Шмели и термиты [Иосиф Аронович Халифман] (fb2) читать онлайн

Халифман Иосиф Аронович «ШМЕЛИ И ТЕРМИТЫ»

ТРУБАЧИ ИГРАЮТ СБОР

Знакомый незнакомец

…Одетый прекрасно, не хуже иного губернского франта. Коричневый фрак, белые брюки, палевый жилет, лакированные полусапожки…

Ф. Достоевский. Село Степанчиково

…Вставал рано, с рассветом, и тотчас принимался за какую-нибудь работу.

А. Чехов. Моя жизнь

то вы делаете? — с изумлением, почти с испугом вскрикнул мой знакомый, увидев, как я обнял ладонями стебель люпина вокруг цветка, из которого торчал мохнатый конец шмелиного брюшка.

Голова и грудь насекомого скрывались в глубине лодочки из двух атласных лепестков под широким синим парусом. И сразу, то ли почуял тепло, исходившее от моих рук, то ли спугнутый внезапным затмением, шмель выбрался из венчика и угрожающе зажужжал под пальцами. Он попытался взлететь вверх. Теперь не трудно было, разжав ладони снизу, выпустить из-под них стебель с цветками. Концы трепещущих крыльев насекомого щекотали кожу. Жужжание стало еще свирепее. Должно быть, гул резонировал от свободно обнимающих пойманное насекомое ладоней.

Приятель смотрел на меня, широко раскрыв глаза, а я ему объяснял:

— Главное, брюшко не прижать. Шмель, пока может работать крыльями, пробует выбраться вверх к свету. Все очень просто… На той скамейке у нас стоят пустые стеклянные банки. Мы поместим пленника под одну из них и разберемся, откуда он.

Так и сделали. Это был шмель с меткой «Л» на спинке.

— Что такое, почему «Л»?

— «Л» потому, что вид называется лапидариус, а белая метка потому, что шмель из гнезда в самом углу участка.

Красное «Л» — на таких же лапидариус из другого гнезда. Для того метки и наносят, чтоб знать, какой откуда. Попадаются и шмели без метки — залетные гости, а на наших буквы: «А», «Т», «Г» — агрорум, террестрис, горторум… Первый знак наносим весной на спинку перезимовавшей шмелихе, дальше метим ее потомство. Для этого приходится усыплять насекомых углекислым газом. Операция совсем не сложная, а главное, на здоровье и поведении шмелей вроде никак не отражается. Если есть охота, пройдем посмотрим, как прилетит домой этот белый «Л» из банки. Откуда будет известно, что это именно он? Резонный вопрос! Примем меры, чтоб не ошибиться. Банку донышком вверх (шмель из нее не вылетит) перенесем и опустим на цветок люпина. Здесь раньше или позже шмель переберется в один из венчиков. Тут-то мы его и обработаем. Да нет, ловить больше не будем, это ни к чему. Просто, пока он копошится в цветке, жена привяжет к его задней ножке ниточку. У нее это ловко получается. А сборщица корма, особенно когда голова в венчике, так увлечена делом, что никакого груза на лапке не почувствует. На шиповнике оно уже труднее. Здесь шмель до того суетлив, что и заранее приготовленная петля из гладкой шелковинки не сработает. Витую нить из трикотажа вовсе безнадежно брать, ничего не получится. Попозже, ближе к концу лета, когда пастбище становится скудным, можно высмотреть какой-нибудь цветок, посещаемый шмелями, скажем, головку красного клевера или голубую корону скабиозы, и наложить на него ловчую петлю, западню. Потом — нетерпеливым здесь делать нечего! — следует дождаться, пока на цветок опустится насекомое. И едва шмель поставит ножку в силок, не теряя времени, тяни за кончики нити!.. Правда, иногда шмель успевает все же переменить позу, и петля затягивается не на ножке, а перехватывает поперек, да еще так, что привязанными к телу оказываются и ножка и крыло. Тогда приходится сдаваться: двумя иголками аккуратно растянув нить, освободить насекомое, не мучить зря…

Все это я рассказываю по дороге к дальнему краю участка, где хорошо виден жестяной круг с выведенным на нем «Л».

— Для шмелей дорожный указатель или для вас? — спрашивает начавший осваиваться гость, но я не успеваю ему ответить и кричу:

— Опускается!

Шмель с меткой «Л» на спинке подлетает к входу в гнездо и, волоча за собой тонкую шелковинку, ныряет в зев летка…

Позже нам на глаза попался шмель, помеченный белым «О». Теперь я сам повязываю его ниткой, отсаживаю в темную коробочку, а гостя прошу подняться в мансарду и оттуда, подойдя к подоконнику, окликнуть меня. Услышав его голос, я открываю коробочку и выпускаю шмеля, а сам спешу присоединиться к наблюдателю у окна мансарды. И мы вдвоем дожидаемся, когда насекомое с шерстинкой на ноге подлетает к выведенному за оконную раму входу в застекленный поверху узкий деревянный лоток.

Теперь полезно не только смотреть, но и слушать. Иной раз вернувшийся прерывисто попискивает, будто оповещает шмеля-привратника: «Посторонись, пропусти!» И тогда шмель, только что закрывавший своим телом вход в покрытый стеклом коридор (мы пышно называем его шмелепроводом), подается в сторону, а новоприбывший беспрепятственно переступает порог летка и деловито бежит по дну коридора в улеек с гнездом. Улеек установлен на столике, в двух шагах от широкого, во всю стену, окна. В него заглядывают снизу молодые дубки, а сверху старая липа.

Нельзя не сказать несколько слов об истории улейка. Его прислал чешский натуралист доктор Франтишек Заплетал из института пчеловодства в Доле, возле Либчице над Влтавой.

Если вам когда-нибудь доведется посмотреть заснятый в этом институте и отмеченный премиями на двух кинофестивалях, в Мадриде и Каннах, первый в мире цветной фильм о герое этой книги — фильм торжественно называется «Шмель вступает в историю», — у вас будет случай увидеть и улеек. Добавлю, что крышка у него съемная.

Сняв крышку и направив сквозь стеклянный потолок свет матовой лампы, выхватываешь из тьмы картину, которая не может оставить равнодушным. На дне, среди сухого мха, темнеет шишковидный сот с восседающим на нем крупнотелым насекомым и копошащимися вокруг разнокалиберными шмелями и еще какой-то прячущейся от света мелюзгой.

— Это что же, мамаша и ее потомство? — спросил гость.

— Кому мамаша, а кому мачеха… Во всяком случае, кормилица и наседка. Вот какая важная, величественная, степенная… Шмелица-царица! А по-деловому — шмелиха.

Присмотримся, однако, внимательнее к сотику в центре гнезда. Он, в общем, коричневый, но весь в разноцветных шрамах. По совету одного изобретательного опытника я стал подбрасывать в улеек кубики цветного пластилина, и шмели не отвергли новый строительный материал. Из него слеплены чаши для меда — крошечные, в самый раз на палец Дюймовочке наперстки. Тем же пластилином шмели ремонтировали и восковой пакет с личинками. Личинки растут быстро и изнутри распирают стенки ячейки. А так как в улей каждый день подкладывался пластилин другого цвета, то трещины и щели, зашпаклеванные им, сделали облицовку пакета пестрой.

Теперь снимем стеклянный потолок улья, тихонько введем внутрь гнезда хотя бы карандаш и дотронемся кончиком до волосков, покрывающих спинку шмелихи. Тотчас же средняя ножка приподнимется и начнет шарить в воздухе. Шмелиха водит ею, словно отбивается или проверяет, что там за докука, однако позиции не меняет, по-прежнему обнимает ячею остальными пятью ножками. Можно снова прикоснуться к брюшку насекомого, и шмелиха сначала двинет задней ножкой, будто отбрыкиваясь, потом чуть приподнимет крылья и загудит, а если не оставить ее в покое, совсем откинется на спинку и вытянет вперед конец брюшка. Из него грозно выглядывает жало, на кончике которого мерцает капелька яда.

Если повторить прием с другими обитателями гнезда, они ведут себя так же.

Работать со шмелями из комнатного улейка чистое удовольствие, тем более что брать их оттуда, если нужно, совсем легко, а обратно подсаживать еще проще.

Конечно, нечего рассчитывать, что насекомые с пониманием отнесутся к вашим исследовательским интересам и исполнятся к вам признательности. Может, даже вы делаете для своих воспитанников все, что им требуется, — поселили в добротный улей, исправно подкармливаете полноценной пищей, охраняете от невзгод и врагов, а то и обогреваете в холодную пору с помощью крошечной электрогрелки, которая автоматически выключается при заданной температуре. Гнездо благодаря этому быстро застраивается, число обитателей быстро растет. Но и только! Сколько бы вы ни хлопотали, шмели о вашем существовании все равно никогда не узнают, даже если они приучены брать корм из ваших рук: вы их не приручили, вы добились только, что они слизывают мед с пальца пли пьют сахарный сироп из пипетки. А чей это палец, кто держит пипетку, этого им не дано знать. Смиритесь с мыслью, что шмель не может вас полюбить. Но вам встреча с этим живым существом сулит большее. Один из создателей шмелеведения советский ученый А. С. Скориков признался: «Я положительно полюбил их».

Тем не менее помните: хоть большинство шмелей от природы довольно добродушны, и можно сказать, уравновешенны, работать в их гнезде полагается осмотрительно и не торопясь, а главное, не промахиваясь, не подставляя пальцы под иголку жала, спрятанного в конце округлого брюшка, от которого никак не ожидаешь такой гибкости и подвижности. Если шмель вас все же проучил, вините себя.

Кстати сказать, жалом вооружены не все шмели, а лишь подавляющее большинство обитателей гнезда: это плодовитая самка и рабочие шмели разных размеров; все они женского пола. Шмелиные же самцы безоружны и безобидны, да они обычно и появляются только в конце лета и живут совсем недолго…

«Ты зачем залетаешь в жилье человечье?» — спрашивал Иван Алексеевич Бунин в стихотворении «Последний шмель».

Что касается пушистого толстяка, только что бодро проковылявшего по коридорчику в гнездо, устроенное в жилье человечьем, он как раз и должен помочь нам ближе познакомиться с крылатым племенем, представители которого каждому попадаются на глаза в лесу, и в поле, и на лугах, и в садах, в деревне и в городе. А много ли известно об их нравах?

С утра и до вечера жужжат эти знакомые незнакомцы летом в лесном полумраке или на светлых полянах. Но вот один из них ненароком оказался в комнате и досыта налетался над цветастым ковром, вытканным ковроделами, пробуя проникнуть в пунцовый ворс маковых чашечек, потом, устав, повернул к окну, чтоб выбраться на волю, и стал звенеть темной головой о невидимое ему прозрачное стекло. Наконец, выбившись из сил, опустился на залитый светом яркий подоконник. Тут, когда он не в шмелиной толпе и не суетится в чашечке цветка, всего проще рассмотреть его повнимательнее.

Мохнатый от длинноусой головы до кончика брюшка, в блестящем бархатистом, темнее лоснящейся жирной сажи ворсе и обычно перепоясанный поперек брюшка пли поперек груди кирпичной, или рыжей, или темно-желтой, или палевой, а то и просто белой полоской полукольцом. Голова пригибается, и с двух сторон черными алмазами блестят крупные глаза. Они замечательны не только размером, но и устройством. Несколько тысяч узких трубочек тесно прижаты одна к другой и составляют так называемый сложный — фасетчатый орган зрения, который, как особо подчеркивается в старых книгах, «совсем лишен век или чего-либо на них похожего». А между их верхними краями треугольником или в одну линию троеточием — у разных видов по-разному — чернеют простые точечные глазки. Рассмотреть-то их просто, а вот для чего они шмелю, что ими видит насекомое, этого мы еще толком не знаем.

Специально изучающий зрение насекомых профессор Г. А. Мазохин нашел, что фасетчатые глаза шмеля представляют светоприемник, работающий в трех диапазонах. Ультракоротковолновый принимает лучи ультрафиолетовые, коротковолновый — всю среднюю часть спектра, наконец, длинноволновый способен реагировать даже на далекие красные лучи, которые до пчел, к примеру, вовсе не доходят. Шмелиный светоприемник может работать не только в каком-нибудь одном или двух, но и во всех трех диапазонах сразу. Устройство глаза шмелей, пишет профессор Мазохин, позволяет им «различать громадное количество излучений, в том числе и таких, которые не различимы человеком».

Отходящие ото лба почти сантиметровые четковидные усики-антенны несколько раз быстро протаскиваются сквозь ювелирно тонкий кольцеобразный вырез под сочленением передних ножек. Едва окончилась чистка, антенны начинают безостановочно двигаться — вместе или врозь по одной: вверх, вниз, в стороны, вперед… Само насекомое еще в покое. Оно стоит, опираясь на шесть своих глянцевитых, ни дать ни взять лакированных членистых ножек. Четыре крыла сложены в два слоя и узкой, поблескивающей полоской прикрывают середину спинки и первые кольца брюшка. Эти кольца почти недвижимы, зато последние на конце брюшка попеременно растягиваются и сжимаются: шмель дышит.

Просто невероятно, что этот разодетый в плюш и бархат четырехкрылый франт, который летает с цветка на цветок, способен сооружать под землей и в траве гнёзда, подобные тем, что мы только что видели сквозь стекло улейка.

Впрочем, мы могли найти такое гнездо в траве сами или увидеть его если не на экране кино в мастерски заснятом Андреем Васильевичем Винницким фильме, то в отрывке из него, который демонстрировал А. Я. Каплер во время одной из телевизионных передач «Кинопанорамы».

Одни грузные насекомые с их тонкими перепончатыми крыльями пробираются в грунт. Другие возводят купол из сухой травы и мха, под которым прячут комки восковых пакетов и ячей, гроздья коконов и ожерелья мисочек — чаш.

Что делают здесь копошащиеся в норке малютки-шмели, а также более крупные и подчас даже по платью не всегда схожие друг с другом обитатели норки? Почему эта компания так разношерстна и что ее в конце концов связывает?

Разумеется, чтоб хоть немного разобраться во всех этих загадках, недостаточно любоваться шмелем на подоконнике и щекотать его спинку концом карандаша.

Годами изучают специалисты законы шмелиного общежития. День за днем следят они, как вырастает беспорядочное двух- и трехэтажное, слепленное из темной массы строение на гладко утрамбованном и вымощенном растительными остатками дне округлой полости. С помощью хитроумных опытов они выясняют, что именно побуждает обитателей общины вставать рано, с рассветом, и тотчас приниматься за какую-нибудь работу. Они наблюдают: едва гнездо потревожено, к соту со всех углов стягиваются, покрывая центральное сооружение, шмели и выставляют вперед жвалы, ножки, брюшко с обнаженным на его конце стилетом, готовые хватать, жалить. Шмелеведы знают, что именно столь ревниво защищают собственными телами обитатели гнезда, но стараются точнее выяснить, как они живут, откуда появляются весной, где проводят зиму, с кем поддерживают мир, кого не выносят, что их приманивает, от чего они скрываются, чего избегают, что им благоприятствует, что губит, почему одно лето оказывается совсем «на шмелей неурожайное», а другое, наоборот, «на диво шмелистое», когда шмелей с весны до осени кругом полным-полно.

Впрочем, это уже крайности. Чаще и шмелей не особенно много, да и не слишком они разнообразны. Коллекционеры хорошо знают, что иные формы попадаются в сачок только раз в несколько лет, в единственном экземпляре, и то если очень повезет.

Благополучие, процветание одних шмелей больше всего зависит вроде от погоды, но подчас не той, которая сейчас, а от давным-давно прошедшей, например, от того, какой была для насекомых и для растений весна минувшего года; благополучие других зависит от того, какое выдалось лето. И для тех и для других всегда важны зимовка и начало текущего года. Неустойчивые морозы или частые холодные утренники и слякоть затянувшейся весны, когда они губят цветы, для шмелиного рода страшнее мора. Немало значит и количество животных, которые шмелей истребляют. Каждое такое животное, в свою очередь, зависит от капризов погоды, которая до всех — и до животного, и до шмелей, и до питающих их растений — доходит в виде условий микроклимата.

Это слово не всем пока знакомо. Еще не так давно мало кто даже среди специалистов представлял себе, что всякая погода существует только в слагаемых микроклимата.

Люди давно различали климат гор и долин, климат страны, края, местности. Об этом обязательно говорится в школьных учебниках, в разных путеводителях, во многих прочих книгах, из которых мы знаем, что любой показатель погоды — температура, влажность воздуха, количество осадков, направление ветра, его сила и прочее — регистрируется разными приборами, собранными в метеорологической будке, А о том, что в одно и то же время рядом тут же всегда существует особый климат леса, поля, лужайки, а тем более климат отдельных участков или зон леса, сада, какой-нибудь совсем маленькой делянки, опушки, оврага, склона, — об этом, но правде сказать, как-то не думается.

Между тем с помощью точных приборов доказало существование различных температур, влажности, освещенности в отдельных участках, например, ствола или кроны дерева, его листьев, цветков. И если говорить о местах, где насекомые обитают в разных состояниях, то свой микроклимат может быть в кладке яичек между трещин коры, в оплетенной паутиной трубочке листа, скрывающей личинок, или под слоем укрывающей грунт хвои, где они спят, окукливались в коконе, или там, где, закончив развитие, став взрослыми, живут.

Однако незачем забегать вперед, давайте по порядку знакомиться с жизнью шмелей, а попутно и с тем, как работали некоторые натуралисты, посвятившие жизнь изучению этих насекомых.

Первый день весны

Весна-красна спускается на землю…

А. Островский. Снегурочка

Природа, пробудясь от сна, начнет жить полною, молодою, торопливою жизнью.

С. Аксаков. Детские годы Багрова-внука

 лесах и на дне оврагов еще не стаял снег, на рассвете блестящим игольчатым узором затягивает лужицы, по утром теплеет, а ближе к полудню синий столбик в термометре поднимается даже до 14–15 градусов выше нуля…

Неумолчно щебечут воодушевленные теплом и солнцем птицы. В их праздничный гам вплетается новая, глуховатая, настойчивая нота, мрачное гудение.

Что-то зашуршало под старыми, слежавшимися листьями. Сухие рыжие хвоинки на земле разлетелись, словно их воздушным хвостом метнуло, тонкие зеленые язычки молодых травинок закачались, и на невидимых крыльях вверх сразу взмывает темное со светлыми полукольцами на брюшке насекомое. Это из своей темницы вырвалась перезимовавшая шмелиха.

Бывает и по-другому.

Из-под слоя прошлогоднего, палого, уже тронутого плесенью листа выбирается шестиногое создание. Его движения совсем вялы. Похоже, оно еще не вполне проснулось, перемещается по освещенному солнцем участку медленно-медленно, и, только приблизившись к очерченной тенью границе, сразу поворачивает, очевидно не желая покидать более теплое место. Солнце вливает в насекомое новые силы, и оно начинает поднимать крылья, вновь складывает их, перебирая, время от времени тихонько гудит, потом внезапно срывается с площадки и, уверенно набирая высоту, летит на поиск корма.

Астрономы считают первым днем весны канун весеннего равноденствия — 21 марта. Шмелихам дела нет до равноденствия, до календаря астрономов. Для шмелиных самок весна начинается тогда, когда тепло разбудило их и вызвало из зимней обители, в которой скрыто прошла половила, даже больше половины отпущенного им природой срока жизни.

Сверху почва уже просушена солнцем. Прозрачнокрылое насекомое, не встречая особых помех, проскальзывает между прядей мха, сенной трухи, листовой крошки и прочих растительных остатков. Подземное путешествие не оставляет следов на великолепном наряде шмелихи. Она выходит важная, пушистая, щеголяя всеми красками мундира.

Первыми покидают места зимовки шмелихи помельче, позже — более крупные. Но и те и другие одинаково нужны для продления рода. Мы скоро узнаем почему.

Итак, шмелиха пробудилась ото сна, отправилась в первый полет. Если у вас достаточно времени и выдержки, ждите, когда она вернется. Тут вы и сможете убедиться, что то была действительно шмелиха. Вот бы выследить, куда именно она направится, в какую сторону, под какие листья нырнет. Однако следует быть готовым к тому, что насекомое вернется не скоро.

У всякого, кто наблюдал ранней весной появление перезимовавших шмелих, наверно, был не один случай убедиться в том, как долго иной раз отсутствует вылетевшая.

Бывает, шмелихи зимуют в старом материнском гнезде. Эти уже летом минувшего года летали вокруг, значит, знакомы с участком. Но неужели после двухсот с лишним суток непрерывного сна они еще способны здесь ориентироваться? К тому же теперь все выглядит по-другому. Прошлым летом, когда шмелихи начинали летать, деревья и кусты были одеты листьями, землю укрывали густые и высокие травы. Сейчас кроны деревьев и кустарник почти голы, а трава только что пробивается.

Способны ли шмелихи вообще воспринимать перемену обстановки? Еще как воспринимают! Можно сказать, они необыкновенно наблюдательны и впечатлительны. Любой дорожный указатель, всякая веха — и в отдельности и в сочетаниях — у них на примете.

Если перед входом в искусственное гнездо лежит прилетная доска, а, скажем, справа от нее камень, пусть не слишком крупный, то достаточно передвинуть его влево, и шмелиха станет так долго, неуверенно летать взад и вперед, что не останется и тени сомнения: конечно, ее смутила перемена декорации, она ищет знакомую примету. Стоит вернуть камень на прежнее место, и насекомое без колебания спланирует или спикирует вниз и прямиком направится домой. Больше того, ничего не меняйте возле входа в гнездо и только вместо старого коридора, ведущего к внешнему летку, положите другой, пусть тоже старый, но снятый с гнезда, в котором обитали шмели другого вида, ваш шмель сразу, для этого ему не потребуется даже опускаться к входу, разнюхает: тут что-то неладно. Он откажется не только переступить по-иному пахнущий порог дома, а не станет даже приближаться к нему.

В средних широтах проснувшиеся шмелихи первым делом отправляются к ближайшей иве, к мягким серебряным барашкам цветочных сережек.

Но откуда этим насекомым известно, что именно на иве их ждет корм? Ведь летом прошлого года, когда шмелихи начали летать на цветы вокруг материнского гнезда, на ивах никаких барашков не было, они стояли в зеленом уборе, к тому же не первой свежести.

Вообще ранней весной не цветет ни одно растение, с которого шмелихи могли прошлым летом собирать корм. Но шмелихи и не ищут цветов, знакомых по минувшему лету. Именно ивы манят их отовсюду.

Может быть, ивовые барашки как-то подают о себе отощавшим за зиму насекомым весть? Душистый призыв, скажем… Но если в эту пору расставить приманки — плошки с лишенным, как считается, аромата сахарным сиропом или с раствором меда — медовой сытой, которая, бесспорно, пахнет, шмелихи только изредка, явно случайно опускаются на них… Может быть, шмелих зовет пыльца? Нет, плошки со взятым из пчелиных сотов пыльцевым кормом — пергой — шмелих тоже не занимают.

Правда, в сотах пыльца прошлогоднего сбора, несколько месяцев пролежавшая в ячеях. Давайте насыплем в плошки свежую пыльцу с позолотевших барашков ивы. Заинтересуются ли ею шмели? Нет, и такую приманку они обнаруживают лишь изредка. А вот вокруг цветущих ив звон стоит — так много здесь сборщиц корма. Но вдруг как раз этот звон и созывает к иве все новых насекомых? Первая шмелиха открыла золотые россыпи пыльцы случайно, занялась ими, ее жужжание приманило летевшую поблизости вторую, теперь они жужжат уже вдвоем, их услышала третья и так далее…

Очень соблазнительное предположение; одна беда — шмели от рождения глухи.

Но что же тогда зовет сборщиц к ивовым барашкам?

Сколько таких загадок еще поставят перед нами шмелихи в течение своей недолгой жизни! Впрочем, почему же недолгой? Именно шмелихи и живут дольше всех форм шмелей. Их сестры — и мелюзга и крупноразмерные рабочие — все, что вывелись в прошлом году, как и их братья, появившиеся на свет одновременно или чуть раньше, закончили жизненный путь еще минувшей осенью. Из всей общины в живых остались лишь молодые шмелихи, прошлым летом совершившие брачный полет. Сейчас они встречают приход своей первой и последней весны.

По-разному зимуют разные насекомые. Одни сплошь исчезают к осени, оставив только кладки яиц, укрытые восковым или шелковым утеплением, спрятанные в расщелинах коры или среди опавших листьев… Другие задолго до окончания лета становятся личинками и, уходя от будущих холодов, пробираются в надежное укрытие, иногда даже не на 6–8 месяцев до следующей весны, а на годы, пока не созреют. Третьи встречают и проводят зиму уже окуклившись. Когда весеннее тепло возобновит прерванное холодами развитие, куколка превращается в законченное, совершенное насекомое — имаго. Шмели относятся к числу тех созданий, которые еще до наступления зимы становятся взрослыми насекомыми, «вполне образованными», как говорили когда-то энтомологи. Живым звеном связывают зимующие шмелихи поколения, ушедшие в прошлое, с потомками, которые должны появиться. Как только представится возможность, здоровые перезимовавшие шмелихи приступают к откладке яиц.

Каждое насекомое проявляет заботу о будущем своего потомства. Многие самки насекомых — их можно бы считать ветреными — роняют, разбрасывают яйца. Но все же не где попало, а в местах, где молодь, выводящаяся из яиц, — личинки, гусеницы или нимфы — окажется поближе к источникам корма. Другие, как, к примеру, всем известная комнатная муха, кладут яйца в самый корм. Немало есть насекомых, которым мать создает еще больший комфорт — она оставляет детям и стол и дом: сооружает кров, норку или ячею (здесь молодь может завершить развитие), складывает туда запас корма, достаточный для пропитания своего потомства. Существуют даже такие насекомые, у которых мать сама выкармливает детву, приносит ей каждый раз свежую пищу, вроде как птица птенцам. Выше всего развиты родительские таланты у насекомых, живущих общиной. А шмели как раз относятся к их числу.

Вышедшая на зов тепла шмелиха приступит к основанию общины после того, как подкрепит силы. Она ожесточенно грызет раскрывающимися в стороны и снова смыкающимися, как щипцы, челюстями — жвалами пыльники тычинок, глотает богатые белком зёрна цветня. Увлекшись, шмелиха глубоко забирается в венчик; иногда ей приходится, пятясь, отползать, пока самый конец брюшка не выглянет над краем лепестка. Тут выбрызгивается еле видная струйка. Через мгновение шмелиха снова зарывается в цветок.

Шмели цветков не пачкают. Дома они далеко не так аккуратны. Длинный, как гвоздь, как шило, хоботок — он отгибается весь сразу — насекомое снова вводит в глубь нектарника, жвалами раскусывает зрелые мешки тычинок, а подвижными щупиками подбирает высыпающиеся зерна пыльцы и поспешно отправляет их в рот.

Пока шмелиха не насытилась, она не созреет для откладки яиц. Едва похолодает, насекомое возвращается к месту, откуда вылетело, или ищет поблизости кров до завтрашнего утра. Потеплеет, и, забыв о случайном привале, основательница — так называют шмелих, приступающих к закладке гнезда, — опять летит на цветы. Так она готовит себя к делу не менее трудному, чем зимовка: к поиску места для нового гнезда. Этот поиск длится обычно не один день.

Почему? Откуда шмелихе знать, каким должно быть обиталище ее будущей семьи? В брюшке насекомого еще только созревают первые яйца из числа тех, которые оно сможет отложить… И все же одно место за другим проверяется и одно за другим отвергается. На ночь шмелиха прячется где попало, прохлада усыпляет ее, холод приводит в оцепенение, но наступит утро, потеплеет, и, опять забыв о случайном привале, шмелиха полетит за кормом и будет дальше искать, искать, искать…

Поисковый полет шмелихи-основательницы заметно отличен и от полета за кормом, и от обратного полета в уже заложенное гнездо. Сюда насекомое летит, как правило, не налегке, не без груза. Если зобик заполнен нектаром, его вес вынуждает шмелиху переместить в полете центр тяжести тела. Это сразу бросается в глаза. А когда шмелиха летит с грузом пыльцы, собранной в два комочка обножки — в корзиночки на задней паре ножек, — можно не сомневаться: она возвращается домой и дома есть или скоро появится детва.

Шмелихи, ищущие, где обосноваться, летают с незаполненным зобиком, без обножки. Кроме того, летают они не высоко — около метра от земли. Полет их быстрый, нервный, изредка они задерживаются на миг над каким-нибудь ничем, на наш взгляд, казалось, не примечательным местом — чуть повисят в воздухе и стремглав уносятся дальше… Если, метнувшись в сторону, шмелиха опускается на цветок, она отдыхает здесь, подкармливается и опять спешит на поиски… Другие летают медленнее, часто приземляются, хлопотливо бьют крыльями, обследуют углубления в почве, сухую траву. Бывает и так: шмелиха, обнаружив ход в привлекательную норку, повисит в воздухе, приземлится, нырнет, но сразу как ошпаренная выскочит и взовьется, а следом из хода покажется встревоженный неожиданным посетителем хозяин норки — хмурый серый толстобрюхий паучище.

Но почему задерживается шмелиха над тем или иным местом? Неужели она еще в полете, с воздуха, способна обнаруживать замаскированный травой ход в норку? Или на расстоянии чует запах покинутого мышами гнезда, а это для многих шмелиных видов наиболее заманчивое обиталище? Нет, шмелиха повисает в воздухе иногда и над углублениями, которые вы сами только недавно собственными руками сделали. Здесь мышами и не пахнет… Впору подумать, что эти насекомые оснащены каким-нибудь эхолотом, который засекает отраженный от земли звук полета, жужжание и гудение.

А какой же орган улавливает звуковую волну, возвращающуюся от поверхности почвы? Вот еще вопрос из тех, что ставят перед нами шмелихи, именно они, потому что поиск места для основания гнезда — только их обязанность. Позже в общине появятся рабочие формы шмелей, далее и самцы-шмели. Но ни те, ни другие сами основывать новые гнезда не способны и лишь развиваются в тех, что заложены перезимовавшими шмелихами.

С каждым новым весенним днем число ищущих основательниц-квартирьеров шмелиного племени возрастает. В средней полосе первыми просыпаются шмелихи Бомбус праторум — по-русски «луговые», — хотя можно только удивляться, что их так прозвали: это вид типично лесной, часто гнездящийся в пнях, дуплах, в беличьих и птичьих гнездах. Для этого лугового по названию, лесного по местообитанию шмеля характерен такой наряд: ярко-желтый, иногда довольно широкий воротничок обрамляет темную глазастую голову, желтая, как и воротник, узкая полоса опоясывает часто самую толстую часть черного брюшка, а конец тела прикрыт пушистой оранжевой юбочкой. Жужжание этих франтих вокруг цветов и знаменует начало шмелиного года, шмелиную весну, которая в средних широтах начинается, как правило, значительно позже, чем астрономическая.

Следом за луговыми вылетают на цветочное пастбище и приступают к поиску гнездовий садовые шмели — Бомбус горторум. Для этих обычны желтый воротничок, сливающаяся с желтым кольцом верхней части брюшка, желтая же опояска на груди, далее широкая черная полоса поперек брюшка, отороченного по низу белым.

Еще позже покидают зимние укрытия шмели большой и малый каменные, после них полевой — Бомбус агрорум — и городской, или, как его называют поляки, парковый, — Бомбус гипнорум. У нас в средней полосе шмелихи этих видов вылетают с середины апреля до начала мая.

Дальше в воздух начинают подниматься подземные — Бомбус субтеррапеус, террестрис. До них весна доходит позже, так как они зарываются обычно глубже других.

Одновременно с ними вылетают и Бомбус сильварум, в переводе на русский «лесной», хотя этот шмель обитает больше на полянах, и вариабилис — «изменчивый», он же гельферанус, он же гумилис, который, как и пестрый — Бомбус сороензис, — не имеет типичного наряда… К концу мая обычно все виды, приуроченные к средней полосе, уже выполняют свои первые повинности: объедаются пыльцой на цветах, пьют нектар, набираясь сил для закладки будущего поселения. А это дело нелегкое. Есть шмели, которые гнездятся в подземных норках с ведущими к ним длиннющими ходами. Такой ход может быть чуть не в два метра, тогда как в самом-то насекомом миллиметров 20–25; выходит, коридор длиннее строителя почти в сто раз!

Представьте себе такое: ваш рост полтора метра, а коридор в жилье должен иметь свыше ста метров. И этот коридор надо самому прорыть без каких-нибудь лопат, совков, скребков…

Немало шмелих останавливают свой выбор на гнилых пнях. Помните, в рассказе «Приточная трава» К. Паустовский писал: «Трухлявые эти пни разваливались от легкого толчка ногой. Тогда взлетала темным облаком коричневая, как размолотый кофе, пыль, и в открывшихся внутри пня запутанных и таинственных ходах, проточенных короедами, начинали суетиться крылатые муравьи, жужелицы и плоские черные жуки в красных погонах, похожие на военных музыкантов. Недаром этих жуков звали «солдатиками». Потом из поры под пнем вылезал заспанный — черный с золотом — шмель и, гудя, как самолет, взлетал…»

Многие шмелихи устраиваются просто в щелке между камней, на чем-то прельстившем их участочке земли, где нет готовых, покинутых птицами или грызунами гнезд и где сами насекомые сооружают убежище, действуя всеми шестью ножками и сильными челюстями. Другие устраиваются под старыми листьями, между корневых лап, выстилая отборными моховыми прядями, травинками, пластинками мягкого сена полости, пригодные для будущей общины. Некоторые прячутся в тихом уголке заброшенного сарая, на чердаке, пробираются в глубь соломенной или камышовой стрехи. Одни предпочитают открытые места — лужайки, поляны, другие ныряют в тень деревьев.

…Списки мест, где коллекционерам попадались гнезда разных шмелей, слишком длинны; ограничимся некоторыми примерами.

Шмель вариабилис — «изменчивый» — изменчив не только внешне, по наряду, но и по местожительству. Он может поселяться хоть в кочках сухой травы, хоть под деревом, хоть на склоне балки, в кучке конского навоза, под камнем…

Гнезда малого каменного шмеля находили между жердей ограды палисадника, в дерновой обкладке клумб, на огороде, в закрытой мхом ямке, в посеве клевера, среди сухих мелких листьев…

Гнезда Бомбус эквестрис обнаруживались в куче мусора, между двумя гнездами ос в дупле старой ивы, среди слежавшихся древесных опилок…

Не всякий шмель сносит близость человека, но некоторые вполне мирятся с таким соседством. Большой каменный — Бомбус лапидариус — чаще проникает в землю, но может обосноваться и над дверью сарая, и под порогом, и возле входа в погреб, а случалось, и под цветочным горшком.

Описаны гнезда желтого мохового шмеля, поселившегося на высоте 3–4 метров над землей, рядом с гнездом ласточек. Моховой шмель, оказалось, может обосноваться и в скворечнике. Скворечник подвесили высоко на липе, и в первый год все считали, что он пустует. Но следующей весной сразу после прилета птицы начали осваивать приготовленное для них жилье. Из летка посыпались какие-то комки, обломки, мусор. То были старые коконы, сухие мертвые шмели. По ним-то и выяснилось, что прошлым летом скворечник не пустовал, а был занят шмелями.

Когда в одном из районов Северного Урала натуралисты провели перепись шмелиных поселений, примерно девять из десяти оказались на поверхности почвы и лишь одно из десяти — в земле на разной глубине; они были сооружены из различных растительных материалов, но нашлись и гнезда из шерсти, обрывков бумаги…

Описано гнездо, выросшее в кармане шубы, которая висела в сенях дома: уголок оконного стекла в сенях был отбит, и через это отверстие шмели и летали.

Описано гнездо в старом, выброшенном на задний двор матрасе, в истоптанном до дыр валенке за мусорной кучей…

Одно и вовсе необыкновенное поселение помог мне обнаружить соседский спаниель Тим. Он увязался как-то за нами на прогулку, а тут гроза. Мы еле успели добраться до сторожки, где жил лесник.

На крылечке дома в углу стояло великолепное чучело пойнтера. Тим заметил неподвижную собаку, насторожился, потом отступил и залаял.

Навстречу, распахнув дверь, прихрамывая и опираясь на палку, вышел хозяин. Тим совсем зашелся. Как мы ни утихомиривали его, он продолжал облаивать пойнтера, крылечко, всех нас.

— А ведь Тим чует, что дело нечисто! — смекнул лесник. — Вы сами подойдите, может, услышите.

Но мы ничего не слышали, ни о чем не догадывались. Тогда хозяин легонько прикоснулся концом палки к спине чучела, и в ответ, перекрывая шум дождя, явственно послышался глухой гул.

— Гроза, вот они и сидят смирно. А вы посмотрели бы в ясную погоду: одни шмели из раскрытой пасти так и шпарят, другие возвращаются с обножкой и ныряют в пасть. Двустороннее движение без регулировщика… Когда они умудрились здесь поселиться и где там внутри устроились, в толк не возьму. Но забавно утречком смотреть, как из пасти вылетают шмельки…

Получается, шмелихи не столь уж строги при выборе места для гнезда; они могут подчас поселяться и там, где их предкам никогда не доводилось обосновываться. Почему, в таком случае, столь продолжительны поиски?

Пожалуй, непрерывная работа крыловых мышц и беготня хоть и поглощает уйму энергии, сил, времени, все же полезна, так как ускоряет обмен веществ и созревание яиц. Не потому ли какая-то часть шмелих, выловленных ранней весной и поселенных в искусственные гнезда, где им предоставлено, казалось, все для закладки гнезда, так и не могут вывести ни одной личинки. А в тех, что досыта налетались и изрядно вымотались, яйца созревают быстрее. Раньше или позже сооружение гнезда становится для шмелихи делом неотложным. Тогда первое мало-мальски подходящее место превращается в строительную площадку, хотя той же шмелихе уже не раз могли попадаться места гораздо лучшие, совсем безукоризненные.

Пусть и были лучшие — сама строительница еще не созрела.

Первые основательницы приступили к делу, и оно потребует от них не только трудовых, но, как мы дальше увидим, и ратных доблестей. Заметьте себе — первые…

А другие перезимовавшие шмелихи еще не успели откормиться, всё пасутся на цветах и ищут, ищут, ищут… На полянах и опушках по-прежнему звенит и гудит их неумолчная песнь.

Неделю спустя

…Пошел ходить и набрел на земляночку…

Лев Толстой. Три старта

И начал он сердито лапой рыть песок.

М. Лермонтов. Мцыри

СТАНОВИВ свой выбор, поселившись, вчерашняя побродяжка чаще всего раз и навсегда обретает новое чувство — привязанность к дому.

Мир для шмелихи сузился, центром его стала крохотная площадочка, которую она начинает переустраивать.

Теперь время не расходуется больше ни на что, кроме сооружения дома и заготовок корма. Эти работы связаны с вылетами, и, надо сказать, первые вылеты из гнезда очень не похожи на отлеты с временных привалов.

Проще всего в этом убедиться, наблюдая за шмелями из искусственного улейка.

Вот шмелиха, покинув гнездо, бойко пробежала по коридорчику, на мгновение застыла перед порогом, ослепленная блеском солнечного света, прочистила ножками усики — сначала правый, потом левый, потом оба одновременно… Дальше стала протирать ножками глаза. Под конец шмелиха быстро перебирает, словно проверяя, на месте ли они, все свои четыре крыла, и поднимается над летком. Она задерживается в воздухе — головой к летку, — перелетает вправо, затем влево, по-прежнему головой к летку.

Странно? Ничуть! Если унести шмелиху даже недалеко от гнезда, прежде чем она совершила свои кружения, она не вернется. Летая вокруг входа в гнездо головой к летку, шмелиха видит его так, как будет видеть, возвращаясь. Она смотрит на все со всех сторон, с разной высоты, со шмелиного полета, неизменно головой к летку, уносится подальше, еще раз повторяет маневр… И была такова!

Теперь остается записать в дневник наблюдений время по часам и ждать, когда вольноотпущенница возвратится.

Первые минуты проходят вполне спокойно. Трудно рассчитывать, чтоб шмелиха скоро вернулась. Ведь она и скрывшись из поля зрения часто продолжает знакомиться с местностью в разведывательном полете и только потом, закончив рекогносцировку, переключается на поиск цветущих растений.

В первые дни шмелиха собирает для гнезда жидкий, сладкий углеводный корм — нектар или сухой, белковый — цветочную пыльцу… А прежде чем шмелихе повернуть домой, ей приходится посетить не один цветок, даже если он богат кормом.

Возвращение, особенно первое, не всегда дается просто: так легко сбиться с пути, и тогда надо вновь искать потерянную трассу.

Проходит и четверть, и полчаса, и час, а шмелихи нет.

Сколько предположений и догадок успеешь перебрать в уме. Каких только не вообразишь несчастных случаев!

Проходит второй и третий час безрезультатного ожидания. Уж не попала ли шмелиха на завтрак оголодавшему пауку или на обед птице, из тех, которых шмелиное жало не пугает?

Проходит еще час… Опустились сумерки, а все еще с тайной надеждой проверяешь, не вернулась ли. Но ее по-прежнему нет. Пропала?

Случается и такое. Но это все же исключение. Как правило, она возвращается, иной раз утром следующего дня.

Позже, ознакомившись с местностью, шмелиха увереннее летает, меньше времени тратит на каждый рейс. Работа не ждет…

Вернувшись, она возобновляет строительные операции.

Когда шмелихи заселяют покинутые мышами норки, а это бывает часто, их не смущает и широкий лаз. В скирдах соломы, особенно старой, мыши могут кишмя кишеть, но рядом с ними, можно сказать, благоденствуют шмели.

Старая солома — прекрасный строительный материал: шмелихам ее и ножками легче разгребать, и жвалами они ее быстрее перемалывают. Вопреки всему, что думали многие, в том числе авторитетные натуралисты, особой вражды между мышами и шмелями нет.

Даже Чарлз Дарвин на этот счет ошибался. Он доверился сообщению полковника А. Гаррисона, будто вокруг городов и деревень шмелей больше, чем в глуши. Вблизи человеческого жилья, доказывал полковник, обязательноводятся кошки, разоряющие мышиные гнезда, да мышкующие собаки. А кошки, уничтожая мышей, освобождают их норки, и шмели поэтому легче находят места для гнездования.

На деле наоборот: похоже, там, где больше мышей, а следовательно, и мышиных гнезд, в том числе и таких, которые с весны пустуют, — там для шмелей больше почти готовых пристанищ.

Мышиная норка, покинутая хозяевами, легко осваивается шмелихой. Здесь нет нужды строить все сызнова, достаточно подновить, подправить разрушения, произведенные временем, талой водой, осыпью грунта. Шмелеводы (не путать со шмелеведами! Опытный шмелевод — это шмелевед высшего класса; мы дальше расскажем о них), зная пристрастие своих подопечных, специально разводят мышей и используют труху их подстилки как приманку для шмелих-основательниц в искусственных гнездах.

Земляные шмели — Бомбус террестрис начинают работу с расчистки тоннеля, ведущего в норку под землей. Тоннель никогда не бывает отвесным, не опускается вглубь: он или горизонтальный, или проложен на склоне холмика наискосок кверху, иначе гнездо заливало бы дождевой водой.

Шмели устраивают себе жилье под кочками, откуда на волю ведет короткий коридор, или строят наземные гнезда в углублениях почвы. Каждая частица строительного материала доставляется на место, прижатая жвалами к брюшку.

Шмелиха хорошенько утрамбовывает дно, весом собственного тела прикатывает его, прижимая брюшко, сушит. Дальше возводит укрывающий строительную площадку купол. Короткие частицы укрытия переплетены так, что и травинки из вороха не выдернуть без того, чтобы не порушить весь пласт. А пласт предохраняет норку от дождя, помогает поддерживать в гнезде микроклимат, не слишком зависимый от капризов погоды.

Потому-то, когда прохладно, термометр, установленный в шмелиной норке, всегда показывает на 10–16 градусов больше, чем под открытым небом. Здесь не только в холодную пору теплее, а и в жаркую прохладнее.

Толщина кровельного слоя на гнезде обычно везде одинакова. Но если кровля одним боком опирается на камень, то слой укрытия на камне тоньше; когда кровля находится между двух камней, укрытие тоньше на обоих камнях. Как видим, сооружение в совершенстве приспособлено к условиям местности а обстоятельствам. Но и это не все…

В лиственном лесу купол сооружается из выстилающих почву старых листьев, на моховой подстилке — из мха, на лугу — из стеблей трав.

Гнездо превосходно замаскировано.

Вокруг гнезда большого каменного шмеля (основательница уже успела прикрыть свод листьями) насыпали слой сенной трухи, и шмелиха немедленно принялась таскать труху на гнездо, сплошь укрыла его серым слоем.

Как только она с этим справилась, участок выстлали мелкими обрывками розовой промокашки. И шмелиха взялась сносить розовые клочья, пока не покрыла ими гнездо.

Тогда разложили белую вату, и бедная шмелиха, путаясь в ней и изрядно намучившись, прикрыла розовую отделку из промокашки белой из ваты.

На этом испытание ее терпения еще не кончилось. Едва гнездо побелело, вокруг него набросали изорванную газетную бумагу, уже пожелтевшую от времени. И опять шмелиха принялась за работу, стала переносить на гнездо мелкие газетные обрывки.

Камуфляж под окружающий фон — обязательное правило внешней отделки шмелиного гнезда.

Выдающийся знаток шмелиных повадок профессор Владимир Николаевич Вагнер тридцать лет наблюдал шмелей и исследовал тысячи гнезд разных видов, но лишь один-единственный раз видел незамаскированное гнездо. В дубовой роще среди порыжелой старой листвы ему бросилась в глаза кочка, укрытая ярким зеленым мхом. Нигде поблизости мха не было. Шмели доставили его откуда-то издалека. И для чего? Под зеленым укрытием на фоне жухлого дубового листа гнездо было кричаще заметным.

Не удивительно, что оно оказалось пустым. Только остатки сотов говорили: тут пробовала обосноваться шмелиха. Нарушив неписаный закон о камуфляже, шмелиха-основательница сама стала виновницей гибели своего гнезда.

Однако шмелих привлекают не сами по себе удобство и легкость маскировки. Например, они ничуть не склонны селиться в хвойных лесах, где муравьи строят превосходные гнезда из хвои. Муравьев хвойный лес не пугает — на сосне, на ели для них корма хватает. А для шмелей? В хвойном лесу почва сплошь покрыта хвоей, подлеска не бывает, нет, значит, и растений, на которых шмели могут кормиться. Даже когда ель или сосна цветут, цветки их не выделяют нектара, а пыльца очень уж малопитательна. Поэтому-то шмели избегают хвойных лесов. Закамуфлировать гнездо здесь легче легкого, да прожить невозможно…

Шмелям требуется с весны до осени богатое пастбище, обилие цветков в районе, охватываемом летными рейсами, скажем по-ученому — в ареале фуражировки. Но ведь когда шмелиха закладывает гнездо, цветут совсем немногие растения. Что же, шмелихи по молодым листьям деревьев, кустов и трав оценивают, каким будет цветочное пастбище?

Правда, Чарлз Дарвин признавал шмелей хорошими, даже прекрасными ботаниками. Его высокая оценка основана на способности шмелиных сборщиц корма опознавать цветки одного вида, даже если их венчики окрашены по-разному.

Шмели уверенно летают не только на вполне распустившиеся, отличные от зеленых листьев цветки, но часто также и на еще не успевшие распуститься бутоны, плотно прикрытые зелеными чашелистиками. Конечно, бутоны могут манить шмелей ароматом. Но как насекомому весной определить, насколько богат будет летний взяток с растений в зоне, где ему и его потомству предстоит летать, собирая корм?

Здесь действует, видимо, другое: как замечено, шмелихи чаще поселяются вблизи от места, где вывелись в прошлом году. Это не потому, что они могли всюду летать в летние месяцы и произвести, так сказать, ботаническую разведку, оценить возможную нектарно-пыльцевую продуктивность растений, окружающих гнездо.

Все куда проще…

Тут в свое время прокормилась материнская община. Разве это не залог того, что и для дочерей найдется достаточно цветков, которые не дадут им пропасть от голода?

Нет, нет, шмелиха не рассуждает, не оценивает перспектив, не выносит решения. Просто в круг ее врожденных способностей включена если не спасительная, то повышающая шансы на правильный выбор места обитания склонность закладывать дом неподалеку от материнского гнезда.

Но такая склонность может иной раз и сильно подвести.

Иллюстрировавший первое издание этой повести Виктор Степанович Гребенников завел у себя в комнате обычного многоквартирного жилого дома искусственные гнезда шмелей, чтобы наблюдать их в любое время суток. Улейки, стоявшие в комнате, заселялись шмелихами, изловленными весной, когда они совершали полеты в поисках места для закладки гнезд. Шмелепроводы с остроумным противосквознячным приспособлением — шмели сквозняков не терпят — протянуты были из улейков к прорезям в рамах окон.

Шмелихи приучились вылетать отсюда и возвращаться сюда со взятком. Когда семьи разрослись, движение у летков стало таким оживленным, что под окном дома собирались, задирая головы вверх, прохожие.

К осени выращенные в улейках шмелихи покинули квартиру Виктора Степановича и разлетелись кто куда. Зато следующей весной во время лёта перезимовавших самок обнаружилось, что перед окнами квартиры Гребенникова и его соседей снует множество шмелих.

«Уверяю вас, это не самообман, — писал он мне. — Но посмотрим, как они поведут себя в этом году, когда я живу уже на третьем этаже, куда обычно ищущую места для гнезда шмелиху не заманишь».

Разумеется, здесь потребуются еще специально поставленные опыты. Однако, если судить по тому, что выяснено, например, с комнатной мухой, опыты обещают дать интересный результат.

В эксперименте всего три поколения мух вынуждены были откладывать яйца на одну и ту же питательную среду. И мухи четвертого поколения, получив возможность выбирать место для откладки яиц, стали отчетливо отдавать предпочтение именно той среде, в которой вывелись они сами, их матери, бабки и прабабки. А их родные сестры, откладывавшие яйца каждый раз на другую питательную среду, в том же четвертом колене никакого предпочтения ни одной из сред не оказывали.

Итак, норка заложена недалеко от материнского гнезда и вчерне готова. Занятая работами шмелиха вылетает только изредка. Поест и прямиком домой.

Пока она летит, у нас есть время поразмыслить. Ладно, место для гнезда выбрано неподалеку от того, где прошлым летом находилось материнское. Ясно и почему маскируется поверхность гнезда: если оно слишком бросается в глаза, ему не уцелеть. Откуда, однако, перезимовавшей шмелихе известны правила и тонкости внутренней архитектуры сооружения? Сама строительница не видела, как закладывается гнездо, как оно оборудуется. Прошлым летом она вывелась в полностью отстроенном материнском доме, в нем обитало множество насекомых, так или иначе участвовавших в возведении и отделке жилья. Но никого из тех, кто его начинал строить, давно нет в живых. А между тем наша шмелиха одна приводит в порядок будущее поселение общины и все действия совершает уверенно, без колебаний. Если и ошибется, то переделает, и, бывает, не раз.

Теперь холодные ночи уже не страшны основательнице: она в тепле и ее восковые железы (они не на брюшке, как у пчел, и не на спине, как полагали старые шмелеведы, а на боках между брюшными и спинными полукольцами) начинают выделять восковые пластинки. Шмелиха трется боками о землю, снимает пластинку с тела ножками и передает в жвалы, разминает. Не одну сотню их выделит и разомнет насекомое, чтоб слепить округлое донышко и окружить его поначалу невысоким валиком. Оно с каждым часом все отчетливее поднимается вверх. Скоро донышко становится мисочкой, мисочка превращается в чашу-кувшин.

Стоит этому крошечному восковому сосуду мало-мальски подрасти, у шмелихи заметно прибавляется забот: она уже не только сама кормится на цветках, но принимается наполнять нектаром также и первую медовую ячею…

Поначалу это только запас на холодную ночь и на черный день, когда из-за похолодания, непогоды вылетать на цветки невозможно и бесполезно: венчики закрыты, нектарники пусты, в тычинках нет зрелой пыльцы.

Медовые ячеи в гнездах разных видов неодинаковы: у одних тонкостенные, у других массивные, они различаются и по форме. Многие шмелихи, загрузив первую медовую чашу, запечатывают ее и рядом строят вторую, третью.

Эти чаши шмелиха строит ближе к входу. Покончив с ними, она отступает к центру норки и здесь вымащивает воском площадку, на которую начинает сносить пыльцевые комочки. Доставив груз, основательница ловкими движениями второй пары ножек сбрасывает с третьей пары только что доставленные в корзинках комочки, потом поворачивается и принимается мельчить пыльцу жвалами и трамбовать головой.

Она вылетает, затем, вернувшись, трудится в гнезде, покрывая восковое дно слоем корма, который слегка увлажняет нектаром. Боковые стены сооружения (шмелеведы называют его личиночной ячеей, личиночником) быстро наращиваются, и скоро основательница может, обняв борта третьей парой ножек, ввести в личиночник брюшко… Откладывается первое яичко.

И второе и третье сносятся позднее так же.

Это важный момент в жизни шмелихи. Сколько бы времени ни было потрачено на поиск и оснащение гнезда — все представляло только предысторию будущей общины. История же ее начинается с мгновения, когда снесено яичко.

Нередко, однако, поначалу в гнезде строится личиночник, и, лишь когда он засеян первыми яйцами, которые отложены под восковой купол, шмелиха принимается лепить медовые чаши и заполняет их жидким кормом.

Так или иначе, прекратив поиск и начав сооружение дома, основательница больше не разбрасывается, вкладывает все силы в начатое. Если первое яичко не снесено, а в гнездо вторглась другая шмелиха, основательнице иногда приходится отступить, но для нее еще не все потеряно. Она способна повторить свой подвиг — заложить второе гнездо. Эта способность в ней жива, не угасла. Но после того как в личиночнике появилось яичко, у шмелихи не остается больше сил на сооружение нового дома.

Яичко хорошо видно и невооруженным глазом: оно имеет в длину 3–4 миллиметра и не меньше миллиметра в толщину. Этакая белая-пребелая мерцающая продолговатая капелька. После откладки каждого очередного яичка шмелиха запечатывает восковую ячею сверху восковой кровлей и ее же распечатывает, когда придет время снести еще одно. Всего в ячее может быть 6—15 яичек, чаще 7–8, и они не ссыпаны в беспорядке, но выстроены обычно стоймя. Теперь, пока в чашах хватает корма, основательница всеми шестью ножками обняв восковой пакет, прижимает брюшко к его кровле — словно наседка, обогревает собственным теплом запечатанные внутри яички.

Верх личиночника слегка вогнут в середине. Сколько написано было когда-то о сверхсовершенстве строительного искусства шмелихи-наседки, предусмотрительно искривляющей кровлю соответственно кривизне своего брюшка. Но ни сверхсовершенства, ни даже просто совершенства тут нет, как нет его и в том, что шмелихи не селятся в хвойных лесах или что они закладывают гнезда вблизи от места, где вывелись прошлым летом. Тепло тела шестиногой наседки раньше или позже разогревает воск извне; изнутри его греет тепло, выделяемое личинками, — они появляются через четьтре-пять дней после откладки яичек. Оба источника тепла размягчают воск кровли, и она постепенно прогибается. Таким образом, изгиб укрытия возникает сам собой, естественно, из взаимодействия живого тепла и свойств неживого материала. Становясь от долгого прогревания более мягким, податливый шмелиный воск, однако, не плавится, как пчелиный. Возможно, этому препятствует наличие какого-то количества примесей растительного происхождения. И возможно, именно потому шмелиный воск, если его поджечь, сразу вспыхивает и долго горит ярким пламенем. Легкий черный уголек, остыв, рассыпается серой пылью золы…

Вернемся, однако, к ячейке-пакету с расплодом.

Из каждого яичка уже вылупилось по личинке. Это крошечный белый червячок, безногий и слепой: ноги здесь ни к чему, так как особенно перемещаться личинкам не приходится, шмелиха растит их на всем готовом; да и глаза ни к чему в пакете, куда свет не проникает. Пожалуй, главная, хотя и не сразу заметная часть тела этих созданий, — рот. Однако выводного отверстия личинка не имеет и представляет, по сути, не слишком подвижный продолговатый живой мешок, который исправно поглощает в темноте корм, доставляемый в пакет заботливой матерью.

Теперь, когда из яичек вывелись личинки, шмелихе приходится чаще отлучаться на цветы: мед, сдобренный пыльцой, — единственный корм личинок.

Но ведь личинки спрятаны в пакете. Как же до них доходит корм? У одних шмелей основательница челюстями вскрывает его потолок, в образовавшееся отверстие вспрыскивает из зобика смесь нектара с пыльцой и вновь запечатывает кровлю, а сама улетает на фуражировку или, взгромоздясь на седловидную крышу, вновь принимается насиживать расплод. У других шмелей основательница заранее пристраивает к вертикальной стенке пакета оттопыренные карманы из воска и затем регулярно набивает их пыльцой. Личинки добираются до этого корма изнутри, не покидая пакета.

Сейчас для основательницы самое напряженное время. Она изнурена сооружением гнезда и его отделкой снаружи и внутри. Крылья сильно истрепались: в полетах за кормом проделаны многие тысячи метров. Но тысячи метров — это миллионы сантиметров, а в самой шмелихе немногим больше двух сантиметров. Вот на что, оказывается, способен этот хитиновый бочонок в пушистой оболочке, оснащенный четырьмя прозрачно поблескивающими крыльями!

Шмелихи, мы уже знаем, предпочитают устраиваться вблизи материнского гнезда. Поэтому-то на особо удобных участках шмелиные поселения расположены довольно скученно. На квадратном метре склона оврага, не в самом низу, где после каждого дождя бежит, все затапливая, ручей, а повыше, можно насчитать ходы в десяток и больше гнезд.

Здесь уже можно говорить не о домах, а о городке.

— Ну и что? — спросит дотошный читатель.

Сейчас увидим!.. Для этого расстанемся на время со шмелями и обратимся к тем перепончатокрылым, о нравах которых рассказал великий знаток насекомых французский энтомолог Жан-Анри Фабр. Благодаря ему и более поздним исследователям — от француза Жана Переза до нашего земляка Сергея Ивановича Малышева — известно: очень близко друг к другу селятся многие осы и дикие пчелы.

Конечно, когда в одном месте сосредоточено чересчур много гнезд, каждому обитателю такого поселения гораздо труднее прокормиться.

Однако Фабр обнаружил, что такая теснота может быть и благодетельной. Здесь, если мать, вылетев из гнезда, долго не возвращается, она, вернувшись, нередко находит ячею в своей норке запечатанной. Ячея запечатана другим насекомым. Соседка, еще не успевшая обзавестись своим домом, способна проявить расторопность: не только запечатает чужую ячею с кормом и отложенным на него яичком, но и воспитает чужих личинок, доставляя им свежее продовольствие.

Значит, если одиночная пчела или оса погибла в полете, ее осиротевшее гнездо с готовыми ячеями и засевом, а то и вылупившимся из него расплодом не пропадет, не погибнет, как у насекомых, которые строят свои гнезда распыленно.

А когда личинку кормит не одна родная мать, но и чужие кормилицы, то это существенно изменяет повадки сообща выхоженного потомства. Фабр, хотя и очень осторожно, допускает, что, например, личинки осы Сфекс желтокрылый, выкормленные не только родной матерью, но несколькими самками, развиваются в ос, способных действовать в ряде случаев коллективно.

И нрав пчелы Андрена овина — на это тоже указал Фабр — из гнезд, расположенных далеко одно от другого, или из небольшой колонии, заметно отличается от нрава таких же пчел из тесно расположенных гнезд. Эти действуют иногда в полном смысле слова сообща.

И у пчелы Антофора париетина отдельные черты характера меняются, когда она вырастает в большой колонии.

Эти примеры полезно помнить, присматриваясь к шмелихам, закладывающим гнездо.

В прошлом считалось, что потомство шмелихи-основательницы и становится ее семьей. Так бывает, оказывается, не всегда. Большинству основательниц редко удается довести до конца начатое. Их семью обычно, как эстафету, перенимает, подхватывает другая шмелиха — продолжательница.

Впрочем, нет: чаще не перенимает, не подхватывает, а отбирает, перехватывает. Позднее созревающие шмелихи, не заложившие пока собственное гнездо, подолгу кружат, барражируют, как говорят летчики, над цветущими куртинами, поджидая более счастливую основательницу, торопливо работающую на цветках и спешащую вернуться в гнездо. Она летит домой с грузом, не подозревая, что за ней увязалась полная нерастраченной энергии шмелиха. Сама основательница приводит к порогу построенного ею дома ту, которая ее сменит и отстранит. Теперь достаточно хозяйке номер один отлучиться, и она, вернувшись, застанет у себя хозяйку номер два… Если основательница еще достаточно бодра, захватчица пулей вылетает из гнезда или покидает его так, словно только по ошибке сюда попала. Но когда старая шмелиха уже обессилела, она отступает, бросая и дом и потомство на попечение новой. Новая занимает уже основанное гнездо, где нет нужды все начинать сызнова: она здесь может принять на себя заботу о готовом доме.

Такой хозяйкой номер два может оказаться и выселенная из построенного ею дома основательница, не успевшая снести первого яичка.

На окраине городка Леондинг возле Линца, в Австрии, живет натуралист Зигфрид Детлингер. Вот уже много лет на одну из стен его дома выведены летки находящихся в лаборатории многочисленных искусственных гнезд. Каждое оборудовано самопишущими автоматами, ловушками и прочими устройствами. Они помогли Детлингеру убедиться, что у Бомбус террестрис и лапидариус — он работает с ними — смена хозяек обязательна. Шмелихи этих двух видов должны приступить к закладке собственного гнезда в течение первых семи дней поисков. Только при затянувшейся непогоде возможна оттяжка сроков. В нормальных же условиях через неделю самка вообще теряет способность начинать сооружение гнезда с азов. Такие упустившие свое время шмелихи тоже превращаются в резервных, запасных, будущих продолжательниц, будущих хозяек номер два.

Чтобы облегчить своим воспитанницам быстрое и безошибочное возвращение домой, Детлингер нанес на стену вокруг летков разноцветные и разноформенные фигуры — «дорожные указатели». Они заметно облегчили шмелихам возвращение домой и сократили время их отсутствия. Но мало что изменилось: проворная продолжательница успевает занять гнездо, даже и ненадолго оставленное без присмотра.

Сплошь и рядом эту новую может сменить третья, третью — четвертая…

Прекрасный знаток шмелей Василий Филиппович Филиппов, старый учитель из деревни Сабанцево в Чувашии, в молодости был пастухом и на протяжении многих лет наблюдал, по его подсчетам, не меньше тысячи шмелиных гнезд. Он убедился: расплод у шмелей выхожен чаще всего несколькими воспитательницами.

Советские ученые подробно исследовали разные случаи «смены маток» в гнездах шмелей. Оказалось, есть смены ранние и поздние, однократные и многократные, смены мелких шмелих — мелкими, смены крупных — крупными; есть смены «нормальные», когда расплод не уничтожается, и смены «ненормальные».

Об этих случаях надо сказать подробнее. В основанное по всем шмелиным законам гнездо может проникнуть самка другого вида. Тут миром дело не кончается. Шмелихи-«разбойницы» встречаются не так уж редко. Некоторые натуралисты по крайней мере в одном из каждых десяти осмотренных гнезд находили рядом с основательницей и разбойницу. Если захватчица не уничтожает хозяйку сразу, она сделает это позже, а оставшись одна, выбросит из личиночника старый расплод, из воска старой ячеи, к которому добавляет свой, соорудит новую, засеет ее своими яичками и, запечатав как положено, займет место на кровле пакета, обнимая его всеми шестью ножками.

Выходит, в каждом гнезде постоянно хозяйничает одна самка, а подрастающая молодь тем не менее представляет потомство, выхоженное вовсе не основательницей, а иной раз и полудюжиной сменивших ее одна за другой шмелих. Детлингер подбирал в своих гнездах иной раз до двух десятков погибших самок! Поэтому-то, когда ведутся наблюдения за жизнью общины в стеклянном гнезде, шмелиху обязательно помечают. Иначе трудно знать, основательница это вернулась домой или сменившие ее хозяйки номер два, номер три и т. д.

Продолжательница перенимает захваченное ею гнездовое хозяйство и в дальнейшем ведет его как свое собственное. Разбойница же оставляет от старого одни сооружения — норку, чаши, полные меда, личиночную ячею, но эту уже без содержимого. Никто не удосужился пока установить, выживают ли случайно не выброшенные из пакета ячеи яички, отложенные изгнанной шмелихои, могут ли разбойницы кормить чужую личинку.

Этот еще один важный как для общей биологии, так и для естественной истории шмелей вопрос ждет своих исследователей.

В известной книге профессора Переза о пчелах и их сородичах читаем:

«Нередко (подчеркнем и выделим это слово — нередко. — Автор.) расцветка разных видов по капризу изменчивости настолько схожа, что только очень опытный глаз может их различить. Так черный шмель с желтым и белым кольцом оказывается родным братом желтоватого с черной перевязкой между крыльев. Другой, казалось, из того же гнезда — весь череп, а конец брюшка у него рыжий. Причины таких изменений очень интересны, но пока еще не вскрыты».

Австрийский шмелевед Эдуард Хоффер пришел в отчаяние, найдя гнездо, в котором молодых шмелят по окраске и размерам следовало отнести по крайней мере к шести разновидностям. Авторы почти всех сочинений об естественной истории шмелей подчеркивают эту странную изменчивость. Финский специалист Раббе Эльфвинг в книжке «Шмели Финляндии» жалуется: «Точно определять виды этих насекомых чрезвычайно трудно, особенно поначалу, и если пользоваться указаниями старых авторов, для которых главным и решающим были одни признаки окраски. Могу на собственном опыте засвидетельствовать, что существующие на этот счет данные весьма ненадежны, так как расцветка опушения у одного и того же вида часто очень широко изменяется даже у нас в Финляндии. Что уж говорить о южных странах! Там различия в расцветке куда более резки и значительны».

Но «капризы изменчивости», на которые ссылался Перез, которые привели однажды в отчаяние Хоффера и на которые жалуется Эльфвинг, перестают быть загадочными и необъяснимыми, если вспомнить о резервных шмелихах, шмелихах захватчицах и разбойницах. Населяющие одно гнездо шмели вполне могут быть кровно чужими друг другу и по материнской и по отцовской линиям. С чего им тогда быть между собой похожими? Обитатели общины сплошь и рядом представляют не родственное объединение, а только общежитие совместно выкормленных насекомых.

Такие догадки приходят в голову только сейчас, когда мы знаем, как распространена смена маток у шмелей. Не удивительно, что виды этих насекомых исключительно трудно разграничивать и определять.

Мало проку от того, что справочники сообщают: один вид встречается редко, другой часто; летный сезон их не совпадает по времени — один выходит из зимовки поздно, второй на месяц раньше; один устраивает гнездо в земле неглубоко, другой глубоко; у них разное число насекомых в семье и т. п.

Ведь если сачком поймать на лету шмеля, откуда может быть известно, часто ли такие встречаются, когда он выходит из зимовки, глубоко ли в земле расположено гнездо, велика ли его семья или нет. А ведь это как раз именно те черты, которые помогают уточнить видовую принадлежность.

Волей-неволей приходится начинать определение вида по внешним приметам. А они даже у шмелей одного гнезда могут разниться в зависимости от того, сколько здесь сменилось шмелих, засевавших личиночники, выкармливавших детву, пополнявших гнездовые запасы…

Еще через месяц

И что это за роскошный, что за прелестный цветок! Никогда, никто, конечно, подобного не видал.

Н. Г. Гарин-Михайловский. Детство Тёмы

Я стану лелеять и нянчить сестру,

И с ранней зарею вставать поутру;

Потом подрасту и возьмусь за работу.

И. Суриков. Зимой

МЕЛИХЕ грешно жаловаться, что молодь ленится есть. Цветень — пыльца тычинок, которым когда-то было вымощено дно ячеи, давно до последнего зернышка подчищен, и шмелиха круглые сутки — днем и в вёдро из свежего приноса, ночью и в непогоду из гнездовых запасов — подбрасывает под восковую кровлю питание. Оно тут же разбирается.

Расплод, особенно в центре пакета, растет быстро. Тонкие белые рубашки личинок уже дня через два становятся тесными, рвутся, и личинки сменяют их, надевают новые, более просторные. Это — линька. Она повторяется не раз.

И снова, и снова пакет с расплодом, который поначалу был вполне по мерке заключенным в нем узникам, становится тесен. Но личинкам не дано сбрасывать восковые стены пакета. Они только распирают его изнутри. Тоньше всего верх — седлообразная кровля. Разогретый воск податлив и, послушный напору изнутри, бугрится; потом то в одном, то в другом месте трескается, рвется. Тут шмелиха немедля заделывает щель свежим воском, накладывая заплаты. При таком ремонте, используя в искусственном гнезде пластилин разного цвета, шмелиха и покрыла центральную ячею пестрыми шрамами.

Когда вскрываешь гнездо, в котором уже есть расплод, надо быть осторожным. Хозяйка, такая миролюбивая на цветах и в поисковых полетах, в гнезде с личинками, чуть что, сразу выходит из себя.

Она первым делом опрокидывается спинкой на ячею. Не считайте, что испуг уложил ее на обе лопатки и заставил поднять кверху все шесть ножек. Наоборот, шмелиха, готовая защитить потомство, заняла позицию действенной обороны. Именно об этом говорят вытянутое вверх брюшко с жалом и раскрытые челюсти. В довершение всего из конца брюшка иной раз выпрыскивается тоненькая, однако бьющая на 30–35 сантиметров струйка, которой бывает достаточно, чтоб остудить пыл противника, если он слишком приблизился.

Это не единственный, к слову сказать, случай, когда шмелиха пренебрегает требованиями санитарии и гигиены в гнезде. Повторим: дома шмели далеко не столь опрятны, как на цветках, из которых берут корм.

Стоит осветить внутренность гнезда, и шмелиха насторожится. Впрочем, если ее приучить к постоянному освещению, а это не так уж трудно, удается наблюдать занятные сценки, и среди них процедуру омовения расплода.

Вернувшись из полета, шмелиха пробирается к пакету, жвалами распечатывает его и, приникнув головой к отверстию, замирает. Видно только, как судорожно сокращается ее брюшко. Это она отрыгивает нектар и моет им личинок. Потому они не сохнут, их не поражают болезни: ведь нектар богат бактерицидными — убивающими бактерий — веществами.

Однажды из гнезда выбрали личинок и разделили их на две группы. Обе содержались в одинаковых условиях, но одну регулярно омывали разведенным медом, а вторую никак не тревожили. И личинки первой группы продолжали расти, сохранились, а во второй вскоре начали погибать: покрылись пятнами, пересохли…

Личинок моют и шмелихи тех видов, которые укладывают пыльцевую обножку в восковые карманы на стенах ячеи. Сухой корм набивается в карманы, а нектар впрыскивается через отверстие в надорванной жвалами и сразу после того починяемой кровле.

Нектар для омовения личинок не обязательно должен быть только что доставлен в зобике. Для той же цели вполне пригоден и жидкий мед из гнездовых запасов.

Шмелиный мед изучался многими. В одном опыте были исследованы запасы примерно из двухсот гнезд, заселенных четырьмя разными видами. Почти во всех гнездах чаши содержали густой мед, а примерно в половине был, кроме того, и жидкий.

Ячеи с жидким медом расположены ближе к личиночному пакету. Чаши с густым медом обычно удалены от личиночника, стоят ближе к выходу и здесь, как правило, запечатаны. Чтоб приготовить из густого меда корм, шмели его несколько разводят, разжижают. Однако при этом они обходятся без воды: шмели не собирают ни росу, ни капли дождя, не пьют из луж, как это делают, например, пчелы. Густой мед разводится у шмелей, видимо, свежим нектаром.

Но вот запасы в гнезде иссякли, а вылеты за новым кормом невозможны…

Нарушение режима кормления в течение суток личинки перенесут без вреда. Перерыв свыше 36 часов уже сказывается на их развитии. А когда голодовка становится еще более длительной, личинки начинают разрывать стены пакета. Таких нетерпеливых шмелиха выволакивает из гнезда и выбрасывает метров за 20–30 от летка.

Из искусственного гнезда с летком, прорезанным в стенке на высоте 10–15 сантиметров от дна, шмелиха не могла вытащить личинку волоком и, выбиваясь из сил, раз за разом повторяла попытки поднять ее, роняла, вновь поднимала, но в конце концов все же донесла до отверстия и выбросила. А тут из надорванного пакета успела выставить головку следующая. Ее ждала та же участь.

Теперь вообразите себе: в пакете растут личинки, а шмелиха погибла, и никакая продолжательница на это гнездо не позарилась… Прошли сутки, вторые. Личинки начинают терять терпение, рвутся из восковой камеры, наконец, гонимые голодом — безногие, слепые! — вываливаются из пакета.

Но если все идет благополучно, личинки, как им положено, линяют, сменяя свои белые рубашки с единственным отверстием для рта. Новые более просторны, но по-прежнему с одним только ротовым отверстием. Дальше личинка вступает в возраст, когда приходит пора окуклиться. К этому времени ее шелковыделительные железы полностью созревают.

Шмелиха перестает кормить одного за другим своих иждивенцев, а они — сначала одна, потом другая, третья — начинают выпускать изо рта тончайшую, быстро застывающую шелковую нить толщиной около микрона. Всячески изгибаясь, вращаясь вдоль и поперек собственной оси, личинки обматывают себя постепенно густеющей шелковой сеткой. Она плетется медленно. Может пройти сто часов и больше, а из выводного протока шелковых желез все еще продолжает струиться бесцветная, быстро темнеющая нить.

До сих пор личинка находилась в общем пакете, который так и подмывает назвать яслями. Теперь кровные и молочные сестры, столько дней проведшие бок о бок, начали обособляться: каждое создание упаковало себя в сплошную скорлупу кокона, в им же сплетенный индивидуальный бокс, отделяющий его от соседок.

Пакет, служивший хранилищем яичек, а затем личинок, превратился в разросшийся пучок изолированных коконов. Последнее превращение член будущей общины проводит в этом тонком, но прочном коконе, похожем на желудь без мисочки.

Когда кокон готов, личинка в нем выпрямляется и засыпает уже куколкой. Куколка лежит под скорлупой кокона всегда в одной позе — вверх головой. Когда «сон» закончится и насекомое станет выходить из кокона, оно откроет его в верхней части, которая тоньше, пориста и потому лучше пропускает воздух. Разумеется, созревшему насекомому легче открывать верх кокона, чем основание, упирающееся в дно гнездовой камеры. Если опрокинуть сот дном кверху, шмелю придется помаяться, прежде чем он выберется. Но, выбравшись, он все равно поднимется наверх, отряхнется и дальше будет себя вести так, словно ничего необычного с ним не случилось.

Первыми заканчивают окукливаться личинки в центре пакета.

Мы уже заметили, что, окукливаясь в коконе головой вверх, личинка выпрямляется во весь рост. При этом в теле, представлявшем до сих пор продолговатый мешок с одним ротовым отверстием, на противоположном конце открывается второе, и впервые извергаются остатки пищи, поглощенной с того момента, когда начал развиваться зародыш в яичке, и до последнего мига существования личинки. Эти остатки — по-ученому их называют меконий — оказываются внизу, на дне кокона.

Мелочь? Не торопитесь с заключениями.

Представьте, что отбросы, составляющие меконий, удаляются личинкой до начала сооружения кокона. Ведь рядом — другие личинки, пакет общий. А позднее, изолированные, каждая в обособленном коконе, они словно бронируют донышко, покрывая шелковую скорлупу слоем извергнутой массы. Это немаловажно.

Личинка кормилась медом и пыльцой. Мед усваивается организмом полностью. Из пыльцы же в пищеварительном тракте усваивается лишь содержимое каждого зерна, оно просачивается сквозь поры оболочки, а оболочка остается целой.

Оболочка пыльцевого зерна — это одно из тех поразительных произведений живой природы, которые мало кому известны, потому что лишь немногим доводится разглядывать пыльцевые зерна цветков под микроскопом. А не видев их собственными глазами, трудно представить себе все разнообразие форм, расцветок и оттенков этих чаще всего строго симметричных трехмерных фигур, иногда покрытых к тому же барельефами, узорами или тисненым орнаментом. Самые простые подобны кристаллам, другие напоминают уменьшенные до микроскопических размеров великолепные известковые цветы моря — скелеты корненожек — радиолярии.

И они на редкость прочны и долговечны. Оболочки пыльцевых зерен не меняются, проходя через пищеварительный тракт. Годами и десятилетиями, даже веками и тысячелетиями, могут они затем лежать — сохраняют свою форму, не гниют, не разрушаются. По остаткам пыльцевых зерен в торфе и других породах ученые определяют состав растений, покрывавших когда-то планету, восстанавливают картину лесов прошлого. Оболочки пыльцы позволяют палеонтологам воссоздавать прошлое земли, палеогеографам изучать географию давних эпох, палеоклиматологам писать историю климатов в разных районах планеты. Нетленные оболочки пыльцы цветков служат важными указателями при определении пород угля, для изучения высокогорных ледников…

На пустые пыльцевые оболочки не зарится ничто живое, ищущее корма. Выходит, беспомощная спящая куколка, меньше всего защищенная снизу, именно отсюда прикрыта слоем никого ничем не прельщающих пыльцевых оболочек. А сверху, обогревая расплод, сидит шмелиха, готовая всеми доступными ей средствами защищать содержимое пакета.

Итак, вчерашняя личинка укрыта шелковым коконом. Еще недавно червеобразная, она стала членистоногой куколкой, первые дни совсем бесцветной, потом на голове постепенно темнеют сложные глаза, далее темнеют ножки. А голова, грудь, брюшко представляют все еще беловатый прообраз взрослого насекомого. При этом превращении выделяется особенно много тепла. Разогреваются уже не только кровля пакета, но и его стенки. Пакет становится и вовсе шишковатым, бугристым.

Теперь шмелиха, свободная от необходимости добывать питание для потомства, обращает свои силы на другое. Восковые железы ее продолжают действовать, но воска больше не требуется для заделки щелей в кровле. Теперь из нового, а также из старого воска, который она сгрызает с верхушки и стенок первых коконов (это облегчает молодым шмелям выход из их колыбели), шмелиха начинает сооружать ячею для следующей порции яичек.

Тем временем, примерно через месяц после откладки первого яичка в первый личиночник, семья пополняется первым рабочим шмельком.

Месяц — это срок, конечно, средний. Если все благоприятствует развитию, оно завершается за 3 недели, но может растянуться даже месяца на полтора. Личинка из яичка вылупляется через 4–6 дней, растет до окукливания, в зависимости от условий, 10–19 дней, а куколка превращается во взрослое насекомое через 10–18 дней.

Первый рабочий шмель выводится, как правило, из центрального кокона. Его обогревали и наседка сверху, и соседние куколки с боков, он получал тепла больше, чем другие.

Стоило бы все же докопаться, откуда это тепло берется, из чего возникает, а главное, почему его особенно много образуется на последнем этапе превращений.

Не поленимся, возьмем микровесы. Стрелка на их циферблате покажет: взрослое насекомое — имаго легче, чем созревшая личинка. Как так? Конечно, личинка сплела кокон, извергла меконий. Но даже если прибавить к чистому весу имаго вес мекония и вес шелковой нити, израсходованной на кокон, все равно получится, что личинка к возрасту окукливания была заметно тяжелее. Больше того, куколка легче личинки, а имаго легче, чем куколка. И это не только у шмелей.

Достигшая наибольшего размера, личинка комнатной мухи тяжелее мушиного кокона со всем содержимым, а сама муха весит меньше, чем ее куколка. Взрослые жуки легче своих зрелых личинок и молодых куколок. Бабочки легче, чем их начинающие окукливаться гусеницы. Но ведь и муха, и жуки, и бабочки, и шмели, окуклившись, сплошь одеты в кокон, из которого ничто не может выпасть, потеряться. Значит, если здесь все же обнаруживается убыль в весе, то часть веществ тела личинки, иносказательно говоря, сгорела. Не удивительно, что личинки и коконы выделяют тепло.

Однако куколка насекомого не только тигель для сжигания каких-то тканей личинки, но также и реторта, вроде той, о которой мечтали алхимики. Когда стали сравнивать состав тела личинок, куколок и имаго, то обнаружили: во взрослых насекомых содержатся элементы, которых в теле окуклившейся личинки вовсе не было, количество других уменьшилось или возросло…

Вот какие головоломки загадывает химикам, биохимикам, физиологам, биологам обычная куколка обычного насекомого, в том числе и шмеля.

В стихотворении одного из современных французских поэтов я нашел такие строки: «Молчаливым обещаньем удивительных полетов зреют куколки надежды в белых коконах тугих… Час придет, навстречу свету насекомые взовьются… Только дайте им сначала силу крыльев ощутить…»

Говоря по совести, только что вышедший из тугого кокона молодой шмель еще совсем не готов ни для каких полетов. И силы в его крыльях по выходе из кокона нет.

Во-первых, он намного меньше шмелихи, иногда всего с муху величиной. Мокрый, опушение на нем свалялось. Он не только мал, но и слаб, плохо держится на ногах. Крылья на его спине жалкие, сморщенные. Какая-то в нем неуверенность.

Он все жмется к шмелихе, держится бок о бок с ней. Даже когда она дома, шмелек, сходя с пакета, отдаляется от него ненадолго и задней лапкой — концом ножки цепляется за стенки ячеи. Яркий луч света может, испугав насекомое, заставить его упасть на спину, выгнуть вверх брюшко, но шмелек еще совсем беспомощен. Однако проходит немного времени, и он уже обсох, прочнее стоит на ногах и вдруг направляется к открытым хранилищам корма и выпрямляет хоботок.

Еще недавно серенький, бесцветный, шмель быстро обретает цвета опушения. Это и есть аттестат его зрелости.

Новый член общины выходит из кокона нередко в отсутствие шмелихи (в хорошую погоду она обязательно отлучается, чтоб пополнить кормовые запасы), и указания насчет того, где находится в гнезде мед, новичок получает не от нее.

Адрес чаши с медом у него в крови, как и многие другие познания. Не случайно внутренняя планировка гнезд у каждого вида своя, и, как правило, типичная: медовая чаша, например, обязательно находится на одном и том же месте. Умению выпрямлять хоботок и умению пользоваться им как насосом шмелька также никто не обучает.

Для проверки чуткости обоняния молодых шмелей в искусственном гнезде выставили серию восковых чаш — с молоком, водой, кефиром, чаем… Шмеленок выпрямил хоботок, подойдя к первой же ячее — с молоком, но равнодушно проковылял мимо всего ряда выставленных ему яств и без колебаний припал к последней чаше. Она и была с медом.

Шмели из коконов первого пакета — все недомерки, чуть не втрое мельче шмелихи, которая до сих пор в гнезде орудовала одна. При всем этом самый первый — покрупнее, чем остальные, и в дальнейшем это может сказаться на его судьбе.

Питаются они только из гнездовых запасов, никогда не подойдут к шмелихе, вернувшейся из фуражировочного полета, чтобы выпросить и выпить из разомкнутых жвал капельку доставленного ею в гнездо сладкого груза. Да шмелиха и не умеет кормить молодых, закончивших развитие шмелят. Все они берут корм сами и только из медовых чаш и кувшинов, стоящих у входа в гнездо, а на цветах — лишь если им доведется вылететь.

Все шмелята из первого, а потом из второго, третьего пакетов — и не самцы, как их отец, и неполноценные самки, как шмелихи. Всеми повадками и назначением они заметно отличаются от родителей. Вроде бы и самостоятельные, независимые, эти насекомые на самом деле бессчетным числом невидимых цепей прикованы к гнезду, к начавшей разрастаться общине.

Ранние шмелята — весь первый выплод — проводят жизнь чаще всего в гнезде, так и не покидая его. Помогают шмелихе насиживать — обогревать — вырастающий рядом с опустевшими коконами пакет с расплодом второй очереди; помогают шмелихе снимать воск с коконов, из которых выходят более молодые сестры; когда шмелихи нет, они и сами, услышав писк проснувшейся затворницы, принимаются сгрызать восковую облицовку кокона. Однако, если требуется, именно первенец — более крупный, чем его сестры, — может отправиться и на заготовки корма, хоть он работает в цветах далеко не так споро, как настоящие фуражиры, выводящиеся позже: и нектара добывает меньше, и обножку сбивает мелкую, и ориентируется поначалу несравненно хуже. Возвращаясь домой, ошибается, ход ищет неуверенно, долго отдыхает в гнезде перед следующим вылетом.

В исключительных же обстоятельствах шмелята первого выплода способны хоть на третий день жизни отправляться в полет.

Несмотря на превосходно развитое цветовое зрение шмелей, их полет на цветки оказывается делом гораздо более сложным, чем могло бы показаться.

Знаменитый зоолог профессор Нико Тинберген, один из основателей той науки о поведении животных — этологии, о которой дальше еще не раз будет речь, рассказывает: «Я сам наблюдал, как шмели, посещавшие цветущий чернокорень, часто ошибались и летели к крестовнику или к разным чертополохам — растениям, несколько смахивающим на чернокорень. Но эти растения тогда не цвели и шмелиные фуражиры подлетали не к верхушкам растений, где в будущем полагалось появиться цветкам, а к пазухам листьев, где обычно расположены цветки чернокорня. Похоже было, что шмели поначалу ориентируются на растение в целом, в общем, а цветков не видят, пока не подлетят ближе.

Вместе с тем я заметил, что иные шмели словно по опыту знали, где находится то или другое растение. Отдельные шмели, которых нетрудно было опознать по нанесенным на них цветным меткам, исправно посещали определенные растения. Они перелетали от одного к другому в строгой последовательности, и когда я вырвал с корнем одно из растений, шмели продолжали долго посещать то место, где оно раньше находилось, и упрямо кружили над ним, прежде чем его покинуть…»

С каждым днем в гнезде становится все больше пустых коконов, покинутых рабочими шмелями. Воск с них шмелиха, а потом и молодые члены общины сгрызли и пускают на сооружение или починку старых пакетов с расплодом. А шелковые скорлупы коконов? С ними что? Часть их пустует, в другие шмелиха и молодые шмели начинают складывать пыльцевой корм или строят на них новые восковые пакеты — второй этаж шмелиного сота. Позже на втором часто вырастает и третий. По числу коконов можно без ошибки выяснить, сколько в гнезде вывелось насекомых.

В этой главе мы говорили о том, что ожидает гнездо, в котором уже есть личиночник с расплодом, а шмелиха пропала и никакая продолжательница не обнаружила осиротевшее, оставшееся без хозяйки-домоправительницы поселение. Рассмотрим другой случай: шмелиха исчезла из гнезда позже, когда вывелись рабочие шмели. Здесь все меняется.

Уже появление первого щупленького шмеленка открывает в истории гнезда, за которым мы наблюдаем, новую страницу.

Если шмелиха на месте, он делает свое дело, но держится в тени. Стоит шмелихе пропасть, скажем, не вернуться из очередной фуражировки, шмеленок, даже совсем молодой, принимает на себя бразды правления. К своим обязанностям относится очень истово. Пусть попробует сейчас сунуться в гнездо продолжательница. Первенец общины — ее, хоть и слабый еще, проросток — яростно набрасывается на дерзкую. Изловчившись, он может впиться челюстями в основание ее крыла, в ножку… Поле боя и будущих трудов часто остается за ним.

Пока расплод развивался в пакете, шмелихи-продолжательницы появлялись и оставались, сменяя друг друга. Теперь всего лишь один шмеленок вышел из кокона, а вход посторонним сюда заказан.

Когда же в гнезде несколько пустых коконов и, значит, несколько рабочих шмелей, а шмелиха еще полна рвения, медовые чаши обычно полны, пустые коконы забиты пыльцевым кормом — жизнь бьет ключом.

Об энтомологии, этимологии и этологии

Графы и князья толпятся и жужжат там, как шмели; только и слышно: ж… ж… ж…

Н. В. Гоголь. Ревизор

…И шипел, как шмель, керосиновый фонарь под потолком.

