КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

По ходу пьесы. История одного пистолета. Это его дело. Внезапная смерть игрока. Идея в семь миллионов [Ежи Эдигей] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ежи Эдигей

О детективных романах Ежи Эдигея

В 1982 году в автомобильной катастрофе погиб Ежи Эдигей, известный польский писатель детективного жанра. Но в Польше до сих пор продолжают выходить его новые книги, уже после его смерти опубликованы романы «Идея в семь миллионов» (1982), «Снимок в профиль» (1984), «Операция «Вольфрам»» (1985), переизданы многие прежние произведения. А всего на счету Ежи Эдигея более пятидесяти книг, главным образом детективов. Эдигею принадлежит и несколько популярных исторических романов с обязательной занимательной интригой — для юных читателей.

Ежи Эдигей — это псевдоним варшавского адвоката и журналиста Ежи Корыцкого. Он родился в 1912 году, учился на юридическом факультете Варшавского университета, после окончания которого был адвокатом, спортивным журналистом. Будущий писатель увлекался спортом: выступал на первенстве Польши по академической гребле, а в 1950–1960 годах работал тренером по гребному спорту. Литературной деятельностью Ежи Корыцкий занялся лишь в начале 60-х годов. Свой первый детективный роман «Чек для «белого ганга»» писатель издал в 1963 году.

Тогда-то он и взял себе звучный псевдоним — Эдигей — по имени древнего татарского рода, от которого, по семейному преданию, пошли Корыцкие.

В последние годы Ежи Эдигей регулярно публиковал на страницах журнала «Литература» «детективные этюды», в которых рассматривал социологические проблемы преступности, описывал приемы и методы расследования преступлений, знакомил читателей с достижениями криминалистики.

Книги Эдигея переведены на семнадцать языков, в том числе на японский, венгерский, монгольский, казахский. Они изданы общим тиражом более трех миллионов экземпляров в Польше и более двух миллионов за рубежом.

Большинство романов Эдигея написано по схеме классического детектива: совершено преступление (убийство, ограбление, кража), ведется расследование, анализируются возможные причины преступления, выявляются потенциальные участники, намечаются ложные следы и наконец дается решение загадки. Но одной из важных отличительных черт детективов Эдигея является то, что расследование преступления в них почти всегда ведется в исторически конкретных условиях, в определенной социальной среде. «Действие моих книг, — отмечал писатель, — развертывается по преимуществу в Польше. В двух из них оно происходит в Швеции, в одной — в Венгрии, но тоже в связи с поляками». Хорошо известно, что многие зарубежные детективы, в том числе и польские, имеют чисто развлекательное назначение, их герои действуют в иллюзорном мире миллионеров, фешенебельных вилл, яхт и прочих аксессуаров жизни «высшего света».

Эдигей идет по другому пути. Его книги прочно привязаны к реальным проблемам сегодняшней Польши, они затрагивают злободневные, часто болезненные вопросы, волнующие польское общество, такие, как, например, распространение буржуазно-собственнической психологии, порождающей стремление к быстрому и незаконному обогащению любой ценой, вплоть до самого тяжкого уголовного преступления.

Писателю Эдигею весьма помогли юридическое образование и адвокатская практика. Автор детективных романов, по глубокому убеждению Эдигея, «обязан хорошо знать гражданское и уголовное право, чтобы не попасть впросак, как это случилось с автором одного польского детективного романа, в котором поручик вызывает к себе прокурора, что невозможно, ибо власть принадлежит прокурору». Для произведений Эдигея как раз характерно глубокое знание правовых основ и техники работы следственного аппарата, внимание к типичным для польских условий преступлениям. Мотивы преступлений в его романах берутся из жизни; по словам писателя, это, как правило, «месть, разоблачение позорящей тайны, подделка документов, понемногу уходящее в прошлое сведение счетов еще со времен гитлеровской оккупации».

Установка на типичность мотивов преступления, а также множество подробностей повседневного городского быта в романах Эдигея повышают к ним читательское доверие, придают им характер реалистического бытописания. «Если через тысячу лет кто-нибудь будет писать о нынешней повседневной жизни в Варшаве либо другом польском городе, — говорил писатель в 1982 году, — лучшим источником описания улиц, трамваев, автомобилей, интерьера, одежды, обычаев будут детективные романы, ведь в них нельзя ошибаться в так называемых малых реалиях».

В своих романах Эдигей широко использует «малые реалии» Варшавы, подробно описывая улицы, дома, рестораны, кафе, указывая точные номера автобусных и трамвайных маршрутов.

Вот один из многих возможных примеров: «Улица Ордынацкая в Варшаве — одна из прилегающих к Новому Святу. Она начинается от Нового Свята, пересекает улицу Коперника и заканчивается тупиком у дворца Острогских, в котором помещается Институт Шопена. Лишь небольшой отрезок Ордынацкой открыт для уличного движения, остальная ее часть служит местом встреч окрестных собак, которые на зеленом газоне Высшей музыкальной школы — к великому огорчению ее директора — занимаются своими собачьими делами…

Отрезок между улицами Коперника и Новым Святом очень оживлен. Там находятся стоянка такси, почтовое отделение, небольшой бар, кафе, правление молодежной организации и большой магазин модной женской одежды» («История одного пистолета»).

В романах Эдигея нередко звучит эхо второй мировой войны, многие его герои участвовали в антифашистской борьбе, в героическом Варшавском восстании 1944 года, истоки ряда преступлений — в тех далеких днях, ставших уже историей, но все еще отзывающихся в судьбах людей.

В романе «Внезапная смерть игрока» одна из версий убийства преуспевающего доцента состоит в том, что ему могут мстить оставшиеся в живых члены подпольной организации, которую, возможно, выдал гестапо будущий доцент.

Эдигей тщательно заботится о том, чтобы его детективные романы давали «особый срез реальной жизни» (эти слова принадлежат большому ценителю детективного жанра — Бертольту Брехту). Его произведения насыщены элементами социального анализа, в них много внимания уделяется психологии героев. Описывая непримиримую и последовательную борьбу польской милиции с уголовными преступниками, с расхитителями народного достояния, писатель стремится к воспитательному воздействию на читателя.

Романы Эдигея заканчиваются победой положительных героев, представителей власти и закона, что вполне естественно, ибо конечное торжество добра и правды — неотъемлемое свойство детективного романа вообще (во всяком случае, его классического типа).

У Эдигея добро и правду олицетворяют представители народной милиции.

Это придает его романам особый, не только познавательный и воспитательный, но и моральный, отчасти даже морализаторский пафос. Поэтому писателя обычно считают одним из главных создателей жанровой разновидности детективного романа — «польского милицейского романа».

В милицейских романах Эдигея следствием, как правило, руководит убеленный сединами полковник — воплощение жизненной мудрости и профессионального опыта (иногда, впрочем, как в романе «По ходу пьесы», вместо полковника выступает прокурор, тоже умудренный жизнью). Таков полковник Немирох — персонаж ряда романов Эдигея. Он обладает «шестым чувством», помогающим ему безошибочно ориентироваться в сложных ситуациях, его подчиненные знают, что «полковник Немирох редко ошибается в своих предположениях» («Внезапная смерть игрока»). Полковник наставляет своих расторопных майоров и менее расторопных капитанов или поручиков. «Надо, Ромек, внимательно слушать, что люди говорят, и еще внимательнее читать материалы следствия. В них почти есть ответ на вопрос», — подсказывает он ведущему следствие поручику Межеевскому из романа «Внезапная смерть игрока». «Я вам советую, поручик, полагаться не на свой нюх, а на материалы следствия», — поучает полковник другого поручика, Чесельского, в романе «Это его дело».

Майоры (Качановский в «Идее в семь миллионов», Маковский в «Истории одного пистолета»), капитаны и поручики Эдигея, пожалуй, недостаточно индивидуализированы, но это целеустремленные и обаятельные люди, которые иногда сомневаются в своих силах, ошибаются, но никогда не отчаиваются, решительно и настойчиво добиваются разоблачения преступников.

Дополняют этих главных героев романов добросовестные и честные подпоручики и сержанты, которым часто не хватает образования и знания всех деталей следствия.

Разумеется, постановка социальных и моральных проблем, реалистическое жизнеописание для произведений детективного жанра не главное. Реальные элементы психологии, общественной жизни, экономики важны в них для создания реалистического фона повествования, выяснения причин преступления и методов его раскрытия. В не меньшей степени, чем о создании такого фона, писатель заботится о том, чтобы была удовлетворена тяга читателя к занимательным приключениям, к напряженности интриги, к размышлениям героя, ведущим к изобличению преступника.

Как и положено в хорошем детективном романе, Эдигей заботится о хитроумных и логичных перипетиях сюжета, о том, чтобы читатель имел равные шансы с героем, ведущим расследование, — и тот, и другой располагают равными сведениями для разгадки тайны преступления, — тщательно монтирует ложные следы, следит за тем, чтобы преступник с самого начала находился в поле зрения читателя, за прочими непреложными требованиями детектива.

Поэтому, как отмечал сам Эдигей, «преступник не может быть болен психически или пьян, не может действовать с помощью сложных технических средств. Ему надо появиться уже в первых главах. Читатель должен догадываться, кто убил, прочитав три четверти романа, но окончательно утвердиться в подозрении лишь на последней странице». Произведения Эдигея оправдывают ожидания читателей и по части занимательности. Во многих из них автор весьма изобретателен.

В романе «По ходу пьесы» убийство совершается публично, на сцене театра во время спектакля. Кто-то подменил холостой патрон в пистолете боевым, и актер, в которого стреляли по ходу пьесы, уже никогда не услышит аплодисментов зрителей. В романе «Это его дело» и без того запутанное следствие осложнено двумя покушениями на жизнь ведущего расследование поручика; в «Истории одного пистолета» описан ряд хорошо продуманных, наглых и жестоких нападений бандитской шайки; во «Внезапной смерти игрока» ловко сконструированы ложные следы.

В романе «Идея в семь миллионов» происходит, по сути дела, поединок интеллектов — преступников, придумавших хитроумный план похищения большой суммы денег, и следователей, оказавшихся тонкими психологами и предугадавших действия преступников.

В романах Эдигея представители закона выигрывают соревнование в находчивости и изобретательности. «Преступник должен быть разоблачен и наказан. Обязательное условие — показать, что преступление себя не оправдывает», — отмечал писатель в интервью о своем понимании детективного жанра, соблюдая эти условия и в своих книгах. Произведения Ежи Эдигея — характерный образец современного польского детектива, в котором сочетаются развлекательное, познавательное и воспитательное начала.

В. Хорев

― ПО ХОДУ ПЬЕСЫ ―

Глава I КАМЕРА № 38


Они остановились у одного из серых прямоугольников, раскиданных вдоль длинного тюремного коридора, перед дверью с черными цифрами: «38».

Надзиратель вытащил из кармана связку ключей на колечке. Но прежде чем отпереть камеру, прикрепил под номером красную табличку с буквой «И» — знак, что обитателю предписана строгая изоляция: никаких разговоров с другими заключенными, гулять отдельно от прочих, под бдительным надзором тюремной охраны…

Затем под красной табличкой появился еще и белый квадратик, где рукой надзирателя или его помощника из числа заключенных было выведено крупными черными буквами: ЕЖИ ПАВЕЛЬСКИЙ.

А чуть пониже — «225».

В тюрьме все знали, что эти цифры обозначают попросту статью уголовного кодекса. Как известно, 225 статья — это умышленное убийство, за которое могут приговорить к высшей мере наказания — смертной казни (на тюремном жаргоне — «вышке»). Именно числу «225» заключенный был обязан и буквой «И», и таким преимуществом, довольно-таки, впрочем, сомнительным, как отдельная камера.

Ключ заскрежетал в замке, дверь чуть приоткрылась. Надзиратель посторонился и жестом пригласил арестанта в камеру, сам же задержался на пороге.

— Даю вам самую лучшую камеру, — сообщил он. — За такие апартаменты в гостинице выкладывают сто злотых в сутки. А вам — бесплатно, включая питание и услуги.

Таким приветствием надзиратель уже многие годы встречал своих подопечных. И забавляло оно, как правило, лишь его самого. Но наш заключенный, по-видимому, оценил шутку или, быть может, хотел снискать расположение начальства. Как бы то ни было, он тоже усмехнулся, что побудило охранника продолжить беседу с «интеллигентным», как он решил, арестантом.

— Ежи Павельский… — изрек он. — Я читал про вас в газетах. Это вы ухлопали того киноактера… Как его…

— Мариан Заремба.

— Вот-вот. Заремба. Я видел его в фильме «Приключение в Гдыне». И еще где-то… Красивый мужчина.

— Красивый, — согласился узник. — Но я его не убивал. Я невиновен.

Надзиратель только рукой махнул.

— Я в следственной тюрьме служу лет двадцать и до сих пор ни одного виновного не видал. Все говорят, что невиновны, а милиция с прокурором, дескать, ошибаются. А мне-то что? Говорите что угодно. Дело ваше. На суде все выплывает наружу.

— Но я ведь и вправду…

— Ладно, ладно… — Надзиратель перешел на официальный тон. — Запомните, в камере должно быть чисто. Днем, вплоть до вечерней переклички, на койке лежать запрещается. У вас изоляция, значит, газет получать не будете, но можете брать книги из библиотеки, если прокурор разрешит. Я принесу бумагу и карандаш, напишете заявление.

— Большое вам спасибо.

Надзиратель закрыл было дверь, но вдруг задержался и, окинув новичка пристальным, оценивающим взглядом, спросил:

— Долго сидели в предварительном заключении?

— Пять суток.

— Наверное, здорово вымотались. Допросы в милиции и у прокурора… Небось раза два в день?

— Точно.

— Ну, теперь отдохните. Сегодня можете полежать. Но учтите, только сегодня! И чтобы чисто было.

Надзиратель захлопнул дверь и повернул ключ.

Арестант остался один. Осмотрел тесное, скудно обставленное помещение. Кровать, табурет, маленький столик, шкафчик для личных вещей. По сравнению с тем, где он сидел до этого, новое помещение выглядело вполне комфортабельным. Хорошо, что камера невелика, и, главное, он здесь один. Арестованный не сетовал на частые и продолжительные допросы. Он был к ним готов с того момента, когда его арестовали по абсурдному, как ему вначале казалось, обвинению. Он даже рвался на допросы, не сомневаясь, что с легкостью докажет свою невиновность. На допросах с ним обращались вежливо и вполне корректно. Гораздо мучительнее было пребывание в камере предварительного заключения, набитой так называемыми «подонками общества». Решение прокурора о переводе в следственную тюрьму обрадовало его, словно весть об освобождении. Один, наконец-то один!

Он присел на койку и лишь теперь почувствовал неимоверную усталость. Растянулся на узкой тюремной койке и мгновенно заснул. Он не знал, долго ли спал. Разбудил его скрежет ключа. На пороге стоял все тот же надзиратель.

— Выспались? — спросил он. — А что во сне видели? Первый сон на новом месте всегда сбывается.

— Так крепко спал, что ничего не помню.

— Книги и без заявления получите. Прокурор разрешил. А еще прислал вам бумагу и карандаш. Пишите, сколько хотите. Но не вздумайте тайком переправить записку: бумагу отберут, а вас строго накажут.

— Не буду я писать никаких записок.

— Бумага пронумерована. Смотрите, чтоб не пропало ни листочка, ни клочочка! Поняли?

— Понял. Не пропадет.

— Держите. Пятьдесят листов. Можете пересчитать.

— Наверняка все точно.

— Ясное дело, точно, — согласился надзиратель. — Раз в тюремной канцелярии нумеровали, значит, точно.

Заключенный взял стопку белых листов и положил на столик.

— Что писать-то будете? — полюбопытствовал надзиратель.

Он был весьма заинтригован: сам прокурор прислал заключенному бумагу и карандаш! Такая привилегия редко предоставлялась заключенным, да и то, как правило, уже после вынесения приговора.

— Дело было так. Вы знаете, меня арестовали по обвинению в убийстве Мариана Зарембы. Я свою вину отрицал с самого начала. Перед отправкой в следственную тюрьму прокурор еще раз допросил меня и дал подписать бумагу, где сказано, что я обвиняюсь в преступлении…

— Это называется: предъявить обвинение, — подсказал надзиратель.

— Именно. Тогда я тоже не признался…

— А может, лучше было признаться? Суд это учитывает при вынесении приговора.

— Не могу же я признаться в том, чего не совершал! Мне уже сто раз говорили, что благоразумнее сознаться и рассказать всю правду. Иначе, мол, обвинят в умышленном убийстве. А так найдут какие-нибудь смягчающие вину обстоятельства. Но я не убивал Зарембу! Я вообще никого не убивал.

Надзиратель недоверчиво усмехнулся. Газеты много писали о преступлении в театре «Колизей» и не скрывали, что дело окончательно выяснено. Популярный актер театра и кино Мариан Заремба был убит помощником режиссера Ежи Павельским. Хотя убийца, задержанный на месте преступления, и не признает себя виновным, следствие располагает неопровержимыми доказательствами его вины.

— Я не убивал его, — повторил заключенный. — Я это твердил без конца и милиции, и прокурору, а теперь и вам.

— Меня это не касается. Я всего-навсего надзиратель.

— Но вы тоже меня подозреваете. Все меня подозревают. Жена, коллеги, друзья. Все, все! — Арестант все больше горячился.

— Ежели вы невиновны, правда выйдет наружу… — Надзиратель пытался как-то успокоить собеседника.

— Прокурор заявил, что улик у него хватает. Можно писать обвинительное заключение. Мне-де лучше подумать и во всем признаться. А если нет — то подробно описать, как все было в театре и что предшествовало преступлению. Обещал тщательно проверить все подозрения, если они у меня возникнут. Иными словами, если я не убийца — пусть укажу преступника. Я тогда спросил: а как я это сделаю? Я же связан по рукам и ногам, отрезан от мира… Вот прислали мне бумагу и карандаш. Я изложу свои соображения, прокурор с ними ознакомится, а милиция все проверит…

— Очень благородно со стороны пана прокурора, — заметил надзиратель. — Впервые такое слышу.

— Я невиновен, — вспылил заключенный, — а мне никто не верит! Говорят: назовите убийцу! Как я это сделаю? Я ломал над этим голову с той самой минуты, как увидел кровь на рубашке Зарембы. Но я ничего не знаю и не узнаю! Ловить преступников должны милиция и прокурор, а не заключенный, который сидит в одиночке.

— Подозреваемый-то у них есть. Поэтому вы здесь и сидите.

— Я сойду с ума или повешусь!

— Э-э-э… — философски протянул надзиратель, — это всегда успеется.

— Вот-вот, — подхватил заключенный. — Статья двести двадцать пятая. Смертная казнь через повешение.

— Я не то хотел сказать… — Надзиратель сообразил, что чересчур прозрачно намекнул на положение арестанта. — Вы бы лучше отдохнули как следует, выспались — и за работу. Пан прокурор дело говорит. Ну, допустим, не вы преступник. Так, значит, кто-то из вашего же окружения. Вы этих людей лучше знаете, чем прокурор и милиция. Вам легче понять, кто убил и зачем вас в это впутал. Ну а прокурор слово свое сдержит. Он не вас хочет сжить со света, а наказать убийцу Зарембы.

— Но кто-то ведь хочет сжить меня со света, раз впутал в это убийство? Подумать только — убил человека, чтобы упрятать меня в тюрьму! Да еще по обвинению в убийстве.

— Вы пока не обвиняемый, а подозреваемый.

— Какая разница? Я сижу за убийство Зарембы, хотя ни в чем не виноват.

— Что ж, по-вашему, его убили специально для того, чтобы на вас бросить подозрение?

— Прокурор меня о том же спрашивал. Я не знаю. Ничего не знаю!

— Может, тот, кто убил Зарембу, имел с ним какие-то счеты и вовсе не собирался впутывать вас в убийство? Вас задержали, а ему только того и надо. Он теперь будет сидеть тихо. Не пойдет же он к прокурору каяться, чтобы вас освободили.

— С ума сойти, — пробормотал заключенный. — Думаю, думаю и ничего не понимаю. Иногда мне кажется, что засадить меня в тюрьму хотелось только Басе.

— Жене?

— Да. Но ведь она не застрелила бы Зарембу.

— Ясно, — согласился надзиратель, хорошо знавший из газет подробности преступления. — Она не застрелила бы своего… — охранник прикусил язык, сообразив, что такое замечание не слишком тактично.

— Договаривайте, — заключенный махнул рукой. — Конечно, она не смогла бы убить человека, которого любила… Или ей казалось, что она его любит…

— Враги у вас есть?

— Милиция и прокурор тоже этим интересовались. Хоть они и убеждены, что я виновен, но слушали внимательно, старались войти в мое положение…

— Вот прокурор и прислал вам бумагу.

— А что толку? На свободе я мог бы действовать, поговорил бы с людьми.

— Ну и ничего бы у вас не вышло, даже если бы прокурор вас выпустил. Никто вам не поверит и ничего не скажет. Доберись вы хоть до убийцы, он вас попросту выкинет за дверь. Милиция и прокурор — дело другое. Поделитесь с ними своими подозрениями, и они все досконально разведают. Вам такой информации от людей ни за что не добиться.

— Не утешайте меня.

— А зачем мне вас утешать? Я говорю то, что есть.

Отдохните, успокойтесь и беритесь за работу. Трезво, с умом. Времени у вас полно. Спешить некуда.

— Что ж мне еще остается? — вздохнул заключенный.

Надзиратель запер дверь камеры. Часа через два, проходя по коридору, он заглянул в «глазок». Заключенный лежал на кровати и спал как убитый. Надзирателя это не удивило. Обычное дело после ареста и предварительного следствия. Все это нервов стоит, нелегко пережить.

Какой, однако, занятный узник! Почему не хочет признаться? Невиновен да невиновен… Что сделано, то сделано: отомстил и жене, и ее любовнику. Спровадил беднягу на тот свет, да не просто, а с хитростью. Держись с достоинством, признайся… Все против него: и обстоятельства, и люди, даже собственная жена. Все доказано черным по белому, а он заладил свое… Что ж, ему же хуже. Получит «вышку», как пить дать.

Глава II РОКОВОЙ ДЕНЬ 28 СЕНТЯБРЯ

«Этот день — 28 сентября — я буду помнить до конца моих дней, даже если Вам, пан прокурор, удастся сократить их до минимума. С самого утра все пошло вкривь и вкось. Дома — очередной скандал с женой. Началось с пустяка, и, слово за слово, ссора разгорелась не на шутку. Было время, когда я сдерживался и старался не реагировать на злые выходки и придирки Баси, но тут вышел из себя. Как и четырьмя днями раньше, в коридоре театра «Колизей». Тогда я кричал, не владея собой: «Скорее убью этого негодяя, чем дам тебе развод!» Не отрицаю, что выразился именно так. Впрочем, что толку отрицать, если на крик из гримерных выскочили почти все актеры? Они, конечно, не преминули сообщить об этом в своих показаниях. Это важнейшая улика против меня. Но ведь Вы, пан прокурор, прекрасно знаете, что в гневе человек говорит много такого, о чем после жалеет, и бросает такие угрозы, которых и не думает исполнять. Ничего нет странного, что на слова жены «так дай мне развод» я в ярости ответил: «Скорее убью его, чем дам тебе развод». Быть может, я даже сказал «убью этого негодяя».

Нечто в этом роде произошло и утром. Я хлопнул дверью и закрылся в своей комнате. Жена выкрикивала еще что-то в мой адрес, но я не слушал. Я был так взволнован, что мне пришлось прилечь и принять сердечные капли. В последнее время сердце стало пошаливать. Врач сказал, что ничего страшного нет, обычный невроз, и посоветовал избегать неприятных эмоций. Хорошенькое дело!

Когда я пришел в театр, наш директор, Станислав Голобля, был в бешенстве. А я, как назло, сразу же на него наткнулся. Он опять завел речь об этом злополучном пистолете. Ну разве я виноват, что пугач, который мы с успехом использовали на репетициях, испортился как раз перед самой премьерой?

Ладно еще, если бы у директора были претензии к реквизитору, но при чем тут помощник режиссера? В мои обязанности входило лишь подавать пистолет актеру, выходящему на сцену. Я убедился, что патрон в стволе, и точка. Откуда я мог знать, что капсюль намок, а пружина разболталась? Разве я за это отвечаю? Но что поделаешь, в театре, как и всюду, начальник всегда прав.

На репетиции — новый скандал. На этот раз Заремба сцепился с режиссером. Директор поддержал режиссера — у него уже давно был зуб на Зарембу. Якобы тот в прошлом сезоне совал ему палки в колеса, едва не дошло до отставки директора. Голобля утверждал, что Заремба и кто-то еще ходили жаловаться на него в министерство. Не знаю, как было на самом деле, но, по-моему, Заремба не стал бы выживать Голоблю из театра. Сам он на директорское место не рвался. Административной хватки у него не было, да и не смог бы он руководить театром, играть в спектаклях, а к этому еще бесконечные съемки в кино и на телевидении. С Голоблей он прекрасно уживался. Заставил же он директора принять в театр Зигмунта Висняка. Он был дублером Мариана почти во всех спектаклях, а тот мог спокойно сниматься в фильмах и выступать по телевидению.

За обедом Бася со мной не разговаривала, а потом сразу же вышла из дома. Не знаю, куда она отправилась, предполагаю, что у нее было назначено свидание с Зарембой. Вечером они вместе явились в театр, хотя в тот день Заремба не играл. Была очередь Висняка.

Уже две недели в нашем театре идет популярная остросюжетная пьеса «Мари-Октябрь». Написана очень неплохо, авторы — три французских журналиста. Кажется, пьеса основана на реальных событиях.

Не знаю, удалось ли Вам посмотреть эту пьесу в нашем театре. Возможно, Вы видели фильм: он шел в Польше года три назад и также пользовался огромным успехом.

В общем, содержание пьесы таково: в доме богатого французского промышленника, мсье Рено-Пикара, собрались гости. Девять мужчин, включая хозяина, и молодая, красивая женщина, эта самая Мари-Октябрь. Кроме них, в пьесе участвует еще одна женщина — старая служанка Викторина.

Выбор гостей отнюдь не случаен. Все они пятнадцать лет назад были членами подпольной организации, боровшейся с гитлеровскими оккупантами. Организатором и руководителем этой группы Сопротивления был Кастиль, убитый гестаповцами пятнадцать лет назад как раз в этом доме. После гибели Кастиля группа распалась, и все переждали оккупацию в укрытии. После войны они не встречались. Лишь теперь, по инициативе бывшей связной Мари-Октябрь (ныне хозяйки известного салона мод), эти люди снова оказались в гостиной, где когда-то произошла трагедия.

Компания только с виду может показаться дружеской. Дороги старых товарищей по оружию давно разошлись. Один из них — кюре, другой — бывший боксер-профессионал, теперь владелец увеселительного заведения сомнительной репутации недалеко от площади Пигаль. Тут и состоятельный владелец типографии, и адвокат, и врач, и скульптор, и даже налоговый инспектор.

Мари-Октябрь не намерена предаваться трогательным воспоминаниям. Она любила Кастиля и хочет теперь раскрыть правду и покарать предателя. Оказывается, недавно на демонстрацию мод приехал некий господин Мюллер из ФРГ. Сейчас он торгует готовым платьем, но во время войны служил в гестапо, причем именно во Франции. Господин Мюллер вспомнил провал группы Кастиля и даже то, что причиной провала было предательство. Один из подчиненных выдал командира и всю организацию. Когда гестаповцы ворвались в дом, удалось скрыться всем, кроме Кастиля. Он был убит в перестрелке.

Суть пьесы в том, что прежние товарищи обвиняют друг друга в предательстве. Подозревают всех поочередно, каждый пытается оправдать себя с помощью алиби или как-то иначе доказать, что не мог совершить предательства. Наконец они договариваются, что, если виновный будет разоблачен, он напишет письмо о намерении покончить с собой и будет застрелен.

Истину раскрывают с помощью нехитрого обмана: внезапно Мари-Октябрь приглашает в гостиную Мюллера, чтобы тот опознал доносчика. На лестнице раздаются тяжелые мужские шаги. Владелец типографии Ружье не выдерживает и выдает себя. Сперва он пытается бежать, выхватывает пистолет. Но бывший боксер Бернарди бросается на него и обезоруживает. Под дулом пистолета предатель пишет, что решил покончить с собой, и падает, сраженный выстрелом Мари-Октябрь.

Именно с этим несчастным пистолетом и вышло столько хлопот на показе для прессы. На репетициях он стрелял превосходно, с оглушительным грохотом. А на показе Бася, она же Мари-Октябрь, тщетно нажимала на спуск: послышался лишь сухой щелчок. Слава богу, Адам Лисовский, кюре Ле Гевен, стоявший спиной к зрителям, сообразил, что к чему, и громко хлопнул в ладоши, подражая выстрелу. Не знаю, как бы мы иначе выпутались. Директор Голобля просто взбесился, потому что некоторые рецензенты это заметили и припомнили в рецензиях. А козлом отпущения директор, как всегда, сделал помрежа, то бишь меня.

В «Мари-Октябрь» играли:

Мари-Октябрь — Барбара Павельская, то есть моя жена.

Викторина, старая служанка, — Ирена Скальская.

Ружье, владелец типографии, — Мариан Заремба в очередь с Зигмунтом Висняком (через день).

Симонеан, адвокат, — Анджей Цихош.

Ле Гевен, кюре, — Адам Лисовский.

Бланше — Вацлав Дудзинский.

Маринваль, скульптор, — Людомир Янецкий.

Рено-Пикар, хозяин дома, сообщник Мари-Октябрь, — Петр Марский.

Бернарди, бывший боксер, владелец ночного кафе, — Ян Шафар.

Тибо, врач, — Януш Банах.

Вандам, налоговый инспектор, — Бронислав Масонь.

Неудачи, преследовавшие меня и весь театр 28 сентября, не ограничились скандалом на репетиции. До представления все шло нормально. Никто из актеров не опоздал: все пришли за час до начала. Явился и режиссер. Он хотел присутствовать на спектакле, чтобы внести затем, может быть, какие-то поправки. Костюмы и реквизит также были в полном порядке. Реквизитор заказал в буфете утиную ножку, которую один из актеров съедает по ходу действия, приготовил чашечки с кофе. На сцену их вносит Викторина. На подносе стояли бокалы с соком вместо шампанского. Пистолет тоже находился на своем месте. Не тот злосчастный пугач, а обыкновенный «вальтер». После неудачного показа для прессы директор Голобля дал реквизитору свой собственный пистолет. Он имел на него разрешение. Вместо боевых патронов вставили холостые. Надо сказать, что этот пистолет ни разу не подвел. Смотрелся он куда солиднее, чем наш старый пугач, имевший весьма отдаленное сходство с настоящим оружием.

Как обычно, за час до представления мы с реквизитором проверили, все ли в порядке. Не обнаружив никаких неисправностей, я отпустил реквизитора домой. Хорошо помню, что мы оба проверили, заряжен ли пистолет. Патрон был в стволе. Холостой, конечно. Реквизитор должен подтвердить это в своих показаниях.

Нужно добавить, что столик с реквизитом стоял у правой кулисы, неподалеку от рабочего сцены, который поднимает и опускает занавес. Тремя метрами выше — балкончик главного осветителя, откуда хорошо видна и кулиса, и столик. Большинство актеров выходит ка сцену как раз через правую кулису, вот я и поставил здесь столик для удобства. Слева на сцену входят только два актера, а через дверь в центре — один. Но им никакого реквизита не выдают. Хоть в пьесе и два действия, но декорации не меняются — все та же гостиная. Реквизита очень мало: чашечки с черным кофе, бокалы с шампанским, тарелка с утиной ножкой и пистолет.

После первого звонка, когда актеры готовились выйти на сцену, Зигмунт Висняк, спускаясь из гримерной, поскользнулся и упал с лестницы. Поднявшись, он и шагу не мог ступить. Вывихнул ногу. Сколько раз я говорил директору, что эти треклятые ступеньки доведут нас до беды! Почти каждую неделю на них кто-нибудь спотыкался. Узкие, крутые, плохо освещенные. Давно пора их переделать. Но директор все тянул до капитального ремонта театра. А ремонт нам лет пять как обещали сделать, только одно к другому подогнать не могли. Есть деньги — нет фирмы, которая взяла бы подряд на работы в перерыве между сезонами. Есть фирма — возникают трудности со строительными материалами. Так крутят и крутят, а лестница продолжает наводить страх на актеров. Чудо, что до сих пор как-то обходилось. Висняк первый серьезно пострадал.

Но нет худа без добра: Заремба случайно оказался в театре. Кстати сказать, хорош, черт побери, случай. Он явился вместе с моей женой. А перед этим чем они занимались?

Надо признать, Заремба не капризничал и не отнекивался. Правда, он понимал, что иначе придется отменить спектакль. О том, чтобы Висняк вышел на сцену, не могло быть и речи… Курьер и один из актеров, не помню, кто именно, но это легко установить, с трудом усадили его в такси, и он отправился к врачу.

Начало спектакля задержали минут на десять. Директор носился как угорелый, помчался даже к Зарембе в гримерную, чтобы поторопить его. Но тот Голоблю деликатно выпроводил: дескать, без костюма и грима он на сцену не выйдет и своим пребыванием в гримерной директор лишь оттянет представление. Билетеры уже продавали программки, и поздно было заменять в списке исполнителей Висняка на Зарембу. Зрители, купившие программки, были уверены, что играет Висняк, и вдруг увидели на сцене любимца публики — популярного Мариана. В антракте несколько человек заявили дирекции, что в театре полный беспорядок, раз мы сами не знаем, кто играет в пьесе.

Спектакль шел своим чередом, без сучка без задоринки. У суфлера работы было немного. Режиссер, пан Генрик Летынский, так вымуштровал актеров, что роли знали назубок. Теперь он крутился за кулисами и следил за представлением то справа, то слева. Забегал он и с середины, что-то отмечал в блокноте. Директор Голобля первую половину спектакля провел в своей ложе на левом балконе. Потом спустился вниз и второе действие смотрел из-за кулис.

Наконец подошла последняя сцена спектакля. Петр Марский, исполнитель роли Рено-Пикара, называет фамилии всех членов организации, погибших в борьбе с врагом. Когда прозвучало имя Кастиля, Бася, то есть Мари-Октябрь, согласно тексту, схватила лежащий на столе пистолет и с расстояния примерно двух метров выстрелила в сидящего Зарембу — Ружье, целясь в левую сторону груди. Грянул выстрел. Мне сразу почудилось что-то неладное. Какой-то миг я видел удивление на лице Мариана Зарембы. Потом актер как-то странно, чересчур мягко соскользнул на пол. Это само по себе было отступлением от режиссерской концепции: после выстрела Заремба должен был откинуть голову назад и застыть полулежа в кресле.

К своему ужасу, я вдруг заметил, что на его белой рубашке, слева, там, где сердце, быстро разрастается красное пятно. Я понял: случилось что-то страшное. Конечно, сначала мне не пришло в голову, что я стал свидетелем убийства. Я просто подумал, что у холостого патрона был сделан твердый пыж, который ранил Зарембу.

Я стоял в правой кулисе. Пьеса не кончается выстрелом в предателя. После этого Мари-Октябрь бросает пистолет, берет трубку и звонит в полицию, чтобы признаться в убийстве. Кюре Ле Гевен — Адам Лисовский, поначалу возражавший против странного следствия и самосуда, выхватывает у Мари-Октябрь телефонную трубку и сообщает полиции, что «какой-то человек покончил с собой». Это последние слова в пьесе.

Бася, моя жена, игравшая Мари-Октябрь, после выстрела, как полагается по тексту, сняла трубку. Но я подскочил к стоявшему поблизости машинисту и крикнул: «Немедленно занавес».

Занавес опустился. Раздался гром аплодисментов. Публика не заметила, что произошло на сцене. Актеры стояли в удивлении, не понимая, почему я не дал закончить спектакль. Машинист, услышав овации, хотел, как всегда, снова поднять занавес, чтобы актеры раскланялись и поблагодарили зрителей за внимание. Я остановил его и распорядился «занавес не поднимать, пусть актеры выйдут на авансцену».

Только теперь Бася заметила, что Заремба все еще лежит на полу, а из раны течет кровь. Она бросилась к раненому, опустилась на колени и пыталась приподнять его. Я тоже подошел, расстегнул рубашку, и все сомнения исчезли. Чуть ниже левого соска виднелась маленькая круглая дырочка. Я был на войне, потом участвовал в Варшавском восстании и видел много таких маленьких дырочек. Мне стало ясно, что это не царапина от твердого пыжа, а настоящее пулевое ранение. Я понял, что жить Зарембе осталось считанные минуты. С такого расстояния Бася не могла промахнуться. Она всадила пулю чуть ли не прямо в сердце.

Я вскочил, выбежал со сцены и закричал — кажется, кому-то из гардеробщиков или секретарю, не помню точно: «Сейчас же вызвать «скорую помощь» и милицию!» Тот, к кому я обратился, должно быть, выразил удивление, не понимая причин столь необычного распоряжения. Тогда я объяснил: «Заремба мертв. Его застрелили на сцене. Это убийство».

Эти слова, мое поведение, факт, что я первый сориентировался в ситуации и даже пытался спасти Зарембу, требуя немедленного вызова «скорой помощи», догадался, что популярный актер был убит, — все это следователь истолковал как один из главных доводов моей вины. Капитан, фамилии его я не знаю, твердил: «Вы с самого начала знали, что это убийство. Вы прервали спектакль, бросились вызывать «скорую помощь» и милицию, потому что сами все подстроили. Вы зарядили пистолет не холостым, а боевым патроном и ждали последствий».

Но ведь, пан прокурор, такие рассуждения не выдерживают критики. Если бы я вставил в пистолет эту пулю, то не торопился бы спасать Зарембу. Пусть себе умирает на сцене. Я делал бы вид, что ничего не заметил. А я увидел кровь на рубашке актера и прервал представление. Когда я рассмотрел рану поближе, то понял, что это не царапина от пыжа, а смертельная рана, то есть убийство. Но ведь перед спектаклем мы с реквизитором проверяли: в стволе находился холостой патрон.

Дальнейшие события развивались молниеносно. Милиция оказалась на месте уже через три минуты. Почти одновременно прибыла «скорая помощь», и вслед за ней — вторая милицейская машина, с оперативной группой.

Я встретил милицию у входа в театр. В двух словах объяснил, что произошло, и проводил на сцену. Заремба по-прежнему лежал без сознания на полу. Возле него хлопотал врач «скорой помощи». Насколько я помню, он сделал ему какой-то укол — очевидно, для поддержания сердечной деятельности. Моя жена все еще стояла на коленях рядом с Марианом и поддерживала его голову. Вокруг толпились актеры, рабочие сцены и осветители, суфлер, режиссер, директор и кто-то из секретарш.

При виде милицейских мундиров Барбара вскочила и закричала, указывая на меня:

— Вот убийца! Это он убил Мариана!

Бросив это чудовищное обвинение, жена забилась в истерике. Кто-то удерживал ее, так как она хотела на меня броситься, со сцены ее увели почти насильно. Врачу пришлось дать ей успокоительное.

Милиция действовала так, как полагается в подобных случаях. «Скорая» увезла Зарембу в клинику. Нам запретили покидать театр и допрашивали до поздней ночи. Лишь после двух часов всем позволили разойтись, а меня арестовали и доставили в милицию.

Обвинение, выдвинутое против меня милицией, основано на четырех пунктах.

Первое: я публично угрожал убить Мариана Зарембу. Я объяснил уже, что произнес эти слова в ссоре с женой, не помня себя от гнева. Им нельзя придавать никакого значения. Я никогда не думал об этом всерьез. Свидетели могут подтвердить, что в принципе я человек сдержанный, умею владеть собой. Но иногда мне изменяет самообладание, я выхожу из себя и не отдаю отчета в своих словах и поступках. В доказательство этой черты моего характера могу сослаться на два случая. Года четыре назад я поссорился с тогдашним директором «Колизея», моим близким другом Збигневом Дербичем. Я выкрикивал в его адрес различные бессмысленные угрозы и даже выскочил из директорского кабинета в поисках оружия. Разумеется, я вскоре опомнился и извинился перед директором. Он-то меня хорошо знал и от души потом смеялся.

Второй скандал случился год тому назад. На этот раз я поссорился из-за какого-то пустяка с главным машинистом. Какие-то мелкие неполадки на предыдущем представлении, а в результате, слово за слово, я набросился на беднягу с кулаками, так что он обратился в бегство. Ссора произошла на сцене. Я гнался за ним до самой лестницы, ведущей к балкончику осветителя. Конечно, опомнившись, я извинился перед машинистом, и он, зная меня много лет, согласился забыть об этой истории. Если бы моя жена была объективным свидетелем, она подтвердила бы, что есть такая черта в моем характере. Правда, такие вспышки случаются со мной очень редко, не чаще, чем раз в несколько лет.

Второй пункт обвинения — тот факт, что я прервал представление, велел опустить занавес и вызвать врача и милицию. Якобы, будучи преступником, я отлично знал, что произошло на сцене, и, проявляя чрезмерную «оперативность», хотел отвести от себя подозрения. Я уже опроверг эти аргументы и не считаю нужным к ним возвращаться.

Третье: я подал пистолет актеру, выходящему на сцену. После уже никто не имел возможности заменить холостой патрон боевым. Подавая оружие, я обязан проверить, заряжено ли оно, и если заряжено, то чем. Я, мол, этого не сделал, так как хорошо знал, что в пистолете смертоносный заряд. Эти обвинения, на мой взгляд, несостоятельны. В целом мире помреж подает выходящим на сцену актерам нужный реквизит. Я никогда не проверял пистолет в момент передачи его актеру, потому что времени на это уже нет. Мы с реквизитором ежедневно проверяли оружие, когда готовили все необходимое для пьесы «Мари-Октябрь». Так было и перед роковым спектаклем. В пистолете был холостой патрон. Да, признаю: на сцене уже никто не смог бы заменить патрон. Но прошу заметить, что реквизитор положил пистолет на столик вместе с другими предметами. Это было за час до начала спектакля. Я ни к чему не прикасался вплоть до момента, когда, по ходу действия, взял пистолет со столика, подал актеру и дал ему знак выходить на сцену.

Около столика крутились все актеры.Направлялись в гримерные, выходили на сцену, возвращались обратно. Много раз проходили мимо директор театра Станислав Голобля, постановщик спектакля Генрик Летынский. Поблизости были и суфлер, и рабочий, поднимающий занавес. Осветитель, место которого на балкончике над правой кулисой, тоже не мог миновать по дороге столик с реквизитом. Любой из актеров, режиссер, директор, суфлер, машинисты — все эти люди имели возможность взять пистолет и заменить патрон. Эта операция требует не больше пяти секунд. Их всех можно подозревать наравне со мной. Почему их не арестовали? Почему выбрали именно меня? Почему Вы, пан прокурор, дали санкцию на мой арест?

Наконец, четвертый и последний аргумент: даже собственная жена обвинила меня в преступлении. Этот аргумент страшен только с виду. Надо учесть, что в последнее время наша супружеская жизнь оставляла желать лучшего. Почти ежедневно доходило до ссор и взаимных обвинений. Поводом чаще всего был Мариан Заремба. Кроме того, бросая свое необоснованное обвинение, жена была в шоковом состоянии. Это понятно. Ведь именно от ее руки погиб Мариан Заремба. Она нажала на спуск и послала пулю прямо в сердце актеру. А я подал ей оружие. Таким образом, шок Барбары совершенно понятен, она не может отвечать за свои слова и поступки. Ее слова нельзя принимать всерьез.

Сотрудники милиции, стремясь как можно скорее разоблачить убийцу, пошли, к сожалению, по пути наименьшего сопротивления. Наскоро допросив всех присутствовавших в театре, они сочли, что виновным может быть только помреж, и, не задумываясь, упрятали меня за решетку. Вы, пан прокурор, оказались под влиянием их выводов. Я снова повторяю и буду повторять до конца. Даже если меня приговорят к смерти, я и под виселицей буду повторять: я невиновен.

Я невиновен».

Глава III МОЯ БИОГРАФИЯ

«Я считаю, что ошибки, допущенные милицией в ходе следствия, а затем убеждение прокурора в моей виновности вызваны в значительной мере тем, что они не знают моей биографии. Тяжелые испытания, которые я пережил, не могли не повлиять на мой характер. Надеюсь, что результатом изучения моей биографии будет единственно правильный вывод: я не убивал Зарембу.

Уже в средней школе заметили, что у ученика Ежи Павельского — великолепный голос, лирический тенор. Я всегда любил петь, но ни я, ни мои родители не думали, что с таким голосом можно стать певцом. Учителя обратили на меня внимание и горячо убеждали отца дать мне соответствующее образование. Для родителей это были весьма обременительные расходы, потому что учиться пению до войны стоило дорого. Слишком дорого для скромного чиновника в министерстве торговли и промышленности, каковым был мой отец. По происхождению я, как говорится, «из трудовой интеллигенции».

Петь я начал еще до войны. О том, чтобы попасть в Варшавскую оперу, и речи быть не могло. Но меня пригласили в Познань, где мне, может, и удалось бы сделать карьеру, если бы не война.

Военную кампанию я проделал в одном из артиллерийских полков. Начал под Серадзом, кончил в осажденном Модлине. В плен не попал. Оккупацию пережил в Варшаве. Немного торговал, служил в строительной конторе. Устраивался как умел, но пения не бросал. В эти годы мой голос окончательно развился. Во время войны я ничем особо не отличился. Это не значит, что был трусом. Я был просто хороший солдат, который выполняет приказ, но без чрезмерной лихости. Когда посылали в атаку, шел вперед. Когда приказывали отступать, показывал неприятелю тыл. Стрелял, стараясь попасть в цель, но и заботился, чтоб в меня не попали. Во время осады Модлина был легко ранен в руку и, кажется, представлен к «Кресту за храбрость». Награды этой не получил и после войны никогда о ней не напоминал.

Когда в Варшаве началось восстание, я был на Мокотове. Явился в ближайший отряд и, как относительно молодой человек, к тому же подхорунжий, был в него зачислен. Воевал до самой капитуляции Мокотова. Мне повезло, даже ранен не был. И в плен не попал. В штатской одежде мне удалось выбраться из лагеря в Прушкове, симулируя перелом руки.

Сразу после освобождения я попал в Катовицы, в Силезский оперный театр. Первая большая партия, Ионтека в «Гальке», — и первый в жизни успех. Год прослужив в Катовицах, я уехал за границу, и там началась моя карьера.

Я пел во всех крупных оперных театрах Европы и в Соединенных Штатах. С самыми выдающимися певицами. Всюду мне сопутствовал успех. Джованни Павелини, такое я взял сценическое имя, подавал надежду, считал, что пойду по стопам если не великого Карузо, то по крайней мере Яна Кепуры.

Тогда же я вступил в брак. Моей женой стала Барбара Морох, студентка второго курса Государственного института театрального искусства. Каждый певец должен стремиться к известности и славе прежде всего в своей стране.

Триумфы в заграничных гастролях не заменяют успеха на родине. Напротив, певец, который в стране имеет имя, всегда найдет ангажемент за границей. Неудивительно, что и я, несмотря на выгодные предложения со стороны различных импресарио, стремился к популярности в Польше и каждый год старался выступить по крайней мере в одном из наших оперных театров. Во время выступления в Варшаве прославленного певца Джованни Павелини пригласили в театральный институт. Здесь, правда, готовят не певцов, а драматических актеров, но заботятся и о том, чтобы будущий актер владел голосом и умел петь на сцене, если того потребует роль.

Там я впервые встретился с Барбарой. И, как школьник, влюбился с первого взгляда.

Не прошло и трех недель, как она стала моей женой. Я был старше на восемнадцать лет. Но мне казалось, что девушка отвечает мне взаимностью. Хочу быть беспристрастным: не думаю, что Барбара вышла за меня из-за денег. На это было не похоже. Нынче я, опытный, много в жизни испытавший человек, вижу, что студентку-второкурсницу ослепила слава большого певца, может быть, она влюбилась в мой голос. Ей льстило, что ее выбрал мужчина, по которому столькие сходили с ума, и что она будет женой великого артиста. Говорю это без всякого хвастовства: ведь каждый крупный актер или певец пользуется успехом.

Может, сыграло роль то, что все ей завидовали. Но не думаю, что на ее выбор повлияли низкие, сугубо материальные расчеты.

Несколько лет я был счастлив. Мне казалось, что у меня есть любящая жена, есть слава и деньги. Я думал, что это навсегда. Единственным поводом к несогласию в первые годы супружества было упрямое и непонятное для меня желание Баси окончить институт и выступать в театре. Я хотел, чтобы она целиком посвятила себя дому: мне и двоим нашим детям.

Барбара была настойчива. Она кончила институт, поступила в театр. Не сделала такой головокружительной карьеры, как я на оперной сцене, но поднималась выше и выше. Постепенно сделала себе имя, стала получать большие роли. Я не содействовал ее театральной карьере, потому что всегда был против. Скорее всего, я рассуждал правильно. Муж, если он старше по возрасту, должен жене внушать уважение. А прославленная актриса не будет чтить известного певца.

Отдавая кесарю кесарево, замечу, что Барбара была и осталась очень хорошей матерью, которая любила наших детей и умела их воспитывать. Сидя в одиночной камере, где много времени для размышлений, я хорошо понимаю, что любовь к детям и была причиной того, что брак устоял перед бурями, которые пронеслись над нашим домом.

А пока что жизнь шла как нельзя лучше. В семье я был счастлив. Считался одним из лучших в мире певцов. Будущее виделось мне безоблачным. Вслед за славой пришли и деньги. Хочу подчеркнуть, что деньгам я не придавал особого значения. Но не был, к сожалению, и расчетлив. Зарабатывал много, но много тратил. Мне казалось, что благополучие пришло навсегда.

Скоро все кончилось.

Беда случилась внезапно и неожиданно, во время гастролей в Англии. Я был в прекрасной форме и пользовался огромным успехом. Очередное выступление проходило в Ливерпуле. Стояла прекрасная, совсем не «английская» погода. И все же после представления «Тоски», когда я дважды выходил на бис, проснувшись утром в гостинице, я совсем потерял голос. Дальнейшие выступления пришлось, конечно, отменить. Местные ларингологи применяли самые разные средства, но добились лишь того, что я мог говорить вполголоса. Уже это предварительное лечение обошлось очень дорого. А затем расходы росли с быстротой молнии: Вена, Стокгольм, Париж. Лечили меня лучшие в Европе специалисты. И не бесплатно. Если б я сразу, как только произошла катастрофа, отказался от оперной карьеры и вернулся домой, то остался бы, по нашим меркам, состоятельным человеком. На одни проценты со вклада в сберкассе можно было б жить. Но мне все казалось, что я вот-вот вылечусь: вернутся голос, слава и деньги.

Лечение длилось полтора года и поглотило все мои финансы. Директора оперных театров и импресарио, которые были раньше так заинтересованы в моих выступлениях, и не подумали мне помочь.

Долгое лечение принесло наконец результаты. Голос возвратился. Во всяком случае, я уверял себя, что так было. А в действительности и глубина, и диапазон моего лирического тенора были уже не те. Я быстро убедился, как мимолетна слава. Условия, которые мне предлагали, были намного хуже, чем два года назад. Но торговаться не приходилось, надо было брать, что дают. Публика, раньше принимавшая меня с энтузиазмом, была теперь гораздо холоднее. Меня уже не просили исполнять некоторые арии на бис.

Но я по-прежнему был оптимистом и свято верил, что блестящая форма вернется, что это вопрос времени. Вернутся восхищение и признание зрителей — и выгодные контракты с оперными театрами. Я пел восемь месяцев, почти целый сезон. Болезнь возобновилась так же внезапно, как и началась. Как раз в момент, когда мне казалось, что прежняя форма восстанавливается. В одно майское утро я проснулся и опять мог говорить только шепотом.

Я снова начал бороться со злой своей судьбой. Новое лечение поглотило все, что у меня было. Голос как будто бы вернулся. Он был слабее и с хрипотцой. Через три месяца болезнь меня опять свалила с ног. На этот раз прославленный миланский ларинголог, который помог сохранить голос многим оперным знаменитостям, прямо сказал, что петь я больше не буду. У меня было какое-то вирусное воспаление голосовых связок, лекарства от которого еще не изобрели. В лучшем случае голос восстановится до такой степени, что я смогу нормально говорить.

Домой я вернулся нищим. Единственным имуществом, которое осталось от прежних блестящих времен, был небольшой домик на Охоте. Там жила жена с детьми. Теперь вместо знаменитого и богатого певца в домике поселился человек, превратившийся — и морально, и физически — в развалину. Без профессии, без заработка. Даже учителем пения, как это бывает под старость со всеми оперными артистами, я стать не мог.

Не всякая любовь выдержит такое испытание.

Любовь моей жены его не выдержала. Но нас связывали дети. Девочка и мальчик. Им было тогда пять лет и три годика. Думаю, что только поэтому Барбара от меня не ушла. А может, просто жалела меня?

Два года я ничего не делал. Просто был не в состоянии взяться за какую-нибудь работу. Как по состоянию здоровья, так и в результате психической травмы. Уж больно с высокого коня я слетел, чтобы не ушибиться. Жена выступала в театре, все с большим успехом. Звездой она не стала, но ее ценили как способную и трудолюбивую актрису. На свое жалованье и побочные заработки она содержала дом. Нам пришлось очень туго, и Барбара вкалывала с утра до ночи, чтобы связать концы с концами и чтобы дети ни в чем не нуждались.

Надо отдать ей должное. Даже в это трудное время я не слышал от нее ни слова жалобы. Ни одного упрека в том, что все деньги я потратил на лечение, пользы от которого не было.

Спустя два года голос начал восстанавливаться. Конечно, не певческий голос. Но я уже мог громко и внятно говорить. Немного успокоились и нервы. Теперь надо было как-то приспосабливаться к новой ситуации.

Мой старый друг Збигнев Дербич стал тогда директором театра «Колизей». Профессии я не имел, а работать было надо. Не мог же я оставаться на содержании у жены. Да и не хватало ее заработка на наши нужды. Я связался с Дербичем и возобновил знакомство. После возвращения домой я ни с кем не встречался. Поначалу вообще не выходил из дома, только в маленький садик неподалеку. Я попросил Збигнева взять меня на работу в театр, хотя бы помощником машиниста. Свободных мест не было, но старый друг пристроил меня в секретариат «для выполнения отдельных поручений». Там я прослужил три года. Технической и административной стороны театра, а тем более драматического, я совершенно не знал. Я имел раньше дело с оперными театрами, у которых несколько иная структура.

Понемногу я овладевал новой для меня профессией администратора.

На четвертый год службы в «Колизее» меня назначили на освободившееся место помощника режиссера. Сперва временно, с испытательным сроком. Выяснилось, что с этой трудной, ответственной и чаще всего недооцениваемой работой я справляюсь неплохо. Дербич не стал искать другого помрежа и оставил место за мной.

Когда Дербич ушел из «Колизея», я остался в театре. Збышек хотел меня взять администратором во Вроцлав, но я не согласился расстаться с женой и детьми. Барбара тогда выступала в Национальном театре и не собиралась уезжать из Варшавы в провинцию. Я остался в «Колизее», и мои отношения с новым директором, Станиславом Голоблей, поначалу сложились вполне нормально, если не считать того, что новый хозяин «Колизея» имел скверную привычку делать из помрежа козла отпущения в случае всяческих промахов и недосмотров. По мнению Голобли, даже если пугач не выстрелил в день показа для прессы, виноват в этом не кто иной, как помощник режиссера.

Что касается отношений с женой, со стороны они выглядели прежними. А на деле мы все больше отдалялись друг от друга и с трудом находили общий язык. Связывали нас только дети. И все-таки я по-прежнему безгранично любил жену и не мог от нее уйти, хотя, как теперь вижу, это было бы лучше для нас обоих. Гордиев узел разрубают мечом.

Баська тоже не решалась уйти. Она прекрасно знала, что детей я бы ей не оставил. А без них она уходить не хотела. И нельзя было разорвать заколдованный круг: мы продолжали жить вместе, не находя выхода из сложившейся ситуации.

Откровенно говоря, я надеялся, что все как-нибудь образуется и я верну любовь жены. Знаю, что у нее было много романов. Она ведь намного моложе меня. А муж калека — и физически, и психически. Я закрывал глаза на ее увлечения и уверял себя, что за пределы флирта они не выходят. Предпочитал ничего не замечать, как тот мудрый французский монарх, который сказал: «Король все видит, но король молчит».

И верно, Баськины симпатии быстро менялись. Я по-прежнему надеялся, что она «перебесится» и вернется. Можно меня упрекнуть в отсутствии самолюбия или даже чувства чести. Но какая уж тут честь, когда замешана любовь, а я так любил жену.

Вскоре наши отношения еще больше осложнились. Голобля претендовал на то, чтобы его театр был если не лучшим в столице, то хотя бы самым посещаемым. Одним из средств, которые ведут к цели, он посчитал — и правильно — приглашение самых популярных актеров. Прежде всего тех, кто снискал известность в кино и на телевидении. Выступая в «Колизее», они пожинали плоды своей славы, и места в зале заполнялись поклонниками их красоты и таланта.

Верный такой политике, Голобля пригласил несколько звезд киноэкрана, и в их числе мою жену. С успехом она выступала и на телевидении. В одном театре оказались моя жена и известный киноактер на ролях первого любовника Мариан Заремба.

Знакомы они были давно. Но симпатии друг к другу ни чуточки не питали. Наоборот, Барбара часто называла его «зазнавшимся хлыщом». А тут все переменилось.

Поначалу я думал, что это у жены очередной флирт. Но быстро понял, что дело куда серьезнее, во всяком случае, со стороны Барбары. Раньше она всегда соблюдала приличия. А новый роман развивался открыто, на глазах товарищей по театру. Когда я сказал, что она себя компрометирует, жена ответила, что, если мне это не по нраву, можно развестись.

Попросту говоря, она влюбилась в мужчину, который был на семь лет моложе, как я в свое время влюбился в молодую девушку, студентку театрального института. И не таила своей любви. Наоборот, открыто шла на скандал, чтобы меня вынудить развестись, а его — жениться.

Не знаю, что за чувство связывало Зарембу с моей женой. Была ли это любовь или одно из множества любовных увлечений. Не думаю, что он стремился развести Барбару и упрочить свои отношения с ней. Это навредило бы его популярности у несовершеннолетних поклонниц, могло даже испортить карьеру. А такие вещи у Мариана были на первом плане. Боялся он, наверное, и того, что брак с женщиной, которая много старше, сделает его посмешищем в актерском мире.

Бася ему безусловно нравилась. Она была интересная, изящная женщина. Отчасти ему импонировала ее интеллигентность, умение вести себя в обществе, чего Зарембе, пожалуй, недоставало. А главное, она была не похожа на предыдущих пассий кинознаменитости. В деле есть фотографии Зарембы, который лежит на сцене в окровавленной рубашке. Их показал мне на допросе следователь. Снимки даже в малой степени не передают, насколько он был красив. Внешность его была такого типа, когда о мужчине говорят «красавчик». А иногда иначе: «душка» или «пижон». В такой красоте, я имею в виду лицо, нет ничего мужского. Если нарядить его в платье, Мариан мог бы играть роли хорошеньких женщин. Такой тип нравится преимущественно молоденьким девочкам и… пожилым дамам. Барбара действительно была намного старше Зарембы, но пожилой ее не назовешь.

А кроме того, она что-то значила. В театре ее ценили, был успех на телевидении, любила публика. Это ставило ее выше прежних любовниц Зарембы. А их было порядочно. У коллег он имел репутацию Дон Жуана, для которого количество куда важнее качества.

При всем этом я думал, что Заремба не будет глубоко ввязываться в новый роман, что рано или поздно этот суррогат чувства испарится сам собой, как и предыдущие увлечения моей жены. Я недооценил силы чувств Барбары, которая явно стремилась поставить всех перед свершившимся фактом и сделать ситуацию необратимой.

Атмосфера в доме стала невыносимой. Беспрестанные ссоры и скандалы. Они вспыхивали без всякой моей вины. Достаточно было сделать самое невинное замечание, как жена разражалась целым потоком слов, не выбирая при этом выражений. Я слишком хорошо ее знал, чтобы не понять: это просто новая манера поведения. Барбара была хорошей актрисой и играла дома роль ведьмы. Умышленно старалась уязвить мое самолюбие. Она знала, что, потребуй я развода «вследствие разрыва супружеских отношений», суд ей оставит детей. Она меня хотела заставить подать на развод. Я это прекрасно понимал и не реагировал на выходки жены.

Она провоцировала меня на каждом шагу. Заремба в этой игре не участвовал. Он меня по возможности избегал. Случайно я услышал его разговор с Барбарой. Я не подслушивал, я вообще никогда не следил за женой. Это вышло случайно: они говорили в коридоре, около гримерных, а я стоял чуть ниже, на лестнице, у правой кулисы. Мариан довольно резко упрекал Барбару, говоря, что знакомые над нею смеются и что зря она валяет дурака.

Видимо, после этого разговора жена изменила тактику. Она решила вызвать публичный скандал, после которого Зарембе деться будет некуда. Случай скоро представился. Я говорю о ссоре, которая произошла за четыре дня до трагедии, случившейся двадцать восьмого сентября, той самой ссоре, которую следствие сочло главным доказательством моей виновности.

Двадцать четвертого сентября у нас, как обычно, шла «Мари-Октябрь». Роль Ружье исполнял Зигмунт Висняк. Зарембы в театре не было. Все было готово к спектаклю, не было только Барбары. А ведь актер должен быть в театре за час до представления.

Наконец она явилась! За двадцать минут до первого звонка, когда наше волнение, вызванное отсутствием актрисы, у которой дублерши не было, достигло высшей точки. При виде Барбары, которая не спеша направилась в гримерную, я закричал: «Что с тобой? Через пятнадцать минут твой выход. Где ты была?»

