два километра, пастухи остановились для очередной молитвы. Дева горячо молился — за себя и за свою семью, которую он покинул.

Вскоре его сморил глубокий сон. Ему снилось, что он занимается любовью с Мариату, но внезапно он проснулся, ощущая какую-то опустошенность и неприятную сырость вокруг поясницы.

Где он? Дева беспокойно огляделся и хорошенько протер глаза. Им овладело странное чувство — чего-то не хватало. И тут до него наконец дошло, что он совсем один! Куда подевалось стадо и где погонщики? Не иначе, как они решили, что будет лучше избавиться от него!

Волна гнева окатила его! Он задыхался от бессильной ярости. Проклятые ублюдки, подонки! О, будь у него оружие, он расквитался бы с ними сполна, перестрелял бы их всех, как бешеных собак. Но ему пришлось взять себя в руки и пуститься в погоню.

Дева успокоился, лишь когда нагнал пастухов. Те едва кивнули ему в знак приветствия, и один из них коротко объяснил, что они не захотели тревожить его крепкий сон. Дева еле сдержался, но промолчал. Он — мятежник, жалкий дезертир, и ему никак нельзя лишаться последней надежды на спасение. В голове мелькнула мысль, не дать ли им денег, как взятку за молчание, но он решительно подавил в себе это желание. Его жизнь может подвергнуться еще большей опасности, если эти люди узнают, что у него есть деньги.

Они прибыли в пограничный городок Экок, где к тому времени были прекращены все торговые сделки. Нигерийское военное правительство приказало закрыть границу. Служба безопасности налетела сюда, как саранча, и уже хозяйничала здесь вовсю. Они обыскивали всех, расспрашивали, проверяли документы, пристально всматривались в лица. За истекшие сутки стали известны имена руководителей восстания, которые теперь значились в списках лиц, разыскиваемых полицией. Началась массовая охота на людей. Бесконечные колонны машин ожидали своей очереди перед шлагбаумами на сторожевых заставах и контрольно-пропускных пунктах.

Спутников Девы быстро пропустили, а ему предложили подождать вместе с теми, у кого не оказалось при себе документов. Их препроводили к месту, тщательно охраняемому вооруженными солдатами.

Дева не падал духом в отличие от большинства. Его бумаги потеряны. Он обдумал эту версию снова. «Потеряны» звучит чересчур легкомысленно. Нет, не пройдет. «Украдены», — осенило его. Вот то — нужное слово! Он скажет, что уже заявил о краже в полицию, и ему посоветовали там восстановить документы как можно скорее, то есть при ближайшей возможности. Но возможность еще не представилась. Довод вполне убедительный. Ему нечего бояться! К тому же он выглядит как самый обыкновенный пастух — волосы наголо выбриты, замусоленная одежда, молитвенные четки, лук и колчан, набитый стрелами с отравленными наконечниками, и, наконец, шестидюймовый кинжал.

— Давай разберемся с этими парнями без бумаг, — бросил старший офицер своему помощнику. Затем вежливо, но достаточно громко он объявил: — Мы просим извинения за причиненные вам неудобства, но тревожное положение в стране на сегодняшний день оправдывает те меры, которые мы принимаем для охраны жизни и имущества наших граждан. Вы прекрасно знаете, что каждый камерунец обязан иметь при себе удостоверение личности. Пеняйте на себя, если вы оставили его дома.

По маленькой толпе пробежал приглушенный ропот. В основном это были простые, безобидные крестьяне, а они привыкли брать с собой бумаги, только когда отправлялись в город. Были еще и мелкие торговцы, чье пристрастие к денежным знакам перевешивало все иные соображения, не говоря уже о чувстве гражданского долга. Они и в этом случае надеялись проложить себе дорогу с помощью взятки.

Дева понял, на что недвусмысленно намекнул офицер, и стал протискиваться назад, в глубь очереди. Как он объяснит наличие при нем пятисот тысяч франков? Может, передать их на хранение какому-нибудь торговцу, но мыслимо ли сделать это сейчас, на виду у всех? А что, если тот испарится вместе с деньгами? Нет, не стоит рисковать. Он ведь погонщик и продает коров. Так почему у него не может быть такой суммы?

Итак, Дева сделал попытку как-то оправдаться. Он стал уверять солдата, что его бумаги выкрали, но он собирается выправить их как можно скорее.

— Не валяйте дурака! Что такое «как можно скорее»? Я вас спрашиваю, что это вообще значит? Вы полагаете, я здесь, чтобы выслушивать всякий вздор? Следующий.

Когда Дева вошел в комнату, где сидели плечом к плечу двое военнослужащих — капитан и лейтенант, то сразу же почувствовал, что приковал к себе внимание одного из них — лейтенанта в темных очках. Другой приступил к допросу — когда и где Дева родился, имена родителей, в какую школу ходил и прочее. А тот, в очках, сидел молча, сложив руки на груди, и не отрывал от него глаз. Деве казалось, что его насквозь пронзает этот пристальный взгляд.

Что же лейтенант молчит как истукан? Почему не снимает свои проклятые очки? Кто его знает, что у него на уме?

Эти двое о чем-то быстро посовещались. Затем тот в очках предложил Деве следовать за ним. Дева послушно делал все, что от него требовали. Они попросили открыть колчан. Дева снял его с плеча и опустошил. Там было с десяток отравленных стрел.

— Вы, конечно, знаете, что все они отравлены, — предупредил он, аккуратно укладывая их обратно одну за другой в колчан, стараясь не касаться наконечников.

Лейтенант как будто не слышал его. Он приказал Деве поднять руки и стал тщательно его обыскивать. Что за глупейший приказ — поднимите руки! С чего этот ублюдок взял, что он готов подчиниться! Офицер нащупал кинжал. Дева ощутил, как рука лейтенанта проворно заскользила по его бедру и замерла, обнаружив там какой-то предмет!

— А ну, посмотрим, что у тебя здесь… Если марихуана, то неважнецкие твои дела, парень!

Обыскивающий извлек маленький сверток, развернул и увидел деньги. О, как бы хотел Дева в ту минуту посмотреть на выражение его лица, но оно было по-прежнему скрыто непроницаемыми очками.

— Военные трофеи, — усмехнулся офицер и положил деньги себе в карман.

Может быть, теперь они все-таки отпустят его. И ему удастся перейти границу. Тогда он спасен. Дева в отчаянии страстно молил бога об этом. И разве только что они не взяли выкупа за его освобождение?

Но допрос возобновился. Никакого упоминания о деньгах. Лейтенант в темных очках угрюмо молчал, лишь смотрел и смотрел прямо на него. Допрашивающий, наоборот, изменил тактику — он непрерывно атаковал, буквально бомбардировал его вопросами.

Наконец они провели Деву в другую комнату, где находились еще трое офицеров. При его появлении они все встали и отдали честь. Затем старший по званию обратился к нему:

— Капитан Дева, именем президента республики, вы арестованы.

Лейтенант в темных очках вышел вперед с наручниками. Перед тем как защелкнуть наручники, он снял очки.

— Капитан, — сказал он печально, — вы — одна из центральных фигур в заговоре… Весьма сожалею, капитан.

И тут Дева вспомнил! Этот лейтенант, сущий бездельник, когда-то служил у него в подразделении. Как же давно это было! Дева просто кивнул головой в знак того, что узнал его.

Дева понял, что его карта бита. На стене висели увеличенные фотографии других его соратников, возглавивших восстание. Выхода не было, круг замкнулся. Горькое раскаяние охватило его. О, как бы он желал теперь погибнуть там, в пекле боя, занять свое место среди тех, преданных до конца.

НЕ У ДЕЛ

В час дня по радио передали сообщение об изменениях в составе руководства страны. Преемником Мартина стал его заместитель. О нем же самом не было сказано ни слова, от него избавились — и все. Что ждет его в будущем? Получит ли он новое назначение? И стоит ли ему вообще надеяться на что-то? Сколько может продлиться эта неопределенность? Некоторые находились в таком положении долгие годы.

Мартин решил не предаваться отчаянию. Но кое о чем следовало тотчас же позаботиться. Где им с семьей жить после того, как придется освободить квартиру в этом фешенебельном квартале? Надо спешить, пока их не выставили отсюда. Но дом в деревне еще не достроен. И как ему теперь жить на мизерное, значительно урезанное жалованье без всяких дотаций?

— Придумаем что-нибудь. — Он выключил радио и встал, чтобы принести себе что-нибудь выпить.

В холодильнике оставалась бутылка шампанского. Мартин прикинул в уме количество выпитых бутылок с той поры, как был назначен министром. Этой предстояло стать последней, пока для него не наступят лучшие дни.

В голове мелькали обрывочные мысли, когда он открывал бутылку. Из задумчивости его вывел резкий рывок пробки, выстреливший в потолок. Чудесная пенистая струя окатила Мартина с головы до ног — бутылка была наполовину пуста!

— Поток благодеяний, — усмехнулся он, наполняя стакан, но едва успел пригубить его, как зазвонил телефон.

— Ну, вот и первые соболезнования, — пробурчал Мартин, снимая трубку.

Звонила жена из загородного дома. Он облегченно вздохнул — домашние уже все знали…

— Как они посмели так поступить с тобой? — Ее голос дрожал. Она сказала, что очень хочет быть рядом с ним в эти трудные минуты. Из разговора с женой он понял, что члены семьи собрались в их доме, чтобы утешить ее, но уже начали расходиться.

Затем трубку взял тесть Мартина.

— Прими это как мужчина. Здесь все как на войне. А чего ты еще ждал? Либо ты убиваешь, либо сам погибаешь. Да, именно так! Мы были бы опозорены, если бы ты брал взятки или растратил казенные деньги и угодил в тюрьму. Избави бог! А это лишь временные трудности, можешь мне поверить. И не огорчайся, все образуется.

Мартин положил трубку. От сердца отлегло. Тесть говорит, что это временные трудности, и верит, что Мартин снова будет на коне. «Возможно, для меня не все потеряно», — успокаивал он себя.

Мартин Нгомбе принадлежал к так называемому «высшему эшелону власти». Он состоял на государственной службе еще во времена колониального правления и прошел суровую школу жизни прежде, чем занять столь завидный пост бессменного помощника министра. Эра после принятия независимости с ее неистовым стремлением во всем догнать развитые страны вынесла его на самый верх — он стал министром.

Мартин был одним из тех добросовестных чиновников, умудренных опытом, кого называют «здравомыслящими профессионалами». Он всегда строго придерживался буквы закона, оттого его считали чересчур требовательным и не в меру дотошным — смысл сих слов предполагал, что Мартин явно в чем-то переусердствовал, а проще — пришелся не ко двору.

Поговаривали, что он лично проводил опись имущества на одной официальной резиденции, бывшего хозяина которой отстранили от должности по подозрению в том, что очень многие вещи, включая ковры, перекочевали из этой резиденции в его загородную виллу. Расследование все подтвердило, и крупный чиновник был оштрафован на приличную сумму.

Многие признавали, что Мартин честен, неподкупен и работает, невзирая на лица, в духе доброй британской традиции: «Политические партии сменяют друг друга, но чиновники остаются». Другие, обсуждая его смещение с поста, намекали, что он якобы пытался очернить аппарат в целом, изобличал сотрудников во взятках и махинациях, высмеивал повсюду их расхлябанность и некомпетентность. К тому же Мартина возненавидели родственники изобличенного чиновника, которых в его министерстве было, увы, предостаточно. Они не могли простить ему, что он опорочил их брата. Но и это еще не все. В определенных кругах придерживались того мнения, что истинная причина его падения имеет совсем иную подоплеку: речь шла о постоянной борьбе за власть между двумя крупными группировками. Соплеменники Мартина занимали многие ключевые посты в стране, а их могущественные враги всячески пытались воспрепятствовать усилению своих соперников. При таком развороте событий отставка Мартина становилась понятной. Для одних — это был триумф, для других — катастрофа.

Размышления Мартина вновь были прерваны. На этот раз слабым стуком в дверь. Он открыл ее. На пороге сгрудилась его прислуга — садовник, водитель, повар, управляющий и курьер, единственный родственник, взятый им на работу в министерство. Новость потрясла их. Они стояли перед ним в слезах и удрученно молчали. Мартин понял. Конечно, он был с ними добр и обращался по-человечески. И хотя они не принадлежали к его клану, оснований сомневаться в их искренности у него не было.

Он поблагодарил всех за проявление добрых чувств и пообещал помочь им сохранить прежнее место работы. При прощании садовник неожиданно осмелел:

— Пусть хозяин воспримет это как мужчина.

Остальные одобрительно закивали, а повар даже произнес «аминь» с таким волнением, что все бессознательно сложили руки на груди.

Сейчас, оставшись наедине с самим собой, Мартин решил позвонить одному из своих самых близких и влиятельных друзей. Но этот звонок не оправдал его надежд, оставив в душе неприятный осадок. Друг даже не подошел к телефону, а спросил через своего управляющего, о чем, собственно, он хочет с ним говорить. С этого момента и начались огорчения Мартина по поводу необъяснимого поведения бывших друзей и коллег. Одни находили всевозможные предлоги: лишь бы отделаться от него. Другие были слишком заняты, чтобы болтать по телефону. Он терялся в догадках, что же происходит.

Разве не эти люди еще недавно осаждали его дом? Разве не они вваливались к нему с бутылками шампанского, чтобы отметить его повышение? Это они желали ему удачи и счастья! Это они приходили к нему за помощью, а многие до сих пор должны ему деньги, которыми он их охотно ссужал. В сущности, двери его дома были широко открыты для всех. Люди приезжали неизвестно откуда и безо всякого приглашения, но их всегда ждал радушный прием и щедрое угощение. Поэтому Мартину казалось странным, что его неприятности никого не тронули и не вызвали ни в ком хотя бы малейшего сочувствия. Мартин не мог с этим смириться: на кого-то он обижался, кой-кого даже пробовал пристыдить.

Мартин, разумеется, знал, что в обществе принято льнуть к преуспевающим и бежать своих прежних друзей, как чумы, когда их звезда закатывается. Теперь он испытал это на собственной шкуре! Его звезда закатилась. Сейчас он — никто, отработанный материал.

Мысленно перебирая всю свою жизнь, Мартин понимал, что ему не стоит лукавить с самим собой: он получил свою долю, немалый кусок пирога, а сколько таких, кого и близко не подпустили к столу!

В тот вечер Мартин заглянул в свой любимый ночной клуб, чтобы залить пивом дурное настроение, и встретил там все те же знакомые лица.

В духоте, в чаду сигаретного дыма на крохотном пятачке вертелись, то и дело сталкиваясь, пары танцующих. Время от времени свет умышленно гасили, и тогда танцующие терлись друг о друга спиной и боками. Он уселся в сторонке от остальных и с интересом стал наблюдать за тем, что происходило вокруг.

Большинство собравшихся — его сотрудники. Оказывается, они что-то празднуют. Конечно же, его отставку! Ну и ну! Вот это сюрприз! На свободных столиках стояли бутылки шампанского. Его личная секретарша танцевала с его преемником. Ее руки нежно обвили его шею, его руки ласково обнимали ее талию, ее головка блаженно покоилась на его плече. Когда оркестр смолк и все прошли к своим столикам, Мартин незаметно перебрался в бар, сел спиной к залу на высокий табурет у стойки и заказал выпивку.

Меж тем застолье возобновилось, и разгорелся спор о достоинствах шампанского. Преемник Мартина, будучи центром всеобщего внимания, высказывал по сему предмету свое просвещенное мнение.

— Вы знаете, что может дать нам хорошее шампанское? — С видом знатока он окинул своих слушателей многозначительным взглядом. — Я открою вам секрет. Оно способствует пищеварению, укрепляет тело, очищает кровь и легкие, промывает почки, согревает, подбадривает и… — продолжал он, понизив голос до шепота, — улучшает эрекцию! — Эти слова вызвали взрыв хохота — мужчины гоготали во все горло, женщины жеманно и льстиво хихикали.

Внезапный громкий хлопок пробки, взлетевшей в потолок, прервал шумное веселье. И этот крохотный инцидент послужил достаточным поводом для его преемника еще раз проявить себя, но уже в ином качестве. Он продемонстрировал особое умение виртуозно «задушить» бутылку шампанского — послышалось приглушенное шипение, бутылка была открыта, и ни капли не пролито! Публика взвыла от восторга.

Вот тут-то все и произошло. Именно личная секретарша Мартина первой засекла его. Новость мгновенно облетела всех. Один за другим его бывшие коллеги стали исчезать. Столы опустели. Вечеринка оборвалась внезапно. Как громом пораженные, стояли официанты, уставившись на полдюжины недопитых бутылок, полупустые стаканы и еще дымящиеся сигареты в пепельницах. Недоуменно пожав плечами и переглянувшись, они начали убирать посуду со столов.

Звезда Мартина померкла. «Ничто не вечно на этом свете». Как больно обожгли его слова этой популярной песенки! Загорится ли его звезда снова? Это зависело от благоприятного стечения обстоятельств, от принадлежности к клану и семейных связей, да и деньги могли сыграть свою роль. Как нелепо, однако, что твоя судьба складывается прекрасно, если твой покровитель имеет «большой вес», и ты — никто, если он — «пустышка». Что ему теперь делать? Примкнуть к толпе лизоблюдов и подпевал? От столь безрадостных мыслей его отвлекли какие-то неясные звуки и шорохи за спиной.

Неожиданный и поистине ошеломляющий уход почетных завсегдатаев совершенно расстроил налаженную жизнь этого заведения. Появился весьма встревоженный хозяин. Зал был пуст, лишь у стойки бара одиноко сидел его постоянный посетитель Мартин Нгомбе.

— Господин министр, как я рад вас видеть! Как поживаете?

Мартин попытался было объяснить, что он уже не министр, но хозяин прервал его:

— На этом посту или нет, для меня вы всегда останетесь министром.

Мартин покинул клуб далеко за полночь. Напоследок хозяин предложил ему выпить еще шампанского, и теперь у Мартина кружилась голова, но вовсе не от иллюзий.

Прошло два года. Мартин по-прежнему был не у дел. Не так-то просто оказалось ему с семьей обжиться в деревне, где раньше они бывали изредка, наездом. Особенно он переживал за детей. Они росли в городе, в правительственной вилле со всеми удобствами. К примеру, там они пользовались туалетной комнатой с унитазом. Теперь же им приходилось бегать в отхожее место во дворе, а к этому они никак не могли привыкнуть!

Мартин сменил свой служебный костюм-тройку на широкую рубаху и набедренную повязку. Он пристрастился к пальмовому вину и быстро втянулся в повседневную рутину деревенской жизни, полностью покорившись своей судьбе, ведь он родился толстокожим. Лимунга, его жена, была совсем из другого теста. Она становилась все более раздражительной и ожесточенной, постоянно пребывая в подавленном состоянии, как бы оглушенная чувством безысходности. Тщетно пыталась она убедить мужа возобновить свои старые связи. Мартин был непреклонен. Он не желал ее слушать, резко обрывал:

— Я не собираюсь лизать им пятки! — Но, чтобы как-то успокоить ее, тут же добавлял: — Чему быть, того не миновать.

Поначалу Мартин увлекся сельским хозяйством, приобрел ферму и стал выращивать ямс, бананы и кокосовые орехи. Но потерпел неудачу. Никто не мог дать ему вразумительный ответ, почему урожай погиб на корню, хотя первые три месяца подавал такие надежды. Даже местный исследовательский центр терялся в догадках. Продолжительная засуха — говорили одни. Другие утверждали, что все дело в ненаучном подходе, и уверяли, будто следует передвинуть время посевных работ.

Но, слава богу, «машина» продолжала выплачивать ему жалованье. Жалованье за то, что он ничего не делал!

Далеко не всем так везло! Многие страдали от ее капризного нрава, когда она либо вовсе наотрез отказывалась платить хоть что-то, либо производила своевольные вычеты. Ему было за что благодарить всевышнего, хотя звезда его так и не взошла! Да, не взошла. Но, как ни странно, Мартин обрел душевный покой. Никогда прежде не чувствовал он себя так легко и свободно.

Два года, три месяца и пять дней минуло с того рокового дня. Не все благополучно складывалось у его преемника. Министерство раздирали внутренние распри, обнажив многие скрытые язвы и пороки — головотяпство, отсутствие дисциплины, профессиональное невежество, утечку секретной информации, а это мешало выполнению крайне неотложных государственных заказов. Накапливались и подогревались затаенные обиды, обоснованные и необоснованные. Раскаленная обстановка грозила обернуться неслыханным скандалом. Вознегодовала общественность и потребовала провести незамедлительное расследование. Была создана особая комиссия, и факты, вскрытые ею, оказались поистине вопиющими: семейственность, коррупция на всех уровнях, взяточничество, стяжательство, а также небрежное, мягко говоря, обращение с казенными фондами. Отчетный доклад, представленный комиссией, сорвал маску со многих ответственных лиц, показав их в весьма неприглядном виде.

Правительство было скоро на расправу. Топор занесен — полетели головы. Но самым поразительным событием этих дней было назначение Мартина на более высокий пост. Эту новость, как обычно, передали по радио.

В деревеньке, где жил Мартин, царило праздничное настроение. Его сородичи кичливо колотили себя в грудь.

— Вот и пробил наш час, — хвастались они. — В конце концов мы тоже имеем право на свой кусок пирога. Ойя!.. Ойя!.. — Поздравительные послания посыпались отовсюду. К концу недели их насчитывалось больше сотни.

Теперь наступило время демонстрации фальшивых чувств, время лицемерия и ханжества. Пришла пора скрепить натянутые прежде отношения узами мнимой дружбы — последовали визиты ближайшей родни, членов его клана, закадычных друзей, а также подлипал и наглецов всех мастей. На адрес Мартина приходили картонные коробки с шампанским, виски, бренди, джином — ведь отныне в его ведении было одно из важнейших министерств.

Но Мартин Нгомбе понимал, что главные испытания еще впереди. От него потребовали во что бы то ни стало, пусть даже ценой самых крутых мер, восстановить запятнанную честь министерства. «До каких пор будут исчезать ценные бумаги? Почему жалобы остаются без внимания, и никому нет дела до справедливых требований народа! Когда же мы вовремя будем не только выплачивать деньги, но и взыскивать задолжности?!» Короче, надо прекратить все безобразия, которые вызвали недовольство населения, и наладить четкую работу министерства.

— Вот чем я буду заниматься. Я обязан сделать это… да… это мой долг… — бормотал Мартин, когда кто-то вошел в комнату.

— Ты что-то сказал? — спросила жена.

Он вздрогнул от неожиданности, а затем повернулся к ней.

— Послушай, у меня теперь есть цель… Надо изменить всю эту проклятую систему… полностью перекроить ее. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Жена с восхищением смотрела на него.

— Я уверена, у тебя все получится. Только ты это сможешь сделать, вот почему они вспомнили о тебе и выволокли из небытия.

Она ликовала. Ее муж снова стал прежним, нет, пожалуй, он совершенно преобразился. В нем чувствовалось больше уверенности в себе, твердости, и выглядел он гораздо счастливее.

— Ну, вот и все. Мы возвращаемся, не так ли, моя дорогая? — Нгомбе поднялся со стула. — Разве я не говорил тебе всегда, что так оно и будет, ты не забыла? — Он все еще улыбался. — Чему быть, того не миновать. Я оказался прав!

Он дотронулся до ее руки, а затем, притянув к себе, крепко сжал в объятиях, и она тихонько заплакала, уткнувшись ему в плечо.

Мустафа аль-Меснави

АВТОСТРАДА

Как я узнал о существовании автострады
Я развалился на ковре у себя в доме и размышлял о том, что, в сущности, я самый счастливый человек на нашей бесприютной планете. У меня хоть что-то имеется за душой — есть свой дом, и ключ от него — в кармане, есть, наконец, вот этот уютный ковер… И в этот самый миг западная стена дома с грохотом вознеслась в небо. Сквозь клубы удушливой пыли я разглядел бледное солнце, желтый подъемный кран и человека в голубом комбинезоне. Он крикнул мне: «Тебе, парень, везет!» Я отер пыль, налипшую на губах, а он повторил: «Да, тебе повезло, что ты уцелел. У тебя еще даже есть время собрать пожитки, пока тебя не придавило развалинами и бульдозеры не расплющили тебя в лепешку». Я взглянул на стрелку крана, на разрушенную стену и вспомнил свой первый дом, сгоревший от пожара, и второй, распавшийся на куски под дождем. Я спросил: «Значит, я должен уйти? Но куда?» — «Тебе решать. Я не из тех, кто сует нос в чужие дела». Длинная стрела крана снова потянулась к моему дому. «Успею ли я собрать свои вещи?» — спросил я. «Нет, ты уже упустил время. Беги, покуда сам цел!» С крыши посыпались камни, и я поспешно выскочил наружу, успев напоследок спросить у человека в голубом: «Кто вы такой?» Он ответил, манипулируя рычагами: «Мы — автострада. Ну, иди же, иди и не отвлекай меня от работы!»

О том, что произошло, когда я спросил у человека в голубом, где пройдет автострада
Поминутно оглядываясь, я уходил все дальше и дальше, и на моих глазах дом мало-помалу превращался в груду развалин. С грустью подумал я о том, как экскурсанты, которых приведут сюда в будущем веке, не увидят здесь даже живописных руин. Повсюду вокруг множество машин сносили стены. Грохот, пыль, дым… И тут я решил вернуться. «Послушайте! — крикнул я человеку в голубом. — Могу ли я по крайней мере узнать, как проляжет автострада?» Он приостановил работу. «Зачем тебе это знать?» — и с прищуром взглянул на меня. Я попытался объяснить: «Видите ли, я научился строить противопожарные дома, потом водоустойчивые, а теперь хочу найти место, безопасное от автострад». Он ответил: «Все вы, точно сговорились, спрашиваете об одном и том же. — С минуту он пристально всматривался в меня, потом произнес: — Видно, ты хороший человек. Я открою тебе наш секрет, только смотри не проболтайся». В ответ я только хмыкнул. «Так вот, знай, — продолжал он, — у автострады нет определенного направления. У нее, конечно, где-то есть начало, но никто не знает, где именно проляжет она и где завершится». Я немного подался к нему и спросил заговорщицким шепотом: «А разве так бывает?» Он ответил с легкой усмешкой: «Я не понимаю многих вещей, и потому спокоен. Мне кажется, что и тебе было бы лучше ни во что не вникать». Я подмигнул ему и широко улыбнулся: «Я понял». Он снова принялся за работу, бросив мне: «Уходи! Не мешай мне заниматься делом!» Я ушел. Откровенно говоря, я ничего не понял. Но во мне уже окрепло убеждение, что человек всегда остается лишь на пороге истины.

О том, как у меня ослабли слух и зрение
Я направился в сторону домов, которых еще не коснулась автострада. Шагал себе и шагал, покуда не почувствовал усталость. Тут я обернулся. Желтые краны шли за мной по пятам, надвигаясь неотвратимо. Стрелы обрушивались на дома, подцепляли крючьями стены и забрасывали их как можно дальше. Внезапно мне почудился чей-то приглушенный крик о помощи. Я напряг слух, но все вокруг потонуло в остервенелом грохоте машин. Тогда я сказал себе: «Вот и старость подступает, и чувства теряют силу». Наверное, мне померещился крик. Я продолжал свой путь, но тут крик раздался так громко, словно кричал я сам. Я пошарил глазами и сквозь плотную пыль увидел двух человек, — по-моему, это были мужчина и женщина, — прижатых к стене еще нетронутого дома четырьмя землеройными машинами, а пятая машина уже протягивала свой хищный железный коготь, чтобы раздавить их вместе со стеной. Я отвел глаза. Путь впереди меня был свободен, и я пошел дальше, сказав себе: «Ты уже стар, и твои больные глаза не могут ничего разглядеть даже в двух шагах. К тому же род человеческий столь многочислен! Люди лучше всего научились воспроизводить себе подобных».

О том, как я было открыл рот и как он закрылся сам собой
Я встречал на своем пути много еще уцелевших домов. Женщины и дети сидели у дверей, храня молчание, терпеливо снося палящий зной и укусы злых мух. Мухи высасывали из людей лишь усталость и болезни, а потом лениво ползали по вздувшимся животам детей и по их головенкам, переполненным безудержными фантазиями. Дети, которые никогда не сидели на школьной скамье… Какая-то женщина обронила: «Хоть бы смерть положила конец всему этому…» У этих детей были отцы, но они не убивали своих сыновей лишь потому, что надеялись увидеть их когда-нибудь инженерами или врачами. Однако дети вырастали и не становились никем — только очередниками у биржи труда и готовы были перегрызть горло друг другу за освободившееся место.

Я вспомнил об автостраде, которая стремительно надвигалась на нас, и открыл было рот, чтобы предупредить об опасности всех этих людей, предупредить, пока не поздно, но тут, помимо моей собственной воли, рот у меня закрылся. Тогда я сказал себе: «Язык, как известно, без костей и дан человеку главным образом для того, чтобы помогать в пережевывании пищи». Мне вспомнилось еще множество умных изречений, и я торопливо направился к ближайшемуповороту.

О том, как я наткнулся на человека в сером и узнал, что он тоже из «тех»
Едва повернув, я столкнулся нос к носу с человеком в сером костюме. Я отступил вправо, чтобы уступить ему дорогу, но и он сделал шаг в ту же сторону. Я шагнул влево, он тоже. Я снова подался вправо. И он. Глаза его полыхнули гневом. «У тебя есть документы?» — спросил он. «Да. А у тебя?» Ноздри его раздулись. «Здесь я задаю вопросы, а не ты!» — закричал он. И тогда мне сделалось ясно, что он — один из «тех». Как можно вежливей я ответил: «Весьма сожалею о случившемся, примите мои извинения. Если б я знал, что встречу вас здесь, то пошел бы другой дорогой. Я бы вам не мешал идти, куда вам нравится — на юг, север, запад или восток». Гнев его прошел, и он гораздо миролюбивей сказал: «А теперь покажи-ка мне свой паспорт».

О том, как мне удалось объяснить человеку в сером, что я нахожусь между небом и землей, и о том, что он мне посоветовал
Я протянул ему свой паспорт с наклеенной фотографией и с адресом, вписанным в графу «Местожительство». Он внимательно прочитал адрес и спросил: «А где ты на самом деле живешь?» Пришлось сказать ему правду: «Еще несколько минут назад я и впрямь проживал по адресу, указанному в паспорте. Но теперь я нигде не живу, потому что мой дом снесли — по его месту провели автостраду. Теперь я вишу между небом и землей». Он вскинул на меня глаза: «А раньше тебе приходилось бывать в таком положении?» Я ответил: «Нет. Но я часто слышал, как люди говорят о себе, что они висят между небом и землей. Никогда не мог вообразить, как это им удается, — ведь быть в подвешенном состоянии так неудобно!» Он перебил меня: «Пошли. Скажи спасибо, что ты на меня наткнулся. Я провожу тебя к жилищам, предусмотренным специально для тех, кому удалось выжить». На лице у меня отразилась безмерная радость: «Неужели существуют дома, специально предназначенные для нас?» — «Да, да. Там есть все необходимое». Я не вполне был уверен, что и дальше следует изображать радость, и потому с оттенком недоверия спросил: «Неужели это правда?» Тогда он, опять начиная злиться, сказал: «А как иначе ты объяснишь нехватку муки, сахара и чая в последние дни?» — «Никак не могу объяснить, — промямлил я. — По мне, так самое милое дело — сидеть спокойно, не рыпаться и ждать своего смертного часа». Он сказал: «Тогда слушай меня. Знаешь ли ты, что всей продукции, производимой в стране, едва хватает, чтобы прокормить пострадавших?» Я ответил, что мне ничего об этом не известно, и прибавил: «А что, таких, как я, действительно много?» Он посмотрел куда-то в сторону: «Сам увидишь. А теперь топай до конца бульвара, войди в последнюю дверь справа и спроси человека, который занимается делами пострадавших». Я горячо поблагодарил его, он вернул мне паспорт и обронил напоследок: «Иди, ты свободен. И отныне старайся избегать поворотов».

О том, как человек в желтом проводил меня в жилища для пострадавших
Я проделал путь по бульвару из конца в конец, не встретив на своем пути ни единой живой души, ни джинна, ни даже кошки. Бульвар упирался в глухую высокую стену — дальше ходу не было. Я посмотрел направо и увидел в некотором отдалении, за накрепко запертыми окнами, большую, распахнутую настежь дверь. Кроме нее, других дверей не было, и я понял: сюда-то мне и надо. Я вошел. Огромный вестибюль наполнен людьми в зеленых и желтых костюмах. Один из них, в зеленом, приблизился ко мне и спросил: «Чего тебе здесь надо?» Я ответил: «Ничего. Просто я ищу человека, который занимается делами пострадавших от автострады». — «Это я, — ответил он. — Так чего тебе надо?» Я несколько растерялся: «Я… мой дом… автострада…» — «Понятно. Следуй за мной». Он подвел меня к двери, ведущей в подвал. На пороге он повторил: «Следуй за мной». Вслед за ним я спустился по крутой винтовой лестнице. Мы очутились в подвальном помещении, тускло освещенном электролампочкой, однако мне удалось разглядеть в полумраке конторку и совершенно голого человека за ней, а также множество черных дверей. Человек в зеленом сказал: «Добро пожаловать. Надеюсь, тебе здесь будет удобно». Я улыбнулся и кивнул. Он снова обратился ко мне: «У тебя есть часы?» — «Нет». — «А деньги?» — «Нет». — «Теперь вынь шнурки из ботинок». Человек в зеленом обшарил мои карманы, потом ощупал меня всего. Ничего не найдя, он повторил: «Вынь шнурки из ботинок!» Тут я заметил, что стою босиком. «Я забыл ботинки дома». Голый поднялся из-за конторки и сказал: «Иди сюда! — Он взял связку ключей и распахнул одну из дверей. — Входи!» Я вошел. В лицо мне ударило спертым воздухом, едким запахом мочи и дымом дешевого табака. Я заколебался: «Здесь какая-то ошибка. Я ищу жилища для пострадавших от автострады», — «Чем же тебе не подходит это жилище?»

О том, как я осознал существование автострады
Глаза стали привыкать к полутьме. Я увидел множество людей, все они пристально разглядывали меня, так пристально, что у иных глаза вылезли из орбит.