А. Н. Толстой. Прекрасная дама

…Туго гудели шмели, подпоясанные оранжевыми поясами…

Вас. Гроссман. Степан Кольчугин

 ЖУЖЖАНИИ шмелей упоминают в своих произведениях Горький и Леонов, Чехов и Паустовский, Новиков-Прибой и Сергеев-Ценский, Гладков и Вера Панова… В одном стихотворении С. Надсона — оно начинается словами: «День что-то хмурится» — последняя строка сообщает: «Черный шмель, жужжа, садится на цветок»; в другом, хоть в первой строке и сказано: «День ясен… Свод небес и дышит, и сияет…», в конце опять находим знакомое: «Гудя промчался шмель, как искра потухая, блеснул и потонул…»

Гудение, жужжание шмелей мы часто слышим, даже не успев их еще увидеть.

После нескольких лет изучения шмелей я заинтересовался тем, когда же заметили люди этих насекомых, когда выделили жужжащие, подпоясанные оранжевыми поясами создания из массы прочих летающих и жалящих шестиногих?

Более или менее ясен вопрос об ученых-натуралистах. Шмеля хорошо знал, к примеру, голландец Иоганн Гедарт; его книга о насекомых впервые вышла в 1662 году. И Карл Линней писал: наряду с обычными пчелами существуют земляные, гнездящиеся в почве или на земле. В шестом томе известного сочинения Рене де Реомюра «Мемуары, имеющие служить естественной историей насекомых» тридцать страниц текста и несколько старательно исполненных рисунков посвящены «одетым в бархат» земляным пчелам. Реомюр упоминает, конечно, и о громком их жужжании. Том «Мемуаров» с описанием шмелей был напечатан в 1742 году. Здесь еще ни слова нет о каких-нибудь отдельных видах этого насекомого.

Особо скажем об изданном в 1793 году в Берлине знаменитом ныне труде немецкого школьного учителя из Шпандау Христиана Конрада Шпренгеля «Раскрытая тайна природы в строении и оплодотворении цветков». Тяжела была судьба полунищего натуралиста, который смолоду и до конца дней весь свой досуг посвящал одному: изучал строение венчиков, развитие и взаимодействие тычинок, пестиков в цветках десятков растительных видов… Даже после того как его книга вышла, она долго оставалась незамеченной, а немногие из ученых, кто ее знал, считали сообщаемые автором сведения не заслуживающими доверия. Только Чарлз Дарвин впервые, но — увы! — уже в то время, когда Шпренгеля не было в живых, отметил выдающееся значение наблюдений, сделанных натуралистом из Шпандау. О том же, что важнейшую тайну природы о строении и оплодотворении цветков еще за 15 лет до Шпренгеля правильно раскрыл и ясно изложил в журнале «Сельский житель» первый русский ученый-агроном А. Т. Болотов, Дарвину и вовсе не довелось узнать. На сообщение Болотова ученые обратили внимание лишь в середине XX века!

Рассмотрим заглавный лист сочинения Шпренгеля, им самим рисованный; здесь в числе других опыляющих цветы насекомых изображены шмель и пчела, которые, как писал автор, «играют весьма важную роль как в природе, так и в этой книге».

Шпренгель очень внимательно изучил всевозможные устройства для опыления цветков пыльцой других растений. К числу таких приспособлений относится прежде всего дихогамия — разновременное созревание тычинок и пестиков.

На обрамляющей заголовок книги виньетке, составленной из 28 разных цветков, можно увидеть и цветок кипрея, о котором Шпренгель писал:

«Это — кипрей, впервые натолкнувший меня на одно из важнейших открытий, заключающихся в этой книге. В цветке сначала поспевают только тычинки, вследствие чего он содержит только пыльцу, но не имеет зрелого пестика. В этом состоянии его уже посещают шмели, которые уносят на себе пыльцу… Когда в цветке разовьется рыльце пестика, то он уже обыкновенно бывает лишен пыльцы. И тут шмели его опыляют пыльцой, принесенной с более молодых цветков».

То, что своя пыльца не попадает на пестик цветка, важно для качества семян. Но не только… Рассказывая, к примеру, о цветке шалфея, Шпренгель заметил: его дихогамия полезна также потому, что «позволяет шмелям полностью собрать пыльцу всех пыльников из молодых цветков».

Может показаться странным, но даже Шпренгель, так пристально изучавший цветок и работу в нем насекомых-опылителей, различал всего две формы шмелей: крупных и мелких. Видов он еще не знает.

Лишь спустя полвека после Шпренгеля французский биолог Ж. Ламарк, всего две страницы уделив в «Естественной истории беспозвоночных» шмелям, говорит уже о шести формах этих насекомых.

Таким образом, 250–300 лет назад шмели перестали теряться в массе других шестиногих. Но шмели оказались открыты только для науки.

А надо сказать, что далеко не всякое открытие приобретает необходимую известность сразу. Бывает, проходит немало времени, прежде чем знание, добытое одним или несколькими исследователями, обогатит умственный арсенал, войдет в культурный обиход всех или множества людей. Иные открытия совершались подчас дважды, трижды, четырежды, пока весть о последнем достигала наконец сознания человечества.

Та же дихогамия цветков, как показали позднейшие изыскания, задолго до Шпренгеля была обнаружена не только Андреем Тимофеевичем Болотовым, но и несколькими другими натуралистами — итальянцем, шотландцем, немцем, шведом и членом Санкт-Петербургской академии Кельрейтером. И тем не менее даже после Шпренгеля она долго оставалась неизвестной для ученых.

Да что там дихогамия! Америку — целый огромный континент — и ту сколько раз потребовалось открыть, чтобы Новый Свет получил права гражданства на картах мира.

Но можно ли выяснить, откуда взялось латинское название шмеля — Бомбус, почему шмель зовется шмелем, когда эти слова — шмель, шмелиный — вошли в русскую речь? Узнав это, мы могли бы установить, в какое время эти насекомые стали известны не только специалистам-энтомологам вообще или гименоптеристам, занимающимся одними перепончатокрылыми, а просто людям.

Язык древних римлян свидетельствует: название шмеля подсказано его жужжанием; одно из значений слова Бомбус — глухой шум. Может, русское шмель происходит от слова шум? У них даже две одинаковых согласных: Ш и М…

Впрочем, дилетантские изыскания неуместны. Я попросил знатока русской речи Льва Васильевича Успенского просветить меня. Отправив письмо автору замечательного «Слова о словах», я зарылся в справочники и словари. И узнал, что немецкое Хуммель — слово звукоподражательное; французское бурдон — четвертая струна на скрипке, самый большой, басовый колокол — Бурдон собора Парижской богоматери; бурдон, по мнению Реомюра, происходит от глагола «бурдонне», то есть гудеть. Впрочем, возможно, классик энтомологии здесь ошибался: во всяком случае, словарь Доза утверждает, что не насекомое получило свое имя от глагола, а, наоборот, глагол образовался от существительного, обозначающего название насекомого.

И тут пришло с нетерпением ожидаемое письмо из Ленинграда. Лев Васильевич начал его шуткой: «Вот, наконец, и энтомология, как гора, пришла к этимологии», а дальше подробно рассказал все, что известно по поводу шмеля науке о происхождении слов — этимологии.

Это оказалось не так просто, как выходило из сопоставления шума и шмеля. Современное слово шмель, просвещал меня Лев Васильевич, сравнительно молодо. Оно в родстве с более старыми формами: чмель, щемель. А те, в свою очередь, восходят или, наоборот, нисходят к общеславянским кьмель и кемель, которые сродни хорошо всем знакомому слову комар. С ним мы сразу попадаем в эпоху, которую можно без преувеличения назвать древней. Как оно ни удивительно для несведущих, через латышское камане и литовские камине и камане шмель связан корнями с близким по звучанию и смыслу санскритским камарас.

А ведь это уже почти комар? Выходит, в далеком прошлом отдельного понятия шмель не существовало, оно было растворено в общем камарас, воедино слито с комаром. И это не только в древнерусском. На украинском, например, слово комаха и сегодня еще обозначает вообще насекомое (однако не жука, не бабочку).

Неожиданно? Еще бы! Но еще более неожиданно, что родимые пятна этих давних представлений отчетливо проступали и в конце XIX столетия, и даже позднее. В русской словесности шмель, насколько удалось выяснить — а я не ленился на расспросы и поиски, — упоминается впервые в рукописи, известной под названием «Роспись травам». Хранится «Роспись» в московском Историческом музее, где считают, что этот документ составлен в конце XVII века, то есть примерно в то время, когда голландец Гедарт издал свое сочинение. Вот три строки из нашей «Росписи»:

«Дятлина есть трава, а ростеть по логам и по низким местам, а по тому ея познати, что на нее часто пчелы и шмели садиться и медвяну сладость себе собирают…»

Дятлиною в старину называли клевер. Шмели действительно часто посещают головки цветущего клевера, и, как можно видеть из приведенной выписки, русские люди, близкие к природе, уже три столетия назад не только знали о существовании шмелей, но так и звали их и отличали от пчел.

А в лексиконах русского языка шмель появился только лет через сто после «Росписи». Слово впервые приведено в словаре Норстедта (1782), то есть в конце XVIII века, а прилагательное шмелиный зарегистрировано еще позже: в академическом словаре в 1847 году.

Мы выяснили: слово существует, но как его понимали, что именно им обозначали?

Жил в конце XVIII — начале XIX века поэт Н. Ф. Остолопов. Его басня «Пчелы и шмели», напечатанная в 1802 году, изображает шмелей «ленивыми». Однако все, что известно о шмелях, не соответствует такой характеристике. Выходит, что слово-то автор слышал, да не знал того, к кому оно относится.

И в романе И. И. Лажечникова «Последний Новик» (1831) слово шмель употреблено чуть ли не как бранное. «Шмелями государства» писатель называет «завистливых и недостойных искателей фортуны».

В сочинениях знаменитого Г. Р. Державина шмелей и вовсе нет, слово не упоминается ни разу. Однако в державинские времена издавался журнал «Всякая всячина». И здесь некто, подписавший свое сочинение фамилией Правдомыслов, ругательски ругает «дурных шмелей» — шмелей, которые прожужжали уши своими вредными разговорами.

Правда, у жившего в те же годы Болотова описан «камень, казавшийся составленным быть из шмелиных вощин». Тут ясно: человек не только шмелей знает, но и видел их гнездо. Однако Болотов тоже натуралист…

Заглянем теперь в сочинения А. С. Пушкина. Шмель Александру Сергеевичу известен, но понятие, обозначаемое этим словом, все еще отличается от нынешнего, близко к лажечниковскому. Иначе разве назвал бы Пушкин «северными шмелями» презираемых им издателей журнала «Северная пчела» — мракобесов Булгарина и Греча. «Уже досталось нашим северным шмелям от Крылова, осудившего их, каждого по достоинству», — с удовлетворением писал А. С. Пушкин 1 июля 1818 года.

Есть шмель в «Сказке о царе Салтане». Помните князя Гвидона и его превращения: «тут он в точку уменьшился, комаром оборотился, полетел и запищал»; «в муху князь оборотился, полетел и опустился между моря и небес»; наконец в третий раз: «шмелем князь оборотился, полетел и зажужжал», а во дворце царя Салтана пустил в ход свое острое жало: «нос ужалил богатырь, на носу вскочил волдырь».

Так древнее санскритское понятие неожиданно отозвалось в комарино-шмелиных перевоплощениях Гвидона.

Да и позднее разница между многоликими летающими, жужжащими и жалящими насекомыми была еще недостаточно отчетлива.

Откройте «Фрегат «Палладу» И. А. Гончарова. Здесь в четвертой главе первой части можно прочитать, что над лошадьми кружат «овод или шмель». Разумеется, овод может кружить над лошадьми. Некоторые действительно при полете громко жужжат, и, хотя ни один вид их не кусает своих жертв, самки оводов причиняют животным страдания, откладывая на их теле яйца, а то и сразу личинок, которые пробираются внутрь жертвы и в ней растут. А зачем шмелям — они ведь яйца откладывают только в своих гнездах, а питаются и личинок кормят только нектаром и пыльцой, им зачем преследовать лошадей?

Впрочем, здесь еще неясно, кто ошибся: Гончаров пли шмель. Н. А. Некрасов же прямо утверждает, будто шмели преследуют лошадей, и не просто жалят, а даже кровь животных пьют! Вот отрывок из стихотворения «Лето»: «От шмелей ненавистных лошадки забираются по уши в волны». Правда, «Лето» — шутка, пародия на стихи А. Фета. Но строки о лошадках и ненавистных шмелях вполне серьезны. В другом, нисколько не шуточном, стихотворении «Уныние» говорится: «Стоит в воде понуренное стадо, над ним шмелей неутомимый рой». Скажете: непонятно, какова здесь роль шмелей? Читайте дальше: «Несчастный конь… Я подошел: алела бугорками по всей спине, усыпанной шмелями, густая кровь… Я наблюдал жестокий пир шмелей».

Невозможно было представить, чтоб Некрасов, такой знаток природы и сельской жизни, писал подобное о шмелях, которые только в цветках находят для себя корм.

— Проверьте меня, — попросил я Корнея Ивановича Чуковского. Не было никого, кто знал бы Некрасова лучше, чем он. — Как могла-возникнуть подобная ошибка?

Вот что ответил Корней Иванович в письме от 18 мая 1969 года:

«Некрасовские шмели смущали в свое время и меня. Знатоки русских диалектов уверили, что в Ярославской и Костромской губерниях оводы именовались шмелями. Верно ли это? Помнится, в одной из газетных статеек я сослался на такое объяснение…»

По совету Корнея Ивановича я обратился в Институт русского языка Академии наук, а по рекомендации институтских специалистов отправил запрос ярославскому профессору Г. Г. Мельниченко, который много лет составляет словарь местных диалектов. В его картотеке не обнаружилось никаких подтверждений тому, что слово шмель обозначает в Ярославской или Костромской областях насекомых, кусающих скотину.

— Может быть, все же в ошибке повинен не поэт? — высказал предположение профессор Мельниченко. — Допустим, в рукописи стояло шершень — так в ряде мест Костромской области называют слепней, — а наборщик не разобрал почерк и вместе шершней появились шмели?

Вряд ли, конечно, такая ошибка столько лет могла оставаться неисправленной, но все же следовало самому посмотреть черновики и переписанный набело текст — оригинал стихотворения, побывавший в руках наборщика.

Пришлось обратиться в архивы Пушкинского Дома Академии наук…

И вот передо мной измаранные, исчерканные, правленые черновики и самим Н. А. Некрасовым переписанный беловик «Уныния»; всюду ясно выведено: «шмели». Никакой ошибки наборщиков!

Подозрительное, неприязненное отношение к шмелям давало себя знать еще долго. Поэма «Перекопская» написана Демьяном Бедным в 1923 году, и в ней мы находим такие строки: «Нынче снова строят плутни злые трутни и шмели. Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли! Заграничные шмели!..»

Справедливости ради сообщим: не одни поэты и прозаики называли шмелями насекомых, которые, может быть, только размерами да еще отдельными признаками окраски напоминают нашего героя.

В несколько раз издававшемся сочинении Ж. Букгаза о вредных насекомых (оно впервые появилось в конце XVIII века) между главами об осах и шершнях помещена глава «Шмель». И почти все сказанное здесь не имеет никакого отношения к шмелям: «Насекомое, которого следует остерегаться… оно производит в полях огромные опустошения… В 1679 г. Польша была наводнена этими крупными созданиями, которые жестоко жалили людей и животных, вызывая опухоль и воспаление. Только глубоким разрезом кожи можно было предотвратить гибель животных..

Сходных курьезов в старых книгах немало. И не только в старых… Листая в поисках нужной справки русское издание знаменитой книги Чарлза Дарвина «Действие перекрестного опыления и самоопыления растений», я обнаружил примечание переводчиков, разъясняющее, что род Бомбус обозначает… шершней! А ведь одним из переводчиков книги был профессор, редактором издания академик, автором предисловия другой академик. И вот в классическом труде вегетарианцы шмели объявлены хищными шершнями!

Энтомологу положено отстаивать правду о насекомых, развенчивать неверные представления о них. В свое время Жан-Анри Фабр решительно вступился за кузнечика из басни Лафонтена «Кузнечик и муравей» (сюжет ее у нас известен по басне И. А. Крылова «Стрекоза и Муравей»). Лафонтен изобразил кузнечика легкомысленным бездельником, охочим пожить на чужой счет. Великий знаток естественной истории и нравов насекомых поправил великого баснописца: «У кузнечика прекрасный нрав, — возразил Фабр, — это — веселый труженик, он бодр и поет, несмотря на горести».

Поклеп, возведенный на кузнечика, очень расстроил Фабра. И в своем варианте басни он дал волю чувствам.

«О, жадные крючковатые пальцы, толстобрюхи, управляющие миром с помощью несгораемых шкафов! Вы распространяете слух, будто мастеровой — всегда лодырь, бездельник, будто он болван, по заслугам бедует. Замолкните!»

И русские специалисты не раз выступали с поправками и уточнениями, в частности по поводу некоторых басен И. А. Крылова, тоже «немало погрешившего против энтомологии», как заметил в статье «Комар и муравей» профессор Петр Юльевич Шмидт.

Пора, давно пора снять безосновательные подозрения и с миролюбивых, нисколько не докучливых, а, наоборот, симпатичных и полезных шмелей, неутомимо опыляющих цветки. Не случайно во многих странах пришлось этих насекомых взять под защиту закона — закона об охране природы.

Чтоб защита оказалась надежной, важно установить, на какой почве выросли, чем питались возведенные на шмелей наветы. Откроем любое — старое или современное, отечественное или зарубежное — руководство по энтомологии и в соответствующем разделе без долгих поисков найдем предупреждение: шмели весьма схожи с некоторыми другими насекомыми, не обязательно даже родственными, — с Антофорами, например, или с Ксилокопами, которых и называют шмелями-плотниками, с Цератинами — малыми шмелями-плотниками.

Русский энтомолог И. А. Порчинский в обзоре «Шмелеобразные двукрылые» писал, что в Средней и Северной Европе водятся такие двукрылые, «окраска которых очень сходна, а в некоторых случаях даже тождественна с окраской шмелей».

Порчинский имел в виду мух-сирфид, ктырей, слепней…

«…Интересное зрелище можно наблюдать, — пишет он, — летом на каком-нибудь лугу, богатом цветущими зонтичными, сложноцветными и другими растениями. Большие соцветия зонтичных обыкновенно привлекают множество мух разных родов и семейств… Здесь-то желающим познакомиться с шмелеобразными видами не раз случается увидеть и поймать двукрылых, похожих на мохового или садового шмеля, и пр., так как почти все шмелеобразные двукрылые ловятся почти исключительно только на цветах».

Именно частым сходством шмелей с некоторыми даже неродственными им видами объяснял Порчинский тот «страшный хаос» — это его собственные слова, — какой наблюдается в систематике шмелей, хотя они и представляют одно из самых интересных семейств перепончатокрылых.

О шмелеобразных двукрылых, которые встречаются уже не на цветах, но представляют вредителей животных, рассказывает путешественник Фарли Моуэт. В книге «Люди оленьего края» Ф. Моуэт, перечисляя самых страшных врагов оленя, выделяет две разновидности «крупных, ярких, напоминающих шмелей» насекомых. В оленя, увидевшего или услышавшего полет хотя бы одного из них, вселяется ужас, какого в нем не вызывает даже волк.

«Однажды я наблюдал спокойно пасущееся на крутом берегу реки небольшое стадо и заметил вдруг, что они пришли в ужасное смятение. Стадо мгновенно рассеялось. Олени карибу со всех ног мчались в разные стороны, мотая головами. Они делали огромные нелепые прыжки и иной раз больно ударялись об острые обломки скал. Один из оленей повернул к реке и, ни мгновенья не колеблясь, бросился с берега в мелкую воду. Оп сломал себе шею… Я подплыл на лодке к трупу и увидел сидевшего на нем убийцу — мохнатое насекомое желтого цвета. Яйцеклад насекомого вздувался и пульсировал, откладывая в тело оленя свои крошечные яйца. Потом из этих яиц вылупляются малютки-личинки. Пробуравив кожу, они попадают в кровь живого оленя, затем проникают под кожу и здесь, покрываясь оболочкой, оседают. К весне следующего года каждая личинка разрастается до размеров фаланги человеческого пальца.

На туше Одного мертвого оленя я насчитал около двухсот этих паразитов. В июне они выбираются сквозь кожу, изрешечивая ее, словно она побывала под пулеметным огнем, и, падая на землю, окукливаются… Второй из этих двух видов, похожих на шмеля дьявольских мух, еще опаснее. Их личинки плотной массой забивают носоглотку оленя, который в конце концов погибает от удушья…»

Не удивительно, что шмеля побаиваются и остерегаются те, для кого эти насекомые представляют только давно знакомого незнакомца, на свою беду схожего с целой серией двойников, действительно ничуть не симпатичных и доброго слова не заслуживающих.

В том, чтоб научиться безошибочно отличать подлинных Бомбус от всякого рода обманчивых двойников и «вылитых копий» — летающих, жужжащих и жалящих, — незаменимую службу оказывает в последние годы уже упоминавшаяся нами наука о поведении живых существ — этология.

Посмотрим же дальше, что еще разузнали этологи вместе с биологами других специальностей о жизни и нравах героя этой повести.

Шмели и пчелы: дома и на цветках

…Почти из каждой чашечки высовывалось полосатое брюшко шмеля, пчелы или осы.

К. Паустовский. Во глубине России

Я с пчелой и со шмелем умею поговорить…

В. Лидин. Иволга

ЧЕЛОВОД обходит пасеку. Одну за другой снимает он крышки с ульев, осматривает гнездо и, вынимая рамки, проверяет состояние пчел, расплода, ячей. Вдруг на рамку опускается какое-то крупное насекомое. Оно сразу припадает к ячее и начинает сосать корм. Пчелы пробуют помешать чужаку, тот снимается с места, взлетает, но вскоре возвращается. А затем в выброшенном из гнезд мусоре под ульями тот же пчеловод частенько обнаруживает тела зажаленных в ульях незваных гостей. Иных принимают за шмелей, почему многие и убеждены: «Шмели воруют мед из ульев!»

Чтоб проверить, насколько справедливо такое мнение, на одной пасеке изо дня в день осматривали полтораста пчелиных гнезд и брали на учет всех живых и мертвых насекомых, попадавшихся под корпусами ульев, под летками, на дне, на стенках, на крышах, на сотах… И в течение целого сезона ни единого ни живого, ни мертвого шмеля здесь не удалось обнаружить. А между тем вокруг пасеки было немало шмелиных гнезд, и шмели часто пролетали над ульями. Правда, на дне десятка примерно ульев нашлись тела зажаленных Ксилокоп, тех самых, которых иначе зовут большой шмель-плотник. Однако это же Ксилокопа, а не шмель, не Бомбус.

Решив выяснить, что в рассказах пасечников о шмелях правда, а что недоразумение, я напечатал в пчеловодном журнале просьбу сообщать о каждом случае, когда обнаруживается шмель, ворующий мед из ульев, и просил по возможности присылать насекомых, задержанных на месте преступления или подобранных под летками. В ответ со всех концов Союза посыпались письма с перечислением примет разных крупных перепончатокрылых и двукрылых, вроде Волюцелла и Ксилокопа, но также и каких-то вовсе загадочных «шуршунов», «шершаков», «крылатых паутов». Что это за создания, догадаться было совершенно невозможно. В спичечных коробках, в аптечных пузырьках, просто в вате, вложенной в почтовый конверт, присылали иногда самих насекомых, подобранных под летками ульев. Чаще всего это оказывались различные пчелы, осы, мухи… На сотню шестиногих и восьминогих — паукообразных — едва ли приходился один действительный шмель.

«Примите во внимание, — сообщал, отвечая на запрос один любитель шмелей, — если шмели могут залетать в ульи за пчелиным медом, то ведь и пчелы не обходят вниманием запасы меда в шмелиных гнездах. Сюда, к восковым горшкам с медом, хоть он и жиже пчелиного, вроде подсолнечного масла, и аромат у него другой, пробираются не только муравьи, осы, мухи, но и домашние медоносные пчелы. И не случайные, залетевшие на запах меда одиночки, а сотни шныряющих в чужое гнездо. Это я видел не раз. Еще надо хорошо взвесить, кто кого чаще обижает: шмель — пчел или пчелы — шмеля…»

Другой — на этот раз противник шмелей — жаловался: «Главный вред от них не в том, что они мед прямо из ульев воруют. Такое, в общем, если и бывает, то редко. Тут другое плохо: они уносят корм из цветков, а из-за них в сотах к осени и у пчел меда нет».

Так думают многие.

Сейчас уже не установить, кто первым высказал это опасение и даже предписал пасечникам начисто искоренять шмелиные гнезда, чтоб обитатели их, обирая цветки, не снижали пчелиные медосборы…

Едва обнаружено гнездо шмелей, все равно надземное или подземное, следует, поучали авторы некоторых пчеловодных руководств, весь хранящийся в восковых горшках запас шмелиного меда скормить пчелам. Автор одной книги даже специально оговаривает: пчелы этим кормом не брезгуют, больше того — «объедаются шмелиным медом с подлинно эпикурейским обжорством».

Справедливо ли, однако, рассматривать шмелей как конкурентов пчел на их пастбище?

В полете, в природных условиях, шмели и пчелы просто не замечают друг друга. Между ними и тени нет непримиримости, неприязни, даже настороженности. Но это в полете, в воздухе… А на цветках? Где бы мы их ни увидели — в густой ли щетке пыльников шиповника, на пышной ли головке пунцового клевера или окаймленной мягкими язычками лепестков золотой корзинке подсолнечника, — насекомые ничем не проявляют взаимного недовольства. Они могут даже, и это не так уж редко случается, столкнуться в воздухе, подлетая к цветку. Ну и что же? Столкнулись, зажужжав, отпрянули в разные стороны, а через мгновение оба спокойно опустились рядом и самозабвенно роются в венчике. Выпрямленными во всю длину хоботками они методично проверяют нектарник за нектарником, выпивают хранящиеся в них запасы сладкого корма или, ухватив челюстями коробочки пыльников, помогают себе, энергично трепеща перепончатыми крыльями. Даже на расстоянии в метр-полтора слышно натужное гудение. Но мы не видим, а лишь догадываемся, что работа крыльев порождает воздушный ток, с помощью которого из пыльников отсасываются зерна зрелой пыльцы. Эти зерна оседают на волоски, которые чуть ли не сплошной шубой покрывают тело рабочих пчел и шмелей. Волоски, как мы убедились, разглядывая их под микроскопом, не гладкие, а ветвистые.

Скоростная съемка (объектив киноаппарата оснащен телескопической насадкой) позволила увидеть, как пыльца, опудривающая фуражиров-сборщиц, счесывается в корзинки на ножках.

Лучше всего наблюдать работу сборщиц на свисающих вниз длинных сережках ивы или в открытых венчиках мака, яблони. Насекомое часто и быстро оглаживает себя по голове, протирая глаза передними ножками, протаскивает усики сквозь кольцевой гребешок, ни на миг не прекращая возню в чаще пыльников. При этом оно перебирает средними ножками так, что зерна пыльцы скапливаются на щетках. Сборщица то и дело прочесывает их гребешками задних ножек. Одновременно пыльца соскребается и прямо с тела. Время от времени насекомое на короткий срок приподнимается в воздух и, паря, на лету продолжает орудовать ножками. Валки клейкой пыльцы все дальше сдвигаются к почти голому участку голени задних ножек — в уже известную нам корзинку.

Движения, приводящие в конечном счете к загрузке корзинок сбитой в комочки пыльцой, безостановочны: пока задние ножки завершают один цикл, передние уже начали следующий.

Шмель орудует по тому же трафарету, что и пчела, но куда быстрее. Он и летает скорее и больше цветков успевает проверить за единицу времени. Он вообще сноровистее. Может быть, это отчасти связано с тем, что набор цветов, на которых работают шмели, не так разнообразен, как «пчелиный букет». Когда в одном опыте, продолжавшемся в течение июля и августа, подвергали ботаническому анализу состав пыльцы, приносимой в ульи сборщицами 12 пчелиных и 9 шмелиных семей, то оказалось, что пчелы сбивали свою обножку с султанов кукурузы, на головках красного клевера, на цветах донника, белого клевера, крестоцветных, а шмели, главным образом, — с красного клевера и люцерны.

Обножка, особенно на крупных шмелихах, бывает в два-три раза объемистее и увесистее, чем на рабочих пчелах. Обычно, если шмели сбивают обножку, то зобик нектаром уже не слишком загружают, так что почти вся подъемная сила расходуется на доставку пыльцевого корма. Поэтому вес обножек, собранных за один рейс, может превосходить половину веса сборщицы.

Известны цветки, посещаемые по большей части только шмелями, другие приманивают лишь пчел; существуют и такие, которые в одно лето посещаются больше шмелями, в другое — чаще пчелами. Почему неодинакова роль этих опылителей в разные годы, все еще не ясно. А очень важно бы разобраться, в чем тут дело, с помощью каких средств растения привлекают насекомых-опылителей… Но часто и пчелы и шмели могут сбивать обножку и заполнять зобик нектаром на одних и тех же цветках. Ни более сильные шмели не отваживают от цветков пчел, которые вдвое и втрое мельче, ни несоизмеримо более многочисленные вблизи от пасек пчелы не гоняют шмелей с цветков. Сборщицы мирно сосуществуют на душистом пастбище.

Интересно, вооружившись секундомером, следить за продолжительностью пребывания фуражиров на цветке. Оказывается: пусть корм только что выбран, новая сборщица все равно проверяет нектарники. Пока цветок не увял, а у иных растений даже и после того, как часть лепестков облетела, нектарники подобны волшебному колодцу, тому самому, в котором воды тем больше, чем больше ее вычерпывают.

Шмели, как и пчелы, собирают еще и медвяную росу, иначе называемую падью. Это сладкие извержения тлей. Всовывая хоботок внутрь листовых трубочек, скрученных тлями, шмели прилежно сосут медвяную росу. Они могут ее слизывать и с зеленых листовых пластинок. Но и здесь нисколько не обижают пчел: ведь когда выделяется падь, буквально сладкий дождь льет с деревьев и кустов. Трактор, работающий в это время в садовых междурядьях, и тот покрывается липкой жидкостью. Всю ее, даже соединенными усилиями шмелей и пчел, никак не выпить.

Пчелы посещают цветки после шмелей, шмели после пчел.

А может быть, они даже дают при этом знать друг другу, чего стоит данный цветок? Скажем, сборщица опустилась на цветок, нагрузилась здесь и улетела, оставив в венчике душистый сигнал, обозначающий нечто вроде: «Не пролетай мимо! Хотя я здесь изрядно потрудилась, все унести не смогла. И на твою долю осталось!»

Или там, где цветок обобран досуха, оставляется сигнал другого значения:

«Не трать, кума, силы и времени, лети дальше! Провианта больше нет! Все я отсюда выкачала. Но ты не расстраивайся: вокруг столько цветков!»

А когда, спустя какое-то время, в коробочках тычинок созреют зерна пыльцы или нектарники опять наполнятся сладким кормом, их аромат пересилит сигнал последней сборщицы, и новая, подлетев к цветку, услышит только его душистый призыв…

Попробуем ввести в рассказ современные термины, и вся фантазия будет сформулирована так: сборщица оставляет на цветке отталкивающий сигнал — репеллент, а запас корма, накопляясь, становится приманкой — аттрактантом. При той спешке, с какой насекомые обследуют цветки, подобное приспособление пришлось бы, казалось, вполне кстати и намного повысило бы КПД фуражировки.

Увы, ничего подобного пет. Между крылатыми племенами нет ни борьбы, ни взаимопомощи.

Хотите получить представление о темпе работы шмелиного фуражира? Успевайте только считать! За одну минуту шмель посетил 24 закрытых цветка Линария цимбалярия, или 22 цветка Симфорикариус рацимоза, или 17 цветков на двух растениях Дельфиниума… Вот до чего торопятся! И вместе с тем один и тот же цветок на верхушке растения Энотера за каких-нибудь 15 минут обследовали восемь шмелей. На небольшом растении Немофила за 19 минут каждый цветок был посещен дважды. На семь соцветий растения Диктамнус фраксинелла за 10 минут опустились 13 шмелей, и каждый успел проверить по нескольку цветков, которые быстро и покидал. А еще через неделю за такое же время на те же соцветия снова опустилось больше десятка шмелей…

Профессор А. Ф. Губин организовал во многих пунктах одновременно измерение скорости работы шмелей на цветках красного клевера. Оказалось, с одним цветком шмель управляется в среднем секунды за две, а старые шмели и быстрее. Это, правда, еще не скорость пулеметной стрельбы, но что-то к ней приближающееся.

Один шмель стоит на красном клевере трех пчел — считает профессор Губин.

Тут есть еще одна заслуживающая внимания подробность. Если сборщица корма села на корзинку подсолнечника, то насекомое никогда не обирает все подряд раскрывшиеся здесь цветки. На головке клевера никогда не бывают проверены все цветочные трубочки. На колосовидном соцветии люпина, к примеру, посещается то один цветок, то два, то три, даже больше, в любом порядке, но никак не все подряд.

Каждый фуражир успевает много, но ведет себя как небрежный, нерадивый жнец, то там, то здесь оставляющий несжатую полоску, гривку.

Однако именно «несжатые полоски», «оставленные гривки» — невыбранный нектар, несобранная пыльца, короче, промахи и огрехи в работе сборщиц — полезны. Цветки ведь не для того распускаются, чтоб услаждать наш взор и обоняние. Яркие и ароматные венчики со спрятанным в них сладким нектаром (на лепестках нередки даже четкие пятна — стрелки, представляющие нектароуказатели для сборщиц!) приманивают насекомых.

Сборщиц нектара осыпает созревшая на тычинках пыльца. Перенося ее с цветка на цветок, насекомые и опыляют их.

Когда пчела или шмель опустились на соцветие, а оно состоит из многих цветков, или на цветок с несколькими нектарниками, насекомое продолжает выбирать корм без какого-нибудь порядка, но только до тех пор, пока не обнаружит пустой нектарник.

Все равно, как изъят запас: хоботком насекомого или микропипеткой исследователя. Покинув первый же сухой нектарник, насекомое оставит цветок и полетит дальше.

Выходит, шмели и пчелы, собирая корм, хоть и торопятся, но в их фуражировочной повадке нет приспособления для «уборки без потерь». Подобная уборка была бы им в конечном счете не на пользу, а даже, наоборот, во вред. Когда насекомые посещают больше цветов, то с большего числа растений, значит, собирается пыльца, а чем более разнообразна ее смесь, наносимая на пестик, тем более урожайными и жизнестойкими разовьются семена в завязи. Значит, таким образом приносится польза растительному миру, а соответственно и нектарному и пыльцевому пастбищу насекомых.

Но бывают случаи, когда сильные и крупные шмели облегчают пчелам сбор нектара.

Известно триста с лишним растений, у которых нектар запрятан глубоко на дне узких цветочных трубочек или в особо удаленных от венчика выростах — шпорах. Пчелы с их сравнительно коротким хоботком обычным способом — через зев цветка — до нектара здесь ни за что не дотянутся. Шмели с почти такими же, а то даже и еще более короткими, чем у пчел, хоботками, в частности малый и большой земляные, не без основания именуемые операторами, своими сильно развитыми массивными хитиновыми челюстями легко прогрызают стенки цветочных трубочек или шпоры венчика как раз над самым нектарником, добираясь к нему кратчайшим путем и без соблюдения каких бы то ни было правил.

Они действуют напролом!

Совершаемые четырехкрылыми «взломщиками» надрезы и прокусы можно видеть на цветках борца-аконита, красных бобов, жабрея, горечавки, красного клевера, вереска…

Попробуйте прогуляться по обширному верещатнику и через каждые пять шагов срывайте веточку, пока не наберете полный букет. Потом отправляйтесь домой и внимательно исследуйте каждый цветок. Именно такой опыт предпринял сто лет назад Чарлз Дарвин у себя в Дауне. Он убедился в том же, что обнаружите и вы: сотни цветков продырявлены, прокушены и все сбоку.

«Насколько я видел, — сообщает Дарвин, — первыми прогрызают отверстия в венчике всегда шмели».

Повторите тот же опыт на участке, заросшем цветущим водосбором. Такой опыт произвел недавно в Акроне (США) американский биолог Лацарус Вальтер Мациор. Он убедился в том же, что обнаружите и вы: на каждые десять цветков водосбора приходится девять с продырявленными шпорцами.

Поначалу шпорца прокусывается жвалами, потом отверстие расширяется, для чего используются все части ротового аппарата шмеля…

Вот так номер! Эти фуражиры поступают явно не по правилам. В самом деле, для того чтоб насекомое опылило цветок, оно должно, пробираясь к нектарникам, коснуться своим телом, которое опудрено пыльцой, рыльца пестика. А шмели-операторы бесцеремонно грабят нектарные запасы, не проникая в сердцевину цветка и не касаясь рыльца пестика. Однако даже самый догадливый шмель, будь он, как выразился по сходному поводу Д. И. Писарев, хоть семи пядей во лбу, не способен рассчитать, где именно надо прокусить цветочную трубочку, чтобы хоботком дотянуться до нектара. Рассчитать не способны, а тем не менее операторы прокусывают трубочку как раз на нужном мосте — не выше и не ниже…

В цветках культурной многолетней чины — есть такое бобовое растение — нектар скрыт у основания трубки, образованной соединенными друг с другом тычинками. Насекомое может вводить хоботок только близ основания сквозь одно из двух округлых отверстий.

В большинстве случаев левое несколько больше правого.

И шмели чащевсего прогрызают отверстие над нектарником слева.

Френсис Дарвин, сын великого натуралиста, первым обнаружив этот факт, писал: «Трудно сказать, как могли насекомые приобрести подобный навык… замечательную способность пользоваться тем, чему научились путем опыта».

Мало того, что короткохоботные шмели сами действуют не по правилам, их «дурной пример» оказывается заразительным и для пчел, причем перенимается с редкостной быстротой. Это явление и вовсе поставило в тупик натуралистов.

«Становятся ли, — спрашивал Чарлз Дарвин, — пчелам известны отверстия благодаря осязанию в то время, когда нектар высасывается хоботком из цветков, как положено, а затем они уже заключают, что если садиться на наружную сторону цветов и пользоваться готовыми отверстиями, то это им сбережет время? Будь это действительно так, пчелы оказались бы чересчур разумными. Более вероятно, что они видели шмелей за работой и, подражая им, избирали самый короткий путь к нектару. Если б дело касалось даже животных, стоящих на более высокой ступени развития, вроде обезьяны, и то мы были б удивлены, обнаружив, что все особи одного вида за одни сутки заметили способ действий, применяемый другим видом, и начали им пользоваться».

Как тут не вспомнить высказывание выдающегося русского энтомолога Н. А. Холодковского, сказавшего, что природа ослепительно сложна и многообразна, что ее неожиданности в пух и прах разбивают, казалось, самые логичные выводы натуралистов.

Вот и в этом случае логичные выводы натуралистов разбиты: пчелы летают по следам короткохоботных шмелей и благодаря прокусам цветочных трубочек добывают нектар из цветков, в которых он для них вообще не доступен. Выходит, нектар в иных цветках приманивает насекомых не для опыления; выходит, существуют исключения из правила…

При опылении цветков с нектарниками, расположенными более или менее открыто, шмели и пчелы хорошо дополняют друг друга. Во всяком случае, когда цветки деревьев и ягодных кустов свободно посещаются разными насекомыми, урожай часто бывает более высокий, чем там, где их посещают одни медоносные пчелы.

Может быть, так получается потому, что шмели менее требовательны к условиям летной погоды, чем пчелы? И шмелиные матки и рабочие шмели покидают гнездо при столь низкой температуре, в такую пасмурную погоду, при таком ветре, когда фуражиры пчелиных семей упорно отсиживаются в ульях. Шмели начинают собирать корм до восхода солнца, собирают после заката, летают нередко ночью.

Многих не пугают ни моросящий дождь, ни даже гроза или град.

Это не все. Шмели менее взыскательны также к качеству корма. За сиропом, содержащим 50, 30, даже 20 % сахара, одинаково усердно летают и шмели и пчелы, причем ведут себя здесь, как на цветках: не мешают друг другу, не обращают друг на друга внимания. Если заправить кормушки сиропом пожиже, скажем, 15 %-ным, количество пчел на них быстро уменьшается. Редко какую пчелу приманивает 10 %-ный сироп. — А шмели продолжают выбирать его с прежним усердием. Они посещают кормушки с 5 %-ным и даже с 3 и 2 %-ным сиропом. Пчел столь постным взятком заинтересовать невозможно, хотя чистую воду, даже чуть подсоленную, они пьют и доставляют в улей. А шмели, мы уже знаем, воды не собирают. Вот какие, оказывается, несходные вкусы у этих насекомых, хоть они кормятся, в общем, сходной пищей, добываемой из цветковых нектарников и пыльников.

Опыты, проводившиеся на моделях цветков, искусственных приманках, кормушках разных окрасок и форм, показали, что для успешной работы шмелей в цветочном венчике очень важно, есть ли на лепестках цветков разно окрашенные указатели пути к нектарникам. Кроме цветковых нектароуказателей, известны также и химические: жилки лепестков или отдельные их участки издают более сильный, а иногда и вовсе другой запах, чем остальные части цветка.

И фуражиры безошибочно ориентируются по этим ароматическим вехам.

Пчела, обнаружив богатую поживу, которую ей одной не унести, мобилизует на сбор всю свободную летную силу семьи. Когда взяток особенно обилен и доступен, она даже переманивает сборщиц, занятых на других, менее выгодных местах.

Как бы ни был богат источник корма, найденный шмелем, он прилетает за ним все же сам, ни одну из сестер сюда не пришлет и не приведет. Если привадить шмеля к кормушке, которую вы регулярно пополняете, он изо дня в день на протяжения недель будет посещать столик, на который выставлена кормушка. На кормушку может прилетать и несколько шмелей, но каждый находит ее сам по себе, без помощи других. Покидая ее, тяжело нагруженный, фуражир не сразу ложится на обратный курс, он обязательно совершает над столиком, поначалу совсем невысоко от него, круговой полет.

«Чисто круг почета делает», — восхищался свидетель этой церемонии…

Затем тот же фуражир вновь опускается на кормушку, словно проверяет, тут ли она, и взвивается повыше, повторяя вновь свой полет. Опять опускается, и еще раз, и опять еще повыше взлетает… Он ведет себя почти как шмелиха, впервые вылетающая с места, избранного ею для закладки гнезда. И если в голой степи стоит одинокое плодовое дерево, шмель, покидая крону, покрытую тысячами белоснежных или бело-розовых цветов, на которых попировал, взлетает сразу повыше и облетает все дерево, лишь затем поворачивает домой… Но фуражир не делает таких тщательных облетов вокруг отдельных цветков, которые посещает во время рейса. Все попадающиеся на его пути одиночные цветки Линария, Симфорикарпус, Дельфиниум, Энотера он покидает без оглядки, как шмелиха свои временные пристанища и привалы на пути к будущему гнезду.

На кормушку с обильным взятком шмель прилетает рано утром, кончает прилетать поздно вечером, посещает ее по нескольку раз, набивает брюшко до отвала и, как бы ни торопился, улетает только после того, как совершит ориентировочный облет. Изобретательно исследовавший летное поседение шмелей-фуражиров на цветках А. Мэннинг обратил внимание на то, что шмели, прилетающие за кормом на большие куртины цветков одного вида, ведут себя не так, как шмели — посетители отдельно расположенных растений. На куртинах шмели не выказывают предпочтения определенным растениям, их приманивает вся куртина в целом.

Растение, отсаженное в сторону хотя бы только метра на два-три, шмели посещают несравненно реже, но зато запоминают его лучше и точнее, можно сказать, индивидуально. Вероятно, это связано также с тем, что реже посещаемые растения накапливают больше нектара. Не случайно сборщицы корма задерживаются на них дольше, чем на растениях с куртин.

Когда Мэннинг поставил опыт со шмелями и наперстянкой — ее крупные соцветия из больших цветов хорошо видны издали, — обнаружилось, что «наперстяночные шмели» никаких кругов почёта над растениями не совершают и никакого внимания не обращают на нецветущие растения наперстянки или сходные с ней другие растения.

Оценка этих опытов специалистами дала повод заключить: шмели хотя и способны достигать блистательных результатов в самообучении, используют свою способность только тогда, когда она дает им определенную пользу. Факты для исследователей поведения животных не новые, и все же каждый такой случай поражает. Откуда, в самом деле, известно насекомому, когда стоит учиться, а когда нет?..

Шмеля направляет домой вес ноши. Нагруженного, его, как и пчел, подобно магниту начинает притягивать к себе гнездо, гнездовая теснота, гнездовые сооружения, медовые чаши, коконы для пыльцы. Стоит фуражиру, подчинившись притягательному действию гнезда, вернуться и освободиться от груза, как то же гнездо гонит его в новый полет. Обретая здесь центробежный заряд, вылетающий в рейс фуражир опять уносится к цветкам.

Так к концу лета на участках, где летали фуражиры, завязываются тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч семян трав, кустарников, деревьев… Обитатели шмелиного гнезда не зря прожужжали лето. Подобно сказочной волшебнице, которая легкими прикосновениями всюду рассеивает радость, настоящие шмели Бомбус живут, никому не причиняя ущерба, воспроизводят и вновь порождают жизнь как своих неутомимых потомков, так и своих цветоносных кормильцев.

Трубачи играют сбор

Надувши щеки, трубачи

По всем полкам играли зорю.

К. Симонов. Суворов

…Раздалась знакомая, тысячу раз мною слышанная мелодия утренней побудки. Это на верхней палубе играл горнист.

И. Новиков-Прибой. Цусима

…Веселый горнист

Заиграл к отправленью сигнал.

А. Блок. Петроградское небо

О СОВЕСТИ признаюсь, после 25 лет, ушедших на эту работу, мне не жаль ни времени, ни средств, отданных изучению созданий, описываемых единственно на основании собственных наблюдений». Эти строки мы нашли в предисловии уже знакомого нам Иоганна Гедарта к вышедшему свыше трехсот лет назад в голландском городке Миддльбурге ученому сочинению «Метаморфозис эт история натуралис инсекторум», написанному, в соответствии с тогдашней традицией, на классической латыни.

Во втором томе сочинения опубликованы итоги наблюдений Гедарта над шмелями и, в частности, сообщается, что у шмелей, как и у медоносных пчел, есть свой царь (в прошлом все так называли матку), а сверх того упомянуты и шмели-барабанщики.

«Такой шмель, — писал Гёдарт, — каждое утро оповещает собратьев, что пора приступать к работе. Подобно тамбурину в полках, он бьет подъем, призывает построиться для учений, отправиться в караул, вступить в сражение. Этот барабанщик никогда не упустит время утром между 7 и 7 часами 30 минутами. Высунувшись наполовину из отверстия, специально для данной цели оставляемого в вершине гнездового купола, он, потрясая крыльями, производит шум, способный разбудить и вызвать из гнезда самых ленивых. Такой шум продолжается каждый раз около четверти часа».

Хотя Гедарт и заверял, что в сочинении описывается только им самим виденное, рассказ о шмелях-тамбурмажорах был встречен весьма недоверчиво… Значит, не только великие открытия могут с опозданием доходить до человечества (вспомним еще раз бедного старого Шпренгеля с его «Раскрытой тайной природы…»!), но и совсем маленькие, частные наблюдения не сразу получают признание даже среди ученых. Что говорить, если такой искушенный знаток насекомых, как Реомюр, и тот лишь снисходительно посмеивался над утверждениями своего голландского коллеги. Англичане Кирби и Спенс поддержали Гедарта, но в их пространной книге о насекомых и без того слишком много было сомнительных утверждений, и этот голос во внимание не принимали.

Не удивительно, что много лет спустя Эдуард Хоффер, живший на окраине австрийского города Граца, просто ни глазам, ни ушам своим не поверил, впервые обнаружив на восковой кровле содержавшегося в лаборатории гнезда Бомбус рудератус шмеля. Он был весьма похож на того, о каком писал когда-то Гедарт.

Это знаменательное событие произошло 7 июля 1881 года. Впрочем, шмель показался Хофферу не барабанщиком, а трубачом, которые как раз в те годы и появились в войсках.

Не сходя с места, работал шмель крыльями, и гудение продолжалось с короткими перерывами не четверть часа, а около часа. То же повторилось завтра, послезавтра, и каждый раз вскоре после трех ночи, а не в семь утра, как у Гедарта.

«Но, может, Гедарт писал о другом виде? — ломал голову Хоффер. — И потом, он жил в Голландии. Возможно, здесь, в Южной Австрии, у шмелей свое расписание…»

В конце концов убедившись, что это не самообман, до крайности взволнованный Хоффер разбудил жену, детей, поднял соседей, всех, кого мог, собрал в понятые.

«Значит, великий Реомюр напрасно высмеял Гедарта? Выходит, Кирби и Спенс были все-таки правы?»

Хоффер не ограничился засвидетельствованными протоколами и повел исследование дальше.

«А что, — раздумывал он, — если убрать трубача, едва тот начнет гудеть?»

И Хоффер стал снимать трубачей, наблюдая, как на опустевшие места восковой кровли раньше или позже выходят другие. И эти другие выполняли свою повинность не менее усердно, чем любой из предшественников.

Обитатели гнезда, казалось, демонстрировали, что им нужен шмель, который в определенное время поднимается на кровлю поселения и, впившись в нее шестью ножками, начинает жужжать изо всех сил.

По какой причине? Зачем?

Эти вопросы поставил перед собой профессор Перез из Бордо, авторитетнейший не только во Франции, а и во всей Европе знаток перепончатокрылых.

Факт бесспорен, сомневаться не приходится: трубачи существуют. «Однако, — рассуждал Перез, — для чего они шмелям? Ведь эти насекомые, подобно пчелам и муравьям, лишены органов слуха. Какая может быть польза от сигнала тем, кто его не способен слышать? Или здесь другое? — продолжал свою мысль ученый. — Смешно искать объяснения тому, зачем шуршит гравий под ногами идущего… Может, само по себе гудение, сам по себе шум, производимый крыльями, ни для чего не служит. Может, это не цель, а следствие? Допустим так: молодые шмели, выйдя из коконов и готовясь получить воздушное крещение, поочередно занимаются вне гнезда гимнастикой, тренировкой крыловых — грудных — мышц? Конечно, при этом возникает шум…»

Догадка интересная, но если б Перез был прав, то работать крыльями перед вылетом следовало всем молодым шмелям. А работали крыльями далеко не все (это показали опыты с мечеными шмелями), и гудели не обязательно молодые, еще не летавшие шмели (это показали опыты с гнездами, из которых всех молодых шмелей изымали, но на которых трубачи тем не менее появлялись). Обнаружились и другие слабые места в идее Переза: почему, например, трубачи выходят из гнезда чаще всего ночью или на рассвете?

На этот счет высказали свое мнение немецкий ученый В. Вуттель-Реепен и наш соотечественник профессор В. Н. Вагнер.

Хотя оба не раз наблюдали трубачей, но с Гедартом не были согласны.

«Это не более чем «поэтическая легенда о шмеле-будильнике», — решительно заявил Вагнер в лекции, опубликованной впоследствии под несколько витиеватым заглавием «Что такое инстинкт и почему даже у многих зоологов о нем существует лишь весьма смутное представление».

По мнению Вагнера и Буттель-Реепена, к которым присоединились другие авторитетные шмелеведы, трубач проветривает гнездо, или, воспользуемся современным термином, кондиционирует состав воздуха.

В самом деле, в шмелиной общине десятки, а бывает и сотни взрослых фуражиров и гнездовой прислуги; кроме того, в восковых пакетах-боксах развиваются — значит, дышат — десятки яиц и личинок разного возраста, в коконах дозревают куколки. С наступлением темноты население собирается в гнезде. Не удивительно, что к утру воздух здесь насыщается углекислым газом, парами воды, перегревается…

…Итак, появилась третья версия о назначении трубачей. Согласно первой, сигнал подается как утренняя побудка; согласно второй, гудение само по себе ни для чего не требуется, только сопутствует, как мы сказали бы теперь, физзарядке молодых; а затем родилось совершенно новое предположение: может быть, они действительно трубачи, но совсем в другом смысле — служат гнезду как вытяжная труба для вентиляции?

Именно тут частное наблюдение, которое не сразу удостоилось признания, вышло за пределы энтомологии, вызвало неожиданный резонанс в области, далекой от науки и представляющей явление высокого искусства.

История эта так любопытна, что о ней стоит сказать.

Статьи о шмелях-трубачах печатались в природоведческих журналах в конце минувшего столетия, когда Михаил Николаевич Римский-Корсаков был еще юношей. Правда, интересы и жизненное призвание его как энтомолога уже вполне ясно определились. С детства ненасытно коллекционировал он и наблюдал насекомых, конспектировал публикуемые на русском и иностранных языках сочинения, искренне радовался, знакомя родителей и друзей с первыми собственными маленькими открытиями, торжествовал, когда ему удавалось посвящать профанов, даже не подозревающих о своем невежестве, в тайны мира насекомых.

И тогда же, летом 1899 года, его отец, знаменитый композитор Николай Андреевич, с увлечением писал в Вечаше знаменитую «Сказку о царе Салтане».

Работа шла на редкость успешно.

«Сочинять здесь очень удобно. Глушь, никого посторонних; прекрасное место: чудесный двухсотлетний огромный сад, большое озеро. В саду притон певчих птиц», — восторгался он.

Но старые сады заселены, как известно, не одними певчими птицами. Отсюда и родилась интересная для нашей темы серия заметок в «Записных книжках» композитора:

Последняя запись и выросла в музыкальную картинку, которая, став в переложении для разных инструментов концертной пьесой, всемирно известна сейчас как «Полет шмеля».

Этот маленький звукопортрет был чрезвычайно дорог автору. О четырехкрылом действующем лице оперы он не раз говорил с близкими, писал друзьям, подробно объяснялся с режиссером. А письмо жене о предстоящей премьере закончил просьбой: «Мишу уговори». В этой короткой, будто на полуслове оборванной просьбе уговорить увлеченного энтомологией сына посетить первое представление, скрыт, похоже, ключ ко всей истории.

Занятия сына не прошли мимо отца и по-своему отразились в опере-сказке, а записанное композитором гудение шмеля подсказало сыну, как облегчить поиск гнезд этих насекомых.

Любому начинающему советскому натуралисту известно пособие «Зоологические экскурсии» (один из авторов книги — М. Н. Римский-Корсаков). Здесь, в его справке о шмелях, между прочим, можно прочитать:

«Когда мы увидим, что шмели один за другим прилетают к одному месту или вылетают оттуда, то следует осторожно потревожить почву в предполагаемом месте входа в гнездо. Если шмели начнут появляться из земли, а кроме того, мы услышим, нагнувшись к земле, глухое жужжание, то можно приступить к рытью гнезда…»

В «Зоологических экскурсиях» прямо сказано, что найти гнездо шмелей трудновато. Еще труднее, разумеется, услышать сигнал трубача. Его утреннюю или ночную песнь удается слышать не каждому натуралисту-шмелеведу. Потому-то в статье о шмелях, написанной для энциклопедии Граната, М. Н. Римский-Корсаков упомянул и о трубачах, и о Гедарте, и о Хоффере…

…Американец Отто Плате изучал шмелей полтора десятка лет и каждую весну поселял между рамами северных и южных окон своей лаборатории десятки шмелих-основательниц, а позже, летом, и целые выкопанные им гнезда. В его руках, перед его глазами перебывали сотни семей. Наблюдая за их жизнью, он пришел к выводу, что повинность трубача несет в гнезде чаще всего один и тот же шмель. Другой приходит ему на смену только после того, как первый почему-либо исчез.

Но это знал уже и Хоффер.

Плате наблюдал, однако, и нечто такое, чего не отмечал никто. Он подогревал гнездо, занятое всего тремя насекомыми: шмелихой и двумя рабочими. Направив на гнездо, прикрытое стеклом, свет яркой калильной лампы, Плате увидел, как из-под кровли в коридор вышел и принялся трубить один рабочий шмель, за ним второй, потом к нему присоединилась и шмелиха.

Стоя на пороге, они хором гудели и жужжали, хотя это было не ночью, не на рассвете, не утром.

Разобрать накопленный за годы исследований клубок загадок удалось А. Хаасу. Он почти четверть века изучал вблизи от Мюнхена и те виды, что гнездятся в земле, и те, что поселяются на поверхности почвы.

Перед ним был действительно запутанный узел. Например, у подземнообитающих шмелей агрорум расплод лучше всего развивается при температуре 29–31°. Здесь гнездо ночью практически не может перегреться. Тем более, что не все шмели находятся ночью в гнезде: отдельные фуражиры, не успев засветло вернуться домой, заночевывают в поле, а кроме того, когда общины чересчур многомушны, как говорят специалисты, часть шмелей рассредоточивается, откочевывает из центра гнезда в сообщающиеся с ним подземными ходами соседние свободные полости.

Однако и отсюда, бывает, тоже подают голос шмели-трубачи, шмели-горнисты.

С одного гнезда аккуратно срезали его восковую кровлю; кормовые ячеи, коконы и пакеты с молодым расплодом оставались день и ночь открыты; конечно, температура, влажность и состав воздуха здесь и под открытым небом были почти одинаковы, а шмели знай себе играли зорю.

Но вот другой пример: дождливый день, шмели безвыходно сидят в улейке, к тому же он плотно прикрыт. Тут, конечно, не обойтись без вентиляции. Нет, все шмели будто воды в рот набрали.

Пометив спинку насекомого краской, Хаас удостоверился: роль трубача в гнезде на протяжении ряда дней исполняет чаще всего один и тот же шмель — крупный, значит, вылупившийся из кокона в позднем пакете. Такие несут в колонии сторожевую службу.

Горнистом оказался часовой!

Трубачи, это Хаас установил первым, не вылетают на фуражировку. Даже покидая гнездо, они возвращаются налегке, без обножек и с самой малостью меда в зобике, да и то не ими собранного, — это остаток, прихваченный из дома перед вылетом.

Из опыта Хааса следовало, что шмелиную песню нет оснований рассматривать как шум, сопровождающий тренировочные упражнения, как подготовку к всеобщей летной повинности.

В подопытном гнезде с последних чисел июня и до конца лета каждое утро трубил один и тот же шмель. Несколько раз на пару с ним сигналил маленький шмель, выходец из первого пакета, следовательно, старожил гнезда.

Применив киносъемку, запись на магнитофонные ленты, приборы для измерения силы звука, высоты тона, продолжительности сигнала, Хаас обнаружил неожиданное: у шмелей не одна песня, их несколько для разных случаев. И они не обязательно исполняются с воскового навеса над ячеями, вокруг которых копошатся шмели, о чем писал Хоффер, во и не всегда высунувшись наполовину из хода в гнездо, о чем писал Гедарт.

Трубач может пристроиться просто на земле перед входом и здесь проиграть свои сигнал.

Да еще как гудит, как жужжит!

Особенно непросто было вскрыть причины, смысл и назначение того подземного гула шмелей, о котором, если помните, писал Римский-Корсаков в «Зоологических экскурсиях»: «…кроме того, мы услышим, нагнувшись к земле, глухое жужжание…»

Оно, оказалось, зависит от того, как размещены ячеи и камеры в поющих и немых гнездах.

Шмели могут жужжать, действительно кондиционируя воздух в гнезде, и их песнь — словно шум четырехкрылого вентилятора в вытяжной трубе.

Горнист может — это чаще происходит ночью или под утро — подавать сигнал о перегреве воздуха, и тогда действительно рабочие начинают вентилировать гнездо. Под кровлей на соте остаются в таком случае только шмелиха и самые мелкие шмельки из ее свиты. Остальные обитатели гнезда уходят по подземным коридорам, собираясь в свободных полостях, окружающих восковой центр. Между этими-то пригородами и центром шмелеграда поддерживается акустическая связь.

Здесь трубачи могут играть не сбор, а, наоборот, команду «разойдись!».

Есть другой сигнал — он тише, короче, отрывистей, словно перекличка часовых, которые связывают обитателей гнезда, оставшихся под кровлей дома, с теми, что сгрудились в запасных помещениях пригорода.

— Слушай!

— Есть слушать!

— Ау!

— Все в порядке!

В повести Сельмы Лагерлеф о Нильсе Хальгерсоне перелетные гуси перекликаются в пути:

«Я здесь, а вы где?»

Так же перекликаются и шмели в разветвленных гнездах.

Вставьте на мгновение в центральный ход гнезда кончик карандаша. Тон жужжания изменится, станет заметно громче и резче.

Повторите операцию с карандашом — и из гнезда вылетает стража, в воздух поднимаются крупные и средних размеров шмели. Другие высыпают на внешний купол гнезда. Если сухо, часть шмелей, опрокинувшись на спину, вытягивает вперед задние и средние ножки, передние прижимает к голове, как можно шире раскрывает челюсти, поднимает конец брюшка с жалом.

Знакомая нам поза полной боевой готовности: вцепиться, кусать, жалить!

Шмелиха и мелкие шмельки, оставшись в гнезде, зарываются глубже, прячутся под сот, даже в пустые коконы.

Выходит, Перез ошибался, говоря, что шмели лишены слуха?

Не совсем.

Они не воспринимают воздушных колебаний, зато колебания почвы, на которой находятся, улавливают очень тонко. Положите вблизи гнезда электробритву и включите ее. Шмели сразу отзовутся. Несмотря на то что шмели лишены слуха, вы обменялись с ними сигналами, и они подали ответный голос.

Теперь можно искать и самого трубача. Надежно замаскированный своим одеянием, крупный шмель впился в грунт, изогнул тело, опустил голову и, выставив вперед чуть дрожащие усики, гудит, жужжит, работая крыльями. Они не различимы в быстром движении, только пыль и труха летят из-под них.

Ну, а что же с поэтической легендой об утренней зоре, которую горнист играет на рассвете?

Существует, оказывается, и этот сигнал. Он подается после того, как в гнездо, где не менее часа было совсем темно, начал проникать достаточно яркий свет. Опыты с искусственно затемняемыми в разное время гнездами показали: затемнение должно поддерживаться дольше часа, только тогда свет вызывает трубача, который словно извещает о восходе солнца, о начале нового рабочего дня, о летной погоде, о часе, когда можно приступить к сбору корма.

Гедарт был, как видим, не так уж далек от правильного толкования факта. Но потребовалось ни много ни мало триста лет, чтоб это стало ясно.

Царь Берендей из «Снегурочки» Римского-Корсакова начинает знаменитую свою каватину словами: «Полна чудес могучая природа…»

Песни шмеля — одно из таких природных чудес.

Но разве не чудесна и сама растянувшаяся на три столетия эпопея изучения этого мимолетного, крошечного факта, подмеченного в жизни одного из сотен тысяч видов насекомых?

А ведь в ней участвовали выдающиеся натуралисты. И мы смогли услышать и простодушное, наивно очеловеченное толкование Гедарта, и иронический приговор Реомюра, и увлеченные выводы восторженного Хоффера, и рационалистические догадки Вагнера, и любознательность приложившего ухо к земле юноши Римского-Корсакова, и оснащенную всеми техническими новинками дотошность Хааса, окружившего шмелиные гнезда в своей лаборатории бесшумными хронометрами и автоматическими вибрографами, жужжащими магнитофонами, стрекочущими кинокамерами.

Но вот этот долгий поиск высек в конце концов искру точного знания, и крошечный факт приобрел значительность, присущую любому правильно понятому явлению природы. Здесь, как и всегда в науке, каждый полученный ответ рождает рой новых вопросов…

В самом деле…

Чем воспитана у трубачей-сигнальщиков повышенная чувствительность к состоянию и потребностям всего поселения? Почему на смену одному трубачу, если его убрать, обязательно приходит другой? Что побуждает шмелей отвечать на сигналы горнистов?

Ответ на каждый из этих вопросов обещает быть содержательным.

Сейчас биологи рассматривают семью насекомых, из скольких бы отдельных существ она ни состояла, как единую органическую цельность, словно бы как живой интеграл живого. При этом насекомые обнаруживают в семье свойства и повадки, которых нет и не может быть у образующих семью отдельных особей. Одно из таких порожденных семейной целостностью свойств, одну из таких возникающих в общине повадок выражает, в частности, песня шмеля.

Разгар лета

…Время жаркое,

В разгаре сенокос…

Н. Некрасов. Кому на Руси жить хорошо

…Трава все так же зеленела,

Сновали полосатые шмели…

Ал. Коваленков. Лермонтов в Пятигорске

Летом солнце греет жарко,

И вступает в полный цвет

Все кругом…

А. Твардовский. Василий Теркин

ЕДЕЛЯ сменяется неделей. Все короче ночь, когда в гнездах теплынь и духота от скопища взрослых, от зреющей в коконах и пакетах молоди, все длиннее световой день, все оживленнее снуют фуражиры, заготовляя нектар и пыльцу. Вскормленные на цветочной пище, они к цветкам же и возвращаются. На наших глазах словно замыкается кольцо, будто соединяются два конца жизненного круга. Углеводный и белковый корм, добытый из цветков, стал в теле шмелихи зародышами-яичками, из яичек вывелись личинки; питаясь тем же нектаром, той же пыльцой, личинки завершили развитие, стали взрослыми шмелями и в свою очередь вылетают для сбора того же нектара, той же пыльцы.

На самом деле, однако, круг, который здесь прослежен, вовсе не замкнут, как может показаться. Шмели из первых коконов только в порядке исключения собирают нектар и пыльцу, а, как правило, больше подготовляют вылет тех, кому придется заготовлять провиант.

Жизнеспособный зародыш формируется в недрах организма скрыто от взора. Зато в пакете, затем в коконах шмели развиваются, а дальше вся община формируется так, что мы наглядно видим многие подробности, запросто прослеживаем, как складывается в гнезде необходимый для молоди и взрослых микроклимат, чем питаются члены общины — шмели, чьи свойства и способности с возрастом гнезда меняются, перестраиваются, меняя и характер самой общины.

Вокруг — в кронах деревьев, кустов, на травах, которые во время цветения посещались шмелихами и первыми фуражирами, уже спеет завязь, набухают семена, способные продолжить род растений. И в общине ее рост и смена поколений рабочих шмелей исподволь подготовляют появление продолжателей шмелиного рода.

Недель через 5–6 после того, как было основано гнездо, шмелиху окружает иной раз уже добрый десяток шмелят.

Это, как мы знаем, рабочие шмели. Они со всех сторон облепили пакет с расплодом своими пушистыми тельцами и, следовательно, обогревают его не только сверху, но и с боков. Должно быть, и по этой причине второе поколение рабочих шмелей созревает несколько быстрее, чем первое. Яички в пакетах теперь не обязательно стоят, как свечи, но могут лежать и горизонтально. Между прочим, в лаборатории, где круглые сутки изо дня в день поддерживается тепло, яички первого засева тоже не всегда стоят, могут и лежать. Впрочем, исходное положение яичка в пакете не отражается на позиции куколки в коконе. Личинка окукливается все равно вверх головой, и новое насекомое вскрывает кокон только в макушке. Что же служит отвесом для личинки, одевающейся в светонепроницаемый кокон и отрезающей себя от внешнего мира? Она послушна всепроникающей силе тяжести. В отличие от героя комической песенки о неудачном купальщике, у личинки не голова тяжелее ног, а брюшко тяжелее головы. Потому-то как бы ни было отложено яичко в пакет — торчком или лежа, — личинка все равно засыпает в коконе брюшком вниз, головой к наиболее тонкой воздухопроницаемой макушке кокона.

Население гнезда теперь растет быстрее: часть домашних дел выполняют рабочие, и это высвобождает время шмелихе, она чаще вылетает на заготовки корма, чаще откладывает яички.

Еще десяток рабочих выходят из коконов второго пакета. Эти всего на несколько дней моложе первых, но уже крупнее и тяжелее. Вообще чем позже засеян пакет, том больше и шмель, что выводится из него. А величина и вес шмеля словно указывают место, обязанности, занятия насекомого в общине.

Однажды взвесили выбранных из нескольких гнезд рабочих шмелей, постоянно занятых дома и не вылетающих. Большинство (8 из 10) весили до 50 миллиграммов. А в тех же гнездах такое же большинство (8 из 10) вылетающих за кормом насекомых весили свыше 200 миллиграммов, вчетверо больше!

В другом опыте рассортировали рабочих шмелей в гнезде на три группы по степени изношенности и потертости их наряда. Это довольно точный показатель возраста. Затем всех измерили и взвесили. Оказалось: у самых старых и крылья короче и вес ниже; у пожилых крылья подлиннее, вес побольше; самые длинные крылья и наибольший вес у самых молодых.

Наконец, в нескольких гнездах всех поголовно шмелей стали с весны раз в семь дней проверять, а новичков, появившихся за неделю, метили каплей хорошо пристающего к волоскам спинки цветного клея. На спинке насекомого метка сохраняется лучше всего. Сюда ему самому не добраться лапками, чтоб соскрести, сцарапать, содрать. Другие шмели этого знака не замечают, во всяком случае не трогают, не то что медоносные пчелы, которые сестер по гнезду чистят с неменьшим усердием, чем себя.

После каждого осмотра в гнездах становилось все больше меченых шмелей: белые — первого выплода, красные — второго, желтые — третьего, синие — четвертого… Цвет метки служил свидетельством о возрасте насекомого: дважды в сутки осматривая гнезда и отмечая в протоколах, чем были заняты шмели с разными метками, удалось накопить сведения о том, какие обязанности кем выполняются в разное время. Днем в гнездах оказывалось больше всего шмелей с белыми и красными метками, тогда как к ночи прибавлялись желтые и синие. Эти днем реже бывали дома. Только дежуря у летков, удавалось видеть, что синие и желтые часто прилетали нагруженные, а вылетали налегке. За день из небольшой общины совершается около ста таких вылетов, а из сильного гнезда тысячи, так что каждые несколько секунд один фуражир входит в многонаселенное гнездо или покидает его.

Даже крошечная семейка всегда состоит из различно действующих насекомых. Пусть их в гнезде 4–5 — одна шмелиха и 3–4 рабочих, все равно разделение обязанностей между ними заметно: один-два шмеля заняты дома, один-два собирают корм.

Гнездовой рабочий может делать что придется; в сильном гнезде один, а то и два шмеля занимают пост у входа. Стражи эти больше отсиживаются в коридорах, редко переступают порог летка, разве что их поднимет в воздух угроза извне.

Ужалы шмеля — а он может жалить несколько раз подряд, пока не истощится запас яда в железах, — одним кажутся малоболезненными, другие, наоборот, считают их последствия даже мучительными. Старые пасечники, часто совсем не чувствительные к яду медоносных пчел, могут очень страдать от ужалов шмеля.

Каждый рабочий шмель со временем бросает домашние работы и принимается вылетать. Но не все одинаково быстро делают это… Малютки из коконов первого выплода вообще редко доживают до столь почтенного возраста, когда им доведется вылетать. Крупные же шмели из коконов, сплетенных в разгар лета, не задерживаются на домашних занятиях и, не мешкая, переходят к фуражировке. Однажды начав собирать корм, они продолжают это занятие изо дня в день. Впрочем, если какой выбьется из сил, может на сутки прервать полеты, устроить себе выходной, после чего с новой энергией принимается за старое.

Фуражиры, как и шмелиха, чаще заготовляют сначала нектар, позже пыльцу. Если сборщиц нектара в гнезде больше, чем заготовителей пыльцы, то лишь потому, что не всем удается дожить до естественного конца. Впрочем, как мы уже знаем, часть фуражиров собирает с равным усердием и нектар и пыльцу одновременно.

Забавно выглядит такой фуражир, когда, вернувшись в гнездо, рывком сбросит с корзинок два комка обножки и поворачивает к выходу, но по дороге, словно спохватившись, возвращается к медовым ячеям, разгружает зобик, оставляет собранный нектар и вторично устремляется к летку, уходит в новый рейс.

Теперь, когда переберем в уме все виденное, станет ясно, что действующий в общине уклад обладает рядом существенных достоинств. Первые шмельки-мелюзга несут домашнюю службу… Им ведь гораздо сподручнее копошиться в норке: здесь не больно просторно. В следующих выводках рабочие шмели заметно крупнее. Еще бы: они вышли из ячеек, отложенных более крупными продолжательницами, да и питались сытнее. Самые поздние рабочие шмели бывают вчетверо крупнее, чем первые. Если б вокруг сота возились эти бамбулы — Бомбусы, пришлось бы обязательно усилить вентиляцию гнезда. Для сбора же корма они сложены отлично, словно по заказу: и сильнее, и грузоподъемнее, и крылья у них более длинные — значит, лучше летают, — а зобик более емкий, да и обножку благодаря большим корзинкам они приносят более весомую. Не лишено значения и то, что они слетаются на ночь домой: с ними тесно, зато теснота помогает поддерживать тепло.

Когда в гнезде много молодого расплода, фуражиры усерднее. Потребность общины в корме словно торопит их в полет. Но в таком случае гнездовые шмели должны усерднее строить чаши, кувшины и прочую посуду для меда. Так они и делают.

Кто возьмется предсказать, как поведет себя сборщица, доставив нектар в гнездо, где все медовые чаши полны до краев? Фуражиру, разумеется, невдомек, что в чашах не мед, а налитый из пипетки густой сахарный сироп. Но вернувшаяся домой сборщица не тушуется, не теряется. Некуда поместить собранный нектар? Что ж, шмель, пренебрегая своим фуражирским чином и званием, принимается надстраивать бортики одной из медовых чаш. И тут сразу ему бросаются помогать гнездовые шмельки. Медовая чаша станет чуть выше, и фуражир оставит в ней свой принос. Но к летку больше не направится.

Итак, фуражир не уклоняется от дела, когда требуются экстренные работы по дому. В опытах, когда из гнезда сплошь удаляли всех мелких шмелей, некоторые фуражиры, возвращаясь, с жаром принимались за домашние дела. Но так поступали не самые мелкие, как можно было ожидать, а те, у кого еще нет большого лётного стажа. Старые же добытчики корма, независимо от их относительного размера, продолжали фуражировку. Видимо, для общины опыт и сноровка шмеля важнее, чем его размер,

А что, если описанный опыт повторить, несколько переиначив: оставить дома у пакетов с расплодом мелких гнездовых рабочих со старой шмелихой, а убрать всех фуражиров? Наступает временное замешательство, затем шмельки из числа гнездовой мелюзги один за другим вылетают за кормом.

Выходит, мелюзга и крупные фуражиры могут при нужде заменять друг друга. В сильных семьях им не приходится делать это: здесь всегда есть сколько-то запасных, резервных рабочих шмелей. Одним из таких можно считать уже описанного фуражира, с одинаковым успехом собирающего и нектар и обножку. Чем больше шмелей в гнезде, тем более бурно живет община, тем легче обнаружить, что здесь не две группы рабочих, о которых все время шла речь, а три. Третья состоит из шмелей обоюдного назначения. Она как бы связывает первую — внутригнездовую со второй — внегнездовой. Это мастера, правда, не на все руки, а на все четыре крыла, на все шесть ножек.

У медоносных пчел в разгар взятка много внутригнездовых рабочих заняты приемкой нектара. Они получают от фуражиров доставленный ими груз и складывают его в медовые ячеи сотов. В шмелиных общинах этого нет. Ступив лапкой в случайно оброненную фуражиром каплю нектара, гнездовой шмелек высосет находку, но ни с кем ею не поделится. Шмели, в отличие от пчел или муравьев, не кормят друг друга, им не знакома передача пищи изо рта в хоботок. Личинки ос выделяют часть полученной ими пищи, как выпот, сочащийся сквозь покровы тела, и этот выпот жадно поедается взрослыми насекомыми. Такой обмен питательными веществами — по-ученому трофаллаксис, — как и общий семейный обмен кормом, регулярно идущий между членами семьи в улье и муравейнике, даже в кочевой колонне походных муравьев, превращает многие тысячи и даже подчас многие сотни тысяч совместно обитающих насекомых в сообща живущих. Это один из главных законов жизни семьи. Термиты, те по-особенному кормят друг друга: они и друг после друга, словно по цепочке, продолжают переваривать корм… Причудливо связанные Между собой кормовые цепи сплачивают обитателей гнезда, благодаря чему семья самостоятельно живущих насекомых способна согласованно расти, развиваться, претерпевает превращения, живет будто одно целое, питается, дышит, размножается.

А что же у шмелей? В результате смены основательницы гнезда продолжательницами — иногда одной, а гораздо чаще многими — уже первые выводки могут происходить от нескольких шмелих и выкармливаются таким образом словно по цепочке — не одной матерью. Но это первые выводки. А более поздние?

Корм, помеченный радиоизотопами, показал, что шмели, хотя непосредственно — из зобика на язычок — кормить друг друга не могут, питаются все же из общего котла.

Опыт был проведен на исследовательской станции в Бюр-Сюр-Иветт группой французских энтомологов во главе с доктором Жаком Лекомтом. Взяли небольшую общину: шмелиха и с ней немногим более полусотни индивидуально меченных краской рабочих разных размеров; в гнезде был, разумеется, и расплод — яички, личинки в пакете, куколки. Леток гнезда, в котором жили эти шмели, открывался в наглухо зарешеченную камеру объемом 25 кубических метров. Шмели посещали здесь цветы в букетах самых щедрых пыльценосов и плошку с плотиком, плавающим на свежем сахарном сиропе. Плошка неизменно стояла на кормовом столике.

В одно прекрасное утро фуражира, прилетевшего к кормушке, деликатно пинцетом отсадили в сторону и напоили из пипетки сахарным сиропом, да не простым, а позолоченным. Сироп был разбавлен радиоактивным золотом. Фуражир высосал всего около 10 кубических миллиметров невиданного дотоле в шмелином мире напитка и преспокойно направился в гнездо.

Конечно, мы уже немного избалованы головокружительными победами науки и даже не раз смотрели фильмы, в которых засняты, к примеру, уходящие в космос разные спутники, оснащенные новейшей аппаратурой, способной, если надо, передавать в научные центры на Земле информацию из заоблачных высот и с межзвездных трасс… Стоит ли после этого говорить об одном шмелином фуражире, напоенном радиоактивным кормом?

Между тем унесший в зобике десяток кубических миллиметров позолоченного сиропа шмель помог получить важную информацию из занимающего нас подопытного микромира.

Эту информацию приняли два научных сотрудника с переносными счетчиками для измерения радиоактивности… Заняв свой пост под сетчатым изолятором, где летали с букета на букет и из гнезда на плошку и обратно шмели, они подносили счетчик к каждому насекомому.

Поначалу показания счетчика были довольно неопределенны. Но уже через час 6 шмелей из 8, которых удалось проверить, возбудили в счетчике треск в два раза более сильный, чем прежде. Еще через 6 часов всех обитателей гнезда подверглипоголовной проверке, и 28 из 54 вызвали бурные щелчки. Стало ясно, что свыше половины шмелей уже заряжены или, если хотите, заражены сильно повышенной радиоактивностью.

Но надо же было дознаться, как это произошло? Может, тот единственный фуражир, который испил из пипетки меченный золотом корм, передал свой заряд другим просто через одни только внешние соприкосновения, неизбежные в гнездовой толчее?

Двух напоенных радиоактивным золотом шмелей пришлось принести в жертву науке. Под счетчиком проверили одну за другой разные части их тела. Ни отдельно взятая голова, ни ножки, ни внешний хитиновый скелет не могли разбудить счетчик. Но стоило поднести его к изолированному зобику, и он начинал трещать вовсю.

В подопытном гнезде была всего-навсего одна медовая ячея. И капля радиоактивного взятка позолотила всю гнездовую бочку меда. Какие-нибудь десять кубических миллиметров сиропа, отложенные фуражиром в единственную медовую чашу, через 12 часов дошли до каждого второго шмеля в гнезде. Из этого можно было заключить, что медовая ячея служит для общины как бы «коммунальным зобиком».

А если в гнезде шмели давно не получали корма, а медовой ячеи нет? Провели и такой опыт. Фуражира напоили из пипетки радиоактивным кормом, который он принес домой. Но здесь не было посуды, куда его можно слить. И пока взбудораженные возвращением груженого фуражира рабочие спешно сооружали медовую ячею, обитателей гнезда одного за другим проверяли счетчиком. Никаких сигналов! Счетчик трещал лишь тогда, когда его подносили к фуражиру, несущему в себе меченый корм. Зато через несколько часов после того, как в гнезде выросла медовая чаша, счетчик, едва его подносили к шмелям, словно с цепи срывался.

Теперь не оставалось сомнений, что шмелей заряжают не внешние соприкосновения, а только корм, выпитый из ячеи.

Тут есть одна подробность, ее нельзя не отметить. Корм из ячеи выбирается шмелем не обязательно для пропитания: в гнезде сплошь и рядом можно видеть стоящих в самых неожиданных позах шмелей, которые раскрывают и смыкают жвалы, выпускают из себя каплю почти пузырем, потом, поносив ее, вновь всасывают. Они словно «жидкую жвачку» жуют. Эту множество раз обсосанную каплю шмель затем возвращает вновь в «коммунальный зобик», через который и происходит семейный обмен кормом.

…Хотите подсмотреть, как обнаруживает себя сплачиваемая семейным обменом живая целостность из разного числа насекомых, даже не объединенных кровным родством?

Узы, связывающие насекомых в общине, гораздо прочнее, чем может показаться.

Однажды, бродя летним утром по лесу вдвоем с приятелем, мы заметили на небольшой поляне следы события, должно быть несколько часов назад происшедшего. Здесь, по всей видимости, орудовала лисица. Укрытие гнезда было сорвано, соты разрушены, большая часть их выедена. В траве валялись искореженные восковые комки. На некоторых копошились шмели, и при нас на обломок сота опустился еще один. Какой притягательной силой обладают эти восковые сооружения, если помогают шмелю находить даже руины гнезда?

Срезав длиннющий прутик орешника-лещины, я — легонько отогнал с ближайшего обломка сидевших на нем шмелей, а обломок откатил подальше от места, где недавно пировала лиса. Возможно, это было ни к чему, но шмели до того возбужденно гудели, что казалось, они не кого-нибудь, а нас принимали за виновников происшествия.

Наконец появилась возможность поднять свой трофей. Это был кусочек сота с еще запечатанным коконом. Почудилось, в нем есть что-то живое. Действительно, изнутри на макушке прорезалась черная точка, не больше острия булавки, и она не оставалась неподвижной.

Убедившись, что мне ничего здесь не чудится, я вынул нож и острием лезвия стал легонько вспарывать верхушку кокона снаружи. Разумеется, мы понимали, что делаем, но тем не менее и удивились и обрадовались, когда в конце концов увидели вынырнувшую из шелкового желудя голову с усиками. За ней видны стали и серые спинка и брюшко шмеля. Бедняга был изрядно помят, но, право, нашей вины в том не было. Долго наблюдали мы за тем, как просыхает и приходит в себя этот последний из могикан изуродованного гнезда. Он не отходил от пустого кокона и лапкой — последними члениками — продолжал держаться за него, обследуя пространство вокруг. И вдруг шмель загудел у меня на ладони.

— Бедняга! — пожалели мы его. — Разве теперь восстановить разоренное гнездо?

Когда через несколько лет у меня появились застекленные улейки, в которых разрастались подчас довольно сильные семьи, я вспомнил картину, увиденную ранним утром в лесу, и подсказанный ею вопрос. Теперь, пожертвовав одной из семей, можно было попробовать добиться от шмелей ответа.

Что произойдет, если изъять из общины и продолжательницу рода — шмелиху, и соты, которые притягивают к себе фуражиров, даже когда они улетели за сотни метров от дома?

Конечно, действовать тут следовало не столь грубо, как лиса на лесной поляне.

И вот обитатели гнезда усыплены углекислым газом. Шмели переносят операцию без видимого ущерба для своего здоровья и благополучия. Гнездо, затопленное тяжелым и не улетучивающимся даже из открытой посудины газом, через несколько минут превращается в сказочное сонное царство. Все спят на шишковатом соте, осыпавшись на дно, у подножия чаш с медом, замерли у входа… Теперь самое время действовать! Изъятая пинцетом шмелиха отсаживается в покрытый темной проволочной сеткой стакан. Дальше тем же пинцетом одного за другим — кого за ножку, кого за крыло — переносим в пустую коробку без сотовых сооружений всех продолжающих спать рабочих. Их сотня, можно точно сказать: 108! Считать спящих насекомых, особенно если при этом переносишь их в другое место, проще простого. Наконец сто с лишним спящих рабочих шмелей (без шмелихи) неподвижной грудой лежат в пустой коробке, а в улейке, где они жили, такой же неодушевленной грудой лежат восковые сооружения. Весь утепляющий материал — клочья ваты, комья пакли, сенную труху — мы переносим вслед за шмелями в коробку. Не проходит и четверти часа, как насекомые стали просыпаться, шевелиться, расползаться по коробке. Еще минут через тридцать все на ногах и тревожно жужжат, затихая лишь для того, чтоб еще раз протереть себе ножками глаза и усики. Одни стоят на стенках, другие лениво передвигаются, третьи встревоженно, пожалуй, даже в панике бегают по опустевшему гнезду, но есть уже и такие, которые начали копошиться в вате и пакле…

Назавтра, благо день выдался ясный, несколько фуражиров переступили порог летка, совершили, соблюдая все правила, ориентировочный облет вокруг нового жилья, хотя оно было оставлено на старом месте, а затем отправились в первый рейс за кормом. К вечеру в гнезде, ближе к выходу, что ведет к летку, появились донца двух медовых чаш. Их края были чуть приподняты. За ночь они стали выше, а в центре гнезда, расчищенном шмелями от ваты и пакли, появился контур площадки. Еще через день фуражиры вымостили ее дно крупицами обножки. Через недельку у летка замаячили часовые, а на пакете расплода — на личиночнике — восседал большущий рабочий шмель. Вел он себя точь-в-точь как изъятая шмелиха: кормил расплод и никого к нему близко не подпускал. Остальные действовали по-старому: кто летал за нектаром и пыльцой, кто копошился на сотах, кто обогревал пакет.

Через месяц в гнезде, заново отстроенном рабочими шмелями, оставленными без шмелихи и старых сотов, из новых коконов начали выходить молодые члены семьи. Правда, одни только шмелиные самцы.

Припомним снова порядок, в каком возобновлялись действия шмелей: сперва появились медовые ячеи и корм в них, потом обозначилась готовность к защите гнезда, а когда в пакете вылупились личинки, которые росли и разрывали своими телами восковые стенки, потребовались ремонтные и отделочные работы…

В общину, лишенную родоначальницы и воскового центра притяжения, жизнь возвращалась в том же порядке, в каком изначально складывалась, когда вокруг шмелихи-основательницы разрасталась семья.

В частностях различия, конечно, существуют. Весной первому шмеленку приходится изрядно помытариться, пока он освободится, выбираясь из кокона в отсутствие шмелихи. Сейчас первый молодой шмель покидал кокон несравненно скорее, так как в момент, когда он принимался острым краем верхней челюсти вспарывать изнутри купол своей колыбели, ему усердно помогали извне его взрослые сестры.

Зубцы и лопасти острого края верхней челюсти перепончатокрылых насекомых не особо заметное, но весьма важное для их жизни орудие. Ленинградский энтомолог Э. К. Гринфельд специально проследил, как изменяются челюсти у низших, у паразитических и, наконец, у наиболее высокоразвитых жалящих перепончатокрылых, в том числе и у нескольких видов шмелей. Челюсть шмелих и рабочих шмелей в одних случаях лопатка для грунтовых работ — ею роют ходы в гнездо, откапывают землю в гнездовой камере; в других — скребок, им приглаживают поверхности ходов и стенок; и всегда это нож, которым прорезается прочная стенка кокона. Обеими челюстными лопастями насекомое будто щипцами схватывает частицу строительного материала или прокравшегося в гнездо непрошеного гостя, а в венчике цветка разгрызает головки тычинок со зрелой пыльцой.

Слабые движения зубца этого ножа я и почувствовал, когда давним утром взял в руки кокон из разоренного лисой гнезда. Пропоров изнутри купол, зубец начинает распиливать сплетение нитей шелковой скорлупы. Работа челюстного зубца не останется не замеченной рабочими шмелями. Во всяком случае, чем бы ни были заняты ближайшие к месту происшествия рабочие, они устремляются к оживающему кокону, сгрызают с него остатки воска, который переносят на другое место, рвут скорлупу, всячески облегчают новому члену семьи выход из коконного плена.