И началось. Барбара устроила самый что ни на есть безобразный скандал. Кричала, что пришла от любовника. Обрушилась на меня с площадной бранью, со словами, которых я никогда раньше от нее не слыхал. Если б я не знал, что она вообще не пьет, подумал бы, что Барбара явилась в театр пьяная в доску.

Должен признаться, что и я из себя вышел. Еще немного — и ударил бы ее. Не помню, что говорил, но и впрямь мог сказать что-то вроде «убью его» или «убью этого негодяя». Разумеется, скандал произошел при свидетелях. Двери гримерных были настежь распахнуты. Хотя их можно было бы и не открывать, поскольку было слышно каждое слово. Барбара кричала так, что услышал директор Голобля, который сидел в своем кабинете, далеко от гримерных. Он и положил конец непристойной сцене. Барбаре здорово влетело. Директор пригрозил, что тут же выставит ее из театра и постарается, чтобы новый контракт заключить ей было нелегко. Велел немедленно переодеваться, а завтра явиться к нему. Обругал заодно и меня. Недоволен был тем, что я вообще отвечал жене, вместо того чтобы, как он выразился, «сразу же дать истеричке по физиономии и привести ее в себя». Барбара, правда, направляясь в гримерную, выкрикивала, что не может играть в таком состоянии, но все-таки угроза подействовала. Через десять минут она была за кулисами, спокойная и готовая к выходу. Спектакль начался как положено.

Что было на следующий день и что сказал жене директор, я не знаю. Слышал, что перед этим к Голобле ходил Заремба и вышел из директорского кабинета с бодрым видом.

У меня нету свидетелей, и никто мне не поверит, но в этот день Мариан заговорил со мной перед началом спектакля. Я имею в виду двадцать пятое сентября. Заремба играл, а Висняк был свободен. Мариан извинился передо мной за поведение Барбары. Утверждал, что между ним и моей женой ничего не было и что он не знает, как это Басе такое взбрело в голову, что они до обеда сидели якобы в Доме актера на Уяздовских аллеях. Он выразился буквально так: «Баська рехнулась».

Я ни слову не поверил, но сделал вид, что услышанное принял за чистую монету. Но по тому уже, что он обратился ко мне и признал выходку Барбары неуместной, я заключаю: Заремба хотел загладить случившееся. Во всяком случае, он в отличие от моей жены не стремился к ситуации, из которой единственным выходом была бы его женитьба на Барбаре.

Я не могу представить свидетелей разговора. Никто не слышал того, что сказал мне Заремба, а он, увы, не может подтвердить моих показаний. Мы разговаривали тогда в левой кулисе. Не там, где столик для реквизита, а на противоположной стороне сцены. Но если нас кто и видел, то слов наверняка не разобрал. Через три дня наступило трагическое двадцать восьмое сентября».

Глава IV ДОПРОС У ПРОКУРОРА

Обитатель 38-й камеры сидел на табурете и читал. А может, просто задумался с книгой на коленях и не слышал, как в конце коридора, где железная решетка отделяет эту часть тюрьмы от лестничной клетки, кто-то прокричал: «Ежи Павельский — в канцелярию». Только поворот ключа в замке и открывающаяся дверь обратили на себя его внимание.

— Вас требуют в канцелярию, — сказал надзиратель. — Выходите.

Арестант закрыл книгу, встал и вышел в коридор.

Пришлось задержаться у решетки, где ждал уже другой тюремный служащий. Приоткрылась небольшая дверца, и в сопровождении нового конвоира Ежи Павельский спустился по лестнице. Еще одна решетка — и они вышли наружу, а затем направились в стоявшее рядом большое здание. Здесь размещались тюремная канцелярия и мастерские, где работали заключенные, уже получившие срок или те, у кого на дверях не было красной таблички с буквой «И».

Конвоир ввел арестованного в одну из комнат, перекинулся парой слов с находившимся там служащим и сказал Павельскому:

— Пошли дальше.

Они поднялись на второй этаж. Решеток между этажами и коридорами в этом здании не было. Направились в ту часть здания, где было множество дверей. Конвоир объяснил Павельскому, что это в комнаты, где адвокаты встречаются с клиентами или происходят свидания «без решеток».

— У меня же нет адвоката, — удивился помреж.

— Когда прокуроры приезжают в тюрьму, чтобы допросить кого-нибудь из подследственных, они тоже этими комнатами пользуются. Я веду вас к прокурору Ясёле.

— Это тот, что меня два раза допрашивал?

— Откуда мне знать, кто вас допрашивал?

— Такой чернявый, высокий. С маленькими усиками.

— Тот самый. Прокурор Ришард Ясёла.

Конвоир остановился у номера 112 и постучал. Услышав в ответ «войдите», открыл дверь, пропустил вперед арестанта и вошел сам. Доложил, как полагается по инструкции:

— Пан прокурор, докладывает охранник Каминский. Заключенный Ежи Павельский, согласно приказу, доставлен. Отделение десятое, камера тридцать восьмая.

— Спасибо, когда надо будет отправить арестованного в камеру, я вас вызову. Можете идти.

Конвоир щелкнул каблуками и вышел.

— Садитесь, пожалуйста. — Прокурор показал на стоявший напротив единственный стул. Пододвинул пачку сигарет и спички. — Может быть, закурите?

— Спасибо, не курю. Еще с тех времен, когда у меня был голос. — Павельский сел на указанное ему место.

Прокурор вынул из кожаного портфеля серую папку с делом. Арестант успел прочесть надпись:

«Дело Ежи Павельского. Статья 225 пункт 1 уголовного кодекса».

Папка была объемистая. Прокурор перелистал бумаги и выбрал несколько рукописных листов. Павельский узнал свой почерк. Это он писал в камере по указанию прокурора.

— Я прочитал ваше сочинение, — сказал прокурор. — И сразу же должен разъяснить одно недоразумение.

— Слушаю, пан прокурор.

— Из этого документа следует, что милиция и прокурор предубеждены против вас, держат под арестом, располагая самыми пустячными уликами. Вы даже перечислили эти улики и насчитали их четыре. И все, по вашему мнению, не имеют значения.

Арестованный молчал.

— Милиция и прокуратура вовсе не ставят целью губить людей или держать их за решеткой. Ни я, ни капитан Лапинский из Варшавского управления милиции, который вел ваше дело, ничего против вас не имеем. Я вовсе не заинтересован в том, чтобы вам вынесли смертный приговор. Совершено убийство. Вероломное убийство. Преступник не решился выстрелить сам. Для убийства использовал другое лицо, женщину, которая была в близких отношениях с убитым. Уже это говорит о изощренном коварстве преступника. Такому нет места в обществе. Задача милиции и моя — тщательно расследовать дело и передать в суд. Мы готовы вас выслушать. Изучим все детали, которые могут навести на след… Если же есть какие-либо смягчающие обстоятельства, прошу о них сообщить…

— Я не убивал! Коварство преступника не только в том, что Зарембу сразила пуля, выпущенная его любовницей. Оно еще и в том, что я, невиновный, сижу в тюрьме и мне грозит смертная казнь.

Оставив без ответа слова Павельского, прокурор продолжал:

— Я внимательно прочел то, что вы написали. Надо признать, пережитая вами после потери голоса трагедия, разлад в семье — все это до некоторой степени смягчающие обстоятельства. Составляя обвинительный акт, я приобщу ваши письма к делу, чтобы ознакомить с ними суд. Если б еще во время ссоры, выйдя из себя, вы посягнули на жизнь жены. Это было б убийство в состоянии аффекта. Но понимаете ли вы, что лишили жизни человека, который, как видно из вашего письма, был абсолютно невиновен? Для этого поступка я, увы, не нахожу смягчающих вину обстоятельств.

— Выходит, раз я не в ладах с женой, то и Зарембу убил, — с сарказмом заметил Павельский. — Убил с умыслом, потому что сразу вызвал «скорую помощь» и милицию. Это я слышал еще на допросах в милиции. Капитан Лапинский времени не пожалел. Подробно разъяснил мне двести двадцать пятую статью уголовного кодекса и сообщил, что смертная казнь совершается в Польше через повешение. Спасибо, пан прокурор. Заранее знаю, что вы скажете. Я невиновен, но доказать не могу и потому мне придется висеть. Во славу правосудия, прокуратуры и милиции.

— Будьте любезны, успокойтесь, — сухо перебил прокурор. — На меня такие штучки не действуют. Они для меня не новость. Я приехал в тюрьму, чтобы дать вам еще один шанс. Отрицая свою вину, вы себя окончательно губите. Повторяю, против вас столько улик, что составить обвинительное заключение и передать дело в суд труда не составляет. Если есть хоть что-нибудь в вашу пользу, я хочу об этом знать.

— Вы по-прежнему не верите в мою невиновность.

— Конечно, не верю. Никто здравомыслящий в это не поверит.

— И все-таки я невиновен.

— Вы вправе защищать себя, как считаете нужным. Можете лгать, отказаться от показаний, обвинять других. Короче говоря, подозреваемому в убийстве все дозволяется. Но вы же интеллигентный человек. У вас было время подумать о своем положении. Довольно этого бессмысленного запирательства.

— Вы хотите, чтобы я сознался в преступлении, которого не совершал?

— Вы писали о четырех, как полагаете, «доводах» милиции против вас. Это улики еще не самые серьезные. Если б только они, я не посчитал бы дело законченным. Как знать, может, всерьез засомневался бы. подписывая ордер на арест. Но есть куда более тяжкие улики.

— Какие? — удивился арестованный.

— Мы изучили всю жизнь Мариана Зарембы. Не переоцениваем значения всякого рода мелочей и против вас отнюдь не предубеждены. Биография Зарембы, которая у меня в деле, куда подробнее рассказанной вами. Убитый — это молодой и симпатичный актер. Врагов у него не было. Не было даже тех, кто б ему завидовал, хотя в актерской профессии, как, впрочем, и в других, такое нередко случается. Считался хорошим товарищем, как говорится, своим парнем. Зарабатывал недурно. Была у него житейская смекалка, умел себя подать и славу оборачивать в деньги. Можно считать это достоинством, а можно и недостатком. Все зависит от того, как к этому относиться. Но нельзя упрекать его в скупости или недружелюбии к коллегам. Если кто из приятелей-актеров нуждался, то на Зарембу всегда мог рассчитывать. Этот молодой человек был хорошим сыном. Родом он, как вы, конечно, знаете, из деревни. Где-то из-под Остроленки. До сих пор там живет и ведет хозяйство его мать. Сын выстроил ей новый дом. Помог Мариан стать на ноги и своему брату. И еще одна вещь говорит в пользу убитого. Он не стыдился своего происхождения, матери, простой крестьянки, и брата, который хозяйничает на нескольких гектарах. Не раз приезжал к ним. И в этом году, в начале августа, пробыл там две недели, помогал в косовицу. Привозил мать и брата в Варшаву, бывал с ними на людях. И делал это не для рекламы, хотя, как полагается киноактеру, заботился о популярности. О том, как он в поле работал, никто из журналистов, любящих сенсации, и не знал. А сами понимаете: популярный актер — и косит рожь, это же великолепная реклама.

— Да, — согласился Павельский. — Я знал, что он из деревни, но обо всем этом не слыхал.

— Заинтересовались мы и его жизнью в столице. Прежде всего его связями с женщинами. Их было много. Даже очень много. Но мы не услышали ни об одной любовной трагедии, ни об одной поломанной жизни. Просто он любил женщин и имел какой-то удивительный дар: часто их менял, но, разойдясь, оставался с ними в полном согласии. Каждая из тех, с кем мы беседовали, заявляла, что претензий к Зарембе не имеет и к преемнице своей не ревновала. Каждая признавалась, что красивый актер очень ей нравился, но влюблена без меры ни одна в него не была.

— Гнался за легкой добычей.

— Допустим, — согласился прокурор. — Нынешних девушек я не знаю, да и не интересовали нас их взгляды на жизнь. Мы искали хоть каких-нибудь врагов убитого. И не нашли ни одного. Даже не врага, а просто недоброжелателя. Парень умел располагать к себе людей.

— Ну и что?

— Именно это свидетельствует против вас и заставляет меня верить, что убийцей Зарембы мог быть только Ежи Павельский. Раз у человека нет ни врагов, ни завистников, ни недоброжелателей, кто мог решиться на такую вещь, как убийство?

— Не понимаю, — заметил заключенный.

— Это же ясно. Еще в римском праве есть принцип: «Тот совершил, кому выгодно». Со смертью Зарембы все что-то утратили. Друзья потеряли хорошего товарища.

Многие лишились материальной помощи. Тысячи зрителей расстались с любимым актером. Только одному человеку смерть его была выгодна.

— Мне? — удивился Павельский.

— Да, вам! Одним выстрелом вы избавились от любовника своей жены. Правда, как вы сами сказали, у Зарембы были предшественники. Но на этот раз ваш метод — переждать очередное увлечение — не оправдал себя. Дело приобрело серьезный оборот. Вы видели, что брак окончательно рушится. Что это не новое увлечение, а настоящая любовь. Что даже дети не заставят жену остаться с вами. Один выстрел — и устранен опасный соперник, вы отомстили жене за все пережитые унижения. Вы ловко подстроили, чтобы именно Барбара Павель-ская убила человека, который был ей дорог. Да, только вам нужна была смерть Зарембы. Только вам была она выгодна. Кто же еще мог подменить пулю в пистолете? Кто сделал за вас грязную работу?

Ежи Павельский, опустив голову, выслушал тяжкое обвинение и затем ответил:

— Да, верно. Все выглядит так, как вы сказали. Я попал в какую-то дьявольскую ловушку. Не понимаю, ничего не понимаю. Я тоже не знаю ни одного недоброжелателя Зарембы. И очень любил его, пока не начался этот несчастный роман. Его трудно было не любить. Он пришел ко мне за три дня до смерти и лгал прямо в глаза, что с Барбарой он дружит бескорыстно и платонически. Я прекрасно знал, что это не так, но готов был вопреки очевидным фактам поверить его словам. Я невиновен. Я не убивал Зарембу. Вижу, что положение мое трагическое, что без вины попаду на виселицу, потому что не могу ничего доказать.

— Сами видите: никто другой Зарембу убить не мог.

— Я тоже не убивал!

— А он мертв.

— Я беспрерывно думаю о своем деле. Днем и ночью. Почти не сплю. Понимаю весь ужас случившегося. В голове у меня мелькает даже мысль, что не Заремба был целью, он был только средством.

— Выскажитесь яснее.

— Допустим, есть человек, который поклялся мне отомстить. Он тщательно изучил мои привычки и семейные дела. Зачем ему меня убивать? Достаточно устроить так, чтобы Мариана Зарембу застрелили на сцене, по ходу пьесы, на глазах тысячи с лишним свидетелей. Враг мой прекрасно знал, что подозрение в убийстве падет на меня. Так и вышло.

— Версия довольно занятная, только неправдоподобная.

— Действуя так, человек, хотевший меня устранить, обеспечил себе полную безнаказанность. Его никто не заподозрит в убийстве. Он мог Зарембу вообще не знать, и, уж во всяком случае, повода к убийству у него не было. Гибель актера — для него не цель, а средство, чтобы отправить меня на тот свет.

— Предположим, вы говорите правду и действительно существует человек, который, желая вам отомстить, решился убить другого, ни в чем не виновного и даже не знакомого ему человека. Но одного желания мало. Нужна еще и возможность осуществить такой план.

— Другие тоже могли заменить патрон. На это хватит нескольких секунд. Одно движение — и вместо холостого патрона в стволе боевой с пулей.

— Да, с этой стороны дело просто. Но вы не учли трудности с пистолетом.

— Не понимаю.

— Оружие не валялось на улице или, скажем, в театральном фойе, где было бы доступно всякому. Если бы так, ваше рассуждение походило бы на правду. Но пистолет-то все время находился в реквизиторской, и лишь за час до спектакля его положили на стол за кулисами. А потом на другой стол, посреди сцены. А вы сказали, что, когда пистолет взяли со склада, в стволе был холостой патрон.

— Патрон заменили за кулисами.

— Число лиц, которые могли это сделать, весьма невелико. Капитан Лапинский этот вопрос изучил. Выяснил все фамилии.

С этими словами прокурор открыл портфель, порылся в документах и протянул Павельскому лист бумаги.

— Вот список актеров, — пояснил он, — которые в этот день были заняты в «Мари-Октябрь», а также прочих лиц, имевших теоретическую возможность подменить пулю.

Павельский взглянул на машинописный текст. Это был перечень имен.

Актеры:

1. Барбара Павельская

2. Ирена Скальская

3. Анджей Цихош

4. Адам Лисовский

5. Вацлав Дудзинский

6. Людомир Янецкий

7. Петр Марский

8. Ян Шафар

9. Януш Банах

10. Бронислав Масонь

Администрация и технический персонал:

1. Директор Станислав Голобля

2. Режиссер Генрик Летынский

3. Помощник режиссера Ежи Павельский

4. Реквизитор Стефан Петровский

5. Машинист Петр Адамек

6. Осветитель Витольд Цесельский

— Если принять вашу версию, враг ваш должен быть в этом списке. Только эти лица находились около столика с реквизитом или проходили через правую кулису. Не назван убитый Мариан Заремба, но согласитесь, что предположить самоубийство, да еще столь утонченное, никак нельзя и не Заремба зарядил пистолет пулей, которая угодила ему в сердце. Думаю, что из списка можно вычеркнуть и вашу жену. Кто же из перечисленных ваш враг? Смертельный враг?

— Никто. Наверняка никто.

— А может, тут есть враг Зарембы?

— Не знаю. Думаю, что нет…

— Мы допросили весь персонал театра. Никто не видел, чтоб вы возились с пистолетом, но все подчеркивают, что особого внимания на столик не обращали. Реквизитор Стефан Петровский подтверждает ваше показание насчет проверки патрона в пистолете. Он сообщил, что это был холостой патрон, какие всегда используются. Но тот же Петровский сказал нам, что вы отпустили его домой, хотя по инструкции реквизитор должен находиться в театре до конца спектакля.

— А вы спрашивали, когда он уходил в другие дни? Отпустил я его только двадцать восьмого сентября или так было всякий раз, когда шла «Мари-Октябрь»?

Прокурор опять заглянул в дело и нашел показания реквизитора. Наскоро просмотрел исписанную страничку.

— Нет, — ответил он. — Этого вопроса следователь Петровскому не задавал. Вы правы, надо проверить.

Павельский вернул прокурору список, но тот предложил:

— Я вам могу его оставить. Он сделан в нескольких экземплярах. Вы заявляете, что невиновны. В таком случае убийца — кто-то из названных здесь. Поразмышляйте над каждой строкой. Можете высказывать соображения. Бумага не кончилась? Пожалуйста, записывайте свои наблюдения и замечания. Я прочту их так же внимательно, как и раньше. Но советую все еще раз обдумать и признаться. Это только улучшит ваше положение.

— Сколько раз повторять: я невиновен!

— И тысяча голословных заявлений подозрений насчет вас не развеет. Не только моих. Все, кого допросили, такого же мнения. И каждый говорил, что ничего против вас не имеет. Многие из допрошенных вас защищали. В двух показаниях говорится даже: Павельскому ничего не оставалось, как только прикончить жениного любовника. Прочту вам одно из показаний.

Прокурор опять покопался в бумагах, отыскивая нужный протокол.

«Надо признаться, мой брак был неудачен чуть ли не с самого начала. Я вышла замуж совсем молодой, в девятнадцать лет, так сказать, по страстной любви. За человека намного старше, знаменитого артиста. Увы, я быстро увидела, что партнер столь же глубоким чувством мне не отвечает. Может, ему просто нужна была женщина, а может, хотелось иметь детей. На первом месте у него был голос и выступления в столицах всего мира. Как всякий большой певец, он был от природы капризен, при малейшей неудаче впадал в меланхолию и с такой же легкостью выходил из себя в гневе. Жить с таким мужем было ужасно трудно. К тому же он не терпел, когда ему противоречили. Сразу после замужества он хотел мне запретить учиться дальше. Это было наше первое супружеское несогласие».

— Что за вздор она несет? — прошептал Павельский.

«Когда муж потерял голос, я даже обрадовалась.

Неважно, что кончились крупные заработки. Мне казалось, что любимый человек ко мне вернется. Увы, я убедилась, что пение было для него единственной целью в жизни. Ко мне он остался по-прежнему холоден и равнодушен».

— Это неправда.

«Признаю, что не была верной женой, — читал прокурор ровным и бесстрастным голосом. — Сперва я стала флиртовать с другими мужчинами, думая возбудить в муже ревность. Но ему важна была не я, а соблюдение приличий. В конце концов, я была молодой женщиной с пылким темпераментом. Я считала, что вправе что-то взять от жизни. Для Ежи я с самого начала была лишь матерью его детей и дамой, с которой можно показаться в обществе у нас и за границей».

— Чушь, несусветная чушь!

«Муж был доволен и не вмешивался в мои дела.

Видимость была соблюдена. Однако я, так долго находясь рядом с мужчиной, который был ко мне совершенно равнодушен, утратила прежнее чувство. Именно тогда я познакомилась с Марианом Зарембой. Хоть он был моложе меня, я в него влюбилась. Стала его любовницей. Эта любовь много значила в моей жизни. Наконец-то я была нужна мужчине не только как женщина, но и как друг, даже в какой-то степени опекун.

Несмотря на быстро пришедшую к нему известность и бешеный успех у женщин, вернее, у молоденьких девушек, Мариан остался тем, кем был: простым деревенским парнем. Я была горда и счастлива тем, что он советовался со мной даже по мелочам. Со мной, к которой муж никогда не обращался как к другу, как к человеку».

— Ну, знаете…

«Влюбленная и счастливая, я не могла скрывать свою любовь. И не старалась сохранять видимость благополучия, как это было раньше, при мимолетных увлечениях. Мужа это вывело из себя. Я могла иметь множество любовников, но он считал, что никого я не должна любить. А теперь ему казалось, что над ним смеются. Как это так, он, знаменитый певец (муж только и жил иллюзией, что голос и слава вот-вот возвратятся), может допустить, чтобы его бросила жена? Какой скандал! Мы с Марианом хотели решить все в открытую, откровенно сказать о своих планах, спокойно и без шума получить развод, не стирая на глазах у всех, как обычно бывает, свое грязное белье. Но при малейшем упоминании о том, что с меня хватит такой жизни, что я хочу уйти, муж приходил в ярость. Дело дошло до того, что прямо в театре, в присутствии актеров и даже рабочих сцены, он устроил мне перед спектаклем непристойный скандал. Если б не вмешался директор Голобля, оскорбленный супруг начал бы меня бить. Никогда не забудутона, каким он сказал: скорее убью его, чем дам тебе развод. А ведь заботили этого человека только мнение окружающих да честь, довольно странно понимаемая.

Угроз я всерьез не принимала, — продолжал читать прокурор, — ни на миг не допускала, что Ежи решится их исполнить. К тому же Мариан сказал, что на следующий день у него был с мужем серьезный разговор, из которого Заремба сделал вывод, что можно будет все мирно уладить».

— Это неправда. Между мной и Зарембой ни слова не было сказано о разводе. Он пришел ко мне и уверял, что между ним и Барбарой ничего нет, только бескорыстная дружба.

«Я так тяжело переживала трагический вечер двадцать восьмого сентября, что не могу о нем говорить. Чудовище, в котором нет ничего человеческого, вложило в мои руки револьвер, и я застрелила любимого человека. Я очень его любила. Я удивилась, когда Ежи раньше времени велел опустить занавес. Тогда я и почувствовала, что что-то случилось. А муж спокойно подошел к Мариану, который лежал на полу и умирал. Он проверял, хорошо ли я прицелилась, попала ли в сердце. У Ежи было спокойное и довольное лицо. Как у человека, который удачно подшутил над товарищем. Потом он выпрямился и ушел со сцены. Для меня, пан прокурор, нет никакого сомнения, кто подменил пулю в пистолете. Пусть это мой муж, вернее, бывший муж — я с чистой совестью обвиняю его в преступлении».

Прокурор прервал чтение и положил показания Барбары Павельской обратно в папку. Павельский сидел неподвижно, точно окаменелый. Лишь немного погодя он пришел в себя.

— Баська, все это сказала Баська, которую я так люблю?

— Как видите, легче подчас бывает войти в контакт с космонавтом, чем с человеком, с которым живешь под одной крышей. Но не в этом дело. Даже самый близкий человек убежден, что только вы могли совершить преступление. Что же говорить о милиции и прокуроре? Вы говорите о своей любви к жене, но это свидетельствует против вас еще сильнее, чем предположение пани Павельской о том, что поводом к преступлению было оскорбленное самолюбие. Могу зачитать и другие показания. Директора театра, актеров, рабочих сцены. Но сейчас не стоит терять времени. Разумеется, как будет составлено обвинительное заключение, вы сможете ознакомиться со всеми материалами по делу. Уверяю вас, для всех, кого я допросил, ваша роль в убийстве Зарембы сомнений не вызывает.

— Но я не убивал, — упрямо повторил Павельский.

— Ваши друзья, — сообщил прокурор, — обратились к адвокату Кравчику с просьбой выступить в качестве защитника. Это очень хороший адвокат. Не только знающий юрист, но и человек с огромным жизненным опытом. Вот доверенность на ведение дела, которую надо подписать. Советую согласиться с этим выбором. Уже на данном этапе следствия я не имею возражений против ваших свиданий с защитником. — С этими словами прокурор подсунул арестованному доверенность.

— Спасибо. Я не подпишу.

— Но почему же? — удивился прокурор. — Хотите другого защитника?

— Никакого не хочу.

— На суде у обвиняемого должен быть защитник. Если вы сами его не изберете, выступит назначенный.

— Пусть назначают. Мне все равно, кого даст суд и что будет делать этот господин на моем процессе. Сейчас ни с кем видеться не хочу. Прекрасно знаю, что сказал бы мне адвокат Кравчик. Как и вы, пан прокурор, только поласковей, другими словами, он уговаривал бы меня признать себя виновным. И объяснял бы, что если не признаюсь, то вышка. А я не признаюсь даже для спасения жизни. Потому что я не убивал.

Прокурор снял телефонную трубку.

— Пожалуйста, главную канцелярию, — сказал он. И когда номер ответил, распорядился: — Пришлите сопровождающего за арестованным Павельским.

Наступило молчание, которое прервал представитель правосудия:

— Очень жаль, я думал, что имею дело с более разумным человеком. Упрямство не доведет вас до добра.

Глава V ЗАПИСКИ УЗНИКА КАМЕРЫ № 38

Я без устали возвращаюсь мыслями к показаниям жены, которые прочитал прокурор. Все наше многолетнее супружество она видела в ложном, искаженном свете. Я не любил ее? Я женился лишь для плотских утех и чтобы иметь детей? Верно, не советовался с ней, не делился своими заботами, но я же просто хотел избавить ее от неприятностей и огорчений. Я ли не ревновал? Одному богу известно, сколько я выстрадал, глядя на ее увлечения. Я молчал, так как верил, что она вернется ко мне. Терпел, потому что был старым мужем молодой жены и боялся потерять все.

А может, я наделал ошибок? Непоправимых ошибок? Не знаю. Чем больше думаю, тем меньше понимаю, как вырваться из заколдованного круга.

Бессчетное количество раз просматривал я листок, который дал прокурор. На нем шестнадцать фамилий. Среди них — убийца Зарембы. Себя я с чистой совестью могу исключить. Остается пятнадцать. Можно вычеркнуть и реквизитора. Мы вместе с ним установили, что в пистолете холостой патрон. Стефан Петровский попрощался со мной еще у столика с реквизитом. Спустился со сцены, прошел через зрительный зал и покинул театр.

Какой парадокс: меня подозревают в убийстве — и я же свидетельствую невиновность других. А чем меньше подозреваемых, тем больше улик против меня.

Внезапно у меня мелькнула мысль, что убийцей могла быть Баська. Она сообщила, что Мариан Заремба говорил со мной о разводе и потом якобы утверждал, что дело идет на лад. Я-то прекрасно знаю, что он об этом и не заикался. Напротив, заверил меня, что между ним и моей женой ничего нет. Быть может, Баська заметила, что Мариан ведет двойную игру? С одной стороны, изображает пламенную любовь, а с другой — не хочет связывать себя и о браке с Барбарой не помышляет. Была бы она способна в этом случае заменить патрон? Обращаться с оружием она умела. Еще в школьные, а позже — в студенческие годы занималась в стрелковой секции одного из варшавских клубов и добилась недурных результатов как раз в стрельбе из пистолета. Только материнские обязанности и работа в театре вынудили ее оставить занятия спортом. Но до сих пор у нас хранится множество дипломов, кубков и прочих призов за успехи в стрельбе.

После минутного колебания я вычеркнул Барбару из списка. Даже если бы Мариан ее бросил, она не смогла бы совершить столь утонченного преступления. Если б во время ссоры пистолет лежал у нее в сумочке, быть может, в порыве гнева она и пустила бы его в ход. Но убить на сцене, да еще так, чтобы бросить подозрение на меня… Нет, это исключено. Как бы то ни было, я отец ее детей. Она не захотела бы наградить их отцом-убийцей. Я достаточно хорошо ее знаю. Если б она убила, то открыто призналась бы в этом, а не оклеветала бы невиновного. Кроме того, я стоял за кулисами неподалеку от места действия, метрах в четырех, не больше. Я превосходно видел лицо Барбары сразу после выстрела. Она в самом деле не заметила ничего необычного и продолжала играть в соответствии с текстом. Она неплохая актриса, но так притворяться не сумела бы.

Нет! Баська? Исключено!..

Остается тринадцать фамилий. Прокурор прав: только они имели теоретическую возможность заменить пулю. Но в какой момент?

Перед спектаклем это было бы весьма сложно. Пистолет лежал на столике с реквизитом за час до поднятия занавеса. Актеры еще находились в гримерных, переодевались и накладывали грим. Я все время крутился на сцене и за кулисами, проверяя, все ли в порядке. Не припомню, чтобы кто-нибудь прошел за кулисы. За полчаса до начала явился главный осветитель. Его подчиненные разошлись по своим местам, проверяли освещение. Кажется, меняли перегоревшие лампочки. Ходили по сцене, взбирались на подмостки, но к правой кулисе не приближались. Столик с реквизитом стоял на пути главного осветителя, когда он шел на балкон. Конечно, заменить патрон ему ничего не стоило: вынуть обойму, вложить боевой патрон и зарядить пистолет. Операция заняла бы не больше четырех секунд. Я этого мог и не заметить, наблюдая за работой остальных осветителей и проверяя исправность освещения. Итак, главный осветитель мог стать убийцей.

Здесь, однако, возникает вопрос: зачем? Зачем этому человеку отправлять Зарембу на тот свет? Я даже не уверен, что они были лично знакомы. Осветитель работал в «Колизее» еще до моего прихода, а Зарембу пригласили в конце прошлого сезона. Он в это время нигде не снимался, чем воспользовался Голобля и уговорил его поработать у нас. Кажется, это было в конце марта или в начале апреля. Если актер давно играет в театре, он знает весь технический персонал. Но знал ли Заремба осветителя? Будь осветитель хорошенькой девушкой, я бы не сомневался. Но в этом случае?

Мотив. Каждое преступление должно быть мотивировано. Чем дольше я вчитываюсь в список подозреваемых, тем яснее становится, что мотив мог быть только у моей скромной особы. Рассматривая другую гипотезу: убийство Зарембы как средство отправить меня на виселицу, я также исключаю осветителя. Это добросовестный, работящий человек. Между нами не возникало даже пустяковых недоразумений. Напротив, он всегда хорошо ко мне относился. Когда я стал помрежем, опыта у меня было маловато, а он в театральном деле собаку съел и частенько выручал меня советом. Мы были в прекрасных отношениях, после спектакля не раз заходили вместе выпить пива или чего-нибудь покрепче. С чего бы ему составлять такой адский план против меня?

Почти одновременно с осветителями пришел машинист, поднимающий занавес. Он проверил исправность механизма, перебросился со мной несколькими словами и занял свое место. Помню, он вытащил из кармана вечернюю газету и спокойно углубился в чтение. И до начала представления с места, как помнится, не сходил. И его, и осветителя я вынужден исключить по одним и тем же причинам. Они могли подменить патрон, но я ничем не могу объяснить, зачем это им было надо.

Минут за пятнадцать до поднятия занавеса за кулисами начали появляться актеры. Здоровались с машинистом, разговаривали со мной в ожидании спектакля. Мне приходилось их даже утихомиривать, чтобы голоса не доносились до зрительного зала, который понемногу заполнялся. Анджей Цихош, адвокат Симонеан, как обычно, подошел к столику с реквизитом и стал разглядывать утиную ножку. Шутил, что буфетчик подсовывает ему одни кости, что в один прекрасный день он сломает на сцене зуб и представит дирекции счет от дантиста. Я находился рядом и могу поклясться, что Цихош даже не дотронулся до пистолета.

Я не заметил, чтобы кто-нибудь еще из актеров подходил к столику.

Вдруг, когда я ломал над этим голову, в моей памяти словно разорвалась какая-то пелена, и я увидел человека, стоящего у столика с пистолетом в руке. Человека, который, быть может, имел повод для преступления. Правда, мне самому этот повод представляется сомнительным, но неисповедимы тайны души человеческой.

Дело было так. Висняк, который должен был играть Ружье, вывихнул ногу. Кто-то из артистов и курьер вывели его из театра и усадили в такси. Я кинулся на поиски Зарембы. Я знал, что он в театре, видел, как они пришли с Басей. Другие актеры тоже его искали. Наконец я нашел его в курительной и велел немедленно готовиться к выходу. По дороге мы встретили директора. Он подтвердил мое распоряжение и попросил Зарембу как можно скорее загримироваться. Я побежал в костюмерную и принес Мариану костюм, который собирались к следующему дню отутюжить. Когда я вернулся за кулисы, там сидел только машинист, уткнувшись в газету, и у столика с реквизитом стоял директор Голобля. В руке у него был пистолет. Увидев меня, он положил оружие на место и спросил, скоро ли спустится Заремба. Я ответил, что понадобится не меньше десяти минут и придется задержать спектакль. Тогда директор решил сам пойти в гримерную и поторопить актера. Представление, мол, должно начаться минута в минуту. Пунктуальность — это мания Голобли. В «Колизее» даже репетиции начинались с точностью до трех минут. Он не прощал ни малейшего опоздания. Из-за этого пришлось уйти от нас нескольким хорошим актерам.

Пистолет принадлежал Голобле. Наверное, никто не знал это оружие лучше, чем он. У директора были к нему и боевые патроны. Я прекрасно помню, что после злополучного показа для прессы, когда наш пугач так подкачал, Голобля вызвал меня к себе в кабинет и вытащил пистолет из ящика стола. Он разрядил его при мне, вынув все пули из обоймы. Патроны кинул в пустую чернильницу на своем столе. Это было огромное аляповатое сооружение из металла. Еще директор Дербич получил ее в подарок от каких-то зарубежных туристов и даже не подумал забрать из «Колизея». Новый директор тоже ею не пользовался. Так что с момента появления у нас этой чернильницы в ней не было ни капли чернил.

Голобля вручил мне пистолет с пачкой холостых патронов и распорядился использовать его вместо пугача. Он заявил, что его «вальтер» осечек не дает. Действительно, ни разу не дал. К сожалению, и в тот день…

Именно директор Голобля пригласил Мариана Зарембу в нашу труппу. И гордился этим, ибо многие тщетно пытались залучить к себе в театр популярную кинознаменитость. Заремба начал сниматься еще студентом. Окончив институт, он всецело посвятил себя кино. Сниматься в фильмах и играть на сцене — это вещи разные. На съемках рабочее время не нормируется, иногда приходится выкладываться до изнеможения. Но зато между фильмами бывают долгие перерывы. Финансовые условия тоже иные, нежели у нас. Постоянных ставок нет, но бывают выгодные договоры на один или несколько фильмов. Работа в театре более регулярна, без сбоев, но и без длительных перерывов. У директора картины нет власти, как у директора театра. Зато у режиссеров прав гораздо больше. А если учесть, что Голобля всюду совал свой нос, во все вмешивался и даже мог отменить распоряжение режиссера, легко понять, что актерам и техническому персоналу пришлось с ним несладко.

У Зарембы отношения с директором сразу же не заладились. Почти на каждой репетиции доходило до обмена резкостями. Заремба, завоевав положение в кино и популярность у зрителей, считал себя великим актером, хотя, правду сказать, пока только подавал надежды, не более того. До гениальности ему было далеко. Но неудивительно, что голова у молодого человека слегка закружилась. Эта болезнь мне знакома со времени моей певческой карьеры. Сам я никогда не имел дела с кино, но, думаю, там у знаменитостей больше привилегий, чем у статиста или актера «на выходах». В театре же все должны были подчиняться Голобле.

Заремба повел себя в «Колизее» как капризная знаменитость и сразу испортил отношения с директором. Надо признать, Голобля все-таки подчинил себе новичка, но не без труда. Несколько раз доходило до крупных перепалок. Мариан часто грозил, что не продлит договора. Директор дорожил им: ведь Мариан давал хорошие сборы.

Но и Голобля иногда намекал, что придется расстаться. Все же, считаю, Заремба не собирался уходить из театра, где имел непосредственный контакт со зрителем и мог совершенствовать актерское мастерство, и директор не хотел отказываться от своего «выгодного приобретения».

Да и где Зарембе было бы лучше? У него был постоянный дублер, работа в «Колизее» не мешала сниматься в кино. Голобля же имел обеспеченный сбор в пьесах с участием популярного артиста, кумира молоденьких девиц.

Однако ссоры и закулисная борьба продолжались. Конечно, Заремба особенно не зарывался, но противоречил директору, где только мог. В прошлом сезоне, под конец мая, пресса напала на Голоблю за неудачную постановку «Гасдрубала» (пьеса прошла всего четыре раза), в министерство посыпались жалобы на директора. Сведущие люди рассказывали, что кто-то из актеров ходил на Краковское Предместье и просил снять Голоблю. Не знаю, правда ли, я особенно не вникал, но театр просто гудел от сплетен.

Во всяком случае, на одном собрании (может, как раз на репетиции «Мари-Октябрь» к открытию нового сезона) директор заявил, что, как ему известно, в театре есть люди, которые хотят ему напакостить, но ничего, мол, у них не выйдет. И добавил, что знает организатора, бросив при этом выразительный взгляд на Зарембу.

Мариан в долгу не остался и парировал: «Если вы, пан директор, имели в виду меня, то напрасно себя так высоко ставите. Я такими пустяками не занимаюсь». Голобля буркнул, что он фамилий не называл, но кое-кто сам отозвался.

За три дня до убийства директор и Заремба на репетиции снова не на шутку сцепились. Марнан поспорил с режиссером из-за какого-то пустяка. Голобля, как всегда, вмешался, и, конечно, не на стороне Зарембы, хотя, как мне помнится, актер был прав. Как часто бывает, ссора разгорелась вовсю, а про повод к ней скоро забыли. И директор, и Заремба говорили о чем угодно, только не по существу спора.

Мои отношения с директором складывались, как я сказал, нормально. Правда, он сваливал на меня вину за все неудачи, свои и чужие, но я особо не огорчался, а выбрал такую тактику: слушать и не оправдываться. Это все равно бесполезно и только затягивает спор. Благодаря моему спокойствию Голобля быстро отходил после каждой вспышки, и между нами снова воцарялся мир. Я считаю, что директор по-своему мне симпатизировал.

Ведь добился же он, чтобы с начала сезона мне повысили зарплату, чуть ли не одному во всем театре.

Я его во всех отношениях устраивал. Как на помрежа он мог на меня безоговорочно положиться, а в то же время под рукой у него был человек, на котором можно подчас сорвать досаду. Да вот и в день убийства, двадцать восьмого сентября, он устроил мне скандал по поводу злополучного пугача, а ведь это было уже двадцатое представление после неудачного просмотра. Просто Голобля был не в духе и искал предлога, чтобы разрядиться.

Итак, что касается Голобли, приходится отбросить вторую версию: убийство Зарембы как средство отправить меня на виселицу. Понимаю, что и первая часть моей теории основана на зыбких предположениях. Безусловно, между директором и Зарембой случались недоразумения. Нельзя отрицать и того, что я видел Голоблю с пистолетом в руке. Машинист или осветитель, рабочее место которого на балкончике над кулисой, могут подтвердить это. Возможно, и кто-то из актеров также заметил. Но мне кажется, что за кулисами тогда никого не было, хоть я и не обращал внимания на такие мелочи. Теперь-то, находясь в тюрьме, я вижу, что следовало таскать с собой кинокамеру и фиксировать происходящее за кулисами. Тогда б я не сидел под замком.

Пулю в пистолет могли вложить и во время антракта. Правда, уже в первом действии Баська, выходя на сцену, берет у меня пистолет и кладет на столик в центре, но там он лежит до середины второго действия. Тогда, как указано в тексте, его хватает Мариан — Ружье и, угрожая собравшимся, пытается бежать.

Антракт между действиями длится около двадцати минут. Машинисты и осветители уходят с рабочих мест. За кулисами и на сцене никого не остается. Актерам не надо переодеваться или менять грим. Они отдыхают, пьют чай или кофе. Нет ничего легче пробраться на сцену и подменить патрон в пистолете на столике. Преступнику на руку и то, что кулисы и сцена в этот момент слабо освещены. Главный свет гасится, остаются лампочки послабее.

Полагаю, что убийца использовал антракт для замены холостого патрона на боевой. Делать это перед спектаклем было, пожалуй, рискованно. За сценой все время находился машинист занавеса. Я там тоже крутился. Да и осветители, хоть работают на втором ярусе над сценой, хорошо видят, что происходит за кулисами. Есть вероятность, что они заметят, как кто-то возится с оружием, лежащим среди прочего реквизита.

Кроме того, убийце приходилось опасаться, что пистолет возьмет кто-либо из актеров и, забавы ради, попробует его перезарядить. И увидит, что вместо холостого патрона в ствол заложили пулю. Я не раз замечал, как перед спектаклем актеры забавлялись пистолетом. Зато в антракте куда легче выбрать момент, когда на сцене полумрак и пустота, никого нет ни за кулисами, ни на подмостках. Я абсолютно уверен, что патрон именно тогда и подменили.

И еще одно. Директор смотрел из ложи первую часть спектакля. В антракте оттуда вышел, на второе действие вернулся и смотрел его из-за кулис. Кратчайший путь из ложи в директорский кабинет ведет как раз через сцену, и у Голобли была прямо-таки идеальная возможность подменить патрон. Если б кто и увидел его на сцене, не обратил бы внимания. Голобля во время антракта всегда проходит через сцену в свой кабинет и там дает распоряжения на следующий день. Все к этому привыкли. Директор мог пройти как раз мимо столика с пистолетом. А если кто-нибудь и увидел бы его у столика, то не заметил бы издали, брал директор в руки пистолет или просто осматривал декорацию.

Мне неприятно все это писать. Похоже, я делаю подлость. Обвиняю в убийстве другого человека, своего начальника, который мне, в сущности, ничего плохого не сделал. Поверьте, если б не призрак виселицы, о которой вы, пан прокурор, вместе со следователем так выразительно говорите, я никогда бы так не поступил.

Но выхода нет. Я невиновен и должен защищаться. Вы сказали, пан прокурор, что обвиняемому все позволяется. А как же быть, если обвиняемый совершенно невиновен, а все требуют его головы? Приходится спасать свою голову. Я арестован. Не могу выйти, поговорить с людьми, чтобы найти ответ на вопрос: кто убил Зарембу? Единственное мое оружие — бумага и карандаш. Обращаюсь к Вам, пан прокурор, и прошу выяснить следующее:

1. Между директором Голоблей и Марианом Зарембой были недоразумения. Это могут подтвердить актеры, режиссер Генрик Летынский и секретарь.

2. Верно ли, что Заремба организовал кампанию за то, чтобы Голобля был снят с должности, а главное, обращался ли он в министерство? Это была бы улика против директора. Тогда он был бы, как Вы говорите, «заинтересован» в устранении Зарембы. «Тот совершил, кому выгодно» — принцип, который работает против меня, распространился бы и на Голоблю. Я понимаю, что доводы против меня и против директора несоизмеримы. Но поскольку я, со своей «крупной выгодой»: избавиться от любовника жены и отомстить за измену, невиновен, то виновен, может, как раз Голобля, немногое выгадывавший? Не знаю.

3. Прошу допросить директора Голоблю в связи с тем, что перед спектаклем он стоял у столика с реквизитом и брал пистолет в руки.

4. Если директор будет отрицать, допросить машиниста и главного осветителя. Может, кто-нибудь из них это заметил.

5. Допросить рабочих сцены и осветителей по поводу того, что во время антракта директор идет из ложи в кабинет всегда через сцену, мимо столика с пистолетом. Может быть, кто-нибудь из них оставался на месте и подтвердит, что в тот роковой день директор не изменил своей привычке. Может, кто-нибудь даже видел, как он задержался у столика.

Еще раз заявляю, что мне крайне прискорбно бросать тень на директора Голоблю. Но ведь кто-то убил же Мариана Зарембу. Я этого не делал. Зная это, я вынужден искать настоящего виновника и среди ничего не значащих на первый взгляд мелочей обнаружить след, который выведет представителей правосудия на убийцу.

Глава VI ПИСТОЛЕТ СИСТЕМЫ «ВАЛЬТЕР»

На этот раз обитателя 38-й камеры закрытая машина доставила из тюрьмы в здание городской прокуратуры. Арестованного ввели в комнату, где находились прокурор Ришард Ясёла и офицер милиции с капитанскими погонами. Ежи Павельский узнал сотрудника милиции, который допрашивал его после ареста. От прокурора Ясёлы он знал, что это капитан Витольд Лапинский.

Павельский сел напротив прокурора. Капитан расположился ближе к окну, чтобы отчетливее видеть лицо арестованного. Сегодня, в отличие от предыдущей беседы, допрос носил строго официальный характер. Молодая сотрудница прокуратуры отстукивала на машинке вопросы и ответы.

— Я должен сообщить, — сказал прокурор, когда машинистка управилась с первыми пунктами протокола, — что мы выяснили обстоятельства, о которых вы заявили при встрече со мной в тюрьме. Капитан Лапинский все проверил. Стефан Петровский подтвердил, что вы каждый день отпускали его домой до начала представления. Он «припомнил даже, что был свидетелем выговора, который вы получили за это от директора. Эта улика против вас, правда из всех самая незначительная, опровергнута.

— Выходит, мне удалось, — с мрачным юмором произнес Павельский, — сострогать с виселицы, которую мне готовят, лишь маленькую щепочку.

— Мы прочли ваше письмо, — продолжал прокурор. — Все ваши соображения капитаном Лапинским приняты во внимание. Вы правы, с директором театра у Зарембы были не самые лучшие отношения. Но если б люди убивали друг друга из-за таких пустяков, мир превратился бы в пустыню.

— Но ведь и я писал, что аргументы против директора не очень-то весомы.

— Вы правильно сделали, что об этом написали и сообщили подробности, ранее неизвестные. Если вы действительно невиновны, то чем больше фактов мы будем знать, тем быстрей дойдем до истины. Вы должны помогать нам в ваших же собственных интересах.

— Значит, вы, пан прокурор, изменили мнение насчет моей виновности?

— Нет. Но мое личное убеждение такое же, как у всех, имеющих отношение к делу, не мешает вести следствие по всем направлениям, учитывая и вашу линию защиты. Поэтому, повторяю, вы правильно поступили, сообщив о фактах против директора. Разумеется, пан Голобля никогда не узнает о том, что вы писали. Впредь прошу сообщать и о других наблюдениях, обо всем, что прямо или косвенно связано с убийством. Бумага еще есть?

— Да, несколько листов осталось.

— Я распоряжусь, чтобы запас был пополнен.

— Спасибо, но пока я, увы, ничего не вижу, что могло бы пролить свет на мое дело.

— Будем надеяться, что припомните еще что-нибудь. Что же касается ваших предположений, капитан Лапинский установил: Заремба, хоть был на ножах с директором, интриг никаких не вел. Напротив, директор департамента сообщил, что как-то случайно встретил Зарембу и спросил про обстановку в театре. Актер ответил, что люди малость бунтуют, потому что Голобля «всех держит в ежовых рукавицах, но директор так и должен поступать, иначе будет не театр, а…». Ссоры не выходили из здания «Колизея», что, конечно, тоже обесценивает ваши соображения.

Павельский кивнул в знак согласия.

— Что касается остального, то машиниста и других работников театра допрашивать смысла не было. Директор Голобля сам признался, что, ожидая Зарембу и волнуясь в связи с задержкой спектакля, машинально взял пистолет со столика с реквизитом.

— Когда я подошел к правой кулисе, пистолет был у него в руках.

— Вот именно. Пан Голобля это подтверждает. Он добавил еще, что, увидев вас, сообразил, что держит в руках оружие, и положил его на стол.

— Так оно и было, — подтвердил Павельский.

— Я выяснил и историю с пистолетными патронами, — вставил капитан Лапинский. — Насчет патронов в чернильнице все подтвердилось. Хорошо, что вы об этом сказали. Мы обнаружили боевые патроны там, куда положил их Голобля, вынув магазин из пистолета. В чернильнице было шесть штук. Столько ли клал туда директор?

Павельский на миг задумался.

— Когда директор достал из стола пистолет, он сначала вынул магазин и положил на стол. Потом проверил, нет ли пули в стволе. Я помню, что он нажал на спуск и послышался сухой щелчок бойка. Пистолет тогда точно был не заряжен. А потом директор один за другим вынимал из магазина патроны, но вроде бы семь, а не шесть… «Вальтер» ведь семизарядный пистолет. Восьмая пуля в стволе. Восьмой наверняка не было, но в магазине было семь.

— Это не противоречит показаниям Голобли. Он сказал, что магазин был полон и в чернильницу он положил семь патронов. Мы послали их на экспертизу в отдел криминалистики Главного управления милиции вместе с пулей, извлеченной при вскрытии. За стопроцентную точность поручиться нельзя, но экспертиза установила, что актер убит пулей из этого, седьмого патрона, пропавшего из чернильницы. Этот факт тоже говорит против вас.

— Против меня? Почему?

— Вы прекрасно знали, где лежал патрон. При вас пули попали в чернильницу.

— У чернильницы нет крышки, — сказал Павельский. — Каждый, сидя у стола, мог прекрасно разглядеть латунные гильзы в прозрачном шестиграннике, стеклянном или хрустальном.

Прокурор вопросительно взглянул на капитана.

— Пан Павельский прав. Чернильница без крышки и прозрачная.

— Подходящее место для хранения патронов, — с иронией заметил Ясёла.

— Я предупредил пана Голоблю, что он может быть лишен права на ношение оружия. Еще простительно использование пистолета в качестве театрального реквизита, но склад патронов в чернильнице — это вопиющая небрежность.

— Ну, если этот факт и не против вас, то, во всяком случае, в пользу директора.

— Почему?

— Если Голобля убийца, он не взял бы патрона из чернильницы, а нашел бы другой.

— Не уверен. Если хотел навлечь на меня подозрение, нарочно мог взять патрон из чернильницы.

— Не это главное доказательство его невиновности, — сказал прокурор.

— А что?

Капитан Лапинский открыл портфель и вынул большой, тяжелый конверт. Извлек оттуда черный вороненый пистолет и подал Павельскому.

— Узнаете этот пистолет?

— Это тот, из которого… из которого был застрелен Заремба. Баська…

— Да, тот самый пистолет. Экспертиза установила, что пуля, убившая актера, вышла из его ствола. На ней характерные зарубки. Кроме того, на рукояти пистолета обнаружены отпечатки пальцев. Они оставлены нашей женой, Барбарой Павельской. Посмотрите внимательно. То ли это оружие, которое дал вам директор?

— Это тот пистолет. Здесь написано «вальтер».

— Точно ли тот? Возьмите в руки и приглядитесь повнимательней.

Павельский осмотрел пистолет и положил на стол.

— Кажется, тот.

— Не ошибаетесь?

— Вроде бы тот самый. Вы меня так запутали вопросами, что уж и не знаю.

— Но ведь вы каждый день не меньше двух раз брали его в руки.

— Ну и что? Я к этому пистолету не присматривался. Люди по десять лет носят одни и те же часы. Раз пятьдесят в день смотрят на них. А если спросить, то не скажут, какой у них циферблат. Какие, допустим, на нем цифры, римские или арабские. Так и я с этим пистолетом. Хотя…

Павельский еще раз взял в руки пистолет.

— Мне кажется, он какой-то более потертый. Воронение на углах чуть сошло. Наверное, во время экспертизы.

— Нет. У этого пистолета износ действительно больше. Это заметил и директор Голобля, когда при вашем приближении положил его на стол. Он показал, что тогда, перед спектаклем, что-то в пистолете привлекло его внимание. Вроде бы не тот. Мы сверили номера. Это другой пистолет. Той же системы. Тоже «вальтер». Таких пистолетов миллионы или десятки миллионов. В Польше «вальтеры» появились во время оккупации или незадолго до нее. Это немецкий пистолет, принятый на вооружение прежде всего в германской армии. Такие пистолеты довольно стары и изношенны. Потому их трудно отличить друг от друга.

— Но как попал он к Баське во время спектакля?

— Вы подали его перед выходом на сцену.

— Повторяю, я не убивал.

— Если вы даже невиновны, — разъяснил капитан, — то и тогда пистолет оказался в руках вашей жены потому, что помреж, как полагается по ходу действия, подал его актрисе при выходе на сцену.

— Но мы-то, я и Петровский, взяли из реквизиторской директорский пистолет.

— Это не вызывает сомнений.

— И что же?

— Вы утверждали в письме, что подменить патрон в стволе можно за пять секунд. Убийца не хотел пойти даже на такой риск. Добыл почти такой же «вальтер» и подменил пистолет. Для этого не надо и четырех секунд. Хватит полсекунды. Причем подмену труднее заметить. Проходя около столика, не надо даже останавливаться. Достаточно прикрыть его полой расстегнутого пиджака и в этот момент забрать пистолет с холостым патроном и положить другой, с пулей.

— Выходит, оружие заменили до антракта?

— Когда директор Голобля заметил, что с пистолетом что-то не так, на столе был другой «вальтер». Надо признать, — добавил Лапинский, — что, если б не неожиданное наблюдение Голобли, мы не сверили бы даже номера пистолетов. Настолько были уверены, что это тот самый.

— По номеру можно найти владельца второго «вальтера».

— Да, если б это был законный владелец, если б оружие было зарегистрировано. Увы! Пистолет нигде не значится. Ни в списках лиц, имеющих разрешение, ни в перечне оружия, которое использовалось преступниками, никаких сведений о нем мы не нашли и располагаем только данными экспертизы. Пистолет принадлежал участнику восстания или военному. Владелец вопреки существующему порядку не сдал его, а теперь употребил как орудие убийства. Вы участвовали в Варшавском восстании?

— Участвовал. Как десятки тысяч бойцов Армии Крайовой, Армии Людовой и других организаций Сопротивления. Кроме того, к сведению пана капитана, была еще шестисоттысячная армия, которая прошла от Ленино до Берлина. У каждого мог быть пистолет «вальтер», и каждый мог припрятать его на память.

— Из актеров в Варшавском восстании участвовали трое. Один был в Войске Польском. Из технического персонала на фронте были трое, один — в партизанах, один участвовал в восстании.

— А разве тот, кто не участвовал в войне, не мог раздобыть «вальтер»?

— Это гораздо труднее. Пистолеты не продаются в магазинах и не валяются на улицах.

— Это не может служить уликой против меня.

— И все-таки это улика, — разъяснил прокурор, до этого в споре не участвовавший. — Конечно, весьма незначительная. Но из самых маленьких песчинок складывается солидный груз. Мы учитываем все. И то, что в вашу пользу, и то, что против вас. А что перевесит — решит суд.

— Мы установили, что никому из тех, кто мог подменить пистолет, разрешение на право носить оружие не выдавалось, — добавил капитан милиции. — Мы произвели обыск в вашем доме. Искали какой-нибудь след, что пистолет у вас был. Скажем, шомпол для чистки ствола, стреляные гильзы, тряпочку с масляными пятнами или бутылочку со смазкой. Обыск результата не дал.

— Значит, оружия у меня не было.

— Значит, мы не нашли следов того, что оно у вас было. Вы могли, готовя покушение, затереть даже мельчайшие следы. Ведь это умышленное убийство, оно готовилось задолго до двадцать восьмого сентября. Я официально заявляю, что обыск результата не дал. Ваша жена показала, что оружия у вас не было. Во всяком случае, она о нем не знает. Она объяснила также, что, когда занималась стрелковым спортом, спортивного оружия дома не хранила, а вы в ее тренировках не участвовали.

— И на том спасибо, — саркастически заметил допрашиваемый.

— Мы произвели обыск на квартирах всех подозреваемых, — сказал прокурор. — У вас есть их список. Я дал вам его при предыдущей встрече.

— Да, я наизусть его знаю.

— Мы сделали обыск и на квартире директора Голобли. Теоретически он мог иметь два пистолета. Один на законном основании, другой — тайком. Кроме того, мы обыскали весь театр.

— И безрезультатно?

— Безрезультатно.

— Я был в этом уверен. Директорский пистолет давно на дне Вислы или заброшен туда, где его до конца света не сыскать.

— Боюсь, что вы правы, — произнес капитан Лапинский.

— Вернемся к боевым патронам в чернильнице. Многие ли имели доступ в директорский кабинет? — спросил прокурор Ясёла.

— Директор Голобля очень много работает. Не только приходит на каждую репетицию и сам ставит пьесы. Он решает уйму хозяйственных и административных дел. Есть, правда, у нас и администратор, но большой роли он не играет. Голобля обычно сидит в кабинете. Там принимает и посетителей, работников театра и прочих. Если у кого дело к директору, он идет прямо в кабинет. Часто и Голобля вызывает сотрудников. Не проходит недели, чтобы все, кто значится среди ненадежных, хоть раз не побывали в директорском кабинете. Я там бывал по нескольку раз в день. Реквизитор и постановщик спектакля — тоже. И другие туда заглядывали. Актеры и технический персонал.

— Значит, взять патрон из чернильницы мог кто угодно?

— Если напротив сидит директор, неудобно копаться в чернильнице.

— Но ведь случалось, что во время разговора пан Голобля отворачивался, звонил по телефону, доставал бумаги из шкафа? Есть там шкаф?

— Есть. Книжный шкаф. Документы директор всегда держит в столе. Чтобы патрон вынули в присутствии директора, по-моему, маловероятно. Голобля — человек решительный и энергичный. Через его кабинет за день проходило много людей, но долго никто не засиживался. Короткий разговор, директор решает, посетитель уходит. А за дверью ждет следующий.

— Выходя из кабинета, директор запирал его на ключ?

— Да. Когда ушел директор Дербич, Голобля распорядился врезать новый замок. Уходя из театра, запирал дверь собственным ключом и всегда носил его при себе.

— К замку полагаются три ключа. Куда девались два других?

— Один ключ внизу, в канцелярии у входа в театр. Бывает ведь, что в кабинет директора надо зайти во время его отсутствия. Канцелярия работает с утра до конца спектакля. Ключ висит на окне, на гвоздике. Насчет третьего ключа не знаю. Может, он тоже у директора?

— Вы, я вижу, пользовались ключом от кабинета, раз знаете, где он постоянно находится.

Павельский слегка улыбнулся.

— Что называется, «коварный вопрос». Могу ответить, пан прокурор: пользовался, и не раз. Но секретарши, которые посменно дежурят, могут подтвердить, что с момента, когда в афише появилась «Мари-Октябрь», я ключа ни разу не брал. А до того патронов в чернильнице не было.

— Кто чаще других брал ключ?

— Об этом лучше спросить секретарш. Думаю, что администратор и секретарь.

Прокурор посмотрел на офицера милиции.

— Проверим. — Капитан Лапинский сделал пометку в блокноте.

— И еще одно, — сказал Ясёла. — Вы сказали, что, уходя из театра, директор запирал дверь на ключ. А если он шел к секретарю, администратору или по каким-нибудь делам, не выходя из здания. Тогда он пользовался ключом?

— Или замок захлопывался автоматически? — дополнил вопрос капитан.

— Нет. Хорошо помню, что это был замок системы «Лучник». Отпирая или запирая кабинет, я видел на ручке надпись.

— Значит, снаружи кабинет запирался только ключом?

— Да.

— Вернемся к первому вопросу. Вы на него не ответили, разговор перешел на конструкцию замка. Ненадолго выходя из кабинета, директор поворачивал ключ?

— Нет. Кабинет оставался открытым.

— Вы могли, значит, зайти в кабинет, когда не было директора, и вынуть патрон из чернильницы?

— Как и любой, кто значится в вашем списке, пан прокурор. Но я этого не сделал.

— Откуда ж вы взяли боевой патрон?

— Не доставлю вам удовольствия и не признаюсь в убийстве, ни прямо, ни косвенно. На таких вопросах меня не поймаете, потому что я не убивал. Бросьте этот метод. Зря время тратите.

— Ну ладно, — закончил допрос прокурор. — От упрямства нет лекарства. Вы сами себе вредите. Если что-нибудь вспомните, бумага и карандаш у вас есть. Прочитайте протокол и распишитесь внизу на каждой странице.

Глава VII «ГРАЖДАНИН ПРОКУРОР…»

«Гражданин прокурор!

Вот уж три недели, как я в тюрьме. Три недели, всего двадцать один день, а жизнь моя перевернулась. Вместо дома и детей у меня тюремная камера номер 38. И кто знает, надолго ли? Может, мне удалось бы спасти голову, сознавшись в преступлении, которого не совершал. Но такая цена непомерно высока, и я на нее не соглашусь. Не признаюсь в убийстве Зарембы, потому что я невиновен.

Список, который Вы мне дали, пан прокурор, лежит на столе в камере. Я выучил его наизусть и все-таки каждый день вглядываюсь в шестнадцать фамилий, пока глаза не заслезятся. Спрашиваю: «Кто из вас!» И не получаю ответа. Бумага молчит.