От единственной лампочки под потолком исходил тусклый свет. Чей-то голос спросил меня: «Сколько украл?» Не успел я ответить, как раздался другой голос: «Он не из наших, я его первый раз вижу. Наверно, убийца». И третий, визгливый, голос: «Да нет же, нет! Я его узнал, он торговец наркотиками». Голоса заспорили, и тогда я вмешался: «Вы ошибаетесь. Я — пострадавший от автострады». Воцарилась глубокая тишина. Они уставились на меня как на диковинку. Какой-то человек, с совершенно седой бородой, воскликнул: «Автострада?! Что такое автострада?» Другой осклабился: «Идиот! Ты не знаешь этого? — Он уже хохотал как безумный. — Автострада — это вот что!» — и похабно задвигал бедрами и руками. В ответ раздался взрыв хохота. Один только седобородый не смеялся, казалось, он ничего не понял. Внезапно скрипнула дверь, и на пороге возник голый человек. Обращаясь ко мне, он спросил: «Что здесь происходит?» Смех тотчас прекратился. Какой-то до невероятности тощий человек поднялся: «Он нам сказал, что мы все здесь из-за автострады». Я попытался было возразить, но язык не слушался меня. Другой человек добавил: «Он еще говорит, что автострада — великая афера, чтобы отнять у людей землю». Голый угрожающе прикрикнул на меня: «Уже подбираешь себе компанию?!» — «Они сами спросили меня, что такое автострада». Голый обратился ко всем: «Ну-ка, объясните, что такое автострада! Неужто забыли?» Все до единого встали и выкрикнули хором: «Не забыли! Не забыли! Как можно!» Голый удовлетворенно улыбнулся и указал на меня: «Тогда объясните ему, что такое автострада». Все заложили руки за спину, все, кроме седобородого, и завопили: «Автострада — это кратчайший путь до Луны!» — «Молодцы! Хорошо, что не забыли». Я бросил взгляд на седобородого, тот забился в угол и молча взирал на нас всех. Голый снова обратился ко мне: «Так ты понял, что такое автострада?» — «Да. Это кратчайший путь до Меркурия». Он не стал требовать, чтобы я повторил, только улыбнулся и обронил: «Не смейтесь слишком много, скоро обед». Вышел и запер за собою дверь. Все принялись сосать пальцы. А я подошел к человеку с седой бородой и сел рядом с ним. Он заглянул мне прямо в глаза и спросил: «Так что же это все-таки такое — автострада?» Взгляд его был пронзительным, в глазах металась лихорадочная искорка. Я не мог ему солгать. Стараясь, чтобы нас не услышали другие, я объяснил: «Автострада — это широкая дорога, крытая асфальтом, по ней ездят легковые машины и грузовики, перевозят людей и вещи». Я рассказал ему, как был разрушен мой дом и как меня направили сюда, сказали, что здесь я найду надежное жилье. Но теперь, я думаю, из меня, из моего тела, сделают асфальт для покрытия дороги. Из нас всех. И так мы вернемся в асфальт, из которого вышли. Человек с седой бородой выслушал меня, потом взял за руку и проникновенно сказал: «Ты ошибаешься. Автострада — не то». — «Тогда что же?» — «Ш-ш-ш! — Он приложил палец к губам. — Я тебе покажу. — Он вытащил из-за пазухи обрывок газетной страницы с двумя фотографиями и протянул мне. — Смотри!» Я увидел две абсолютно одинаковые фотографии, на них было изображено счастливое семейство. Седобородый подписал под первой: «Семья», а под второй: «Власть». Я ничего не понял и спросил: «А автострада?» Он снова ткнул пальцем в фотографии. Я всмотрелся в них. Солидный человек несколько напряженно сидел на стуле, рядом стояла его жена, тоже весьма почтенная особа, их окружали дети с улыбками на беспечных лицах. Меня охватила дрожь. Я поднял глаза на седобородого и увидел, как заблестел его взгляд и как жадно он впился в мое лицо. Я не ответил ему. Я вспомнил отца, мать, далекое время. Дрожь сотрясала меня все сильней. Я вернул газету седобородому, снова заглянул ему в глаза, потом стал разглядывать других. Они по-прежнему сосали пальцы. Я поднял глаза к потолку и сквозь каменную толщу увидел, как надвигается на нас автострада. Хотел было крикнуть седобородому: «Вот она, смотри!», но не успел. Автострада — тысячерукое сказочное чудовище о семидесяти головах, наползала на нас. Язык мой отяжелел, меня медленно засасывало в землю. Я крикнул. В последний раз. Дрожал уже не только я — дрожали стены. Дрожали люди. Я увидел бегущих лошадей — их настигали стрелы подъемных кранов, и вонзались в лошадиные шеи металлические крюки. Я увидел полярное сияние, оно полыхало вполнеба, увидел корабли, пыль, снег. И еще многое другое. А дрожь все нарастала, нарастала, нарастала…

Идрис ас-Сагир

КОНФИСКАЦИЯ ГОЛОСА ГОСПОДИНА ВЛАДИ

Грузовик притормозил на обочине проселочной дороги, и студент соскочил на землю. Он все еще не выпускал из рук газету, купленную в городе перед отъездом. Студент окинул взглядом зеленеющие поля, стадо коров, лениво развалившихся под палящим полуденным солнцем, вдохнул полной грудью запах ромашек и, наслаждаясь покоем, произнес:

— Как прекрасно вернуться в родные края!

Той же рукой, в которой была зажата газета, он подхватил чемодан и зашагал по краснозему. Грузовик, довезший его сюда, с натугой одолевал крутой склон, из выхлопной трубы вылетали клубы черного дыма. Студент увидел школу, где было всего два класса и где он учился еще до переезда в город, и на него нахлынули воспоминания. Он ускорил шаг, хотя от полуденного зноя чемодан казался вдвое тяжелей, чем на самом деле.

…Люди воскликнули:

— Быть этого не может!

Студент развернул перед ними газету и пальцем ткнул в фотографию:

— А разве это не он?

Люди стали тянуть газету каждый в свою сторону, старались отпихнуть друг друга, потом сказали:

— Да, это он. А что здесь написано?

Студент прочел:

— «С глубоким прискорбием мы сообщаем о кончине господина Влади, да уготовит Аллах ему место в раю».

Самый старший по возрасту произнес:

— Бойтесь Аллаха и проклинайте шайтана. Смерть витает над нашими головами и может настичь любого из нас в любой момент. Жизнь человечья в руках Аллаха, так молите его о прощении.

Аббас, которого выгнали из городской школы и который перепробовал самые разные профессии, прежде чем вернуться домой и начать работать на земле своего отца, сказал:

— Знаю я эти газеты! За десять дирхамов они пропечатают вам все, что угодно. Это — чья-то дурацкая шутка. Не верьте ничему, тем более что сегодня первое апреля.

Сказал и ушел.

Не все уловили связь между враньем в газете и сегодняшним числом — первое апреля.

Самый старший по возрасту сказал:

— Будь Аббас потолковей, его не выгнали б из школы. Болтает всякий вздор!

…Миновало три дня. В деревне только и разговоров было, что о господине Влади. Наконец люди явились в кабинет начальника жандармерии. Там никогда не выметали пыль, а жандармы день и ночь дулись в карты или решали кроссворды. Люди сказали:

— Мы узнали о кончине господина Влади, учителя наших детей. Мы облазали весь город в поисках его трупа. Хотели похоронить его здесь, в наших краях, как он и завещал. Мы нашли его сестру, потому что не знаем в городе других его родственников, справлялись в больницах, в полицейских комиссариатах, в министерстве, но так и вернулись ни с чем.

Начальник жандармерии вспылил:

— В следующий раз выберите кого-нибудь одного, чтобы он представлял вас перед местной властью. Впредь я не потерплю таких варварских нашествий в мой кабинет!

Вечером того же дня сошлись все жители деревни. Некоторые сидели, поджав под себя ноги, другие подпирали плечом глинобитные стены бакалейной лавки, третьи растянулись прямо на земле, незаметно в толпу взрослых затесались и дети.

Студент, успевший днем побывать в городе, объявил:

— Я навел справки в редакции газеты, и мне дали адрес того человека, который попросил опубликовать сообщение о смерти.

На лицах людей отразились радость и интерес, они боялись пропустить хоть слово. Но тут студент добавил:

— Я пошел искать этого человека, и, представьте себе, выяснилось, что он оставил ложный адрес, по которому не проживает.

Студент выпалил все это на одном дыхании, и слушавшие от неожиданности забили в ладоши.

Аббас торжествующе воскликнул:

— А что я вам говорил! Это чья-то дурацкая шутка.

Сказал и ушел.

Самый старший по возрасту проводил его долгим красноречивым взглядом, но вслух не произнес ни слова.

— Когда вы в последний раз видели господина Влади? — громко спросил студент.

— За два дня до начала школьных каникул, — ответили люди. — Нас еще удивило, что наши дети вернулись из школы раньше обычного. Они сказали, будто господин Влади прервал урок и велел им возвращаться в школу только после каникул. Потом он уехал из деревни с двумя мужчинами на белой машине. Может, это были его друзья.

Тут какой-то ученик выкрикнул:

— Нет, это не были его друзья! Я проходил мимо, когда они разговаривали с ним. Я слышал, как они сказали господину Влади, что если он не поедет с ними, то они ему ноги переломают.

Самый старший по возрасту разозлился:

— Прогоните отсюда детей! Мы говорим о серьезных вещах.

Напоследок ученик бросил:

— Они еще сказали господину Влади, что не только ноги ему переломают, но и шею свернут.

Снова вмешался начальник жандармерии.

— В следующий раз я и слушать никого не стану, если вы не выберете одного представителя для связи с нами. Вы — сброд глупцов и невежд. Должен же я в конце концов решать кроссворды!

Каникулы окончились, студент вернулся в город, а ученики пошли в школу, каждый с кожаным портфелем в руках. Два класса объединили в один. Но после уроков ученики клялись и божились своим отцам, что слышали голос господина Влади. Никто не понял, о чем он говорил, но спутать голос было невозможно. Да, это был голос их бывшего учителя.

А тут многие женщины стали уверять:

— Мы тоже целый день слышали голос господина Влади. Нам казалось, что он где-то рядом. Но когда мы открывали окна или двери, то никого не было.

В течение нескольких дней жители деревни слышали голос господина Влади. Никто не знал, откуда он исходит, но все отчетливо различали его.

Свидетельства жителей деревни:

«С тех самых пор, как господин Влади приехал сюда из города, чтобы учить наших детей, мы от него ничего, кроме добра, не видели. Он прожил среди нас всего лишь неделю, но навсегда поселился в наших сердцах, мы искренне полюбили его, и он стал своим среди нас. Однажды он даже сказал: „Если я умру, то похороните меня здесь“».

Свидетельство автора:

«Об этом случае было написано много рапортов, отчетов и донесений, поэтому мне трудно вкратце изложить свое мнение о происшедшем».

Конец донесения начальника жандармерии:

«…Мы просим срочно направить к нам эксперта по голосам, чтобы конфисковать голос исчезнувшего господина Влади, который раздается в классах, на базарах и площадях…»

Идрис аль-Хури

ПЕТУХ

Мир еще был охвачен ночным безмолвием, лишь изредка нарушаемым лаем собак, когда в первый раз пропел петух. Радван проснулся и долго не мог сообразить, где он и почему поблизости кричит петух. Кричит так громко и так назойливо, к тому же издалека ему стали вторить собратья. Многих, наверное, в их квартале разбудила петушиная перекличка, и люди, как всегда в такие минуты, стали спросонок думать, не стоит ли им переехать в другой, более спокойный район города. Кому же могут понравиться вопли безмозглой птицы, что поднимают всех ни свет ни заря. А с другой стороны, ну, подумаешь, кричит петух, невелика беда. Петухи, они тоже нужны… Если бы только не бессонница! Проснешься среди ночи — и не можешь уснуть до рассвета. Кому такое придется по вкусу? Кому? И Радвану теперь уже не спалось не столько от петушиного крика, сколько от ищущей выхода злости. Раньше, бывало, он спал так крепко, что не слышал даже остервенелого лая собак, а ведь они от малейшего шороха по ночам так заливаются, что и покойника поднимут. Но петух!.. Это уж слишком! Интересно, кто сможет выдержать подобное — и собак и петуха?! Да никто, ей-богу, никто.

Радвану было прекрасно известно, что кое-кому нужен этот петушиный крик. Но ему-то лично зачем? Ему неинтересно знать, который сейчас час. На улице еще темно, значит, нужно спать. Подавляя мучительную зевоту, он подумал: «Надо все-таки постараться уснуть».

Может, убить петуха? Радван тотчас вообразил, как именно он сделает это. После этого его наверняка запрезирают в квартале — ну и пусть. Вот он, воровато озираясь, подкрадывается к соседскому дому, размахивается… и всё… конец горластому крикуну… В конце концов здесь город, а не деревня. Это в деревне нужны петухи, чтобы будить людей задолго до рассвета. А в городе-то они зачем? Будь они прокляты, эти зловредные твари, не желают умолкнуть, и всё тут!..

Тем не менее Радвану удалось задремать. Проснулся он, как обычно, в тот час, когда соседи направлялись в мечеть на утреннюю молитву. Почему он не ходит в мечеть? И сам себе ответил сквозь зевоту: «Потому что у меня пока не возникло такого желания. И незачем лицемерить перед самим собой».

Теперь надо было снова заставить себя уснуть. До семи еще далеко. Большинство обитателей их квартала еще сладко посапывали во сне, прижимаясь к своим теплым женушкам. А может, и их разбудил проклятый петух? Веки у них еще слипаются от сна, но они, превозмогая сонливость, встают с брачного ложа. У них нет выбора — коль скоро Аллах взывает к правоверным голосом петуха, значит, пора разомлевшему с ночи телу отправляться в «мир иной», как говорят верующие в мечети: есть рай на небесах, а мечеть — врата в рай для тех, кто откликается на зов всевышнего. Бренное тело хочет еще полежать в постели, но мысли о рае сильней, чем потребности плоти. Аллах всемогущ, ни один неверный не избежит его кары, не утаится от его всевидящего ока. «Веруйте в Аллаха!» — сказал как-то у квартальной мечети многодетный бедняк Муса Бен аль-Мухтар, сказал в тот день, когда на него снизошло прозрение и дар пророчества.

Радвану не хватало силы духа поступать как эти великие люди. А впрочем, нет, не великие — самые обыкновенные. Просто у них вошло в привычку вставать ни свет ни заря и идти в мечеть. Обыкновенная привычка, при чем же тут благочестие и величие духа?

Сна больше не было ни в одном глазу, и Радван поднялся с постели. Близилось утро, и уже не имело смысла уговаривать себя уснуть. Он оделся и вышел на улицу. Собачонка Мими тявкнула пару раз, но узнала Радвана и затихла. Еще в прошлом году он мог спать как убитый до самого рассвета, ничто ему не мешало, а теперь вот бессонница. И все из-за того, что соседям понадобился петух, чтобы он поднимал их на утреннюю молитву. Так водится испокон веков, и ничего с этим не поделаешь…

Радван вернулся в дом. Там по-прежнему было темно и тихо. Он зажег свет. Кровать стояла у стены, справа от кровати — небольшой стол, на нем — пачка дешевых сигарет, недочитанный роман, ручка и тонкая стопка бумаги. С крючков, кое-как вколоченных в старую стену, свисала, словно туши в лавке мясника, его потрепанная одежда. Какой смысл оставаться здесь? Петух все еще орал, и люди один за другим потянулись к мечети. Радван снова вышел из дому. Перед рассветом ночь особенно густа. Радван накинул на плечи свое потертое серое пальто, и ему вспомнилось то время, когда он каждый день по утрам точно так же выходил на улицу. Ему было тогда шестнадцать лет, и он работал подмастерьем у столяра.

Непроглядный, поистине как сама Африка, мрак окутывал все вокруг. Радвану пришлось пробираться на ощупь. Впереди смутно угадывались контуры старых деревьев, растущих перед кварталом бедняков. Они стояли, словно часовые на страже у красивых вилл, чей покой и богатство призваны охранять. Собаки заливались звонким лаем, перекликались петухи. Так звучал мир на исходе ночи. Двери бани в их квартале уже были распахнуты. Сюда заходили те, кто спешил совершить омовение перед утренней молитвой, а также и те, кто считал необходимым смыть с себя «скверну». Исполнение супружеских обязанностей считалось здесь непременным пунктом ежедневного распорядка, и оттого в этом бедном квартале производили на свет столь многочисленное потомство. Все прочие интересы сводились к совершению регулярных омовений, к молитве, сну и пристальному надзору за благочестием старосты квартала. Все это претило Радвану, путало его мысли, приводило к душевному разладу. Он очень рано ушел из дому, но едва ли это поможет ему обрести себя вновь. Он окунулся в молчаливый рассвет, но это не выход из ситуации.

И все же это было единственным, что он мог предпринять. Сейчас между ним и Аллахом не было ничего, кроме петуха, славящего своим криком всевышнего, ничего, кроме черной асфальтовой дороги, ряда фонарей вдоль обочины да лая собак. Все остальные связи в этом мире распались. Радван продолжал шагать по черной дороге, зевота одолевала его. Если бы не петух, он нежился бы сейчас в постели, грезя о своем падении с небес. Домашние, наверное, его укорят, что он так рано ушел из дома, но виноват-то не он сам, а петух.

Начал накрапывать дождик, и смятенность в душе Радвана стала стихать. Дождь усилился. Отлично! Ему совсем не было холодно, хотя озноб пробегал по его изможденному телу. Он сунул руки в карманы пальто, пальцам стало тепло и приятно. Очевидно, такое же чувство испытывает человек, который в холодную ночь лежит рядом с женщиной. Радван кашлянул. Вдалеке на дороге показались четыре расплывчатых силуэта, эти четверо быстро шагали в сторону проходящих машин. Внезапно ему вспомнилось двустишие:

Дробный стук дождинок о стекло, дробный стук, Словно звон цыганских кастаньет — мнимый звук.
А как там дальше?.. Он забыл… Он любил стихи, но, на беду, плохо их запоминал. Капли дождя застучали сильнее, не они ли навеяли ему воспоминание об этих стихах? Какая жалость, что он не помнит дальше.

Дождь. Он всегда радость для крестьянина. Радван пристроился под навесом кофейни, чтобы переждать дождь. Все чаще проносились мимо автомобили, проходили зеленщики, скрипели телеги. Нескончаемая ночь, черная Африка-ночь. Зато на душе у Радвана с каждой минутой становилось светлее, он даже стал мурлыкать какую-то песенку. Аллах, увы, не даровал ему красивого, мягкого голоса. Он снова пошел по улице, пошел торопливо, почти бежал. За кем он гнался? За самим собой. Да здравствует петух! Пусть живет вечно, и пусть никто не замыслит зла против него. Петух просыпается рано и громко поет свою песню, чтобы разбудить всех, чья мечта — попасть в рай. Потому-то люди и почитают эту птицу как святыню, потому-то и любят ее.

Радван запыхался, ноги стали тяжелыми. Давно миновала пора, когда он играючи мог одолеть любое расстояние. Тогда он был молод, служил подмастерьем у столяра, ему было шестнадцать. Всё прочь, прочь — и тревожные мысли, и сомнения, и смута. Издалека он приметил вывеску кофейни, которая была закрыта в столь ранний час. Он еще вернется сюда сегодня попозже, просмотрит утреннюю газету, выпьет чашку кофе с молоком, съест коржик, потом сядет на автобус и отправится домой…

— Где тебя носит с утра спозаранку? — накинулась на него по возвращении Айша, жена дяди.

— Я был в бане.

Айша лишь усмехнулась на его слова: в бане он был всего два дня назад.

ПУСТЯКОВОЕ ДЕЛО

Едва забрезжил рассвет, я уже встал — хотел попасть к самому открытию пункта неотложной помощи при центральной городской больнице. Прошлым вечером меня угораздило, закрывая дверь, прищемить себе левую руку, да так, что чуть было не лишился пальца. Хлынула кровь, и до сих пор у порога чернеет засохшее пятно. Я кинулся к бакалейщику, в лавку неподалеку, чтобы тотчас обработать рану спиртом. Я был уверен, что у бакалейщика спирт найдется: мы привыкли к этому, с тех пор как обосновались в европейском квартале. И впрямь, бакалейщик вынес мутную зеленую бутыль и стал поливать мой палец дешевым спиртом, которым обычно заправляют горелки. Мало-помалу кровотечение утихло, и слава богу, а то я уже потерял много крови; а чтобы восстановить кровопотерю, как известно, надо хорошо питаться.

Почти всю ночь я глаз не сомкнул — палец так свербил, что я вертелся как на угольях, и как назло в доме не оказалось ни капли спирта, ни йода, ни стрептоцида, даже бинта не было. Короче говоря, насилу дождался я рассвета, с надеждой, что в больнице сделают мне укол против заражения крови и перевязку. Не хватало еще, чтобы заражение пошло по всему телу. Стрелой промчался я вниз по мраморным ступенькам, с вечера заляпанным моей кровью, вскочил на свой старенький велосипед и перво-наперво направился в старый квартал, где родился и вырос. У дверей школы, где работал мой приятель Исмаил, я остановился, защелкнул велосипедный замок и вошел в школу: решил попросить у Исмаила его новый мотоцикл.

Исмаил удивился:

— Что с тобой стряслось?

— Да палец!

— Как же тебя угораздило?

— Вчера вечером возвращался из бани, захлопнул входную дверь и второпях прищемил себе палец.

Исмаил рассмеялся и, не расспрашивая больше ни о чем, протянул мне удостоверение на свой мотоцикл и ключ зажигания, а потом вернулся в класс. Палец ныл все сильней, и я торопился, как обычно торопятся домой рабочие после смены. И вот я уже мчусь очертя голову, напрочь забыв наставления Исмаила не превышать скорость и уступать дорогу тем, кто выезжает справа.

Короче, я без приключений добрался до больницы. Дежурный санитар, выглянув в окошко в стеклянной двери, как билетер в кинотеатре, сказал:

— Здесь тебе не помогут. Ты должен обратиться в больницу в своем квартале.

— Но мне уже здесь лечили ногу после автомобильной аварии.

— Это было давно, а сейчас каждый должен лечиться только по месту жительства.

— Первый раз слышу!

— Ну так теперь будешь знать, — отрезал он и углубился в какие-то свои бумажки.

Какой смысл в этом нововведении? И о чем только начальство думает в своих кабинетах? Но самое удивительное, что это распоряжение вышло именно тогда, когда мне срочно потребовалась медицинская помощь. Но уж если не везет, так не везет во всем: на улице с меня взяли двадцать франков за стоянку мотоцикла. Я уже начинал нервничать — случилось именно то, чего я заранее опасался: меня превратят в мяч, который один санитар будет отфутболивать другому.

Палец саднило, и это мне в награду за то, что я всегда следил, чтобы входная дверь дома была тщательно закрыта. Как будто у нас нет консьержа! Мало того что он сам никогда не закрывает дверь, так еще не следит за моим велосипедом, того и гляди уведут. Интересно, знают ли уже соседи, что я чуть не отхватил себе палец? Может, консьерж им уже рассказал? Да нет, у него только один интерес в жизни — дамские юбки. Может, соседи заметили пятна крови на ступеньках, и если сегодня увидят меня с забинтованной рукой, то догадаются, что это моя кровь? Представляю, как у них уже разыгралась фантазия: кровавое преступление, или изнасилование, или грабеж. Они уже небось перебирают в уме, кто в нашем доме способен на такое. Скорей всего, решат они, это Бушта, который что ни день привозит к себе на квартиру молоденьких лицеисток…

Исмаил спросил:

— Ну что, помогли тебе?

— Как бы не так! Отказались.

— Что же ты теперь будешь делать?

— Велели обратиться в больницу по месту жительства.

Я вытащил из кармана удостоверение на мотоцикл и вернул его Исмаилу. К нам подошел школьный сторож и, почтительно поздоровавшись, поинтересовался, что случилось с моей рукой. Я рассказал. Он успокоил меня: не так, мол, это серьезно, и посоветовал зайти в женскую больницу, что в двух шагах от школы: там работает санитаром один их бывший ученик.

И вот я сижу среди женщин, единственный мужчина в очереди. Женщины сочувственно косятся на мой посиневший палец, я держу руку высоко поднятой, чтобы никто не задел ее ненароком. У женщин несчастные лица, болезнь наложила на каждую из них свой отпечаток. Ждать мне пришлось сравнительно недолго. Как только увидел, что мимо проходит юноша-санитар, я кинулся к нему и шепнул на ухо свое имя, а также, кто меня послал. Он с удивлением взглянул на меня, хотя я всем видом старался показать, что я для него свой человек. Он написал несколько слов на клочке бумаги и велел отнести эту записку в больницу «Аль-Мазбаля», сказав, что там работает некто по имени Бу Шайб, вот он-то и окажет мне помощь: обработает рану йодом, забинтует и, если понадобится, назначит на перевязку. Но предупредил:

— Только скажи ему, что это я тебя прислал.

Вы уж поверьте, медлить я не стал и вскоре очутился у входа в новую больницу. Я защелкнул велосипедный замок и деловито направился к двери. В эту минуту я самому себе казался полицейским при исполнении секретного задания. Слева стояла очередь мужчин, справа — женщин. Лица у всех болезненные, бледные, дети орут, кто-то стонет от боли, а рядом в холле, прямо на глазах у этих несчастных сидят санитары и санитарки и чешут языки. Я как стоял в дверях, так и замер. Вид у меня, вероятно, был довольно странный, и больные, все до единого, тупо уставились на меня. Я попытался продвинуться вперед, но тут невесть откуда появился полицейский и подошел ко мне.

— Что тебе здесь надо? — спросил он.

— Мне нужен санитар Бу Шайб.

— Зачем он тебе понадобился?

— У нас с ним свои дела.

— Какие это у тебя с ним дела?

— Вы же видите, у меня палец болит, и к тому же у меня есть письмо для него, личное, из женской больницы.

— Посторонним вход воспрещен.

— Почему?

— Потому что у тебя нет санитарной книжки с подписью главврача. А палец тебе перевяжут, только если у тебя будет при себе санитарная книжка. Главврач тебя знает?

— Если б мы с ним знали друг друга, я бы не просил санитара Бу Шайба.

— Будь у тебя при себе санитарная книжка…

— Но дело-то у меня пустяковое!

— Это тебе так кажется, что пустяковое. На самом деле все гораздо серьезней.

Он повернулся ко мне спиной и скрылся за одной из дверей. Таковы они, эти полицаи, сами вынуждают ненавидеть себя. Но что тут поделаешь…

Когда я в третий раз возвращался на велосипеде к школе, то думал, что мне не под силу будет одолеть рогатки всевозможных запретов и ограничений. Дело-то и впрямь пустяковое. Мне и раньше доводилось слышать истории подобного рода, но пока не испытаешь на собственной шкуре, не сможешь по достоинству оценить долготерпение всех страждущих у дверей кабинетов в различных учреждениях, у дверей больниц. И еще я слышал, что тебе не откажут в приеме, если сумеешь подмазать кого надо.

Исмаил, даже не взглянув на мою руку, спросил:

— Ну что, сделали перевязку?

— Нет. Требуют санитарную книжку с подписью главврача больницы.

Исмаил и сторож расхохотались в один голос, они не хуже моего понимали смысл происходящего. Наконец сторож произнес:

— Тебе еще раз придется пойти в женскую больницу. Скажи тому молодому санитару, нашему бывшему ученику, что ты от Буджемы.

Мало надеясь на успех, я поковылял в женскую больницу, благо она находилась совсем близко от школы. Вошел туда и рассказал юноше-санитару, как меня выпроводили из больницы «Аль-Мазбаля». Он тоже расхохотался и долго не мог успокоиться. Потом занялся моей многострадальной рукой. Сперва мне стало еще больней, чем было, но вскоре, благодаря его умению, боль утихла. И ничего хитрого не потребовалось: немного стрептоцида, йод, бинт и назначение на перевязку. Уходя я подумал: «Стоило ль столько мотаться! Санитар из женской больницы управился за несколько минут — дело-то пустяковое!»

Мухаммед Беррада

ИСТОРИЯ ОБ ОТРЕЗАННОЙ ГОЛОВЕ

Кровь хлынула на тротуар. Голова отделена от туловища, словно ее отсекло острой саблей. Мне было тяжело оставить свой труп лежащим на асфальте, — его могли раздавить грузовик или телега. Я попытался приказать своим рукам поднять с дороги обезглавленное тело, но руки не повиновались мне. Кровь так и хлестала из перерезанных вен и артерий, и алые лужицы крови слились в одну большую лужу.

А прохожие шли каждый своим путем, почти не замечая моей пролитой крови, они тщательно обходили кровавую лужу и удалялись, даже не обернувшись. Я услышал, как какой-то старик, ненароком вступивший в лужу и запачкавший сандалии, пробормотал: «Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха».

Я не заметил своего убийцу, и все же меня переполняла радость от того, что моя голова, хоть и отлученная от тела, все еще могла жить самостоятельной жизнью и даже шевелить языком. Глаза мои быстро вращались в орбитах. Как найти выход из этого положения? Что предпринять, покуда не собралась толпа зевак, не приставила голову к телу и не свалила его в глухую яму?

Я закрыл глаза и постарался сосредоточить внимание. Когда-то я прочитал о том, как это нужно делать, в книге под названием «Практика йоги». Я прошептал: «Господи, даруй мне два крыла, дабы я мог унестись отсюда далеко-далеко и прожить еще хотя бы один день».

Не успел я произнести последнее слово, как моя голова стремительно взмыла вверх безо всяких крыльев. Я тотчас крикнул: «На юг! На юг!»

С высоты Рабат показался мне крысиной норой, запаршивевшей лисой, ржавой саблей, драконом, истерзанным морем, ульем без пчел, утесом, лишенным растительности, черепом лысого человека…

Я жадно хватал на лету разреженный воздух, хмелел от солнечного тепла, щеки мои раскраснелись. Я врезался в стаю птиц, и они шарахнулись врассыпную, напуганные тем, что какое-то непонятное существо вторглось в исконные их владения.

Море отступало все дальше, а я по-прежнему, не теряя скорости, мчался вперед, рассекая воздух, устремляясь за горизонт. Мир отсюда казался простым и просторным, без поворотов и тайн. Но один и тот же вопрос назойливо бился в висках: «Эй ты, отрезанная голова, что же ты станешь делать, когда придется вернуться на землю?» Долго длился мой полет; я со свистом втягивал воздух ноздрями, черпая из воздуха энергию, и он выбрасывался струей из перерезанных шейных вен, удваивая скорость полета. Я постиг тайну Аббаса Бен Фарнаса[34], я понял его страсть к полету: надобно удалиться от бренной земли, дабы усилилась наша тоска по повседневному. Обыденная жизнь теряет свою поэтичность, как только мы оказываемся в плену своих желаний. Я не сожалел о своем теле — ведь я мог летать, видеть и говорить! Поверьте, разум становится просветленней, мысли — отчетливей, а восприятие тоньше. Стоит хотя бы единожды испытать это чувство безудержного восторга! Я приземлюсь лишь тогда, когда увижу толпу людей. Хорошо, если это будет на площади Джемаа аль-Фна[35]. Я вступил бы там в спор с рассказчиками небылиц, заклинателями змей, шарлатанами.

И тотчас подо мной оказалась толпа, многолюдная площадь, шум моего полета привлек внимание зевак, на их лицах отразилось замешательство. На меня указывали пальцем и говорили: «Смотрите-ка, там летает человеческая голова!»

Я приземлился. Со всех сторон меня обступили люди самого разного рода и звания. Я не стал понапрасну тратить время и обратился к ним с такими словами:

— О несчастные, жалкие людишки! О заложники судьбы, грубияны и трусы! Вы пытаетесь убежать от реальности и окончательно запутались в речах, вы ищете утешения в сказках. Вы не любите правду, она колет вам глаза. Вы оморочены выдумками об Антаре[36] и Абу Зейде[37], грезите о стране Вак-Вак[38]. Вы мечтаете о пышных персях вечно юных красавиц, которые утолят вашу ненасытную похоть, на самом же деле вы прячете друг от друга свой голод, готовность покориться силе, свои сокровенные желания…

— О несчастные! Я пришел, чтобы стуком в заржавелые двери ваших жилищ разбудить ваши дремотные, угасшие сердца. Смените молчанье на слово, назовите все вещи своими именами, постигните смысл происходящего, осознайте могущество сил, которые нарастают и поднимаются, превращаясь в тысячерукого великана…

Голос мой звучал отрывисто и напряженно, словно раскаты грома. Я хотел высказать наконец все то, что скопилось в моей душе, что мне не удавалось сказать раньше, сказать во весь голос. Люди слушали молча. Одни не вполне понимали, о чем я толкую, другие шепотом спрашивали соседей, откуда взялся этот уродец, говорящий так странно. Толпа прибывала, кто-то сказал:

— Это, наверное, обломок от НЛО.

— А может, механическая игрушка в форме человеческой головы? Уж больно чудно она говорит…

— Что бы это ни было, мы не потерпим, чтобы нас оскорбляли и унижали наше достоинство…

Я продолжил свою речь:

— Сколько безработных среди вас? Да вы все безработные, за исключением туристов и сыщиков! Так спросите ж себя, кто повинен в вашем вынужденном безделье! Вы состарились в самом расцвете сил, вас с утра до вечера пичкают небылицами, под палящим зноем вы подбираете крохи, плевки ядовитых гадюк, мясо дохлых кошек и собак.

Я знаю, однажды вы вышли на демонстрацию, чтобы потребовать работы. Об этом писали газеты в разделе «Внутренняя жизнь страны». Ну и что из этого вышло? Вам пообещали работу на строительстве шоссе. А задавались ли вы когда-нибудь вопросом: какая разница между вами и теми, кто проносится в автомобилях по этим самым шоссе? Все вы на этой площади — мертво-живые. И вы довольствуетесь этой участью, гордитесь ролью благонадежных граждан. От вашего имени славят бога, благодарят его за доброту, за блага, которые он ниспосылает, вы тайно и явно покорствуете его воле. Наша земля благодатна, а вы довольствуетесь нищенским существованием.

Сахлаб ибн Махлаб и Зантах ибн Калиль аль-Афрах[39] говорили: «Если араб, проснувшись поутру и расставшись со сладким сном, ест жаркое из ягненка, а дождавшись полдня — сорок цыплят, зажаренных в кипящем масле, запивает еду кувшином вина и засыпает на солнце, то, умирая, он встретит господа сытым и пьяным». Что же до вас, несчастные, то верно говорил Абу Дарда[40], как передает его слова ат-Тирмизи[41]: «Лучшие в моем народе те, кто стоит в начале и в конце всех благих деяний, а в середине — только муть и посредственность». Вот вы-то и есть та мутная середина!

Шум в толпе нарастал.

— Эта Отрезанная Голова слишком много себе позволяет. Да, мы бедны, но мы счастливы. Зачем она напоминает нам о наших печалях и зачем бередит наши раны? Куда только смотрят власти? Почему не схватят этого смутьяна?

Чей-то уверенный голос ответил:

— Отрезанную Голову не хватают, чтобы дать ей возможность высказаться до конца. Тогда будет ясно, говорит ли она от собственного имени или подослана каким-нибудь иностранным правительством.

Кто-то возразил:

— Но Отрезанная Голова говорит правду. Она ничего не боится, и ей незачем лгать.

Я носился над толпой, вглядываясь в лица, я улыбался. Мне удалось нарушить их покой, я заставил их задавать вопросы, вслушиваться в другие речи. Внезапно толпа рассеялась. Внизу появились пожарники, они растянули огромную сеть. Им помогали полицейские. Они стали ловить меня этой сетью, я расхохотался.

Я и не пытался увернуться от сети, не оказывал никакого сопротивления, чем вызвал немалое их удивление. Люди снизу кричали, размахивали руками. События приобретали размах. Началось сущее столпотворение. Я запутался в ловко брошенной сети. Командующий облавой крикнул:

— Не прикасайтесь к ней! Она может быть начинена взрывчаткой или отравляющими веществами. Засуньте ее в клетку, мы доставим ее в здание суда.

Они посадили меня в клетку, взвалили ее себе на плечи. Я ликовал: какой успех, какой успех! Толпа следовала за пожарными с клеткой, полицейские пытались разогнать народ. Я крикнул:

— Прощайте! И помните слова Сахлаба ибн Махлаба. Требуйте сытной еды и прочих жизненных благ. Смелей задавайте вопросы себе и другим!

Из толпы закричали:

— Дайте ему сказать! Ведь это только слова! Нельзя никого преследовать только за слова. С каких это пор правительство стало бояться слов?

Клетку со мной стали запихивать в большую машину, напоследок я успел крикнуть:

— Требуйте открытого суда надо мной!

Власти пребывали в замешательстве. Дело мое казалось все более необычным и запутанным. Эксперты, советники и судьи не знали, что делать. Бессильными оказались своды законов, безрезультатными — судебные уловки, неопределенными — меры пресечения. Сам губернатор нанес мне визит в тюрьму, он носил белые шелковые перчатки на руках, а на лице — маску дипломатичности и вежливости.

— Ты провокатор! — воскликнул он. — Ты явился неведомо откуда, чтобы нарушить покой честных граждан, ты посеял в них смуту и заразил своими навязчивыми идеями. Разве ты не знаешь закона?

Я не стал спорить с ним, только сказал:

— Я явился сюда, чтобы найти свое тело. Мне сказали, что оно находится на юге.

— Как ты мог поверить подобному вздору! Я получил особые донесения, из которых следует, что ты обладаешь высоким интеллектом. Как же ты мог поверить?

— Я подпал под очарование толпы. Она напомнила мне мириады закрытых морских раковин, за створками которых таятся чудеса. Почему же вы так хотите видеть эту толпу бездеятельной и сонной? Единственное, что у меня осталось, — это речь, язык. Вот я и решил доказать, на что способен язык, пусть даже лишенный тела.

— Ты играешь с огнем!

— После того как смерть уже прошла сквозь меня однажды, мне больше нечего бояться.

В этот момент какой-то подчеркнуто элегантный молодой человек проскользнул в комнату и что-то зашептал на ухо губернатору. Тот благосклонно выслушал и тотчас спросил меня:

— У тебя есть просьба ко мне?

— Да. Я прошу, чтобы собрали людей и дали мне возможность поговорить с ними.

— Эта просьба не может быть удовлетворена. Тебя будут судить.