Едва отверстие в распечатываемом коконе становится достаточным, чтоб новичок мог выйти, он взбирается на вершину кокона, а хлопотавшие вокруг шмели направляются в разные стороны по своим делам, разве что по пути кого задержит следующий кокон, в котором бьется, стремясь выйти, еще один шмель.

Есть способ наглядно убедиться в том, как успешно действуют обитатели какой-нибудь общины в экстренных случаях.

Покройте на всякий случай голову накомарником или шляпой-сеткой, в какой работают пчеловоды. Эта предосторожность не излишняя: когда купол гнезда поврежден и в него проникает свет, шмели расстраиваются, приходят в дурное расположение духа, проявляют агрессивность. Поэтому, едва кровля гнезда разрушена и свет проник внутрь, немедля отходите в сторону, но ничего не упускайте из происходящего.

Большее или меньшее число шмелей, смотря, сколько насекомых в гнезде и как велико повреждение, выбегает через пролом наружу. Некоторые тут же поднимаются в воздух, кружат, словно в поисках нарушителя спокойствия, с лёта ударяются о сетку вашего накомарника.

Продолжайте наблюдения и за теми, что вьются над гнездом, и за теми, что копошатся на расщелине купола. Поглядывайте также на ход в гнездо! Через какое-то время шмели один за другим начинают нырять в коридор. Так! Значит, выходят они в пролом, а домой возвращаются привычным ходом, через леток, хотя кровля еще не починена. Чем быстрее идет ремонт, тем больше шмелей возвращается домой и тем меньше их выходит для починки кровли. Наконец положены последние заплатки. Все приходит в норму, на куполе спокойно. Шмелята обратились, должно быть, к обычным домашним занятиям, а из летка появляются лишь фуражиры, улетающие за кормом.

Аврал, последовавший за катастрофой, выглядит так, будто он продуман от начала до конца. Между тем и шмелиная полундра и ремонт произведены естественно, без всяких репетиций и учений. Каждое насекомое находилось там, где оно оказалось, и делало то, к чему больше приспособлено. Тем удивительнее, что у шмелей получилось именно то, что им требуется.

Само собой разумеется, что только через пролом могут быстрое выбраться из поврежденного гнезда его обитатели. А число шмелей, покидающих гнезда, соразмерно с объемом предстоящей работы: чем больше света проникает через брешь в гнезде, тем больше насекомых вызывает наружу этот доходящий до всех сигнал бедствия. И полеты стражи над ремонтирующими пролом рабочими необходимы. Точно так же необходимо, чтобы вылетавшие возвращались домой именно через леток, иначе они стали бы мешать тем, кто занят починкой. А вернувшиеся словно проверяют изнутри, насколько хорошо заделано повреждение. И если свет еще просачивается в гнездо, шмели вновь выходят через оставшиеся незаделанными участки.

Однако заметим про себя: как остро будоражит шмелей свет в гнезде; между тем фуражиры самым будничным образом вылетают из мрака норки, и свет нисколько их не смущает. Выходит, одно и то же физическое явление может по-разному действовать на одних и тех же насекомых, смотря по тому, где производится действие: внутри гнезда или вне его.

Но расстанемся с общиной, закрывающей пролом в куполе гнезда, и вернемся в семью, полную благополучия. Здесь уже не десять, не двадцать шмелей, а добрая сотня их. Старая шмелиха больше не вылетает. Ее крылья вконец истрепаны, им не поднять в воздух брюшко, отягощенное грузом зреющих яичек. Шмелиха кормится дома. Отовсюду, деловито жужжа, стягиваются к летку фуражиры. Амбары и сусеки полны мучного пыльцевого корма, чаны и цистерны залиты густеющим нектаром. На пакете с личинками и на скопище коконов суетятся шмели, многие готовят новую посуду для кормов — строят ячеи, расширяют гнездо. Они не только увеличивают объем норки, облюбованной с весны, но и соединяют ее, если тесно, с ближайшими нишами, роют подземные коридоры, осваивают их.

Шмели всегда испытывают острую нужду в воске, почему шмелиный фуражир доставляет домой, если случится такая возможность, не только нектар в зобике, а пыльцу в обножке, но также и воск в жвалах. Во всяком случае, мне довелось наблюдать это.

Начиная с июля мы регулярно пополняли сладким сиропом плошку на дрессировочном столике, который посещала крупная сборщица из гнезда с белой меткой «О». Она до отвала насасывалась и улетала домой, совершив над столиком, головой к нему, «круг почета». Подобных облетов, это уже известно, удостаиваются только места обильного корма.

В один из последних дней июля в плошку была положена тонкая плиточка красного пластилина, предварительно смешанного с воском и порошком светящейся пунцовой краски, а сверх всего слегка политая разведенным медом. Фуражир прилетел к столику как обычно, пробрался к приманке и самозабвенно стал слизывать хоботком мед, заполняя им зобик. В это время шмеля можно было хоть против шерсти гладить, он только поднимал в воздух среднюю ножку, отмахиваясь:

«Отстань! Не отвлекай от дела!»

Наконец насытился, улетел, еще вернулся, и так до тех пор, пока не выбрал весь жидкий мед и не обнаружил в плошке одну, теперь уже совсем сухую плитку. Ему бы улететь, а шмель, поджав хоботок к подбородку, принялся обследовать находку поначалу усиками, дальше пустил в ход жвалы.

На гладкой поверхности плитки остались четкие следы погрызов. Конечно, одно это еще ни о чем не говорило. Но, улетая, фуражир вновь совершил круговой полет над столиком, а это уже кое о чем свидетельствовало.

Через короткое время он опять вернулся к столику, к плошке. Но, может быть, забыл, что здесь уже не осталось меда? Нет! На плитке появились следы новых погрызов. Что бы это значило? Можно, конечно, изловить улетающего фуражира и тщательно осмотреть, но нет уверенности, не скажется ли такое событие на дальнейшем поведении насекомого.

Белый «О» продолжал прилетать на дрессировочный столик с плошкой, хотя в ней не оставалось ничего, кроме пластилина, смешанного с воском. Вцепившись лапками всех шести ножек в плитку, фуражир грыз пластилин жвалами, отрывая от него комочки, и ровные поначалу грани и плоскости становились шероховатыми, на них возникли заусенцы, изъяны, воронки.

А в гнезде — его и освещать не требовалось — на облицовке коконов и на чашах с медом появились пунцовые мазки и точки — светящееся свидетельство того, что маркированный краской материал для ремонта доставлялся шмелем с плошки.

Скопище шмелиных детских яслей и складов, в общем, очень беспорядочно и этим резко отличается от гнезда общественных ос или медоносных пчел с их геометрически строгими узорами сотов, с их сразу понятным внутренним районированием. В шмелином гнезде, пришедшем в полную силу, на месте единственного весной личиночника лежит целый пласт или ком пустых коконов. Кое-где на них выросли надстройки, сливающиеся в шишковидную массу, окруженные гирляндой медовых чаш. Некоторые запечатаны. Одни старые коконы забиты пыльцой, даже надстроены, превращены в колонны элеваторов, полные шмелиного хлеба. Другие коконы пусты, их еще неровные края позволяют считать, что из этих коконов только недавно вышли молодые шмели. А над всем беспорядочным нагромождением восковых, шелковых, воско-растительно-волокнистых, навощенных башенок, пакетов, чаш, кувшинов натянут лишь кое-где опирающийся на верхушки сооружений тонкий и гладкий восковой навес-козырек — тот, с которого трубят трубачи… Под ним снуют обитатели гнезда.

А ведь так недавно здесь чуть не на части разрывалась одна-единственная шмелиха. Как она спешила слепить первую медовую чашу, утрамбовать дно личиночника, вымостить его пыльцой!

Между прочим, если сопоставить сейчас количество пустых коконов в гнезде с числом его обитателей, обнаружится нехватка многих, прежде всего шмельков первого выплода. Редко кому из них удается прожить больше 4–7 педель. Вконец измотанные, они покидают дом, пробираются в окружающую леток траву и здесь навсегда засыпают. Нередко шмели засыпают в самом гнезде.

К этому времени из коконов выходят молодые насекомые размером почти со старую шмелиху. Но случись с ней сейчас плохое, например исчезни она почему-либо, в распорядке общинной жизни произойдут заметные перемены.

Однако прежде чем говорить о них, надо напомнить еще об одной особенности рабочих шмелей.

Мы уже с весны могли заметить, что личиночник никогда не оставляется в гнезде открытым. Шмелиха, распечатав кровлю, откладывает яичко или передает корм детве, но сразу после этого вновь наглухо заделывает верх воском. Пока пакет открыт, шмелиха никого и близко к отверстию не подпускает. Но если она недостаточно бдительна, какой-нибудь проворный шмелек воспользуется случаем, выхватит яичко и тут же его съест.

Случаются и массовые нападения шмелей на пакеты с расплодом. Как все это понять?

Возможно, семья только тогда бесперебойно растет, когда в ней яичек и личинок не больше, чем в силах обогреть взрослые, а молоди не больше, чем заготовители корма способны пропитать. Когда же голодных ртов так много, что фуражиры не в силах всех накормить, рабочие сокращают число будущих питомцев.

И наоборот: если корма вдоволь, рабочие, в первую очередь крупнотелые (пусть рядом с ними благоденствует и шмелиха!), тоже способны откладывать яички. Но из этих выводятся — об этом уже говорилось — одни лишь самцы.

Чтобы крупнотелые шмели начали откладывать яички, община должна быть многомушной, в ней должно быть полно шмелей. В малонаселенных гнездах, пока есть шмелиха, рабочие не становятся несушками. Если отсадить в клетки одинаковых по весу и возрасту рабочих, они ведут себя и развиваются разно, в зависимости от того, сколько их в клетке: один, два, пять или, скажем, десяток. Пусть все получают одинаковое количество одинакового корма, пусть температура для всех одна и та же, но несушки появляются среди рабочих раньше всего в клетках с десятью шмелями и более. Гораздо позже обнаруживаются несушки в клетках с пятью шмелями, а из одиночек только очень немногие способны так измениться.

Похоже, здесь мы сталкиваемся с явлением, которое ученые назвали эффектом группы. Этот эффект сказывается сплошь и рядом уже тогда, когда вместе содержатся всего только две особи: они и пищи потребляют больше и растут быстрее, чем их ровесницы, содержащиеся поодиночке.

И вот результат: совместное содержание бесплодных шмелей делает одного из них плодовитым, а у остальных превращение тоже происходит, однако скрыто: это становится ясно после того, как из клетки изъят первый кладущий яички шмель. Выходит, община представляет не простую арифметическую сумму отдельных особей, похоже, это действительно их живой интеграл, в котором они обретают новые свойства.

Итак, мы уже знаем: рабочие шмели могут иногда откладывать яички. Только что описаны перемены, происходящие в гнезде, из которого удалена шмелиха. Когда такое случается в гнезде даже с одним-единственным, первым вышедшим из кокона шмелем, дорога сюда всяким продолжательницам заказана. Но теперь, когда в гнезде полно рабочих шмелей, сюда не рискнет сунуться никакая захватчица. Поэтому, если теперь шмелиха не вернулась домой, один из наиболее крупных шмелей вскоре взбирается на восковой пакет с расплодом и ведет себя здесь так, словно он и есть глава семьи: откладывает яички, выкармливает детву, что мы уже имели случай видеть. У этой наместницы, заменившей подлинную шмелиху, характер резко портится: шмель становится подозрительным, ревнивым, яростно набрасывается на всех, кто неосторожно приближается к нему. Ведь вокруг столько соперниц, которые только и ждут случая заменить новоявленную домоправительницу. И сколько бы рабочих, играющих роль шмелихи, одного за другим не убирать из гнезда, в нем без промедления появятся новые, точь-в-точь как это происходило с трубачом.

Значит, действительно вокруг настоящей шмелихи скрыто существует цепочка запасных наследниц, которые, впрочем, могут производить лишь зародышей шмелиных самцов.

Но там, где все благополучно, где община развивается нормально, в ней, как правило, раньше или позже самцы начинают выводиться из яичек, отложенных настоящей шмелихой. Они выбираются в сумрак гнезда уже в то время, когда в других коконах дозревает самое позднее потомство — последние рабочие и первые молодые шмелихи.

Шестиногие кукушки

Все, что я слышал о кукушке, возбуждает у меня большой интерес к этой замечательной птице… Здесь очевидная тайна, но ее не легче разгадать оттого, что она очевидна.

И. П. Эккерман. Разговоры с Гёте

3 СЛЕПЫХ землянок пробираются на волю воздушные создания, разодетые в великолепный, богато расцвеченный бархат. Их зовет свет, и они бросаются ему навстречу с неумолчной песней, носятся, блистая крыльями, купаются в солнечных лучах. И опускаются на цветочные венчики — самые нежные, изящные и душистые произведения природы, воспетые поэтами как гигантские живые самоцветы. В глубине каждого запрятана капля сладкого клада. Всех, кто к нему добирается, обязательно покрывает сухая золотая пыль; и тогда они принимаются обирать ее с себя и не устают набивать сыпучим золотом корзины…

Чем не сказка?

Но волшебные сказки никак не обходятся без мрачных злодеев.

Шмели, настоящие шмели, о которых до сих пор шла речь, могли бы об этом злодее сказать словами известной поэмы французского романтика Альфреда Мюссе «Декабрьская ночь»: «…Вошел бесшумно незнакомец, весь в черном, похожий на меня, как брат. И рядом сел_у.»

Злодей, одетый в черное) и похожий на шмеля, как брат, — это шестиногая кукушка. Научное название ее — Пситирус — снова возвращает нас из области энтомологии в сферу этимологии, а дальше к этологии.

Пситирус по-гречески — шепчущий, подчеркивает характерную примету этих насекомых. Они действительно, если такой оборот позволителен, «летают шепотом». Но почему бы, собственно, так не говорить? Разве неверно, что шмели летают шумно? За это, мы знаем, они и прозваны Бомбус.

О Пситирус энтомологи узнали значительно позже, чем об обычных шмелях: через три четверти столетия после того, как Линней оповестил ученый мир о существовании земляных пчел. Впервые Пситирусы описаны в 1836 году в первом томе «Естественной истории перепончатокрылых насекомых» французским систематиком Сен-Фаржо Лепелетье.

И он же заметил, что, как бы ни казались между собой похожи кукушки и шмели ряда видов, задние ножки их обязательно отличаются. У Пситирус они узкие и не имеют корзинок для сбора пыльцы. Да для чего, собственно, такая корзинка тому, кто никогда не собирает корма, не фуражирует? А Пситирус может посещать цветы, брать из них нектар и пыльцу, но только для собственного пропитания. Гнездовых запасов они не пополняют и гнезда сами не строят.

Чтоб вывести свое собственное потомство, Пситирус пробирается в гнезда настоящих шмелей Бомбус, и эти воспитывают потомство кукушек, чаще всего уничтожающих расплод хозяев. Пусть это кукушкам не всегда удается сразу, приходится иногда выдержать стычку с обитателями гнезда, особенно если семья сильная. Пситирус таких схваток не боится. Они рождаются готовыми к войне не на жизнь, а на смерть. Их хитиновый скелет значительно плотнее шмелиного. У Бомбус, например, перепонки между брюшными кольцами совсем тонкие, и понятно почему: брюшко должно растягиваться, когда шмель заливает зобик нектаром, чтоб доставить сладкий груз в гнездовые чаши. Заполненное до отказа брюшко шмеля чуть не вдвое разбухает. А Пситирус все это ни к чему: им нет нужды набивать свой зобик, и их межкольцевые перепонки представляют не эластичную пленку, а хитиновую прочную броню.

Более массивный хитиновый мундир не дает брюшку кукушек распластываться, плотнее прижиматься к кровле пакета, насиживая расплод. Но Пситирус и этой заботой не обременены. А так как они ни обножки не собирают, ни пакеты с расплодом не утепляют, то волоски, покрывающие их хитин, и реже и короче, чем у шмелей.

Зато жало у них длиннее, а челюсти острее, с крепкими зубцами, и ранят сильнее, чем шмелиные.

В общем, как мы можем заключить, шмели-кукушки и лучше вооружены и надежнее защищены… Надежнее, но все же не безупречно. Даже отличившийся при осаде Трои герой греческого мифа, закаленный в волшебной воде подземной реки Стикс, знаменитый Ахиллес не был вполне забронирован: его пятка, как известно, осталась уязвимой. Отсюда и пошло на всех языках выражение «ахиллесова пята»… В хитиновых латах Пситирус, которые шмелиное жало не прокалывают, тоже есть изъяны. Во-первых, конец брюшка, а во-вторых, зона между головой и грудью, проще — «шея». Потому-то, несмотря на превосходство воинского оснащения, Пситирус все же может пасть в схватке с настоящими шмелями.

Одна любопытная черта строения Пситирус до недавнего времени оставалась неизвестной. Теперь доказано, что язычок, которым Пситирус вылизывает и высасывает нектар из цветков, короче, чем у Бомбус, в чьи гнезда они проникают.

Отсутствие корзинки для сбора пыльцы, брюшко, которое не может увеличиваться в объеме, крошечный зобик, короткий хоботок — все это подтверждает: Пситирус ни для гнездовой работы, ни для фуражировки не пригоден.

Еще одно отличие шмелей-кукушек от настоящих шмелей представляется чертой не самих насекомых, а семейной: существуют только две формы Пситирус — самцы и самки, рабочих у них нет.

Они им и не нужны: что оставалось бы делать рабочим тех видов, которые гнезд не строят, в медовые и пыльцевые склады запаса не собирают, корм едят, собранный другими, расплод не насиживают?

Потому-то кукушки отчаянные лежебоки и сони. Их самки просыпаются по крайней мере на месяц позже, чем основательницы гнезд, в которые Пситирус, выйдя из зимней норки, проникает. Да и что могли бы делать самки Пситирус, если б появлялись ранней весной?

Пусть настоящие шмелихи полетают, выберут место для гнезда, как следует поработают, оборудуют норку, смастерят первые чаши для меда, загрузят их, засеют личиночник яичками, выкормят детву, доведут ее до окукления… Вот когда в гнезде появятся не требующие питания куколки рабочих в коконах, тут самая пора Пситирус! В гнезде, захваченном кукушкой, все, что требуется, будут делать рабочие шмели.

И в странах Восточного, и в странах Западного полушарий виды Пситирус имеют каждый если и не один, то два излюбленных вида настоящих шмелей, чьи гнезда они ищут и куда стремятся. И по внешности кукушки обычно похожи именно на этих, «своих» шмелей. Обычно, но не обязательно.

У одного из Пситирус — лаборпозус — на шмелей импациенс или ваганс больше всего похожи самцы… Но в гнезда-то вторгаются не самцы, а самки… В чем же тут назначение сходства, в чем смысл «подражания»?

Пситирус аштони проникает в гнезда Бомбус аффинис или террикола: и у хозяев и у их, вежливо говоря, гостей, ни самки, ни самцы нисколько между собой не схожи.

Чем же объясняется в одних случаях подобие самок или самцов кукушек и шмелей и в чем в другом случае причина их несхожести? Это тоже еще не известно. Буквально на каждом шагу сталкиваешься с вопросами, ожидающими исследования.

И вот еще один: М. Н. Римский-Корсаков предупреждал, что обнаружить поселение шмелей непросто. Как же справляются с задачей кукушки? Что указывает им дорогу?

Одни летают «по пятам» за фуражирами, работающими на цветах. Какая-нибудь самка люкорум срывается с одного соцветия, переносится на другое, а следом, не отставая, беззвучно настигает ее темная тень Пситирус богемикус. Насекомых разделяют несколько секунд полета. В конце концов шмелиха люкорум направляется домой. Богемикус не отстает. Люкорум исчезает в летке, а следом появится и кукушка…

Другие ведут себя не так: они сами ищут гнездо. Но по каким признакам опознают цель? Что их приманивает? Звук жужжания, доносящийся из гнезд? Может быть, потому Пситирус и летают низко, на бреющем полете? И сами к тому же летают так тихо, словно стараются не выдать себя, не предупредить стражу, охраняющую гнезда? Но ведь и Пситирус и Бомбус лишены органов, воспринимающих воздушные колебания. А вдруг кукушек привлекает запах, льющийся из летков, над которыми они на небольшой высоте проносятся? Допустим, действительно дело в запахе гнезда, расплода… В таком случае обонятельные поры на усиках Пситирус должны извлекать из воздуха соответствующие ароматические позывные. Очень интересно…

А теперь вообразите себе, что вы с товарищем взяли на заметку одно шмелиное гнездо, решили с утра пораньше переселить его в улеек, принести шмелей к себе. Прикрыв головы сетчатыми накомарниками, надев перчатки, один осторожно разбирает траву, вскрывает гнездо, второй аккуратно пододвигает под основание сота широкую острую лопату… И тут на открытый сот сверху камнем падает темнокрылая кукушка. Едва ее удается убрать и положить в морилку, на сот снова невесть откуда шлепается еще Пситирус. Насекомое сразу прячется под коконы, так что его непросто извлечь… Наконец и вторая кукушка помещена в морилку. Появляется третья…

Но не летали же они этак, ожидая, когда вы соберетесь вскрывать гнездо. А раз не летали, значит, ароматические сигналы с необычайной быстротой распространяются вокруг и дают поразительно точную информацию о местонахождении гнезда.

До чего же, однако, далеко должны разноситься призывные волны, чтоб за несколько минут вызвать столько ищущих? А может, сигналы вовсе и не ароматические?

Да, здесь есть над чем подумать.

Исследователь вскрыл купол шмелиного гнезда и подвел лопату под сот. Сразу в воздухе закружила кукушка. Она без церемоний отогнана, а сот отложен в сторону. И тут как раз на место, где находилось только что изъятое гнездо, камнем падает другая кукушка. Не обнаружив цели, она безуспешно бегает по земле вокруг и около. Сот отнесен еще дальше, прикрыт коробкой, и в течение получаса над оставшимся голым фундаментом гнезда появляется еще несколько кукушек. К соту ни одна из них и близко не подлетела.

Завтра утром, в 10 часов 30 минут, тот же сот принесен на старое место и кое-как прикрыт травой. Через 12 минут рядом опускается кукушка, бегает вокруг, отлетает, вновь возвращается, опять неудачно, приближается к гнезду на расстояние в 5–6 сантиметров, но так и не находит его.

Похоже, будто в систему каких-то далеко слышных пеленгов ворвались помехи, нарушившие точность ориентировки.

Самое удивительное, что гнезда тех шмелей, которые с такой загадочной силой привлекают к себе Пситирус, для оседлой жизни кукушки непригодны. Это не больше чем временные укрытия, гостиницы. Здесь они устраивают себе привал, отдых и кормятся, вернее, перекусывают по дороге к гнезду того вида, где, говоря языком моряков, окончательно бросают якорь и становятся на прикол.

Кукушка ведет себя в гнездах одних шмелей как тихий «втируша», в других — как бесцеремонный грабитель.

Вот что писал видный шмелевед Ф. Следен о первом варианте поведения кукушки: «Пситирус втирается в доверие к постоянным обитателям гнезда и делает это так успешно, что хозяева скоро перестают проявлять к ней враждебность». И другие наблюдатели подтверждают: кукушки входят в некоторые шмелиные гнезда «воровато», держатся здесь до поры до времени «осмотрительно, осторожно»…

«Старейшина гнезда — шмелиха, — добавляет Следен, — постепенно свыкается с присутствием чужака, впадает в уныние, заметно теряет интерес к судьбе потомства и так грустна, так грустна, словно предчувствует свое мрачное будущее. Она больше не возглавляет живую общину: черная туча нависла над ней».

Завершим элегическое сообщение Следена: шмелиха перестает откладывать яички, насиживать расплод, бродит по гнезду как неприкаянная, потом погибает.

А кукушка первые три-четыре дня держится действительно в тени, за это время приобретает запах хозяйского жилья, затем быстро обегает всех обитателей гнезда, будто проверяя их отношение к себе. На рабочих шмелей, сохраняющих спокойствие, внимания не обращает, а тех, кто проявляет враждебность, атакует: кусает жвалами, хватает передними ножками, может, вцепившись лапками в опушение на груди, свалить с ног…

Однако жало в ход не пускает. Постепенно эти схватки становятся все более короткими и редкими, наконец, кукушка прекращает нападения и, опустошив личиночник, сама принимается откладывать в него яички, для чего она, собственно, в чужое гнездо и пробралась…

Теперь рассмотрим второй вариант возможного хода событий.

Едва прорвавшись в гнездо, кукушка добирается до шмелихи и зажаливает ее. Так поступают, в частности, кукушки рупестрис и весталис. Ликвидировав шмелиху и став самозванной хозяйкой гнезда, кукушка уничтожает все яички, всех личинок в пакетах, оставляет только куколок в коконах: эти не требуют ухода, а тепло выделяют. Оно в доме необходимо, так как кукушка откладывает в выпотрошенный ею пакет свои яички. Выкармливать потомство Пситирус будут рабочие Бомбус, которые выйдут из коконов и примутся собирать нектар и пыльцу… Здесь, как видим, шестиногие кукушки действуют несколько иначе, чем их пернатая тезка: та предоставляет будущему птенцу расправиться с выводком хозяев, а шестиногая сама устраняет соперницу.

Когда кукушки находят оставшиеся без шмелих гнезда подходящих для них видов, а это не так уж редко, они устраняют рабочего шмеля, который заменил шмелиху, выпивают мед из зобика жертвы, опустошают пакет с чужим расплодом, становятся главой общины сирот.

Во всех до сих пор приведенных примерах кукушка-захватчица более или менее быстро или медленно осваивает шмелиное гнездо.

Но так бывает все же не всегда. Кукушка может быть встречена в гнезде до крайности враждебно. Вся община приходит в ожесточение, начинается яростная схватка. И, в отличие от описанных выше, не утихает, не прекращается. На кукушку отовсюду набрасываются злобно жужжащие шмели. Просто невозможно рассмотреть, как развиваются события в этой свалке, но результат ясен: кукушка зажалена насмерть!

Если в сильное гнездо шмелей, не мирящихся с вторжением Пситирус, подсадить кукушку, то уже через минуту можно пинцетом подцепить и поднять с сота целый клубок сцепившихся насекомых. Кукушка будет в центре и, конечно, уже бездыханна. Правда, и часть рабочих шмелей также зажалена в этой неразберихе, возможно, даже не кукушкой, а сестрами.

Наконец, наблюдаются и такие случаи, когда кукушка, наоборот, нисколько не беспокоит старую шмелиху, даже если та как ни в чем не бывало продолжает откладывать яички. Здесь потомство и той и другой воспитывается совместно рабочими шмелями, разумеется, хозяйскими. Выходит, есть кукушки, способные ужиться с шмелихой, есть и шмелихи, не обращающие внимания на кукушек… Да, а вот двум кукушкам в одном гнезде жизни нет. Здесь неизбежна смертельная схватка! Нередко одна, зажалив другую, так крепко схвачена погибшей, впившейся жвалами в основание крыла или за ножку, что победительнице никак не удается высвободиться целой и невредимой. Словно в «Сказке о золотом петушке»: «Вез шеломов и без лат, оба мертвые лежат, меч вонзивши друг во друга…»

Но в шмелином роде известно одно племя — это Фервидобомбус скорикови, он же Бомбус фервидус, которое и не уживается с пробравшейся в гнездо кукушкой и не изгоняет ее, не меряется с ней силами. Можно подумать, что шмелиные мудрецы-хитрецы фервидус изобрели неожиданный способ уклоняться от боя в невыгодных для себя условиях. Отношение к кукушке в гнезде шмелей Фервидобомбус самое миролюбивое. Ни один рабочий не нападает на нее, не вцепляется жвалами, не хватает ножками и, уж конечно, не пробует жалить. Наоборот, то один, то другой, столкнувшись с гостьей, спешит отдать ей капельку нектара, он смазывает ею тело Пситирус. Пока это делают первые два-три шмеля, кукушка не испытывает от сладких подношений никаких неудобств. Но постепенно все тело насекомого покрывает липкая масса, заклеивающая дыхальца, залепляющая глаза и усики. Кукушка становится полностью беспомощна, почти как в крыловской басне: «Так потчевал сосед Демьян соседа Фоку и не давал ему ни отдыху ни сроку…»

Но Фока — ему повезло, — на свое счастье, успел сбежать от чрезмерно хлебосольного Демьяна и его великолепной ухи… Кукушке приходится хуже, она захлебывается, задыхается.

В итоге Фервидобомбус скорикови не знает бед, причиняемых кукушками. И надо же шмелю, который непрошеных гостей медом мажет и в меду топит, присвоить имя фервидус, что значит кипучий, пылкий… Им куда больше пристало бы прозвище «коварный», «каверзный», а если рассмотреть повадку с другой точки зрения — «находчивый», «не промах»…

Казалось, всем прочим шмелям полезно перенять изобретенный Фервидобомбус способ бескровной самозащиты. Но если б так случилось, Пситирус начисто исчезли бы с лица земли и здесь просто не о чем было бы рассказывать… Однако почему Пситирус продолжают пробираться в гнезда неприступных фервидус — тут есть над чем задуматься.

Вообще говоря, кукушкины повадки представляют разновидность паразитизма: один вид питается за счет другого. В гнезде, куда внедрилась кукушка, настоящие шмели обычно уже не оставляют потомство, способное продолжать род. У Пситирус же материнский инстинкт крайне обеднен. Но это все же не какая-нибудь блоха, роняющая яички где попало, на волю случая. Кукушка оставляет яички только там, где есть кому за ними присмотреть.

Мы нашли у шмелей два типа самок: основательниц и продолжательниц. Вторые не могут закладывать гнезда сызнова я стремятся проникнуть в уже начавшие разрастаться общины. Выходит, эта черта поведения, так сказать, в крови у всех Бомбус, представляя зародыш паразитического нрава кукушек, у которых все самки стали сплошь продолжательницами, но при этом потеряли бóльшую часть материнских талантов, главное, совсем перестали производить рабочих. У паразитических организмов часть способностей всегда отмирает, угасает, а другие чрезмерно развиваются. Такой чрезмерно развитой особенностью шестиногих кукушек стала скороспелость личинок. Они растут значительно быстрее шмелиных и в этом тоже оправдывают данное им прозвище.

Вскоре после того, как из коконов вывелись самцы и самки Пситирус, они начинают брачные полеты; самцы погибают, а самки принимаются искать место, где можно перезимовать.

И в осеннюю слякоть, и в трескучие морозы они спокойно будут почивать до наступления устойчивого тепла.

Кукушки водятся почти всюду, где обитают настоящие шмели, даже в Заполярье, хоть весна и лето здесь настолько коротки, что и истинным Бомбус приходится жить по особому расписанию.

Незнакомец, одетый в чужое и похожий на шмелей, как брат, не единственный враг их. Множество есть у шмелиной породы других недругов, подчас не менее зловредных.

Другие недруги

…Возьмет все, да и спасибо не скажет…

А. Герцен. Долг прежде всего

РЕДЫДУЩУЮ главу мы начали с фантастической сказки, через которую вошли в мир шестиногих кукушек. Это часть шмелиного племени и вместе с тем его враг номер один.

Новую главу начнем тоже с фантазии — как бы покороче сказать? — бомбозоосинэкологической, что ли…

Не пугайтесь варварской словесной глыбы. Если станете работником науки, вам доведется еще и не с такими встретиться!

Да, словечко, хоть не из самых коротких, не столь уж замысловато. В самом деле, бомбо значит: относится к естественной истории Бомбус; зоо значит: ограничено только объектами зоологическими и ботанических не охватывает; син значит: берется не в отрыве от других, а определяет явления, связанные со всеми относящимися к шмелям видами; а экологический значит: рассматривает связи живого с окружающей средой. Таким образом, бомбозоосинэкологический можно перевести на общепонятный язык так: относящийся к животным, связанным с видами шмелей.

Остается разъяснить еще одно: почему речь идет о фантазии… На такой вопрос ответить и вовсе просто. Потому что в этой главе предстоит совершить нечто вроде умозрительного путешествия по зоологическому саду, какого нигде на Земле не было и какой, пожалуй, вряд ли когда и будет… Это зоологический сад, в котором собраны лишь те звери, птицы, насекомые, паукообразные, простейшие, чей жизненный путь так или иначе совпадает, пересекается, переплетается со шмелиным, и, конечно, те, которые прямо или косвенно губят шмелей.

Возьмем млекопитающих. О значении для шмелей разных грызунов, гнездящихся в земле, уже говорилось. Здесь надо указать еще и тех, кто чаще других губит шмелиные гнезда: это прежде всего лиса, затем скунс, барсук, куница…

Нападение производится ночью.Лишенных жала самцов звери без всяких предосторожностей отправляют в пасть, а рабочих шмелей и шмелих, которые могут ужалить, сначала метким ударом передней лапы сбивают наземь, разминают, потом, подобрав с земли, сжевывают.

«По каким признакам различают зверьки насекомых?» — удивились зоологи, наблюдавшие за скунсом, пока он расправлялся со шмелиным гнездом в зарешеченной клетке. Что помогает им опознавать самцов? Внешний вид? Но обычно все происходит в темноте. Или они отличают их по запаху? Или, может, по жужжанию? Неясно!

Если где-нибудь в лесу вам попались утром среди сбившейся травы на истоптанном участке комки сотов и к ним припали отдельные шмели, можете не сомневаться: здесь ночью хозяйничал зверь. Лишь по следам, отпечатавшимся на сырой после дождя почве, можно опознать, чьих именно лап это дело… В траве разбросаны лишь восковые обломки. Шмелей, которых вы сейчас видите, ночь захватила где-то в поле, они поутру вернулись — вернулись, но дома не нашли…

Немало и пернатых ловко расправляется со шмелями.

Большая синица хитра: фуражирами, вылетевшими из гнезда на промысел, она не интересуется, зато не упускает тех, что возвращаются домой. Эти и летят медленнее, а главное, их зобик полон меда. Синица проклевывает насекомое на лету, пробивая клювом верхние кольца брюшка — ближе к зобику, дальше от жала и ядовитой железы. По этому проклёву и опознают хищницу. Она часто одним нектаром и довольствуется.

…Сорокопут знаменит своим умением накалывать добычу на шипы деревьев… Вороны взрослых шмелей не поедают, но дотла разоряют гнезда, чтоб полакомиться личинками и куколками.

Много врагов у шмелей и среди паукообразных. Запутавшиеся в паутине крестовика мелкие рабочие становятся его жертвой. Но существуют пауки с паутиной настолько крепкой и плотной, что в нее опасно попадаться и крупным шмелям. Еще более грозен для шмелей не плетущий паутину, сравнительно небольшой, замаскированный окраской тела под колер цветка, на котором он поджидает жертву, паучок-краб Мизумена вация. Это восьминогое совершенно не видно на фоне лепестков и ничем не выдает своего присутствия. Прилетает шмель и начинает усердно собирать с тычинок пыльцу и вдруг… Только по неожиданно, на полутоне прервавшемуся жужжанию можно догадаться, что здесь случилось… Краб крепко держит передними ножками голову шмеля и уже успел ввести под хитин каплю мгновенно действующего яда. Дальше Мизумена медленно поглощает парализованного фуражира.

Разные хищники разными способами охотятся на шмелей: кого прельщает мед в зобике или обножка в корзинке, а то и весь целиком фуражир или молодь в гнезде.

Например, среди перепончатокрылых насекомых шмелям сильно докучают муравьи — Лазиус, Мирмика, Формика, Соленопспс… Как ни разнятся внешне и по образу жизни эти колена муравьиных племен, все одинаково пристрастны к запасам меда в шмелиных гнездах, все при случае ловко и споро разгрызают восковые соты, раздирают и пожирают яички, личинок, а если кокон приоткрыт, то и беспомощных еще куколок.

Да что, собственно, может шмелиная община противопоставить бесконечным вереницам крошечных охотников, тянущимся к чашам, полным меда, к пакетам, содержащим такую лакомую и сытную начинку, как живой расплод?

Шмели не подают в случае опасности сигнал тревоги, которая поднимала бы на ноги все гнездо, как у ос, пчел, муравьев, термитов. А один шмель — что он может? У него единственное жало и пара жвал. Разве с таким оружием обуздать орду мурашей? Ведь, нападая скопом, они впиваются в каждую из шести ножек, в оба усика, чуть не в каждый волосок на теле.

Против одного обитателя гнезда, включая и саму шмелиху, действуют десятки, сотни муравьев. Куда ни посмотри — всюду видишь лилипутов, которые наводнили крепость Гулливеров.

Невесело выглядит гнездо, разоренное муравьями. Между руинами восковых пакетов и пустыми шелковыми коконами долго еще снуют юркие черные, черно-красные, сизые муравьи… Они подбирают оброненные крохи, выпивают пролитые капли меда.

Ничего подобного не бывает в сильных гнездах. Муравьи нападают на них редко, и не всегда такие набеги кончаются успешно. Пусть шмелям не знаком сигнал тревоги, созывающий всех против врага, но в сильной общине каждый энергичнее, чем в гнездах-слабышах. Муравьи быстро обнаруживают разницу. Потому-то шмели могут процветать и там, где местность оплетена во всех направлениях муравьиными тропами, по которым тянутся цепи пеших фуражиров. Здесь опять проявляется уже знакомый нам эффект группы…

Пчелы, наши домашние медоносные пчелы, как мы уже установили, тоже могут нападать на шмелей, но ограничиваются изъятием запасов меда. Расплод и самих шмелей они не тревожат.

Иначе ведет себя крошечное миллиметровое паразитическое перепончатокрылое из группы хальцидид. Оно носит благозвучное греческое имя Мелитобия. Самки Мелитобии — уж как им приходится для этого изловчаться! — проникают внутрь пакетов с расплодом. И здесь дожидаются, когда шмелиные личинки раскормятся и станут в сотни и тысячи раз крупнее взрослого паразита. Теперь Мелитобия начинает жалить шмелиную личинку и пить вытекающий из ранки сок, отчего личинки перестают развиваться, остаются в живых, но, как правило, не плетут кокона и словно засыпают. Вот тут-то Мелитобия начинает откладывать на тело своей жертвы яйца. Из яичек через два дня вылупляются личинки.

До поры до времени все эти личинки не вредят своему носителю, только заставляют его поглощать огромное количество пищи. «Пораженная Мелитобией шмелиная личинка не обнаруживает никаких признаков заболевания, — рассказывают энтомологи, — но становится необычайно прожорлива. Похоже, зародыши паразита превращают жертву в какой-то передаточный механизм, снабжающий их пищей, уже частично подготовленной для усвоения». Здесь личинки Мелитобии и завершают развитие.

Пораженная паразитами, личинка шмеля может иной раз и окуклиться, но такой куколке почти никогда не удается стать взрослым насекомым. Доктор Плате рассказывает, что из одного-единственного шмелиного кокона Бомбус аффинис у него вывелось без малого сто взрослых Мелитобий!

Сходно действуют и паразитные осы из семейства Мутиллид. Яички откладываются их бескрылыми самками (не будь самки так волосаты, они вовсе походили бы на муравьев). Как и когда именно эти бескрылые создания проникают в гнезда шмелей и оставляют там свои яички, не очень ясно. Зато известно, что личинки осы вылупляются довольно скоро и кормятся личинкой, в которой растут, а окукливаются в шмелиной куколке. Один исследователь изъял из гнезд Протобомбус ионеллус около сотни пакетов с личинками и куколками, а получил из них чуть не семьдесят пять тысяч ос! Если б на этот факт не сослался такой серьезный исследователь, как А. С. Скориков, сообщение показалось бы неправдоподобным. Однако Скориков сам не раз имел случай наблюдать ос Мутиллид в шмелиных гнездах и был знаком с их ужасающей плодовитостью.

В шмелином гнезде Мутиллид часто бывает во много раз больше, чем самих шмелей.

Все Мутиллиды, которые выводятся из тела одной шмелиной куколки, это или сплошь самки, или сплошь самцы. Самцы крылаты и, как только вывелись, улетают. Бескрылые же самки не спешат покинуть шмелиное гнездо, здесь и кормятся.

Единственная их еда теперь — мед. Им они и подкрепляют силы для предстоящей жизни под открытым небом, где их ожидает встреча с крылатым самцом, после чего самка отправляется на поиски места, где можно отложить яички. Это не обязательно шмелиное гнездо.

Артиллерийский генерал Октавий Иванович Радошковский — один из первых русских и один из крупнейших в мире шмелеведов в свое время (он жил в конце прошлого века) — изучал также паразитов, составляющих свиту шмелей. И он же открыл два сплетенных друг с другом факта. Первый: Мутиллиды поражают нескольких перепончатокрылых. Второй: основное кольцо брюшка Мутиллид по форме изменчиво, походит на то же кольцо брюшка насекомого, в чьих личинках они росли и развивались. Вот до чего своеобразно отпечатываются на облике паразита черты его кормильца, или, как говорят паразитологи, хозяина.

Из перечисленных до сих пор перепончатокрылых одни — муравьи — могут дотла разорять шмелиные гнезда, другие — пчелы — не прочь воспользоваться запасами жидкого корма, третьи — осы — паразитируют на личинках и куколках шмелей. А как же взрослые шмели? Им что, перепончатокрылые не страшны? Нет, и у них есть свои паразиты. Вот Синтретус сплендидус — блестящий — наездник из числа Браконид.

Синтретус подкарауливает рабочих шмелей и шмелих разных видов, между прочим не брезгует и шмелиными кукушками, на цветках, куда они прилетают перекусить пыльцой или глотнуть нектара. Единственно садовый шмель благодаря исключительной быстроте, с какой он орудует в венчике, ускользает от Синтретус. Других этот наездник не минует и не милует. Его самка очень изящно приклеивает к брюшку шмеля яичко, причем не как попало, а на тоненькой перепонке точно между кольцами. Вылупившаяся из яичка личинка пробуравливает перепонку и проникает в брюшко. Здесь их может быть и десятка два, а случалось, находили до восьми десятков. Эти паразиты проводят в брюшке три-четыре недели, питаясь жировым телом и другими тканями своего носителя.

Личинки растут, линяют, дальше растут, а после четвертой линьки пробуравливают перепонку между первым и вторым кольцами брюшка, на этот раз изнутри, выходят на свободу и падают. На поверхности почвы личинка завершает рост и окукливается.

Между прочим, Синтретус редко поражают основательниц. Они поспевают для яйцекладки позже, когда на цветах действуют рабочие фуражиры или крупные шмелихи. В них-то и внедряются личинки паразита. Рабочим шмелям — они сравнительно недолговечны — Синтретус не успевает нанести заметный вред. Зато, когда Синтретус поражает продолжательницу, шмелиха становится гораздо менее плодовита, ее потомство сильно мельчает…

Из других шестиногих — двукрылых — для шмелей не на шутку опасны крупные, сильные и прожорливые хищники-ктыри — Асилиды. «Это самые страшные враги положительно всех летающих насекомых, — сообщает о них английский энтомолог Давид Шарп и добавляет: — Они никого не боятся».

Ктыри нападают на жертву в воздухе, для чего подкарауливают ее на цветах и, издали заметив приближающуюся цель, вылетают ей навстречу. Если дичь ускользнула — что же, ктырь возвращается на старое место, ждет.

Для боя ктырю требуется свобода маневра, простор. Где их нет, он неузнаваем. От его бесстрашия не остается и следа.

Ктыря поместили в стеклянную банку, туда же посадили самую крупную шмелиху. Мгновенно вспыхивает яростная схватка. И вдруг ктырь, словно сраженный смертельным ударом, падает на спину. Шмель громко гудит. Впору подумать, он торжествует победу…

Что ж, выпустим победителя, незачем его томить. Пусть себе летит восвояси!

Шмель исчез, в банке с неподвижным телом ктыря воцаряются тишина и спокойствие. И тут только что бездыханный ктырь начинает еле заметно шевелить ножками в воздухе. Потом постепенно смелеет, встает на шесть ножек, и, окончательно воскресши из мертвых, симулянт вздымает крылья и взвивается.

Муха Конопс проникает в шмелиное гнездо почти как Мелитобии или Мутиллиды. Ее тактика напоминает увековеченную в сказаниях военную хитрость греков, осаждавших Трою. Потеряв надежду взять город приступом, греки спрятали своих лазутчиков, свой десант, во чреве деревянного коня, и троянцы сами доставили его к себе, это их и погубило. Конь вошел в историю под названием троянского…

Впору подумать, что самки мухи Конопс знакомы с Вергилиевой «Энеидой» или Гомеровой «Илиадой», в которых описана история осады Трои.

Конопс откладывает яички на шмелей, ос, пчел, атакуя свою жертву не в гнезде и не на цветах, а в воздухе, на лету.

Это на первый взгляд ничем не примечательное зрелище. Над кустом шиповника кружит похожая на осу муха Конопс., Широко раскрытые пунцовые венчики цветков издали приманивают к себе шмелей. Муха, по хоте, случайно сталкивается в воздухе с подлетающим шмелем и тотчас как ни в чем не бывало делает бросок в сторону. Шмель — тот будто контужен столкновением, падает в цветок, от головы до ножек содрогаясь. Проходит несколько секунд, прежде чем бедняга примется за то, ради чего прилетел: зарывается в золотую щетку тычинок. А муха, опять вынырнув откуда-то, взвивается, парит на невидимых крыльях, дожидаясь следующего шмеля, и опять сталкивается с ним в воздухе.

Тут-то начинаешь подозревать: пожалуй, воздушные столкновения не так уж и случайны.

Прикройте стеклянным стаканом шмеля, сшибленного мухой над цветком, отнесите домой и здесь обследуйте под бинокуляром.

На брюшке яичко. Мгновенное соприкосновение на лету двух хитиновых тел — столкновение, которое не всегда успеваешь и заметить, — и паразит примостил на шмеля яичко.

Личинка, выведясь из яичка, проникает в брюшко шмеля и в нем растет, постепенно поедая жертву, наконец, окукливается в полностью опустошенном ею брюшке. Паразит может закончить развитие даже в брюшке шмеля, давно наколотого на булавку и, кто знает, сколько месяцев хранящегося в ящике под стеклом.

Это в том случае, разумеется, если коллекционером изловлен шмель, уже начиненный зародышем мухи Конопс.

Такие шмели обычно кончают жизнь в гнезде. Тело погибшего рабочие уволакивают куда-нибудь в угол, где лежит всякий мусор.

Присмотримся к этому мусору: останки шмеля со спящей в них куколкой Конопс нетрудно опознать по округлому брюшку, у прочих оно маленькое, сморщенное. В гнездовом мусоре куколка и зимует. Хитиновый скелет жертвы, который послужил паразиту колыбелью, взрослое двукрылое покинет весной будущего года.

В шмелиных гнездах встречаются и смахивающие на комнатную муху Тахины, или как их называют еще, ежемухи. Тахины — живородящие. Они не откладывают яичек, но производят на свет личинок. Эти юркие создания проскальзывают к пакету с расплодом, а то даже и внутрь — на личинок шмеля. Тут личинка Тахины успокаивается и очень мало тревожит своего носителя, пока тот продолжает питаться и расти. Но когда он полностью раскормится и вот-вот начнет окукливаться, Тахина просыпается и быстро выедает изнутри жертву, затем, покинув ее хитиновую оболочку, пробирается в подстилку и в ней окукливается…

Но довольно рассказов о хищниках, паразитах, вредителях и прочих захребетниках! Отведем душу на знакомстве с еще одной двукрылой породой, которую только по ошибке относят к разряду недругов шмелиного племени.

По ошибке… Тут действительно ошибиться нетрудно. Волюцелла, речь идет о ней, сама настолько смахивает на некоторых шмелей, что и ее вполне можно считать «ошмелевшей», как заметил мой друг-шутник и любитель покаламбурить. Волюцелла не только внешне на них походит, а и летает похоже, похоже жужжит, даже так же закидывает вверх ножки в ответ на прикосновение к телу… Специально изучавший это явление биолог Е. Габричевский замечает: «Взрослые мухи Волюцеллы шмелеобразны и по форме, и по окраске, даже их цветовая географическая изменчивость параллельна таковой шмелей…» Мы уже сталкивались с тем, как на облике паразита отпечатываются черты его носителя. Разве не естественно увидеть в разностороннем подражании Волюцеллы шмелям свидетельство того, что и она паразит. Очевидно, подражание облегчает ей возможность пробираться в шмелиные гнезда, где ее сплошь и рядом действительно можно видеть и где она действительно откладывает яйца.

И ведь как? Даже убитая успевает посмертно выполнить назначение продолжательницы рода: извергнуть яички. А они липкие, сразу приклеиваются к месту, на котором отложены. Выведясь из яичек, личинки устремляются к сотам, к старым коконам.

Зачем? Вроде и гадать не приходится: чтобы поедать запасы корма, может, и расплод. Долго так и считалось: личинки Волюцеллы поедают личинок шмелей.

Однако присутствие мухи в шмелиных гнездах никак не отражается на силе и численности общин. Личинки Волюцеллы здесь прилежно пасутся в гнездах, выедая разный мусор, а в нем вполне достаточно питательных веществ. Вопреки всему, что думали о Волюцелле, она не вредитель, но санитар, поддерживает чистоту в дальних углах дома, оказавшего ей гостеприимство.

Разумеется, здесь упомянуты далеко не все заслуживающие упоминания двукрылые, но ведь надо хотя бы мельком бросить взгляд и на жуков из нашего зоопарка.

Очень любопытно познакомиться прежде всего с крошечным тычинкоедом — Антерофагом. Этот доставляет шмелям огорчение и неудобства совсем недолго, зато потом верой и правдой служит им, как и Волюцелла, убирая шмелиный дом.

Подобно многим другим существам, о которых здесь шла речь, крошка-жучок подкарауливает шмеля на цветке, но никаких яичек ни на шмеля не наклеивает, ни под перепонку на брюшке не вводит. Он сам, собственной персоной, будто на персональном грузовом вертолете, добирается куда нужно. По сути дела, Антерофаг тоже превращает шмеля в троянского коня, но в гнездо проникает не внутри насекомого, а на нем, только что не верхом.

Впервые этот — даже не скажешь пройдоха, пролаза, проныра, провора, и слова подходящего не подберешь, — встретился мне как-то на скабиозе. Пока шмелиный самец нежился на цветке, жучок не трогался с места, будто знал, что самец не обязательно даже к ночи возвращается в гнездо. Зато, едва на ту же головку, с ходу выпрямляя хоботок, чтоб проверить нектарники, стал опускаться рабочий шмель, жучок (он сидел в засаде с раскрытыми щипцами жвал), почти прыгнув, мгновенно сомкнул челюсти и зажал ими хоботок.

Шмель попробовал взлететь — где там! Свалился на траву.

— «Ошмеломил» беднягу! — посочувствовал наблюдавший нападение мой друг, любитель каламбуров.

Шмель неуклюже барахтался, стараясь подняться, и, неся на хоботке приставшего жучка, взобрался с ним на стебелек, вновь взлетел, но опять безуспешно: упал в траву.

Мы подобрали его и унесли домой, чтоб лучше рассмотреть. Жучок цепко держался за хоботок шмеля. Дома мы его определили: это был Антерофаг.

Года через два, приехав в Ленинград, я, как всегда, наведался в замечательную библиотеку Зоологического института Академии наук. Любая старая библиотека — чудо. Старая специальная библиотека — чудо из чудес. Здесь находишь иногда такие сокровища, которые и во сне не приснятся. Чистое наслаждение копаться уже в одном только каталоге не успеваешь выписывать шифры заманчивых сборников и статей, просто глаза разбегаются… И вот уже на стол ложатся первые книги из числа заказанных.

Среди них немецкий журнал «Натур унд фольк» с небольшой заметкой об Антерофаге профессора Карла Фриша. Ему пришлось усыпить шмеля с висящим на хоботке жучком, чтоб Антерофаг отпустил своего, в прямом смысле слова, носителя. На хитине шмелиного хоботка хорошо отпечаталась вмятина, оставленная жвалами тычинкоеда. Позже Фриш аккуратно приклеил его на то же место и так сохранил обоих в своей знаменитой Бруннвинкльской зоологической коллекции.

Бывает, Антерофаг промахнулся и не успел вцепиться в хоботок шмеля. Он пробует тогда повиснуть на одной из его ножек, может защемить жвалами и несколько волосков на груди шмеля. Описан хранящийся в одной коллекции экземпляр шмеля, в которого на цветке мальвы впились сразу два Антерофага: один висел на хоботке, второй на ножке. Представляете, каково было этому фуражиру добираться домой?

И с чего бы, казалось, жучку «безбилетным зайцем» пробираться в шмелиные гнезда? Антерофаг и сам довольно прилично летает. Вполне мог бы, как делает Пситирус, разыскать вход в гнездо и пожаловать сюда. Тут остается только гадать. Возможно, жучок для кукушкиного приема, как говорится, «носом не вышел», обоняния не хватает, чтоб найти гнездо. На цветке он шмеля чует и даже отличает шмеля-самца от самки и фуражира, которые, как правило, сразу возвращаются в гнездо.

Пусть насекомое только что вылетело из дому и еще ничего не успело собрать, нападение жучка заставляет его повернуть обратно, словно один вес ноши побуждает сборщицу прекратить полет. И вот жучок доставлен в шмелиный дом. Здесь он находит себе пару; самки его откладывают яички, из них выводятся, как положено, личинки. Они шмелиному расплоду не вредят: кормом для них служит мусор в гнездовом хозяйстве шмелей. Личинки растут, окукливаются, а закончив развитие, улетают. Надо отдать им справедливость: улетают они сами, не тревожа уходящих на промысел сборщиц. Но, может быть, вес пассажира задерживал бы вылет шмеля из гнезда, как он заставляет его сразу вернуться в гнездо, пусть зобик и корзинки еще пусты? Так или иначе, из шмелиного гнезда жук отправляется в воздушное путешествие на собственных крыльях.

Добравшись теперь до поздних летних цветов, Антерофаг опять дожидается шмеля и на нем проникает в гнездо, и опять самки откладывают здесь яички, а из них выводятся личинки, которым теперь, однако, предстоит зимовать. Они зарываются под соты и только весной возобновляют развитие — окукливаются, через какое-то время созревают и выходят взрослыми жучками. Эти опять сами улетают на цветки, едят пыльцу, поджидают шмелиных фуражиров…

Итак, мы уже знаем: есть мухи, они засылают в шмелиные гнезда яички; есть жук, его шмель сам приносит домой… А вот еще два жука — один из числа нарывников Мелоид, второй из числа Ксенид — эти пробираются в дом шмелей и не в виде яиц, и не взрослыми, но в возрасте крошечных личинок. Правда, личинки не совсем обычные.

Напомним, что в мире насекомых больше всего распространен четырехступепчатый путь превращений — метаморфоз: из яичка — личинка, из личинки — куколка, из куколки — совершенное насекомое, иначе — имаго. Что касается Мелоид и Ксенид, они проходят метаморфоз усложненный, многоступенчатый, и к тому же сильно растянутый во времени. Он и называется сверхпревращением — гиперметаморфозом (из яичка — личинка, которая, линяя, удивительно меняется по форме и повадкам, из личинки последнего возраста — куколка, из куколки — имаго). Самые молодые, из яичка вылупившиеся личинки, и представляют собой триунгулина — каждый немногим больше запятой на странице, которую вы сейчас читаете. Иногда эта живая запятая так же неподвижна, как запятая в книге. Но стоит появиться на цветке мохнатому, пушистому насекомому — пчеле, шмелю, — триунгулин тут же оживает. Обмануть его проще простого. Поднесите к цветку кисточку из мягких волосков, и к ним прильнут, замерев, блестящие черные запятые: они «клюют» на пушистость приманки.

Дальнейшее развитие происходит уже в шмелиных гнездах, где личинки питаются расплодом хозяев, а потом запасами меда.

Приключения и превращения триунгулинов Мелоид в гнездах некоторых пчел с непревзойденным терпением проследил, затем описал Жан-Анри Фабр в «Энтомологических воспоминаниях». Здесь напечатаны и его увлекательные мемуары о Ситарисе и Майке, к которым мы отсылаем интересующихся с тем большим правом и основанием, что, в общем, то же происходит и с Мелоидами у шмелей.

Пример жизни этих жуков навел ученых на серьезные размышления. «История триунгулинов, — признают крупнейшие знатоки мира насекомых, — несомненно, одна из наиболее назидательных глав в учении об инстинктах животных. Можно, пожалуй, только удивляться, что наблюдаемые явления не привлекли еще к себе внимания исследователей сравнительной психологии. Серия действий одно за другим, каждое однажды, и только однажды, в течение всей жизни выполняется этим живым атомом, никем не обученным и не имевшим никакого опыта. Сами же действия по своей природе и сложности таковы, что мы заранее должны бы отвергнуть их целесообразность. А между тем именно эта цепь странных актов и ведет к нужным результатам…»

Такие же странные и тем не менее целесообразные акты осуществляются и в шмелиных гнездах.

Достаточно и рассказанного, чтоб убедиться в том, как сильно влекут к себе жуков шмели и их гнезда. А ведь мы даже не назвали еще пятьдесят с лишним других видов жесткокрылых, так или иначе вторгающихся в жизнь шмелиной общины и ее создателей.

…В гнездах шмелей нашлась приманка и для бабочек. Гусеницы моли (а моль — бабочка!) выгрызают восковые соты. Странное занятие? Конечно, ведь воск совершенно несъедобен. Да, почти для всех живых существ воск несъедобен, но в пищевом тракте гусениц моли обитают микробы, расщепляющие воск. Они извлекают из него вещества, которыми питаются гусеницы. Разъедая восковые сооружения, моль губит соты и когда сильно размножится, то делает жизнь шмелей в гнезде невозможной.

Осталось сказать еще о ближайших родичах пауков — клещах, которые сплошь и рядом наводняют шмелиные гнезда. Один из клещей так и называется Паразитус бомборум, по-русски «шмелиный паразит». Перезимовавшая шмелиха бывает густо покрыта мельчайшими коричневыми точками. Это — клещи. Их может быть столько, что под ними окраска опушения совсем неразличима. Позже, когда выведутся рабочие шмели, эти же клещи перебираются на них, кишмя кишат в подстилке.

— Кого здесь только нет?! Не скажешь, что шмели живут отшмельниками! — буркнул все тот же любитель каламбуров, разглядывая под увеличительным стеклом гнездовую подстилку…

Но под простым увеличительным стеклом не рассмотришь протозойного одноклеточного паразита Нозема бомби. Чтоб его увидеть, требуется микроскоп и подготовка препаратов.

Нозематоз — опасная болезнь. Но еще более тяжелое заболевание шмелей вызывает червь Сферулярия из числа паразитов-нематод. До сих пор неясно, как личинки нематоды проникают в брюшко шмелихи: через хоботок и пищевод, сквозь межкольцевые перепонки или иначе? Установлено только, что Сферулярия, почти не меняясь до весны и ничем себя не проявляя, сидит в теле шмелихи. А когда та начинает посещать первые цветки, нематода оживает. Да как быстро развивается! Не имея зимой и в начале весны миллиметра в длину и двух сотых миллиметра в толщину, она в короткий срок увеличивается чудовищно!

Шмелиха, поначалу вроде не реагировавшая на вторжение паразита, теперь заметно меняется. Она уже с трудом и как-то неуклюже летает. Вот эти-то шмелихи и бросались нам в глаза весной. Зараженные нематодой, они летают, летают, посещают цветки, кормятся пыльцой, пьют нектар, но так и не наберутся сил, чтобы заложить общину. Тем временем в брюшке шмелихи созревают яйца нематоды. Их тысячи, из них выводятся подвижные зародыши, они быстро распространяются в теле насекомого и приводят к гибели шмелих, так и не основавших семью.

Тысячи молодых нематод, погубивших шмелиху, покидают ее тело, и происходит это чаще всего там же, где шмелиха зимовала; не заложив нового гнезда, она обычно возвращается именно сюда. Поэтому на местах, пригодных для зимовки шмелих, летом кишат легионы самок нематод. Самцы — те недолговечны. А самки медленно перемещаются, дожидаясь, когда начнут прилетать шмелихи, ищущие места для зимовки. Тут нематоды атакуют их.

Прогулка по зоологическому саду, в котором обитает свита шмелей, может быть, и затянулась, хотя мы чуть ли не бежали по его дорожкам и аллеям и далеко не обо всем интересном, что можно здесь встретить и узнать, успели рассказать.

Герой настоящей книги, как мы могли убедиться, связан с бессчетными живыми помощниками (вспомним хотя бы мышей, в чьих гнездах он поселяется) и кормильцами (вспомним тлей), но также и с живыми капканами, силками, сетями, ловушками — бедствиями, которые разбросаны на разных этапах его жизненного пути.

Но раз уж мы вели речь о недругах шмелиной породы, то приходится напомнить, что не всегда им может быть отведено место в зоологическом саду. Кое-кого надо определить в сад ботанический. Взять, к примеру, паразитические грибы Аспергиллюс кандидус или Боверия бассиана. Это одни из самых злостных, непривычно говорить такое о растениях, но что ж поделать, если они действительно одни из наиболее опасных погубителей шмелиного рода. Они вредят не каким попало шмелям, а лишь зимующим шмелихам. Много лет изучая биологию Бомбус, доктор Андре Пувро, работающий на известной станции в Бюр-сюр-Ивет (Франция), пришел к заключению, что большую часть шмелих уничтожают во время зимовки именно два названных растительных хищника. Датские шмелеведы Я. Скоу и Норгаард Хольм выявили уже пять видов грибов, поселяющихся на живых, усыпленных предзимними холодами шмелихах. Такие шмелихи обречены. Пораженные грибом, они превращаются в пучок белесой или зеленоватой плесени. Доктор Скоу, к слову сказать, считает, что в условиях искусственной зимовки химия и антибиотики могут прийти на помощь шмелихам, защитить их от прожорливых грибов. Но это пока только предположения и надежды…

Так или иначе было бы ошибкой совсем скрыть эту страницу естественной истории Бомбус.

Всем, кто хочет поближе познакомиться не только с открытой, но и со скрытой жизнью природы, следует помнить коротко рассказанные здесь сюжеты неисчерпаемой «Шмелиады».

Продолжение следует

Но лето быстрое летит,

Настала осень золотая.

А. Пушкин. Евгений Онегин

«..Вы не успели подумать о том, долго ли это продолжится, а оно уж и кончилось…

А. Гончаров. Фрегат «Паллада»

…Их жизнь проходит сейчас на наших глазах, в эти самые минуты.

В. Тендряков. Онега

Ы ПРЕРВАЛИ рассказ на том, что благоденствующая шмелиная община начала пополняться длинноусыми самцами. Вслед за ними приходит черед покидать колыбель и молодым шмелихам. Они могут быть и помельче и покрупнее. Коконы крупных сразу выделяются: объемистее не сплетают ни личинки рабочих, ни самцов.

Не в каждом гнезде выводятся к концу сезона и самцы и шмелихи. Бывает, последние коконы начинены одними самцами, иногда, наоборот, одними шмелихами. Если новое пополнение семьи состоит из насекомых обоего пола, то шмелих все же раза в два меньше, чем самцов.

Шмелихи (об этом уже говорилось) упитаны по-особому. Дело не в том, что им досталось больше корма. Здесь важны не количество, не объем, не сама по себе масса питательных веществ, поглощенных личинкой, а то, каковы эти питательные вещества.

Из оплодотворенного яичка, отложенного шмелихой, выводится личинка, способная, как мы знаем, развиться хоть в рабочего шмеля, хоть в полноценную шмелиху. Недавно доктор Роберт Плоурайт (США) проследил, в какой именно момент решается будущее женской личинки. Оно зависит, оказывается, от числа рабочих шмелей в гнезде ко времени, когда для личинки начался третий возраст, то есть после первых линек.

Если в гнездо шмелихи, засеявшей яичками один только первый пакет, перенести ранней весной побольше коконов с рабочими шмельками из других гнезд, так, чтоб на каждую вылупляющуюся личинку в пакете приходилось достаточно гнездовых и летающих за кормом рабочих, то уже из коконов первого пакета — значит, весной — можно получить полноценных шмелих. В природе количество рабочих, необходимых, чтоб превратить личинку в шмелиху, накапливается постепенно, подготовляя созревание общины, переход ее от воспитания все новых и новых рабочих к произведению на свет продолжателей шмелиного рода.

Для такого перехода должен измениться весь с весны сохранявшийся уклад жизни, при котором чем многочисленнее семья, тем больше яичек откладывает шмелиха.

И уклад действительно меняется.

Пусть чаши полны меда, а старые коконы забиты пыльцой, пусть рабочие полностью разгрузили шмелиху от забот по дому, она все равно начинает откладывать меньше яичек. Часть их не оплодотворена, из них выведутся самцы, из других, оплодотворенных, могут выводиться и рабочие шмели и шмелихи. Но так как число личинок в пакетах теперь перестало возрастать, то на каждую личинку в третьем возрасте приходится больше рабочих шмелей.

Тут вспомним еще раз шмелей, жующих жидкую жвачку, и на несколько минут задержимся, чтоб получше рассмотреть строение шмелиной нижней челюсти: ее лопасти пересечены изогнутыми складками — щелями, обе густо усажены по краям мелкими волосками. По этим-то складкам выделяется секрет желез, воздействующий на «обсасываемый» рабочими шмелями корм. Когда до личинок в переломном возрасте доходит такая пища, то из оплодотворенных яиц развиваются не рабочие, но особо упитанные, с исключительно развитым жировым телом шмелихи. Они-то и станут в будущем основательницами или продолжательницами.

Велика ли каждая из них? С ноготок! Но мы уже видели, что в разгар лета влияние гнезда, основанного в крошечной норке, распространяется на многие тысячи кубических метров, заполненные высокими кронами шумящих листвой деревьев, на километры тенистых лесных полос и живых изгородей, на гектары лугов и полей, покрытых цветущими растениями.

И на этом огромном трехмерном пастбище, вдоль и поперек прошитом шмелиными воздушными тропами, одному существу, будь оно величиной со всех шмелей общины, сложенных вместе, — этакий фантастический шмель-гигант — ни за что бы не прокормиться по-шмелиному. Общину выручают ее многокрылость, ее многожвалость, ее многоротость. Сотни крыльев разносят фуражиров к сотням цветов. Сотни тончайших, извивающихся язычков способны добраться в хранилища нектара, скрытые в венчике, куда другой язык не проникнет, и здесь вылизать капельные брызги. Сотни крошек жвал способны разгрызать пылинки цветня, который никакими щипцами и щупиками не ухватить.

На сотнях тех же крыльев эти брызги и пылинки сносятся в гнездо, к сотам. Их шишковидная масса оплетена плотным клубком движений, перемещений, совершаемых в душной тесноте сотнями ножек, колец брюшка, голов, язычков, усиков. В этот клубок словно спрессованы миллионы метров, налетанных фуражирами в просторе воздушного пастбища.

Сколько для всего этого требуется времени? Ни один шмель не живет столько, чтоб успеть выполнить подобную работу. Общину же выручает снова ее многомушность. Сама она в средних широтах существует меньше четырех тысяч часов, а впитывает в себя пятьдесят, подчас даже сто тысяч часов отдельных шмелиных жизней.

К тому же час жизни шмеля неправомерно отождествлять с нашим — с часом жизни человека. Отмечая исключительную быстроту некоторых движений насекомых, Карл Фриш приводит такой пример: «Комнатная муха делает около двухсот взмахов крыльями в секунду… Чему удивляться, если муха так легко от нас ускользает, не дает себя прихлопнуть! Поразмыслим над этой юркостью. Может быть, просто чувство времени у нашего насекомого отлично от того, что присуще нам? И одна секунда представляет для мухи срок, в течение которого можно, двести раз взмахнув крыльями, уйти от опасности?»

Между прочим, и шмель делает от 180 до 240, значит, в среднем около 220 взмахов крыльями в секунду, то есть процентов на десять больше, чем муха, о которой писал Фриш…

А сто тысяч часов, сконцентрированных в жизни шмелиной общины, оставляют за собой к тому же, подобные шлейфу рассыпавшейся кометы, десятки, а нередко и сотни молодых шмелих, способных прожить еще многие тысячи часов.

Вот что производит во всех четырех измерениях гнездо, которое основал весной шмелек с ноготок!

Итак, из коконов начали выходить молодые шмелихи. После молодых шмелих в общине редко кто еще выводится. А старых рабочих шмелей становится все меньше. Семья начинает увядать, как отцветшее однолетнее растение. Такое растение развилось из одного-единственного проросшего зародыша — семечка. Росток может раскуститься, образовать несколько стеблей, в свое время они увенчаются цветами; созреют семена, и листья на однолетнем растении начинают увядать, оно чахнет. Жизнь, поднявшаяся из одного семени, уходит, будто перелившись в новые семена.

Пору, когда в общине появляются самцы и молодые шмелихи, можно рассматривать как ее цветение.

Сыновья старой шмелихи, выйдя из коконов, уже через два — четыре дня покидают родной дом, обычно навсегда. Лишь немногие задерживаются, продолжают обогревать последний пакет с дозревающими в нем сестрами. Вообще же молодые самцы не только выводятся раньше, чем молодые шмелихи, но и из гнезда улетают, как правило, в более молодом возрасте. А покидая дом, не утруждают себя круговыми полетами, головой к гнезду. Пока будущие невесты еще сидят в гнездах, женихи уже нашли дорогу к венчикам цветов, здесь и ночуют.

Еще до того, как невесты проснулись в шелковых колыбелях коконов, шмелиные женихи Бомбус лукорум, праторум, горторум делят свое время между пребыванием в душистых цветках и плетением огромной воздушной сети. Несколько дней натягивают они ее над участками, где вскоре будут совершать свои лётные прогулки молодые шмелихи в новеньких бархатных нарядах. Сеть, сплетаемая шмелями, невидима и неосязаема, она связана из нитей не более плотных, чем те, из каких соткан плащ короля в андерсеновской сказке. Но нити шмелиной сети чудеснее: невидимые и неосязаемые, они действительно существуют.

Первым обратил внимание ученого мира на эту сеть Джорджи Дарвин — девятилетний сын знаменитого Дарвина. О том, что это был именно Джорджи, стало известно совсем недавно. В 1885 году, когда Чарлз Дарвин впервые опубликовал небольшую заметку о странных полетах шмелей, он только коротко сообщил: «8 сентября 1854 года один из моих сыновей видел нескольких шмелей, влетавших в углубления у основания ствола большого ясеня…»

Только через сто с лишним лет доктор Р. Б. Фримен напечатал в «Вестнике Британского музея естественной истории» полный текст всех заметок из дарвиновского дневника полевых наблюдений, относящихся к полетам шмелей. Здесь-то и сообщено имя сына. «Джорджи, — говорится в первой записи, — наблюдал многих шмелей (думаю, все одного вида), прилетавших и жужжавших у подножия старого ясеня».

Внимательно осмотрев подножие ясеневого ствола, о котором сообщил Джорджи, Дарвин ничего похожего на ход в шмелиное гнездо не обнаружил. Но пока он рассматривал все вокруг, опять подлетел шмель, проник в углубление у основания ствола, потом вышел, поднялся вверх и исчез, пронесясь между двумя большими ветками.

Сколько ни рылся Дарвин в траве вблизи загадочного места, хода в гнездо он так и не нашел, зато убедился, что шмели появляются один за другим через короткие промежутки, иногда минуты через две, и, пожужжав в полный голос, сразу улетают.

И что всего удивительнее, подчеркивал Дарвин в своих заметках, шмели появлялись с одной стороны, жужжали и, словно уговорившись, улетали по одной и той же воздушной тропинке; лишь некоторые, вместо того чтоб исчезнуть в развилке, облетали основание ствола и скрывались в том же направлении, что и предыдущие.

Несколько дней спустя у Дарвина были на заметке уже и другие столь же загадочные места. И все разные: то ветка какая-нибудь, то камень, то совсем голый участочек на склоне канавы, то листок плюща… Обдумывая увиденное, Дарвин пришел к мысли: открытые им «места жужжания» — так назвал он их для краткости — точки какой-то длинной цепи.

Тогда отец призвал на помощь детей — пятнадцатилетнего Вилли, одиннадцатилетнюю Этти, известного нам Джорджи и Френки, которому шел всего восьмой год. В более поздних наблюдениях участвовала и крошка Пенни. Дарвин расставил детей на «места жужжания».

Увидев подлетающего шмеля и услышав его гудение, каждый должен был сразу и громко крикнуть:

— Шмель здесь!

Сам Дарвин стоял последним и слушал.

— Здесь!

— Здесь!

— Здесь!

Вновь и вновь прослеживая таким образом трассу, Дарвин составил карту полета и убедился: шмели летают словно по границе большого круга. Время от времени то один, то другой уносился в сторону, припадал к цветку, подкреплял силы нектаром, а заправившись, вновь ложился на проторенный курс.

И на следующий год церемония в точности повторилась. В полевом дневнике Дарвина вновь появилась запись, на этот раз от 23 июля:

«Джорджи и Френки видели вчера и дня два-три тому назад несколько шмелей на «точках жужжания»…

Наблюдения продолжались еще 5 лет. И каждый год с середины июля до конца сентября, особенно в жаркие часы, шмели облетали точку за точкой, совершая бóльшие или меньшие круги со скоростью примерно 10 миль в час.

В разные годы не только маршруты полетов, но и расположение «мест жужжания» оставались, в общем, неизменными. Даже повороты производились сходным образом.

«Я был поначалу очень поражен и никак не мог найти объяснения этому», — писал Дарвин. Впоследствии он высказал предположение, что у разных видов свои летные повадки: одни предпочитают летать повыше, другие пониже, — кто вдоль живых изгородей, вдоль придорожных канав, от одного заметного дерева к другому… Потому и маршруты из года в год не меняются.

…Заметку о наблюдениях за полетами шмелей Дарвин несколько лет продержал в ящике стола и напечатал впервые не в Англии, а в Германии, на немецком языке. Многие этой публикации не заметили. И когда в 1949 году сотрудники Ротгемстедской агрономической опытной станции Д. Фри и К. Батлер опубликовали книгу о шмелях, они написали в ней, что первым стал изучать полеты шмелиных самцов немецкий натуралист А. Франк. В доказательство приведена ссылка на его статью 1941 года.

А. Франк действительно узнал о летной карусели шмелей много нового. Нанося цветные метки на шмелей Бомбус гипнорум, он смог подсчитать, что в течение дня, да и день-то был облачный, один шмель совершил по замкнутой кривой 77 кругов. Другой — на этот раз Бомбус террестрис — за полтора часа успел проделать 35 кругов, каждый протяженностью 275 метров. Но то не был непрерывный полет: на круг приходилось 27 остановок в точках, разделенных чаще всего расстоянием от 5 до 15 метров; правда, один раз шмель проделал без остановки 33 метра, иногда же он приземлялся очень часто — через 30–40 сантиметров.

По подсчетам Франка, шмель при благоприятных условиях может за 10 часов налетать 60 километров!

Трассы предсвадебных шмелиных полетов сплетаются в конце концов в сеть из кругов и колец. Самцы одних видов действительно летают над самой землей, других — повыше, на уровне злаковых, кустарника, третьих — в самом высоком ярусе, над деревьями, снижаясь к вершинам… Точки, которые Дарвин когда-то назвал «местами жужжания», были только как бы перекрестками воздушных маршрутов, образующих паутину, в тысячи раз большую, чем самая большая сеть паука-крестовика, и не натянутую между соседними деревьями, а наброшенную над целыми полянами, опушками, лужайками, садами, гделетают шмелиные женихи.

Как выяснилось, паутина сплетена из аромата, запаха…

Ну и задала химикам работы эта душистая сеть!

Совершенно очевидно, что запах связан с каким-то выделением, секретом. Но каким? Ответ на этот вопрос удалось найти только через полтора десятка лет.

Известно, что у рабочих пчел существует образующая небольшой валик на брюшке ароматическая железа. Ее выделения помогают пчелам в одних случаях находить место, где есть лишенный запаха корм, в других — леток родного улья.

Известно, что у рабочих муравьев многих видов существуют ароматические железы, которые буквально вымащивают запахом дорогу к источникам корма и облегчают фуражирам возвращение домой.

Известно, что дороги от гнезда к местам, где есть корм, могут прокладывать или хотя бы обозначать душистыми вехами и рабочие термиты.

У шмелей ничего подобного нет. Однако изучение душистых сигналов у пчел, муравьев и термитов подсказало кое-что о шмелином предсвадебном полете.

У Бомбус горторум, например, ароматические маяки, которые действуют на круговом маршруте, оказались надушены веществом, весьма близким по строению и свойствам известному в органической химии гидроксицитронелалу. У Бомбус террестрис для душистой сигнализации выделяется вещество, родственное соединению, называемому фарнезол. Это — не растворимая в воде бесцветная и прозрачная жидкость, содержащаяся почти во всех цветочных маслах. Здесь мы словно слышим химический отзвук, эхо, словно обнаруживаем физиологический отпечаток, который питающие вещества оставляют на насекомых. Да и восхищающий художников, воспетый поэтами солнечно-желтый и золотой цвета опушения на оплечье и поясках шмелей представляют, как выяснили химики, тоже производное веществ, содержащихся в цветочной пыльце.

Аромат, маркирующий трассы шмелиных полетов, быстро улетучивается, насекомые вновь и вновь наносят метки. Для этого-то самцы одного вида и приземляются на своих «местах жужжания».

И в этой повадке, в сообща сплетаемой сети тоже отражены общинные нравы крылатого племени.

Но мы еще не сказали, как именно наносят здесь шмели капли секрета, как оставляют душистые вехи. По правде говоря, способ довольно неожиданный. Шмели кусают избранные точки, впиваются в них щипчиками челюстей.

Выше говорилось о своеобразии очертаний верхней челюсти, о ее острых зубцах и зазубринах, крошащих пыльники, о валике, ограничивающем капиллярный канал, ведущий наружу из слюнных желез шмелих и рабочих шмелей. Пора напомнить, что у шмелиного самца вблизи места сочленения челюсти с головой есть выводной проток железы, спрятанной в жировом теле головы.

Немецкий исследователь доктор Гюнтер Штайн несколько лет изучал строение этой железы, она в натуре меньше даже уже не запятой, а точки на этой странице. Тысячи сделанных микротомом парафиновых срезов толщиной в 1,5 микрона сопоставил доктор Штайн, прежде чем стало ясно, как действует этот крошечный мешок, образованный тремя-четырьмя рядами плотно сомкнутых клеток, с узким, на две трети пронизывающим его полым каналом.

Разглядываешь сейчас серии фотографий с препаратов, заснятых под электронным микроскопом, в десятки тысяч раз увеличивающим изображение среза, лежащего на предметном стекле, и видишь картины, право же чем-то напоминающие кадры снимков Луны и более далеких планет, переданные на Землю телеавтоматами с космических снарядов.

Не странно ли в нашу эпоху великих побед науки вкладывать все силы ума, посвящать годы жизни, чтоб постичь устройство какой-то ничтожной по размерам железы, спрятанной в голове насекомого?

В связи с заданным вопросом невольно вспоминаются опубликованные недавно в ряде английских газет негодующие статьи и письма по поводу работ одной лаборатории, изучавшей, правда, не шмелей, но влияющих, как мы уже узнали, на их жизнь мышеи.

Мыши — прекрасная пища для упражняющихся в остроумии и шутках. Работники лаборатории скоро в этом убедились.

«В то время, — говорилось в одной статье, — когда наши лучшие умы занимает ракета с ядерным зарядом и дальностью полета пять тысяч миль, есть что-то умилительное в той непреклонности, с какой наше государство занимается исследованием обыкновенных мышек». Авторы писем в газеты и журналы обходились без всяких реверансов и заявляли напрямик что-нибудь вроде следующего: «За свою долгую жизнь я наслышался о множестве способов транжирить деньги, но этот дает сто очков вперед любому из них».

Но люди, изучавшие биологию мышей, не ждали лавров, хотя были уверены в нужности начатого ими дела.

«Научные исследования, — ответил руководитель лаборатории, — обладают одной странной способностью: рано или поздно они оказываются полезными для кого-то или для чего-то, даже если поначалу никакой непосредственной пользы не приносят».

Так оно и получилось с исследованиями этой лаборатории. Они вскоре понадобились теоретикам, занимающимся вопросами наследственности, и практикам, ведущим борьбу с грызунами-вредителями.

Так получилось и со свадебными полетами шмелей. Расшифровка их значения и назначения, данные химических анализов вещества, служащего для ароматической маркировки «точек жужжания», легли в основу разработки ряда интересных проектов. Один такой, в частности, уже осуществляется. Молодых шмелих, готовых перенести зимовку, помещают в специально оборудованные автоматами холодильники, откуда весной их переносят в теплицы. Здесь, по мере того как кончается зимний сон шмелих, их собирают и передают на опылительные пасеки.

…А мы вернемся и заглянем снова в гнездо, покинутое молодыми шмелиными самцами. Жизнь здесь идет заведенным порядком. Недавно вышедшие из коконов молодые шмелихи суетятся среди других вокруг сотов.

В гнездовой толчее их не трудно опознать: опушение шмелихи свежее, ярче, пышней. Даже расцветка платья не всегда та, что на рабочих. Но главное отличие скрыто под внешними приметами, под хитиновыми кольцами груди и брюшка. Если вскрыть хитин, то под увеличительным стеклом можно без ошибки опознать, кто есть кто — кто шмелиха, а кто рабочий.

Часть шмелих уже вылетает, поначалу долго кружа над входом в гнездо, постепенно удаляясь, затем возвращаясь и вновь улетая на цветы, за кормом.

В одну из таких отлучек молодая шмелиха попадет в душистую паутину свадебных полетов, и ароматический след приведет ее к ближайшей из «точек жужжания», где ей встретится четырехкрылый жених. Встреча не помешает шмелихе вернуться домой. Она еще не раз будет сюда возвращаться, хотя теперь ее вылеты из гнезда будут больше посвящены не сбору корма, а поискам места, где можно провести зиму.

К этому времени родной дом уже начинает приходить в упадок. Законы общежития, связывавшие шмелей воедино, перестают действовать, гаснут, и происходит это в том же порядке, в каком весной они себя обнаруживали. Прежде всего шмели перестают пополнять кормовые запасы, возвращаются в гнездо без обножки, без меда. Рабочие еще находят корм на цветах, насыщаются сами, но в дом пищу не несут: никто больше не кормит шмелиную молодь, даже если это еще не окуклившиеся личинки. Шмели перестают замечать набеги всякого рода любителей готового корма, и в гнезде начинают совсем беззастенчиво хозяйничать муравьи, жуки, личинки всевозможной нечисти. Гусеницы моли невозбранно истачивают соты. Строение все больше разрушается. Одни шмели вдруг пробуют что-то сооружать, другие подчистую убирают только что возведенные панели, навесы и стенки…

…Закончим эту главу выписками из дневника наблюдений за одним из искусственных гнезд каменного шмеля — Бомбус лапидариус.

«Середина августа: шмели стали неохотно, вяло брать мед из кормушек, которые для них по-прежнему выставляют на обычном месте возле гнезда.

Начало сентября: шмели все еще реагируют на стук о стенку улья, высыпают на поверхность сота, встревоженно гудят.

Вторая декада сентября: восковой навес, укрывавший гнездо, обрушился; шмели не восстанавливают его.

Конец сентября: многие шмели продолжают выделять воск, кое-где ремонтируют соты, но мед больше не складывают, медовые чаши пустеют.

Начало октября: на кормушках вне гнезда никого, ни один шмель больше не посещает их; новая кормушка с медом поставлена в гнездо.

Середина октября: гнездовая кормушка полна меда, но шмели больше не подходят к ней. Похоже, они утратили чувство голода».

Основанная с весны шмелихой община, в которой воспитаны десятки, а то и сотни молодых шмелих, доживает последние часы. Жизнь, затеплившаяся вокруг основательницы и так бурлившая летом, сейчас уходит, будто перелившись в молодых, недавно совершивших брачный полет шмелих. Каждая представляет теперь полный сил зародыш будущей новой общины, в которой — придет час — новые трубачи проиграют сбор.

Сон в зимнюю ночь

Сюда, сюда! Здесь превосходное местечко!

В. Шекспир. Сон в летнюю ночь

Зимовка тут есть недалеко…

Рассвета дождемся мы в ней!

Н. Некрасов, Русские женщины

 КОНЦЕ минувшего века широкую известность приобрели работы Порфирия Ивановича Бахметьева. Это был человек незаурядной судьбы. Сын русского крестьянина, он стал одним из основателей Софийского университета в Болгарии. Проницательный натуралист и смелый исследователь, Бахметьев сумел проложить новые пути на разных участках науки.

Мы немного уже избалованы достижениями дружбы наук, их сотрудничества, их объединенных усилий в исследованиях, их быстрого роста на стыках разных дисциплин. Труды Бахметьева — физика, математика и биолога одновременно — многими идеями и фактами обогатили, в частности, один из таких стыков — биофизику, лишь в наши дни сложившуюся как самостоятельная наука.

Но и сейчас диву даешься, как умещались в голове одного человека мысли о телевидении, скажем, и об анабиозе…

Впрочем, если вдуматься… Бахметьевым разработана первая в мире схема для беспроволочной передачи и приема изображения на расстоянии (эта схема на многие десятилетия предвосхитила основы современного телевидения, того, что позволило людям получать снимки поверхности не видимой с Земли стороны Луны). Бахметьев же исследовал состояния живого при не существующих в естественных условиях на Земле низких температурах. И там и здесь живет, в сущности, одно и то же стремление: проникнуть взглядом и мыслью в запредельные высоты и глубины, приблизить недоступное, проложить новые пути в незнаемое.

Работы Бахметьева в области анабиоза взволновали когда-то не только биологов:

«Русский профессор возвращает к жизни неживое…»

«Сказочнее сказки о Снегурочке…»

«Победа над ледяной смертью…»

Однако крикливые заголовки газетных статей не искажали сути дела.

Бахметьев и его ассистенты подвергали гусениц нескольких бабочек действию все более и более пониженных температур, пока гусеницы не промораживались насквозь. Они, как писал Бахметьев, витрифицировались, становились словно стеклянными. И это была не только одна видимость. Когда такую витрифицированную гусеницу бросали на пол, она со звоном разбивалась, рассыпаясь мелкими осколками, а острые углы изломов наглядно говорили, что гусеница превратилась в стеклоподобное физическое тело, подчиняющееся законам мертвой материи.

И вот таких-то гусениц, превращенных в нечто, казалось полностью переставшее быть живым, Бахметьев отогревал. И все могли видеть, как в мертвую сосульку постепенно возвращалась жизнь, как гусеница просыпалась, начинала шевелиться, передвигаться, потом принималась глодать зелень и вновь обретала способность извергать из пищеварительного канала отбросы усвоенной пищи. Тут уж никаких сомнений не оставалось: гусеница, которая недавно была ледышкой, жила!

Вот это-то превращение живого в неживое и опять в живое, вот эта-то способность живого замирать и воскресать имеет прямое отношение к зимнему сну шмелих.

Спящего шмеля можно наблюдать и летом, под стеклянным потолком искусственного гнезда. Среди хлопочущих, занятых делом рабочих почти всегда — и даже не обязательно ночью — то в одном уголке, то в другом удается заметить насекомое, замершее почти неподвижно. Лишь изредка — гораздо реже, чем у бодрствующего, — растягивается и сжимается у него при дыхании брюшко да чуть заметно подрагивают усики-антенны… Немного отдохнув, шмель снова окунется в жизнь общины.

Зимний сон шмелихи отнюдь не мимолетен. Даже в средних широтах шмелиная зима длится очень долго, много дольше, чем самая долгая на земле полярная ночь.

Послушные законам своего племени, молодые шмелихи праторум уже в июле принимаются искать зимовальную норку, в которой им надлежит провести чуть не восемь месяцев подряд.

За праторум следуют лукорум, потом агрорум, мускорум, лапидариус… Одни находят убежище на зиму сразу, другие продолжают летать даже в сентябре. Но в конце концов шмелихи одного вида за другим раньше или позже исчезают. Все реже удается видеть их характерный поисковый, низкий, почти бреющий полет. Насекомые то и дело задерживаются на мгновение, повисая в воздухе, падают на землю, сразу взвиваются, переносятся от одного места к другому. Шмелихи замечают самые незначительные, даже десятиградусные уклоны холмиков и подолгу летают над ними, не спеша обследуя каждое углубление.