Я решил написать все, что знаю про каждого из этих людей. А вдруг это поможет извлечь из закоулков памяти хоть что-нибудь, проливающее свет на мотив преступления. Осталось сказать о двенадцати. С самого начала я вычеркнул себя, жену и реквизитора. После дополнительного расследования выбывает и Голобля. Двенадцать человек словно двенадцать апостолов. Кто же из них Иуда? Убил ли он Зарембу как своего врага или чтобы послать меня на виселицу? Как его найти?

Первой в переданном мне списке значится Барбара Павельская. Вычеркиваю ее и перехожу к пани Ирене Скальской.

Это пожилая дама, когда-то известная характерная актриса. Время и избыток женщин в театре сделали свое. О пани Скальской пишут теперь реже. И новая публика не всегда помнит тех, кто был когда-то известен. Увы, такая судьба часто выпадает на долю стареющего актера. Мало пьес, где в главной роли были бы женщины под шестьдесят. В последнее время пани Ирена долго не выступала. Иногда была занята только на выходах.

Постановщик «Мари-Октябрь», Генрик Летынский, дал ей роль старой служанки Викторины. Как бог свят, мог бы взять на эту роль чуть ли не любую из наших актрис, кроме самых молоденьких. К такому выбору режиссера склонило, пожалуй, старое знакомство, дружеские отношения, а не что-либо другое. Он хотел, чтобы пани Скальская сыграла и немного заработала, потому что не было сомнений: остросюжетная французская пьеса пройдет не меньше ста пятидесяти раз подряд. У актера есть строго определенная норма выступлений в месяц. Что сверх того, оплачивается дополнительно.

Что могло быть общего между Иреной Скальской, женщиной, которой под шестьдесят, и молодым, без малого тридцатилетним, киноактером? Если даже допустить, что в сердце пожилой дамы проснулась поздняя весна, нелепо подозревать ее в желании отправить на тот свет своего кумира. Я никогда не замечал, однако, чтобы пани Скальская проявляла к Зарембе какой бы то ни было интерес. Она относилась к нему, как и к другим молодым людям, любезно, с оттенком иронии и чувством собственного превосходства.

Анджей Цихош, способный актер, которому не очень повезло в жизни. Беспрерывные материальные затруднения. Сперва у него долго болела жена. Кажется, что-то с легкими, потому что каждый год он на несколько месяцев отправлял ее в горы. А еще хлопоты с детьми. Он почти на десять лет старше Зарембы. Познакомились они до того, как Мариан пришел в наш театр. Я знаю, что Голобля, пытаясь завлечь кинознаменитость на сцену «Колизея», прибегал к посредничеству Цихоша. Мне известно, что Заремба, который зарабатывал, по нашим меркам, довольно много, не раз и не два одалживал Анджею солидные суммы. Цихош выплачивал долг в рассрочку, но он не уменьшался, а, скорее, возрастал. Заремба не придавал этому значения: его бумажник всегда был открыт для друзей, которые нуждаются. Цихош признавался мне, что только благодаря Зарембе ему удалось принятьучастие в дублировании какого-то английского фильма. И похвастался, что получит около пяти тысяч злотых и тогда сможет отправить жену и детей на все каникулы в Рабки.

Не знаю, сколько Цихош задолжал Зарембе. Конечно, деньги давались под честное слово, без векселей или расписок. Не думаю, чтобы итог превысил десять тысяч злотых. Скорее меньше, потому что в последнее время дела Цихоша значительно улучшились. Сперва дубляж, летом — какие-то гастроли по курортным местечкам, а недавно он что-то начал делать для телевидения. В общем, парень из кожи вон лез, чтобы выбраться из затруднений.

Если даже предположить, что Заремба поссорился с Цихошем и потребовал немедленно вернуть деньги, нелепо это считать поводом к убийству. В конце концов Анджей получил бы ссуду в кассе взаимопомощи или пособие от Театрального общества. Насчет недоразумений между этими людьми я ничего не слышал. О долге знаю только от Цихоша, который часто рассказывал о своих хлопотах. Зато Мариан даже до того, как начался роман между ним и моей женой, ни словом не вспоминал, что он кредитор Анджея. Справедливость требует признать, что уж в чем, в чем, а в мелочности и жадности покойного обвинить нельзя.

Следующий в списке пана прокурора — Адам Лисовский. Он чуть старше Зарембы. Раньше они вроде бы не были знакомы. Лисовский недавно женился. Жена его врач. Это любящие супруги. Она, если не дежурит в больнице, приходит на каждый спектакль, в котором занят муж. Несколько раз Заремба приглашал их в ресторан или на танцы. Думаю, что за свой счет, он всегда платил за товарищей победнее. Это все знали. Наверняка был любезен с пани Лисовской, строил ей глазки. Так он вел себя со всеми молодыми и хорошенькими женщинами. Но ни о каком романе и речи быть не могло. Она влюблена в своего мужа, а Мариан увлечен был… моей женой.

С какой стороны ни взять, Адама Лисовского никак нельзя заподозрить в убийстве.

Вацлав Дудзинский. Один из самых молодых наших актеров. Училище кончил два года назад. Получив диплом, сразу же приглашен был к нам, потому что отец его судья в Радомске. Голобля после восстания оказался в Радомске, нашел там угол и кусок хлеба как раз у судьи Дудзинского, который имел тогда маленькую продовольственную лавочку на Рыночной площади. Приглашение молодого актера на варшавскую сцену было попросту оплатой старого долга. Дело, впрочем, оказалось выгодным: парень способный и далеко пойдет.

Его отношения с Зарембой? Знаменитый киноактер, несомненно, импонировал молодому коллеге, если не талантом, то блестящей карьерой и роскошной машиной. Дудзинский приобрел какую-то подержанную развалину и все свободное время тратил на ее чистку и ремонт. Заремба, автолюбитель с большим стажем и опытом, помогал ему в этом деле советом. Я не раз видел, как во дворе театра они оба залезали под эту столетнюю развалюху. А потом, перемазавшись как черти, бежали на репетицию.

Нет, Дудзинский не мог подменить пистолет. Зачем?

Чем больше я размышляю об этом деле, тем меньше понимаю. Получается, что единственным человеком, у которого был мотив, и притом серьезный, такой, из-за которого тысячи раз совершались убийства, оказываюсь только я. Убийство любовника жены. Вечная тема — ревность, самолюбие, оскорбленная честь, стремление властвовать и обладать. А ведь никто лучше, чем я, не знает, что и в мыслях моих не возникал преступный замысел.

Пан Людомир Янецкий — известный актер. Часто выступает по телевидению, участвует в радиоспектаклях и вообще больше связан с радио, чем со сценой. Один из тех, кого пригласил Голобля, чтобы театр наш мог представлять ревю с участием популярных звезд. Он пришел к нам за год до Зарембы. Всегда спокоен, заботится о своем внешнем виде. Одет так, словно только что сошел со страниц модного журнала. Аккуратен до педантизма. Про его личную жизнь мало что могу сказать, так как он редко бывал в нашем кругу. Много лет сотрудничая с радио, он там завел друзей и круг общения. В «Колизее» старался выглядеть добрым товарищем, но за эти рамки выходить не стремился. С большинством актеров и с техническим персоналом был на «вы», включая и Зарембу. Если после спектакля актеры собирались куда-нибудь закатиться. Янецкий не уклонялся, шел с ними, но пил мало и при первой возможности исчезал. Так было и на приемах, которые устраивал директор по случаю премьеры. Пан Людомир участвовал, правда, в Варшавском восстании и мог еще с тех времен прятать у себя «вальтер», но мотивы, где мотивы?

Наш любимчик — это Петр Марский. Он моложе Дудзинского. Не знаю, по чьей протекции он попал в «Колизей», но думаю, что без протекции не обошлось. Способности, пожалуй, средние. Злопыхатели говорят о нем: смело может садиться у раскрытого окна, не орел — не вылетит. Но парень он милый. Вежливый, любезный, всегда стремится хоть какой-нибудь мелочью угодить дамам. Букет фиалок, какой-либо пустячок, маленькая шоколадка, сигареты излюбленной марки, которые трудно достать. И не только молоденьким и красивым, но и пожилым дамам, скажем Ирене Скальской. Неудивительно, что молодой актер стал любимчиком женской части труппы. Мужчины его тоже любят за услужливость, в которой нет, впрочем, ни капельки подхалимства. Сколько раз парень бегал для меня в буфет за сигаретами или на склад за недостающим реквизитом? Ей-богу, я не заставлял его и не просил. Просто любезность и услужливость у него в крови. Это помогает ему и в театре, и в жизни. Во многом заменяет талант. Полагаю, что благодаря этим достоинствам и редкой покладистости наш Петрусь (так его все зовут, включая машинистов и осветителей) хоть карьеры и не сделает, но всегда будет иметь хороший ангажемент и получать неплохие роли. А может, и способности разовьются?

Чтобы он убил Зарембу? Да он перед этим предупредил бы его и извинился, что собирается навредить. Даже с микроскопом здесь не обнаружить никакого повода для преступления.

Ян Шафар и Януш Банах — старая гвардия «Колизея». На вновь прибывших слегка косятся. Когда Голобля взял курс на привлечение в театр прославленных звезд, ему надо было выкроить для них места. Штатное расписание есть и в театре. Поэтому от нас ушло много хороших актеров. Думаю, Банах и Шафар себя не очень уверенно чувствуют. Если пану Голобле вздумается и дальше вести свою линию, они будут уволены первыми. У мужчин, правда, больше шансов устроиться. Среди актеров, в отличие от актрис, безработицы нет. Но хороший контракт и актеру заключить нелегко. А «Колизей» считается одним из лучших столичных театров. Тут можно выделиться и подзаработать лучше, чем в другом месте.

Если бы убили директора Голоблю, на этих актеров могла бы пасть какая-то тень подозрения. Оба старались как можно реже становиться директору поперек дороги и предельно добросовестно выполняли свои обязанности. Это было хорошо видно весной, когда стоял вопрос насчет контракта на следующий сезон. Голобля правильно сделал, что оставил их в «Колизее». Нельзя менять всю труппу. Это хорошие, опытные актеры, прекрасно владеющие ремеслом.

Так вот, эти два представителя старой гвардии «Колизея» на новичков немного косились, называли их «бульдозерами». Мог ли кто-нибудь из них убить Зарембу? Ясное дело, нет. Почему именно Зарембу, а не Янецкого или Масоня? Слава богу, ради штатной должности людей в Польше не убивают. Но если и поверить в столь абсурдный мотив, жертвами Шафара и Банаха стали бы скорее Янецкий или Масонь, актеры примерно того же возраста. А Заремба был гораздо моложе и конкурентом не являлся.

Теперь перейду к актеру, чья фамилия в списке стоит последней. Это Бронислав Масонь. Тоже известный актер, несколько лет назад ушедший из театра в кино. Тогда он играл не в Варшаве, а в Лодзи, где снялся в своем первом фильме. Он старше Зарембы и в кино специализировался на ролях злодеев. Играл в детективах, чаще всего главаря банды. Мы удивлялись, что режиссер Летынский, распределяя роли в «Мари-Октябрь», поручил роль предателя Ружье не ему, а Зарембе.

Придя в «Колизей», Масонь не порывал своих связей с кино. Он не был особенно заинтересован в том, чтобы часто выступать в театре. Не обижался, когда его обходили при распределении ролей. Был скорее доволен, потому что не приходилось изощряться, чтобы совместить спектакль с очередными съемками. Новый человек в Варшаве (директор перетащил его из Лодзи, с трудом добившись для него квартиры и прописки), он быстро приспособился к обстановке в «Колизее». Его считают порядочным человеком.

В личной жизни это примерный муж и отец. На других женщин даже не смотрит, хотя, как популярный киноактер, имел бы все шансы на успех. Одна из наших молоденьких актрис, Марыся Рего, пробовала с ним кокетничать, но безуспешно.

Пишут, что звезды кино друг друга ненавидят. Что на приемах или премьерах дело доходит порой до кулаков, а если речь о дамах, то до ногтей. Но не слыхал, чтобы даже в Голливуде кто-нибудь совершил на этой почве убийство. А Варшава все-таки не Америка. Наши звезды не пользуются мировой известностью, не зарабатывают миллионы и не должны бороться изо всех сил, чтоб удержаться наверху. Заремба и Масонь в кино конкурентами не были. Мариан играл красавцев-любовников в комедиях или психологических фильмах. Бронислав Масонь выступал исключительно в детективах и приключенческих картинах, неизменно в «черных ролях».

По-моему, они были в нормальных отношениях, без панибратства и без неприязни.

Итак, никто! Ни один из актеров, занятых в «Мари-Октябрь», не мог быть убийцей. Если б Зарембу на сцене во время спектакля поразила молния, меня бы это меньше озадачило, чем пуля, которую выпустила Баська из подмененного пистолета. То было бы лишь чудо, заслуженная кара любовнику моей жены. Иногда чудо легче понять, чем факты грубой действительности.

В списке значатся еще шесть человек из технического персонала. Вернее сказать, не шесть, а четверо, ибо директора и постановщика пьесы трудно отнести к техническому персоналу. Скажу сперва о них, а потом займусь остальными.

Директора Голоблю я поначалу подозревал. Теперь рад, что подозрения не оправдались. Рад, потому что это порядочный человек, хоть, может, и чересчур крутой в служебных отношениях. Надо признать, что для «Колизея» он много сделал. Куда больше, чем его предшественник и мой сердечный друг Дербич. Скажу больше, я рад, хоть и чувствую, что петля на моей шее затягивается туже.

Поскольку милиция выяснила, какую роль в случившейся драме сыграл директор Голобля, я не буду о нем говорить, а перейду к постановщику пьесы пану Генрику Летынскому.

Генрик Летынский — один из самых известных режиссеров и актеров старшего поколения. Человек, хорошо знающий театр, профессор театрального института. Он не входит в труппу «Колизея». Директор пригласил его ставить «Мари-Октябрь». Пан Генрик не ходит на каждый спектакль, а появляется раз в несколько дней, чтобы проверить, все ли в порядке, подтянуть игру актеров. Когда пьеса долго держится, занятые в ней исполнители невольно отклоняются от режиссерской концепции. Потому и необходимы коррективы. Иногда даже заново репетируют в костюмах пьесу, которая каждый день значится на афишах. Актеры этого не любят.

Летынский страшно требователен как режиссер. На репетициях он может больше десяти раз повторять одну и ту же сцену, пока не добьется своего. Вообще же это милейший и любезнейший человек, прекрасный рассказчик, душа общества. Многим актерам он устроил хороший контракт, помог завоевать положение. Если не ошибаюсь, он депутат Варшавского городского совета или был им, принимает участие в работе Фронта национального единства.

Пан Генрик — человек рассеянный. Все время что-то теряет и что-то ищет. На вид он чуть нескладен, но только на вид. Когда он режиссирует, смотрит спектакль, вносит поправки, это живой, темпераментный человек. Тогда он носится по всему театру. Бегает от одной кулисы к другой, ни на что не обращая внимания. Раз, мне помнится, он чуть не повалил декорацию. На счастье, вовремя подбежал кто-то из машинистов и подхватил валящееся полотно. Перебегая от одной кулисы к другой, режиссер второпях зацепил ногой за подпорку. В другой раз, когда ставили «Мари-Октябрь», пан Летынский полой пиджака смахнул бокалы со стола с реквизитом. Я едва успел заменить их перед тем, как внести на сцену. Когда идет «Мари-Октябрь», я всегда отпускаю реквизитора до начала представления, так как нет смысла заставлять человека отсиживать три часа, абсолютно ничего не делая. В пьесе такой реквизит: бокалы с шампанским, чашка черного кофе, тарелка с утиной ножкой и пистолет. На всякий случай я беру ключ от реквизиторской. Потому я и успел сбегать и принести новые бокалы. После представления я отношу все обратно, включая директорский пистолет, запираю реквизиторскую, а ключ вешаю на доску в вестибюле.

Злопыхатели, а их везде полно, в театре же тем более, говорят о пане Генрике Летынском, что он любит покровительствовать молоденьким и хорошеньким актрисам. Насколько это верно, не знаю, потому что театральные сплетни меня не интересуют. Если б это и было правдой, если б даже опека была отнюдь не платонической, все равно не вижу никакой связи между паном Генриком и убийством Зарембы. Мариан женщинам помоложе и покрасивее, как говорится, спуску не давал, но последнее время интересовался только одной. Вы знаете, пан прокурор, кого я имею в виду.

К тому же Заремба был слишком хитер и дальновиден, чтобы вступить в соперничество с известным режиссером, человеком, который в театре много значит, если б даже такая девица существовала на самом деле, а не только в сплетнях. Одно дело — отбить девицу у влиятельного режиссера, а другое — жену у какого-то там помрежа.

Что касается технической стороны убийства, то из всех лиц, значащихся в списке, Летынскому легче всего было подменить пистолет, но где мотив? Летынский во время оккупации с головой погрузился в подпольную работу. Последние два года войны скрывался. Рассказывают, даже высветлил волосы и изменил черты лица. Он работал тогда инкассатором на электростанции в Прушкове. У такого человека наверняка было во время оккупации оружие. Может, даже пистолет «вальтер». Но пожелай он сохранить оружие на память, он без труда получил бы разрешение. А тогда «вальтер» нельзя было бы использовать для убийства Зарембы.

Абсурдна сама мысль, что убийцей мог стать Генрик Летынский.

Список кандидатов в убийцы уменьшается. Одно за другим отпадают внесенные в него имена. Так осенью с дерева опадают листья, и оно остается голым. Теперь в перечне четыре фамилии: Ежи Павельский, Стефан Петровский, машинист Петр Адамек и осветитель Витольд Цесельский.

Две первые — вычеркиваю. Себя, потому что знаю, я не убивал, а реквизитора Стефана Петровского отпустил домой, когда на столике лежал еще директорский пистолет с холостым патроном в стволе. Когда пистолет подменили, Петровского в театре не было. Реквизитор не участвовал в трагедии.

Я говорил ранее о главном осветителе, Витольде Цесельском. Считаю его порядочным человеком, хорошим специалистом. Главное же, он не имел абсолютно ничего общего с Зарембой. А значит, не мог его убить. Как-только дело доходит до мотива преступления, мои подозрения рушатся. Если б найти человека, который имел повод желать Мариану смерти, я знал бы, кто убийца, и легко доказал, что он мог подменить пистолет. Но мотив есть только у меня, обманутого мужа.

Машинист Петр Адамек. Много лет работает в «Колизее». Не знаю, что к этому добавить. Тихий, неразговорчивый. Все годы я видел его сидящим на стуле около устройства для поднятия занавеса. Перед спектаклем он спокойно читал, большей частью вечернюю газету. Реже какую-нибудь книгу. Во время спектакля внимательно следил за происходящим на сцене и был готов по первому моему знаку запустить свой механизм. Как следует поднять и опустить занавес совсем не так легко, как кажется. Тем более в таком большом театре. Пан Адамек справлялся с делом безукоризненно. Больше ничего о нем не знаю. Наше знакомство, хоть и многолетнее, сводилось к обмену поклонами и кратким беседам на технические темы.

Если мне память не изменяет, Адамек не разговаривал с актерами. Иногда просил у директора или у администратора контрамарку для кого-нибудь из семьи. С другими машинистами и осветителями особо не дружил. Был в театре рядом с нами, но как-то не выделялся. Делал свое дело, и ничто больше его не интересовало.

Могу биться об заклад, что за все время службы в «Колизее» он не обменялся с Зарембой и сотней слов. Если вообще с ним разговаривал. Как можно приписывать ему участие в убийстве?

Все время думаю о случившемся. Прекрасно сознаю, в какое страшное положение попал. Времени у меня в камере было много. Времени, которое тянется все тоскливее и которое хотелось бы остановить. Чем больше проходит времени, тем ближе день суда и приговора. А я знаю, что шансов в этой игре у меня нет. Даже самые близкие люди, даже жена, а ведь нас связывают дети и наше прошлое, не сомневается в моей виновности. А что же говорить о прокуроре и троих судьях, которые не знают меня и никогда в жизни не видели? После судебного заседания, ознакомившись со всеми уликами, которые так тщательно собраны милицией и прокуратурой, эти трое судей с чистой совестью вынесут приговор. Догадываюсь, даже уверен в том, каким он будет. Осудят невиновного.

Бумага и карандаш, гражданин прокурор, мне больше не нужны. Все, что по делу было мне известно, я подробно изложил».

Глава VIII ГОЛОС С ТОГО СВЕТА

Ежи Павельского снова доставили из его 38-й камеры в кабинет прокурора Ришарда Ясёлы. За столом сидела машинистка и что-то быстро печатала.

— Пан прокурор сейчас придет, — сообщила она милиционеру, который сопровождал арестованного. — Гражданин Павельский может здесь обождать.

— Лучше мы подождем в коридоре. — Милиционер был осторожен, предпочитал не рисковать. Девушка и арестант, которому грозит смертная казнь. Убежать он, правда, не мог, из комнаты вела только одна дверь, в коридор, но оставалось окно, на высоте шести этажей над мостовой. Для бегства этот путь не годился, но для самоубийства — вполне. В обоих случаях у конвоира было бы множество неприятностей: дисциплинарный рапорт, письменное объяснение. Лучше иметь арестанта при себе. На вид-то он спокойный, но кто знает?

— Хорошо, обождите в коридоре, — согласилась машинистка. — Пан прокурор у шефа, вот-вот вернется. По вашему делу есть новые материалы. — Девушка улыбнулась арестанту, которого знала по предыдущим допросам.

— Благоприятные для меня? — спросил Павельский.

— Не знаю. Пан прокурор все объяснит. — Девушка склонилась к машинке и забарабанила по клавишам в знак того, что больше ничего не скажет.

Милиционер вывел арестованного в коридор. Сегодня он пустовал, так как день был не приемный. Они сели на скамейку.

— Хотите закурить? — предложил конвоир, доставая пачку «Спорта».

— Спасибо, не курю.

Милиционер убрал сигареты. Он, правда, курил, но на службе, сопровождая арестованного, не мог себе этого позволить.

— Давно сидите?

— Более шести недель.

— Из-за этого актера, Зарембы?

Павельский кивнул. Он не видел смысла затевать спор с конвоиром и доказывать свою невиновность.

— Обвинительный акт вручили?

— Нет.

— Наверное, прокурор вызвал вас на последний допрос перед вручением акта. Обычно так бывает, — сказал тот с видом человека, посвященного в тайны юриспруденции.

— Возможно, — согласился Павельский.

— Лишь бы не было чрезвычайной процедуры, тогда скверно. Нельзя обжаловать в Верховный суд. Только просить помилования у Государственного совета. А Верховный суд при косвенных уликах высшей меры не дает.

— Может, и лучше чрезвычайная. Меньше мучиться.

— Не говорите глупостей, — рассердился сопровождающий.

В коридоре появился прокурор Ясёла.

— Я вас сейчас вызову, — сказал он и прошел в кабинет. Действительно, не прошло и пяти минут, как дверь открылась и машинистка пригласила арестованного войти. На этот раз анкетные данные уже не выяснялись. Видимо, машинистка переписала их с предыдущего протокола. Павельский сел напротив прокурора, и сразу последовали вопросы.

— Знаете Дануту Малиновскую?

— Малиновская? Малиновская… — вспоминал арестованный. — Кажется, слышал эту фамилию. Да ведь Малиновских у нас много. Может, и знаю.

— А чем она занимается?

— Продавщица в продовольственном магазине. Недалеко от нашей квартиры, на Охоте. Не знал, что ее зовут Данутой.

— Не о ней речь. Данута Малиновская. Двадцати семи лет. По профессии врач. Работает в больнице на Сольце.

— Не знаю такой.

— Вы уверены?

— Абсолютно. К чему мне отпираться? Может, это знакомая жены? Но я про нее ни разу не слыхал.

— А Марию Вартецкую знаете?

— Нет. Кто это?

— Двадцать три года. По профессии медсестра.

— Тоже знакомая жены?

— Нет. Мы допрашивали вашу жену. Никого из этих женщин она не знает.

— Любовницы Зарембы?

— Тоже нет. Обе они, и врач, и медсестра, работают в больнице на Сольце. Я прочту вам их показания. Они сообщили одну очень интересную вещь, и, что важно, она говорит в вашу пользу.

Ежи Павельский был заинтригован и слегка заволновался. Прокурор Ясёла вынул из дела лист бумаги, озаглавленный «Протокол опроса свидетеля…»

— Анкетные данные пани Дануты Малиновской можно, думаю, пропустить, я их уже привел.

— Как вам угодно, пан прокурор.

— Итак, читаю:

«…предупрежденная об обязанности говорить правду и о строгой ответственности за дачу ложных показаний, сообщаю: я врач городской больницы № 8 на улице Солец. Двадцать восьмого сентября этого года наша больница была дежурной. Часов в десять вечера «скорая помощь» привезла известного актера Мариана Зарембу. Он был тяжело ранен в грудь. Пуля прошла перикард и задела сердечную мышцу. Пострадавший был без сознания. В мои обязанности входила подготовка пациента к операции. Помогала мне медсестра Мария Вартецкая…»

— Значит, его все-таки оперировали. Я думал, что он умер еще в театре, когда его выносили. Выглядел как мертвец.

«Пациент был в агонии. Попытка врачей спасти его жизнь посредством операции была, в сущности, безнадежна, но, пока человек жив, врач обязан сделать все возможное. Когда раненого раздели и положили на тележку, чтобы везти в операционную, он вдруг начал что-то говорить.

Сначала это были нечленораздельные звуки. Потом можно было различить отдельные слова. Помню, он все время повторял: Баська, Баська. Называл и другие женские имена, но это чаще других. В какой-то момент явственно произнес: «Он убил меня. Все-таки решился». Затем были слышны стоны раненого и бессвязные звуки, а потом он громко закричал: «Нет, Баська, не Павельский». «Не Павельский» — эти слова он повторил несколько раз.

Я спросила: «Кто вас ранил? Кто это сделал?» Ответа не было. Затем он, кажется, понял мой вопрос, потому что снова произнес: «Милиция, пусть милиция сама ищет… Я знаю… Убил… Ненавидел… Не Павельский… Баська выстрелила… Не Баська… Я знаю… Он… Не Павельский… Баська…» Эти слова слышала и запомнила также медсестра Вартецкая.

Устав от напряжения, больной замолчал и по дороге в операционную не произнес ни слова. Когда начали оперировать, Заремба был еще жив, но во время операции умер.

На вопрос прокурора отвечаю: раненый был без сознания и произнесенные им слова были бредом умирающего. Не могу поручиться, что когда ему задавали вопросы, к раненому вернулось сознание, что наступило lucidum invervallum и он понимал смысл вопросов, сознательно на них отвечая. Во всяком случае, потом он сразу умолк и не отвечал, хотя я продолжала спрашивать: «Кто убил? Назовите фамилию убийцы!» Помню, по требованию милиции мы составили запись с перечислением всех мер, которые предпринимались, чтобы спасти жизнь Зарембы. В этой записи отмечено время поступления раненого в больницу и время его смерти на операционном столе. Непосредственной причиной смерти было ранение перикарда и внутреннее кровоизлияние.

На вопрос прокурора, почему я только сейчас обратилась в прокуратуру и передала сказанные умирающим слова, отвечаю: я не придавала этим словам никакого значения. В агонии люди иногда произносят бессвязные слова и фразы. Через два дня я ушла в отпуск и выехала в Болгарию. Не читала польских газет и не знала, что в связи с убийством арестован и подозревается в преступлении человек по фамилии Павельский. Только через несколько недель после моего возвращения домой кто-то в разговоре случайно коснулся убийства в театре и назвал фамилию предполагаемого убийцы. Эта фамилия ассоциировалась у меня со словами, которые произнес умирающий, и, посоветовавшись с заведующим отделением, который считал, что об обстоятельствах смерти надо сообщить властям, я обратилась в прокуратуру.

Заявляю, что не знаю никого из мужчин по фамилии Павельский, и в частности помощника режиссера в театре «Колизей» Ежи Павельского.

На вопрос прокурора отвечаю, что раненый совершенно отчетливо говорил: «Не Павельский», не делая никакого перерыва между отрицанием и фамилией. Это несомненно означало отрицание того факта, что виновником убийства был вышеупомянутый Павельский. Никаких других фамилий пациент не называл. Названных им женских имен вспомнить не могу, их было очень много. Имя Баська повторялось несколько раз, и потому его я запомнила.

Нет, тогда я не записала слов, произнесенных умирающим. Привожу их по памяти, но превосходно помню, что названа была фамилия «Павельский». Для меня было ясно, что умирающий не хотел или не мог назвать фамилию убийцы. Он отчетливо произнес: «Пусть милиция сама ищет». Но, повторяю, не могу поручиться, что раненый был тогда в сознании и отдавал себе отчет в том, что говорил.

Ничего больше по этому делу сообщить не могу».

Прокурор кончил читать. Ежи Павельский, с волнением слушавший протокол, произнес:

— Все-таки нашлось доказательство моей невиновности.

— Должен вас огорчить, но ни я, ни суд не можем считать это доказательством вашей непричастности к убийству Зарембы. Даже если принять, что слова «Не Павельский» означают: «Меня убил не Павельский», это говорит лишь о том, что он хотел вас выгородить. Умирающий не всегда хочет отомстить убийце. К тому же Заремба чувствовал себя виноватым. Он отбил у вас жену, разбил семью. Может, умирая, он хотел искупить вину? И благородно отрицал ваше участие в преступлении. Для прокурора это всего лишь рыцарский жест, а не доказательство. Вот если бы он назвал фамилию вероятного виновника. Мы искали бы тогда повод, который заставил предполагаемого убийцу подменить пистолет. Это стало бы на суде полным доказательством вашей невиновности. Сейчас же это в лучшем случае смягчающее обстоятельство: умирая, жертва прощает убийцу и пытается укрыть от правосудия. В таком деле, как ваше, невинность можно установить, только найдя убийцу.

— Это несправедливо.

— Служа правосудию, я не могу подойти к делу иначе. У меня нет доказательств, что это слова, сказанные в полном сознании, а не бред умирающего. Конечно, показания доктора Малиновской ваш адвокат использует. Вы уже избрали себе защитника?

— Нет. Я никого не хочу.

— Опять бесполезное упрямство. Роль адвоката в уголовном процессе — это и помощь суду в установлении истины. Указать на все смягчающие обстоятельства — это очень важно.

— Не нужно мне никаких смягчающих обстоятельств. Я невиновен. И Заремба об этом знал.

— Жаль, что перед смертью он не мог или не хотел назвать убийцу, если вас им не считал. Но вернемся к делу. Могу зачитать и показания медсестры. В целом она подтверждает сказанное врачом. Лишь последовательность произнесенных умирающим слов в рассказе Вартецкой выглядит иначе. Это большого значения не имеет и объясняется тем, что обе женщины дали свои показания спустя длительное время, слов Зарембы не записывали, так как значения им не придавали. Может быть, напрасно с машиной «скорой помощи», которая увезла раненого актера, не послали сотрудника милиции, который сидел бы рядом и допросил его, если он пришел бы в сознание. Мы проверили, почему произошло такое упущение. Дело в том, что, забирая раненого, врач «скорой помощи» заявил офицеру, который вел предварительное расследование, что нет никакой надежды на то, чтобы сознание к раненому вернулось. Врач сказал, что машина не довезет Зарембу даже до ближайшей больницы. И не очень ошибся. Бедняга умер через полтора часа после выстрела. Что же касается адвоката, если вы сами его не выберете, я внесу предложение о назначении защитника от суда.

— Если вам это нужно…

— Так требует закон. А нужно это прежде всего вам. Если верить в вашу невиновность, то важно, я полагаю, чтобы в результате судебной ошибки вы были приговорены не к смертной казни, а к тюремному заключению. Пока человек жив и находится в заключении, ошибка может быть исправлена. Приведение же смертного приговора в исполнение создает ситуацию необратимую.

— Но вы же будете требовать смертной казни.

— Допустим, да. Смягчающие обстоятельства, которые мне известны, не оправдывают хладнокровного и коварного убийства. Но с заключением прокурора суд может не согласиться, а защита постарается вытащить на свет все, что говорит в вашу пользу.

— Пан прокурор, вы будете добиваться, чтобы дело слушалось в чрезвычайном порядке? Как говорили на прошлых допросах?

— Не знаю. Окончательно не решено. Может быть, располагая показаниями работников больницы, прокуратура придет к выводу, что чрезвычайная процедура необязательна. Это решит главный прокурор.

Павельский молчал. Прокурор сменил тему разговора.

— Я внимательно прочитал ваше письмо с характеристикой лиц, которые теоретически имели возможность подменить пистолет. Правду сказать, письмо хорошо о в с говорит.

— Спасибо, пан прокурор.

— В таком трудном положении вы сумели остаться объективным. Не пытаетесь запутать и затянуть следствие, не бросаете тень на других посредством ложных обвинений. Милиция, разумеется, тоже не сидела сложа руки и все тщательно проверила. Проверили всех, кто значится в моем списке. Их прошлое и образ жизни нам известны. Должен признаться, результаты почти совпадают с тем, что сказано в вашем письме. Вы правы, когда говорите, что хоть любой из списка мог быть убийцей, но ни у кого нет повода к преступлению. Нельзя доказать, что кто-либо был заинтересован в смерти Зарембы или извлек из нее выгоду. Потому вы и остаетесь, на мой взгляд, единственным подозреваемым.

— Бывают преступления без повода.

— Бывают, — согласился прокурор. — Такие преступления труднее всего раскрыть. Обычно их совершают люди ненормальные, психически больные. Чтоб далеко не ходить, вот вам пример: нападения на женщин в Кракове. Убийца подходил к незнакомым женщинам или девушкам и, ни слова ни говоря, наносил удар ножом. Несмотря на все трудности, преступник был обнаружен и схвачен. А убийство Зарембы — это не безмотивное преступление. Круг подозреваемых строго ограничен, всего шестнадцать фамилий. И все совершенно нормальные люди. Вы в своем письме это признаете. Исключено, чтобы кто-то из них действовал без повода.

— Это так.

— Я вам оставил бумагу и карандаш. Попытайтесь еще что-нибудь вспомнить. Записывайте свои мысли, впечатления. Пишите нечто вроде дневника. Каждая мелочь может оказаться важной. Могут появиться и новые соображения. Какая-нибудь деталь, которой мы не знаем, а вы ей до сих пор не придавали значения. Мой сугубо личный совет: пишите как можно больше. Необязательно посылать в прокуратуру, пишите, чтобы вспомнить. Это может пригодиться.

— Весь последний месяц я только и делаю, что думаю об этих людях. Мысленно взвешиваю каждый их поступок, каждое слово. Но кроме того, что написал, ничего не могу добавить.

— Мы проверили сообщенные вами факты. У двоих людей мог быть, как вы правильно заметили, «намек на мотив». Первый из них Цихош. Заремба вытаскивал его из бесконечных денежных затруднений. Цихош, о чем вы не знали, заключил соглашение еще на два дубляжа. В связи с этим взял ссуду в кассе взаимопомощи и вернул Мариану долг. Правда, Заремба стал одним из поручителей, но кто же пойдет на убийство своего поручителя.

— Я не знал ни про дубляжи, ни про ссуду. Вообще о долгах мне говорил только Цихош. Заремба никогда не упоминал, что давал кому-нибудь взаймы.

— Не только, кстати, Цихошу. Он и другим помогал. Зарабатывал он неплохо, и несколько сот злотых проблемы для него не составляли. Многие воспользовались его смертью и не признаются, что были его должниками.

— Я и не отрицаю, что покойный был хорошим товарищем.

— Мы разобрались и в некоторых, как вы выразились, сплетнях насчет режиссера и молоденькой актрисы. Вся история кончилась еще до переезда Зарембы в Варшаву, и вообще в этих рассказах было, ей-богу, больше недоброжелательства и выдумки, чем правды. Эта актриса вообще не была лично знакома со знаменитым киноактером, а с этого сезона играет в Кракове. Как видите, милиция не дремала и старалась мне помочь, проверив все факты.

— Спасибо.

— Есть и сообщение, лично вас касающееся. Дети и жена чувствуют себя хорошо, дома все в порядке. В школе тоже нормально.

Лицо арестованного исказила болезненная гримаса. Но он быстро овладел собой.

— Благодарю вас, пан прокурор. В таких случаях больше всего страдают дети. На них ляжет пятно: дети убийцы.

— Ваша жена обратилась в прокуратуру с просьбой разрешить свидание с вами.

— Нет! Никого не хочу видеть.

— На данной стадии следствия мы тоже против этого. Свидание будет разрешено лишь вашему защитнику. Пани Павельской в просьбе отказано. Кроме того, Павельская заявила, что от своих обвинений отказывается, что они были вызваны нервным потрясением в результате убийства и ее участия в нем. Она намерена воспользоваться также своим правом отказаться от дачи показаний на вашем процессе.

— Не понимаю.

— Кодекс предусматривает, что ближайшие родственники обвиняемого имеют право отказаться от дачи показаний. Ваша жена заявила, что намерена этим правом воспользоваться.

— Скажите ей, что может, если хочет, давать показания. Чем еще она мне навредит? Я сознаю свое положение и понимаю, что отсутствие одного свидетеля ничего не изменит.

— Должен также сообщить, — добавил прокурор, — что я ознакомил Барбару Павельскую с вашими показаниями, в первую очередь с письмом под заглавием «Моя биография». Она была потрясена.

Павельский вспылил:

— Зачем вы это сделали? Без моего разрешения?

— Это материалы следствия, — сухо заметил Ясёла, — и прокурор решает, показывать ли их и кому именно.

Поскольку мы стремимся выяснить правду, только правду и всю правду, я пришел к выводу, что следует показать этот документ лицу, которое сыграло в трагедии одну из главных ролей. Думаю, это принесло пользу вам обоим. Теперь вы знаете мнение друг о друге. Если бы так же откровенно вы объяснились несколько лет или даже несколько месяцев назад, до трагедии на сцене «Колизея» дело бы не дошло. Безотносительно к тому, вы подменили пистолет или кто другой.

— Не понимаю.

— Речь идет как раз о том, чтобы все наконец понять в этом деле, — сказал прокурор, заканчивая очередной допрос Ежи Павельского.

После формальностей с протоколом арестованный был отконвоирован в тюрьму и снова водворен в камеру.

Глава IX ВТОРОЙ ПИСТОЛЕТ

Очередной допрос подследственного состоялся четырьмя днями позже. Входя в хорошо ему знакомый прокурорский кабинет, Павельский сразу почувствовал, что в деле произошла новая перемена, и притом не в его пользу.

Машинистка совсем по-другому смотрела на него. Прокурор ответил на поклон легким кивком и сухо сказал:

— Садитесь.

Капитан милиции Витольд Лапинский, как обычно, сидел у окна, чтобы видеть лицо арестованного в полном освещении. Следователь не скрывал торжествующей улыбки. Павельский не ожидал неприязненного отношения со стороны людей, которые, как он думал, уже усомнились: так ли просто это дело, как поначалу казалось. Ведь во время последней беседы прокурор был любезен, даже доброжелателен — во всяком случае, так показалось Павельскому. Он говорил с ним о доме, о детях, пытался понять причины недоразумений между ним и женой. А сегодня вел себя совершенно по-другому. Павельский сидел на краешке стула, напряженный и сосредоточенный. Ждал, с какой стороны обрушится новый удар. И опасения его оправдались.

— Официально вас спрашиваю, — резко зазвучал голос прокурора, — признаетесь ли вы в убийстве Мариана Зарембы, которое произошло двадцать восьмого сентября? Спрашиваю, в частности, признаетесь ли вы, что, стремясь умертвить Мариана Зарембу, подменили пистолет системы «вальтер», заряженный холостым патроном, другим таким же пистолетом «вальтер» с пулей в стволе? А после этого, зная, что ваша жена, Барбара Павельская, по ходу пьесы «Мари-Октябрь» стреляет в Зарембу, вручили ей пистолет с боевым патроном с целью убить Мариана Зарембу?

— Я уже не раз вам говорил, что не признаю.

— Да, я слышал. И все-таки даю вам последнюю возможность. Признание вами вины и чистосердечное объяснение всех обстоятельств я готов воспринять как шаг, предпринятый совершенно добровольно, по вашей инициативе, являющийся актом раскаяния. Я учел бы это как смягчающее вину обстоятельство, определяя меру наказания, а суд, надо полагать, — при вынесении приговора. Не как прокурор, а как человек, как юрист, советую подумать.

— Я невиновен.

— Это окончательный ваш ответ?

— Да.

— Хорошо. Поступайте, как считаете нужным. Последствия ваших действий падут в первую очередь на вас.

Ясёла продиктовал машинистке фразу для протокола, несколько иначе изложив то, что сказал арестованный.

— Пани Янина, напишите, пожалуйста: «На поставленный прокурором вопрос отвечаю, что я невиновен и ничего не предпринимал с целью лишить жизни Мариана Зарембу. Я не заменял, в частности, пистолета с холостым патроном другим пистолетом с боевым зарядом и не вручал моей жене пистолета с пулей в стволе, вследствие чего на сцене был произведен выстрел, который привел к смерти Мариана Зарембы».

Машинистка быстро отстукала продиктованные ей слова.

— Такая формулировка протокола соответствует тому, что вы утверждаете?

— Да, пан прокурор.

— По вашему делу открылись новые, важные обстоятельства. Капитан Лапинский сообщит вам последние данные следствия.

Павельский повернулся лицом к сидевшему в сторонке следователю. Капитан поудобнее уселся и взял со стола папку. Не раскрывая, положил ее на колени.

— Должен признать, пан Павельский, что в ваших поступках была железная последовательность. Вопреки серьезным уликам, вопреки тому, что из всех, у кого была возможность подменить оружие, только вы могли ненавидеть Зарембу и желать его смерти, вы все-таки продолжали твердить, что невиновны. Дело дошло до того, что я, опытный в таких делах человек, начал спрашивать себя: не кроется ли за этим упорством истина? Вы рассчитывали — может, и правильно — на то, что в Польше суды неохотно приговаривают к смерти на основании косвенных улик. Этой практики придерживается в первую очередь Верховный суд, который, как правило, имея дело с такого рода процессами, смягчает приговоры воеводских судов и заменяет высшую меру наказания пожизненным или пятнадцатилетним тюремным заключением. Вы действовали хитро, дьявольски хитро. Но тактика ваша не принесла успеха.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — прервал Павельский рассуждения капитана.

— О вашем поведении во время следствия и позже, в ходе прокурорского расследования.

— Я не вел никакой игры. Я невиновен, не я убил Мариана Зарембу. Я много раз это повторял и буду повторять.

— Можете. Но теперь уж не найдется никого, кто в это хоть на секунду поверит. Мы располагаем бесспорными доказательствами вашей вины. Не косвенными уликами, пан Павельский, а неопровержимыми доказательствами.

— Интересно, какими? У вас весьма интригующая манера говорить загадками.

— Не пытайтесь иронизировать. Вы действовали ловко и предусмотрительно, но одного не учли в своих расчетах.

— Вы меня еще больше заинтересовали. — Павельский был настороже, весь в напряжении, хотя слова офицера милиции не вывели его из равновесия. — Чего я не учел?

— Простой случайности. Вы не приняли в расчет, что уборщица в театре, Янина Май, — особа весьма аккуратная, добросовестно выполняющая свои обязанности. Это вас и погубило.

— Вы выражаетесь, как пифия, — арестованному явно надоели непонятные для него речи капитана. — Я рад, что пани Май вам так полюбилась. Можете зачислить ее в управление милиции на должность уборщицы.

— Скорее в качестве сотрудника, специалиста по проведению обысков.

— Кажется, до меня дошло. Пани Янина при уборке что-то нашла. И это что-то доказывает якобы мою виновность. Может, вы наконец скажете, о чем речь?

— На одном из допросов, в моем присутствии, прокурор сообщил вам, что выстрел, которым был убит Заремба, произведен не из пистолета, принадлежащего директору Станиславу Голобле, а из другого, тоже системы «вальтер». Прокурор сказал также, что поиски первого пистолета оказались безуспешными, хотя весь театр был тщательно обыскан.

— Очень хорошо помню.

— Вот именно. Вы сказали тогда, цитирую: «Директорский пистолет давно лежит на дне Вислы или заброшен в такое место, где его и до конца света не сыскать».

— Может, что-нибудь в этом роде и сказал. Во всяком случае таково мое мнение.

— Вы оптимист, пан Павельский.

— Вы нашли пистолет директора Голобли? — Арестант задал вопрос без особого интереса. — Поздравляю.

— Надо признать, что нашли не мы. Пистолет обнаружила Янина Май во время уборки. Вы весьма ловко его запрятали.

— О-о-о!

— Для нас было с самого начала ясно: если убийцей были вы, значит, пистолет находится в театре. Если убил кто-то другой, оружие из «Колизея» успели вынести. Из шестнадцати человек, которые теоретически могли подменить пистолет, только у вас не было возможности вынести его из театра. После подмены пистолета вы ни на минуту не отлучались. После убийства были задержаны милицией и находились под арестом. Вы были настолько предусмотрительны, что учли в своих расчетах и эту вероятность. Поэтому при первом обыске оружие не было найдено ни при вас, ни в ваших вещах. Других актеров и служащих театра не задерживали и не обыскивали. Они могли спокойно вынести пистолет или сразу после спектакля, или, припрятав на время в театре, наследующий день. У вас такой возможности не было. Поэтому надо было заранее оборудовать тайник, чтобы пистолет при обыске не нашли. Надо признать, это вам удалось. Целая группа работников милиции, лучших наших специалистов, несколько часов обыскивала театр, от подвалов до чердака. И безрезультатно. Оружия не нашли. Только вас погубила случайность. Уборщица, пани Май, обнаружила тайник и нашла пистолет. Вот он.

Капитан Лапинский раскрыл папку и вынул блестящий черный пистолет. С торжествующей улыбкой выложил его на стол.

— Холостой патрон, которым зарядил его реквизитор, еще в стволе. Хотите взглянуть? Пожалуйста.

— Благодарю, меня это не интересует. Я и не думаю отрицать, что это пистолет Голобли. На нем есть номера, и если они совпадают со значащимися в разрешении, то спорить не о чем.

— Совпадают.

— Все в порядке. Верю вам на слово.

— Вы даже не спрашиваете, где мы нашли пистолет? — ирония прозвучала уже в голосе капитана.

— Полагаю, что вы сами меня проинформируете. Не вижу повода считать, что пистолет, обнаруженный в театре, — это улика против меня, а не кого-нибудь другого. Признаю, что не располагал возможностью вынести пистолет из «Колизея», но и убийца мог его там оставить. То ли боялся рисковать, не был уверен, что за ним не следят. То ли опасался, что его увидят, когда будет вынимать пистолет из тайника. А может, считал тайник таким надежным, что всего безопаснее там и оставить орудие убийства.

— В вашем рассуждении концы с концами не сходятся. Тайник был действительно хитро устроен, но долго в нем прятать столь компрометирующую улику было нельзя. Раньше или позже оружие нашли бы. Милиции это, правда, не удалось, но в случае генеральной уборки или ремонта в театре, который, как мне известно, должны были скоро начать, пистолет был бы обнаружен. Поэтому убийца не мог рисковать и должен был попытаться вынести пистолет. Он мог, как вы утверждаете, опасаться, что за ним следят, но спустя несколько дней, после безрезультатного обыска в «Колизее», ничто уже не мешало вынести оружие, спрятать в другом месте или, как вы предположили, бросить в Вислу. А вот вы этого сделать не могли. Правда, место, где спрятать пистолет, вы выбрали просто гениально, но не успели его оттуда изъять. Арест сразу после спектакля этому помешал. Потому пистолет директора и нашелся.

— Рассуждение логичное, но вины моей не доказывает. Разве кто-нибудь видел, что у меня был второй пистолет и что я его спрятал?

— Нет. Этого действительно никто не видел.

— Вы, пан капитан, все это мне рассказываете прямо-таки с удовольствием. Не вижу повода для радости. Нашли пистолет — очень хорошо. Но не нашли того, кто его прятал. Утверждать, что это был я, нет никаких оснований.

— Где было спрятано оружие, вы прекрасно знаете. Но я все-таки напомню. Прибирая за кулисами, Янина Май заметила, что стол для реквизита слегка запылился. Обыкновенный столик, небольшой, с ящиком посередине. У такого рода мебели под столешницей есть что-то вроде рамы из четырех дощечек, которые соединяют ножки, делают стол прочнее и заслоняют выдвижной ящичек. Уборщица обтерла крышку и перешла к нижней части. С трех сторон она ее вытерла без труда. К четвертой же было не подступиться, так как стол стоял возле стены. Поэтому Май чуть отодвинула его и достала тряпкой заднюю сторону. Рукой она сразу же нащупала металлический предмет, подвешенный к крышке.

Ежи Павельский бесстрастно слушал рассказ капитана.

— Уборщица, — продолжал офицер милиции, — отодвинула этот столик еще дальше и заглянула под крышку. И увидела, что в доску вбит маленький гвоздик, а на нем висит пистолет.

С этими словами Лапинский взял со стола «вальтер» и показал, каким образом он был подвешен. Вместо гвоздя употребил указательный палец левой руки. И одновременно всматривался в лицо заключенного. То же, впрочем, делал и прокурор Ясёла.

Павельский был невозмутим.

— Остальное ясно. Пани Май сразу побежала к директору, а он известил управление милиции. Мы приехали и забрали находку. Перед этим наш фотограф сделал несколько снимков. Если хотите, могу показать.

— Спасибо. Я не любопытен. — Голос арестованного звучал спокойно. Представители власти не почувствовали и намека на испуг.

— Как угодно. Во всяком случае, гвоздь, на котором висел пистолет, проходящим мимо столика был не виден. Убийца заранее приготовил тайник. Такие преступления планируются загодя. За несколько недель, если не месяцев.

Первый раз за весь разговор Павельский нахмурился.

— Итак, — закончил речь капитан, — найдя человека, который вбил гвоздь, чтобы повесить на него пистолет, мы тем самым находим убийцу.

— Неправда! — вспылил арестованный.

— А все-таки вас заинтересовало открытие пани Май, — констатировал капитан Лапинский. — Вот показания беспристрастного свидетеля, вы сами так его характеризовали, который видел, как гвоздик собственноручно вбил в стол помощник режиссера театра «Колизей» Ежи Павельский.

— Я бы не стал этого отрицать, — допрашиваемый явно нервничал, — если б вы с самого начала спросили, забивал ли я гвоздик сбоку стола. Для этого незачем искать свидетелей. Скажу даже, когда я это сделал. Во второй половине августа, когда были начаты репетиции в костюмах. Хотите знать, зачем я это сделал?

— Разумеется, интересно узнать, что вы придумали. — Это было сказано с явной насмешкой.

— Все очень просто. Конец августа — это легко проверить, хотя бы заглянув в газету, — был очень жаркий. Работа у помрежа тяжелая. Бегает из кулисы в кулису, следит за выходом актеров, наблюдает за реквизитом. При такой жаре пот с меня лил ручьем. Я решил: надо бы иметь под рукой полотенце, чтобы обтирать руки и лицо. Одни люди вообще не потеют, а с других пот катится градом. Я принадлежу ко вторым. Потому я и вбил гвоздик в стол с реквизитом и вешал там полотенце.

— А почему с задней стороны, а не сбоку и не спереди, где ящичек? — спросил прокурор.

— Да потому, что каждый, кто идет мимо, задевал бы тогда мое полотенце. В кулисе довольно тесно, а тут еще столик торчит, загораживает проход. А так полотенце висело сзади, у ножки стола. И всегда было под рукой.

— Расскажите это своей бабушке, — рассмеялся капитан Лапинский. — Почему, когда мы после убийства приехали в театр, полотенца на месте не было? Ни один из свидетелей даже словом о нем не обмолвился.

— А вы об этом спрашивали? Когда? После того, как пистолет нашелся?

Капитан замолк. В душе он признавал, что подследственный дьявольски умен и выбрал лучший способ защиты — нападение. Действительно, про полотенце никого не спрашивали, только про пистолет и предполагаемого убийцу. Никому такое и в голову не пришло, а тем более до обнаружения пистолета.

— Почему полотенца не было на гвоздике в день убийства? — Прокурор повторил вопрос, стремясь выручить капитана, видя, что помреж попал в цель.

— Очень просто, — Павельский был снова совершенно спокоен. — Я только что объяснил, что полотенце мне понадобилось в августе, когда стояла жара. В начале сентября погода резко изменилась. Сентябрь в этом году был самый холодный за последние пятьдесят лет. Пришлось раньше срока включить центральное отопление. Лишь потом в октябре опять стало жарко. А когда похолодало, не только я перестал потеть, а вообще за кулисами было так холодно, что пришлось надеть меховую безрукавку. Тогда полотенце мне стало ни к чему. Если б вы арестовали меня не двадцать восьмого сентября, а неделей позже, я бы, может, снова пользовался полотенцем, которое вешал на вбитый раньше гвоздик. Тогда я, а не пани Май нашел бы спрятанное оружие.

— И мы бы про него никогда не узнали, — видно было, что капитан не верил ни одному слову Павельского.

— Я хотел бы к сказанному кое-что добавить.

— Пожалуйста, — разрешил прокурор.

— Будь я убийцей, то гвоздь прибил бы так, чтоб никто его не видел. Это было б нетрудно. В театр я мог зайти и днем, и ночью. Мог прийти, скажем, с утра, часа за два до репетиции. Тогда в «Колизее» нет никого, кроме дежурного и служащих канцелярии, а они сидят в передней части здания. На сцене я б мог делать, что мне вздумается. Забить хоть сто гвоздей. И не малюсеньких, а если надо, даже штырей. Никто б не увидел и не услышал. А я мой гвоздик вбивал перед самой репетицией, когда актеры вышли на сцену, а механики были на местах. Больше того, молоток и гвозди я взял у нашего столяра. Вбил один гвоздик, а остальные сразу же вернул вместе с молотком. Если б я планировал убийство, не наделал бы таких глупостей. Молоток и гвозди принес бы из дома или купил в «Тысяче мелочей», а потом ненужное выбросил. Не вешал бы при всех полотенце на гвоздь, чтоб легче было догадаться о том, что между столом и стенкой есть тайник. Прошу допросить столяра.

Капитан Лапинский, не обращая внимания на сказанное подследственным, опять вернулся к истории о том, как был найден пистолет.

— Мы со всеми предосторожностями сняли пистолет с гвоздя. Уборщица заслуживает всяческой похвалы. Пистолета она не трогала, хотя на ее месте девяносто человек из ста поступили бы наоборот, и сразу позвала директора. Он до прибытия милиции тоже ни к чему не прикасался. Благодаря этому нам удалось установить, что на пистолете целый набор отпечатков пальцев. Догадываетесь, чьих?

— Только моих.

— Браво!

— Вы, пан капитан, напрасно иронизируете. В этом нет ничего странного. Я последний, не считая убийцы, кто держал пистолет в руках. Я получил его от реквизитора, взял в руки и проверил, есть ли в стволе холостой патрон. Потом положил на стол. Чьи же должны быть отпечатки? Убийца, меняя пистолет, наверняка воспользовался перчатками или хотя бы носовым платком.

— Вы зря говорите «последний, не считая убийцы». Вы вообще были последним, кто брал этот пистолет в руки.

— Опять сарказм! Было б странно как раз, если б я не оставил отпечатков на пистолете. Я брал его при всех, не таясь. Другое дело — убийца. Ему надо было так поменять пистолет, чтоб ни на одном не осталось даже слабых и неясных отпечатков его пальцев. Потому-то на директорском «вальтере» только мои отпечатки, а на пистолете с боевым патроном — только жены. Нынче и ребенок знает про дактилоскопию, а тем более преступник, который устроил такое дьявольское убийство. Убийца Зарембы стер со своего пистолета все отпечатки пальцев, а потом, когда менял пистолеты, ни к одному из них голой рукой не прикасался.

— Можете и дальше ни в чем не сознаваться, — закончил допрос офицер милиции. — Посмотрим, удовлетворят ли суд ваши путаные и неправдоподобные объяснения.

Прокурор Ясёла позвонил в караульное помещение. До появления милиционера, который увел заключенного, никто в кабинете не произнес ни слова. После ухода Павельского капитан заметил:

— Фантастически хитер. Я был убежден, что сегодня он вынужден будет признаться. Еще б немножко — и конец. Помните, как Павельский заволновался, услышав, что у нас есть свидетели, которые видели, как он забивал гвоздик? Все, думаю, попался! А хитрец тут же нашелся и все свалил на августовскую жару. Но это не поможет. Виселицы ему не миновать.

— А если он и вправду невиновен. Страшно подумать! С такими доказательствами и процесс, и приговор — это простая формальность. Даже у Верховного суда не будет обычных в таких случаях сомнений.

— Будь он невиновен, мы не собрали б столько улик. Собственная жена его обвинила. Все говорит против него. Он убил. И спорить не о чем.

— И мне так сдается, — согласился прокурор. — Не могу понять, почему он не хочет сознаться. Это ж интеллигентный человек. И на сегодняшнем допросе это было видно. Прекрасно должен понять, что чистосердечное признание и ссылка на измену жены как повод к убийству, а также на свое возбужденное состояние — для него единственная возможность избежать смерти. Павельская путалась с кем ни попало. Муж был злой как черт, потом вышел из себя и прикончил любовника. Такой повод, да еще при хорошем адвокате, мог бы найти у судей понимание. В подобных случаях не раз давали даже меньше десяти лет. А он опять все отрицает и сам на себе затягивает петлю. А знаете последнюю новость? Павельская отказалась от показаний. И заявила, что на процессе выступать не будет.

— Отказалась? — удивился капитан. — Видать, пожалела мужа. Невелика потеря, она нам уже помогла. Если б не ее слова, мы не взяли бы помрежа сразу после убийства и он успел бы пистолет получше припрятать. Открытие уборщицы его погубило. Это не косвенная, а прямая улика, что бы там Павельский ни говорил и как бы ни объяснял… Ну, мне пора.

Капитан попрощался и ушел. Прокурор Ришард Ясёла долго изучал документы следствия.

Глава X УЗНИК КАМЕРЫ № 38 ПРОТЕСТУЕТ

«Гражданин прокурор!

Вернувшись с допроса, я сразу взялся за карандаш. Пишу о том, чего не мог сказать в Вашем кабинете. Как хорошо, что мне оставили хотя бы этот способ обращения в прокуратуру.

Прежде всего я протестую против метода ведения допроса капитаном Лапинским. Может, с юридической точки зрения все в порядке. Он не бил меня, не пытал — словом, не прибегал к насилию. Формально ни к чему придраться нельзя.

Но я считаю недопустимыми его методы и категорически протестую. Офицер милиции, вместо того чтобы требовать объяснений по поводу найденного пистолета, начал меня запугивать и сбивать с толку, пытаясь склонить к признанию в убийстве. Это было целью допроса от начала и до конца. Отсюда и торжество, которое звучало в голосе капитана, когда он заявил, что располагает не косвенными уликами, а прямым доказательством. И некая таинственность с изрядной примесью иронии. Псевдофилософия на тему случайности, которая «вас погубила».

Капитан стремится измотать мне нервы и парализовать волю. Непонятно, зачем он добивается моего признания. Ведь всякий раз уверяет, что собрал достаточно улик: для виселицы, мол, хватит.

По мнению капитана, убийца — тот, кто вбил гвоздь. Он детально обосновывал эту гипотезу, а потом с триумфом заявил о свидетеле, знающем, кто забил этот гвоздь. Разве это не нравственная пытка?

Ему не удалось вырвать признания в не совершенном мною преступлении, но я был так измучен и сбит с толку, что не мог как следует защищаться. Делаю это теперь, обращаясь к Вам.

Сколько раз Вы мне говорили, что задача прокуратуры — не только уличение виновных, но также поиск и анализ того, что свидетельствует в пользу обвиняемого. Поэтому я прошу: прикажите разобраться в фактах, которые, на мой взгляд, имеют для дела большое значение.

В первую очередь — злосчастный гвоздь для полотенца. Убийца повесил на него пистолет Голобли. Капитан с удовлетворением сообщил, что ему удалось найти одного из тех, кто видел, как гвоздь вбивали в стол.

Не знаю, кто этот свидетель. Может быть, машинист, поднимающий занавес? Главный осветитель или кто-нибудь из актеров? Это не имеет значения. Я не собираюсь оспаривать их показаний. Наоборот. Я прошу допросить столяра, у которого я одолжил молоток и гвозди, с которым советовался, где прибить гвоздь, чтобы можно было повесить полотенце. Столяр наверняка помнит, что это он посоветовал вбить гвоздь в столик с задней стороны. Мол, стенка из очень твердого бетона, и на ней трудно что-либо укрепить, во всяком случае, пришлось бы повозиться. Сперва нужно сверлить дрелью, потом вставить в отверстие деревянный стерженек, замазать гипсом и тогда уже забивать гвоздь. Мастер рубанка даже вызвался сам это сделать, но я решил, что слишком много возни из-за одного полотенца, что лучше гвоздь вбить в столик.

Прошу также, чтобы Вы, пан прокурор, потребовали от следователя допросить актеров и технический персонал (хотя бы тех, кто значится в Вашем списке): видели ли они, как я вбивал гвоздь, и видели ли потом полотенце, висящее у столика с реквизитом. Яркое полотенце с красными, желтыми и голубыми полосками. Оно не могло не броситься в глаза. Припоминаю, впрочем, что некоторые актеры им часто пользовались, вытирая вспотевшие руки перед выходом на сцену. Тогда, в августе и начале сентября, за кулисами было жарко, как в восьмом круге ада. Я знаю фамилии этих актеров, однако умышленно их не называю. Если же они будут отпираться, потребую очной ставки, но надеюсь, что до этого не дойдет.

Мне важно установить, пан прокурор, что насчет гвоздя в столе знали многие, что я не делал из этого тайны. Об этом знали все актеры, занятые в «Мари-Октябрь», и технический персонал, находившийся за кулисами. Следовательно, знал и убийца. Он и воспользовался этим тайником. По-видимому, подменив пистолет, он не мог сразу же вынести второй. Или специально повесил оружие на гвоздь, чтобы окончательно погубить меня, если его обнаружат.

Считаю, что капитан Лапинский должен во всем разобраться и без моей просьбы: это его служебный долг. Увы, следователь поставил перед собой только одну задачу — заставить меня признаться. Отсюда, на мой взгляд, и эта элементарная небрежность.