— Но ведь я не значусь среди живых. Я мертв!

Губернатор улыбнулся. Казалось, он был готов к подобному заявлению.

— Уже принято решение о том, что судить тебя будет тоже кто-нибудь из умерших судей…

Я по-прежнему сидел один в клетке и ждал. Время от времени с улицы до меня доносились крики толпы: «Да здравствует Отрезанная Голова!» Я задремал. Проснулся я от яркого света юпитеров, направленных прямо на меня. Судебная зала была заполнена публикой — важными персонами в парадных мундирах и при всех регалиях. Знакомая мне холодная усмешка играла на губах губернатора. Я был невозмутим. Немного спустя кто-то объявил:

— Его превосходительство паша аль-Багдади, восстав из могилы, явился, дабы вершить справедливый суд над Отрезанной Головой!

Я удовлетворенно улыбнулся — мне понравился их выбор судьи. По крайней мере, они умеют скрывать свое бессилие. Они тоже признали, что мудрость предков глубже их собственного ума. Посмотрим, какое решение примет сей Государственный Мудрец.

Я не знаю, что было сказано ему о моем преступлении, возможно, они добавили к списку моих прегрешений и расправу над сыном Багдади, предавшим родину в день независимости. Мои чувства были напряжены до предела, я больше не мог иронизировать над ними. Мне очень хотелось улететь, и я уже весьма сожалел, что так легко сдался им в руки.

Паша аль-Багдади пальцами расчесывал свою белую бороду. Ему явно льстило, что нынешние власти предложили ему сотрудничество. Наконец ровным, уверенным голосом он зачитал приговор: «…Поскольку вы располагаете его телом, то соедините тело с головой и отрежьте язык».

Примечание:
История об отрезанной голове заканчивается. За ней должна была бы последовать история об отрезанном языке. Но это довольно распространенная история. Все мы так живем. И нет в том ничего особенного. Так не будем же повторяться. Примите наши извинения.

Мухаммед Зефзаф

ЗАСУХА

Фатима Тамаслухт стояла в тени дома и, приложив козырьком ладонь ко лбу, вглядывалась в пыльную дорогу, петлявшую по бесплодной равнине. Лишь несколько заморенных зноем и жаждой животных виднелись вдалеке, привязанные к деревьям, чьи кроны трепетали под палящим солнцем.

Один из сыновей Фатимы затеял драку со своим братом, потому что тот выхватил у него пук тряпок, заменявший им мяч. Этот тряпичный мяч смастерила сыновьям сама Фатима Тамаслухт, когда дети вконец доняли ее просьбами купить им мяч.

Проселочная дорога петляла по холмистой равнине, то появляясь на миг, то исчезая за поворотом.

Накануне Рукуш дала в долг Фатиме ведро воды и при том посоветовала:

— Постарайся растянуть эту воду подольше, приготовь еду себе и детям, но просто так пить им не разрешай. Они того и гляди опорожнят целое ведро одним глотком…

Что стало бы с Фатимой Тамаслухт и ее детьми, если бы не Рукуш! Муж Рукуш каждую неделю запасает по две бочки воды: он привозит их на осле от колодца за пять километров от дома. Но если бы Рукуш не доводилась Фатиме двоюродной сестрой, она никогда не дала бы той и глотка воды. Муж Фатимы не мог привозить воду, как это делал муж Рукуш. Он даже не ведал о том, что засуха охватила весь район. Он посылал ей деньги с оказией, когда односельчане возвращались из города в деревню, а в городе, сами знаете, всего вдоволь, в том числе и воды…

Уже более десяти лет, как муж Фатимы промышляет торговлей арахисом и тыквенными семечками в городских кофейнях, а она за всю свою жизнь в глаза не видывала ни кофейни, ни бара. Он рассказывал ей о городе два-три раза в году, когда наезжал домой, чтобы переспать с ней и дать жизнь новому ребенку.

А она по-прежнему ничего не понимала в этой жизни. Муж построил для нее каменный дом, точь-в-точь как городской, — так он сказал, — только гораздо просторней: дома в городе похожи на клетки, в них теснятся десятки семей, и нужду они все справляют в одном отхожем месте, толкаются у двери и ждут своей очереди… А здесь — совсем иное дело…

Перед взором Фатимы простиралась бесплодная, высохшая, растрескавшаяся земля. Всего год назад все вокруг зеленело, резвились ягнята и другой скот, и хоть мало его было, зато хорошо откормленный. А теперь, когда скота почти не стало, когда земля превратилась в бесплодную пустыню и пыль клубится над дорогой.

Один из мальчишек спросил:

— Фатима, когда отец привезет воду? Хочу пить!

— Заткнись! Тебе дай волю, так целое ведро вольешь себе в глотку! Скоро, скоро вернется отец, он специально отправился на базар, чтобы запасти для вас бочку-другую.

Накануне муж Фатимы неожиданно нагрянул из города. Он и ведать не ведывал, что Аллах за целый год не даровал им ни единого дождя. Односельчане, которых он порой встречал в городе, рассказывали о засухе, но он и вообразить себе не мог, что она разыгралась с такой силой. Ему говорили, что несколько овец из его отары пало, но он был уверен, что беды в том особой нет. Теперь же он убедился, что пала большая часть отары, и вдобавок засохли все саженцы, которые он купил на деньги, вырученные от продажи арахиса и тыквенных семечек. Когда Фатима рассказала ему обо всем, он словно оцепенел. Ей даже пришлось напомнить ему о чае:

— Пей, а то остынет.

— О Аллах! У меня от твоих слов ноги сделались как чужие.

— Да хранит Аллах тебя и твоих детей! Ты сам на себя все несчастья накликал. Говорила же я: возвращайся домой, живи здесь, ведь ты отец моих детей.

— Но овцы все сдохли.

— У других овцы тоже сдохли.

— Я не знаю, как они им достались. А я ноги в кровь сбивал, пока таскался с товаром от одной кофейни к другой да драпал как угорелый от полицаев, они и так не раз пинками и палками загоняли меня в каталажку.

— На все воля Аллаха!..

Кто-то из детей снова крикнул:

— Когда вернется отец, Фатима?

Она пнула мальчишку ногой прямо в живот. И тут же ей стало жаль его, хотела было приласкать, но он уже был далеко. А его братья похохатывали, сидя в тени у изгороди.

Муж поклялся, что вернется с двумя-тремя бочками воды, за ценой он не постоит, было б только на чем переправить. Если повезет, достанет осла… Фатима Тамаслухт устала стоять. Неподалеку врос в землю большой валун, она подошла и присела на него, продолжая вглядываться в пыльную дорогу. Казалось, что скотина уже не в состоянии двигаться. Истощенные и слабые животные безропотно ждали своего конца. Муж наверняка прирежет их всех и попытается сбыть мясо за бесценок. Но люди теперь почти не едят мяса, поэтому подскочили цены на зелень, даже на помидоры… Она снова пригрозила детям:

— Если кто-нибудь подойдет и выпьет хоть глоток этой воды, я ему так всыплю, что он наделает в штаны!

У них никогда еще не было штанов, вся их одежда состояла из широких рубашек, донельзя изодранных и ветхих.

Мальчишки не обратили ни малейшего внимания на слова матери. Каждый из них был занят чем-то своим, и она тоже была занята своим — смотрела на дорогу.

…Она сказала мужу:

— Лучше бы ты пошел за водой с кем-нибудь из родных, одолжил бы осла у Аита или у Хусу, все-таки они тебе братья.

— А ты уверена, что Аит или Хусу дадут мне осла?

— А почему бы и нет? Разве вы не родня?

— Я пока еще не забыл о том, что произошло после смерти матери.

— А что такого произошло? Обычное дело, поссорились. С кем не случается…

— Я бы не сказал, что дело обычное. Слава Аллаху, что они вынудили меня податься в город, в Касабланку. Если бы не засуха, я бы скупил все их земли, и уж они бы у меня на этих землях покорячились!

— Я говорю только, чтобы ты одолжил осла, а не покупал землю.

— Ни за что, слышишь! Ни за что не заговорю я с ними первый, даже если завтра встречу их на базаре. Никакие они мне не братья, и ничто не связывает меня с ними!..

Она вспомнила, как передернулось его лицо и изменился голос прошлой ночью, когда он произнес эти слова. Она испугалась, что вот-вот с ним случится приступ бешенства, один из тех приступов, которые охватывали его иногда. Но постепенно он успокоился и в конце концов заснул рядом, так и не повернувшись к ней лицом. Он просил разбудить его пораньше, но сам проснулся ни свет ни заря и ушел на базар.

От сидения на камне у Фатимы заломило в пояснице, она поднялась, но в дом так и не ушла.

Если муж привезет одну или две бочки воды, то на первое время ей и детям хватит, земле и саженцам все равно уже ничем не поможешь, а большинство овец уже пало…

Наконец она решила вернуться в дом, но внезапно заметила на горизонте очертания грузовика. Она так и впилась в него глазами, грузовик постепенно приближался, и стало заметно, что он бурого цвета. Дети прекратили игру и сломя голову понеслись ему навстречу. Нечасто им доводилось видеть грузовик, гораздо привычней для них были телеги, запряженные лошадьми. Грузовик поравнялся с ними, они освободили ему дорогу, а потом побежали вслед, размахивая руками. Грузовик направлялся к их дому. В кузове сидели двое солдат, а с ними — их отец. Машина остановилась, и Фатима шмыгнула в дом: никому из мужчин, кроме ее мужа, не позволено видеть ее лицо.

Мужчины спрыгнули на землю и торопливо сгрузили три бочки. Потом солдаты все с той же поспешностью вскочили обратно в кузов, взревел мотор, и военный грузовик помчался назад по пыльной дороге среди умирающих засохших деревьев.

Фатима вышла из дома:

— Где ты раздобыл воду?

— Я отдал за нее триста дирхамов. Это Амсакан Вальд Утагрит указал мне на этих двух солдат. Они крадут воду из казармы и продают ее на черном рынке.

— А откуда у солдат вода?

— Они же военные! У них все есть. Государство снабжает их всем.

— Вот счастливчики!

— Они мне еще пообещали, если я буду держать язык за зубами, достать все, что угодно: и воду, и скот. И по сходной цене. Так что и ты помалкивай.

— А вдруг Амсакан Вальд Утагрит проболтается?

— Зачем ему это? Он и сам покупает у них воду.

— Не очень-то я доверяю этому человеку. Ненадежный он, вон сколько раз женился и разводился.

— Какое тебе дело до него? Может, замуж за него собралась?

— Помолчал бы лучше! Давай откатим эти бочки под навес.

Они покатили первую бочку, за ними увязались дети и стали помогать, радуясь звукам плещущей в бочке воды.

Фатима прогнала их.

— Идите-ка лучше играть! Вот здесь вода. Но если хоть один из вас подойдет без спросу к бочкам, я дам ему хорошего пинка.

Муж Фатимы вытер пот со лба и присел на землю у изгороди. Фатима сама откатила оставшиеся бочки под навес. Как только она управилась, муж велел ей приготовить чай. Она поспешила в дом. Он взглянул на небо — чистое, ярко-голубое, без единого облачка. В Касабланке небо тоже было безоблачным и ярко-голубым, но у тех, кто там живет, есть все, даже вода в бассейнах. Он видел, как они плавают, пьют вино, жуют бутерброды, мужчины обнимают женщин, и все они смеются. И откуда только у людей берутся такие деньги?

Фатима вышла во двор и спросила:

— Пойдешь в дом или подать тебе чай сюда?

— Принеси чайник и займись своими делами.

Она поставила перед ним фарфоровый чайник и вернулась в дом. Откуда-то издалека до него доносились голоса детей. Он налил себе чаю. Чай был очень горячий. Тут подбежал один из мальчишек и захныкал, выпрашивая чаю. Фатима выглянула из дверей и прикрикнула:

— Дай отцу спокойно попить чаю!

Но муж поднял голову и сказал:

— Принеси ему тоже стакан.

Фатима исчезла в доме и вернулась со стаканом, проворчав по-берберски:

— На, возьми, чтоб ты подавился!

Муж Фатимы заметил на горизонте приближающуюся машину, поначалу она казалась черной точкой. Он встал и, напрягая зрение, стал вглядываться в нее. У него были слабые глаза, но он был уверен, что машина ему не привиделась. Уж не едут ли снова солдаты еще с одной бочкой воды? Он крикнул жене:

— Фатима! Солдаты везут нам еще одну бочку.

Она выскочила из дому и побежала к нему. Потом взобралась на валун и, приставив ладонь ко лбу, стала вглядываться в дорогу.

— Что-то не похоже на их машину. У тебя глаза совсем никудышные сделались, ничего не видишь.

Фатима вернулась в дом, а он вышел за изгородь. Теперь он и сам убедился, что это не военный грузовик, а обыкновенный джип. Тут же примчались дети, они скакали по двору от радости. Один из них кричал:

— Воду, воду везут!

Отец рассердился:

— Кыш отсюда! Ступайте к матери!

Муж Фатимы разглядел, что это был полицейский джип, и заторопился в дом, дети побежали следом.

…Полицейские ввалились в дом. Муж Фатимы испуганно отступил к стене и побледнел. Полицейские вышли во двор, хлопнув дверью, один из них стал мочиться у изгороди, а другой тем временем подошел к мужу Фатимы, постоял, постоял и вдруг с силой пнул его ногой в живот:

— Вор, сукин сын! Крадешь воду из военной казармы! Где бочки?

Первый полицейский у изгороди застегивал ширинку, не обращая внимания на окружающих.

Муж Фатимы, корчась от боли, упал на землю. Полицейский схватил его за грудки и заставил подняться:

— Говори, где вода?..

ПРОВОДНИК

Мы сидели в кафе «Хуана де Арко», с наслаждением потягивали холодное пиво. Часы показывали половину двенадцатого. В глазах моего приятеля-англичанина застыла неизбывная скука, и все же он казался более оживленным, чем я. И тут он спросил меня, будет ли в ближайший час автобус на Арсилу. Я ответил, что не знаю, но пусть его это не волнует — полно такси.

Он поднес стакан к губам и равнодушно уставился в окно. Улица была почти пустынна, лишь несколько девушек направлялись в сторону пляжа, перекинув снятые юбки через плечо или держа их под мышкой, они смеялись. Он не проявил ни малейшего интереса ни к этим девушкам, ни вообще к миру, наверное, потому что приехал из страны, где полным-полно светловолосых красавиц. Я был намного моложе его и проводил девушек долгим взглядом.

— А они хорошенькие.

Он вздрогнул, словно его укололи.

— А?.. Что ты сказал?

— Я говорю, они ничего себе.

— Кто?

— Да вон те девушки.

— М-да, ничего… Ваша страна сильно изменилась. Пей пиво. Еще заказать?

— Спасибо.

— Пей сколько хочешь. Может, перекусишь? Или подождешь, пока мы доберемся до Арсилы?

— Как скажешь.

— Как ты хочешь, мне-то что. Я поел рано утром, мне теперь надолго хватит. Ты и вправду думаешь, что они нам там не откажут в просьбе?

— Я знаю тамошних людей. Это отчаянные смельчаки, к тому же очень добрые, никому не откажут в содействии.

Вошел бродячий торговец и принялся раскладывать перед нами товар — носки.

— Новый товар из Гибралтара, чистая шерсть, — сказал он.

— Да чего уж там, говори правду: с Канарских островов, — вмешался официант. — Разве неделю назад ты не ездил в Лас-Пальмас? Признайся, Абдо, сделай приятное клиентам.

Торговец ответил:

— Не мешай и нам попытать свое счастье, Хамидо.

— Пошел вон из кафе! Ищи свое счастье в любом другом месте, Танжер город большой. Слушай, почему бы тебе не поехать в Фес, или в Мекнес, или в любой другой город подальше от побережья?

— Потому что контрабанду из Себты и Мелильи доставляют и туда. Да простит меня Аллах за мое ремесло! Дай мне лучше что-нибудь перекусить, ни крошки во рту не было с самого утра. Да и пообедать едва ли удастся. Туристов мало в этом сезоне. С раннего утра на ногах, а продать так ничего и не удалось.

Официант принес ему блюдо кефты, вывалил прямо в него с двух небольших тарелок помидоры и жареный картофель.

Торговец возмутился было:

— Что это еще за мешанина?!

— А ты чего хочешь, голоштанник! — заорал официант. — Подумаешь, какой господин выискался. Ешь, свинья, набивай себе брюхо! Ходят тут всякие…

Бродячий торговец принялся за еду, ел он жадно — видно, и впрямь проголодался. Он чуть не вытер губы носками, которые перед тем разложил на стойке. Но взял салфетку из вазочки перед собой, вытер пальцы и продолжал есть.

Англичанин бросил мне:

— Ну что, пошли?

— Как хочешь.

Он расплатился, забросил рюкзак на правое плечо, а я подхватил кожаный чемодан, стоявший в углу. Мы прошли мимо отеля «Рембрандт», перешли улицу, направляясь к стоянке такси. Вскоре мы уже были на пути к деревне Дар-аш-Шави. Там англичанину предстояло взять интервью у нескольких бывших бойцов армии Франко, воевавших против «рохос», то есть красных. Мой спутник сказал мне, что представляет одну газету в Манчестере. Я, признаться, не очень-то склонен был верить этому. Может, они и вправду были журналистами и художниками, все эти европейцы, а может, и не были — поди разберись… Ясно одно: у каждого из них положение получше моего. Уже черт знает сколько времени я добиваюсь заграничного паспорта, чтобы поехать куда-нибудь в Европу или страны Персидского залива, но так мне ничего и не светит.

Я спросил у англичанина:

— Почему ты так спешишь? Дар-аш-Шави совсем близко, всего в нескольких минутах от Арсилы.

— Тебе, наверное, хочется выйти где-нибудь у моря, искупаться. Но ты мне нужен, чтобы переводить.

— Не так уж я люблю купаться в море.

— Тогда догадываюсь, чего тебе хочется.

— Чего?

— Пива!

— Ты угадал, — ответил я.

Мы вошли в ближайшее кафе. Он заказал не пиво, а тоник. Я понял, что мое желание пришлось ему не по душе, но перечить не стал. А спустя совсем немного времени мы уже были в деревне Дар-аш-Шави. Нас встретил молодой горец, одетый в короткую джеллабу и пеструю широкополую шляпу. Он говорил по-английски, и я подумал про себя: «Вот и пришел конец моей работе!» Казалось, англичанин и горец уже давно знакомы между собой. Ко мне он обратился по-арабски:

— Ты из Арсилы?

— Нет.

— Тогда откуда? Из Танжера или из внутренних районов?

— Нет. Я из Ксар-ас-Сагира. Среднюю школу окончил в Танжере, но дальше учеба не пошла.

— Таких, как ты, много. Я лично предпочитаю жить здесь, хотя мне довелось жить и в Лондоне, и в Стокгольме, просидел там даже шесть месяцев в тюрьме. Вы с Томом давно знакомы?

— Нет. Мы случайно встретились в Танжере.

— Том смелый парень. Мы с ним встречаемся по два-три раза в году. Если ты с ним сойдешься поближе, сам увидишь, что он за человек.

— Значит, он уже приезжал сюда, чтобы взять интервью у жителей?

— Интервью? Какие интервью? Ах, тогда все понятно…

Горец умолк и вытащил из кармана пачку сигарет. Мы шли по разбитой проселочной дороге, усыпанной белой галькой.

Птицы щебетали вокруг нас: дорогу обступали невысокие деревца и колючий кустарник; нещадно палило солнце. Юноша взял у меня из рук чемодан, а Том сказал:

— Подожди меня здесь. Они, наверное, будут стесняться тебя.

— А что им меня стесняться? — обиделся я.

— Видишь ли, когда люди говорят на волнующие их темы, например, о войне, они смущаются посторонних. А этот юноша среди них свой.

— Как хочешь.

Он бросил мне пачку сигарет. Я перешагнул через высохшее русло ручейка, вокруг прыгали кузнечики… Я прошел еще немного вперед и улегся под смоковницей. Я лежал и смотрел, как они поднимаются все выше в гору, покуда совсем не скрылись из виду. На небе не было ни облачка. Время от времени пролетала какая-нибудь птица, и ничего не было слышно, кроме птичьих голосов. Я лежал в тени под смоковницей и наслаждался легкими дуновениями ветерка, потом уснул. Не знаю, сколько я проспал, меня разбудили голоса.

— Ну как спалось? — спросил Том. — Наверное, проголодался?

Молодой горец сказал смеясь:

— А я уж думал, что ты всю смоковницу ободрал.

— Далась мне твоя смоковница!

Горец немного проводил нас, распрощался и зашагал обратно. Когда мы вышли на шоссе, я присел на обочине, а Том остался стоять, потом тоже уселся на землю. Молодой горец заверил нас, что автобус на Арсилу вот-вот подойдет. Действительно, минут через пятнадцать подъехал автобус; из него вышли несколько босоногих горцев и горянок. Головы детей, словно перезрелые плоды, болтались за спинами матерей.

Уже в автобусе я спросил Тома:

— Ну как, взял интервью?

— Взял. Все в порядке.

— Небось эти старики похвалялись, как били «рохос» и как старались убить побольше?

— Еще бы!

— И еще как убивали детей и разрубали их тела на части?

— Вот именно. Все это я записал.

Я поставил чемодан между коленей. Я знал, что в чемодане — магнитофон, и попытался представить себе, какие подлинные и вымышленные истории таит в себе этот магнитофон. Старые вояки любят приврать и не прочь приписать себе чужие подвиги. Мы ехали примерно десять минут, неожиданно автобус остановился, немного не доезжая до Арсилы. Никто не вышел. Передние и задние двери открылись, и в салон вошли королевские жандармы. Я почувствовал, как вздрогнул Том. Жандармы открыли наш чемодан. Никакого магнитофона там не было. Он был до отказу набит индийской коноплей. Надевая мне наручники, жандарм сказал:

— Решил нажиться на продаже наркотиков, а мы тут должны умирать от жары?!

— Господи… Но ведь я…

— И слушать тебя не желаю.

И в тот же миг сильнейший удар кулаком обрушился на меня. Я вывалился из автобуса, и рот мне забило землей.

Стэнли Ньямфукудза

ПЕРЕПРАВА

Любой другой человек на месте нашей мамы давно отчаялся бы — сама стихия ополчилась против нас. Не такова, однако, наша мама, ни за что не признает свое поражение. Вот уже целая неделя, как торчим мы на пороге нашей прокопченной кухоньки, вырядившись в лучшую одежду, и смотрим на двор, а там льет и льет дождь, прямо стеной стоит; мы уж и позабыли, когда его не было. Мама ждет терпеливо. Похоже, если б дождь зарядил на сорок дней, как при всемирном потопе, она бы и его пересидела, а едва подсохла б земля, она как ни в чем не бывало пошла бы к автобусной остановке. Не зря же она соседкам уши прожужжала, как поедет на рождество в столицу. Застрять теперь в деревне — этого ее душа не вынесет! «Что хотите со мной делайте, но мы на рождество здесь не останемся! Слышите, не останемся!» — восклицала она так часто, что я уже начинал опасаться, не сошла ли она с ума.

Иногда, набрав полную грудь воздуха, она выбегала за порог и на минуту скрывалась за углом. Возвращалась промокшая до нитки, долго сушилась у огня… Когда мне тоже нужно было выйти, я всегда спрашивал Рудо, мою сестренку, не пойдет ли она за компанию. Рудо вертела головой. Но только я возвращался и согревался у огня, Рудо начинала ныть:

— Мама, хочу пи-пи…

Мне уже надоело злиться. Я поднимался как заведенный, брал сестренку за руку и снова выходил под дождь. Я стоял отвернувшись и поторапливал ее, но Рудо такая копуша!..

На третьи сутки наша одежда так провоняла дымом, что мы, наверное, могли бы найти друг друга и в кромешной темноте — по запаху… Наконец терпение у мамы лопнуло. На шестой день она растолкала нас до свету и сурово скомандовала:

— Умываться! Живо!

Пошатываясь со сна, мы оделись, побрызгали студеной водой на лица, с трудом впихнули в себя завтрак — холодную тыкву.

— Ну, пошли!

— Но ведь дождь, ма! — сказал я.

— По-твоему, я слепая? — бросила она в ответ.

Я ничего не ответил. Рудо разревелась. Никто из нас не обратил на нее внимания. Мать заперла нашу лачугу, и мы, поскальзываясь в грязи, зашагали к автобусной остановке. Я тащил тяжеленный чемодан и сумку с парой тыкв и пакетом маисовой крупы. Мать несла за спиной еще одну мою сестренку — Румби, и большой узел на голове, а свободной рукой волокла за собой упирающуюся Рудо. Так для нас началась суббота.

Мы, спотыкаясь, брели во мраке, озаряемом изредка молниями; наши плащи из тонкой шершавой клеенки издавали жутковатые звуки, казалось, это коровы жуют в темноте свою жвачку; обувь наполнилась липкой, хлюпающей грязью. Мать то и дело издавала странные ликующие возгласы:

— Вот соседушки удивятся! Придут, а нас нет! Так рты и разинут.

Чудачка! Кому какое до нас дело? От холода я онемел, и слава богу, — а то сказал бы вслух то, что вертелось на языке: «Мама, ты сумасшедшая! Ты спятила!» Тогда не миновать бы мне оплеухи.

— Ну вот! Я же говорила, что дойдем!

Я дрожал как мокрый котенок — какая уж радость! Мы стояли под навесом у магазина, — здесь останавливался автобус. Часа два, наверное, сюда добирались. Я бросил взгляд на ботинки — мои единственные ботинки! — и мне плакать захотелось. Облепленные грязью, они стали похожи на кувалды.

— Не расстраивайся. — Мать улыбнулась, потрепала меня по мокрым волосам. — В городе новые купим. — Потом прибавила непривычным для меня тоном: — А ты, сынок, становишься мужчиной… Вон ты какой у меня сильный! Молодчина!

Мама и раньше иногда так говорила, но сейчас она, кажется, и вправду так думает! Меня охватило незнакомое приятное чувство… Скоро подъехал автобус с зажженными фарами, и мы с матерью опять вышли под дождь, подали кондуктору на крышу вещи. Потом уселись на свободные места и поехали. В автобусе было тепло, накурено и приятно, и мы повеселели, принялись болтать — о нашей столице Хараре и, конечно, об отце.

Несколько времени мы ехали беззаботно, пока вдруг не почувствовали, что катим под гору слишком медленно. В автобусе поднялся шум, из которого выделялся только громкий голос кондуктора. Люди пытались разглядеть что-то впереди, но сквозь запотевшие, мутные от дождя окна почти ничего не было видно.

— Что? Что такое? — спросили несколько человек из тех, кто вроде нас зазевался.

— Моста не видно — вот что, — ответил кондуктор. — Как теперь перебраться на тот берег?

И только тут до меня дошло, что гул в автобусе, который я поначалу принял за голоса пассажиров, — это вовсе не голоса, и он уже давно нарастает.

— Черт побери… река… — прошептала мать досадливо, словно вспомнила что-то очень важное.

— А что река? — спросил я.

Автобус в этот момент неуклюже, сантиметр за сантиметром, совершал крутой поворот. Гул постепенно перерастал в рык, в котором окончательно потонули и шум мотора, и голос кондуктора.

— А то, что разлилась! — прокричала мама. — Нам теперь на другой берег век не переправиться. — Автобус остановился. — Ха! — Мама издала свой любимый презрительный смешок. На сей раз он означал, что ничего другого от автобуса она и не ждала.

Вот и приехали! Люди вылезали из автобуса под дождь посмотреть, что впереди. Я приник лицом к холодному стеклу, от моего теплого дыхания струйки потекли вниз, к серому, замызганному подоконничку. По размытому откосу дороги сбегали потоки бурой жижи. Дождь как будто усилился.

— Мне нужно выйти, — сказал я, всем видом показывая, что мне действительно невтерпеж; мама махнула рукой: иди, мол, если приспичило.

На подножке автобуса сгрудились люди и, стараясь не намокнуть, выглядывали наружу. Они что-то кричали, размахивали руками, но голоса терялись в реве реки. Я протиснулся между людьми, соскочил на скользкую землю. Натянув одной рукой плащ на голову, а другой цепляясь за стенку автобуса, прошел вперед. Свет зажженных фар бил недалеко. И все же я увидел реку! Она бурлила, ревела, свирепо пенилась. Вода была мутная, красно-коричневая. Летели брызги. Огромное дерево плыло, вертясь, словно прутик. Стоявшие рядом со мной люди притихли, оглушенные буйством стихии. Жестокий и неудержимый бег воды настолько завораживал глаз, что слух уже не воспринимал ее рева. Тем временем дерево вынесло на самую середину широкой воды, на стремнину, и тут оно словно споткнулось обо что-то и стало медленно подниматься корнями вверх, как будто его тащила невидимая великанская рука, — струи так и хлынули с корней. Дерево замерло, немного прогнулось и плюхнулось обратно в воду. Однако снова двинулись вверх изодранные ветви — будто дерево собиралось сделать еще одну стойку, — и правда, оно снова пошло, пошло вверх под неодолимым напором. Тут я сообразил, что оно, наверное, зацепилось за перила моста. Самого моста не было видно. На другом берегу прямо из воды начиналась мерцающая грязная полоска — дорога…

Когда я вернулся в автобус, мать о чем-то сердито спорила с кондуктором. Слов не разобрать, я понял только, что речь о деньгах. Жилы на шее у матери вздулись от крика, глаза сверкали. Она чего-то требовала, кондуктор не уступал, качал головой. Мать все больше входила в раж. Мне было за нее страшно и в то же время стыдно. Мама!.. Каково мне стоять рядом, когда ты скандалишь с людьми! Лучше б я ехал один, без тебя! Я поспешно прошел на наши места, к сестренкам, и наблюдал за матерью украдкой. Вот она яростно закивала, кондуктор посмотрел на нее изумленно, пожал плечами. Мать отдала ему билеты, которыми до этого размахивала у него перед носом. Кондуктор внимательно их изучил, что-то быстро чиркнул на них ручкой. Теперь она терпеливо чего-то ждала, лишь изредка с победным видом поглядывала по сторонам, как человек, прилюдно одержавший верх в споре. Вот кондуктор отсчитал ей в руку какие-то деньги, и она пошла к нам. И тут меня словно громом поразило: если она забрала назад часть денег, значит, мы дальше не поедем?! А что же мы будем делать? Мать приставила ладонь к моему уху и прокричала:

— Собирайся! Выходим! Переправимся пешком!

Пешком?! Да она просто не видела того, что только что видел я! Иначе я бы точно решил — она спятила.

Мама уже застегивала одежки Рудо и Румби. Я не двигался. Мать взглянула на меня грозно и указала на вещи в проходе — бери живо! Я не посмел ослушаться; мать закинула Румби себе за спину и привязала ремешками.

Матери пришлось нас чуть не силком выталкивать из автобуса. Рудо разревелась. Кондуктор покачал головой, на лице у него отобразилось удовлетворение: мол, я вас предупреждал; теперь пеняйте на себя…

И снова мы оказались в грязи, под дождем. Мать, не выпуская из руки тяжелой сумки, повела нас вокруг автобуса. Она была похожа на горбунью: на спине у нее Румби, закрытая с головой плащом. Дойдя до металлической лесенки назади автобуса, мать поставила сумку прямо в грязь и указала мне рукой на лесенку. Я поднял голову. На лицо посыпали капли дождя. Над нами висели серые и черные тучи. Время, наверное, приближалось к полудню, но казалось, что еще не рассвело, — такое все было хмурое и тусклое из-за дождя. На душе у меня сделалось муторно как никогда. Плечо мое едва доходило до нижней ступеньки этой проклятой лестницы. Мама подпихнула меня ближе, я крепко ухватился за ступеньку и подтянулся. Мама подсадила — и вот я уже упираюсь ногами в скользкую перекладину. Изо всех сил перехватываясь руками, я стал карабкаться наверх. Наконец я на крыше! У меня засосало под ложечкой: не хватало еще упасть с этакой верхотуры. Я перелез через перила и пополз на четвереньках по груде тюков и чемоданов. Наши вещи оказались в самой середке. То волоком, то катаньем я доставил их на край крыши. Перекинул узел через перила — он шлепнулся в самую грязь, к тому же перевернулся. Ничего, все равно промок насквозь. Теперь чемодан. Да в нем не меньше тонны! Бросишь вниз — расколется, начнешь потихоньку спускать — утащит за собой. Мама снизу подает знаки: не бросай, передай из рук в руки. Куда там! Я кое-как перевалил чемодан через перила, и он упал матери прямо в вытянутые руки. Она вскрикнула и осела в грязь. Я медленно спустился на землю. Мама уже стояла на ногах. Она водрузила узел мне на голову, сунула в руку сумку, сама взяла чемодан, в другую руку — Рудо, и мы побрели прочь от автобуса, по заброшенной тропе.

По обеим сторонам тропы стояла высокая — выше моей макушки — трава. Мы брели, а грохот реки разрывал нам уши; сверху нависали ветви исполинских деревьев; было темно и страшно. Рудо заслоняла лицо от травы рукой. Мама прибавила шагу, нам стало трудно поспевать за ней. Мы шли около четверти часа; вдруг тропа кончилась. На мгновение мама остановилась, потом круто взяла вправо, к реке. Она выпустила руку Рудо, чтобы самой раздвигать свободной рукой траву. Сестренка тут же остановилась. Мама продолжала идти. Посмотрев жалобно на меня, Рудо припустилась за матерью вдогонку — не то сомкнётся трава, скроет мать из глаз. Холодный завтрак стоял у меня в горле. Мы уже, наверное, совсем близко к воде: гул настолько усилился, что даже думать приходится криком, иначе не расслышишь собственные мысли. Господи, куда мы идем, куда мы идем, куда нас ведет эта сумасшедшая! Хоть бы отец был здесь, с нами! Куда она нас ведет?!

Неожиданно трава расступилась. Мама замерла. Рудо вцепилась ей в юбку. Прямо под нами ревела река, и слышалось в этом реве: «Одумайтесь, ничтожные зверьки! Одумайтесь! Это опасно!» Теперь мы стояли на чем-то вроде бетонной сваи; на ее краю были два столба, от каждого из них убегал, провисая низко над водой, толстый ржавый трос — убегал к другому берегу, почти не видному; а к этим тросам хомутами и болтами были прикреплены ржавые листы рифленого железа. Висячий пешеходный мост… Река в этом месте ревела особенно грозно, оттого что круто поворачивала, стиснутая гранитными берегами. Под дождем гранит серебристо мерцал. От берега до берега метров шестьдесят.

Я не хотел приглядываться к этому сомнительному сооружению. Какая там переправа — на него даже смотреть страшно! Хотя сильного ветра не чувствовалось, мост слегка раскачивался. Хмурое небо проглядывало сквозь листву огромного дерева, склонившегося над бетонной плитой. Мать сняла со своей спины Румби и сунула мне. Она делала все с лихорадочной поспешностью, будто стремилась как можно скорее осуществить задуманное. Она взяла чемодан в одну руку и узел — в другую, шагнула к краю плиты, помедлила, посмотрела вниз, на ржавые рифленые листы. Потом ступила на мост, пошла — медленно, но уверенно, глядя прямо перед собой. Мост начал раскачиваться, едва на него ступили: влево — вправо, влево — вправо, в такт ровному шагу. Мама шла, широко ставя ноги для равновесия — на голове поклажа, обе руки заняты, так что даже не ухватиться за поручни. Можно подумать, ей не впервой так переправляться. Мы смотрели вслед: она становилась все меньше и меньше, все ближе к воде — посередине мост сильно провисал. Влево — вправо, влево — вправо, — раскачивались тросы. Кажется, сто лет минуло, прежде чем мама оказалась на другом берегу. Она положила на землю вещи, повернулась к нам, помахала рукой — и пустилась в обратный путь. Теперь, налегке, она шла быстрее, держась за поручни. На подходе к нашему берегу мама отпустила поручни и зашагала легко и свободно, как по суше; на лице у нее блуждала широкая улыбка.