Когда шмелихе, начавшей зарываться, попадается в грунте тонкий белесый корень травинки, она его тотчас перекусывает, а если не в силах одолеть, то перестает рыть норку и улетает в поисках нового участка.

То же происходит, когда, прокладывая ход в глубь почвы, шмелиха наталкивается на камень. Казалось, чего проще: обойти его и продолжить шахту до нужной глубины? Нет, так шмелихи не умеют.

Да им и неизвестно, что попалось на пути: маленький обломок кирпича или какая-нибудь гранитная глыба. Обследовать препятствие? Под землей? Никаких специальных органов у них для этого нет. Шмелиха просто бросает начатый ход и, выбравшись на поверхность, продолжает поиск.

Время от времени она подлетает к попавшемуся близ дороги цветку, отдыхает в венчике, пьет нектар, разгрызает пыльники, по обножки не сбивает, а, переведя дыхание и подкормившись, опять пускается в путь.

Покинувшая родительский дом шмелиха может, если ночь ее застанет в пути, даже заночевать в цветочном венчике, а утром, обогревшись, возобновит полет. Она действует так же, как будет действовать весной, когда станет искать место для гнезда.

Что гонит шмелих из родного дома, что заставляет их переключаться на поисковый полет? Иногда и рабочие шмели — из числа тех, что покрупнее, — тоже покидают дом, ищут зимованья, даже пробуют надолго обосноваться. Ничего не выходит. Рабочие шмели раньше или позже засыпают, чтоб больше не проснуться… Их вызывает из дому в полет, должно быть, тот же сигнал, что и молодых шмелих. Но рабочие шмели для зимовки не приспособлены, они ее не переносят. Уход из родного гнезда и сооружение зимовальной норки выглядят в их поведении родимым пятном, воспоминанием о давно минувшем прошлом. Однако сохранилась только тяга, а не способность.

Одно лишь похолодание не может отправлять шмелей на поиск зимней квартиры. Погода изменчива, год на год не приходится. Лето бывает сплошь жаркое, иногда холодное, осень — то Мокрая, то сухая… Всех вариантов не перечесть. И, видимо, одни колебания температуры и влажности не могут управлять поведением шмелей.

Молодые шмелихи праторум, уходящие в поисковые полеты с середины июля, то есть в самую жаркую пору года, подтверждают наш вывод. Шмелих в это время гонит из гнезда, скорее всего, отчетливо начинающееся сокращение светового дня. Иначе разве можно было бы удержать от поисков шмелих, содержа их в камерах с продленным днем, то есть искусственно освещаемых рано утром и вечером? Разумеется, электролампа должна быть достаточно сильной. И не все равно, как показали некоторые опыты, воспроизводят ли лампы утреннюю зарю и вечерние сумерки или включаются и выключаются сразу, сменяя полный мрак светом, ясный свет — тьмой. И не все равно также, чем освещается гнездо: обычной ли калильной лампой, или лампой дневного света, или лампой из желтого, синего или красного стекла…

Но если вылет в поиск вызывается одними условиями, то для прекращения поиска нужно другое.

В конце лета две снятые с цветков молодые шмелихи Бомбус лапидариус перенесены в дом и поселены между оконных рам. Даже в конце сентября, когда на воле шмелихи лапидариус уже больше не летали, пленницы по-прежнему продолжали с утра до вечера гудеть, скользя по стеклу доверху и падая вниз, чтоб опять и опять подниматься то чуть правее, то чуть левее. Обе будто стремились вырваться из заточения. Конечно, шмелихи каждый день получали медовую подкормку, иначе они бы выбились из сил. Но здесь деться было некуда, и в конце концов обе зарылись в слой укрытой мхом песчаной подстилки между рамами — зарылись в один день: 2 октября. Термометр между рамами показывал 10° тепла.

Шмели других видов еще жужжали на воле, отыскивая последние осенние цветки, а для лапидариус между рамами уже наступила зима.

Но три дня спустя одна, а через день после нее и вторая шмелиха вновь выбрались из норок и возобновили полеты, скользя головой по стеклу вверх и вниз. Продолжалось это почти два дня. Шмелихи, казалось, молили:

«Уж поверьте, мы знаем, что нам требуется! Ваше место никуда не годится. Выпустите нас на волю, мы устроимся как следует. Здесь ничего подходящего нет…»

Но так как их все же не выпустили, они полетали-полетали между рамами, потом подчинились условиям и вновь зарылись в песок под слой мха. Подчиниться-то подчинились, зарыться зарылись, а весной ни первая, ни вторая из норок не вышли. Обе погибли.

Поступающий извне повелительный сигнал заставляет шмелих покинуть родной дом для поисков места зимовки, но это место должно обладать какими-то необходимыми для каждого вида качествами.

Казалось бы, все нужное молодые шмелихи могут найти прежде всего в старом материнском гнезде.

Нет, оно для зимовки не пригодно. Гнездо, в котором размещалась вся община, непомерно велико для одной шмелихи, даже для нескольких. В просторной камере будет холодно… Да и чересчур много разных недругов шмелиной породы развелось здесь за лето.

Случается, правда, даже не одна, а сразу несколько молодых шмелих зазимовывают в ведущих на поверхность почвы ходах старых гнезд. Но это чаще связано с преждевременным наступлением зимы: мороз и снег застигли молодых шмелих еще дома и пришлось им устраиваться в коридоре гнезда, подобно тем двум, которых в опыте заставили зазимовать между рамами, хоть место им совсем не подходило.

Английский энтомолог Д. Ф. Альфорд специально обследовал в южных районах страны, как зимуют шмелихи. Он начал с настоящей облавы, проведенной осенью в поисках зазимовавших самок разных видов, и каждую находку, а их были сотни, тщательно анализировал. Шмелихи, заключил Альфорд, предпочитают северо-восточные склоны и откосы канав, холмов, оврагов, южных — избегают, выбирают затененные места: их не слишком рано прогревает солнце и сюда не проникают его прямые лучи. Однако в густой дернине шмелихи не зазимовывают: здесь труднее зарываться. А шмелихам лапидариус, например, приходится пробиваться иной раз даже сквозь десятисантиметровый слой палого листа и зарываться в почву почти на 20 сантиметров. На этой глубине грунт весной отогревается позже, и лапидариус соответственно позже просыпается. Те, что зарываются ближе к поверхности, вылетят раньше.

Примерно половина шмелих укрывалась на зимовку просто в земле, остальные — под мхом, под лиственными деревьями в 10–25 сантиметрах от ствола, в трещинах каменных заборов и стен, в полугнилых столбах, возле дома, в старых соломенных скирдах. Одну спящую шмелиху обнаружили между складками шторы на окне, выходящем на северную сторону. Но это все же исключение: обычно шмелихи зимуют в полном мраке.

…Когда шмелиха зарылась для зимовки, выброшенный ею сырой грунт еще бывает час-другой заметен на поверхности земли. Но вскоре он просыхает, рассыпается, а затем самый слабый дождик прибивает, смывает, уносит все признаки того, что где-то здесь скрыта крошечная, размером с виноградину, норка, в которой, оцепенев, спит шмелиха.

Все они выбирают почвы известковые, избегают песчаных. Не потому ли попытались сменить место зимовки те шмелихи, которых оставили между оконными рамами? Может, как раз песок под слоем мха их не устраивал?

Выискивая место зимовки, шмелихи очень переборчивы. За один только час шмелиха лапидариус проверила на большой поляне около полутораста мест, причем успевала еще отдыхать на цветах и подкармливаться. Если б не ее остановки, позволявшие перевести дух наблюдателю, он совсем сбился бы с ног и со счета. Шутка ли, почти три перемены места в минуту?..

Занятая поиском зимовища, шмелиха чрезвычайно подозрительна и пуглива: чуть что, перелетает подальше. Зато, если уж начала земляные работы, действует с азартом. Можно спокойно накрывать ее стеклянной банкой — ноль внимания…

На открытой поляне или на лесной опушке наблюдение лучше вести, вооружившись полевым биноклем. Он позволяет, держась на расстоянии, не упускать шмелиху из виду.

Засекаем время: 12 часов 15 минут. Шмелиха усердно прокладывает путь в подземелье. Но ей это нелегко. Прошло полчаса, а еще еле наметилась крохотная ямка. Насекомое по-прежнему довольно хорошо видно — от головы до рыжего кончика брюшка, устремленного вверх. Из-под ножек назад, направо и налево непрерывно летят земляная пыль и крошки. Лишь к 16 часам — через 200 минут — работа близка к завершению. Земля из открытого хода выброшена на-гора, грунт из самой норки использован для прикрытия хода изнутри. Еще через час снаружи не остается никаких признаков того, что под березой, в точке, за которой вы следили почти 250 минут подряд, залегла на зимовку шмелиха лапидариус.

Гораздо быстрее устраивает свои дела шмелиная кукушка — Пситирус. За несколько минут по ниточке разбирает мох, очищает строительную площадку. Затем, изо всех сил работая ножками, роет, с головой ныряя в открытую ямку. Вскоре уже и грудь насекомого не видна, а еще через полчаса оно скрылось полностью.

…Пситирус и Бомбус могут зимовать рядом, но никогда не вместе. Зато шмелихи одного вида часто устраиваются сообща по две, по три и даже больше. Такое совместное зимованье — «гнездом» — проходит для них более благополучно. И потому в местах, мало-мальски пригодных для зимовки, шмелихи собираются невероятно плотно.

В середине ноября на участке всего в 4 квадратных фута Отто Плате нашел чуть не триста шмелих импациенс: они спали по две, по три, по пять в норке. Отрытых шмелих сразу будил холод, они начинали жужжать, словно пробуя согреться, но вскоре затихали и замирали.

В начале февраля Плате на том же месте очистил от снега новую площадку и, раскапывая мерзлый грунт, обнаружил на глубине в 3–4 сантиметра еще трех шмелих. Одну он нечаянно искалечил лопатой, но две сохранились, и он унес их домой. В теплой комнате обе спустя несколько минут начали растягивать и сжимать брюшко, перебирать, приподнимать и опускать крылья, а полчаса спустя свободно бегали по письменному столу и время от времени жужжали. Через два дня разбуженные шмелихи были продемонстрированы на заседании клуба энтомологов в Кембриджском университете.

Тут поднялся спор, который тянулся затем не один год.

Кто-то из членов клуба спросил, как спят шмелихи в зимовальных норках.

— Все они лежали на спине, вверх ножками, — отвечал Плате.

— Но может быть, — переспросили его, — вы увидели шмелих, когда они уже услышали стук лопаты и приняли позу угрозы? Ну, не услышали — почуяли сотрясение грунта от ударов лопаты о мерзлую землю, почуяли и изменили позицию…

— Но, — сомневались другие, — при таком положении тела площадь соприкосновения с мерзлым грунтом увеличивается и, значит, труднее должна проходить зимовка.

На этот счет долго не было необходимой ясности. Когда же в спорном вопросе удалось разобраться окончательно, оказалось: будущие основательницы и продолжательницы засыпают на спинке, свертываясь в округлый пушистый комок. Его общая поверхность становится наименьшей. Поэтому на шмелиху не так сильно влияет внешний холод и одновременно она меньше расходует свое внутреннее тепло. Они спят на спинке, пригнув голову к груди, ножки поджав к брюшку, а последние кольца тела подняты вверх.

Весной гнезд основывается гораздо меньше, чем было вырыто предыдущим летом или осенью зимовальных норок. Оно и понятно: не все зимующие переживут зиму, не всех зимовавших помилуют Аспергиллюс или Сферулярия, не всем посчастливится заложить гнездо, большинство шмелих должно будет довольствоваться ролью продолжательниц.

…Шмелихи спят, погруженные в мрак подземной норки… Их первый сон не освещают ни сполохи северного сияния в небе, ни сверкание снега и льда на земле. Какое там! Еще долго будут шуметь над спящими шмелихами зеленой листвой деревья и травы, еще многим растениям только предстоит цвести, а шмелихи, которые могли бы, казалось, пастись в ароматных венчиках, уже спят, завороженные загодя усыпившей их зимой.

Какая же сила живет в этих не столь уж массивных насекомых, если они способны пройти в своих подземельях через долгие месяцы конца лета, осени, зимы, весны, пройти, сохраниться и осуществить после того свое призвание — продлить жизнь рода!

Машина времени, на которой можно отправляться по желанию хоть в прошлое, хоть в будущее, существует, как известно, только в сочинениях фантастов. Но молодую шмелиху вполне можно рассматривать как живую хитиновую ракету, рассчитанную на путешествие в будущее. Уже в куколке все ткани подготовлены к тому, чтоб, когда пробьет нужный час, взрослое насекомое преодолело время и через холод, пост, через сон на грани жизни и небытия, подобно промороженным гусеницам Бахметьева, перенеслось снова в пору, согретую солнцем, снова шумящую зеленой листвой, дышащую ароматами цветов. Для этой цели шмелихи заправлены специальным особым горючим, в котором должно быть достаточно противостоящей морозам смеси — антифриза. К концу зимовки горючего должно остаться столько, чтобы вывести насекомое на его извечную орбиту: начать или продолжить развитие шмелеграда.

Если современные спутники и космические корабли, достигнув заданной цели, приземляются, приводняются, прилуняются, то о перезимовавших шмелихах можно сказать: они привесняются.

Солнце весны позовет их в полет к цветам.

Что известно о горючем этой хитиновой ракеты, преодолевающей зиму?

Во-первых, что горючего много.

Сухое вещество тела молодых шмелих агрорум в два с лишним раза, шмелих террестрис в три раза тяжелее, чем у рабочих, а чистый вес жирового тела шмелих агрорум в пять раз, шмелих террестрис в семь раз больше, чем у рабочих тех же видов. Так различаются запасы жирового тела в рабочих шмелях и молодых шмелихах, когда они выходят из коконов. С каждым следующим днем разница не сглаживается, но, наоборот, становится более значительной.

Примерно через месяц, когда рабочие полностью втянулись в выполнение своих обязанностей, а шмелихи готовы к зимовке, жировое тело шмелихи террестрис в тринадцать раз больше, чем у рабочих шмелей, а у шмелих агрорум в двадцать пять раз больше!

Пусть рабочие шмели и шмелихи получали после выхода из коконов одинаковое обильное питание, это ничего не изменит: шмелихи будут дальше нагуливать жир, а рабочие будут только усерднее сносить мед в гнездо. Они не сами питаются, а увеличивают пищевые запасы дома!

Жировое тело составляет у шмелих праторум и горторум половину их веса.

Сосредоточено жировое тело в основном под кольцами брюшка; в тканях груди и головы его очень немного.

Жиры эти нейтральные, не кислые. Как и животный крахмал, которого почти нет в тканях рабочих и шмелей-самцов, жиры наполняют у шмелих особые питательные клетки — трофоциты.

Известно и другое. Позади головного нервного узла у шмелей лежат небольшие округлые (их можно рассмотреть только при сильном увеличении) образования, так называемые корпора аллата — прилежащие тела. Кровь разносит их выделения по всему организму. Под воздействием этих выделений растущие личинки линяют, выросшие перестают расти, окукливаются, а у взрослых с возрастом изменяется поведение. Это словно какая-то скрытая пружина, приводящая в движение весь метаморфоз от личинки до имаго, а потом и действия самого имаго.

У молодой шмелихи прилежащие тела с конца лета выключены, потеряли активность, и это поддерживает накопление жирового тела, необходимого для зимовки.

Однако здесь мы уже у переднего края разведанного: что заводит пружину, на чем основано меняющееся во времени действие корпора аллата, по-разному проявляющее себя у разных членов общины, — на все эти вопросы наука отвечает пока еще только очень приблизительными догадками и предположениями.

Зато достоверно, что молодая шмелиха, прежде чем покинуть родительский кров и обосноваться в зимовальной норке, заправляется на дорогу кормом из домашних медовых запасов.

Его берут немного — около двухсот миллиграммов. Это обязательно поздний мед.

…Выпитый дома мед — горючее первой ступени — расходуется зимующей шмелихой в первую очередь. Через несколько недель после начала зимовки зобик шмелихи пуст. На протяжении последующих нескольких недель постепенно истощаются запасы жирового тела из трофоцитов. Шмелиха агрорум, уходя на зимовку, весит около полутораста миллиграммов, а к концу зимы вес ее снижается больше чем вдвое, причем жира в трофоцитах почти не остается. То же и у шмелих террестрис: перед зимовкой — до трехсот миллиграммов, после зимовки — до двухсот; значит, общий вес уменьшается на треть, а вес жиров уменьшается в девять раз!

После того как запасы жирового тела пришли к концу, расходуется животный крахмал — самое концентрированное горючее, приготовленное для трудного путешествия в будущее.

Убыль в весе становится еще большей.

Мы уже однажды сталкивались с чем-то сходным: окуклившаяся личинка не покидает кокона, в котором изолирована, но за несколько летних дней, пока идет превращение-формирование имаго, заметно теряет в весе. Запасы питательных веществ она расходует на бурно протекающие процессы перестройки всего организма, на создание новых органов. Превращение сопровождается выделением значительного количества тепла. Превращение личинки в имаго — это, разумеется, не молниеносный взрыв, но изменение, будто заснятое на многокилометровую кинопленку. Для нормального просмотра всей ленты требуется примерно 250 часов. Пока они проходят, из тяжелой, безногой червеобразной белесой личинки формируется пушистое, ярко окрашенное легкое четырехкрылое шестиногое создание.

Сейчас в зимовальной норке, которую шмелиха не покидает на протяжении месяцев, убыль в весе насекомого еще более ощутима. Но питательные вещества тела расходуются без перестройки органов, без превращений, при низких температурах и практически без выделения тепла. Сгорание запасов протекает пять-шесть тысяч часов, в двадцать раз медленнее, чем в куколке.

Тут есть еще одна любопытная подробность… На первый взгляд кажется, будто шмелихам следует выбирать для зимовки местечко посуше. Как бы не так! Когда уже знакомый нам Андре Пувро стал предлагать в лаборатории готовым для зимовки шмелихам пяти видов на выбор ящики, набитые почвой разного состава, то почти все — 90 процентов! — из года в год продолжали оказывать предпочтение ящикам, заполненным наиболее влагоемким материалом — мхом или торфом. Уже одно это было неожиданно: кому неизвестно, как промокают во время осенних дождей и мох и торф. Но когда в серии других опытов тот же Пувро стал помещать шмелих в клетки, где они имели возможность выбирать ящики с почвой разной влажности, то свыше 95 процентов шмелих устроились в ящиках с самыми влажными образцами торфа и моха.

Но ведь чем выше влажность грунта, тем он беднее воздухом. А может, шмелиха, израсходовав запас кислорода, крепче спит в своей промерзшей ледяной колыбели? И может быть, ей ничуть не вредит скапливающийся в воздухонепроницаемом зимовальнике углекислый газ? Мы уже имели случай узнать, что этот газ легко усыпляет шмелей в опытах. Но о том, что в жизни этих насекомых бывает период, когда углекислый газ им вроде бы даже нужен, поддерживает их зимний сон, об этом мы, признаться, не думали.

Выходит, обыкновенное насекомое за свою недолгую жизнь успевает пройти целую цепь перевоплощений. Продолжая исследования анабиоза, химики, физики, биохимики, биофизики раскроют еще многое в жизни отдельных особей и целых общин насекомых, наконец, в шмелихе, сохранившейся от всей общины для будущего.

Сравнения с известным и неизвестным

Неизвестное вызывало в нем бурный протест и нестерпимое любопытство.

Д. Гранин. Искатели

ОТАНИКИ полагают, что они к настоящему времени практически закончили перепись флоры на нашей планете и взяли на учет все виды растений, какие существуют на суше и на море. У энтомологов дела обстоят иначе. Хотя число зарегистрированных видов насекомых превысило уже полтора миллиона, натуралисты продолжают описывать всё новые и новые.

Семьями, общинами живет сравнительно немного насекомых: примерно около двух процентов. Но два процента от полутора миллионов — это тридцать тысяч.

Число видов общественных насекомых гораздо больше, чем принято думать. Первые описаны две с лишним тысячи лет назад, но и сейчас каждый год, причем не обязательно в Африке, Южной Америке или Австралии, обнаруживают то новый вид муравьев или термитов, то новый вид общественных ос или пчел.

Об одной такой обнаруженной на юге Европы совсем недавно форме небольших черных и черно-зеленых изящных пчелок-галикт, Галиктус маргинатус, стоит сказать подробнее.

Общественный уклад у этих пчел обнаружил старый югославский натуралист профессор Сима Грозданич, а подробно изучила молодая французская исследовательница Сесиль Плято-Кеню.

В жизни галиктовой семьи немало знакомого нам по шмелиной общине.

Как и у шмелей, молодые самки пчел-галикт зимуют в наглухо запечатанных подземных норках. Как и шмелихи, они, проснувшись весной, отрывают себе выход, пробираются на волю, к свету, летят на цветущие деревья и кусты, находят здесь пыльцу и нектар, а подкрепив этим кормом силы, принимаются каждая для себя готовить, причем неподалеку от материнского гнезда, свое, новое.

Как и у шмелей, община пчел-галикт до поры до времени состоит из одной самки и все растущего числа рабочих; как и у шмелей, у них лишь в зрелых семьях появляются продолжатели рода — самцы и молодые самки.

Но, несмотря на эти и ряд других черт полного сходства и частичного подобия, община пчел-галикт в целом очень отлична от шмелиной.

Судите сами: перезимовавшая пчелка-галикта роет весной почти отвесный ход, ведущий вниз сантиметров на тридцать! Этого не делает ни одна шмелиха: они, поселяясь на откосах, роют наклонный ход снизу вверх…

Вблизи от дна шахты пчелка-галикта сооружает от трех до шести маленьких овальных ниш-ячей, которые гладко зализывает слюной, стынущей, как лак. Это — изоляция от почвенной сырости.

Едва ячейки готовы, основательница-галикта начинает сносить в них с цветущих по соседству растений пыльцу и нектар. Корм укладывает в каждую нишу, спрессовывая аккуратные плотные хлебцы из цветня, обильно заправленного нектаром, В какой-то мере сходное мы видели и у шмелей, но дальше начинается нечто и вовсе ни с чем не сообразное. Изготовив последний хлебец, галикта поднимается к входу и начинает, пятясь, спускаться, причем энергично действуя жвалами и ножками, изнутри разрушает шахту. Разрушает все, что сама с такими трудами прокладывала… Целыми останутся лишь несколько последних сантиметров в глубине и связанные с ними ячейки.

Теперь строительница отдохнет, а затем отложит на каждый хлебец по яичку. Это происходит в июле. Из яичек вскоре вылупляются личинки, каждая поедает лежащий под ней корм, растет, окукливается, засыпает, а к началу сентября, когда на юге, где водятся эти пчелки, еще и тепло и сухо, в ячеях появляются — не скажешь: на свет, потому что это происходит во мраке подземелья, — молодые галикты.

Таким образом, к осени мать-родоначальница окружена похожими на нее как две капли воды дочерьми, и теперь она перестает трудиться. Работы и в подземном доме и вне его будут в дальнейшем выполнять молодые рабочие пчелки, хотя их и мало, от трех до шести, по числу выстроенных весной ячеек. Но работать пчелкам предстоит не скоро: сейчас наступают предзимние холода, почва стынет, семейка вместе с матерью впадает в состояние покоя, и так, ничем не подкормившись, натощак (хлебцы давно начисто съедены личинками), все засыпают до весны. Галикты — ни основательница, ни ее дочери-рабочие — нисколько не страдают, однако, от холода: рабочие получили необходимый для зимовки корм до того, как окуклились, а основательница успела полностью заправить запасами жировое тело в те недели, когда летала на цветы.

К весне все запасы исчерпаны, но вместе с теплом просыпается жизнь и в подземном гнезде. Молодые пчелки-галикты сверлят изнутри почву и на месте разрушенного матерью выхода сооружают новую шахту, ремонтируют старые и выкапывают новые ниши-ячеи. На каждого строителя приходится от трех до шести вырытых вблизи от дна шахты ячеек. Мать в прошлом году выстроила столько же… Сильными ножками и жвалами через отрытый коридор выбрасывают пчелки грунт на-гора. Вокруг выхода вырастает небольшой, а далее с каждым годом все более заметный комок земли. Он скоро спекается на солнце и, оставаясь снаружи бесформенным и неотделанным, скрывает в себе и под собой прямой ход в шахту, к ячеям.

Через этот гладкий, почти полированный канал и покидают гнездо весной пчелки-галикты. Выйдя на свет, они принимаются летать на цветы, здесь поедают пыльцу, пьют нектар, а насытившись, начинают сносить корм домой, усердно питают мать и постепенно заполняют и старые и новые ниши аккуратно уложенными запасами.

Чуть ли не все время проводя под землей и проработав на цветках по нескольку дней — не больше одной двадцатой отпущенного им срока жизни, — пчелки успевают на год вперед снабдить кормом и мать и будущих сестер, которых они никогда, впрочем, не увидят. Именно для них, лишь для будущего населения общины, пчелки-галикты заправили кормом каждую ячею гнезда.

Едва в них вырастает по плотно спрессованному пыльцевому хлебцу, смоченному нектаром, пчелки перестают вылетать из гнезда и точь-в-точь, как это сделала год назад мать, поднимаются и разрушают изнутри ход, постепенно отступая вниз.

На этом первое поколение заканчивает свой жизненный путь. Рабочие пчелки собираются все в дальнем углу шахты и здесь засыпают, чтоб уже не проснуться, однако жизнь в гнезде не прекратилась. Мать-основательница осталась здесь одна и примерно в июле, посетив каждую ячею — их теперь уже не 3–6, а 15–20, — откладывает на спрессованные дочерьми хлебцы по яйцу. Из каждого вылупляется личинка; личинки поедают приготовленный для них корм, окукливаются, и в сентябре из всех ячей выходят молодые галикты, полностью похожие на прошлогодних своих сестер и на мать. Ни разу не покинув запечатанного гнезда, они с наступлением холодов замирают и натощак спят всю зиму…

На третью весну в гнезде бывает уже около полусотни, на четвертую — примерно полтораста пчелок… И вот кончается четвертая, а то и пятая зима жизни гнезда.

С наступлением теплых дней холмик вокруг выхода из подземелья поднимается уже на 5–7 сантиметров. Пчелки больше чем когда бы то ни было выбрасывают грунта. Ведь их уже почти полтораста и они строят до полутысячи ячей! Гроздь лакированных полостей-вишенок вокруг конца прямо спускающегося хода стала необыкновенно большой и плотной. У летка, входа в подземелье, царит лихорадочное оживление: непрерывные потоки пчелок-фуражиров спешат за кормом и возвращаются с пыльцой и нектаром.

Как только уложены заправленные нектаром мучнистые хлебцы, леток запечатывается, коридор разрушается, молодые пчелки-галикты пробираются в дальний угол, нередко в тот же, где уже прошлый год остались их сестры, и здесь, полностью исчерпав силы, засыпают. Но старая основательница-галикта, пережившая уже пять зим, пять весен, пять лет, снова засевает все хлебцы, сносит на каждый по яйцу. Из яиц выводятся, как положено, личинки и принимаются без промедления поедать свое пыльцевое ложе.

Если бы все и дальше шло так, как прежде, молодым галиктам пришлось бы оставаться на зиму с матерью в ими же запечатанном гнезде. Но теперь подземелье остается закрытым и закрыто оно уже не до вешних дней, а только до начала осени. И происходит так потому, что на этот раз впервые за все годы существования гнезда из куколок выводятся не рабочие пчелки-галикты, а галикты-самцы, после них — молодые самки.

Именно самцы сразу же в самом начале сентября распечатывают гнездо, но делают это не так, как рабочие пчелки. Изнутри откапывается не общий прямой шахтный коридор, а несколько извилистых ходов.

Выбравшись на волю, молодые самцы сразу отправляются искать ходы в другие незапечатанные гнезда с пчелками-невестами.

Свадебная пора продолжается иногда даже несколько недель. После нее самцы погибают, оставляя в гнездах молодых вдов. Погибает и пчела — основательница общины.

Осиротевшие галикты зимуют дома, а весной покидают старое подземелье и разлетаются.

Разлетаются, и каждая закладывает поблизости от материнского новое гнездо, в котором возникнет и будет 5–6 лет расти новая община.

Но почему пчелки-галикты в гнездах, существующих год, два, три, четыре, живут только по 11–12 месяцев, а появившиеся в полновозрастном — пятилетием — гнезде способны жить в пять-шесть раз дольше?

Не сразу родился такой вопрос, а уж чтоб получить ответ на него, потребовались годы исследований.

В гнездах разного возраста пчелки-галикты просыпаются вроде совершенно одинаковыми. Когда из однолетнего гнезда брали только что вышедших на свет пчелок и, пометив их краской, пересаживали в старое, пятилетнее гнездо,то проникавшие сюда женихи не отличали подкидышей от коренных обитательниц. После того подкидыши благополучно зимовали, а дождавшись весны, разлетались и принимались закладывать свои общины, действуя ничуть не менее успешно, чем родные дочери старой основательницы.

И наоборот. Достаточно было ячеи из живущего пятый год гнезда переместить, пристроить к гнезду, основанному год-два назад, и подкидыши вместе с другими дочерьми основательницы зимовали, а весной принимались усердно отрывать шахтный ход, строили ниши ячей, кормили старую галикту, снабжали ячеи провиантом, запечатывали и разрушали ход изнутри.

Никто ничего подобного никогда и нигде еще не встречал у общественных насекомых.

Но если семья галикт, кое в чем похожая на шмелиную, в сущности весьма отличается от нее, то шмелиные порядки удивительно похожи на те, которые мы обнаруживаем у общественных ос, хотя жизнь ос во многом отличается от жизни шмелей.

Даже внешность. Шмели мохнаты, широкогруды, с округлым брюшком. Осы одеты в голый хитиновый мундир, на нем прямолинейный геометрический узор. Они узкотелы, с тонкой, ее даже так и называют — осиной талией-стебельком. Черножелтые цвета на шмелях и осах и те выглядят различно: тусклые и мрачные на осах, они свежи и радостны на шмеле. Голоса тоже разные: шмели в полете басовито гудят, осы визгливы… Гнездятся шмели, как мы уже успели узнать, чаще всего наземно или под землей, у ос же многие строят гнезда также и висячие, надземные. Осы лишены восковых желез и соты сооружают из разжеванной челюстями и проклеенной слюной многослойной бумагоподобной массы. Соты ос, хоть в надземных, хоть в подземных гнездах, висят горизонтально один над другим. Чаще всего это округлые плиты из тесно собранных в пласт, открытых книзу, правильных шестиугольных ячей. В каждой вырастает, окукливается, созревает единственное насекомое.

Корм личинки осы состоит поначалу из медовопыльцевой кашицы, но позже — из разжеванной животной пищи.

Таким образом, если шмели с первого дня и до конца жизни строгие вегетарианцы, то осы в возрасте личинок получают и мясной корм, а взрослые, сами питаясь на цветах, хищничают для прокорма детвы. Впрочем, и взрослые не слишком сурово соблюдают растительную диету. В осином гнезде нет ячей для корма. Такие склады им и не нужны, так как корм, доставляемый в гнездо, сразу свежим передается личинкам. При этом осы слизывают с тела личинок питательный для взрослых выпот. Таким образом, мы уже об этом говорили, осы и их плотоядные личинки фактически обмениваются кормом.

И все же семьи ос и шмелей зарождаются, растут, развиваются, созревают почти по одной программе.

Как у тех, так и у других из заложенных прошлой осенью зимовальных норок весной вылетают самки, которые вывелись прошлым летом. Подкормившись на цветах, они закладывают новые гнезда.

Первое поколение в молодом гнезде ос, как и у шмелей, состоит из насекомых более мелких, чем самки основательницы и осы более поздних поколений. (Как мы видели, у галикт самки — рабочие в гнездах всех возрастов одинаковы…)

Рабочие осы помогают самке и в строительстве и в фуражировке. Семья ос — она состоит уже из основательницы и дочерей — начинает набирать силу.

Гнезда разрастаются до тех пор, пока в сотах не окуклится: последний приплод, уже не из рабочих только, а в основном из продолжателей рода — самцов и молодых самок. Выход этого поколения в семье ос и в семье шмелей становится началом конца. Рабочие и старейшины общины, а также недавно появившиеся на свет, но уже сослужившие службу самцы погибают еще до наступления холодов. Молодые самки разлетаются и прячутся в укромных местах на зимовку.

Итак, в образе жизни у шмелей с осами больше общего, чем с пчелами-галиктами. А между тем по происхождению, по родству пчелы-галикты шмелям ближе, чем осы.

По происхождению, по родству, отливающие металлическим блеском пчелы Эуглоссиды с язычками необычайной длины — они длиннее всего тела — еще ближе шмелям, чем галикты, однако отличаются от шмелей еще больше, чем осы. Ячеи в гнезде Эуглоссид склеиваются из смолы. У Эуглоссид нет рабочих форм. Совместная загрузка кормом — провиантировка — ячей здесь не обязательна, однако возможна, и потому гнездо Эуглоссид — это даже не община еще, а только общежитие самок. Изучивший Эуглоссид японский натуралист Шоиши Сакагами напоминает, что, хотя эти насекомые представляют близких родичей шмелей, они, по сути, крайне мало на них походят.

Как так? Почему более родственное менее сходно? Ответа на этот вопрос пока нет. Вот еще головоломка!

Ну, а если сопоставить семью шмелей с пчелиной, муравьиной, термитной?

Строение тела и повадки шмелей, в общем, более или менее напоминают строение тела и повадки пчел медоносных, а также тропических мелипон и тригон. На муравьев же, а тем более на термитов, и пчелы и шмели совершенно не похожи. Но до чего много в общинах шмелей такого, что отличает их от семьи близкородственных им пчел, и сколько сходного с гораздо более далекими по родству муравьями и совсем уж далекими им термитами! Какие неожиданности в переплетении подобий и различий!

Муравьи и термиты, в зависимости от вида, обитают под землей, наземно, надземно. Они одевают свои гнезда разнообразнейшим строительным материалом, который сами производят или собирают и перерабатывают. Купола и внешние стены термитников могут быть прочны как камень. Внутри никаких сотов и ячей нет, но в большем или меньшем беспорядке разбросаны или теснятся всякие ниши и камеры, связанные между собой сетью каналов, ходов, колодцев. Яички и личинки лежат у муравьев не поодиночке, как у пчел и ос, а кучками, пакетами, как у шмелей, но, в отличие от шмелиных, ничем не укрытые, голые. Новые члены окукливаются, тоже как у шмелей, только поодиночке, но коконы лежат свободно, ни к чему не прикреплены. А едва из кокона вышло взрослое насекомое, пустая скорлупа не залеживается в муравейнике: рабочие уносят ее за пределы гнезда и бросают подальше.,

У термитов яички тоже лежат свободно, ничем не укрытые, кучками, пакетами. Личинок же, куколок и коконов здесь не бывает. Из яичек выводится сразу крошка термит, который растет, несколько раз линяя.

Оглянемся теперь снова на пчел. Подобно шмелям, они обладают восковыми железами, а из выделяемых между кольцами брюшка восковых пластин сооружают соты. Эти соты на шмелиные не похожи, гораздо больше общего у них с осиными, хоть те не из воска слеплены, а из бумагоподобной массы. Соты пчел представляют двухслойный пласт плотно собранных правильных шестигранных ячеек. Но соты не висят горизонтально одни над другими, как у ос, а отвесно спускаются сверху вниз и смотрят в обе стороны открытыми шестигранниками ячей.

Мы подробно рассмотрели в одной из прошлых глав, как и почему окукливаются шмели, засыпая в коконах вверх головой. У ос ячеи сотов открыты книзу, и куколки засыпают в них вниз головой. Вот у кого голова тяжелее ног и оказывается внизу, ближе к пористой, воздухопроницаемой крышечке, какой осы закрывают ячеи, печатая расплод. В двухслойных сотах у пчел куколки засыпают в коконах на одной стороне сотов головой вправо, на другой — влево, все брюшками к средостению, разделяющему пласт. Здесь позиция, в какой засыпает куколка, диктуется только пористостью крышечек, пропускающих воздух к печатному расплоду. Большинство муравьев тоже окукливается в коконах. Но когда муравьи переносят их с места на место в гнезде или за его пределами, то не соблюдают никаких правил. Один раз кладут так, другой этак.

Значит, даже общее для всех явление протекает и сходно и в то же время у каждого по-своему. Здесь только два однозначных слагаемых, куколка и кокон, дают в итоге самые разнообразные комбинации.

А санитарное состояние общежитий? Пчелиные гнезда особенно сильных семей восхитительно чисты. В семьях послабее пчелам могут досаждать гусеницы восковой моли, клещ Акарапис, некоторые другие паразиты и возбудители болезней расплода или взрослых насекомых. Но, в общем, пчелы страдают от вредоносной свиты несравненно меньше, чем шмели. По многочисленности и разнообразию нахлебников и вредителей шмелиные гнезда куда больше напоминают муравейники. Число мирмекофилов — так называют специалисты всех немуравьиных обитателей муравейника — огромно. Можно не сомневаться, что когда шмелеведы займутся подсчетом бомбидофилов (так можно назвать нешмелиных обитателей шмелиных гнезд), то и их список окажется весьма внушительным. В главе «Другие недруги» названы были ведь только немногие…

У пчел и у шмелей закончившие развитие рабочие, самцы и самки — все крылаты и крылатыми остаются до конца дней. У муравьев и у термитов рабочие бескрылы, как и воины. (Воины — это бронеголовые, с мощными челюстями насекомые, приспособленные для защиты гнезд и охраны колонн во время походов.) Только продолжатели муравьиного и термитного рода — самцы и плодовитые самки, — закончив развитие, могут подняться в воздух. Рожденные для брачных полетов, они крылаты. Затем самцы муравьев погибают. Самки же (у термитов и самки и самцы) после брачного полета сбрасывают, сгрызают, обламывают свои крылья. Отныне и навсегда они бескрылы, как и прочие обитатели муравейников и термитников.

И снова: всего два слагаемых — насекомое и крылья, — а как разнообразно сочетаются!

Всю ли жизнь крылаты самки или только сразу после выхода из коконов были крылатыми, а позже сбросили летное оснащение, они начинают откладывать яйца и кормят выводящуюся детву по-разному. У пчел-галикт пища заготовляется для личинки впрок еще до того, как та вывелась из яйца, а личинка поедает свой корм самостоятельно. То же у пчел-тригон. У шмелей же и у медоносных пчел только первая порция корма кладется в ячею заранее, дальше личинка получает пищу каждый раз понемногу. У ос, муравьев и термитов детва с первого часа жизни снабжается приносимой старшими свежей пищей. Она неодинакова, меняется с возрастом, а к тому же у одних рацион неизменно вегетарианский, у других — ос и некоторых муравьев — пища поначалу растительная, позже мясная…

У многих общественных насекомых семьи, созрев, делятся, отпочковывая новые общины, состоящие из сотен и тысяч особей. Например, у медоносных пчел матки в одиночку совсем не способны положить начало новой семье. То же мы видим у некоторых муравьев. Другие каждый год производят множество продолжателей рода — самок и самцов; у многих видов муравьев одна самка после брачного полета, а у термитов молодая самка с самцом закладывают новое гнездо, примерно так же, как это делают весной перезимовавшие основательницы ос или шмелей. Однако известны муравьи, чьи молодые самки ведут себя совсем как Пситирус: вторгаются в чужие гнезда, уничтожают «туземную царицу» и, заняв ее место, превращают дочерей убитой в воспитательниц своего потомства.

…Перебирая и сличая черты и повадки общественных насекомых, мы снова и снова убеждаемся, что семья — это общий кров, общий стол, сообща заготовленные запасы, сообща выкармливаемая и воспитываемая молодь.

Приведу отрывок из письма одного любителя шмелей из Кокчетавского района:

«Несколько лет подряд собирал я ранней весной, затем попозже, потом в начале лета шмелей. Собирал, сколько удавалось. Сначала брал всяких, дальше догадался, что так ничего не выйдет, стал внимательно следить, чтоб были обязательно похожие, одного вида. Помещал всех в закрытый улеек с кусочком медового сота, который клал на обзаведение. Иной раз, если повезет, набивал в улеек по двести, даже по триста шмелей и больше… Несколько раз взвешивал их. Бывало, больше килограмма живых шмелей выходило. У пчел рой такого веса вполне может исправно жить. А шмелям чего не хватает? И корма вдоволь, и вату даю для утепления, и паклю, и сухой мох, и опилки, и свежую пергу в мисочке… Но как открою леток, все мои шмели один за другим улетают, и хоть бы один вернулся. Через день-два загляну в улеек — пусто, мед из сотика выпит, порга из кормушки рассыпана, на донышке вверх лапками сколько-то мертвых шмелей. Гнезда и в примете нет. Потом стал я еще строже отбирать шмелей, старался помещать в улеек не больше одной самки, а остальных только рабочих. И ловил ведь аккуратно, чтоб не помять, ни ножки не повредить, ни крылышка, ни тем более усика. Вроде бы, думаю, теперь должна семья сложиться. А все равно назавтра леток открою — разлетается мой сбор, опять я ни с чем».

Кто помнит рассказ о том, как растет в природных условиях шмелиная семья, без труда догадается, в чем причина неудач опытника из Кокчетавского района. Здесь не хватало слишком многих креплений, необходимых для единства, для возникновения целостности.

Сейчас, вслед за рассказом о бесхитростном опыте кокчетавского любителя, стоит вдуматься в итоги проведенного в биологической лаборатории университета в Хакодате, Япония, строгого, хотя может и замысловатого исследования, осуществленного Мейо Муканата.

Вообразите себе одиннадцать маленьких коробочек-улейков, под стеклянными кровлями которых можно в каждом рассмотреть два отделения. Первое, так сказать, жилое, а рядом с ним за деревянной стенкой с прорезанным в ней ходом для шмелей — кормовое. В этом выдвижном кормовом отделении на моховой подстилке покоится вылепленная из воска чаша с медом. Прозрачная трубка шмелепровода ведет от передней стенки улейка на квадратную площадь, прикрытую мелкоячеистой сеткой. Это — вольера. Пока на ней свободно.

Улейки одинаковы, но заселены по-разному. В них шмели трех заметно отличающихся один от другого видов. Да и плотность населения в них неодинакова. Просторнее всего в улейке № 6: здесь лишь четыре обитателя. Зато в улейке № 9 двадцать семь шмелей. Разумеется, во всех улейках, кроме рабочих, есть и шмелиха, иногда их даже несколько. Но все это не семьи в том смысле, как о них говорилось. Каждый улеек заселен шмолями, подобранными кто где, совсем по-кокчетавски.

До поры до времени вольера почти пуста: шмели получают корм из медовых чаш в своих улейках. Но проходит несколько дней и в стеклянных коридорах, ведущих под сетчатую вольеру, замечается оживление: на дне вольеры появились кормушки с медом и пыльцой и шмелиные фуражиры быстро узнали об этом. Сборщицы всех одиннадцати улейков охотно начинают посещать места кормления, но куда же они возвращаются с общих кормушек — эти фуражиры механически укомплектованных «семеек»?

Наблюдения за обитателями улейков тянутся чуть не все лето и позволяют заключить, что крупнотелые и средних размеров рабочие шмели ошибаются, возвращаясь домой, гораздо чаще, чем шмелихи и мелкокалиберные «гнездовые» шмельки. Кроме того, замечены были любопытные различия в поведении шмелей. Одни доставляли взяток в чужое гнездо, но раньше или позже покидали его, чтоб вернуться в «свое», к «себе». Иные возвращались не в свой улеек, а в любой чужой, иногда расположенный в противоположном углу вольеры. Были и такие, что упорно залетали в одни и те же избранные ими чужие улейки. В ряде случаев наблюдалось, что привязанность к «дому» словно раздваивается: здесь фуражиры приносили взяток то в свой, то в определенный чужой улеек. И только самое незначительное число сборщиц, попав в чужой улеек, сразу спохватывались и возвращались домой. Неудивительно, что при таком беспорядке, хотя во всех улейках велись строительные работы, сооружались ячеи, яички-то откладывались лишь в четырех, а имаго вывелось только в одном-единственном случае.

Добавим, что почти две трети случаев залета в чужие улейки пришлись на шмелей, которые не успели приобрести у себя дома служебной обязанности, и лишь совсем немногие из тех, кто нес дома определенную службу, продолжали нести ее и в чужом улейке.

Конечно, опыт японцев, как и кокчетавский, ставит шмелей в чрезвычайно далекие от природных условия. Все же и они позволяют заключить, что средства действительного общения у Бомбусов, хотя их правильно относят к общественным насекомым, выражены, в общем, вяло и смутно.

У медоносных пчел ученые открыли сигнал фуражиров — сборщиц корма. Этот сигнал оповещает товарок по гнезду как далеко, в каком направлении от улья и насколько обилен запас корма, который можно там собрать. Вся информация передается свободным от дела пчелам на вертикально висящих сотах. Пчела-разведчица, вернувшись со взятком в улей, кружится или быстро виляет брюшком и совершает разнонаправленные пробеги. Эта церемония получила название танца. Некоторые тропические пчелы-мелипоны тоже танцуют, указывая путь к месту взятка, но свой танец они производят на широкой верхушке сота, в его горизонтальной плоскости. Другие не танцуют, а сообщают об источнике взятка с помощью звукового сигнала. Сигнал изучен: его колебания имеют частоту около 420 герц. Тригоны и не гудят, чтоб мобилизовать сборщиц, и не танцуют, но оставляют на пути к месту взятка душистые знаки, что-то вроде пометок «мест жужжания» на орбите свадебных полетов, оставляемых самцами-шмелями. Фуражиры муравьев и термитов тоже не танцуют, а провешивают дорогу к корму с помощью ароматических вех.

У шмелей нет разведчиц, каждая сборщица действует в одиночку. Она может хорошо запоминать дорогу к месту, где нашла богатый запас корма, и будет хоть несколько дней и даже недель подряд прилетать к нему, досыта, до отвала заливать зобик нектаром, но никого с собой не приведет, никому не даст адреса…

Шмели лишены также способности подавать сигнал тревоги, который существует у пчел и муравьев. Пчелы и многие муравьи оповещают товарок об опасности с помощью химического сигнала тревоги. Это яд, запах которого быстро воспринимается всеми поблизости рабочими. Термиты тоже оповещают о тревоге членов семьи. Солдаты в семьях термитов, если разрушена облицовка гнезда, вызывают из глубины термитника тысячи рабочих, и те немедленно принимаются за ремонт. А ведь дальше восстановительные работы ведутся совсем так же, как у шмелей.

Помните, что происходит в шмелином гнезде, куда неожиданно проник свет? Здесь все вроде приняли участие в аврале. Но если у нескольких рабочих шмелей глаза покрыты светонепроницаемым лаком и они не увидят взбудоражившего других света, то останутся в стороне, хотя все вокруг будут лихорадочно работать.

У ос, муравьев, медоносных пчел натуралисты уже частично расшифровали пароль скрещенных антенн — сигналы, передаваемые усиками. Шмелям этот пароль, видимо, незнаком.

Шмелиные трубачи еще только играют сбор…

"Белые пятна" на картах Шмелеландии

…Пятна белые с карты стирая, Каждый год мы выходим в поход.

Н. Тихонов. Две песни альпинистов

Не в эти ли минуты человеком ощущается все величие мира, неизъяснимая прелесть того, что названо жизнью?

Г. Марков. Строговы

ЕНЬ 30 июня 1954 года вошел в историю биологической станции университета в городе Берген. Никогда еще здесь не собиралось столько ученых разных специальностей из многих стран.

Но хоть Бергену скоро исполнится 900 лет, университет здесь основан сравнительно недавно, так что, боюсь, не все о нем слышали, а уж о его биологической станции и подавно мало кто знает, точно так же, как мало кто может сейчас помнить, чем был знаменателен день 30 июня 1954 года.

Сам Берген, второй по величине город Норвегии, расположен на берегу глубокого фиорда Северного моря и обычно обозначен на географических картах. А вот университетская биологическая станция, разумеется, ни на самых больших глобусах, ни в общих атласах, ни (повторяя, чуть переиначив, слова поэта) даже «на карте генеральной кружком отмечена не всегда». Поэтому необходимо дать справку: станция расположена в точке с такими координатами — 60 градусов 10,2 минуты северной широты и 5 градусов 13,8 минуты восточной долготы. Эти подробности не зря приводятся. В день, о котором мы рассказываем, здесь проходила средняя линия полосы полного солнечного затмения.

Эти небесные явления вообще не слишком часты, а уж для отдельных географических точек полное солнечное затмение — событие и вовсе редкое: 30 июня 1954 года такое затмение наблюдалось в Норвегии всего третий раз после начала двадцатого столетия.

Не удивительно, что к этому дню на станцию отовсюду съехались астрономы и геофизики. Готовились провести программу наблюдений и метеорологи и натуралисты.

Собственно, главные детали предстоящего события были заранее известны. С точностью до десятых долей секунды предвычислили астрономы, что около 13 часов 10 минут еще не видимый с Земли диск Луны словно прикоснется к краю небесного светила и, наплывая на него округлой черной массой, постепенно заслонит Солнце. Яркий летний день сменится быстро сгущающимися сумерками, а еще через 22 минуты на темном небе проступят, мерцая, звезды. Их можно будет видеть, впрочем, недолго: уже через несколько десятков секунд вновь блеснет край Солнца, тот, который первым заслонила собой Луна. Теперь он выглянет из-за перемещающегося в пространстве темного диска. И так же быстро, как только что спустились сумерки и Землю окутал мрак, вновь, второй раз в эти сутки, засияет рассвет и быстро вернется день.

Каждый специалист на станции давно продумал свой план: в каком порядке что сфотографировать, замерить, сравнить…

И все пошло насмарку! Еще с вечера накануне стало известно, что погода будет плохой. Прогноз оказался, к сожалению, точным: трудно вообразить утро, менее подходящее для наблюдений, чем то, каким оно было 30 июня. Небо сплошь покрыто плотным слоем облаков. Солнце сквозь них даже не угадывалось. Все окутано промозглым туманом; а время от времена: лениво сыплет мелкий дождик.

Само собой в планах ученых предусматривался и такой — худший из вариантов.

Астрономы и геофизики на разных языках, поминая всех чертей, проклинали непогоду, невезение, незадачу. Лишь немногие счастливцы имели возможность подняться на самолете, чтоб, выйдя под чистое небо, все же сделать запланированные съемки и замеры. Счастливцев провожали завистливыми взглядами.

Но зоологам с ботаниками самолет был ни к чему. Им полагалось проследить, как ведут себя при полном солнечном затмении растения и животные. Но чем могло повлиять затмение на флору и фауну, если с утра стояла беспросветная слякоть, а термометры показывали в полдень всего 12 градусов по Цельсию? Ветер был, правда, южный и не сильнее одного-двух метров в секунду, но это ничего не могло изменить. Пчелы с утра не высовывались из ульев: насекомых пугали низкая температура и высокая влажность — до 90 процентов! В такую слякоть не то что пчелы, а даже и муравьи редко покидают гнезда, тли не выделяют падь, осы прячутся, мухи дремлют под навесами.

Энтомологам станции доктору Астрид Лекен и Гансу Тамбо-Лише только и оставалось ограничиться учетом летной деятельности шмелей. Это были единственные насекомые, которые, несмотря на мерзкую погоду, продолжали посещать цветы дикой малины.

Заняв посты у двух небольших куртин, разделенных расстоянием в 110 метров, наблюдатели в 11 часов 45 минут начали подсчитывать шмелей, прилетающих на малину. В теплый солнечный день такой учет почти невозможен: на цветы собиралось бы слишком много насекомых, чтобы успеть за всеми уследить. В тот холодный пасмурный и дождливый день даже шмели не особенно усердствовали на малине. Видимо, ее цветы если и выделяли нектар, то скупо.

Наблюдения закончились в 15.00. Оба наблюдателя повернули к станции, выключая по дороге приборы, снимая ленты с самописцев, регистрировавших интенсивность солнечного света, температуру и влажность воздуха, силу и направление ветра.

Разложив на столах собранные записи, они стали сводить их воедино. Составленный график отчетливо показал, что именно затмение прервало полеты шмелей. Температура воздуха, влажность и сила ветра к этому времени по сравнению с утренними почти не изменились, но в момент, когда наступил полный мрак, на малине оставался лишь один шмель: он не успел вернуться в гнездо, врасплох застигнутый необычно рано наступившей ночью. Едва начало вновь светать, этот шмель улетел, а другие один за другим стали появляться на цветках. Прежняя частота прилетов установилась примерно минут через десять после того, как затмение кончилось.

«Многие не сомневаются в том, что сила света весьма важна для летной деятельности насекомых, собирающих корм на цветах, но, кажется, нам первым посчастливилось убедительно подтвердить справедливость этого мнения», — закончили энтомологи отчет о наблюдениях за шмелями во время солнечного затмения 30 июня 1954 года.

Вывод, основанный на данных, зарегистрированных в течение нескольких минут солнечного затмения, принесшего с собой настоящую ночь, совпадает с тем, что можно видеть летом в Заполярье, где световой день длится непрерывно несколько недель подряд.

До сих пор мы говорили главных образом о шмелях средних широт. Но эти насекомые обитают и на севере, между прочим и за Полярным кругом.

Даже в средних широтах шмелихи некоторых видов впадают в зимний сон и покой уже в июле. Не удивительно поэтому, что они способны перенести бесконечно длящуюся зиму арктической зоны. А между тем зима здесь не только долгая: морозы так сильны, что шмелихи должны промерзать, словно бахметьевские гусеницы.

В Южном полушарии разнообразие и численность шмелей гораздо меньше, чем в Северном. Сколько теорий выдвинуто для объяснения этого факта, но пока ни одна не стала общепринятой. Возможно, различия в характере и силе радиации в Северном и Южном полушариях действительно не лишены значения. Наверно, в конечном счете все связано с отсутствием цветковых растений южнее 62-й параллели на юге. А где нет цветков, там не могут жить и шмели. В нашем же полушарии даже за 66-м градусом — значит, к северу от Полярного круга — все еще встречаются и ива, и желтый мак, и камнеломка, и гвоздики, и арктические орхидеи. Поэтому в Северном Заполярье шмели обеспечены взятком.

В 1967 году в связи со столетием открытия острова Врангеля до этого кусочка каменистой суши, затерявшегося в Ледовитом океане, добрался корреспондент «Комсомольской правды». Рассказывая о своей поездке, он особо отметил встречу со шмелем! Да, с обычным шмелем, который — и это было самое неожиданное — залетел в кабину вездехода, пересекавшего бурую пустыню, окруженную рваными льдинами и увенчанную фиолетовыми и пронзительно синими сопками.

«Скалы и мертвая вода полувысохших рек. Ни рыбы, ни каких-нибудь жуков и козявок нет в этих речках, питаемых снегом…» Но это на холмах, а в предгорье и на равнине другое: «Жизнь тут для шмелей вполне подходящая. Сплошные ковры цветов. Мелкие цветы, но какие разнообразные: красные, оранжевые, фиолетовые…»

Напомним: речь идет о географическом пункте, который находится примерно на 72-м градусе северной широты и 180-м градусе восточной долготы…

Но остров Врангеля все же южнее островов Новая Земля; их северная кромка достигает 76-й параллели. Здесь в конце прошлого века побывал видный русский энтомолог Г. Г. Якобсон, и его тоже поразило обилие цветов в столь высоких полярных широтах. Якобсон нашел больше всего цветов не красных, а желтых (голостебельчатый мак и лютик), затем белых (кохлеария), желтых с белым, голубых. В отчете подчеркнута еще одна деталь: цветы пестрели не среди привычной зелени, а между голых осколков темно-серого сланца. И среди мертвого камня б цветка на цветок летали шмели. Было меньше 5-и градусов тепла.

Но это еще не самая низкая температура, при которой эти насекомые могут собирать корм. В одном из томов американского ежегодного энтомологического обозрения есть указания, что на побережье Гудзонова залива (62 градуса северной широты!) шмели посещают цветы при 4-х градусах по Цельсию!

Не зря виды Бомбус носят здесь такие названия: гипербореус — северный; арктикус, полярис — это и перевода не требует; гляциалис — ледовый, ледниковый…

Мохнатые, словно в шубы одетые шмели — белое опушение на них кажется инеем припорошено — встречаются на Шпицбергене, в Гренландии, на острове Вайгач, на острове Медвежий и на Фарерских островах.

Четырехкрылые земляки моржей и белых медведей неутомимо летают среди цветов, распустившихся в атмосфере холодного дыхания льдов.

Тут надо сказать об одном открытии, которое недавно сделано канадским исследователем — доктором Брианом Хокингом.

Со времен Болотова — Шпренгеля известно, что цветки, привлекая к себе насекомых окраской лепестков и ароматом, кормят их нектаром и пыльцой, а насекомые переносят с цветка на цветок чужую пыльцу. Благодаря ей завязываются особо ценные, высоко жизненные семена, из которых вырастают более мощные и более урожайные растения. Бесчисленные сочинения посвящены описаниям и истории раскрытых натуралистами тайн природы в строении и оплодотворении цветков насекомыми.

Много лет изучая арктическую флору и фауну на одном из пунктов острова Хазен, 82-й градус северной широты, 71-й градус западной долготы, доктор Хокинг стал, между прочим, измерять температуру воздуха не только под открытым небом, как это всегда делалось, но и внутри венчика разных цветов. И что же? Измерения Хокинга показали, что между насекомыми и цветками существует еще одно взаимоприспособление. В приполярных условиях, где солнце больше светит, чем греет, лепестки цветков, отражая солнечные лучи, превращают каждый венчик в крохотную тепличку. Цветок привлекает насекомых не только формой, ароматом, обещающим нектар, и колером, но и дополнительными калориями, теплом.

Температура в венчике может быть на целых 5 градусов выше, чем под открытым небом. Насекомое, прилетев за кормом, согревается в цветке.

Вот он — микроклимат!

Услуга и здесь взаимна. Насекомое-опылитель, в данном случае шмель, отдыхает от холода в душистой тепличке, окруженный атласными лепестками, а в укрытой телом мохнатого шмеля цветочной завязи семена созревают скорее. Выходит, цветки кормят и греют своих опылителей, а опылители, кроме всего, поторапливают развитие семян. Нужно ли говорить о том, насколько это важно в условиях Заполярья?

Невольно вспоминается сказка о том, как Солнце, Мороз и Ветер поспорили, кто из них сильнее. Мы только что убедились, что в жизни ответ на этот вопрос не так прост.

Но оставим шмелей-полярников в их холодном далеке и даже не станем представлять себе жизнь шмелихи арктикус или гляциалис в полярном крае, где она «оглянуться не успела, как зима катит в глаза»! И какая! Свыше двухсот пятидесяти дней! От морозов замерзает ртуть в термометрах! Вокруг завывают бури и непрестанные вьюги срывают и уносят с каждого квадратного метра тонны и тонны снега, принося на их место новые! В небе полыхает северное сияние… А в это время начиненные жировым телом шмелихи спят в промерзшей почве, но спят обязательно сном пробудным!

Дознаться бы, в чем секрет их сверхморозостойкости… Но ведь, говоря по совести, об этих заполярных видах твердо известно пока, пожалуй, только то, что они существуют. А как идет жизнь в их общинах — на этот счет все еще никто ничего толком не успел выяснить.

Нет сомнений, что здесь исследователей ожидает не одно неожиданное открытие.

Вот, например, Бомбус йонеллус — вид северный, но еще не арктический. Когда натуралисты к нему внимательнее присмотрелись, оказалось, что это настоящая белая ворона в шмелином мире, единственный (или первый) из известных шмелей, у которого за лето сменяется два поколения.

Перезимовавшие шмелихи йонеллус вылетают с места зимовки в конце апреля, основывают, так сказать, весеннее гнездо, но воспитывают совсем немного рабочих и сразу с их участием выкармливают поколение самцов и шмелих. Но эти шмелихи еще не пригодны для зимовки. Покидая дом в середине июля, они тоже сразу основывают летние гнезда. Из таких гнезд молодые рабочие шмели начинают вылетать уже примерно во второй неделе августа и усердно работают на зацветающем в это время вереске. Гнезда заполняются густым, как желе, вересковым медом и пыльцой, а в новых пакетах растут самцы и шмелихи второго поколения. Однако теперь настоящих шмелих выводится гораздо меньше, чем в весенних гнездах, зато они закалены для предстоящих им испытаний северной зимовки.

Когда впервые, еще в 1914 году, немецкий энтомолог Й. Альфкен объявил, что существуют шмели, выращивающие за год две общины: первую — весеннюю и вторую — летнюю, ему не поверили. Прошло почти двадцать пять лет, и норвежский натуралист Ове Мейдел доказал, что Альфкен не ошибся. Мейдел дождался, когда в весеннем гнезде йонеллус вывелось первое весеннее поколение, и аккуратно остриг у одной из шмелих два крыла. Эта уже не смогла, подобно ее сестрам, покинуть материнское гнездо и осталась там же, где вышла из кокона. Ее братья и сестры все отсюда разлетелись, старая, перезимовавшая шмелиха еще весной умерла (у других видов она доживает до начала осени). Но молодая бескрылая шмелиха не растерялась. Она обошлась без закладки своего гнезда: использовав собранный первым поколением, сестрами, корм а соорудив на старых коконах новый пакет, стала обзаводиться семьей. В начале августа ее расплод уже быстро увеличивался в размерах, не оставляя сомнений, что личинки растут; рабочие шмельки второй — летней — общины вышли из коконов 15 августа; следом здесь появились коконы с самцами и шмелихами.

На крайнем севере Канады, в районах с очень коротким летом, шмелихи невадензис успевают вывести одно-единственное поколение рабочих. А затем с их участием воспитывают и продолжателей рода. Конечно, общины этих шмелей немногочисленны… В чем их особенности, пока известно не слишком много…

Не много известно также и о тех видах шмелей, что водятся на высокогорных альпийских лугах.

Свыше двухсот лет назад, в 1758 году, Карл Линней зарегистрировал в своей «Системе природы» под № 39 перепончатокрылое насекомое, названное им Альпийской пчелой — Апис альпина. Сейчас этот обитатель гор — Бомбус альпинус, отнесенный А. Скориковым к группе Альпинобомбус, всеми рассматривается как шмель. Он распространен в горных местностях Старого и Нового Света, в странах Северной Америки, Азии, Европы.

Такого шмеля добыл как-то и я. Мне довелось подняться на одну из самых высоких гор Европы. По правде говоря, хвастать здесь абсолютно нечем: сделать это было совсем нетрудно, так как почти до самой макушки Гросглокнера — в австрийских Альпах (3300 метров над уровнем моря) — проложена дорога, приспособленная для движения вполне комфортабельных автобусов.

И вот пасмурным августовским полднем, подойдя по асфальтированной дорожке к краю спускающегося в расщелину ледника, буквально в двух шагах от фирновой кромки, я увидел на цветке шмеля. Привезенный в спичечном коробке в Москву, он был здесь определен и оказался Бомбус альпинус, то есть того самого вида, который описан одним из первых.

Знаменитая в Греции гора Олимп Фессалийский по высоте не очень уступает австрийскому Гросглокнеру, но расположена много южнее. Поэтому, когда здесь был пойман шмель Бомбус лапоникус, постоянный обитатель северных европейских стран, специалисты не сразу догадались, какими это ветрами залегло на греческий Олимп шмеля, который водится в Финляндии, Норвегии, Карелии. Оказалось, то были ветры, бушевавшие над Олимпом много тысяч лет назад: лапоникус сохранился на склонах Олимпа как пережиток эпохи оледенения, как свидетельство того, что этот шмель не всегда был чисто северным, хотя был и остался холодолюбом.

Но белые вороны в шмелином мире встречаются не в одних лишь холодных краях. Попадаются они и в южных странах среди видов, приуроченных к влажной зоне Средиземного моря и к горным районам субтропической полосы Индии, Бирмы, Индонезии, Центральной и Южной Америки, есть они и на северном побережье Африки…

Путешественник и натуралист У. Г. Хэдсон был в прошлом веке известен, пожалуй, не меньше, чем в наше время Тур Хейердал. На сообщенные Хэдсоном сведения часто ссылаются в своих трудах Ч. Дарвин и другие виднейшие ученые — ботаники, зоологи, этнографы. В книге Хэдсона о посещении Ла-Платы целая глава отведена рассказу о шмелях пампасов: здесь описаны ярко-желтый Бомбус торацикус, гнездящийся под землей и образующий сильные семьи, а также черный Бомбус виолацеус. Этот вооружен исправно действующим жалом, а кроме того, готовясь ужалить, издает резкий, отталкивающий запах. Яркая окраска она издали заметна и предупреждает врагов — широко распространена среди жалоносных, с ядовитыми железами, насекомых как надежное самозащитное средство. Почему черный виолацеус не воспользовался отпугивающей окраской, но дополнил свое механическое вооружение (жало) химическим — отталкивающим, предупреждающим запахом? Сколько еще таких вопросов подсказывает естественная история шмелей!

Видный исследователь тропической природы Р. Игеринг еще в начале века объявил, что семьи Бомбус медиус — вид, который водится в Мексике, Гвиане, Перу, Парагвае, Бразилии, — не распадается на зиму, что у них в гнезде живут по нескольку шмелих разом, что все откладывают яйца и воспитывают расплод, а когда семья слишком разрастется, часть ее роем покидает свое перенаселенное гнездо и улетает, обосновывается на новом месте. В старой же, отроившейся общине жизнь продолжается как ни в чем не бывало.

Однако, кроме Игеринга, никому больше не встречались роящиеся семьи многолетних шмелей. Ни одной не нашел и бразильский натуралист Д. Диас, хотя он и подтверждает, что в гнездах медиус могут жить несколько шмелих и ежедневно могут выводиться по 200–300 новых шмелей. Конечно, такая семья становится очень мощной и, возможно, способна жить несколько лет. Но, по мнению Диаса, ничто не говорит о том, что даже самые сильные семьи размножаются роением. Он и другие бразильские, а также североамериканские, японские натуралисты много раз видели одиночных шмелих медиус, летавших в поисках места для закладки нового гнезда, совсем так, как это делают шмелихи тех видов, о которых выше рассказывалось.

Можно не сомневаться, что существуют общины медиус с единственной шмелихой. Во всяком случае, доктор Чарлз Митченер (США) нашел в вечнозеленом мексиканском лесу, южнее Сен-Луи-Потоши, гнездо, постройки которого ему удалось описать, а население переписать. Здесь оказались всего одна шмелиха, примерно восемьсот взрослых рабочих, свыше полутораста штук молоди разного возраста, чуть не тысяча медовых восковых горшков да около полусотни коконов с пыльцой. Пожалуй, это самое мощное из гнезд, зарегистрированных специалистами. Однако, по всему судя, нет оснований считать его многолетним.

Каков же в самом деле уклад жизни тропических медиус? Или они, подобно иным муравьям, образуют новые семьи двумя способами: и делением старых общин — роением, и рассевом плодных самок? Не известно… И благодаря чему в одном гнезде медиус мирно сосуществуют плодовитые шмелихи? Тоже не известно. И что делает невозможным такое сосуществование в семьях северных видов? Тоже не известно…

Как же странно, что шмели все еще так мало изучены даже в нашей стране, где собиранием и исследованием этих насекомых занимались Эверсман, Радошковский, Якобсон, Скориков, Фризе, Семенов-Тян-Шанский, Федченко, Потанин, Пржевальский, Козлов, Реборовский, Попов… Какие имена! Чуть не вся история русской энтомологии и географии за последние сто лет…

Перечисленные фамилии часто можно видеть на белом глянцевитом картоне, наколотом под образцами шмелей, которые занимают больше 250 ящиков в Зоологическом институте Академии наук СССР в Ленинграде. Многие разновидности представлены в коллекции сотнями экземпляров, и каждый выглядит совсем свежим, будто только что из сачка вынутым, хотя многие попали сюда больше ста лет назад.

Хранительница коллекции перепончатокрылых В. П. Рудольф участвовала в сборах А. С. Скорикова, ездила в экспедиции с таким выдающимся знатоком шмелей СССР, как Владимир Веньяминович Попов. Ею выловлены и обработаны тысячи и тысячи образцов. После начала Великой Отечественной войны Вера Павловна вместе с подругами несколько месяцев из последних сил перетаскивала ящики в убежище, где коллекция хранилась все годы блокады и где ее сберегли не только от гитлеровских фугасок, снарядов и зажигалок, но и от моли, кожеедов, сырости, плесени.

Теперь под наблюдением Веры Павловны около миллиона экземпляров перепончатокрылых. Шмели были и останутся в этом грандиозном собрании шестиногих произведений природы одним из главных сокровищ, которое уже много лет изучает Д. В. Панфилов. Объездив не только Советский Союз, но еще и чуть не полмира, он всюду занимается биогеографией и неизменно собирает, наблюдает, описывает милых его сердцу шмелей.

И все же на картах великой межконтинентальной державы, которую можно окрестить Шмелеландией, еще много «белых пятен».

Сейчас в молодой науке о шмелях открывается новая страница. Совсем недавно, как мы могли видеть, самое понятие, вкладывавшееся в слово «шмель», было довольно растяжимым и туманным. Теперь это в прошлом.

Шмелей исследуют на всех пяти континентах. Только благодаря помощи многих названных и еще большего числа неназванных здесь советских и зарубежных любителей и специалистов, которые на протяжении ряда лет знакомили автора этой книги с содержанием своих работ, сообщали о своих успехах и неудачах, мы смогли рассказать не только о видах подмосковных, но и о водящихся в других областях СССР, а также и о некоторых чужеземных. Во многом помог этому и созданный недавно международный центр — Комиссия по шмелям. В разных странах мира государственные законы об охране природы включают шмелей в число оберегаемых видов. Организуются лаборатории, занятые исследованием биологии шмелей, их экологии, особенно связей с цветами. Изучается техника их опылительной деятельности в яблоневых садах и на промышленных плантациях клюквы, на люцерновых и донниковых полях. Изучается их этология — поведение, способы защиты от вредителей, сдерживающих размножение этого полезного и интересного насекомого. Хотя шмелеведов все еще явно недостаточно, везде появились опытники-шмелеводы. Теперь действительно «шмель входит в историю». Входит в историю и вместе с тем помогает увидеть и понять многие долго остававшиеся тайными и загадочными черты, свойства и особенности одного из самых замечательных явлений живой природы — семьи общественных насекомых.

class='book'> ОТСТУПИВШИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

Встреча в пустыне

АЛЕКО на юг отступили освещенные утренним солнцем сиреневые вершины и сизые гребни горных цепей. Склоны их прикрыты медленно плывущей дымкой, и кажется, величественная громада поднялась и парит в воздухе, не касаясь земли. Зато с северной стороны небо припало к земле так низко, как только можно себе представить. Там, где-то за горизонтом, скрыты просторы Кара-Кумов. Между мертвой пустыней и подножием первых отрогов Копет-Дага лежит начисто выжженная, раскаленная плита Гяурского плато. Промелькнула короткая весна с сочной зеленью трав и огненными коврами степных тюльпанов, и снова все выгорело. Испепеленной кажется земля, местами серая, рыжеватая, рыжая. Дико, пусто, голо. Небо и суша. Пустота и плоскость.

Вот он, можно подумать, край света, рубеж земли, вот они — чертовы кулички!

И ничего подобного. Всего два часа назад мы покинули шумные городские перекрестки. Позади остались улицы с черными тенями тополей на выбеленных стенах, с излучающими пряный аромат щеголеватыми цветниками и скрытой среди клумб, журчащей в цементированном ложе канавок оросительной водой, — Ашхабад.

Отсюда трасса ведет на окраину, мимо разбросанных строений и пыльных пустырей. Жилые и промышленные кварталы отступают к западу, а на южной стороне над городом все свободнее вырисовываются очертания горных цепей.

В стороне от дороги видна печальная полоса кладбища — немой лес из невысоких глиняных столбов. Здесь похоронены жертвы землетрясения 1948 года: мужчины, женщины, старики, дети, не пережившие страшной ночи с 5 на 6 октября.

Среди зарослей низкорослого узловатого кустарника дорога бежит на восток, и чем дальше она уходит, тем пустыннее становится местность.

Справа поодаль мелькают руины старинного храма Анау, окончательно разрушенные землетрясением. По земляным складкам раскопок снуют крохотные человеческие фигурки: здесь работают археологи.

Сколько замечательных находок сделано в Анау за последние годы: обнаружены остатки древнего города и крепостных укреплений, развалины мавзолея с изображением двух драконов, стоящих один перед другим с раскрытой хищной пастью. Мавзолей не очень древний, зато холм вблизи этого памятника парфянской культуры насыпан почти двадцать два века назад — во времена гибели империи Александра Македонского. Найдя следы давно минувших эпох и памятники погибших цивилизаций, историки узнали много нового о прошлом здешних мест.

Но обо всем этом сейчас некогда и подумать, не то что говорить: покинув асфальт трассы, машина свернула под прямым углом и по спекшемуся грунту бежит, преодолевая встречный ветер, на север, в сторону Кара-Кумов. Начинается глинистое предмостье пустыни. Машина движется, как лодка на волнах: ее заметно подбрасывает на пологих буграх, на выпуклостях грунта. В кузове громыхают бочки, бидоны и канистры, а в них бьет о стенки, хлюпает, плещет, захлебывается вода. Без воды сюда не ездят.

До чего же голо, пусто и сухо кругом!

Просто невероятно, что где-то существует темная, влажная, пружинящая под ногой земля, поросшая тенистым лесом, присыпанная палым листом, выстланная прохладным войлоком мха или сплошной зеленью дернины, скрытая высокими травами, звенящая щебетом и трелями птиц, журчанием чистых ручьев, над которыми, шелестя прозрачными крыльями, носятся стрекозы.

Бывают же такие чудеса!

Здесь с добела расплавленного в зените неба бесшумно низвергаются на землю сухие потоки слепящего зноя. Не то что леса — деревца не видно. Нет ни кустика, ни травинки, ни строения, ни камня.

Зрелище это, вне сомнения, величественное, но как о нем рассказать, если для описания пустоты ни на одном языке нет слов.

Что в самом деле сказать? Пространство, плоскость… Небо и земля, не имеющая примет…

Если остановить машину, плотные сильные струи ветра обрушиваются на нее, взметают пыль в кузове, дребезжат закрытой крышкой капота, вламываются в кабину, из которой выглянул шофер, рвут у него из рук дверцу.

Стоит на несколько шагов отойти в сторону, и становится слышно, как тугие, упругие воздушные струны поют над равниной. Голый грунт позванивает кое-где под каблуками, как хорошо обожженная черепица. Ветер скулит и подвывает захлебываясь. Он то злобно, то жалобно свищет, хнычет, стонет и воет. Он пробирается под плащ, бугром вздувает его на спине, изо всех сил пробует оторвать полы, но тут же бросает их, громко хлопая и щелкая. Он лихорадочно листает вынутую вами из кармана записную книжку и с каждой новой страницей так тонко и четко свистит, что невольно озираешься, ищешь: кто это?

Но нет, вокруг пусто — пусто и мертво. Только далеко-далеко у границы земли и неба по самой кромке горизонта струится марево; клубятся, стелются, бегут волны седого тумана; плывут, отражаясь в поблескивающих водах, парусные лодки; цветут сады; спешат к колодцам стада.

Наваждение… Фата-моргана…

Огромная раскаленная плита земли как бы вставлена в хрупкую рамку из дышащих прохладой миражей.

Но в самом ли деле земля здесь, как показалось сначала, совсем не имеет примет?

Если оторваться от дальних просторов и неохватных масштабов, если перевести взор хотя бы на ближайший клочок почвы вокруг, то нельзя не увидеть приземистые лысые бугры, те самые, на которых машина громыхала бочками с плещущей в них водой.

Каждый холмик сам по себе нисколько не примечателен, в нем нет ничего особенного, но их много, и они слишком друг на друга похожи… Конечно же, не случайна правильная кривая линия этих одновершинных пологих глинистых наростов, возвышающихся над землей самое большее на тридцать — сорок сантиметров.

На земле вокруг голых бугров, по которым без задержки скользит ветер, топорщится кое-где чуть видная реденькая щетинка стерни и остатков травинок.

Между ними беспорядочно разбросаны серые лепные узоры, напоминающие рисунок мороза по стеклу: метелки, колосья, побеги с листочками… В одних узнается карликовая солянка, в других — крохотный мятлик, пастушья сумка, ромашка, верблюжья колючка.

Откуда же здесь эти воспроизведенные в глине миниатюрные растеньица? Как возникли колоски в футлярах из склеенных комочков грунта, эти как бы застывшие полые жилки из земли?

На хрупких глиняных узорах кое-где заметны следы птичьих когтей и лапок варана. Поверх серого плетения земляных футляров и трубок черными искрами проносятся во всех направлениях великаны муравьиного мира пустыни — легкие, длинноногие катаглифис, как они именуются в книгах, фаэтончики или бегунки, как их называют попроще. Чем ближе к муравейнику, тем больше вокруг бегунков, тем оживленнее они снуют. Горловина входа в муравьиное гнездо необычно широка, сюда свободно пройдет орех. Каждый ход заполнен кишащим месивом движущихся черных ножек, телец, голов, усиков. Муравьи-фуражиры волокут к гнезду зернышки и семена, трупы жучков, мушек, останки ос…

Выброшенный изнутри мельчайший песок окружает входы в муравейник неровным светлым кольцом.

Только теперь становится понятно, что и в этой пустыне есть своя, неброская флора и не сразу обнаруживаемая фауна — жизнь, которая открывает себя лишь при ближайшем рассмотрении.

Но если заглянуть в эту жизнь поглубже, не скользя взглядом по поверхности? Если, например, вскрыть один из пологих холмиков?

Не так это просто. С одной лопатой за дело лучше и не браться. Здесь, кроме нее, нужны стальной лом и тяжелая крепкая кирка.

Лом надо с размаху, изо всей силы и поглубже вогнать в вершинку купола, затем отколотую часть сразу отворотить и отбросить.

И что же? Под обтекаемым, зализанным снаружи куполом, подставляющим солнцу намертво пересушенную глину, открывается сплошная, во весь холм, черная пористая губка. Земля источена бесчисленными ходами и нишами, и в этих темных и сыроватых щелях и камерах беззвучно и неспешно шевелится живая масса — тысячи, многие тысячи небольших, каких-то бесцветных, белых, белесых насекомых.

В каждом самом ничтожном уголке развороченной части купола трепещет жизнь, только что вскрытая вторжением лома. Из глубины поднимаются, выходя на свет, то более темные, то головастые светлые шестиногие создания. Но с каждым мгновением их выбегает все меньше. Зато все больше насекомых уходит от заливающего их яркого света, от обжигающего жаркого ветра. Многие, сбившись в кучу, замерли, уткнувшись головой в тупички плоских норок. То там, то здесь, как бы приросшие к месту, приподнявшись на одной передней паре ног, странные существа поводят из стороны в сторону головой. Их большие темные челюсти широко раскрыты. Целые стайки неуклюжих насекомых с крохотной, меньше булавочной головки, головой блестят изящными продолговатыми крыльями, прикрывающими все тело. Они исчезают в глубине гнезда или судорожно забиваются в узкие ходы и ниши обломков купола. Сплошной бахромой выступают из продолговатых щелей, в которых они скучились, округлые концы крыльев. Ветер шевелит их.

И все это можно видеть под куполом любого из тысяч холмиков на огромной площади между Кара-Кумами и отрогами Копет-Дага. Немало здесь также и гнезд без куполов, совсем скрытых в земле…

А это что?

Из горловины ближнего муравейника, со всех сторон охватывая только что раскрытый ломом холмик, несутся длинноногие легкие бегунки. У них перед обитателями холмиков явное преимущество если не в силе, то в скорости. Одни с ходу перехватывают беспомощных белесых или еще более беспомощных крылатых насекомых и, подняв их сильными челюстями, с живым грузом спешат обратно, к муравейнику. Другие врываются внутрь раскрытого холмика и быстро возвращаются оттуда с добычей. Навстречу им спешат новые цепи жадных охотников.

Однако ведь пока прочное укрытие холмика было цело, муравьи-бегунки пробегали мимо, ничего не замечая. Почему же так? И что это за губка под куполом? Как получилось, что вся равнина, весь этот уголок земли сплошь покрыт холмиками? Когда они здесь выросли? Что о них известно? Что в этой жаркой мертвой пустыне поддерживает скрытое от глаз существование массы насекомых, которые их так густо населяют? И что это, в конце концов, за насекомые?

Это термиты, обыкновенные живые термиты, крупица того диковинного мира, о котором мы слышали и читали столько неправдоподобных историй.

Чего стоит один рассказ о злоключениях старшего сына Гендрика ван Блоома — Ганса, попавшего в отчаянный переплет во время охоты! Помните? Это Майн Рид — «В дебрях Южной Африки, или Приключения бура и его семьи». В нескольких главах подряд описываются здесь испытания, пережитые Гансом в степи за великой рекой Оранжевой.

Преследуемый дикими быками и загнанный одним из них на вершину огромного термитника, Ганс рассчитывал здесь отсидеться, но раненный им свирепый старый бык не уходил. Оп злобно ревел и яростно бил термитник своими толстыми черными рогами, такими толстыми, что они почти срослись у основания. Уже в нескольких местах повреждена наружная стенка, а Ганс на вершине термитника все еще чувствует себя в безопасности, хотя в его ружье давно уже не осталось ни единого патрона.

И вдруг он увидел… «Мой конус весь кишел тучами рассерженных термитов. Они заползали все выше и выше и уже лепились гроздьями возле моих башмаков. Каждая пробоина, сделанная рогами быка, извергала несчетное множество злых насекомых, и, казалось, все они стремились ко мне! Как ни малы эти твари, мне чудилось в их движении определенное намерение. Всеми ими владело, казалось, одно стремление, один импульс — напасть на меня. Тут не могло быть ошибки, их намерение было очевидно. Они двигались дружной массой… и неуклонно приближались к тому месту, где я стоял.

Я видел также, что это были воины. Воина отличает от работника более крупная голова с длинными челюстями. Я знал, что они кусают злобно и больно. Меня охватила дрожь. Признаться, я отроду не испытывал подобного ужаса…»

Разве это можно забыть?

А Жюль Верн? Вот хотя бы герои «Пятнадцатилетнего капитана» — маленький Джек, мистрис Вельдон, капитан Дик Занд, Том Геркулес, мистер Бенедикт, Актеон и другие. Они вышли наконец из лесов Анголы и брели, все еще продолжая считать, что это Южная Америка.

Усталые путники искали место для ночлега и вдруг увидели впереди «холмы, а на них около сотни конусов, шалашей или палаток высотой от двенадцати до пятнадцати футов, расположенных симметрически в четыре ряда и покрывающих довольно большое пространство. Но пусто, никого, даже часовых нет».

Это мертвое поселение оказалось урочищем, откуда, должно быть предчувствуя приближение наводнения, ушли, покинув свои гнезда, термиты. В их владениях и укрылись герои романа, не ожидая от того никаких бед, происшедших позже. А пока путники осваивались на новом месте, они успели обнаружить в термитнике стены, покрытые изнутри ячейками, напоминающими медовые соты, и склады сладких растительных соков, едва успевших затвердеть, и сделали уйму других сногсшибательных открытий, между тем как автор, ссылаясь на свидетельства всеведущего и знаменитого, как он пишет, путешественника Камерона, сообщает о термитах еще множество разнообразных слухов, а вернее сказать, выдумок.

Впрочем, что говорить о Майн Риде и Жюле Верне! Ведь это прошлый век, эпоха, когда гордой мечтой, пределом дерзости казались многим мысли о быстрых, всего за восемьдесят дней, путешествиях вокруг земного шара, о лодках, плавающих — можно ли такое представить? — под водой, о летающих снарядах, о дружбе и братстве белых с неграми и краснокожими…

Однако авторы приключенческих и фантастических повестей и романов и сейчас не забывают термитов. Подобно Майн Риду и Жюлю Верну в 60-х годах минувшего века, польский писатель Станислав Лем в «Хрустальном шаре» приводит читателей, на этот раз в 60-х годах нашего века, все к тем же термитникам. И вот мы с замечательным французским ученым-биологом Жакобом Шарденом в глубинных районах Африки, где Шарден ищет «черный кривой термитник, хранящий сердце муравьев».

Об этом волшебном термитнике Шардену сообщил старый негр, вождь местного племени.

Ах, как мучителен был путь! «Не знаю, есть ли на свете что-нибудь ужаснее. Представьте: со всех сторон, спереди и сзади, — каменные термитники высотой с двухэтажный дом. Местами они стояли так тесно, что с трудом можно протиснуться. Бесконечный лес серых колонн. Когда мы останавливались, слышался непрестанный слабый мерный шум, временами переходящий в постукивание. Стены дрожали днем и ночью… Я взял пять шашек динамита и взорвал термитник, стоявший у нас на дороге. До сих пор мы не мешали друг другу. Теперь началась война. Я зажег серу и надел на спину баллон… Я держал в руке трубку, из нее вырывался едкий дым, разгонявший термитов. Мы надели противогазы и обулись в специальные ботинки, оплетенные стальной сеткой. Только так удалось пройти. К вечеру за плечами осталось шесть взорванных термитников. В одном месте пришлось применить бензин: я разлил его и поджег, оставив между нами и термитами огненную преграду…»

Наконец цель достигнута: черный термитник найден…

«Я разломал это гнездо. Старый Нфо Таубе говорил правду… Сверху там был слой волокон, как бы тонкая пряжа, необыкновенно ровная и прочная. Внутри — центральное помещение, окруженное множеством термитов… Я в жизни таких не видел — огромные, плоские как ладонь, покрытые серебристыми волосками, с головками воронкой, оканчивающейся чем-то вроде антенны. Антенны эти упирались в серый предмет величиной с мужской кулак. Когда я отрывал их от центрального предмета — от этого непонятного шара, они сразу же погибали. Я вынул этот предмет, положил в стальную коробку и тотчас же вместе с моим Уагоду отправился в обратный путь…»

Это и был заветный «Хрустальный, шар», «сердце муравьев», отовсюду непреодолимо притягивающее к себе насекомых!

…И сколько же этих — старых и новых сказок, в которых правда так странно и забавно переплелась и смешалась с вымыслом, насочинено по поводу, вокруг и около термитов и термитников в связи с тайнами и загадками их все еще очень мало разведанной жизни!

Обо всех этих сказках совсем не придется говорить. А то, что здесь будет рассказано, поможет читателю самому отсеять правду от вымысла во всем прежде слышанном и читанном об этих насекомых и в то же время покажет, что достоверная правда, изученная действительность, точная истина может быть несравненно чудеснее, удивительнее и часто невероятнее всяких домыслов и фантазий.

Кентавры мира насекомых

АЛОИЗВЕСТНАЯ, как это ни странно, история, о которой пойдет речь, относится к прошлому знаменитого острова Святой Елены. В первой половине XIX века какой-то подозрительный парусник был перехвачен «военными кораблями в открытом океане. Патрульное судно препроводило его в ближайший порт и здесь передало береговым властям.

Дата, когда это произошло, — 1840 год — особо отмечена летописцами острова, так как проклятый корабль немало горя принес жителям порта Джемстаун, где его вынудили пришвартоваться, а далее и всему острову.

Однако поначалу никто ничего не подозревал плохого. Все выяснилось гораздо позже. И то не сразу.

Прошло несколько лет после прибытия парусника… Однажды в летний день два жандарма с карабинами за плечами старательно шагали по тропинке от города Джемстаун к одной из деревушек в прибрежных горах. Значительная часть трудного пути была уже пройдена, и оба изрядно устали, а главное, изнывали от жары. На восьмом километре дорога привела их к могучему, метров двенадцати высотой, дереву мелии, стоявшему на самом дне глубокого ущелья.

— Не вредно бы малость перекусить перед подъемом, — проворчал один из жандармов, снимая треуголку и вытирая взмокший лоб.

— И не грех влить в себя хоть по глотку чего-нибудь мокрого, — заметил другой, на ходу отстегивая флягу, висевшую на плетеном ремешке.