Еще одна возможность. После замены убийца положил пистолет Голобли в карман и вынес его за кулисы или даже из здания театра. Когда меня арестовали и объявили убийцей, преступник решил, что, подбросив оружие, он сфабрикует неопровержимую улику против меня. Он принес пистолет обратно в «Колизей» и, вспомнив о гвозде, где я вешал полотенце, спрятал его там. Возможно, эту мысль подсказал ему обыск в здании театра. Работники милиции наверняка не скрывали, что ищут пистолет. Таким образом, настоящий преступник мог узнать, что следственным властям уже известно о замене пистолета. Я припоминаю, сам капитан Лапинский заявил, что никто б не стал проверять, совпадает ли номер «вальтера» с номером в разрешении на оружие, если б не директор Голобля. Он заметил, что пистолет, из которого произведен смертельный выстрел, не его.

Я вправе предположить, что пистолет директора Голобли оказался на гвозде какое-то время спустя после убийства и обыска в «Колизее».

К этому выводу меня склоняет и другое. Как могло случиться, что оперативная группа, состоявшая, по словам капитана Лапинского, из самых лучших специалистов, не обнаружила при обыске примитивного, в сущности, тайника? Преступники часто прячут разные предметы за картинами, выключателями, карнизами, подвешивают их к мебели — эти уловки стары как мир. Немыслимо, чтобы «лучшие специалисты» о них не слыхали. Искавшие были убеждены, что я убийца, что именно я спрятал пистолет. Сперва они шли по моим следам. Они, конечно, знали, что во время спектакля и до его начала помреж крутится за кулисами и там следует искать особенно тщательно. Осмеливаюсь думать, что производившие обыск дольше всего рыскали главным образом по сцене и за кулисами, осмотрев все декорации, верхний ярус и задник. Неужели они не осматривали столика, на котором лежал подмененный пистолет?

Утверждать это — значит оскорбить нашу доблестную милицию и подвергнуть сомнению ее квалификацию. Я считаю, что столик наверняка был тщательно осмотрен, а пистолет оказался на гвозде уже после обыска.

Констатация этого факта доказала бы мою полную непричастность к преступлению и стремление истинного убийцы сфабриковать против меня как можно больше улик. Когда завершится следствие, будет составлен обвинительный акт и вынесен приговор, все кончится и убийца почувствует себя в безопасности. Как только преступник узнал, что милиция ищет второй пистолет, пистолет должен был найтись. Именно в таком месте, где спрятать его мог только я.

Мои рассуждения просты и логичны. Эту версию должен был принять во внимание и офицер, ведущий следствие. Однако ему не хватило объективности и умения широко взглянуть на вещи. Перед ним был лишь преступник, которого надо подавить новыми уликами и вырвать признание. Этого капитан Лапинский никогда не добьется, потому что Зарембу я не убивал. Я невиновен и ни за что не признаюсь в приписанном мне преступлении. Неустанно это повторяю и буду повторять.

Прошу Вас, пан прокурор, допросить милиционеров, обыскивавших здание театра. В первую очередь прошу выяснить, осматривали ли они помещение рядом со сценой, которое в театре называют кулисой. В этой кулисе стоит стул машиниста сцены и столик для реквизита. Трудно предположить, что они не заметили этого столика. Прошу также выяснить, насколько внимательно они его осматривали, отодвигали ли от стены, проверяли ли, не спрятано ли что-нибудь под крышкой.

Невозможно допустить, чтобы сотрудники, производившие обыск, этого не сделали и не заметили подвешенного к столику пистолета.

В деле об убийстве Мариана Зарембы, основанном покамест на одних лишь предположениях, каждое доказательство должно рассматриваться с двух сторон: подтверждает ли оно вину подозреваемого или же говорит в его пользу. Обнаружение второго пистолета — это классический пример двойственности доказательства. Оно подтверждает мою вину, если будет доказано, что именно я повесил оружие на гвоздь. Но если пистолет не появился там сразу после убийства (мне неизвестно, проводился ли обыск наутро после убийства или спустя несколько дней), это докажет мою полную невиновность и снимет всякое подозрение в убийстве. Думаю, я вправе настаивать, чтобы офицер милиции именно так вел следствие».


Ежи Павельский закончил письмо, поставил подпись и в тот же день попросил надзирателя переслать прокурору Ришарду Ясёле свое послание.

Назавтра мелко исписанные листки бумаги лежали на столе прокурора. Ясёла внимательно прочитал их и снял телефонную трубку.

— Капитан Лапинский? — спросил он. — Прошу зайти ко мне. Когда сможете? Через час? Хорошо, буду ждать.

— Вот письмо, для вас небезынтересное, — приветствовал прокурор следователя. — Кажется, Павельский отыгрался за вчерашнее. Вам первый раз удалось вывести его из равновесия, а он с лихвой расплатился. Сочинение его удовольствия вам не доставит. Дело не в колкостях по адресу милиции: всякий арестованный ее недолюбливает. Помреж приводит и аргументы, не без оснований отмечая некоторые, мягко выражаясь, погрешности следствия.

Капитан Лапинский пробежал письмо и криво улыбнулся:

— Это действительно реванш. Я же говорил, что он на редкость ловок. Мало того, что выкрутился, но еще и не признался, будучи приперт к стене. Выступил с длиннющим перечнем обвинений.

— Между нами, капитан, он прав. Вы должны были все это проверить перед встречей с арестованным.

— Не счел нужным. Я был абсолютно убежден, что при виде второго пистолета он не выдержит и прекратит бессмысленное запирательство. Я ведь ему же хотел добра. Можно обойтись и без его признания. Материала хватит не на один, а на десять обвинительных актов. Комар носа не подточит. Любые судьи, будь они ангелами или дьяволами, признают его виновным. Я хочу, чтоб он сам признался и спас этим свою голову, мне он даже в какой-то степени симпатичен. Человек много пережил. Двое детей. Влюбился не слишком удачно. Да еще трагедия с голосом. Как тут не посочувствовать. К тому же Заремба был, по-моему, малость шалопай. Женщин имел сколько угодно: блондинок, брюнеток, рыжих, низких, высоких, толстых, худых… Нет, подавай ему чужую жену! Я ж хочу, чтоб Павельский не совал сдуру голову в петлю. Поэтому и подготовил ему встряску. А он по глупости не понимает, да еще на меня набросился. Но по-своему он попал в точку. Вы вот никак его не уговорите взять защитника. Зачем ему защитник? По письму видно, что он за пояс заткнет любого адвоката.

— А… вам не пришло в голову, капитан, что человек, может быть, невиновен?

— Он? Невиновен? Кто ж тогда виновен? Следствие установило, что преступление могли совершить только шестнадцать человек. С этим согласны не только вы, пан прокурор, но и сам арестованный. Остальные против Зарембы ничего не имели. Смертельный враг у него был один — Павельский. Я в его вине не сомневаюсь. Повторяю, мне его жаль, и я хочу, чтобы он получил не «вышку», а лет семь за убийство в состоянии аффекта, вызванного обоснованной ревностью. Это единственное смягчающее обстоятельство, которое может учесть суд, но необходимо признание и чистосердечное раскаяние. Представьте, что вы не прокурор, а адвокат помрежа. Разве не на этом вы построили бы защиту?

— Разумеется. Впрочем, не сомневаюсь, что защита Павельского именно так и поступит, даже вопреки воле обвиняемого.

— Но ведь если Павельский будет упорствовать и не сознается, вы назовете его в обвинительной речи закоренелым нераскаявшимся преступником и потребуете высшей меры наказания.

— Правильно. Признание и хотя бы видимость раскаяния — это для Павельского единственная возможность добиться снисхождения. Здесь что-то, мне кажется, не так. Не могу понять его упорства. Чем больше я узнаю Павельского, тем меньше верится, что это подлый человек. Убить руками жены, влюбленной женщины… Если б, например, Зарембу нашли мертвым в гримерной, я не сомневался бы, что это работа Павельского. Правда, я и теперь убежден в его виновности, но что-то во мне протестует против бесспорных улик. Потому я и не тороплюсь с завершением следствия и передачей дела в суд для рассмотрения в ускоренном порядке.

— У меня таких сомнений нет. Только у Павельского был повод к преступлению. Он убил любовника жены. Старо как мир. А если говорить о коварстве… Обманутые мужья часто убивают и любовника, и жену. Помреж изобрел кару пострашнее. Любовник должен был погибнуть от руки возлюбленной — Макиавелли бы такого не выдумал. Вы, пан прокурор, сами видите, что Павельский человек с головой. Взять хотя бы его показания и письма. Из любой ситуации выпутывается.

— Так, как выпутывался бы невинный. Если хоть на миг поверить в его невиновность, поведение Павельского становится вполне естественным. И выйдет, что он не дьявольски, по вашему выражению, ловок, а просто говорит правду.

Капитан с любопытством глянул на Ясёлу.

— Вы, пан прокурор, заговорили, как адвокат Павельского.

— Есть, вероятно, один шанс из миллиона, что помреж невиновен. И когда я думаю: а вдруг он и вправду невиновен, но будет приговорен к смерти, мне делается не по себе. У тех, кто играет в лотерею, шансов на главный выигрыш один не к миллиону, а к десяти миллионам. И чуть не каждую неделю кто-то выигрывает. Я опасаюсь судебной ошибки, в которой была бы и моя вина. До конца жизни я бы себе этого не простил.

— Для меня дело ясно. Не предвижу никаких неожиданностей.

— Я бы так не говорил. Доводы Павельского не лишены оснований. Он вправе защищаться, и надо разобраться во всех неясностях.

— Пан прокурор, я еще вчера хоть ни в чем не сомневался, но просто для очистки совести и не желая, чтобы защитник потом распространялся насчет «пробелов в следствии», решил этими пробелами заняться. О них в основном пишет и Павельский. Я говорил с сотрудниками, осматривавшими театр. И те, черт возьми, признались, что обшарили все здание, а про столик начисто забыли. Даже в ящик не заглянули. Я их отругал, но что теперь поделаешь? Ничего не поправить. Сознаюсь, моя оплошность, и защитник на суде придерется. И, увы, будет прав. Всегда так, когда сам недоглядишь. Я возлагал надежды на обыск в доме помрежа и поехал с опергруппой туда. За день пришлось обыскать здание театра и еще пятнадцать квартир, кроме квартиры Павельских. Иначе можно было вспугнуть преступника. Из-за спешки и все упущения. Арестованный напрасно обвиняет меня в пристрастности, хоть я и не скрываю, что в виновности его убежден.

— Значит, все-таки не исключено, что во время обыска пистолета за столиком не было. А следовательно, нет и доказательства, которое заставит Павельского признаться. Есть лишь косвенные улики. Правда, очень серьезные.

— Сейчас мои люди выясняют, как было дело с гвоздем в столе. Вчера-то я брал Павельского на пушку, когда сказал, что есть свидетель, видевший, кто этот гвоздь забил. Уверен был, что это будет последняя капля и Павельский выложит всю правду. Но он опять ускользнул. Признался, что гвоздик забил он, и сплел довольно складную историю насчет летней жары. Я чуть не лопнул с досады, когда увидел, что и тут он вывернулся. Дьявольски ловок!

— А может, — прокурор снова засомневался, — он говорит правду?

— Тем хуже, для него. Никто ему не поверит.

— Это-то и страшно. Иногда меня даже пугает обилие имеющихся у нас улик.

— Но мотивы, пан прокурор, мотивы! Ни у кого другого мотива нет. Даже Павельский в своем трактате признал это вместе с фактом, что у него-то такой мотив был.

— А вдруг существует мотив, о котором никто и понятия не имел? Старые счеты, кровная месть, да бог знает что! Упорство, с каким Павельский твердит о своей невиновности, странно и непонятно. Здесь что-то есть. Что-то, не позволяющее мне закрыть следствие и составить обвинительный акт, хотя улик больше чем достаточно. Всякий юрист — и прокурор, и защитник — стремится выиграть процесс на основании косвенных улик. Многие этим составили себе имя. Обвинять на основании косвенных улик можно, если ты убежден, что подсудимый виновен. И напротив, если защитник не будет в невиновности клиента абсолютно уверен, он проиграет. Боюсь, что пока не могу обвинять с полной уверенностью. Лишь процентов на девяносто я убежден, что он убил Зарембу.

— Эта неуверенность прямо как болезнь. Передается от одного к другому, хоть улик против Павельского все больше. Вот и любовница Зарембы усомнилась в виновности мужа.

— А вы, капитан?

— Я — нет. Хоть и жаль мне человека и не хочется видеть его на виселице. Потому и стремлюсь разобраться в деле. Любая мелочь в пользу помрежа попадет в материалы следствия. Но попадет и то, что может его совсем погубить.

— Я как раз и хочу, чтоб мы были совершенно беспристрастны.

— Пан прокурор, можно позвонить в управление?

— Пожалуйста.

Капитан Лапинский внимательно выслушал доклад подчиненного. Потом обратился к прокурору.

— Есть данные насчет гвоздя. Павельский сказал правду. Он прибил гвоздик на глазах у нескольких человек и несколько дней вешал на него полотенце… Но ведь он мог так делать для отвода глаз, уже задумав спрятать там пистолет. Вот проклятое дело!

— Проклятое, — согласился прокурор.

Глава XI ДНЕВНИК АРЕСТАНТА

Дни тянутся тусклой вереницей, похожие друг на друга как две капли воды. Не знаю подчас, когда воскресенье, а когда другой день недели. Три раза в день двери открываются, появляются двое заключенных в сопровождении охранника. Быстро подают еду, а пан надзиратель следит, чтобы никто не заговорил с человеком, у которого на двери камеры белая буква «И» на красном фоне. Строгая изоляция. Примерно около одиннадцати утра камеру снова отворяют. Звучит команда «на прогулку». Надеваю пальто (Баська, против моего желания, регулярно передает посылки с едой и одеждой) и в сопровождении другого охранника спускаюсь вниз. Отодвигается решетка, и мы выходим во двор. От рассвета до темна люди здесь молча ходят по кругу. Заключенные, согласно правилам, имеют право на ежедневную прогулку.

Но я не вливаюсь в круг. У меня изоляция. Потому мы с охранником обходим здание. Сзади есть тропинка, которая ведет в тюремную больницу, за кирпичной стеной. Вдоль этой стены я хожу с полчаса. Сорок шагов в одну сторону, сорок — в другую. Я ни с кем не говорю, да и охранники, меня сопровождающие, не очень-то общительны. И о чем говорить? Тюремный этикет запрещает кого-либо спрашивать, за что он сидит. О погоде? О театре или о книгах, которые выдают мне по две в неделю из здешней библиотеки? Зато на раздумья времени хватает с избытком. Я прошел через несколько психических состояний. Сперва я был адски измучен следствием. Маленькая чистая камера и одиночество показались мне верхом блаженства. Несколько дней я отдыхал. Потом во мне пробудилась огромная энергия. Казалось, что я в силах горы своротить. Что без труда докажу свою невиновность. Разумеется, ничего я не своротил, ничего не доказал. Что может человек, запертый в четырех стенах с листом бумаги и карандашом в руке?

Следующая фаза — ненависть. Страшная ненависть ко всему миру. В первую очередь к самоуверенному капитану милиции, Витольду Лапинскому. Помню каждый его жест, каждое слово, каждую ироническую ухмылку. Издевательский и недоверчивый взгляд. Я прекрасно сознавал, что мои слова отскакивают от этого человека, как от стенки горох. Его ничем не прошибить, не взволновать и не убедить. Он меня давно уже приговорил. Ах, попадись он мне в руки!

Ненавидел я и прокурора. Как он мог поручить расследование такому субъекту, как Лапинский? Это же комедия, а не следствие. Делается все, чтоб меня обвинить. И ничего — чтоб доказать мою невиновность.

А Баська? Все из-за нее. Из-за нее я здесь сижу и, верно, буду скоро повешен. Если б она меня любила, была такой, как жены моих друзей и товарищей, никто б меня не заподозрил в убийстве Зарембы. Но ей мало было дома, детей и мужа, который ее боготворил. Не могла обойтись без любовников и меняла их как перчатки. А сейчас унижает меня, передавая посылки и внося деньги на мое имя. Подлая, ах, какая подлая. А мнимые друзья и приятели? Никто мне не сочувствует, никто не пытается найти убийцу Зарембы. Они же на свободе. Могут ходить куда вздумается. Гуляют по улицам, сидят в кафе и сплетничают обо мне или заключают пари: вздернут меня или нет? Как я их ненавидел!

Но и ненависть стала угасать. Ничто ее больше не подогревало. Наступила последняя фаза — апатия. Полное равнодушие ко всему. Даже к собственной судьбе. Великолепное состояние, когда человеку на все наплевать. Дни текут, как капли воды из незавернутого крана. Я не пишу писем прокурору: что мне это даст? Клочок бумаги из прокуратуры с уведомлением, что мои просьбы следствием приняты во внимание и что мои показания во многом подтверждаются, я порвал и выбросил. Прокурор добавил, что я буду ознакомлен с этими материалами по окончании расследования. К чему? От своей судьбы никому не уйти. Моя уже предрешена. Я хотел вести в камере дневник. Но о чем писать? Что сегодня на обед перловый суп, а вчера был гороховый? Что я гулял в сопровождении высокого тощего охранника с маленькими черными усиками, хотя обычно меня выводит курносый блондин? А может, отметить, что «Волшебная гора», которую мне принесли из библиотеки, — это величайший шедевр? Сколько раз до меня делалось такое открытие? Часами недвижно сижу на табуретке и разглядываю белый прямоугольник камеры. Думаю или впадаю в какое-то странное состояние, среднее между явью и сном? Зато ночью ворочаюсь на своей койке и часто до рассвета не могу сомкнуть глаз. Тогда приходят черные мысли. Днем возвращается чудесное, утешительное равнодушие. Идет третий месяц моего пребывания в камере № 38.

Все-таки этот капитан милиции меня ненавидит, как и я его ненавидел еще несколько недель тому назад. Нынче его персона интересует меня не больше, чем далекие гренландские льды. Но он про меня не забыл. За что он так меня невзлюбил? Я ж ничего дурного не сделал. Опытный следователь, он прекрасно знает, и я это понимаю, что улики против меня очень серьезны. Суд и приговор будут лишь формальностью. Но пан капитан Лапинский решил заставить меня капитулировать и сознаться в убийстве Зарембы.

Думаю, что тут замешано его самолюбие, и больше ничего. Как можно допустить, чтобы арестованный так долго противился его капитанской воле и не соизволил порадовать его такой мелочью, как признание в убийстве?

Капитан применил новую хитрость. Вчера, когда разносили обед, произошло следующее. Двери камеры открылись, и один из заключенных, орудуя в котле половником, собирался налить порцию супа в мою миску. Вдруг за его спиной, несколькими дверями дальше, раздались крики дерущихся заключенных. Охранник, который наблюдал за раздачей и за тем, чтоб арестанты со мной не общались, отреагировал как полагается — побежал к драчунам. Тогда разливавший суп шепнул мне:

— Слушай, фрайер, через четыре дня выхожу на волю. Давай адрес и пиши записку, вечером возьму. Только старому хрычу ни слова.

Надо сказать, что «хрычом» заключенные десятого отделения прозвали одного из надзирателей. Пожилой человек, вежливый, вполне приличный. Несет службу в очередь с двумя другими.

— Нет, спасибо. Не нужно, — шепнул я в ответ.

— Не бойся, фрайер, — сказал его товарищ. — В тюряге так положено — помогать изолированным. И драку затеяли, чтоб тебе сказать насчет записки. Вечером опять устроим представление, и через четыре дня писулька будет на месте.

Еще одно пояснение: слово «фрайер» в нашей тюрьме обозначает не профессионального преступника, а интеллигента, который «влип». Это может быть растратчик, нарушитель правил движения или преступник вроде меня.

Я смекнул, что эту комедию разыграл капитан Лапинский. Он думал, что перехватит «писульку» и в ней я ненароком признаюсь в убийстве. Наивны все-таки эти милиционеры. Старого воробья на мякине не проведешь. Разумеется, писать ничего не буду. Признаваться мне все равно не в чем. Ведь я не убивал.

Интересно все же, что будет вечером.

Еду раздавали те же заключенные. Это их постоянная обязанность. Она связана с важной привилегией: их камеру закрывают только на ночь, и, кроме того, в котле всегда что-то остается.

Когда дверь открылась и заключенные втащили тяжелый котел, один так махнул половником, что обрызгал охранника и сразу бросился чистить его мундир. Охранник ругался на чем свет стоит, а заключенный так старательно отчищал пятна, что конвоир машинально повернулся спиной к открытой двери. Тогда второй протянул руку за запиской.

— Нету, — шепнул я. — Привет жене и детям.

— Ладно, — кивнул заключенный. — Как только я у них побываю, получишь в передаче голубой платок.

Охранник или участвовал в комедии, или ничего не заметил. Но факт, что через три дня котел носил уже другой. Я спросил у надзирателя, в чем дело.

— Вышел на свободу, — объяснил он. — Срок кончился. За хорошее поведение сбавили год. Имеет смысл таскать котлы.

Через несколько дней из дома пришла передача с бельем. Я ее не просил и не ждал. Правда, я дважды написал из тюрьмы своему младшему брату, но не знаю, дошли ли до него мои письма. В них я спрашивал про детей и ничего не просил. Надпись на посылке была, как и раньше, сделана рукой Баси. Сверху лежал голубой носовой платок. Капитан Лапинский, даже проиграв, ничем себя не выдал.

Неделей позже опять вызов в прокуратуру. Ясёла спрашивал о каких-то пустяках и уговаривал сознаться. Он объявил, что ввиду моего упорства ему придется срочно закончить следствие и приступить к составлению обвинительного акта. Значит, недолго мне сидеть в одиночке. Все будет кончено. Но и такая перспектива не вывела меня из апатии.

Я попросил прокурора поблагодарить от моего имени капитана Лапинского за доставленное развлечение. Ясёла или хорошо сыграл роль, или и впрямь ничего не знал, но очень заинтересовался услышанным. Я не входил в подробности, чтоб не подвести заключенного, которого взял в помощники следователь. Иначе прокурору (хотя б ради престижа) пришлось бы взяться за человека, ни сном ни духом не виноватого. Только когда он дал слово, что не применит юридических санкций, я рассказал, как Лапинский «организовал» передачу записки, рассчитывая, что в ней я признаюсь или выдам что-нибудь важное.

Прокурор убеждал меня, что это невозможно. Я притворился, что верю, так как спорить смысла не было. Только снова удостоверился, не будет ли неприятностей у раздатчика: Ясёла ведь мог аннулировать досрочное освобождение. А мне в том никакой выгоды нет. Теперь раздатчиком другой заключенный, который с радостью взялся за почетную и ответственную работу по разливке супа.

С прокурором мы расстались по-доброму. Он еще раз меня уверил, что капитан провокации не устраивал и что милиция такими методами не пользуется.

Милиция-то, конечно, не пользуется, только Лапинский это устроил по собственной инициативе. Не верю я прокурору. Офицер на меня явно обозлился и во что бы то ни стало хочет поставить на своем, добиться от меня признания. Видно, это для него вопрос чести.

Как-то камеру посетил неожиданный гость, заместитель начальника тюрьмы, он сказал, что время от времени здесь проводятся концерты самодеятельности. Он слышал, что я певец, и предлагает мне выступить перед заключенными. Добавил, что это зависит только от меня, что он ни в коей степени не принуждает. Я напомнил о строгой изоляции, которая запрещает какие бы то ни было контакты, что прокурор воспротивится, а для выступления нужна хотя б одна репетиция.

Согласие прокурора уже было. Изоляция, как он мне объяснил, не отменена, но, поскольку следствие закончено, она потеряла смысл; на репетиции же и на концерте со мной будет сопровождающий, который не допустит нарушения правил. Напрасно я возражал, объяснял, что потерял голос и больше десяти лет не пел. Он уговаривал попробовать, причем очень деликатно, не как начальник, которому я подчинен, а как друг и благожелатель. В конце концов я согласился.

Смешно сказать, столько лет я боролся с болезнью. Лечение у европейских знаменитостей съело все мои деньги. Я с трудом добился того, что стал говорить не шепотом, а нормально. Незадолго до ареста, когда понадобилось о чем-то крикнуть со сцены механику, голос у меня сорвался, и из горла «потекли звуки», похожие на скрежет железа по стеклу. А в тюрьме, когда меня привели в большой зал, где проводятся вечера для заключенных или для охраны, я стал к роялю — и дело пошло. Не было ни боли в горле, ни особого утомления.

Я исполнил несколько номеров, в их числе трудную оперную арию. Остальное — популярные песни Монюшки и Носковского[1]. Мне бурно аплодировали: видно, выступление понравилось публике, состоявшей из людей, которых свели вместе статьи уголовного кодекса. Думаю, что аплодисменты выразили отчасти почтительное отношение не столь к моему пению, сколь к 225 статье этого кодекса. Она дает заключенному статус аристократа. Даже не будь изоляции, меня все равно б не спрашивали о моем деле: все и так знают, что я «еще тот парень», «прихлопнул» любовника жены. Как в старой тюремной песне: «Ты гуляй, Марыська, на душе паскудно, как на волю выйду, ты пойдешь на Брудно» [2]. Никогда у меня не было столь благодарных слушателей!

Горло не болело и после концерта. Когда пел, я знал, что у голоса нет прежнего бархатного оттенка, но заметно большое улучшение. Но и это меня не радует. Слишком поздно. Будущее мое ясно: выступать в тюремных концертах, и неизвестно, долго ли.

Иногда, но все реже, я думаю, кто мог убить Мариана Зарембу. Только мне известно, что не я. А знаменитого актера нет в живых. Давно уже не обращаюсь к прокурорскому списку. Один изшестнадцати — убийца. Кто? На этот вопрос никому не ответить. Придет день процесса. Он займет дня три. Потом дело пойдет в архив. Когда-нибудь в хронике уголовных процессов напишут о интересном деле бывшего оперного певца Ежи Павельского. Мимоходом будет отмечено, что «обвиняемый до последней минуты своей жизни в преступлении не сознавался, упрямо твердил, что невиновен, но его голословные заверения никого не убедили».

Кто убил? И из-за чего? Мстил? Ненавидел? Может, он в прошлом причинил Зарембе какое-то зло и теперь решил отправить его на тот свет? Никого мы так не ненавидим, как тех, кому когда-то напакостили. Будь Заремба человеком в летах, я решил бы, что это счеты со времен оккупации и первых послевоенных лет. Но Мариан был молод. А в войну был вовсе ребенком.

Запланировав преступление с такой тщательностью, убийца должен был иметь какой-то повод. Я довольно хорошо знаю всех, кто, если рассуждать теоретически, мог подменить пистолет. Ни один не мог ненавидеть Зарембу так сильно, чтоб посягнуть на его жизнь.

Я отказался от мысли, что целью преступника было отправить меня на виселицу. Таких врагов у меня нет, тем более среди тех шестнадцати человек.

Что ни говори, это гениальнейший из преступников. Осуществил их вековую мечту: совершил преступление, которое невозможно раскрыть, и обеспечил себе безнаказанность. Дважды был у меня адвокат Кравчик. Прокурор долго мне надоедал, твердя, что без защитника никак нельзя, и в конце концов я подписал доверенность. Выбирая меньшее из зол, я решил, что если уж нужен защитник, пусть им будет юрист, к которому обратились родственники — как я предполагаю, мой брат. Все лучше, чем незнакомый адвокат, назначенный судом и недовольный, что приходится тратить время на дело, в котором не заинтересован.

Адвокат Кравчик оказался весьма шустрым. Он знал, идя ко мне, что я долго отказывался подписать доверенность и поручить ему защиту. С делом тоже ознакомился.

Не знаю, показал ли ему прокурор Ясёла все документы, но, во всяком случае, адвокату было известно, что я настаиваю на своей невиновности.

Первое посещение он рассматривал, пожалуй, как визит вежливости. Долго и подробно рассказывал про детей, упоминал и про жену, но с большим тактом, делая вид, что о связи ее с Зарембой ничего не знает. Сообщил, что беседовал с моим братом. Спрашивал, в чем я нуждаюсь, не надо ли чего-нибудь прислать или похлопотать о смягчении режима. Может быть, я хочу дополнительную прогулку? Не нужны ли лекарства? Много времени он потратил на разные сплетни, рассказал, что делается в Варшаве, и прежде всего в «Колизее». «Мари-Октябрь» было возобновили, но вскорости сняли с афиши. Две главные роли не пошли. Баська в пьесе больше играть не захотела. Ее заменила Мария Рего, хорошенькая актрисочка, которой такая роль была не по плечу. Дублер Зарембы, Зигмунт Висняк, был актером весьма посредственным и не мог в отличие от кинознаменитости привлечь публику. Одним словом, в тяжело нагруженный воз вместо двух здоровых коней впрягли двух пони. Они тужились, а воз ни с места. Пьеса провалилась, даже не дотянула до пятидесяти представлений. Говорят, Голобля хочет весной ее заново поставить.

Адвокат Кравчик развлекал меня беседой, и не без успеха. Почти три месяца я просидел в изоляции, ни с кем не разговаривал и стосковался по человеческому обществу. Адвокат расшевелил меня и вызвал к себе симпатию. Этого ему и надо было.

Лишь в конце свидания пан Кравчик как бы мимоходом упомянул о деле. Он сообщил, что Ясёла мне, скорее, сочувствует, что он прокурора знает давно, что с ним можно найти общий язык. Надеется, что и теперь защита может как-то повлиять на позицию стражей законности.

Я прямо его спросил:

— Вы, пан адвокат, имеете в виду чрезвычайную процедуру?

— Вижу, что вы, сидя в тюрьме, проникли в тайны юриспруденции, — рассмеялся защитник. — Бесспорно, не допустить рассмотрения дела в ускоренном порядке — это был бы, думаю, первый и очень важный успех защиты.

Я махнул рукой в знак того, что мне безразлично, в каком порядке пойдет процесс. Адвокат стал убеждать, что это самая главная проблема, так как при обычном порядке приговор можно обжаловать в Верховном суде. Но, видя, что я к теме не проявляю интереса, сменил предмет разговора и перешел к моим семейным и театральным делам. Сообщил, что Голобля на место помрежа никого не назначил, что временно эту должность исполняет один из незанятых актеров. Директор заявил, что я в любой момент могу вернуться к своим обязанностям. Весьма красивый жест, особенно по отношению к человеку, которого наверняка приговорят к смертной казни.

Покидая комнату для свиданий, адвокат сказал, что скоро опять придет. Чтобы вместе выработать тактику защиты.

Он пришел через десять дней. На этот раз не тратил времени на светские разговоры, а сразу перешел к главному.

Оказалось, что Ясёла готовит обвинительное заключение и что упор будет сделан на предумышленный характер убийства. Факт, что обвиняемый в содеянном не сознался и раскаяния не проявил, тоже усиливает обвинение и позволяет требовать высшей меры наказания. Защита должна в связи с этим ослабить доводы прокурора, представив всю жизнь обвиняемого, трагедию, которой стала для него потеря голоса, и семейные неурядицы.

— Мы должны, — доказывал адвокат Кравчик, — представить происшедшее таким образом, чтобы оно выглядело как убийство под воздействием сильного нервного возбуждения. Потребуем также психиатрической экспертизы.

Я прервал рассуждения юриста:

— Не позволю изображать меня сумасшедшим. Я нормальный человек, в здравом уме. И не убивал ни в состоянии аффекта, ни преднамеренно, вообще не убивал.

Адвокат долго и непонятно объяснял, что защита не должна быть связана тем, что говорит обвиняемый, и вправе избрать другую линию, если она выгодна для человека, находящегося на скамье подсудимых.

— Тогда я аннулирую доверенность, даже в зале суда, — пригрозил я.

— До этого не дойдет, мы как-нибудь договоримся, — ловко сменил позицию адвокат. — Но предупреждаю, что сплошное отрицание и категорическое непризнание вины — вещь весьма рискованная. Не только в нашем процессе, а в любом деле, основанном на косвенных уликах. Тогда у суда только два выхода: принять точку зрения обвиняемого и защиты, а следовательно, вынести оправдательный приговор, или прислушаться к аргументам прокурора и назначить высшую меру наказания. tertium non datur[3], — закончил адвокат латинской цитатой.

— Коли я не совершал преступления, мне не в чем признаваться, — сказал я.

— Конечно, — согласился адвокат, но по лицу его я видел, что он мне не верит.

Глава XII УБИЙЦА ОШИБСЯ

В этот день обитатель 38-й камеры, как обычно, вернулся с прогулки, сел на табурет и уставился в белый прямоугольник стены. Он часто сидел так по нескольку часов или глядел в раскрытую книгу, не видя ни единой буквы. Апатия — состояние, хорошо знакомое людям, долго находившимся в одиночестве, причем необязательно взаперти.

Вдруг Павельский сорвался с места, подбежал к двери и забарабанил в нее кулаками. В тюремной тишине удары по железу, которым была обита дверь изнутри и снаружи, прогремели словно выстрелы. Послышались тяжелые шаги бежавшего по коридору охранника.

— Что случилось? Что за шум?

— Пан надзиратель, прошу немедленно сообщить в канцелярию, что Ежи Павельский требует свидания с прокурором. И как можно скорее!

— Вы с ума сошли? Лупите в дверь, словно в камере пожар. Я бегу что есть сил, а ему, видите ли, захотелось побеседовать с прокурором. С просьбой надо обращаться при раздаче завтрака. — И он хотел было отойти от двери.

— Очень вас прошу, пан надзиратель. Крайне срочное дело. Пусть прокурор немедленно приедет.

— По-вашему, прокурору делать нечего, как только лететь к арестанту, которому непонятно что в голову взбрело?

— Это и вправду очень срочно, крайне важное дело. Очень, очень вас прошу, пан надзиратель, передать в канцелярию.

Что-то в голосе заключенного убедило охранника.

— Ладно, сообщу. Но не думайте, что из этого что-нибудь выйдет. Если вы понадобитесь, он сам вызовет вас к себе.

— Большое спасибо.

Надзиратель ушел. До вечера арестованный прислушивался к каждому шороху в коридоре. Но ничего не произошло. Его никто не вызвал. Ночью Павельский спал куда хуже обычного. Ах, если б можно было разнести все здание и бежать на улицу Сверчевского, в дом, где на шестом этаже находится прокурор Ришард Ясёла.

Наутро Ежи Павельский нетерпеливо ждал, когда принесут завтрак и откроют дверь камеры. Наконец лязгнул замок. Двое заключенных поставили у порога котел. Один налил кофе в кружку, другой подал хлеб. Но арестованный не проявил к завтраку никакого интереса. Он обратился к надзирателю:

— Вот письмо. Прошу передать в канцелярию.

— Письмо? — удивился охранник. — Верно… Вам разрешено иметь письменные принадлежности. Хорошо, давайте, — он протянул руку за письмом.

— А может, меня вызывают к прокурору?

— Нет, Снизу прислали список всех, кого надо доставить. Вас там нет.

— Тогда, пожалуйста, отдайте письмо, — Павельский подал надзирателю сложенный вдвое листок бумаги.

— Ладно. — Надзиратель взял и развернул листок. В тюрьме тайна переписки не соблюдается. Здесь читается все, что напишут заключенные. Текст был краток:

«Гражданин прокурор,

я открыл совершенно новые обстоятельства дела. Они очень важны и подтверждают мою невиновность. Умоляю срочно допросить меня.

Ежи Павельский».
Надзиратель закрыл дверь и унес письмо. Арестованный начал считать уже не часы, а минуты и секунды. Около одиннадцати послышались шаги. Раздалась команда: «На прогулку».

— Пан надзиратель, вы передали письмо?

— Передал, не задержал. В отделении как раз собирали тех, кто отправлялся в суд. Знаю, что канцелярия письмо переслала прокурору.

— Странно, что меня не вызывают.

Опытный надзиратель усмехнулся. Сколько таких заявлений прошло через него за годы службы? Конечно, без последствий они не останутся, но знал он и то, чего заключенные не могли понять: не прокурор к услугам арестованного, а наоборот. Заключенного он вызовет, когда сочтет нужным.

— Вызовут, вызовут, не волнуйтесь. Если не завтра, то через пару дней.

И верно, на четвертый день вечером надзиратель предупредил Павельского:

— Утром будет машина. Поедете к прокурору.

Оказавшись в прокурорском кабинете, арестованный увидел там и капитана Витольда Лапинского. Он сидел на обычном месте, у окна.

— Мне передали ваше устное заявление, а потом еще и письмо. Что случилось, почему такая срочность? — спросил прокурор.

— Совершенно новые обстоятельства. Теперь, пан прокурор, вы наконец убедитесь, что я не убивал Зарембу. Как я сразу не сообразил!

— Бы знаете убийцу? Располагаете доказательствами? Я слушаю.

Павельский страшно разволновался. Не спрашивая разрешения, схватил графин с водой и единым духом выпил полстакана. Руки у него дрожали. Капитан с улыбкой и не без удивления смотрел на человека, который раньше в самые напряженные моменты следствия так хорошо владел собой.

— Пан прокурор… — голос помощника режиссера звучал тихо и отчетливо. — Пан прокурор, главная улика против меня основывалась на том, что среди тех, кто мог подменить пистолет, только я был заинтересован в устранении Мариана Зарембы. Месть оскорбленного мужа. Is fecit cui prodest. Тот сделал, кому это выгодно. Следствие установило, что у других лиц была такая же возможность подменить пистолет директора Голобли с холостым патроном в стволе другим пистолетом, с боевым зарядом, но у них не было оснований убивать. Вот главный аргумент обвинения. Все остальное — это его подтверждение и доказательство, что у меня была техническая возможность совершить преступление. Верно?

— Можно, пожалуй, и так сказать.

— Днем и ночью я ломал голову, почему один из пятнадцати человек, считая и мою жену Барбару — хотя ее нелепо подозревать, — решился убить Зарембу. Все умозаключения ничего не дали. Знаю, прокуратура выясняла, был ли хоть намек на мотив у каждого, кто был тогда в театре. Только капитан Лапинский упрощенно подошел к делу. Для него с самого начала я был убийцей, которого во что бы то ни стало, даже не брезгуя провокацией, надо склонить к признанию.

Услышав выпад в свой адрес, офицер милиции рассмеялся. Павельский тем не менее продолжал:

— Все считают, что повод к убийству Зарембы был только у меня, и имеют к тому основания. Лишь у меня были причины желать, чтоб популярный актер отправился на тот свет. Лишь мне преступление было выгодно: месть любовнику и надежда вернуть жену. Я-то прекрасно знал, что преступник не я. Но доказать этого не мог, потому что все убийство Зарембы рассматривали как предумышленное.

— А вы считаете, что это не так? — удивился прокурор.

— Не так, пан прокурор. Это ошибка. Убийце не повезло. И Заремба погиб вместо другого.

— Пожалуйста, выражайтесь яснее. Не понимаю всей этой путаницы.

— Было так. Убийца ждал удобного случая, чтобы подменить пистолет. Второй был заранее приготовлен. Он выбрал момент, когда за столиком с реквизитом никто не следил, и совершил задуманное. Безразлично, положил ли он незаряженный пистолет в карман и вынес из-за кулис или подвесил у стола. Это теперь неважно. Механизм преступления был запущен еще до спектакля. Оставалось спокойно ждать результата. Этот человек, наверняка один из пятнадцати, хорошо знал, что Баська, в прошлом чемпионка по стрельбе, не промахнется и попадет прямо в сердце актеру, играющему Ружье. Я логично рассуждаю?

— Согласен. Но все это известно и версии обвинения нисколько не меняет.

— Сейчас изменит. Итак, повторяю, убийца сделал все, чтобы актер, который играет в пьесе «Мари-Октябрь» роль предателя Ружье, погиб тут же на сцене от пули, выпущенной Баськой. Но мы не учли, кто в этот день должен был исполнять роль Ружье…

— Как это?! — воскликнула машинистка, которая слушала заключенного с большим вниманием, стремясь не пропустить ни слова.

— Да, да, — с торжеством произнес Ежи Павельский. — Об одном все забыли. Двадцать восьмого сентября в пьесе «Мари-Октябрь» в роли Ружье должен был выступить Зигмунт Висняк. Висняк и Заремба эту роль играли по очереди. Лучшее доказательство — театральная программа. Несколько ее экземпляров находится в деле. Фамилия Зарембы вычеркнута красным карандашом.

Прокурор достал программку и глянул на список действующих лиц.

— Вы правы. Фамилия Зарембы зачеркнута.

— Преступник привел машину в действие. Он хотел убить Зигмунта Висняка. Работая в театре, он прекрасно знал, что в этот день играет Висняк. И вот в последний момент, за двадцать минут до представления, случай перечеркнул его план. Висняк, уже в гриме, направлялся на сцену. На лестнице он поскользнулся. Это не первый случай. Там очень неудобные, стершиеся ступеньки, не проходит недели, чтоб кто-нибудь не свалился. А тут случай посерьезнее. Висняк вывихнул ногу. Играть не может. Пришлось бы отменять представление, когда зал уже полон. Но дело до этого не дошло. Пострадавшего Висняка увозит «скорая помощь», а Заремба выходит на сцену, заменяя Висняка. И гибнет вместо него. Видно, убийце не удалось остановить запущенную машину. За считанные минуты до начала это было невозможно. За кулисами стояли готовые к выходу актеры. Режиссер там тоже вертелся. Бегал директор Голобля, нервничая из-за того, что Заремба слишком долго, по его мнению, одевается. Рядом с реквизитом всегда кто-то есть. Если даже слегка прикоснуться к какому-нибудь предмету, лежавшему на столике, — это было бы сразу замечено. Потому-то Заремба и погиб вместо другого.

— Рассуждение, близкое к истине, — согласился Лапинский, — во всяком случае, весьма интересное.

— Вам, пан капитан, не по вкусу мои слова. Жертва ускользает от петли.

Капитан еще выразительнее улыбнулся.

— Невиновность моя бесспорна. — Павельский перешел к главному. — Директор Голобля показал, что после несчастного случая с Висняком взял со стола пистолет и был удивлен. Это помогло вам установить, что в преступлении фигурируют два пистолета. Ясно, что пистолеты были заменены до случая с Висняком. Мотив убийства отпадает. Я столько же заинтересован в убийстве Зигмунта Висняка, как и любой из тех, кто мог подменить пистолет. В этом вы, кажется, не сомневаетесь, капитан?

— Я ни в чем не сомневаюсь.

— Но вы мне не верите. Вы злитесь, что я ускользнул от петли?

— Не говорите глупостей. Вы предубеждены против моей скромной особы. Со временем вы это поймете. Не будем спорить. Это ни к чему. Вы сказали много интересного. И отчасти верного. Даже большей частью.

— Я говорил только правду, ничего кроме правды.

— Вам это только кажется. Впрочем, я не упрекаю вас во лжи, но субъективных истин много, а объективная одна. И для меня она всего важнее.

— Вы будете по-прежнему настаивать, что я убийца? Пытался убить Висняка, а роковое стечение обстоятельств привело к смерти Зарембы?

— Нет. Не знаю, вы ли убийца Зарембы. Во всяком случае, ваше положение решительно улучшилось. Наконец-то я слышу логически стройные умозаключения, которые могут исключить ваше участие в убийстве. Но пока это лишь интересная гипотеза, которая говорит в вашу пользу. Надо выяснить, как обстояло дело в действительности, вернуться к некоторым деталям следствия.

— Но ведь все, кто был в театре, в том числе директор Голобля, показали, что с Висняком случилось несчастье и Заремба играл вместо него. Если я верно помню, директор говорил, что, разнервничавшись после случая с Висняком, машинально взял в руки пистолет. Раньше это была улика против меня, а теперь — главное доказательство моей невиновности.

— Быть может. Но мы проверяли все показания с точки зрения убийства Зарембы, а не Висняка. Кто знает, может, и у вас был повод убить Висняка.

— У меня? Висняка? Зачем?

— Не знаю. Проверим. Сперва вас, а потом и остальных. Надо выяснить, кто ненавидел дублера Зарембы. Это не так просто, как вам кажется. Опять у нас работы прибавилось.

— Пожалуйста. Ведите следствие. Я ни о чем другом и не прошу.

— А у кого, вы думаете, — прокурор решил вмешаться в бесплодный спор между арестованным и капитаном Лапинским, — мог быть повод к убийству Висняка? Что касается Зарембы, то единственным человеком, у которого налицо мотив преступления, были как раз вы. В этом мы, думаю, согласны?

— Если даже и так, пан прокурор, то уж повода для убийства Висняка вы у меня не найдете. Зато неоспоримо, что во всем «Колизее» не найти человека, который, будь он уверен в безнаказанности, не поднял бы руки на этого интригана.

— Вы тоже? — задал коварный вопрос капитан.

— Я не раз ему желал руки и ноги поломать.

— Вы сказали «интриган». Может, пояснее обрисуете этого актера, — предложил прокурор. — Давно его знаете?

— Висняк пришел к нам на полгода раньше Зарембы. Он не сразу проявил себя с плохой стороны. Сперва притаился и сидел тихо. А вот когда был заключен договор с Зарембой, Зигмунт показал коготки. Когда же кинознаменитость вселилась в одну из гримерных «Колизея», Висняк окончательно раскрылся.

— Вы лучше знаете актерский мир. Пожалуйста, говорите без недомолвок и обрисуйте картину подетальнее.

— Хорошо, начну еще с театрального училища. В актерской профессии полную бездарность встретишь реже, чем, например, среди юристов или инженеров. Это потому, что желающих поступить очень много, а число мест в трех польских училищах: в Варшаве, Кракове и Лодзи — строго ограничено. На одно место приходится в среднем примерно тридцать кандидатов. Экзаменуют долго и всесторонне. О том, чтоб дуриком проскочить, и речи быть не может. Комиссия отсеет неспособных. А вот при экзаменах в политехнический и в университет можно рассчитывать на случай.

— На старших курсах случайные люди отсеиваются, — заметил прокурор. — Диплом получает меньше половины поступивших.

— Конечно, отсев и в других вузах велик, — согласился Павельский, — но всегда есть шанс, что какой-нибудь «зубрила» проскочит экзаменационные преграды и выйдет с дипломом. Скверные юристы и инженеры не такая уж редкость.

— Ну и что?

— Просто я хочу подчеркнуть, что театральное училище без того, что актеры называют «искрой божьей», кончить гораздо труднее. А вот Висняку удалось. Каким чудом эта полная бездарность одолела вступительные экзамены и несколько лет занятий? Не знаю! Я спрашивал как-то Летынского и других театральных педагогов. Они тоже видят, что на сцене Висняк вроде куклы, признают, что напрасно пустили его в актеры.

— Может, он был «зубрилой»?

— Наверняка. Но этого мало. И все-таки факт: Висняк окончил театральный институт и получил приглашение в провинциальный театр. Кажется, в Тарнов. У маленьких театров в провинции всегда трудности с составом. Если кто блеснет, сразу перебирается в большой город. С Висняком было наоборот. Каждый из директоров хотел от него избавиться и подсовывал своему смертельному врагу. Так Зигмунт кочевал из театра в театр. Редко где ему удавалось продержаться целый сезон. И везде, где бы он ни появлялся, ухитрялся быстро перессорить всю труппу между собой и директора со всеми актерами. По части интриг это истинный мастер. Прямо-таки артист. Не брезговал он, надо думать, и шантажом. Среди актеров поговаривали, что он шантажировал одну известную и хорошо оплачиваемую певицу. Были какие-то снимки, сделанные в момент, когда дама совершенно упилась. Называлась и фамилия Висняка, как человека, который получил с этого прибыль в звонкой монете. Другие участники этой истории якобы просто пошутили. Не знаю, сколько в этом правды. В прокуратуру дело не пошло.

— Я слышал про это дело, — подтвердил капитан. — Припоминаю, что тогда называли фамилию Висняка. Но следствия мы не начали, так как официального заявления к нам не поступило. Допросили только певицу. Она все отрицала, но можно ли ей верить?

— Висняк и Заремба вместе кончили институт. Заремба ничем особенным не выделялся. Висняк не раз хвалился, что, если б не он, Мариан из-за своей лени не получил бы диплома. Будто бы он всегда списывал у Зигмунта. Заремба не отрицал. К тому же они были земляками. Заремба — сын крестьянина из-под Остроленки. Висняк родился в Ломже. С первого курса держались вместе.

— Да, — признался прокурор. — Мы, радомские, в университете тоже общались больше меж собой, чем с остальными коллегами.

— Странная была дружба между этими актерами. Заремба, который в институте, может, и пользовался помощью зубрилы приятеля, в кино выступал с успехом. Стал звездой экрана и, когда режиссерам пришлось с ним считаться, начал таскать за собой и Зигмунта. В каждом фильме с Марианом в главной роли приходилось выкраивать эпизод для Висняка. Если эпизода не было, Висняка приглашали дублировать в опасных сценах. Например, где Мариан должен был падать с лошади или пробегать близ рвущихся снарядов, его заменял Зигмунт. Ростом и телосложением они были схожи, цвет волос — одинаковый. Сзади их трудно различить.

— Я слышал, — заметил капитан, — что в американском кино прославленные звезды имеют постоянных дублеров.

— Да, — ответил помреж. — Работа дублера, особенно в ковбойских или приключенческих фильмах, бывает подчас очень опасна. У нас по-другому. Опасности куда меньше. Но иметь дублера льстило самолюбию Зарембы, приятель же мог подзаработать. Дошло ведь до того, что Висняк был чуть ли не единственным безработным актером в Польше. Самые скверные провинциальные театры не хотели его приглашать.

— Надо полагать, — вставил капитан, — что Висняк был Зарембе благодарен за помощь.

— О-о! Вы не знаете Висняка, представить не можете, какая бездна самолюбия и тщеславия таится в его душе. Вовсе он не был благодарен. Наоборот, думал, что все против него сговорились. Интригами объяснял тот факт, что Заремба прославился, а он остался в тени, хотя должно-де быть наоборот. Терпеть не мог Мариана, но чувства свои умел скрывать. Если б я не знал так хорошо Зарембу и не слыхал про его амурные похождения, мог бы даже заподозрить знаменитость в противоестественных склонностях. Их у него, конечно, не было, хотя об интересах Зигмунта он заботился больше, чем о своих.

Лучше всего об этом говорит история с приглашением Зарембы в «Колизей».

— Голобля приглашал?

— Он уже целый год обхаживал Зарембу. Сулил контракт, квартиру и всяческие блага. Думаю, что обещал больше, чем мог сделать. Как раз у Зарембы было в кино мало работы. Но ему-то нищета не грозила, а вот у Висняка дела шли скверно. Работы не было. Ни один театр его не брал. В кино не приглашали, потому что Заремба не снимался и дублера не требовалось. Висняк жил на то, что брал в долг у Мариана или у кого-нибудь еще. Тут и явился Голобля с контрактом.

— Это было за год до прихода Зарембы в «Колизей»?

— Даже чуть позже. Во всяком случае, до начала нового сезона. Заремба сказал директору: «Я должен сперва разделаться со своими обязательствами в кино и на телевидении, а вы пригласите Висняка. Если ему в «Колизее» понравится, в середине сезона приду и я. Но ставлю условие: Зигмунт будет подменять меня во всех ролях. Я не намерен отказываться от работы в кино и должен иметь замену на время съемок».

— Но это в порядке вещей?

— Ни один актер не ставит таких условий. Для работы в кино и на телевидении используются дни, когда актер не занят в спектакле или вообще в простое. Голобля из себя вышел, услышав такой ультиматум.

— И все-таки согласился.

— Непременно хотел привлечь Зарембу в «Колизей». Знаменитость в труппе — это не только полный сбор, но и личный успех директора, которому удалось то, чего не удалось другим. Так Висняк попал в столицу, в один из лучших театров. Пока не было Зарембы, сидел тихо, но, когда Мариан появился в Варшаве, тут его дублер показал характерец. Жить не мог без интриг. Передавал директору, что актеры говорили друг о друге. Товарищей настраивал против директора. Даже машинистов и электриков не обошел. Голобля, как я сказал, набирал в «Колизей» актеров с именами. Но чтоб их зачислить, пришлось уволить некоторых, кто давно работал в театре. Так вот, у меня есть основания думать, что при увольнениях сыграли роль сплетни и доносы, исходившие от Висняка.

— А коллеги? Не взбунтовались? Не выступили против?

— Кто постарше, боясь, что и до них доберутся, предпочли не вмешиваться. Только что принятые, не успев разобраться в обстановке, попались в паутину интриг. Сам Голобля боялся этого человека. Он знал, что Висняк вертит Зарембой и может подбить его уйти из «Колизея». К тому же интриги Зигмунта вышли и за пределы театра. Он часами сидел в министерских коридорах, куда охотно являлся с доносами. Известно, что в театрах не всегда царит согласие и не все делается по правилам. Пословица верно говорит: кто захочет пса ударить, тот и палку найдет. Для таких людей Висняк был прямо находкой. У него наготове была не одна палка, а целая дюжина.

Дошло до того, что люди старались не связываться с ним — без таланта, зато всегда с улыбкой. Я не слыхал, чтоб Висняк кого-нибудь в «Колизее» шантажировал, но никого не было, кто отказался б дать ему взаймы.

— Занимал деньги?

— У всех, и довольно часто. Не знаю, что он с ними делал, но всегда сидел без гроша. А жил один, жена его бросила через три месяца после свадьбы. Зарабатывал неплохо. Оклад у него в театре, правда, не очень высокий, но и не маленький, да еще заработок в кино. В сумме прилично. И при этом всегда без денег, всегда лезет в карман к товарищу. У меня набран тысячи две, несколько раз по паре сотен. Не припомню, чтоб он хотя бы злотый кому-нибудь вернул. И все-таки никто ему не отказывал, боясь не угодить соглядатаю и рассчитывая, впрочем напрасно, заткнуть ему рот деньгами.

— А можете поподробнее сказать, как Заремба относился к Висняку? — спросил прокурор.

— Это сложный вопрос. Заремба всегда Зигмунту помогал. Без этого Висняку ни в нашем театре, ни в кино удержаться не удалось бы. Кто хотел иметь дело с Зарембой, должен был терпеть и Висняка. Не знаю, играла ли тут роль благодарность за помощь в театральной школе. Я и в этом сомневаюсь. Нельзя не видеть, что Мариан человек очень способный, а Висняк полная бездарность. Я скорей уж поверил бы, что это Заремба помогал Зигмунту. Во всяком случае, Мариан из кожи вон лез, чтобы выручить приятеля. Директор по горло был сыт беспрерывным шпионством и давно выставил бы Висняка из «Колизея», если б Заремба не пригрозил, что и он уйдет.

— Не думаете ли, что Висняк шантажировал Зарембу? Может, он что-то про него знал со студенческих лет или даже раньше?

— Сомневаюсь. Если б это был шантаж, Мариан боялся бы Висняка, а у меня такого впечатления не сложилось. Заремба прекрасно видел пороки дружка. Знал, что это интриган и доносчик. Помогал, но относился свысока, без уважения, иногда даже пренебрежительно. Не скрывал, что о нем думает. Смеялся, говоря, что Висняк в ложке воды его б утопил, да боится остаться без контрактов и без денег. Жертва шантажа так себя не ведет.

— Зачем же помогал ему, если знал, что это за человек?

— Чтоб на этот вопрос ответить, надо лучше знать Зарембу. Я могу лишь предполагать. Наверное, главную роль сыграю тщеславие молодого актера. Быстро пришли к нему успех и большие, на нашу мерку, деньги. Но ему было лестно иметь при себе человека, который целиком от него зависит. И не слугу, не лакея, а товарища, актера, внешне ему равного. Только из тщеславия он требовал дублера в кадрах, когда лица героя не видать и есть хотя бы небольшой риск. Другие прекрасно без этого обходились. Мариан был в какой-то мере звездой на нашем кинонебосклоне, и нравилось ему изо дня в день играть роль актера капризного и мнительного. Такого, про каких пишут в американских журналах. К тому же Заремба просто-таки обожал комплименты и похвалы. Висняк пресмыкался перед ним, переступая все рамки приличия.

— А за глаза строил ему пакости?

— Висняк бешено честолюбив и заносчив. Считает себя величайшим актером и убежден, что Заремба лишь благодаря своей ловкости и чьей-то поддержке забирал все главные роли. Что все режиссеры — это шайка идиотов, которые не сумели его, Висняка, оценить. Что вместо актера с выдающимися способностями выбрали посредственного, но зато во всем им послушного, исполняющего все их желания.

— А на самом деле каким киноактером был Заремба?

— Не знаю. С кино я никогда не сталкивался и Зарембу на съемках не видел. Впрочем, и в кино, и в театре актер должен придерживаться режиссерской концепции. У Висняка всегда были стычки с режиссерами. И не потому, что он их не слушал, а просто потому, что не мог понять, чего от него хотят, не умел перевоплотиться в героя пьесы. На сцене он выглядел как чурбан. Ну, и нельзя отрицать, что у Зарембы было огромное личное обаяние, которое располагало к нему не только женщин.

— А кто, по-вашему, мог покуситься на убийство Висняка?

— Трудно называть имена. В перечне тех, кто мог подменить пистолет, нет никого, у кого не было бы с Зигмунтом крупных или мелких стычек. Однажды, например, заело занавес. В зрительном зале этого не заметили, но Висняк тут же доложил директору, что машинист в театр часто приходит пьяный и спит, вместо того чтоб следить за действием. Машинисту пришлось оправдываться, потому что Зигмунт говорил так убедительно, что директор ему поверил. Роль интригана — единственная, которую Зигмунт играл талантливо, только для актера этого мало. Директор беднягу хотел даже уволить. А ведь в доносе ни слова правды не было. Занавес заело, такие случаи в театре всегда бывали и будут. Так же как случаются железнодорожные и авиационные катастрофы, несмотря на все меры безопасности.

— А другие?

— Не припоминаю. Вам легче собрать все материалы по этому делу, чем человеку, который заперт в четырех стенах камеры. Повторю лишь, что обвинение, которое держится на ревнивом помреже в роли убийцы, не подтверждается. Думаю, доказано, что убийство Зарембы было случайностью. Убийце не повезло. А если выяснять, кто мог посягнуть на жизнь Висняка, у меня такие же шансы, как у прочих пятнадцати. Вот мое великое открытие. Потому с таким нетерпением я и ждал сегодняшнего допроса.

— Мы внимательно вас слушали, — сказал прокурор. — Не прерывали, а, напротив, дали возможность подробно высказаться. Насчет Висняка и всей обстановки, которая сложилась в «Колизее». Но должен вас огорчить. Вашу версию нельзя принять без оговорок. И нельзя сказать, что мы услышали нечто новое, чего раньше не приняли во внимание. Верно, капитан?

— С самого начала, — вмешался Лапинский, — мы учитывали, что Заремба играл вместо Висняка. Рассмотрели и версию, которую вы сегодня изложили: не была ли это попытка покушения на дублера Зарембы? Мы допросили весь персонал театра, и версия, если говорить о показаниях в целом, не подтвердилась. Согласен, сегодня вы привели детали, о которых наши собеседники позволили себе умолчать. Поэтому, хоть ваше заявление нас не застало врасплох, мы вернемся к этому вопросу.

— Ваши показания по-новому представляют личность Висняка, — подтвердил прокурор. — И несомненно, улучшают ваше положение. Но все надо проверить, и потому кончим нашу беседу.

— Теперь хоть год могу сидеть в камере. Наконец-то верю, что выйду из тюрьмы.

— Я хотел бы, — добавил капитан, — разъяснить еще один вопрос. Насчет той, как вы говорите, «провокации». Не будем, пан Павельский, шутить такими вещами. Я хочу, чтобы вы поверили моим словам. Из тюрьмы выходит профессиональный преступник. Перед выходом он предлагает помощь человеку, который находится в изоляции, которому грозит смертная казнь. Такова тюремная этика «профессионалов». Он рисковал своей свободой, но брался переправить записку. Я допросил вашу жену. Этот человек прямо из тюрьмы отправился к вам на квартиру, довольно верно передал ваши слова и много про вас рассказывал. По этому случаю получил от пани Барбары две сотни за беспокойство. Только по вашей просьбе мы оставили его дело без последствий. Мне ваше мнение безразлично. Ну, вы меня недолюбливаете. А кто любит следователя? Вы подозреваетесь в убийстве, а я веду следствие. Мне надо установить истину. Сознаться я вас уговаривал в ваших же интересах. Сейчас, когда вы обратили внимание на другие аспекты случившегося, дело может быть пойдет иначе. Но тогда все улики указывали на вас, и признание вины было бы самым разумным шагом. Этим и объясняются мои старания. Но я не вышел бы за рамки существующих правил. Тем более не пошел бы на провокацию. Такие действия могли бы привести меня даже… в соседнюю камеру. Пан прокурор и мое начальство об этом позаботились бы.

Прокурор молча кивнул и улыбнулся.

— Надеюсь, что вы поверили моим показаниям и не станете теперь уговаривать меня сознаться в убийстве. Еще раз повторяю: не Зарембу хотели убить, а Висняка.

— Вы ошибаетесь, пан Павельский, — ответил капитан Лапинский.

Глава ХIII ТОЛЬКО УБИЙЦА ЗНАЛ…

— Вы, капитан, опять блефовали, — произнес прокурор, когда арестованный ушел.

— Я? Когда?

— Сказав Павельскому, что он ошибается.

— Ах, вы имеете в виду наивное предположение Павельского, что Зарембу застрелили по ошибке, вместо Висняка? Да ведь мы выяснили этот вопрос в самом начале следствия.

— Да, но сегодня помреж доказал, что для такого убийства мог быть повод. Тогда мы лишь мимоходом рассматривали эту версию, поскольку все улики неопровержимо указывали на бывшего тенора.

— Верно. Но и теперь версия Павельского вряд ли подтвердится. Не в том ценность показаний арестованного. При составлении обвинительного акта вам, пан прокурор, все равно пришлось бы заняться этой версией. А то адвокат Кравчик сразу же обвинил бы нас в одностороннем характере следствия, потребовал отложить дело и вернуть на доследование в прокуратуру. Поэтому, собирая данные на шестнадцать возможных подозреваемых, я распорядился обратить внимание и на других актеров «Колизея», в том числе Висняка.