Мама снова посадила Румби к себе на спину и хотела было взять Рудо за руку, но та отскочила назад, на заросшую тропу, и оттуда пугливо таращила на нас глаза. Меня даже обрадовала такая заминка — не сразу переправляться; а уж бегать за Рудо по мокрым кустам я не стану. Тогда мама скомандовала: пошли! — и помахала Рудо, как будто прощаясь. Это, конечно, подействовало: Рудо тут же подлетела к матери и обвила ее ноги ручонками. Перед тем как ступить на мост, я внимательно присмотрелся к нему. Ну и ну! Мало того что он ржавый, так еще листы все в дырках — иные в поперечнике больше долларовой монеты. Мама подтолкнула меня локтем в спину. Я судорожно вцепился в перила, выставил ногу вперед; чувство у меня было такое, словно предстоит шагнуть с утеса.

Я больше не оглядывался назад, не смотрел ни под ноги, ни по сторонам. Я сам не соображал, как передвигаю ноги, и хотя все видел и слышал, в то же время ничего не видел и не слышал, — я шел как заколдованный. Совершенно живыми были у меня только ступни ног да руки на поручнях. Влево — вправо, влево — вправо, — раскачивался мост, а в голове звучал мамин голос: «Ты, сынок, становишься мужчиной… Вон ты какой у меня сильный! Молодчина!» И я сжимал поручни еще сильней — под стать настоящему мужчине. Сзади я чувствовал шаги матери.

Только на берегу я увидел, что мама еще и Рудо несла на руках. Мама похлопала меня по спине, улыбнулась; а когда мы отошли подальше от моста, стала меня хвалить. Пусть хвалит, думал я, матери любят хвалить сыновей. Если мне чего и хотелось, так это поскорей добраться до магазинов — до них еще целая миля. Там мы сядем на нужный автобус. Что ни говори, а через реку мы переправились!

СЫЗНОВА

Школа стояла в речной излучине, с трех сторон ее обтекала река, и оттуда постоянно доносился ропот воды — то громкий, то едва внятный, в зависимости от того, в какую сторону дул ветер. Иной раз чудилось, что это многоголосая толпа возносит молитву вдалеке, — и сразу дрогнет от робости и благоговения сердце чернокожего христианина, воспитанного в чрезмерной набожности…

Утро выдалось знобкое; школьный двор подернулся серебристой влажной дымкой; не оттого ли и чувства подернуты легкой грустью? Сквозь туман замерцал грязноватой неживой белизной флигель, в котором расположена классная комната… Мурамбива глубже закутался в плащ, ускорил шаги. Спустя миг прозвенел звонок, возвещавший о начале занятий.

Вот и пролетело два месяца, как Мурамбива учительствует в этой школе. Тихая деревенская жизнь в общем пришлась ему по вкусу. Особенно нравились люди, такие приветливые, вежливые. Нравилось и то, с каким почтением относятся здесь к нему и обоим его коллегам, как радуются, гордятся: у нас в деревне своя собственная школа, свои собственные учителя! Разве будешь при таком к тебе отношении пренебрегать своими обязанностями! Ну, а то, что не хватает развлечений, удовольствий, книг, — так это сущие пустяки.

За два месяца он ни разу не съездил в столицу. И не потому, что было некогда, просто нисколько не тянуло. Свою тамошнюю жизнь если и вспоминал, то без всякого сожаления. Да и о чем жалеть: о суете, попойках с приятелями, о переполненных барах и вечно пустом кармане?.. К деревне он привык на удивление легко. Кроме него, были еще два учителя, оба женатые (у одного уже дети) и оба родом из соседних мест; они и вовсе чувствовали себя здесь как дома. Мурамбива хорошо ладил с ними, хотя общение ограничивалось службой. Выходные он проводил в прогулках по лесу или у реки, если, конечно, не оставался дома проверять тетради. Разок-другой он наведался вечером к кому-то из учеников; его встречали радушно, угощали ужином; но он не хотел превращать это в привычку…

Вот он вошел в класс, следом прошмыгнули опоздавшие. Пока они пробираются на место, можно не спеша снять плащ, положить на спинку стула. Лацканы плаща лизнули меловую пыль с пола. Мурамбива закатал рукава рубахи, всмотрелся в ряды детских лиц. С каждым годом ученики кажутся все младше, подумал он, но не дал себе закончить: потому что я сам старею.

— Итак, начнем. — Он легонько, но энергично хлопнул в ладоши, двинулся по проходу: надо сразу стряхнуть с ребят остатки сонливости, начать урок без раскачки. — Надеюсь, все прочли книгу, как было задано. Вот ты, перескажи нам, пожалуйста, содержание, — обратился он к одному из мальчишек. — Ну, мы ждем. — И сам действительно ждал с почти искренним интересом. Пауроси — так звали ученика — тупо осклабился и почесал наголо бритую голову. — Давай, давай, лысуша, расскажи классу, — повторил учитель ласково, думая: все же это уродство — брить детей наголо, не стоит доводить гигиену до абсурда.

…Уроки кончились. Перекинув через руку плащ, он шагал по жаре обратно к своему двухкомнатному домику, с кухней под навесом, в которой никогда не готовил. Двое учеников, мальчик и девочка, со стопками тетрадей шли следом. Сегодня пятница, занятия только до полудня. Те дети, что живут неподалеку от школы, отправляются домой поесть; после обеда все снова собираются — работают во дворе или на пришкольном участке. В школе пока всего четыре класса, так что по пятницам после уроков дежурит один учитель; Мурамбива оставался в прошлую пятницу, значит, сегодня он будет свободен.

Распахнув дверь крытого соломой домика, оставленную, как всегда, незапертой, он вступил в сумрачную прохладную комнату с одним окном. Вместо занавески — переброшенная через бечевку простыня. Маленький металлический столик, четыре деревянных стула и скамейка, да еще поставец с керосинкой — вот и вся обстановка, более чем скромная по его прежним городским меркам.

— Ну, входите же! — крикнул он вставшим на пороге ученикам. Те робко вошли, положили тетради. Были они босы, одеты во что попало, но довольно опрятны. Мальчик казался особенно углубленным в себя и застенчивым — бывают такие деревенские дети. — Чаю хотите? У меня есть хлеб, тушенка, бобы. Или вы собирались обедать дома? — Дети покачали головами. — Тогда за дело, — сказал он, доставая консервы.

Девочка стала прибираться в комнате, мальчик взял ведро и пошел за водой. Хорошо, пусть помогают, подумал учитель. Какой, однако, странный мальчик, ведь в здешних местах носить воду — женская забота.

Разогревая бобы с тушенкой, он пытался завязать с девочкой разговор, но та только улыбалась, отвечала односложно: «Да, сэр», «Нет, сэр».

— Сэр, мне подмести?

— Нет-нет, не стоит. Нам не нужна еда пополам с пылью. Или нужна?

— Нет, сэр.

Учитель рассмеялся.

Мальчик вернулся, неся на голове ведро.

— Посмотри, не мужчина, а золото, — сказал учитель девочке. — Выходи за него замуж, он будет помогать тебе по хозяйству. Так и надо. Ведь в наше время нет мужской и женской работы, правда? — Дети смотрели на него недоверчиво. — Вот, например, я — приготовил обед! — сказал он важно, ставя тарелки на голый стол.

Мальчик и девочка ели с завидным аппетитом. Глядя на них, Мурамбива и сам ел охотнее (один он, может, и с обедом не стал бы заводиться). Поев, дети поклонились, сказали спасибо.

— Это вам спасибо, за компанию, — улыбнулся он.

— Можно мы сегодня поработаем здесь, сэр? — спросила девочка. По пятницам назначали двух учеников убираться в учительских домах.

— Можно, только предупредите мистера Кабесу, он сегодня дежурный учитель. А как кончите, прикройте дверь. Я ухожу, вернусь не скоро.

Уже отойдя от дома, он обернулся: дети, стоя на пороге, смотрели ему вслед.

…Ропот реки превратился в рычание; напевая, но не слыша собственного голоса, он спустился к своему любимому месту, на плоский гранитный уступ. По подножию уступа пролетала, сея в воздухе сверкающие брызги, прозрачнейшая вода. Дальше, на глубине, она казалась серовато-зеленой. И этот, и другой берег подымались круто, почти отвесно. Из осыпающейся земли густо торчали, тянулись вниз, к воде, корни деревьев. Толстые деревья, буйная трава росли по берегам этой реки… Мурамбива снял туфли, закурил и вольготно растянулся на камне, закрыв глаза и всем телом впитывая солнце.

Спустя время можно пойти к магазинам, думал он, выпить бутылку-другую пива. Две мили по жаре, пива так или иначе захочется. Пара магазинов и мясная лавка у дороги… В мясной лавке есть морозильник, там продается привозное бутылочноепиво; в одном из магазинов — местное, разливное. По пятницам там обычно собирается народ — выпить, потанцевать. Пластинки заводят всегда одни и те же. Странно даже представить, что где-то в городе есть настоящие дискотеки, ночные клубы, все это словно на другой планете… Изредка Мурамбиву окликнет кто-то из родителей учеников, угостит пивом. Он ответит тем же, поболтают; а там, глядишь, и домой пора… Какая-нибудь девушка попросит угостить, он купит пару бутылок с невозмутимым видом. Девушка заглянет в глаза, пытаясь понять, что же скрывается за его непроницаемостью. Что ни говори, в деревне учитель на виду, нужно держаться со всеми ровно, вежливо и дружелюбно… Подруга из города прислала несколько писем, полных грусти и жалоб; он отвечал кратко, ссылаясь на занятость и усталость, в конце писал: «Тоже по тебе скучаю». А пожалуй, он и не скучал вовсе…

Мурамбиву разморило, и он уже начал задремывать, когда вдруг услыхал тихий вскрик. Он мигом вскочил, едва не свалившись в воду. Перед самым уступом, низко нависая над крутой тропинкой, росло дерево, под которое всегда приходилось подлезать. И вот у этого дерева, отпрянув назад, в его густые ветви, стояла незнакомая женщина в голубом платье. Она, видимо, не ожидала, что застанет здесь кого-то. Мурамбива сразу почувствовал в ней что-то особенное.

— Здравствуйте, — сказал он весело. — Я думал, что это мое личное место; похоже, я ошибся. Спускайтесь, я все равно ухожу.

Она молчала и, казалось, по-прежнему пребывала в удивлении. Он взял туфли и стал карабкаться наверх. При его приближении незнакомка посторонилась, — он приостановился и заглянул в ее глаза — ясно-карие и такие прекрасные, каких он никогда еще не видел. В этих глазах не было испуга, они смотрели спокойно и живо. И ему сразу захотелось найти предлог, чтобы задержаться, поговорить о чем-нибудь с этой загадочной и прекрасной незнакомкой…

— Ладно, ухожу, — проговорил он нехотя.

Женщина кивнула, на губах ее обозначилась — не улыбка, а тень улыбки. Он поднырнул под дерево и, уже с другой стороны, не выходя из густой тени, стал надевать носки и туфли. Он чувствовал, что незнакомка ждет не дождется его ухода, поэтому спустя минуту торопливо поднимался вверх по откосу, прочь от реки. Однако был он слегка уязвлен: с какой стати при ее появлении все обязаны уходить? На тропинке, ведущей к дороге, он остановился, задумался: а кто же она такая? Не вспомнить, худенькая она или полная, низенькая или рослая, — только осталось какое-то удивительное впечатление от глаз.

Взволнованный, он всю дорогу пытался отыскать в памяти хоть какую-нибудь зацепку, подробность внешности. Но нет, даже примерного возраста незнакомки не представить: лет ей может быть и восемнадцать, и тридцать. Остаются глаза… да вот беда, узнаешь ли ее по глазам? Кто же она такая?.. Подойдя к магазинам, он удивился, как быстро нынче одолел длинный путь. Он не чувствовал ни жары, ни усталости и — странное дело — не испытывал приятного предвкушения отдыха… В торопливой рассеянности выпил бутылку пива, подумал, не купить ли еще, — решил, что не надо. Лучше скорее вернуться назад, ведь она не пробудет на берегу долго. Или встретить ее по дороге? По какой дороге она пойдет? Где ее дом?

Он двинулся к выходу, но в дверях столкнулся с членом местной управы.

— О, вы здесь, дорогой Мурамбива! Уже уходите? Позвольте угостить вас пивом!

Мурамбива посмотрел на часы, хотел отказаться под каким-нибудь предлогом. Потом подумал: прилично ли разыскивать незнакомую женщину из любопытства? И вот он уже улыбался члену управы, благодарил за угощение, тоже брал пива на двоих, и они усаживались на крыльце.

— Как идет работа? Вы один из тех людей, что несут сегодня благородную ношу. Посвятить себя работе в глуши, в наших допотопных школах — шутка ли! Вам, наверное, тут непривычно после столицы?

Мурамбива что-то отвечал, вяло и рассеянно; впрочем, собеседник этим не смущался, продолжал бойко:

— Бываете ли вы в городе? Если у вас проблемы с транспортом, обращайтесь к нам. Наш фургон ходит туда почти каждое воскресенье. Я знаю, добираться на автобусе — приятного мало.

— Да, как-нибудь надо съездить, — отвечал учитель все так же рассеянно. — Раньше вроде было незачем. А теперь хочу прикупить кой-какую мебель, ну, хотя бы кресло поудобнее. А может, и газовую плитку. В общем, посмотрим… — Сам в это время рассуждал: нет, вряд ли она приходила на реку купаться. А вдруг у нее там была назначена с кем-то встреча? Нет, не похоже, решил он уверенно, сам не зная почему. Однако отчего она так удивилась, увидев меня?

— Что ж, мебель мы вам доставим, только надо договориться заранее…

Не стоит ли спросить собеседника о незнакомке? Хотя и описать-то ее толком не опишешь. И потом, к чему спешить? Если она местная, рано или поздно я ее все равно увижу.

Мурамбива купил еще пива, и член управы тоже. Присоединились другие мужчины, компания сделалась шумной…

Когда солнце начало клониться к закату, он был уже пьян. Он распрощался со всеми и побрел домой. На этот раз дорога показалась длинной; быстро темнело. Проходя мимо места, где начиналась та самая тропинка, он остановился и крикнул вниз:

— Я надеюсь, мы встретимся! Здесь или где-нибудь еще!

Вернувшись домой, Мурамбива зажег лампу и попробовал читать, но от выпитого он слишком плохо соображал. Прошел в спаленку, лег на постель и спустя несколько минут уже спал.

* * *
И вот однажды днем, в середине урока, незнакомка прошла под окнами его классной комнаты. Продолжая объяснять, он переместился к окну и смотрел ей вслед, пока она не скрылась за деревьями, обступавшими школьный двор. На ней было красное платье в белый цветок. Походка у нее особенная… С какой-то ребяческой припрыжкой… Шагала она, кажется, со стороны дома Тонде, исполняющего обязанности директора школы. Может, была в гостях?.. Дождавшись конца урока, он отыскал Тонде и напрямик спросил о незнакомке.

Тонде странно посмотрел на него.

— Вы имеете в виду женщину, что прошла по двору, в красном платье? — уточнил он. — Разве вы ее не знаете? И ничего не слышали о ней? Так это ж сестра Ка-бесы. Она к нам часто приезжала на каникулы, еще до вас. Простите, идет Кабеса.

Подошел Кабеса, как всегда перепачканный в меле. Он обожал писать на доске, записывал даже свои шутки.

К концу дня умудрялся так извозиться, что голова казалась седой.

Они постояли втроем, разговаривая; ребятишки в классах начали галдеть.

— Что ж, пора… — Кабеса неожиданно умолк, посмотрев через плечо собеседника. Два других учителя обернулись. Женщина, та самая, приближалась к ним. Мурамбива снова отметил про себя странность ее походки. Она шла как будто без цели, неизвестно куда. Вот она уже стояла перед ними. Тонде поклонился ей, нервно посмотрел на часы. На лице Кабесы отобразились страдание и растерянность.

— Мурамбива, — произнес Кабеса тихо, — это моя сестра.

— Здравствуйте, очень приятно, — сказал Мурамбива, улыбаясь и протягивая руку. — Мы, кажется, с вами уже встречались…

Она смотрела на него пристально, тоже улыбалась, но молчала и руку не брала.

— Она не говорит, — поспешно объяснил Кабеса. — И вообще, она больна. Пойдем! — Он схватил сестру за руку. — Пойдем домой!

Уходя, женщина то и дело оборачивалась, дружески улыбалась Мурамбиве.

— Война… — обронил Тонде и тяжело вздохнул. Брат с сестрой уже достаточно удалились, так что не могли слышать его слов. — Она раньше тоже была учительницей. А теперь даже разговаривать не может. Вы обратили внимание, какой у нее взгляд? Словно ей десять лет или меньше. Кое-кто думает разные гадости… вы понимаете, что я имею в виду…

— Да, конечно. Она очень красивая. Хоть и немного странная. Что же с ней случилось?

— Точно не знаю. Говорят, рядом с их школой завязался бой, и они все разбежались — и ученики и учителя. Потом ее нашли в лесу, она бродила голая, все тело в синяках и ссадинах, и уже немая… — Тонде помолчал. — Господи, какие жестокие раны нанесла нам всем война! Будь она проклята!.. Ладно, пора за работу. — Тонде пошел в класс Кабесы, там сразу наступила тишина.

Мурамбива вошел в свой класс, и ученики замолкли. Сердце ему стеснила задумчивая печаль. Дети выжидательно смотрели на него. Он откашлялся, вглядываясь в лица. Может, это и есть спасители, если мне вообще суждено спастись из цепкого плена апатии и самоуспокоенности? Здесь, в этой глуши, можно попробовать начать все сызнова, снова зажечься верой. Здесь можно заниматься любимым делом, уже не чувствуя себя старомодным чудаком на торжище жизни. Здесь тебе в душу смотрят прекрасные, говорящие глаза, словно это глаза самой природы. Здесь…

— Итак, на чем мы вчера остановились? — спросил он, отряхивая с себя грезу.

ЛУСИЯ

Лусия жила по соседству, в доме на двух хозяев, так что между нами, через узкий проход, было еще полдома с другой семьей. В проходе росло высокое раскидистое дерево: ветви его скреблись о ту и о другую крышу; в прохладной его тени мы с Лусией иногда играли после школы, — если у Лусии никого не было дома. Сперва она жила со своей родной матерью и с отцом, но отца, высокого темнокожего бородача, мы видели редко. После долгой — месячной, а то и двухмесячной — отлучки, обычно по воскресеньям, когда выходят поговорить на улицу мужчины, он вдруг тоже появлялся из дома, и все видели — отец Лусии вернулся. Наверное, он был водитель или еще кто-нибудь из тех, что часто в дальних поездках. А может, золотоискатель — неудачливый, — раз никогда не привозил Лусии даже самого маленького подарка. Зато он был большой, сильный и спокойный.

Однажды он вернулся, как обычно, из отлучки, а посреди ночи вдруг стало слышно, что у них в доме плачут, дерутся, бросают друг в друга вещи, бегают по комнатам. Из нескольких соседних домов повыходили мужчины, говорили приглушенно и встревоженно — о чем, я так и не расслышал. Но с той поры мы больше не видели настоящей матери Лусии. Теперь по утрам, когда мы с Лусией отправлялись в школу, из их дома выходила мыть посуду другая женщина. И я никогда не спрашивал Лусию, что же случилось с ее настоящей матерью.

Когда ее новая мать вот-вот должна была вернуться с работы, а может, и не с работы, Лусия бежала мыть посуду, стараясь управиться до ее прихода. Иногда не успеет, мачеха застанет ее с тарелками у колонки, тащит в дом и лупит. А я стою за деревом и слышу, как Лусия говорит: «Ты мне не родная мать, а бьешь!» Мачеха сердится, велит молчать и бьет еще сильнее. Моя собственная мать, увидев меня под деревом, всегда звала домой. С соседками она нередко толковала о семье Лусии, но, заметив, что я подслушиваю, тут же прогоняла меня прочь. А вот мачеха Лусии, не знаю отчего, с соседками почти не заговаривала, только бросит на ходу: «доброе утро» или «здравствуйте»…

Лусия, хоть и была старше нас с Кайтано, но в школе училась классом младше. Она вообще была не такая, как все девчонки: не боялась, скажем, заходить далеко в лес. Благодаря ей мы увидели много такого, чего прежде никогда не видали, и узнали такое, о чем никогда ни от кого не слышали. Она ловко лазала по деревьям, умела бороться, и, даром что была девчонка, задирать ее не стоило: могла дать сдачи. Другие мальчишки смеялись, встречая нас с ней вместе; тогда мы пытались убежать, но выдыхались скорее, чем она. Впрочем, мы стеснялись появляться в компании с Лусией только перед мальчишками с других улиц, из-за насмешек. А так Лусия была своя.

* * *
— Не дразни его, Томпсон, ведь он еще маленький, а малыши терпеть не могут, когда их дразнят, — говорила моя сестра.

Если я кого и ненавидел в эту минуту, так это ее. Потешается надо мной, по голосу слышно! Я посмотрел на Лусию. Она тоже улыбалась, но только к ней я и мог обратиться.

— Послушай, — сказал я, показывая на небо, — там, совсем недалеко, сияет солнце, а у нас тут дождь. Как такой дождь называется, не помнишь?

— Ого! — сказал Томпсон. Он уже был большой, даже брился, хоть и ходил в одну школу с нами, правда, в самый старший класс. — Значит, Лусия твоя девушка? Это здорово! — Он пригнулся к самому моему уху и нарочно зашептал громко, чтобы все слышали: — Может, вы даже поженитесь, но только не шалите прежде времени, не то что другие… — Он засмеялся, а сестра моя почему-то насупилась.

Дождь заморосил сильнее, скоро мы все промокнем.

— Он хочет, чтобы мы ушли. Хочет остаться вдвоем с твоей сестрой. Побежали туда, где нет дождя. Ну быстро! — Лусия сорвалась с места.

— Скоро вы поженитесь, — сказал-я Томпсону и сестре. — И будете все время ссориться, как родители Лусии! — Я почувствовал, что ответил хорошо, и с легким сердцем побежал за Лусией.

Вскоре мы перешли на шаг: дождик перестал сам собой. Все же я начинал жалеть, что я с девчонкой, а не с Алоисом или Кайтано. Некоторое время мы брели молча. Я не знал, как ей сказать, что предпочел бы остаться один.

— Ты что, не знаешь: когда большие ребята с девчонками, они не любят, чтоб им маленькие мешали, — сказала Лусия. Ну кто ее за язык тянул говорить об этом?

— Подумаешь, какое мне дело до девчонок! Мне и с тобой неинтересно. И что ты все время увязываешься за нами — за мной, и за Алоисом, и за Кайтано? Играла бы себе с девчонками, ну хоть с моей сестрой. Вы же с ней одинаковые, тебе тоже с парнями интересней.

Лусия ничего не ответила, только замедлила шаг. Я остановился и, развернувшись, посмотрел ей в лицо. Лицо у нее было такое, какое иногда бывало, как скажешь что-нибудь плохое о ее запропавшей матери.

— Я пошел домой, — сказал я. — Все равно мы ничего не делаем. Только слоняемся.

Она снова ничего не ответила, просто прошагала мимо. Я отправился своей дорогой. Один раз обернулся: она все так же медленно шла, неизвестно куда… Я вернулся домой, но делать там было нечего. Воскресенье, завтра тащиться в школу. Мне стало грустно. Лучше бы мы пошли с Лусией в лес собирать плоды. Я уныло взял учебники и стал повторять домашнее задание.

Этим вечером Лусию, кажется, снова били: я лежал в постели, и мне ясно слышался чей-то плач у них в доме. Потом я уснул.

* * *
— Не доедай до конца. Если оставить в стаканчике немного и спрятать на ночь в самом холодном месте, в высокой траве, утром придешь — он снова будет полный мороженого!

Я не поверил Лусии. Взглянул на Алоиса.

— Откуда ты, интересно, знаешь? — сказал он ей. — Я еще ни разу не видел, чтобы ты ела мороженое. Может, ты придешь ночью и сама его доешь. — Он засмеялся.

— Да, мой отец бедный, — сказала Лусия. — А ты дурак. И это мороженое, кстати, даже не твое… — Она помолчала; я хотел отдать ей свое мороженое, но знал, что теперь она откажется. — А я знаю недалеко отсюда куст мароро. Там уже, наверное, есть спелые плоды. Кто со мной?

— Я! А ты возьми мороженое. Мароро в сто раз вкуснее. Куда идти?

Лусия взяла стаканчик и, пока мы продирались сквозь густой кустарник вниз по откосу, доедала мороженое. Тут водились змеи. Хорошо, что Лусия умеет вовремя замечать всяких змей. Я держался позади нее.

— Спорим, Алоис теперь жалеет о своих словах? — сказала Лусия, отбрасывая пустой стаканчик, который она вывернула и облизала дочиста.

Мы приблизились к реке. Кругом росла высокая сухая с колючками трава. Видно, сюда не раз приходила вода: старая тропа была в глубоких вымоинах. Вдоль берегов кудрявились темно-зеленые купы деревьев. А кусты мароро росли поодаль, на глинистых пригорках, где суше.

— Вон там! — Лусия неожиданно спрыгнула с тропы в сторону и пустилась бегом. Трава была ей по грудь, и казалось, она стремительно плывет: ног не видно, руки то погружаются, то взлетают над травой. Теперь я уже понял, к какому пригорку она спешит. Когда и я туда добрался, Лусия уже держала в ладошках три красивых спело-желтых плода мароро и протягивала мне.

— Красивые! — сказал я. Они были похожи на крошечные, но зрелые тыквы. Я взял один плод, разломил пополам. В середине маленькие черные семечки; из мякоти сразу же выступил, засиял на солнце желтый сок. Я сунул половинку в рот, раздавил языком. Лусия смотрела на меня с улыбкой. — Вкуснятина! — прочавкал я и тут же положил в рот другую половинку.

— А третий возьмем с собой, — сказала Лусия, заталкивая мароро в рот целиком. Мы медленно пошли к дому.

— Давай наперегонки! — крикнул я и побежал, Лусия за мной. Вскоре мы уже мчались вровень. Потом Лусия стала вырываться вперед — я ухватил ее за руку, придержать. Лусия дернулась, вырвала руку — потеряла равновесие и упала. Я споткнулся о нее — и вот мы уже боролись, катались в траве. Я все-таки сумел положить ее на лопатки. Мы оба устали и запыхались. Лусия снизу смотрела мне в лицо, и глаза у ней вдруг сделались проказливые. Она обхватила меня за талию и потянула к себе.

— Пусти! — крикнул я, немного испугавшись и стараясь вырваться.

— Не пущу! — выдохнула Лусия, обвила мои ноги своими ногами, и мы перевернулись. Неожиданно Лусия выпустила меня. Но я до того устал, что не было сил подняться. Несколько времени мы лежали рядом, ничком. Было тихо.

— Иногда отец возвращается ночью очень пьяный. Он обзывает мачеху сукой и валит ее на пол в столовой, прямо при мне. А она говорит: «Убери прежде свою девчонку, пьянчуга проклятый!» Я ухожу спать на кухню. Как будто им мало спальни! Лучше бы с нами жила моя настоящая мать…

Я не знал, что на это ответить, наконец предложил:

— Может, тебе бежать из дому, поехать за ней?

Мы поднялись с земли.

— Нет, это слишком далеко. Она ведь в Солсбери. Я не знаю, как туда добираться. Я бы к бабушке поехала, в деревню, будь у меня деньги… Смотри-ка, раздавили!.. — В траве лежал раздавленный мароро. — Ничего, по дороге еще найдем. — Лусия счищала травинки с платья и волос.

* * *
Лусии пришлось очень тяжко. Начиналось все исподволь. Сперва даже не верилось, все думали, мерещится. Потом те, кто хорошо знал Лусию, поняли: и впрямь что-то неладно. Платья постепенно становились ей тесны, приходилось расставлять их в боках. Лусия стала медлительной, неповоротливой — и худой, несмотря на растущий живот. В школе она не появлялась, потому что мальчишки ее изводили — следовали за ней до самого дома, кричали: «Пузатая! Пузатая! Беременная!», а убежать она уже не могла. Только мы с Алоисом и Кайтано знали: никакая она не беременная, просто у нее какая-то болезнь, от которой раздувается живот; но мы не могли защитить ее от недругов: их было слишком много.

— А что это за болезнь? — спросил я однажды у матери, когда ватага мучителей только что проводила Лусию до дома.

— Говорят, будто бы на полях разбрасывают специальный порошок, чтоб никому неповадно было воровать чужие овощи. Кто этого не знает и ворует — у того живот и раздувается… А там не знаю, сынок… — Мать пожала плечами.

Я вышел на улицу. Лусия сидела на солнышке. Ее теперь не били, но посуду мыть все равно заставляли. Я хотел спросить, не воровала ли она бататы или еще что-нибудь, но она была такая грустная и сидела словно усталая старуха… Я молчал. Может быть, она думала о своей матери?

— Тебя еще не возили в больницу? — спросил я.

Лусия подняла голову.

— Нет. Отец говорит, что меня, наверное, околдовали, наслали порчу. Ко мне по ночам ходит знахарь…

Целую неделю Лусия не показывалась на улице. Моя мать и другие старшие ходили к ним в дом, навещали ее. На следующей неделе откуда-то вернулся ее отец и остался надолго. К ним в дом все время ходили какие-то люди, нам незнакомые. Никогда еще у них не бывало столько гостей; наконец-то их дом стал похож на другие, — правда, гостей было чересчур много. А потом из дома послышался плач — совсем не такой, как во время ссор. Плакало много народу, как плачут по покойнику. Я подошел к двери родителей, постучал — никто не отозвался. Открыл дверь — внутри никого. Я пошел в комнату сестры, но и там никого не оказалось. Значит, я один в доме. А в соседнем доме, у Лусии, всё плакали. Может, и мне туда пойти, подумал я, но ведь меня все равно прогонят. Поэтому я отправился в свой закуток и сел на постель. В голове не было никаких мыслей. Тогда я стал вспоминать о том, что мы делали вместе с Лусией. И о том, как обижал ее вместе с другими мальчишками. Мне стало грустно… Когда я проснулся, я так и лежал поверх одеял. В доме было шумно: мать, отец и сестра вернулись, пока я спал. Пора собираться в школу. Плач тем временем почти прекратился, слышался лишь один голос — он то устремлялся вверх, то спадал… Придя в школу, я сказал учителю, что Лусия умерла.

Я не видел, как ее выносили из дома. Ее не стали хоронить здесь, на городском кладбище, а увезли в деревню, на родину отца. Настоящая мать, может, и приезжала, только я не видел… Иногда я вспоминал Лусию, иногда забывал. Отец ее больше не отлучался; но примерно месяц спустя приехал большой фургон; мы стояли у дома и смотрели, как они грузят вещи. Даже курятник разобрали и увезли с собой. Когда фургон уехал, мы подошли к дому и, встав на цыпочки, заглядывали в окна без занавесок. Внутри было темно и грязно; пыль, клочья газетной бумаги и пестрые лоскуты валялись на полу и во всех углах. У нас было странное чувство, словно бы жили в этом доме незнакомцы, но не вчера, а много, много лет назад.

Потом мы побежали к реке. Поплавали, понежились на берегу. На обратном пути стали искать плоды. Но все кусты уже были обобраны. Слишком поздно мы пришли: кто-то побывал здесь до нас.

— Я знаю недалеко отсюда хороший куст, пойдемте! — сказал я. Ребята последовали за мной. И правда, на знакомом мне кусте мы нашли два мароро. Поделили.

— Этот куст показала мне Лусия, — сказал я.

Потом мы пошли домой. Становилось темно.

Леопольд Седар Сенгор

(стихи)
Творчество Л.-С. Сенгора отмечено многими литературным наградами, в 1983 г. он избран во Французскую академию.

Стихи Сенгора неоднократно публиковались у нас в русских переводах, выходили сборниками, включались в различные поэтические антологии, печатались в периодике, звучали в эфире. Лирические стихотворения, предлагаемые читателю в этой подборке, на русский язык не переводились; три из них (относящиеся к пятидесятым годам) не включались автором в прежние издания и были впервые опубликованы во французском оригинале летом 1986 г. — в парижском альманахе «Поэзия-86».

Из книги «Песни в сумраке», 1945

УРАГАН

Ураган, все скорее смети, оборви все вокруг
И во мне оборви ненужные листья, пустые слова.
Вихри любви свистят в тишине,
Но мир сухому торнадо и бегству сезона дождей.
Опаляющий Ветер, незапятнанный Ветер,
Ветер-погожих-недель, сожги же цветение всякое
всякую тщетную мысль,
Если и дюны влюбленного сердца опять засыпает песок.
Служанка, прерви на мгновенье свой жест задумчивой
статуи,
дети, игры свои на мгновенье оставьте
и смех свой прервите, ослепительно белый,
словно слоновая кость.
Пусть в пламени этом истает твой голос и тело твое,
пусть иссушит оно, это пламя,
аромат твоей плоти —
Пламя, что ночь мою озаряет, как пальма или колонна.
Воспламени же, о Дух, мои кровоточащие губы,
вдохновенье вдохни в мою многострунную кору,
Дабы песня моя воспарила, галамскому золоту равная
непорочной своей чистотой.

К СМЕРТИ

Ты напала опять на меня в эту ночь,
В безлунную ночь, на краю предательской лужи,
на меня устремившись внезапно, точно пантера,
Спущенная с тетивы.
Ах, твои раскаленные когти, вонзившиеся в поясницу
ах, этот страх,
Исходящий воплем ночным, пробивающий тело насквозь!
Хоть ты и трижды, о Смерть, уже навещала меня,
я привыкнуть к тебе не умею. Я помню,
Как бежал я вдогонку за жизнью; так мальчик бежит
вдогонку за спелым плодом, катящимся юрко
под пальму,
Но в это мгновенье другая грузная гроздь
неожиданно рушится сверху, пригвождая беднягу
к земле.
О грозная Смерть, ты заставляешь бежать от тебя
гораздо быстрее, чем воин бежал,
семь раз обегавший семивратного Города стены.
Я еще в полном расцвете и сил, и желаний, и воли,
А впереди уж маячит призрак зимы с ревматическими
дождями,
маячат твои ужасные когти.
Но ведь ты ощутила упругую крепость моей поясницы,
мускулистость воли моей?
И я доподлинно знаю, что скоро Зима озарится
сиянием долгого вешнего дня,
Что от земли поднимется запах, опьяняя меня
еще более властно, чем запах весенних цветов,
Что напружит Земля свои крепкие груди, трепеща
от ласк Победителя,
Что я воспряну, как Провозвестник,
и, подобно ваятелю масок, чей проницателен взор,
Африку миру явлю
И что вернется на эту траву,
сплетая свой голос грудной с ликующим хором
рассвета,
Черноликая, рыжеволосая Женщина, та, что однажды,
не подав мне об этом и знака,
Зимним солнечным днем в Иль-де-Франс отбыла.

НАСТУПАЕТ ПОРА УХОДИТЬ

Наступает пора уходить, пока я еще глубоко не пустил
африканские корни свои в эту мягкую жирную
землю.
Слышу щекочущий звук — это термиты торопятся
из ног моих вычерпать молодую упругую силу.
Наступает пора уходить, схлестнуться один на один
с вокзальной тоской, с изворотливым ветром,
что продувает открытые настежь перроны
провинциальных вокзалов,
С тоскою отъезда схлестнуться, когда бесприютно руке,
не находящей соседства теплой ладони.
Я жажду, я жажду простора и новых водных пространств,
мне не терпится жажду свою утолить
из чаши пока еще незнакомого,
озаренного солнцем лица.
И не остановит меня ни унылость гостиничных комнат,
ни одиночество гулкое больших городов.
Уж не примета ль Весны — скорее уйти! — эта ночная
испарина, пробуждение это в восторге хмельном…
в ожидании…
Я слышу летящую в воздухе — а внизу, подо мной,
колеса по рельсам стучат — слышу протяжную
ноту трубы, вопрошающую небеса.
Или это всего только тихое ржание собственной крови
в висках, которая вспомнила о чем-то далеком,
Как жеребенок, что встал на дыбы и брыкается
в брызгах рассвета в последний мартовский день?
Наступает пора уходить.
Вот и весть от тебя прилетела ко мне.
На весеннем ли то случилось балу, когда глаза твои
распахнулись и, вперед устремившись, опередили
тебя?
Ты была так похожа на ту, на тогдашнюю, своим
сарацинским лицом и шапкою черных волос,
пламеневших, как Эстереля вершина.
Подруги твои расступались; так расступаются зимние,
молочно-белые дни, так голубки летят врассыпную,
когда мечет стрелы богиня.
Рука моя руку узнала твою, мое колено — колено твое,
и мы вновь обрели первоначальный наш ритм,
И ты ушла. Наступила пора уходить!