Блюстители порядка молча переглянулись и, решительно свернув с тропинки, стали располагаться на отдых.

Мирно шелестела вокруг листва зеленых деревьев. Со всех сторон оглушительно щебетало, чирикало, щелкало и свистело пернатое население горной расщелины.

— Какая благодать! — умилился первый, снимая с плеча тяжелый карабин. Он поставил его наземь, прислонив к стволу мелии. За ним и второй снял карабин и повесил его на сук.

В то же мгновение двенадцатиметровая мелия вздохнула и с треском, грохотом, под громкий всплеск птичьего гомона и шум крыльев встревоженной стаи покосилась и поплыла, осыпая сухие сучья. Можно было подумать, что чья-то невидимая рука с силой толкнула огромное дерево. Гигант падал во весь рост, свистя ветвями и хороня под собой деревца, кустарники и травы.

…Когда жандармы вернулись в казарму и рассказали об удивительном происшествии, офицер пожевал ус и, прищурившись, осведомился:

— У вас как, одна фляга на двоих была или у каждого своя?

Офицер был убежден, что жандармы болтают невесть что, и если он заставил написать рапорт о происшествии, то лишь для того, чтобы позабавить друзей. Ему и в голову не приходило, что этот рапорт будет извлечен из архивов учеными, которые отметят его как еще один неуслышанный сигнал, предвещающий бедствие.

Немало и других, казавшихся поначалу не вполне серьезными, недостаточно достоверными и просто невероятными, историй произошло в то время и после того в Джемстауне, в его окрестностях, да и в других местах вокруг, прежде чем все они оказались поставлены в связь между собой.

И тогда всем стало ясно, что успел за эти годы натворить незаметно завезенный в Джемстаун южноамериканский, бразильский термит из числа так называемых носачей. Никто о нем никогда на острове Святой Елены и понятия не имел, на его существование в продолжение многих лет никто не обращал внимания. Поэтому-то носач и мог так незаметно и так катастрофически размножиться здесь.

А когда он размножился, десятки, сотни, тысячи деревянных сооружений, в том числе и жилых домов, даже строения, стоявшие на каменном фундаменте, скрепленном известкой, начали с необычайной быстротой приходить в негодность. Все стало в конце концов рушиться, как дерево мелии, которое так перепугало жандармов.

Джемстаун оказался разрешенным.

Но разве могут насекомые разрушить настоящий город, построенный людьми?

На этот и многие другие связанные с темой вопросы и отвечает далее повесть. Она отвечает, кроме того, и на несколько неожиданные и, казалось бы, лишенные связи вопросы о том, для чего прибыла к границе Кара-Кумов автомашина с запасом воды. Она отвечает также на вопрос о том, как живут обнаруживаемые под куполами холмов в пустыне жалкие белесые мягкотелые насекомые.

Однако для того чтобы разобраться во всем этом, необходимо поближе присмотреться к термитам и их подземному обиталищу.

Чтобы вскрыть термитник, достаточно с размаху, изо всей силы вогнать лом или лопату в купол. Под ним открывается мрачный лабиринт гнезда, в котором с первого взгляда все непонятно и загадочно. Десятки выдающихся исследователей природы всю жизнь потратили на то, чтобы проникнуть в лабиринт тайн термитника.

Каждый, кто имеет возможность бросить взгляд не только на поверхность, но и в глубь гнезда термитов и своими глазами какое-то время наблюдать за массой насекомых, которые постоянно копошатся и движутся в недрах черной земляной губки, не может остаться равнодушным перед лицом открывающегося зрелища.

Мечтатель восторженно ахает:

— Невообразимо! Заколдованный, сказочный мир…

А брюзга, не пряча гримасы, цедит сквозь зубы:

— Беспорядочное, противное месиво…

Какой бы ни казалась живая масса, начиняющая холм, все в термитнике — причудливый план и рисунок внутренних строений, невиданный материал, из которого они выполнены, безукоризненная чистота камер и коридоров, ниш и переходов, по которым движутся вереницы насекомых, самый вид термитной толпы на тесных улицах, площадях и перекрестках подземной колонии, — все заставляет задуматься любознательного свидетеля и очевидца этого удивительного проявления жизни.

И раньше или позже всякий, кто даже никогда ничего об этом не слышал и не читал, неожиданно обнаружит, сам для себя откроет и удостоверится, что далеко не все обитатели гнезда одинаковы и далеко не во всем схожи между собой.

Но сначала следует сказать именно об их сходстве.

— Право, — восклицает мечтатель, с которым мы только что познакомились, — они напоминают ювелирные безделушки, украшения из драгоценных камней! Смотрите: круглая капелька желтого янтаря, скрепленная с продолговатой полупрозрачной бледной жемчужиной! Опирается каждое насекомое на три пары тонких ножек из старого тусклого золота. Разве не так?

— До чего беспомощны, невзрачны, неприятны, неказисты! — возразит мечтателю брюзга. — Достаточно увидеть, как они копошатся, чтобы навсегда почувствовать к ним отвращение.

И опять оба — и брюзга и мечтатель — ошибаются. Термит одному может, разумеется, показаться безобразным, а другому — похожим на передвигающееся с помощью трех пар золотых ножек жемчужное зерно с капелькой янтаря вместо головы. У насекомого действительно двойственный вид. Оно в самом деле выглядит беспомощным и в то же время устрашающим, малоподвижным и быстрым, мрачным и невыразительным.

Если, проштудировав по лучшим сочинениям самые детальные и точные описания внешнего вида термитов, попробовать в уме нарисовать себе насекомое, то такой набросок, скорее всего, окажется очень далеким от действительности. И неудивительно: наиболее подробные перечни мельчайших деталей строения не воспроизводят общей картины, не отражают первого живого впечатления, которое оставляет термит. Насекомые эти какие-то неправдоподобно сборные, будто составленные из разных существ, вроде тех полулюдей-полуконей, точнее, коней с человеческой грудью и головой, которые описаны во многих мифах под названием кентавров.

В этих дразнящих воображение созданиях уже много веков живет поэтический образ, населяющий сказки многих народов: люди с песьими головами; женщины с рыбьими хвостами; хищники с головами змей и крыльями птиц; одетые в броню драконы; четырехногие, которые выклевываются из птичьих яиц; многолапые водяные — спруты со змеями, растущими на голове, как волосы; русалки, чудовища — грифоны, горгоны…

Обитатели термитника — существа отнюдь не сказочные. Но пока не привыкнет глаз, каждый термит кажется сборным, смонтированным.

Голова насекомого в прочном, как у типичного жука, хитиновом покрове оснащена небольшими, постоянно подвижными усиками-антеннами и хорошо развитыми челюстями-жвалами. Грудь у них чаще всего малозаметна. Талия, которой так славятся осы, муравьи и даже пчелы, у термитов совершенно отсутствует; грудь соединяется с брюшком по всей ширине. А брюшко продолговатое, у одних совсем светлое, у других более темное, часто размеченное вдоль середины беспорядочным узором пятнышек. Все оно начинается от груди и очень походит на последние сегменты тела какой-нибудь голой гусеницы или личинки. Неожиданными при таком сочетании частей выглядят три пары длинных и тонких, как у мотылька, подвижных членистых ножек.

Эти впечатления в какой-то мере обманчивы. Термит не имеет отношения ни к жукам, ни к бабочкам и, кроме того, никогда не бывает червеобразной личинкой.

У всех насекомых каждая особь, развиваясь, изменяется, претерпевает одно превращение за другим. Чаще всего из яйца выходит личинка, или гусеница, она растет, и у многих становится сначала спящей куколкой, а там и полновозрастным совершенным насекомым — имаго.

Возьмем для примера шмелей или пчел. У них из яйца вылупляется безногая белесая личинка. Непрерывно питаясь, эта личинка растет, пока не превратится в предкуколку, далее в совсем бесцветную куколку.

Куколка недвижимо спит в ячейке, чтобы проснуться вполне сформировавшейся пчелой, окрашенной в присущие ей цвета. В сотах пчелиного гнезда большое число ячеек всегда заполнено личинками разного возраста и куколками. Точно так же и в исправном муравейнике с весны до осени, а у некоторых муравьев и круглый год не переводятся пакеты яиц и личинок, а также склады спящих в коконах или голых бесцветных куколок. Дозрев, они темнеют и просыпаются к жизни взрослыми муравьями. Пройдя стадию куколки, и шмели, и пчелы, и муравьи уже ничуть не растут более, нисколько не увеличиваются в размерах.

У термитов все несколько по-другому.

Термит не бывает ни напоминающей червячка личинкой, ни спящей куколкой. Его развитие минует эти формы. Из термитного яйца выклевывается ничтожное по размерам созданьице, живая точка. Это термит в миниатюре, живой, подвижный и бегающий не хуже взрослого. Его без помощи увеличительного стекла и не рассмотришь как следует. Зато под лупой можно увидеть и голову с усиками (в них, правда, всего только одиннадцать-двенадцать члеников, то есть почти вдвое меньше, чем у взрослого) и грудь с тремя парами бегательных ножек, и ножки с четырехчлениковыми лапками, и, наконец, брюшко, отличающееся безупречным молочно-белым цветом.

И все же это еще не термит, а только термитик. Чтобы стать взрослым, ему предстоит подняться по лестнице превращений. В ней пять-шесть, а то и больше ступенек. Каждая будет шагом по пути к взрослому состоянию, и на каждой это создание будет, увеличиваясь в размерах, изменяться.

Пора, однако, напомнить, что до сих пор речь шла только о сходстве насекомых, составляющих население термитника.

Между тем — об этом уже говорилось — обитатели подземной колонии удивительно различны.

Среди массы бескрылых, совсем белесых и бесцветных, светлых насекомых, движущихся по магистралям и отсиживающихся в закоулках гнезда, можно видеть какое-то число почти темнотелых, крылатых; да и крылатые неодинаковы: среди многочисленных длиннокрылых попадаются и совсем короткокрылые. Бросаются в глаза различия и в размерах уже одной только головы: у какой-то части бескрылых она непомерно велика, величиной чуть ли не с остальную часть тела. Эти головы явно тяжелы для их обладателей. Они носят их, понуро склоняя до самой земли, так что на каждом таком хитиновом цилиндре не всегда сразу видны большие темные зубчатые жвалы. Это и есть воины, так испугавшие Ганса ван Блоома, когда он прятался от разъяренного дикого быка на вершине термитника. У крылатых же головы куда меньше, а жвалы совсем незаметны.

Наблюдая эту массу насекомых, с удивлением ловишь себя на мысли, что весьма неодинаковые обитатели термитника составляют связанную кровным родством семью. Крошки и великаны, молодые и взрослые, похожие и разные — все, сколько их здесь есть, являются братьями и сестрами. Это потомство одних и тех же родителей.

В наиболее крупных густонаселенных термитниках, о которых речь будет далее, семья состоит не только из родных, но также из множества совместно живущих двоюродных братьев и сестер, из разновозрастных десятков и сотен тысяч, а то даже и миллионов внучек и внуков двух насекомых, положивших когда-то начало общине. Они появляются на свет одинаковыми и по размерам, и по признакам, и по свойствам.

Но мы уже начинаем, кажется, слишком забегать вперед, тогда как совершенно необходимо разобраться, каким же это образом рожденные одинаковыми родные братья и сестры, живя вместе под одним кровом, вырастают тем не менее столь разными.

Со многими невообразимыми чудесами предстоит столкнуться далее в лабиринтах термитника. И вот первое и, может быть, одно из наиболее поучительных.

Надо сказать, что у разных видов порядок Превращений более или менее неодинаков. Во всех исследованиях, посвященных этому — одному из наиболее запутанных — вопросу, сначала подробнейшим образом описывается ход развития насекомых, а далее говорится:

«Но в жизни все это не так просто!..»

Или:

«Но здесь еще слишком много неизученного…»

Или:

«Но никакая схема развития не может быть верной для всех видов…»

Запомнив эти предупреждения, познакомимся с одной из таких схем.

В шмелином гнезде специалист без особых трудностей и без ошибки выделит матку-шмелиху и не спутает ее ни с рабочими шмелями, ни с шмелиными самцами. В пчелином улье, посмотрев на соты, пчеловод всегда с одного взгляда отличит самок — матку или рабочих пчел — от самцов-трутней. И в муравейнике пол насекомых распознается без особых трудностей: рабочие муравьи, муравьи-воины и муравьиные царицы — это все самки, и с муравьиными самцами их не спутаешь.

У термитов не то: у них признаки пола глубоко скрыты, и по внешним приметам ясно опознаются только стазы (так ученые называют природные сословия, естественные касты в семье общественных насекомых). Без анатомического вскрытия и увеличительного стекла совсем не просто определить пол рабочего, солдата и даже крылатого — длиннокрылого или с крыловыми зачатками.

Пол легко опознается только у одной откладывающей яйца, или, как говорят специалисты, овулирующей самки.

Из яиц, которые эта самка кладет, выходят термиты, неотличимо похожие друг на друга и, видимо, во всех отношениях совершенно одинаковые. Они не приписаны от рождения ни к какому сословию и не относятся по крови ни к какой естественной касте — стазе. Ни об одном из множества одинаковых созданий совершенно невозможно сказать заранее, какая его судьба ждет, кем оно окажется, когда вырастет и станет взрослым, — рабочий это будет или солдат.

Между тем о термите никак нельзя сказать, что в любой коже сердце у него все то же. Нет, от того, в какой коже вырастет, каким окажется взрослое насекомое, зависят и его повадки, и, в конечном счете, его жизненное назначение. Если это рабочий термит, то на его ножки и жвалы переложены все тяготы по сооружению гнезда и добыче корма, и он всех в семье — от мала до велика — кормит и поит. Если это солдат, то он ревностно охраняет покой гнезда и благополучие его обитателей, а сам даже кормиться не способен, может только бегать по коридорам и нишам гнезда, выстроенного рабочими, и принимать готовую пищу от рабочих. Крылатые же (мы уже знаем, что у термитов есть и такие) не способны ни строить гнездо, ни кормить молодь, ни оборонять семью. Это самцы или самки, предназначенные только для продолжения рода и ни для чего другого не пригодные.

Выше говорилось, что нельзя узнать, каким в будущем станет насекомое первого возраста, кем оно окажется, когда вырастет. Предсказать это невозможно, потому что не существует примет, указывающих на будущее развитие каждой молодой особи. Различия, обнаруживаемые во взрослых, возникают постепенно. Они формируются обстоятельствами жизни и накопляются исподволь, по мере того как одинаковые по крови и облику крошки растут и поднимаются по ступеням развития.

Такие ступени действительно существуют, они отчетливо размежеваны между собой, каждая отделяется от предыдущей линькой.

Линька…

Это слово еще не раз будет повторяться, и пора сказать, что именно оно обозначает. Молодой термит выходит из яйца в мягкой и тонкой хитиновой рубашке. Постепенно эта рубашка твердеет, становится узкой, мешает расти, и насекомое сбрасывает ее. Линька — это очередная смена возрастной кожи, когда старый, отвердевший, ставший тесным и непрозрачным покров сбрасывается, и насекомое появляется в более просторном и на первых порах опять мягком и прозрачном одеянии.

Когда термиту пришло время линять, он ложится на бок, подтягивая назад голову, ноги, усики. Брюшко выпячивается бугром, отчего рубашка на спине лопается и сходит с тельца и головы. Через несколько минут старые лохмотья висят уже на одних только концах усиков и последних члениках ножек. Взрослые термиты съедают эти лохмотья, помогая молоди освободиться от них.

Закончившие линьку молодые термиты впадают в состояние покоя. У одних оно длится несколько часов, у других — даже два-три дня. Взрослые насекомые облизывают линявшую молодь, уносят в камеры, где потише.

В свое время — раньше или позже — рубашка вновь станет для подрастающего насекомого тесной и будет сброшена. А с каждой сбрасываемой старой рубашкой сбрасываются и какие-то черты сходства, все более утрачиваются свойственные всем молодым термитам общие черты, все больше сглаживается их подобие. Хитиновая рубашка, в которую растущий термит одевается при каждой очередной линьке, с каждым разом все отчетливее несет на себе признаки взрослых форм. Так из одинакового возникает несходное, из похожего вырастает различное.

Мы скоро узнаем некоторые подробности, объясняющие не только зачем и почему, но и как возникают все эти изменения и различия.

Однако повторяем, здесь говорится обо всем только очень бегло.

Первый — назовем его здесь младенческим — возраст термитов закончился их линькой. Молочно-белая молодь, сбросившая одинаковую у всех рубашку, вновь выходит на свет уже чуть более крупной.

Молодые второго возраста — несколько длиннее, несколько шире и не все одинаковы. Различие не слишком заметно, оно сводится, может быть, только к разнице в размере головы. Молодь существует сейчас в двух обликах: малоголовых и крупноголовых. У первых — маленькая яйцевидная голова. У вторых — голова цилиндрическая. Усики стали немного длиннее, у тех и других по двенадцать-тринадцать члеников. Термиты этого возраста и выглядят и ведут себя сходно. Как моськи среди слонов, бегают эти короткоусые создания меж полновозрастных и длинноусых своих взрослых собратьев, по-прежнему еще отличаясь от них совершенно белым цветом брюшка.

Новая линька кладет конец второму — скажем, детскому — возрасту. Снова сбрасывается помутневшая, ставшая тесной и жесткой рубашка и опять из-под нее появляется на свет чуть более крупный и еще кое в чем отличный от линявшего термит. Его брюшко, однако, по-прежнему прозрачно. Усики снова стали длиннее: в них уже четырнадцать члеников. Соответственно длине усиков повышается и приспособленность к участию в жизни семьи.

Малоголовая и крупноголовая молодь выходит из очередной линьки еще больше изменившейся. Каждая форма распадается вновь на две, так что третий — скажем, отроческий — возраст представлен в семье уже в четырех обликах. Теперь в крупноголовых можно по строению черепа и жвал безошибочно распознать и будущих рабочих и будущих солдат, составляющих большую часть постоянного населения каждого гнезда. А из числа малоголовых выходят формы, различные по строению груди и крыловых зачатков: одни, и их большинство, вырастут длиннокрылыми, другие, их сравнительно немного, будут короткокрылыми.

Однако всем четырем формам еще предстоит расти и сменять рубашки. После очередной линьки они снова становятся крупнее, их усики вновь слегка удлиняются, и насекомые в целом оказываются еще более разными.

Когда проходит положенный срок, повзрослевшие, но все еще пока не взрослые термиты включаются на какое-то время в жизнь общины. Сейчас они уже в четвертом, так сказать юношеском, возрасте и обладают усиками из пятнадцати-шестнадцати члеников.

Дальше становящиеся все более крупноголовыми будущие рабочие и солдаты поднимаются еще на одну-две ступени. Они проходят последние линьки, завершают развитие и рост. Появляясь на свет в последний раз с усиками нормальной длины, они рождаются в той рубашке, в какой им и предстоит жить уже до последнего дня. Однако расти, увеличиваться в размерах им больше не придется.

Рабочие имеют около сантиметра в длину. У них подвижная, необычайно подвижная оранжевато-желтая голова со следами глаз и постоянно шевелящиеся двадцати-двадцатипятичлениковые антенны-усики.

Солдаты крупнее рабочих. У них почти прямоугольная голова. Длина ее с серпообразными, изнутри зазубренными челюстями, пожалуй, даже превышает длину брюшка.

Что касается будущих крылатых, которые вырастают из малоголовых, то они в этом возрасте уже выделяются на фоне белесой массы бескрылых. Их отличают более темный цвет тела, а также крыловые зачатки разной длины и формы.

На светло-коричневых с маленькой головой насекомых видны пленки недоразвитых крыльев, что-то вроде короткой пелеринки, наброшенной на плечи. Это запасные самцы и самки, лжецари и лжецарицы. Они время от времени появляются в семье как бы на всякий случай: вдруг понадобятся? Тогда они поднялись бы еще на одну ступень, прошли последнюю линьку и, претерпев превращения, завершающие развитие, стали бы пригодными для того, чтобы пополнять состав родной семьи. Но раз так не случилось, им придется доживать свой век в облике «рабочих с царскими отметинами».

Впрочем, таких короткокрылых светло-коричневых в семье обычно совсем немного. Несравненно больше здесь темно-коричневых. Верхняя часть их спинки прикрыта четырьмя прозрачными узкими зачатками крыльев. Концы их доходят чуть ли не до середины брюшка. Таким темнотелым предстоит пройти последнюю линьку и превратиться в длиннокрылых самцов и самок-имаго.

Выросшие среди слепорожденных детей подземелья, которые совсем не видели и никогда не увидят света, или среди подслеповатых, почти слепых, выхоженные и выкормленные белесыми, бескрылыми братьями и сестрами, эти темнотелые, длиннокрылые и зрячие насекомые (они кажутся в этом мире слепых большеглазыми) одеты в сверкающее свадебное платье. В недрах сильной семьи каждый год созревает множество таких женихов и невест. Их ждет особая судьба: они покинут родной дом и попытают счастья, закладывая новые гнезда.

Маленькая, яйцевидная и еще более темная, чем тело, головка… На голове пара двадцатипятичлениковых четко видных усиков и два хорошо заметных пятнышка глаз. Шея в месте прикрепления головы сужена. Вдоль спины плоско наложены одно на другое четыре крыла — по два с каждой стороны, но видны только верхнее и основания нижележащих. Широкие крылья покрывают брюшко. Между его темными спинными (тергиты) и брюшными (стерниты) полукольцами выделяются светлые перепонки.

Крылья — передние и задние — по строению и величине одинаковы. Они чуть не в два раза длиннее тела. Концы их заходят далеко за конец брюшка.

Выпростав во время последней линьки и распрямив свои четыре крыла, молодые укладывают их на спине и как бы забывают о них. В тесных ходах и камерах подземного гнезда у них нет никакой возможности воспользоваться этим летным оснащением.

Точно так же и солдатам внутри гнезда ни к чему их ратные доспехи, пока ничто не нарушает нормальный ход жизни термитника. Что могут здесь сделать их мощные с острыми зубчатыми краями жвалы?

Рабочих, солдат, крылатых разного возраста мы могли видеть в том гнезде, которое вскрыли на Гяурском урочище. Это гнездо большого закаспийского термита, иначе — термита К. О. Ангера (Анакантотермес ангерианус).

Закаспийский термит больше всего и распространен в районе Гяурской равнины. В его гнездах различают по крайней мере шесть форм особей.

Кроме четырех сословий, описанных выше и представленных в каждой семье множеством насекомых, необходимо назвать еще два. Но эти совсем малочисленны: мы говорим об отцах и матерях колонии.

Мать — «настоящая царица» Анакантотермес ангерианус — имеет в длину свыше двух сантиметров. Крыльев у нее уже нет. Дальше мы узнаем, при каких обстоятельствах и каким образом она их лишается. Вместо крыльев на спинке можно видеть четыре треугольных крыловых обрубка — роговые лопастинки, как их иногда называли в старых книгах. Голова такая же, как у всех крылатых, но усики чуть короче. Мы скоро узнаем и то, чем объясняется меньшее число члеников в ее усиках. Зато брюшко ее длиннее и толще, чем у любого из термитов в семье. Оно до того раздуто, что его темные кольца разошлись далеко друг от друга и разделяющие их перепонки натянулись и стали совсем прозрачными.

Супруг царицы — «настоящий царь» — несколько меньше ее. На его слегка раздутом брюшке тоже заметны тонкие светлые перепонки.

Туркестанский термит — Анакантотермес туркестаникус — очень похож на закаспийского. Они — близкие родичи. Насекомые названных видов различаются больше по цвету и некоторым мелким признакам строения и физиологии, зато термитники у них совсем разные. Туркестанский не возводит над гнездом никакого купола и круглый год живет в земле скрытно, почти не обнаруживая себя.

У закаспийского и туркестанского термитов настоящая царица заметно массивнее царя и по меньшей мере раза в два крупнее рабочих.

Подобные различия ни в какое сравнение не могут идти с теми, какие наблюдаются у термитовтропических стран. Здесь царица бывает в пять, в десять, в десятки раз крупнее царя, а солдат и рабочих превосходит еще больше. Это не знакомый вам термит, а неправдоподобно пухлое чудовище с крошечной головкой и с еле поблескивающими на спинке и почти незаметными роговыми лопастинками — треугольными обломками крыльев.

Солдаты Анакантотермес отличаются от рабочих тоже не столь резко, как у других видов. Известны термиты-солдаты самой невообразимой формы, весьма не похожие на рабочих. У многих термитов разных видов рабочие, в общем, мало различаются между собой, а солдаты совсем разные. Такие виды только по солдатам и опознаются.

Жвалы у термитов-солдат бывают длинные, треугольные, несимметричные, толстые, тонкие, роговидные, скрещивающиеся.

У солдат южнобразильского Термес риограндензис жвалы, подобно пружине, способны перебросить насекомое на несколько сантиметров. У солдат Кантотермес с острова Цейлон жвалы— это нечто вроде пращи, с помощью которой схваченный враг отбрасывается на два-три десятка сантиметров. Особо следует сказать о солдатах с совсем незаметными жвалами: это и есть упоминавшиеся выше в рассказе о событиях на острове Святой Елены носачи (ученые их именуют «назута»).

Если носы раздвоены, то это так называемые вилконосы. Они, как и обычные носачи, тоже оснащены не холодным оружием, а химическим.

Из огромных твердых хоботов на их головах-спринцовках в случае опасности извергаются струйки клейкого выделения желез, сковывающего и парализующего врагов.

У других термитов число солдат редко бывает больше одной десятой — одной пятой состава семьи, в колонии же носачей солдаты составляют иногда и треть всей общины. Носачи действуют всегда массами.

Известны также виды с солдатами, у которых головы обычные, без особых носов, рогов, вилок, крюков, но с незаметным на глаз выводным отверстием находящейся в голове ядовитой железы. Эти не обливают врага ни клеем, ни варом, а бодают его, с силой ударяя лбом и нанося на него таким образом каплю яда.

Устройство вооружения и то, как оно применяется разными видами, приводит к выводу, что солдаты термитов непригодны для наступления и эффективны только в обороне.

Отметим эту любопытную деталь и напомним далее, что совсем не обязательно, чтобы все взрослые рабочие или солдаты одной семьи были одинаковыми. Известно немало термитов, которые имеют по две и больше хорошо различимых форм каждого сословия…

Больше того. Наряду с отчетливо выраженными стазами-кастами в семьях многих термитов обнаружены и всевозможные переходные, промежуточные формы насекомых, представляющих как бы межкасты. Таковы, например, солдаты-рабочие, или, по-ученому, «гверилья», иногда обнаруживаемые у Ретикулитермес, даже солдаты-крылатые у них же. Промежуточные формы между бесплодными рабочими и способными к продолжению рода крылатыми постоянно встречаются у всех термитов и несут в жизни семьи такую важную службу, что о них дальше придется рассказать особо.

Можно ли после всего сказанного удивляться тому, что семья термитов выглядит несравненно более многоликой, чем население шмелиного гнезда, улья или муравейника?

Население шмелиной норки частенько и одето бывает по-разному, иной раз совсем непохоже, и чаще всего оно очень разнорослое.

Вспомним далее пчелиную толпу на ульях сота. Большую часть года она состоит из тысячи или десятков тысяч рабочих пчел одинакового цвета, одинакового размера, одинакового строения. Они если и различаются, то обычно только по тому, насколько потерты волоски опушения или обтрепаны концы крылышек. Заметно отличается от всех пчелиных самок только одна-единственная — матка. Даже после того как в гнезде появились трутни, картина мало меняется: трутней обычно не столь уж много, да они не так уж резко отличны от рабочих пчел.

Семья муравьев разнообразнее. Муравьи, как правило, одинаковы по цвету. Но наряду с рабочими, которые нередко различаются по размеру, в муравейнике можно видеть и цариц, и солдат, и молодых крылатых самцов и самок, и всякие переходные и промежуточные формы, то есть тоже межкасты, вроде «рабочих с царскими отметинами» или «цариц в рабочем одеянии».

Тем не менее даже и многообразие муравьиной массы ни в какое сравнение не идет с разноликостью населения термитников. Здесь вместе с подвижными крошками первого возраста можно видеть насекомых на всех ступенях роста и развития вплоть до взрослых, в сотни раз более крупных, причем наряду со светлотелыми рабочими и темноголовыми солдатами в семье полно длиннокрылых и короткокрылых самцов и самок. И все это дремлет в камерах или движется, копошится, перемещается вкривь и вкось в разных направлениях, сливаясь на время в цепи и потоки. Они то исчезают, то возникают вновь.

Однако нам пока по-прежнему неясно, для чего же даны крылатым крылья, такие никчемные в их подземельях; нам не неизвестно, в каких случаях и как пускают в дело солдаты свой жвалы или острые носы, которыми им не приходится пользоваться против своих братьев и сестер; мы так и не узнали еще, когда и при каких обстоятельствах лишается мать семьи термитов своих крыльев, от которых у нее сохранились лишь блестящие треугольные обрубки.

Обо всем этом речь и пойдет, но только позже, после того как хотя бы несколько слов будет сказано о географии термитов, а главное, о том, как изучаются нравы и повадки этих насекомых, обитающих во мраке подземелий, скрытых от человеческого взора.

Страница случайно открытой книги

Е ПРОШЛО еще и двухсот лет с тех пор, как опубликовано первое научное описание внешних примет и законов жизни насекомых, которым посвящена эта повесть.

Все самые старые упоминания о них, особенно в записках путешественников по наиболее богатым термитами жарким странам Азии, Африки, а затем Америки и Австралии, были разрозненными, случайными, содержали мало достоверных сведений, не давали картины в целом.

Да и первая серьезная сводка о них тоже не отличалась обстоятельностью: чтобы изложить все, что было известно науке о термитах, потребовалось всего-навсего тридцать (и то неполных!) печатных страниц. Именно столько заняла опубликованная в 1779 году коренным жителем Прибалтики Иоганном Гергардом Кенигом статья о термитах.

Автор ее не знал и не мог знать об этих насекомых и тысячной доли того, что о них известно сегодня, когда во всех частях света зарегистрировано свыше двух тысяч пятисот видов термитов.

В то время термиты даже назывались по-другому.

«Естественная история так называемых белых муравьев» — вот как звучит в переводе заглавие сообщения И. Кенига, представлявшего в свое время новое слово науки, серьезное открытие, последнее достижение. Ныне оно интересно уже только как исторический памятник, как первый кирпич, положенный в фундамент науки о термитах.

О том, почему именовались термиты так называемыми белыми муравьями, и о том, как им было присвоено их ныне общепринятое в науке название, говорится далее. Здесь же мы отметим только тот факт, что ни о каких термитах на территории нынешних среднеазиатских или закавказских республик Советского Союза, а тем более на Украине или в Молдавии И. Кениг не упомянул ни единым словом. Он был твердо убежден, что термиты обитают только в тропических, заморских странах.

Как мы уже успели узнать, хотя бы по встрече в пустыне под Ашхабадом, это не совсем верно. Если по географической карте проследить области, где живут в наше время термиты, то нетрудно убедиться, что они встречаются и в субтропических, а иногда и в средних широтах, хотя больше всего их действительно в тропиках.

Судя по находкам ископаемых термитов, этот отряд равнокрылых «изоптера» был когда-то распространен на Земле значительно шире, чем сейчас. Там, где ныне обнаруживаются только ископаемые термиты, но нет живых, исчезли какие-то очень важные для их существования условия. И наоборот, видимо, полнее всего эти условия сохранились в тропической полосе. Область их распространения обнимает все страны по обе стороны экватора. Здесь найдено наибольшее число видов, а также виды с самыми мощными и плотнее всего населенными колониями.

В Восточном полушарии — на материках и на островах Южной Азии, всей Африки, Северной Австралии, Южной Европы — термитов определенно больше и они куда разнообразнее, чем в Западном — на юге Северной и севере Южной Америки. Если же сравнить Северное и Южное полушария, то окажется, что в Южном термитов гораздо больше и область их распространения заходит в ряде мест дальше от экватора, в северной же половине планеты термитов меньше и, чем дальше к северу, тем меньше размер одновозрастных колоний каждого вида.

Некоторые историки считают, что в очень далеком прошлом в Южном полушарии нашей планеты был всего один-единственный огромный материк — Гондвана, включавший и нынешнюю Южную Америку, и Африку, и юго-запад Азии, и Австралию. Именно Гондвана и явилась, очевидно, прародиной термитов. Как раз на континентах, образовавшихся из нее, термиты больше всего распространены сейчас.

Из современных частей свёта выделяется разнообразием и распространенностью термитов Африка.

Весь этот континент сплошь захвачен и источен термитами, пишут географы.

Они же указывают, что Экваториальная Африка, районы Нигерии, Конго особенно богаты термитами, что Катанга — «термитный полюс мира». Здесь, в Конго, по свидетельству путешественников, встречаются области, в которых на десятки километров во все стороны тянутся зоны термитников.

На границе условий существования самые северные и самые южные виды несравненно слабее, чем тропические. На территории СССР число видов совсем невелико, однако нет никаких оснований видеть в этих насекомых какую-то исключительную редкость.

В Туркмении, например, термиты обнаруживались за последние годы, кроме Ашхабада и Гяурской равнины, также в окрестностях городов Красноводска, Геок-Тепе и Ташауза, Куня-Ургенча, Арчмана, Кара-Кала, Байрам-Али, Чули, в Фирюзинском ущелье, в южном Устюрте, в районах Чагыла, Искандера, Чарышлы, Тутлы, Кум-Дага, Мешеда, на западном Узбое, на берегах Аму-Дарьи и реки Сумбар, на полуострове Мангышлак, на берегу озера Топиатан, в Большом Балхаше, в долине Мургаба, между городом Мары и Кушкой, в песках у Кызыл-Арвата, у Чильмамед-Кумы, Чагырек… Всех мест не перечислить!

Много лет посвятившая изучению термитов Туркмении Александра Николаевна Луппова, ашхабадский энтомолог, пишет: «Туркестанский термит обычен в южной половине Туркменской ССР, именно на предгорных равнинах, предгорьях, горах, ущельях и речных долинах центрального и западного Копет-Дага, а также юго-восточной Туркмении… Большой закаспийский термит встречается почти на всей пустынно-равнинной части республики, за исключением участков, занятых голыми, лишенными растительности такырами, солончаками и подвижными песками. Западная граница ареала распространения этого вида совпадает с западной границей Туркменистана, северная проходит далеко за пределами республики, приблизительно у реки Эмбы, то есть около 47-й параллели или немного к югу от нее; восточная граница ареала не установлена, но в Бет-Бак-Дала, приблизительно у 70-го градуса восточной долготы, А. Н. Формозовым встречен, по-видимому, именно этот термит. Вполне возможно, что он заходит и дальше на восток в пески к югу от станции Балхаш, примерно до 77-го градуса восточной долготы. Южная граница ареала совпадает местами с южной границей республики… Темный закаспийский термит распространен в Туркменистане не менее широко, чем Большой закаспийский…»

Все это говорится только о Туркмении и только о трех формах двух видов Анакантотермес. А ведь, кроме них, на территории СССР обитают и другие термиты. Больше того, здесь обнаружены также и ископаемые термиты, причем в одном случае даже на Урале! Бесконечно ценны для науки такие находки. Они проливают свет на темные страницы древней истории термитов и, как мы далее убедимся, многое подсказывают относительно прошлого всей Земли: ее палеофлоры, палеофауны, палеоклимата.

Первые упоминания о термитах в Туркмении и на территории других республик Средней Азии опубликованы в конце XIX века в отчетах русских энтомологов И. Васильева, В. Караваева, Г. Якобсона.

Но даже Г. Якобсон, специально выезжавший в Среднюю Азию для изучения «опустошений, производимых какими-то термитами в урочище Термез на Аму-Дарье в бухарских владениях», ни разу не упоминает о столь огромных скопищах гнезд и таких обширных участках, захваченных ими, как те, которые существуют на Гяурской равнине. А ведь это не единственное и не самое большое в Средней Азии термитное урочище.

Почти полвека назад русский агроном, впоследствии академик А. Н. Димо исследовал обширные районы, захваченные термитами в Голодной степи. Термитные очаги известны теперь и в других районах Узбекской республики, а также в Южном Казахстане, в Вахшской долине — в Таджикистане. При этом все среднеазиатские термиты, как установлено нашими специалистами, сродни африканским, а иные относятся к числу наиболее развитых и совершенных видов.

Так называемый желтошеий и прочие термиты, время от времени находимые то в Азербайджане, то на Черноморском побережье Грузии и Северного Кавказа, от Батуми до Сочи и Хосты, представляют собой виды, которых в Средней Азии совершенно нет.

То же можно сказать и о термитах, которые время от времени обнаруживаются и в разных местах на юге Украины и в Молдавии.

Вскоре после того как термиты впервые были найдены в Одесской карантинной гавани, а затем в районе города Исмаил, еще одно гнездо объявилось в Одесском ботаническом саду, другое — вблизи Овидиополя. С тех пор то там, то здесь обнаруживаются гнезда: то на берегах Бугского лимана, то в жилых кварталах Одессы, Николаева, то в Октябрьском сельском районе вблизи Николаева, то вблизи города Цюрупинска, Херсонской области, то однажды даже в Днепропетровске… Здесь гнездо термитов было в мае 1931 года закурено, казалось, насмерть, но в 1939 году вновь проявило признаки жизни!

Эти разбросанные на довольно большой территории географические точки отмечают направление, в котором термиты проникают на север от современной границы их массового распространения.

И здесь, как и повсюду на земле, термиты живут только семьями. Правда, колонии, встречающиеся в СССР, — это крошки, карлики, пигмеи, если сравнить с теми, что распространены в тропических странах.

Рост и развитие гнезд и колоний термитов с недавних пор исследуются и изучаются параллельно: в натуре — в природных условиях, в лабораториях — под стеклом. И там и здесь используются хитроумные приборы, новейшее оборудование. Многим исследователям удалось как бы проникнуть в глубь самого процесса жизни термитника и именно здесь, под стеклом, сделать немало важных открытий.

За пределы массового обитания термитов их, конечно, не стоит вывозить для изучения: создание это коварное и очень трудно предусмотреть все необходимое для того, чтобы подопытное насекомое не ускользнуло от наблюдения и не ушло на свободу.

В лабораториях термитов содержат в остекленных инсектариях. Их ставят на плотики посреди плоских сосудов, заполненных водой, но так, чтоб она до них не доходила, а только отделяла от всего окружающего. Водная преграда для термитов непреодолима.

Если в хорошо прикрываемую и достаточно объемистую банку сложить куски гнезда с ячейками и камерами, полными термитов, в жаркое время обертывать банку мокрыми тряпками, а кроме того, ввести в нее постоянно увлажняемый водой фитиль, то термиты в таком виварии могут жить довольно долго. В гипсовых садках термиты приживаются плоховато. Лучше всего они чувствуют себя в плоском «наблюдательном» гнезде.

Стеклянный пчелиный улей представляет собой, как известно, вертикальный срез через обычное пчелиное гнездо: это, по сути, обычная ульевая рамка, забранная стеклянными стенами, сквозь которые можно с двух сторон наблюдать пчел на сотах.

Плоское гнездо термитов — тоже тонкий, как бы однослойный, срез через термитник, но не вертикальный, а горизонтальный. Гнездо и здесь застеклено с двух сторон, однако стеклом выстланы не боковые стенки, а низ и верх, причем нижнее стекло — дно — заделывается наглухо и сплошь подстилается фанерой, так что для наблюдений открыта одна только верхняя плоскость.

Если продолжить сравнение, придется сказать, что крылатым обитателям стеклянного улья шмелей и пчел чаще всего предоставляется возможность свободно выходить через незарешеченный леток. Они могут посещать на воле цветы, собирать нектар, пыльцу. Термиты же, подобно муравьям в стеклянном садке, постоянно живут в искусственном гнезде взаперти. Все их передвижения ограничены стеклянной рамкой, включающей и площадь самого гнезда, и площадь «для прогулок» — арену. Таким образом, между двумя стеклянными листами здесь заключен не только тонкий, меньше сантиметра толщиной, горизонтальный срез самого термитника, но как бы и часть примыкающего к нему наземного участка.

Однако если термитам давать под стекло часть гнездовых сооружений (как это делается, в частности, с муравьями в садке или с пчелами в наблюдательном улье), то стеклянные низ и верх искусственного термитника заклеиваются изнутри, и наблюдать за обитателями гнезда становится практически невозможно.

Поэтому-то термитов поселяют под стекло без земли и без всякого «строительного материала». Примерно половину пространства между стеклянным дном и крышкой искусственного гнезда занимает деревянная плита. В ней аккуратно выточены расположенные в несколько рядов круглые камеры, соединенные друг с другом прямыми и косыми коридорами-ходами шириной чуть больше ширины двух термитов. Эта плита и есть собственно гнездовая часть. Она особым ходом сообщается с лежащей рядом свободной площадкой — ареной, куда дается корм и вода. Фуражиры довольно быстро приучаются находить их в определенных местах и в определенное время.

Это по необходимости короткое описание лабораторного стеклянного термитника надо все же дополнить двумя маленькими советами о том, как создать для термитов в гнезде нужные условия жизни.

Первый совет касается вопроса о влажности гнезда. Термиты не выносят сухого воздуха, но их не устраивает также и затхлая сырость.

Довольно скучное и трудное занятие — поддерживать в гнезде если не удовлетворительную, то сносную для его обитателей влажность воздуха. Все достигается легче и проще, если гнездовая часть термитника сделана не из дерева — скажем, березового или грушевого, — а из пробки: пробка быстро впитывает влагу и может впитать ее достаточно, чтобы постоянно снабжать стеклянное гнездо влагой.

Второй совет относится к затемнению гнезда. По правде говоря, до сих пор не вполне ясно, почему именно и каким образом до слепых термитов может доходить свет. Тем не менее даже для не совсем слепых в темноте-дело идет лучше — это бесспорно.

Под стеклянным дном термитника лежит, как уже говорилось, подстилающий его сплошной фанерный лист, не пропускающий свет в гнездо снизу. Остается, следовательно, хорошо закрыть от света и верхнее стекло. Лучше, если цельная, без всяких щелочек, верхняя ставня подклеена снизу черной плотной и достаточно теплой фланелью, чтобы одновременно служить для гнезда, во-первых, одеялом, а во-вторых, укрывающей от света шторой.

Снимая на время наблюдений ставню-одеяло — укрытие верхнего стекла, — можно днем и ночью видеть, как термиты цепями движутся по арене. Одни бегут по выстилающему дно стеклу от тесного отверстия-входа, прорезанного в пробковой плите, а другие возвращаются, стягиваясь к тому же отверстию.

Вокруг этого узкого, шириной не более полусантиметра, прохода кишмя кишат насекомые. Одни выбегают на арену, другие, наоборот, прорываются внутрь ячеистой гнездовой плиты. Здесь же многие неутомимо копошатся, выкладывают из блестящих темных крупинок столбики, валики, подобие какого-то козырька над прорезанным в плите ходом, стенки по его бокам, а другие с таким же рвением сгрызают и куда-то уносят эту массу, баррикадируют вход на арену. Мы скоро узнаем, что это за крупинки.

В ячейках и ходах между ними не прекращается движение насекомых, в котором, в конце концов, обнаруживается свой порядок. Термиты перемещаются где гуськом, вереницами, где колоннами. Они движутся медленнее, чем муравьи, но все же не ходят, а бегут. Незаметные на первый взгляд тропинки, по которым бегут термиты, плотно утоптаны их крохотными лапками. Там, где на время редеют цепи бегущих, можно рассмотреть, что средина дорожек, связывающих ниши, камеры и ячейки, глубже, чем ее края.

Но конечно, открывая гнездо для наблюдений, укрытие с верхнего стекла надо снимать тихо, ничего не задевая. Самый легкий стук приводит термитов в смятение: многих останавливает, других заставляет свернуть с пути, обращая в бегство. Когда гнездо открыто бесшумно, вернее, без сотрясения вереницы насекомых продолжают тянуться в том же направлении и с той же скоростью. Скорость движения при изменении температуры изменяется: чем жарче, тем быстрее бег насекомых.

Придуман остроумный простенький прибор для измерения скорости бега термитов при разных температурах. Представьте себе термометр, который как бы утоплен в линейке, прорезанной каналом шириной с одного термита. На линейке — часы с секундной стрелкой. Нажатием кнопки можно эту стрелку пускать в ход и останавливать. С помощью такого устройства нетрудно установить, что скорость движения разных видов не одинакова.

Если какое-то время по нескольку раз в сутки заглядывать в гнездо и бесшумно пишущими по стеклу цветными восковыми карандашами помечать направления, по которым движутся термиты, то цветной узор пометок на стекле покажет, что порядок движения в пробковой плите и на арене тоже не одинаков.

На пустой арене дороги термитов, как правило, прямолинейны. В то же время тропинки, ведущие через ячейки и ходы в пробковой плите, представляют собой обычно неправильные кривые, проникающие в самые дальние участки гнезда. От главных, магистральных направлений ответвляются дочерние — меньшие, образующие иногда замкнутые колечки. Они чаще всего недолговечны и скоро исчезают, не успев закрепиться, а насекомые переключаются отсюда на другие тропки. В конце концов, под стеклом не остается ни единого уголка, куда бы но проникали обитатели искусственного гнезда. Движение термитов в гнезде среди ячеек плиты и напряженнее и постояннее: главные направления определяются сразу же, едва гнездо заселено, и сохраняются, видимо, навсегда.

Не все термиты перемещаются налегке. Многие нагружены. Чаще всего они переносят мелкую соломенную сечку. Корм то упорно складывается в каком-нибудь углу, то, наоборот, разносится из собранной ранее кучи и разбрасывается по ячейкам или на переходах, чтобы через неопределенное время вновь оказаться собранным в одном месте.

В тех же вереницах можно видеть и насекомых, несущих в жвалах те небольшие крупицы темной массы, на которые мы уже обратили внимание. Эта масса то складывается без особого порядка, то убирается и переносится на другое место, где строители вминают и спрессовывают ее жвалами в гребни или валики, перегородки или навесы…

В движущихся под стеклом колоннах есть немало термитов и безо всякого груза в жвалах. Они бегут вперемежку с остальными, то обгоняя соседей и обходя их слева или справа, то отставая и давая себя опередить.

Движение в этих цепях чаще двухпутное, встречное, причем на любой тропинке оно бывает переменчивым — то сильнее в одну сторону, то в другую.

Вот термит, стоящий в стороне от бегущей мимо него цепи. Он почему-то не увлечен общим потоком. А вот другой — бегущий. Но что гонит его со старого места на новое?

Отчего одни складывают корм в кучу, а другие разбрасывают его по ячейкам?

Какая причина заставляет одних строить перегородки в каком-нибудь месте, а других переносить их отсюда?

Почему некоторые термиты держатся поодиночке и лениво шевелятся, переминаются на месте или, уйдя в самый глухой и пустынный в это мгновение угол, пребывают здесь в безделье, тогда как остальные степенно движутся или лихорадочно мечутся?

Может быть, если бы удалось как-нибудь помечать термитов в стеклянном гнезде, многие их тайны уже давно были бы до конца разгаданы. Но термиты совершенно не выносят метки. Они необычайно, можно сказать — чрезмерно, чистоплотны. Стоит самым аккуратным образом нанести на термита цветное тавро, как оно немедленно сдирается. А если краска хорошо держится на хитине и сгрызть ее нельзя, то чаще всего остальные термиты без промедления загрызают меченого собрата.

Термитник строго охраняет тайные законы своего существования.

Но термитов можно, оказывается, метить изнутри. Достаточно положить в гнездо мокрую ватку, хорошо смоченную безвредной для насекомых краской — красной, синей. Обитатели гнезда пьют воду, и цветная жидкость некоторое время хорошо просвечивает сквозь прозрачные перепонки брюшка, превращая термита в какое-то подобие недозрелой красной или черной смородины. Теперь можно видеть, что когда он поит другого, у того заметно изменяется цвет брюшка.

Кое-что наблюдателям удалось разведать и без применения меток.

Термиты, бегущие в одном направлении, догоняют друг друга, обходят с боков или сторонятся, уступая дорогу соседу, или, наоборот, бесцеремонно пробегают по спинам передних и занимают в цепи новое место. Ни один при этом не задержится, чтобы погладить усиками или почистить щупиками соседа, бегущего рядом. А вот термиты из встречных потоков частенько останавливаются, и бывает — надолго. Они стоят, поглаживают друг друга дрожащими усиками, один другого кормит или облизывает, не замечая живого потока насекомых, обтекающего их с двух сторон.

Итак, на каждом участке гнезда видно, что движение отдельных особей сливается в термитнике в единый поток. Каково его назначение, нам еще не известно.

Но ведь мы наблюдаем термитов в совсем небольшом гнезде, где жизнь насильственно распластана, спрессована, сведена для удобства наблюдения в плоскость, чуть ли не в два измерения.

Разумеется, жизнь натурального, природного термитника с тысячами, сотнями тысяч обитателей и полнее, и богаче, и многообразнее, и сложнее…

Здесь термиты бесконечными цепями движутся и перемещаются уже не в двух, а в трех измерениях. Здесь все загадки возведены в куб. Все сложнее, чем в плоском гнезде, где под стеклом лежит одна-единственная страница, случайно вырванная из несчетного множества их, составляющих книгу жизни настоящего гнезда.

В стеклянной коробке, о которой здесь рассказывается, содержались и наблюдались термиты, собранные в одном из гнезд Анакантотермес ангерианус, наугад вскрытых на огромном пустынном плато Гяурекой равнины. Но это гнездо тоже было, в конце концов, только страницей случайно открытой книги. Да и сами закаспийские термиты — это ведь лишь один из представителей этого мира, один из двух тысяч пятисот видов. Каждый из них тоже не больше, чем эпизод современной истории термитов, представленных на планете видами пяти разновеликих и тоже разноликих групп.

Скажем о них хотя бы самым кратким образом.

Это Мастотермитиды — так сказать, мастодонты этого мира. Из всех сохранился в живых только один-единственный вид в Австралии. У него пятичлениковые, в отличие от остальных термитов, лапки и задние крылья со сгибающимся, образующим складку полем. Остальные виды группы известны только как ископаемые.

Это Калотермитиды, представленные сотнями наименее развитых видов. Живут небольшими семьями. К ним относится, в частности, и желтошеий термит Калотермес флавиколлис, широко распространенный на побережье Средиземного моря. Выше упоминалось, что гнезда этого термита обнаруживались и в СССР, на берегах Черного моря.

Это Годотермитиды, среди которых особо выделяются африканские термиты-жнецы. Уже знакомые нам отчасти закаспийский и туркестанский термиты Анакантотермес входят как раз в эту группу.

Это, далее, Ринотермитиды. В самом названии их подчеркнута бросающаяся в глаза черта строения, роднящая часть этих термитов с носорогом Риноцерос. Но в группу Ринотермитид входят не только носачи «назута», но и другие виды с солдатами, вооруженными различной формы нормальными жвалами. Таковы, в частности, и время от времени находимые у нас на юге СССР, в субтропической полосе Абхазии, Аджарии и даже севернее Ретикулитермес люцифугус. Между прочим, обнаруженное в Днепропетровске гнездо, ожившее через несколько лет после того, как его закурили, относилось именно к Ретикулитермес.

Это, наконец, высшие Термитиды — наиболее распространенные в тропической зоне, наиболее известные и разрушительные виды с наиболее совершенными по устройству и сильными по развитию семьями. Впрочем, колонии Микроцеротермес и Амитермес, встречающиеся в республиках; Средней Азии, хотя и относятся по многим решающим признакам к этой группе, все же никогда не бывают здесь сколько-нибудь сильными.

Выделение перечисленных выше пяти групп явилось большим успехом науки о термитах, насчитывающей уже двухсотлетнюю историю. Самая первая страница этой истории отмечена забавным недоразумением, о котором стоит рассказать.

В 1758 году вышло десятое издание книги великого натуралиста Карла Линнея «Система природы». В этой книге впервые упоминается о существовании вида со звучным и даже грозным названием: «Термес фаталис».

Теперь известно, что при определении и описании этого вида великий натуралист совершил сразу две существенные ошибки.

Во-первых, он описывал новый вид, располагая всего одним-единственным экземпляром то ли рабочего, то ли солдата, и потому отнес насекомое к бескрылым Аптера.

А во-вторых, он смешал этот вид с жучком-точильщиком, о котором существовало наивное поверье, будто стук его головы предвещает конец жизни. Отсюда и название: «фатум» — это «судьба», а «термес» — по-гречески «конец».

Таким образом, наименование вида связано с повадками жучка, не имеющего к термитам отношения. Настоящих же термитов в то время да и значительно позднее в просторечии именовали белыми муравьями, хотя они совсем не муравьи и не совсем белые.

Обе маленькие ошибки великого натуралиста не помешали рождению науки о термитах. И мы сейчас увидим, как прочитанные естествоиспытателями в лабораториях и под открытым небом разрозненные сведения о разных видах, будто случайные страницы наугад раскрываемых книг, стали складываться в связную естественную историю термитов.

Воздух и крылья

РИКРЫТОЕ сверху сплошным, без единой щелочки, панцирем, живет в земле своей невидимой жизнью гнездо. Чаще всего где-то глубоко под сводами купола, отделенная от него целыми лабиринтами лазеек и переходов, связывающих этажи, лежит небольшая, плоская, почти двустворчатая, подобно раковине-перламутренице, камера. Она одна в хрупкой сердцевине гнезда одета в прочные, как бы армированные, стенки. Беспорядочная сеть узких кривых коридоров связывает эту камеру с паутиной ходов внутри термитника.

Здесь обитают два старейших термита колонии, ее основатели и родоначальники. Это отец и мать всей семьи, сколько бы насекомых она не насчитывала. Сооружение, занимаемое ими в термитнике, по сию пору именуется царской ячейкой. Так оно названо еще в те времена, когда первые исследователи термитов по простоте душевной видели в самке, являющейся матерью семьи, царицу, а в ее супруге — царя. Теперь ни один серьезный натуралист, разумеется, так не думает. И хотя за минувшее время с лица земли успели исчезнуть если и не все еще, то уже большинство монархий с их царями и царицами, королями и королевами, в науке о термитах все еще слышно эхо давно отшумевших времен.

Попробуем тем не менее подробнее рассмотреть этот пережиток.

Если, как можно осторожнее действуя, раскрыть створки раковины, о которой только что шла речь, глазу представится необычное зрелище.

— Опять мешанина… — морщится брюзга. — Скопище мягкотелых, ползающих один по другому бесцветных насекомых, и сквозь это месиво просвечивают контуры разбухшего жирного червяка, занимающего чуть ли не всю камеру.

— Великолепная, сказочная находка! — восторгается поэт. — Грубые, снаружи шершавые, как асбест, темные створки миндалевидной раковины изнутри безупречно отчищены, отглажены, но не отполированы, они матовые. На их черном, как копоть, фоне лежит редкостной красоты брошь. Не всякий ювелир с таким вкусом подберет драгоценные камни, так соразмерит и разместит их. В середине — продолговатый молочно-дымчатый, мерцающий опал с золотыми — червонного золота — поперечными жилками по верхней грани. Вокруг со всех сторон, образуя сплошной млечный фон, рассыпаны небольшие светлые жемчужины, с золотыми родинками. А весь овал по внешнему краю окаймлен редкими темными янтарными каплями… Разве не прелесть?

И снова оба — и нытик и мечтатель — ходят только где-то около правды.

В ячейке, о которой идет речь, обитает родительская пара знаменитых африканских воинственных термитов — Термес белликозус, или Белликозитермес, как их еще называют.

Первым в 1781 году сообщивший основные сведения об этом виде Генри Смисмен писал: «…брюшко самки увеличивается до такого непомерного объема, что у старой царицы оно в полторы-две тысячи раз превосходит объем остальных частей тела и в двадцать или тридцать тысяч раз превосходит тело простого рабочего. Эти отношения выведены мною из тщательных измерений и взвешиваний».

Царицы Анакантотермес ангерианус, как мы уже знаем, далеко не столь громоздки, и неповоротливыми их нельзя назвать. В гнезде этих термитов и особых царских камер, видимо, нет, а царицы, хотя их брюшко и тяжеловато, пробираются по широким ходам в центре колонн из камеры в камеру и то в одной, то в другой оставляют склеенные гроздьями пакеты свежеотложенных яиц, вокруг которых суетятся термиты-няньки…

Несущая яйца самка Белликозитермес — единственная мать колонии — всей тяжестью своего чудовищно крупного брюшка всегда неподвижно лежит на дне ячейки. Здесь же прячется и во много раз меньший по размеру самец.

Все исследователи нравов воинственных термитов единодушно отмечают, что царь довольно пуглив. Во вскрытой камере его можно и не обнаружить, так как он, особенно смолоду, в случае малейшей тревоги покидает на произвол судьбы царицу и спасается бегством в глубь гнезда.

Царица при всех условиях не движется с места. Никуда не бегут из камеры и термиты, которых здесь полно. Множество их суетится вокруг головы самки. Они то и дело подбегают к ее раскрытым жвалам, отрыгивают и передают корм, чистят, облизывают голову, челюсти, передние ноги. Другие усиками и щупиками поглаживают, а жвалами теребят и обкусывают оболочку брюшка, сочащуюся выделениями. Третьи копошатся в противоположном конце камеры, где не утихает суета вокруг последнего сегмента брюшка, из которого одно за другим появляются на свет яйца.

Ни один участок поверхности брюшка ни на миг не остается спокойным: то приподнимается, то опадает, то колеблется под мягкой оболочкой; все внутри непрерывно переливается, все колышется, все бурлит.

Каждое новое яйцо сразу же подхватывается одним из термитов. Он берет его жвалами и относит в сторону, обмывает слюной, чистит, передает другому или сам уносит дальше, чистит снова и уходит еще дальше в одну из соседних ниш. Другие остаются в камере, облизывают и поглаживают конец брюшка самки, извергающей следующее яйцо.

Описывая впервые добытую в Эритрее родительскую камеру Белликозитермес, исследователь отметил, что масса рабочих термитов в свите царицы — все ее кормилицы, повитухи и няньки — окружены извне кольцом солдат. Они стоят не плотно сомкнутой шеренгой, а реденькой цепочкой на некотором расстоянии друг от друга, но все обязательно головами вперед, как бы в позиции, занятой, чтобы отразить возможное нападение.

На основании пересказываемого здесь описания и был сделан до сих пор переходящий из книги в книгу рисунок, изображающий внутренний вид царской ячейки Белликозитермес. Он выглядит, что и говорить, сказочно. Однако все наиболее важные факты теперь подтверждены многими наблюдателями, которые, кроме того, обратили внимание на ряд неизвестных прежде подробностей.

Из их числа отметим хотя бы две.

Первая: царская пара всегда занимает одно положение — головой на восток, концом брюшка на запад. Когда целое гнездо устанавливали на вращающуюся платформу и поворачивали ее, то через несколько часов оказывалось, что и царская пара соответственно изменила положение и вновь ориентирована по прежней оси восток — запад. (Заметим в скобках, что теперь известно немало и других примеров, когда насекомые с помощью каких-то до сего времени не обнаруженных органов безошибочно ориентируются в пространстве, словно обладают подобием некоего магнитного компаса — диполя, действующего вдоль оси тела.)

Вторая: царская камера связана с остальными частями гнезда множеством ходов, всегда настолько узких, что самке с ее брюшком сквозь них никак не пройти. Да и возможно ли, чтобы это грузное насекомое способно было перемещаться? Самка так громоздка, что трем парам ее хилых для этого огромного тела ножек и с места не сдвинуть тяжелую, рыхлую тушу и уж подавно не протащить ее ни в один из узких проходов, ведущих из царской ячейки.

Конечно, невероятно, чтобы царицы покидали свою резиденцию и перебирались или переселялись в новую, большую камеру в том же термитнике. Но как в таком случае получается, что самок меньшего размера исследователи неизменно находили в меньших ячейках, бóльших — в бóльших, большúх — в большúх, огромных — в огромных?

Царица с ее свитой лежит в ячейке чуть ли не как устрица в створках раковины. Родительская камера всегда по росту, по мерке самке.

Но может быть, царица термитов обладает той же особенностью, что и самки кочевых муравьев? У муравьев рода Эцитон кладка яиц происходит только на привалах, причем муравьи усиленно раскармливают здесь самку — ее брюшко разбухает до огромных размеров. Позже, когда приближается пора походов, самке перестают скармливать пищу, специально предназначенную для периода, когда откладываются яйца, и ее брюшко так быстро и резко уменьшается, что царица муравьиных амазонок вновь становится вполне подвижной и может опять отправляться в поход.

Если бы брюшко царицы Термес так же быстро, как у муравьев, уменьшалось в размерах, а какой-нибудь ход из камеры хотя бы частично расширялся, то ничего невероятного не было бы в предположении, что резиденция родительской пары в термитнике переносится с места на место.

Но вполне возможно, что загадка решается гораздо проще: по мере того как царица увеличивается в размерах, термиты расширяют царскую камеру, выгрызая ее изнутри.

Круглые сутки бурлит жизнь в обиталище родительской пары. По ходам, ведущим к нему, отовсюду движутся цепи рабочих, перемещающихся по лабиринтам коридоров и попадающих, в конце концов, в камеру, где они вливаются в свиту, окружающую самку и самца. Описываемое здесь перемещение к центру стоило бы назвать центростремительным, будь оно выражено более отчетливо. Но простым наблюдением в нем невозможно обнаружить ни стремительности, ни хотя бы смутно сказывающегося стремления; истинный его характер проявляется лишь в конечном счете.

В то же время другое и тоже постоянное течение, на этот раз идущее от царицы, берет начало в камере. Рабочие, покидающие свиту, раньше или позже уходят из камеры, просачиваясь сквозь узкие ходы. Отсюда они постепенно передвигаются дальше и дальше от царицы. Это течение вернее всего было бы назвать центробежным, конечно тоже с оговорками. С оговорками, потому что и бег от центра к окраинам отнюдь не прямолинеен, но скрыт в запутанной массе различных отклонений от конечной цели, хотя цели в настоящем смысле слова здесь тоже не существует. Тем не менее, если не лениться смотреть за мечеными изнутри термитами, становится ясно, что они, чем больше прошло времени, тем дальше оказываются от царской камеры, тем ближе к окраинам гнезда.

Таким образом ячейка родительской пары представляет в некотором смысле средоточие, конец и начало, устье и исток, двух идущих в противоположных направлениях передвижек термитов.

Здесь бьет пульс жизни всего гнезда.

Попавшие в камеру рабочие термиты кормят самку и самца, облизывают и очищают их, занимают на какое-то время свои места в свите.

Движимые этой потребностью, они как магнитом стягивались сюда из самых дальних углов гнезда, с самых глухих дорог и перекрестков. Здесь, отдав родоначальникам семьи издалека принесенный корм, едва прикоснувшись к усикам царицы или царя или облизав их, выпив каплю выделений с их тела, рабочие термиты приобретают новый, противоположный заряд, новую потребность, которая настойчиво выталкивает, гонит их отсюда дальше и вверх. Послушные новому зову, они уходят, унося на усиках след прикосновения, а в зобике вожделенную микроскопическую каплю, слизанную с тела обитателей родительской камеры, а то и сжимая в жвалах свежеотложенное яйцо — зародыш будущего нового члена семьи.

Из всех закоулков гнезда доставляется родительской паре пища, созревшая в теле взрослых рабочих термитов. Богатый корм получают от рабочих термитов также и растущие в семье длиннокрылые и короткокрылые, которым в будущем, может быть, тоже придется — это не исключено — стать родоначальниками общин.

Если так случится, эти насекомые превратятся в столь же ненасытных пожирателей корма, как и настоящая царская пара.

А они действительно не устают глотать корм. Особенно много его потребляют самки. Поглощаемая царицами пища с поразительной быстротой превращается в их теле в беспрерывно выделяемые яйца. Со временем из этих яиц вырастает замена старым, отжившим свой век, погибшим от разных причин термитам. Поэтому-то два потока насекомых — вливающийся в царскую ячейку и изливающийся из нее — делают камеру с родительской парой внутренней точкой роста, глубинным узлом кущения, жизненным центром семьи.

Здесь восстанавливается и умножается число обитателей гнезда, постоянно обновляется и омолаживается состав семьи, поддерживаются сила и жизненность термитника.

Поэтому-то сердцевина гнезда постоянно охраняется от чьих бы то ни было вторжений.Обычно, если в вершине купола, или да его склонах, или, наконец, где-нибудь на поверхности почвы, окружающей холмик, каким бы то ни было путем возникнет пусть даже совсем небольшой пролом, щелочка, то это место тут же закроет своей большой прочной головой солдат и будет так стоять, пока рабочие термиты не приведут все в порядок. Если же разрушения велики, если произошел большой обвал кровли в ход головой не закрыть, то находящиеся поблизости солдаты тотчас подают сигнал тревоги. Его в то же мгновение подхватывают и повторяют другие.

Они сильно ударяют своими цилиндрическими головами о землю, о стенки ходов. Похоже, именно это имеет в виду Станислав Лем, когда пишет в «Хрустальном шаре», что из термитников «слышался непрестанный слабый мерный шум, временами переходящий в постукивание…». Звук сигнальных ударов, щелканье зубчатых жвал действительно можно слышать даже невооруженным ухом.

Неясно, эти ли звуковые или какие-нибудь другие сопутствующие им извещения поднимают в термитнике очевидную тревогу. Движение цепей становится гораздо более быстрым. В них появляются уходящие в глубь гнезда крылатые. Навстречу проникающему в гнездо сквозь пролом свету солнца и свежему воздуху, который, как мы скоро узнаем, отличается от гнездового, спешат солдаты, рабочие.

Некоторые солдаты выбегают даже за порог дома, оказываются вне границ гнезда и здесь, как бы прикрывая собой извне поврежденный участок кровли, остаются до конца. Правда, их совсем немного. Зато изнутри весь район аварии заполнен термитами.

Особенно усердствуют солдаты. Спрятав в ходах свои беззащитные тела с мягким брюшком, они выставляют вперед бронированные хитином неуязвимые головы и угрожающе поводят из одной стороны в другую острыми жвалами-кусачками.

Термиты, прикрывающие пролом извне, отвлекают на себя внимание муравьев и прочих термитоядных тварей. А если какая-нибудь из них попытается сунуться в пролом и прорваться в гнездо, ее тут же встретит щелкающий зубчатыми щипцами хитиновый заслон.

Пока рабочие термиты одну за другой непрерывно выбрасывают наружу крупицы земли, изнутри закрывая пролом, жвалы солдат надвое разрубают муравьев и намертво впиваются в тонкий язык, в шершавые губы и перепонки глаз польстившейся на добычу молодой, неопытной ящерицы. Это ей урок на всю жизнь! Никогда больше не станет покушаться.

Каждый ход защищается хотя и не грудью, а головой, но так же решительно, как это делали спартанцы из отряда царя Леонида в легендарном Фермопильском ущелье. И в то же время по краям разрушенного участка то там, то здесь продолжают появляться и сразу же исчезают головы рабочих термитов со строительной массой в жвалах.

Многие долго пробирались сюда пятясь, концом брюшка вперед, пока нашли проход пошире, чтобы повернуться. Те, что бегут головой вперед, заметно опережают их. Одни за другим появляются они у самого края пролома с песчинками в жвалах. У иных вроде и нет никакого груза, но вот приподнята голова, разведены челюсти и из открытого рта неожиданно выжимается густая капелька строительной пасты. Рабочий нес ее в себе: может быть, потому она и не успела подсохнуть. Здесь — на месте аварии — эта капля выбрасывается и пускается в дело.

Наклонив весьма подвижную голову почти под прямым углом к оси тела, строители впечатывают принесенную крупицу в ранее положенные. При этом они сначала поворачивают голову до отказа, а затем опять занимают исходное положение, готовясь сделать следующий поворот. Вмуровывая строительный материал, прижимая и скрепляя кладку, рабочие орудуют жвалами, как зажимом, а головой — как ключом, которым завинчивают гайки.

Вся операция проделывается изнутри. Строители и не показываются на свет. Снаружи видны только то и дело появляющиеся и исчезающие желтые концы непрерывно движущихся усиков да блеск хитиновых черепов. Нечто похожее мы видели у шмелей, когда они чинили купол поврежденного гнезда, заделывая его воском и землей.

Все уже и меньше становится заделываемая быстросхватывающей строительной массой щель. Один за другим скрываются в нее термиты из числа тех, что прикрывали участок извне. Они спешат. Им и следует торопиться, не то что шмелям. Шмель найдет путь в гнездо и позже, хоть завтра, ему ничего не стоит ночь провести в венчике цветка, а у термитов в подобной обстановке промедление — смерти подобно. Кто не успеет вернуться домой, останется за порогом, а кто останется за порогом — обречен. Ведь в одиночку, оторванный от семьи, термит долго жить не способен. Какое-то время каждый может протянуть, по и только.

Вне дома, без семьи, для термита не существует ни крова, ни корма, ни тепла, ни влаги, ни даже воздуха, хотя всего этого может быть вокруг сколько угодно. Оторванный от семьи, он, если даже его не растерзают муравьи, не проглотит ящерица, не склюет птица, все равно погибнет раньше срока.

Тем не менее кажется — ничто и никто в гнезде не зовет и не ждет запаздывающих.

В последний раз мелькнула изнутри темная голова солдата с кривым зубчатым оружием, светлая голова рабочего с крупицей строительного материала в челюстях, и пролом заделан окончательно.

Гнездо вновь закупорено и забронировано, вновь отрезано и от внешнего мира, и от тех, кто не вернулся в гнездо, для кого более нет возврата.

Все это можно наблюдать на термитнике круглый год с весны до осени, но только не в тот выдающийся день и час его жизни, только не в те минуты, когда накопившиеся в термитнике скрытые силы вырываются из мрака на свет, из-под земли на воздушный простор, из глубин гнезда ввысь.

Это лёт крылатых, или роение, как его чаще, хотя и не совсем точно, называют.

В определенное время года (не только у разных видов термитов по-своему, но и у каждого вида в разных местностях не одинаково), чаще всего после первого обильного теплого дождя, постоянный ход жизни гнезда начинает давать перебои. У одних термитов это происходит обычно на рассвете, у других — в полдень, у третьих — к вечеру, у некоторых же — в сумерки или даже ночью, в темноте.

Впрочем, в темноте роятся совсем немногие термиты. В большинстве им требуется для вылета свет. Если роящиеся поднимаются из гнезда в комнату, то выход крылатых сразу прерывается, как только окна будут плотно занавешены. То же произойдет, если прикрыть снаружи купол термитника светонепроницаемым колпаком.

Крылатые могут вылетать и на электрический свет, но он должен быть достаточно ярким. При красном свете роение прекращается, зато ультрафиолетовое освещение, даже слабое, вполне устраивает крылатых.

Роятся, разумеется, не молодые, только еще разрастающиеся, и не старые, уже угасающие гнезда…

Но если гнездо в расцвете сил, то для него ранний весенний дождь проливается не бесследно. Душная, парная жара проникает сквозь оболочку гнезда в коридоры и камеры, нарушает привычное движение цепей, вырывает из них взрослых рабочих и солдат. Сначала поодиночке, потом массами они стягиваются кверху и сосредоточиваются в обычно полупустых верхних этажах, ближе к покрывающей гнездо сплошной кровле.

Все идет здесь сейчас не так, как обычно.

Рабочие сами принимаются вскрывать ходы, ведущие из крепостных темниц гнезда на волю. В нескольких местах по крупинке изнутри выщипывается укрытие купола. Рабочие прогрызают в нем узкие, не шире чем на одного-двух термитов, отверстия. И едва они проделаны, в них вырастают темные головы солдат, принявших пост охраны.

Пока рабочие изнутри пробивали ими же так старательно строившийся купол или прорывали ведущий из глубины гнезда новый ход на поверхность земли, под открытое небо, в тесные камеры и емкие залы самой верхней части гнезда постепенно собирались массы крылатых, поднимающихся из более глубоких отсеков подземного лабиринта.

Еще совсем недавно каждое крылатое всячески избегало света и воздуха, проникающего с поверхности земли. Во вскрытых извне термитниках они первыми поспешно убегали в нижние горизонты гнезда или поглубже забивались головами в темные тупики камер. Сейчас свет и свежий воздух нисколько не страшат крылатых, наоборот — зовут и привлекают даже еще настойчивее, чем остальные. Зовут в ослепительно сверкающий бездонный голубой небосвод…

Тысячи и тысячи рабочих и солдат готовятся проводить их в первую и последнюю вылазку во внешний мир.

Содержание углекислоты в термитнике, всегда более высокое, чем в воздухе, в эти часы особенно быстро возрастает и становится необычно высоким: здесь сейчас может быть чуть не пятнадцать-шестнадцать процентов СО₂.

Жаркий и еще влажный после теплого дождя, тяжелый, напоенный углекислотой воздух гонит крылатых из гнезда, зовет на волю.

Последнее, что еще удерживает всех в слепых и тесных камерах и ходах лабиринтов под куполом, — это тяга к толчее, к тесноте, необходимость чувствовать всей поверхностью тела прикосновение стенок тесных коридоров, углов, поворотов, тупиков, наконец, касание тел других термитов, обгоняющих и бегущих навстречу. Существование такого на первый взгляд странного тяготения, такой ни на что не похожей потребности может показаться невероятным, однако установлено, что теснота действительно мила термитам. Для этого чувства термитологи изобрели особое название: «тигмопатия».

И вот в какой-то момент описываемого часа даже склонность к толчее, тигмопатия, отказывает термитам. Теснота перестает их удерживать, не манит их более, и они окончательно получают возможность покинуть тесные — впритирку! — галереи, о стенки которых со дня появления на свет касались их усики, голова, хитин груди, брюшка, наконец, ножки.

В это время многочисленные выходы уже готовы, охрана покидает свои посты, и в одно мгновение взбудораженная масса крылатых вперемешку с солдатами и рабочими выливается наружу и разбегается, снует, мечется, покрывает кровлю термитников.

Заранее скажем, что все, о чем здесь и дальше идет речь, продолжается совсем недолго — несколько минут. События разворачиваются стремительно и бурно. Самый беглый рассказ об этих событиях поневоле продолжительнее, чем они сами.

Масса бескрылых и крылатых термитов продолжает выплескиваться из гнезда. Трепещущие насекомые расползаются по куполу, взбираются на любое возвышение, на стебельки травинок, стремясь подняться повыше над землей, в темных недрах которой они безвыходно жили до этой освещенной солнцем минуты.

Ни один термит не прячется сейчас ни от одной из тех смертельных опасностей, которые ежесекундно подстерегают его.

И в воздухе, и на поверхности земли вокруг роящихся термитников неспокойно: сюда отовсюду сползлись, сбежались, слетелись птицы, грызуны, черепахи, ящерицы, ежи, пауки, тысяченожки, сверчки, скорпионы, муравьи, осы, богомолы. Если роятся термитники, расположенные вблизи водоемов, то у берега появляются целые стаи рыб. На опушках зарослей и лесов собираются шакалы, обезьяны, куницы… За окраинами селений без устали клюют термитов куры, до отвала наедаются ими коты, собаки. В эти часы извечные враги, как бы заключив между собой перемирие, не обращают внимания друг на друга, мирно пасутся бок о бок и вместе с другими хватают, пожирают неистощимо богатую и совершенно беззащитную на поверхности земли добычу.

«Насекомые образовали тесное облако. Не менее пятнадцати видов птиц следовало за ними. Некоторые так наглотались лакомой пищи, что не могли закрывать клювов», — писал Д. Гаген в своем сообщении о вылете желтоногих Термес флавипес в Массачусетсе, США.

На первом всеафриканском совещании термитологов доктор Бон из университета в Леопольдвиле обратил внимание натуралистов на то, что, пока в Европе стоят холода, тучи ласточек и других перелетных птиц проводят время в африканской саванне, а перед обратным отлетом на север накапливают силы, склевывая массу крылатых термитов во время роения.

Североамериканские натуралисты рассказывают также о невообразимо больших стаях хищных стрекоз, слетающихся к термитникам.

А вот что сообщают натуралисты о роении термитов в Южной Америке:

«Тихеретас» — как называют по-испански птицу, носящую латинское название «Мусцивора тиранус», то есть по-нашему «мухожорка», — массами слетается в районы термитников задолго до начала роения. Едва крылатые появляются на куполах и наземных сооружениях, мухожорки начинают метаться в воздухе как исступленные. Заодно с мухожорками в воздухе носятся и стаи ласточек…

Вокруг термитников, которые роятся по ночам, собираются летучие мыши, совы.

Раз уж зашла речь о видах, у которых роение происходит ночью, напомним, что, когда роятся такие термиты, лучше не привлекать крылатых светом ламп.

«Даже если вы убеждены, что окна у вас плотно закрыты, — пишет один из американских специалистов, — то будьте готовы к тому, что крылатые все же проникнут сквозь те щели, о существовании которых ни вы сами, ни кто-нибудь другой не подозревает. И они сразу дадут о себе знать, наполняя помещение шелестом крыльев. Суп на столе станет густым из-за несчетного числа крылатых, попавших в тарелку и заживо сварившихся здесь. Салат в тарелке рядом покроется густым слоем живых насекомых. Они разлетаются по всей комнате, исследуя ткани штор, постель, одежду…»

Знаменитый Д. Ливингстон вспоминал в своих записках о путешествиях по Африке:

«Ни с чем не может сравниться энергия, с которой термиты в надлежащее время выходят на свет. Иногда это бывает в доме, и тогда, чтобы насекомые не заполнили все углы дома, над отверстием раскладывают огонь, но они без колебаний проходят даже сквозь него. Когда вечером они роем вылетают из-под земли, то кажется, будто крупные комья снега плавают в воздухе, и тогда собаки, кошки, ястребы и почти все птицы спешат уничтожить их.

Туземцы тоже пользуются случаем и торопливо собирают их для употребления в пищу».

Действительно, во многих районах Южной Америки, Австралии, на островах Индийского океана местное население собирает насекомых, выходящих из гнезд, с помощью простых ловушек, а то и просто сгребает лопатами. После сезона роения на базарах долго еще продают жареных термитов.

Безудержно бьют из-под земли живые потоки насекомых. Солнце блестит на хитине коричневых тел, серебрит крылья, которые наконец-то расправляются, приходят в движение и неожиданно поднимают крылатых в воздух. Их взлетает столько, что похоже, будто пар валит из перегретых котлов.

Взлететь, однако, удается не всем: некоторых рабочие удерживают на куполе.

Тем временем оставшиеся дома и, несмотря на все события, так и не покинувшие гнезда термиты, верные законам общины, понемногу стянулись снизу к выходам и принялись, как положено, заделывать их. Слишком долго нарушают привычный ход жизни жара, и свет, и свежий воздух, льющиеся извне.

Еще не все рабочие и солдаты, высыпавшие на купол, успели вернуться, но ходы из гнезда, только что так настойчиво выгрызавшиеся, уже заклеиваются, сужаются, закрываются, цементируются. Теперь задержанные вместе с задержавшими их спешат втянуться в отверстия ходов, вернуться внутрь.

Купола быстро пустеют. Проводив крылатых в полет, рабочие и солдаты выполнили свое назначение и опять бегут от света, снова ищут тесноты. Тем, кто замешкался и продолжает оставаться вне дома, следует поторопиться: пройдет еще несколько минут, и ходы закроются, путь к возвращению окажется навсегда отрезан. Всех, кто останется за бортом, ожидает гибель в пастях, клювах, челюстях и жвалах стай термитоядных тварей.

Впрочем, пока идет роение, все летающие враги охотятся в воздухе именно за крылатыми, наиболее питательными уже благодаря одному тому, что в их брюшке особенно хорошо развито жировое тело. Даже стрекозы и те, перехватывая на лету поднимающихся из гнезда молодых, откусывают и съедают их брюшко, а голову и грудь с крыльями бросают. Но все это не останавливает крылатых.

Удивительны и их тяга к полету и действие полета на состояние и дальнейшее поведение.

Если на мгновение поднявшееся в воздух насекомое попробовать вернуть в только что покинутый им термитник, оно всячески этому противится и в конце концов опять уходит из гнезда.

Опыты показали: пусть даже всего одно только крыло насекомого двигается (остальные, придержанные пинцетом, так и не раскрылись), поведение крылатого необратимо изменяется. Все, с кем его еще недавно связывала совместная жизнь, перестают существовать для него. Столкнувшись с насекомыми из родного гнезда, оно переползает через них, как бы ничего не замечая, и стремится только взобраться повыше и взлететь, взлететь, взлететь.

А что же с теми, кто в воздухе? Взлетают они обычно невысоко. Порыв ветра, подхватив взлетевших, может отнести их и подальше, но чаще они опускаются чуть ли не там же, где поднялись.

Они опускаются и обычно, едва успев коснуться земли, принимаются обламывать свои длинные крылья. Так поступают и самки и самцы. Иногда они делают это после короткого суматошливого бега вокруг места приземления. Широко распростав крылья и опрокинувшись на спинку, насекомое отчаянно подталкивает себя ножками, вращается по часовой стрелке или против нее и одну за другой подряд судорожно обламывает плоскости крыльев. Обламывается каждое крыло очень легко, можно сказать, само собой. В верхушечном участке плоскости крыльев есть врожденная линия, по которой и происходит облом. Эта линия представляет собой основание небольшого треугольника с вершиной в месте прикрепления крыла к спинке. Такие треугольники и остаются на спинке насекомого, сбросившего крылья.

И вот неузнаваемо изменившееся, кажущееся теперь голым насекомое, мерцая треугольными чешуйками на спине и темным хитином брюшка, убегает, оставляя на земле свои крылья.

Есть термиты, у которых крылья, поднявшие насекомое над землей, сами обламываются уже в воздухе, так что насекомое падает вниз бескрылым, планируя по спирали.

На несколько метров успевает подняться крылатое, и вот оно уже снова внизу голое, и ветер гонит по земле сухую порошу сброшенных крыльев, наметая их валами, свивая в кучи и вновь разнося как попало.

Стоит хоть раз повидать такую сверкающую перламутровыми огнями весеннюю поземку из сброшенных крыльев!

Как странно все это выглядит, если вдуматься…

Тысячи и тысячи крылатых ежегодно вырастают в недрах каждого полновозрастного термитника, и каждое крылатое оснащено четырьмя великолепными крыльями. Месяцами живут эти насекомые в глубине камер, не пытаясь даже применить свое летное оснащение. Мало того, сдается, они всячески его берегут и сохраняют до часа, когда оно потребуется. И вот бьет этот единственный в течение всей жизни час. И что же? Полет продолжается десятки секунд, самое большее — считанные минуты.

Их прекрасные крылья, к слову сказать, не похожие на крылья никакого другого насекомого, так долго развивались и еще дольше сохранялись под землей… Неужели же они вырастают только ради подъема на несколько метров? Что дает термитам такой подъем? Допустим даже, благодаря ветру крылья могут превращаться в парус, чтобы насекомое уносилось дальше от гнезда. Так ведь эти крылья слишком легко обламываются, опадают, никакого паруса из них не получается. Что за несуразность!

Как уже говорилось, переднее и заднее крылья термитов одинаковы и по величине и по строению. Этот признак чаще встречается у вымерших форм и сохраняется сравнительно у немногих ныне живущих. Его считают одним из наиболее важных отличий древнейшего летного оснащения насекомых и решающим доказательством его примитивного состояния. Специалисты, занимающиеся историей полета насекомых, находят, что у видов, которые возникли позже и, следовательно, моложе, появляются всевозможные различия в строении передних и задних крыльев. Все признают, что в этом и заключается совершенствование крыльев, улучшение их аэродинамических свойств.

Некоторые изменения, конечно, вызывались условиями полета, в частности изменяющимся составом и физическими свойствами воздуха…

Не вправе ли мы думать, что когда-то крылья термитов были орудием полета более совершенным, чем сейчас? Ведь в те времена, когда вышли на арену жизни термиты, приземная атмосфера была более плотной и вязкой, содержала и паров и углекислого газа много больше, чем сейчас. Не случайно в те далекие эпохи летали меганизоптера — огромные насекомые, размах их крыльев достигал метра! Летали гигантские ящеры и другие создания, даже подобных которым уже давно не осталось.

Не могли ли те же четыре крыла термита, которые сегодня так малодейственны, иметь большую подъемную силу в атмосфере, содержавшей много паров и углекислого газа? Не здесь ли скрыта причина столь очевидного несоответствия между бросающимся в глаза великолепием летного оснащения крылатых и его воздухоплавательной никчемностью в современных условиях?

Запомним эту мысль и при случае проверим ее, а сейчас посмотрим, что происходит со сбросившими крылья темнотелыми термитами, которых не успели склевать птицы, погубить муравьи и стрекозы, изловить охотники за съедобными насекомыми.

Подъем в воздух, полет, хоть он и короток, опять, подобно выходу из гнезда, меняет склонности и повадки насекомых, покинувших родной термитник.

Несколько часов назад они избегали одиночества и, сбившись в неподвижные плотные стайки, скрывались в сырых подземных нишах, где жались друг к другу, плотно сложив крылья, которые ничто здесь не могло заставить привести в движение. Потом все их поведение стало другим: подчинившись ставшей неодолимой потребности и не страшась никаких опасностей, они поднялись на купол и в лихорадочной суматохе и спешке разбежались, стремясь оторваться друг от друга, распылиться, рассредоточиться и затем взлететь. Теперь, после полета, наступает новая перемена. Жилка, на которой держались крылья, сразу стала хрупкой, крылья «распоролись по шву», легко сброшены; насекомое опять приобретает новые потребности.

Теперь оно не ищет ничего похожего на ту всем обеспеченную многонаселенную общину, которую покинуло. Оно не ищет ничего похожего на ту свободную от каких бы то ни было забот жизнь баловня и иждивенца общины, дававшей крылатым и прочный дом, и щедрый стол. Наоборот, оно ищет полного уединения, идет на голод и холод, ищет возможности самому все начать сызнова.

Приземлившись после полета, молодые самки неспокойны, они бегут, время от времени останавливаясь и выжидая. В конце концов, один из еще находящихся в воздухе крылатых самцов опускается поблизости, быстро обламывает свои крылья и, то и дело касаясь усиками земли, по запаху находит след самки; он догоняет ее, пока она стоит на месте, подняв вверх вытянутое брюшко. Коснувшись ее усиками и оповестив таким образом о своем присутствии, самец дожидается, пока его избранница опять пустится в бег. Она бежит теперь уже не без оглядки, а, наоборот, оглядываясь: за ней неотступно следует ее будущий супруг.

Если его (это в опытах делали не раз) задержать, самка будет ждать; но если взамен задержанного выпустить поблизости другого, насекомое не заметит подмены. Однако можно следом за самкой положить на землю ватку, смоченную самыми сильными одуряющими духами. Это не собьет самца с пути. Зато простая стеклянная палочка, если погладить ею несколько раз хитин самки, казалось никакого запаха не приобретая, способна повести за собой целую свиту женихов.

Брачные прогулки термитов называются тандемом, по названию двухместного велосипеда, в котором ездоки, сидя один за другим, оба нажимают педали передачи. Тандем длится у одних термитов всего несколько минут, у других несколько дней.

Если бы крылья не были сброшены сразу после приземления, то каждый порыв ветра легко мог бы разъединить пару во время этих брачных прогулок. Сейчас без крыльев самке и самцу гораздо легче искать место, где можно обосноваться.

Они ищут норку поглубже и по возможности не сухую. Если сделать в почве вокруг термитника несколько искусственных углублений и полить их водой, то через какое-то время в каждой норке-приманке можно обнаружить парочку, оставшуюся здесь на жилье.

В естественных условиях подходящая норка может найтись не скоро.

Когда место обнаружено — выбор производит почти всегда самка, самец только следует за ней, — насекомыми овладевают тяга к мраку и тигмопатия, стремление к тесноте, потребность прикасаться всей поверхностью тела к почве, и они проникают под камень или под комок земли и принимаются рыть под собой грунт.

Так закладывается начало новой семьи, так возникает зародыш нового термитника.

Место под солнцем

 VII ВЕКЕ хиджры, что по нашему летосчислению соответствует концу XII столетия, жил выдающийся арабский ученый и писатель Казвини, а если назвать его полностью — Захария бен Мухаммед бен Мухаммуд эль Казвини, автор большого сочинения «Чудеса природы». Первая часть этой любопытнейшей древней сводки знаний о Вселенной, описывающая «Подлунные явления», заканчивается главой о том, что представляет собой Время.