— Есть что-нибудь на него?

— Ничего особенного, хотя характеристика этого господина совпадает с той, которую мы слышали. Кроме того, он хорошо известен среди наркоманов. Отсюда и вечное безденежье.

— Вы, капитан, по-прежнему считаете помрежа организатором преступления, а соображения Павельского отвергаете?

— Павельский остается одним из главных подозреваемых, хотя сегодня его положение решительно улучшилось. Для него вот что важно: на него ли одного падают подозрения и улики или он только второй в списке возможных убийц? До сих пор у него была сольная партия, а теперь добавился партнер, который даже оттеснил бывшего певца на второй план.

— Показания Павельского, должен признаться, поколебали мою уверенность. Сказанное им вполне логично. Нового он не сообщил, но кое-что добавил к ранее известному. Считаю, что пренебречь его заявлением нельзя.

— Разумеется, — согласился капитан.

— Если Зарембу действительно не хотели убивать, то Павельский невиновен. Тогда его надо вычеркнуть из списка подозреваемых и выпустить на свободу.

— Однако я вижу, — рассмеялся капитан, — что вы, пан прокурор, под сильным впечатлением от показаний певца. Видно, здорово умеет убеждать, если его слова так действуют на представителя обвинения.

— Не под впечатлением, но признаю, что в словах Павельского есть какой-то заряд эмоциональной правдивости. У меня десятки лет юридической практики. Я допрашивал тысячи людей и, кажется, могу уловить, когда говорят правду.

— Павельский, — согласился капитан, — безусловно, сообщил одну очень важную вещь. Такую, которая, может быть, распахнет перед ним двери камеры.

— Значит, и вы согласны, что надо расширить рамки следствия и изучить дело в плане покушения на Висняка?

— Это лишнее.

— Почему? — удивился прокурор.

— В любой момент, на основании уже известного и зафиксированного в документах, я могу доказать, что убийца про Висняка и не думал.

— Доказывайте.

— Висняк — это мелкий пакостник. Всем стал поперек горла, но никому до такой степени, чтоб родилась мысль его прикончить. Планируя преступление, убийца не только учитывал, что подозрение падет на Павельского, но и сознательно этого добивался. Одним выстрелом хладнокровно убивал двоих. В том числе и того, к кому не имел претензий. Чтоб на такое решиться, надо очень сильно ненавидеть свою жертву, быть законченным мерзавцем и идти по трупам. Такое чувство можно испытывать к Зарембе, но никак не к Висняку. Покушение на дублера было б устроено иначе.

— Как?

— Убийца хорошо знал жертву. Это ясно, не так ли? Чтоб кого-то ненавидеть и пойти на преступление, надо его знать. Павельский не знал, что Висняк наркоман. Дублер это скрывал. Но кто-то должен был знать про эту слабость. Пообещав наркотик, наркомана можно было заманить в уединенное место и там прикончить. Или добавить в наркотик яд, чтобы он постепенно уморил актера. Смерть объяснили бы чрезмерной дозой кокаина.

— Вы упрощаете, капитан. Достать наркотик и яд! Этих вещей не купишь в ближайшей аптеке!

— Пистолетов системы «вальтер» там тоже не продают. А все-таки убийца, зная, что в «Мари-Октябрь» актриса стреляет из пистолета, раздобыл точно такой же. Не будем обманываться, пан прокурор, с тех пор, как финикийцы придумали деньги, все остальное — только вопрос цены.

— Речь идет о больших деньгах.

— Кто ненавидит и хочет чьей-либо смерти, торговаться не станет.

— Интересная версия. Но, настаивая, что целью было убийство Зарембы, вы возвращаетесь к Павельскому как к единственному виновнику.

— Нет.

— Нет? Вы же отвергаете показания помрежа.

— Не отвергаю. Они весьма важны для дела. И для подозреваемого. Могут стать ключом, который откроет перед ним ворота тюрьмы. То, о чем только что говорил Павельский, логически связано с показаниями двух женщин, врача и медсестры. Как их там…

— Доктор Данута Малиновская и сестра Мария Вартецкая, — подсказал прокурор.

— Вот именно. Их показания и «открытие», о котором сообщил сегодня помреж, на первый взгляд меж собой не связаны. А на самом деле согласуются. Теперь и я готов допустить, что Заремба ненадолго пришел в сознание и был в своем уме. Умирающий ни минуты не думал, что в него стреляли по ошибке, не сомневался, что покушались на его жизнь. Знал своего палача и понимал, какая опасность грозит Павельскому. Во что бы то ни стало хотел его выгородить. Я напрасно думал, что актер, умирая, бредил. Ошибкой было считать, что слова Зарембы означали прощение убийце. Нет. Они были сказаны в полном сознании. Умирающий передал нам то, что знал: убийца — не Павельский.

— Значит, вы все же предполагаете, что помреж невиновен.

— С этого момента я отодвинул его на второе место среди подозреваемых. Естественно, еще предстоит собрать улики против того, кто открывает список. Заремба был убежден в невиновности Павельского, но и у него не было доказательств против убийцы. Потому он не назвал фамилии. Он не решался выступить с обвинением и возложил на милицию обязанность найти преступника.

— Жаль, что нельзя подкрепить это фактами. Малиновская решительно отказалась подтвердить, что умирающий произнес свои слова в сознании.

— Это не имеет значения. Ее показания следует, на мой взгляд, рассматривать как указание следствию, а не как доказательство для суда. Таковых у нас будет более чем достаточно.

— Вы оптимист, капитан. Жаль, что доказательств я не получил раньше.

— Пан прокурор, я доставлю улики, не вызывающие сомнений.

— Против Павельского?

— Против убийцы.

— На вашем месте я был бы предельно осторожен и тщательно рассмотрел предположение помрежа насчет попытки убийства Висняка и случайной гибели Зарембы.

— Это действительно лишнее, пан прокурор. В деле есть еще одно доказательство, что все было не так.

— Какое?

— Прежде всего показания Голобли. Они непреложно доказывают, что пистолет был подменен до начала спектакля.

— Но ведь это значит, что убить намеревались Висняка?

— Предположим, что так и было. Убийца подменил пистолет и спокойно ждал момента, когда Барбара Па-вельская застрелит Висняка, исполняющего роль предателя Ружье. А тут произошел несчастный случай. Висняк упал с лестницы, вывихнул ногу и не мог играть. Вместо него на сцену вышел Заремба.

— Теперь убийца не мог опять заменить пистолет. Павельский показал, что с моментапроисшествия и до открытия занавеса за сценой толпились люди и нельзя было подойти к столику с реквизитом.

— Убийца мог снова поменять пистолет, — ответил Лапинский. — Тот же Павельский долго и терпеливо доказывал, что пистолет подменили, вероятно, во время антракта. Оружие лежало на сцене, где горела лишь одна лампочка. За кулисами нет никого, даже электриков и машинистов. Преступник — а им был кто-то из театра — превосходно об этом знал. Если б он хотел пощадить Зарембу, он не один, а десять раз мог бы поменять оружие. Да и не надо было менять. Достаточно было взять пистолет и удалить пулю из ствола. Тогда в кульминационный момент прозвучал бы только тихий щелчок. Актер Лисовский, который однажды уже выручил в подобной ситуации, громко хлопнул бы в ладоши, имитируя выстрел. Убийца Висняка не допустил бы, чтобы пуля, предназначенная этому мелкому соглядатаю, угодила в Зарембу.

— Да… Может, вы и правы.

— Пан прокурор, убийца превосходно знал, что делает и кто погибнет от этой пули. Не Висняк, а Заремба был намечен в жертву.

— Вы, капитан, говорите так, словно знаете преступника.

— Может, знаю, а может, нет, но мне уже ясно, где его искать. Павельский об этом сказал. Надо только выяснить несколько дополнительных подробностей.

— А именно?

— Еще раз допросить Павельскую.

— Снова бередить рану, которая и так не заживает?

— Думаю, что превосходно зажила. Когда я допрашивал актрису по поводу этого фрукта, который таскал не только котлы, но и записки, она долго расспрашивала про мужа. Была очень обеспокоена его положением. О покойном даже не вспоминала. И неудивительно. С того дня прошло почти три месяца, а французская пословица гласит, что лишь старая любовь не ржавеет. Наша беседа актрисе особого удовольствия не доставит, но и старых ран не растревожит.

— А что вы хотите из нее вытянуть? Боюсь, что Павельская откажется дать показания. Так она заявила на последнем допросе. Адвокат Кравчик сообщил ей, что у нее есть такое право.

— На этот раз то, что она скажет, может сыграть решающую роль в изобличении убийцы и освобождении ее мужа. Я так ей представлю дело и надеюсь, что она согласится побеседовать.

— Вероятно, она все сказала на первых допросах. Сразу после преступления. Вот протоколы.

— Тогда ее никто не спрашивал, почему Заремба оказался в театре. А это обстоятельство теперь наиболее важно.

— Наверное, провожал любимую женщину.

— Быть может. Но надо проверить. Мы выясним, всегда ли он провожал Павельскую и наблюдал за ее игрой в день, когда Висняк заменял его в роли Ружье.

— Желаю успеха.

— Спасибо. Кроме того, надо допросить дежурного и, может быть, кое-кого из билетеров и рабочих сцены.

— А с какой целью?

— Надо установить, был ли один человек в этот день на спектакле. Особенно на втором акте. Нужно побывать в «Скорой помощи», заглянуть в книгу регистрации несчастных случаев и поговорить с врачами. Боюсь, впрочем, что этот след, как выражаются охотники, уже остыл. Работники «Скорой помощи» могут не помнить того, что случилось пару месяцев назад, но, если хоть чуточку повезет, мне удастся из них что-нибудь вытянуть. До сих пор счастье было не на нашей стороне, надеюсь, что теперь пойдет полоса удач.

— А все-таки показания Павельского…

— Не будем их переоценивать. В главном они ошибочны. Тем не менее помреж указал направление, в котором следует вести следствие, тропку, которой мы до сих пор не замечали. Только это важно.

— Выходит, спасибо помощнику режиссера?

— Без сомнения. Надо сказать, я всегда чувствовал к нему симпатию. Даже тогда, когда в моих глазах он был преступником. Я желал ему выйти из этого дела живым. Потому и уговаривал сознаться.

— Хорошо, что он вас не послушал.

— Если он невиновен, то правильно поступил. А если он убийца, чего нельзя исключить, потому что улики против него пока что не отпали, то сделал глупость. Но мне кажется, что через несколько дней я попрошу вас, пан прокурор, подписать ордер на арест.

— Убийцы Зарембы?

— Да.

— Вы что-то от меня скрываете.

— Может, и скрываю, — признался капитан. — У меня есть одна версия, но надо ее проверить.

— Кого вы подозреваете в преступлении?

— Не подозреваю. Точно знаю.

— Почему же молчите?..

— Нет, пан прокурор. Это же совершенно ясно. Убийца — тот человек, который прекрасно знал, что Заремба в тот роковой день будет играть.

Глава XIV СТЕНОГРАММЫ ДОПРОСОВ

«…это актриса весьма средняя. Еще молода. Не каждому дано блеснуть сразу по окончании института. Некоторые овладевают ремеслом только после нескольких лет практики. Всему в школе не научишь. Опыт приобретается на сцене, а не на студенческой скамье. В нашей профессии, как и во всякой другой, всегда больше ремесленников, чем подлинных художников. Пани Марысю Рего я бы отнес как раз к первой категории.

Вы спрашиваете, пан капитан, почему я дал ей главную роль в «Мари-Октябрь»? А что было делать? Из текста следует, что владелица дома моды — это молодая, очень красивая женщина. Этим двум требованиям Марыся, в общем, отвечает. У меня просто не было выбора. Барбара Павельская категорически отказалась играть дальше в этой пьесе. Я не мог ее принудить. После всего пережитого отказ ее вполне понятен. Убить человека, пусть даже неумышленно, — это большое нервное потрясение. А что ж говорить, если это был близкий человек, такой, как Заремба для жены помрежа. И так Басе понадобилась большая твердость духа, чтобы не кончить психиатрической больницей.

Пьеса шла с большим успехом. Следующая пьеса, которую мы репетировали, могла быть готова месяца через два, не раньше. И вдруг эта история. Выбыли два исполнителя: Заремба и Павельская. Может, я цинично рассуждаю, но для директора театр на первом плане. Надо было любой ценой и побыстрее заполнить брешь, чтобы показывать «Мари-Октябрь». С ролью Ружье хлопот не было: Висняк мог играть каждый день. Как и остальные занятые в пьесе актеры.

Недолго думая и не имея выбора, я велел Марысе как можно скорее выучить роль, и с трех репетиций мы снова запустили спектакль. Я рассчитывал, что публика, жаждущая сенсации, будет валом валить, чтобы посмотреть последнюю сцену, когда знаменитый киноактер был застрелен по ходу пьесы на глазах у зрителей.

Я надеялся, что эта первая волна, не столь настоящей публики, сколь обычных зевак, заполнит зал хотя бы на неделю. А за это время Марыся вживется в роль Мари-Октябрь.

Вы говорите, капитан, что с новыми исполнителями спектакль сошел с афиши после пятнадцати представлений? Это верно. Я сам его снял, чтобы вконец не подорвать репутацию «Колизея» и пьесы, которая и вправду неплоха. Я хочу возобновить ее под конец сезона или на следующий год.

Почему я ее снял? Выхода не было. К сожалению, главная роль выше актерских возможностей Марыси Рего. Добрых намерений было недостаточно. Может, если б ей дали роль с самого начала, если б она участвовала в репетициях, режиссер Летынский от нее чего-нибудь бы добился. А так, придя на готовое, она с треском провалилась. Сбивалась чуть ли не на каждом представлении. А трактовка образа Мари-Октябрь была у нее совершенно неверной. В пьесе это важная дама, владелица модного магазина, имеющая дело с богатой, аристократической клиентурой. А в исполнении Марыси Мари-Октябрь была чем-то средним между кухаркой и дамой полусвета. И ничего удивительного. До сих пор молодая актриса только такие роли и играла. Напрасно режиссер Летынский на себе волосы рвал. Он поправлял Марысю, давал всякого рода наставления, но все без толку. В довершение всего ее партнером был Висняк. Публика, настоящая театральная публика, сразу разобралась, в чем дело, и в зрительном зале появились плеши. Я решил не доводить дело до крайности. Если пьеса окончательно провалится, трудно будет ее возобновить.

Вы говорите, капитан, что Висняк — это прекрасный актер, который выступает и в кино, и в театре? Не знаю, откуда у вас такое мнение об этом дубе, который мнит себя актером. Я больше тридцати лет в театре. Прошел через все ступени, начиная с пресловутого «Графиня, лошади поданы», через крупные роли, через режиссуру и до директора театра. Даю вам честное слово, что вовек не встречал такого типа и, надеюсь, не встречу. Это нечто феноменальное: за несколько лет побывать в разных театрах и не получить никакого представления об актерской игре. Лошадь, да что говорить о лошади, к чему ее обижать, это умное животное, — самый глупый баран, и тот бы что-нибудь понял. А Висняк — ничего.

Зачем я его держу? Только до конца сезона, и ни днем дольше. Есть контракт, его надо соблюдать. Но на сцену я Висняка больше не пущу. Даже без слов, статистом. Наименьшее зло — платить ему зарплату и никому не показывать.

Принял я его не по своей воле. Я хорошо знал, что это за фрукт. Зигмунт был пугалом для всех театральных директоров. Если бы он был только скверным актером! Это б еще полбеды. Мужчине в театре дело всегда найдется. Бывает много незанятых ролей, на которые подойдет первый попавший статист. Но Зигмунт не только претендовал на главные роли, он еще устраивал склоки. Не скрою, я подозревал Зарембу, что он строит мне пакости и бегает в министерство жаловаться на собственного директора. Такое случается в каждой профессии. Почему не может происходить и в театре? Зарембу, как только он пришел в театр, я сразу взял в ежовые рукавицы. Я понимал, что или я буду в этом доме главный, или прославленная кинозвезда. Иначе нельзя. Между нами бывали стычки, и довольно резкие. Ни он не хотел уступить, ни я. Все-таки я его переломил. Заставил понять, что театр — это не кино и культа «звезд» здесь быть не может. Тогда я здорово влип с «Гасдрубалом». На Краковском Предместье репутация моя пошатнулась. В «Колизее» нашлись люди, которые ловко этим воспользовались. Сознаюсь, я был несправедлив к Зарембе и подозревал его во всяческих интригах. А на самом-то деле, как я узнал после смерти Мариана, все доносы писал Висняк.

Чего он хотел? Откуда мне знать? Это человек, недовольный жизнью. Он считает, что все вокруг враги. А первый из них — Мариан Заремба, который в кино забирает у него главные роли, а в театре сделал своим вечным дублером. В печати писали только о Зарембе, потому что про Висняка писать было, ей-богу, невозможно. А Зигмунт считал, что дураков-рецензентов попросту заворожило имя популярной знаменитости. А ведь если б не Заремба, Висняк и пяти минут бы не продержался ни в театре, ни в кино. Не знаю, что нашел покойный в Зигмунте, только всегда он ставил условие: подпишу контракт, если Висняк будет дублером или найдется для него какая-нибудь роль. Тащил и тащил своего друга, но это был сизифов труд.

Неудивительно, что, когда в одной пьесе встретились два таких исполнителя, как Марыся Рего и Зигмунт Висняк, публика не выдержала. Надо было, ни с чем не считаясь, срочно репетировать новую пьесу и назначать премьеру.

Нет. У Марыси не было чрезмерных притязаний. Она знает, что красива. Но понимает, как многого ей ие хватает, чтобы стать актрисой, хотя бы среднего уровня. Она хитра и делает ставку на внешние данные. Охотно бы выступала только в ролях с раздеванием. Когда я поручил ей главную роль в «Мари-Октябрь», была прямо-таки напугана. С Барбарой Павельской была в добрых отношениях. Никогда я не слышал, чтоб она флиртовала с Зарембой, что их что-то связывало. В театре такие вещи скрыть нельзя».


«…да, да, пан капитан. В тот день, двадцать восьмого сентября, я дежурил у входа. С двенадцати дня до полуночи. Нас трое. Двенадцать часов на службе и сутки свободные. Очень хорошо помню, что тогда случилось. До конца жизни тот день будет у меня перед глазами. Так и вижу, как пан Павельский выбегает из-за кулис и кричит: «Убийство! Звоните в милицию и «Скорую помощь»!» Бледный как бумага. При мне вынесли покойного пана Зарембу. Помилуй, господи, его душу. Еще жил. Ртом хватал воздух, как рыба, вытащенная из воды. Потом я отвозил пани Павельскую на Охоту, она там живет. В такси все время плакала. Я думаю… Сразу и муж, и… пан Заремба.

Когда это было? Наверное, часа в два ночи. Служба моя кончилась. Михал Крушевский, который после меня дежурил, часа два как пришел. Тех, кто служит в театре, милиция из здания не выпускала. Да я и так бы не ушел, пока все не кончится.

Меня допрашивали, но недолго. Все время я у входа сидел. Как обычно. Я ведь всегда сижу в входа, внутри здания. Только когда публика съезжается, выхожу на улицу и стою перед «Колизеем». Не больше сорока минут. Кому-нибудь помощь может понадобиться или информация, потому и стою снаружи. А как волна зрителей схлынет, возвращаюсь на место. Тут у входа есть кабинка и в ней телефонный коммутатор, дежурные принимают звонки из города и переключают на добавочный номер. А когда я стою снаружи, у ворот, на моем месте сидит один из билетеров. Продает программки. Он умеет и коммутатор обслуживать — как зазвонит телефон, снимает трубку. Телефонистки у нас нет. Иногда на коммутаторе сидит пани Джевецкая из секретариата. Но в этот день ее не было.

Несчастный случай с паном Висняком я хорошо помню. Сверху его свели посыльный и, кажется, пан Масонь. Я задержал такси, на котором какая-то пара приехала в театр. Нет, с паном Висняком никто не поехал. Мы только помогли ему сесть в машину, очень он хромал. Вернее, мы втроем внесли его в такси. Он поехал в пункт «Скорой помощи». Я слышал, как пан Висняк велел везти его на Хожую улицу.

У нашего театра спереди один вход. Им пользуются и актеры. Есть вход и со двора. В зале есть запасный выход на случай пожара. Но он всегда заперт изнутри. Те из актеров, у которых есть автомобили, часто заезжают во двор театра и входят через задние двери. Но вечером пан директор Голобля не позволяет заезжать во двор, и все оставляют машины на улице. Поэтому вечером ворота во двор заперты.

Я видел всех актеров, которые были заняты в пьесе и перед спектаклем входили в театр. Они шли мимо меня, каждый что-нибудь говорил. Нет, никого не заметил. Пани Марысю Рего я хорошо знаю. Конечно, видел бы, если б она пришла в театр. Такая красивая женщина. Еще красивее, чем пани Павельская. И моложе ее.

Прекрасно помню, что пани Барбара Павельская приехала в театр вместе с паном Зарембой. На его машине. Новый светлый «мерседес». Подъехали к театру, пани Барбара вышла, а пан Заремба отъехал, чтобы припарковать машину сбоку, на улице. А потом пан Заремба вошел в здание.

Последнее время пани Павельская часто приезжала на машине пана Зарембы. Конечно, я знал, что пан Заремба в этот день свободен. Я даже помогал пани секретарше вычеркивать красным карандашом в программах фамилию пана Зарембы.

После начала спектакля никто не звонил. Только попозже, когда уже случилось несчастье, позвонил пан Висняк. Просил соединить с гримерной пана Зарембы. Тогда я и сказал, что произошло в театре. Пан Висняк аж онемел от неожиданности. Два раза пришлось повторить. Сказал еще, что нога его лучше, в «Скорой помощи» сделали перевязку, и что он звонит, чтобы поблагодарить пана Зарембу за неожиданную замену. Но пана Зарембы уже не было в живых».


«…я билетер. Стоял у дверей, что внутри здания. Дежурный, Стефан Витомский, был тогда при главном входе. За час до спектакля мы всегда так делаем. Я даю справки и продаю программы. Я видел, как актеры входили. Помню, как пришла пани Павельская. Чуть погодя пан Заремба. Несчастье с паном Висняком случилось перед самым началом спектакля. Тогда у входа была сутолока, и, кто вывел пана Висняка, я не заметил, но сам факт видел. Пани Марысю Рего хорошо знаю. В этот день ее не было в театре. Тогда вообще никого из актеров не было, кроме тех, кто был занят в пьесе. Уже семь лет работаю в театре, знаю актеров и весь технический персонал. Перед спектаклем все другие входы в «Колизее» закрыты.

Так точно, пан капитан. Прекрасно понимаю, что все, что я сейчас говорю, должен буду повторить как официальное показание пану прокурору и в суде. Тем не менее категорически заявляю, что никого из других актеров, и в том числе пани Марии Рего, на представлении «Мари-Октябрь» в этот день не было».


«…вы, пан капитан, ставите меня в весьма затруднительное положение. Разве я могу припомнить, что было вечером двадцать восьмого сентября? С того времени три месяца прошло. Не буду спорить: если вы говорите, что в тот день я дежурил в пункте «Скорой помощи», то так оно и было. У нас все время большое движение. Машины не управляются с выездами на место происшествия. Не всегда отвозят пострадавшего в больницу. Часто возвращаются сюда, на Хожую, а мы здесь делаем, что требуется. У нас тут под рукой и больница, и операционные. А кроме того, масса людей непосредственно к нам обращается. Иногда некогда даже сигарету выкурить. Из всех этих процедур и операций трудно запомнить какое-нибудь одно мелкое происшествие. Тем более столько времени прошло. Но постараюсь, насколько сумею, помочь пану капитану. Конечно, понимаю, что вы к нам обратились не по своему капризу, а вследствие важных причин.

О каждом случае и об оказанной помощи делается запись в книгах. Буду искать фамилию, которую вы назвали. Может, глянув на запись, что-нибудь припомню.

Ну да, фамилия сходится. Но это ни о чем не говорит. Запись гласит, что помощь оказана и что имел место вывих нижней конечности. Сейчас, сейчас… Перед этим написано: Януш Барский, рубленая рана грудной клетки. Это необычный случай. Мальчишке двенадцать лет. Играл с приятелями недалеко отсюда, на Кошиках. Взяли они сабли или мечи, выструганные из твердого дерева, и устроили поединок. А может, это была Грюнвальдская битва? В общем, один парень проколол другого. Серьезное ранение с повреждением ребра. Мальчишку привел товарищ, чуть постарше и поумнее. Сопляк больше боялся, что ему мама скажет, чем перевязки. Терпеливый парень, даже не пикнул во время операции, хотя больно ему было черт знает как. Мы положили его в больницу и сообщили родителям.

Знаю, что этот ребенок вас не интересует. Говорю о нем потому, что припоминаю теперь следующий случай. Полный контраст. Взрослый мужчина. Травма ноги в голеностопном суставе. Сказал, что упал с лестницы. Типичная истерия. Может, слегка ушибся, но повреждения сустава не было. О вывихе и речи быть не могло. Да, помню, потому что разозлился на него. Нога не распухла, следов ушиба или других повреждений — никаких, а этот тип в истерике, не позволяет к нему притронуться, уж так, дескать, больно. Такие случаи встречаются. Как-то раз привезли к нам пациента, которого в Кампиноской пуще укусила змея. Студент-биолог. Характерная ранка, и нога распухла, как обычно при этом бывает. Ввели ему сыворотку.

На этой же машине привезли и виновницу укуса, змею. Оказалось, что она неядовитая, обычный уж. Студент знал про симптомы, которые бывают после змеиного укуса. Остальное сделала истерия.

Случай, которым вы, пан капитан, интересуетесь, мне представляется точно таким же. Человек слегка ушиб ногу. Может, когда-нибудь и вывих у него был. Началась обычная истерика. Никаких процедур мы не делали. Я на ощупь определил, что кости и суставная сумка в полном порядке. Даже опухоли не было. Чтоб успокоить больного, дал ему каких-то капель, кажется валерьянки, на ногу поставил компресс. Забинтовал, и мнимый больной отправился домой. По лестнице сам спустился. Как только оказали помощь, боль прошла. С истериками всегда так.

Раз, по вашему мнению, пан капитан, то, что я сказал, настолько важно, я охотно дам показания. Хорошо, в десять часов утра, у пана прокурора Ясёлы на улице Сверчевского. Нет, спасибо, официальная повестка не нужна, с утра у меня нет дежурства».


«…нет, пан капитан, я ни слова вам не скажу. Хватит с меня. Умершего не воскресить, а живым мои показания могут только повредить. Правда, сразу после случившегося я рассуждала иначе, но теперь все заново продумала. Вижу, что во всей этой трагедии виноват только один человек, это я сама. Я многое б отдала, даже жизнь, чтоб искупить то, что сделала. Увы, прошлого не воротишь. Я официально заявила пану прокурору Ясёле, что не выступлю свидетелем на суде и не согласна, чтобы мои следственные показания вошли в число доказательств по делу.

Вы утверждаете, что мои показания могут иметь решающее значение для освобождения мужа и для самой его жизни? Потому я и отказываюсь их давать. Я и так виновата в одной смерти. Не хочу брать на совесть вторую.

Вы говорите, пан капитан, что Ежи сидит безвинно и что не он подменил пистолет? Но ведь до сих пор вы с прокурором утверждали совсем противоположное. Откуда столь внезапная перемена?

Не знаю, можно ли вам верить? Может, это какая-нибудь милицейская уловка, чтобы вытянуть из меня нечто такое, что мужа окончательно погубит. В последние месяцы я много перестрадала и многое поняла. Теперь я другими глазами смотрю на человека, который сидит в камере и ждет суда. Даже если на нем вина, ее надо разделить между нами обоими.

Хорошо, я верю вашему слову. Я ужасно была бы рада, если б то, что вы сказали, оказалось правдой, а не только вашим предположением. Пожалуйста, задавайте вопросы.

Конечно, я помню все, что произошло двадцать восьмого сентября. С утра был скандал с мужем. Опять он без всякого повода к чему-то придрался и довел дело до ссоры. Обоим надо было в театр, на репетицию, но мы порознь вышли из дома и сели в разные трамваи. В театре я, кажется, сказала товарищам, что причина моего плохого настроения и нервного состояния — опять скандал дома. Не помню, кому это говорила. Быть может, мои слова были обращены сразу к нескольким. Фамилий называть не буду.

Дома за обедом настроение было как в семейном склепе. Муж ни словечка не произнес. Даже с детьми не разговаривал. Я не могла этого выдержать и после обеда ушла из дома. Где была? Для дела это совершенно неважно. Скажу лишь, что примерно в половине пятого мы с Марианом Зарембой были в актерском клубе, на Уяздовских аллеях. Я была голодна, потому что к обеду почти не прикоснулась, а играть на пустой желудок мне не хотелось.

Мы что-то заказали. Что именно — не помню, думаю, это не имеет значения. Во всяком случае, что-то вкусное и горячее. Только для меня. У Мариана была склонность к полноте, и во второй половине дня он выпивал всего лишь чашечку кофе.

Помню, что за обедом я глянула на часы, а Заремба меня успокоил, что время еще есть, можно не спешить, что он сам отвезет меня в «Колизей».

Я спросила, с чего это перемена в планах. Мариан ответил, что идет в театр по просьбе Зигмунта. Висняк решил удивить его новым толкованием роли Ружье. Заремба хохотал, предчувствуя, какой скандал устроит по этому поводу Летынский. Мариан прекрасно понимал, чего стоит Висняк как актер. Был уверен, что самостоятельная трактовка роли Ружье вразрез с режиссерским замыслом Зигмунту славы не принесет. Но Мариан питал непонятную слабость к приятелю. Вытягивал его из разных передряг, в которые Висняк беспрерывно попадал, и во всем ему уступал. И на этот раз обещал, что приедет в театр, что будет в зале во время спектакля. Хорошо знаю, что Зарембе это было не с руки, потому что он работал над ролью в новом фильме. Готовил что-то на телевидении и, вместо того чтобы терять время в «Колизее», ему следовало сидеть дома и учить роль. А что получилось?

Пан капитан, ведь если б Мариан не послушал Висняка, он бы остался в живых. Не вышел бы на сцену и не погиб в результате моего выстрела. В крайнем случае Голобле пришлось бы отменить спектакль и касса вернула бы деньги за билеты. Вот что значит судьба. Видно, суждено ему было погибнуть от пули, и жребия своего он не избежал.

При случае с Висняком я не присутствовала. Правда, я была одета и загримирована, чтоб выйти на сцену, но еще сидела в костюмерной и пила кофе. Только от костюмерши узнала, что Зигмунт вывихнул ногу и Заремба будет играть вместо него. Что было дальше, сами знаете.

Еще одна маленькая подробность. Когда мы были в ресторане, Мариана позвали к телефону. Через пять минут он вернулся и со смехом сказал: «Этот зануда опять приставал, чтоб я непременно пришел в театр. Думает, весь свет ошеломит. Как бы его не освистали. Я хотел объяснить, что он ерунду затеял, но, сама знаешь, Зигмунт упрям как осел. Пойду, может, удастся уговорить его не валять дурака». Больше о Висняке разговора не было.

Не понимаю, пан капитан, почему мои показания так важны для дела. Раньше я ничего не говорила, потому что эти мелочи просто вылетели из головы. Если считаете, что именно они докажут невиновность Ежи, я охотно все повторю прокурору.

Вы говорите, что это последнее звено в цепи улик и что теперь моего мужа наверняка освободят? Я была бы ужасно рада. Действительно, очень и очень… Может, будущее окажется лучше?

Большое вам спасибо, пан капитан, за обещание известить меня, когда мужа выпустят из тюрьмы. Он сидит с конца сентября прошлого года. Почти четыре месяца. Я очень боюсь за его здоровье. Особенно за его горло. Он и так с трудом говорит. Вы сказали, пан капитан, что он совершенно здоров и с голосом гораздо лучше? Вы очень любезны. Ловлю вас на слове насчет дня освобождения. Я хотела бы встретить его у ворот. А может, лучше не надо? Что он скажет, когда выйдет? Какими глазами мы будем смотреть друг на друга? Может, как смертельные враги? Вы считаете, что лучше прийти?

Хорошо. Приду. Я чепуху несу, словно с ума спятила, но новость меня так взволновала. Еще раз спасибо, пан капитан».

Глава XV У ВОРОТ ТЮРЬМЫ

Заключенный камеры номер 38 Ежи Павельский сидел на табурете и с интересом читал книгу. Его апатия исчезла без следа. Он был оживлен, охотно разговаривал с охраной и с некоторыми из товарищей по несчастью. Правда, на двери камеры по-прежнему красовалась буква «И», но надзиратели сквозь пальцы глядели на мелкие отступления от правил. Тюрьму от улицы отделяет высокая стена. А еще выше барьеры — хоть они и не из кирпича, но местных обитателей отделяют от жизни. И тем не менее за тюремными стенами все всё знают. Новости проникают сюда какими-то таинственными путями. Поэтому и охране, и заключенным было прекрасно известно, что в деле узника 38-й камеры произошли перемены к лучшему. Да и сам он каждый день ждал, что прокурор опять вызовет его на допрос, но дни проходили, и ничто не нарушало его покоя. Со времени последней беседы у прокурора минуло две недели.

Время приближалось к одиннадцати. Час ежедневной прогулки. Поэтому арестованного не удивили приближающиеся шаги и звук поворачиваемого ключа.

— На прогулку? — спросил он стоявшего у двери надзирателя.

— Собирайтесь. С вещами. На свободу.

— Я? На свободу? — Павельский, казалось, не понял, о чем речь.

— Раз говорят: на свободу, значит, на свободу. Быстро собирайте вещи, потому что у ворот вас ждут, а надо еще все оформить в канцелярии.

Арестованный заторопился, но дело пошло с трудом. Руки дрожали. Скромное имущество обитателя одиночной камеры то и дело валилось из рук на пол.

— Что вы копаетесь, можно подумать, будто вам уходить не хочется, — добродушно ворчал надзиратель.

— Я не ожидал…

— Вы, наверное, единственный во всей тюрьме, кто не ожидал. Другие всегда ждут. Некоторые лет десять. Надеются на амнистию, на досрочное освобождение. Быстрее, быстрее.

— Я готов, — сказал Павельский.

— Загляните во все углы. На кровать смотрели? Чтобы ничего не оставалось. Даже носового платка. Если хоть что-то забудете в тюрьме, обязательно вернетесь. — Охранник крепко верил в старую тюремную примету, гласившую, что нельзя в камере ничего забывать и, перешагнув порог, нельзя возвращаться.

— Все при мне.

— Ну и прекрасно. Пошли. Камера ждет уже следующего. Я читал в газетах. Сегодня пишут на первой странице. Поймали того, кто убил Зарембу. Он во всем сознался. Тоже актер. Какой-то Вуйцик.

— Вуйцик? — удивился Павельский.

— Может, и не Вуйцик, что-то вроде этого. У меня память плоха на имена. Как его? — Надзиратель наморщил лоб и сказал с оттенком торжества в голове: — Вспомнил. Зигмунт Висняк.

— Висняк? — На лице помрежа отразилось крайнее удивление. Вещи, которые он держал в руках, полетели на пол.

— Ага. Висняк. Сознался, что убил Зарембу, так как тот забирал у него лучшие роли и всегда становился поперек дороги. Ни к чему Висняка не допускал, все хватал себе.

— Что за чушь!

— Так пишут в газете. То есть так Висняк говорил, когда сознался в убийстве. Верно, сегодня или завтра приведут его к нам. Дам ему вашу камеру, хоть не думаю, чтоб он долго в ней просидел.

— Висняк? Зигмунт Висняк? Это невозможно.

— Погодите, кажется, я взял ее с собой, — охранник стал рыться в карманах. Вытащил вчетверо сложенный газетный лист. Развернул его.

— У вас была изоляция и чтение газет запрещалось, но раз вы выходите на свободу, то через пятнадцать минут сами сможете купить. Читайте.

Павельский дрожащими руками взял газету. На первой странице красовался заголовок крупными буквами на четыре столбца:

АРЕСТОВАН УБИЙЦА ИЗВЕСТНОГО КИНОАКТЕРА.

МАРИАНА ЗАРЕМБУ УБИЛ ЕГО БЛИЖАЙШИЙ ДРУГ.

ЗИГМУНТ ВИСНЯК В ПРЕСТУПЛЕНИИ СОЗНАЛСЯ

«Несколько дней назад по распоряжению прокурора Ришарда Ясёлы был арестован известный актер театра «Колизей» Зигмунт Висняк. Наши читатели наверняка помнят, что 28 сентября на сцене «Колизея» по ходу пьесы прогремел выстрел. Актриса Барбара Павельская убила популярного актера театра и кино Мариана Зарембу. В игравшейся тогда пьесе «Мари-Октябрь» героиня драмы убивает на сцене предателя Ружье. Разумеется, Павельская пользовалась на сцене пистолетом с холостым патроном.

На этот раз в стволе пистолета была пуля. Выстрел в сердце оказался смертельным.

Это был, однако, не несчастный случай, а коварно подстроенное убийство. Чьей-то преступной рукой патрон был подменен. В результате почти четырехмесячного следствия было установлено, что убийцей является актер театра «Колизей» Зигмунт Висняк. Пользуясь невнимательностью товарищей, он заменил один пистолет другим, заряженным боевым патроном.

Висняк поочередно с Зарембой выступал в роли Ружье. 28 сентября должен был играть Висняк. Он заманил Зарембу в театр под тем предлогом, что покажет ему новое толкование роли Ружье, а перед самым выходом на сцену симулировал вывих ноги. Тогда же и произвел подмену пистолета.

В начале следствия, как мы ранее сообщали, подозрение в убийстве Зарембы пало на помощника режиссера театра «Колизей» Ежи Павельского, который был арестован и временно находился под следствием.

В результате тщательного расследования, которое вел один из лучших работников Варшавского управления милиции, капитан Витольд Лапинский, были выяснены обстоятельства убийства и арестован подлинный виновник.

Зигмунт Висняк считался близким другом популярного киноактера. Сам он был актером посредственным и всеми выступлениями на сцене, в том числе и в театре «Колизей», был обязан своей жертве. Зарембе, выступавшему одновременно в кино, в театре и на телевидении, нужен был дублер, и он всегда ставил условие, чтобы в этой роли выступал Висняк. Его называли даже «тенью Зарембы». Как в известной средневековой легенде, тень убила хозяина.

Причиной преступления была болезненная зависть Висняка, который вообразил себя гениальным актером и считал, что Заремба сознательно низводит его до роли дублера, мешает прославиться на сцене. На состояние убийцы повлияло и то, что он давно был наркоманом.

Перед лицом неопровержимых доказательств преступник уже на первом допросе признал себя виновным.

Как нам сообщили, безосновательно подозревавшийся в убийстве помощник режиссера театра «Колизей» Ежи Павельский будет освобожден из-под ареста сегодня. Директор театра Станислав Голобля заявил нам, что как он, так и другие актеры и служащие театра с большой радостью приветствуют возвращение своего доброго коллеги. Никто в «Колизее» не верил в его виновность. Хотелось бы напомнить, что помощник режиссера Ежи Павельский не кто иной, как известный в прошлом в Польше и за границей оперный певец Джованни Павелини.

Суд над Зигмунтом Висняком, который состоится в ближайшие месяцы, несомненно, явится сенсацией для столичного театрального мира».


Павельский долго читал это краткое сообщение. Целых три раза пробежал текст. Наконец отдал газету надзирателю.

— Теперь понимаю, — сказал он то ли надзирателю, то ли самому себе, — Висняк сразу же после того, как упал с лестницы, доковылял до столика с реквизитом и сел рядом. Он стонал от боли, просил вызвать «неотложку», принести из аптечки бинт, дать стакан воды. Все разбежались, стремясь ему помочь. Я — к телефону, звонить в «Скорую помощь», машинист — за водой, актеры, которые там были, — к висевшей возле гримерных аптечке. Висняк остался один и в этот-то момент подменил пистолет. Неужели это он? Вот уж не ожидал! Действительно, тень убила хозяина.

— Э, разве так бывает? — возразил надзиратель. — Тень — это тень, и больше ничего.

— Только не в театре. Бывают, видно, тени, которые убивают. Во всякой легенде есть частичка правды. Что же с ним теперь будет?

— А что может быть? Если психиатры найдут — а обследовать обязательно будут, — что он здоров, то… — с этими словами надзиратель сделал красноречивый жест, указав на шею, — каюк.

— Ужасно, — прошептал Павельский.

— А если б его не поймали, вас бы это ожидало. Как пить дать.

— Брр… — вздрогнул узник.

— Плохи были ваши дела. Кое-что мы знаем про своих «клиентов». Не один тут сидел. Даже в этой же камере. Не вам его жалеть. Пока вы ждали суда и приговора — известное дело, вам дали бы высшую меру, — он спокойно гулял по Варшаве, развлекался и считал, что все в порядке.

— Неизвестно, что он при этом пережил.

— Пережил? Ничего он не переживал. Доволен был, сволочь, что вместо него другой будет на веревке болтаться. Ведь специально так устроил, чтоб никто не догадался, что он патрон подменил, и чтоб вас заподозрили в убийстве.

— Я не признавался в убийстве Зарембы, потому что, как вы теперь знаете, не я его убил. Но никогда б не подумал, что это сделал Зигмунт. Я думал, хотели убить Висняка, а Зарембу застрелили случайно.

— Скажите спасибо милиции, что сумела все выяснить. Тому капитану, чья фамилия названа в газете.

— Это капитан Витольд Лапинский. Теперь я понимаю, почему на последнем допросе у прокурора он заявил, что я говорю глупости. Следователь уже тогда знал или догадывался, кто настоящий убийца. А я-то думал, что он непременно хочет отправить меня на виселицу.

— Известное дело, кто сидит под арестом, тому кажется, что весь мир против него. Даже на нас, тюремных надзирателей, искоса глядят. А что мы? Следим, чтоб в тюрьме был порядок и чистота. Есть правила, а остальное не наше дело. Но разве ж люди понимают?

Надзиратель продолжал бы монолог насчет тягот службы, которую он несет в отделении, но вовремя вспомнил, что пришел сюда не для разговора. Только теперь заметил, что вещи валяются на полу, а Павельский застыл как остолбенелый и не понимает, что с ним происходит.

— Что вы делаете? — строгим тоном произнес надзиратель. — Когда наконец соберете свои манатки?

— Собираю, пан надзиратель. — Павельский наклонился и принялся укладывать свое скромное имущество.

— Поторопитесь. Тут всякий, как услышит «на свободу», так улепетывает, словно боится, что прокурор передумает. А вы стоите столбом. И все из рук валится.

Павельский неумело собирал вещи.

— Ну, пошли побыстрее. — Надзиратель и вправду заволновался. — За воротами жена ждет.

— Баська? Пришла? — Вещи снова посыпались на пол.

— Что за человек! Опять все из рук валится. Больше не трогайте. Сам соберу, а то и через десять лет из этого здания не выйдете. — Надзиратель наклонился и быстро, привычными движениями связал в узелок имущество арестанта.

Минуту спустя Павельский в последний раз услышал скрежет закрывающейся двери на этот раз уже пустой камеры. Надзиратель проводил его до решетки перед лестничной клеткой и открыл небольшую дверцу.

— Будьте здоровы, — сказал он, протягивая руку.

— До свидания, пан надзиратель. Спасибо за все. Простите, если что не так.

— Э, что там, — махнул рукой охранник. — С вами никакого беспокойства не было. Камера всегда подметена, чисто. Никакого шума. Но, выходя из тюрьмы, говорят не «до свидания», а «прощайте».

— Ну так прощайте.

— Прощайте. Может, за воротами как-нибудь встретимся.

— Обязательно, зайдем тогда пивка выпить, а то и по рюмочке пропустим.

— Пропустим… — пообещал надзиратель. — Еще смеяться будете, вспоминая, как сидели у нас. Прощайте.

Другой охранник проводил заключенного в канцелярию, где быстро уладили последние формальности.

Через несколько минут бывший узник камеры номер 38 Ежи Павельский шел к воротам тюрьмы. На его лице отражались то радость, то неуверенность и даже страх. За воротами его ждал самый близкий человек и ждала новая жизнь.

Какой она будет, эта женщина? Каким окажется будущее?

Охранник у ворот был предупрежден и при виде приближавшегося человека отворил железную дверцу.

― ИСТОРИЯ ОДНОГО ПИСТОЛЕТА ―

Глава I ДОЖДЛИВОЙ ОСЕННЕЙ НОЧЬЮ

Дождь шел не переставая. Он начался еще с утра, с каждым часом становился сильнее и сильнее, а к вечеру превратился в настоящий ливень. Редкие фонари, скупо освещавшие улицы Зигмунтова, одного из многочисленных поселков под Варшавой, не рассеивали темноты ноябрьской ночи. Даже яркая лампа над входом в местное отделение милиции, обычно хорошо видимая издалека, сегодня казалась небольшой желтой точкой.

Внутри здания, где помещалось отделение милиции, было тепло и светло. В просторной комнате находились два человека в мундирах. Один из них, капрал, сидел за столом и что-то записывал в большую книгу в твердой черной обложке. Второй, сержант Стефан Калисяк, старший по званию и по возрасту, застегнув ремень с кобурой, расправлял складки плаща.

— Ну и льет, — заметил капрал.

Потоки дождя, подхваченные ветром, хлестали в окно и текли по стеклу, застилая его сплошной пеленой.

— По крайней мере у вас ночь будет спокойная. В такую погоду даже самый отъявленный бандит из дому носа не высунет, — сказал сержант.

— Смотри не утони в грязи, пока дойдешь до дома.

— Как-нибудь доберусь. На Вишневой, правда, грязь непролазная, вчера по щиколотку можно было увязнуть. Дальше получше, нет такой глины. А у меня под горкой всегда сухо — песок.

— Возьми в шкафу накидку поручика, — посоветовал капрал. — В ней не промокнешь.

— И так дойду… Завтра я заступаю после обеда. Неохота утром сюда тащиться, а поручику может понадобиться. Вдруг будет лить, как сегодня.

— Наверняка будет. Похоже, зарядило надолго.

— Известное дело — ноябрь. Ну, будь здоров!

— Пока!

— Да, не забудь, — уже в дверях обернулся сержант, — пускай Вежбицкий и Фигель после обхода выйдут к последней электричке, которая в ноль сорок восемь. Хулиганы любят это время.

— В такой дождь?

— Всякое бывает. С последним поездом из Варшавы возвращается местная шпана. Им ведь все равно, какая погода, а в дождь можно действовать смело, никто не поймает. Пусть патруль пройдется по станции и по главной улице.

— Хорошо, пошлю. Что передать поручику?

— Скажи, что завтра я буду после двух. Утром съезжу в Варшаву. Пока!

Дверь за сержантом захлопнулась.

Спустя час вернулся патруль — Вежбицкий и Фигель. Сняли непромокаемые накидки, повесили на вешалку. На полу сразу же образовалась лужа. Пришедшие закурили.

— В поселке все спокойно, — доложили они капралу, — на улице ни души. Дождь хлещет как из ведра.

— Калисяк распорядился, чтобы вы вышли к последнему поезду, а затем прогулялись по главной улице.

Вежбицкий поморщился.

— Опять грязь месить. У меня сапоги насквозь промокли.

— Ничего не поделаешь, надо идти. Позавчера в этом поезде у какой-то женщины вырвали сумочку. А когда сна бросилась вдогонку за вором, кто-то из его дружков подставил ей ножку, бедолага упала и разбилась.

— В милицию она не заявляла, — заметил капрал.

— Но это факт. Мне рассказал приятель, он все видел.

— Наверняка опять работа Каминчака и его компании.

— Это уж точно.

— Дай им волю, они и ножи пустят в ход.

— Я бы их всех пересажал.

— У тебя есть доказательства, что это они? Никто в свидетели не пойдет, их все боятся. Когда мы в прошлом году задержали Каминчака за драку в пивной, чем дело кончилось?

— Заплатил восемьсот злотых штрафа.

— А что для такого восемьсот злотых? Дали бы полгода — сразу б поумнел…

Милиционеры согрелись, отдохнули и, прихватив накидки, отправились на станцию. Вернулись часа через два. В поселке все было спокойно. Дождь чуть поутих.

Капрал дежурил у телефона. Вежбицкий и Фигель ушли в соседнюю комнату. Перекусив и немного обсохнув, через час опять вышли из отделения. Около шести утра им снова надо было быть в районе железнодорожной станции, чтобы следить за порядком при посадке на электрички — утром много народа уезжало на работу в Варшаву.

В начале восьмого пришел начальник отделения, поручик Ян Панас. Выслушал рапорт дежурного о том, что ночь прошла спокойно.

А через несколько минут в отделение вбежала пожилая женщина. С трудом переведя дыхание, она прокричала:

— Убитый!.. Сержант Калисяк!.. У меня в саду!..

— Кто убит? Что вы несете?

— Пошла я с утра за молоком и хлебом, — женщина заговорила чуть спокойнее, — открыла дверь, иду к калитке. Было еще совсем темно, издалека я ничего не увидела. Подхожу ближе, а у самой калитки под изгородью лежит человек. Я подумала, пьяный, ан нет, не пьяный. В милицейской форме. Лежит неподвижно. Фуражка сползла с головы и волосы в крови. На земле тоже кровь. Смотрю, а это наш сержант. Я его хорошо знаю. Не раз к нам заходил.

— Где вы живете? Далеко? — перебил ее поручик.

— Здесь рядом. На Цветочной, не доходя Вишневой.

Поручик вскочил из-за стола.

— Пошли!

Остальные милиционеры встали как по команде.

— Вы хоть плащи наденьте, дождь-то идет. А ему, бедняге, уже ничем не помочь. Мертвый он…

— Капрал, — более спокойно сказал поручик, — вы останетесь, а Вежбицкий и Фигель пойдут со мной.

Пройдя несколько сот метров, милиционеры подошли к огороженному сеткой участку. Вдоль ограды росли кусты, на которых в эту пору года не осталось ни листочка; от калитки вела бетонная дорожка к стоящему в глубине дому.

Женщина сказала правду. Сразу же за калиткой под кустами лежал мужчина вмилицейской форме. Лежал на животе, широко раскинув руки. Голова у него была повернута вправо, волосы под съехавшей набок фуражкой слиплись от крови. На земле тоже виднелись следы крови, слегка размытые дождем. Это был сержант Калисяк. Смерть, похоже, наступила давно. На лице застыло выражение полного покоя. Никаких следов борьбы не было заметно. Очевидно, убийца застиг свою жертву врасплох, одним ударом лишил жизни.

— Нет пистолета, — показал Фигель на расстегнутую пустую кобуру, — и запасного магазина с патронами.

— Немедленно сообщите в воеводское управление, — сказал поручик, выпрямляясь. — Вежбицкий! Останетесь возле тела. А вас, — обратился он к женщине, — попрошу в отделение, надо составить протокол.

Поручик старался говорить спокойно, но слегка дрожащие руки выдавали, каким усилием воли дается ему это спокойствие.

— Надо бы еще кого-нибудь прислать, — предложил Фигель. — Когда в поселке узнают об убийстве, Вежбицкому одному не справиться. Сейчас слетится сотня зевак и любителей острых ощущений.

— Верно, — согласился поручик, — пришлем ему в помощь двух человек. Из управления приедут, наверное, часа через два.

Но не прошло и часа, как перед отделением милиции остановились три автомашины. В двух находилась следственная группа из воеводского управления, в третьей — майор Станислав Маковский из Главного управления милиции. Ему было поручено вести следствие.

Понадобилось несколько минут, чтобы сообщить приехавшим скудную информацию о случившемся, и машины поехали на Цветочную. Следственная группа принялась за работу.

Майор Маковский стоял чуть в стороне. Ему все было ясно. Не первый милиционер погибал во время дежурства потому, что его пистолет понадобился бандитам. Ничего больше у убитого не взяли, даже плаща не расстегнули. Это свидетельствовало о том, что убийце нужно было только оружие. Как было совершено преступление? Это майор тоже мог себе представить. Под покровом темноты и дождя нападавший незаметно подкрался к сержанту и тяжелым предметом ударил сзади по голове.

— Осмотрите улицу вдоль забора, — приказал майор. — Похоже, что тело перетащили и здесь бросили, а преступление совершено в другом месте.

Вокруг уже собралась большая толпа зевак. Всех попросили отойти на противоположную сторону улицы. Милиционеры метр за метром внимательно осмотрели тротуар.

— Ничего не найдут, — вздохнул поручик, — всю ночь шел дождь. А народу сколько прошло! Да и утром, когда только нашли Калисяка, тоже ничего не обнаружили.

— Согласен. А сержант наверняка не входил в калитку. Зачем бы ему это понадобилось?

— Смотрите, здесь сетка чуть-чуть вогнута, — заметил кто-то из следственной группы. — Как будто на ней лежало что-то тяжелое.

Майор приблизился к изгороди.

— Вон какое ржавое пятно, — сказал он, показывая на комок земли необычного цвета. — Возьмите пробу на исследование. Может, это кровь?

— О, еще такой же след! Точно, кровь, — сообщил один из милиционеров, осматривавших место преступления, — Его тащили к калитке.

Врач установил, что смерть наступила мгновенно, в результате удара в затылок тупым, тяжелым предметом. Удар был очень сильный, сержанту размозжило череп, раздробленные кости повредили мозг. Смерть наступила между девятью и двенадцатью вечера.

— Вполне возможно, — подтвердил поручик. — Калисяк вышел из отделения в начале одиннадцатого. Он жил на Гжибовой — это такая маленькая улочка возле самого леса. По Цветочной ему было ближе всего до дома.

Следственная группа ничего не обнаружила. Если убийца и оставил следы, то их смыл дождь, ливший всю ночь.

Через три дня родные, друзья и товарищи по работе проводили в последний путь сержанта Стефана Калисяка. Было несколько венков — от поселковой общественности, от товарищей, от начальника воеводского управления милиции и от Главного управления. На маленьком сельском кладбище кто-то из друзей произнес речь над гробом. Он говорил о «смерти на посту» и об «исполнении своего долга». Майор Станислав Маковский вел под руку заплаканную женщину в черном. Перед ними шли двое детей. Они были еще слишком малы, чтобы понимать трагичность этих минут.

С глухим стуком ударились о крышку гроба комья земли, брошенные близкими и друзьями сержанта. Могильщики насыпали холмик. Один только майор все время стоял неподвижно, выпрямившись, смотрел на могилу человека, который еще четыре дня тому назад был полон жизни и энергии, и повторял про себя клятву:

— Я отыщу твоего убийцу. Найду и отправлю на виселицу!

Сержант Стефан Калисяк был убит в ноябре 1965 года.

Глава II УДАР В ПУСТОТУ

Новое преступление, жертвой которого стал милиционер, взбудоражило поселок. Общественность требовала более суровых мер наказания для хулиганов-подростков, орудовавших в предместьях Варшавы и в пригородных поселках.

Поэтому майор Маковский, которому было поручено вести следствие по делу об убийстве сержанта, без труда получил необходимые для поисков преступника средства и людей. Но пока никаких следов не обнаружили, и непонятно было, в каком направлении начинать поиски. Майор решил провести крупную облаву на местных хулиганов — вдруг удастся вытащить ниточку, а там и распутать весь клубок.

На следующий день после похорон Калисяка он приехал в отделение милиции, чтобы оттуда руководить облавой. В поселке и в соседних городках произвели кое у кого обыски, в результате было задержано несколько десятков человек.

Операция прошла не впустую. Нашли много краденых вещей. Теперь, когда банды Каминчака и ему подобных можно было не опасаться, люди осмелели и активнее выступали против хулиганов. Верно говорят: «Знают соседи, кто вреден». После облавы в прокуратуру было направлено более десятка дел.

Заодно конфисковали с полсотни кастетов, пружинных ножей, два обреза, а также пистолет и старый наган. Всех в округе, у кого была нечиста совесть, охватил страх.

И это все. Несмотря на энергию майора Маковского, на помощь, которую общественность оказывала во время проведения операции, не было найдено ничего, что имело бы хоть малейшую связь с убийством на Цветочной. Мощный удар майора попал в пустоту.

Прошло еще несколько дней, и майор решил операцию закончить. Дела по выявленным преступлениям были переданы местной милиции или в прокуратуру. Убийца остался на свободе.

Маковский вернулся в Варшаву и довольно уныло доложил своему начальнику о результатах облавы.

— Я был уверен, тем оно и кончится, — сказал полковник, начальник уголовного розыска. — Что вы рассчитывали найти? Пистолет? Для этого нужна не следственная группа, а бригада ясновидцев. Отыскать такой мелкий предмет просто невозможно, тем более когда не знаешь, где его искать.

— Однако мы нашли довольно много разного оружия, — защищался майор, — в том числе четыре ствола огнестрельного…

— Да, поскольку никто не ожидал, что вы именно оружие будете искать. А вот убийца Калисяка хорошо знает, как нам важно найти пистолет. Это единственная улика, которая может навести на след преступника. Убийство было детально продумано и тщательно подготовлено. Это не просто хулиганская выходка, а хладнокровное, преднамеренное злодеяние. Мы имеем дело с ловким и хитрым преступником, а уж он-то прекрасно знает, как и где спрятать оружие. Вполне возможно, что вы даже были у него дома и, пока искали, он стоял рядом и смеялся в душе над вашей беспомощностью.

— Посмотрим, кто будет смеяться последним!

— Ну-ну. Пока это пустые слова. Что вы собираетесь предпринять дальше?

— Допрошу нескольких наиболее подозрительных типов. В первую очередь тех, у кого было найдено оружие. Если они что-то знают об убийстве Калисяка, наверняка расколются, чтобы спасти собственную шкуру.

— Да. Если знают.

— Убийца, скорее всего, живет в поселке. Не приехал же он издалека. Определенно кто-то из местных подонков. Может, кому проболтался о своих планах добыть оружие и заняться грабежом. Эта публика, даже если не знает, кто убил, кое о чем может догадываться.

— Рассуждение верное, если считать, что убийца из местной шпаны. А если нет?

— Иначе быть не может. Порядочные люди не убивают милиционеров, чтобы заполучить пистолет.

— Порядочные — нет, но есть такие, которые только кажутся порядочными.

— Что же вы мне посоветуете?

— Испробуйте все возможное. Расширьте круг поисков за пределы поселка. Внимательно следите за тем, что происходит в стране. Оружие убийце понадобилось наверняка не для тренировок в спортивной стрельбе. Чтобы достать оружие, он пошел на убийство — и при этом не сделал ни одной ошибки, не оставил никаких следов. Боюсь, теперь, когда у него есть пистолет, он не замедлит им воспользоваться. Будем надеяться, что до этого в чем-нибудь ошибется и себя разоблачит.

— Пистолет Калисяка был пристрелян, у нас в архиве есть и гильзы, и фотографии следов, которые нарезка оставляет на пуле. Где бы пистолетом ни воспользовались, мы тут же об этом узнаем.

— Да, но какой ценой?

На этот вопрос майор не смог ответить.

Последующие несколько дней он «выжимал» показания у задержанных. Но все допрашиваемые в один голос твердили, что никогда ничего не слышали о планах покушения на Калисяка и никого не подозревают. А Ян Каминский, которого дружки называли Каминчак, откровенно сказал:

— Пан майор, если бы я знал, кто этот гад, сам бы его к вам привел да еще б вмазал как следует. И никто из ребят его бы не пожалел. Сколько народу село по его вине.

— Только те, у кого рыльце в пушку.

— В пушку не в пушку, но все мы были на свободе. А теперь лежим на нарах.

— Вы никого не подозреваете?

— Никто из наших этого сделать не мог.

— Неужели кто-то чужой приехал в поселок, чтобы убить Калисяка? Это ваши, местные. Убийца хорошо знал сержанта, знал, когда у него кончается дежурство, где он живет, по каким улицам возвращается домой.

— Возможно, — согласился Каминский, — но это все равно не наши.

Местное отделение милиции по своим каналам искало убийцу, но тоже безрезультатно.

Майор Маковский уже подумывал, а не могли ли убить сержанта из мести, пистолет же прихватили, чтобы направить следствие по ложному пути, да и, в конце концов, разве плохо, если пистолет сам идет тебе в руки.

В связи с этим следствие внимательно изучило последние годы жизни сержанта. У него, как у заместителя начальника отделения, конечно, было много врагов. Не один из тех, кто был задержан и в результате тщательного расследования дела самим Калисяком получил срок, обещал свести счеты с чересчур усердным милиционером, но никто не слышал, чтобы его грозились убить.

Майор еще раз провел обыск у всех, кто мог затаить злобу на сержанта, проверил их алиби в день преступления, но и эти меры не навели на след убийцы.

Шли дни, недели и месяцы. Следственное дело с надписью «Калисяк» превратилось в пухлый том. Там были десятки протоколов обысков, сотни протоколов допросов самых различных людей и… ничего больше.

Через полгода майор вынужден был признаться на совещании, что следствие вперед не продвинулось и о преступлении известно не больше, чем в тот день, когда было найдено тело сержанта Калисяка.

Но следствие все же не прекратили, Маковский продолжал им заниматься. Теперь это уже не было его основным заданием, но, если где-либо в Польше совершалось преступление с использованием пистолета, он тут же просил исследовать гильзы и пули, чтобы установить, не был ли пущен в ход пистолет сержанта Калисяка.

Время от времени в поселке проводились облавы, обыски в домах, чьи обитатели казались подозрительными. Задержанных тщательно обыскивали. В результате Зигмунтов стал самым спокойным поселком под Варшавой. Хулиганье притихло либо перебралось куда подальше.

Единственным результатом всех этих мероприятии были новые документы, присоединявшиеся к распухавшему на глазах делу. На след преступника не напали. Не нашли и пистолета.

Прошло почти десять месяцев.