Из стихотворений пятидесятых годов

ЧТО ЗРЕЮТ МЫШЦЫ

Что зреют мышцы и мужают страсти,
А песнь души все так же молода,
Я рад это признать, и нежное смятенье
Все так же молодо — ты май тот помнишь,
Когда оно обрушилось на нас? Два наших сердца,
Как птицы, пели, ты свежестью травы благоухала,
Моя мавританка, моя светлокудрая!
И было так: мерцал улыбки бледный мрамор,
Черно и розово сверкали зубы,
Пурпурно светились усталые уста.
А что стареют мышцы, но не песнь души
В цветенье майском белом, я рад признать,
И розовый язык проворен, как челнок,
Моя негритянка, моя светлокудрая!

ТЫ ГОВОРИШЬ

Ты говоришь: месяцы, дни и часы в своем ускользающем
беге — мгновенье.
На склоне лет, говорю я, наши с тобою часы
стали стократ плодотворней.
Наши часы направляли движенье недель, творя вереницы
ритмических образов,
Наши губы, что познавали неведомый прежде язык,
наши зубы и языки,
Наши губы с их влагой, где вызревала любовь.
Ты уедешь в свой край, для меня он волшебней,
чем Индия, он Восток или Запад, не знаю,
Устремишься к другим берегам, где песок золотой
и прохлада.
Наш единственный час будет длиться для нас
в своем ускользающем беге, как вечность,
А мгновенье с его содроганьем превратится
в грядущее мира, и мы проживем его, вставши
на корабельном носу
И обнявшись, как солнце с луной,
чтобы все началось в этом мире сначала.

ТЫ ПРИШЛА

Ты пришла
И твои глаза в мои проникли глаза
Твои глаза как магнитом притянутые к теплому очагу
Где молнией черной взметнулась фатально змея.
И наши ладони, ах! только чуть прикоснулись
одна к другой
Наши руки в объятьях с тобой нас не стиснули
И не сплелись наших ног тугие лианы
И не слились наши души в душистом дыхании
Харматтана. Я теперь понимаю
Как себя убивают коротким внезапным ударом
Юноши безнадежно тоскующие о розовом челноке
Который песни любовные ткет возрождая
Потерянный Рай.

Из книги «Письма из сезона дождей», 1972

СЕЙЧАС ПЯТЬ ЧАСОВ

Сейчас пять часов, ты сказала бы: время пить чай.
Семнадцать часов.
Письмо твое мягко, как хлеб, нежно, как масло,
мудро, как соль.
И свет над морем, неправдоподобно зеленым и синим,
И свет над Горэ, над Африкой черной,
над всей ее белой и красной землей.
В море — по случаю ли Воскресенья? — гирлянда
белых судов
Связующей тянется нитью между реками Юга
и фьордами Севера.
Письмо твое, точно крыло, парит белоснежно средь чаек.
Разлиты вокруг красота и печаль.
И остров Горэ, где сердце мое — где сердца мои
кровью сочатся.
Красный дом по правую руку, кирпич на базальте.
Красный дом посредине — крохотный, он притулился
между пучинами тени и света.
И большой, ах! очень большой красный дом,
где кровоточит любовь моя, словно пучина
Без дна. Там высятся к северу, по левую руку,
стены форта д’Эстрэ
Цвета тоскливо свернувшейся крови.

И ВНЕЗАПНАЯ ДРОЖЬ

И внезапная дрожь, содроганье внезапное
грохотом грома, жалом кинжала.
Как ночной мотылек, зачарованный пламенем лампы,
Я бесцельно брожу, я кружу, и я крылья души опаляю
обольстительным пеньем сирен — твоих писем.
И под рукой книги нет никакой,
чтобы целительным ливнем пролиться над моею тоскою.
И мой дух бесприютный пустыннее, чем Сахара.
Вон он, горестный прах моего опустелого,
засохшим цветком поникшего сердца.
Ты одна только можешь спасти, вернуть мне надежду,
только ты и твое живое присутствие,
Только ты, мое настоящее время,
изъявительное мое наклонение,
мой глагол совершенного вида,
Только ты, само совершенство,
только сама, а не письма твои,
только губы твои, благодатнее летнего солнца.
Я тебя жду в глубине своего ожидания, жду,
чтобы смерть воскресить.

И СОЛНЦЕ

И солнце, как огненный шар, к румяному катится морю.
Я в лабиринте тропы заблудился меж бруссой и бездной.
И неотступно за мной по пятам
аромат горделивый и нежный струится,
щекоча заманчиво ноздри.
Он струится за мной по пятам, и ты тоже за мной
неотступно идешь по пятам, мой двойник
неразлучный.
Погружается солнце в тревогу,
В мельтешение света, в трепетание красок,
в смешение яростных криков.
На поверхности моря пирога, тонкая, точно игла,
напоказ выставляет хвастливо
Гребца и его двойника.
И кровоточат песчаники мыса Наз, когда маяк
зажигает огни на груди скалы вдалеке.
И мысль о тебе пронзает грустью меня.
С тобою всегда мои мысли — когда я иду,
и когда я плыву,
И сижу, и стою — мои мысли с тобою всегда,
Утром, вечером, ночью, и если я плачу,
и если — что тоже бывает — смеюсь,
И когда говорю, и когда я молчу, и в радости,
и в беде.
И когда о чем-то я думаю, и когда не думаю вовсе —
Все равно, моя дорогая, мысли мои о тебе!

ШЕЛ ДОЖДЬ

Шел дождь всю ночь напролет.
Мои мысли летели к тебе в сернистом свечении мрака.
Море, злобно ревущее море осыпало своими плевками
зеленую черепицу.
Мы изнывали в тревоге под громовые раскаты,
под завывание ветра, под нескончаемо долгую
И такую пронзительно нежную жалобу Ангела смерти.
Вот и опять я томлюсь в рокочущей бездне дворца,
В испарине тяжких мигреней, как в детстве в Дьилоре,
Когда мама умела все страхи мои осадить, обложить
листвой маниоки, обложить их, смирить, отогнать.
Мне в Жоале по-прежнему трудно и больно дышать,
и назойливо липнет к душе лихорадка —
Вечерами, в часы первозданного ужаса.
И мне снова пригрезились юные грезы мои.
Мой друг чужеземный рассказывал мне о прохладе
сентябрьских лугов
И о розах в Теншбрэ, сверкающих радужно
в простодушье доверчивом утра.
Я о девушке грезил, чье сердце благоухало,
А когда она гневалась, из глаз ее сыпались молнии
С явственным запахом серы — как бывало, ты помнишь!
с тобою и как с небесами порою случается
в ненастные ночи сезона дождей.

О ЧЕМ И О КОМ

О чем и о ком ты думаешь, как ты живешь?
А я здесь о море и небе не думаю, я здесь морем
и небом живу,
Как дикие утки над морем, и моя авторучка
Крылата, как дикая утка, парящая вровень с волной.
Я живу волной, живу синевой, живу песка белизной
и его золотистым свеченьем,
И краснотой мыса Наз, довольно похожего
на нос португальского родича
И испещренного пятнами древних руин[42]
Несмотря на крикливую птичью возню,
Я дышу ароматами моря, я на закате вдыхаю
запахи йода, и соли, и рыбьих молок,
Я дышу духовыми оркестрами солнца
под пылающим тентом полудня,
А ночами — ласковым смехом, звенящим средь пальм.
Ибо думаю я не о чем, а только о ком:
я тобою дышу, я тобою, живою, живу.

ПИСЬМО ТВОЕ НА ПРОСТЫНЕ

Письмо твое на простыне, под благоухающей лампой.
Голубое, как новенькая сорочка, которую юноша гладит,
напевая вполголоса
Над утюгом. Голубое, как небо, как море,
как моя мечта.
Письмо твое. И море опять обрело свою соль,
воздух — свое молоко, хлеб — свой рис. Все вокруг,
еще раз скажу, обрело свою соль.
Снова жизнь обрела свою силу, а письмо свой смысл
сокровенный,
Свой божественный смысл и движенье.
Письмо твое, без которого жизнь
быть перестала бы жизнью.
Губы твои — моя соль, мое солнце, воздух мой свежий,
мой снег.

ТРУБНЫЙ ЗОВ ЖУРАВЛЕЙ

Трубный зов журавлей? Или это твой лик
проступил предо мною во сне,
В проблесках первых рассвета, и твой мне послышался
смуглый и ласковый голос, прогоняющий страхи?
Я отворяю окно, выходящее на море, отворяю небо свое.
Остров Горэ в замешкавшейся темноте высится
глыбой туманной, огромной, как плезиозавр.
Но теплятся шесть свечей, будто шесть светлячков,
и сверкает сигнальный огонь на северном выступе,
И море лучится, и улыбка лучится твоя
в брызгах опаловых утра.
Вот и пироги мои — они возвращаются к берегу,
когда ватерлиния погружается в воду.
Всю ночь до утра ловили они твои мысли.
Загорается море лучезарным сиянием детства.
И многоцветием радужных красок вспыхивают цветники,
и деревья, и туманы в сердце моем,
И золотистое благоуханье ююбы, твой аромат,
И металлически звонкие крики дроздов,
Дающие мне утешенье.

ИБО УСТАЛ Я

Ибо устал я. Пароходный гудок долетает из-за Горэ
и плывет охотничьим кличем
В воздухе вечера, светлые блики трепещут
на розовых стенах, на небе, на море.
Белый корабль отправляется к Югу, голубому и серому,
И я опутан печалью, к Нагасаки уходит печальному,
к Вальпараисо прекрасному,
К Рио-де-Жанейро уходит, туда, где мулатки
благовонны, как орхидеи.
Да, я устал, час чаепития, светло и прозрачно в саду
У фонтана, который журчит под статуэткою африканской.
Стоит глаза твои вспомнить — уподобляется
сердце мое своим цветом дикому винограду,
И устал я, не утомлен, а устал,
Потому что никуда я не еду, а меня разрывает
на части желанье отправиться в путь.

Эфиопские народные сказки

ЖЕНЩИНА И ЛЕВ

Одна женщина крепко приревновала мужа к соседке: уж больно часто он к ней обедать захаживал. И как ни корила жена беспутного муженька, как ни бранила, он к своей подружке дорожку не забывал. Не вынесла жена такого небрежения к себе и пошла к ведуну просить отворотного зелья, чтобы отвадить мужа от соседки. Мудрец ее выслушал и говорит:

— Хочешь зелья — принеси мне львиные ресницы.

— Да где ж я их возьму? — всполошилась женщина.

— А на нет и суда нет, — развел руками ведун.

Опечалилась женщина и побрела домой. А по дороге встретилась ей подруга. Поздоровались они, подруга ее и спрашивает:

— Откуда идешь? Какую печаль в сердце несешь?

— Иду от ведуна. Хотела мужа от соседки отвадить, да не получилось: оказывается, для такого дела ресницы льва нужны.

— Не горюй, — говорит ей подруга, — я твоему горю помогу. Как придешь домой, вели зарезать быка потучней, отрежь кусок пожирней и ступай в лес. Не струсишь — своего добьешься!

Горемыка так и поступила: взяла от туши лучший кусок и пошла в лесок. Ходила-бродила, вдруг из зарослей кадабы лев выскочил. Стоит — рычит, гривой мотает, острые зубы скалит. Не стала женщина судьбу искушать, швырнула ему мясо да скорей прочь бежать.

Спустя два дня взяла она жирный оковалок и вновь отправилась во владения гиен и шакалов. Владыка саванны, ее заприметив, помчался навстречу быстрее, чем ветер. Застыл в двух прыжках, утробно урча, — у гостьи аж зубы от страха стучат. Однако ни шагу назад не шагнула, гостинец свой зверю под ноги швырнула. Лев мясо съел не спеша, тогда лишь крестьянка ушла, чуть дыша.

Вот и еще два дня миновало. Женщина снова из чана мяса достала и, помолясь, смело в лес зашагала. Звериный владыка, топорща усы, пообедал и лег, довольный, у ног кормилицы подневольной. Так рядышком они до вечера и просидели, ласково друг на дружку глядели.

Три дня и три ночи женщина дома глаз не смыкала, богу молилась, поддержки у неба искала. А на рассвете четвертого дня снова приманку в яловый куль уложила и дело свое завершить поспешила.

Лев, словно пес, к ней подбежал и добродушно хвостом завилял. А гостья подарок достать не спешит, друга по гриве рукой тормошит. Видит — тот терпит, только рычит, шерсть за ушами дыбом торчит. Решив, что не стоит судьбу искушать, куль она развязала и прямо из рук льва потчевать стала. Тот наелся и осоловел: давно он так вкусно и сытно не ел! Улегся у ног своей госпожи и уснул, — вырви ему хоть все ресницы, и не заметит! Вот и начала женщина их потихоньку выщипывать. Дернет — зверь вздрогнет и ну снова спать. Цели своей храбрячка добилась, друга погладила и прочь удалилась.

Приносит ресницы она мудрецу.

— Взгляни, — говорит, — что я добыла в лесу! Готовь мне скорей отворотное зелье, чтоб не было впредь соперниц в селенье!

Такого провидец предвидеть не мог.

— Не нужен, — воскликнул, — тебе мой урок. Не нужно снадобье, ворожба не нужна, коли добыла ресницы льва! Ласковый взгляд, вкусный обед, доброе тэлля[43] — вот весь секрет. Не хочешь, чтоб в дом постучалась беда — ругань и брань позабудь навсегда. Глупый насмешкой сочтет сей совет, умный спасибо скажет в ответ.

ЗАГАДОЧНОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

У одного крестьянина было три сына. Накануне своей кончины старик позвал священника и деревенских старцев и выразил им свою последнюю волю. Те молча выслушали и разошлись с мрачными лицами по домам. Наутро старик скончался.

Сыновья похоронили отца, оплакали его, справили поминки, потом отметили, как полагается, и третий, и девятый, и двенадцатый, и двадцатый, и тридцатый, и сороковой день после его смерти, а на следующее утро, даже не вернув соседям взятую у них посуду и не разобрав в саду навес, где поминки правили, пошли к священнику и потребовали сообщить им предсмертную волю отца своего.

Священник созвал свидетелей и заявил:

— Ваш отец так распорядился: одного из вас, самого праведного, он благословил и оставил наследником всего своего богатства; другого сына, беспутного, но раскаявшегося, он загодя простил, но завещал ему жить подле праведного и во всем ему подчиняться; третьего же, грешника, он проклял и запретил жить на одной земле с братьями, ибо предвидел, что предаст он отца своего, а единожды предавшему веры нет. Кто же из вас троих праведный, кто раскаявшийся и кто грешник — отец не объяснил. Мы, ваши земляки, рассудить вас не беремся, так что ступайте к мудрецу. Может, он истолкует это загадочное завещание.

Крепко задумались братья и отправились в дальнюю дорогу. Шли-шли, наконец дошли до хижины мудреца-отшельника. Лежит мудрец в гробу и смерти дожидается: до того стар и немощен. Поклонились ему братья в пояс и попросили рассудить их. Выслушал их мудрец и говорит:

— Эта загадка не по моему уму. Есть у меня старший брат, он и телом крепче, и рассудком светлее. Ступайте к нему.

Братья огорчились, но делать нечего — пошли к старшему мудрецу. Подошли к его дому, глядят — хозяин на дворе быка к ярму приучает: за кольцо в ноздрях держит и кнутом охаживает. «Чудеса!» — подумали братья, но виду не подали. Смиренно просьбу свою изложили и ждут ответа. А мудрец им говорит:

— Дело это тонкое, не берусь я его разрешить. Шли бы вы лучше к моему старшему брату. Он вам поможет.

Еще больше изумились братья, однако пошли куда им было сказано. Приходят, а самый старший из братьев-мудрецов норовистого мула объезжает. Переглянулись гости, рассказали хозяину свою просьбу и стоят ждут, как он их рассудит. Вот мудрец им и говорит:

— Умнейшим человеком был ваш покойный батюшка! Справедливое завещание оставил. Не обижайтесь на него, не мог он вас троих поровну оделить: ведь у каждого свое на роду написано. Возьмите, к примеру, меня и моих братьев. Все мы прослыли мудрецами. Но прожили свой век по-разному.

Младший брат давно ждет смертного часа. Всю жизнь он испытывал нужду, работал, как вол, но добра не нажил. Рано остался сиротой, хлебнул лиха, за кусок лепешки спину гнул, по чужим углам скитался, попреки сносил. А когда свои детишки пошли, так и вовсе не разгибался, трудился от зари до зари. Хлопоты да заботы состарили его раньше срока. Теперь вот лежит — подняться не может.

Второй мой брат хоть большого богатства и не скопил, но жил в достатке. И дети его нужды не знают. Однако страх перед завтрашним днем оставил следы на его челе: седина и глубокие морщины говорят сами за себя.

А теперь посмотрите на меня! Я был первенцем у родителей и не знал нужды ни в детстве, ни в зрелые годы. Я не дрожал на холодном ветру в горных долинах, не пас чужую скотину, не изнывал от зноя на чужом поле, не терзался страхом за своих детей. Напротив, я пил парное молоко, ел свежее мясо и учился грамоте. Человека до срока нужда и горе старят, а не годы.

Ну, да все это к слову. А теперь слушайте! Отправляйтесь домой, возьмите по заступу и ждите меня возле могилы вашего отца. В ней зарыта тайна его завещания!

Братья выполнили наказ мудреца и стали ждать его на кладбище. Мудрец пришел и велел им копать могилу.

Старший брат бросил заступ и воскликнул:

— Не надо мне богатства! Лучше буду бедствовать, чем нарушу покой отцовского праха.

Средний брат ударил раз-другой заступом по могильному холму, но дальше рыть не стал — раскаялся и заплакал.

Младший же брат принялся изо всех сил долбить землю, пока железо не ударило по крышке гроба.

— Довольно! — остановил его мудрец. — Мне открылась тайна завещания! Итак, вы хотите знать, кто из вас получит все отцовское состояние? Так знайте: это тот, кто наотрез отказался осквернить отцовскую могилу. Только он может считаться праведником. Второй сын хоть и согрешил, но вовремя раскаялся. Прозорливый отец предвидел грехопадение блудного сына и предопределил его судьбу: быть ему покорным слугой старшего брата. Тот же из братьев, что не остановился пред осквернением могилы отца, был им еще при жизни проклят и навеки изгнан из отчего дома. Да исполнится отцовская воля!

Люди молча выслушали мудреца и в задумчивости разошлись.

Подумай и ты, любезный!

КАК БОГ, ЗИМА И СМЕРТЬ НА НОЧЛЕГ ПРОСИЛИСЬ

Однажды Бог, Зима[44] и Смерть пошли вместе по белому свету бродить. Вот как-то раз стали они себе ночлег искать. Постучался Бог в один дом:

— Пусти, хозяин, переночевать!

— А ты кто будешь?

— Я — Бог!

Услыхал это хозяин, вскочил в страшном волнении, забегал по дому. Схватил палку, на Бога замахнулся.

— Так это ты неправедный суд вершишь?! Одного незаслуженно богатым делаешь, другого бедным, одного больным, другого здоровым! А теперь человеческий облик принял и ко мне ночевать набиваешься? Хочешь, видно, все мое достояние, потом и кровью нажитое, у меня отнять? Живо убирайся отсюда, не доводи до греха!

Бог опечалился, бредет к своим спутникам невеселый.

— Иди, — говорит, — ты, Зима, попытай счастья.

Постучалась Зима в дверь, говорит хозяину:

— Пусти меня переночевать, боязно ночью в безлюдном месте, кругом зверье рыщет да ветер свищет.

— А ты кто такая?

— Я — Зима!

— Так это ты, негодница, одним людям слабый дождичек посылаешь, а на других потоки с неба низвергаешь! Посевы градом бьешь, леса молнией жжешь, горы громом сотрясаешь, камнепады вызываешь! Скольких ты нищими сделала, скольких сиротами оставила!

Теперь и до меня добралась? Прочь отсюда, пока не стало худо!

Вернулась Зима к своим спутникам понурая, как туча хмурая, говорит Смерти:

— Иди теперь ты с хозяином договаривайся. Мне он отказал.

— Да ведь забьет он меня до смерти! — говорит Смерть. — Я ведь у него всю родню прибрала. Как же теперь к нему на ночлег проситься?

— Иди, — говорит ей Бог. Зима испуганно подмигивает, иди, мол, не гневи господа. Делать нечего, пошла Смерть к несговорчивому старику. Стучится в дверь, говорит:

— Пусти, хозяин, меня в дом!

— А ты кто такая?

— Я — Смерть!

Как услыхал старик, кто к нему пожаловал, тотчас в лице переменился, перекрестился, дверь отпер, в ноги поклонился незваной гостье и ласково говорит:

— Чтим и помним вас ежечасно, всегда принять готовы. Наслышаны о вашей справедливости: и бедного, и богатого, и малого, и большого — всех одним судом судите. Позвольте посошок ваш в угол поставить, табурет предложить.

— Так я ведь не одна, с товарищами.

— Ничего, в моем доме для всех место найдется! Под открытым небом никому ночевать не придется. Проходите, располагайтесь.

Вот так Смерть заставила человека уважить и Бога и Зиму. Потому что страшнее Смерти ничего в этом мире для человека нет!

КАК ЖЕНА ПОСЫЛАЛА МУЖА ЗА БЫЧЬИМ МОЛОКОМ

У одного добропорядочного крестьянина была распутная жена. Как-то раз захотелось ей с милым дружком встретиться. Вот она и говорит мужу:

— Что-то у меня глаза болят. Говорят, бычье молоко от глазной хвори помогает. Поискал бы ты для меня этого снадобья!

Простодушный муж взял котомку с едой и пошел бычье молоко добывать. По дороге встретился ему дэбтэра[45].

— Куда путь держишь, братец? — спрашивает он крестьянина.

— Ищу для жены бычье молоко. Говорят, оно от глазной хвори помогает.

— Веди меня к себе домой, — говорит дэбтэра, — я тебя научу, как эту хворь вылечить.

Вот пришли они к дому, и дэбтэра говорит:

— Полезай в мой мешок, а что дальше будет — сам узнаешь.

Крестьянин залез в мешок, а дэбтэра постучался в дверь.

— Добрый вечер, хозяйка! Пусти переночевать!

— Заходи, божий человек. А что в мешке несешь?

— Церковную утварь. Надо ее подальше от чужих глаз спрятать.

Поставили они мешок в клеть, сели ужинать втроем: дэбтэра, хозяйка-блудница и ее дружок. Наелись баранины, напились свежего тэлля. Хозяйка говорит:

— Спел бы ты нам, дэбтэра! Ведь ты мастер псалмы и церковные гимны петь. А мы подпоем.


— Нет, — говорит дэбтэра, — лучше уж ты, хозяйка, запевай, а я подпевать буду.

Вот бесстыдница и запела во весь голос:

Кто быка доить идет, пусть обратно не придет!
А дэбтэра подхватил:

Слушай, слушай, мой мешок, этот звонкий голосок.
Помни, помни, мой мешок, этот славный вечерок.
Так весь вечер и пропели. А как настала пора ложиться спать, хозяйка гостю на кухне постелила, а сама с дружком милым улеглась.

Едва они уснули, обманутый муж вылез из мешка, взял острый нож и перерезал горло прелюбодею. Голову кинул в чан с суслом для тэлля и скрылся.

Наутро хозяйка потянулась милого по головке погладить, а ее на плечах нет! Испугалась грешница до смерти и кричит:

— Эй, дэбтэра! Иди сюда! Горе-то какое! У моего дружка за ночь шея стала короче на два вершка!

— Не кричи и не плачь, не то соседи услышат, — говорит дэбтэра, а сам сразу смекнул, в чем дело. — Лучше сбрось мертвое тело в выгребную яму. А я пойду пока проведаю свой мешок.

Только хозяйка забросала труп отбросами, как бежит дэбтэра.

— Украли! — кричит. — Украли мою утварь! Пошли к судье!

Хозяйка испугалась и говорит:

— Не веди меня к судье, божий человек! Я тебе вместо утвари всю мужнину одежду отдам.

Дэбтэра запихал одежду в мешок да скорей за порог.

Вскоре приходит муж. Жена обед стряпает.

— Как поживаешь, жена? — спрашивает муж. — Болят глаза?

— Сегодня полегчало, — отвечает жена. — Только ночью плохо спалось, оттого и глаза красные.

— А что это у тебя горшок разбулькался, вроде как говорит что-то? Так-так, ясно! Значит, голова в пивном чане, а тело в выгребной яме. Что за чудеса в моем доме творятся! А ну-ка сходи, жена, загляни в чан с тэлля.

Блудница сунула руку в сусло, да голову и вытащила! А муж кричит, чтобы еще и в выгребную яму заглянула.

Делать нечего, пришлось ей тело милого дружка из отбросов вытаскивать.

— Не дай бог, соседи узнают, — говорит муж. — Не миновать нам тогда острога, не видать родного порога. Бери ремни, потащим труп к ущелью.

Притащили мертвое тело к обрыву. Муж и говорит:

— С кем пела-развлекалась, с тем навеки и осталась! — И столкнул изменницу в пропасть.

А сам вернулся домой и вскоре новую жену взял.

Так рассказывают. А кое-кто при этом еще и добавляет: не строй мужу козни — сама казнена будешь!

КАК ЗВЕРИ ЛЬВУ СЛУЖИЛИ

В поместье Льва служило восемь слуг: Гепард стерег коз, Гиена — ослов, Шакал приглядывал за овцами, Ихневмон по прозвищу «Фараонова Мышь» отвечал за кур, Мышь следила за порядком в амбарах и ригах, Кот охранял молоко, Гелада сторожила гумно и скирды, а Мартышка выполняла обязанности дворецкого. И так служили все звери Льву верой и правдой, пока коварная Мартышка не задумала прибрать поместье к своим рукам.

Однажды, подав господину ужин, Мартышка состроила печальную мину и задумчиво произнесла:

— В последнее время у Кота усы частенько в молоке. С чего бы это?

— Р-разбер-рись! — рявкнул хозяин.

— Слушаюсь! — пряча довольную ухмылку, поклонилась Мартышка. «Скоро ты у меня замяукаешь, — ликовала в душе она. — А то совсем разжирел, мышей ловить перестал!» Мартышка давно недолюбливала Кота.

Улучив момент, когда Кот задремал, Мартышка выпила молоко, а остатками перепачкала ему усы. Потом собрала всех зверей и предложила полюбоваться на сторожа. Кот проснулся и недовольно заурчал:

— В чем дело? Я не позволю со мной шутить! Кто это испачкал мои усы?

— Все слышали? Все видели? — заверещала Мартышка. — Вылакал сам молоко, а вину норовит на товарищей свалить!

— Не пил я молока! — жалобно замяукал Кот. — Правда, мне снилось, будто я его пью, но ведь это был всего лишь сон!

— А вот мы сейчас проверим! — закричала Мартышка и перевернула молочник вверх дном. Оттуда ни капли не вытекло.

— Какая неслыханная дерзость! — возмутились все звери. — Теперь Лев всех нас разгонит! Стыд и срам!

Кот не на шутку перепугался и, вытянув хвост трубой, умчался в заросли.

Вечером, едва Лев вернулся с охоты, он первым делом вызвал к себе Мартышку.

— Все ли в порядке в имении? Как ведет себя Кот? — прорычал он, постукивая хвостом о ковер.

— Вынуждена вас огорчить, мой господин, — потупившись, отвечала Мартышка. — Этот коварный Кот давно уже вызывал у меня подозрение — больно разжирел. А нынче я его уличила: он с головой залез в горшок с молоком.

— Р-разбойник! — рявкнул Лев. — Подать его немедленно сюда!

— Кот прячется в лесу. Теперь наверняка строит козни против вас, — сказала Мартышка. — Но я безобразия в имении не допущу. Расхищать ваше добро никому не позволю.

— Стар-райся, мы этого не забудем, — рыкнул Лев и пошел спать.

А хитрая Мартышка вызвала с гумна Геладу и говорит ей:

— Давно мы не обедали вместе. Присаживайся, угощайся! — И пока Гелада обедала, выскользнула через окно на двор, пробралась на гумно и подожгла скирду проса.

Увидав, как полыхает скирда, Гелада бросилась за советом к мудрой хозяйке. Мартышка схватилась за голову и давай причитать:

— Вот несчастье! Не иначе, это дело рук Кота! Лучше тебе, подруга, временно скрыться. А впрочем, поступай как знаешь. Только Лев сейчас не в духе…

Гелада испугалась и убежала в горы.

На следующий день Мартышка отправилась в лес за хворостом. Вдруг, откуда ни возьмись, ей навстречу беглый Кот.

— Добрый вечер, тетушка Мартышка! Как поживаете? Как дела в усадьбе? Не гневается ли на меня господин Лев?

— Ах, любезный братец Кот! — жеманно отвечает Мартышка. — Если бы ты знал, как я за тебя заступалась! Со всеми слугами переругалась. Сдается мне, что это Мышь и Ихневмон точат на тебя когти. Если бы не их злые языки, господин Лев не стал бы держать зла на тебя, своего племянника.

— Я всегда чувствовал, что у Ихневмона мышиное нутро! Недаром его прозвали Фараоновой Мышью! Теперь-то я не сомневаюсь, что все мышиное племя — мои враги. Буду им мстить!

— Верно, братец Кот! — участливо подтвердила Мартышка. — Кроме мышей, никто тебе зла не желает. Вот что я тебе скажу: зло нельзя оставлять безнаказанным, — так нас учит господин Лев! Подлови Мышь возле амбара да съешь. Для тебя ведь это — пустяковое дело.

Правда, с Ихневмоном тебе не сладить, но ведь можно передушить цыплят, которых он караулит. Завтра Льва не будет дома, намотай это себе на ус! Прощай, братец Кот!

Вечером Кот подкараулил Мышь возле амбара и проглотил. А ночью утащил прямо с насеста куренка. Поднялся ужасный шум. Ихневмон кинулся вдогонку за вором. Но хитрый Кот, отбежав немного, бросил свою жертву, дал кругаля и, вновь проникнув в курятник, передушил всех его обитателей.

Тем временем Ихневмон подобрал дохлого куренка и отнес его к себе в сторожку. Кот же, дождавшись, пока все стихнет, перетаскал убитых кур в лес. Когда утром Мартышка пришла проверять курятник, то увидела, что он пуст, а утомленный ночной погоней сторож спит, прижав к себе мертвого куренка.

Мартышка выпачкала кровью лапы и усы Ихневмона и побежала за Львом.

Первым желанием Льва при виде разграбленного курятника было немедленно разорвать Ихневмона в куски. Однако, вспомнив о своем сане, Лев приказал посадить его на цепь, приставив к нему охранником Пса.

Пес первую неделю не смыкал глаз и ни на минуту не покидал поста. Но наконец он не выдержал и отлучился по нужде в ближнюю эвкалиптовую рощу.

Мартышка тотчас отвязала Фараонову Мышь и шепнула:

— Уноси ноги, пока не поздно.

Вернувшись, Пес увидел только пятки беглеца и с громким лаем кинулся в погоню. Ихневмон метнулся в логово Гиены. Пес — следом за ним. А навстречу выходит сама хозяйка.

— Это кто еще на мою голову свалился? — спрашивает.

— Мы к тебе в гости, тетушка Гиена, — завиляли хвостами Пес и Ихневмон. — Подумали, что самое время пообедать.

— Это вы правильно подумали! — зловеще расхохоталась Гиена и съела обоих незваных гостей.

Но едва она закончила обед, как прибежала Мартышка.

— Война началась! Война началась! — с тревожным видом кричала она. — Как агафари[46] господина Льва, приказываю тебе зарезать двух ослов из стада, что ты стережешь, погрузить их туши на двух мулов и без промедления выступать в направлении эвкалиптовой рощи. Если придется стать на привал, не бойся, заночуй поблизости у кого-нибудь из своей родни.

Когда на исходе дня Гиена предстала перед своими родичами, те спросили:

— Тетушка, что значит эта странная процессия и твой взволнованный вид?

— У нас началась война, и я выступила в поход! — отвечала Гиена.

— Тогда и мы пойдем воевать, — завыли родичи. — Но прежде необходимо хорошенько подкрепиться!

Две ослиные туши были тотчас съедены всей стаей, а мулы оставлены на утро.

Тем временем Мартышка, тараща глаза, докладывала Льву:

— На опушке эвкалиптовой рощи шайка гиен поедает вашу скотину. Я даже не смею повторить те дерзкие угрозы, которые они при этом выкрикивают в ваш адрес, мой господин. Что прикажете делать?

— Покажи мне это место! — рыкнул Лев и побежал следом за Мартышкой.

Они достигли эвкалиптовой рощи как раз в тот миг, когда засияла утренняя звезда. Опушка оглашалась хохотом и воем гиен, опьяненных запахом крови только что освежеванных мулов.

— Теперь или никогда! — воскликнула Мартышка, забравшись на дерево. — Затронута ваша честь, мой господин!

Разъяренный Лев прыгнул на стаю голодных гиен. Тетушка Гиена была растерзана в одно мгновение. Но силы противоборствующих сторон были явно не равны, и спустя минуту от грозного властелина саванны остались только хвост да грива.

Мартышка на радостях прослезилась и помчалась в опустевший дворец. Первым делом она вызвала к себе Гепарда и Шакала.

— Лев и Гиена отбыли по неотложным делам, — сообщила им Мартышка. — Приказываю с удвоенным рвением нести службу: Гепарду охранять дворец, Шакалу — пасти коз и овец.

Спустя некоторое время Мартышка говорит Гепарду:

— Что-то не вижу я приплода в стаде. Сдается мне, что скоро Шакал съест не только ягнят и козлят, но и до овец и коз доберется. Злодея надо казнить, пока не вернулся Лев.

Гепард согласился: своя-то голова дороже!

Наутро Мартышка вызвала Шакала во дворец, и когда он пришел, вдвоем с Гепардом они задушили его, а труп решили сбросить в ущелье. Мартышка привязала мертвого Шакала веревкой к Гепарду и приказала тащить, а сама труп сзади подталкивала. Возле обрыва она повесила на шею Шакалу камень и скомандовала:

— Ну-ка, Гепард, наляжем дружней! Подтолкнем! Раз, два…

Тут Гепард дернул веревку и вместе с Шакалом полетел в пропасть.

Так хитрая Мартышка стала полновластной хозяйкой имения Льва. Вот к чему приводит излишняя доверчивость!

КАК ЛУКАВАЯ ВДОВА НА БАЗАР ХОДИЛА

Одна вдова, женщина веселая и разбитная, пошла как-то на базар. Путь ее был не близким, а долго молчать она не любила. Вот и разговорилась возле поля с крестьянином, который охранял сорго от обезьян. И так вдова сторожу приглянулась, что он ей и говорит:

— А не скоротать ли нам вместе вечерок? Дозволь на закате к тебе заглянуть.

— Заходи, любезный, — отвечает вдова. — Только не забудь немного сорго с собой захватить. Я славную кашу сварю.

Распрощались они, пошла вдова дальше. Шла-шла, видит — пастух коз пасет. Она и с ним разговорилась. А как стали прощаться, козопас говорит:

— Дозволь вечером тебя навестить! Скучно мне одному на белом свете.

— Приходи, коли так. Только козленочка прихвати. Я такой уот[47] сделаю — пальчики оближешь!

Идет вдова дальше. А навстречу другой пастух коров гонит.

— Постой, сестрица, — говорит он ей, — дело у меня к тебе.

— Какое дело? — улыбнулась вдова.

— Да самое пустяковое. Некому мне ужин сварить. Может, ты согласишься?

— Хорошо, приходи вечером, да простокваши с собой прихвати!

Попрощались они, пошла женщина дальше своей дорогой. Навстречу староста на муле едет, следом за ним бежит слуга.

— Куда путь держишь, красотка?

— Собралась было на базар, да вот припозднилась. Видать, назад домой пойду.

— Так я тебя подвезу!

Подвез староста вдову до дома и говорит ей:

— Жди меня к ужину. Только больше никого не приглашай.

— Приходи, — отвечает вдова, — я такой ужин приготовлю, что век помнить будешь!

Только вдова в доме прибралась да на кровать отдохнуть прилегла, как первый гость пожаловал.

— Добрый вечер, сестрица! Я сорго принес.

— Поставь мешок в сеннике, а сам вздремни часок, пока я очаг растоплю и кашу сварю.