В этой главе Казвини пересказывает полное глубокого смысла предание о бессмертном путешественнике по имени эль Хидр.

«Однажды, — рассказывал эль Хидр, — я пришел в большой, цветущий и удивительно многолюдный город и спросил одного из жителей, давно ли этот город основан.

— Наш город существует испокон веков, — отвечал горожанин, — мы не знаем, сколько времени утекло с тех пор, как он возник… И мы не знаем, и отцы наши этого не знали…

Пятьсот лет спустя снова проходил я по тому же самому месту и не заметил ни малейших следов города, и когда спросил крестьянина, косившего траву, давно ли здесь все опустело, тот ответил:

— Странный вопрос! Эта земля всегда была такой.

— Что ты, здесь стоял когда-то богатый город! — возразил я.

— Никогда, — отвечал он мне, — мы никакого города здесь не видели, да и отцы наши нам ничего о нем не говорили.

Еще через пятьсот лет опять я здесь очутился и нашел на том же месте море. На берегу встретилось мне много рыбаков. Я стал у них допытываться, давно ли земля здесь покрылась водой.

— Придет же в голову такие вопросы задавать! — удивились рыбаки. — Всегда так было.

— Но здесь была когда-то суша, — сказал я.

А рыбаки отвечают:

— Не видели мы ее и от отцов наших о ней не слыхали…

Еще пятьсот лет минуло, я снова сюда пришел и увидел поле и человека, который собирал урожай.

— Давно ли здесь моря не стало? — спросил я его.

— Здесь всегда было поле, — ответил он.

— Нет, нет, — возражал я, — тут шумело море!

— Не знаю, — сказал человек. — Мы его не видели и от отцов о нем не слыхали…

А когда еще через пятьсот лет я опять на то же место вернулся, здесь вновь стоял город — многолюдный, цветущий, еще прекраснее того, что я когда-то видел. Спросил я одного из жителей, давно ли этот город существует, и услышал, что это город древнейший, что ни живущие здесь, ни отцы их не знают, когда он возник…»

Всего только две тысячи лет миновало, а сколько перемен произошло на месте, которое вновь и вновь посещал необыкновенный путешественник эль Хидр: исчез город, потом землю, на которой он стоял, возделывали хлебопашцы, наконец, суша опустилась и ее затопило море, и вновь отступило море и на его месте поднялась твердь.

Сколько же перемен произошло хотя бы с той же пустынной Гяурской равниной, которая сейчас полностью захвачена термитами Анакантотермес!

Храм Анау по дороге в Гяуре, развалины парфянского мавзолея с изображением драконов, холм, насыпанный во времена Александра Македонского, — это памятные свидетельства самых последних тысячелетий. А до того? Не на две, а на десятки, на сотни тысяч лет раньше? В эпоху, когда еще ни здесь, ни вообще где бы то ни было на Земле не появился человек, которого эль Хидр мог бы спросить, давно ли он здесь и что может рассказать о прошлом.

…На месте нынешней сухой, заполненной ветром пустыни шумели гигантские первобытные леса. Здесь, в вечно сырой подстилке, в повергнутых ураганами и бурями, беспрерывно бушевавшими над миром прошлого, в гниющих на земле стволах гигантских деревьев, в самой почве бесшумно рылись мириады термитов. В конце концов здесь, в предмостье мертвого песчаного моря Кара-Кумов, только они и сохранились сегодня от живого зеленого океана лесной растительности. И Захария эль Казвини с полным правом мог бы включить рассказ о них во вторую часть своего труда. Но эта часть оборвана на перечислении девяноста двух самых удивительных гор, сорока самых удивительных рек и двадцати трех наиболее удивительных источников. Глава же о наиболее удивительных змеях и насекомых значится только в плане всего труда. План этот остался неосуществленным.

Спустимся же мы сами на первые две-три ступеньки в подземелье, сооруженное термитами, и окунемся в течение их жизни. Загадочные законы ее незримо направляют движение обитателей гнезда, но одновременно и сама она рождается из кажущегося поначалу беспорядочным снования массы членов общины.

В предыдущих главах уже не раз шла речь о вереницах и цепях насекомых, перемещающихся в гнезде в разных направлениях. Говорилось также и о том, как ведут себя некоторые термиты из встречных потоков, когда, остановившись, поглаживают друг друга усиками, облизывают один другого, обмениваются кормом. На этих тысячекратно разыгрывающихся коротких, иногда совсем мимолетных, сценах встреч и следует сосредоточить внимание, проследив, и лучше под лупой с достаточным увеличением, все подробности встречи. А ещё лучше запротоколировать сценку с помощью ускоренной киносъемки, а затем спокойно проанализировать кадр за кадром.

Не имеет значения, что за пара встретилась, какой формы и какого возраста. Раз, обменявшись прикосновением усиков, они не разошлись тотчас каждый своей дорогой, то, что бы дальше ни было, оба термита, скорее всего, вступят, как говорится в ученых сочинениях, в «кормовой контакт».

Что можно в таком случае увидеть?

Увидеть можно, например, как один термит передает корм другому и как этот, второй, принимает корм от первого.

— Эка невидаль! — кисло пробурчит брюзга.

— Именно невидаль! — возразит мечтатель. — Ведь не мать и не отец кормят свой выводок или снабжают запасом пищи потомство. Это друг с другом делятся кормом братья и сестры, это дети снабжают кормом родителей, а родители детей, молодь кормит взрослых и взрослые — молодь, ровесники передают пищу друг другу. Каждый бывает попеременно то кормильцем, то питаемым, то отдающим, то получающим, и кормление, передача пищи другим, представляет собой не менее насущную, а нередко даже и более настоятельную потребность, чем ее получение.

Все в термитнике действительно живут не только тем, что добывают корм себе, не только тем, что кем-нибудь питаются, кого-нибудь объедают или даже заедают насмерть, но в такой же мере и благодаря тому, что отторгают пищу от себя, отдают ее собратьям, кормят других. Они, чтобы жить, одинаково должны быть жадными, прожорливыми, должны заглатывать добычу, но обязательно отдавать другим средства пропитания, должны делиться кормом со старейшими, старшими, ровесниками, младшими, малютками.

Обоюдная потребность кормиться и кормить, делиться и получать, питать и питаться пронизывает весь уклад жизни термитов. Это первый закон их существования. Ему в термитнике подвластны все, в том числе самые молодые, едва вылупившиеся на свет крохотные созданьица, не говоря уже о ветеранах общины — рабочих, солдатах, крылатых всех форм и категорий.

Кормом делятся все. Каждый одинаково настойчиво ищет способа покормиться и покормить, и каждый, едва получив от кого-нибудь пищу, ищет, в свою очередь, кому передать его долю. Так наиболее себялюбивая утробная сторона жизни — поглощение пищи, насыщение — получает здесь неожиданное, новое содержание. Оно не противопоставляет сытых голодным, не разъединяет добывших корм и ищущих его, но тех и других связывает и сплачивает в многочленную, а вместе с тем и единую семью.

Отметим, однако, что не все братья и сестры в семье термитов одинаково обмениваются между собой кормом. Кормовой контакт — это необязательно только обмен пищей.

Любой термит, как и другие насекомые, принимает корм с помощью жвал, щупиков и всего ротового устройства и, наконец, заглатывает добытую пищу. Это происходит у всех более или менее сходно, если не одинаково. Другим же каждый термит отдает корм по-разному.

Это делается, во-первых, открыто, явно, причем тот, который сытее, широко раскрывает жвалы и, дождавшись, когда голодный введет между ними голову, отрыгивает каплю корма прямо в открытый рот. Качество такого корма зависит от того, кто и для кого его производит: молодь, растущие члены семьи получают пищу «детскую», отцы и матери— «родительскую»…

В то же время и рабочие, и солдаты, и молодь, и сформировавшиеся крылатые, и родители — короче говоря, все снабжают остальных выделениями хитина, выпотом, который слизывается с покровов тела. У термитов разного возраста и разной формы такой выпот тоже бывает разным.

Существует еще одна — третья — форма кормового контакта: один термит выделяет из брюшка каплю, а другой ее выпивает. Для того чтобы термит выделил такую каплю, его достаточно пощекотать, например, волоском кисточки. В естественных условиях конец брюшка щекочется волосками щупика.

В этой капле не отбросы, а кормовая эстафета. Пищеварительный тракт одной особи не успевает полностью переварить корм, он здесь лишь частично подготовляется к последующему усвоению и потому жадно — и не раз! — поедается, аккуратно — и не раз! — передается от одного другому. Пищеварительный канал одного термита совсем короток, а пища успевает пройти длиннейший путь.

Проглоченный корм питает, следовательно, самого термита, а сверх того, превращается или в отрыжку, или в выпот, или в каплю «эстафеты», то есть в корм для других членов семьи.

Передача корма идет разными путями.

Вот встретились два рабочих термита, бежавших один другому навстречу. Оба какое-то время продолжают друг друга ощупывать усиками. Ровесники, взрослые, с брюшком, размеченным темными пятнышками, реже обмениваются кормом. Чаще один отдает другому рыжую капельку, которая выделяется из брюшка после того, как первый погладит его конец мохнатыми ротовыми щупиками. Иное дело, если встретились термиты разные: один покрупнее — старший и другой поменьше — более молодой, совсем еще белый. Старший может, широко раскрыв жвалы и охватив ими голову младшего, покормить его, может облизать его брюшко, может, наконец, оживленно двигая длинными усиками и короткими ротовыми щупиками, вызвать на конце брюшка молодого светлую каплю, которую тут же и выпьет.

Молодой же, белый термит может вести себя так только с ровесником.

Темножвалых молодых и старых солдат взрослые рабочие тоже кормят не так, как своих ровесников, не так, как всех длиннокрылых женихов и невест общины или темнотелых короткокрылых с крыловыми зачатками.

На каждого члена общины распространяется неписаный, но строго соблюдаемый табель о кормовых рангах. Каждому возрасту и сословию здесь положены свои правила, каждой фигуре — свои ходы. Из них и сплетаются в семье цепи питания. Они связывают тысячи и тысячи отдельных насекомых, создавая из них целостную семью.

В кормовую эстафету поступает разная пища. Рубашки линяющей молоди, трупы погибших членов общины тоже поедаются. От трупов остаются разве что одни головы солдат: жвалы рабочих термитов не справляются с этими литыми хитиновыми цилиндрами. Все остальное уничтожается бесследно, а если не может быть съедено, то складывается в особые ниши, откуда мусор время от времени убирается.

Когда все питательные вещества из корма извлечены, он превращается втемную вязкую каплю выделений, которая попадает в жвалы строителей и используется уже не как корм, а как крупица строительного или облицовочного материала, как цемент, как паста. Благодаря этому и поддерживается в термитнике та чистота, без которой жизнь в гнезде очень скоро стала бы невозможной. Сор, грязь, отбросы полностью закупорили бы жизненные артерии, насекомые увязли бы в переходах, гнездо задохнулось, захлебнулось бы.

Все ходы, все камеры и ячейки термитника могут быть изнутри шершавыми или гладкими, матовыми или лакированными. При всех условиях они тщательно прибраны, выметены, вылизаны. Нигде на дорогах ни пылинки, ни крошки.

Заглянем теперь еще раз в уже знакомую нам миндалевидную камеру, на дне которой беспомощно распласталась гофрированная туша родоначальницы. Снедаемая постоянным голодом и, как и равноправный с ней здесь супруг, беспрерывно побуждаемая к принятию пищи, она то и дело подает вперед свою несоразмерно крохотную на фоне чудовищного брюшка голову и вводит ее в широко раскрытые жвалы одного из рабочих термитов, отовсюду тянущихся к ней. Лихорадочно толкаясь, оттирая и оттесняя один другого, пробиваются они поближе к голове, к покорно открытому рту, в который один за другим переливают свою долю корма.

Непрерывно тянется цепочка пигмеев, спешащих принести кормовую дань ненасытной великанше. Отдав дань, они через мгновение исчезают в безликой термитной толпе, заполняющей камеру.

Что приводит сюда поток кормящих? Все та же настоятельная, как грызущий злой голод, никак иначе неутолимая потребность отдать родоначальникам семьи созревший для них, обогащенный выделениями разных внутренних желез корм.

Чем больше корма отдают рабочие термиты родительской паре, тем больше яиц откладывает самка.

Если отвести взор от крохотной головы самки, вокруг которой кишат рабочие, полураскрывшие жвалы и норовящие освободиться от обременяющего их корма, предназначенного для старейшин семьи, то подальше — по обеим сторонам огромного брюшка — можно увидеть множество термитов, которые рвутся к брюшку. Они всползают друг на друга, друг друга оттирают и отодвигают, домогаясь припасть к брюшку и слизать (или высосать) хоть капельку выпота, сочащегося сквозь прозрачную перепонку. Они облизывают и обсасывают брюшко. Они бесцеремонно теребят складки и лохмотья его покровов, прикусывают их, прокусывают, впиваются в тело, сосут из него богатые питательными веществами соки.

Вся поверхность брюшка давно уже испещрена шрамами и глубокими рубцами. Их постоянно разъедают новые и новые термиты, но ничто в поведении родоначальницы не говорит о том, что эти посетители причиняют ей боль, мучения, страдания или даже просто докучают. Наоборот, похоже, царица не только спокойно предоставляет терзать себя, но даже ожидает этой пытки, нуждается в массе вгрызающихся в нее термитов. Можно подумать, она не способна без них исправно откладывать яйца.

Не прослежено, каждый ли термит, покормивший родителей отрыжкой, пользуется привилегией слизывать выпот с царского брюшка или за ним из гнезда приходят в миндалевидную камеру и рабочие, не доставляющие никакого корма родоначальникам общины.

Точно так же неясно, остаются ли рабочие термиты после того, как они добрались наконец до поверхности брюшка и слизали каплю выпота, в числе тех, что копошатся в другом конце камеры, в кучке термитов, окружающих самый конец гофрированной царской туши.

Сколько остается невыясненных вопросов, до которых у исследователей не дошли еще руки!

Слепые создания, беспрерывно ощупывая множеством трепещущих усиков конец брюшка, суетятся вокруг него с приоткрытыми жвалами в ожидании появляющихся на свет яиц. Время от времени вместо влажно мерцающей оболочки медленно выходящего яйца здесь показывается жидкая прозрачная капелька, и тогда любой из термитов, выполняющих тут роль повивальных бабок, с лихорадочной поспешностью выпивает доставшуюся ему порцию корма. С такой же жадностью выпиваются жидкие капельки, выделяемые самцом-родоначальником.

Запомним же, что в кормовую эстафету поступают также и остатки особым образом обогащенной и сверхконцентрированной пищи, которой рабочие термиты непрерывно снабжают родителей. О том, какое важное значение имеют для жизни семьи эти крохотные капельки (или, может быть, даже не все они целиком, а только растворенная в них примесь каких-то специальных выделений), мы узнаем позже.

Но внимательный читатель уже заметил, наверное, что как бы ни был запутан табель о кормовых рангах в семье термитов, здесь корм добывается для всех, в конце концов, только взрослыми рабочими.

Стаза рабочих термитов — это не только добытчик корма для всей семьи, но и ее общий рот, а также и ее общее брюхо. Именно в них основание, фундамент и опора всей пирамиды, начало цепи, в которой до сих пор здесь перебирались только последние, конечные звенья.

Пора внимательнее разобраться в вопросе о том, чем питаются взрослые рабочие термиты, и таким образом выяснить, за счет чего живет, из чего себя строит семья термитов. Откуда черпает она свои силы, что представляет собой исходный корм всей общины?

Почти все термиты, зарегистрированные учеными, питаются, как правило, только различными порождениями растительного мира. Для одних кормом служит живая, для других — мертвая растительная масса, не измененная, сухая, или, наоборот, прелая, гнилая. Существуют термиты, многими своими чертами и складом жизни напоминающие бразильских муравьев-листорезов Атта. Есть и подобные муравьям-жнецам термиты, собирающие в свои гнезда ими же срезанные и очищенные от шелухи и оболочек семена злаков, измельченные, превращенные в сухую сечку стебли трав. Есть термиты, питающиеся одними лишайниками.

При этом из всего разнообразия питательных веществ, которые мир растений поставляет животным вообще и насекомым в частности, термиты избрали для себя не богатые жирами, белком, крахмалом или сахаром сочные и сладкие плоды, не нежные молодые побеги или зеленую листву, не сытные корневища или клубни — короче говоря, не те части растений, которые служат лакомым и жизнетворным кормом для всех растительноядных видов. Наоборот, кормом для термитов стало вещество, в котором ни одно из животных да почти и ни одно из насекомых не находит для себя ничего сколько-нибудь привлекательного и заманчивого.

Термиты питаются древесиной, точнее, клетчаткой, или, что то же, целлюлозой, то есть углеводами, из которых состоят оболочки клеток. Целлюлоза составляет обычно свыше половины веса древесины. Химическая устойчивость этого самого распространенного в природе органического вещества превосходит устойчивость почти всех производимых растительным миром соединений.

Если не говорить оминералах, целлюлоза — наименее съедобный продукт на свете.

Но именно этот несъедобный продукт и стал основным в питании термитов.

Целлюлоза образует скелет растений, который, подобно скелету животных, дольше всех тканей сопротивляется разрушительному действию времени и условий.

Давно истлел труп, но вымытые дождем и высушенные солнцем голые кости все еще белеют… Точно так же, пусть давно рухнул наземь ствол дерева, пусть насквозь истлел и перегнил, пусть стал совсем трухлявым, хрупким, он долго еще может сохранять и свою внешнюю форму, и внутреннее строение. Его поддерживает целлюлоза, из которой построен скелет растения.

Этот скелет и уничтожают термиты.

Они выедают, истачивают, опустошают изнутри опору растения, его арматуру, разрушая даже наиболее прочную и стойкую часть клетчатки.

Некоторые поедают, правда, и корма животного происхождения — кожу, шерсть, хитиновые части и целые трупы насекомых, помет зверей и птиц, — но подавляющее большинство питается именно древесиной. Из других насекомых ею кормятся, например, жуки-короеды, но пищу каждого вида составляет обычно древесина только определенных пород, термиты же чаще всего справляются с самыми разными, по сути дела чуть ли не со всеми.

Некоторые питаются даже древесиной Гваякум санитум — непревзойденной по твердости породы, произрастающей на острове Гаити.

Можно подумать, что конкуренты в жизненной борьбе оттеснили термитов от всех более питательных, более богатых и лучше усваиваемых кормов, оставили им практически никому не нужную, никем не потребляемую клетчатку — не просто постную и малосытную, а совсем несъедобную, почти никчемную. И термиты отступили, перешли на бросовый корм.

Казалось бы, какое сокрушительное поражение!

Однако вот уже ни следа, ни памяти не осталось от всех тех растительноядных видов, которые в свое время нанесли термитам это поражение в состязании за место под солнцем, а термиты по-прежнему живы. Правда, они завоевали для своих потомков место под солнцем так, что свет солнца для них погас, а животворная энергия его лучей стала доходить до них связанной и законсервированной в таком сложном и косном соединении, как целлюлоза, клетчатка.

Это было отступление, но именно оно и вооружило термитов неоценимым преимуществом, стало основой их успеха, секретом их торжества.

Проиграв в качестве корма, они выиграли в количестве, приспособились к корму, который природа давно уже производит в изобилии.

Потребление корма, за который ни с кем не приходится состязаться и который имеется везде, где хоть что-нибудь произрастает, отчасти объясняет, к слову сказать, почему великолепные крылья молодых самок и самцов могли стать столь несовершенным, столь неудовлетворительным средством полета этих насекомых.

Но с этим обстоятельством связаны и еще более важные последствия.

Натуралисты давно подметили, что многие насекомые заодно с рядом грибов, живущих на древесине, ускоряют распад и разложение даже самых мощных деревьев в самых дремучих лесах.

Английский ученый В. Кирби еще на рубеже XVIII и XIX веков, свыше полутораста лет назад, писал: «Одни насекомые питаются доброкачественной древесиной, другие — начавшей разлагаться, но в результате совокупная деятельность всех приводит к одному концу — вся масса дерева снова превращается в прах, становится такой же размельченной трухой, как и земля, давшая жизнь дереву. Какой же великой силой являются насекомые, которых мы часто и не видим или которым не придаем серьезного значения!»

Если Кирби в чем-нибудь здесь ошибался, то лишь в одном: подобно тому как цветущий город, увиденный легендарным эль Хидром на месте пустыни, был еще многолюднее и прекраснее того, что он видел здесь когда-то впервые, древесина, превращенная насекомыми в труху, представляет собой массу не столь же, а еще более богатую, еще более плодородную, чем та, что дала когда-то жизнь дереву.

Это можно сказать и о клетчатке, переработанной термитами.

Во многих тропических странах перемолотая масса термитников не зря считается лучшим удобрением полей и используется под самые требовательные культуры. Это удобрение создано из клетчатки.

Как тут не вспомнить замечание Кирби о великой силе насекомых, которых мы часто не видим или которым не придаем значения!

Наряду с видами, ускоряющими кончину больных и уничтожение погибших деревьев, многие термиты обрекают на смерть и деревья здоровые. Они подтачивают, выгрызают изнутри их опору, ускоряют их падение. Мертвые стволы целую вечность лежали бы на земле, хороня в себе вырванные из жизни питательные вещества.

Но вот к стволу, извиваясь, пробираются новые цепи фуражиров термитника. Они оживляют этот омертвленный запас пищи.

Медленно размножающиеся, медленно перемещающиеся, медленно перерабатывающие корм термиты тем не менее подвигают вперед естественный круговорот веществ на планете. Они вновь превращают клетчатку в звено тех бесконечных цепей питания, которые приводят в движение весь органический мир. Одновременно они истачивают сетью своих ходов верхние слои грунта и открывают сюда доступ воздуху, они накапливают здесь азот, фосфор и калий, они рассеивают очаги жизни многих микробов.

Почему же, участвуя в общем движении, сами они так медлительны и косны?

Постоянство корма, наименее подверженного изменяющему воздействию окружающих условий, — вот что и сегодня позволяет термитам жить тем же, чем они издавна живут, сдается, там же, где они постоянно жили, и так же, как они жили всегда.

Чтобы понять, как это стало возможно, надо проследить, откуда и как добывают термиты корм, как доставляют его в гнездо, как подготовляют к усвоению. Подробнее речь об этом пойдет в дальнейших главах, где, между прочим, рассматривается и вопрос о том, почему термитам, не имевшим конкурентов в потреблении древесины и располагавшим неисчерпаемыми запасами корма, пришлось все же отступить в исторической борьбе видов за место под солнцем.

Отступившие в подземелье

 ПРЕДЫДУЩИХ главах не раз повторялось, что мертвая и каменно-немая глыба гнезда наглухо облицована извне серым цементом или рыжеватой спекшейся глиной. Сейчас пришло время сказать о том, как эта безжизненная глыба оживает и образует длинные-предлинные, ветвящиеся вправо и влево отпрыски.

Все начинается с того, что у подножия термитника выгрызаются изнутри узкие ходы, подобные тем, что здесь возникают в пору роения. Но для вылета крылатых покрывается отверстиями гнездовой купол, причем густо, как крышка столовой солонки или распылитель садовой лейки, а сейчас ходы просверливаются, открываются вокруг купола и их совсем немного, и ни из одного не выбегают ни крылатые, ни солдаты, ни рабочие.

Каждый ход, еле успев наметиться, медленно превращается в тонкий земляной шнур, и он постепенно растет, вытягивается и удлиняется, все дальше уходя от гнезда. Шнур полностью лежит на земле, кое-где безукоризненно прямой, но чаще кривой и с какими-то загогулинами. Когда их растет сразу несколько, все могут быть направлены в одну или, наоборот, в разные стороны.

Рассказ о строительстве и назначении земляных шнуров вынуждает нас вновь вернуться к рассмотрению некоторых вопросов, уже затрагивавшихся в этой повести.

Так, мы уже говорили о великолепных на вид, но весьма несовершенных в аэродинамическом отношении крыльях, которые разрешают считать, что когда-то в прошлом — не будем строить догадок о том, как давно это могло быть, — термиты по-настоящему летали. Судя по следам глаз на головах слепых рабочих, термиты в прошлом обладали зрением. Должно быть, когда-то они вели наземный образ жизни. Теперь, под защитой внешнего панциря, в постоянной тесноте и сплошном мраке подземелья, органы полета и зрения превратились для обитателей термитников в излишнюю роскошь, в обузу. А ненужные органы, как известно, в конце концов отмирают. Так произошло и здесь. Крылья начисто утрачены рабочими и солдатами, почти совсем отмерли у короткокрылых запасных самок и самцов. От глаз на головах рабочих остались одни, чаще всего совсем уже не годные для зрительных восприятий, черные точки. Слепорожденные рабочие остаются на всю жизнь слепыми. Зрение, и то весьма слабое, сохранилось у одних лишь крылатых, причем длиннокрылым оно если еще и требуется, то только раз в жизни, в час, когда они покидают гнездо для брачного полета.

Солдаты не у всех термитов совсем слепы. Их глаза часто отличают свет от тьмы, и это помогает им нести оборонную службу, указывая место, где поврежден купол: свет, проникающий в темное подземелье извне, зовет и привлекает к себе защитников общины. Первыми стягиваются они в угрожаемый участок и занимают здесь круговую оборону, никому не позволяя даже усики ввести в пролом. Сильные их челюсти мертвой хваткой вцепляются во всякого, кто осмелится сунуться в термитник.

Многое говорит о том, что в далеком прошлом какие-то — не будем опять же гадать, какие именно, — перемены в жизненных условиях сделали для термитов невыносимым существование под открытым небом, и они отступили.

Наглядный след этого события мы можем и сегодня видеть в зарывающейся в землю, основывающей зародышевую камеру парочке. Она въявь напоминает, как предки современных термитов вынуждены оказались когда-то сдаться, как они ушли, зарылись в глубь почвы, покинули ее поверхность. О том же, насколько невыносимой стала для термитов перемена, происшедшая в наземных условиях, сегодня говорит строительство тех земляных шнуров, о которых мы и ведем сейчас речь.

Песчинку за песчинкой, крупицу за крупицей, каплю за каплей подносят рабочие из глубины гнезда. Они подклеивают, вмазывают, впечатывают этот строительный материал, укладывают вокруг открытого прохода, наращивают его на края. Постепенно образуется узкий трубчатый коридор, наглухо закрытый сверху и с боков. Трубка лежит на земле несколько более широкая в истоке, и острый конец ее со временем уходит все дальше.

Каждый строитель, бегущий внутри трубки из гнезда, пробивается к ее концу, расталкивает при этом солдат, которые, не смыкая темных зубчатых жвал, несут на пороге дома вахту.

Подобные земляные шнуры-туннели сооружаются термитами, избегающими солнечного света, как дороги к источникам питания. По этим путям семья может и днем, даже в жаркую пору, доставлять корм в гнездо. Разведывательные ходы узки и тесны. Если найден богатый источник корма, туннель быстро расширяется.

В Туркмении термиты могут выходить для сбора корма на поверхность почвы только в тихую, безветренную погоду утром, вечером, по ночам. Однако и здесь термиты строят иногда крытые дороги к местам, где заготовляется корм.

Такие дороги мы и видели на Гяурской равнине вокруг куполов на земле, покрытой землисто-серыми лепными узорами, в которых воспроизведены очертания растительных метелок, колосьев, стебельков. Тонкой земляной коркой одеты лежащие на земле остатки тех растений-эфемеров, что ранней весной на короткий срок оживляют мертвый лик пустыни.

Во время фуражировочных вылазок за пределы гнезда термиты подрезают растения и, когда стебель падает, одевают его в футляр, склеенный из комочков грунта. Внутри этих шнуров-футляров фуражиры добираются из гнезда до корма и, скрытые от солнца земляной коркой, принимаются перекусывать тонкие, перепиливать толстые, пересушенные стебельки и колоски, расщипывать и измельчать листовые пластинки, превращая их в сечку.

Термиты действуют жвалами, как ножницами и пилой-ножовкой. Они вовсю используют при этом необычайную подвижность своей головы, которая вращается вокруг продольной оси градусов на триста. Если внимательно последить за фуражиром, можно видеть, как измельчаются стебли, листовые пластинки, колосья. По тем же шнурам-туннелям заготовленный корм уносится к гнезду.

Теперь жвалы используются как щипцы-кусачки, тиски, грейферы.

Операция «заготовка корма», описываемая здесь, включает последовательно разведку — обнаружение мест, богатых кормом, и прокладку к этим угодьям наземных туннелей — крытых путей сообщения, ведущих к живому дереву или мертвой древесине.

Анакантотермес, обитающие в Гяурской равнине, питаются сухими стеблями, сеном. Фуражиры, выстроив полый земляной шнур, пробираются в нем из гнезда к участку, здесь находят сломанные ветром стебли, которые солнце высушило на раскаленной земле; каждый такой стебелек прячется в светонепроницаемый футляр, соединяющийся с крытым коридором, ведущим к термитнику; по этим коридорам — они могут тянуться на десятки метров от гнезда — на промысел выходят термиты-стеблерубы, пильщики колосков, термиты, щиплющие траву, обрушивающие семянки, наконец, грузчики, кормоносы, волочильщики сена… Когда погода благоприятствует этому, фуражиры могут заготовлять корм и под открытым небом. В конце концов, заготовленный корм оказывается сложенным в подземные хранилища, где он месяцами лежит не портясь.

Земляные футляры, под защитой которых термиты заготовляют пищу, необязательно одевают только высохшие на солнце стебельки трав, колосья, плоды, листья, необязательно стелются по земле. Ровным слоем корки, склеенной из строительной пасты и грунта, термиты могут покрывать также и толстые стебли трав, и побеги кустарника, и, наконец, даже целые стволы живых деревьев, когда самый верхний слой коры отмирает и становится пригоден в пищу. Такой пленкой часто одеваются, причем на изрядную высоту, высохшие и обветрившиеся снаружи стволы сухих деревьев. Телефонные и телеграфные столбы, деревянные мачты электропередач во многих районах Средней Азии каждую весну покрываются от земли чуть ли не до самого верха сплошной земляной коркой. Эта штукатурка, скрывая фуражиров от жарких солнечных лучей, позволяет им под защитой светонепроницаемых навесов круглосуточно грызть, точить и переправлять в гнездо древесину.

И это совершается силами не одного насекомого или парочки их, которые из поколения в поколение передают от отцов детям свое природное, врожденное умение.

Здесь все сложнее, загадочнее. Здесь, как и у пчел и муравьев, отцы и матери не участвуют ни в заготовке корма, ни в строительных работах, связанных с расширением гнезда, ни в его защите, ни в кормлении вылупившейся из яичек молоди. Эти обязанности поделены между рабочими и солдатами, составляющими большинство членов семьи и — подчеркиваем это — бесплодными. Они никакого потомства не оставляют и, казалось бы, ничего не могут завещать последующим поколениям.

От такой головоломки не отмахнуться никакими ссылками на слепоту и мудрость врожденных инстинктов. Кроме того, ведь в сооружении ведущих к корму наземных туннелей и футляров, как и в сооружении всего гнезда, участвуют тысячи — слепых! — насекомых. И все действуют согласованно, в нужный срок, в нужном направлении.

Как же возникают, на чем основаны слаженность и связанность, преемственность их действий, разделение производимых операций во времени и пространстве? Ответы на эти вопросы, какими бы неожиданными иногда ни оказывались они, становятся все более ясными и все более точными.

Фуражиры, добытчики пропитания, в поисках корма проникают иногда и в крытые сооружения. Однако и здесь они действуют как под открытым небом: если на их прокладываемом внутри дерева пути встречаются непрогрызаемые (металл, камень) преграды, то их обходят, сооружая крытые галереи. Такие обводные шнуры дотягиваются до того места, где строители снова вгрызаются в дерево. Получив доступ в свою стихию, они дальше двигаются, по-прежнему не обнаруживая себя. Древесина выедается изнутри до предела, но не совсем, а лишь так, чтобы она не разрушилась, не рассыпалась, продолжала сохранять форму. Считается, что щупики фуражиров каким-то образом воспринимают состояние волокон древесины: перенапряженных волокон термиты не разрушают. Поэтому-то по внешним приметам часто совсем нельзя распознать дерево, даже сильно источенное внутри термитами.

По скрытым ходам, выедаемым в деревянных каркасах стен, термиты могут проникать в остов строений и здесь выводить свои галереи иногда и на потолки. Сначала они подклеивают их кверху, а далее где-нибудь повернут ось сооружения под прямым углом вниз, так что тонкие, постоянно удлиняющиеся земляные трубки свисают в пустоту. Поэту такие трубки покажутся, конечно, фантастическими сталактитами, а брюзге — обрывками грязных шнуров.

Любой шнур-сталактит какое-то время продолжает расти, удлиняться, а когда термиты забросят сооружение, оно останется висеть странной, недостроенной дорогой, ведущей в никуда…

В тропических странах галереи термитов встречаются чуть ли не на каждом шагу. Но эти земляные шнуры на земле, почвенные трубки на почве, естественно, не слишком бросаются в глаза и часто остаются незамеченными, хотя многие ученые, в том числе такой авторитет, как профессор К. Эшерих, признают сооружение их одним из самых удивительных явлений в этом удивительном мире.

Некоторые термиты не всегда избегают света и наземного воздуха, способны передвигаться на открытом воздухе и под открытым небом. Эти зрячие термиты-странники, совершающие в тропических джунглях даже дневные вылазки, изучены пока очень плохо. О них написано достаточно много неправдоподобного и непроверенного. Бесспорно, впрочем, что, отправляясь заготовлять корм, они движутся длинными колоннами, причем вместе с ними с трудом идут и солдаты, неся на весу свою тяжелую голову. Такие же солдаты бегут, кроме того, более или менее густыми, а то и сплошными цепям, окаймляя колонны с обеих сторон. Шествия этих кочевых колонн продолжаются подолгу: средняя скорость их продвижения составляет около метра в минуту, свыше полусотни метров в час.

Такие термиты не строят никаких обводных туннелей, никаких крытых дорог, они покидают гнездо только по ночам, когда и пробираются к месту, где заготовляется корм. Отсюда — встречным потоком — они возвращаются с обрезками листьев или соломистой сечкой в жвалах. Это и есть их добыча. Груз доставляется до самого гнезда и сбрасывается наземь около входных отверстий, но не вносится прямо в дом, а поначалу оставляется у порога. Разгрузившиеся носильщики вновь бегут по протоптанным ими дорогам. А между тем груды корма, сваленного у входов в гнездо, понемногу начинают таять: другие термиты, тоже под присмотром и охраной солдат, перетаскивают их отсюда вниз.

Сходным образом действуют термиты — собиратели растений-водорослей, а также лишайников, растущих в тропических лесах. Наземные походы совершаются то ежедневно, то с перерывами в несколько дней. Многие виды предпочитают для них все же сумерки и ночное время.

После захода солнца, а в пасмурную пору и раньше колонны Эутермес моноцерос выходят под охраной солдат. Они движутся к дереву, заранее облюбованному разведкой. Какая-нибудь кокосовая пальма с лишайником, густо покрывающим ствол дерева, — богатейшее пастбище для этого термита.

Рабочие взбираются по стволу иногда довольно высоко и, рассыпавшись по лишайнику, принимаются пилить жвалами его серые пластинки. Всю ночь стягиваются к гнезду вереницы термитов с заготовленным кормом, а незадолго до рассвета последние груженые фуражиры возвращаются домой и остаются здесь до следующего рейса.

Описавший эти марши натуралист Бюньон утверждает, что солдаты не сопровождают колонну, а стоят на месте, образуя вдоль движущихся колонн живой коридор, и непрерывно поводят в воздухе усиками-антеннами. Бюньону удалось сделать несколько снимков разных участков колонны, и он высчитал, что на один погонный метр приходится от восьмисот до двух тысяч термитов-рабочих, тогда как в цепях охраны стоит от ста до полутораста солдат на метр. Впрочем, как мы уже заметили, плотность цепей неодинакова: в одних местах солдаты стоят совсем редко, в других — сплошной шеренгой, «плечом к плечу».

Вытянувшиеся по земле, как змеи, ощетинившиеся жвалами солдат, черные ленты колонн имеют иногда по двадцать — тридцать метров в длину и до трех-четырех сантиметров в ширину. По подсчетам Бюньона, в среднем за ночь в одной вылазке за кормом участвует примерно тысяч триста одних только фуражиров.

Термиты, которые выходят под открытое небо, одеты в значительно более грубый хитин, чем постоянные обитатели подземелья. У многих хитин, одевающий брюшко рабочих и солдат, не только грубее, плотнее, но отличается и по цвету: темнее. Темноокрашенное насекомое менее заметно на поверхности почвы и потому лучше защищено от нападения всевозможных термитоядных тварей…

Однако мы еще не проследили до конца весь ход операции «заготовка корма». Рассказ прервался на том, что корм доставлен к гнезду и перетаскивается под купол.

Теперь уточним и напомним, что в глубь термитника сносится еще не готовый корм, а только то кормовое сырье, из которого должны быть извлечены питающие термитов вещества, скрытые (об этом уже говорилось) в чуть ли не всем живым отвергаемой, несъедобной и непитательной клетчатке.

Несколько термитов Термопсис и Ретикулитермес в искусственных гнездах получали в корм воду и мелкие обрезки ватманской бумаги, представляющей собой чистую, без каких бы то ни было примесей клетчатку. Полтора года — восемнадцать месяцев — продолжался опыт. И за это время вес подопытных семей увеличился в сорок раз. Не получая в пищу ничего, кроме клетчатки, семьи термитов явно процветали. Все необходимое для жизни они добывали из сверхпостной для других животных клетчатки.

Как это возможно? Во-первых, надо сказать, что в преджелудке термитов имеется хорошо развитый жевательный аппарат из твердых пластинок и связанной с ними сильной мускулатуры. Здесь перетираются крупные частицы древесины, так что в желудок поступает только хорошо измельченная кашица.

Но это не все. Это только начало.

Если острой и тонкой иглой осторожно вскрыть под микроскопом-бинокуляром брюшко взрослого рабочего термита (но только взрослого и только рабочего, который и является, как мы уже знаем, кормильцем всей общины), то сразу бросается в глаза, что отростки кишки у него необычно развиты. У крылатых таких отростков вовсе нет, у молодых рабочих они еще невелики и, главное, пусты. У взрослых же рабочих все отростки — ампулы — плотно набиты измельченной клетчаткой и населены целым живым миром простейших одноклеточных растительных и животных организмов.

За последние десятилетия специалисты обнаружили в желудочно-кишечном тракте термитов свыше полусотни родов, свыше двухсот видов, относящихся к нескольким семействам: бактерии, спирохеты, жгутиконосцы, ресничные, инфузории. Колонии отдельных форм бурно разрастаются на клетчатке в ампулах кишечника, образуют заметные скопления.

Именно в этих ампулах-карманах (это как бы бродильные чаны) и при посредстве именно этих колоний одноклеточных (это как бы бродильная закваска) и совершается превращение несъедобной и постной клетчатки в корм термитов.

Когда в опыте с Термопсис и Ретикулитермес, о котором мы начали рассказывать, термитов в нескольких гнездах какое-то время выдерживали при температуре большей, чем предельная для гнезда (в гнезде не бывает выше 30, для опыта она доводилась до 35–36 градусов), то все обитатели ампул кишечника отмирали. Когда же кишечные ампулы-карманы термита необитаемы, то он не жилец на свете: сколько бы этому термиту ни скармливали чистой ватманской бумаги, он все равно скоро погибнет от голода.

То же получилось и после «купания» термитов в кислородной атмосфере. В обычном воздухе кислород составляет пятую часть объема. Если же предоставить термитам среду, содержащую кислорода 95–98 процентов, да еще увеличить давление до трех — трех с половиной атмосфер, то бактерии, инфузории и жгутиконосцы, населяющие ампулы кишечника рабочих термитов, начинают досрочно, безвременно погибать. Иносказательно говоря, они сгорают в избыточном для них кислороде.

«Выкупанных» в кислороде рабочих термитов нельзя кормить одной ватманской бумагой, так как в этом случае они обречены на голодную смерть. Однако стоит тех же самых рабочих подкормить раз-другой обычной древесиной, и они опять способны довольствоваться чистой, без примесей, ватманской бумагой…

Все объясняется более или менее просто. Крупица древесины, принятая термитом через ротовое отверстие, проходит тонкую бесцветную трубку пищевода, попадает в зобик, преджелудок, где она дополнительно измельчается, и затем в желудок, где она увлажняется пищеварительными соками и выделениями железистых стенок. Наконец, корм оказывается в одном из тех отростков ампул или карманов кишки, о которых уже сказано, что они заполняют собой большую часть брюшной полости. Это почти конец пути, который каждая проглоченная крупица проделывает в теле взрослого рабочего термита. Теперь крупице остается только пройти выводную прямую кишку. Но именно здесь, можно сказать — на пороге черного хода, целлюлоза дольше всего задерживается.

Замечательную страницу истории исследований живой природы составили опыты, распутавшие тугой клубок загадок, связанных с целлюлозным питанием термитов. Эти опыты потребовали нескольких лет работы.

Сначала исследователи подобрали безвредные для насекомых способы, убивающие флору и фауну их кишечника и очищающие стерилизованные ампулы от всякого населения, затем стали заселять кишечник термитов то одним, то другим видом одноклеточных. Когда эти приемы были освоены, исследователи проделали несчетное число опытов, чтобы узнать, как действует тот или иной вид простейших. В конце концов выяснилось, что клетчатку расщепляют даже не сами по себе обитатели ампул в термитах, а, так сказать, обитатели обитателей — бактерии, живущие в инфузориях. Мы не говорим уже о том, что в кишечном тракте термитов обнаружены также бактерии, способные непосредственно связывать азот воздуха и переводить его в сложные соединения, которые могут усваиваться организмом термита как полноценная пища.

В довершение всего выяснилось, что, когда бактерии расщепляют клетчатку, обязательно выделяется какое-то количество воды, без которой термиты не могут жить. Получилось, что древесина, несъедобная древесина может не только кормить своих разрушителей, но и поить их.

Так в семье термитов открылись вторые, скрытые цепи питания. Первые, явные (об этом мы уже знаем), связывают массу особей, обменивающихся кормом. Вторые, невидимые, связывают каждого взрослого рабочего термита с легионами простейших живых существ, населяющих карманы его кишечника.

Набивая брюшко, термит доставляет клетчатку обитателям ампул кишечника, а живущие в таких сожителях бактерии расщепляют клетчатку и превращают ее в усваиваемые вещества. Бóльшую часть их поедает само население карманов, но при этом не в обиде и термит, в котором они обитают. Это и его углеводный корм. Разумеется, он не может жить совсем без белковой пищи. Ее поставляют отмирающие в смене поколений обитатели ампулы, а часть белка термиты получают также от обитающих в их кишечном тракте бактерий, усваивающих азот непосредственно из воздуха.

В конце концов, если обобщить открывшуюся исследователям картину, окажется, что какой-нибудь огромный, весящий много тонн и напоминающий средневековую крепость с башнями и бойницами, мрачный термитник держится на невидимой глазу инфузории, на туфельке. Так сложнейшая жизнь семьи, с ее массой перемещающихся и по-разному связанных между собой насекомых, вырастает из жизни бактерий, населяющих кишечник особи. Отсюда вся в целом система и снабжается энергией, извлекаемой из клетчатки. Здесь микромир живого изнутри питает взрослых рабочих термитов, а они приводят в движение большой мир семьи, все возрасты и формы.

Но с питанием семьи многих термитов тесно связаны также и грибные растения. Виды простейших, став кормильцем и опорой термитов в их борьбе за существование, получили для себя и защиту, и кров, и пищу в карманах кишечников рабочих термитов. Точно так же кров, пищу и защиту для себя в нишах и камерах термитника получила грибная флора. Она тоже стала для многих термитов кормильцем и опорой семьи.

Вернемся еще раз к тому месту, где рассказывалось, как термиты стаскивают к входам в гнездо кучи древесной или соломенной сечки, сена или листовой крошки. Впоследствии эта масса доставляется в глубь термитника и складывается в камеры-ниши внутри гнезда. Иногда камеры совсем невелики, размером с орех, но бывают величиной и с детскую голову, то округлые, то плоские, то яйцевидные или сливовидные, а нередко и вовсе неправильной формы. Рабочие забивают их сильно измельченной свежей стружкой и сечкой. Как раз сюда они и сносят несъедобные отбросы, мусор со всего гнезда, обильно удобряя сложенную массу. Термиты засевают ее нитями тела гриба — гифами, которые буйно разрастаются, превращая гнездовые полости в грибные сады.

В опустевших, вымерших гнездах грибы даже из самых глубоких камер могут прорастать, образуя мясистую хрупкую стрелку. Увенчанная плотным коническим чехлом, она обнаруживает удивительную силу роста и способна пронзить не только рыхлую толщу, но и сверхплотную оболочку гнезда. Выбившись на поверхность термитника, стрелка замедляет рост, и одевающий ее чехол разрастается, образуя под открытым небом обычную грибную шляпку.

Такой шляпный гриб нисколько не похож на подземные грибные образования, именуемые то грибными коржами, то грибными губками или грибными сотами термитов.

Очень долго считалось совсем невероятным и невозможным, чтобы именно из рыхлой массы грибных садов в термитниках вырастали те поднимающиеся на прочных ножках шляпные грибы, которые иногда появляются на куполах. Но из спор, созревших вне гнезда под грибной шляпкой, в гнезде вырастали именно «пещерные» образования — сады термитников. После этого всякие сомнения насчет того, как образуются шляпные грибы на куполах, пришлось оставить. Видимо, крохотные грибные тела в подземельях представляют собой что-то вроде молодой, «юношеской» формы больших шляпных грибов.

Пока в гнезде течет нормальная жизнь, рабочие термиты и особенно малютки — молодь — беспрерывно копошатся среди нитей, прощупывают верхушки грибницы, обгрызают их; на месте погрызов со временем образуются наплывы сгущенного сока. Их-то, эти так называемые грибные тела, и поедает молодь. Стрелки убиты!

Взрослые рабочие термиты и солдаты самим грибом не питаются. При вскрытиях в термитах никогда не находили гриб, а только деревянистую или соломистую массу, на которой гриб произрастает. Другое дело родоначальники семьи: царица и царь. В их кишечнике древесины никогда не бывает, но остатки гриба — нити мицелия, конидии — находятся очень часто. Если на кончике иглы поднести ко рту яйцекладущей самки кусочек грибного тела, то самка тут же принимается его поедать.

Остатки гриба часто обнаруживаются также и в кишечнике наиболее молодых термитов.

Подведем теперь наиболее важные итоги. Значит, у многих видов и старейшины — родоначальники семьи — и подрастающий молодняк поедают гриб, вырастающий в садах термитников, а полновозрастные рабочие питаются не грибом, а той массой, на которой гриб растет. Это не просто деревянистые и соломистые частицы, они уже подверглись воздействию корневых выделений гриба, которые разрушают самое прочное вещество древесины — лигнин, превращают его в целлюлозу. Окраска разными красителями показывает, что в старых участках грибного сада лигнин полностью разрушен.

Следовательно, компост под грибными садами несет двойную службу: в нем измельченная растительная масса созревает, превращаясь в корм для рабочих, а из этой массы вырастают грибница и грибные тела — корм для молоди и для родительской пары.

Грибные сады не без основания называют также грибными губками; компостная масса, пронизанная несчетным числом разноформенных больших и меньших пустот, представляет собой густое скопление тонкостенных клеточек. Они обильно поглощают из воздуха влагу. И на сыром морском побережье, и в самых сухих пустынях Центральной Африки грибные губки в гнездах термитов под раскаленными извне куполами одинаково покрыты каплями подземной росы.

Как и влага, возникающая при расщеплении клетчатки, влага конденсированных паров воздуха тоже составляет источник водоснабжения гнезда и самих термитов. Это источники важные, но не единственные. Об остальных будет случай сказать дальше.

Согреваемые брожением компоста и одновременно увлажняемые парами воздуха, камеры с грибными садами служат для термитников как бы и органом питания, и органом кондиционирования, выравнивания температуры и влажности в гнезде.

Вопрос о том, какое значение для жизни почвенных насекомых имеет влажность окружающей их атмосферы, глубоко проанализирован выдающимся знатоком биологии животных, обитающих в почве, советским зоологом М. С. Гиляровым. Показав, что почва заселена всевозможной живностью едва ли не плотнее, чем какая-либо иная среда, он объяснил, с чем это связано: почва создает для всего живого защиту от высыхания. «В отношении угрозы гибели от высыхания, от потери влаги, организмы, обитающие в почве, находятся в более благоприятных условиях, чем живущие открыто. Благодаря меньшей потере влаги в почве в сравнении с открытой атмосферой многие открыто живущие насекомые с целью защиты от высыхания уходят в сухой период года или в сухое время дня в почву. Многие насекомые в зависимости от влажности атмосферы воздуха переходят к обитанию в почве».

М. С. Гилярову удалось, между прочим, очень убедительно показать, как всякая полость, всякая норка, занятая отдельным одиночно живущим почвенным насекомым, насыщается влажными испарениями, окутывающими его тело, как в этой влажной воздушной колыбели протекает развитие личинки, куколки или совершенного насекомого — имаго.

Все гнездо термитов в целом и представляет собой подобие такой воздушной колыбели; в то же время здесь имеются еще и особые колыбели для молоди. Именно на поверхности грибных садов или рядом с ними расположены в гнезде склады яиц и камеры с самыми молодыми, только что вылупившимися на свет термитами. Эти нежные и наиболее подверженные внешним влияниям молодые существа лучше всего развиваются в зоне грибниц. Грибные камеры даже и называются во многих сочинениях детскими садами термитников.

Микроклимат грибного сада, по-видимому, действительно обладает какими-то особыми свойствами. Не случайно все грибы, произрастающие в термитнике, как правило, только здесь и могут существовать.

Вместе с грибами в термитниках находят свою родную стихию и нигде более не обитающие и только здесь сохранившиеся насекомые, пауки, клещи. Все это так называемые термитофилы — свита семьи термитов, ее «гости», «нахлебники», приживалы, паразиты.

Живые памятники, реликты минувших эпох не случайно привязаны к климату термитника и его грибных садов-детских. Их нет больше нигде, точно так же, как нигде на Земле больше не встречаются создания, населяющие ампулы кишечника рабочих термитов. В их особенностях, как и в чертах строения и поведения самих термитов, проскальзывает отражение, звучит отголосок каких-то очень древних условий. О них говорят все невообразимо странные инстинкты заготовки корма, реакция разных каст на свет вообще и на отдельные участки солнечного спектра в частности (особенно реакция на ультрафиолетовый свет). О них говорят никчемные в подземельях и столь малопригодные для полетов четыре крыла молодых самок и самцов. О них говорит, наконец, богатый углекислотой и насыщенный влагой воздух термитника. Через эти следы, родимые пятна и отзвуки прошлого, и раскрываются сегодня условия, отмечавшие зарю истории, время рождения термитов.

Пусть фантасты мечтают о том, чтобы сверхмощными и в то же время тончайшими фотохимическими средствами вызвать на свет и прочитать зрительные восприятия, запечатленные на сетчатке глаз доисторических насекомых!

Какая изящная мечта… По-новому использовать все палеонтологические находки насекомых, минерализованных в пластах известняка-травертина, или окаменевших в торфе болот, или в слое вулканической пыли, или когда-то залитых смолой хвойных деревьев, а ныне выбрасываемых морем в обломках прозрачного янтаря. Через фасетчатые глаза и простые глазки этих существ, живших в силуре, девоне или карбоне, заглянуть в прошлое. Своими глазами увидеть сегодня то, что десятки миллионов лет назад отражалось в последний миг жизни на зрительных — ретинальных — клетках сетчатки.

И почему же ограничиться переводом на фотопленку и фотобумагу изображений, миллионы лет ожидающих проявления? Почему не воскресить и воспринятый усиками ископаемых насекомых аромат палеолеса? Почему не разбудить застывшие в слуховых органах отражения последних сигналов — голос леса, еще не нарушенный ни щебетом пернатых, ни ревом и воем четвероногих?

Так выглядит черновая заявка на создание новой машины времени. Теперь, когда наука уже осуществила первые беспримерно смелые полеты в космос, в будущее, фантазия устремляется и в новом направлении, прощупывая возможность путешествий также в необратимое прошлое, отдаленное от нас еще больше, чем звезды самых далеких галактик.

Но это фантазия.

А ведь для того чтобы воскресить многие детали картин доисторического прошлого, уже необязательно дожидаться, когда можно будет проявлять их по отражению, застывшему в мертвом. И ныне живое может тоже приоткрыть завесы, скрывающие тайны минувшего.

Вот современные сине-зеленые водоросли. С них началась на Земле растительная жизнь, а в них по сию пору, кроме хлорофилла, встречающегося во всех зеленых растениях, содержатся также вещества, позволяющие использовать почти всю видимую часть спектра, что и дает им возможность благоденствовать даже там, где совсем мало света. Разве это не отголосок древних световых условий, когда только небольшая часть солнечных лучей доходила до Земли, одевавшейся в свое первое, тогда еще сине-зеленое, убранство?

Вот современные папоротники — выродившиеся и измельчавшие потомки могучих великанов, покрывавших когда-то сушу. Они не выносят яркого света. Им достаточно одной десятой, одной двадцатой, даже одной тридцатой доли того количества света, которое могут ныне приносить лучи солнца.

Папоротники лишь немногим старше термитов. Им невозможно было отступить в подземелье, они стали тенелюбами, ушли с освещенных мест в тень, но и здесь продолжают вырождаться, мельчают.

И термиты… Их непригодные, во всяком случае, весьма несовершенные крылья давали лучший аэродинамический эффект при другой плотности или вязкости воздуха. Влажный, богатый парами воды, более плотный и вязкий воздух, подобно фильтру, пропускал сквозь себя лучи солнца, умерял их жар, снижал яркость света…

Пора по-новому взглянуть на кривые на лентах самопишущих приборов, установленных в термитнике, на показания термометров, гигрометров, анемометров, измеряющих тепловой режим, содержание паров, движение воздуха под куполом гнезда термитов.

Не помогут ли они в самом деле в живом опознать следы давно минувших эпох?..

Но мы слишком далеко ушли от рассказа о судьбах новых гнезд, основываемых теми парочками, которые, как их давние предки миллионы лет назад, сбросили крылья и прокладывают себе путь в подземелье.

Год спустя

 ЕПЬ событий, описываемых в этой главе, начинается с того, что два совершенных насекомых, сбросивших длинные крылья, два имаго — молодые самка и самец — стоят друг против друга, головой к голове. Время от времени обмениваясь короткими прикосновениями усиков, они роют под собой землю, разрыхляя ее жвалами. Лапками насекомые отбрасывают из-под себя мельчайшие крупинки почвы и пыль.

— Какая фантастическая церемония! — восторженно воскликнет мечтатель. — Сколько в ней необыкновенных событий! Смелый прыжок в небо, к солнцу, — и падение. Сброшенный наземь свадебный наряд, в котором его владелица даже не успела по-настоящему покрасоваться. Избранник, спускающийся на крыльях и, в свою очередь, обламывающий их. Сброшены крылья, и оба, едва успев прикоснуться один к другому усиками, соединены навеки и убегают в поисках крова в неизвестность, навстречу своей судьбе. На каком-то месте оба решают, что «здесь будет город заложен», и принимаются строить свое убежище, которое в будущем разрастется в бесшумный, но бурлящий жизнью подземный город-великан Мегалополис.

— В общем, все это уже и без термитов более или менее известно, хотя бы по муравьям, — докучливо зевнет брюзга. — Роятся, взлетают, потом крылья сбрасывают, в землю зарываются…

И опять оба — и брюзга и поэт — в частностях правы, а в главном бродят где-то возле правды.

Прежде всего надо сказать, что и во время вылета крылатых и после него муравьи и термиты ведут себя далеко не во всем одинаково.

В самом деле, муравьи (к слову сказать, и шмели и пчелы) относятся к «брачнокрылым»: их свадьбы происходят в воздухе, в полете. У термитов никакого «брака на крыльях» не бывает. Для муравьиных самцов (к слову сказать, и для трутней медоносной пчелы) брачный полет смертелен: они, не успев опуститься на землю, погибают после встречи с самкой. У термитов и это не так: самцы после брачного полета благополучно живут не меньше, чем самка, прекрасно могут и пережить ее… У многих муравьев новое гнездо закладывается одной молодой самкой (у медоносных пчел — старой самкой и сопровождающими ее рабочими пчелами и трутнями, улетевшими с роем). У термитов новое гнездо основывают двое — самка и самец.

Но главное не в этом.

Сколько бы новых отличий от муравьев ни открыли дальнейшие исследования в повадках термитов во время их роения и закладки новых гнезд, самым поразительным в этих повадках было, есть и останется как раз то, что в них действительно много сходного с муравьиными.

Откуда взялось, как возникло это сходство? Ведь термиты не связаны с муравьями родством. Они находятся на разных, раздельно расположенных ветвях и в разных ярусах великого дерева жизни. Муравьи никак не могли ничего унаследовать из свойств, приобретенных в процессе развития термитами. Эти два насекомых развивались независимо друг от друга, без всякой преемственности между собой, и тем не менее в законах их жизни обнаруживается удивительно много общего. Око сказывается в отдельных свойствах, признаках, чертах и повадках, а также в общем устройстве семьи.

Вотграндиозный опыт, бесконечно содержательный и с замечательной наглядностью свидетельствующий о подлинно бескрайнем могуществе условий существования! Ведь здесь сходными условиями воспитаны сходные нормы поведения, сходные инстинкты в двух разных созданиях, чуждых друг другу и по происхождению и по времени, когда они появились на Земле. Поэтому-то так поучительно, что и для муравьев и для термитов вылет крылатых одинаково стал рассевом живых зародышей новых семей, способом расселения вида. Но для муравьев это в то же время и брачный полет, а для термитов — только начало, только первый шаг брачной церемонии.

И вот перед нами парочка имаго, роющих зародышевую камеру. За каждым из насекомых постепенно образуется полукруглый валик из пыли, а головы их начинают углубляться в совместно вырываемую норку.

Откуда, могут спросить скептик и маловер, известны такие подробности поведения этих насекомых, находящихся наедине с природой?

Вопрос вполне законен. На него исчерпывающе отвечают многочисленные описания, сделанные многими натуралистами, наблюдавшими закладку первичной, зародышевой камеры. Изловив во время брачной прогулки термитную парочку и отсадив ее в прозрачную банку с рыхлым грунтом или гнилой древесиной, можно во всех подробностях проследить процесс закладки нового гнезда.

Пока самец и самка с трудом прокладывают узкий ход, медленно углубляясь в почву, бросим хотя бы беглый взгляд на старые, недавно роившиеся термитники и заглянем в гнезда, покинутые тысячами крылатых. Столько обитателей ушло отсюда в полет, что можно было ожидать — роившиеся термитники совсем опустеют.

Но нет, это не получается.

Крылатых, правда, в гнездах почти не осталось, но потоки рабочих, бегущих по переходам и коридорам между нишами, по-прежнему плотны.

Крылатые, в которых к моменту роения бывает хорошо развито жировое тело, постоянно получают в гнезде наиболее богатую, изысканную пищу. Воспитание и пропитание их, выращивание и содержание дорого обходилось семье: уменьшая количество корма, сносимого к запрятанной в глубине гнезда родительской камере с кладущей яйца самкой и ее супругом, оно сдерживало рост общины.

После того как армады прожорливых крылатых покинули свои гнезда, сразу высвободилась уйма корма и усилились центростремительные течения, доставляющие пищу родительским парам. Царицы обильнее питаются теперь и могут откладывать все больше и больше яиц, на выхаживание которых и направляются силы общины. Поэтому-то семьи после роения и растут особенно быстро.

Впрочем, это продолжается только до тех пор, пока из вновь выращиваемой молоди не вырастет достаточно новых крылатых потребителей корма. Они, естественно, опять ослабят питание родительских пар и задержат рост семей до очередного вылета крылатых в будущем году.

И опять это произойдет во всех гнездах термитов данного вида по всей местности одновременно, так как молодые парочки скорее всего подберутся из двух разных, чуждых друг другу гнезд. От таких браков и семьи получаются более устойчивые к невзгодам, более населенные, более сильные, более жизнеспособные.

В опытах удавалось составлять парочки и из насекомых, происходящих из одного гнезда. Однако когда насекомые имели возможность выбора, они всегда предпочитали чужого, а не родственника.

Оба молодые, которые счастливо ушли от всех опасностей и сохранились, роют для себя новую темницу, тесную, мрачную, не оживленную ничьим присутствием. Вновь становясь затворниками, бывшие крылатые теперь уже не голова к голове, а спинка к спинке, бок о бок вгрызаются в землю или в гнилое дерево, роют дальше и глубже, пробираются все ниже. Ход, ведущий в камеру, достигает глубины три — шесть сантиметров, ширина его не менее сантиметра.

Отметим (из песни слова не выбросишь), что, по мнению некоторых наблюдателей, самец роет норку не столь старательно, как самка: дольше отдыхает, медленнее двигает ножками.

Так или иначе, иногда только после сорока — пятидесяти часов работы, ход вырыт. Он заканчивается камерой, в которой оба строителя свободно умещаются во весь рост. Ширина камеры равна примерно половине высоты. Выход из норки на поверхность почвы наглухо закупорен изнутри, он закрыт старательнейше склеенным сводом. Отрезав себя от внешнего мира, строители погрузились во мрак.

Очень любопытно проследить, как изменялось отношение к окружающим условиям этой парочки насекомых после того, как они покинули свои родные гнезда.

Совсем недавно оба, не останавливаясь перед опасностями, стремились уйти из подземелья, где прожиты были в неволе долгие месяцы. Они покинули внезапно опостылевшее им родное гнездо. Затем, едва сброшены крылья и еще совершается в тандеме пробег в поисках места для поселения, происходит крутое изменение вкусов и потребностей. Теперь оба термита вновь ищут мрака, сырости, тесноты. Их поведением вновь руководят светобоязнь и жаробоязнь, которые гонят их с сухих освещенных участков и побуждают обследовать каждую попадающуюся на пути щелочку, любую не совсем пересохшую ямку, всякое углубление в почве. В поисках сырости, темноты и тесноты и вырывается норка, в которой молодые самец и самка скрываются от мира.

Наконец молодая пара уединилась и погрузилась в темноту запечатанной норки, и вот когда мы получаем ответ на вопрос о том, почему усики основателей термитной семьи короче, чем у крылатых: оба насекомых, оставшись одни в камере, обкусывают друг другу концы усиков, как если бы последние членики служили им только для того, чтобы найти спутника жизни, и теперь, когда эта задача выполнена, больше не нужны и никогда не пригодятся.

В общем, так оно и есть.

Впрочем, надо снова повторить, что законы жизни этих насекомых на редкость гибки и подвижны. Здесь можно говорить только о некоторых самых общих путях, только об отдельных самых примерных правилах.

Сбросившие крылья и построившие зародышевую камеру самец и самка обречены на пожизненное заточение. Оно связано с тяжелыми испытаниями и лишениями, со многими опасностями.

Сколько почвенных хищников грозит благополучию и самому существованию беззащитных насекомых, скрытых в норке, из которой им некуда уйти! Кроме того, в убежище, куда зарылась парочка, нет ни пищи, ни воды, и никто извне не доставит сюда никакого пропитания.

Стоит сказать несколько слов об одном поучительном секрете жизненности зародышевых камер и их обитателей. Первичная норка в иных случаях, причем не так уж редко, сооружается не одной родительской парой, а двумя, даже тремя. Бывает и так, что число самок и самцов в камере поначалу не одинаково. Чем больше основателей камеры, тем скорее она сооружается, тем крупнее она, тем больше в ней окажется в конце года яиц и молодых термитов. Но самцов и самок сверх одной-единственной царской пары — основателей гнезда — здесь в конце концов все же не останется. Все лишние погибают. Новый термитник, войдя в силу, продолжает расти только с одной родительской парой.

Избавление от всех невзгод и угроз, спасение от жажды и голода, перспектива жизни — все сосредоточено в самих строителях зародышевой камеры.

И если парочку в ее убежище не погубит засуха и не затопит ливнем или наводнением, если ее не сожрет какая-нибудь из землероющих тварей, то раньше или позже на новоселье появятся первое, а за ним и последующие яйца, отложенные самкой.

У одних термитов это происходит только на следующий год после роения, у других — сразу же, через несколько недель. И сколько бы времени ни прошло до появления в камере первых яиц, ни самец, ни самка ниоткуда не получают никакого корма.

Они живут в это время за счет запасов, сосредоточенных в их жировом теле. Кроме того, и ненужные им более мощные летательные мышцы, заполняющие грудь, тоже становятся для них сейчас чем-то вроде концентратного консерва. Это и поддерживает обоих затворников и перестраивает для произведения на свет зародышей первых молодых членов общины, которой суждено превратить совсем пустынное пока место в тот безмолвный «Шуми-городок», в тот бурлящий жизнью Мегалополис, о котором говорил мечтатель.

Но когда еще все это будет!

Сейчас залогом предстоящего могут служить только первые перемены в поведении самки. О них довольно красочно рассказывают внимательные наблюдатели:

«Она — в постоянном движении. Челюсти ее движутся, антенны кружат. Время от времени она вытягивается во весь рост, припадая грудью к земле и выпрямляя брюшко, поднимаемое кверху. Сразу после этого она подгибает брюшко под себя и непрерывно кружащими в воздухе антеннами ощупывает его конец. Все это завершается тем, что брюшко насекомого судорожно сокращается, по нему пробегает волна, выжимающая, выталкивающая первое яйцо, которое здесь некому пока принять. После этого самка долго отдыхает».

Перерывы в кладке яиц бывают на первых порах довольно длительными. Проходит нередко неделя и больше, прежде чем появится второе яйцо. Еще столько же требуется для третьего. Родители то и дело чистят, облизывают яйца, из которых должны появиться первенцы новой семьи.

Питательные вещества слюны, моющей яйца, всасываются сквозь их оболочку, и размер яиц постепенно увеличивается в три-четыре раза.

Новые недели, полные испытаний и опасностей, проходят, пока оболочка выросших и созревших яиц лопается, сначала на верхушке, потом вдоль. Из них и появляются на свет первые молодые термиты. Родители продолжают их кормить слюной, и они медленно растут, от линьки к линьке увеличиваясь в размерах. Все они один за другим превращаются в рабочих, сперва только в рабочих, в одних рабочих, к слову сказать, заметно меньших, чем те, что будут появляться на свет в этом же гнезде позже, когда семья разрастется.

Участие рабочих в жизни молодой семьи начинается с того, что они, пройдя последнюю линьку, какое-то время отдыхают, а затем принимаются расширять объем камеры, роют от нее ходы, сооружают новые ячейки.

В предыдущих главах несколько раз повторялось, что фактически всю общину термитника кормят одни лишь взрослые рабочие: только в их кишечнике живут те бактерии, которые снабжают термитов углеводами, жирами и белком. Но если это так, то здесь встает один каверзный вопрос, который придется рассмотреть.

Все бактерии, питающие в конечном счете термитов, живут только в ампулах кишечника взрослых рабочих. Хорошо. Но откуда же попадает эта микрофлора и фауна в новые гнезда, раз в кишечнике молодых термитов ее нет?

Допустим, в старом гнезде взрослые термиты, обмениваясь кормом, рассеивают обитающие в ампулах их кишечника формы, передавая один другому закваску с отрыжкой, с каплей эстафеты. Пусть так. Пусть это цепь. Однако с чего-то такая цепная передача должна начаться. Где же ее начало, где первые звенья цепи? Как обстоит дело в новом гнезде, которое основано парочкой крылатых? Ведь в кишечнике крылатых никаких целлюлозоразлагающих бактерий нет. Уходящие в роевой полет крылатые не могут, следовательно, принести с собой в зародышевую камеру никакой закваски. В то же время доказано, что все эти бактерии, биченосцы, инфузории и тому подобные относятся — напомним и это — к видам, которые не живут нигде, кроме как в кишечнике насекомых, и не вообще каких угодно, а только термитов данного вида. Откуда же в самом деле они появляются в новом гнезде?

Немало ученых, рассматривая в своих сочинениях этот вопрос, восклицали:

— Неразрешимая загадка!

Но неразрешимой она может казаться лишь тем, кто только на словах признает, что виды способны под воздействием условий изменяться и превращаться.

Мы не случайно говорим обо всем этом сразу же вслед за упоминанием о том, как первые рабочие термиты только что начавшей расти семьи принимаются расширять гнездо, увеличивать объем камеры, рыть новые ходы и ячейки. Очень похоже, что именно в древесине или в почве вокруг и около гнезда и распространены формы простейших, родственные питающей термитов фауне. Попадая в ампулы кишечника рабочих, они в новых условиях оставляют потомство, быстро изменяющееся, и раньше или позже превращаются в тех обитателей ампул, которые и питают термитов.

Происходит примерно то же, что и в почве под впервые посеянным где-нибудь клевером пли другим бобовым растением, которое своими корневыми выделениями воздействует на быстро сменяющиеся поколения почвенных бактерий. Какая-то часть их п превращается в специфические корневые клубеньковые клеверные бактерии, которых до посева клевера в почве не было.

Здесь еще много неясного, недослеженного, неуточненного, сомнительного. Однако немало здесь и неоспоримого, твердо установленного.

Через какое-то время после того, как родительская пара уединилась в зародышевой камере, рядом с родителями появляется их потомство. Первые десять, двадцать, иногда и сто термитов, появляющихся в новой семье, все подряд — рабочие: пока они молоды, в их кишечнике никаких бактерий нет; потом термиты вырастают и принимаются работать — рыть почву, расширяя гнездо, — и тогда в их ампулах появляются бактерии и простейшие, начинающие питать новую семью.

После этого один из молодых вырастает солдатом — головастым, с увеличенными зубчатыми жвалами.

Не много способен сделать для защиты гнезда этот единственный солдат, но все же начало созданию оборонных сил положено, первый защитник колонии уже есть. Правда, его присутствие ни в какой мере не мешает самке съесть то или иное из снесенных ею яиц. Иногда и самец участвует в их поедании. Во всяком случае, известный немецкий знаток термитов профессор Вильгельм Гетч в своих наблюдательных гнездах не раз застигал и самцов и самок с полувыпитым яйцом в жвалах.

Не стоит ужасаться смыслу происходящего! Правда, в свое время подобные явления послужили основой для теорий, согласно которым вся органическая природа, вся жизнь живого — это непрекращающаяся сплошная и вездесущая борьба всех против всех.

«Нужны ли, — размышляли сторонники таких взглядов, — другие доказательства необходимости этого, что и говорить, бесконечно широкого и чуть ли не на каждом шагу проявляющегося закона? Вполне очевидные факты свидетельствуют, что не только каждый вид в борьбе за существование противостоит остальным, но и существа одного вида доходят в поголовной междоусобице и конкуренции до взаимного уничтожения. Пусть это и кажется человеку нелепым, бессмысленным, невероятным и даже с точки зрения простой логики невозможным. Секрет заключается здесь в том, что погибают в борьбе за существование не все. Те, кому разные внешние и внутренние обстоятельства более или менее случайно благоприятствуют, выживают в этом братоубийственном самопожирании, и оно, таким образом, в конечном счете способствует прогрессу и совершенствованию видов. Вы все еще сомневаетесь? Но вот перед вами термиты в зародышевой камере, они пожирают только что отложенное самкой яйцо! И вот перед вами зародышевая камера с муравьиной самкой: из каждого десятка яиц, откладываемых здесь ею, она иной раз чуть ли не девять сама же и выпьет, пока выведутся первые рабочие. Что же поделать, если так выглядит в ну туре естественный отбор?»

Все это звучит, может быть, очень убедительно, но тем не менее правы в данном случае оказались те, кто давно уже взял под сомнение возможность развития и совершенствования природы на основе одних только законов войны всех против всех.

Во всяком случае, теперь уж и в отношении пожирания яиц шмелями, термитами и муравьями выяснено, что так называемый каннибализм (пожирание себе подобных) здесь не имеет места. Яйца, которые с явным смаком пожираются основателями гнезд, как установлено недавно, лишены зародыша, не могут развиваться. Для этих яиц сейчас установлено особое название — трофические, кормовые. Это пища, оформленная в виде яйца.

Склад яиц в гнезде наших закаспийских Анакантотермес ангерианус состоит из массы мельчайших желтоватых икринок, которые термиты часто переносят с места на место. Они то собирают их в кучки, то раскладывают тонким слоем, как бы размазывая по дну ячеек. Но так они выглядят в больших гнездах. В зародышевой камере, когда в ней не больше дюжины яиц, пакет их представляет собой крохотную полупрозрачную крупицу, которая со временем вырастает не только потому, что в ней увеличивается число яиц, но также и потому, что каждое яйцо заметно разбухает.

Занятые строительством, расширением гнезда, первые рабочие не выходят из камеры для заготовки корма. В это время в камере уже можно видеть живую, всю в капельках подземной росы грибницу, а на ней первые яйца. За грибным садом ухаживают и родители, и первые рабочие термиты. В грибнице кладки яиц защищены микроклиматом от губительной сухости, а вылупляющиеся из них термиты первого возраста находят поддерживающий корм, особенно дорогой в гнезде, обитатели которого еще не совершают походов за провиантом, фуражировочных вылазок.

Однако грибные сады разводятся не всеми термитами, и у таких семья растет обычно медленно.

В первый год после роения самка малоплодовита, ее потомство крайне немногочисленно, зато каждый появившийся на свет рабочий термит живет сравнительно долго. Век рабочей пчелы, вышедшей из ячейки, например, в начале лета, не превышает шести-семи недель. Из сотен ее ровесниц через два месяца ни одна не останется в живых. Рабочие термиты из числа первых потомков самки-основательницы живут по сто недель и даже сверх того. Десяток термитов может, таким образом, прожить и проработать в общей сложности значительно больше, чем даже сотни пчел.

Раньше или позже увеличивается число рабочих термитов, снующих внутри гнезда и постепенно принимающих на себя уход за яйцами и воспитание подрастающих членов семьи. Иногда уже к концу года в составе новой семьи появляются (но часто это бывает лишь на четвертый, пятый год) и первые, ясно определившиеся, но пока еще не окончившие развития, будущие крылатые самцы и самки. Однако новое гнездо долго еще остается маложизненным.

Молодые термитики массами гибнут не только от засухи, но и от холода, от неподходящей почвы и необычной зимы, становятся жертвами подземных врагов — муравьев, жаб, змей, кротов и даже вредных паразитических грибков, вроде Антеннопсис галика, быстро приводящих к гибели молодые гнезда желтошеего термита. Старые же сильные термитники без всякого ущерба для себя переносят невзгоды и испытания, от которых молодые, зачинающиеся семьи погибают. Это особенно заметно в сухой год.

Поселения уцелевших семей совсем еще не заметны извне. Их убежище — меньше наперстка, и никаких явных признаков его существования к концу года на участке нет, хотя жизнь термитника вступает в новый важный этап.

Десять лет спустя

Е ТОЛЬКО на следующий год, но и через два, три, четыре года ничто не выдает присутствия термитов в их подземном убежище. Оно все еще незаметно извне. Зарывшиеся на глубину нескольких сантиметров основатели гнезда теперь уже не одиноки. Их окружают первые десятки небольших по размеру рабочих, которые продолжают расширять гнездо, окружая зародышевую камеру новыми нишами и ячейками.

Гнездо разрастается пока все больше вширь, отчасти вниз, а вверх еле-еле, так что оно по-прежнему нигде не поднимается выше уровня почвы.

Впору подумать, что то чудо природы, которому Захария эль Казвини посвятил главу под названием «Время», странным образом проходит мимо зародышевой камеры, не касаясь ее. Не раз успевают смениться времена года. Зеленое убранство деревьев и трава, покрывающая каждый живой клочок земли, не раз успеют отжить свой срок и вновь увянуть. Улетающие на юг птицы не раз вернутся на свои летние квартиры и выведут птенцов, которые успеют подрасти и сами улетят в теплые страны.

А обитатели маленьких зародышевых камер, скрытно живущие на глубине не более мизинца, все еще ничем не выдают своего присутствия.

Не год, а целая череда лет проходит, прежде чем вырастет первый, и то еще не имеющий особых примет, надземный бугорок — крохотный комочек земли среди других таких же. Это — всход, вершинка оболочки разрастающегося термитника. Однажды пробившись на свет, гнездо и дальше продолжает увеличиваться в объеме и поднимается хотя и быстрее, чем в первые годы, но все еще крайне медленно. К концу первого десятилетия холмик возвышается не больше чем на два десятка сантиметров.

И форма, и окончательный размер термитников различных видов и даже одного вида в разных странах очень неодинаковы. Но в каждом сосредоточено большее или меньшее число термитов всех — от первого, изначального, до последнего, завершающего развитие, — возрастов… По запутанной паутине коридоров и переходов между камерами всех этажей, проникая во все закоулки гнезда, постоянно снуют цепи безглазых, бескрылых, безоружных рабочих, большеголовых солдат, крылатые всех мастей.

Население гнезда молодой семьи, выдержавшей все испытания и тяготы, заметно изменилось за истекшие годы.

Попробуем разобраться, что здесь произошло.

Первооснователи гнезда, возможно, еще живы, но царица стала совершенно неузнаваемой.

Чуть ли не как белка в колесе, без устали бегала молодая самка по крохотной камере, перекладывая с места на место первые яйца, выхаживая грибницу, кормя крохотных белесых первенцев. Нечего и думать, чтобы теперь она способна была совершать что-либо подобное. В ней вполне можно рассмотреть черты той, уже знакомой нам, разбухшей громадины, что заполняет собой царскую ячейку.

О том, как разрастается брюшко царицы Белликозитермес, замурованной в миндалевидной камере термитника, уже говорилось. Оно в сотни раз объемистее, чем все насекомое в молодости. Трудно поверить, что эта туша когда-то передвигалась, бегала по земле, поднималась в воздух на крыльях.

Карлик превратился в Гулливера. Крошка стала гигантом.

Наша, конечно, куда меньше, но изменилась все же очень сильно. При всем том никаких сомнений нет: это по-прежнему она. Треугольными лопастинками поблескивают обломки крыльев, по которым ее всегда можно опознать. Такими же крохотными остались и ее голова, грудь, ножки. Во всем остальном это создание приняло новый облик — раздалось во всех трех измерениях, огрузнело, брюшко стало почти совсем прозрачным.

Полновозрастная царица Макротермес меньше, чем у других термитов, отличается от остальных членов семьи, но через несколько лет после закладки гнезда и она несравненно крупнее рабочих.

Еще в первые месяцы были полностью израсходованы питательные вещества жирового тела и скрытых в груди крыловых мышц царицы и царя. Постепенно той же участи подверглись и ротовые, жваловые мышцы, тоже не нужные более этим насекомым: ведь они давно перешли на полное иждивение окружающих. День и ночь доставляют рабочие термиты корм родоначальникам.

Постоянная и особая камера родительской пары существует, правда, не у всех термитов. У Ретикулитермес, к примеру, родительская пара вообще не привязана к месту. Самка всегда подвижна, кочует по всем закоулкам гнезда и с возрастом хотя и увеличивается в размерах, однако не очень значительно.

У самок же, сидящих взаперти в царской камере, узкое когда-то брюшко со временем раздается и растягивается во все стороны, так что сквозь тоненькую перепонку просвечивают органы, приспособленные к тому, чтобы превращать поглощаемый корм в яйца.

В тропических странах царицы термитников производят яйца чуть ли не круглый год, перерывы приходятся только на краткие дождливые сезоны. Самки откладывают по яйцу ежеминутно, а у некоторых видов чаще: через каждые десять — двадцать секунд и даже через каждые две-три секунды. В средних широтах самки сносят меньше яиц и перерывы в кладке яиц более продолжительны: в Северном полушарии растягиваются с осени до весны, а в Южном — с весны до осени.

Во всякой большой семье ежедневно естественной смертью умирают термиты, отжившие свой срок, другие преждевременно погибают по какой-нибудь причине в термитнике или вне его — при добыче и доставке корма. Пока семья термитов растет, кладка яиц самки с лихвой перекрывает естественный урон.

Самки Калотермес откладывают за год тысяч десять яиц, а Термес ладиус за день сносят по четыре тысячи яиц и, как считают, примерно полтора миллиона за год. Царицы индийских Макротермес или африканских Термес белликозус или наталензис фантастически плодовиты. Как иначе сказать о самке, которая в разгар кладки способна снести за сутки тысяч тридцать яиц?

Отец семейства, обитающий в камере рядом с разбухшей самкой, как и прежде, не особенно превосходит по размерам рабочих и солдат и выделяется больше темным цветом хитинового одеяния да еще остатками крыловых пластин. Возраст ничуть не меняет его: он стал несколько крупнее, но все так же быстр и подвижен.

— Вот кто владеет секретом молодости! — шутят натуралисты.

— С возрастом они все более привязываются к царице и реже покидают ее, даже в случае опасности, — замечают те, кто годами наблюдал этих насекомых.

Родительская пара в большой семье термитов постоянно окружена заботами и уходом рабочих, охраной солдат. Царь и царица не одиноки в своей камере, но они единственные здесь полностью зависимы от всех, а также друг от друга.

Существование всей семьи связано с их благополучием и здоровьем. Ну, а если случится что-нибудь непредвиденное, если и самец и самка — основатели гнезда — или хотя бы одно из этих насекомых заболеет или по какой-либо причине погибнет?

Мы уже знаем, что после роения, когда тысячи крылатых покинули гнездо, рабочие термиты начинают обильнее кормить родительскую пару. Самка откладывает благодаря этому больше яиц, и через какое-то время в семье становится больше молодых термитов. На их воспитание с каждым днем расходуется, естественно, все больше корма. Но если царица или царь, а то и оба родителя заболели или вовсе исчезли по какой-нибудь причине, то некому становится отдавать корм, и свита, заполнявшая царскую ячейку, рассыпается, камера пустеет, жизнь в ней замирает. Это значит, что в гнезде перестают появляться и молодые термиты.

Ну что же — конец?

Да, и чем больше в семье термитов, тем дольше будет длиться отмирание. Но оно неизбежно, неотвратимо, если среди тысяч составляющих семью термитов нет ни одного насекомого, способного возместить урон и заполнить образовавшуюся брешь.

Однако так обстоит дело не всегда. Гибель одного из основателей гнезда или их обоих у многих видов не только не губит семью, но порождает в ней новые силы.

Это возможно благодаря тому, что на такой несчастный случай здесь оставлены, так сказать, запасные ходы.

Выше не раз уже говорилось, что наряду с темнотелыми длиннокрылыми термитами в семье встречаются и желтотелые, с похожими на пелеринку, отходящими от узкого колечка груди короткими крыловыми пленками.

В этих насекомых, как уже говорилось, представлена межкаста, форма, переходная между бесплодными рабочими и плодовитыми самками и самцами.

Пока живы оба родителя, пока все идет благополучно, какое-то число таких термитов в блестящих коротких пелеринках постоянно подрастает, а пройдя последнюю линьку, заканчивают развитие, превращаются в рабочих с царскими отметинами. Они бегают в одних цепях с обычными рабочими, вперемешку с ними, питаются, как они, вместе с рабочими кормят родителей. Никто в семье ничем не выделяет желтотелых братьев и сестер, не замечает их знаков отличия, напоминающих только о несбывшихся возможностях и несостоявшихся превращениях.

Но вот царская ячейка опустела и стекавшийся к ней со всего гнезда кормовой поток перестал сюда поступать. Куда может теперь расходоваться царская пища? Ведь рабочие термиты, потеряв родителей, не перестают ее производить, а выработка этого корма — одно из их главных жизненных назначений.

Действительно, корм по-прежнему производится, но он потребляется сейчас одними только термитами первых возрастов, причем судьба подрастающих желтотелых термитов в блестящих пелеринках удивительным образом изменяется. Выкормленные в отсутствие родителей, эти короткокрылые вырастают пригодными для того, чтобы заменить родительскую пару.

Нет оснований слишком удивляться возможности подобного превращения там, где под воздействием того же корма происходят еще более поразительные изменения даже не самих термитов, а сожительствующих с ними в их гнездах термитофилов, то есть уже знакомых нам отчасти насекомых-паразитов или нахлебников, лизоблюдов и приживальщиков, терпимых термитами.

Изменения, происходящие с некоторыми такими насекомыми из числа тех, что живут совместно с термитами, превосходят, по общему признанию, все известное вообще об изменчивости животных.

Трудно представить себе формы более причудливые! Чего стоят одни жучки Коротока или Спирахта эвримедуза? Эти небольшие создания внедряются в глубь гнезда, поближе к камерам с родительской парой. Здесь они обманным путем отбирают у рабочих корм, предназначаемый для родоначальников семьи. И что же? Брюшко нормальных жучков, поедающих царский корм, отбираемый у термитов, начинает разрастаться вширь и в длину и в конце концов превращает каждого жука в невообразимое чудище. Разросшееся брюшко его поднимается вверх и запрокидывается вперед, на спину, без этого он и передвигаться не мог бы.

У Спирахта эвримедуза по бокам уродливо вздутого брюшка образуются даже три пары придатков, напоминающих ножки.

Вот какие невообразимые, волшебные превращения способны совершать с живым корм и условия жизни!

Личинки жужелицы Ортогониус шауми в термитнике воспитываются рабочими как термитные самки и в конце концов становятся похожими на них.

Еще более видоизменены термитным кормом и жизнью в термитнике мухи Термитоксении, почти бескрылые и тоже с огромным брюшком, или Термитомастус — длинноусые, коротконогие и опять же с раздутым брюшком.

Все эти вредители и сожители, гости и паразиты, внедряясь в семью и питаясь ее живыми соками, изменяются много больше, чем те малоголовые, которых семья смолоду воспитывала в отсутствие родителей. Такие самки и самцы внешне не очень меняются, но это уже не бесплодные рабочие с царскими отметинами, а короткокрылые, годные для продления рода. Они не способны улететь, чтобы основать новое гнездо, но вполне могут поддержать существование старого, заложенного настоящими царем и царицей. И раз уж основателей термитника нет, по-новому выкормленные короткокрылые не дадут растущей семье погибнуть.

Вызванные к новой жизни самки-заместительницы, самцы-заместители мельче, чем настоящие. Глаза у них менее развиты, да и эти ни к чему, ведь им не приходится покидать гнездо, как крылатым. На спине у них крыловые зачатки, а не культи — остатки сброшенных крыльев, на которых основатели термитника улетали когда-то из своих гнезд.

Самку-основательницу, если она недостаточно плодовита, термиты могут и сами устранить. У многих так и происходит: через какое-то время после закладки гнезда, когда первая царица уже постарела, в термитнике выводятся запасные самки, и благодаря им население гнезда продолжает достаточно быстро расти. На дальних окраинах термитников и в сильно разросшихся колониях особенно больших семей запасные, дополнительные пары могут появляться, даже если родительская пара еще жива.

Как это происходит? Поиски ответа на вопрос привели к постановке интересных опытов.

Из термитника удаляли царскую пару, и через какое-то время после этого в семье вырастали запасные короткокрылые самки и самцы. Стоило удалить лишь одного из родителей — только самку или только самца, и появлялись заменяющие насекомые, в большинстве именно того пола, который был изъят.

Клубок связанных с этими явлениями загадок долго оставался нераспутанным, пока швейцарский ученый профессор Мартин Люшер, а после него и другие не провели большого числа опытов с гнездами, перегороженными внутри одинарной или двухслойной решетками. Сквозь просветы простых — одинарных — перегородок термиты из разделенных половин гнезда легко сообщались усиками и ротовыми частями, а через сдвоенные, двухслойные перегородки они не могли друг друга касаться. Применялись также и глухие перегородки, сплошные стенки с прорезанным в них одним-единственным крохотным отверстием. В него вставляли то живого термита рабочего, то солдата, то длиннокрылого или короткокрылого. В опытах насекомые находились головой в одной половине гнезда, а брюшком — в другой.

Эти, может быть, и не слишком хитрые по замыслу, по совсем не легко осуществляемые опыты быстро помогли разобраться во многих законах жизни термитов.