Глава III ПОЧТА НА БЕЛЯНАХ

Прямо от варшавского Института физкультуры на Белянах начинается красивая широкая улица — аллея Зъедночения. Там, где она пересекается с Маримонцкой, находится пользующееся популярностью кафе — место встреч уже нескольких поколений студентов института. Напротив высится массивное здание пожарной охраны. Если идти по аллее в направлении улицы Жеромского, проходишь мимо стоящих по обеим сторонам пятиэтажных жилых домов.

На углу аллеи и улицы Каспровича — стоянка такси. Рядом — автобусная остановка. На противоположной, нечетной стороне улицы красуется высоченное здание. Почти небоскреб. Сразу же за «небоскребом» — трехэтажный дом под номером девятнадцать. В нем мирно соседствуют почта и библиотека. К почте, занимающей правую часть дома, ведет отдельный вход, на нем большая красная вывеска: «Почтовое отделение Варшава-45». Другая вывеска, поменьше, гласит, что здесь же есть отделение сберкассы. В левой части здания в окнах выставлены книжки. Вход в библиотеку и читальный зал, как и вход на почту и в сберкассу, — со стороны аллеи.

Дом номер девятнадцать в служебных документах числится как «отдельно стоящий». Между ним и «небоскребом» с цветочным магазином и кулинарией внизу — несколько метров незастроенного пространства. Такое же расстояние отделяет здание почты от другого жилого дома с тройным номером — 13/15/17. Войти в него можно со стороны аллеи, но большинство жильцов пользуются более удобным проходом между этим домом и почтой, ведущим к противоположной фасаду стороне. Отсюда тоже можно попасть в подъезд. Немного в глубине стоит закопченная квадратная коробка котельной. С некоторых пор котельная не работает — весь район Беляны получает теперь горячую воду с Жераньской электростанции, находящейся неподалеку, хотя и на другом берегу Вислы.

Проулок, ведущий к жилому дому мимо котельной, выходит на соседнюю улицу — Липинскую. Это спокойная, тихая улочка с двух- и одноэтажными домами на одну семью.

Аллея Зьедночения планировалась как основная артерия Белян. К сожалению, ее строили в тот период, когда архитекторы не считались с нуждами жильцов. На всей длинной улице только три или четыре магазина и одно студенческое кафе. Пересекающей аллею улице Каспровича, проложенной позднее, повезло больше: на ней много магазинов и даже есть большой ресторан, а при нем бар. Поэтому улица Каспровича — самая оживленная на Белянах. На аллее почти нет транспорта, мало прохожих. Можно сказать, на ней только живут, притом домой возвращаются вечером или ночью. Даже детям там скучно, и они предпочитают играть в Белянском лесу, вернее, на тех жалких участках, которые от него остались.

Только почта не может пожаловаться на затишье. В 1966 году других почтовых отделений в этой густонаселенной, постоянно растущей части города, вероятно, не было. Поэтому с утра до вечера людской поток тянулся к зданию из серого кирпича. Посетители отправляли заказные письма и телеграммы, заказывали междугородные переговоры, у окошек сберкассы часто выстраивались очереди. Сюда же каждый день сдавали выручку близлежащие магазины и мастерские, а также различные организации. Поэтому ежедневный оборот белянского почтового отделения достигал больших сумм, а после первого и пятнадцатого — дней выдачи зарплаты — эти суммы иногда превышали миллион злотых.

Здание почты застраховано от всякого рода неожиданностей. На всех окнах решетки. Датчики не только включают сирену и подают сигнал тревоги в ближайшее отделение милиции, но и одновременно приводят в действие механизм, закрывающий единственную входную дверь. В помещении постоянно дежурит вооруженный охранник; кроме того, у кассиров есть пистолеты. Деньги здесь под надежной охраной, и даже самое дерзкое нападение не имеет ни малейших шансов на успех.

По договоренности с дирекцией милиция несколько раз имитировала нападение на почту. Результат был всегда одинаков: раздавался глухой рев сирены, и тяжелая стальная завеса опускалась вниз, отрезая от выхода всех, кто находился внутри. Не у всякого банка в Польше столь хорошо отлажена система защиты от нападения.

И тем не менее на почте не оставляли крупных сумм на ночь. Около пяти часов, когда поток посетителей редел, только два окошка принимали выручку от магазинов, а все служащие почты в отдельном закрытом помещении пересчитывали деньги и упаковывали в пачки, которые укладывали в мешки с голубой полоской. Когда мешок наполнялся, его зашивали и пломбировали. В мешок входило примерно около трехсот тысяч злотых. В мешки поменьше ссыпали мелочь — в каждом помещалось до тысячи монет. Мешочки тоже пломбировались. Все эти сокровища дожидались специальной машины, которая перевозила ценный груз в центр Варшавы, в подвалы Польского национального банка. На почте оставались только деньги, поступившие после отправки ежедневной выручки. Это были небольшие в сравнении с общим объемом оборота суммы, однако порой они все же достигали нескольких десятков тысяч злотых.

Поскольку поступления в белянскую сберкассу существенно превышали расходы, почта обходилась без того, чтобы брать в банке суммы, необходимые для нормального осуществления денежных операций. Оставшейся от предыдущего дня небольшой части выручки хватало на первые утренние выплаты, а уже через несколько часов запас денег пополнялся.

Каждый вечер, не позже чем в четверть седьмого, перед зданием почты останавливался темно-зеленый фургон с надписью «Связь». На нем приезжали за деньгами. В фургоне, кроме шофера, находился вооруженный инкассатор. Широкий тротуар позволял машине подъезжать к крыльцу почты. Инкассатор открывал двойные задние дверцы фургона, а из здания почты выходил дежурный охранник. Служащий почты, конвоируемый охранником и инкассатором, переносил в машину мешки с деньгами: сначала большие с банкнотами, а потом маленькие, но более тяжелые, с мелочью.

Вся эта операция была организована очень четко. За пять-семь минут ценный груз укладывали в автомобиль. После этого инкассатор запирал дверцы и расписывался в квитанции о принятии такого-то количества мешков. Получив спецификацию, он садился рядом с водителем и фургон, быстро развернувшись, по улице Каспровича и Подчашинского выезжал на Маримонцкую и дальше — по Словацкого, Мицкевича и Новотки — катил в центр, в Польский национальный банк. После сдачи денег фургон сразу же направлялся в следующее почтовое отделение.

Тот памятный августовский день ничем не напоминал жаркое лето. Было холодно, резкий ветер гнал по небу низкие, темные тучи, моросил, не переставая, дождь. В такую погоду аллея Зъедночения была пустынна, даже окна в домах закрыты.

Почтовое отделение Варшава-45 работало нормально. Народу в тот день было немного. Только возле окошек, где принимали деньги от магазинов, образовались небольшие очереди — кассиры, как обычно, принесли дневную выручку. В маленькой комнатке с решетками на окнах уже пересчитали деньги, уложили в мешки и ждали фургон.

Он приехал без опоздания — десять минут седьмого. Шофер подогнал машину к крыльцу… Вот уже открылись задние дверцы. Уже инкассатор и охранник встали сбоку, чтобы следить за погрузкой мешков с деньгами. Уже показался в дверях служащий почты с мешком… Но не успел он сделать и трех шагов к фургону, как внезапно раздались выстрелы. В этот момент из кулинарии, находящейся в «небоскребе», выходила какая-то женщина. Услышав выстрелы, она повернула голову и увидела человека в кепке и светлом пыльнике, который с небольшого расстояния, почти упершись пистолетом в спину стоявшего перед ним инкассатора, выстрелил в него, а потом выпустил несколько пуль в охранника и в служащего почты.

Все трое упали на бетонные плиты, которыми была вымощена площадка перед зданием почты. Стрелявший мужчина, держа пистолет в правой руке, левой схватил мешок с деньгами и, пробежав под окнами библиотеки, свернул в узкий проулок и скрылся во дворе жилого дома под номером 13/15/17. Тут женщина потеряла его из виду.

Все произошло так быстро, что случайная свидетельница не успела даже вскрикнуть. Водитель фургона, сидевший за рулем, при звуках выстрелов быстро открыл дверцу и выскочил из машины, но на улице никого уже не было.

В помещении почты на выстрелы не обратили внимания. Только услышав крик водителя, служащие и посетители бросились на улицу. Все страшно растерялись, никто не знал, что делать. Несколько человек подбежали к лежавшим на тротуаре. Дверцы фургона были широко раскрыты, внутри виднелись мешки с деньгами из других почтовых отделений.

Первым пришел в себя заместитель начальника почты.

— Что вы возле них толчетесь! Несите скорее в зал и положите на какую-нибудь подстилку. Срочно вызовите милицию и «скорую помощь»! Закрыть фургон!

Только теперь водитель фургона заметил, что деньги, лежащие в машине, никто не охраняет. Он подскочил и захлопнул дверцу.

— Нет ключа! Он у Вишневского.

— Вы охраняйте дверцы, а я сейчас принесу ключи.

Пан Зброжек! Вы тоже постойте возле машины.

Служащие почты перенесли жертвы бандитского нападения в дом. Адам Вишневский, инкассатор, не подавал признаков жизни. Дежурный охранник, Ришард Цегляж, когда его стали поднимать, застонал. Служащий почты Владислав Окуневич был в сознании. Попробовал подняться сам, но не смог из-за сильной боли в ноге. Брюки его были в крови.

Раненых уложили в зале. Почту немедленно закрыли. Внутри остались служащие, несколько кассиров, не успевших сдать деньги, и женщина, которая видела, как произошло нападение. Она была единственным свидетелем.

Нашелся ключ от фургона. В момент нападения Вишневский держал ключи в руке. Падая, он выронил их и накрыл своим телом. Машину заперли, но по распоряжению начальника почты до прибытия милиции оставили на месте под охраной водителя и одного из служащих почты, вооруженного пистолетом.

Первой приехала милицейская «варшава» — патрульный автомобиль, который по рации направили из районного отделения на место происшествия. Вслед за ней прибыла на машине оперативная группа, а еще через две минуты группа из Городского управления милиции. Сразу же за ними приехала машина «скорой помощи». Потом вторая.

Следственные группы приступили к работе. Фотограф сделал необходимые снимки. Были найдены пять пистолетных гильз. Все опрошенные в один голос утверждали, что слышали пять выстрелов. Юзефа Беляк, единственная свидетельница, повторила еще раз, что она увидела, выйдя из магазина кулинарии. Водитель фургона мог сказать немного. Услышав выстрелы, выскочил из машины, но перед почтой никого уже не было. Дал свои показания и Окуневич — служащий почты, который нес мешок с деньгами. Когда он вышел на улицу, справа от него стояли рядом охранник и инкассатор. Не обращая на них внимания, Окуневич пошел к фургону и вдруг услышал один за другим несколько выстрелов, почувствовал сильный удар в ногу и упал. Что было дальше, не знает. Человека, который стрелял, не видел. Не помнит, когда у него вырвали из рук мешок с деньгами. Ничего не заметил. Боль была настолько сильной, что он потерял сознание.

Врачи «скорой помощи», осмотревшие раненых, сообщили: инкассатор Вишневский получил пулевое ранение в грудь в область сердца. Смерть наступила почти мгновенно. Вероятно, пуля пробила левое предсердие. Когда Вишневского переносили в здание почты, он был уже мертв.

Ришарду Цегляжу повезло. В тот момент, когда раздался первый выстрел, он обернулся. Поэтому первая предназначавшаяся ему пуля прошла наискось под лопаткой и застряла между ребрами. Вторая попала в правое плечо. Ранение не смертельное, но охранника следовало срочно доставить в больницу и как можно быстрее прооперировать — он потерял много крови, к тому же врач опасался, что повреждено легкое.

Окуневич был ранен в бедро. Кость, к счастью, не была раздроблена: пролетевшая небольшое расстояние пуля не набрала достаточной силы. Однако врач не исключал, что кость все же могла быть задета. Окуневич также нуждался в операции, надо было немедленно извлечь пулю. Его рана была не столько опасна, сколько болезненна.

— Когда можно будет допросить охранника? — спросил руководитель оперативной группы.

— Дня через три-четыре, если не будет осложнений.

— Хорошо, доктор, везите их в больницу.

Машины «скорой помощи» уехали. Одна в больницу, а вторая — с телом убитого инкассатора — в Институт судебной медицины. Врачей предупредили, что милиции понадобятся извлеченные из ран пули. Судебные медики в подобных предупреждениях не нуждались. Было известно, что при вскрытии пулю достанут и передадут в криминалистическую лабораторию на экспертизу.

На основе показаний пани Беляк милиция определила путь, по которому убегал бандит. Между зданием почты и соседним домом было незастроенное пространство метров в десять шириной. Оттуда можно было попасть во двор жилого дома. Во всю длину двора была проложена дорожка из бетонных плит. На нее выходило пять подъездов. Вторая бетонная дорожка шла вдоль котельной и утыкалась в соседнюю улицу — Липинскую. Но ни во дворе, ни на Липинской никаких следов не было обнаружено. Впрочем, на это даже не надеялись.

— За ним ведь никто не гнался, — рассуждал один из милиционеров. — Достаточно было добежать до угла почты, свернуть — и ищи ветра в поле. Потом он мог спокойно выйти на Липинскую и оттуда податься куда угодно. А может, он живет в каком-нибудь из этих домов и сейчас сидит за столом и считает деньги.

— Видно, он все хорошо рассчитал, прежде чем пойти на такое дело.

— И как удачно погоду выбрал! На улице пусто, никто в такой холод и дождь носа из дому не высунет. Обычно во дворе играют дети, да и взрослые туда-сюда ходят. Как-никак несколько сот жильцов, — объяснял участковый, который, узнав о нападении, пришел на почту.

По спецификации установили, что в украденном мешке находилось триста двадцать семь тысяч шестьсот восемьдесят злотых в различных купюрах.

Нападавшего видела только пани Беляк. Подробно описать его не смогла. Заметила лишь, что он был в светлом пыльнике и на голове какая-то кепчонка. И еще она сказала, что он был очень высокий, выше охранников, в которых стрелял. А у Цегляжа рост около ста восьмидесяти сантиметров. Свидетельница была слишком далеко, чтобы разглядеть черты лица человека в пыльнике. Да и произошло все так молниеносно, что она просто не успела ничего больше увидеть.

Допросили всех почтовых служащих и посетителей, находившихся в зале в момент нападения. Никто из них не заметил ничего подозрительного. Дождь шел с утра, почти все посетители были в плащах. Кое-кто в болоньях или габардиновых пальто, но большинство в недорогих светлых пыльниках. Высокие, низкорослые. Да и кто бы стал приглядываться к мужчинам, стоящим в зале, когда столько работы. В двух окошках, где принимали выручку, кассиры пересчитывали деньги — все их внимание было направлено на то, чтобы не ошибиться. Да и остальные сотрудники занимались своим делом. Так что никто не заметил, чтобы на почте или возле нее крутился высокий мужчина в светлом пыльнике.

— Может, он сидел в кулинарии и высматривал, когда приедет машина за деньгами? Взял бутылку пива и закуску и преспокойно ждал, — заметил один из милиционеров.

Директор кулинарии и продавцы решительно исключали такую возможность. Никакого высокого мужчины в светлом плаще в их магазине ни в шесть часов, ни позднее не было. Покупателей в тот день вообще было немного. В основном приходили женщины купить что-нибудь на ужин. Холод и дождь распугали почти всех мужчин, обычно заходивших выпить пива.

Нападение на почту произошло 23 августа 1966 года. Убитому инкассатору Адаму Вишневскому было 34 года. Остались вдова и трое маленьких детей.

Глава IV ЧЕРНЫЙ «ВАРТБУРГ»

На следующий день после нападения на почту в Белянах майору Станиславу Маковскому позвонил сотрудник лаборатории криминалистики. Результаты исследования гильз, найденных перед зданием почты, показали, что бандит стрелял из пистолета, который когда-то принадлежал сержанту Стефану Калисяку, убитому в ноябре 1965 года.

— Вы в этом совершенно уверены? — поинтересовался майор.

— Пока нет. Мы еще не получили пуль. Только после этого можно будет дать окончательный ответ. Но уже при осмотре гильз обнаружилась характерная особенность: боек в пистолете Калисяка был немного поврежден, и на капсюлях имеются соответствующие повреждения. Совпадает и место удара бойка по капсюлю. Да и следы, которые на гильзах оставляет выбрасыватель, схожи.

— Когда вы получите пули?

— Из института судебной медицины — сразу после вскрытия убитого инкассатора, то есть еще сегодня. Пуль же, которыми были ранены двое почтовых служащих, придется подождать. Дежурный врач сказал, что состояние Ришарда Цегляжа остается тяжелым и операция пока откладывается — возможно, на несколько дней. Владислава Окуневича будут оперировать сегодня вечером… Правда, хирург утверждает, что нам рассчитывать особенно не на что: рентген показал, что пуля ударила в бедренную кость и в ней застряла, отчего, скорее всего, деформировалась.

— Немедленно сообщите мне, если узнаете что-нибудь новое.

— Слушаюсь, пан майор!

После этого разговора Маковский отправился к своему шефу, начальнику уголовного розыска Главного управления милиции. Полковник внимательно его выслушал.

— Я говорил вам, майор, что пистолет всплывет и без ваших поисков. К сожалению, цена, которую мы заплатили за это известие, очень высока — один убитый и двое раненых. У меня уже есть подробный рапорт из дворца Мостовских о результатах следствия. Практически они ничтожны. Преступник, как и при убийстве Калисяка, не оставил улик, если не считать пистолетных гильз и пока не извлеченных пуль.

— Нападение совершено очень четко, а место преступления выбрано с таким расчетом, чтобы можно было безнаказанно удрать с добычей.

— Да, несомненно, нападение было тщательно разработано и готовилось долго. А это подтверждает мое предположение, что убийца сержанта Калисяка — не обычный хулиган. Это умный, расчетливый, готовый на все человек. Он даже не пытался угрожать своим жертвам оружием, сразу открыл огонь. И стрелял так, чтобы убить. Только по чистой случайности Цегляж остался жив. Если бы он не обернулся или оборачивался чуть медленнее, пуля попала бы в сердце. Так, как это произошло с Вишневским.

— Кстати, охранник с инкассатором совершили роковую ошибку, — заметил майор. — Они стояли рядом, и бандит сумел незаметно подойти к ним очень близко. Если бы охранник стоял с одной стороны двери, а инкассатор — с другой, застать их врасплох было бы невозможно.

— Я полагаю, что и в этом случае нападение бы удалось, но не с такой легкостью. Учтите, что подобного рода преступление совершено в Варшаве впервые. Я думаю, что и в Польше тоже. И охранник, и инкассатор считали, что никакая опасность им не грозит, а охрана фургона — всего лишь формальность. Охранник, правда, был вооружен, но не готов немедленно пустить винтовку в ход. А пистолет инкассатора преспокойно лежал в кобуре. Поэтому убийца, с виду обычный прохожий, направляющийся ка почту, застал обоих врасплох.

— Да, верно. Для них это была полная неожиданность, — согласился майор.

— Поскольку пистолет фигурирует в деле об убийстве Калисяка, которое вы ведете, примите к производству и новое преступление, — решил полковник. — Будете вести его совместно с городским управлением. Я отдам соответствующее распоряжение. А вы, не теряя времени, поезжайте во дворец Мостовских и подробно изучите все материалы.

Ознакомившись с результатами следствия, майор Маковский понял, что полковник был прав: улик практически никаких. Только по показаниям пани Беляк, которая видела преступника издалека, удалось составить его словесный портрет, и то весьма приблизительный. Свидетельница также указала, каким путем убегал бандит.

— Скажите, поручик, — спросил майор, просмотрев все материалы следствия, — куда делись пули? У нас в руках пять гильз, а знаем мы только о трех пулях. Одной был убит Вишневский. Второй — ранен охранник, а третьей работник почты.

— Охранник был ранен двумя пулями. Одной в легкое, второй в предплечье.

— Это подтверждается протоколом. И все-таки надо проверить, действительно ли в теле Цегляжа остались две пули.

Позвонили в больницу, где лежал раненый охранник. Врач подтвердил, что Цегляж получил два ранения, ко второе, в предплечье, совершенно не опасное. Пуля пробила мышцы, не повредив ни нервов, ни кровеносных сосудов.

— А что с пулей? — допытывался майор.

— Что с пулей? — удивился хирург. — А мне какое дело? Для меня важно состояние здоровья раненого. Пуля пробила руку и полетела дальше.

— В ране ее нет?

— Нет. Зато есть две дырки. Поменьше — где пуля вошла, побольше — где вышла.

— А как себя чувствует раненый?

— Он в сознании, но еще очень слаб. Большая потеря крови. Мы сделали переливание. Если не будет осложнений, завтра прооперируем.

— Не забудьте сохранить пули!

— Хорошо, хорошо. Об этих дурацких пулях мне уже несколько раз звонили и даже письмо из милиции пришло. Вас, видно, больше интересует пуля, чем человек… — возмутился врач.

— Ну что вы, доктор, — перебил его майор, — нам известно, что в борьбе за жизнь человека вы сделаете все возможное. Тут мы абсолютно спокойны. А вот пуля, которая вас совершенно не интересует, для нас — очень важная улика, необходимая для поимки убийцы. Мы потому вам напоминаем, что на практике случаются разные вещи. Взять, например, убийство президента США Кеннеди. Оперировавшие его врачи не позаботились о сохранении пуль, и они таинственно исчезли.

— Хорошо, хорошо. Мы не в Америке. Завтра получите свою пулю.

— Выходит, — сказал майор, положив трубку, — я был прав. У нас пока только три пули, а убийца выстрелил пять раз. Одна пуля вообще прошла мимо. Вторая, прошив руку охранника, исчезла в неизвестном направлении. Вы этим занимались?

— Еще нет.

— В таком случае поедем на Беляны и поищем эти пули. Кроме того, мне бы хотелось осмотреть место преступления.

Перед зданием почты было, как обычно, пусто. Майор с удовлетворением отметил, что дежурный охранник держит оружие наготове. Одну пулю нашли почти сразу.

Она уткнулась в слой штукатурки между рядами кирпичей двумя метрами правее входной двери. Скорее всего, это была та, которая пробила руку охранника. Один из милиционеров, сопровождавших майора, извлек ее с помощью обычного перочинного ножа. Пуля была почти не повреждена.

Отыскать следы второй пули оказалось не так легко. Самый тщательный осмотр стены поначалу ничего не дал, пока один из милиционеров не обратил внимание, что на металлической окантовке тяжелой двери, ведущей в помещение почты, повреждена краска, притом явно недавно. Принесли лестницу, и майор внимательно осмотрел это место. Не оставалось сомнений, что маленький след на металле оставила пистолетная пуля. Скорее всего, отскочив рикошетом, она упала где-то в стороне. О том, чтобы ее найти, не могло быть и речи.

Майор изучил предполагаемый путь бегства преступника. Пришлось признать, что человек этот действовал не только чрезвычайно смело, но и очень рассудительно. Место для нападения было выбрано исключительно удобно — широкая, всегда пустынная улица, особняком стоящее здание почты. Обитателям соседних домов пистолетные выстрелы должны были показаться слабыми хлопками, похожими на выхлопы плохо отрегулированного автомобильного двигателя. И даже если бы в момент нападения на противоположной стороне широкой улицы оказался случайный прохожий, он просто не обратил бы на эти звуки внимания. Хорошо был обдуман и путь отступления. Пробежав вдоль здания под окнами библиотеки, преступник сворачивал за угол и исчезал из поля зрения возможных свидетелей. Еще десяток метров — и он оказывался во дворе многоквартирного жилого дома. А там вид человека, пусть даже с мешком в руках, вряд ли привлек бы чье-нибудь внимание. Со двора удобный проход вел к Липинской. Улица вся была застроена невысокими домами с садиками. Майор убедился, что почти из каждого садика можно попасть на соседний участок, а оттуда на параллельную улочку — Платничую, которая вела к Клечевской, пересекавшейся с улицей Пшибышевского.

Таким образом бандит, добравшись до Липинской, исчезал, как иголка в стоге сена. Шансов определить его Дальнейший путь почти не было.

Тем не менее майор остался доволен результатами осмотра. Ценной добычей была почти неповрежденная пуля, застрявшая в штукатурке. Ее сразу же послали на экспертизу. Тем временем майор продумывал дальнейший ход следствия. Он решил, что стоит попытать счастья: а вдруг все же кто-нибудь из жильцов высотного дома номер 13/15/17 по аллее Зъедночения видел убегающего преступника? Чтобы это проверить, нужно будет послать туда сотрудников милиции: пусть опросят всех жильцов огромного дома. Но сделать это лучше поближе к вечеру, когда людей легче застать дома.

Идея оказалась удачной. Уже на следующий день выяснилось, что двенадцатилетний школьник Янек Мыс-ливец и Зофья Лисковская, сотрудница одного из министерств, заметили кое-что интересное.

Приглашенная во дворец Мостовских пани Лисковская сообщила, что около шести часов вечера в день нападения она поливала цветы на подоконнике. Ее квартира находится на третьем этаже в пятом подъезде, а значит, в той части здания, которая ближе к почте. Когда Лисковская стояла у окна, она услышала несколько хлопков. Что это пистолетные выстрелы, ей и в голову не пришло. Она подумала, что, вероятно, ребята где-то поблизости играют в войну и стреляют из пугачей.

Минуту спустя из-за угла дома выбежал какой-то мужчина, который, оглянувшись, сначала замедлил шаги, а потом быстро пошел в сторону Липинской. Лисковская заметила, что он держал в руке какой-то сверток, но был ли это мешок — сказать не может. Мужчина прикрывал сверток полой не застегнутого светлого плаща, словно хотел спрятать его от дождя. Правда, дождь к этому времени уже прекратился, но было еще пасмурно.

— Вы говорите, этот мужчина был без головного убора? А какого он был роста? Высокий?

— Пожалуй, да. Мне трудно сказать точно, видела я его с третьего этажа, когда он проходил под моим окном… Сверху человек кажется ниже. Но, по-моему, этот мужчина был выше среднего роста.

— А какие у него были волосы?

— Темные, коротко остриженные и зачесанные назад. В этом я уверена.

— А лица его вы не разглядели?

— Вот тут ничего не могу сказать. Я ведь смотрела из окна. Да и не особенно внимательно. В нашем доме живет много людей, ко всем ходят гости. И на Липинскую через наш двор можно пройти кратчайшим путем, об этом все знают. Только когда ко мне вечером пришли из милиции и стали расспрашивать, я припомнила, что видела такого человека, а за минуту до этого слышала выстрелы… Если б не милиция, я бы никогда не сопоставила двух этих фактов.

— Тот человек направлялся в сторону Липинской?

— Да. Наверняка. На углу Липинской я его еще видела.

— А дальше куда он пошел?

— Скрылся за котельной, она его от меня заслонила.

— Значит, он пошел в западном направлении?

— Западном? — задумалась Лисковская.

— Иначе говоря, к перекрестку Липинской и улицы Шрёгера.

— Да, — согласилась свидетельница, — в сторону Шрёгера. Но это не на запад. Скорее на юг. Липинская идет наискось.

— Пусть будет на юго-запад. Больше вы ничего не заметили?

— Он часто оглядывался.

— А какой на нем был костюм? Ботинки?

— Ах да. У меня создалось впечатление, будто этому человеку жмут ботинки, особенно правый. Да, он как-то странно шагал.

К сожалению, Лисковская больше ничего не заметила. Пришлось удовольствоваться этой скромной информацией.

Следующим место у стола занял двенадцатилетний мальчуган, Янек Мысливец, ученик одной из белянских школ. Он был очень горд ролью, которая ему выпала, и сразу предупредил:

— Вы дадите мне справку, если я опоздаю домой? Я обещал прийти в одиннадцать, а сейчас уже второй час. Мама подумает, что я шатался по городу.

— Конечно, — совершенно серьезно согласился следователь. — Я напишу твоим родителям записку, что наша беседа несколько затянулась. Так что же ты видел?

— Я возвращался от приятеля, который живет на улице Реймонта. Шел по Шрёгера. Там вообще нет автомобильного движения. Когда переходил улицу, между Платничей и Липинской, с Платничей вывернула машина и подъехала к большому дому на углу Липинской и Шрёгера, там на первом этаже трикотажная мастерская.

— Какой марки была машина?

— Я не обратил внимания.

— Постарайся припомнить. Может быть, «варшава»? Какого цвета?

— Нет, поменьше, но вроде бы не «сирена». Я не приглядывался, но, кажется, темная.

— Ну а что было дальше?

— Машина подъехала к дому и остановилась прямо возле мастерской. Стояла там довольно долго, я успел дойти до Липинской. И тут из-за угла вышел какой-то человек в светлом плаще. В руке он нес мешок. Серый, с цветной полоской. Я обратил внимание на эту полоску, никогда не видел полосатых мешков. Дверца машины открылась, человек закинул мешок внутрь и сел сам. И тут же машина отъехала.

— Мужчина, который нес мешок, сел рядом с водителем?

— Нет. Автомобиль ведь ехал от Платничей и остановился у тротуара на правой стороне Шрёгера. Чтобы сесть рядом с водителем, мужчине с мешком пришлось бы обойти машину спереди или сзади. А он этого не сделал. Водитель открыл заднюю дверь, и тот человек сразу сел. Машина стояла с работающим мотором и тут же тронулась.

— Ты видел, куда она поехала?

— Нет, я свернул на Липинскую. Торопился домой.

— Как выглядел мужчина с мешком?

— Высокий, в светлом плаще.

— На голове у него что-нибудь было?

— Нет. Я заметил, что у него темные волосы.

— Ты был близко от него?

— В нескольких метрах. На противоположном тротуаре. Я поворачивал на Липинскую, а он как раз оттуда вышел.

— Ты видел его лицо?

— Да. Такое загорелое. Ни усов, ни бороды. Нос довольно большой, кажется, прямой. Плащ был расстегнут, под ним коричневый пиджак и серые брюки. Я хорошо запомнил.

— А тот, в машине?

— Этого я не разглядел. Заметил только, что он был в кепке.

— А может, ты заметил номер машины?

— Нет. На машину я вообще не смотрел. Только потом обратил внимание, когда увидел, что к ней подбегает человек с полосатым мешком. Еще меня удивило, что дверца сразу же открылась. Тот типвскочил в машину, а водитель сразу дал газ.

— Если б тебе показали этого мужчину или его фото, ты бы его узнал?

Мальчик задумался.

— Не знаю…

По просьбе майора принесли альбом с фотографиями преступников. Янек Мысливец посмотрел снимки и отрицательно покачал головой:

— Нет, его здесь нет. Это точно.

— А минуту назад ты говорил, что не уверен, сможешь ли его узнать.

— Если б вы мне показали несколько снимков, похожих на того человека, я бы не знал, какой выбрать. Но тут даже ни одного похожего нет.

Это было все, что майор смог узнать от Янека. Полученная информация подтверждала показания Лисковской. Преступник действительно убегал так, как она сказала, и был высокого роста. Кроме того, теперь майор знал, что у бандита темные, коротко подстриженные волосы, зачесанные назад, и прямой нос. Подробности, касавшиеся одежды — коричневый пиджак и серые брюки — в данном случае не имели значения. Сразу же после нападения преступник мог переодеться и одежду выбросить. Куда важнее был тот факт, что у него имелся сообщник с автомобилем. Стало быть, заключил майор, тут действует целая банда.

Но из скольких человек она состоит? Есть ли у этих двоих еще сообщники? Пока на эти вопросы майор ответа не находил, но допускал, что, кроме водителя машины, у бандита могли быть и другие сообщники, которые находились поблизости, чтобы вмешаться в случае неблагоприятного поворота событий. Однако пока это была лишь не подкрепленная доказательствами гипотеза.

Следующие два дня не принесли результатов. Было допрошено множество людей, но никто ничего не видел и не слышал. Только на третий день в милицию обратился студент института физкультуры Адам Жебровский. Его показания оказались весьма важными для следствия.

— Я вышел из института со своей однокурсницей. Она живет на Белянах. Я провожал ее домой. С аллеи Зъедночения мы свернули на улицу Каспровича. Там на углу — стоянка такси. Но такси ни одного не было, только немного поодаль стоял черный автомобиль. Мы остановились почти рядом с ним возле витрины магазина. Мотор работал, за рулем сидел человек в кепке с большим козырьком, заслонявшим лицо. Я еще, помню, удивился: зачем в закрытой машине шапка?

— Какая была машина?

— Черный «вартбург».

— Что было дальше?

— Вдруг я услышал какие-то резкие звуки, вроде хлопков. Они доносились со стороны почты. Теперь-то я знаю, что это были пистолетные выстрелы, но тогда и внимания особого не обратил. Перед почтой стоял зеленый почтовый фургон, я подумал, наверное, от его мотора шум. А черный «вартбург», как только прозвучали выстрелы, сорвался с места, притом на большой скорости.

— И куда поехал? К почте?

— Нет. Пересек аллею Зъедночения и помчался по Каспровича. Свернул в первый, нет, во второй переулок. Летел, почти не снижая скорости на повороте. Его даже занесло на мокрой мостовой.

— А потом что?

— Потом? Ничего. Нам и в голову не пришло, что это нападение на почту. Пошли дальше по улице Каспровича.

— А каких-нибудь характерных особенностей у этого автомобиля вы не заметили?

— Нет. Черный «вартбург», вот и все.

— Одноцветный или двухцветный? «Вартбурги» бывают разные.

— Одноцветный. Сплошь черный.

— Ну а что-нибудь специфическое? Например, царапина, или вмятина, или крыло чуть-чуть погнуто?

— Нет. Ничего такого я не заметил, хотя я к машине присматривался. Мне показалось странным, почему мотор не выключен и водитель в кепке. Одно могу только сказать: машина не новая. Года два-три пробегала. Не блестела, как обычно блестят новые.

— Что же вы так поздно к нам обратились? Ведь после нападения прошло уже пять дней. Назавтра надо было прийти. Об убийстве писали все газеты. Не так уж трудно было сообразить, что услышанные вами «хлопки» — бандитские выстрелы.

Студент слегка смутился.

— Я не думал, что между этими выстрелами и автомобилем есть какая-то связь. Да и теперь не уверен.

— Но все-таки пришли.

— Я рассказал об этом кое-кому из знакомых, и они мне посоветовали обратиться в милицию.

— Вы не заметили номера машины?

— Не обратил внимания. Начинался он с «В». Кажется, среди цифр были четверка и семерка.

— Сообщите, пожалуйста, имя, фамилию и адрес вашей спутницы.

Майор побеседовал с девушкой ка следующий день, однако ничего нового она не сообщила.

Таким образом, за пять дней расследования удалось выяснить, что бандит воспользовался пистолетом убитого почти год назад милиционера Стефана Калисяка (экспертиза пуль — и той, что была обнаружена в стене почты, и тех, которые извлекли из тел убитого и раненых, — полностью это подтвердила). Установлены были некоторые приметы убийцы: темноволосый мужчина высокого роста с крупным прямым носом. Действовал не в одиночку, преступление групповое, в распоряжении бандитов имелась машина марки «вартбург».

«Какого цвета? На самом ли деле черного? Перед нападением ее вполне могли перекрасить… Номер наверняка был фальшивый. Да и не производят ни «вартбургов», ни «трабантов» черного цвета. Как говорят в шутку — чтобы их не путали с «мерседесами».

Выяснилось, что в одной только Варшаве зарегистрировано две тысячи восемьсот семьдесят шесть «вартбургов»! Владельцев машин, в номерах которых были четверки и семерки, тщательно проверили. На время нападения у всех было бесспорное алиби. Проверили также, не пытался ли кто-нибудь в последнее время снимать с этих машин номерные знаки. Тогда на болтах или на краске могли бы остаться следы. Но и эта проверка закончилась безрезультатно.

Проходили недели. Папки с делами разбухали. И все без толку! Следствие зашло в тупик.

Глава V ОПЯТЬ ПОГИБАЕТ ЧЕЛОВЕК

Самые уютные уголки Варшавы — в районе улицы Новый Свят. На месте старых довоенных домов с дворами-колодцами здесь появились утопающие в зелени живописные улочки.

Справа от Нового Свята бежит улица Галчинского. Слева их целых три: Бачинского, Тувима и Винни-Пуха. Сонное спокойствие этих закоулков приятно контрастирует с Новым Святом, вечно забитым машинами и толпами прохожих. Оживленная столичная артерия — Новый Свят — и прилегающие к ней улочки воистину два разных мира.

Самая приятная и спокойная из них — улица Тувима. Она берет свое начало от улицы Гурского и заканчивается через пятьдесят метров безымянной площадью, примыкающей к Варецкой. Достопримечательность этой маленькой площади — дом с башенкой, построенный по образцу старинной ратуши. Часть дома занята детским садом. Одной стороной он выходит на улицу Тувима, другой — на Дворики зданий, стоящих на Новом Святе. С маленькой площади без названия можно через узкий проход выйти к этим домикам и оттуда через любые ворота — на Новый Свят.

Вся улица Тувима состоит из двух длинных домов, расположенных друг против друга. По украшающим их аркадам нетрудно определить время, когда они были построены. Это наверняка эпоха строительства МЖР — Маршалковского жилого района — 1949–1953 годы. Дома на улице Тувима носят черты архитектуры тех лет.

Первые этажи обоих домов занимают разнообразные мастерские. Среди них большое кооперативное объединение «Помяр», производящее точную измерительную аппаратуру. В нем работает несколько десятков высококвалифицированных специалистов, в том числе немало надомников.

Улица Тувима почти всегда безлюдна. Лишь изредка кто-нибудь пройдет под аркадами или поставит там свой автомобиль — во избежание штрафа, так как стоянка машин на Новом Святе запрещена.

На маленькой безымянной площади тоже нет особого движения. В хорошую погоду там играют дети, иногда на скамейку присядет молодая пара, либо пенсионер придет с книжкой или газетой погреться на солнышке.

Бухгалтерия «Помяра» выплачивает зарплату своим работникам дважды в месяц, всегда в определенные дни: десятого и двадцать пятого. Кассирша, Гелена Яскульская, обычно начинает в полдень выдавать зарплату надомникам, а потом, часов около двух, — постоянным сотрудникам. К выплате она готовится, естественно, заранее. Получив в правлении чек, она реализует его в банке, а затем раскладывает деньги по конвертам с фамилиями сотрудников. Таким образом, выплата производится быстро и четко, и кассирша может не беспокоиться, что в спешке ошибется и вынуждена будет докладывать из собственного кармана. Заработки в кооперативном объединении высокие, поэтому в каждую зарплату выплачивается свыше трехсот тысяч злотых.

Поблизости от «Помяра» находится несколько банков. Удобнее всего расположено отделение Национального польского банка, помещающееся в огромном здании между Варецкой и Свентокшиской. Там у «Помяра» есть свой счет, и кассир пользуется услугами этого отделения.

До банка от «Помяра» не больше двухсот шагов. С улицы Тувима выходишь на площадь без названия, по ней доходишь до Варецкой, пересекаешь ее и оказываешься во дворе огромного банковского здания. Здесь среди разных контор банка находится и 6-е городское отделение.

Порядок доставки денег следующий: в день выплаты в девять часов утра Яскульская, получив чек, сразу же отправлялась в банк. Ее обычно сопровождал один из сотрудников бухгалтерии или курьер. Для денег у кассирши была специальная большая сумка. В «Помяре» было два фургончика для доставки заказов надомникам и разных прочих нужд, но, поскольку до банка идти было всего двести шагов, Яскульская ходила туда пешком. Получив деньги, она запирала сумку на висячий замочек и возвращалась на улицу Тувима.

В тот день, десятого мая 1968 года, кассирша, как обычно в половине десятого, с сумкой в руке, отправилась в банк. Сопровождал ее Богдан Покора, один из самых молодых работников «Помяра» — ему недавно исполнилось девятнадцать лет. Работать в «Помяр» он пришел год назад, сразу после окончания техникума.

В банке Яскульская подала чек в соответствующее окошко. На этот раз сумма была больше, чем обычно, — целых четыреста двенадцать тысяч злотых. «Помяр» недавно получил много срочных заказов, в связи с чем пришлось увеличить число надомников и, кроме того, работать сверхурочно. Поэтому и общая сумма зарплаты за последние две недели сильно выросла.

Банковский служащий в окошечке перекинулся с кассиршей несколькими словами, даже рискнул пошутить насчет сегодняшней необычно высокой суммы — они с Яскульской были знакомы много лет. Быстро выдав ей номерок, он отослал чек на контроль. Минут через пятнадцать пани Гелену подозвали к другому окошку. Старый, опытный кассир без промедления выдал деньги — пачки банкнотов по пятьсот злотых, купюры помельче, мелочь.

Яскульская проверила полученную сумму, положила деньги в сумку и, как обычно, заперла ее на замок. Попрощавшись с кассиром, направилась к выходу.

— Давайте выпьем кофе, — предложил ее спутник. — Кафе «Новый Свят» отсюда в двух шагах.

— Вы что, с ума сошли, пан Богдан? С такими деньгами — в кафе?

— А что такого? Выпьем по чашечке — и пойдем. Это у нас займет пятнадцать минут.

— И речи быть не может, — решительно возразила кассирша. — Идемте.

— Ну что ж, пойдемте. А так хочется кофе.

Яскульская, больше не слушая молодого человека, повернула в сторону Варецкой. Через минуту, перейдя проезжую часть, они вышли на площадь без названия, пересекли ее и направились к аркадам улицы Тувима.

День был пасмурный и холодный, даже ребятишек на площади не было. Одна только девочка лет пятнадцати вела на поводке красивого черного спаниеля. В дверях дома, выходящего фасадом на Варецкую, показалась женщина, вероятно сотрудница «Моды польской», размещавшейся в том здании.

Возле аркады, у первой колонны, стоял какой-то мужчина. Когда Яскульская и Покора с ним поравнялись, он выхватил из кармана пистолет и выстрелил в молодого человека. Богдан Покора сделал еще два шага, попытался обернуться и упал на тротуар.

Гелена Яскульская, шедшая на полшага впереди, услыхав выстрел, оглянулась. Увидела нацеленный на нее пистолет. Успела только крикнуть:

— Не убивай!

Раздался второй выстрел. Женщина выпустила сумку и мягко осела на землю.

Стрелявший одним прыжком подскочил к ней. Схватил сумку с деньгами, огляделся и, не увидев никого, кроме девочки и окаменевшей от ужаса женщины в дверях «Моды польской», сунул пистолет в карман и бросился бежать. Пробежал по площади вдоль дома, в котором помещался детский сад, свернул за угол и исчез.

Тогда только обе свидетельницы пришли в себя и с криком бросились на помощь неподвижно лежащим на тротуаре людям. Их крики привлекли внимание двух прохожих с Варецкой, а также покупателей и продавцов продовольственного магазина, находящегося в одном из домов на улице Тувима. Кто-то сообщил о том, что произошло, в «Помяр», и оттуда выскочили несколько человек.

Толпа зевак увеличивалась с каждой минутой. К счастью, кто-то из работников «Помяра» не растерялся.

— Врача! — закричал он. — Скорее врача! Звоните в «Скорую помощь» и в милицию!

— На Винни-Пуха есть стоматологическая поликлиника, — подсказал кто-то из зевак. — Зубной врач тоже может оказать первую помощь. Я туда сбегаю.

Через две минуты появился мужчина в белом халате. Он склонился над неподвижными телами.

— Их надо как можно быстрее отсюда забрать, — сказал он. — «Скорую» вызвали? Я, к сожалению, немногим могу помочь. Их нужно везти прямо в больницу.

Под руководством стоматолога раненых перенесли в помещение «Помяра». Там врач попытался перевязать раны.

— Женщина ранена в грудную клетку, справа, — определил он, — есть опасность внутреннего кровоизлияния. У мужчины рана тоже в область легких, пуля вошла со спины. Единственное, что я могу, — это наложить временные повязки.

Первой приехала милиция. Карета «скорой помощи» появилась лишь двадцать минут спустя. На середину дня в больших городах, как правило, приходится большая часть несчастных случаев, и у диспетчера не оказалось свободной машины.

Врач «скорой помощи» подтвердил диагноз своего коллеги стоматолога. С включенной сиреной «скорая помощь» помчалась к ближайшей больнице.

Тем временем милиция приступила к осмотру места происшествия. Фотограф делал снимки, а офицер милиции в «Помяре» допрашивал свидетелей — Алину Хшановскую и Ванду Данеляк. Обе показали, что бандит убежал в сторону Нового Свята.

Милиция изучила путь, по которому убегал убийца. Тротуар, проходивший под окнами детского сада, заканчивался несколькими ступеньками, которые вели во двор дома номер сорок семь по Новому Святу. Этот двор, на беду, сообщался с тремя соседними, и из каждого можно было выйти на улицу и бесследно исчезнуть.

Были допрошены продавцы из соседнего продовольственного магазина, а также работники «Помяра». Никто из них ничего подозрительного не заметил. Опрос сотрудников соседних учреждений также не принес ничего утешительного.

А единственные свидетельницы преступления были так потрясены разыгравшейся на их глазах сценой, что не могли толком описать бандита. Они не помнили, какого он был роста, во что одет, был ли на нем головной убор…

Ванда Данеляк, сотрудница «Моды польской», не ответила ни на один из этих вопросов. Алина Хшановская, школьница, запомнила только, что нападавший был в серых брюках.

На соседней улице Бачинского милиции повезло больше. Улочка эта параллельна улице Тувима, но немного длиннее ее и доходит до Варецкой; она также пересекает безымянную площадь, на которой было совершено нападение. На углу Бачинского и Варецкой находится кулинария — большой магазин с двумя витринами: одна выходит на Варецкую, вторая — на улицу Бачинского.

Янина Оркиш, заведующая магазином, видела двух мужчин, которые с девяти утра слонялись по Варецкой и Бачинского. Этих мужчин она видела и раньше. Они заходили в кулинарию и всякий раз что-нибудь покупали.

Что произошло на площади, пани Оркиш не видела. Не обратила она внимания и на выстрелы. Но кое-что все-таки заметила: ей показалось, что во время нападения один из мужчин вышел на улицу. Тот, что повыше. Куда девался другой, она не знает.

Зато заведующая довольно хорошо запомнила, как они выглядели. Один был высокий, сантиметров сто восемьдесят, если не больше. В коричневом плаще-болонье, без головного убора. Волосы темные, нос довольно крупный, прямой, лицо продолговатое. Курил сигареты.

Второй мужчина был прямой противоположностью первого. Низкорослый, первому по плечо, а значит, не выше ста шестидесяти пяти сантиметров. Одет в светлую куртку полуспортивного покроя с поясом. На голове кепка того же цвета, брюки серые. Лицо его пани Оркиш не запомнилось, она смогла только сказать, что оно было круглое с небольшими, светлыми усиками.

— А никаких особых примет вы не заметили? — спросил офицер милиции. — Может быть, у кого-нибудь был на лице шрам или бородавка или что-то в этом роде? Как они держались? Прямо или сутулились?

— Держались прямо. А что касается лица — нет, особых примет не припомню. Вот только у одного усы.

— А как бы вы определили их возраст? Который старше?

— А кто их знает. Вроде бы одного возраста, лет по тридцать пять. Может, тот, что пониже, немного моложе.

— Вы говорите, они заходили к вам в магазин. Вы слышали их голоса?

— Сегодня не заходили. А до этого несколько раз покупали, кажется, ветчину. Утром, ветчина у нас только по утрам бывает. Я их и запомнила как покупателей, поэтому и сегодня обратила внимание. А как говорили? Нормально… Скорее тихо.

— Вы бы узнали их на фотографии?

— Пожалуй… Да, конечно бы узнала!

— Давно вы их видите около вашего магазина? И как часто?

— Недели две, наверное. Особенно я не приглядывалась, просто они бросаются в глаза: один высокий, а второй низенький. Как Пат и Паташон. Утром я их всегда видела. Оии или по Бачинского прогуливались, или на площади сидели на лавочке.

— А двадцать пятого апреля вы их видели?

Заведующая на минуту задумалась. Заглянула в какой-то блокнотик.

— Сейчас скажу. В тот день мы получили много товару. Очень хорошую ветчину и филейную колбасу. Покупателей в магазине было немного, как всегда после пасхи. А эти двое зашли. Я еще удивилась, потому что один взял целый батон колбасы. Кило на полтора. Вдобавок еще купили по полкило ветчины. В такой день покупки очень крупные, вот я и запомнила. Служащие из банка попозже заходили, так те покупали по сто, сто пятьдесят граммов ветчины и булочки.

— Те двое всегда появлялись вместе?

— Нет. Иногда порознь. Но чаще вместе.

— Вы не заметили, они приезжали на машине?

— Нет. Они либо прогуливались, либо сидели на скамейке. Я думала, живут поблизости или работают, а может, у них какие-то дела в банке. В хорошую погоду, чтоб не ждать в помещении, многие выходят подышать воздухом.

— Кто-нибудь третий с ними когда-нибудь был?

— Нет, никогда, — твердо ответила пани Оркиш.

Милиция побывала и в соседнем доме, в мастерской бытового обслуживания. Там один из мастеров припомнил, что последние две недели часто, причем только в утренние часы, видел в их районе двух мужчин. Высокого и низкого. Они прогуливались, сидели на скамейке. Иногда читали газеты. Но как они выглядели, он не запомнил. Не смог также ответить на вопрос, были ли они возле мастерской и сегодня.

Выстрелов в мастерской не слышали, о нападении узнали позднее, от одного из клиентов. И хотя из окон мастерской место нападения прекрасно видно, никто из работников на улицу, к сожалению, не смотрел и поэтому ничем не мог помочь следствию.

Когда следственная группа вернулась во дворец Мостовских, там их ждала печальная новость: Богдан Покора умер по дороге в больницу.

Глава VI СЕРАЯ «ШКОДА»

По дороге на работу майор Станислав Маковский, как обычно, читал утреннюю газету. На первой странице жирным шрифтом было напечатано небольшое сообщение:

ДЕРЗКОЕ БАНДИТСКОЕ НАПАДЕНИЕ

Вчера, около девяти часов утра, неизвестный преступник совершил дерзкое нападение на улице Тувима. Двое работников кооперативного объединения «Помяр» — Гелена Яскульская и Богдан Покора — возвращались из банка, где получили крупную сумму денег, предназначенную для выдачи зарплаты. Внезапно к ним подбежал какой-то мужчина и дважды выстрелил из пистолета. Затем схватил сумку с деньгами и скрылся. Богдан Покора умер по дороге в больницу, вторая жертва нападения — Яскульская — в тяжелом состоянии. Милиция ведет расследование.

Не зная еще результатов предварительного следствия, Маковский понял, что нападение — дело рук тех самых бандитов, которые три года назад убили сержанта милиции Стефана Калисяка, а в 1966 году совершили дерзкое ограбление на почте на Белянах, во время которого погиб инкассатор Адам Вишневский.

Эти два дела стоили майору Маковскому много здоровья и нервов. За всю его почти двадцатилетнюю службу ни разу не случалось, чтобы такое серьезное преступление осталось нераскрытым. А тут еще целых два убийства, последовавших одно за другим. И не было никаких оснований полагать, что преступники будут пойманы. Приходилось только надеяться на счастливый случай.

Читая газетное сообщение, Маковский испытывал смешанные чувства: ему жаль было невинных людей, коварно убитых выродками, для которых деньги стоят больше, чем чужая жизнь, но одновременно появилась надежда, ибо таинственная банда снова дала о себе знать. Может быть, на этот раз они совершили какую-нибудь ошибку и трехлетняя борьба наконец увенчается победой?

Станислав Маковский помнил о своей клятве над могилой Стефана Калисяка. Оба дела он вел квалифицированно и добросовестно. В следствии принимало участие множество работников милиции. Несмотря на неудачи, дела не были сданы в архив. Толстые папки по-прежнему стояли в сейфе в кабинете майора. Не было, пожалуй, месяца, чтобы он к ним не возвращался, не перечитывал в сотый раз все документы и показания свидетелей, не предпринимал новых шагов для поисков преступников.

Маковский сознавал, что на карту поставлены не только его честь и самолюбие. Вся его дальнейшая, столь прекрасно начатая карьера в большой степени зависела от этого расследования. Маковскому не присвоили звания подполковника, хотя он вот-вот должен был его получить и за выслугу лет, и за успехи в работе. Никто ему не говорил, что причиной были эти две неудачи. Однако не оставалось сомнений, что только поэтому фамилии майора не оказалось в списке получивших повышение. На счету у Станислава Маковского было уже несколько блестяще проведенных дел, и в их числе — разоблачение международной банды торговцев наркотиками, перевозящей через Польшу на запад опиум с Ближнего Востока. Тем не менее майор понимал, что те два нераскрытых убийства останутся «темным пятном» в его биографии. Про такие неудачи не забывают. Даже спустя много лет «доброжелатели», которых всегда хватает, не преминут о них напомнить.

Ни начальник уголовного розыска, ни другие вышестоящие офицеры никогда майора не упрекали. Они знали, что расследование велось тщательно и по всем правилам. Специалисты не могли не признать, что майор ничего не упустил. Но следствие располагало слишком ничтожными данными. Да и преступники вели себя крайне осторожно — легкая добыча не вскружила им головы. По всей стране велось наблюдение за людьми среднего достатка, которые, внезапно изменив образ жизни, начинали бурно развлекаться и сорить деньгами. При этом был раскрыт ряд серьезных хозяйственных преступлений, но виновники не имели никакого отношения к двум нераскрытым убийствам.

Едва майор переступил порог своего кабинета, его вызвали к шефу. Вместо приветствия полковник спросил:

— Вы уже знаете, майор?

— Нападение на улице Тувима?

— Я получил рапорт из городского управления.

— Видимо, те же самые.

— Да. Тот же почерк. Снова выстрелы в спину. И какая жестокость. Преступник не только хотел завладеть деньгами. В таком случае достаточно было бы просто стрелять по ногам. А этот убивает умышленно, чтобы избавиться от свидетелей, чтобы не оставить ни малейших следов.

— Но ведь эти свидетели и так не много могли бы сказать. Что успел увидеть убитый на Белянах Адам Вишневский? Или Покора, в которого, как вы сами сказали, стреляли сзади?

— Этого мы никогда не узнаем. Быть может, один из этих людей знал бандита и тот опасался, что будет опознан?

— Не думаю. Охранник с почты, который оправился от тяжелого ранения, показал, что не знал нападавшего. Тем не менее преступник целился в грудь, а значит, намеревался убить.

— Да… То же можно сказать и о другой жертве нападения на улице Тувима. Преступник также целился в сердце. Состояние кассирши все еще очень тяжелое. Она не пришла в сознание. Врачи говорят, что, если и выживет, допросить ее можно будет не раньше чем через десять дней.

— Пистолетные гильзы найдены?

— Нет! И это несмотря на многочасовые поиски. Очень странно. Правда, по обе стороны относительно узкого тротуара тянется газон, но, если бы гильзы упали в траву, мы бы их там обнаружили.

— Может быть, их поднял кто-нибудь из зевак, сбежавшихся на звук выстрелов, и взял себе «на память»?

— Не думаю. Скорее, это сделал сообщник преступника. Вы еще не видели материалов следствия и не знаете, что у бандита был сообщник. По всей вероятности, именно он, воспользовавшись суматохой, подобрал гильзы.

— Очень рискованный шаг.

— Ну, не такой уж рискованный. Сообщника никто не знал. Он мог с успехом сойти за случайного прохожего… На место преступления милиция прибыла довольно быстро, но минут десять все же прошло. Вполне достаточно, чтобы, не привлекая к себе внимания, незаметно наклониться и поднять две маленькие латунные трубочки. Ведь все были заняты оказанием помощи раненым или попросту на них глазели.

— Но пули-то не исчезли?

— В полдень будут известны результаты экспертизы пули, извлеченной из тела убитого. Но уже сейчас у меня нет сомнений, что мы встретились со старыми знакомыми. Они могли раздобыть другой пистолет, но методов «работы» не изменили. Описание одного из бандитов, соучастника убийцы с улицы Тувима, однозначно указывает, что это тот человек, который два года назад убил Вишневского.

— Так это не он стрелял?

— Не он. На этот раз оружие было в руках другого члена банды. Низкорослого. Высокий его страховал, находясь в каких-нибудь двадцати метрах от места преступления, на улице Бачинского. Очевидно, в банде существует принцип равной ответственности всех ее членов. Если у каждого руки будут в крови и он будет знать, что в случае провала его ждет смертный приговор, то один другого не предаст и не засыплет на следствии. Старый принцип всех банд, специализирующихся на «мокрой работе».

— Вы разрешите мне заняться следствием?

— Я бы и без вашей просьбы это вам поручил, майор. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Я сообщил в городское управление, что вы будете координировать ход следствия. Поезжайте туда немедленно.

В городском управлении милиции не теряли времени даром. Опытнейшие специалисты занимались составлением схемы пути, по которому убегал преступник. Во дворец Мостовских вызвали всех тех, кто видел, как произошло нападение, или спустя несколько минут оказался возле лежащих на земле жертв. Когда майор приехал, шел повторный допрос единственных свидетелей — сотрудницы «Моды польской» и школьницы, которая прогуливала в скверике собаку. Обе, правда, не смогли ничего добавить к своим вчерашним показаниям.

— Припомните, пожалуйста, — обратился майор к Ванде Данеляк, — сразу же после того, как раздались выстрелы и бандит удрал, вы подбежали к раненым. Вскоре вокруг собралось много людей. Не было ли среди них высокого мужчины в коричневом плаще-болонье?

— Не знаю. Я была очень напугана, хотя наверно бы заметила.

На тот же вопрос Алина Хшановская ответила, что в толпе было несколько мужчин в темных плащах. Ведь такие носит каждый второй.

Врач-стоматолог, Юзеф Нарковский, который оказал раненым первую помощь, утверждал, что видел мужчину в таком плаще, но какого тот был роста, не заметил. Не запомнил он и его лица.

Работники «Помяра», которые прибежали на место происшествия, а потом переносили раненых, также утверждали, что в собравшейся толпе было несколько мужчин в коричневых плащах. Но и они не смогли описать их примет. Не заметили, чтобы кто-нибудь наклонялся и поднимал что-то с земли. Внимание их было поглощено ранеными и… исчезнувшей сумкой с деньгами.

Пани Оркиш тоже не изменила своих показаний. Она повторила, что самого момента нападения не видела, а выстрелов то ли не слышала, то ли просто не обратила внимания на два не слишком громких хлопка. В конце концов, она могла быть занята обслуживанием покупателей.

— А сразу после нападения вы этих мужчин не видели?

— Нет. Сегодня они не появлялись. Но и до того приходили не каждый день.

— Вы бы их узнали?

— Конечно. Они ж не раз бывали у нас в магазине.

По распоряжению майора пани Оркиш пригласили в соседнюю комнату, где попросили просмотреть около двухсот фотографий. Там были снимки опасных преступников из картотеки Главного управления милиции, фотографии актеров, журналистов, политических деятелей и граждан, ходатайствующих о выдаче заграничных паспортов, — всё вперемешку.

— Посмотрите, пожалуйста, не торопясь, все фотографии, — сказал майор. — И отложите в сторону те, которые покажутся вам хоть немного похожими на интересующих нас людей. Только предупреждаю, смотрите внимательно, не спешите… Когда закончите, найдете меня в соседнем кабинете.

Не прошло и получаса, как пани Оркиш, явно взволнованная, вошла в комнату, где сидел майор. В руках у нее были две фотографии.

— Я нашла их! — с торжеством закричала она. — Вот эти бандиты!

Майор взглянул на фотографии.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно. Чтоб мне провалиться!..

— А на других фото вы никого похожего не нашли?

— Я всё просмотрела. Несколько похожих, конечно, есть, но это наверняка они. Я не ошиблась.

— Благодарю вас, — сказал майор. — А теперь для порядка составим протокол.

Заведующая подписала протокол. Там было сказано, что из предъявленных ей милицией снимков она отобрала два. Вне всяких сомнений, на них изображены люди, которые в течение последних двух недель крутились вблизи места нападения, а вчера, между девятью и десятью часами утра, прохаживались по улице Бачинского.

Майор поблагодарил пани Оркиш за помощь и ценную информацию, извинился, что отнял у нее столько времени.

Как только она ушла, майор позвонил в МИД и попросил к телефону директора протокольного отдела.

— Говорит майор Маковский из Главного управления милиции. Мне бы хотелось получить от вас кое-какую информацию.

— Чем можем быть полезны?

— Скажите, Ян Ковальский по-прежнему посол в Венесуэле?

— Да.

— А где он сейчас? В Польше?

— Нет, в Венесуэле. Не далее как вчера я говорил с ним по телефону.

— Весьма вам благодарен, пан директор, — сказал майор и повесил трубку.

Затем майор соединился с воеводским управлением милиции в Зеленой Гуре. На этот раз он задал только один вопрос:

— Заместитель начальника воеводского управления полковник Выгановский вчера утром был на работе?

Начальника областного управления необычный вопрос из Варшавы слегка удивил.

— Что это вы вдруг вспомнили про Выгановского? Радикулит его, правда, донимает, но мы с ним пока еще держимся. И на работе он вчера, ясное дело, был.

— Спасибо большое, извините, полковник. — И майор положил трубку.

Вот так-то. Вот чего стоят показания свидетелей. Пани Оркиш столь решительно и уверенно «опознала» на предъявленных ей фотографиях не больше не меньше как посла Польши в Венесуэле и… заместителя начальника воеводского управления милиции в Зеленой Гуре. Хорошо еще, что именно их — а ведь кому другому не так было бы просто подтвердить свое алиби. Майор не подозревал заведующую магазином в злонамеренности или желании направить следствие по ложному пути. Людям свойственно ошибаться. В оправдание пани Оркиш следует заметить, что у посла действительно был довольно крупный прямой нос, а у полковника Выгановского — круглое лицо с небольшими усиками.

Зато похвалу майора заслужил один из его сотрудников, который привел во дворец Мостовских двух новых свидетелей: Зигмунта Яницу и Ольгу Ментус. По его мнению, они могли рассказать кое-что интересное.