Только она огонь развела — стук в дверь. На пороге стоит козопас, в новой рубахе и праздничном бурнусе, козленка на веревке держит.

— Извини, — говорит, — что задержался, козленок больно норовистый попался, всю дорогу упирался. Видать, почуял, что из него уот хотят сделать.

— Проходи пока в клеть, — говорит ему хитрая хозяйка. — Отведай холодного тэлля. А я тем временем ужин сготовлю.

Только проводила она гостя в клеть, другой пастух идет, кувшин простокваши несет. Ну как с таким подарком гостя прогнать? Вдова кувшин на полку поставила, гостя в спальню проводила.

— Полежи, — говорит, — пока я за мэсобом[48] сбегаю.

Выбежала хозяйка во двор дух перевести да мысли в порядок привести, а староста уже тут как тут. Да не один — со слугой. Хозяйка старосту в дом пригласила, а со слугой церемониться не стала, мула во дворе сторожить приказала. Усадила старосту на скамеечку, сама напротив села, сидят — друг на дружку глядят и улыбаются.

Вдруг сторож, что в сеннике спал, громоподобный звук издал. То ли приснилась ему гелада, то ли намаялся за день, бедняга, мартышек гонять по полям и оврагам, только от этого страшного звука староста аж подскочил с перепугу. Кувшин с простоквашей с полки упал, старосте в самую плешку попал. Простокваша с бедняги ручьями течет, под лавкой козленок копытцами бьет, в клети козопас горшками гремит, в сеннике сторож, как мерин, храпит, в спальне пастух громко сопит.

— Слуга! На помощь! Убивают! — закричал староста и опрометью кинулся вон из дома. А слуга, как увидел у него на голове белое месиво, так одним махом и перепрыгнул через ограду.

«И-го-го!» — заржал мул, а старосте послышалось. «Лови его!»

— Куда же ты? — зовет он слугу. — Помоги мне!

— Бог поможет! — кричит ему слуга на бегу. — Вон у тебя уж и мозги наружу, а мне мой черепок целым нужен!

Услыхав такие речи, пастух, что тэлля пил, со страху все кувшины побил. А тот, что в спальне сидел, такого задал стрекача, что даже одеться забыл сгоряча.

А сторож еще с часок похрапел, потом вместе с хозяйкой ужин съел и ночевать остался: куда ж идти, когда ночь на дворе? Наутро проснулся, заморил червячка и пошел в поле мартышек гонять. Ведь этой лесной братии только дай волю — вовсе без сорго останешься. С чем тогда к подружке в гости ходить?

КАК ОДИН ПЛУТ И МУЖА И ЖЕНУ В ДУРАКАХ ОСТАВИЛ

Жили-были муж с женой, да в один день и скончались. И осталась от них одна дочь-дурочка. Выросла сиротка, ума не нажила, но замуж вышла. Как-то раз пошел ее благоверный по делам куда-то, а в его отсутствие заглянул в дом мошенник.

— Здравствуй, хозяйка. Привет тебе от твоих родителей. Послали они меня к тебе спросить, не забыла ли ты их. А то зябко им, косточки мерзнут. Может, передашь им что-нибудь из одежонки?

— Заходи, дорогой гость, угощу тебя чем бог послал.

Накормила хозяйка плута, напоила, мужнину одежду: рубаху, накидку, бурнус, кушак расшитый — в мешок сложила и отдала.

— Кланяйся, — говорит, — моим отцу с матерью, передай им от меня подарки да скажи, что я жива-здорова. А тебя-то как самого зовут?

— Надул Меня, — сказал мошенник, взвалил на плечо мешок, да и был таков. Только он ушел — муж вернулся.

— А у нас гость дорогой был, Надул Меня. Передал мне привет от родителей. Я с ним кое-что из одежды послала, чтобы их косточки старые не мерзли, — с улыбкой говорит ему жена.

Муж так и обомлел. С каких пор покойники с того света гонцов посылают? Вскочил он на коня и поскакал догонять мошенника. А плут услыхал стук копыт, мешок в кустах спрятал и сидит себе под акацией, словно дремлет. Одним глазом спит — другим на дорогу косится. Подскакал к нему всадник, спрашивает:

— Не видал ли ты человека с мешком?

— А что случилось? Зачем он тебе?

— Это мошенник Надул Меня! Он обманул мою жену.

— Беги скорее вон тем распадком! Он только что туда спустился. А я твою кобылу постерегу. Если будет помощь нужна, ты меня позови.

— А как звать тебя?

— Пуще Прежнего. Только громче кричи, я на ухо туговат.

Доверчивый простак оставил плуту свою лошадь и побежал догонять вора. Ходил-бродил, никого не нашел, вернулся назад, глядь — ни лошади, ни сторожа.

— Надул Меня! Пуще Прежнего! — кричит бедолага, да только эхо ему откликается, над разиней насмехается. Покричал он, покричал, да так пешком домой с пустыми руками и поплелся.

Вот ведь какая история может приключиться, когда сподобит двух дураков пожениться!

МОЛИТВА НЕГРАМОТНОГО МОНАХА

Жил-был неграмотный монах. И знал он только один псалом: «По делам вашим да воздастся вам». Так и бубнил день-деньской одно и то же.

А по соседству с монахом жил богач. Богатство он нажил неправедным путем: землю у бедняков обманом и силой отнимал, деньги под неслыханные проценты нуждающимся ссуживал. Однажды он тяжело захворал, и его жена послала за монахом, чтобы тот помолился за здоровье мужа.

Монах пришел и начал бубнить:

— По делам вашим да воздастся вам!..

Вот богач в скором времени и помер.

Вдова богача затаила на монаха злобу и решила его со свету сжить. Как-то раз приготовила она всяких вкусных яств и отослала монаху. А тот есть сразу не стал, так как был занят мыслями о боге, и поставил корзину в угол. В это время возвращались с охоты сыновья покойного богача, и были они очень голодны. Вот и зашли к благочестивому монаху и попросили чем-нибудь накормить.

— Там в углу корзина со снедью стоит, — говорит им монах. — Угощайтесь!

Сыновья наелись досыта и вскоре в страшных мучениях скончались. Родственники их бросились было монаха убивать, да вдова не позволила. А почему — одному богу ведомо.

О ВЕРНОМ СЛУГЕ И КОВАРНОЙ ЖЕНЕ

В стародавние времена жил один храбрый азмач[49]. И был у него верный слуга. Однажды собрался азмач в поход. Позвал слугу и говорит ему:

— Доверю тебе свой дом, все имущество и мою молодую жену. Следи, чтобы в доме был порядок, а жена меня ждала, себя в строгости соблюдала. За это век буду тебе благодарен.

— О мой повелитель! — взмолился слуга. — Дозволь мне сопровождать тебя в походе! Я буду тебе надежной опорой, саблю острую рукой отведу, своим телом от стрелы прикрою. Только не оставляй меня за домом глядеть и возле молодой женщины псом сидеть. Не мужское это дело!

— Спасибо тебе за верность, — отвечает ему господин. — Но кроме тебя некому мне свое достояние доверить. Так что оставайся дома и выполняй мой наказ. Прощай!

Азмач ушел в поход с войском, а слуга дома за порядком следит, чужих людей в хозяйские покои не допускает. Вот однажды говорит ему молодая хозяйка:

— Надоело мне одной взаперти сидеть, на дорогу глядеть! Приведи мне для забавы какого-нибудь красивого юношу. Иначе заставлю тебя самого меня развлекать и все мои прихоти исполнять.

— Что хотите со мной делайте, — отвечает ей слуга, — только я свое слово хозяину сдержу, а в покои к его жене и под страхом смерти не зайду.

— Коли так, — разгневалась молодица, — клянусь тебя, дурака безмозглого, живым в землю закопать. Чтоб мне самой в твою могилу провалиться!

Вот наконец вернулся с победой из похода азмач. Молодая жена тотчас приказала приготовить для него и воинов вкусный обед, а сама кинулась мужу в ноги и давай на верного слугу напраслину возводить. Дескать, он над ней измывался и глумился, так что теперь и в глаза людям смотреть стыдно. Говорит она все это, а сама слезы льет и волосы на голове рвет. А надо сказать, что как ни отважен в бою был азмач, однако умом не вышел. Не учуял он подвоха, поверил жениным словам.

Вышел азмач к гостям в сильном гневе. За обедом на верного слугу не глядит, лицом стал грознее грозовой тучи, серее пепла. После трапезы подозвал своих ашкеров[50] и приказал им выкопать в огороде яму и тому, кто первым к яме подойдет, саблей голову отсечь. Потом позвал верного слугу и велел ему идти посмотреть, как ашкеры его приказ исполнят, а после доложить.

Только ступил слуга за порог, как его одна старуха-приживалка окликнула, к себе в лачугу позвала. Давай, предлагает, за нашего господина богу помолимся, в его честь тэлля выпьем и просвирок отведаем. Слуга, по набожности своей, согласился. И начали они молитвы читать, хозяина славить и причащаться тэлля и просвирами.

Тем временем молодая хозяйка не утерпела и сама прибежала в огород взглянуть, как ашкеры ее прихоть исполнили. Тут ашкеры саблями взмахнули и голову ей с плеч снесли. Так хозяйка в яму, вырытую для верного слуги, сама и провалилась!

А верный слуга, что у старушки засиделся, спохватился и тоже побежал в огород. Прибегает, видит: коварная хозяйка убитая лежит, а рядом сабля окровавленная валяется. Подивился слуга этому зрелищу и пошел господину докладывать.

Стал тут хозяин его пытать, что в его отсутствие между ним и молодой хозяйкой случилось. Слуга ему все как на духу рассказал. Опечалился господин, но наказывать слугу не стал. Велел жену честь по чести похоронить, а сам в скором времени на новой женился. Слугу же наградил и больше с ним не расставался, ибо превыше всего ценил верность и преданность.

ОТЦОВСКИЙ ЗАВЕТ — ЛУЧШИЙ СОВЕТ

Некогда, в давние времена, жил один добродетельный старец. И было у него много детей. Перед смертью он созвал их всех и обратился к ним с прощальным словом.

— Дети мои! — начал отец. — Я всех вас безмерно люблю. Все вы были мне добрыми помощниками. И потому, завершая свой нелегкий путь в этом бренном мире и памятуя о том, что смерть, подобно вору, берет тогда, когда не ждешь, хочу заблаговременно попрощаться и сообщить, что все мое состояние я завещаю вам поделить меж собой поровну. Однако при всем при том мне хотелось бы побеседовать со старшим сыном с глазу на глаз. По закону он владеет правом первородства. Потому теперь благословляю вас, дети мои, а старшего сына прошу задержаться.

— Сын мой! — продолжал отец, оставшись с первенцем наедине. — Как старшему и горячо любимому сыну я дарю тебе табурет, на котором теперь сижу. А кроме того вот мой наказ: будь осмотрителен и находчив, как женщина, сильным — как муравей, всеядным — как саранча.

Сын поцеловал колено отца и удалился. Странный подарок и удивительный отцовский завет лишили его покоя и сна. Как это все понимать? Что ценного в колченогом табурете? Кому из мужчин хочется иметь женский ум? Какая тварь слабей муравья? У кого живот меньше, чем у саранчи? Нет, решил сын, отец зло подшутил над ним, и лучше уйти куда глаза глядят из дому. Взял он котомку и пошел на поиски лучшей доли. А на дороге ему повстречался священник.

— Далеко ли путь держишь, сынок? Что не весел?

— Здравствуйте, святой отец! Иду куда глаза глядят. Лишь бы подальше от постылого отчего дома. Насмеялся надо мной отец. Завещал мне колченогий табурет и дал наказ быть осмотрительным и находчивым, как женщина, сильным, как муравей, неразборчивым в пище, как саранча. А я-то всю жизнь старался угодить ему, был внимательным и послушным. Чем терпеть такую обиду и сносить людские насмешки, лучше нищенствовать!

— Напрасно ты так плохо думаешь о покойном отце, сынок! Сдается мне, что он был умным и достойным человеком. Пошли со мной, я тебе по пути все объясню.

Вот идут они, видят: муравейник на обочине под миррой.

— Посмотри, сынок, — говорит священник, — как один муравей легко тащит на себе другого. А ты сможешь меня поднять и унести?

С этими словами священник лег на землю, словно бы умер.

Как юноша ни пыжился, как ни тужился — никак от земли его оторвать не может. А тот открыл глаза и говорит:

— Теперь ты понял, что имел в виду отец, завещая тебе быть сильным, как муравей?

Смутился юноша, потупился.

— Не печалься, сын мой Вижу, раскаялся ты, осознал вину.

Пошли они дальше. Приходят к священнику домой. Его жена стала им обед готовить, пошла в кладовую. А священник гостя локтем в бок толкает.

— Пойди, — говорит, — помоги ей чан с медом поднять да ущипни побольней. Не робей, делай, как я велю!

Гость пошел в кладовую и сделал все так, как велел хозяин: ущипнул хозяйку пониже спины, она и взвизгнула с перепугу. На крик муж прибежал.

— В чем дело? — строго так спрашивает.

— Да вот, — тотчас нашлась женщина, — просила гостя чан с медом поднять, а он его чуть было не уронил. А ведь я мед на престольный праздник берегла!

Наелся гость, напился, спать завалился. Наутро вышел хозяин его до дороги проводить и говорит:

— Слышал, как жена складно соврала? И глазом не моргнула. А все потому, что не хотела, чтобы в доме ссора разгорелась. Вот и тебе такая смекалка не помешала бы! Ступай теперь домой, да не забудь по дороге приглядеться к саранче. Тварь эта пожирает все без разбору, потому столь живуча и вынослива. Ел бы и ты сырое, пареное да жареное — тоже был бы силен и здоров. А теперь главное: как придешь домой, возьми колун и разруби табурет. Сдается мне, подарок сей с секретом! Ну, ступай с богом!

Юноша повеселел, поблагодарил священника и пошел домой. Как пришел — первым делом схватил колун и расколол пополам колченогий табурет. А оттуда золото посыпалось — триста уокетов![51]

С тех пор старший сын прочно обосновался в отцовском доме и счастливо прожил до глубокой старости. А когда на склоне лет рассказывал эту историю внукам, завершал ее такими словами:

— Как ни хорош чужой совет, все лучше чтить отцовский завет!

ПОЧЕМУ ОСЛЫ ВСЕГДА УЛЫБАЮТСЯ

У одной могущественной гиены умер любимый сын. Пятнистая родня со всей пустыни собралась, чтобы выразить гиене свое соболезнование. Но какие же похороны без поминального плача? А ведь известно, что громче всех ревут ослы. Вот и послала гиена к ним горе-вестника.

Получив приглашение на поминки, ослы устроили сход и стали советоваться, как им быть, — коварный нрав гиен всем известен. Думали-гадали, наконец решили, что лучше разок рискнуть своей шкурой, чем всю жизнь за нее дрожать. Приняв столь мудрое решение, ослы подвязали праздничные ширрыты[52] и поскакали на поминки.

Когда все плакальщики собрались, самая горластая ослица, взбрыкнув, стала на задние копыта и заревела во всю глотку:

Каких костей не разгрызали ваши зубки?
Когда пугал вас мрак или терновый куст?
Кто громче вас хохочет в целом свете?
Чьи глазки в темноте сверкают ярче звезд?
За что же вам такая доля?
Зачем постигла вас беда,
Лишив сыночка навсегда?
О горе нам! О горе!
— Талант! — похвалила гиена ослицу. — Хорошо это у тебя получается. Может, ты еще подскажешь, чем мне угощать моих дорогих гостей?

Смекнув, что одним ревом от хищников не откупиться, ослы начали перешептываться, бросая косые взгляды на сироту-осленка. Но ослик не стал дожидаться, пока его принесут в жертву ненасытным гиенам, и резво убежал. После такого предательства остальные ослы приуныли: теперь на любого из них мог пасть выбор гиен. Вдруг один старый осел воскликнул:

— И-a! И-a! И-a! Догадался я! Чем с жизнью всем нам распрощаться, не легче ль просто улыбаться? Пусть эти обжоры отрежут у нас верхние губы!

Соплеменники поддержали его и дружно выпятили верхнюю губу, чтобы гиенам было сподручней ножами орудовать. После этого хищники отпустили ослов с миром.

На третий день, когда ослы, как принято, вновь появились на пороге жилища гиены, хозяйка гневно завыла:

— Ах вы поганые морды! Да как вам не стыдно скалить зубы, когда в моем доме траур! А ну, дорогие гости, рвите этих наглецов на части, чтобы не путали поминки со свадьбой!

Говорят, с тех пор гиены и охотятся на ослов, а те лишь улыбаются, когда с них сдирают шкуру.

СМЕРТЬ ЖАДНОЙ ГИЕНЫ

Однажды старая гиена и два ее сына подкараулили тучного осла. Повалили они его на землю и загрызли до смерти. Кинулись было детеныши рвать ослиную тушу, да мать на них как рявкнет — те хвосты и поджали. Сидят, скулят, жадно на мясо глядят. А старая гиена их к нему не подпускает, одна ослятину за обе щеки уплетает. Набила облезлое брюхо и кинула старшему сыну ослиное ухо. Голодный младший сынок, которому даже хвоста не досталось, терпел, терпел, да не вытерпел.

— Скоро светать начнет, — скулит. Видно, решил, что советом своим угодит. А гиена только-только по-настоящему во вкус вошла, ничего и слушать не желает.

— Отстань, — урчит, — сама знаю, когда ослов воровать, а когда деру давать! — И дальше косточки обгладывает.

Взошло солнце. Вышел из дому хозяин съеденного осла. Сыновья гиены задали стрекача. А сама она с набитым брюхом даже с места двинуться не может. Испугалась, завыла:

— Вступитесь за меня, детки, не бросайте мать в беде!

Да только тех уж и след простыл: на пустое брюхо ноги резвы!

Гиена зубы скалит, рычит, думает страху на человека нагнать. Да не на того нарвалась! Размахнулся человек и проткнул жадину острым копьем. Из гиены и дух вон.

Вот почему умные люди говорят: кто в одиночку ест, тот в одиночку и помрет!

СОЛДАТ И ДЭБТЭРА

Ехал как-то по дороге верхом на мерине солдат. Видит — по обочине дэбтэра с котомкой за спиной шагает. Поравнялись они, солдат и спрашивает:

— Откуда и куда путь держишь, божий человек? Что несешь?

— Да вот собрался мать свою проведать, несу ей подарок, — смиренно отвечает ему дэбтэра. А у самого в мешке новая ряса, псалтырь и тюрбан — все его богатство.

Разговорились путники, не заметили, как стемнело. Надо ночлег искать. Пошел солдат на постой проситься. В один дом постучался, в другой — никто его пускать не хочет.

А хитрый дэбтэра белым муслином голову обмотал, новую рясу надел, псалтырь к груди прижал, и в первом же доме, куда постучался, ему и ночлег, и ужин предоставили.

Вот поел дэбтэра и говорит хозяину:

— У меня во дворе слуга мерзнет, впусти и его!

Хозяин сжалился и впустил солдата в дом, а мерина к столбу привязал возле двери и овса ему в торбу насыпал.

Дебтэра лег на мягкую постель и тотчас захрапел. А солдат поклевал остатки его ужина и улегся в кухне на циновку, что ему хозяин кинул. В брюхе у него урчит, спина болит, крутился-вертелся с боку на бок — никак сон не идет! И решил солдат на дэбтэра отыграться за свое невезение. Встал, прокрался на цыпочках к изголовью его постели и вытащил котомку с одеждой. Потом вернулся на кухню, взял из очага головню и прожег рясу и тюрбан в нескольких местах. «Посмотрим, — думает, — как ты утром будешь выглядеть, книжник!»

А лукавый дэбтэра одним глазом спал, а другим бодрствовал. Только начал служивый посапывать, как он поднялся, взял острый нож, да солдатскому мерину щеки и надрезал.

Наутро солдат глаза продрал и тотчас к дэбтэра в комнату пошел. Смотрит — тот в дырявой рясе сидит и псалтырь читает. Губами шевелит, а глазом не ведет. Солдат его ехидно спрашивает:

— Что это, божий человек, с твоей рясой случилось? Никак нечистая сила в доме объявилась?

— Пресвятая дева Мария! — схватился за голову дэбтэра. — Вот срам-то, вот позор! А я-то, дурень, никак в толк не возьму, почему твой мерин все время ржет. А он, оказывается, надо мной насмехается! Пойди взгляни, как он до ушей улыбается!

Тут пришел черед солдату за голову хвататься и волосы рвать. Недаром говорят: не смейся над другим, если не хочешь, чтобы над тобой потешались.

СЭНЗЭРО — БРАТИШКА-КОРОТЫШКА

У одной бедной крестьянки было шестеро сыновей. Пришла им пора самим хлеб растить, мать кормить. Заняла вдова у соседей семян и послала сыновей в поле. А братья зерна нажарят, пузо набьют и день-деньской в теньке прохлаждаются. Под вечер перепачкают ноги глиной, домой приплетутся и с порога кричат:

— Живей, старая, воды нагрей, ноги нам помой да мэсоб накрой!

А мать и рада стараться: вот какие славные у нее помощники! Хоть в старости утеха, а то всю жизнь батрачила да побиралась — светлого дня не видела.

Так и морочили лоботрясы матери голову, пока не заколосились хлеба в полях и не завязался горох. Соседские парни родителей стручками да колосками потчуют, вот и стало вдове завидно. Как-то раз говорит она сыновьям:

— Принесли бы вы мне горошку, пшенички да ячменя полакомиться!

А сыновья ей в ответ:

— А ты, мать, ступай на большое поле и сама возьми, сколько захочется. Там все наше!

Обрадовалась старуха, пошла в поле, стала колоски рвать. Мимо едет на муле богач — хозяин того поля. Увидал старуху и давай ругаться:

— Убирайся отсюда, бесстыжая! Ты чего на чужое добро заришься?!

— Это поле мои сыновья вспахали-засеяли! — кричит вдова в ответ. — Сам проваливай отсюда, не то я их кликну.

Хозяин поля рассердился, давай старуху палкой охаживать. Еле она ноги унесла. Прибежала домой, упала на колени и стала молить господа послать ей еще одного сыночка. Пусть маленького, пусть неказистого, лишь бы заботливого, работящего и сметливого. И так она горячо молилась, что внял господь ее просьбе и вскоре послал ей сыночка — совсем крохотного, с вершок, не более. Потому мать и назвала его Сэнзэро, чтозначит «коротышка».

Повзрослел сынок, мать на него не нарадуется: хоть ростом мал, зато умен и в работе удал. А старших братьев злоба да зависть гложут, спать не дают. И задумали они меньшого братца со свету сжить.

Как-то раз пошли братья-бездельники скотину воровать. И Сэнзэро за ними увязался. Пришли злоумышленники к богатой усадьбе. Видят — изгородь высокая, никак в хлев не проникнуть. Вот тут-то они и пожалели, что нет с ними братишки-коротышки. А тот в траве затаился, все слышит, о чем братья меж собой говорят. Жаль ему их стало, он и объявился, будто из-под земли вырос. Обрадовались злодеи, полезай, говорят ему, в хлев и выгони бычка. Сэнзэро в подворотню пролез, забрался в хлев и кричит оттуда во всю глотку:

— Какого быка выгнать — пегого или каурого?

Хозяин проснулся, схватил дубинку, с которой спал в обнимку, саблю кривую, что брал с собой на боковую, и побежал скотину пересчитывать. Пересчитал — все быки и коровы на месте. Крутился, вертелся, на карачках ползал — нет никого! «Не иначе померещилось!» — подумал хозяин и пошел сон досматривать. Только начал засыпать — снова кто-то кричит:

— Так какой масти быка выводить — вороного, солового, сивого или чалого?

Хозяин даже подпрыгнул в постели, помчался запоры проверять. Дернул дверь — заперта. Заглянул в хлев — скотина цела и невредима. Перекрестился хозяин и снова лег.

Тем временем Сэнзэро отпер ворота и вывел с братьями самого тучного быка. Братья быка зарезали, освежевали, и захотелось им парным мясцом полакомиться. Только разве без приправы кусок в горло полезет?

— Я помогу вам, — успокоил их братишка-коротышка и полез в дом. Пробрался в клеть, начал в потемках по полкам шарить. Отыскал все, что требовалось, и кричит:

— Какую приправу желаете — сушеную или в масле распущенную?

Хозяин в холодном поту проснулся, толкает жену:

— Вставай, разожги огонь! Всю ночь напролет мне голоса мерещатся.

Жена поднялась, стала на угли дуть. А Сэнзэро возьми и швырни ей горячей золой в лицо. Хозяйка от боли завыла, на пол повалилась, в клеть закатилась и выбраться не может.

А муж ее ругает:

— Бестолковая! Огня развести не можешь!

Вскочил сам с кровати, подбежал к очагу — тут Сэнзэро и ему золой в лицо кинул. У бедняги аж искры из глаз! Тычется по углам, орет, ничего не поймет. А коротышка схватил калебас с толченым перцем и был таков.

Братья приправу взяли, спасибо не сказали, на мясо накинулись. Загрустил младший братец, обидно ему стало.

— Дайте мне, — просит он братьев, — хотя бы сычуга кусок.

Кинули ему обжоры, словно псу, требуху, а сами наелись до отвала, остатки мяса между собой поделили и всю прочую скотину прихватили. По дороге домой совестно им стало, отдали Сэнзэро самую захудалую телушку. А братишка-коротышка и этому рад. Пригнал он телку домой, стал ее холить-лелеять. И выросла толстенная корова. Братья удивляются, спрашивают, как это ему удалось так корову раскормить. А Сэнзэро отвечает:

— Так ведь она у меня единственная, кормом ни с кем не делится. Вот и отъелась!

Завистники своих коров перерезали, по одному быку каждый себе оставил. Стали ждать, когда быки раздобреют. Время проходит — быки не тучнеют, а напротив, без коров от тоски хиреют. Братья разозлились на Сэнзэро и зарезали его корову. А мясо съели, одна шкура ос талась.

Погоревал-потосковал Сэнзэро и говорит братьями:

— Отдайте мне шкуру моей коровы! Больше мне ничего не надо.

Отдали они ему шкуру. Он ее выскоблил, высушил, на плечи взвалил да на базар потащил. Пришел, влез на смоковницу и затаился. Как народ собрался, Сэнзэро давай по шкуре палкой стучать, во все горло страшным голосом кричать. Народ на базаре всполошился. Один торговец кричит:

— Мы пропали! Разбойники напали!

Другой орет:

— Пожар! Спасайся кто может!

Вмиг площадь обезлюдела. Сэнзэро спустился с дерева, погрузил брошенное добро на ослов и матери отвез.

— Где столько золота и серебра взял? — спрашивают братья.

— На коровью шкуру выменял. Нынче шкуры в цене!

Недотепы быков зарезали, шкуры на ремни пустили и помчались ими торговать. А люди на базаре над ними потешаются:

— Поглядите на дураков! Хотят ремни на золото обменять!

Братья поняли, что Сэнзэро их обманул, и побрели домой. Пришли мрачнее тучи. Ну, думают, коротышка, мы тебя шутить отучим! Наутро собрались и стали совет держать. Один говорит:

— Надо его вместе с матерью и всем добром спалить ночью! Пока мы его не уничтожим, сами спокойно спать не сможем.

На том и порешили. Только Сэнзэро подслушал. Побежал скорее домой, рубашонку на ступу натянул и на свою кровать положил. А сам с матерью в лесу схоронился. Ночью братья заглянули через оконце, видят — на кровати кто-то спит. Подожгли дом с четырех сторон и любуются делом своих рук. Дождались, пока одни головни остались, и по домам разошлись. Наутро глядь: идет им навстречу Сэнзэро, жив-невредим. Братья остолбенели. А братишка-коротышка им говорит:

— Позвольте мне пепел родного дома взять.

Отдали ему братья пепел. Он его в кожаные кули ссыпал, на мулов погрузил и пошел в город. Шел-шел, видит — богатое подворье. Постучался Сэнзэро в ворота.

— Пустите переночевать!

— А та кто такой? Куда идешь, что везешь?

— Я государев агафари, везу казенную муку.

— Милости просим!

Подивились хозяева малому росту гостя, но приняли радушно — как-никак государев агафари! Хозяин его напоил-накормил, спать уложил, а скотине овса задал. В полночь Сэнзэро с кровати спрыгнул, в амбар прокрался, проковырял дырку в мешке с тефовой белой мукой и рассыпал возле своих кулей с золой. Потом дыру глиной замазал и снова лег спать. Лежит себе, посапывает.

Утром работники начали его мулов навьючивать, глядь — а по земле мука рассыпана. Позвали скорее знатного гостя.

— Смотри, здесь кто-то ночью побывал, верно, муку воровал!

Заглянули в кули — а там зола. Сэнзэро закричал:

— Эй, хозяин! Проверь-ка запоры! Ночью здесь побывали воры. Так говоришь, запоры на месте? Тогда пошли к судье! Или подавай мне муку, хоть тресни!

Куда хозяину деваться? Отдал он гостю свою муку. А тот ее забрал и домой отвез. То-то мать обрадовалась, блинов напекла.

— Ты где взял муку? — допытываются братья, а сами от зависти аж трясутся. Сэнзэро им отвечает:

— Нынче зола в цене. Вот я ее на муку и выменял!

Братья тотчас дома свои сожгли — больно выгодным им такой обмен показался, — и повезли золу на муку менять. Привезли на базар, давай нахваливать свой товар. А народ над ними потешается, редкой глупости удивляется. Смекнули братья, что опять в дураках остались, и поклялись обидчика сбросить в пропасть. Сплели улей, позвали Сэнзэро и говорят ему:

— Полезай, братишка-коротышка, в улей. Мы его в ущелье повесим — там диких пчел много. Поможешь улей укрепить — будешь есть бли ны с медом.

— Хорошо, — согласился Сэнзэро, — только вы мне серп дайте, чтобы не так страшно было.

Дали ему серп. Залез Сэнзэро в улей, братья и понесли его к ущелью. А по пути проголодались и зашли в харчевню. Только затихли их шаги — Сэнзэро с помощью серпа из улья выбрался, вместо себя булыжник положил, а дыру глиной замазал и пошел купаться. Братья наелись, напились, идут, едва нога волокут. Отнесли улей к обрыву, спихнули его в пропасть и спать пошли.

А Сэнзэро искупался и по берегу прогуливается. Видит — идет женщина в богатом бурнусе и с корзиной в руках. Она говорит Сэнзэро:

— Добрый человек, помоги речку перейти!

— С превеликим удовольствием, госпожа!

Взял Сэнзэро у женщины бурнус и корзину со снедью и все в целости и сохранности на другой берег переправил. Потом вернулся, подал женщине руку и начал вместе с ней реку переходить. Вдруг налетел сильный ветер, поднял крутую волну — женщину подхватило и в стремнину утащило.

А Сэнзэро выбрался на берег, отдышался, в бурнус закутался и под кустик сел. Сидит, коврижки из корзины жует и на дорогу глядит. Вот видит — скачет по дороге всадник. Сэнзэро его окликнул, коврижек медовых предложил. Всадник спешился, видно, утомился или угощением соблазнился, взял корзину, да в один присест все и съел. Сэнзэро ему говорит:

— Как же ты теперь с полным брюхом поскачешь на арабском скакуне? Полежи, отдохни чуток, а чтобы конь твой не застоялся, позволь мне немного покататься на нем.

— Что ж, покатайся, если в седле удержишься!

Вскочил коротышка на коня, вдоль берега рысью прошелся. Чует, скакун его слушается, поддал ему под ребра пятками и ускакал прочь во весь опор, только пыль столбом.

Примчался домой в шелковом бурнусе да на арабском скакуне. Братья совсем рассудок потеряли.

— Проводи, — говорят, — нас туда, где такие подарки дают!

— Нет ничего проще, — отвечает Сэнзэро. — Пошли к обрыву, откуда вы меня спихнули.

Вот привел он братьев к пропасти. Старший брат над бездной склонился, коротышка дал ему пинка — тот вниз и покатился. На дно упал — на камнях кровь заалела и косточки забелели. А Сэнзэро говорит остальным братьям:

— Смотрите! Он уже алый плащ примеряет! А белый скакун под ним так и играет!

Дальше братья слушать не стали и один за другим в пропасть спрыгнули.

А Сэнзэро вернулся домой, и стали они вдвоем с матерью свой век доживать. Когда отдала вдова богу душу, Сэнзэро ее похоронил честь по чести, а сам еще долго жил, не тужил. Только вот однажды, набив брюхо горячей кашей, хватил студеной простокваши. Пил-пил, уж было надоело, да как назло махонькая капля ему на пузо села, коротышка ее слизнуть попытался, да с натуги пупок развязался.

Вот до чего жадность доводит.

КАК МОЛОДАЯ КУРОПАТКА ИЗ СЕТЕЙ ВЫПУТАЛАСЬ

Захотелось однажды молодой куропатке ячменем полакомиться. Год выдался урожайный, колос получился налитой, тугой. Как над полем пролететь и не соблазниться? Да вот беда — кругом силки да сети расставлены. Спрашивает куропаточка свою мать, как в таком случае быть.

— Лучше потерпи, деточка, не испытывай судьбу, — говорит ей мать.

Не послушалась дочка, решила, что она — самая ловкая и хитрая, птицеловов обманет. Залетела на поле, начала зерна клевать. Увлеклась и не заметила, как в сетях запуталась. Зовет она старую куропатку:

— Матушка! Помоги! Распутай сети, не то я пропаду!

— Да как же я их распутаю? Не под силу мне это.

— Тогда посоветуй, что делать.

— Так ты же моих советов не слушаешь! Ладно, так и быть, дам тебе еще один совет. Притворись мертвой, лежи, не шелохнись. А как придет птицелов и тебя из сетей вытянет, тут уж не теряйся!

Вскоре пришел птицелов. Смотрит — в сетях куропатка. Выпутал он ее и кричит своему товарищу на сторожевой вышке:

— Я дохлую куропатку нашел. Что с ней делать?

— Подбрось ее вверх, я погляжу!

Птицелов подбросил птицу к небу, а она расправила крылья и упорхнула. Улетела подальше в лес, где ее мать поджидала.

— Ну, матушка, спасибо! Погибла бы я без тебя.

— Так ведь и я была молодая, дочка. И кто знает, что со мной сталось бы, если б не слушала я родительских советов. Запомни сегодняшний урок, дочка, а когда сама станешь матерью — своим детям расскажи. Много в жизни разных искушений, надо уметь им не поддаваться.

Тахар Бенджеллун Литературный портрет

Главное — это правда.

Тахар Бенджеллун. «Святая ночь»
Он, пожалуй, красив. И добр. Работает много и упорно. Счастлив в браке, гордится своей дочуркой, поклоняется матери и всегда, как говорят, в ровном расположении духа. Словом, внешне — человек удачливый и благополучный. На письма отвечает не очень охотно, зато интервью крупнейшим газетам мира дает часто, да и сам в журналистике знает толк — давно сотрудничает с «Монд». Увлекается наукой, что не мешает его литературному творчеству. Писать о нем не только интересно, но и приятно. Тем более что он — марокканец. А к Марокко у меня давняя любовь. Но сколько ни говори, сколько ни рассказывай об этом удивительном уголке Африки, где сошлись воедино Восток и Запад, лучше, чем сами марокканцы — писатели и поэты, воспевшие свою страну и поведавшие о ней всю правду, — не скажешь. И я рада, что Тахар Бенджеллун, создавший свои замечательные книги и ставший лауреатом одной из самых престижных литературных премий — Гонкуровской, известный ныне во всем мире писатель, поможет мне познакомить читателей с жизнью его соотечественников и совершить путешествие по современной истории его прекрасной страны.

Тахар Бенджеллун (род. в 1944 г.) — яркий представитель новейшей литературы Марокко. Вместе с А. Лааби, М. Ниссабури, М. Хайреддином, 3. Морей и др. он был зачинателем поэтического движения, сформировавшегося вокруг прогрессивного журнала «Суффль» («Веяния») в середине шестидесятых годов. Свою первую книгу стихов Бенджеллун назвал «Люди под саваном молчания» (1971). Одна из тем этой книги — трагическая обреченность североафриканцев, уехавших в Европу в поисках работы, безысходная нужда, мытарства людей, вынужденных далеко за морем искать кусок хлеба для себя и своих детей.