Так, в частности, выяснилось, что в жизни термитника многое меняется оттого, могут ли его обитатели сообщаться между собой только усиками или, кроме того, также и кормить или облизывать друг друга, выпивать каплю кормовой эстафеты.

Когда обитатели разделенных частей гнезда не могут общаться сквозь решетку и связь поддерживается только через живого термита, вставленного в прорезь сплошной стенки, то оказалось, что далеко не все равно, какая именно часть тела находится в данной половине термитника — голова или брюшко и что это за термит — молодой, растущий или взрослый, бывший длиннокрылый или короткокрылый, солдат или рабочий.

Немецкий профессор Карл Гэсвальд остроумно дополнил эти исследования. Он начал скармливать фуражирам подопытных семей корм с примесью радиоактивных веществ, проще сказать — промокательную бумагу, смоченную нейтральным раствором изотопа фосфора-32. Фуражиры, нагруженные мечеными атомами, возвращаясь в гнездо, с одними делятся отрыжкой, другим позволяют себя облизывать, третьих сами облизывают, четвертых кормят каплей из брюшка. А исследователь и его помощники время от времени берут из гнезда пробы — термитов разных возрастов и форм и проверяют их с помощью счетчика Гейгера-Мюллера. Если термит успел зарядиться изотопом, счетчик сразу начинает щелкать. Сходные опыты со шмелями, которым скармливалось радиоактивное золото, проведены были во Франции доктором Ж. Лекомтом.

Такой способ исследования, разумеется, значительно совершеннее, чем спаивание фуражирам окрашенной воды. Благодаря фосфору-32 еще больше стали проясняться пути распространения корма в семье. Уже известно, через сколько времени корм доходит от фуражиров к любой из форм, составляющих семью.

Чем глубже проникает исследование в тайны термитников, тем очевидное, что в каждом гнезде термиты не только обмениваются пищей, но и облизывают друг друга, поглаживают один другого усиками.

Конечно, и сейчас многое неясно в том, каким путем влияние отдельной особи распространяется на всю семью. Но некоторые любопытные подробности все же удалось проследить. В частности, установлено, что не только родительская пара, но и солдаты термитов способны задерживать появление в семье подобных себе.

Мы уже отмечали, что из первых яиц, отложенных молодой самкой, раньше или позже выводится также и солдат. Он обязательно появляется, но не сразу, а лишь после того, как в разрастающейся семье полностью закончили развитие первые рабочие. Пока молодь выхаживается одними родителями-основателями и в семье еще мало рабочих, занятых воспитанием и выкормкой новых членов семьи, все термиты вырастают рабочими. Но вот рабочих стало достаточно, и тогда один из молодых термитов, прошедших вторую линьку, обнаруживает первые приметы будущего воина. Теперь он будет расти как солдат.

Чтобы разобраться в секретах этих превращений, был проделан такой опыт: несколько семей предоставили самим себе, не трогали — это был контроль, а из других убрали первого солдата.

Через какое-то время каждый первый солдат из семьи контрольной группы все еще оставался единственным представителем этого сословия, тогда как в каждой семье из тех, откуда первые солдаты были изъяты, на их месте оказались новые, искусственно выведенные: замена.

Из всего этого можно было заключить, что семья, разрастаясь, начинает со временем выращивать солдат, но приступает к их воспитанию не раньше, чем это ей по силам, и воспитывает не больше, чем их требуется.

Почему, однако, второй и третий солдаты еще долго не появляются в тех семьях, где первому дано беспрепятственно продолжать свое существование? И почему в тех гнездах, из которых первый солдат убран, спустя какое-то время из-под старой рубашки, сбрасываемой молодыми термитами во время линьки, выходят на свет темножвалые головастые создания, которые в дальнейшем становятся полностью сформированными солдатами? Каким образом может быть замечено или воспринято исчезновение первого? Не перекличку же, в конце концов, устраивают термиты в своих гнездах! Что оповещает семью об отсутствии солдата? И откуда ему добывается замена?

Новый солдат появляется после линьки, это один из линявших молодых термитов. Ему тоже предстояло стать рабочим, но что-то повлияло на его развитие, и он оказался оснащен признаками будущего солдата. Все это происходит само собой благодаря тому, что термиты каждой семьи не ограничиваются обменом корма, но и слизывают друг с друга выпот, проступающий на теле.

И здесь снова, как во многих других местах; нашего повествования, можно повторить, что у разных видов все это может происходить более или менее неодинаково, что многочисленные исследования, посвященные рассматриваемому здесь разделу естественной истории даже одного только вида термитов, не исчерпываются законченными выводами и заключениями, а обязательно напоминают:

«Но в жизни все это не всегда так ясно, как в опыте».

«Но иные условия могут и в опыте резко изменять обычную, типическую картину».

«Но никакая схема не может быть верной для всех случаев».

Поэтому речь здесь идет не о каких-нибудь схемах, а только о самом принципе. Он заключается в том, что через слизанный выпот и передается от одного члена общины другому сигнал, как теперь стали говорить — информация, о состоянии семьи. Именно здесь скрыт ключ, регулирующий ее состав, необходимый для нормального течения жизни.

В общем, то же происходит с самками и самцами. Пока основатели гнезда живы, здоровы и успешно увеличивают численность семьи, термиты обильно кормят их и вместе с молодью жадно слизывают с них выпот, выделяющийся сквозь хитиновый покров, жадно выпивают те капли, которые были названы выше кормовой эстафетой. Вот эти-то капли или заключенная в них примесь каких-то особых выделений, передаваясь в семье от термита к термиту, доходят до растущей молоди и не дают вырасти ни одной плодовитой запасной самке, ни одному плодовитому запасному самцу. В них нет нужды, и семья тормозит их появление, не вызывает их к жизни.

Точно так же в живом дереве дремлют спящие запасные ростовые и плодовые почки, которые проснутся лишь тогда, когда их разбудят условия. В семье термитов эти запасные почки будить не приходится; достаточно, если к ним перестанет поступать сдерживающая их развитие капля.

Пока этот кормовой сигнал исправно поступает, из среды малоголовых вырастают желтотелые, с блестящими крыловыми зачатками на спине и начавшими темнеть глазами запасные самки и самцы, которые ведут себя подобно обычным рабочим.

Как только царская пара исчезает, корм, лишенный приправы царского сигнала, перестает тормозить развитие молодых запасных самцов и самок, и тогда с находившимися на пороге линьки темноглазыми, в коротких блестящих пелеринках, желтотелыми термитами происходит превращение.

Поэт сказал бы, что это еще один вариант старой сказки о том, как сбрасываются злые колдовские чары и как завороженный герой, воспрянув для новой жизни, обретает отнятое у него.

Но ничего сказочного здесь нет.

Термитник, в котором погибла или из которого изъята царская пара, можно сравнить с прищипнутым растением: убита точка роста развивавшегося стебелька, и от узла кущения начинает буйно подниматься молодая поросль заменяющих побегов…

Вскоре в толще гнезда появляются новые камеры с призванными к жизни новыми родительскими парами, и к каждой сбегается поток царского корма, поставляемого термитами. Теперь уже от них расходится передающийся семье сигнал.

И опять все молодые желтотелые, в коротких пелеринках, околдованы, заворожены и теперь уже состарятся, так и не закончив цепь возможных изменений.

Этим изменениям подвержены и самцы и самки. Когда из родительской пары удалено одно насекомое, то ему на смену через какое-то время вырастают заменяющие того же пола: десятки дополнительных самок вместо родоначальницы, десятки дополнительных самцов вместо родоначальника. В кормовом сигнале, поступающем от родительской пары, скрыто, по всей видимости, два разных значения: капля эстафеты от царицы действует главным образом на не закончивших развитие самок, а капля эстафеты от царя препятствует формированию только самцов.

Таким образом, с помощью, в сущности, двух видов корма, который побуждает или подавляет, ускоряет или сдерживает, сохраняет или изменяет, совершаются в тиши и мраке термитника все превращения облика, повадок и жизненного назначения членов общины.

Мы уже говорили, что первые отпрыски той пары, которая основывает новую колонию, мелковаты. И неудивительно! Ведь это поколение голода и лишений, оно выросло в зародышевой камере тогда, когда в ней не было никого, кроме родителей, или было еще совсем мало рабочих. Позже та же семья наберет силу, число составляющих ее особей умножится, и тогда такие же молодые рабочие термиты будут здесь вырастать более крупными.

Пора сказать, что так бывает не всегда.

У термитов Ретикулитермес, о которых и дальше еще не раз будет идти речь, родительская пара-основательница, как правило, очень скоро сменяется несколькими запасными парами. У таких запасных пар потомство смолоду заметно мельче, чем первое поколение, произведенное основателями гнезда. Получается, что у Ретикулитермес размер молодых особей с возрастом семьи мельчает, а не увеличивается.

В старых же семьях этих термитов наряду с крошками, карликами — короче, всякой мелюзгой в облике рабочих и солдат — можно видеть нормальных насекомых этого типа, а также и великанов, гигантов. Кроме уже известных нам обычных короткокрылых самцов и самок (их называют также вторичными запасными), существуют, не только у Ретикулитермес, также совсем бескрылые третичные запасные. Специально проведенные исследования позволяют считать, что эти существуют как бы на случай аварии со вторичными. В них, говоря языком техников, система задублирована. Срединормальных длиннокрылых различаются крупные и мелкие крылатые самки и самцы. Мы не говорим уже о разных промежуточных стазах и типах. На формирование всех их влияет не только количество корма, приходящегося на долю особи, но и состав его, в том числе и содержание в нем феромонов. Так, в отличие от гормонов, действующих в организме, специалисты называют выделения, передаваемые от одного насекомого к другому в недрах семьи.

Подведем итог всему сказанному.

Нужные формы вырастают в термитнике из одинаковых зародышей, и все выглядит так, как если бы семья обладала безотказным секретом превращения любого молодого своего члена в насекомое нужной в данный момент формы, нужного строения, поведения и образа жизни. Похоже, существует ключ, которым в зашифрованном виде передается наставление. И каждая особь, послушная требованию семьи, развиваясь, перевоплощается. Разными путями и средствами воздействует семья на каждого молодого термита, формирует его соответственно потребностям своего дальнейшего развития. И новый член общины, смотря по обстоятельствам и потребностям семьи, превращается то в рабочего, то в солдата, то в слепого, то в зрячего, то в длиннокрылого, покидающего гнездо при роении, то в оснащенного только крыловыми зачатками запасного продолжателя рода — все равно мужского или женского пола.

— Это чистая биоалхимия! — со вздохом заключил один исследователь, подробно описавший превращения стаз у термитов.

— В этом тугом узле загадок скрыты самые сокровенные и самые значительные секреты живой природы, — добавил другой. — Когда узел начнет окончательно распутываться, человеку многое станет доступно…

После всего рассказанного нетрудно представить себе термитное гнездо к концу первого десятилетия. Купол его уже заметно возвышается над уровнем земли, существенно увеличился и объем. Основатели гнезда, скорее всего, уже по тем или другим причинам погибли или, может быть, насильственно сменены семьей. В этом случае с ними поступают так же, как со всеми другими членами общины, закончившими жизненный путь: тела их поедаются.

Вслед за тем в гнезде возникают новые — уже чаще не одна, а несколько — родительские пары, и в каждой разрастается в объеме и из месяца в месяц увеличивает число отложенных яиц новая молодая запасная самка. Пусть она не столь плодовита, как ее мать, но их здесь уже десятки и все сообща они производят яиц во много раз больше, чем старая царица. Потому-то термитник начинает расти несравненно быстрее, чем в прошлом.

Двадцать пять лет спустя

РОХОДЯТ годы, и крохотная, величиной с наперсток, затерянная в почве зародышевая камера разрастается, становится заметным холмиком. Он наглухо облицован сверху глиной, песком, цементом, и в этой мертвой снаружи и немой, как камень, глыбе течет удивительная жизнь.

«В детстве мы столько слышали о волшебных дворцах, где стены облицованы шоколадными плитками, колонны вылиты из сахарной карамели, потолки выложены и полы вымощены печатными пряниками в узорах из сверкающих леденцов… И вот термитник — весь от основания до купола слепленный из корма… Для термитов это тот же волшебный дворец!» — говорит поэт.

Но брюзга только холодно улыбается и кисло указывает, что стенки ходов и камер гнезда термитов склеены из переваренного в основном корма и отбросов пищи. Эту массу термиты могут в случае нужды сгрызать, однако она нисколько не съедобна.

В отношении кровли термитника это совершенно очевидно.

Омываемый то тихими моросящими дождями, то бурными грозовыми ливнями, иссекаемый градом и ветрами, просушиваемый и обжигаемый палящим солнцем, наземный купол гнезда с годами становится все выше, шире, объемистее. Постоянно оставаясь спекшейся, мертвой снаружи глыбой, гнездо тем не менее продолжает год от года увеличиваться в размерах.

О том, сколько времени растет такая глыба и как именно растет, ученые узнали из опыта, впервые проведенного в Южной Африке над антиподами обитателей Гяурской равнины. Здесь это были не северные — закаспийские, а южные — капские термиты.

Описываемое далее исследование трудно назвать опытом; это было только терпеливое, много лет продолжавшееся и строго продуманное наблюдение.

В несколько десятков молодых гнезд вбито по нескольку гвоздей. Гвозди разве что гораздо длиннее обычных, а так вообще ничем не примечательные. Конечно, железные, конечно, с одного конца острые, конечно, на другом конце с плоской шляпкой.

Каждый гвоздь забивали молотком чуть ли не на половину высоты, чтобы ему стоять надежно: одни — у основания купола, другие — на середине склона между краем и вершиной, третьи — в самую вершину. Затем старательно измеряли расстояние от шляпки каждого гвоздя до поверхности купола. После того как такие же измерения были повторены на следующий год дважды — весной и осенью, а затем стали регулярно производиться в течение нескольких последующих лет, выяснилось, что расстояние от шляпки до поверхности купола постепенно уменьшается, как если бы гвозди самоуглублялись, врастали в гнездо.

На самом деле происходило, разумеется, другое: не гвозди опускались, а купола поднимались, сантиметр за сантиметром покрывая их.

Росли купола не везде одинаково скоро, вернее, не везде одинаково медленно. По краям термитников, у их основания, уровень кровли поднимался еле-еле, но и здесь года через два-три становился заметен рост. На склонах высота нарастала быстрее: каждый год примерно сантиметра на полтора. А на вершинах приросты составляли даже два — два с половиной сантиметра за год.

Примерно в двадцатипятилетием возрасте рост наземной части гнезда постепенно затухает. Если после этого непогода или несчастный случай в каком-нибудь месте разрушат оболочку, то повреждение тут же зарубцовывается, так что и шрама не остается.

Кровлю, как и все гнездо, сооружают обитатели термитника. Как же они это делают, если на ней ни днем, ни ночью не видно термитов, которые бы ее надстраивали, поднимали, чинили, заделывали?

Кто-то пошутил, что термиты-строители, прокладывая свои крытые туннели, или надстраивая, или ремонтируя гнездо, ведут себя как некие астронавты, прилетевшие на другую планету и здесь вынужденные без индивидуальных скафандров перемещаться или производить наружный ремонт.

Действительно, они и шнуры-туннели строят, и наружную стену ремонтируют, и панцирь гнезда поднимают и достраивают, не показываясь на свет и действуя изнутри. Так они защищены и от нападения внешних врагов, и от действия пугающих их наземных условий.

Какие именно из наземных условий пугают термитов, не приемлемы для них, невыносимы?

Исчерпывающего ответа на этот вопрос пока нет, но кое-что можно узнать из опытов.

В один конец длинной прозрачной трубки положим патрон с быстро впитывающим влагу хлористым кальцием, в другой — обильно увлажненную вату. В середину этой трубки поместим несколько термитов и предоставим им возможность свободно передвигаться вправо и влево. Где они окажутся через некоторое время? На вате. Теперь повторим опыт в темноте, для чего прикроем трубку светонепроницаемым футляром. Это не меняет поведения термитов: и на свету и во мраке они избирают влажную среду. Не поленимся проделать опыт еще раз, затемнив конец трубки с хлористым кальцием и поярче осветив конец с мокрой ватой. Поставленные перед необходимостью более сложного выбора — «сухой мрак» или «сырой свет», термиты собираются на освещенной мокрой вате: в темном сухом конце трубки их нет ни одного. Значит, они могут преодолеть свое очевидное в других случаях тяготение к мраку, но не способны подавить отвращение к сухому. Они демонстрируют всеподавляющую потребность в сырости, они способны решительно преодолевать светобоязнь и, если надо, отказываются ради влаги от чем-то привлекательной для них тьмы.

Запомнив урок, полученный в лаборатории, вернемся к наблюдениям за термитниками в естественных условиях.

В разных странах в разное время года, но всюду в пору, когда миновали холода и прошли дожди, умывшие и увлажнившие оболочку гнезда, в рабочих термитах просыпается страсть к строительству. Ее будит теснота гнезда, потребность в его расширении. Сейчас все другие потребности оттесняются на второй план. На второй план оттесняются также и все другие способности большинства обитателей, взятого под наблюдение термитника.

Цепи рабочих, тянущиеся через родительскую камеру и доставляющие родоначальникам семьи корм, в эту пору движутся совсем вяло. По одной этой причине самка откладывает теперь мало яиц, и термиты пока не особенно отвлечены также и уходом за молодью. У них сейчас, можно сказать, и времени сколько угодно, и жвалы и ножки свободны.

Тысячи рабочих поднимаются из самых глубоких отсеков гнезда, подтягиваясь вверх, ближе к внутренней стороне кровли. Вместе с ними поднимаются и солдаты, пока еще только без пользы усиливающие всеобщее оживление в этой, как правило, сонной части гнезда.

Вскоре строители начинают изнутри то там, то здесь вгрызаться в оболочку гнезда.

Много ли может сделать один рабочий термит, когда он где-нибудь буравит землю или древесину? Разумеется, нет. Но после того как рабочее место покинуто, оно сразу занимается другим, и этот продолжает дело, начатое первым. Придет время, на то же место — ни правее, ни левее, ни выше, ни ниже, а именно здесь — встанет третий…

Совершенно очевидно, что каждый, каким-то образом помечая участок, на котором работал, неслышно зовет своей притягательной меткой сменщика.

Так буравятся коридоры в гнезде, выходы в куполе, дороги в почве к кормовым запасам да и в самом корме. Это делает работу термитов направленной и быстрой.

Сменяя друг друга, они углубляются в прочную кровлю и прогрызают ее.

Под неусыпной охраной солдат, которые жвалами преграждают путь в гнездо кому бы то ни было извне, в куполе открывается выход, и сквозь него одна за другой выбрасываются крупицы строительной массы, так что вскоре над старым слоем кровли, чуть выше, вырастает новая, еще сыроватая пленка.

Все происходит так быстро и в такой тесноте, что можно скорее догадаться, чем увидеть, что мелькающие в отверстиях усатые головы строителей, прежде чем исчезнуть, успевают выбросить наружу комочки отрыгнутой пасты, внося таким образом в кладку свою лепту.

Едва свод нового участка кровли сомкнулся, в полость, образовавшуюся под свежим слоем пленки, набиваются строители. Одни вклеивают в свод новые капли клея и комки глины, другие вмуровывают в них доставленные из глубины гнезда песчинки, третьи цементируют кладку остатками переваренной пищи.

На ветру вся масса плотно спекается, и поверхность ее постепенно теряет свой более темный поначалу цвет.

Этот слепленный строителями купол не размывается даже ливнями и в то же время, впитывая в себя влагу, сохраняет ее для гнезда.

Когда солнце после дождей начинает прокаливать кровлю, сушить ее, влага, впитанная куполом, не испаряется без пользы, а выделяется внутрь гнезда и становится как бы еще одним — уже третьим — источником водоснабжения термитника. О первых двух источниках — химическом (расщепление целлюлозы) и физическом (конденсация паров в грибных садах) — речь шла выше. Осталось сказать о четвертом источнике — механическом.

Оказывается, термиты, когда приходится особенно туго, способны вырывать глубокие отвесные шахты, уходящие до самой грунтовой воды.

Уже упоминавшийся в этой книге академик Н. А. Димо, много лет проработавший в молодости агрономом в Средней Азии, рассказывал:

«Я не раз производил раскопки в Голодной степи и убедился, что в поисках воды термиты могут вырывать колодцы глубиной до пятнадцати метров».

Французский энтомолог Е. Маре вспоминает:

«На ферме Ритфонтен в Ватерберге у меня был случай проследить направление одного из таких каналов, идущих вдоль вырытого колодца через участок, прочный как скала, на глубину восемнадцать метров!»

Судя по другим наблюдениям, сделанным в Южной Африке, колодцы могут быть и еще более глубокими. Имеются сведения о ходах, прослеженных на глубину до тридцати метров, а в одном случае, в Сахаре, даже до тридцати четырех метров.

В таких колодцах круглосуточно двумя встречными рядами движутся цепи термитов. Вниз спускаются плоские, обуреваемые жаждой, вверх поднимаются тяжело нагруженные округлые водоносы. Многие термиты доставляют из шахты в гнездо в зобике воду, а во рту комочки пропитанного влагой грунта.

Не случайно в южных странах, даже во время самой отчаянной засухи, когда блекнут, скручиваются и сохнут от нехватки влаги листья старых деревьев в апельсиновых рощах, когда на корню сгорает вся наземная растительность, под литым куполом термитника нерушимо держится устойчивая влажная атмосфера.

Прикрывая термитник, накаляемый солнцем, панцирь повышает и выравнивает водный баланс гнезда. И не только водный.

Просверлим в куполе буравом несколько небольших, шириной сантиметра по два, отверстия и в каждое поглубже введем открытыми концами пустые пробирки с пристроенным краном. Обмажем ввод глиной, кран откроем. Часов через двенадцать, предварительно закрыв кран, извлечем пробирки и в таком виде передадим их в лабораторию. Здесь каждую пробирку поставят открытым концом в раствор поташа, который поглощает углекислый газ.

Теперь достаточно открыть кран, чтобы раствор в пробирке поднялся, показав, сколько содержится в ней, а значит, и в атмосфере гнезда углекислого газа. Таким образом и удалось дознаться, что в воздухе термитника не только перед роением, о чем уже шла речь, но и вообще углекислого газа значительно больше, чем в надземном воздухе. В гнездах австралийских носачей, например, во много десятков раз больше. Атмосфера гнезда каких-нибудь Калотерзиес или Зоотермопсис с 15–18 процентами углекислоты была бы смертельной для большинства животных. В ней не выжить и человеку.

Насыщенная углекислотой и влажностью атмосфера никак не могла бы поддерживаться в термитниках, не будь гнёзда этих насекомых покрыты сплошным цементированным панцирем. Благодаря этому же панцирю в гнезде выравнивается отчасти также и температура.

Сам по себе каждый термит, как и любое насекомое, холоднокровен: пригреет солнце — и насекомое согрелось, ожило, похолодает — и оно начинает медленнее двигаться, может совсем оцепенеть.

Но это отдельный термит сам по себе; все же они, вместе взятые, в гнезде приобретают как бы новые свойства.

Живой термитник в целом уже не холоднокровен, а отчасти независим от внешней температуры. Это объясняется не только отличиями жизненного уклада и свойств семьи термитов, но и особенностями сооружаемого семьей гнезда.

С помощью буравов под купол вводятся ртутные ножки удлиненных прямых и коленчатых термометров, их замуровывают в термитнике так, чтобы столбик ртути на шкале был хорошо виден. Он и показывает, что летом, когда почва накаляется до пятидесяти — шестидесяти градусов (в это время дотронуться до поверхности купола невозможно), внутри гнезда все равно больше тридцати не бывает.

В Туркмении, например, в самую холодную пору года в термитнике на девять-десять градусов теплее, чем на открытом воздухе.

Если зимой вскрыть большой термитник и наклониться над расколотым куполом, стекла очков сразу запотевают, кожа лица ощущает поднимающееся снизу тепло. Не случайно термиты, быстро погибающие при температуре ниже шестнадцати градусов, могут часто гнездиться в местностях, где бывает и значительно холоднее.

Обитатели термитников противостоят смертельным для них холодам и ограждены от губительного перегрева. В умеренных широтах гнезда сооружаются в основном под землей и с небольшими сравнительно надземными куполами, благодаря чему термиты избавлены от особенно резких колебаний температуры. Летом они перемещаются из жарких верхних этажей вниз, в прохладные, а на зиму уходят от холодов, опускаются в самые глубокие непромерзающие горизонты и, наоборот, весной поднимаются из остывших нижних отсеков наверх, в прогреваемые солнцем купола.

Похоже, что здесь перед нами еще одна примета климата давних эпох. Весьма правдоподобно, что потребность в выравненных температурных условиях тоже гнала термитов в подземелье. Здесь они нашли укрытие и от зимних невзгод, и от летнего перегрева, от иссушающего действия и заморозков, л солнечных лучей. Тем более, что солнце становилось особенно жгучим по мере того, как в атмосфере уменьшалось содержание водяных паров, а лучи стали доходить до земли сквозь все более прозрачный слой воздуха.

Не имеющие ни жала, ни каких-нибудь ядовитых желез, лишенные даже достаточно прочного хитинового покрова, который одевал бы их мягкое голое брюшко, неуклюжие и столь медлительные в движениях, что они неизбежно проигрывают во всех жизненных состязаниях на скорость, оттесненные от всех источников лучшей пищи, термиты тем не менее продолжают существовать на всех пяти континентах. Конечно, это было бы невозможно, если бы не их гнезда, где они надежно защищены от врагов и невзгод, а сверх того, находят все нужное для жизни.

«Находят» — это, конечно, не совсем то слово…

Могли ли бы, не имея гнезд, выжить эти насекомые, всюду приуроченные к наиболее жаркому поясу, хотя они не выносят солнца южных стран, необычайно требовательные к влаге и, однако, процветающие во множестве районов, где подолгу не выпадает ни капли осадков?

Похоже, что мать-природа, которая для всего живого так добра, заботлива, а часто и щедра, на этот раз показала себя не просто скупой и черствой, но также злой и вздорной мачехой.

Именно мачеха и оснастила термитов безотказным умением не просто находить готовое, а выбирать, извлекать из окружающих условий все, чего они лишены, все, в чем им отказано от рождения.

Подумать только: вот, например, вездесущий на Земле воздух, нечто готовое и заранее в неограниченном Количестве данное всему, что есть на нашей планете живого. Казалось бы, чистый дар природы, дар, поглощаемый из бездонного океана атмосферы…

Но ведь и воздух термитам приходится приспосабливать для себя, насыщать парами воды, обогащать углекислым газом, И, к слову сказать, хотя атмосфера термитника содержит углекислого газа больше, чем воздух под открытым небом, кислорода термиты потребляют в гнезде больше, чем иные наземные животные.

Только что говорилось, что один отдельно взятый термит вне семьи представляет собой холоднокровное насекомое. Его температура не отличается от температуры окружающего воздуха. Однако семья как целое заметно ограничивает влияние внешней температуры: она согревает гнездо при похолодании и остужает его при перегреве.

Точно так же отдельно взятый, оторванный от семьи термит довольствуется воздухом обычного состава, а в то же время все, вместе взятые, обитатели термитника изменяют природный состав воздуха в гнезде, насыщают его парами воды, повышают в нем содержание углекислого газа и, кроме этого, такому не сразу и поверишь — оснащают гнездо исправно действующей вентиляцией, поставляющей обитателям термитника необходимое количество свежего воздуха.

Бесконечно любопытны приспособления, связанные с кислородным питанием гнезда. Их обнаружил у термитов уже знакомый читателям этой книги швейцарский натуралист профессор Мартин Люшер, который много лет посвятил изучению биологии африканских термитов.

Группы заранее пересчитанных и взвешенных насекомых Люшер помещал в герметически закрытые сосуды с едким кали.

Здесь выделяемая термитами углекислота поглощалась, и давление в сосудах снижалось, автоматически приводя в действие специально устроенный вентиль. Он был точно отрегулирован и бесперебойно восстанавливал исходный уровень давления, пропуская для этого в сосуд кислород, количество которого автоматически измерялось.

С помощью этого прибора и удалось установить, что один, весящий в среднем шесть миллиграммов, взрослый термит Калотермес, потребляет за день восемьдесят кубических миллиметров кислорода, а термит Зоотермопсис, весом в семнадцать миллиграммов, — примерно двести кубических миллиметров кислорода. После этого нетрудно было подсчитать, что на миллиграмм живого веса термитов приходится в среднем около десяти — двенадцати потребляемых за день кубических миллиметров кислорода.

Этот показатель Люшер и положил в основу своих дальнейших расчетов. Готовясь к ним, он определил, что в одном крупном, высотой метра в три, гнезде Термес наталензис, распространенных в районах Уганды или Берега Слоновой Кости в Африке, где проводились описываемые здесь исследования, может насчитываться около двух миллионов термитов средним весом в десять миллиграммов. Живая масса всей населяющей термитник семьи весит, следовательно, килограммов двадцать. А так как семье на один грамм живого веса требуется примерно пятьсот кубических миллиметров кислорода в час, то получается, что за день через гнездо должно пройти, в общем, не меньше тысячи двухсот литров воздуха.

Тысяча двести! Между тем во всех, вместе взятых, полостях гнезда вмещается воздуха, как ни мерить, не более пятисот литров.

Как видно, «своего», гнездового, воздуха термитам и на день не хватает. Если бы термитник был полностью изолирован, совсем отрезан от воздушного океана с природными запасами кислорода, его обитатели скоро задохнулись бы. Выходит, без «кислородного дутья» термитнику не обойтись.

Новые подсчеты показали, что за сутки воздух в гнезде по крайней мере раз пять полностью сменяется.

Как, однако, это возможно, если гнездо находится в земле, а сверху оковано панцирем?

Профессор Люшер отложил в сторону бумагу с расчетами и взял в руки археологический нож, очень удобный для предстоящей ему работы. А ему предстояло изучить тонкую анатомию гнезда. Исследовав ее пристальнейшим образом, ученый нашел, что для смены и обновления воздуха в термитнике имеются специальные устройства, связанные с каналами, соединяющими между собой все этажи гнезда.

У Макротермес наталензис в Уганде, например, глубоко, ниже самого основания термитника, проложены в земле воздухопроводы. Через них наружный воздух поступает под купол и между грубовато построенными, но прочными лепными сводами, на которых покоится внутренняя часть термитника, доставляется под самый центр гнезда. Дальше он промывает земляную глыбу, заселенную термитами, и сквозь канал, скрытый в толстой оболочке, доходит чуть ли не до самого поверхностного слоя кровли. Именно здесь она имеет тонкое пористое строение. Таким образом, воздух самотеком поступает у основания, пронизывает все гнездо и удаляется из термитника у вершины.

В гнезде Одонтотермес в районе Танганьики удалось расставить в больших камерах анемометры, и они показали, что воздух в разных местах гнезда действительно движется изнутри — наружу, снизу — вверх. Анемометры измерили также и скорость движения воздуха.

В термитниках Термес на Береге Слоновой Кости газообмен с внешней средой происходит через весьма совершенное устройство.

Тонкий пористый слой кровли на одной сравнительно небольшой части купола буквально источен хорошо разветвленными мелкими и мельчайшими канальцами. Здесь выделяется отработанный воздух, удаляемый из термитника, и забирается свежий извне.

Эта пористая часть купола, сквозь которую путем диффузии идет весь газообмен, может с первого взгляда показаться похожей чуть ли не на искусственные жаберные устройства или даже на легкие. Никакие другие сравнения здесь и не идут на ум.

Выходит, грибные сады термитника представляют собой нечто вроде органа пищеварения всей семьи, что-то вроде устройства для регулирования теплового режима и поддержания количества влаги в воздухе гнезда… Теперь археологический нож профессора Люшера вскрыл в гнезде целую систему строительных деталей, связанных общим назначением и служащих как бы органом обмена воздуха в термитнике. И все эти сложные устройства склеены из песка, жеваной древесины и клейких отбросов пищи. И кем склеены? Созданиями, каждое из которых от последнего членика усиков до конца брюшка не больше сантиметра в длину! А что у них за рабочий инструмент? Щипчики жвал и лапки ножек. Вот и вся амуниция. Есть над чем задуматься…

Каждый термит в отдельности, как ясно из сказанного, способен выполнять лишь весьма небольшую — да что там! — практически ничтожную долю всех строительных операций. Недаром в любом строительном эпизоде — хоть на поверхности термитника (о чем говорилось в этой главе выше), хоть внутри гнезда (о чем идет речь сейчас) — действует, без преувеличения, огромное количество рабочих. В сооружении же гнезда участвует не одно какое-нибудь насекомое и не часть семьи, а поголовно все рабочие термиты — потомки родительской пары, вся с годами возрастающая по численности община.

Невозможно, чтобы термитник в законченном виде и его только что описанные сложные устройства возникали случайно. Не более вероятно и то, чтобы нервные узлы насекомого были вместилищем некоего заранее заданного врожденного плана всего строения.

Тем не менее каждый отдельный термит в семье способен — это нетрудно видеть — сохранять, ремонтировать и расширять гнездо, находить свое место в работах, продолжать начатое предшествующими поколениями и доводить сооружение до стадии, с которой его поведут дальше другие, еще даже не рожденные обитатели гнезда.

Пока не все здесь, разумеется, понято и изучено. Но кое-что уже прояснилось.

В рассказе о внутреннем устройстве термитников упоминались несущие на себе всю сердцевину гнезда грубовато построенные массивные лепные своды.

Своды в данном случае не образное иносказание, не красное словцо. Свод — это, как всем известно, перекрытие с криволинейной формой поверхности, причем такое, в котором на опоры передаются не только вертикальные, но и горизонтальные усилия. Именно такие своды мы и видим в термитниках.

В ходах и камерах гнезд, в шнурах наземных галерей — везде можно обнаружить сводчатые сооружения: своды цилиндрические и сомкнутые, крестовые и зеркальные, с двоякой кривизной и наружно-ребристые, наконец, прочно опирающиеся на колонны простые и стрельчатые своды и врезанные в свод дополнительные сводчатые сооружения — распалубки…

Умением возводить все эти сооружения термиты владели за миллионы лет до того, как на Земле появились первые пещеры, заселенные человеком.

Конечно, свод — только маленькая частная архитектурная деталь в гнезде. Но он встречается здесь на каждом шагу, так что невозможно, чтобы это был случайный плод беспорядочных действий насекомых — строителей гнезда.

Для сооружения свода обязательны закономерно связанные, целесообразно сопряженные и сливающиеся операции не одного какого-нибудь особенного умельца, хранителя архитектурных талантов вида, а множества термитов, обитающих под данным куполом.

Как же эти операции организованы в пространстве и во времени?

В загадке возникновения в термитниках свода как бы в миниатюре представлена тайна возникновения всего гнезда со всеми его совершенными устройствами.

Вот почему так интересна работа одного из наиболее известных термитологов мира академика Пьера Грассе. Этот выдающийся французский биолог глубже других вник в вопрос о том, как возникает свод в гнезде термитов.

Он изучал виды термитов, живущие в Центральной Африке.

Наблюдения проводились в плоских стеклянных чашках. Едва поселенная в такую чашку группа термитов осваивалась с местом, она начинала его застраивать. При этом каждый рабочий формовал в жвалах комочек строительной пасты, действуя сам по себе и не сообразуясь с действиями других. Подчиняясь настойчивому требованию инстинкта, термит по-прежнему независимо от других носил свой комочек пасты по гнезду, как бы искал, куда его прикрепить. Пока стенки чашек были совсем или почти совсем чисты, комочки приклеивались где попало. Дальше первые приклеенные комочки сами начинали привлекать к себе термитов, ищущих, где бы им примостить свой груз.

Мы уже знаем, что рабочие термиты, буравя землю или древесину, продолжают работу, начатую до них другими, точно так же и строители тоже продолжают начатую другими работу: они приклеивают новые комочки уже не столько где попало, сколько поверх приклеенных прежде. Слепые, они находят их не видя и в темноте. Эти участки определенно привлекают к себе новых участников строительства. В конце концов, и в общем довольно скоро, в гнезде все заметнее начинают расти столбики и валики-гребни, склеенные из строительной пасты.

Они растут, однако, не беспредельно. Отнюдь! Едва какой-нибудь столбик или валик достигает предельной высоты (она не одинакова у разных термитов: у Кубитермес, например, четыре-пять миллиметров, у воинственных Белликозитермес — пять-шесть), рост их вверх прекращается. Пока крупицы строительного материала приклеивались в самую вершину, столбики и валики росли отвесно вверх. Теперь они пристраиваются вверх, но сбоку, и столбик или валик начинает искривляться, обрастает навесом, причем не горизонтальным, а слегка приподнимающимся.

Некое подобие «I» превращалось в некое подобие «Г».

Если бы тем дело и исчерпывалось, то столбик или валик, увенчанные растущим в одну сторону навесом, в конце концов обрушились бы.

Но так не происходит. Не происходит потому, что термиты, наращивая столбик или валик, приклеивают к ним новые комочки вбок и вверх отнюдь не как попало. Они приклеивают их только в сторону ближайшего столбика, в сторону валика, который проходит ближе всего. И на этом столбике и валике тоже одновременно ведется такое же пристраивание вбок и вверх подобного же навеса.

Таким образом, здесь и там строители действуют независимо друг от друга, а само строительство оказывается в то же время встречным, согласованным, взаимно связанным. В конце концов, как нетрудно понять, обе сооружаемые врозь половины свода встречаются, смыкаются: «I», разросшееся в «Г», встречается со своим зеркальным отображением и превращается в «П». Опираясь один на другой и смыкаясь один с другим, два столбика образуют классическую арку, два гребня соединяются в туннель, в крытый коридор.

Так термиты-строители, не имея никакого врожденного плана арки или свода, не обладая никакими сложными инстинктами аркостроительства или сводовозведения, действуя каждый в одиночку и послушные одним лишь простым побуждениям, вслепую, «на ощупь», возводят вполне правильные своды.

Однако для стройки требуется достаточно живой силы.

Это подтверждено в опытах с разным числом термитов. В плоских стеклянных чашках с пятью — девятью рабочими стройка почти не подвигается. Но уже при пятидесяти термитах, особенно если в чашках была и самка, строители проявляли достаточную активность. Они, в частности, сразу принимались строить над самкой навес.

Когда в другом опыте в узкое пространство меж двух листов стекла были посажены царица и достаточное число рабочих и солдат, то уже через самое короткое время солдаты окружили царицу кольцом из нескольких небольших групп, по три — шесть насекомых в каждой. Эти группы сосредоточились на более или менее равном расстоянии одна от другой. Затем к солдатам стали стягиваться рабочие. Они подбегали поодиночке с крупицами строительной массы и приклеивали ее сначала к стеклу, потом к прежде прикрепленным крупицам, так что вскоре хорошо заметны стали растущие вокруг тела царицы темные столбики. После того как столбики поднялись до верхнего листа стекла и уперлись в него, они стали разрастаться в обе стороны. Наутро сооружение кольца вокруг царицы было закончено. В нем оставались незаклеенными лишь несколько узких проходов.

И в этом случае, судя по всему, термиты действовали независимо друг от друга, а все выглядит так, как если бы работа велась по плану.

Конечно, рассматривая готовый свод, или арку, опирающуюся на два столба, или крытый коридор, опирающийся на два валика, или, наконец, прорезанное ходами кольцо вокруг тела царицы, мы видим только их, но не обрушившиеся и впоследствии убранные термитами сооружения. В таких наблюдениях итог воспринимается как цель, здесь ничто не напоминает о безуспешных пробах и ошибках, о незавершенных операциях. Их и не видно, так как все строительные «неудачи» в гнезде сгрызаются, а материал, из которого они сооружены, вновь обращается в дело.

Опыты с разно окрашенными почвами — желтая и красная глина, черный перегной, светлый известняк — показали, что свой строительный материал термиты не склонны переносить с места на место далеко. Они пускают его в дело тут же.

Каждый строитель не слоняется как попало, он скрытно привязан к участку, на котором действует, хотя в гнездах и нет замкнутых, изолированных одна от другой групп строителей.

В разных местах чашки или другого искусственного гнезда вырастают обычно отдельные зоны, тесно застраиваемые арками и сводами, а из них постепенно возникают дороги и камеры.

Такие зоны разделены поначалу пустым, незастроенным пространством, но со временем связываются между собой крытыми коридорами или уже не раз встречавшимися нам хорошо утрамбованными дорогами. В них и по ним в обе стороны снуют обитатели гнезда, а по сторонам трасс возникают новые застраиваемые участки.

В плоских искусственных гнездах застройка ведется с двух сторон. В объемных гнездах то же происходит не в двух, а в трех измерениях. Участки новостроек сливаются в конце концов в ту цельную губчатую массу, которую представляет собой, как правило, сердцевина всякого старого гнезда.

Но вернемся к опыту с длинными гвоздями, забитыми в гнездовые купола. Достигшие уже пятидесяти — шестидесяти сантиметров в высоту, купола южноафриканских термитников остановились в росте и такими остаются, пока живы заселяющие их семьи.

Одни из самых южных в Южном полушарии — капские термитники сидят в почве мелко: надземная часть полномерных гнезд раз в пять-шесть больше, чем подземная, и все они имеют хотя и неправильную, но приближающуюся к пирамидально-конусообразной форму.

Один из самых северных видов Северного полушария — закаспийский термит перестает расширять свои гнезда в том же примерно возрасте, что и капские. Надземная часть купола Анакантотермес ангерианус более пологая и редко поднимается на полметра. Наибольшая^ масса гнезда скрыта в почве, и довольно глубоко, так что основание расположено ниже уровня зимнего промерзания грунта. Сюда-то, в нижние этажи, на зимние квартиры и спускаются семьи перед наступлением холодов.

Между южной широтой, где обитают капские, и северной, где обитают закаспийские термиты, расположены страны всех пяти материков, заселенные известными сегодня науке видами. И для каждого гнездо является не только местом обитания и убежищем, но также и важнейшим условием существования. Вне гнезда отдельные термиты могут существовать лишь временно, а нормальная жизнь семьи термитов совсем невозможна.

Сто лет спустя

 1852 ГОДУ возле местечка Альбани-Пасс в Квинсленде (Западная Австралия) прокладывалась новая дорога. Полотно ее должно было на одном участке прорезать обширную долину, густо застроенную (не правильнее ли, однако, сказать — заросшую?) высоченными массивными термитниками. Чтобы убрать надолбы, громоздившиеся в черте трассы, пришлось пустить в ход динамит. Зато купола тех термитников, что возвышались на обочинах, строители сохранили и побелили сверху известкой, превратив, таким образом, в придорожные столбы. Благодаря этому нескольким десяткам термитников были присвоены индивидуальные номера, их нанесли даже на карту. С того времени дорогу много раз ремонтировали и даже полностью перемащивали дважды: булыжник заменили клинкерной брусчаткой, брусчатку — асфальтом, а стоявшие вдоль дороги термитники по-прежнему высились на своих местах. И картографы неизменно отмечали их в схемах. А когда не то в 1951, не то в 1952 году, спустя сто лет после сооружения трассы, термитологи специально обследовали придорожные термитники в районе Альбани-Пасс, они обнаружили, что среди них есть еще живые, населенные.

Совсем необязательно, чтобы спустя двадцать пять лет после закладки зародышевой камеры семья переставала строиться, расширяться, увеличивать объем гнезда, как мы это видели у закаспийских или капских термитов. Термитники многих и не только экваториальных — тропических — видов продолжают расти и в более зрелом возрасте.

Это вряд ли возможно там, где семья, обитающая в гнезде, представляет собой потомство одной-единственной родительской пары, сбросившей когда-то свои длинные крылья и основавшей термитник.

Такие виды известны. Их семья растет только до тех пор, пока жива первая — она же и последняя — родительская пара, в которых самцы и самки живут будто бы даже по сорок — пятьдесят лет.

Конечно, для какой-то, что ни говорить, букашки подобная продолжительность жизни головокружительна. Но допустим, что это так. Все равно раз существование семьи зависит именно от родительской пары, положившей начало гнезду, то раньше или позже — от несчастного ли случая, или болезни, от старости ли — погибнут основатели колонии; следом за тем семья, естественно, перестанет пополняться, начнет слабеть и, наконец, вовсе отомрет.

Другое дело, когда родоначальная пара основателей живет пусть даже и не особенно долго, но может замещаться воспитанниками семьи — запасными самками и самцами. Каждая подобная пара менее плодовита, по если любое из этих насекомых по какой бы то ни было причине исчезнет, его вскоре заменяют новые, которые исправно выводятся из запасных. Число родительских пар со временем возрастет, а семья благодаря этому живет неопределенно долго, причем общая численность термитов возрастает невообразимо.

Когда в колониях носачей Назутитермес в Австралии провели первую «перепись населения», оказалось, что здесь встречаются гнезда с двумя-тремя миллионами термитов, даже не считая отсутствовавших во время подсчета.

Зато и термитники долговечных, больших семей вырастают внушительные, не чета скромным холмикам закаспийских или неказистым буграм капских.

Среди наиболее выдающихся произведений архитектуры термитов на одно из первых мест могут быть поставлены гнезда не раз уже упоминавшихся в этой книге воинственных Белликозитермес. Их термитники описаны сотнями натуралистов и путешественников, хотя бы однажды посетивших какой-нибудь глубинный район Центральной Африки. И если не каждый подряд, то, по крайней мере, каждый второй автор сочинения о термитах не упускает при этом случая сообщить, что огромные, выше всадника на коне, глыбищи, сооружаемые термитами в Северной Австралии, в девственных лесах Индонезии или тропической зоне Южной Америки, весят иногда больше десяти тонн, тогда как вес отдельного строителя измеряется миллиграммами. В этой связи обычно и указывается, что термитникам Белликозитермес, например имеющим нередко метров по пять-шесть в высоту и в обхвате, должны бы соответствовать, учитывая сравнительные размеры тела термитов и человека, здания высотой, шириной и длиной чуть ли не в километр! Это как раз по поводу термитников Белликозитермес во всех сочинениях сообщается, что на их вершинах туземцы устанавливают свой сигнальный барабан тамтам. Такой термитник легко выдерживает даже крупного хищника, когда тот всей своей тяжестью обрушивается на животное, мирно щипавшее в расселинах кровли гнезда траву или листву кустарников. Падение на купол ствола сломанного бурей огромного дерева и то часто не причиняет термитнику заметного ущерба.

На редкость надежно построены эти сооружения, представляющие собой древесину тех же деревьев, но только пережеванную миллионами жвал, переваренную в утробе миллионов насекомых и по крупице склеенную в мертвую камнеподобную массу, в которую закована жилая часть гнезда.

Первые сведения относительно того, как вырастают своды в гнезде термитов Термес или приспособления для смены воздуха под кровлей-куполом, и другие подробности, касающиеся внутреннего устройства этих термитников, изложены в предыдущей главе. Теперь скажем, как выглядят снаружи термитники Белликозитермес.

От широкого, почти округлого основания их косо, под углом примерно сорок пять градусов, поднимаются гребни склонов. На какой-то, увеличивающейся с возрастом гнезда, высоте стены беспорядочно сливаются в общую зазубренную вершину. Она окружена обычно несколькими меньшими по размеру и не столь высокими башнями. Панцирь большого, но не самого крупного термитника имеет в толщину около полуметра и тверд как гранит. Удары топора не оставляют следа на этой броне, а только высекают из нее искры.

Тем не менее приходится повторить, что термитник не камень, а органическое вещество. И если в тропических странах раздробленная и перемолотая масса термитников некоторых видов считается ценным удобрением, то землистым на вид веществом, составляющим сердцевину гнезд других видов, отдельные австралийские племена даже питаются… Считается, что покинутые термитами гнезда, если они успели слегка проветриться, более всего съедобны. Впрочем, этот факт говорит, может быть, не столько о кормовых достоинствах поедаемой массы, сколько о том, как низок жизненный уровень аборигенов Австралии, ограбленных колонизаторами.

Темный, тяжелый и прочный купол гнезда можно сжечь, он сгорает полностью, оставляя после себя в лабораторных тиглях только легкую серую золу. А если термитник уничтожен, например, лесным пожаром, то на его месте остается пепел но серый, а бурый, рыжеватый: изменение цвета объясняется тем, что в золе содержится прах и самих сгоревших термитов.

В районах Центральной Африки, в Конго встречаются термитники по семь-восемь метров в высоту. Вершины их возвышаются не только над кровлями простейших хижин местных жителей, но нередко и над гребнями крыш настоящих домов.

На Суматре и других островах Индонезии распространены Аноплетермес туррикола, сооружающие башни. Сравнительно небольшие, всего около метра в окружности, гнезда их почтп отвесно поднимаются, подобно громоздким колодам, метра на два-три. Такие же, разве только еще более высокие, башни возводит австралийский носач Эутермес пириформис.

Впрочем, многие писатели наиболее примечательными считают не массивные крепости воинственных Белликозитермес и не башни Аноплетермес туррикола, акомпасные, или магнитные, как их еще называют, гнезда Амитермес меридионалис из района Порт Дарвин в Северной Австралии и других мест. По высоте компасные термитники часто не уступают сооружениям Термес и Эутермес. Они поднимаются и на четыре метра, и выше, а в длину имеют нередко метра по три и больше.

Несколько слов об их цвете. Они чаще встречаются на песчаных почвах, меньше на известковых, но и на тех и других — и на белом, и на желтоватом, и на светло-сером грунтах — неизменно бывают темные, почти черные.

Это цвет окончательно переваренной термитами пищи, цвет капли строительной пасты, которой пропитываются или обволакиваются идущие на сооружение гнезд волокна и клетки древесины, песчаные зерна, комочки глины. Оболочка темного цвета лучше поглощает тепловые лучи, надежнее прогревает гнездо. Это важно, и мы сейчас узнаем почему.

Начнем с того, что «боковые» — западные и восточные стенки термитников Амитермес всегда более или менее широки и имеют форму квадрата или прямоугольника. Восточная стенка сооружения отличается, кроме того, как правило, некоторой выпуклостью, а западная — слегка вогнута. С чем это связано? С особенностями ли утренних или дневных лучей солнца или с направлением господствующих ветров? На этот счет пока ничего толком не известно. Зато нет сомнений в том, какие последствия влечет за собой другой факт — незначительная при всех условиях ширина двух других, торцовых, стенок сооружения. Эти — «передняя» и «задняя» — стенки представляют собой сильно вытянутые вверх острые треугольники, и именно они, как концы стрелки компаса, указывают одна точно на север, другая точно на юг.

Вот еще пример того, как правильно ориентируется в пространстве насекомое, без всяких компасных стрелок сооружающее классический диполь.

Польза и выгода этой особенности сооружения заключается для термитов, во-первых, в том, что такое гнездо наименьшей площадью повернуто к свирепствующим здесь северным ураганам. Кроме того, наибольшие по площади, широкие боковые — западная и восточная — стенки подставлены под умеренные утренние и вечерние лучи солнца. Но, может быть, всего важнее то, что к самым немилосердным полуденным и послеполуденным лучам, то есть когда солнце в зените, такой термитник направлен только узкой вершиной, острым гребнем. Гребень поднимается прямо вверх и бывает обычно неровным, в зазубринах.

Наземная часть — кровля или купол — термитных гнезд большинства видов бывает более или менее неравнобокой. Это связано обычно с особенностями солнечного облучения местности. В наименее жарких районах кровля приспособлена к тому, чтобы лучше собирать тепло и надежнее обогревать подземелье. В компасных же термитниках она приспособлена к тому, чтобы избавлять гнездо от избыточного тепла, от перегрева.

Стоит сказать и о том, как отразилась на конструкции термитников самозащита семьи от избыточной влаги, от затоплений, связанных с бурными тропическими ливнями.

Пословица утверждает, что капля камень долбит. И верно!

А здесь?

Конечно, уже сама по себе прочность куполов, не размываемых никакими дождями, или углы наклона на скатах, образуемых стенками пирамидальных, конусовидных строений, повышают ливнеустойчивость сооружения.

Но это еще не самое интересное.

Гнездо африканского термита Кубитермес в незаконченном виде напоминает булаву, а позже принимает форму настоящего шляпного гриба. Довольно мощная, хотя и узкая цилиндрическая ножка его прикрыта сверху в полтора-два раза более широким зонтиком.

Подобные, неизменно описываемые путешественниками, посетившими леса Камеруна, «грибы», вылепленные из земли с примесью кварца, так прочны, что свалить их легче, чем разбить. Может быть, именно по причине своей недостаточной устойчивости термитник Кубитермес не бывает слишком высоким, в нем самое большее полметра. Зато эти гнезда могут стоять одно подле другого тесно, действительно как грибы в богатом грибном месте.

Там, где семья Кубитермес, разрастаясь, перестает умещаться в гнездовом сооружении, термиты тотчас принимаются строить рядом с первым грибом второй, затем третий, четвертый…

Иногда первый гриб еще не выстроен полностью, а рядом уже возводится новый. И в каждом законченном сооружении цилиндрическая ножка — это и есть, собственно, гнездо — покрыта водоотводной шляпкой-зонтиком, защитой от ливней.

Впрочем, некоторые термиты сооружают гнезда-грибы, устроенные еще более оригинально.

Как выглядит гнездо Амитермес эксцелленс? Представьте себе сравнительно невысокий, плотный, коренастый гриб. Его шляпка покрыта другой, примерно такой же, на ней лежит еще одна, а на той — следующая, и так в пять-шесть этажей. Все в целом напоминает не то многоэтажную пирамиду из раскрытых зонтиков, не то грибные шляпки, нанизанные на общую ось, не то фарфоровые гроздья изоляторов на мачтах высоковольтной передачи. В самый сильный ливень вода сбегает с такой пирамиды водоотводов не сплошным потоком, а как бы со ступеньки на ступеньку, разбитая на отдельные перепады.

Современные инженеры, цементирующие ложе русла, чтобы ослабить бурные горные потоки, размывающие грунт, узнают в очертаниях гнезда Амитермес идею своих ступенчатых водоспусков.

Существует мнение, что грибоподобные сооружения — это не постоянные гнезда, а только временное убежище, куда термиты перекочевывают в пору наводнений и длительных дождей.

К числу таких временных, сезонных гнезд относятся и термитники, пристраиваемые высоко на стволах деревьев. Они вылеплены из картоноподобной массы. В каждом из этих водоустойчивых картонных наростов находит приют целая молодая семья или отводок более старой, разросшейся, который сообщается с другими частями, пользуясь ходами, проточенными внутри ствола.

Это, как и колония сооружений грибоводов Кубитермес, еще один пример многодомного гнезда. Они тоже бывают различными. Гнездо Корнитермес стриатус представляет собой несколько разбросанных, но строго специализированных помещений: тут — родительская пара, здесь — одни молодые термиты, там — одни крылатые. И только рабочие, которые всех кормят и для всех строят жилье, встречаются всюду и, конечно, в туннелях, связывающих помещения многодомного гнезда.

Так же устраиваются и термиты, у которых камера с родительской парой пристроена на ветвях в кроне дерева, а все прочие отсеки гнезда расположены внизу у его основания. Это уже не подземные, и не наземные, и даже не надземные, но воздушные гнезда. У Эутермес арборикола камера, наглухо одетая в сплошную картонную оболочку, в скорлупу, висит на ветвях, как крупный плод. Внутри ветки, на которой висит такой «плод», проточен ход, ведущий к стволу, по стволу — к почве, а дальше в почве — к другим частям гнезда и, наконец, к источникам корма.

До сих пор речь шла только о термитниках, так или иначе возвышающихся над уровнем почвы и, следовательно, имеющих купол.

Пора сказать и о тех гнездах, что с головой зарыты в землю и ничем извне не выдают своего присутствия.

Африканский Апикотермес оккультус («апико» в данном случае значит «пчелоподобный», а «оккультус» — «таинственный») сооружает подземное гнездо, единственное в своем роде по форме: снаружи стенки гнезда похожи на запечатанные ячейки пчелиных сотов (отсюда и первая часть названия этих термитов).

Похоже, именно об этой особенности и идет речь в упоминаемом в начале книги рассказе о термитнике, под куполом которого укрылись действующие лица романа «Пятнадцатилетний капитан». Напомним, что там сообщается, будто стены термитника были покрыты ячейками, напоминающими медовый сот.

Надо признать, что здесь все изрядно и весьма неуклюже перепутано.

Приходится повторить, что термитник, ставший кровом и ночлегом для героев Жюля Верна, показался им издали палаткой или шалашом. В таком случае это никак не могли быть гнезда Апикотермес, так как они полностью скрыты в земле: их верхушка скрыта на глубине десяти — пятнадцати сантиметров ниже уровня почвы. Кроме того, термитник Апикотермес совсем невелик, размером с крупное осиное гнездо, не больше.

Судя по описанным у Жюля Верна деталям, касающимся расположения, формы и размеров гнезда, где маленький Джек, Том Геркулес, капитан Дик Занд, мистрис Вельдон и все прочие устроили свой привал, они ночевали в термитнике Термес белликозус или наталензис. Здесь нет, однако, ничего похожего на ячейки медового сота. Эта деталь отличает только термитники Апикотермес.

Все в целом шишковатое гнездо этих термитов по общим очертаниям напоминает плод ананаса. Внутри в нем полтора-два десятка этажей, соединенных между собой не только обычными ходами, но и точно проложенной в стенках сетью каналов. Назначение их долго оставалось нераскрытой загадкой (отсюда и вторая часть названия — «оккультус»). Сечение канала значительно меньше ширины тела самих строителей, так что канал никак не может быть ходом сообщения. Только недавно установлено, что, оснащенные люками-отдушинами, прорезанными в каждом выступе, каналы гнезда Апикотермес служат для вентиляции гнезда и кондиционирования здесь воздуха.

Ничего похожего на такие сложнейше устроенные катакомбы, оборудованные спиральной сетью вентиляции, нет в простейшем сооружении Термес микофагус, хотя это тоже гнездо подземное. Оно лишено купола, земляных насыпей… В термитник ведут незаметные отверстия в почве. Это ходы в прямые шахтные колодцы, опускающиеся на не прослеженную до конца глубину. От каждого колодца отходят в разные стороны горизонтальные камеры и ниши. В них и размещаются сами термиты и все гнездовые службы. Родительская пара Термес микофагус закладывает начало новой семьи почти на самой поверхности земли. Разрастаясь с годами, гнездо этих термитов зарывается все глубже и глубже.

Известны и такие примеры, когда все происходит как раз наоборот.

В штате Сан-Пауло, в Бразилии, водится вид, известный под названием Корнитермес кумуланс. Его гнездо закладывается поначалу в земле. Позже семья начинает разрастаться, и над местом, где она обитает, возникает небольшой холмик. Его насыпают термиты, когда, продолжая свое подземное существование, роют над старым гнездом новое. Земля, выбрасываемая строителями на-гора, и образует растущую до поры до времени насыпь.

Новая, молодая часть гнезда расширяется, поднимается все выше, проникает в земляной холмик и его тоже превращает в массу разделенных тонкими перегородками плоских камер. В конце концов эта часть гнезда становится достаточно обширной, чтобы вместить всю семью. Теперь старое подземелье окончательно забрасывается термитами, и они полностью переходят в верхнее, одетое в прочный панцирь.

Читатель уже, наверное, устал от всех этих примеров, а ведь здесь еще не упоминались ни цилиндрические, ни шаровидные термитники, ни совсем бесформенные гнезда «типа Кимбернея» (они именуются так по названию местности, где встречаются).

Вот как описывает эти термитники поэт:

«Это сахарные головы, бочки, подсвечники, пагоды… Это иногда огромные комья грязи, замороженной ледяными вьюжными ветрами. Иногда это взметнувшаяся да так и оставшаяся волна, всплеск лавы, взмет кипящей массы, которая так и застыла. Это от головы до пят закопченные факелами гигантские сталагмиты, покинувшие свои сказочные гроты и рассыпавшиеся под открытым небом…»

А брюзга по привычке ворчит, жалуясь на то, что здесь сам черт ногу сломит. И действительно, в фантастической пестроте типов, форм, конструкций гнезд очень не просто разобраться.

И все эти разнообразные гнезда сооружаются термитами, которые, если говорить о строении тела рабочих — о его размерах, о форме усиков, жвал, головы или ножек, — в общем сходны между собой. Отсюда и возникло мнение, что термиты легче и лучше, быстрее и полнее, чем любые другие насекомые, применяются к местности, сообразуются с обстоятельствами, используют условия.

Один из видов Белликозитермес — «королевский» — строит свои гнезда из цемента с большим содержанием глины. Этот термит никогда не поселяется на песчаных почвах, а только на глинистых. В то же время доказано, что королевские термиты часто заменяют глину перемолотой слюдой. Они перетирают ее, разумеется, сами, в жвалах. Кроме того, они разбавляют цемент различными наполнителями, которые могут добывать из разных почвенных горизонтов, даже из очень глубоких.

Все же в этом отношении строители сравнительно редко отступают от правил и строже придерживаются «завета отцов». Одни сооружают гнезда из древесины или древесного картона, другие — из земли, третьи — из древесины и земли, смешанных в разных пропорциях. Состав строительной массы, конечно, связан с особенностями строительного поведения насекомых. А от состава массы во многом зависят и свойства сооружаемых из нее термитников.

Откуда берется, сколько времени формируется, как становится инстинктом, умение приготовлять строительную массу, усваивать строительную повадку, строить воздушные, или наземные, или подземные гнезда, спасающие обитателей термитника от сухости, от духоты, от холода и жары, от муравьев и от наводнений?

Сколько бы ни излагать на этот счет соображений, вряд ли они будут интереснее, чем живой пример Макротермес гильвус — вида, весьма распространенного в Индонезии и Индокитае. Устройство гнезд и повадки этого термита давно исследованы и хорошо известны. Совсем не трудно было поэтому заметить, что и гнезда, и повадки Макротермес гильвус из районов рисовых плантаций в равнине Меконга и Камбодже существенно отличаются от обычных.

Начать с того, что термиты гнездятся здесь на меже, разделяющей затопляемые поля. Строят они, как принято у этого вида, гнезда наземные, но более крутые, более высокие и объемистые. Самое дно гнезда поднято по меньшей мере на метр, а то и больше над уровнем затопления рисовых полей. Широкое основание термитника не имеет камер и остается нежилым. Оно делается особо прочным и водоустойчивым. Камера родоначальников — царская ячейка — в обычном гнезде запрятывается ближе к центру гнезда, а здесь вынесена наверх, помещается под самой вершиной, чуть ли не на высоте двух метров от основания.

Пока поля затоплены, а рис месяцами стоит в воде, каждый термитник представляет собой островок, с которого его обитателям никуда нет выхода. И тем не менее Макротермес гильвус подлинно благоденствуют здесь: их гнезда выделяются числом и размерами. В непродолжительные периоды, когда вода спущена, термиты день и ночь отделывают сооружения и собирают все необходимое для предстоящей им вновь «островной» жизни.

В Камбодже, как и всюду, рисовых полей, до того как возникло земледелие, разумеется, не было. Очевидно, и гнездостроительные инстинкты и кормозаготовительные повадки Макротермес гильвус могли согласованно перестроиться лишь после того, как здесь начато было возделывание орошаемого риса. А на равнине Меконга это произошло в сущности совсем не так уж давно.

В этом изменении типа гнезда Макротермес есть что-то заставляющее вспоминать, как глубоко и согласованно перестраиваются пещерные грибы термитников, внезапно обнаруживающие в новых условиях никак не проявлявшуюся ранее способность образовывать сильную стрелку, пронзать оболочку гнезда, выходить под открытое небо, увенчиваться грибной шляпкой.

Обдумывая эти многоговорящие примеры и сходства, полезно вернуться к изложенным в предыдущей главе наблюдениям, позволившим ученым своими глазами увидеть, как самое совершенное приспособление семьи насекомых вырастает из множества разрозненных и, казалось, случайных действий массы особей.

Каждое в отдельности действие, на первый взгляд, очень мало говорит о том, к чему оно приведет, во что именно все они, вместе взятые, впоследствии сольются. Еще меньше говорят эти действия о том, что им предстоит объединиться, и о том, что из них в конце концов получится нечто целесообразное.

В самом деле, что мы видим, присматриваясь к повадкам отдельного термита-строителя? Вот он формует жвалами комочек пасты и приклеивает его; вот он, найдя место, только что оставленное другим строителем, занимает его и продолжает рыть ход в земле…

Мы можем даже замечать каждый раз, как часто и как именно это делается, где, когда. Но можно ли по таким мелочам заранее узнавать, наперед прочитывать, что за форма будет у купола, где будут устроены в гнезде вентиляционные люки, сколько их будет, какой они будут ширины?

А ведь именно в скрытых особенностях поведения отдельного строителя, выполняющего ничтожную долю объема строительных работ, заложена, по всей видимости, характеристика всего сооружения, со всеми его типичными отличиями.

Но вот приходит еще один строитель и, изо всех сил трудясь, убирает все, что принесено его собратьями, уничтожает все, что ими сделано. Дотла сгрызая комочек пасты, он уносит его на новое место и тут, снова изо всех сил трудясь, примащивает понадежнее. Почему было разрушено уже сделанное? Зачем начата стройка сызнова на другом участке? Или этот термит по природе своей не основатель, а продолжатель, как некоторые шмелихи?

А все в целом строительство тем не менее подвигается вперед.

Как же оно получается?

Натуралисты давно признались, что любое гнездо, сооружаемое общественными насекомыми, ставит в тупик человека, исследующего законы живой природы.

В самом деле, ни один из крохотных строителей, конечно, не имеет возможности бросить взгляд на все сооружение в целом, однако же готовое оно выглядит так, как если бы выстроено было по определенному, различному у разных видов, плану.

Но все, что кажется здесь неразрешимой загадкой, представляет собой только частность, лишь еще один пример общераспространенного в органическом мире явления.

Все здоровое, живое действует, как известно, в нормальных условиях целесообразно и слаженно.

А как рождается такая целесообразность и согласованность? Не так же ли просто, как та спасающая от иссушения, насыщенная парами воздушная колыбель почвенного животного, которую открыл для науки М. С. Гиляров, как те поднимающиеся из глубины термитника шляпные грибы, которые исследованы французским натуралистом профессором Роже Хеймохм, или те готовые свод и арка термитников, на которых сосредоточил наше внимание Пьер Грассе?

В любой реакции живого перед наблюдателем чаще всего предстает только наглядный итог невидимо протекающего в недрах организма изменения состояния и действия тканей и клеток. Из действия массы клеток и тканей и рождается конечный результат. Он может меняться и меняется в зависимости от многих условий. Каждое такое условие воспринимается, прочитывается, разлагается в живом. И оно затрачивает на это времени немногим больше, чем призма, которая преломляет солнечный луч и разлагает его на составляющие спектра.

Любой отрезок, каждая полоса спектра может оказывать свое влияние и вызывать соответствующий ответ. А все эти ответы, вместе взятые, сплетаются и сливаются живым воедино, причем времени на это затрачивается немногим больше, чем их требуется линзе, чтобы собрать в фокусе упавшие на нее лучи.

Мы уже постепенно перестаем удивляться тому, как задание, введенное в «думающую» или счетную машину, быстрее мысли обегает тысячи связанных между собой простых реле, молниеносно рождая ответ — суммированный итог подсчета или продиктованное механической памятью указание. Но живое — система несравненно более сложная, чем самая хитроумная машина. И потому-то живое — это для нас во многом еще непроницаемый, «черный ящик», который, как правило, ревностно скрывает свои тайны.

Тем и замечателен, тем и поучителен пример всех общественных насекомых, а в их числе и термитов, что они открывают перед человеком самое нутро этих загадочных черных ящиков.

Скучающий и ленивый брюзга найдет в них, пожалуй, мало. Многое в них неточно прочитает восторженный мечтатель. Любопытные найдут здесь только новую приправу для своих размышлений. Но зато подлинно любознательные, подлинно преданные науке глаза увидят здесь то, чего пока не рассмотреть в живом даже с помощью наиболее совершенных сверхмикроскопов.

Самим естественным отбором, самой историей органического мира созданы эти действующие живые модели живого, разнообразнейшие прообразы автоматических устройств и самоуправляющихся систем.

В сценках, происходящих между членами семьи, до мельчайших деталей могут быть прослежены нередко все еще невидимые и неуловимые в живом прием и передача воздействий и ответов, перевод раздражений, вход и выход сигналов, путь обратных связей, цепь усилений, механизм регулирования и управления…

Подобно многообразным явлениям обмена веществ — питания и выделения, — воплощенным в движении непрерывно перемещающихся цепей насекомых, они всюду предстают перед наблюдателем. И он воочию, будто сквозь самой природой сотворенную лупу — лупу пространства и времени, видит, как воздействующие условия разлагаются на составные слагающие и как скрытые ответы отдельностей сливаются в единую и очевидную реакцию живого целого.

Напомним: ученые подсчитали, что вода, направленная в поливные канавы для орошения растущей в поле кукурузы, производит в конечном счете несоизмеримо больше калорий, чем если ее бросить на лопатки самых совершенных турбин современных гидроэлектростанций. Этот вывод вполне относится и к нашему случаю.

Много ли калорий может быть извлечено из той жалкой щепотки древесины, иногда насквозь гнилой, трухлявой, которую поглощает отдельный термит, сколько бы он ни прожил? Среди всех изобретенных человеческим гением систем машин и двигателей не существует пока ни одной столь же экономичной, с таким высоким коэффициентом полезного действия, ни одна не способна приводиться в движение этим совершенно ничтожным количеством энергии.

Человек, вглядывающийся в сгусток жизни, непрерывно пульсирующей в безмолвном термитнике, не раз ловит себя на мысли, что древесина, пропущенная через зобики термитов, именно в недрах семьи порождает энергии несоизмеримо больше, чем могла бы дать сожженная в топках под любыми котлами.

Теперь все начинают понимать и видеть, какой богатый урожай прозрений и открытий несет и для естественных и для технических наук, не только прикладных, но и теоретических, планомерное исследование разных сторон жизненного процесса.

Живое в любых его проявлениях можно в определенном смысле рассматривать как некий венец творения природы. Для его изучения наука вооружена сегодня небывало мощными и бесконечно тонкими новейшими физическими, химическими и математическим методами. Они с каждым днем продолжают обострять все чувства человека и разрешающую силу его ума, с каждым шагом вперед увеличивают глубину анализа и широту обобщений, ведущих к открытию новых и новых тайн жизни. А какие важные донесения обещает доставлять постоянная разведка физиков и математиков в биофизике, химиков в биохимии, неустанный поиск инженеров-конструкторов, изобретателей, рационализаторов в соответствующих их интересам разделах и отраслях общей и специальной биологии, в анатомии, морфологии, физиологии, генетике!..

Нужно ли после всего этого говорить, почему в век расщепления атома, в век расцвета автоматических устройств и кибернетических систем пример общественных насекомых и особенно их семья заслуживают внимания не одних только натуралистов и биологов?

Битва гигантов

ЕЙЧАС, после того как мы перелистали самые важные страницы естественной истории термитов, перенесемся мыслью еще раз на залитые сухим зноем и исхлестанные пустынными ветрами просторы Гяурского плато. Вернемся, в частности, к расколотому и развороченному ударом тяжелого лома термитнику Анакантотермес ангерианус.

Купол разбит. Его обломки снаружи серые, гладкие и сухие, как глиняные черепки, изнутри сыроваты и пористы, как губка. Источенная нишами и ходами, эта темная, почти черпая губка еще сохраняет, казалось, теплую влажность гнезда. Среди обломков с еле слышным шуршанием всюду шевелятся, кишат, движутся, перемещаясь, обитатели термитника.

Одни — и их немало — уходят, исчезая в прохладной, влажной, чуть пахнущей затхлостью и грибами темноте галерей и колодцев, ведущих в глубь термитника. Другие — и их здесь, видимо, большинство — замерли или тихо переминаются на месте. Наконец, третьи — их меньше всего — беспорядочно поодиночке разбегаются во все стороны. Сказать бы, что они бегут, «куда глаза глядят», так ведь точки на головах рабочих — это давно уже не настоящий орган зрения, а почти совсем слепые, невидящие следы бывших глаз.

С первого взгляда может показаться, что эти создания по-разному реагируют на неожиданное разрушение гнезда. Между тем все они — и первые, и вторые, и третьи — подчиняются одному общему для всех закону, сказать бы — «голосу крови», так ведь у них, строго говоря, не настоящая красная кровь, а бесцветная гемолимфа — жидкость, в которой взвешены кровяные клетки.

К чему же обязывает их голос гемолимфы? Когда термит почему-нибудь оказывается вне дома, природа зовет его поскорее вновь окунуться в родную стихию гнезда. Каждое лишнее мгновение, проведенное за порогом дома, неотвратимо сопряжено с исключительными опасностями. Дыхание их, прорвавшееся в гнездо — свет и наземный воздух, — воспринимается здесь как сигнал тревоги.

В ответ на такой сигнал его обитатели, послушные закону жизни термитника, принимаются баррикадировать, перекрывать, запечатывать проломы и щели в панцире. Солдаты раскрывают челюсти и спешат с рабочими к участкам, откуда грозит бедствие. Все эти участки должны быть как можно быстрее наглухо и прочно заделаны.

Именно так и поступают сейчас термиты из уцелевших глубинных районов гнезда. Лом сюда не добрался, и ходы в неповрежденную зону запечатываются изнутри, отрезая и обрекая на гибель собратьев и сестер из верхних, разоренных секторов и этажей.

Как бы велика ни была пострадавшая часть гнезда и сколько бы в ней ни было термитов, они приносятся в жертву: только так могут сохраниться остальные.

Что касается тех, которые принесены в жертву, то они хотя, казалось, по-разному реагируют на происшедшее, но всем своим поведением свидетельствуют в конечном счете послушание все тому же закону жизни.

Гнездо, семья непреодолимо влечет к себе термитов, и те, что сейчас поближе к сохранившимся районам термитника, поспешно отступают, вливаются в ходы, пока они совсем не закрылись.

Но призыв гнезда доходит теперь уже далеко не до всех.

Множество насекомых выброшено из колеи обычной жизни. Это мгновение застает их на развороченной поверхности, далеко от сохранившихся массивов термитника, они не могут почуять их притяжение и подчиняются зову ближайшего обломка или осколка гнезда с его камерами и щелями.

Не только молодь и слепые рабочие, но и зрячие крылатые, подобно страусам, прячущим голову в песок, забиваются в узкие щели камер. Теперь только здесь, в этих уцелевших нишах, еще сохраняются притягательные приметы гнезда, именно в них воплощен весь термитник с его постоянно действующей, как магнит, силой.

И вот что бросается в глаза: по мере того как оторванный от целого гнезда обломок иссушается, насекомые, укрывшиеся в его нишах, как бы удерживая выветривающийся дух родного дома, все теснее приникают к стенкам, все отчаяннее цепляются за них лапками.

Сказать бы — тем крепче, тем «с большим жаром» они впиваются в стенки, — так ведь мы уже знаем, что термиты холоднокровны, никакого своего тепла в них нет.

К насекомым, которые набились в ниши высыхающего обломка, стоит внимательно присмотреться.

В этой книге уже много раз повторялись слова об отступлении термитов в подземелье. Но позволителен ли, строго говоря, подобный оборот речи?

Что же это — термиты почуяли, что климат планеты меняется, становится не по ним, и надумали зарыться в землю, условились укрыться от ставших невыносимыми лучей солнца, а потом воссоздать здесь для себя необходимые тепло, сырость, усиленное снабжение кислородом, насыщенность воздуха углекислым газом?

Нет нужды объяснять, что никакого плана, никакого уговора не было и не могло быть, что все события развертывались и проходили сами собой, в какой-то мере подобно тому, как это и сегодня можно видеть, наблюдая термитов в сохнущем и выветривающемся осколке земляной губки. Как поспешно они прячутся, как настойчиво пробираются в щели и ниши, как плотно зарываются в них! Действительно, похоже, будто они цепляются за ускользающее от них, гаснущее дыхание дома. Не так ли в погоне за условиями жизни и палеотермиты устремлялись в сохранявшие сырое тепло расщелины и норки, не так ли в поисках спасения они пробивались в глубину и наглухо замыкались в сыроватых камерах?

И что же невероятного, если там, где они зарывались не поодиночке, а массами, в большей мере сохранились, легче поддерживались некоторые особенно важные, свойственные им условия — тепло, влажность, состав воздуха?.. А едва массы скрывшихся в подземелье насекомых приходили здесь в движение, обеспечивалось воспитание молоди, и это становилось началом образования семьи. А дальше перемещавшиеся цепи и колонны термитов перемешивали воздух, добывали воду, выделяли и удаляли отбросы. Именно в движение цепей воплотилась жизнь семьи, именно с движением их сплелись дыхание, питание, пищеварение, рост, развитие всей сохранившейся общины.

Но довольно размышлений, пора вернуться к наблюдениям, к нашему расколотому гнезду, к термитам, которые так или иначе попрятались или разбегаются.

Попрятались не все. Какое-то число выброшенных при вскрытии гнезда насекомых на какое-то время теряет связь с родным домом. Сами они уцелели, живы, невредимы, но выпотрошены из недр термитника, никак и ниоткуда не чуют его или, может быть, наоборот, отовсюду, со всех сторон слышат зовы, готовы всюду искать дом. Эти-то и спешат кто куда — и к гнезду, и во все стороны от него. Именно они становятся первыми жертвами тех быстрых, как искры, Катаглифис — черных муравьев-бегунков, что с утра до ночи шмыгают вокруг термитников. Несчетное множество этих длинноногих и поджарых фуражиров носится здесь в поисках корма, и они сразу же обнаруживают столь редкую на поверхности земли добычу: одиночек-термитов, ничем от груди до конца брюшка не защищенных.

Но едва первые бегунки вернулись к себе домой с этой богатой, да еще так легко доставшейся добычей, муравейник приходит в движение: все, что здесь может двигаться, выбегает на охоту. Десятки, сотни — и чем дольше длится штурм, тем больше их становится — фуражиров-бегунков, обгоняя друг друга, сплошной лавиной текут по земле, наступая на термитник спереди, заходя с боков, с тыла, короче — кольцом окружая атакуемое гнездо.

Можно подумать, что им знакомы основы военной тактики и стратегии. Но это и не стратегический маневр и не рассчитанный план атаки. Все получается само собой. Из широкого горла муравейника выливается живой поток — головы с раскрытыми жвалами, ножки, усики, легкие тельца с поднятыми вверх или совсем на спинку вперед запрокинутыми брюшками.

Пешая армада, выйдя из гнездовой воронки, разделяется на несколько цепей. Каждая движется по следу одного из тех удачливых охотников, что доставили в муравейник свой, вызвавший других на охоту, трофей. А трофеи взяты были, естественно, в разных местах и доставлены с разных сторон.

И вот несколько минут, а то и несколько секунд спустя в разворошенный термитник действительно отовсюду, со всех сторон, с ходу врываются взбудораженные бегунки из ближайшего гнезда.

Сигнал о богатой добыче мог дойти не до одного только ближайшего, а до нескольких разбросанных по округе муравейников, и тогда в нападении участвуют охотники нескольких колоний. Они не воюют между собой из-за добычи, делят ее мирно.

Пока гнездо под сплошным куполом было цело, муравьям только изредка удавалось проникать сюда сквозь случайно открывшийся пролом-ход. И тогда, если не сразу успевала сработать налаженная система обороны, если, почему-нибудь замешкавшись, опаздывали занять позицию бронеголовые солдаты с их острыми жвалами, охотникам-бегункам удавалось поживиться кое-какой добычей, но она чаще всего доставалась им недешево.

Охота бывала счастливой, а добыча богатой только раз в году — в пору роения да в первые часы после него, пока молодые пары не успели забаррикадироваться в зародышевых камерах.

Сейчас совсем другое: перед бегунками не случайно открывшийся в куполе пролом, а развороченное гнездо и в нем полным-полно и крылатых (они даже не делают попытки спастись бегством) и молоди, которая, как и крылатые, представляет собой особо привлекательную в термитнике дичь. Да и рабочие и солдаты, которые в других условиях дорого продают свою жизнь, сейчас беспомощны, как никогда.

Вот тут, в недрах горы термитника, и начинается в полном смысле слова муравьиный пир горой.

В каждом уголке только что благоденствовавшего гнезда разыгрываются сцены хаоса и разбоя не менее драматические и живописные, чем в любой из картин на тему о «Похищении лапифянок». С полотна этих картин, ожививших события одного из мифов о Тесее, доносятся воинственные клики сражающихся, вопли жертв, лязг металла, топот копыт. Здесь все беззвучно и немо. И здесь не кентавры играют роль похитителей, а именно их-то на этот раз и похищают.

Картины нападения бегунков-Катаглифис на город насекомых — кентавров Анакантотермес написаны к тому же всего двумя красками: черной — муравьи и белой — термиты. Но в «Похищении лапифянок» художниками запечатлен один только момент драмы. Здесь же она вся — вся от случайного начала до закономерного конца, вся в движении, в драматическом развитии.

Голенастые бегунки мелькают среди губчатых обломков гнезда, то и дело исчезая в щелях камер и ячеек. Через мгновение бегунок несется дальше и часто уже не налегке, а с грузом: в его сильных, похожих на щипцы, жвалах трепещет вынесенная из камеры живая белотелая добыча. Поднятая в воздух широкими жвалами, она отчетливо выделяется на фоне черного муравьиного хитина, черного термитного цемента. Термит перехвачен поперек, тяжелая крупная голова его беспомощно свисает или — это часто можно видеть — изо всех сил пытается вцепиться жвалами в похитителя. Куда там! В открытой схватке кентавры мира насекомых обычно беспомощны.

Когда у бегунка есть выбор, он предпочитает унести не рабочего термита, а крылатого, хотя ветер очень мешает нести его, перебирает на нем крылья или ставит их дыбом и при этом валит похитителя с ног. Но муравей все равно мертвой хваткой держит добычу, не выпуская ее из жвал.

Если такого бегунка покрепче схватить пинцетом, он не разожмет челюсти. Можно силой отобрать у муравья его груз, вырвав термита, в крайнем случае разорвав его на части. Обнаружив, что он ограблен, бегунок поворачивает и возвращается к термитнику.

Может быть, бегунки и повреждают уносимых термитов, но они не убивают их и живьем доставляют в муравейник. Многие, не ограничиваясь одной, умудряются унести сразу по две жертвы.

Раскапывая в Кызыл-Кумах гнезда некоторых бегунков, советский мирмеколог Г. М. Длусский обнаружил на небольшой глубине в стороне от хода, ведущего вглубь, горизонтальные плоские камеры, забитые мумиями — высохшими телами — рабочих и крылатых термитов. Бегунки хранят свою добычу впрок вроде бы в коптильнях, прокаливаемых солнечным жаром… Вообще муравьи охотятся на термитных фуражиров, заготовляющих корм за пределами гнезда, но если термитник разрушен и доступ в его недра открыт, тогда ни с чем не сравнить яростную жадность, с какой бегунки растаскивают термитов из разрушенного гнезда. Сдается, что беззащитность и беспомощность жертв опьяняет расхитителей, они становятся подлинно неутомимыми и ненасытными.

Едва доставив в муравейник живую добычу, бегунок, не переводя дыхания, отгрызает термиту ноги и в таком виде — обезноженным — бросает в кучу принесенных другими охотниками трофеев. Теперь добыча и не уйдет и сохранится свежей.

А бегунок вновь спешит к термитнику. Если он возвращается по своему же следу, то уже по второму, третьему заходу несколько спрямляет и укорачивает путь.

В конце концов можно увидеть, что атака термитника, начатая со всех сторон как круговая, по мере ослабления живой силы взятой крепости постепенно упрощается, становится односторонней, фронтальной.

До тех пор, пока в остатках земляной губки еще сохранилось хоть сколько-нибудь жизни, муравьи продолжают растаскивать термитов из обломков гнезда и ночью.

Так обращается с термитами не только виденный нами в Гяурсе пустынный бегунок-фаэтончик, представляющий собой одного из наиболее крупных по размерам и одного из наиболее быстрых в беге муравьев. Сходно ведут себя и гораздо Менее подвижные и далеко не столь крупные муравьи.

Имеются, правда, исключения (есть виды муравьев и термитов, мирно друг с другом живущие и даже обитающие в одном гнезде), но они совсем немногочисленны, так что без ошибки можно сказать: муравьи в массе просто пышут непримиримой враждой к термитам, пышут и дышат ею, ею живут и движутся.

Однажды весной громоздкое стеклянное гнездо-садок было заселено в Гяурсе термитами из большого гнезда Анакантотермес ангерианус. Терпеливо, вручную один за другим перебирались и раскалывались обломки раскрытого киркой термитника. Все живое содержимое ниш и ячеек — солдаты, крылатые, рабочие, молодь — тщательно складывалось и ссыпалось на открытый лист гнездового стекла. Тут надо было не разогнать термитов светом, уберечь от сухого ветра, от жары и в то же время следить за тем, чтобы не перемять и не перекалечить их, особенно когда верхний лист стекла вдвигался в пазы рамы, чтобы закрыть садок.

Позже, уже по дороге из Гяурса, пришлось не выпускать из рук гнездо, держа его на весу, чтобы оно, чего доброго, не разбилось на каком-нибудь ухабе.

И вот поздним вечером усталые и гордые успешно завершенной операцией охотники за живыми термитами сходят, наконец, в Ашхабаде с машины, бережно вносят в дом заветное гнездо.

Здесь ящик торжественно водружается среди комнаты на стол.

Ура, все кончено!

Завтра к вечеру гнездо с термитами будет в лаборатории!

Рано утром солнце заглядывает в щели ставен и от потолка до пола прорезает комнату бесплотными искрящимися плоскостями света. Одна из них проходит по столу, на котором стоит ящик с живым трофеем из Гяурса, и освещает в высшей степени странный темный шнурок, струящийся по ножке стола вниз до самого пола и дальше почти прямиком уходящий под дверь из комнаты в коридор.

Нет нужды долго присматриваться к этому шнурку, чтобы догадаться: это муравьи!

Бесконечной цепью, то плотно — в несколько рядов, то реже — поодиночке, сбегают со стола, от ящика, крохотные черные создания, а им навстречу такой же бесконечной цепью бегут снизу другие.

Стеклянное гнездо строилось на совесть. Нигде ни щелочки, ни зазора, сквозь которые термиты могли бы расползтись. Им и в самом деле негде выбраться из гнезда. Однако крошки муравьи куда мельче термитов и, быстро находя для себя дорогу, почти беспрепятственно проникают под стекло. А здесь уже и без того черным-черно от муравьев.

Если в развороченном киркой гнезде Анакантотермес, атакованном бегунками, могли привидеться сцены из «Похищения лапифянок», то в стеклянном гнезде, после того как в него ворвались муравьи, воскресает, пожалуй, «Последний день Помпеи».

Белобрюхие термиты первых возрастов совсем не способны отражать муравьиную атаку, бушующую под стеклом. Взрослые рабочие и солдаты пробуют жвалами отбиваться от нападающих, но их окружают со всех сторон юркие, проворные хищники, впиваются в мягкое брюшко, грызут усики, ножки, живьем разрывают на части.

Под верхним стеклом вдоль всех четырех стенок плоского ящика взад и вперед бегают в поисках выхода сотни уже пресытившихся муравьев. Выбравшись из ограбленного гнезда, они спускаются вдоль ножки стола, уходят вниз, навстречу другим муравьям, спешащим вверх на пир.

Наказание! Неужели нельзя отстоять гнездо? Надо хотя бы попытаться сделать это.

Прежде всего следует, видимо, снять ящик со стола, куда продолжают стягиваться жадные муравьиные мародеры. Если перенести ящик на другое место, хотя бы на поставленные подальше от стола табуретки, то новые муравьи-фуражиры, идя по следу старых, не сразу доберутся к гнезду на новом месте. Под каждую ножку табуреток полезно, кроме того, поставить миску с водой. Не хватает миски? Что ж, пускаем в дело старые консервные банки, в которые, чтоб не терять время, наливаем керосин из стоящей в углу бутыли. Лишь бы поскорее создать преграду, которую муравьям не преодолеть. Теперь новые муравьи перестанут проникать в гнездо, а те, что были здесь раньше, постепенно продолжают выходить из невидимых щелей. Успевай только сметать их, как только они выбрались на стекло!