Первой Маковский пригласил в свой кабинет, а точнее, в кабинет, который ему предоставили в городском управлении, пани Ментус. Женщина была несколько испугана и, вероятно, поэтому обрушила на него целый поток слов:

— Чего вы нас гоняете? Ну, я продаю цветы, зелень, иногда курочку — что же в том плохого? Жить на что-то надо! А тут сразу во дворец! Сказал бы, что из милиции, я б заплатила штраф. Участковый подтвердит, я всегда плачу…

— Платите, если не успеете убежать, — рассмеялся майор, — а потом снова возвращаетесь. Хотя прекрасно знаете, что торговать в подворотнях на Новом Святе запрещено.

— А кому я мешаю? Заработаю пару грошей — и людям польза. Не надо толкаться в магазинах. Ну так сколько надо платить?

— Попробуем договориться, пани Ментус, — предложил Маковский, — может быть, и на этот раз обойдется без штрафа. Если вы нам расскажете всю правду и поможете…

— Я — всегда! Нашей любимой милиции… Конечно! Как же иначе! — затараторила старая торговка.

— Вы вчера тоже были на Новом Святе и продавали цветы?

Ольга Ментус не знала, стоит ли ей признаваться, и, подумав, ответила весьма дипломатично:

— На Новом Святе-то я была, но товара при мне не было. Даже пан участковый, когда меня заметил, удивился. Спросите, он подтвердит.

— Товар ваш меня не интересует. Припомните, что вы видели в десять часов утра, может быть, в четверть одиннадцатого. Не заметили случайно, как из подворотни дома 43, 45 или 47 вышел невысокий мужчина с сумкой в руках?

— Вышел, пан майор. Как сейчас вижу. Такой маленький, в куртке до колен. Я стояла у дома 45, а он аккурат из этих ворот выскочил. Очень торопился. Но когда уже выбежал на тротуар, остановился и стал зыркать по сторонам. В руке у него была закрытая на замочек сумка.

— Вот-вот, — обрадовался майор, — этот тип меня и интересует. Что он потом сделал?

— А ничего. Стоял на краю тротуара и оглядывался. То направо, то налево. Через минуту подъехала машина, и он в нее сел. Даже не подождал, пока совсем остановится. Почти на ходу открыл дверцу, вскочил и уехал. Только я его и видела.

— Поехали в сторону Иерусалимских Аллей?

— Ясное дело, куда ж еще им было ехать? — И пани Ментус объяснила майору, что на Новом Святе правостороннее движение.

— Вы запомнили лицо этого… маленького?

— Я не присматривалась. Он быстро пробежал. Удивилась только, почему сумка на замок закрыта. Оттого и запомнила.

— А волосы у него какие? Голова была покрыта?

— Нет. Он был без шапки. Волосы? Вроде светлые… Но точно не скажу.

— А тот, что сидел в машине?

— Этого я и совсем не разглядела. Он притормозил и сразу отъехал.

— Какая была машина?

— Обыкновенная. Таких в Варшаве полно. Маленькая.

— «Сирена», «трабант», «шкода», «москвич»? — Майор перечислил самые популярные марки.

— Я в этом не разбираюсь. Внучек мой, хотя ему всего девять лет, тот любую машину назовет. Смышленый!

— А может быть, вы цвет машины заметили?

— Светлая, вроде серая.

Затем майор допросил Зигмунта Яницу, дворника. В ответ на вопрос, видел ли он накануне невысокого человека в куртке с сумкой в руке, Яница сказал:

— Десятого мая я вышел на работу поздней обычного. Восьмого именины Станислава. Стасиков полно, вот и праздновали два дня кряду. Так что на работу я припозднился. Сами понимаете…

Майор со всей серьезностью кивнул, а Яница, успокоившись, продолжал:

— Участок у меня большой, к десяти я еще не управился. Подметал улицу перед домами 47, 49 и 51. Гляжу, у магазина советской книги, метрах в двух от меня, остановилась машина и немного заехала на тротуар. Никто из нее не вышел, а она стоит и стоит, и мотор не выключен. Стоянка-то там не разрешена, ну, думаю, сейчас придет фара… Ой, извините, пан майор. Придет, думаю, милиционер, по меньшей мере сотню сдерет. Так и простояла, дай бог памяти, с полчаса. И ведь повезло. Ни один милиционер его не прихватил.

— Что же было дальше?

— Подмел я тротуар перед домом сорок семь, перехожу к сорок пятому. Вдруг из этого дома выбегает какой-то тип. Машина тут же к нему подъехала, мужик в нее вскочил — и ходу, к Иерусалимским Аллеям. Когда я через полчаса узнал, что случилось на улице Тувима, сразу подумал: небось это и были бандиты.

— Почему же вы к нам не пришли?

— А зачем было ходить? Милиция сама ко мне пришла… Они сразу, пан майор, отъехали. На полном газу.

— Вы разглядели человека, который вышел из ворот?

— Особенно я не присматривался. Низенький, в куртке. В руке чего-то нес. Пани Ментус говорила, вроде сумку, запертую на замок.

— Об этом нам пани Ментус сама рассказала. Меня интересует, что вы видели?

— Я ж говорю, что не присматривался. Невысокий, пониже меня.

— А другой, в машине?

— Кто его знает! Сидел какой-то в кепке. Даже носу из машины не высунул.

— Какой марки была машина?

— Серая «шкода».

— Точно?

— Что я, в машинах не разбираюсь? — обиделся Яни-ца. — У меня сын шофер, на такси работает.

Показания пани Ментус и пана Яницы дали следствию новые факты. Во-первых, удалось установить, что банда состоит по меньшей мере из трех человек. Непосредственное участие в нападении принимали двое… Высокий, уже известный по нападению на Белянах убийца инкассатора Вишневского, на этот раз с безопасного расстояния следил за ходом событий. Потом он, возможно, подобрал гильзы. Стрелял низенький, которого описала пани Оркиш. Правда, заведующая магазином дала промашку с фотографиями, но можно было считать установленным, что рост бандита не более ста шестидесяти пяти сантиметров, а лицо круглое… Что же касается усов, майор был убежден, что сразу после нападения от них не осталось и следа. Преступники сплошь да рядом специально обзаводятся «особыми приметами», чтобы сбить следствие с толку.

Очень важным был еще один факт: на этот раз преступники воспользовались серой «шкодой». Это означало, что банда располагает двумя машинами: черным «вартбургом» и серой «шкодой». Третий член банды выполняет функции шофера. Он ли был за рулем черного «вартбурга» во время нападения на Белянах? Или же в банде существует принцип полной взаимозаменяемости и в каждом новом деле ее члены меняются ролями? Ответов на эти вопросы пока не было.

К сожалению, этими успехами дело и ограничилось. В течение последующих недель следственными органами была проведена огромная работа. Было даже проверено, не продал ли кто-нибудь черный «вартбург» или не заменил его на серую «шкоду». Но и этот путь никуда не привел. Анализ пуль, правда, подтвердил, что они выпущены из пистолета, принадлежавшего сержанту Калися-ку. Хотя новые владельцы пистолета пытались каким-то твердым предметом деформировать нарезку в канале ствола, эксперты точно установили, что бандит пользовался именно этим оружием.

Было, впрочем, одно радостное событие: врачам удалось спасти жизнь Гелене Яскульской, кассирше «Помяра». Необходимо подчеркнуть, что, когда потребовалось произвести раненой переливание крови, все ее сослуживцы выразили желание стать донорами.

22 июля, в День возрождения Польши, был объявлен список сотрудников милиции, получивших повышение. Станислава Маковского среди них не было.

Глава VII 22 НОЯБРЯ 1969 ГОДА

23 ноября все столичные газеты поместили на первых страницах сенсационную информацию о новом преступлении. Вот что было напечатано в одной из газет:

ДЕРЗКОЕ БАНДИТСКОЕ НАПАДЕНИЕ В ЦЕНТРЕ СТОЛИЦЫ

ОДИН ОХРАННИК УБИТ, ВТОРОЙ РАНЕН.

ДОБЫЧА БАНДИТОВ — СВЫШЕ МИЛЛИОНА ТРЕХСОТ ТЫСЯЧ ЗЛОТЫХ

Вечером 22 ноября в Варшаве неизвестные лица совершили необычайно дерзкое нападение на кассиршу «Суперсама», которая в сопровождении двух охранников отвозила деньги в банк.

Сообщение о подробностях нападения поступило ночью от начальника уголовного розыска Главного управления милиции.

По предварительным данным, дело происходило следующим образом: в восемнадцать тридцать пять ко входу в банк на Новогродской улице подъехала «варшава» с кассиршей из «Суперсама». Когда она вместе с двумя охранниками вышла из машины и направилась в банк, к ней приблизились двое мужчин, которые без предупреждения открыли стрельбу из пистолетов. Один из охранников, тридцатилетний Януш Лютык, упал, смертельно раненный. Видя это, второй охранник, хотя тоже был ранен, попытался с мешком денег добежать до здания банка. К сожалению, у самого входа один из бандитов догнал раненого и вырвал у него мешок. Отстреливаясь, бандиты скрылись.

Следует отметить, что водитель «варшавы», чтобы поднять тревогу, беспрерывно сигналил, хотя его машину обстреливали бандиты.

Главное управление милиции призывает всех, кто может что-либо сообщить об обстоятельствах нападения, обратиться в ближайшее отделение милиции. Милиция гарантирует сохранение тайны.

Это новое бандитское нападение, самое дерзкое из всех предшествовавших, вызвало, с одной стороны, огромное негодование общественности, а с другой — понятное любопытство. Люди ломали головы не только над тем, каким образом бандитам удалось запугать всех, кто в тот момент оказался на оживленной улице, но и как они сумели удрать со своей добычей. Поэтому на следующий день пресса вернулась к обсуждению случившегося.

НОВЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ СЛЕДСТВИЯ ПО ДЕЛУ О ПРЕСТУПЛЕНИИ НА НОВОГРОДСКОЙ

Сообщение о бандитском нападении, совершенном вечером 22 числа этого месяца перед банком на Новогродской, вся Варшава встретила с понятным волнением. Милиция энергично ведет расследование, привлекая к нему крупнейших специалистов. Результаты экспертизы найденных на месте нападения гильз указывают, что все выстрелы произведены из пистолета калибра 7,62 миллиметра.

Из показаний некоторых свидетелей следует, что, совершив ограбление, бандиты скрылись на машине, которая ждала их перед зданием оперетты «Рома».

Глубоко переживают случившееся работники «Суперсама». От бандитской пули погиб всеми уважаемый и любимый сотрудник охраны Януш Лютык.

Страшная трагедия постигла семью убитого — жену и двоих маленьких детей: трехлетнюю Марысю идвухлетнего Здзисека.

Второй охранник находится в больнице. К счастью, его жизнь вне опасности. На его иждивении семья из четырех человек.

* * *
Совершенное 22 ноября преступление взволновало всю столичную общественность. Подобные случаи в Польше происходят не часто, но тем не менее необходимо усилить бдительность в местах, «привлекательных» для представителей преступного мира, особенно в часы наибольшего оживления в магазинах, а также в дни зарплаты.

Стоит добавить, что сама система доставки денег в банки и почтовые отделения, о чем уже неоднократно писалось, организована не наилучшим образом. У нас уже есть трагический опыт не раскрытых до сих пор нападений на почту в Белянах и на кассиршу на улице Тувима.

На этот раз добычей бандитов стала значительно большая сумма, чем в обоих предыдущих случаях, и снова погиб человек. Организация перевозки денег — проблема, не терпящая отлагательств.

Через несколько дней газеты поместили описание печальной церемонии — похорон убитого охранника Януша Лютыка.

Состояние здоровья второго охранника, Станислава Стопки, с каждым днем улучшалось. За самоотверженность, проявленную во время нападения, он был награжден Министерством внутренней торговли премией в размере десяти тысяч злотых. Награды получили также кассирша Ядвига Травская и водитель Владислав Центовский.

С того момента, когда милицию уведомили о нападении, расследование вело Главное управление. Третье за несколько последних лет бандитское нападение заставило милицию сосредоточить все имеющиеся в ее распоряжении средства для поисков преступников.

Фраза, гласившая, что «милиция энергично ведет расследование, привлекая к нему крупнейших специалистов», не была лишь тактическим маневром для успокоения общественного мнения, потрясенного новым наглым преступлением. Главное управление милиции действительно привлекло к следствию своих самых опытных и способных офицеров. Среди них был майор Станислав Маковский.

На этот раз свидетелей было много. Рядом с банком расположена автомобильная стоянка, да и на оживленной улице, как всегда, было многолюдно. Однако, как это часто бывает, свидетели противоречили друг другу. Выслушав около полутора десятков показаний, милиция не смогла даже установить, как был одет один из преступников. Кассирша утверждала, что на нем была короткая кожаная куртка светло-коричневого цвета, какие обычно носят мотоциклисты. Водитель машины, на которой привезли деньги, сообщил, что нападавший был в темно-коричневом комбинезоне, вроде лыжного. Мнения остальных свидетелей тоже разделились. И цвета называли разные: от светло-коричневого до синего.

Казалось бы, не столь уж это и важно, но ведь подобные мелочи могли сыграть решающую роль: вдруг кто-нибудь бы вспомнил, что в тот самый день видел кого-то из своих знакомых, одетого именно таким образом. И это бы оказалось пресловутой ниткой, ухватившись за которую можно было бы размотать клубок.

К счастью, описания внешности бандита в основном совпадали. По словам свидетелей, это был высокий, коротко стриженный блондин с залысинами на лбу.

Его сообщника, вырвавшего мешок с деньгами из рук убегавшего охранника, свидетели запомнили хуже. В момент нападения он стоял немного дальше от проезжей части, но ближе ко входу в банк. Судя по всему, бандиты разработали свой план необычайно тщательно и даже предусмотрели, что охранник может попытаться укрыться с деньгами в помещении банка. Второй участник нападения должен был этого не допустить. Так оно и получилось.

Несколько свидетелей показали, что человек, который вырвал у охранника мешок с деньгами, был тоже высокого роста. На голове у него был то ли берет, то ли кепка — тут мнения свидетелей разошлись. Лицо продолговатое, с крупным прямым носом.

Самую большую загадку для следствия представляли выстрелы. Все показания тут полностью совпадали: оба бандита открыли огонь одновременно — в тот момент, когда один из охранников, Станислав Стопка, брал из рук кассирши мешок с деньгами. Кассирша сидела в «варшаве» на переднем сиденье, держа мешок на коленях. Когда машина остановилась перед банком, охранники вышли первыми, и Стопка взял мешок из рук кассирши, которая выйти еще не успела.

В дальнейшем события, по рассказам свидетелей, развивались следующим образом: раздаются выстрелы, Януш Лютык падает на землю, Стопка с деньгами кидается ко входу в банк. Он ранен, бежит с трудом. Около колонн на фронтоне банка на него бросается второй бандит, сбивает раненого с ног и вырывает мешок. В ту же минуту водитель «варшавы» начинает сигналить. Его примеру следует водитель другой, стоящей рядом машины. Тогда бандит, который все еще стоит на тротуаре перед принадлежащей «Суперсаму» машиной, дважды стреляет по «варшаве» и разбивает переднее стекло. Затем он стреляет по «вартбургу», стоящему за «варшавой». Пуля рикошетом отскакивает от крыши машины, оставив глубокую царапину.

Бандит с мешком денег перебегает мостовую. Вдогонку за ним бросается его сообщник с пистолетом в руке. Оба бегут к зданию «Ромы».

Примерно таков был ход событий, воспроизведенный по показаниям одиннадцати свидетелей — непосредственных очевидцев нападения. Правда, показания их различались между собой порой весьма значительно, но в целом можно было с большой вероятностью установить, что события на Новогродской происходили именно таким образом.

К сожалению, вопреки единодушным показаниям свидетелей, будто стреляли оба бандита, милиция нашла гильзы только от одного пистолета, из которого был убит Януш Лютык и ранен второй охранник. Из того же оружия были выпущены остальные пули, которые предназначались поднявшему тревогу водителю. По-видимому, стреляя в него, бандит хуже владел своими нервами, чем вначале, когда двумя выстрелами убил одного и тяжело ранил другого человека.

Итак, возник вопрос: было ли у второго преступника оружие? Стрелял он или не стрелял? А может быть, у него был барабанный револьвер, который не выбрасывает стреляных гильз? Но где в таком случае пули? Быть может, «действовал» только первый преступник, а второй пользовался пугачом, чтобы наделать как можно больше шума и запугать случайных свидетелей?

Эти вопросы пока оставались без ответа. Не было обнаружено следов никаких других пуль, кроме тех, которые выпустил из своего пистолета бандит в кожаной куртке (или комбинезоне).

Еще более загадочным представлялся путь, по которому убегали бандиты. Тут свидетели были единодушны только в одном: завершив «операцию», оба нападавших пересекли улицу и направились к театру оперетты. Впереди бежал человек с мешком. За ним другой, с пистолетом.

Дальнейшие показания были уже просто диаметрально противоположными. Большинство свидетелей утверждало, что оба преступника сели в стоявшую перед «Ромой» зеленую «варшаву». Машина тут же тронулась с места, проехала мимо банка, а затем свернула на улицу Эмилии Плятер и помчалась в направлении Котиковой. Кое-кто из свидетелей показал, что нападавшие сначала пустились бежать, а потом, замедлив шаг, дошли до соседней Познанской и скрылись за углом почты. Нашлись и такие, которые готовы были поклясться, что бандиты исчезли в подъезде здания «Ромы».

Интересные показания были получены от одного из актеров оперетты, который сам обратился в милицию. В день нападения он подъехал к «Роме» на собственной машине. Остановился рядом с зеленой «варшавой». Когда запирал дверцу своего автомобиля, услышал со стороны банка звуки, похожие на выстрелы. Актер торопился: до начала спектакля оставалось полчаса, а за кулисами полагается быть за час до поднятия занавеса. Поэтому, не обращая внимания на то, что происходит на противоположной стороне улицы, он поспешил в театр. И все же успел заметить, что, когда запирал машину, зеленая «варшава» покинула стоянку и направилась к улице Эмилии Плятер. Пассажиров в ней не было. Актер утверждал, что водитель был невысокого роста.

— Почему вы так думаете? — спросил Маковский.

— Я же остановился с ним рядом. Правда, он сидел в машине, а я видел его только через окно, но тем не менее разглядел, что, судя по телосложению, человек он скорее невысокий. Уж в чем, в чем, а в анатомии человеческого тела мы, актеры, немного разбираемся.

— Как выглядел водитель «варшавы»?

— Лицо круглое, волосы русые, вздернутый нос. Небольшие усики.

— Похоже, — обрадовался майор. — Этого я и ждал. Стало быть, вы утверждаете, что в машине пассажиров не было?

— Я в этом абсолютно уверен.

— А вы не видели людей, бежавших со стороны банка? Ведь это напротив.

— Не заметил… Я запер машину и сразу поспешил в театр.

— А может быть, в зеленую «варшаву» кто-нибудь вскочил уже на ходу?

— Сомневаюсь. Такое я бы наверняка заметил. Я только видел, что «варшава» сорвалась с места на большой скорости.

Устанавливая путь, по которому убегали преступники, милиция обратила внимание на маленькую улочку, шедшую вдоль южного крыла здания «Ромы» и называвшуюся улицей Барбары. Оттуда можно попасть в приходский дом, стоящий на территории костела. Вся обширная территория костела святой Барбары, более известного варшавянам как костел «на Кошиках», ограждена высокой железной решеткой, укрепленной на столбиках из красного кирпича. Не исключено было, что бандиты перескочили через ограду, хотя это вряд ли осталось бы незамеченным — кто-нибудь из свидетелей наверняка бы увидел перелезающих через решетку людей. В ограде перед домом была железная калитка. Как сообщил милиции церковный сторож, а также подтвердил приходский ксендз, этой калиткой уже много лет не пользуются: сторож даже не мог найти от нее ключа. Да она и не нужна — прямо к костелу ведет специальный вход.

Тем не менее, когда один из работников милиции попробовал отпереть калитку отмычкой, она поддалась пегко и даже без скрежета, точно не была заперта на не открывавшийся годами замок. И что еще интереснее — механизм замка явно был недавно вычищен и смазан.

— Дело ясное, — заметил один из офицеров милиции. — Готовясь к нападению, бандиты сочли — и совершенно справедливо, — что лучше всего им было бы проникнуть на обширную территорию костела, расположенную между тремя улицами: Новогродской, Эмилии Плятер и Вспульной. Заинтересовавшись этой калиткой, они смазали замок и подобрали подходящую отмычку. Это было совсем не трудно: замок очень простой конструкции. Возились с замком они после наступления темноты, и никто не обратил внимания на одного или даже двух человек, стоявших около калитки, которой давно не пользуются. И после нападения они удрали этим путем, не забыв запереть за собой калитку. Новогродская в этой части освещена довольно скупо, а на улице Барбары в момент нападения царила поистине кромешная тьма. Насчет боковой калитки преступники здорово придумали: ведь так они мгновенно скрылись из поля зрения возможных преследователей.

— Куда же они побежали потом? — не удержался от вопроса кто-то из следственной группы.

— А еще откуда-нибудь можно войти на территорию костела? — спросил майор.

— Есть главный вход с Эмилии Плятер и тот, что в глубине улицы Барбары, его отсюда видно, — ответил ксендз.

— Меня не это интересует. Еще такие же, как эта, калитки есть?

— Есть одна. На Вспульной, рядом с бездействующей часовней. Когда-то там проводились погребальные церемонии. Калитка в таких случаях открывалась, и через нее выносили гроб на катафалк, стоявший на улице. Во время Варшавского восстания часовня была наполовину разрушена, ее так и не восстановили, и с тех пор калиткой не пользуются.

— Подойдемте туда, — предложил майор Маковский. — Я уверен, что и там замок будет со свежей смазкой.

Он не ошибся. Замок открывался легко, и ржавчины в нем не было.

— Они вбежали с Новогродской, — констатировал Маковский, — и заперли за собой калитку. Потом обогнули костел и через заблаговременно открытую калитку вышли на улицу, где их ждала машина.

— Не уверен, — возразил один из милиционеров. — С таким же успехом они могли спрятать на территории костела одежду на смену и чемодан. Допустим, около часовни. Ведь тут по вечерам никто не ходит и свертка бы не обнаружили. Бандиты могли надеть плащи, деньги спрятать в чемодан и в новом, так сказать, обличье пойти в сторону Маршалковской, Познанской или Котиковой.

— Эта версия тоже вполне правдоподобна, — согласился майор, — но, по-моему, чересчур сложна. Почерк бандитов нам известен. Мы знаем, что во время предыдущих нападений они всегда пользовались машинами и вряд ли на этот раз отказались от испробованного метода. Разница лишь в том, что раньше действовал один преступник, а второй его подстраховывал, теперь же и этому пришлось включиться. Бегство на машине — самый быстрый и верный способ, с какой стати им пренебрегать?

— Но в прошлый раз у них была другая машина, «шкода».

— Да, верно. Во время первого нападения они пользовались «вартбургом», при втором — «шкодой», а теперь «варшавой». Но это только подтверждает мое предположение о соблюдаемом бандой принципе взаимозаменяемости. А существование третьей машины еще больше его подкрепляет.

— Почему подкрепляет? — поинтересовался капитан Борковский.

— Мы не знаем, как убили сержанта Калисяка, — ответил майор, — зато установили, что на Белянах стрелял высокий брюнет с крупным носом. Он скрылся на черном «вартбурге». Кто сидел за рулем, выяснить не удалось. На улице Тувима стрелял человек низкого роста. «Носатый верзила» — назовем его так — стоял на стреме и в нападении участия не принимал. Не было необходимости. Возможно, потом он подобрал гильзы и унес их с места преступления. Автомобиль, на котором удрал убийца, вел третий член банды. Во время последнего преступления, согласно принципу взаимозаменяемости, стрелял некто, появившийся на сцене впервые. А за рулем автомобиля сидел низенький круглолицый. И даже усики у него были.

— Автомобиль мог случайно оказаться перед «Ромой» и столь же случайно отъехать, когда раздались выстрелы, — капитана не убедили выводы Маковского.

— В таком случае он бы остановился перед банком. В это время гам уже сигналили все автомобили, кричали люди. Легко было догадаться, что в банке произошло что-то необычное. Всякий водитель бы заинтересовался. Да и облик человека за рулем зеленой «варшавы» совпадает с описанием третьего бандита.

— Допустим. Только водителей с такой внешностью в столице несколько сотен. Я не придаю большого значения показаниям актера. Его ведь совершенно не заинтересовали выстрелы и рев машин у банка. Даже странно, что он внимательно присмотрелся к владельцу «варшавы».

— Актеры вообще более наблюдательны, чем люди других профессий. Певцу из оперетты достаточно было бросить один взгляд на человека, сидящего в соседней машине, чтобы впоследствии подробно его описать. К тому же я надеюсь, — завершил этот маленький спор майор Маковский, — мы получим бесспорное доказательство того, что «варшава» — третий автомобиль, находящийся в распоряжении банды.

— Я возражал вам, майор, — объяснил Борковский, — не из духа противоречия, а чтобы исключить всякие случайности, которые могли бы направить следствие по ложному пути. Лучшим доказательством тому, что это возможно, служат показания свидетелей, пытавшихся нас убедить, что бандиты исчезли то ли в здании «Ромы», то ли на Познанской. Сейчас, когда мы точно знаем путь, по которому убегали преступники, мне кажется особенно сомнительным, что «варшава» участвовала в нападении. Будь это их машина, они могли бы безо всяких сразу в нее сесть. Зачем было убегать через сад костела?

— А вот зачем. Перед банком и на стоянке находилось не меньше десятка машин. Они могли поехать следом за «варшавой», и неизвестно, чем бы окончилась погоня. А убегая через двор костела, бандиты ничем не рисковали. Водитель «варшавы», убедившись, что никто за ним не гонится, подъехал к ним со Вспульной. Если бы его преследовали, он увел бы погоню в другую сторону и потом остановился где-нибудь на углу. Машина была бы пуста, и ничего нельзя было б доказать.

— Во вчерашнем нападении — да, но не в предыдущих…

— По прошествии почти двух лет? Я бы не рискнул обратиться к прокурору за ордером на арест. Какие мы могли бы представить доказательства? Весьма ненадежные показания свидетельницы, некой пани Оркиш, которая уже на следующий день после нападения, когда все еще должно быть свежо в памяти, выбрала из кучи показанных ей фотографий не более не менее как заместителя начальника воеводского управления милиции в Зеленой Гуре, человека, находившегося почти в пятистах километрах от места преступления. А за второго бандита она приняла посла Польши в Венесуэле. По-вашему, я должен был мотивировать обвинение показаниями такого свидетеля?

— Именно поэтому я и подожду обещанных вами бесспорных доказательств, — упорствовал капитан.

— Вы их получите в ближайшие дни.

Баллистическая экспертиза подтвердила, что все гильзы и пули выпущены из пистолета сержанта Стефана Калисяка.

Глава VIII СЛОВЕСНЫЙ ПОРТРЕТ

Спустя несколько дней газеты опубликовали сообщение, которое было также передано по радио и телевидению:

СООБЩЕНИЕ МИЛИЦИИ

В связи со следствием, ведущимся по делу о нападении, совершенном 22.Х.69 г. перед зданием банка на Новогродской улице, Управление милиции Варшавы просит водителя легковой машины, которая 22.Х.69 между 18.00 и 18.15 стояла перед зданием оперетты («Рома»), немедленно обратиться в Управление, ул. Новот-ки, комната 711 (дворец Мостовских). Одновременно просят обратиться по вышеуказанному адресу всех граждан, которые могут сообщить какую-либо информацию о том, как происходило нападение, и в особенности тех, кто 22.Х.69 между 18.00 и 18.45 видел подъезжающий к театру оперетты, стоящий перед ним или отъезжающий от этого места автомобиль, а также тех, кто в указанное время ставил свои машины на стоянку перед зданием «Ромы».

К сообщению прилагалась схема места происшествия, которую показали по телевидению: с обращения милиции начинали свои самые интересные программы радио и телевидение. Пресса всей Польши опубликовала схему нападения, а некоторые варшавские газеты — даже в двух или трех номерах. Можно было не сомневаться, что обращение услышат все взрослые граждане страны.

На объявление откликнулись несколько десятков человек. Благодаря их показаниям милиция получила более подробные описания обоих бандитов, а также сведения о стоявшем перед зданием «Ромы» автомобиле. Эти сведения полностью подтверждали слова актера оперетты. Сомнений не оставалось: перед «Ромой» была светло-зеленая «варшава». Возраст водителя свидетели определили в пределах 25–30 лет. По их словам, это был полнолицый человек невысокого роста, одетый в темное пальто или куртку.

Нашлись двое свидетелей, которые видели, как машина отъезжала от здания оперетты. Она двинулась с места после первого выстрела. Кроме водителя, в ней никого не было. Доехав по Новогродской до улицы Эмилии Плятер, «варшава» свернула на нее и направилась в сторону Кошиковой. Дальнейший ее маршрут установить не удалось.

На просьбу милиции (в которой сознательно не были упомянуты марка и цвет автомобиля, чтобы не оказывать давления на свидетелей) водитель «варшавы» не откликнулся. Зато во дворец Мостовских явилось с полсотни других водителей, между восемнадцатью и девятнадцатью часами проезжавших по Новогродской, но их показания не внесли в дело ничего нового.

Майор Маковский получил неоспоримые доказательства того, что «варшава», стоявшая перед зданием оперетты, имела отношение к случившемуся. Она подстраховывала отступление бандитов от банка и, скорее всего, потом забрала их со Вспулыюй.

Необходимо было успокоить общественное мнение, и Главное управление милиции решило созвать в середине декабря пресс-конференцию, чтобы проинформировать журналистов о ходе следствия и объявить награду за поимку бандитов в размере ста тысяч злотых.

Еще до пресс-конференции были составлены словесные портреты преступников. Художники изготовили манекены, одетые примерно гак, как и бандиты во время последнего нападения. Манекены сфотографировали. Словесные портреты и фотографии были опубликованы в печати и показаны по телевидению, расклеены на улицах Варшавы и других больших городов, а также на всех вокзалах и автобусных станциях.

Вот описания, помещенные в объявлении о розыске:

Словесный портрет 1

(под снимком, сделанным с манекена)

Возраст: 30–35 лет.

Рост:, высокий, около 180 сантиметров, возможно выше.

Телосложение: худощавый, слегка сутулый.

Лицо: овальное, кожа бледная.

Лоб: узкий, с залысинами.

Волосы: светлые, коротко подстриженные, зачесанные назад.

Брови: светлые, слабо обозначенные.

Глаза: близко посаженные.

Одежда: (во время нападения) куртка до колен, из темно-коричневой «болоньи», гладкая, возможно, простроченная квадратиками или ромбами; темно-серые брюки.

Словесный портрет 2

Возраст: 30–40 лет.

Рост: высокий, выше 180 сантиметров.

Телосложение: худощавый, осанка прямая.

Лицо: продолговатое, кожа смуглая.

Подбородок: слегка выдающийся вперед.

Волосы: темные, прямые, зачесанные назад.

Нос: крупный, с широким основанием, прямой.

Одежда: куртка, предположительно, из темнозеленой «болоньи», немного длиннее пиджака, с воротником из искусственного меха, лыжная шерстяная шапочка с козырьком.

Словесный портрет 3

Возраст 25–30 лет.

Рост: около 160–170 сантиметров (намного ниже двух остальных).

Лицо: полное.

Нос: слегка вздернутый.

Волосы: светлые.

Одежда: темное пальто или куртка. Брюки несколько светлее.

Под этими описаниями помещалась просьба ко всем, кто что-либо знает о разыскиваемых или об одном из них, обратиться в варшавское управление милиции на улице Новотки или в ближайшее отделение. В объявлении о розыске также упоминалось о награде в сто тысяч злотых за информацию, которая поможет задержать преступников, с обещанием сохранить в тайне фамилию лица, сообщившего важные сведения.

Теперь милиции оставалось только ждать отклика на свой призыв.

Конечно, работники милиции не сидели сложа руки. Они старались собрать дополнительные сведения, посещали квартиры, магазины и кафе, расположенные вблизи банка и предполагаемого пути бегства бандитов, на улицах Эмилии Плятер и Вспульной. Однако не нашли никого, кто бы обратил внимание на светло-зеленую «варшаву» или на двух людей, выходящих через боковую калитку со двора костела святой Барбары.

Милиция проверила, не была ли в дни, предшествующие нападению, украдена машина — светло-зеленая «варшава». Преступники очень часто, особенно за границей, пользуются крадеными машинами, которые затем поджигают или просто бросают. Однако в данном случае, хотя и были раскрыты несколько автомобильных краж, ни одна из них не имела отношения к интересующему милицию делу.

Ситуация складывалась следующим образом: либо объявление о розыске и обещанная высокая награда позволят расследованию продвинуться вперед, либо следствие по делу о нападении на Новогродской улице закончится так же, как и предыдущие: новый толстый том документов займет место в сейфе майора Станислава Маковского.

Глава IX ЛОЖНЫЕ ПУТИ

После объявления о розыске и публикации словесных портретов для милиции наступили хлопотные дни: ежедневная почта приносила в Главное управление и во дворец Мостовских сотни писем. Их авторы высказывали самые разнообразные предположения или давали следственным органам «добрые советы».

Поступило много информации о людях, которые, по мнению их соседей или знакомых, жили явно не по средствам. Движущим мотивом большинству авторов этих писем служила обыкновенная человеческая зависть. Тем не менее каждое сообщение необходимо было проверить, поскольку оно могло в той или иной степени оказаться полезным для следствия.

Девяносто процентов писем было без подписей. Люди легко обвиняют, но часто не имеют достаточно гражданского мужества, чтобы указать свою фамилию даже тогда, когда знают, что милиция гарантирует сохранение тайны.

Во многих письмах указывались конкретные люди, имеющие сходство с бандитами. Тут подписи встречались чаще, однако большинство все же были анонимными. Сплошь да рядом автор заканчивал письмо словами: «Пока мне не хотелось бы сообщать свое имя и адрес, однако, если моя информация окажется полезной и приведет к поимке бандитов, со временем я дам о себе знать». Офицеры, ведущие следствие, не очень удивлялись такому нежеланию сообщать свои имена и фамилии. Они прекрасно понимали, что многие поступают так просто из страха. Бандиты доказали, что способны на все и прекрасно владеют огнестрельным оружием. Опасения анонимов в известной степени были оправданны.

«Похожих на бандитов» мужчин надо было увидеть собственными глазами. К ним посылались так называемые «физиономисты» — специалисты, умеющие распознавать преступников по фотографиям. Если при встрече с указанным человеком работник милиции убеждался, что произошла ошибка, дело ограничивалось короткой беседой. Если же физиономист приходил к выводу, что сходство действительно существует, производилась более тщательная проверка. У подозреваемого производили обыск, его допрашивали, устраивали очные ставки со свидетелями преступления. В первую очередь искали оружие и одежду, подобную той, что была на бандитах во время нападения.

Если принять во внимание, что письма шли буквально тысячами, нетрудно себе представить, как тяжело приходилось работникам милиции. То и дело они задерживали людей, которые внешне напоминали преступников и не могли подтвердить свое алиби в момент нападения.

К сожалению, нашлись «шутники», которые пытались таким способом свести личные счеты или сыграть прекрасную, по их мнению, шутку со знакомыми. Так, например, было получено анонимное письмо, в котором сообщалось, что один из бандитов — известный варшавский литератор. Сотрудники милиции, придя к нему домой, застали писателя в постели с высокой температурой — он болел гриппом. Сходство с одним из бандитов было весьма сомнительным, тем не менее пришлось допросить больного человека. Со времени нападения прошло больше месяца, поэтому литератор сразу не мог сказать, что делал вечером того дня, и лишь его жена припомнила, что у него тогда проходила серия авторских вечеров в Щецинском воеводстве и он целую неделю провел вне Варшавы.

Несомненно, это была «шутка» какого-то «доброжелательного» коллеги.

Нечто подобное пережил известный спортивный обозреватель, которому вдобавок еще пришлось провести несколько дней во дворце Мостовских. Его сходство с одним из бандитов, блондином, было и впрямь очень велико. Кроме того, журналист не помнил, что делал в день ограбления. Сначала он представил алиби, которое при проверке оказалось фальшивым. Как потом выяснилось, он просто спутал даты и сказал, что во время нападения был на собрании, милиция же без труда установила, что собрание состоялось накануне нападения на Новогродской. Только через три дня журналист припомнил, что делал в тот день, когда возле банка прозвучали выстрелы.

Следствие осложнялось еще и тем, что очевидцы преступления — а их было немало, — как правило, «узнавали» многих из показанных им людей. В спортивном обозревателе, например, почти все свидетели узнали одного из нападавших, хотя его показали в группе мужчин примерно того же роста и телосложения. Он даже блондином не был, разве что его волосы имели слегка рыжеватый оттенок.

Милиция вела следствие тщательно и быстро. Задержанных после установления их алиби освобождали — естественно, с извинениями за причиненные неприятности.

Но были случаи, очень трудные для проверки. Так, милиция получила сразу несколько писем, где сообщалось, что бандит скрывается под личиной научного сотрудника одного из варшавских институтов. Указывалось на его сходство с портретом высокого темноволосого бандита, отмечали, что он часто ходит в такой же куртке, какая была описана в объявлении о розыске. Кроме того, молодой ученый, по их мнению, жил на широкую ногу, несоответственно своим доходам: в течение последних трех лет купил кооперативную квартиру, машину — светло-зеленую «варшаву», ездил в отпуск за границу, приобрел телевизор, холодильник, новую мебель.

Очная ставка со свидетелями нападения оказалась для ученого фатальной: все без исключения указали на него как на преступника. Хуже того, его опознала среди двенадцати других лиц приглашенная во дворец Мостовских заведующая магазином на Варецкой. Именно он, по ее утверждению, в день убийства Богдана Покоры прогуливался по улице Тувима перед магазином, а до того часто туда заходил вместе со своим низкорослым напарником.

Актер оперетты, единственный человек, хорошо разглядевший светло-зеленую «варшаву», на которой, скорее всего, скрылись бандиты, сообщил, что показанная ему машина очень похожа на автомобиль преступников. Если к этому добавить, что ученый жил на Белянах, то есть сравнительно недалеко от места первого нападения, будет ясно, что улики против него оказались очень серьезными. Настолько серьезными, что прокурор, ознакомившись с материалами следствия, дал распоряжение задержать ученого на три месяца.

Алиби доцента тоже было сомнительным. Вначале он вообще не мог припомнить, что делал в день нападения — ведь с того времени прошло больше месяца, а уж он никак не предполагал, что может влипнуть в такую историю, и дневника не вел. Наконец ученый заявил, что в день убийства у него болела голова и после окончания занятий в институте он сел в машину и поехал прокатиться по Белянскому шоссе. Добрался до самого Модлина и оттуда повернул домой. В час нападения, вероятно, находился на шоссе где-то под Новым Двором.

Это объяснение милиция приняла довольно скептически. Вторая половина ноября — не та пора года, когда тянет совершать далекие одинокие поездки на автомобиле.

Правда, доцент уверял, что на обратном пути остановился в Дзеканове на автобусной остановке и посадил в машину какую-то женщину, но фамилии ее сообщить не смог. Как он понял из короткой беседы по дороге, у этой женщины были близкие родственники в Дзеканове, которых она часто навещала. В тот день тоже от них возвращалась и долго ждала опаздывавший автобус.

Ученый не мог ни описать, как выглядела женщина, которую он довез до Варшавы, ни сообщить какие-либо подробности, которые позволили бы милиции ее найти. Он помнил только, что его пассажирка вышла из машины на трамвайной остановке у института физкультуры и говорила, что живет на Мокотове.

От того, найдется ли эта женщина, зависело, будет ли молодой ученый быстро освобожден или его пребывание в следственной тюрьме затянется. Не исключалось даже, что на основании косвенных улик ему будет предъявлено обвинение в участии в преступлении. Правда, обвинение в том, что он живет не по средствам, отпало. Доцент был женат на дочери владельца пригородного хозяйства, кстати говоря, своей студентке. Огородник, рассматривая брак дочери как высокопрестижный, не жалел для молодых денег — а было их у него достаточно. Именно он купил молодоженам кооперативную квартиру и покрыл большую часть расходов на обзаведение хозяйством и мебелью, а также оплачивал их заграничные поездки. Огородник сам признался, что каждый месяц давал дочке по нескольку тысяч злотых и увеличил эту дотацию после рождения внука. Неудивительно, что при таком положении вещей доцент мог собственные доходы предназначить на покупку машины. Тем более что недавно он опубликовал научную работу и напечатал несколько статей в зарубежных журналах.

Однако, даже принимая во внимание помощь тестя, трудно было точно определить, сколько на самом деле тратил ученый. Поэтому показания огородника не могли считаться неоспоримым доказательством в пользу обвиняемого. Существовала вероятность, что в бюджет его зятя ежемесячной составной частью входят несколько тысяч злотых из денег, добытых путем ограбления почты на Белянах и кассиров на улице Тувима и на Новогродской. Поэтому милиция долго считала арестованного доцента подозреваемым номер один.

Тем не менее параллельно шли интенсивные поиски доказательств невиновности молодого ученого. К несчастью, название «Дзеканов» широко распространено. Существует Дзеканов-Костельный, просто Дзеканов, а также прекрасно известный варшавским любителям рыбной ловли Дзеканов-над-рекой, расположенный на берегу Вислы, возле красивого озера. Кроме того, так принято называть все поселки, расположенные вблизи конечной остановки автобуса, хотя официально эти местности носят иные названия.

О каком Дзеканове говорила случайная попутчица доцента? Как ее отыскать? Задача была весьма не простая.

И все-таки милиция с нею справилась. Во всех Дзекановых были опрошены местные жители. Цель опроса была одна: установить, у кого есть близкие родственницы, часто приезжающие из Варшавы и живущие там, скорее всего, на Мокотове. Таким образом работники милиции получили несколько десятков фамилий и адресов и обошли квартиры всех названных женщин, задавая каждой вопрос, не была ли та двадцать второго ноября в Дзеканове и не возвращалась ли оттуда на попутной машине.

Одна из женщин подтвердила показания доцента. Она действительно очень долго ждала в тот день автобус. Простояв на остановке минут сорок, стала голосовать. Одна из проезжающих мимо машин остановилась. В ней был только водитель. Женщина слышала о разных неприятностях, иногда постигавших одиноких пассажирок, пользовавшихся такого рода «любезностью», и на всякий случай приметила номер автомобиля. Спустя два месяца она его, конечно, точно не помнила, но смогла назвать обе буквы номера и часть цифр. Они совпадали с номером машины доцента. Пассажирка подтвердила также, что она вышла на Белянах около института физкультуры и что водитель отказался взять предложенные ему десять злотых.

Грозившая принять драматический оборот история, к счастью, закончилась благополучно. Через две недели ученый был освобожден.

Таким образом, самая серьезная из возникавших до сих пор версий оказалась, как и все остальные, ошибочной. Больше того, первоначальный поток писем в милицию начал быстро иссякать. Однако в числе последних было два очень интересных письма. В одно была вложена фотография — обычный любительский снимок, запечатлевший двоих мужчин то ли у озера, то ли на морском побережье. Один из этих мужчин был значительно ниже другого. У него было круглое лицо с небольшими усиками и светлые волосы. Второй, высокий и длиннолицый, всем обликом напоминал одного из бандитов. Пожелавший остаться неизвестным отправитель сообщал, что люди на фотографии похожи на разыскиваемых бандитов и, если милиция это признает, а автору письма гарантирует сохранение тайны, он сам придет во дворец Мостовских и представит исчерпывающие сведения об изображенных на снимке мужчинах. Неизвестный также интересовался, получит ли он награду, если фотография поможет раскрытию преступления.

Поскольку на конверте не было обратного адреса, а отправитель не указал, каким образом с ним можно связаться, милиция ответила ему через газету, что присланные материалы необыкновенно интересны. Автора письма просят позвонить во дворец Мостовских или явиться лично в 711 комнату. Сохранение тайны и награда гарантируются.

Объявление публиковалось троекратно, его также передали по радио и телевидению, но таинственный отправитель письма больше не отозвался.

Второе письмо было еще интереснее. Его, тоже анонимный, автор утверждал, что догадывается, кто преступники, и даже располагает определенными обличающими их доказательствами. Однако к сделанным умозаключениям он пришел не один, а еще с тремя товарищами. Таким образом на каждого из них пришлось бы по четверти обещанной награды, то есть по двадцать пять тысяч злотых. Таинственный корреспондент считает, что этого слишком мало — рискуют они несоизмеримо больше. Если бандиты сообразят, что их разоблачили, они не остановятся перед новыми убийствами. Поэтому, рассуждал человек, отправивший письмо, каждому из их четверки причитается по сто тысяч.

Ради избавления общества от опасной банды решено было эти условия принять. Человеческая жизнь стоит больше четырехсот тысяч злотых, а пока бандиты на свободе, не исключено, что они совершат новые кровавые преступления. Поэтому в газетах появились очередные сообщения, в которых милиция уведомляла автора письма, подписанного инициалами Н. З., что принимает его условия и просит зайти лично либо в письменной форме указать, как можно с ним связаться.

Однако и этот человек не отозвался и не появился. Майор Маковский даже допускал, что автором письма был один из бандитов. На совещании, где обсуждались результаты следствия, майор таким образом обосновал свое предположение:

«Бандитам никак нельзя отказать в уме. Они прекрасно отдают себе отчет в том, что после третьего нападения весь следственный аппарат страны поставлен на ноги. Какими уликами мы располагаем, они не знают, но опасаются, что милиции известно больше, чем сообщалось на пресс-конференции и в печати. Поэтому они и послали нам письмо, в котором некто якобы предлагает выдать банду, но требует за это награду в четыре раза выше установленной. Рассуждали бандиты очень просто: если следствие продвинулось вперед, милиция предложения не примет, приняв же его, тем самым признается в своем бессилии и готовности заплатить любую сумму. Должен признаться, что этот трюк им удался. Они ловко нас провели и получили ценные сведения о том, что их безопасности пока ничто не угрожает».

— Это всего лишь теория, — возразил один из офицеров, — нет никаких доказательств, что письмо написано кем-то из членов банды.

— Прямых доказательств нет, зато есть косвенные, и весьма недвусмысленные. Мы тщательнейшим образом исследовали письмо и не нашли ни единого отпечатка пальцев. Кроме того, графологи утверждают, что почерк намеренно искажен и даже что писали два человека. Такие предосторожности были бы совершенно излишни, если бы письмо писал обыкновенный вымогатель, желающий выудить из милицейской кассы как можно больше за свои показания. Я с самого начала был против каких бы то ни было переговоров с авторами анонимок. К сожалению, меня не послушали, и преступники получили столь важную для них информацию.

— Что они про нас знают, еще полбеды. Хуже, что мы о них ничего не знаем.

— Будь они убеждены, что мы сидим у них на хвосте, то, возможно, с перепугу совершили бы какую-нибудь ошибку, которая помогла бы нам в дальнейшем.

К сожалению, бандиты не совершали никаких ошибок. Следствие топталось на месте, и тут вдруг в милицию обратился водитель такси, который рассказал следующее. Он стоял на Краковском Предместье на стоянке около Дома туриста. В какой-то момент к его машине почти одновременно подошли двое мужчин. Тот, который первым открыл дверцу, попросил отвезти его на Центральный вокзал. Второй — на Жолибож. Водитель поехал с первым пассажиром в сторону Центрального вокзала. Там, на Товарной улице, их ждали двое мужчин. Они сели в такси и велели ехать к Иерусалимским Аллеям. Когда миновали улицу Халубинского, один из этой тройки — самый низкий — вышел из машины. Оставшиеся двое — оба высокого роста — попросили свернуть на Познанскую и остановиться на углу перед баром. Однако в ресторан они не вошли, а пошли по Новогродской в сторону банка. Все это происходило 22 ноября между пятью и половиной шестого вечера… а значит, примерно за час до нападения.

Водитель такси утверждал, что его пассажиры и лицами, и фигурами походили на преступников, описанных в объявлениях о розыске. Ему даже запомнилась особая примета у одного из тех, что были повыше: родинка на правой руке чуть повыше запястья. Шофер хорошо ее разглядел, так как именно этот высокий с ним расплачивался. Кроме того, этот человек и раньше несколько раз пользовался его такси. Вероятно, он жил или навещал знакомых на Охоте, на одной из улочек между площадью Нарутовича, Рашинской и Вавельской, позади студенческого общежития, — туда водитель всегда его отвозил.

Информация была важной. Она указывала место пребывания преступника: определенный, сравнительно небольшой участок города. Характерная примета позволила бы опознать его без особого труда. Оставалось только ответить на вопрос: на самом ли деле это преступник? Действительно ли такси везло тогда бандитов?

Майор Маковский решил воспользоваться испытанным методом, который однажды позволил ему установить, что зеленая «варшава» имела отношение к нападению на Новогродской. В газетах появилось очередное объявление, переданное также по радио и телевидению. В нем милиция обращалась к мужчине, который двадцать второго ноября между семнадцатью и семнадцатью тридцатью сел в такси на углу Краковского Предместья и улицы Карася и велел водителю ехать на Центральный вокзал, где в машину сели еще двое мужчин, после чего такси вернулось на угол Познанской и Новогродской. Этого человека просили одного или с его тогдашними спутниками немедленно обратиться во дворец Мостовских. Милиция просила также отозваться хотевшего сесть в то же такси мужчину, которого опередил человек, попросивший отвезти его на Центральный вокзал.

Прошло два дня. К концу третьего во дворец Мостовскнх вошел высокий мужчина и сунул в окошечко бюро пропусков одну из варшавских газет с подчеркнутым красным карандашом объявлением. Протягивая свое удостоверение личности, он пояснил:

— Я по поводу объявления. Это я двадцать второго взял такси на Краковском Предместье.

Оказалось, что пан Мечислав Банский живет на Охоте, на улице Плуга. В день, когда произошло преступление, он условился с двумя приятелями встретиться на Центральном вокзале. Друзья решили пойти в ресторан, чтобы вспомнить доброе старое холостяцкое время. Но так получилось, что пан Мечислав оказался далеко от места встречи и, чтобы успеть к назначенному часу, вынужден был взять такси. До вокзала он, однако, не доехал, так как увидел приятелей на Товарной. Поскольку он опаздывал, те пошли ему навстречу. Раз уж было такси, друзья решили им воспользоваться и доехать до бара на углу Познанской и Новогродской. По дороге один из них вспомнил, чтообещал купить сыну книгу. Поэтому он вышел раньше, но не возле улицы Халубинского, как утверждал водитель, а на углу улицы Панкевича, чтобы зайти в большой книжный магазин на Новогродской. Двое оставшихся пассажиров подъехали к бару и, выйдя из машины, пошли навстречу приятелю. Встретившись через два дома, они повернули к находившемуся на углу ресторану. Воспоминания так их захватили, что они ни на что вокруг не обращали внимания и о драме, которая в это время разыгралась поблизости, узнали только потом из газет.

Память не подвела водителя. У пана Мечислава Банского на самом деле была родинка на правой руке.

Допросили обоих приятелей Банского. Они подтвердили показания товарища. Официанты в ресторане также запомнили эту тройку: их вечерняя беседа была долгой и шумной. Алиби всех троих в свете этих показаний оказалось неоспоримым, а их сходство с бандитами ничтожным, существовавшим разве что в воображении водителя. Кроме того, что двое были высокого роста, а третий значительно ниже, они ничем не напоминали разыскиваемых преступников.

Больше сообщений милиции, касающихся нападения на Новогродской, в печати не появлялось. Воцарилось молчание — знак того, что следствие снова зашло в тупик.

Глава X НОВЫЕ ГИПОТЕЗЫ

Большое здание Главного управления милиции на Ксаверове постепенно пустело. В пятнадцать часов его покидали работники различных служб. Позднее, поодиночке или небольшими группами, из здания выходили сотрудники, которых задерживали дела или затянувшиеся совещания. Оставались только на вечерние или ночные дежурства немногочисленные работники специальных служб. Вот почему начиная с трех часов поочередно гасли огни не только в отдельных окнах, но и на целых этажах.

В тот январский вечер 1972 года на пятом этаже со стороны маленькой улочки Ксаверов, от которой получило название все здание, свет горел только в окне кабинета подполковника милиции Станислава Маковского. Это означало, что он еще работает. Нераскрытое преступление не лучшим образом отразилось на карьере заслуженного, способного офицера: повышения по службе ему пришлось ждать на пять лет дольше, чем положено по выслуге лет.

Однако никто не мог обвинить майора, что он совершил хотя бы небольшую ошибку при расследовании дел о бандитских нападениях. Просто банда, которая похитила в общем свыше двух миллионов злотых и лишила жизни четырех человек, в том числе сержанта милиции, действовала так четко, что зацепиться было не за что.

Поимка преступников стала чуть ли не главной жизненной целью подполковника. Каждую свободную минуту он просматривал толстые папки с документами, хотя знал их почти наизусть. Выдвигал самые разные версии, строил новые и новые гипотезы. К сожалению, безрезультатно.

Вот и сейчас подполковник сидел за столом, погрузившись в изучение разложенных перед ним пухлых папок. От чтения протоколов, написанных от руки, часто неразборчивым почерком, у него уже болели глаза. Неизвестно в который раз он просматривал документы. Его не оставляла надежда, что может быть… может быть, в океане слов найдется то единственное, которое послужит ключом к разгадке всего дела.

Масштабы следствия, в особенности по делу о последнем нападении на Новогродской, были поистине огромны. В частности, по всей Польше были проверены автомобили марки «варшава» зеленого цвета. Наверняка в их число попал и автомобиль преступника, только его не удалось опознать. Пользуясь случаем, работники милиции внимательно приглядывались к владельцам зеленых «варшав» и членам их семей: описание бандитов было достаточно точным. Почему же до сих пор не напали на их след?

А если бандиты пользовались взятыми взаймы или украденными автомобилями?

Проверили и такую возможность. Владельцев автомобилей дотошно расспрашивали, не одалживали ли они кому-нибудь своей машины двадцать второго ноября 1969 года? Следствие велось по горячим следам, спустя несколько дней после нападения, и можно было не сомневаться, что каждый, кроме, конечно, сообщников бандитов, скажет правду, хотя бы из страха перед ответственностью за укрывание опасных преступников.

Наконец Маковский сложил скоросшиватели. Машинальным движением крайне усталого человека провел рукой по лицу. Запер дела в сейф и собрался уходить. Но тут, видимо, ему в голову пришла какая-то мысль, поскольку он, уже в пальто, подошел к телефону и набрал номер.

— Можно попросить профессора Казимежа Живецкого? — спросил он. — Ох, извини, Казик, не узнал тебя по голосу. Простужен? Ничего странного в такую погоду… Я бы хотел с тобой встретиться, надо кое-что обсудить. Было бы интересно узнать твое мнение. Конечно, это все мои профессиональные заботы… Ну, спасибо. Еду прямо к тебе. Кофе напоишь? До встречи.

Подполковник запер кабинет, по широкой лестнице спустился вниз и вышел на улицу. Мимо проезжало такси, и Маковский попросил отвезти его на Хожую, к дому сотрудников Польской Академии наук, где жил его друг Казимеж Живецкий, профессор философии Варшавского университета.

Это была старая и несколько странная дружба. Кажется, Маковский и Живецкий различались решительно всем: взглядами, темпераментом, характером. И все-таки их связывала настоящая мужская дружба, такая, которая не нуждается в частых встречах и длится до конца жизни. Перед войной, когда Станислав Маковский учился во втором классе одной из варшавских гимназий, туда пришел новый ученик. У одноклассников и учителей симпатии он не вызывал: очень уж был неразговорчив да еще постоянно кривил губы в иронической улыбке, что приводило буквально в ярость одного из преподавателей — историка. Молодой человек был равнодушен к спорту, даже в волейбол не играл, на уроках гимнастики не мог перескочить через коня или пройти по бревну. Не играл в карты, не интересовался девушками из соседней женской гимназии. Вдобавок никогда никому не подсказывал и не давал списывать. Сплоченный и дружный класс имел достаточно оснований, чтобы относиться к нему неприязненно.

Но у нового ученика оказалась и куча достоинств: он великолепно умел слушать, отличался прекрасной памятью и способностью логически мыслить. При этом оценкам не придавал большого значения. По предметам, которые не любил или которые его не интересовали, учился далеко не блестяще — затрачивал минимум усилий, лишь бы не получать двоек.

Все это способствовало тому, что никто особо не стремился занять место на парте рядом с ним. Случайно с новичком сел Станислав Маковский. Поначалу отношения между ребятами складывались просто враждебно. Слабым местом Маковского были математика и физика, а новый ученик все, даже самые трудные, задачи решал максимум за пятнадцать минут. Однако не могло быть и речи, чтобы он подсказал соседу или позволил у себя списать. Он был безжалостен. На этой почве между ребятами вскоре начались стычки. На обвинение в «нетоварищеском» отношении Живецкий абсолютно серьезно отвечал:

— Ты же учишься, чтобы знать. А тут никакое списывание не поможет. Если же получишь двойку, возьмешься за работу и овладеешь предметом.

Такие рассуждения, конечно, не могли убедить Станислава. Ребята поссорились и перестали друг с другом разговаривать. Так продолжалось довольно долго. Но однажды, когда перед Маковским возникла реальная опасность остаться на второй год из-за неуспеваемости по математике и физике, Живецкий неожиданно пришел к нему домой. Без всяких предисловий он сказал:

— Если не исправишь тригонометрию и физику, останешься на второй год. Я пришел подтянуть тебя по этим предметам, сам ты не справишься.

У этого шестнадцатилетнего парня был необыкновенный преподавательский талант. За час занятий с ним Маковский усвоил больше, чем за последнюю четверть. Двух недель оказалось достаточно, чтобы преподаватели увидели, как прежний двоечник начинает подтягиваться.

Хотя весь класс продолжал относиться к новичку по-прежнему враждебно или в лучшем случае равнодушно, между соседями по парте началось сближение, которое постепенно превратилось в дружбу. Дружба не ослабла и в университете, несмотря на то что Маковский поступил на юридический факультет, а Живецкий — на философский. Но в университете они проучились всего один год. Началась война…

Станислав Маковский быстро втянулся в конспиративную работу. Пытался привлечь к ней и своего друга. Но встретился с решительным отказом.

— Вся эта подпольная работа и проливаемая поляками кровь ни на день не приблизят конца войны, — твердил Живецкий. — Надо быть последним идиотом, чтобы подвергать себя опасности.

Только после войны Маковский узнал, что его друг укрывал несколько еврейских семей и помогал им материально, причем это были люди, с которыми он раньше даже не был знаком. И, что примечательно, никогда этим не хвастался.

Однажды Маковскому негде было переночевать — он тогда скрывался, а все явочные квартиры были провалены. За несколько минут до комендантского часа он решился позвонить в дверь к своему другу, с которым не виделся со времени памятного разговора, когда тот отверг его предложение. Казимеж открыл дверь и, увидев Маковского, не выказал ни малейшего удивления.

— Заходи, — сказал он. — Надеюсь, ты у меня переночуешь? А может быть, поживешь какое-то время?

Тем не менее поначалу он старательно избегал политических тем. Зато после «чая» — а пили тогда воду, подкрашенную весьма странным экстрактом под названием «чаин», — ни с того ни с сего завел разговор о мосте на железной дороге, идущей на восток. Сказал, что если бы какая-нибудь подпольная организация заинтересовалась этим мостом, она б смогла без большого риска ликвидировать немецкую охрану и взорвать мост. Участок пути, по которому шли эшелоны на Восточный фронт, был бы на добрых две недели выведен из строя.

Это был настоящий план диверсии, разработанный столь детально и логично, будто в его составлении принимали участие стратеги из генерального штаба. Все возможные случайности были предусмотрены.

— Я тебе об этом рассказываю, — подчеркнул Живецкий, — просто чтобы скоротать время.

Станислав Маковский представил план своему руководству. Он был принят; акция закончилась успешно. С тех пор прошло больше двадцати лет, но Казимеж Живецкий никогда не вспоминал о той вечерней беседе.

После войны Станислав Маковский пошел работать в милицию. Окончил курсы, потом офицерское училище и только спустя много лет продолжил юридическое образование на заочном отделении университета. Живецкий же сразу вернулся к своей философии, получил звание магистра. Уверенно поднимаясь по ступенькам научной карьеры, он в конце концов стал профессором того университета, где начинал учебу. Встречались они с Маковским сравнительно редко: самое большее три-четыре раза в год, но, странное дело, это еще больше укрепляло их дружбу. Поэтому не случайно в голову подполковнику пришла мысль поговорить о гнетущем его деле с профессором философии. Может быть, тот с его изощренным логическим умом что-нибудь подскажет?

Профессор Живецкий встретил друга так, словно они расстались вчера. Пригласил в комнату, сверху донизу заставленную книжными полками, усадил в удобное кресло, а сам вышел на кухню. Вернулся он оттуда с двумя чашками, кофейником, бутылкой коньяку и пузатыми рюмками, быстро и ловко расставил все на маленьком столике.

— Может быть, ты голоден? Не стесняйся, в холодильнике кое-что найдется.

— Нет, спасибо. А вот кофе выпью с удовольствием.

Кофе оказался очень крепким, от ароматного коньяка по жилам разлилось приятное тепло, что было очень кстати в этот морозный январский вечер. Профессор ни о чем не спрашивал, рассказывал студенческие анекдоты о преподавателях и вспоминал разные смешные случаи на экзаменах. Потом он замолчал, как бы давая знак другу, что можно начинать серьезный разговор.

— Мне бы хотелось, Казик, поговорить с тобой о нападениях, — довольно неудачно начал подполковник.

— О нападениях? Каких? — удивился Живецкий.

— Ну… До сих пор не раскрытых бандитских нападениях. Последнее произошло на Новогродской в 1969 году, в ноябре.

Профессор на минуту задумался.

— Кажется, я что-то краем уха слышал. Но не знаю никаких подробностей. Я не читаю бульварной прессы.

— Таковой в Польше вообще нет. Об этих нападениях, а в особенности последнем, писали все газеты, сообщалось по радио и телевидению.