«Материальную нищету, — говорил Бенджеллун, — можно констатировать, даже измерить и описать. Но чем измерить всю глубину отчаянья, в котором живет душа этих людей, обреченных на изоляцию в обществе, которое питается их кровью и одновременно подозревает их во всех тяжких грехах?»

Под покровом «савана», о котором пишет поэт, — и те, кто остался в Марокко, кто терпеливо страдает и ждет. Но поэт словно предупреждал о том, что вместе с терпением вызревает и гнев, и в горле людей давно клокочет огонь ненависти.

«В этой тоненькой книжечке, — писала марокканский критик 3. Дауд, — поэт уместил всю свою страну, познакомил с подлинным ее образом, исполненным страданий и надежд, гнева и нежности, образ, который сказал нам больше, чем все обширные научные доклады и толстые статистические отчеты… В стихах Бенджеллуна — прежде всего правда и искренность. Они волнуют сердца строгой и простой красотой… Его голос обращен ко всем, кто страдает и ждет.

Люди! Слушайте меня!
Я руками своими в пыль разотру эти камни.
И кончится наша тюрьма…
Марокканская критика оценивает Бенджеллуна как писателя подлинно национального, хотя он и пишет на языке французском. Это понимается как неразрывная связь его поэзии и прозы с голосом его страны, с выражением ее страданий и надежд. Когда через год после выхода в свет первой книги стихов Бенджеллуна появился еще один сборник его поэзии — „Шрамы солнца“, то Мухаммед Хайреддин, вечный „мятежник“, тоже крупный талант франкоязычной литературы Магриба, так приветствовал своего собрата по перу: „Место действия стихов Тахара Бенджеллуна сама марокканская земля, высшая точка человеческой драмы. Для него эта драма — прежде всего в нищете и невежестве народа, в непрекращающейся политике издевательств над ним, гнете и несправедливости. Порядок, тысячу раз низвергнутый и тысячу раз воскрешаемый на крови тех, кто страдает и умирает. Как же обо всем этом писать стихами?.. Тахар пишет саму суть. Ведь он сам родом из этих мест, из этого пространства и времени… В „Шрамах солнца“ дышит сам народ, угнетенный, страдающий, не смирившийся с позором, в который повергнут. Народ, не считающий свои раны, но осознающий свою судьбу и свое предназначение… В книге сама жизнь Марокко — и будни, и вековые традиции, и сегодняшняя поступь. Тахар Бенджеллун знает эту землю, которой вскормлен. И он воссоздает ее образ с редкостной силой и искренней светлой яростью…“

Ранние стихи поэта, опубликованные им в первых номерах „Суффль“, и те, что вошли в „Люди под саваном молчания“ и „Шрамы солнца“, и поэма „Монолог верблюда“ (1974), и многие другие стихи и лирические миниатюры, появившиеся в семидесятые годы, составили сборник „Миндальные деревья умерли от ран“ (1976).

Один из центральных образов этой книги — умирающие от ран войны деревья на когда-то цветущей земле Палестины. Голубое здесь стало пепельным, розовое — кроваво-красным, зеленое — серым, когда смерть — не избавление, а насилие, когда надежда, едва успев распуститься, осыпается как листва сломленных, раненых деревьев…

Для поэзии Бенджеллуна характерно резкое противопоставление, „смещение“ образов и тем. Так, в плавную, кантиленную, слегка окрашенную мотивами щемящей грусти мелодию „стихов о любви“ постоянно вторгаются ноты сострадания и гнева, и тогда интимная лирика становится гражданской, и мотивы социальные, обличающие бесправие женщин, чье назначенье — терпеть и смиряться, заглушают и саму мелодию песни любви.

Эти контрастирующие элементы его поэзии иногда сливаются воедино, и тогда звучит строгий, подытоживающий аккорд, как синтез раздумий поэта о назначении своего ремесла: „Нет, Орфей, ты больше не можешь петь о любви. Ветры пропели тебе о горькой свободе, о жизни без завтра“.

Генезис его поэзии определяет ее тематику и образную ткань. Основным поэтическим материалом Бенджеллуну служит родная страна, но это может быть и страдающая земля Палестины, и холодный приют Франции, куда ценой унижений, получив паспорт, уезжают на заработки эмигранты. В „параллельных“ образах, созвучных той реальности, которая перед глазами, резче слышится и своя боль, четче проступают горизонты тех несчастий, о которых у себя на родине поэт не всегда может говорить в полный голос. Главное — не дать народу уснуть, главное — не дать савану смерти укрыть его память, памяти — завянуть, забыть о прошлом, когда была жива надежда и мечта.

В стихотворении „Разбитая память“ возникает образ человека, подбирающего осколки упавшей с неба звезды. Эти упавшие, угаснувшие звезды, — „маленькие осколки“ надежды, — и их нельзя не собрать воедино, ибо они должны зажечь людей изнутри, вспыхнуть огнем „светила, сжатого в сердце“.

Образ родной земли в стихах Бенджеллуна чаще всего является в метафорическом обличье ждущей разрешения от бремени женщины. Бремя ее — это история народа, снесенного в море волною забвенья, истории „красной земли“, покрытой „шрамами солнца“. Чтобы понять всю глубину этих ассоциаций, надо собрать в единую цепь все те разрозненные звенья, которые можно найти в стихах поэта: солнце — надежда — надеждой опаленная земля — угасшее светило — застарелые рубцы от ожогов… Но это еще и темные холодные лучи, несущие лишь оцепенение и страх разбередить старую боль… Этот страх сковывает, погружает в забвение. И тогда в стихах поэта возникает фантастическая картина наступающего на сушу моря, которое затопляет, съедает город, поглощает его вместе с площадями и набережными… В поэзии Бенджеллуна оно словно будоражит и освежает людей, стряхивает с них сон: „Морская соль разъела цепи“… Одно из стихотворений Бенджеллуна называется „Кто помнит о красной земле“. Ибо главное — это память не о несчастьях, это память о той весне, что вспыхнула когда-то на горных склонах Рифа[53], память о том, что земля ждет разрешения от бремени, от своего томления. Вот почему в поэме „Заря, играющая на изразцах“ улицы взрываются от вспученных плит, разламываются от распирающей их силы, идущей из глубины недр, изразцы на стенах и полах домов и мечетей, разверзаются скалы и плавится земля, и текут из нее мутные воды тех долгих ненавистных лет, когда царило вековое горе. Земля мстит за саму себя — и побеждает надежда.

Взрастив древо своей поэзии на земле человеческих мук и народного гнева, поэт не дает его листве отшуметь и завять в душном воздухе предгрозья. В зеленый цвет надежды окрашивается все вокруг: в небе летают зеленые птицы, зеленые камни любви летят на берег воспоминаний, и дети идут за весной, босоногие, с сердцами зелеными… И „сестра сумрачных небес“ — надежда — озаряет торжественный финал книги, в котором рождается поэтическое послание в будущее:

Мы были скалой, разбивающей волны,
Мы были широкой рекой полноводной,
И в памяти нашей сияла весна…
Свое первое прозаическое произведение „Харруда“ Тахар Бенджеллун написал в 1973 г. К этому времени он был уже известным в Марокко поэтом, и в прозе своей как бы инерционно продолжал разрабатывать поэтические темы, которые уже появились ранее в его творчестве. Даже структурно новая книга, названная им самим „романом-поэмой“, несла следы предыдущего этапа: поэтические строки сами собой вписывались в этот полуфантастический-полуреальный „роман-поэму“. Да и необычайная, образная, метафорическая насыщенность, смелость ассоциаций, лирическая фрагментарность книги — все говорило о том, что это, несомненно, проза поэта.

Задуманная как своеобразная аллегория, „Харруда“ превращала традиционную для магрибинцев повесть о детстве и юности в картину символического пробуждения жизни от векового сна колониальной ночи, высвобождения из оков гнетущих традиций, выхода к подступам, ведущим к жизни новой, к дороге правды, к определению смысла своего пути и предназначения. Последнее особо важно для Бенджеллуна, ибо рассказать о себе означает для него рассказать о Марокко, но не щедрыми, полными любви словами, как в книге другого марокканского писателя — Ахмеда Сефриуйи — „Ларчике чудес“, или же горькими и резкими из „Простого прошедшего“, которое написал Дрис Шрайби, но и теми и другими сразу, и вместе с тем угадывающими, разгадывающими, проникающими в глубинный смысл явлений и событий, и устремляющимися навстречу к заветной цели, к далекой мечте, к неясной, но манящей дали.

И тема родины, кровной привязанности к ней, олицетворение ее с мифической женщиной (подобной легендарной воительнице Кахине) с поруганной честью, но гордой и не сломленной, чье имя и проклиналось и боготворилось, с чьим образом были связаны и грезы любви, и горечь разочарований — эта тема по-новому звучит и варьируется в романе Бенджеллуна. Она сгущается в одновременно „низком“, пугающем своим обличьем образе принадлежащей всем и в то же самое время овеянной легендой, независимой женщины, жены великана, обладающей грозной, таинственной силой, притягивающей к себе, зовущей и ускользающей в небытие и внезапно возникающей как надежда — в образе Харруды — „птицы, лона, женщины, сирены“. Ей и посвящает свою книгу писатель. Но, расширив границы своего посвящения до таких мифологических горизонтов (птица-лоно-сирена), автор тут же сужает их, замыкая свое символическое посвящение другим, коротким, но тоже исполненным многозначительного смысла: „Моей матери“.

Харруда в романе — без возраста, без лика: она то древняя и черная, как ночь, старуха, то прекрасная и чистая, как юная дева. В ней сокрыты глубокие бездны. Она хранительница памяти людей, той самой незамутненной памяти, которую не огрубили, не притупили шрамы несчастий и бед. Харруда — и синяя, как смерть, и красная, „как гнев“, и „как небо“ — прозрачна и чиста. В ней бушует весна и слышны раскаты моря, она как песнь на заре, как миг, как радуга, но и как птица, у которой подрезаны крылья и вот-вот угаснет надежда, как птица, которая станет предвестницей ночи…

Но эта многоликость и многослойность образа выстраивается не в процессе фиксации его в разных сюжетных ситуациях, не в „линейном“ рассказе об этой удивительной женщине, но запечатлевается постепенно в воображении ребенка, а затем и юноши, и возникает одновременно с его представлением о мире, изначально совмещенном в его сознании с этим полусказочным-полуреальным существом. И если вдруг появлялась или вдруг исчезала Харруда, если ее образ как-то распадался — или наоборот объединялся в одно целое, то само по себе это было связано либо с каким-то неожиданным событием, печальным или радостным, либо с несчастьем, бедствием, расчленением, а потом и с новым возрождением. Цикличность исчезновений и появлений — это и была сама жизнь, ее река, ее течение, ее обрывистые берега, пороги, разливы, река, которую иссушают суховеи и поят дожди. Но что бы ни случалось, всякий раз Харруда выживала. Она выжила и тогда, когда, казалось, ее настигла смерть. „Она поднялась, собрала по частям свое тело и удалилась к Великану готовить войну. Войну, которая проникнет во все наши поры… Мы долго ждем Харруду на улице. Родители нас старались запереть. Закрыть наглухо двери. С тех пор как чужестранцы пришли в нашу страну, нам запретили выходить за порог дома. Страх. Страх получить шальную пулю. Страх быть раздавленным демонстрацией. Страх быть схваченным палачами, которых засылал Великан… Война или сопротивление — все слилось воедино“. Пробуждающееся сознание героя выхватывало из истории страны тот кусок жизни, который хронологически точно соответствовал и пробуждению национального самосознания: повсюду росло сопротивление колониализму, сопровождавшееся упорной и непрекращающейся борьбой народа за свои права.

Особое значение в тексте романа имеет тот фрагмент воспоминаний, в котором звучит монолог матери. Он — как напоминание, как укор тому, кто в смирении видит фатальную неизбежность, и в жизни без надежд — способ человеческого существования. Одновременно этот монолог — свидетельское показание и обвинительный акт, и свидетельство прозрения женщины. Ведь как утверждает писатель, для женщины в мусульманском обществе осмелиться говорить — это значит искушать дьявола и призывать на свою голову его проклятие. „Осмелиться говорить — это значит уже существовать, стать личностью!“ И в рассказе матери сыну показан как бы изнутри весь механизм отчуждения женщины в мусульманском обществе, те основы, моральные устои, на которых зиждятся социальные структуры угнетения, подавления, обезличивания.

В своем монологе мать выносит приговор обществу и подготавливает тем самым в душе ребенка протест и бунт, который выплеснется на страницы книги как разбушевавшаяся стихия (этот бунт поднимут дети и птицы), как революционный праздник, когда не будет литься кровь и не будет насилия, и одновременно как предпоследний суд над историей, как предупреждение, которое сделает народ… „Это может быть наивно и идеалистично, — говорит Бенджеллун, — но мечта — неотъемлемая часть самой жизни…“

В „Харруде“ Бенджеллун стремился рассказать о том, что такое Марокко, какими болями живет эта страна и какими надеждами согрета, что знает о себе самой и какой видит и осознает себя, и выразить все это в уплотненных, насыщенных художественных образах, пытался найти такую емкую структурную и композиционную формулу, в которой умещается большое историческое и социальное пространство, сгущенное, сконцентрированное, доведенное до символического обобщения, смещающего и расширяющего границы поэзии и прозы. Эта цель одновременно позволяет и читателю услышать не только голос поэта, художника, но и голос его страны, расширить познания о ней и дополнить этот образ, который создан другими современными писателями Марокко. А в этом заключался и смысл „взятия слова“ в „Харруде“, в этом Бенджеллун видел свой гражданский долг и именно так осознавал свою миссию.

В начале семидесятых годов Тахар Бенджеллун начал работать в Париже в Центре медицинской и социально-психологической помощи североафриканским иммигрантам, одновременно сотрудничая в крупнейшей газете Франции „Монд“, выступая на ее страницах с острыми литературно-критическими и политическими эссе. И одной из главных тем его творчества становится тема судьбы его соотечественников, уехавших в Европу в поисках работы. Опыт своего общения с эмигрантами Бенджеллун запечатлевает в ряде эссе, и в научном труде (диссертация и другие исследования), и в своей повести „Одиночное заключение“ (1976). Для этой своей книги писатель избирает форму исповеди, впитавшей в себя всю горечь историй, рассказанных ему теми, кто переживал в Европе сразу тройной гнет — экономический, социальный, расовый… И исповедь эта превращалась в скорбь об утраченной жизни, о разбитых иллюзиях…

Вытолкнутые из жизни существа, подобные герою „Одиночного заключения“, проведшие свое существование в каморках „более тесных, чем гроб“, не были удостоены даже возможности быть похороненными по-человечески (их хоронили на свалках). Бежав от несправедливости и унижений, от „средневековья“, человек обретал видимость существования, был презираем и гоним, „как сухой листок в сточной канаве“… Когда-то переполненный надеждами, становился опустошенным от их несбыточности, израненным, как осколками льда, новой несправедливостью, новым унижением и несвободой.

Так что же оставалось „человеку из сундука“, герою повести Бенджеллуна? Иллюзорный праздник души и тела, который дарила ему картинка — простая бумажная картинка, вырезанный из какого-то замусоленного журнала женский портрет — прекрасная Греза, возникающее во тьме чудесное Видение, легкое, как тончайший шелк, светлое, как луч Звезды, нежное, как песня ребенка… И желанная теплота, весь так долго ожидаемый теплый розовый свет зари вдруг заполняли мрачное пространство, где с неба лила только грязная вода, очищали его, омывали, согревали, и человек уже не хотел больше открывать крышку своего убежища и выходить на встречу с миром, который отнимал у него Жизнь.

Но внешний мир властно вторгался в иллюзорный праздник любви. Маленькая дочь писала с родины: „Мы получили твой денежный перевод. Заплатили долги. Хотя, правда, не все…“

Но и эта не очень радостная весть из родной земли поднимала героя книги „со дна сундука“, выталкивала наружу, выбрасывала на улицу, заставляя снова двигаться, идти сквозь толпу, снова не видевшую, не замечавшую его присутствия, идти отрабатывать добытое здесь себе право на „продажу своей рабочей силы“, чтобы там, на родине, не оборвалась чья-то жизнь, а здесь — снова продлилась его медленная агония.

И снова смена дня и ночи, череда реальности и сновидений, пространство окружающей действительности и пространство „внутренней страны“, куда все чаще и чаще укрывается, как в единственно доступное ему убежище, герой. Он зарывается в свой вымышленный мир с головой, все глубже и глубже, лишь бы не видеть реальный обман, который царит вокруг. И все чаще в своих грезах он слышал голос „безумца Мохи“, юродивого, мудреца, вещуна, который призывал народ увидеть и услышать правду, узреть причину своей нищеты и бесправия: „Деньги, деньги… Деньгами сочится, словно кровью, небо… И сердца человеческие иссыхают, опустошаясь…“

Чужбина, казалось, мстила, за измену родной земле. Героя преследовал не только „декабрь во взглядах“ людей из толпы, но и само небо, „ронявшее“ на него „гвозди“ — звезды ранили своим блеском душу, и даже день складывался из осколков ночи… И каждое утро, встречая вновь жестокость окружающего, испытывая постоянный страх попасть в облаву на арабов, быть подвергнутым обыску, унижению, — герой еще плотнее закутывался в одеяло, все больше приближался к вере в „торжество пугающей негуманности людей“: „…если они не выгоняют вас из вашего дома, не сгоняют с вашей земли, то зарывают вас в общую могилу и посыпают вас пеплом презрения…“

Сила такого отчаяния естественно заглушает призыв выйти из самого себя, из своего сундука, уйти в другую сторону, идти с другими. И пустыня своей исстрадавшейся души кажется исторгнутому жизнью человеку непреодолимой. Бенджеллун писал свою повесть не о том, что нельзя истребить мечту о свободе, живущую в народе, но как можно умертвить человека, числящегося в живых. И о том, как этот человек, продолжая существовать на земле, заставляет прислушаться к его голосу, — голосу особому, не жизни его, но самой его медленной агонии. Поэтому так мало в книге Бенджеллуна слов и так много мелодии душевной печали и боли. Поэтому и здесь проза его — это проза Поэта, умеющего в малое пространство вместить всеобъемлющую метафору человеческого одиночества. Бенджеллун прежде всего — художник. И оттого ему не нужно много слов. Слова, как пишет автор „Одиночного заключения“, столько раз предавали его, что и эта книга — всего лишь „переодетое в словесную оболочку Тело“. А вернее — плоть души человека, „разлученного с солнцем“, но жившего мечтой о счастье, об обретении пламени, о прилете орла, способного вырвать его из мрака и вознести к сияющим вершинам…

Мелькнувший в „Одиночном заключении“ образ-воспоминание Мохи-безумца, вещуна правды, чей голос слышал на чужбине горемыка-эмигрант, становится основой другого романа, в котором звучат притчевые интонации, и герой которого вбирает в себя черты сказочного персонажа, наделенного даром провидения и прорицания. Однако и здесь существенную роль играет именно социально-исторический контекст, хотя и преображенный условиями жанра (романа-сказки).

Образ Мохи, безумца-юродивого, божьего человека, заимствован, конечно, писателем из арсенала народных представлений, но несомненна его связь и с мусульманским махдизмом — бытующим не в ортодоксальном исламе ожиданием мессии — Махди, нового спасителя, который избавит людей от земных тягот, как несомненна и связь его с фольклорным Джохой — персонажем, широко известным в Магрибе, под личиной простачка-блаженного, говорящего людям правду, злого насмешника, не боящегося прилюдно высмеивать пороки сильных мира сего. Сказочный персонаж давно перекочевал в художественную литературу и под разными именами появлялся в творчестве разных магрибинских писателей.

Герой романа Бенджеллуна „Моха-безумец, Моха-мудрец“ (1978), безумец-правдоискатель, мудрец-провидец, умеющий слышать „плач народный“ и призванный свыше спасти людей от забвения, открыть им глаза на истину, возвестить неизбежность катаклизмов, которые смоют с лица земли зло и несправедливость.

Образ Мохи, хотя почти целиком и построенный на „мессианских“ мотивах, несет и очевидный социально-политический смысл.

Моха призван сказать народу правду, умеет слышать „задушенный голос народа“, чувствовать его страдания. Общаясь с огромным деревом, в ветвях которого живет оракул, Моха словно слушает сам пульс родной земли, это она, родная земля, через корни и ветви деревьев, вливает в него и свою силу, и свою боль.

Так, услышанный им голос узника, приговоренного к смерти юноши, которого пытают в тюрьме, заставляя отречься от избранного пути борьбы за свободу народа, становится для Мохи сигналом к действию, и Моха, спустившись с дерева, идет к людям, рассказывая им всю правду о стране, о ее безднах и ее ранах.

Бессвязные видения, отдельные эпизоды прошлого, мелькающие в угасающем сознании умирающего узника, политзаключенного, преобразуются Мохой в единую картину жизни, полную чудовищных контрастов, борьбы человека за свое достоинство, против феодальных устоев, которые еще держат народ в постоянной нищете и бесправии.

Моха-безумец, услышавший голос своей земли, становится воистину Мохой-мудрецом, одним из тех самых святых, которым издревле на этой земле поклонялись, молились, прося защитить, научить, принести избавление. И он — вещун, говорящий правду, не ведающий страха, не знающий условностей — ведь безумцам дозволено все, — совершает, таким образом, свой подвиг, разнося эту правду по всей земле.

Возможно, писатель намеренно воспользовался такого рода персонажем (что взять с безумца!), несомненно одно: традиционный образ Джохи, очистившись от „бытовизма“, присущего сказочному персонажу, обрел окончательно черты провидца, своего рода мессии, чье послание людям, не зная границ, идет по земле, звучит в глубине пространства, уходя в бесконечность времени, ибо оно — глас народа.

Моха, как считал он сам, был прежде всего сыном Айши (так в Марокко зовут в простонародье женщин) и революции, знал, что забвение и покой — не для него. И даже убитый, зарытый в землю бдительными стражами порядка, он продолжал жить, слившись со стоном земли, с криком птиц, с шумом ветра в кроне деревьев. Он обратился в Вечность, ушел в легенду, стал мифом, преодолев смерть: „Возраст! Время! Все ничто. Есть цветы, роса, молчание… Я не умер. Ибо я никогда не существовал. У меня нет имени. Я ниоткуда, и я — повсюду. На каждом холме, в каждой долине, за горизонтом, в беге пространства и времени“. Ибо правда — не умирает, ее всегда услышит народ, который сможет остаться „глухим к призывам узников, к зову камней, тяжелых от слез земли“.

Главное — уметь услышать стон земли и отомстить за себя.

Поэзия, которая буквально пронизывала прозу Бенджеллуна, снова откристаллизовалась в единый цикл стихов, в которых на волнах памяти лирического героя всплывают образы родной земли, людей и стран. В книге, названной „Невольно вспоминая“, Родина являет свой лик, излучающий „сущностный свет“, предстает источником живой воды. И, как всегда у Бенджеллуна, родная земля — в облике женщины со сдержанной нежностью в черных глазах и светлой слезой на ресницах, с измученным телом…

Образы покрытого морщинами лица Земли, растрескавшейся от жажды, кровоточащей почвы, изборожденной руслами пересохших рек, развертываются в метафору страны, застывшей в горе. Кажется, что иначе и не расскажешь о людях без земли, о детях без улыбки, о народе с искалеченной судьбой. Поэт может сосредоточиться и на реалистическом портрете, пристально всмотреться в черты сидящей на каменной скамье у края дороги старой женщины, перебирающей четки. Заметить на ее подбородке вытатуированную рыбку — символ счастья, на лбу — следы нелегко прожитого века…

О нежной сыновней любви к женщинам своей страны, о сострадании к их тяжкой участи поэт писал и говорил не раз. И всякий раз он находит новые слова, новые краски, чтобы полнее выразить свои чувства. В книге стихов „Невольно вспоминая“ — зарисовки из крестьянской жизни, портреты тех, кто не скрывает чадрой лица, работает от зари до зари, не ведая отдыха, не зная ласки и заботы о себе; о вечно бесправных, вечно униженных… И словно слышит Поэт их упрятанный куда-то вглубь души голос.

В моей стране мужчина любит женщину без ласки,
У женщины замазан глиной рот.
Ее удел — рожать.
И каждый появившийся на свет ребенок —
Как слово, не произнесенное в ночи,
Как крик ее любви,
Как ласка, вырванная вечностью зари,
Как благодать истерзанному лону,
Как зеркало реки,
Сверкнувшей на пустынном горизонте…
Если реальность быта, входящая в ткань стиха Бенджеллуна как типическое обобщение, конкретизирует, заземляет поэтическое начало, то поэтическая проза во второй части цикла „Невольно вспоминая“, органически перерастает в притчу, легенду, становится символической картиной жизни. Поэтический рассказ о „плачущем“, кровоточащем Дереве, стоящем в центре города, среди сумятицы людей и машин, какофонии сигналов, сирен, тормозов, лязга металла, шума толпы и ждущем своей смерти, становится для Бенджеллуна не просто способом поведать о свершившемся чуде. Таких чудес — сопротивляющейся убийству Природы — народная молва знает немало. И в книгах магрибинцев часто „плачут деревья“, посаженные в современных городах, кровоточа среди сумятицы людей и машин, какофонии сигналов, сирен, тормозов, лязга металла и шума толпы… Дело не в „чуде“. Главное для поэта в том, что люди спасли свое Дерево. А значит, и не дали убить свою Жизнь, знаком которой оно издревле было.

Когда гибель дерева ощущается как собственная смерть, понятно, почему приносимые на волнах памяти образы запечатлеваются в книге Бенджеллуна словами, словно написанными кровью сердца.

Поэт умеет трепетно и нежно удерживать в памяти и сохранять в строках, в музыке своих стихов те „нити“, которые связывают человека с Рассветом, с Весной, когда возрождается мечта, когда вновь зацветает Дерево Жизни, когда все помыслы человека устремляются к прекрасному. Солнечные месяцы (стихи „Март в Тунисе“, „Май в Каире“), голубая бездонность неба, бескрайняя синь моря, залитые светом просторы, окутанные розовой пылью камни древних городов, образы любимых, близких сердцу поэта людей, согревающих его душу теплом понимания, дружбы, участия… Последние стихи и лирические зарисовки цикла кажутся исполненными радужного сияния, спетыми, подобно древним „Песням любви“, в которых слышалось поэту когда-то торжество бракосочетания родной земли и ее людей, не знающих одиночества…

Вслед за поэтическим циклом „Невольно вспоминая“ выходит повествование „Молитва об отсутствующем“ (1981), написанное Бенджеллуном в подражание средневековому жанру „хождений“, хотя мотив путешествия приобретает здесь не только сюжетообразующий, но и символический смысл. В „Молитве об отсутствующем“ хождение героев по большим городам и малым селениям страны становится поиском своего истинного предназначения, „предстоянием“ перед истинным своим рождением.

Метаморфоза освобождения от старого тела, сброшенного, как ветошь, как слинявшая кожа рядом со змеиным гнездом у ручья, превращение жалкого преподавателя философии в младенца, пережидающего ночь на пороге Новой жизни, происходит в зачине повествования, названном Бенджеллуном „Страсть к забвению“. Потребность забыть, избавиться от узости, тесноты, ложности настоящего существования, страстное желание свободы, идущий откуда-то из недр души властный призыв воспрянуть, познать тайну радости, отнятой у человека, и становятся источником его движения, энергией обретения Голоса, зазвучавшего в „Молитве“, дабы прорвать тишину смирения с мизерностью бытия, уничтожавшего надежду, разбивавшего идеалы. Ведь именно так можно унизить целый народ, заставить его привыкнуть к покорности и молчанию.

И вот где-то на краю кладбища — символа похороненного прошлого, у родника с прозрачной водой — символа зарождения жизни, у подножия оливы — символа вечного возрождения всего живого, избавленный от великой печали, взорам трех нищих предстает закутанный в белое покрывало — символ непорочности и чистоты, новорожденный с лицом, излучающим ослепительный свет — символ надежды и веры…

Одна из нищих по имени Ямна, сама возрожденная из праха, из грязи, из нищеты, в которой когда-то уже, в прежней своей жизни, и погибла, оберегает теперь как Мать хрупкое тельце ребенка… И начинается „восхождение“ Человека: поначалу вглубь жизни, а точнее в преджизнье, а потом по раскрученной спирали повествования и вглубь страны, дабы вписать в белую книгу памяти Новорожденного те страницы истории, которые окончательно пробудят пока еще спящее его сознание… На серебристо-белой лошади (в литературе Магриба —символ воли) в сопровождении двух своих друзей Ямна повезет Новорожденного к пескам юга, где сокрыты сами корни истории. Ямна расскажет ребенку о том, как люди постепенно научились забывать позор колонизации, позор рабства, складывали оружие, устремляя взор к чужим горизонтам, за море, забывая, где их истоки, забывая о славном прошлом, когда они умели сопротивляться врагу. Расскажет о том, как в городах медленно иссякал дух сопротивления чужестранцам, и только еще в горах да среди кочевников пустыни сохранялась память о том, как мог подняться народ на борьбу за отвоевание своей земли, своих прав. Ямна передаст ребенку жившую в народе легенду о героическом шейхе, поднявшем одно южное племя на борьбу с колонизаторами. В этой легенде, полагала Ямна, должен, как в зеркале высшей истины, отразиться образ Человека, понявшего суть своего предназначения. С этой легендой Ямна и связала цель своего путешествия — встретиться с памятью о народном герое. И если такая память жива по сей день, значит, не умер в народе и дух борьбы, значит, он предохраняет корни народа от иссыхания: „Мы идем с тобой к Истоку и началу нашего Времени. И мы почерпнем в этом истоке, в памяти о святом Человеке… четыре главных добродетели, забытые смертными на этой земле: отвагу, мудрость, скромность, гордость“.

В путешествии (восстановлении Памяти) путники видят и слышат многое. Картины жизни и рассказы встречных сменяют друг друга, и в них, тоже как в зеркале, — все проблемы страны, заботы и боли ее народа. Безработные, простаивающие долгие часы в длинных очередях в бюро по найму рабочей силы; голодные, брошенные на произвол судьбы дети; нищие, больные, бродяги, удачливые дельцы и инвалиды, вернувшиеся из Европы, где работали на черной изнурительной работе, какую получают североафриканские эмигранты… „Во Франции — нищета, — рассказывали они. — Не надо больше обманывать людей“.

Взорам путников открывались пустующие селения, дома, брошенные теми, кто ушел в город на заработки; руины, оставленные землетрясением; пережившие стихийные бедствия города и деревни и нескончаемый поток людей, бредущих в поисках счастья… Путь пролегал и через красивые города, сияющие белоснежными небоскребами и стеклянными витринами: „Здесь — беднякам беднеть, а богатеям — наживать богатство…“ Но Ямна знает, что и в этих городах иссяк запас сопротивления, и если вдруг сверкнет искра гнева, то пламя возмущения охватит квартал бедняков, и тогда взрыв неминуем. „Слишком, слишком много унижения. Люди привыкли унижать слабых, тех, кто не имеет ничего… Однако они опасаются тех, кому нечего больше терять“.

Ямна неумолимо вела вперед своих спутников сквозь настоящее, сквозь прошлое, упорствуя в продвижении и как бы окутывая протяженность преодолеваемого ими в пути пространства и времени покрывалом легенды о славном шейхе, поднявшем свой народ в начале века на борьбу с захватчиками… Но вот однажды, на заре, она завершила свой рассказ, звучавший всю ночь вместо колыбельной Новорожденному. С вершины минарета, где выбрала ночлег Ямна, должно быть, слышали этот рассказ и те, кто забыл о человеке, объединившим когда-то под своим знаменем людей, хотевших защитить свое достоинство и гордость, право на свободу. О человеке, учившем народ сражаться и любить свою землю, свое сообщество, свое единство, о человеке, учившем беречь и хранить несогбенность духа, волю, бесстрашие перед военной силой и хитростью врага, перед его оснащенной невиданным оружием армией.

Ямна верила, что город-крепость, воздвигнутый в пустыне по призыву шейха, служивший убежищем повстанцев, но завоеванный и разрушенный врагом — должен жить в памяти сердец людей как символ народного сопротивления. И если эта память жива, значит, люди помнят о главном, — о том, что „Свобода — это прежде всего достоинство, защита человеком его собственной чести… И хотя на земле много низости, много расчета и хитрости, и люди свыклись с унижением, забыли о гордости“, история должна оставаться вечным напоминанием о том, что надлежит защищать… Ведь если бы люди пустыни не начали тогда свою борьбу, может быть, не восстали бы и горы Рифа, а потом и не поднялся бы на борьбу весь народ, отстаивая независимость страны…»

Внимая голосу Ямны, ребенок, еще не обретший дара речи, но уже все видящий, различающий уже мрак и свет, способен понять, что отныне его жизнь будет ничто без этого возвращения к земле, на которой жили героические предки, без этого слияния его судьбы с легендой, с «пространством борьбы» — от южных песков до горных вершин.

Так росло новое существо в этом маленьком невинном теле. Так заполнялись чистые страницы Памяти, так рождалось сознание, в котором будет жить Гордость, Непримиримость, Неприятие рабства.

…И как прозвучала в глубинах пробуждавшейся души нового существа и памяти молитва, совершенная когда-то перед появлением на свет, нетерпеливо взывавшая к небесам о ниспослании на землю «Отсутствующего», так и в финале романа снова звучит эта особая молитва, когда верующие не простираются в мечети перед пустым михрабом, но стоя возносят к небесам свою мольбу, на сей раз — не о грядущем, а о том, кто прошел по Жизни, исчез где-то (в горячих ли песках пустыни, в бурных ли волнах моря, в неприступных ли горах или на чужой стороне), но не пропал бесследно для своей земли. Ибо память о нем способна будить живущих, стучать в их сердца, призывать к тому, чтобы, отринув страх, отвергнув ложь, насилие и унижение, вернуть людям их попранное Достоинство.

«Так будьте же достойны ран, которые открылись вашему взору…» Эти слова Бенджеллуна как будто стали целью его служения литературе. Писатель и в книге «Песчаное дитя» (1985) верен главным своим темам, но особенно одной: той, что, пожалуй, пронизана болью больше других, — положению женщины в мусульманском обществе. Для него Марокко — не только самый близкий пример векового социального насилия и бесправия, на которое обречена женщина, но и пример парадоксальный: родина великих мыслителей прошлого, одна из твердынь и опор блистательной андалусской цивилизации, страна с необычайно щедрой природой, залежами несметных богатств, имеющая все, что могло бы способствовать прогрессу, Марокко сегодня — еще полно отсталых общественных отношений, косных традиций.

Массовая неграмотность, вопиющая нищета народа, отданные на разграбление всякого рода чужеземцам недра страны, тысячи эмигрантов — безработных, покидающих Марокко — все это, как справедливо считает писатель, только углубляет и делает еще более очевидной проблему женщины. Отстранение ее (оправданное и узаконенное религией) от участия в общественной жизни, политике, обреченность на молчание, особое, этически изощренное, приобретшее уродливые формы изгойство, психологическое подавление, приводящие к чудовищным, несовместимым с прогрессом и цивилизацией XX века формам и ее каждодневного существования — вынужденности жить в домашнем заточении, скрывать свое лицо, не иметь право выбора, права решать судьбу своих детей, сносить безропотно обряд мусульманского отречения мужа от жены, обрекающий ее фактически на вечное одиночество.

Марокко, конечно, еще не самый яркий пример неполноправия мусульманок — свидетельства тому многие книги арабских писателей различных стран, но для Тахара Бенджеллуна — это имеет символическое значение и в плане общеарабском, и в плане национальном. И те, на первый взгляд, резкие изменения положения женщины в стране, которые связаны с эпохой независимости, — возможность учиться и работать, — для писателя лишь исключение, подтверждающее остающуюся незыблемой главную норму жизни миллионов его соотечественниц.

Вот почему и в «Харруде», и в «Мохе-безумце…», и в лирических стихах, и в публицистических выступлениях Тахар Бенджеллун так горячо и так страстно поднимает свой голос в защиту женщины — в конечном итоге именно женщина воплощает для него Родину.