Так злополучное гнездо постепенно очищается от муравьев и успокаивается. Но прежде чем все придет в норму, следует проследить, куда же это тянулся из комнаты струящийся шнурок, уходивший под дверь.

Живой след вел на крыльцо, отсюда по стене — наземь и дальше, разливаясь в несколько рукавов, метров через десять исчезал, впадая сквозь ходы в гнездо черных садовых муравьев.

Как дошла сюда весть о привезенном поздно вечером стеклянном ящике с термитами? Видимо, какие-нибудь загулявшие допоздна фуражиры-разведчики оставались в поисках корма на столе, куда было водворено стеклянное гнездо. Заманчивая и доступная добыча, обнаруженная здесь, воодушевила фуражиров, и они, вернувшись домой, всех поставили на ноги.

Если бы мародерам не помешали, они уничтожили бы термитов.

Так чаще всего и в природе протекает реакция, вызываемая соприкосновением почти всех видов термитов с почти всеми видами муравьев. Атакуют неизменно муравьи. Они представляют собой, по общему признанию, не только наиболее злостного, наиболее постоянного, но и наиболее распространенного врага термитов. Добавим, что это, кроме того, и древнейший их противник.

Ученые, восстанавливающие историю органического мира по его ископаемым следам и отпечаткам, полагают, что муравьи, как и пчелы, появились на Земле примерно шестьдесят миллионов лет назад. Термитов же долгое время считали их ровесниками, во всяком случае ненамного более древними, чем они.

Об этом говорили останки крылатых, найденные в сланцевых плитах бурого угля вблизи немецкой деревни Ротт,между Зич и Плейс, где обнаружено одиннадцать из пятидесяти двух известных науке ископаемых видов термитов.

Об этом говорили и тела крылатых, найденные в Колорадо (США) в пластах слежавшихся вулканических пеплов. Эти крылатые, видимо, попали во время лёта под дождь вулканического пепла, и он засыпал их, сохранив до наших дней. У них линия облома крыльев вполне ясно обозначена, как и у современных термитов.

Об этом говорили, наконец, и термиты, найденные и в балтийском и сицилийском янтаре в Европе, и термиты в отвердевшем молочке-латексе каучуконосных древесных пород в Индонезии, и отпечатки термитов из каменноугольных пластов прапралесов Америки…

Но все это, как теперь стало известно, еще не самые древние ископаемые термиты. Первая страница истории этих насекомых связывается ныне с находкой советского палеонтолога Юрия Михайловича Залесского. Именно о его находке говорилось в самом начале этой повести.

Любое изданное за последние двадцать пять лет сочинение о термитах, где бы оно ни увидело свет — в Австралии, в Африке, в Америке, не говоря уж, конечно, о европейских странах, обязательно упоминает о памятнике, найденном в 1937 году на берегах реки Сылвы на Урале. Здесь Залесский открыл отпечаток насекомого с 18-миллиметровым крылом.

Ученые не без колебаний признали в этом отпечатке крылатую форму одного из предшественников современных термитов.

Эта находка по сей день остается древнейшей.

Ископаемый вид Уралотермес пермианус Залесского представляет собой памятник эпохи, существовавшей, как считают, по крайней мере двести пятьдесят миллионов лет назад. В ту пору на Земле, покрытой гигантскими папоротниковыми и хвойными деревьями, еще не появились настоящие цветковые растения, среди насекомых еще не было бабочек, среди позвоночных еще не было птиц…

Головокружительная древность находки не помешала систематикам определить насекомое, жившее четверть миллиарда лет назад.

Поперечных швов — линии облома — на крыле здесь, однако, не видно; эта часть крыла случайно не отпечаталась, и сейчас нельзя сказать, имелись ли уже тогда эти линии.

Так или иначе, находка Залесского показала, что прямые и косвенные потомки Уралотермес не очень изменились в строении. С другой стороны, отпечаток пермского термита еще раз подкрепил предположение о близком родстве древних термитов с древними тараканами.

Теперь все признают, что тараканы — предки и сородичи термитов. Правда, в отличие от тараканов, термиты, и ископаемые и современные, жили и живут только семьями, но оба вида насекомых связаны все же и чертами неоспоримого сходства.

Чтобы убедиться в этом, стоит присмотреться не к так называемым домашним тараканам, а к диким, вольно живущим видам их.

У североамериканского древоточца Криптоцеркус пунктулатус (это вид таракана) самка живет со своим выводком. Питаясь древесиной, Криптоцеркус выедают себе дорогу в мягком гниющем дереве. Они и питаются этим кормом: в их кишечнике обитают простейшие, превращающие целлюлозу в усвояемые насекомыми питательные вещества. В одном опыте в стерилизованных термитов пересадили несколько видов бактерий и простейших, живущих в тараканах, и чёрез некоторое время после этого термиты вновь обрели способность питаться древесиной.

Среди австралийских термитоподобных тараканов есть такие (например, Панестия), самки которых перед откладкой яиц обламывают себе крылья. У той же Панестии немало и других черт, общих с тараканоподобными термитами, особенно с австралийскими же Мастотермес дарвиниензис.

Термиты Мастотермес не раз обнаруживались среди ископаемых и в Америке и в Европе, где они были, видимо, в прошлом широко распространены. Теперь единственный из оставшихся в живых Мастотермес вместе с другими пережитками и памятниками минувших эпох встречается только в северной и северо-западной Австралии. Продольное жилкование на обеих — нижней и верхней — парах крыльев этого термита очень напоминает рисунок на крыле тараканов. На задней паре крыльев поперечного шва нет. Самки Мастотермес откладывают яйца, сразу склеивая их в пачку, наподобие обоймы патронов, как это делают тараканы, а не по одному, как высшие термиты. Постоянного гнезда Мастотермес, как и Панестия, не строят. Не случайно этот термит носит второе название — Эррабундус, то есть «шатун», «бродяга», «странник».

У бездомных Мастотермес — живых мастодонтов мира термитов — сохранилась наипростейшая форма термитной семьи. Однако и она, если присмотреться, поразительно слаженна, согласованна, совершенна в своей целостности.

Как и у примитивных Калотермес, предпочитающих крепкую древесину, семьи Мастотермес совсем невелики и особой формы рабочих у них еще нет. Ходы строят, пищу добывают и снабжают кормом родительскую пару только молодые и не закончившие линек солдаты да растущие крылатые. Устойчивый порядок поддерживается здесь не в постоянном центре, не в оседлом гнезде, а на марше, в походе.

Медленно продвигаются вперед термиты, выгрызая себе дорогу в поедаемой древесине. Здесь они и живут. Пропуская через себя древесину, термиты заделывают дыры, заполняют пустоты, облицовывают стены не годными больше для питания остатками переваренного корма. Окруженная молодью — фуражирами, они же и строители, — а также взрослыми солдатами, в дереве перемещается и родительская пара этой кочевой семьи. На холодное время года вся семья опускается из ствола дерева в грунт, зарывается поглубже, уходя от холодов, а с теплом вновь поднимается и продолжает на ходу изнутри поедать древесину.

Уже по тому, как яростно атакуются семьи простейших австралийских Мастотермес простейшими австралийскими же муравьями Понеринами (муравьями-бульдогами), можно судить, к каким седым временам восходит начало муравьино-термитной войны.

Подавляющее большинство муравьев на всех материках находится в состоянии непримиримой и смертельной вражды с термитами. И всюду муравьи нападают на термитов, всюду ищут уязвимые участки в термитниках, стремятся проникнуть в них, будто здесь и в самом деле спрятано, как думал старый Нфо Таубе из «Хрустального шара», «сердце муравьев», похищенное термитами. В отличие от уже знакомого нам отчасти профессора Жакоба Шардена из того же «Хрустального шара», муравьи не находят, конечно, в термитниках никакого своего сердца, но изгоняют или уничтожают хозяев, и сами нередко остаются жить в их гнездах.

Муравьи нападают и на гнезда наиболее высокоразвитых термитов, что обитают в самых толстостенных сооружениях. Во время своих маршей в подземных туннелях странствующие муравьи-гонители Дорилины подкапываются под надежнейшим образом бронированные термитники и врываются в эти крепости снизу.

Носачи Эутермес вооружены лучше других термитов. Их буквально неистощимые железы вырабатывают клей, ядовитый для других насекомых. Но и они не всегда отбиваются от атак острожвалых и кусачих, почти втрое более крупных муравьев — ткачей Экофилла, — тех самых, что шелковыми нитями сшивают гнездо из листьев.

Наземные колонны сборщиков корма из термитников Эутермес моноцерос, собирая в свои гнезда лишайник с деревьев, сплошь и рядом подвергаются набегам муравьев. Сражения, разыгрывающиеся при этом, если верить свидетелям, бывают продолжительными и жестокими.

Очень любопытны многочисленные рассказы о том, как солдаты Эутермес отбивают атаки стремительных муравьев Фейдолегетон диверзус, как прикрывают прохождение колонны рабочих, а затем, обороняясь, с боями отступают до самого гнезда.

Хищные муравьи Понерины питаются главным образом термитами.

«Я никогда не видел их с другой добычей», — пишет профессор Пултон.

Относительно муравьев Мегапонера фетенс («фетенс» — значит «зловонный») доподлинно известно, что рабочие и солдаты плотными колоннами набрасываются на термитники, врываются в подземелье, уносят оттуда добычу и затем, нагруженные еще живыми трофеями, собираются вновь в колонны и возвращаются к себе. Эти муравьи производят на марше отчетливо звенящий звук — стридуляцию.

«Чем это не песнь победы?» — спрашивает Е. Хег.

В отдельные годы, многие считают даже, будто они повторяются регулярно, отношения между муравьями и термитами резко ухудшаются, война становится более ожесточенной, чем обычно.

Отметим, что в теле термитов содержатся (это стало известно совсем недавно) какие-то вещества, под воздействием которых у муравьев Эцитон, например, заметно ускоряется развитие крылатых особей, то есть самок и самцов, призванных к продолжению рода. Состав этих веществ пока еще и приблизительно не раскрыт, в связи с чем все они носят условное название «фактор икс». Обнаружение этого фактора показало, что термиты могут представлять собой для муравьев не только обычную, простую, грубую пищу, но и особое, специальное питание, действие которого связано с системами, поддерживающими воспроизведение семей, существование вида.

Правда, термитники скрывают приманку, лакомую не только для муравьев. Круглый год привлекаются к ним самые разнообразные насекомоядные хищники.

Самки многих видов южноамериканских ящериц вгрызаются внутрь колоний и успевают, отложив яйца, ускользнуть, прежде чем термиты заделают ход, так что кладки остаются замурованными в гнезде. Здесь для них настоящий инкубатор — теплый, сырой, защищенный от всяких невзгод и хищников.

Термиты их не тревожат даже после того, как из яиц вылупляются молодые ящерицы. Они живут здесь долго и, прежде чем выйдут на волю, успевают сожрать уйму термитов, приютивших их.

А сколько насекомых уничтожают птицы — дятлы, павлины, фазаны, — проклевывающие оболочки термитников!

Некоторые шимпанзе тоже пользуются этим приемом. Проделав в куполе дырку, они ловко вставляют в нее стебелек травинки, потом, выждав, аккуратно извлекают стебель, облепленный впившимися в него термитами, в два счета слизывают улов. Изучавший в Танзании обезьян Гуго Лавик подтвердил свое сообщение о таких «удильщиках» термитов превосходными фотографиями. Они дошли до меня, когда книга была почти готова и воспроизвести снимки, к сожалению, оказалось уже невозможно.

Из других млекопитающих особенно большой ущерб наносят термитам всевозможные муравьеды, трубкозубы, броненосцы, ехидны, ежи, землеройки.

Впрочем, даже все, вместе взятые, эти враги значат для термитов меньше, чем муравьи.

Муравьи появились на Земле, как теперь считают, через двести миллионов лет после термитов и быстро захватили сушу всех пяти и ныне заселенных ими континентов. Более подвижные, легче приспосабливающиеся к новым условиям, к новому корму и потому более изменчивые, более разнообразные, они поднялись даже высоко в горы и всюду, где сталкивались с термитами, представляющими для них такую щедрую и лакомую дичь, неизменно теснили их.

Отступая под непрерывными ударами муравьиных атак, термиты еще глубже стали закапываться, еще прочнее стали бронировать свои подземелья. Специалисты убеждены, что война с муравьями наложила характерную печать не только на многие строительные повадки термитов, но и на некоторые законы жизни термитной семьи. Разумеется, это не могло не сказаться и на наступательном оснащении муравьев, и на их охотничьих нравах.

Короче, и семьи термитов, и семьи муравьев, действительно во многом сходные, на протяжении миллионов лет противостоят друг другу, непрестанно совершенствуясь в обороне и нападении, в атаке и защите…

Весьма поучительна поэтому и заслуживает самого пытливого внимания разгорающаяся тотчас, едва они входят в соприкосновение, борьба этих двух небольших насекомых. За ними стоят два огромных и безмерно древних мира — мир муравьев и мир термитов, до сих пор процветающие и состязающиеся.

Результаты их жизненного состязания мы и наблюдаем теперь. Мы видим его, когда термиты, слаженно действуя под охраной солдат и не показываясь на поверхности, заделывают какой-нибудь пролом, ведущий в бронированное гнездо. Мы видим его также, когда муравьиные охотники возвращаются в муравейник, неся в жвалах перехваченных поперек мягкотелых термитов.

Никакой сверхмикроскоп не дает возможности так полно проследить взаимодействие двух молекул, какое можно хотя бы и невооруженным глазом видеть в эпизодах муравьино-термитной войны, представляющей итог естественного развития двух насекомых, которым вместе уже, по крайней мере, триста миллионов лет от роду.

Миллионов!

Пора напомнить, что австралопитек — творец культуры галек, создатель первого ремесла — Гомо фабер, или, по-русски, «умелый человек», жил около одного миллиона лет назад. Со времени появления человекоподобных питекантропов прошло, как считается, только полмиллиона лет, неандертальцев — полтораста тысяч. Вершина же всей ветви развития, последнее звено цепи — разумный человек — Гомо сапиенс, вид, к которому относятся все современные люди, вряд ли старше пятидесяти тысяч лет.

Род человеческий — это сама молодость Земли.

Многое может поведать человеку исследование борьбы крошек гигантов, за которыми стоят разные, в разное время самостоятельно и независимо одна от другой возникшие живые системы, в новом направлении продолжившие поток органического развития.

Как выглядит бедствие

ЧЕНЫЕ постепенно открывают в естественной истории страницы, относящиеся к древнейшим временам. Эти страницы повествуют о важных событиях. Не грех бы упоминать о них в иных летописях хотя бы уже потому, что речь идет о событиях, которые повлекли за собой далеко идущие последствия и наложили печать на все развитие современного мира живого.

К числу подобных событий, без сомнения, относится хотя бы рождение связей между цветковыми растениями и опыляющими их насекомыми. Эти связи небывало ускорили ход развития и совершенствование одновременно и высших растений и насекомых. К числу подобных событий с полным правом может быть отнесен и такой менее известный эпизод истории, как возникновение кормовых связей между хищными лесными муравьями и древесными тлями. Насекомоядные муравьи не только не истребляют тлей, но, наоборот, взяли их под опеку — защищают от врагов, воспитывают, расселяют. Эти тли снабжают муравьев сладким кормом. Лесные муравьи вообще питаются главным образом различными насекомыми, но, если в лесу недостаточно «дичи» (в случае «недорода» вредителей), их выручают тли, так что муравьи сохраняются как живая стража лесов, как залог их жизненности и долговечности.

А вот другой, еще более древний союз, соединивший когда-то термитов с обитателями ампул их пищевого тракта. Этот союз сделал термитов губителями лесов и небывало убыстрил в органическом мире кругооборот веществ, ускорил возвращение в этот оборот веществ, законсервированных растениями в целлюлозе.

Симбиоз с простейшими превратил несъедобный и почти никем более не используемый в животном мире лигнин древесины в основной источник корма для термитов. Термиты по сей день никому не уступили завоеванного, так что спустя много миллионов лет они все еще остаются, по существу, единственными ненасытными потребителями и истребителями всего деревянного.

На этом пути и столкнулся с ними человек.

Древесина никогда не имела и вряд ли уже когда-нибудь получит для людей значение как пища. Однако если сказка о трех китах, на которых держится Земля, имеет какой-нибудь смысл, то такими тремя китами должны быть признаны только Камень, Металл и Дерево.

Именно из этой троицы, всячески преобразуемой всемогущими человеческими руками и всепобеждающей человеческой мыслью, тысячи лет создаются людьми все орудия труда, все оснащение быта. В разнообразные сочетания камня, металла и дерева облечены цивилизация и культура каждого народа в отдельности и всего человечества в целом.

Уже рассказывалось, как знаменитый Карл Линней в первом описании термитов совершил сразу две — и довольно существенные — ошибки. Их впоследствии устранили (это произошло не сразу). Однако общий вывод, которым ученый заключил изложенные им сведения о термитах Индии, до сих пор сохраняет значение. «Indiae calamitas summa», — написал Линней, объявив термитов самым ужасным бедствием всей страны.

За этой краткой, будто для медали вычеканенной латинской формулой стоят тысячи свидетельств, начиная с санскритских рукописей (1350 лет до новой эры!), справки всеведущего Плиния, упоминавшего об индийских муравьях — пожирателях древесины, и кончая негритянскими поверьями о насекомых, которые без пламени сжигают леса, и старинными мексиканскими притчами о древесных вшах, перед которыми равны и скромные хижины и великолепные дворцы.

О хижинах пойдет речь далее, здесь же перескажем историю одного дворца, выразительно описанную английским путешественником Г. Форбесом — автором «Восточных воспоминаний». История эта успела обрасти в разных сочинениях фантастическими подробностями, и рассказ о подлинном происшествии превратился в мрачную легенду о злом колдуне, не отступающем пи перед какими молитвами и заклинаниями.

Дело происходило где-то возле Калькутты. Знатный господин К., живший в великолепном замке, отправляясь в гости, отдал последние распоряжения слугам. Дверь в свои личные комнаты он запер, а ключ положил в карман.

Спустя какое-то время К. вернулся и поспешил к себе.

— И затхлый же воздух! — хмурится он, войдя в комнату. — Сейчас же поднимите шторы и откройте окна. Надо как следует все проветрить!

Слуги берутся за дело, но, едва они вздумали поднять штору, карниз рухнул.

— Что такое! — ворчит К. и приказывает завести остановившиеся часы.

Увы! Деревянный футляр рассыпается, и механизм с гулким звоном падает на пол.

К., однако, ничего не слышит: он протирает глаза и, не скрывая испуга, смотрит на стену, на которой, уезжая, оставил свои любимые картины.

Стекла все на месте, но они оклеены по краям серой, похожей на цемент полоской, а от рам и от самих картин и следа нет. Только кое-где под стеклом сохранился слой краски,

— Что здесь произошло? — растерянно повторяет К.

Он нервно подходит к столу. Это старинный стол из индийского тикового дерева. Все здесь на месте, как в день отъезда, но только сильно запылено, и К. переводит дыхание.

Однако стоит ему дотронуться до первой, второй, третьей стопки, как бумаги сразу превращаются в кучки грязного сора.

В потайном нижнем ящике стола лежал лакированный ларец. Здесь хранились важные фамильные документы. Какое счастье — ларец на месте! На его лаке — ни трещинки, ни морщинки.

И снова одно прикосновение рассыпает в прах и содержащее и содержимое — и ларец и бумаги.

Все, что выглядит лежащим в полной сохранности, превращается в тлен, в пыль, в ничто.

На настенном ковре висит ружье. К. срывает его вне себя от гнева, ударяет прикладом о стену и чувствует, как крошится и рушится ложе, видит, как рассыпается и осыпается ткань ковра.

Все замирают от неожиданности, и только старый дворецкий указывает господину на черные, землистого цвета обрывки шнура, свисающие с потолка и местами кое-где пересекающие стены. Он шепчет:

— Белые муравьи!..

На земле нет другого насекомого, которое с такой методичностью и так успешно уничтожало бы всевозможные творения рук человеческих, как это делают многие термиты в тропических, субтропических и просто жарких странах мира.

Начиная с И. Съестеда (1900) и до С. Скаиффа (1954), опубликовавших исследования о термитах Африки; начиная с Д. Остен-Сакена (1877), Ф. Сильвестри (1902), Н. Холмгена (1906) и до Ч. Митченера (1952), давших сводки о термитах Северной и Южной Америки; начиная с уже знакомого нам Г. Смисмена (1781) и кончая авторами всех позднейших книг о термитах тропической материковой Азии; начиная с К. Губбарда (1878), К. Эшериха (1911), Н. Кемпера (1934) и кончая составителями более поздних монографий о термитах Цейлона и Индонезии; наконец, в наиболее подробных трудах о термитах всего мира — Е. Хег (1922), В. Вилер (1928), Ч. Кофоид (1934), Т. Снайдер (1949), А. Герфс (1952) — все, как один, занимавшиеся этими насекомыми специалисты в той или иной форме признают: термиты — настоящее бедствие во всех тропических странах.

На десятках языков, в сотнях книг, в тысячах статей, на десятках тысяч страниц излагается и обосновывается этот вывод, приводятся свидетельства. Будничные факты, исторические события, анекдоты, трагедии, шутки, драмы…

Вот рассказ китайских строителей с континента и с Тайваня. Они заявляют, что атаку Коптотермес выдерживают только хорошо цементированные стены и фундаменты: кладка на известке, как бы тщательна она ни была, здесь недолговечна…

Вот рассказ землемеров с Гвинеи. Вечером они вбили колышки, чтобы с рассветом продолжить работу, а наутро вместо колышков нашли одни их подобия, склеенные не то из глины, не то из папье-маше…

Вот рассказ о цейлонском рикше. После трудового дня он погрузился в каменный сон на циновке рядом со своей тележкой. Проснувшись утром, бедняга нашел одни только волокна циновки, а вместо тележки — два железных обода от колес и несколько рассыпанных гвоздей…

Вот рассказ о торговце из Манилы на Филиппинах. В его доме заночевал приезжий из Северной Японии. И надо же случиться такому: ночью платье гостя исчезло. От него на месте остались одни металлические пуговицы и крючки.

Вот рассказ о разорении одного мадагаскарского винодела. Его богатство хранилось в бочках и бутылках с вином. Все в винном погребе выглядело нетронутым, и вдруг бочки потекли, а пробки в бутылях насквозь истлели. И молодое и старое вино сбежало, ушло в землю…

Рушатся дома, рассыпается утварь, мебель, в прах превращаются платье, обувь, незаметно опустошаются склады, засыхают и подъедаются дикие и выращенные человеком культурные деревья и злаки, рушатся под напором вод источенные шлюзы и плотины, стены оросительных каналов, трубы деревянного водопровода, обшивка пристаней и барж, связки плотов.

Тысячи случаев, происшествий, аварий.

Справки экономистов, подсчитывающих убытки. Жалобы инженеров, строителей, архитекторов, призывающих принимать предупредительные меры, чтобы исключить возможность повреждений.

Нет числа рассказам о том, как термиты уничтожают книги, архивы, библиотеки.

Знаменитый ученый-путешественник А. Гумбольдт, вернувшись из Южной Америки, заметил, что ему там почти не доводилось видеть книги старше пятидесяти лет. И он объяснил почему: за такой срок ни одну книгу не удается уберечь от термитов. «Эти насекомые представляют собой угрозу не только для цивилизации вообще, но и для литературы в особенности», — писал один бразильский термитолог и при этом, пряча улыбку, добавил, что он лично «не слишком доверяет рассказам о том, будто везде, где это возможно, термиты в первую очередь расправляются с книгами по вопросам термитологии и особенно о борьбе с термитами».

Это замечание стоит особо оценить, так как, когда речь идет о термитах, мало кто способен еще шутить, мало кто сохраняет чувство юмора.

Действующий тайно и вслепую, не слишком разборчивый и постоянный в выборе объектов атаки и форм нападения, бесшумный, немой невидимка, о злых забавах которого здесь рассказывается, действует исподволь, скрытно, без спешки.

Вот Франция. Здесь, как и в других странах Средиземноморья, термиты известны давно. Однако никто не придавал значения тому, что время от времени то в одном, то в другом месте с некоторых пор стали обнаруживаться деревянные строения, изъеденные крошечным (его размеры три-четыре миллиметра) и необычайно тугорослым (каждая особь солдата или крылатого растет от полутора до двух лет) насекомым.

Впервые об этих термитах заговорили лишь после того, как выяснилось, что они поели все бумаги в префектуре города Ла-Рошель. Подробности этого конфузного происшествия довольно точно описаны Катрфажем. Пересказ его сообщений опубликован в петербургских «Отечественных записках» за 1853 год.

В том же округе Ла-Рошель одна из местных жительниц, много лет сохраняя сундук с приданым для дочери, в день, когда оно потребовалось, обнаружила, что никакого приданого не существует, что все платья, все белье и даже обувь представляют собой нечто немногим более прочное, чем хрупкая пластинка золы, оставшаяся от сожженной бумаги. Сообщение об этой новой проделке термитов обошло в свое время чуть ли не все французские газеты, включая и самые важные, столичные.

Еще больше разговоров вызвало вскоре другое сообщение, и на этот раз не из округа, а опять из самого города Ла-Рошель.

Здесь в мансарде тихого двухэтажного домика на одной из окраин жил одинокий старый человек, чья фамилия в данном случае не представляет никакого интереса. В один прекрасный день он вернулся из деревни. Пробыв в гостях целый месяц, он привез с собой подаренный ему пузатый, тяжелый, как если бы он был полон свинцовой дроби, горшок с вареньем. Старик оставил груз на пороге и, переведя дыхание, открыл дверь, вошел к себе, снял сюртук и бросил его на вешалку. Крючок обломился. Старик подхватил падающий сюртук и повесил его на другой крючок. Однако и этот не выдержал! Бормоча проклятия, старик оставил сюртук на полу и, подняв горшок, понес его в комнату, к столу, тихонько поставил на угол и, не успев прийти в себя, увидел, что ножка стола, хрустнув, рассыпалась, а сосуд, рухнув, проломил доски и исчез, оставив в полу зияющее отверстие. Ничего не понимая, чувствуя, что опора уходит из-под ног, старик ухватился за шнур от лампы, висящей на центральной балке, и в то же мгновение потолок, кровля с грохотом, скрежетом, сокрушая пол мансарды, обрушились, вздымая удушливую пыль.

Впоследствии такие же сообщения стали поступать из городов Тори-е-Гарон, Рошфор и других. Здесь, в частности, официальные архивы мерий тоже погибли.

Через несколько лет в Марселе целая семья, сидевшая за праздничным столом вместе с гостями, рухнула с третьего этажа на второй, а оттуда — на первый.

И снова все это были проделки тех же термитов.

Когда автор одной вышедшей в 1926 году книги о термитах написал, что термиты Франции, «в отличие от их собратьев в жарких странах, лишь иногда вторгаются в жилье человека и не причиняют здесь слишком большого вреда», да еще прибавил, что к северу от Пиренеев термиты акклиматизировались ценой вырождения, что они здесь безобиднее самого безобидного муравья, то эти успокоительные заявления вызвали настоящий шквал возражений.

Французские специалисты напомнили, что, кроме разрушения зданий и утвари в домах, ненасытный Люцифугус повреждает и живые растения на корню: плодовые, особенно цитрусовые, миндаль; декоративные деревья — кипарис, липу, олеандр; огородные и цветочные культуры, нередко даже полевые посевы!

Перечислялись десятки случаев, когда атаке термитов подвергались, не говоря уже об обычных строениях, старинные дворцы в родовых поместьях знати, храмы и монастыри, где термиты уничтожали отделку, мебель, гобелены, библиотеки, украшения, картины…

С тех пор как все это писалось, положение нисколько не выправилось, скорее наоборот. В городе Бордо — это один из крупнейших городов Франции — термиты впервые были обнаружены в деревянных частях одного из окраинных домов в 1853 году. Сто лет спустя уже не отдельные улицы и кварталы, а целые районы города несли серьезный ущерб от термитов.

В специальной французской литературе замелькало новое словечко: «термитоз». Так называют заболевание… зданий, пораженных термитами. Болезнь проходит крайне тяжело, а часто оказывается неизлечимой.

В юго-западном районе Франции, в департаменте Восточные Пиренеи, беда: здесь серьезно вредит виноградникам термит Калотермес флавиколлис, личинки которого выгрызают сердцевину побегов. На одном растении бывает несколько сот насекомых. Беда и в западной части Франции, и в самом Париже: здесь обнаружен новый вид — завезенный из США Ретикулитермес сантонензис.

Книга о термитах М. Матье, вышедшая в 1959 году в Париже, озаглавлена «Непризнанный бич». На обложке напечатана географическая карта, показывающая, что районы Франции, неблагополучные по термитам, занимают уже почти треть всей территории страны.

Франция не составляет в этом смысле исключения. Термиты не выводятся на Балканском полуострове, в Итальянском приморье, где Люцифугус немало хлопот причиняет на виноградниках. Они уничтожают не только колья, к которым привязывается лоза, но и древесину побегов. Термиты давно расползлись по всей стране: и на Апеннинском полуострове, и на Севере — в зоне итальянских Альп, и на островах — в Сицилии и Сардинии. Они орудуют в деревнях и местечках, в селениях и городах. Когда-то весь Рим взбудоражило сообщение о гнезде термитов, обнаруженном в каких-то трущобах в черте города. Сейчас же приходится очищать от термитов книгохранилище Ватикана, национальные библиотеку и музей, исторические памятники, вроде виллы Боргезе. В Венеции термиты пробрались в собор Святого Павла, во Дворец Дожей.

Не так еще давно в Испании желтошеий Калотермес флавиколлис вредил главным образом плантациям олив. Здесь не было мира самим оливам. Сейчас термиты угрожают тут не только деревьям, но и зданиям, не только садам, по и жилым районам.

В 1960 году парижский журнал «Оризон» опубликовал большую статью под названием: «Тревога! Термиты атакуют Европу!»

В разных странах на термитов все чаще жалуются агрономы, строители, инженеры, а в последнее время даже радисты и летчики. Здесь изъедены радиоприемники, телевизионные аппараты, выведены из строя деревянные опоры электрораспределительных линий, автомашины, кабель, повреждена электропроводка… Тут — посадочная площадка аэродрома настолько изрыта, что стала непригодна для посадки самолетов… Там — штурман вовсе не нашел посадочной площадки: она значилась по старым картам ровной, а на деле заросла башнями термитников…

Главный термитолог США Т. Снайдер пишет в своей книге, что энтомологи американских войсковых частей со всех концов Земли шлют в Вашингтон информацию о термитах, собирают образцы насекомых.

Давно ли о термитах в Западной Европе не было слышно севернее Италии, Испании, Средиземноморья Франции? Теперь тревожные сигналы приходят даже из ФРГ. Тропические термин ты не раз завозились сюда в приморские города с товарами, но не приживались. Однако в числе других сюда оказался завезен из Соединенных Штатов и желтоногий Ретикулитермес флавипес. В США он повреждает даже корни сахарной свеклы, ожидающей выборки или вывозки, даже клубни картофеля в поле.

В 1937 году гнездовья желтоногого термита обнаружили в портовых сооружениях Гамбурга, какое-то время спустя — в Маннгейме, затем в нескольких селениях среднего течения Рейна… В 1950 году этот термит появился уже в Австрии, в Вене, причем не только в Шенбрунне, где он уже однажды дотла уничтожил императорские оранжереи, но и в обычных строениях. В том же году он прибыл в древесине упаковочных деревянных ящиков с американскими товарами и в Зальцбург.

После того зарегистрированы такие сообщения о желтоногом термите в Зальцбурге: в 1955 году он обнаружен в одном из домов в полу из буковых досок; в 1956 году — в другом доме в дверных косяках из еловой древесины; в 1957 году — уже в нескольких местах, и не только в древесине строений, но и в железнодорожных шпалах.

А тем временем в Западной Германии появились гнезда нового термита Зоотермопсис, тоже завезенного из США.

Что это, в самом деле? Уж не возвращаются ли термиты на широты Балтики, где они когда-то обитали?

О, они, конечно, никакой реальной опасности здесь сегодня не представляют, как сто лет назад не представляли настоящей опасности гнезда, впервые обнаруженные во французском городе Бордо, как двести лет назад ничего особого не значили первые Люцифугус на французском побережье Средиземного моря, где они сегодня перестали быть редкостью…

Поучительно выглядит составленный в алфавитном порядке перечень предметов, становившихся объектом атаки термитов.

Автомашины, амбары, ангары, асбест…

Бамбук (и изделия из него), батат, белье (нательное и постельное), бивни слоновые (источены), бирки, бечева, блоки (электросвязи), бобы, бочки, брезенты, брусчатка деревянная (торцы мостовых), будки (собачьи), бумага (всех сортов, в том числе пропитанная)…

Вагоны, валы (колодезные вороты), вата, веревки, весла, ветряки, вешала, вешалки, виноградники, возки, вышки…

Гаражи, головные уборы, граммофоны, грибы…

Деревья (в том числе живые, на корню), доски, древесина (деловая)…

Жилые строения (от гребня крыши до фундамента — саманные, бревенчатые, даже кирпичные, если кладка велась с известью)…

Засыпка (покрытие в леднике), здания (нежилые), землемерные знаки…

Игрушки (деревянные, тряпичные, из папье-маше), известь (в каменной и кирпичной кладке)…

Кабель (покрытие), кареты, карнизы, картины, картон, картофельные клубни, кегли, клепки, книги (любые, в том числе, как особо и сейчас отмечается во многих зарубежных сочинениях, книги конторские, бухгалтерские), ковры, коллекции (растений, семян, плодов, марок, почтовых открыток, спичечных этикеток, коробок и т. п.), колья, консервные банки (разъедается припой крышек), корзины, корыта, кости, кровля…

Ледники, ленты, лестницы, линолеум, лодки, лопаты…

Мебель всевозможная, меха, мешки, молельни, молотки (деревянные или ручки металлических), мольберты, мосты, мумии (в египетских гробницах), мыло…

Надводные службы, непроводники, носки…

Ободья, обои, обувь, обшивка (корабельная), овощи, олово, опоры, органы (в храмах), орехи (всевозможные)…

Паромы, патефоны, пианино, планшеты, пластмассы (некоторые виды в изделиях разного рода), платье (всевозможное), плетенки, плоды (даже на дереве), плоты, покрытия (дорожные), покрышки, полки, приемники, пристани, причалы, пробки (вино вытекло), продукты (всевозможные, за исключением жидких и жиров), пряжа, птичники…

Ракетки, рамы, резиновые валы (на стиральных или пишущих машинах), рояли, рубахи, ручки деревянные всевозможных инструментов и машин…

Самолеты, свинец, семена, седла, скамьи, скирды (сено, солома), склады, силосные сооружения, сумки, сундуки, стебли, стекла (протравлено), столбы (телефонные, телеграфные, линий электропередач)…

Тачки, телеги, теплицы, тесьма, трубы долбленые, тряпичные изделия…

Украшения (из дерева, из кости), ульи…

Фонографы, фотоаппараты, фрукты, футляры…

Хлеб, хлопок, холст…

Цветы, циновки…

Частокол, часы (кабинетные, настольные, настенные), чемоданы, чертежи, чертежные доски, чехлы (музыкальных инструментов, пишущих и швейных машин), чучела…

Шары (для бильярда, крокета, гольфа, тенниса), шахтные крепления, шерсть, шкатулки, шланги, шорные изделия (хомуты, сбруя), шпалы железнодорожные (особенно на складах), штампы…

Щепа кровельная, щетина, щетки…

Элеваторы, электростанции…

Ягоды, ящики…

Этот невеселый перечень составлен по описаниям самых разнообразных, в том числе и совершенно невероятных, происшествий, вроде тех, о которых здесь рассказывалось.

Живая масса семьи всего из двадцати пяти тысяч термитов занимает объем в сто кубических сантиметров и за год уничтожает примерно пятьдесят тысяч кубических сантиметров целлюлозы в любом виде.

Там, где термитные гнезда исчисляются на одном гектаре десятками, древесина истребляется ежегодно кубометрами.

Таковы факты.

Пора, однако, закончить эту главу, и без того перегруженную доказательствами очевидного. Правда, здесь еще не сказано о том, как во многих сухих и засушливых районах термиты повреждают земляную одежду оросительных каналов, особенно мелких, вызывая потерю огромного количества воды, путая планы поливов, разрушая дорогостоящую ирригационную сеть.

В местах с почвами, избыточно увлажненными круглый год, термиты, как правило, не живут. Не все из них научились, как обитатели рисовых полей в Камбодже, строить термитники, приподнимая основание над уровнем вод. Между тем многие обильно увлажненные земли на редкость богаты, осушение должно превратить их в настоящее золотое дно.

Но во многих местах, стоит только проложить кротовым плугом подземные борозды или прорезать болото наземными канавами и снизить уровень грунтовых вод, на осушенные участки проникают термиты. Избавиться от них совсем не просто.

Похоже, они только и ждали, когда им можно будет здесь поселиться…

Что же сказать в заключение?

Не ударить ли под конец в набат, сообщив о живых гнездах термитов, найденных в стенах домов, вблизи труб парового отопления, и в почве, вблизи труб теплоцентрали? Это произошло в одном из городов на севере Западной Германии.

Или, может быть, подивиться изобретательности случая, который столкнул древнейшее произведение природы с последним словом науки и техники? Термиты, повредившие изоляцию проводки, вывели из строя счетную машину и таким образом доказали, что живая модель живого способна в иных случаях одолевать механическую.

Или, может быть, привести еще один, тоже похожий на притчу, рассказ о том, как сонаты Бетховена и прелюдии Рахманинова исполнялись под небом Африки на рояле, закованном в цинк для защиты от термитов? Этот рояль — он весит три тонны — был изготовлен лучшими мастерами общества Баха для ныне уже покойного Альберта Швейцере — знаменитого француза, увенчанного многими почетными наградами, как философа и ученого, композитора и музыканта.

Давно покинул Швейцер Париж и переехал в Габон, но не в столицу, не в Либревиль, а в крохотную деревню Ламборене на берегах Обовэ, в сердце ограбленной колонизаторами Экваториальной Африки. Днем Швейцер лечил негров в больничном городке, построенном им здесь, е вечера посвящал музыке, своему роялю, закованному в цинковые листы не менее прочно, чем сами термиты, защищаясь от врагов, заковывают свои гнезда в цемент…

Но нет, если уж о чем сказать в заключение, то уместнее всего вновь вернуться к тем необычайным и непредвиденным событиям на острове Святой Елены, о которых шла речь в начале повести.

Летописец острова Д. С. Меллис писал в 1875 году: «Джемстаун выглядит как город, разрушенный землетрясением».

В более поздних изданиях истории острова мы читаем: «Джемстаун был, в сущности, совершенно разрушен термитами, его пришлось отстраивать заново».

Впрочем то, что произошло на острове Святой Елены, может показаться событием неожиданным разве только в связи с тем, как быстро произвели все разрушения термиты, которым здесь благоприятствовали тепло, влажность, ограниченность островной территории.

Но жизнь показала, что события могут складываться еще более драматично.

После катастрофы

 НАЧАЛЕ второго часа после полуночи с 5 на 6 октября 1948 года израненный человек с трудом толкал перед собой по безлюдной площади аэродрома сходни. Ценой неимоверных усилий он подкатил их к борту самолета «ИЛ-12», стоявшего в стороне от других машин. Останавливаясь и отдыхая на каждой ступеньке, медленно, то и дело оглядываясь и прислушиваясь, поднимался он к входу, долго возился, открывая дверь.

В самолете было темно и пусто. Тяжело ступая, человек прошел в рубку и включил радиопередатчик.

Не часто бывает, чтобы сигнал бедствия передавался с борта самолета не в полете, а с бетонной площади аэродрома. Но именно этот несчастный случай происходил сейчас.

Перехваченные в Сибири рацией омского коротковолновика, потом в Азербайджане бакинскими приемными станциями, а там и другими радиооповещения о катастрофе, отправленные с борта самолета «ИЛ-12», через несколько минут стали из разных концов Союза поступать в Москву.

Так мир узнал об ашхабадском землетрясении.

В 1 час 12 минут по местному времени, когда большинство жителей столицы Туркменской республики спали крепким сном, далеко на юге, в той стороне, где высятся голубые цепи гор, родился необычный, глухой гул.

В эту минуту на скамье в городском саду сидели четверо военных: ночной комендантский патруль. Они только что обошли аллеи и сейчас отдыхали, покуривая.

— Что это, товарищ лейтенант? — насторожился ефрейтор. — Похоже, артиллерия?

Лейтенант поднялся со скамьи и по фронтовой привычке оглядел небосвод, прислушиваясь. Следом вскочили и остальные. Гул не утихал.

Но вокруг все было спокойно. Безлюдные улицы были освещены огнями фонарей, на тротуаре беззвучно перебегали с места на место черные тени деревьев.

А гул, родившийся в горах на юге, не умолкал. Казалось, он катился к спящему городу и нарастал в силе.

Этот непонятный гул услышали тогда немногие — лишь те, кто почему-либо все еще не спал, несмотря на позднее время.

Но даже и те, кто бодрствовал, не успели ни понять, что происходит, ни испугаться, потому что, обгоняя плывший с гор гул, раздался первый удар. Он был так силен, что не дал устоять на ногах. Казалось, он встряхнул землю.

Это произошло при свете фонарей. Но падали все уже в кромешной тьме: свет погас. Над северной и северо-западной частью города вспыхнуло на мгновение голубоватое зарево, вспыхнуло и погасло. В грохоте и криках, раздавшихся в густом мраке, со стоном рухнуло дерево.

«Похоже было, — вспоминали потом многие, — что из глубины земли в ноги прямой наводкой ударили тяжелые орудия».

Это был первый толчок вертикального направления. После короткого перерыва один за другим стали сотрясать землю горизонтальные.

Все началось в 1 час 12 минут 5 секунд по местному времени и продолжалось не более десяти секунд.

— А самолетов вовсе не слышно, товарищ лейтенант! — прокричал в темноте ефрейтор, который все еще считал, что это воздушный налет бомбардировщиков.

Один из сторожей, охранявших в ту ночь свой объект, рассказывал через несколько дней:

— Я ничего не понял. Почувствовал только, что трудно дышать, и сразу включил фонарь, попытался посветить, разобраться, что происходит. Но нигде ничего нельзя было увидеть. Фонарь, который обычно, как хорошая фара, светил на много метров вперед, сейчас не в силах был пробить густую мглу, подступившую отовсюду. Теперь-то я знаю, что то была пыль, которая сплошным облаком поднялась над городом. Тогда я ни о чем не догадывался. Даже утром, когда стало рассветать, пыль все еще держалась в воздухе. Крона огромного дерева, лежавшего поперек мостовой, была совсем серой, каждый лист был покрыт густым слоем грязи.

Но это стало видно утром, а ночью, в грохоте рушившихся зданий, в пыльном удушье, все было необъяснимо и чудовищно.

Подземные удары расшатывали, крушили, ломали, разбивали стены иперегородки жилых домов и строений, сминали полы и потолки, низвергали кровли, опрокидывали заборы.

Вокзала аэропорта в Ашхабаде уже не существовало. Пассажиры, ожидавшие на вокзале утренних самолетов, пилоты, бортмеханики, радисты, стюардессы выбирались из-под обломков здания, откапывали товарищей, оказывали первую помощь пострадавшим. А бортрадист с «ИЛ-12» с трудом пробрался к своему самолету и передавал в эфир сигнал бедствия:

— Землетрясение…

Землетрясение, сила которого составляла 9 баллов, в несколько секунд, последовавших за первым ударом, вывело из строя электростанцию, радиоцентр, водопровод, уничтожило огромное число общественных сооружений, жилых домов и нежилых строений, засыпав развалинами людей. Не всем посчастливилось выбраться из-под обломков, не всех удалось спасти.

Еще затемно стали подниматься в воздух машины, увозившие раненых в Ташкент, в Баку, в Чарджоу. Летчики торопились эвакуировать из Ашхабада пострадавших, освободить место на аэродроме: с рассветом на посадочную площадку перед развалинами аэровокзала стали приземляться самолеты с врачами и медикаментами из Красноводска, Ташкента, Баку. Утром прибыли первые московские санитарные машины.

Вскоре в небе над городом, не затихая, гудели самолеты. Для посадки многих машин на аэродроме не было места, и они сбрасывали контейнеры с пенициллином, консервированной кровью, противостолбнячной сывороткой для раненых, с лекарствами для больных, с хлебом, концентратами и другими продуктами, с палатками, теплыми одеялами, с водой. Парашюты с тюками, ящиками, бочками медленно приземлялись среди развалин.

Писатель П. Скосырев в книге «Туркменистан» рассказывает:

«По воздуху и по железной дороге, движение на которой возобновилось в 7 часов утра 8 октября, продолжали прибывать грузы. Страна слала Ашхабаду все, в чем только мог нуждаться пострадавший город. Шли машины, продовольствие, стройматериалы, одежда, медикаменты. Прибывали люди разных профессий и специальностей — врачи, инженеры, проектировщики будущих зданий.

В адрес правительственных учреждений и частных лиц непрерывно поступали телеграммы — приглашения от тысяч и тысяч советских граждан, колхозов, предприятий. Вся советская огромная страна открывала объятия гостеприимства своим пострадавшим братьям.

Но ашхабадцы и не помышляли о том, чтобы оставить родной город. Даже раненые, если раны были нетяжелыми, просили не эвакуировать их…»

В те горькие дни и выросло под Ашхабадом кладбище, которое лежит в начале автомобильной трассы, ведущей в сторону Гяурской равнины.

Оставшиеся в живых расчищали развалины и строили укрытия: была уже середина октября, требовалось сделать все возможное, чтобы зиму встретить не в палатках.

«Восстановим любимую столицу республики!», «Все силы на восстановление Ашхабада!» — звали лозунги, написанные на обломках стен, на плитах тротуаров.

Бригады мужественных людей восстанавливали электрическую сеть, водопровод, школы, больницы, столовые, собирали стандартные дома, возводили жилые кварталы, а вечерами, после работы, готовили саман, искали среди обломков разрушенного все хоть сколько-нибудь годное для сооружения временного крова.

Мужчины, женщины, старики, дети собирали обломки досок, балок, столбиков, оконные и дверные переплеты, ставни, двери, чтобы вновь пустить их в дело.

Кто знает, сколько еще лет или десятилетий простояли бы все эти дома, заборы, ограды! Они мирно несли бы свою службу, и кому пришло бы в голову сопоставлять и связывать между собой единой причиной множество разных фактов — истлевшую скамью в саду или источенные неизвестной пакостью листы книги, сломанное или упавшее, изъеденное изнутри дерево, рухнувшую стену забора, проваливающуюся кровлю дома или сломанную ножку стула… И все это в разных местах, в разное время.

Деревянные каркасы множества старых строений и все сооружения из самана давно были обжиты Анакантотермес. Не выходя на поверхность и не обнаруживая себя, они проложили внутри стен свои ходы и ниши. Здесь были источены столбы, балки, скреплявшие стены, марши лестниц, переходы, там — стропила, несшие на себе основную тяжесть кровли, или перекрытия, полы.

На протяжении многих лет изучавший термитов Туркмении ашхабадский врач Н. А. Синельников еще в 1950 году писал в журнале «Известия Туркменского филиала Академии наук СССР»:

«Наиболее наглядно выявилось действие термитов на древесину после известного ашхабадского землетрясения осенью 1948 года, когда в разрушенных глинобитных строениях обнаруживалась изъеденность деревянных деталей и глиносырцовых блоков в старых постройках…»

Уже знакомая читателям этой книги А. Н. Луппова в своем сочинении «Термиты Туркмении» подтверждает, что «после землетрясения в 1948 году в развалинах старых построек Ашхабада обнаружились ранее скрытые повреждения, показавшие с особенной ясностью, насколько вредными являются здесь эти насекомые и насколько важно их детальное изучение».

Рисуя бедствия, обрушившиеся в 1875 году на остров Святой Елены, Д. С. Меллис писал, что уничтоженный термитами Джемстаун выглядел как город, разрушенный землетрясением.

Советские специалисты и ученые, исследуя обстоятельства бедствия, обрушившегося в 1948 году на столицу Туркмении, находили, что город, разрушенный землетрясением, был подготовлен к катастрофе той болезнью строений, которую французы назвали «термитозом».

И однако же даже сейчас, когда шквал подземной бури, ударившей так внезапно, в несколько секунд уничтожил и сокрушил все_т что было давно источено и изглодано фуражирами Анакантотермес, этот враг все еще не назван в полный голос.

Когда начнется наступление

БЫЧАИ народов Тропической Америки или Центральной Африки редко запрещают употреблять в пищу крылатых. Их собирают во время роения с помощью разнообразных ловушек, хитроумно сплетенных из пальмовых волокон. Но у тех же народов сохранились верования и обычаи, поддерживающие в людях страх перед обитателями термитников, убеждающие в безрассудности, бесполезности и опасности попыток борьбы с этими коварными созданиями.

Если в прошлом спрашивали африканского негра, индонезийца, южноамериканского индейца или австралийца, на чем основаны такие верования, то можно было услышать в ответ бесхитростную, но правдивую историю: «Приезжали белые собирать насекомых. Взяли из селения людей, ушли в лес. А там одного из наших сразу зашибло срубленным деревом. Ему было всего лишь семнадцать лет… Дерзкий юноша не побоялся по приказу начальника перепилить термитный столб…»

«Забойщики на бельгийской шахте ни во что не верят. Он тоже работал в забое. И чем же кончилось? Его засыпало породой: весь крепежный лес здесь смяло, все стойки насквозь были изъедены, как если бы перегнили».

«Он иной раз приносил домой из порта вязанку дощечек, обломки ящиков. На них разогревалась вечером пища. И вот однажды все увидели, как из дощечек, брошенных в костер, начали выбегать термиты, которые тут же сгорали… Года не прошло, как они подъели все углы в доме».

Так вырастают суеверия, предрассудки, приметы:

«Никогда не знаешь, что они с тобой за это сделают».

«Термиты находят обидчика даже под землей, а если его не найдут, то накажут родных и близких».

«Эти насекомые злопамятны и больно мстят за себя…»

«Горе хижине, в которой прячется тот, кто однажды посмел нарушить покой большого термитника Такуру-Пуку» (так их называют индейцы Парагвая).

Смеяться над всем этим бесполезно.

…Везде, где человек впервые вступает в пределы, обжитые термитами, легионы прожорливых шестиногих тварей раньше или позже нападают на пришельца, незаметно для него разрушая все, что им сделано, постепенно коверкая все, чем он пользуется, мало-помалу уничтожая все, что им собрано.

Уже упоминавшиеся здесь термитники вдоль дороги на Аль-бани-Пасс не опустели, не вымерли после того, как вместо фургонов, запряженных ленивыми, неторопливо бредущими по булыжнику степными волами, по гладкому асфальтовому полотну промчались грузовики.

Не всякое изменение среды сказывается на термитах, имеет для них значение. Однако когда в джунглях прокладываются автомобильные или железные дороги, планируются селения или аэродромы, возводятся жилые и производственные здания, осушаются одни и орошаются другие земли, разделываются участки под поля и сады, то, сколько бы термитников ни было так или иначе уничтожено в почве, вырвано, взорвано, затоплено, погибают все же не все. Чаще всего именно глубоко зарывшиеся и наименее обнаруживающие себя термиты могут уцелеть. Конечно, лишь кое-где. Достаточно и этого. Проходит сколько-то лет, и сохранившиеся снова размножаются и дают о себе знать, уже произведя все разрушения, на какие они способны.

И чем глубже люди внедряются в вековечные владения термитов, осветляя и сводя леса, уничтожая деревья и оставляя таким образом термитов без их природного корма, тем скорее обнаруживается, что цепи фуражиров в шнурах-туннелях или колонны, марширующие под открытым небом, направляются из гнезд на посевы, к строениям, переходят — им ничего другого не остается — на питание целлюлозой живых культурных растений в садах и на полях, принимаются точить дерево в жилых и нежилых строениях с находящейся в них утварью, со всем, что изготовлено из древесины и некоторых видов пластмассы.

Уже из предыдущих глав можно было видеть, как человек по легкомыслию и небрежности сам распространяет и расселяет термитов. Он перевозит их через моря и пустыни, через горы и океаны, перебрасывает их на такие расстояния, какие ни одному из термитов при несовершенных средствах их наземного и воздушного передвижения никогда и никак бы не осилить. С помощью водяного отопления в домах и особенно благодаря прокладке в почве отопительных труб расширяются границы зоны, где термиты могут существовать.

И повсюду в этой зоне, на земле и под землей, живая ли, мертвая ли древесина во всех ее применениях и производных ставится под удар, становится добычей какого-нибудь из термитов. Они действуют скрыто, скрытно, исподволь, но безудержно и неотвратимо.

Не случайно в странах Южной Америки старинные столбы на дорожных перекрестках и сегодня еще взывают к небу высеченными на каменных плитах словами молитвы, короткой, как крик души:

Боже, спаси нас от молнии!

Боже, спаси нас от землетрясения!

Боже, избави нас от мучительной смерти!

Боже, избави нас от Термитов!

Эти насекомые слишком давно и слишком тесно сжились с единственным их кормом — древесиной, которая нужна человеку как сырье и материал для разных поделок.

Истачивая древесину, термиты уничтожают не только материал, пригодный людям для разных поделок, но нередко и сами поделки.

Это больше чем яблоко раздора. Здесь ни одна сторона не может уступить, здесь примирение немыслимо. Это столкновение продолжается уже тысячи лет. Но что значит такой срок для косной силы, живущей в 250-миллионолетнем обитателе нашей планеты?

Многие термиты заранее отступают перед человеком. Едва услышав топор дровосека или вой электропилы, заступ землекопа или рев бульдозеров, расчищающих заросли, они сами покидают свои гнезда и уходят дальше в глубь джунглей. Немалое число термитов не выдерживает первой же встречи с человеком. Об этих видах и пишет Е. Долматовский в одном из стихотворений цикла «Светлая Африка»:

Как вывели термитов? Очень просто.

Выкуривали пальмовым дымком…

Но после всего обнаруживаются и такие виды, для борьбы с которыми до сих пор все еще нет надежных средств массового применения. Их не так уж и много, но именно они и дали повод профессору К. Эшериху заявить, что «в непрерывной войне, вот уже сколько веков ведущейся между человеком и термитами, победителем чаще всего выходят термиты».

Конечно, никаким термитам не прогрызть цинковую броню на рояле Альберта Швейцера. Но в такую броню невозможно одеть ожидающие защиты растения на полях, жилье миллионов людей.

Расскажем для примера подробнее о том, как охраняются от термитов здания. На этом участке борьба особенно упорна и последовательна, и этот пример, естественно, нагляднее, чем любой другой.

В деревянные части каркаса или в глинистые стены жилых и нежилых строений, а далее и в самые сооружения термиты проникают, как известно, из почвы, где они чувствуют себя не хуже, чем рыба в воде, и откуда пробираются в столбы, балки, доски или саманный кирпич. Они поселяются в запасах древесины, как бы специально для них уложенной человеком в виде полов, стен, потолков, кровли, вещей. Они движутся в почве сквозь слой извести, скрепляющей кладку кирпича или камня в подземной части фундамента. Достаточно им добраться между камнями фундамента до деревянных частей, далее все идет как обычно.

Значит, нельзя, чтобы деревянные части строений соприкасались с землей!

Наиболее осторожные специалисты объявили, что лучше, чего бы это ни стоило, совсем отказаться от древесины при возведении стен. Но вскоре стало ясно, что таким образом достигалась только термитоустойчивость стен здания, а не полов, стропил или обстановки. Термиты как ни в чем не бывало проникают и в каменные строения, а когда добираются до вещей, то обходятся с ними так же, как и в деревянных или глинобитных домах.

После этого всюду, где можно было опасаться вторжения термитов, под сооружение начали ставить фундамент на надежной цементной кладке. Высокие каменные столбы, несущие поднятое над землей строение, стали, кроме того, вкруговую обшивать сплошными металлическими воронками-козырьками, со стенками, наклоненными вниз под таким углом, чтобы термиты обязательно срывались с них и падали на землю.

Это было вполне разумно. В сооружения, построенные таким образом, термиты не могли попадать старым путем. Но вместо старых путей они находили новые. Чтобы закрыть их, потребовалось ставить все сооружение на широкое цементное кольцо. Это тоже было разумно, но термиты с большой легкостью справлялись и с новым затруднением.

Тогда решено было окружать строения не цементным, а химическим кольцом: пятнадцати-двадцатисантиметровый ровик, вырытый в земле, заполнялся почвой, обильно пропитанной арсенитом натрия, хлороданом, диэльдрином, гексахлораном или другими достаточно сильными и стойкими ядами, убивающими насекомых.

Преодолеть такой ров невозможно: ядовитое кольцо действительно иногда на протяжении нескольких лет не дает термитам пробраться в дом.

Это был большой успех, но со временем выяснилось, что термиты находят дорогу и в эти дома. Они проникают в них изнутри снизу — из почвы под домом. Двигаясь внутри шнуров-туннелей, они в конце концов добирались до первых балок подпола и отсюда внедрялись в дерево. Дальше все шло по-старому: термиты оказывались в дереве стен, в столбах, несущих на себе чердачные перекрытия, кровлю, а одновременно и в мебели, в вещах, книгах…

Дома в угрожаемых районах начали ставить на сплошное, литое бетонное или плотно сложенное кирпичное основание, покрытое железобетонными плитами.

Какое-то время казалось, что ничего больше не нужно. Но потом термиты стали появляться и здесь: они огибали наружные края бетонной плиты под строением, накладывая на них трубчатые ходы. Они проникали в здания также и в местах ввода водопроводных и вывода канализационных труб.

Тогда была сделана попытка особо обрабатывать для отпугивания фуражиров именно эти места.

Увы, и после этого термиты находили для се&я в плите ходы — мельчайшие, но достаточные, чтобы сквозь них проникать из своих подземелий внутрь сооружения.

Была сделана попытка накладывать поверх сплошных бетонных плит металлические лежаки и щиты. Но термитам не потребовалось особенно много времени, чтобы показать, как легко и какими неожиданными способами они способны преодолеть и эти препятствия.

Легкость, с какой они перестраиваются, приспосабливаясь к изменяющимся условиям, ставила инженеров и строителей в тупик, вынуждала вновь и вновь искать слабые звенья обороны, находить их и укреплять. А когда эти звенья, казалось бы, налаживали, открывались новые участки, требующие укрепления.

На помощь строителям поспешили химики, уже кое-что пытавшиеся сделать. Одни пропитывали строительный лес разными отпугивающими веществами, другие уже не кольцо вокруг дома, а весь участок почвы, намеченный под строительство, поливали, пропитывали смертельными для насекомых ядами, соединяли оба приема в один. Позже в этот план пришлось внести еще одно дополнение, так как простое вымачивание в растворах, и горяче-холодная пропитка в ваннах, и опрыскивание древесины ядами — все оказалось малонадежным. Пропитку стали делать под давлением, начали испытывать разные дозы ядов и сроки пропитки, продолжительность их действия. Особо твердые породы дерева пробовали подвергать даже инфракрасному облучению.

А ведь как ни трудно защищать вновь сооружаемые здания от термитов, это все же неизмеримо легче, чем борьба с ними, когда они уже проникли в строение!

Что делать, спросите вы, если беда все же стряслась? Что советует наука для этих случаев?

Она советует вводить в доски с помощью электродрелей или распылителей всевозможные инсектициды, то есть яды, убивающие насекомых. При работе следует надевать маску и перчатки.

Предложен и другой способ. Первым делом выселить из здания всех людей и домашних животных. Затем все строение целиком от основания и до верха, включая и кровлю, запрятать под воздухо- и газонепроницаемый колпак. Нет, не стеклянный, таких нет. Здесь применяются тенты с крышей из хлорвинила на нейлоновой основе и с боковыми стенками из полиэтиленовых полотнищ. Чтобы ветер не сорвал тент, его полагается крепить надежными тросами, а нижний край прижимать к земле мешками с песком. Внутри взятого под тент здания наука советует устанавливать по специально разрабатываемому для каждого случая плану мощные вентиляторы, чтобы создать с их помощью воздушное течение ядовитых паров. Количество паров тоже каждый раз особо рассчитывается. Здесь важны объем здания и особенности строительного материала, степень его зараженности и т. п. Яды применяются разные. Хорошие результаты, по общему мнению, дает бромистый метил.

Ну и что же? После такой-то операции можно наконец успокоиться?

Да, теперь термиты, скорее всего, погибнут, но это еще не повод почивать на лаврах, так как вполне возможно, что беда вернется через другую дверь.

Конечно, поиски средств усовершенствования противотермитной обороны не прекращаются. Ученые продолжают разрабатывать более простые способы окуривания, подбирают быстрее действующие и глубже проникающие пары ядов, пары невоспламеняющиеся, лишенные стойкого запаха, не вызывающие ржавления стали, окисления меди и порчи других металлов, безвредные для людей…

Но чем больше такие средства улучшаются, чем дальше заходит их совершенствование, тем очевиднее, что все это — та же цинковая броня на дорогом рояле. Большинство их нацелено только на защиту и охрану отдельных избранных владений. Они нисколько не пригодны для всенародного применения, которое только и может по-настоящему изменить соотношение сил в постоянной войне против пожирателей древесины.

Все, конечно, обстояло бы иначе, если бы богатые и мощные колониальные державы хоть немного заботились в свое время о благополучии обитающих в тропиках народов. А нищие, извечно страдающие от термитов народы зависимых стран, наименее обеспеченные и наименее оснащенные, — чем они могут сегодня воспользоваться из средств, объявленных единственным спасением и надежной защитой от всепроникающей вредительской напасти?

Инфракрасное облучение древесины, цементные плиты, яды, тенты с хлорвиниловой крышей на нейлоновом основании и полиэтиленовыми полотнищами, электродрели и мощные электрические вентиляторы, облака искусственного тумана, направляемые по указанию специалистов из одного отсека здания в другой… Все это, если и полезно, для виллы Боргезе, для Дворца Дожей, для роскошных бунгало, в которых живут плантаторы в колониях… Но разве доступно хоть одно из перечисленных средств для обитателей миллионов хижин, хибарок и халуп в тропической глуши обоих полушарий, в трущобах на окраинах городов в жарких странах, где живут народы, наименее обеспеченные, наименее оснащенные и сильнее всего страдающие от термитов.

Нет нужды говорить, почему так было. Нет нужды говорить и о том, почему так не может быть, не будет продолжаться вечно.

Ведь не только лучшие продукты, но и лучшие машины, безотказно работающие под небом средних широт, могут быстро выходить из строя во влажных тропиках: здесь ржавеет металл, коробятся части из пластмассы, теряет упругость резина, разрушается изъеденная вредителями изоляция, пропадают обивка сидений, покрышки автомашин.

Наука и техника, обслуживающая нужды тропических стран, не могли не включиться в противотермитную защиту. Теперь оружие победы над разрушителями целлюлозы куется уже и за тысячи километров от районов их извечного обитания, далеко за пределами жаркого пояса Земли.

Первые социалистические страны мира уже протягивают руку помощи народам Азии, Африки, Южной Америки, вступающим на путь свободы, независимости, прогресса. Заря, предвещающая наступление новых времен, сливается со светом новых научных открытий биологов, физиков, химиков, соединивших свои усилия и все глубже вводящих людей в познание тайн жизни термитника.

Уже найдены породы дерева, не повреждаемые термитами. Список таких пород возглавляют индийский тик и австралийский кипарис. За ними стоят — по убывающей — восточноазиатское камфарное дерево, испанский кедр, американская секвойя. Эти породы естественно пропитаны отпугивающими термитов терпеновыми спиртами, алкалоидами. Не подсказывают ли они средства и для надежной искусственной пропитки? Но нужны дешевые, легко применимые средства, предохраняющие от любых термитов и мертвую и живую древесину. Нужны надежные и безвредные для человека средства защиты бумаги. Может быть, поможет какая-нибудь примесь к печатной краске? А предприятия, изготовляющие обычные краски — масляные, клеевые и прочие, не могут ли подобрать такие, чтобы одновременно служили и противотермитным покрытием? И не пора ли изобрести термитоустойчивые лаки? И текстильные ткани должны бы стать не по вкусу термитам. Нельзя дальше откладывать и создание термитоустойчивых пластмасс, изоляционных материалов.

Эта работа начата.

Вспомните, как, разрывая заполненную плотным ветром пустоту, через раскаленное предмостье пустыни бежал грузовик… Кузов подбрасывало на куполах гнезд Анакантотермес, и при каждом толчке в закрытых бочках и бидонах сладко плескалась вода.

Маленькая экспедиция, пробиравшаяся к Гяурскому плато, оставила позади телеграфную линию. Ее столбы стоят на железных опорах достаточно высоко над землей, чтобы сделать дерево недоступным для прожорливых фуражиров термитных гнезд.

Экспедиция направлялась в сторону Кара-Кумов, грузовик держал курс в сердце термитного города.

Здесь вот уже сколько времени спрятаны в нумерованных и помеченных на плане гнездах выделенного под опыт массива термитников наборы небольших плиток — разные древесные породы, плитки, пропитанные под разным давлением и разными способами одним каким-либо химическим составом, плитки, пропитанные разными составами…

Молодой биолог Алла Кирилловна Рудакова и Александра Николаевна Луппова регулярно дважды в год — весной и осенью — проверяют состояние плиток, измеряют площадь «погрызов». Некоторые наборы лежат в земле уже по два, три, четыре года.

Данные таких исследований найдут применение не только на территории СССР, в районах, где приходится вести борьбу с термитами. Они помогут и советским инженерам, проектирующим предприятия для стран тропического пояса. Они помогут множеству фабрик и заводов, где с каждым годом производится все больше разных товаров и машин для жарких стран.

Этого пока, конечно, очень мало, это лишь первые шаги к цели.

Однако уже навсегда минули времена, когда люди могли только робко молить небеса о пощаде и спасении от термитов. Наше поколение живет в ином мире.

Бурный ветер истории развевает и уносит туман, столько веков окутывавший все на земле. Ярче разгорается над нашей планетой солнце науки и правды, жарче становятся его лучи. Близится час, когда человечество освободится от кошмара атомной бомбы, отведет угрозу превращения земного шара в мертвую пустыню, скрывающую лишь подземные убежища, вроде тех нисколько не фантастических, типовых атомных убежищ, которые всерьез проектируются и рекламируются различными заокеанскими трестами и институтами. А ведь, по правде говоря, во всех этих убежищах есть что-то издевательски напоминающее подземелье, куда десятки миллионов лет назад, обломав себе длинные, тонкие крылья, спрятались отступившие в подземелье термиты.

Нет, люди не последуют за ними!

Народы покончат с безумной тратой сил на вооружение, покончат с войнами, развяжут себе руки, и тогда…

И сколько же, если подумать, больших, настоящих дел ожидают на нашей планете Человека, когда он, всюду став господином собственной судьбы, впервые получит возможность стать также и действительным повелителем Природы!

Иллюстрации

Это, словно одетое в меховую шубу, мохнатое создание на самом деле еще более мохнато, чем мы видим невооруженным глазом: под микроскопом можно обнаружить, что каждый волосок опушения слегка ветвится. На ответвлениях волосков заметны кое-где округлые пыльцевые зерна, приставшие к телу шмеля, когда он посещал цветки.

Купол наземного гнезда шмелей обычно скрыт в траве, окружающей сооружение.

Под куполом гнезда скрыты шмелиные соты.

Ход в гнездо полевого шмеля. Внизу: карандашом указан ложный ход в гнездо малого земляного шмеля.

Бурый бугорок скоро превратится к пакет, который шмелиха засеет яичками. Внизу: шмелиные соты, стенка одного из пакетов вскрыта, видны стоящие в нем яички.

Шмелиные яички — так они выглядят при сильном увеличении.

Шмелиные личинки. Внизу: пакет из восьми коконов — вид сверху и сбоку; хорошо заметно седлообразное углубление, образовавшееся под телом шмелихи-наседки. Темные валики по краям — основа ячеи второго яруса.

Личинки растут быстро, и личиночннк быстро расширяется; на его стенках появляются восковые карманы для пыльцевого корма — один, другой…

Выпирающие из сота растущие личинки делают пакет бугристым. Закончив рост, личинки начинают окукливаться, и тогда шмели понемногу сдирают с коконов одевавший их воск

Шмели зимой и летом. Шмелиха, спящая зимой в подземной норке (зарисовка доктора Д. Альфорда). Внизу: летом шмелиное гнездо сплошь заполнено коконами и пакетами.

Шмели весной и летом. Шмелиха в недавно основанном гнезде обогревает первый пакет с расплодом. Внизу: шмелиха обогревает расплод летом в разросшемся гнезде.

В сильном гнезде жизнь кипит. И коконов и шмелей здесь много десятков, а бывает, и сотни.

Когда в гнезде появляются меченые насекомые, легче разобраться в гнездовой суматохе.

Внизу: зарисовки известного японского энтомолога профессора Шоиши Сакагами. Это разные сценки, которые он наблюдал под стеклянной крышкой улейка, заселенного шмелем Бомбус атратус.

_{1. Шмелиха в покое. Остальные шмели на рисунках-рабочие. 2. Отделка стенок личиночника двумя шмелями: старшим — он помельче, и более молодым — покрупнее. 3. Опорожнение кишечника. 4. Шмель головой утрамбовывает пыльцу в карманы на стенке личиночника. 5. Шмель обследует пакет с личинками. 6. Шмель проветривает гнездо. 7. Шмель проявляет легкое беспокойство. 8, 9, 10. Переход от бездействия к насиживанию расплода. 11. Шмель в покое за пределами гнезда. 12. Шмель помогает новому члену общины выбраться из кокона. 13. Шмель чистит свои бока средними ножками. 14. Вернувшийся из полета фуражир с пыльцевыми комочками цветков орхидеи на спинке и с жучком Антерофагом, вцепившимся в его заднюю правую ножку. 15. Два шмеля — крупноразмерный и мелкий отделывают медовую чашу. 16. Шмель чистится: одновременно средними ножками прочесывается верхняя часть спинки, а передними ножками — верхние челюсти. 17. Шмель встревожен: средняя в задняя ножки его приподняты с одной стороны тела. 18. Шмель принял позу обороны: опрокинулся на спинку, вытянул ножки, обнажил жало. 19. Шмель кормит молодь, пища отрыгивается в распечатанный пакет, в нем видна личинка (этот рисунок сделан с увеличением).}

Созреет куколка, и шмель изнутри вспарывает кокон, отбрасывает его верхушку, выбирается на волю. Опустевший кокон станет скорее всего складом пыльцевого корма.

Страж гнезда лугового шмеля на посту. Головой он перекрывает ход, ведущий к медовым чашам и сотам. Внизу: бронированная прочным хитином голова шмеля — так она выглядит без опушения.

…Он гудел, сластена старый.

С каждым запахом знаком.

Чтоб в цветочек, словно в чару.

Погрузиться хоботком…

Н. Кончаловский. Ландыши.

Корм собирается из цветков, а иногда и из бутонов фиалки, с золотых корзинок мать-и-мачехи, с белоснежных и розовых цветков сливы, вишни, яблони, шиповника… Одни цветки богаче нектаром, другие — пыльцой, третьи снабжают сборщиц и пыльцой и нектаром.

Длиннохоботные виды шмелей — лучшие опылители цветков красного клевера.

Усиками — это орган обоняния — опустившийся на цветок фуражир ищет ход к запасам нектара. На задних ножках начинают вырастать округлые комочки счесанной с тела пыльцы. С полными корзинками возвращается фуражир домой, чтоб здесь оставить собранный корм и вновь отправиться в полет. Задняя ножка шмеля без обножки (наверху) и с обножкой в «корзинке» — так называется углубление, обрамленное волосками, удерживающими счесанный с тела пыльцевой корм.

В спокойном положении хоботок шмеля подогнут под грудь и плотно прижат снизу к телу. Переходя в рабочую позицию, он постепенно выпрямляется. На снимке видно, что пыльца может приставать и к хоботку.

Сборщицы малого земляного шмеля лижут и сосут хоботками — они хорошо видны — сахарный сироп. По поводу последнего снимка польский натуралист Лех Вильчек, великолепно фотографирующий насекомых, рассказал, что он приучил шмелей пить мед с пальца, и сборщицы стали через каждые 10 минут прилетать, чтоб нагрузиться сладким кормом и унести его в гнездо. «Так я убедился, — заключил Вильчек, — что шмели обладают хорошей памятью».

Шмели и медоносные пчелы могут работать на цветках, находящихся совсем близко один от другого, рядом, даже на одном цветке бок о бок. Исследователь цветков и насекомых-опылителей Х.-К. Шпренгель писал: «Я ни разу не видел шмеля и пчелу, испытывающих неудобство при посещении цветков».

Некоторые недруги шмелей: 1. Муха Конопс везикулярия. 2. Муха Фанния. 3. Ктырь Азилюс краброниформис. 4. Брахикома дэвия. 5. Волюцелла. 6. Ктырь Азилюс вариус. Ниже: клещи Паразитус фукорум. Внизу: гриб Песиломицес фаринозус, поражающий шмелих некоторых видов.

Пчелы-галикты. Сборщица на цветке. Слева: яичко, отложенное галиктой-основательницей на спрессованный в ячее пыльцевой хлебец. Вылупившаяся из яичка личинка растет, поедая лежащий под нею хлебец, а доев, окукливается.

Выход из подземного гнезда проложен сквозь комочек грунта, выброшенного галиктами на-гора. (Фото слева.) Пчелы-галикты. По центру — гроздь ячеек пятилетнего гнезда. Справа — гнездо, сооруженное галиктой-основательницей к концу первого года, и такое же гнездо на пятый год. заснятого крупно. Чтоб сфотографировать скрытое в земле гнездо, надо предварительно залить его гипсом, дать застыть, потом осторожно отмыть грунт.

Общественные осы. Самки ос, сгрудившиеся на зимовку (наверху слева), а внизу — перезимовавшая самка-оса. Справа — сверху вниз: оса на ячеях построенных ею сотов. Ячеи, засеянные яичками. Куколки ос в ячеях сотов.

Общественные осы. Их соты (вид сверху и снизу). На плоской поверхности сверху заметны столбики, которыми сот припаян к вышележащему. С нижней стороны видны частью запечатанные ячеи с дозревающим в них расплодом. Общий вид подземного гнезда.

_{1. Ход из гнезда на поверхность почвы. 2. Корень, к которому прикреплен свод гнездовой оболочки и черешок первого сота. 3. Внешняя оболочка гнезда окружена пространством, из которого грунт выбран, чтоб гнездо могло расти без помехи. 4. Через леток, оставленный в оболочке, пчелы проникают в гнездо.}

Комнатные улейки конструкции В. С. Гребенникова имеют каждый свой шмелепровод, тянущийся к прорези в раме окна. Шмелепроводы оснащены противосквознячным устройством с пробиркой-кормушкой. Под показанным на снимке кисейным изолятором выращиваются растения; к их цветкам имеют доступ только шмели из гнезда, помещенного под изолятор…Вот один из этих шмелей выходит из коридора, соединяющего гнездо с изолированным под марлей растением.

Улейки. используемые опытниками-шмелеводами, могут быть и глиняными, и железными, и деревянными…

Еще три типа искусственных улейков. На среднем фото: слева — для видов, гнездящихся подземно; от улейка на поверхность ведет трубка-коридор, вход в эту трубку хорошо виден в траве; посредине улеек для наземно гнездящихся видов: справа — ложно-подземный улеек: здесь трубка-коридор частично прикрыта дерном, из-под которого выведен наружу леток. На рисунке внизу — искусственное полевое гнездо. Но, по правде сказать, шмели не слишком склонны заселять такие норки: им не дают здесь покоя муравьи, осы-мутиллиды…

Двухкомнатный улеек; рядом с собственно гнездом находится кормовое отделение. На снимке его крышка приподнята. Чертеж-план еще одного двухкомнатного улейка. Пробирка, вставляемая в переднюю стенку, заполнена сахарным сиропом.

Надземный улеек на высоком шесте, пропущенном сквозь жестяную коробку, наполняемую водой, чтоб не допустить муравьев к гнезду. Сверху: коробка с водой прикрыта раструбом, он не дает шмелям падать в воду. Коробку с водой может с успехом заменить прикрепленный посреди шеста меховой «воротник», волосом направленный вниз. Муравьи их избегают.

Шмелиная лаборатория в теплице. Проводится усыпление шмеля углекислым газом. На спящее насекомое совсем несложно нанести цветную метку. А для чего наносятся метки, мы уже знаем.

На шесть метров поднимаются башни гнезда африканского Макротермес. Этот термитник заснят в саванне Республики Заир. Внизу — несколько меньший термитник того же вида в стенной полосе Берега Слоновой Кости. Рядом с этой глыбой человек кажется крошкой.

В лесных зарослях Берега Слоновой Кости часто встречаются двухметровые и выше колонии термитников Торакотермес. Слева — внешний вид колонны, справа — она же в разрезе. В верхнюю и нижнюю части колонны введены приемники измерительных приборов, записывающих температуру и влажность воздуха внутри колонны. Куда тянутся эти провода? Ответ будет дан дальше.

Грибовидный термитник Кубитермес

Термитник того же вида в разрезе.

Висячее гнездо древесных термитов.

Слева — Пагодовидный термитник Эутермес обскурицепс. Справа — Эутермес пириформис

Надземный купол 25-летнего гнезда южноафриканских Капских термитов. Гнездо не очень велико.

Такой же термитник в разрезе. Отдельные полости в гнезде соединены между собой округлыми отверстиями ходов.

Подземные гнезда африканских термитов Апикотермес оккультус. О разных видах этого рода рассказывается в книге на стр. 272. Справа вверху — схема вентиляционного устройства в гнездах Апикотермес.

Обломок гнезда Апикотермес ангустатус. Снимок внутренней cтopоны. Видны ряды колонн, несущих на себе «этажи» сооружения. Внизу: внешние контуры двухсот гнезд Апикотермес гургулфекс. Каждый контур нарисован так, что верхушка гнезда (белый округлый участок) наложена на верхушки остальных. Зарисовка и измерения сделаны профессором А. Буйоном из университета Киншасе (Республика Заир).

Термитники австралийских Гамитермес меридионалис называют также «компасными»: их длинная ось, подобно стрелке компаса, направлена строго с юга на север. На этом участке (фото и центре) в Квинсленде (тоже Австралия) около сотни термитников пяти разных видов. Все они находятся под наблюдением много лет и ничуть не выросли: корма на участке хватает только для поддержания жизни.

А вот так выглядит термитное урочище Гяуре, недалеко от Ашхабада. Купола гнезд и вовсе не высоки, однако тоже очень прочны: без лома, без кирки их не вскрыть.

Свет и сухой воздух, врываясь в раскрытое гнездо закаспийских Анакаптотермес ангерианус, приводят в смятение всех его обитателей.

На фотографии рабочие и солдаты разного возраста. Наиболее молодых форм — термитиков — здесь нет.

На этой фотографии отчетливо различаются совсем светлые, белесые, только что прошедшие линьку термиты, а также уже потемневшие или вовсе темные. Эти уже линять не будут.

Поблескивая сложенными на спине крыльями, бегут среди рабочих и солдат молодые самки и самцы — продолжатели рода термитов. Термес люцифугус обитают в стволах живых деревьев, выедают в них соединенные ходами продолговатые полости. Здесь видны все формы: «царица» с «царем», рабочие и солдаты разных возрастов, пакеты яиц.

Прежде чем отправиться в полет, крылатые термиты поднимаются повыше на стебли травинок, а после полета сбрасывают одно за другим все четыре крыла. На их месте остаются только треугольные обломки-лопастники, знак того, что термит готов к закладке нового гнезда. На рисунках внизу справа можно видеть, как начинается сооружение зародышевой камеры, ее роют оба родителя. Позже вокруг них разрастется термитник.

Так выглядит на рисунке из известной книги К.Эшериха «царская камера» — обиталище царской пары. Громадная туша царицы окружена массой рабочих и редкой цепью большеголовых солдат охраны.

На фото — момент выделения яйца. Его бережно подхватывает челюстями рабочий термит на царской свиты

Яйца, сносимые за день царицей, складываются в пакеты. Няньки усердно ухаживают за ними. Из яиц — они все одинаковы на глаз — вырастают различные формы насекомых. Сверху вниз: яйцо; голова и грудь термитов первого возраста, все они еще одинаковы; ниже — головы термитов второго возраста, среди них уже можно опознать будущего солдата, рабочего, будущих коротко- и длиннокрылых: ниже — голова и грудь еще более повзрослевших термитов: здесь все формы уже отчетливо различаются; в самом низу — голова и грудь закончивших развитие солдата, рабочего, крылатых.

Самка африканского термита Кубитермес, окруженная рабочими. С этими термитами проводились опыты, отдельные моменты которых показаны на следующих фотографиях и рисунках.

По снимкам можно проследить, как в опытах (они описаны на стр. 263) рабочие термиты — обитатели стеклянного гнезда — сооружали для своей царицы земляное укрытие. В схеме эти моменты показаны на рисунке: кольцо черных валиков скоро свяжет кровля. Она спрячет царицу от солнца.

Царская камора вырастает быстро. В природных условиях, в обычном термитнике, ее нелегко разыскать. Однако опознается она с первого взгляда. В застекленном плоском гнезде за сооружением камеры можно следить все время до завершения работ. В показанном на снимке (внизу слева) макете вскрытою центра гнезда с царской камерой оставлена одна царица, а вся свита — рабочие и солдаты — удалена.

Слепые солдаты австралийского термита-жнеца. Солдаты засняты в позах тревоги. Сигналы тревоги исходят из выделений железы, спрятанной в голове насекомого. Они просачиваются сквозь поры в верхней губе. Химики установили состав этих выделений и научились получать их искусственно. Если окурить солдат полученным веществом, они начинают с диной яростью набрасываться на всех, кусают жвалами, но быстро расходуют силы и погибают.

Снимки взрослых солдат закаспийских Анаконтотермес. Их бронированные прочным хитином головы вооружены острыми зазубренными жвалами.

Мы уже видели огромный термитник из африканской саванны. На рисунке показана в разрезе правая часть гнезда. Обратите внимание на опоры всего сооружения (фотография внизу). Вдоль всей средней части правого края ближе к поверхности тянутся тонкие воздухопроводные каналы, по которым из гнезда удаляется отработанный воздух и поступает свежий. О том, как обеспечивается циркуляция воздуха в гнезде, подробно рассказано на стр. 258.

Хищные обитатели пустыни муравьи-бегунки — одни из главных врагов закаспийского Анакантотермес. Если купол термитника разрушен, бегунки опустошают гнездо.

На снимке наверху — бегунки, разрывающие термита… Присмотритесь к фотографии внизу: недаром называют воинственными африканских Белликозитермес — их солдат одним ударом челюстей перекусывает даже такого муравьи, как Пальтотиреус из рода муравьиных «бульдогов» — Понерин.

Обитатели термитника — его «начинка» — лакомая добыча для многих животных. Панцирный броненосец мощными когтями раздирает оболочку купола и досыта набивает брюхо термитами. Много гнезд разоряет и африканский — капский — трубкозуб (см. рис. внизу).

Охотно поедают термитов лягушки. В самих термитниках постоянно или временно обитают различные существа. Здесь вырастают и окукливаются личинки пластинчатоусого жука. Закончив развитие, они выбираются на волю. Временно пользуется кровом термитника и эта бескрылая муха.

На рисунке показано, как Термитуза выпрашивает корм у термита.

В гнездах Кубитермес частыми нахлебниками — термитофилами — оказываются Термитуза (фото слева) и Каталина элеганс, оба из числа жуков Стафилинид.

Термитуза, пристроившись между двумя обменивающимися кормом термитами, перехватывает свою долю.

В гнездах термитов-носачей (научное название Назута) встречаются невообразимые создания. Для них придуманы названия, которые не сразу научишься выговаривать: Термитопуллус социускуллус, Пернитодес африканус, Термитоллодес олигохета, Термелла робуста. Снимки этих обитателей термитников сделать непросто. Насекомые очень невелики. Масштабная линейка равна одному миллиметру. На рисунках слева и вверху — жучок Коротока и бескрылая муха Термитоксения.

Наверху — грибная губка термитника. Ниже — молодые грибы, выросшие в подземной грибной теплице. Справа — грибы, проросшие сквозь купол опустевшего термитника На снимке внизу можно рассмотреть и самые «грибные тела». Подробнее смотри на стр. 224.

Грибы не сами по себе разрастаются внутри термитников. Грибницу приносит в зародышевую камеру основательница гнезда, поначалу она сама и ухаживает за ней. Позже эта обязанность ложится на рабочих: они и рыхлят грядку, и удобряют, и пропалывают…

По ночам рабочие закаспийского Анакаптотермес выходят из гнезда на промысел, подрезывают и распиливают сухие травинки, сносят их домой. Если разрушить какой-нибудь участок туннеля, но которому движутся фуражиры видов, работающих при дневном свете, то с обеих сторон прерванной трассы выбегают солдаты и сразу занимают линию обороны. (См. схему вверху справа.)

Слепые рабочие термитов-носачей перемещаются вне гнезда, руководясь обонянием. Если нарисовать на листе бумаги спираль и покрыть ее эфирным раствором следового запаха, выделяемого железами термитов, то фуражиры, покидая гнездо (оно находится слева, за краем снимка), быстро обнаруживают след и бегут по спирали.

Кроме рабочих и солдат, копошащихся на сырой гнилушке в стеклянном гнезде, видны и молодые самки и самцы, сбросившие крылья. На снимке внизу слева показано, как рабочие кормят крылатых и как вообще выглядят «кормовые контакты», о которых рассказано на стр. 207. На снимке внизу справа — термиты на гнилушке в стеклянном гнезде.

А вот это термиты уже не в стеклянном гнезде на гнилушке, а в натуре, на деревянных частях строения. Внизу слева: разрез ствола Дугласовой ели, изъеденной австралийским термитом Мастотермес дарвиниензис. Внизу справа: разрез корня сахарной свеклы, поврежденной термитами на плантации.

Попробуйте кормить термитов фильтровальной бумагой — промокашкой. Это — чистая целлюлоза. Через два-три дня листок будет изрядно объеден, а дней через десять от него останутся мелкие клочья.

Крылатые термиты, если их поджарить на противне, съедобны. Перед роением купола гнезд покрывают простенькими ловушками из волокон пальмы и собирают крылатых. Тело этих насекомых представляет, в сущности, древесину, правда переработанную в живой лаборатории термитника. Как видим, у инженеров, стремящихся получать из древесины пищевые продукты, есть преуспевающие предшественники.

Вы еще не забыли двухметровых колонн термитников, от которых тянулись провода измерительных приборов? Здесь мы видим, наконец, куда они подключены. Наверху — измерительная установка под открытым небом. Она сконструирована швейцарским исследователем профессором М. Люшером. На нижней фотографии — автоматизированная установка, регистрирующая время и показатели анализов проб воздуха в лаборатории профессора К. Гэсвальда (Институт прикладной зоологии в Вюрцбурге). Но термитов, во всяком случае поначалу, можно изучать и без особо сложного оборудования. Посредине — стеклянный комнатный термитник. В таких у автора этой книги много лет обитали привезенные из Гяурса закаспийские Анакантотермес.

* * *

Оглавление

ТРУБАЧИ ИГРАЮТ СБОР

  Знакомый незнакомец

  Первый день весны

  Неделю спустя

  Еще через месяц

  Об энтомологии, этимологии и этологии

  Шмели и пчелы: дома и на цветках

  Трубачи играют сбор

  Разгар лета

  Шестиногие кукушки

  Другие недруги

  Продолжение следует

  Сон в зимнюю ночь

  Сравнения с известным и неизвестным

  "Белые пятна" на картах Шмелеландии

ОТСТУПИВШИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ

  Встреча в пустыне

  Кентавры мира насекомых

  Страница случайно открытой книги

  Воздух и крылья

  Место под солнцем

  Отступившие в подземелье

  Год спустя

  Десять лет спустя

  Двадцать пять лет спустя

  Сто лет спустя

  Битва гигантов

  Как выглядит бедствие

  После катастрофы

  Когда начнется наступление

Иллюстрации