«Призрачное (или, как называет его автор, — „Песчаное“) дитя», хотя и искусно стилизованное под занимательные рассказы уличных сказителей, бродячих артистов, собирающих в мавританских кофейнях и на базарных площадях огромные толпы народа, — современная притча, но со свойственным народным повествованиям разнообразием концовок, — каждый слушатель припоминает что-то похожее либо случившееся и с ним, а заодно сообщает новые подробности, которые рассказчик в другом месте уже естественно вводит в сюжет. Занимательная история о девочке, ставшей прекрасным Ахмедом, превращается под пером современного писателя в трагическую повесть о социальном мираже, фантоме, существе, имеющем плоть, но ставшим бесплотным призраком, имеющем лик, но обезличенном, рожденном в богатом доме, но ставшем бездомным бродягой, отомстившим насильнику, но и до сих пор остающимся неотомщенным за вековое насилие, избавившемся от тюрьмы домашних стен, но умершем в клетке — символе очевидного рабства, надежно охраняемого железными прутьями решетки — порядка…

…Когда богатый сеньор, патриарх, глава большой семьи получал весть о рождении у его жены ребенка, в доме воцарялся траур. Семь дочерей родила ему женщина и ни одного сына. И на восьмой раз Господин решил: даже если это снова будет девочка, всем оповещено будет о рождении сына. И все произошло в глубокой тайне, и никто, никогда, кроме принимавшей роды старухи Лаллы Радхийи, вскоре умершей, так и не узнал, что растущий в доме маленький наследник Ахмед — девочка. Матери велено было молчать — она с готовностью и смирением подчинилась воле своего Господина, а сестры и родственники ни о чем не догадывались. Ахмед рос ловким, подвижным, учителя прививали ему выносливость, он с детства умел скакать на лошади, владеть оружием, ему внушали презрение к женщине, учили сознавать свое превосходство… Мнимый Ахмед не знал, что он — девочка, презирал подобострастие и рабскую покорность своих сестер и теток, тайно жалел мать, но был сдержан на сыновнюю ласку, гордился дружбой и доверием отца. Однако он все чаще задавал себе вопрос, почему его так настойчиво оберегают от контактов с окружающим большим миром. Но со временем пришло прозрение. И книги, и зеркало, и наступившая зрелость открыли тайну. Но обнародовать ее было равносильно самоубийству — Ахмед уже прекрасно сознавал, что значит роль мужчины и роль женщины; их семья — это только песчинка в океане жизни. Терзания души обернулись желанием отомстить отцу, взять реванш, отстоять свою неподвластность его воле. А для отца это означало реальную угрозу, открытие тайны, разоблачение его позора, его бессилия узаконить свое извечное право на власть при отсутствии мужского потомства.

Со смертью Господина вся полнота власти оказалась в руках Ахмеда.

Понимая, что природа обрекла его на рабство, а не на власть, он сам осуждает себя на одиночество, на затворничество, на молчание: смущаясь благоприобретенных мужественных интонаций и грубой окраски своего приученного к властности голоса и избавляя себя от дальнейшей необходимости раздваиваться, Ахмед замолчит навсегда, отдавая распоряжения по дому с помощью карандаша. И понимая, что противоестественно занимать в доме неподобающее место, он (или она) выбирает скромную каморку на самом верху, под крышей, чтобы в одиночестве созерцать из окна открытый мир…

Но ни книги, ни наркотический туман забвения, ни иллюзорные путешествия, ничто не спасает от Знания. Реальность давила на сознание, выдавливала правду. Образ разрушения дома, его медленной агонии, начавшейся со смертью Господина, — символ давно прогнивших устоев, на которых зиждется угнетение. Осыпалась штукатурка старых стен, расползались трещины, приходил в запустение сад, люди сходили с ума, умирали от болезней, — все вокруг тлело, распадалось, как ткани страшной опухоли. И все попытки что-то упрочить, как-то сохранить видимость — все было напрасным, — зло, разрастаясь изнутри, уже держало в своих тисках весь дом. Да и сами эти попытки были абсурдными — призрачная свадьба господина обернулась смертью «новобрачной», не выдержавшей правды…

В тайной переписке с невидимым никогда корреспондентом, спасавшей Ахмеда от духовной смерти, он признавался: «…семью, такую, какой существует она в наших странах, где отец — всемогущ, а женщины практически превращены в прислугу… я отвергаю. Я чувствую, как во мне растет гнев, и я больше не могу позволить себе такой роскоши, чтобы во мне уживались в единой ране души печаль и тоска моего существования и гнев, который заставляет меня теперь мыслить иначе…»

Обреченный на смерть от одиночества, Ахмед, по одной из версий, обрывает нити, связывавшие его со страшной тайной, и исчезает из дому. Дальнейшие его приключения — уже в реальном облике, под именем Захры, также исполнены тайного смысла. Долго умерщвлявшаяся плоть — человеческая суть, давление и оковы косных традиций сделали свое дело: Захра уже сама по себе несет признаки существа, подобного уродцу, выросшему в глиняном сосуде компрачикоса. Утратив привлекательность, ее женское лицо покрылось бородой, а высохшее тело лишилось всякой женской прелести. Ее показывают теперь в клетке, как ошибку природы.

Закованная в цепи, она странствует по дорогам с бродячим цирком, обреченная сносить все то, что сносит одинокая женщина на Востоке на дорогах жизни. Не вытерпев унижений и оскорблений, Захра лишает жизни своего мучителя, одновременно обрекая себя на гибель.

Повествование со скорбным концом, однако, не устраивает всех слушателей — иные уверяют рассказчика, что Ахмед ушел из жизни потихоньку, обратив свой взор к небу, к далеким горизонтам… Другие вспоминают героические сюжеты, в которых женщина, восставшая против своей участи, скрывалась под именем легендарного рыцаря, защитника людей — Антары, и так и погибла — с оружием в руках, и, только сняв с нее доспехи, люди узнали, кто был их спасителем, державшим в страхе врага…

Возникают и параллели современные: среди слушателей появляется уже немолодая, испытавшая много драматических событий Фатума, в свое время оставившая родительский дом, познавшая и жизнь низов, где дети отвергнутых мужьями матерей, вынужденные продавать себя вдовы, не защищенные законом, брошенные женщины, влачили жалкое существование. Голод, болезни, нищета постоянно выталкивали их вместе с другими обездоленными из лачуг бидонвилей на улицы и площади больших городов с требованием куска хлеба, работы, человеческих прав…

Так, вводя в текст повествования разные параллели — легендарные, реальные, фантастические, — писатель как бы уплотняет и одновременно развивает свой основной сюжет, насыщая традиционное нравоучение не только социальным, но и острым политическим смыслом.

Постепенно образ дома, в котором проходит жизнь «песчаного» ребенка-призрака, дома разрушающегося, и большого Дома народа, хранящего память о просторе родной земли, о свободе, к которой рвется сердце исстрадавшегося в заточении человека, мечтающего о том, что люди, которым доверено тайное знание страны и народа, помогут восторжествовать Надежде, становится главным «каркасом» книги, основным ее художественным образом.

Ведь для писателя сама История — «старый дом, со своими перекрытиями, этажами, комнатами, коридорами, окнами и дверями, со своими чердаками и подвалами, с полезными и бесполезными площадями. Стены этого дома — это ее память. Поскребите немножко камни, приложите к ним ухо, и вы услышите так много! Время собрало воедино все, что приносит день и уносит ночь. Оно все хранит и удерживает. И свидетель его — камень. Возраст камня. И каждый камень — страница истории… каждое зерно камня хранит историю земли. Так и дом. Он как книга. Как огромное пространство. И я блуждаю по нему… Я думаю, что источник, в котором черпал я свой рассказ, не иссякнет никогда. Как океан… Ведь он пришел ко мне из глубин жизни… Так будьте же достойны тайны и сокровенных ран, которые открылись вашему взору. Передавайте мой рассказ дальше, пропустив его через семь садов вашей души…»

Легенда о призрачном дитяте так и не имела определенного конца, она словно бы и сама уходила в песок, и различные версии завершения необыкновенной истории лишний раз свидетельствовали о том, что дальнейшая судьба Захры не столько туманна, сколько еще не досказана… И действительно, «Призрачное дитя» в целом — лишь некое предшествование жизни героини Бенджеллуна, как бы переходная стадия: вспомним, что поначалу был мальчик Ахмед, лжесын, постепенно осознавший свою «подлинность», а потом и постепенная его трансформация — по одной из версий — завершилась превращением в полуженщину.

«Священная ночь» (1987 г., Гонкуровская премия) рассказана читателю самой Захрой, поведавшей наконец подлинную историю своего воскресения и преображения. Причем преднамеренность сообщения правды и только правды, с мотивировкой невыносимой тяжести всего невысказанного, утаенного и сокрытого, невозможности дальнейшего существования, продвижения вперед, без устранения груза прошлого, — немаловажная деталь в художественной структуре произведения.

В чувстве, испытанном Захрой во время предсмертной исповеди отца, смесь возмущения и благодарности не только за познание правды о себе, но и правды о жизни, ее противоречиях, ее драме. Да и само признание отца в Священную ночь[54] — неоднозначно. Оно делается с условием, что в эту ночь не только все должно быть очищено и приведено в порядок, но и никто из детей господних не должен ни умереть, ни страдать…

Следовательно, одно из символических значений «исповеди» не только в уничтожении лжи и обнаружении знания, но и в своеобразном завещании будущего счастья…

Освободиться от наследия долгих лет обмана не столь уж и просто, и обрести новое рождение героиня смогла, лишь дождавшись смерти родителей. Символические похороны прежней жизни совершаются на могиле отца, куда она закапывает атрибуты прошлого — не только свой мужской наряд, скрывавший ее сущность, но и само свидетельство призрачного существования, освобождая свою грудь от стягивающих ее повязок. И получив, в священную ночь новое, дарованное ей отцом имя Захра — Королева цветов, она впервые свободно вздохнула. А могила отца, увеличиваясь в размерах, становясь тяжелым памятником прошлому, одновременно облегчает человека, забирая в себя весь непосильный груз его прежнего существования… И как тут не поверить, что эта ночь — Ночь Судьбы, ужасная для одних и освободительная для других? Но это новое дыхание обретено Захрой только тогда, когда утрачивается постепенно, прерываясь окончательно, дыхание другого (становится понятной и символичность болезни отца — астмы). Точно так же, как меркнувший огонек постепенно тающей свечи у изголовья умиравшего отца постепенно замещается все разгорающимся пламенем зари, и сама ночь, даровавшая знание, становится, таким образом, и источником вспыхнувшего Света.

К этому символу, пронизывающему весь роман, и будет отныне стянут весь пучок сюжетных лучей. Невиданной силы свет прольется на Захру и на кладбище, где возникнет перед ее взором видение всадников в сверкающей на солнце бронзовой одежде. Не оглянувшись на родную обитель, которую она назвала в своем рассказе «пропастью», героиня уходит вослед манящему ее Свету.

…После иллюзорного омоложения в чудесном прозрачном источнике волшебной страны детей Захра совершает новое омовение в мрачном, окутанном туманом паров, душном и жарком хаммане (мавританской бане), что расположен при входе в Город и где не столько смывалась грязь, сколько, казалось, скапливались все нечистоты этого мира… Таким образом, новое освящение — как новое рождение Захры — происходит не только в отмытии от коросты прошлого, но и в своеобразном причащении к мраку настоящего.

Но посланница Ночи Судьбы несет сама очищение в этот душный и грязный мир обретенной ею реальности. Словно заключает в себе отблеск света, прозрения, правды, любви, а потому и нужна людям, как поводырь, и как возлюбленная, и как посредница между настоящим и будущим.

В плане реальном, в сюжетной ткани романа для этого надо было не допустить проникновения в новую свою жизнь сил Прошлого, помешать им убить надежду, а значит, необходимо было вступить в борьбу. И вот выстрелом из маленького револьвера Захра убивает брата своего покойного отца, преследовавшего ее, явившегося к ней перед ее свадьбой с требованием своей доли наследства, якобы полученного ею когда-то. Страшный призрак прошлого, вдруг снова возникшего перед ней, как бы оживил всю боль, упрятанную куда-то в глубь тела, души, которую лишь изредка теперь тревожили воспоминания. Но вот они нахлынули на нее все разом, захлестнули волной вновь вспыхнувшего гнева и желания отомстить… Ее судили и приговорили к тюремному заключению. И снова потянулись сумерки, опустилась ночь, которая продлилась пятнадцать лет. Теперь она сама завязала себе глаза и не снимала повязки, чтобы видеть только то, что хранила память о ее свете — прозрении, знании, любви.

Но и в этом ее новом заточении прошлое воскресает. И она снова будет сносить его пытки: явившиеся к ней сестры (аллюзия на фанатичных представителей религиозных сект братьев-мусульман) будут мучить ее, жалить змеями, скорпионами, наносить удары ножом и, наконец, снова совершат покушение на само ее существо, прибегнув к одной из чудовищных ритуальных операций, распространенных некогда среди африканских племен…

Преданная, израненная и истерзанная, перенесшая все муки ада, Захра, выйдя из тюрьмы, не сломилась, она обрела еще большую потребность знания, большую остроту видения, почувствовала необходимость идти дальше навстречу свету, который, она чувствовала, шел к ней откуда-то с вершины горы, возвышавшейся над морем. К свету, уже давно ставшему ее религией.

Но это был уже не только свет знания, прозрения, любви, но и абсолютный свет истины, который излучает человеческая солидарность, подлинное братство. Таков был урок, вынесенный из заточения, итог преодоления мрака, избавления от лжи, от пут прошлого, от неведения, во имя торжества справедливости.

Так, реальная первооснова, заложенная в художественный образ, рожденный еще в «Харруде», слегка затронутая в «Одиночном заключении», развитая в «Мохе-безумце…» и углубленная в дилогии («Призрачное дитя» и «Священная ночь»), постепенно обросла дополнительными смыслами, раздвинулась и вширь и вглубь и превратилась в символ общества, униженного ханжеством, мифами извращенной религии, опустошенного бездуховностью, обезображенного гнусной ложью.

Загадочность исчезает, туманность рассеивается, и смысл устремления сквозь пустыню одиночества, «лес» и «ночь» навстречу свету становится однозначным. Вот почему Захра в начале своего повествования так настойчиво предупреждает слушателей: «Моя жизнь не сказка. Я лишь собрала воедино факты, которые были тщательно упрятаны, погребены под черным камнем в доме с глухими стенами, в глубине тупика, за семью дверями…» В этой фразе почти все слова — знаки. Означаемое ими — сама реальность окружающего мира.

Одна из книг Тахара Бенджеллуна — попытка воссоздать, а точнее зафиксировать эту реальность такой, как она есть, не в символическом ее обличье, не в фантастических ситуациях и образах, но в будничном ее явлении сознанию и памяти героя. Недаром он назвал эту книгу «Писец» (1983), стараясь подчеркнуть конкретность своей задачи.

«Писец» (или «Писарь») — это беллетризованная Т. Бенджеллуном история жизни, близкой его собственной. В ней воспроизведено описание одной человеческой судьбы по письмам, дневниковым записям героя, беседам, изобилующее, как предупреждает читателя автор, вымыслом, хотя в то же время основанное и на фактах подлинной истории.

Пожалуй, наиболее фантастичны здесь, как и в «Харруде», картины жизни, связанные с воспоминаниями детства. Но если в первом «романе-поэме» они скорее насыщены образами сгущенными, вплотную приближающимися к символам, то в «Писце» они, напротив, разуплотнены, размножены в своих чувственно и телесно осязаемых формах. Представлены мгновениями, роящимися в воображении ребенка, скованного болезнью, обреченного на долгую неподвижность и только в своих мечтаниях пускающегося в самые невероятные «приключения»…

Взрослея, герой рано ощутит на себе груз косных традиций, обострявших и без того очевидные социальные контрасты: относительно благополучная его семья воспротивилась его браку с девушкой «пролетарского» происхождения: дочь портового грузчика и сын коммерсанта стояли на разных ступенях общественного устройства.

Мир расширялся перед ним постепенно: плетеная корзина, долго служившая больному ребенку не только колыбелью, укрытием, убежищем, где он был предохранен от опасностей бытия, но и клеткой, — рассохлась, распалась и была в конце концов отброшена как ненужная рухлядь.

Отныне две главные реальности — политическая и социальная — становятся теми полюсами бытия, что создают постоянное напряжение, обусловливающее саморазвитие биографии героя в художественном произведении.

С одной стороны, это образ униженного, оскорбленного и обездоленного народа, которого чужеземцы лишили земли, отрезали от корней древней культуры. Ему навязали другую цивилизацию, чужой язык, способ существования, связанный прежде всего с утратой независимости. И ее-то необходимо было вернуть. Это объединяло с другими людьми, вселяло веру в свои силы, возрождало искры надежды.

Отец героя повести, вспоминая о Рифской революции двадцатых годов, рассказывал о ее вожде Абдель Криме, которого лично знал, о том, как он укрывал повстанцев и тех, кто был связан с ними, а потом и сам спасался от преследований властей, он говорил о Сопротивлении, которое не должно угаснуть в вечной мечте людей о свободе. Но было ясно и то, что ни эта живущая в народе мечта, ни даже обретенная независимость сами по себе не способны уничтожить те, другие цепи, другого рабства, которыми страна опутана изнутри: косность общественных анахронизмов, отсталость массового сознания может оказаться неподвластной переменам политическим, связанным с уходом колонизаторов…

А с другой стороны, социальные предрассудки, религиозные догматы угнетали свободу воли человека, масса запретов и предписаний налагали на современного человека нормы средневековой морали и права. Продолжающееся угнетение Человека способно было превратить его в нравственного калеку, с подавленной психикой и извращенным мировосприятием, вызвать у него ощущение постепенного увязания в болоте социальных условностей и нравственного маразма.

Недаром и в этом произведении Бенджеллуна возникает мотив несостоявшейся любви (запрещенный брак героя), незавершенного вожделения, загнанного внутрь желания — как символ несвершившегося идеала, недоступной полноты человеческого счастья…

Одним из оплотов длящегося прошлого в новой жизни, отмеченной уже отсутствием чужеземцев-угнетателей, становится и в этом романе Бенджеллуна традиционная мусульманская семья, где властвует отец и где женщины и дети — бессловесные рабы. «Общественное неравенство — не только в неравенстве экономическом, — рассуждал герой „Писца“. — Оно лежит в самих наших истоках, в самой истории наших семей, каждой семьи».

Время борьбы, остановившееся на поколении отца, только вспыхивало короткими всполохами в поколении сына. Годы учебы в лицее, а потом и в университете были отмечены дружбой с алжирцами, на чьей родине разгоралась война — одна из последних войн с колониализмом. Участие в демонстрациях и митингах в поддержку Алжира, увлечение философией марксизма, трудами Франца Фанона не прошло даром: герой был арестован, интернирован в лагерь, где работал на каменоломнях. Два года заключения согреты были только письмами родных да воспоминанием о том, как вся округа, соседи, знакомые, друзья, в знак солидарности с ним приносили ему на дорогу все, чем богаты, — кто вареное яйцо, кто банку консервов, кто горсть маслин, кто сухарей, а кто просто амулет с заклинанием, чтоб вернулся целым и здоровым… И может быть, нехитрые дары эти, как сама душевная щедрость людей, и пробудили в его душе потребность быть полезным людям — поначалу просто помогать им писать письма родным и близким, а потом и самому сочинять их, когда не знали люди, о чем писать… Тогда обретал он в своем заключении дыхание свободы: мысль устремлялась навстречу незнакомым ему людям, хотелось говорить им слова утешения, нести добрую весть, рассказывать о любви, о верности, о душевных тревогах, о жизни…

И, вернувшись домой, он уже не оставлял это захватившее его ремесло. «Ты пишешь вместо того, чтобы жить», — упрекала его возлюбленная, покинувшая его.

Хотя для него теперь понятия «писать» и «жить» слились воедино.

Отныне и спокойный Тетуан, где герой преподает философию в лицее, и Касабланка, охваченная рабочими и студенческими волнениями, и Париж, где он помогает выжить своим соотечественникам, и охваченный пламенем войны Ближний Восток, куда отправился в свое паломничество герой — все становится не только оставленной в дневнике очередной записью, но фактом личной жизни, собственной судьбы, воплощенной и в стихе, и в поэме, и в романе.

Но позвавшие в путь просторы, дыхание моря, потребность свободы и обретенное героем чувство солидарности с людьми, с другими народами, умение услышать пульс их жизни, голос их боли в конечном счете сливаются воедино, во все сильнее и сильнее звучащий голос родины.

Уже на горе Арафа, во время своего хаджа в Мекку, глядя на пламенеющий закат, чувствуя неведомо откуда веющий аромат детства, он явственно представлял себе лимонное деревце, росшее во дворе родного дома в Фесе…

Этот зов и завершает путь героя возвращением в отчий край, сонную неподвижность времени, которое, казалось, лишь вяло коротает день, чтобы снова погрузиться в ночь… Но именно это усталое, морщинистое лицо родной земли, повергнутой в сон, и тянет к себе, ждет, надеется вместе с героем увидеть заветный небесный свет. «Родная земля, даже если оставляет вас помирать бог весть где, на чужбине, не может прожить без вас, словно питается вашей плотью… Зов земли неминуемо звучит в судьбе каждого человека. От него — не убежать…» «Вернуться домой и умереть. А в сущности я только и делал, что возвращался домой, чтобы не умереть. Повсюду, где бы я ни был, мне не хватало моей страны. И все время я ищу дорогу к своей земле, ищу выход из лабиринта, ищу дверь, которая откроется на светлый простор». Боль родной земли позволяла лучше понять чужую боль, а чужбина усиливала чувство родины… «Страна — как память». Она всегда с человеком, как образ Возлюбленной: «Оно везде передо мной, это лицо, не знающее отчаянья, верящее в жизнь, лицо Любимой, в чьих руках рождаются утренние звезды…»

Именно такой и была художественная задача: показать, как любимый человеком с детства мир всеми своими красотами и изъянами входил в плоть и кровь человека, становился частью его души.

Начиная свое повествование, автор упоминает о письме Друга, доверившего ему историю своей жизни: «Обмакни свое перо в чернильницу моей души и пиши!» Изначальный — сакральный — смысл этого обращения ясен: и перо писца, и чернильница — суть образы мусульманской традиции, где откровение было явлено именно в слове Книги, Священного писания. Но столь же очевиден и земной замысел произведения: преломить образ мира через душу поэта, скромно именующего себя в повествовании писцом. Ведь даже просто записать поведанное, как это делает сидящий у входа в старую часть арабского города человек с пером в руке, составляющий письма и деловые бумаги за неумеющих писать, не знающих грамоты людей, означало прежде всего — записать правду, которую и домысел и даже вымысел исказить не могут. Так происходит и с замыслом произведения Бенджеллуна, пытающегося воссоздать правду жизни — прожитой, прочувствованной человеком.

Рассуждая над предложением друга записать историю его жизни и выбирая название для этой своей книги, автор остановил свой выбор на простых «Историях», предпочитая это название другому, показавшемуся ему вычурным: «Весенний шепот лимонного дерева, росшего во дворе»… Если бы читатель был вправе выбирать сам, то я бы выбрала именно это, в нем сразу все: и художественный образ, во имя которого трудилось перо писца, и интонация текста, и оттенки, и краски палитры всего его художественного пространства. И его время.

Так и само произведение, вобравшее в себя все, что было уже создано, что будет рождено потом, а может быть, даже и то, что уже никогда не удастся создать. Поэтому я и завершаю свое повествование о книгах Бенджеллуна именно «Писцом», выпущенным в свет ранее «Священной ночи», но как бы подытожившим опыт и собственной жизни автора, и его творчества.

Сегодня, когда советский читатель знаком с творчеством таких известных марокканских писателей, как Дрис Шрайби, Ахмед Сейфриуйи, Мухаммед Зефзаф, Абу аль-Керим Галляб, уже нет необходимости доказывать значимость Тахара Бенжеллуна для марокканской литературы. Если бы даже он написал только один свой роман — «Харруда», или «Одиночное заключение», или «Моха-безумец, Моха-мудрец», было бы вполне достаточно, чтобы сказать: художник он крупный, значительный и по глубине тем, которые разрабатывает, и по способу их осмысления. Но время идет вперед, увлекая за собой и писателя, заставляя его пополнять свои познания о действительности, вновь рассказывать нам о ней, в надежде на способность разделить с ним все его боли и тревоги за судьбу родной страны — Марокко…

Все, написанное Бенджеллуном, — его романы, поэтические сборники, социально-психологические эссе, — все о своем народе, о его проблемах, — самых животрепещущих, о его надеждах, о его неумирающей мечте — о свободе. Для меня, как и для всех, кому интересно все то, чем полна современная история арабского мира, — бесценно всякое правдивое свидетельство, тем более — художественная информация, облекающая его в выразительную, эмоциональную форму, порой оказывающуюся намного эффективнее, чем прямой документальный текст. Ну, а в условиях, когда не всякую правду услышать можно, эта информация порой становится и единственной вестью, способной всерьез рассказать о стране…

Когда-то, написав главу о творчестве Тахара Бенджеллуна в своей книге о магрибинских франкоязычных писателях 60—70-х годов, я назвала ее «Верность грядущим веснам». К началу 90-х годов — это очевидно — писатель продолжает хранить эту верность. Первые, «покрытые инеем», как он писал в одном своем стихотворении, ростки надежды, пробившиеся в его ранних произведениях, не погибли под натиском бурь в нелегкой судьбе и самой страны, и ее литературы.

Главным было не утратить веры. А в творчестве Бенджеллуна действительно возрождался и одновременно рассеивался миф о народе, тесно связанном с солнцем, спаянном с ним кровавыми узами. «За эту любовь, за этот союз народу приходится, — писал замечательный марокканский поэт и прозаик М. Хайреддин, — жестоко расплачиваться с прожорливыми хищниками… И если книги поэта, — отмечалось далее, — полны символов, то в них — не только разоблачение. В каждом стихе Бенджеллуна, в каждой фразе его — освежающий ветер, в дыхании которого — надежда на возрождение»… Важно, что это уловили и поняли его соотечественники. Прислушаемся к ним и мы.

Светлана ПРОЖОГИНА



Примечания

1

Дуар — мусульманское селение, табор бедуинов в Северной Африке. (Здесь и далее примеч. переводчика.)

(обратно)

2

Шлёхи, рифы — народы в Северной Африке из числа берберов — коренных жителей; даркава — члены мусульманской религиозной секты.

(обратно)

3

Джеллаба — национальная марокканская одежда: длинный балахон с капюшоном и широкими рукавами.

(обратно)

4

Касба — цитадель (араб.); в Танжере — часть города, возвышающаяся над мединой — старинными мусульманскими кварталами — и являющаяся ее продолжением.

(обратно)

5

Мандуб — наместник султана.

(обратно)

6

Харун ар-Рашид — арабский халиф, правил в 786–809 гг.; его образ идеализирован в сказках «Тысяча и одна ночь».

(обратно)

7

Сиди — господин (араб.).

(обратно)

8

Статут — документ, согласно которому в 1923–1956 гг. за Танжером с прилегающей территорией был закреплен статус международной зоны.

(обратно)

9

«Если будет на то воля Аллаха!» (араб.)

(обратно)

10

Речь идет о туарегах — воинственном кочевом народе.

(обратно)

11

Гандура — длинная рубаха без рукавов из легкой ткани, иногда надеваемая под бурнус.

(обратно)

12

В августе — октябре 1936 г. Франко осуществлял переброску своих войск из Марокко в Испанию.

(обратно)

13

© Ben Okri, 1981. Published by arrangement with Longman Croup Limited.

(обратно)

14

Найра — основная денежная единица Нигерии.

(обратно)

15

Ибо — народ, проживающий в Нигерии, а также язык этого народа.

(обратно)

16

Агбада — нигерийская мужская национальная одежда — широкая расшитая свободная рубашка.

(обратно)

17

Джу-джу — амулет, талисман.

(обратно)

18

Иро — кусок ткани, оборачиваемый вокруг бедер наподобие юбки.

(обратно)

19

Калебас — сосуд, изготовленный из тыквы-горлянки.

(обратно)

20

Йоруба — народ, проживающий в Нигерии, а также язык этого народа.

(обратно)

21

«Прозрачные люди» (фр.).

(обратно)

22

Акара — блюдо нигерийской кухни, жаренные шарики из фасоли.

(обратно)

23

Додо — нигерийское блюдо, жаренный в яйце плантейн (овощной банан).

(обратно)

24

Джу-джу — здесь: злой дух.

(обратно)

25

Эба — национальное блюдо нигерийцев, гарнир из маниока к мясным соусам.

(обратно)

26

Гарри — высушенный и размолотый маниок. Используется для приготовления гарнира.

(обратно)

27

Огогоро — популярный в Нигерии алкогольный напиток, изготовляемый из пальмы рафии.

(обратно)

28

Ога — почтительное обращение к мужчине.

(обратно)

29

Хауса и фулани (фульбе) — народы, проживающие во многих странах Африки, в том числе и в Нигерии.

(обратно)

30

Бубу — длинная широкая блуза, обычно с узорами.

(обратно)

31

Аби — неужели, или. Восклицание, распространенное в разговорном языке нигерийцев.

(обратно)

32

Джолоф — национальное блюдо Нигерии, рис со специями и томатами.

(обратно)

33

Чэпмэн — отбивная из нежной части барашка; это изысканное блюдо считается специфически «дамским».

(обратно)

34

Аббас Бен Фариас (ум. в 888 г.) — андалусский изобретатель, пытался изготовить летательный аппарат в виде плаща из птичьих перьев.

(обратно)

35

Джемаа аль-Фна — центральная площадь в городе Марракеш на юге Марокко.

(обратно)

36

Антара — герой арабского эпоса «Сират Антара».

(обратно)

37

Абу Зейд — главный герой средневекового арабского эпического произведения «Сират Бени Хиляль».

(обратно)

38

Вак-Вак — легендарная страна изобилия и благоденствия.

(обратно)

39

Сахлаб ибн Махлаб, Зантах ибн Калиль аль-Афрах — персонажи арабо-андалусских народных рассказов.

(обратно)

40

Абу Дарда (ум. в 652 г.) — имам и кадий (судья) в Дамаске, прославленный богослов и толкователь Корана.

(обратно)

41

Ат-Тирмизи, Мухаммед бен Иса (824–892) — известный мусульманский богослов и толкователь Корана.

(обратно)

42

Поэт, вероятно, обыгрывает здесь жаргонные значения географического названия; на французском арго cap de Nase означает «мыс Нос», а кроме того, слово nase имеет жаргонное значение «сифилитик». (Примеч. переводчика.)

(обратно)

43

Тэлля — домашнее ячменное пиво.

(обратно)

44

Зимой в Эфиопии считается период с июня по сентябрь.

(обратно)

45

Дэбтэра — знаток Библии и священных обрядов.

(обратно)

46

Агафари — дворецкий, начальник охраны.

(обратно)

47

Уот — блюдо из мяса со специями.

(обратно)

48

Мэсоб — большая корзина, заменяющая эфиопам стол.

(обратно)

49

Азмач —титул крупных эфиопских военачальников. Ближайшим русским соответствием титулу азмач является воевода.

(обратно)

50

Ашкеры — телохранители, вооруженные слуги.

(обратно)

51

Уокет — аптекарская и ювелирная мера веса, равная 28 граммам. Употреблялась в Эфиопии до введения метрической системы мер.

(обратно)

52

Ширрыт — национальный костюм некоторых кочевых племен в пустынных районах Эфиопии и Сомали; напоминает собой передник.

(обратно)

53

Имеется в виду национально-освободительное движение, поднятое вождем рифских племен Абдель Кримом в 1925 г.

(обратно)

54

Священная ночь — двадцать седьмая ночь мусульманского месяца Рамадана.

(обратно)

Оглавление

  • Жозеф Кессель
  •   У СТЕН СТАРОГО ТАНЖЕРА
  •     Тамбурмажор
  •     Абд аль-Меджид Шакраф, американец
  •     Белый ослик
  •     Это было предначертано свыше
  •     Поющее дерево
  •     Мы, несчастные пленники
  • Бен Окри
  •   ГОРИЗОНТЫ ВНУТРИ НАС[13]
  •     Книга первая ПОТЕРИ
  •       Глава первая
  •       Глава вторая
  •       Глава третья
  •       Глава четвертая
  •       Глава пятая
  •       Глава шестая
  •       Глава седьмая
  •     Книга вторая ЛАБИРИНТЫ
  •       Глава восьмая
  •       Глава девятая
  •       Глава десятая
  •       Глава одиннадцатая
  •       Глава двенадцатая
  •       Глава тринадцатая
  •       Глава четырнадцатая
  •     Книга третья МАСКИ
  •       Глава пятнадцатая
  •       Глава шестнадцатая
  •       Глава семнадцатая
  •       Глава восемнадцатая
  •       Глава девятнадцатая
  •       Глава двадцатая
  •       Глава двадцать первая
  •       Глава двадцать вторая
  •     Книга четвертая ФРАГМЕНТЫ
  •       Глава двадцать третья
  •       Глава двадцать четвертая
  •       Глава двадцать пятая
  •       Глава двадцать шестая
  •       Глава двадцать седьмая
  •       Глава двадцать восьмая
  •       Глава двадцать девятая
  •       Глава тридцатая
  • Нделе Мокосо
  •   ПРАЗДНИК
  •   ЖАЖДА СВОБОДЫ
  •   В ТУПИКЕ
  •   НЕ У ДЕЛ
  • Мустафа аль-Меснави
  •   АВТОСТРАДА
  • Идрис ас-Сагир
  •   КОНФИСКАЦИЯ ГОЛОСА ГОСПОДИНА ВЛАДИ
  • Идрис аль-Хури
  •   ПЕТУХ
  •   ПУСТЯКОВОЕ ДЕЛО
  • Мухаммед Беррада
  •   ИСТОРИЯ ОБ ОТРЕЗАННОЙ ГОЛОВЕ
  • Мухаммед Зефзаф
  •   ЗАСУХА
  •   ПРОВОДНИК
  • Стэнли Ньямфукудза
  •   ПЕРЕПРАВА
  •   СЫЗНОВА
  •   ЛУСИЯ
  • Леопольд Седар Сенгор
  •   Из книги «Песни в сумраке», 1945
  •     УРАГАН
  •     К СМЕРТИ
  •     НАСТУПАЕТ ПОРА УХОДИТЬ
  •   Из стихотворений пятидесятых годов
  •     ЧТО ЗРЕЮТ МЫШЦЫ
  •     ТЫ ГОВОРИШЬ
  •     ТЫ ПРИШЛА
  •   Из книги «Письма из сезона дождей», 1972
  •     СЕЙЧАС ПЯТЬ ЧАСОВ
  •     И ВНЕЗАПНАЯ ДРОЖЬ
  •     И СОЛНЦЕ
  •     ШЕЛ ДОЖДЬ
  •     О ЧЕМ И О КОМ
  •     ПИСЬМО ТВОЕ НА ПРОСТЫНЕ
  •     ТРУБНЫЙ ЗОВ ЖУРАВЛЕЙ
  •     ИБО УСТАЛ Я
  • Эфиопские народные сказки
  •   ЖЕНЩИНА И ЛЕВ
  •   ЗАГАДОЧНОЕ ЗАВЕЩАНИЕ
  •   КАК БОГ, ЗИМА И СМЕРТЬ НА НОЧЛЕГ ПРОСИЛИСЬ
  •   КАК ЖЕНА ПОСЫЛАЛА МУЖА ЗА БЫЧЬИМ МОЛОКОМ
  •   КАК ЗВЕРИ ЛЬВУ СЛУЖИЛИ
  •   КАК ЛУКАВАЯ ВДОВА НА БАЗАР ХОДИЛА
  •   КАК ОДИН ПЛУТ И МУЖА И ЖЕНУ В ДУРАКАХ ОСТАВИЛ
  •   МОЛИТВА НЕГРАМОТНОГО МОНАХА
  •   О ВЕРНОМ СЛУГЕ И КОВАРНОЙ ЖЕНЕ
  •   ОТЦОВСКИЙ ЗАВЕТ — ЛУЧШИЙ СОВЕТ
  •   ПОЧЕМУ ОСЛЫ ВСЕГДА УЛЫБАЮТСЯ
  •   СМЕРТЬ ЖАДНОЙ ГИЕНЫ
  •   СОЛДАТ И ДЭБТЭРА
  •   СЭНЗЭРО — БРАТИШКА-КОРОТЫШКА
  •   КАК МОЛОДАЯ КУРОПАТКА ИЗ СЕТЕЙ ВЫПУТАЛАСЬ
  • Тахар Бенджеллун Литературный портрет
  • *** Примечания ***