— Вполне возможно, — согласился Живецкий. — Такие вещи меня не интересуют. В газетах я читаю только передовицы и политические обзоры. Сейчас весь мир буквально затоплен огромным количеством научной информации. Все свободное время я что-то конспектирую. А кроме того, доклады, лекции и прочие научные занятия. Читать газеты просто некогда. К тому же ты знаешь, меня такие истории никогда не интересовали.

— Жаль, — печально вздохнул Маковский, — я думал, ты в курсе и сможешь мне чем-нибудь помочь.

— Объясни, в чем дело. Подумаем вместе. Может, и придем к какому-нибудь результату. Позволь, я налью тебе еще кофе? — с этими словами профессор налил не только кофе, но и наполнил коньяком рюмки. Потом подошел к письменному столу, взял с него большой блокнот и, вынув из кармана авторучку, уселся в кресло напротив друга.

Подполковник начал рассказывать. Он сообщил все, что было известно милиции, начиная с убийства сержанта Стефана Калисяка темной дождливой ночью в октябре 1965 года. Живецкий слушал его, не перебивая. Иногда он что-то записывал, ставил какой-то значок или рисовал странные фигурки. Когда Маковский закончил, ученый еще долго не прерывал молчания.

— Ну что ж, — сказал он наконец. — Всякий человеческий поступок можно сравнить с математическим уравнением. Следствие — это просто решение уравнения с одним или большим числом неизвестных. В математике чудес не бывает. Уравнение можно решить, только располагая достаточным количеством данных. То же самое и со следствием. Вы не нашли преступников, поскольку располагаете очень незначительной информацией. Да и та, которая у вас есть, может быть ошибочной.

— Почему ошибочной?

— Возьми хотя бы описание внешности бандитов и те «словесные портреты», которыми вы так эффектно снабдили объявления о розыске. Насколько вы уверены, что они соответствуют действительности?

— Но ведь они основаны на показаниях свидетелей. Кое-кто был буквально в двух шагах от преступников. А некоторые даже с ними разговаривали.

— Ну да, — улыбнулся профессор. — В фильме «Пепел» исполняющий роль Наполеона актер страшно похож на великого императора, хотя в жизни ничем его не напоминает, даже ростом выше. Немного грима, соответствующий парик — и, можно сказать, Наполеон восстал из мертвых. Не забывай, что нег ничего легче, чем изменить черты лица.

— Ну, это мы учитываем.

— А я опасаюсь, — продолжал профессор, — что вы излишне поддались влиянию свидетелей и направили свои усилия на поиски людей, описанных очевидцами. Бандиты могли предполагать, что следствие примет такой оборот, и систематически, начиная с первого же ограбления, вводили вас в заблуждение.

— Хорошо, но ведь рост бандиты не могли изменить.

— Рост — нет. Однако путем переодевания или изменения облика могли ввести свидетелей в заблуждение. Ты ведь сам сказал минуту назад — и это подчеркнуто в объявлении о розыске — что один из преступников, блондин, «сутулится». А может быть, в повседневной жизни этот человек держится прямо?

— Значит, ты считаешь, что наши словесные портреты ничего не стоят?

— Этого я не сказал, но думаю, что грабители умело вас провели. И сделали это довольно легко, если среди них есть актер, или парикмахер, или любой человек, владеющий гримерным искусством.

— Актер? Почему?

— А почему бы и нет? Или театральный парикмахер. Вы ведь не знаете, из каких общественных слоев вербуются преступники. В одном словесном портрете подчеркнуто, что «кожа бледная», в другом — «кожа смуглая». Тут не нужно даже быть хорошим гримером. Достаточно немного пудры, чтобы приобрести одну из этих отличительных черт. Потом берется влажное полотенце, и через минуту цвет лица уже совсем другой. Светлые волосы тоже вызывают у меня серьезные сомнения. Женщины широко пользуются средствами для окраски волос, почему бы к ним не могли прибегнуть и бандиты? Я назвал тебе только два наиболее простых способа изменения внешности, а ведь есть еще и другие — например, парики и прочий театральный реквизит.

— Знаешь, Казик, ты, кажется, посадил меня в калошу.

— Боюсь, что и другие ваши выводы опираются на ложные предпосылки. Милиция описала автомобили, которыми пользовалась банда. Сначала это был черный «вартбург», затем серая «шкода», а при последнем нападении — светло-зеленая «варшава». Думаю, что сомнений не вызывают только марки автомобилей, а вот цвета… Лично мне очень сомнителен черный «вартбург». Проще простого на короткое время изменить окраску машины — вот и весь камуфляж. Любой опытный автомобилист или работник автомастерской скажет тебе, как это сделать.

— Но это мог бы кто-нибудь заметить.

— Нет. Это не так уж легко. Машину можно перекрасить в закрытом гараже, а затем незаметно из него выехать. Последнее нападение произошло в темноте, во всяком случае в сумерки. А ты, надеюсь, знаешь поговорку, что ночью все кошки серы.

— Слушай, да ты скоро камня на камне не оставишь от результатов нашего следствия.

— Ну, не преувеличивай. Дело обстоит не так уж плохо. Есть два факта, которые не оставляют никаких сомнений: пистолет — бандиты постоянно пользуются одним и тем же пистолетом, а это говорит о том, что все нападения — дело рук одной банды, — и марки машин.

— Да, верно, но светло-зеленых «варшав», например, очень много. Буквально каждая вторая машина.

— Ни в коем случае нельзя считать бандитов людьми глупыми или наивными. Они сознательно воспользовались одной из самых распространенных марок машин.

— Мы допускаем, что машина была украдена специально для совершения преступления.

— Решительно не согласен. Это не воры! Наверняка ни один из них не украл бы даже пяти злотых. Это совершенно иная категория преступников, руководствующаяся специфической этикой и моралью. Их цель — обеспечить себе роскошную жизнь. Для достижения этой цели они избрали профессию бандитов. Грабят они тогда, когда им нужны деньги. А кражей брезгуют, как брезгует ею каждый порядочный человек. Себя они считают порядочными людьми, в поте лица своего зарабатывающими хлеб.

— Ничего себе — порядочные! Четверо убитых и трое тяжелораненых. Не считая украденных двух миллионов.

— Для них эти убийства и грабеж — тяжкий труд.

— Не могу это спокойно слышать.

— Потому что ты милиционер, а я немного философ. Психология преступника — очень интересная и очень сложная область науки. В мировой литературе этому вопросу посвящены целые тома.

— Скорее психопатология, чем психология.

— Трудно определить точную границу, где кончается одна и начинается другая.

— Во всяком случае, Казик, должен признаться, что ты здорово меня перебаламутил. Придется заново все обдумать. Спасибо тебе большое за все эти соображения, не зря я напросился к тебе в гости. Тем более что и кофе был отличный, и коньяк заслуживает тех звездочек, которые я вижу на этикетке. Боюсь, во многом ты прав. И прежде всего в том, что мы чересчур уверовали в словесные портреты бандитов. Скажу больше: мы ими особенно гордились. А теперь я вижу — гордиться нечем.

— Дело необычайно интересное, — заключил профессор Живецкий, — не только для милиции, но и для меня как ученого и отчасти психолога. Давай договоримся через несколько дней снова выпить по чашечке кофе, а я за это время еще поразмышляю над тем, что ты мне рассказал — кстати, с профессиональной четкостью. Вдруг придумаю что-нибудь интересное, что могло бы помочь следствию. Следующая среда тебя устроит?

— Отлично, — обрадовался подполковник, — но только встречаемся у меня, хорошо? В моем доме тоже найдется кофе — может, не такой вкусный, как твой, но достаточно крепкий.

Дальнейший разговор друзей далеко отошел от вопросов следствия.

Глава XI «ЖДИТЕ НОВОГО НАПАДЕНИЯ»

Профессор Казимеж Живецкий позвонил в дверь квартиры подполковника Станислава Маковского с такой же пунктуальностью, с какой обычно входил в аудиторию. Друзья поговорили о погоде, обсудили последние новости, жена подполковника, подав кофе, под каким-то предлогом оставила мужчин одних, и профессор наконец-то вернулся к начатому неделю назад разговору.

— Я много размышлял об этом деле, — сказал он. — Полагаю, что в настоящий момент у следствия нет шансов на успех. Бандитов могла бы выдать только какая-нибудь кардинальная ошибка, но на это нечего рассчитывать. Вы слишком мало о них знаете. И все-таки, я думаю, вы в лучшем положении, чем они. Вдобавок после каждого нового нападения их положение будет ухудшаться, а ваше — улучшаться. В уравнении, где личности грабителей — неизвестны, именно вы будете постоянно получать новые данные.

— Прекрасные перспективы, — саркастически заметил подполковник.

— Я не шучу. Подумаем, что из себя представляют члены банды. Мы не знаем ни их профессий, ни общественного положения. Зато с уверенностью можем сказать, что это очень способные люди, умеющие логически мыслить и последовательно действовать. Как планы нападений, так и их исполнение, а также поведение бандитов после грабежа свидетельствуют о высоком умственном уровне. Они великолепно собой владеют. Можно восхищаться их хладнокровием.

— Большое спасибо — конечно, от их имени — за комплименты, которыми ты их осыпаешь.

— Это не комплименты, а чистая правда. Если бы не эти их качества, у вас уже давно не было бы никаких хлопот. Они попались бы на первом, в крайнем случае на втором деле, подобно тому как попадает в руки милиции огромное большинство обычных бандюг. Вся сложность вашего положения именно в том, что вы имеете дело с людьми необыкновенными, преступниками высокого класса.

— К сожалению…

— Исходя из этого можно предположить, что бандиты занимают довольно высокое положение в обществе. Это тебе не мелкие чиновники, просиживающие по восемь часов за столом над служебными бумагами. Во время нашего последнего разговора ты очень удивился, когда я сказал, что один из них может быть профессиональным актером, умеющим гримироваться. А мне это совсем не кажется странным. Чтобы стать актером, надо иметь способности выше средних. То же относится и к профессии врача, инженера, адвоката. Я уверен, что преступников следует искать среди людей этих профессий. В пользу такого предположения говорит еще один факт. Бандитам достались крупные суммы. Если предположить, что эти деньги они тратят с осторожностью, просто добавляя к своим доходам по нескольку тысяч в месяц, их уровень жизни должен быть таков, чтобы этого дополнительного «приработка» не заметили ни соседи, ни близкие.

— Близкие?

— Да, близкие. Думаю, что члены банды скрывают свою деятельность даже от близких. Скорее всего, те вообще не подозревают, что их мужья или отцы черпают часть доходов из неизвестного им источника. Стало быть, легальные доходы бандитов настолько высоки, что подобная конспирация им удается.

— Я не совсем тебя понимаю.

— Поясню на примере. Допустим, один из бандитов — адвокат или врач. Покупка автомобиля, элегантных костюмов, шубы жене и тому подобные расходы никого не удивят. Никто не сможет высчитать, сколько тратит в месяц этот адвокат или, скажем, врач: восемь тысяч, заработанных легально, или же на пять тысяч больше. Те самые пять тысяч из украденных денег. Жена все равно не знает точно, сколько зарабатывает муж. Другое дело, если бы наш преступник работал, например, на железной дороге и получал три тысячи в месяц. Тогда покупка машины, шубы или просто повышение уровня жизни сразу бы бросились в глаза. Да и при большей, но твердой зарплате это было бы заметно. У директора департамента, получающего ежемесячно семь или восемь тысяч злотых, вполне стабильный жизненный уровень, а его близким известны пределы его финансовых возможностей.

— Одним словом, ты считаешь, что бандиты — представители так называемых свободных профессий?

— Не обязательно. Но это, скорее всего, люди, чьи официальные доходы трудно проверить. Например, врач, работающий в одном месте на ставке, в другом — на полставки и еще имеющий частную практику. Или ремесленник, у которого собственная мастерская, или какой-нибудь другой частник. Доходы у представителей этих групп неопределенные, их размер и источник происхождения нетрудно скрыть. И при этом такие занятия требуют если не настоящих способностей, то, во всяком случае, оборотистости и смекалки.

— Согласен.

— Теперь давай рассмотрим, из скольких человек состоит банда.

— Это совершенно ясно. Из трех.

— Я отнюдь в этом не убежден. Быть может, существует еще и четвертый член банды, о котором мы ничего не знаем, поскольку ни в одном из нападений он непосредственно не участвовал, будучи наблюдателем или, возможно, главарем. Поэтому пока исключим его из обсуждения, тем более что это всего лишь гипотеза. В банде, несомненно, существует строгая иерархия. Один из троих — руководитель. Он разрабатывает планы и выбирает наиболее подходящий момент для проведения акции. О том, что руководство сосредоточено в одних руках, лучше всего свидетельствует тот факт, что все нападения проходили по почти одинаковой схеме. Менялась только обстановка. Все остальное повторялось, до такой мелочи, что уезжали преступники не прямо с места нападения — машина всегда ждала их несколько в стороне. Для простоты придумаем этим людям условные фамилии. Какие-нибудь наиболее распространенные. Низенького назовем, например, Адамским. Высокого носатого брюнета, который стрелял при нападении на почту, — Ковальским, а высокого блондина, который перед банком на Новогродской застрелил охранника из «Суперсама», — Малиновским. А теперь подумаем, кто из них главарь. Может быть, низенький, Адамский? Или один из высоких? Блондин Малиновский, а может, брюнет Ковальский?

— На этот вопрос мы, пожалуй, не найдем ответа.

— И все-таки попробуем. Банда — это группа тесно связанных между собой единомышленников. Их связь прочнее, чем связи товарищей по работе, друзей или родственников. Возникли они не во время оккупации или Варшавского восстания — для этого преступники слишком молоды, в войну они были еще детьми. В таком случае не скреплено ли единство этих людей каким-то старым, до сих пор не раскрытым преступлением?

— Это вполне возможно. Людей часто объединяет героическое прошлое, но бывает, что и совместное преступление.

— Члены банды должны полностью доверять друг другу. Каждый из них знает, что соучастник не только его не выдаст, но и будет строго придерживаться указаний главаря. Не проболтается, не донесет. В результате такого взаимного доверия банда сплачивается буквально в монолит.

— Стало быть, их объединяет уверенность, что если они попадутся, то вместе пойдут на виселицу?

— Ошибаешься. Такое чувство возникло только после третьего нападения. До того, в деле на Белянах, убийца был один — Ковальский. Остальные получили бы сравнительно небольшой срок. Их нельзя было бы обвинить в соучастии в убийстве — они всего-навсего участвовали в нападении. И наверняка бы доказывали, что убийство не было запланировано, что главный преступник зашел дальше, чем они решили. Только в следующий раз второй член банды, Адамский, вступил в «клуб убийц», и лишь напоследок обагрил руки кровью третий, Малиновский.

— Ну, это вполне соответствует теории об общей ответственности. Большинство тайных организаций, совершающих тяжкие, карающиеся смертной казнью преступления, в своих действиях руководствуются этой теорией.

— Согласен. Но начинал-то один. Уже тогда он доверял остальным членам банды, не сомневался, что они его не подведут.

— Не забывай, что первым делом они убили сержанта Калисяка. Именно это связало всю банду.

— Нет! Их союз должен был возникнуть раньше и выдержать испытание на прочность еще до нападения на сержанта. Убийство Калисяка не следует отделять от других преступлений. Их разнит только цель. В первом случае задача бандитов была — добыть пистолет, а последующие нападения совершались ради денег. Без оружия им делать было нечего. Когда бандиты шли на убийство сержанта, они уже были спаяны не меньше, чем сегодня.

— Я думаю, что главарь — убийца сержанта.

— Почему? На каком основании?

— Я считаю, — объяснил подполковник, — что главарь — это человек, который организовал банду или хотя бы только призвал ее к действию. Так что, отправляясь на первое «мокрое» дело, он должен был взять на себя самую трудную задачу, а именно — убийство сержанта. Потом убивали другие.

— Если считать, что ты прав, можно определить главаря. Это тот самый высокий лысеющий блондин, Малиновский, который стрелял перед банком.

— С чего ты взял?

— Да ведь это ясно. Первое убийство совершил Малиновский, главарь банды; второе, во время нападения на почту на Белянах, — высокий шатен Ковальский; третье, на улице Тувима, — Адамский. На этом круг замкнулся, и потому в следующем деле пистолет снова оказался в руках вожака. Но, повторяю, я не верю, что ваши описания бандитов — кроме роста, конечно, — соответствуют действительности. Вашими определениями я воспользовался, только чтобы легче было идентифицировать каждого из преступников.

— Одно только не поддается объяснению. Почему бандиты так беспощадны?

— И это понятно, — ответил профессор. — Их беспощадность заложена в самом плане действий. У вооруженного инкассатора нет никаких шансов уцелеть во время нападения. Он должен быть убит в первую очередь. В него стреляли, хорошенько прицелившись, стараясь не промахнуться. Других достаточно было просто обезвредить. Или возьмем убийство на почте. У инкассатора и охранника было оружие, оба стояли около фургона. Их и старались убить. По чистой случайности в момент выстрела охранник обернулся, и это его спасло. Зато в служащего почты, который нес мешок с деньгами, стреляли уже только для того, чтобы его остановить. Когда тот, раненный в ногу, выронил деньги, бандит и не пытался его добить. Но если бы служащий не бросил мешка, я совершенно уверен, нападающий выстрелил бы во второй раз. Быть может, тогда уже со смертельным исходом. То же самое произошло перед банком. Преступник убил охранника, ранил человека, несшего деньги, но кассирше и водителю машины уделил гораздо меньше внимания. Просто попугал их выстрелами.

— Ход нападения на улице Тувима противоречит твоим рассуждениям. Там бандит выстрелил в кассиршу несмотря на то, что она крикнула: «Не убивай!» Целился точно, в грудь. С такого расстояния, когда пистолет почти касался тела, он не мог промахнуться. Если бы он хотел только ранить женщину, мог бы выстрелить, например, в руку, в которой она держала сумку с деньгами. Ведь кассирша была так перепугана, что наверняка не оказала бы сопротивления при попытке вырвать у нее деньги.

— Ну да, ты прав, но нельзя забывать, что преступники тоже люди, у которых есть нервы. Нервы-то и могли подвести низкорослого бандита, и он пошел дальше, чем было запланировано. Этой ошибки не совершил главарь банды при следующем нападении.

— А может, как раз его подвели нервы и он промахнулся, хотя намеревался убить?

— Наши рассуждения, — усмехнулся профессор, — имеют только теоретическое значение: мы никогда не сможем ни подтвердить, ни опровергнуть эти гипотезы.

— Значит, ты допускаешь, что мы никогда не поймаем преступников?

— О, нет! Уверен, что поймаете. Эти люди вынуждены будут постоянно совершать новые и новые преступления и когда-нибудь допустят первую, незначительную ошибку, которая их погубит.

— Они теперь загребли большую сумму, может, этим и удовольствуются, выйдут из игры.

— Ну нет. Власть денег огромна. Освободиться от нее они не смогут. Такими и останутся до конца…

— Во власти денег?

— Да. Такие люди привыкают к большим деньгам. Внезапно отказаться от сладкой жизни им очень трудно, а то и невозможно. Банда идет на мокрое дело, чтобы шикарно жить, грабят-то они для того, чтобы раздобыть деньги, а деньги расходуют. Мы уже знаем, что в распоряжении бандитов три машины — значит, автомобиль есть у каждого. Кроме этого, у них наверняка роскошно обставленные квартиры, живут они, конечно, на широкую ногу. И расходы безусловно растут.

— Не понимаю. Почему растут?

— В этом как раз и проявляется власть денег. Как тут не увлечься красивой жизнью и не поехать, например, в Египет вместо Мельно, раз уж завелись деньжата? Я произвел небольшой подсчет. Первое нападение совершено в августе 1966 года. Тогда было украдено триста двадцать семь тысяч…

— И шестьсот восемьдесят злотых, — уточнил Маковский.

— Вот именно. Плюс шестьсот восемьдесят злотых. Второе нападение произошло в мае 1968 года. Это значит, что бандитам хватило денег на двадцать два месяца, то есть в месяц каждый расходовал примерно по пять тысяч. Когда деньги кончились, они совершили новое нападение. Десятого мая банда захватила на улице Тувима четыреста двенадцать тысяч злотых — значительно больше, чем в прошлый раз. И тем не менее нападение перед банком произошло уже в ноябре 1969 года. Теперь денег, как мы видим, хватило только на восемнадцать месяцев. Расходы бандитов возросли до восьми тысяч в месяц.

— Я думаю, они потратились на покупку машин.

— Конечно, во время первого нападения у банды, скорее всего, была только одна машина. По мере роста жизненного уровня каждый из преступников обзавелся собственным автомобилем. Но это нисколько не противоречит нашей теории и общеизвестной истине — чем больше доходы, тем больше и расходы. В настоящее время бандиты находятся под особым «денежным прессом». Ведь на этот раз их добычей стала огромная сумма: миллион триста шестьдесят три тысячи.

— Плюс пятьсот злотых, — добавил подполковник.

— Это уже роли не играет. Соответственно разыгрались и аппетиты преступников. Пяти или восьми тысяч ежемесячно из «левых доходов» им уже не хватает. Они по-прежнему осторожны, но власти денег противостоять наверняка не в силах. Расходы их, конечно, возросли. Это по-человечески понятно: когда есть деньги, их хочется тратить.

— Да, взять хотя бы людей, выигрывающих в спортлото. Редко кому выигранной суммы хватает больше чем на несколько лет. Кое-кто умудряется разбазарить свой миллион за год-полтора.

— В Силезии, где я недавно был, — усмехнулся профессор, — ходят легенды об одном железнодорожнике, который всю сумму, выигранную в лотерею, положил на сберкнижку и жил на проценты. Но это исключение. У железнодорожника почти не нашлось последователей. Однако вернемся к нашей теме. Бандиты все больше попадают под власть денег. Теперь ежемесячная доля каждого члена банды, надо думать, около пятнадцати тысяч.

— А это значит…

— А это значит, — перебил Маковского профессор, — что вы должны ждать нового нападения. Еще в этом году.

— Ты так спокойно это сказал — у меня аж мурашки по коже пошли.

— Не надо быть пророком, чтобы предсказать, что преступление будет похоже на предыдущие: ограбление машины, перевозящей деньги, или нападение во время их погрузки. Такого рода преступления вообще очень распространены в мире. Тысячи людей ломают головы, как бы обезопасить деньги и ценности во время перевозки.

— Да, да, нам это прекрасно известно. Самое курьезное, пожалуй, изобретение в этой области принадлежит одному французу. Он сконструировал портфель, из которого, если его выпустить из рук, выскакивают стальные усы двухметровой длины. Такой портфель уже не засунешь в автомобиль, да и бежать с ним по улицам города весьма затруднительно. Кроме того, существуют различные звуковые ловушки. Внутрь пакета с деньгами, например, помещают сирену, она приводится в действие автоматически, как только меняется положение груза. Но все это не мешает рэкету, который приобретает все больший размах и размеры.

. — Конечно, ведь это относительно простой способ присваивать чужие деньги. Нужны только минутная отвага и решительность. Вот умение вскрывать банковские сейфы — действительно большое искусство.

— Однако в нашем случае при каждом нападении погибали люди. Во Франции, где рэкет очень популярен, почти нет случаев применения огнестрельного оружия и не было ни одного убийства.

— Это лишний раз подтверждает мое предположение, что банда, за которой ты охотишься, связана каким-то ранним, не раскрытым, но очень серьезным преступлением. После него, зная, что терять им уже нечего, они смело идут на все. В случае провала им так и так грозит смертный приговор.

— Значит, ты считаешь, что и при следующих нападениях они прибегнут к оружию?

— Абсолютно уверен. И используют тот же пистолет. У них или вообще нет другого, или они не хотят пускать его в ход.

— Но какое же преступление может их связывать? — задумался подполковник.

— Не знаю. Мало ли нераскрытых преступлений.

— Относительно немного. Рано или поздно мы раскрываем почти каждое, пусть даже спустя много лет. И все-таки ты меня здорово напугал. Завтра подниму тревогу и поручу проверить системы охраны в банках и на почтах.

— Можешь считать меня скептиком, но я думаю, что это ничего не даст. Бандиты распрекрасным образом разузнают все, что их интересует.

— И именно это меня больше всего удивляет. Эти люди точно знали, как и когда увозят деньги с почты на Белянах, когда выдают зарплату в «Помяре» и как туда доставляют деньги из банка. Не чужды им были и тайны «Суперсама». Откуда такая осведомленность?

— Видимо, у них широкий круг знакомых. Их никто не подозревает — наверняка они имеют репутацию людей «порядочных и солидных» и, используя свои знакомства, без труда получают нужную информацию. Затем, выбрав объект для нападения, долго и тщательно ведут за ним наблюдение. Мы ведь не знаем, какие объекты привлекали их внимание и от каких они отказывались, сочтя операцию чересчур трудной или опасной.

— И все же мне непонятно, как такие люди могут спокойно среди нас жить, ежедневно встречаться со знакомыми и друзьями, которые не догадываются, что беседуют с убийцами. Как их жены, дети не замечают, что на руках их близких кровь невинных жертв? Ведь сами бандиты наверняка в кругу знакомых не раз участвовали в разговорах об этих преступлениях. Интересно, что они говорили? Неужели у них не дрожал голос и краска не отливала от лица?

— Ты прав. Убийцы среди нас. Ты ведешь следствие, но даже сейчас не можешь быть уверен, что не разговариваешь с одним из преступников. Моя внешность соответствует вашему знаменитому словесному портрету. Доходы я черпаю из нескольких различных источников. Трачу ли я больше или меньше, чем зарабатываю, не сможет определить даже опытнейший финансовый инспектор. Так почему ж я не могу быть одним из этих убийц?

— Брось, Казик…

— Я не шучу. Ты в своем положении не можешь знать, не является ли твой коллега или школьный товарищ именно тем человеком, которого ты тщательно разыскиваешь. Для вас, работников милиции, эти люди скрыты в толпе, составляют ее малую часть и ничем не выделяются. Бандиты же находятся в совершенно иной ситуации, и образ их мыслей прямо противоположен вашему. Им кажется — особенно сразу после нападения, — что все вокруг внимательно к ним присматриваются, их подозревают. Они должны чувствовать себя одинокими, отчужденными от этой толпы, милосердно укрывающей их от вас. Однако эти люди обладают большой выдержкой, умеют сохранять спокойствие, не впадают в панику при ложной тревоге, когда их, например, на шоссе задерживает дорожная милиция. Участие в разговорах о нападениях для них, несомненно, мучительно. Наверняка они спрашивают себя: что это — просто невинная болтовня или собеседник подозревает их и старается поймать на удочку. Тем не менее они заставляют себя держаться совершенно спокойно. Это большое искусство.

— Чем больше времени проходит после каждого нападения, тем уверенней они себя чувствуют, убеждаясь, что остались безнаказанны.

— Верно. И все же их жизнь — балансирование на проволоке. Они знают, что окружены всеобщим презрением, что при малейшей ошибке с их стороны собственный ребенок, любимая женщина от них отвернутся. Все это в конце концов еще тесней объединяет и сплачивает членов банды.

— И, несмотря на это, они совершают преступление за преступлением.

— В этом и выражается власть денег, — заключил свои рассуждения профессор Казимеж Живецкий.

Глава XII ВЫСТРЕЛЫ НА ПОДВАЛЬЕ

Апрельская погода обычно не располагает к прогулкам или сидению на скамейке. Тем более что апрель 1971 года был на редкость холодным. Так что во вторник, шестого апреля, никто не прогуливался и не сидел на скамейках на Подвалье. Только около памятника Килинскому стояли три машины и еще одна немного подальше, рядом с белым домом, о котором историки ведут долгий спор: был ли он когда-то собственностью почтенной семьи Бемов, многие члены которой занимали почетную и доходную должность «мастера». Так красиво и уважительно назывались тогда городские функционеры, сносившие преступникам головы или отправлявшие их на тот свет каким-либо иным, более замысловатым способом.

Несмотря на непогоду и холод, на скамейках, расставленных вдоль красных крепостных стен, сидели двое мужчин. Один из них, на скамейке возле памятника Килинскому, читал газету и, казалось, ни на что не обращал внимания. Второй, который выбрал место почти напротив здания Кооперативного ремесленного банка, с интересом озирался по сторонам.

На Подвалье движение было ничтожное. Через определенные промежутки времени проезжал автобус, изредка — легковые автомобили. Пешеходов тоже было немного, и каждый спешил по своим делам. Если бы кто-нибудь из них посмотрел на часы, он бы заметил, что стрелки показывали четверть одиннадцатого.

К зданию банка подъехал красивый новехонький автомобиль цвета слоновой кости, сверкая никелевой облицовкой. У этого «форда» на спидометре было наверняка не больше пяти тысяч километров. Из машины вышел высокий, элегантно одетый мужчина. У него были седые волосы и загорелое лицо, в руке он держал объемистый портфель из желтой кожи. Заперев машину, мужчина вошел в банк.

Новая модель роскошного автомобиля, видимо, заинтересовала человека, сидевшего на скамейке: встав, он не спеша направился к «форду».Сначала разглядывал его с противоположного тротуара, потом перешел дорогу и стал изучать вблизи. Он даже нагнулся и заглянул внутрь, пытаясь рассмотреть приборный щиток. Затем принялся столь же внимательно и обстоятельно исследовать кузов машины. Это было несколько странно — «фордов» в Варшаве довольно много. Разве что это была последняя модель, выпущенная фордовскими заводами в ФРГ.

Осмотр длился долго — наверное, минут десять. Тем временем дверь, ведущая в банк, открылась, из нее вышел элегантный владелец новенького «форда». В одной руке он держал желтый портфель, в другой — ключи от машины. Не обращая внимания на стоявшего за автомобилем мужчину, владелец «форда» подошел к дверце и вложил ключик в замок.

Незнакомец сунул руку в карман. В руке блеснул пистолет. В следующую секунду раздался выстрел. Элегантный мужчина, выронив портфель, мягко осел на тротуар, привалившись всем телом к автомобилю. В ту же минуту с Капитульной улицы, соединяющей Медовую с Подвальем, вышел патруль внутренних войск, состоящий из офицера и двух солдат в белых касках и с белыми поясами. Услышав выстрел и увидев падающего на землю человека, поручик кинулся к автомобилю, солдаты побежали за ним. На бегу офицер вытащил пистолет из кобуры.

У противоположного тротуара стояла машина. Ее водитель, тоже видевший всю сцену, нажал клаксон. Бандит с пистолетом оглянулся и, увидев патруль, подхватил лежавший на земле портфель. Обойдя свою жертву, он побежал в направлении улицы Узкий Дунай.

— Стой, стреляю! — крикнул офицер.

Преступник пересек мостовую. Снова оглянулся и, увидев приближающуюся погоню, на секунду остановился и открыл огонь по патрулю. Поручик и солдаты спрятались в подворотню, пули ударились о стену дома в двух шагах от них. Бандит пустился бежать. Патрульные выстрелили еще несколько раз, но и офицер, и солдаты, опасаясь, что их пули могут ранить или убить случайных прохожих, стреляли в воздух. Преступник этим воспользовался и, добежав до первого дома по улице Узкий Дунай, исчез за углом.

Патрульные бросились в погоню, но, когда они свернули за угол этого дома, на улице уже никого не было. Отказавшись от дальнейшего преследования, офицер и оба солдата вернулись к банку, чтобы заняться лежавшим на земле мужчиной.

На звуки выстрелов из банка выбежало несколько человек, среди них старый швейцар. Увидев неподвижно лежавшего на тротуаре человека, он истошно закричал:

— Директора Кобылкевича убили!

При этих словах лежавший без движения мужчина открыл глаза и попытался подняться, но скривился от боли. И все же, ухватившись левой рукой за ручку своего «форда», с трудом сел.

— Пока еще не убили, — сказал он, — но мне страшно больно. Справа, вот здесь.

Офицер опустился на колени. Осторожно расстегнув пиджак, стянул его с раненого. На белой рубашке быстро расплывалось большое красное пятно. Ясно было, что директора ранили в спину, в область правой лопатки.

— Возьмите его, ребята, — скомандовал поручик, — и перенесите в дом. Там я наложу временную повязку. А вас, — обратился он к столпившимся вокруг служащим банка, — попрошу позвонить в «Скорую помощь» и в милицию.

С помощью двух солдат раненый сумел подняться и, поддерживаемый с обеих сторон, направился в банк. Видимо, ранение было не слишком тяжелым, но очень болезненным, так как при каждом движении директор морщился и постанывал. «Скорая помощь» приехала очень быстро. Следом за ней появилась милицейская машина. Врач, осмотрев раненого, велел немедленно везти его в больницу. Милиция приступила к осмотру места происшествия. Было обнаружено несколько пистолетных гильз. Из стены дома, в подворотне которого стоял обстреливаемый преступником патруль, извлекли пули. Но никто не видел, куда убежал преступник. На Узком Дунае в это время не было ни души. Не удалось даже установить, добежал ли бандит до конца улицы или свернул в первые попавшиеся ворота и бесследно исчез в одном из многочисленных живописных закоулков Старого Мяста.

О нападении сообщили во дворец Мостовских, в следственный отдел. Рапорт принял капитан Галек, который тут же позвонил в Главное управление милиции подполковнику Станиславу Маковскому.

— У вас отличное чутье, подполковник, — сказал капитан. — Недавно вы говорили, что надо ждать нового нападения на банк, и пожалуйста — оно произошло. Только что я получил сообщение, что перед зданием банка на Подвалье бандитом убит или ранен какой-то человек. На месте происшествия находится милицейский патруль, наша группа выезжает.

— Сейчас я туда приеду. — Маковский бросил трубку, схватил шляпу и плащ — в тот день он пришел на работу в штатском, — оделся на ходу в коридоре. Через несколько минут машина Главного управления, включив сирену, мчалась в сторону Старого Мяста. Когда она остановилась перед банком на Подвалье, капитан Галек со своими людьми уже был там.

— Здорово вы угадали, подполковник, — заметил капитан. — Кажется, в феврале Главное управление предупреждало нас о возможности нового бандитского нападения. Было отдано специальное распоряжение, направленное на усовершенствование средств безопасности при перевозке денег. В почтовых отделениях и во всех банках проведены учения охранников и инкассаторов. На время, когда из магазинов и предприятий в банки свозятся деньги, высылались дополнительные патрули милиции. Казалось, что мы начисто лишили бандитов возможности совершить преступление. А они взяли и напали на частное лицо, притом в самое неожиданное время.

— На кого совершено нападение? — спросил подполковник.

— На Эдмунда Кобылкевича, клиента Ремесленного банка. Около десяти утра он подъехал к банку на своем белом «форде», вошел внутрь, предъявил чек и, выходя с деньгами, получил пулю в спину.

— Убит?

— Нет, только ранен. Благодаря патрулю, который в это время вышел с Капитульной. Бандит не успел добить свою жертву, а может, вообще не собирался этого делать.

— Патруль милиции?

— Нет. Внутренних войск. В них бандит тоже стрелял, и они, бросившись за ним в погоню, открыли огонь.

— Куда он убежал?

— На улицу Узкий Дунай. Когда солдаты добежали до угла, он исчез.

— Ничего удивительного. На Старом Мясте все дома между собой связаны, все дворы — проходные. Он свернул в первую попавшуюся подворотню — и был таков.

— Командир патруля, поручик внутренних войск, и два солдата ждут на месте. Я задержал их до вашего прибытия. Как нам удалось установить, они единственные свидетели нападения.

— А Кобылкевич?

— Врач увез его в больницу. Он в сознании и даже сам сел в «скорую помощь». Говоря по правде, он больше беспокоился о своей машине, чем о собственном здоровье. Дал мне ключи и попросил отвести машину в гараж. Думаю, Кобылкевича можно будет допросить еще сегодня.

Поручик Тадеуш Левандовский описал происшествие следующим образом:

— Я вел патруль по Капитульной улице. Мы шли к рынку Старого Мяста. В самом конце улицы я услышал выстрел. Посмотрел в ту сторону, откуда он донесся, и увидел мужчину, который, цепляясь за автомобиль, оседал на землю. Спиной ко мне стоял еще один человек. Довольно высокий, в коричневато-бордовом супермодном плаще. Кто стрелял, я не заметил. В тот же момент я услышал тревожный сигнал автомобиля. Человек в коричневом плаще нагнулся, поднял что-то с земли и кинулся бежать в направлении улицы Узкий Дунай. Мы погнались за ним, я крикнул: «Стой, стреляю!» Бандит перебежал наискосок мостовую, остановился на углу Узкого Дуная и оттуда начал стрелять. Стрелял метко, одному из моих людей прострелил шинель, вторая пуля попала в стену над моей головой. Мы заскочили в подворотню и оттуда открыли огонь. Бандит, пригнувшись, побежал по улице Узкий Дунай в сторону рынка и сразу исчез из поля зрения. Мы погнались было за ним, но его и след простыл.

— Улица была пуста?

— Да. Ни одного прохожего. Не у кого даже было спросить, куда он побежал. Мы вернулись на Подвалье и занялись раненым. Я наложил повязку…

— Вы упомянули об автомобильном сигнале. Кто сигналил? Кто-нибудь в белом «форде»?

— Не знаю… Кажется, нет… Когда мы подошли к раненому, рядом с ним никого не было и в машине тоже никто не сидел. Только потом выбежали служащие из банка.

— Вы не заметили другой машины?

— Не обратил внимания… Думал только, как бы догнать преступника.

— Разрешите обратиться, — вмешался один из солдат. — Тревогу поднял водитель автомобиля, который стоял немного дальше, за улицей Узкий Дунай, у противоположного тротуара. Там, где знак, запрещающий стоянку.

— Что потом случилось с этим автомобилем?

— Мы бросились в Узкий Дунай. Когда метров через пятнадцать остановились, я заметил, что та машина поехала в сторону Замковой площади. На большой скорости, точно водитель очень торопился.

— Странный водитель, — заметил капитан. — У него на глазах стреляют в человека, он поднимает тревогу, а потом, вместо того чтобы оказать помощь жертве нападения, скрывается.

— Меня это не удивляет, — ответил подполковник. — Водитель поднял тревогу потому, что заметил военный патруль. Просто своим сигналом предупредил сообщника об опасности. Оттого стрелявший и бросился сразу бежать.

— Но перед тем схватил большой желтый портфель, — сказал второй солдат. — Я видел, что портфель лежал на тротуаре. Наверное, раненый держал его в руке.

— Какой марки была машина?

— Польский «фиат-125».

— А цвет?

— Темный, вишневый.

— А водитель?

— Не видел. Когда мы бросились за бандитом, автомобиль стоял на месте, а потом сразу отъехал. Не было времени рассматривать водителя.

— На улице никого не было?

— Нет, никого. Вроде…

— Постарайтесь припомнить. Может, кто-нибудь прогуливался по противоположному тротуару? Или сидел на скамейке у стены?

— Когда мы, еще до выстрела, выходили с Капитульной, я заметил мужчину, сидевшего на скамейке с другой стороны памятника Килинскому. Он читал газету. Но больше я его уже не видел, — сказал поручик. — Все произошло в течение нескольких секунд.

— Человек был высокий или низкий?

— Он сидел и читал газету, так что трудно сказать точно. Скорее, пожалуй, невысокий.

— А как он был одет?

На этот вопрос никто из патрульных не смог ответить. Они просто не обратили внимания на мужчину с газетой, а минуту спустя их полностью поглотили развивавшиеся перед банком события. Подполковник задал последний вопрос:

— Тот, что убегал, был в головном уборе?

— Нет. На голове у него ничего не было. Волосы темные.

— Все совпадает, — сказал Маковский. — Наши старые знакомцы в полном составе. Один действует, а двое его подстраховывают. Машина, как всегда, стоит поблизости, но нападающий в нее не садится. С противоположной стороны улицы наблюдает за происходящим третий член банды. На этот раз стрелял высокий шатен. Тот самый, который перед почтой на Белянах убил инкассатора Адама Вишневского и еще двоих ранил. Остальные наши «друзья» тоже находились на своих постах. Интересно, кто из них был в машине?

— Мы вам еще нужны? — спросил у подполковника поручик Левандовский. — Мне надо идти.

— Большое вам спасибо, поручик, и за помощь в погоне за бандитом, и за ценную информацию. Жаль только, что не попали в этого негодяя.

— Он бы от нас не ушел, пан подполковник, — отозвался один из солдат, — но страшно было стрелять. А вдруг кто выскочит с Узкого Дуная или подойдет к окну? Долго ли до беды!

— Если б я знал, что это такой опасный бандит, — добавил поручик, — стрелял бы не в воздух, а в него. А так выстрелил два раза, и то вверх. Думал, он услышит мой окрик и остановится. А потом, когда он начал отстреливаться, его было уже не достать.

Когда патрульные ушли, Маковский приступил к допросу служащих банка. На звук выстрелов первым выскочил на улицу швейцар Франтишек Рогозинский. Нападавшего он уже не видел, успел заметить только военных, бежавших в сторону Узкого Дуная. А на тротуаре неподвижно лежал директор Кобылкевич. Это зрелище на секунду парализовало старого швейцара. Он пришел в себя, только когда патруль вернулся и поручик велел позвонить в «Скорую помощь» и вызвать милицию. Другие служащие, выбежавшие на улицу несколько позднее, и того не заметили. Они увидели склонившегося над раненым офицера и очень обрадовались, когда поняли, что директор жив. Подробности о том, как раненого перенесли в здание банка и оказали ему первую помощь, для подполковника, конечно, интереса не представляли.

— Вы знаете раненого?

— Пана директора Кобылкевича? — удивился Рогозинский. — Много лет! Это один из наших уважаемых клиентов. Богатый. Когда ни придет за деньгами, всегда со мной здоровается, а то и десять злотых оставит. Не то что некоторые — в пальто прутся в зал, лишь бы сэкономить злотый.

— Зачем Кобылкевич приехал в банк?

— А зачем люди ходят в банк? Или чтобы заплатить, или чтобы получить деньги. У директора Кобылкевича в нашем банке счет, и он постоянно снимает с него деньги.

— Такой он богатый?

— Конечно, богатый. Какая у него машина, видели? Швейцары или, извиняюсь, милиционеры на таких не ездят. Директор Кобылкевич каждые два года меняет машины.

— Откуда у него такие возможности?

— Как откуда? Директор. Своя фабрика.

— Собственная фабрика? — удивился офицер милиции.

— А чья же? Большая фабрика. С полсотни рабочих. Много заказов на экспорт. К нему со всего мира текут денежки.

— Сегодня он получал деньги?

— Ну да! Как обычно перед зарплатой.

— У него был желтый портфель?

— Да. Наверное, туда он и спрятал деньги, потому что в гардеробе его не оставлял. И не раздевался — был без пальто, но поздоровался и дал мне пять злотых. Ну как, выживет он? Не убил его этот бандюга?

— Будет жить! — Подполковник сказал это так уверенно, словно располагал точной информацией о состоянии здоровья раненого. — Сколько денег получил Кобылкевич?

— Не знаю. Спросите в кассе. Вон у того окошка.

Маковский приказал позвать кассира Леонарда Бончека. Все допросы происходили в обширном вестибюле банка за столом, предназначенным для клиентов.

— Пан Кобылкевич, — рассказывал кассир, — вошел в банк в самом начале одиннадцатого. Я точно знаю, потому что в десять уборщица разносит чай, и мой стакан еще не тронутый стоял на столе. В это время в банке обычно бывает мало народу. Директор предъявил чек на шестьдесят пять тысяч. Деньги получил в банкнотах по пятьсот злотых: пятьдесят тысяч в одной пачке и тридцать купюр отдельно. Времени это заняло немного: пан Кобылкевич постоянный клиент нашего банка. На счету у него всегда большие суммы, так что мы даже не проверяем чек. Тем более что деньги он всегда получает лично и нет необходимости устанавливать подлинность подписи. В банке он пробыл минут пять, ну может, десять. Угостил меня американской сигаретой. Он курит «Филипп Моррис». Когда швейцар влетел в зал и закричал, что бандиты убили Кобылкевича, меня чуть кондрашка не хватил.

— У директора был с собой портфель?

— Да. Как всегда. Большой желтый портфель из свиной кожи.

— Он туда и спрятал деньги?

— Не помню. Но обычно он носит деньги в портфеле.

Директор банка подтвердил показания кассира и дополнил их некоторыми сведениями о личности Эдмунда Кобылкевича.

— Пан Кобылкевич, — рассказывал директор, — по роду своих занятий — клиент нашего банка. Сейчас он директор фабрики по производству яхт и лодок, а также яхтенных мачт. Начал лет семь-восемь назад с маленькой мастерской по ремонту лодок. Мастерская быстро разрослась, и теперь это приличная фабрика, на которой работает человек тридцать. Кобылкевич выполняет исключительно заказы яхт-клубов и наших экспортных организаций. Денежный оборот полностью проходит через наш банк. К нам поступают все доходы от продажи фабричных изделий, мы выплачиваем деньги на нужды производства и самого хозяина, а также ведем расчеты с финансовыми органами. Фабрика находится на Злотой, а директор с семьей живет на Францисканской. Кобылкевич очень оборотистый и ловкий предприниматель. Ухитряется сохранять добрые отношения даже с финотделом. Сейчас он почти полностью переключился на экспортную продукцию, в связи с чем получил большие привилегии и налоговые льготы. Фабрика обеспечена заказами на два года вперед, продукция у них, кажется, очень высокого класса.

— Из этого следует, — заметил Маковский, — что Кобылкевича можно считать богатым человеком?

— В масштабе страны — конечно. Во всяком случае, я бы хотел иметь половину того, что он отчисляет на налоги, — рассмеялся директор банка.

Работники милиции пока тоже не теряли времени даром. Недалеко от здания банка расположено правление Союза студенческих спортивных обществ. Два его сотрудника входили туда около десяти утра, то есть за каких-то пятнадцать минут до нападения. Они не заметили перед банком белого «форда», хотя такой роскошный автомобиль не мог не броситься в глаза. Зато оба прекрасно запомнили, что немного дальше, по другой стороне улицы, в том месте, где стоянка дольше одной минуты запрещена, стоял «фиат-125», совсем новая машина вишневого цвета. На номер молодые люди внимания не обратили, но запомнили, что в «фиате» сидел один человек. Внешность его они описать не смогли.

Милиция обошла все организации и даже частные квартиры в соседних с банком домах, но никаких новых сведений не получила. Расспросы жителей Узкого Дуная также не дали результатов. Никто не видел бежавшего по улице мужчину с желтым портфелем в руке. Никто не заметил, чтобы такой человек сворачивал в одну из подворотен. Посоветовавшись с капитаном Галеком, подполковник Маковский прекратил поиски и отослал следственную группу во дворец Мостовских.

— Бандиты скатываются все ниже, — констатировал капитан, — не брезгуют уже какими-то шестьюдесятью пятью тысячами. Если бы не знакомый почерк и приметы преступника, я бы посчитал, что нападение — дело рук какой-то другой банды.

— Это исключено, — возразил подполковник. — Впрочем, вскоре все сомнения разрешит экспертиза. Даю голову на отсечение, что она подтвердит мое мнение.

Бандит пользовался пистолетом, принадлежавшим сержанту Стефану Калисяку. Не понимаю только одного: почему они соблазнились столь малой суммой? Ведь риск был совершенно несоизмерим с добычей. Еще немного, и патруль схватил бы их на месте преступления.

Глава XIII У БОГАТОГО ЧЕРТ ДЕТЕЙ КАЧАЕТ

Подполковник Маковский не смог в тот же день увидеться с раненым Эдмундом Кобылкевичем. Этого попросту не позволил врач на том основании, что, хотя жизнь больного вне опасности, он потерял много крови и как-никак пережил нервное потрясение. Поэтому Маковский договорился с капитаном Галеком вместе посетить жертву нападения на следующее утро.

На этот раз врачи не чинили никаких препятствий. Состояние раненого значительно улучшилось — через три-четыре дня он уже сможет покинуть больницу.

— Ему неслыханно повезло, — сказал дежурный хирург. — Он получил пулю в спину, на уровне сердца, но с правой стороны. Как я понимаю, бандит стрелял в человека, стоявшего к нему боком, так что на пути пули вполне могли оказаться и жизненно важные органы. Например, аорта, крупные вены, пищевод, не говоря уже о легких. А пуля ударилась в металлическую пряжку от подтяжек. Правда, сила удара была так велика, что пряжка буквально впилась в тело, но именно благодаря ей пуля рикошетом отскочила вправо. Разорвала кожу и слой подкожной клетчатки на протяжении по крайней мере двадцати пяти сантиметров, не повредив ни легких, ни даже плевры. Фантастический случай.

— Что произошло с пулей?

— При ударе она деформировалась и застряла неглубоко под кожей. Мы ее извлекли, очистили рану и наложили швы. Думаю, заживет без всяких осложнений. Правда, больной потерял много крови, но организм у него крепкий. Быстро поправится.

— Вы делали переливание крови?

— Этого не потребовалось. Рана причиняет больному некоторые неудобства, поскольку он может только лежать на животе или сидеть, но она не опасна, хотя наверняка очень болезненна. Идите за мной, я вас провожу.

У кровати больного сидела красивая рыжеволосая женщина. Офицеры догадались, что это жена Кобылкевича. Рядом с кроватью стояли две корзины цветов. Кроме того, цветы стояли еще и в банках, выполнявших роль ваз. Пока подполковник и капитан, представившись, объясняли цель своего посещения, медсестра принесла еще одну корзину с цветами. К ней была приложена записка в голубом конверте. Кобылкевич быстро схватил записку, бросил на нее взгляд и, смяв, спрятал под одеяло.

— А эти цветы от кого? — спросила супруга.

— Эти? От старика Корыткевича. Помнишь, мой приятель по яхт-клубу, еще с довоенных времен, — объяснил директор.

— Гм… — кашлянула пани Кобылкевич, не особенно убежденная его словами.

— Геленка, — попросил директор, обращаясь к жене, — оставь нас на минутку одних. Ко мне пришли по делу.

Пани Гелена довольно неохотно покинула палату.

— Пан подполковник, — сказал Кобылкевич, как только дверь за женой закрылась, — умоляю, прикажите внизу, чтобы не принимали никаких писем и цветов. Пусть их выбрасывают или отсылают в другие отделения, лучше всего в гинекологию. А то я еще схлопочу по физиономии от собственной жены, она ведь и не посмотрит, что я раненый. Прошу вас — во имя мужской солидарности.

— Хорошо, — рассмеялся капитан, — примем меры.

— Что вы можете рассказать о нападении? — спросил подполковник.

— Я все время об этом думаю. У меня нет врагов, которые хотели бы меня отправить на тот свет при помощи пистолета. Уж скорее бы постарались утопить в ложке воды. Понятия не имею, кто стрелял и зачем.

— Стреляли, чтобы ограбить, — объяснил капитан.

— Ограбить? — удивился Кобылкевич. — Да ведь у меня ничего не взяли.

Офицеры недоуменно переглянулись.

— Как? А желтый портфель?

— А… В самом деле, — припомнил директор. — У меня был с собой портфель. Он исчез? Я держал его в руке, когда выходил из банка.

— Падая после выстрела на землю, вы уронили портфель. Бандит схватил его и убежал, — сказал капитан.

— Странно… что за ценность — кожаный портфель? Признаться, я даже рад, что от него избавился. Мне подарили его в день именин работники фабрики, и волей-неволей пришлось изобразить радость и постоянно носить его с собой. А он такой тяжелый и безобразный.

— А деньги? Вы ведь их спрятали в портфель.

— В портфель? — Кобылкевич удивился еще больше. — Я получил в банке шестьдесят пять тысяч в купюрах по пятьсот злотых. И положил в карман.

— В портфеле не было денег? — расхохотались офицеры. — Великолепная шутка. Представляю, какие физиономии были у бандитов, когда они рассмотрели свою добычу.

— Как только меня привезли в больницу, — продолжал Кобылкевич, — я позвонил домой и рассказал жене, что случилось. И попросил, чтобы кто-нибудь из домашних приехал и забрал деньги. Они предназначались для выдачи зарплаты. Приехал сын, взял деньги и отвез на фабрику. Там мой заместитель выдал зарплату, а то, что осталось, около пяти тысяч, передал жене.

— Вы всегда получаете деньги шестого числа каждого месяца?

— Да, я выдаю зарплату шестого и двадцать шестого. Но, разумеется, и в другие дни реализую чеки на свои личные нужды и на закупку сырья.

— Сколько составляет средняя зарплата?

— По-разному бывает. Смотря какая продукция. Если технология простая, и рабочие, и я зарабатываем меньше. При выпуске трудоемкой продукции, требующей высокой точности, картина иная. Все это сказывается на размерах двухнедельной зарплаты. Общая сумма колеблется от шестидесяти до восьмидесяти тысяч злотых.

— И никогда не бывает больше?

— Нет.

— А более крупных сумм на иные цели вы не берете?

— Нет. Все финансовые операции я стараюсь проводить путем перечислений.

— Странно, — сказал подполковник. — Мы совершенно уверены, что нападение совершено с целью ограбления. Удивительно только, что бандиты пошли на такой риск ради сравнительно небольшой суммы.

— А… совсем забыл, — добавил Кобылкевич. — Я собирался ехать в горы и в связи с этим намеревался получить не шестьдесят пять, а целых семьсот тысяч злотых. Но в понедельник вечером мне позвонили и сказали, что поездку следует отложить.

— Простите, — сказал капитан, — выезжая в Закопане, вы всегда берете с собой такую сумму на мелкие расходы?

Кобылкевич рассмеялся.

— Вы меня не так поняли, очевидно, я недостаточно ясно выразился. Как вы, вероятно, знаете, моя фабрика производит парусники, но прежде всего мачты для яхт. Мачты клеятся из сосны, но не из обычной, а горной.

— Той, что растет в горах?

— Да. Сосна — дерево довольно хрупкое, ломкое… Обычная сосна, независимо от того, где произрастает, легко дает трещины. А горная растет на открытых пространствах и подвергается постоянному действию ветров. Специалисты говорят, что благодаря этому она хорошо «изгибаема». Древесина приобретает особую эластичность, гнется, но не деформируется и всегда возвращается в прежнее состояние. Для изготовления мачт мы используем исключительно такие сосны. Хотя лесов в Польше достаточно, горная сосна у нас — редкость. Даже на больших лесопилках на тысячу метров перерабатываемой древесины приходится едва лишь несколько метров горной сосны. Это очень дорогое сырье, пользующееся огромным спросом.

— Понимаю, — согласился подполковник, — но какое это имеет отношение к вашей поездке в Закопане?

— Да я вовсе не собирался в Закопане! Каждую весну я езжу в горы, но не в Татры, а в Силезские Бескиды в район Жизеца. Пожалуй, во всей Польше нет лучше условий для горной сосны. Вместе с браковщиком одной из местных лесопилок мы ходим по деревням и ищем подходящие экземпляры. Покупаем у владельца дерево, расплачиваемся наличными. Дерево помечаем. Позднее, после оформления документов, владелец рубит дерево и привозит на лесопилку, где оно обрабатывается и сохнет до зимы. Зимой я перевожу материал в Варшаву. Поскольку я стараюсь сразу запастись материалом на целый год, то обычно провожу в Бескидах дней десять, а сырья покупаю на шестьсот тысяч злотых.

— Вы покупаете сосну еще на корню, в лесу, и не боитесь, что вас обманут?

— Иногда и такое бывает. Я куплю сосну, а владелец потом продаст ее кому-нибудь другому. Однако ради такого редкого и ценного материала приходится идти на риск. Кроме того, я туда езжу не первый год, знаком со многими местными жителями и знаю, кому можно верить, а кому нельзя.

— Кто-нибудь знал, что вы собираетесь ехать в горы?

— Многие. Прежде всего мои рабочие, ну и знакомые, друзья. Я своих планов не скрывал. Да и с какой бы стати?

— А о том, что вы берете с собой большую сумму Денег, тоже было известно?

— Работники фабрики прекрасно знают цены на горную сосну и знают также, что я ее покупаю у крестьян. Делаю я это, как уже говорил, каждый год. Многие могли даже слышать, как в пятницу то ли в субботу я звонил в банк и предупреждал, что во вторник возьму крупную сумму. Правда, это было вовсе не обязательно делать, но я не хотел без предупреждения предъявлять чек на сумму большую, чем обычно. А вдруг в тот день у банка оказались бы еще другие крупные выплаты — зачем доставлять людям излишние хлопоты?

— Откуда вы звонили?

— От себя, с фабрики.

— Где стоит телефон?

— Моя фабрика состоит из двух цехов: столярного и лакировочного, там же — склад готовой продукции. Однако, как правило, готовые яхты мы или держим во дворе под брезентом, или сразу же отправляем заказчикам. Мачты и оснащение для яхт, которое мы производим, хранятся на складе, откуда клиенты их и забирают. В этом же помещении фанерой отгорожена небольшая комнатка — моя контора. Там и стоит телефон.

— Если вы с кем-нибудь разговариваете, те, кто находится поблизости, могут слышать? Полагаю, вы не пользуетесь во время разговора особым кодом?

— Конечно, нет. Но и подслушать разговор не так-то легко. Не забывайте, что, хотя у меня работает только двадцать девять человек, все производство механизировано. Строгальные станки, механические рубанки, механические пилы, токарные станки и тому подобные машины производят такой шум, что часто я и сам не слышу своих собеседников.

— А ваши знакомые, кроме работников фабрики, могли знать, что вы едете в горы с такой большой суммой денег?

— Трудно сказать. Они могли догадаться, хотя я никому не говорил, что беру в банке семьсот тысяч. Но что с собой я возьму большую сумму, это было совершенно ясно. Все знали, что я еду покупать древесину.

— Да, но при этом могли полагать, что необходимую сумму вы перечислите через банк.

— Многие из моих знакомых, особенно те, с которыми меня связывают коммерческие и спортивные интересы, прекрасно знают, что я покупаю сосну у крестьян. Я ведь не монополист. Есть и другие фабрички, поменьше. Кроме того, при спортклубах имеются собственные мастерские, которые изготовляют оснащение для парусников. Все приобретают сосну так же и там же, где и я. С той лишь разницей, что у каждого свои способы.

— Как вы провели день накануне нападения? Или давайте копнем еще поглубже. Нападение произошло во вторник. Что вы делали в воскресенье и понедельник?

— В воскресенье утром мы с женой и сыновьями поехали на машине за город, по дороге посидели в кафе. Я только недавно купил этот «форд» и еще не успел им натешиться. Пообедали дома, а потом поехали к друзьям на улицу Тамка на партию бриджа.

— На машине?

— Нет. За картами случается и пропустить рюмочку. Мне не хотелось рисковать, чтобы потом дышать в трубочку.

— У друзей вы говорили о предстоящей поездке?

— Конечно. Но там были все свои. А о деньгах или о том, что я беру с собой такую сумму, вообще разговору не было. Домой мы вернулись после одиннадцати.

— А в понедельник?

— В понедельник я был на фабрике, потом у меня были дела в городе.

— А после обеда и вечером?

— Я ужинал в «Гранд-отеле».

— С кем?

— Разве это важно?

— Понимаю, — усмехнулся подполковник, — может быть, это и неважно, но мы ищем бандитов, которые чуть вас не убили, и, кроме того, у них на совести жизнь четырех человек. Установив ваши связи, мы, возможно, сумеем напасть на след банды. Бандиты, пытавшиеся вас ограбить, знали, что в желтом портфеле должны лежать семьсот тысяч.

— А там, — обрадовался Кобылкевич, — были только мои перчатки и немного чистой бумаги.

— Вам повезло. Тем не менее необходимо выяснить, каким путем бандиты узнали о вашем намерении взять в банке крупную сумму.

— Нет, нет… С той знакомой я о делах не говорил. Так, девица… в меру смазливая, в меру глупая. Я даже о поездке ей не сказал.

— И все же, может быть, вы нам дадите имя и адрес этой дамы?

— Это действительно необходимо?

— Мы гарантируем соблюдение тайны.

— Тогда другое дело. Пожалуйста…

Кобылкевич назвал фамилию и адрес, которые капитан записал в свой блокнот.

— Среди ваших знакомых есть владельцы машин?

— Конечно. Я сам член автоклуба.

— Нас главным образом интересует «вартбург», предположительно черный, довольно старый, выпуска до 1966 года. Затем светло-серая «шкода», выпуска 1968 года. Кроме того «варшава», год выпуска — до 1969-го. И «фиат-125» — новый, вишневого цвета. Да, забыл сказать, «варшава» — зеленая.

— Ну и задали вы мне задачу. Ведь это самые популярные марки и чаще всего встречающиеся цвета. Боюсь, что если я хорошенько подумаю, то припомню очень многих знакомых, у которых есть такие машины.

— Помните также о том, что они могли иметь их несколько лет назад: «вартбург» с 1966 года, «шкоду» с 1968-го и «варшаву» с 1969-го. Что же касается «фиата», — его владелец вам наверняка незнаком. Бандиты слишком осторожны, чтобы пользоваться машиной, которую вы видели. Зато, возможно, вы слышали от знакомых, что кто-то приобрел такой «фиат».

— Не могу назвать ни одной фамилии. Я не ожидал подобного вопроса.

— Ничего. Время у нас есть. Возьмите карандаш и лист бумаги и составьте список знакомых, с которыми вы встречались в течение последних двух месяцев, а также тех, у которых были машины указанных марок. Это поинтересней занятие, чем разгадывание кроссвордов.

— Хорошо. Попробую припомнить, хотя это работа нелегкая. А что мне потом делать с этим списком?

— Мы придем за ним через два дня. Ваши рабочие застрахованы?

— Конечно! У меня все легально. Можете проверить. Власти никогда не имели ко мне претензий.

— Я спрашиваю только затем, чтобы установить личности всех, кто у вас работает. Ими тоже придется заняться — конечно, очень деликатно.

— За этих людей я ручаюсь!

— Очень благородно с вашей стороны. Мы тоже не предполагаем, что среди них скрываются опасные бандиты. Но одно дело — нападение на людей, а совсем иное — невольно снабдить кого-то ценной информацией, даже не допуская мысли, что это преступник, которого разыскивает милиция. Сведения о том, что вы собираетесь получить большую сумму, могли поступить только от вас самого, работников вашей фабрики или ваших друзей. Иным путем бандиты не могли об этом узнать. Скажу больше: всю эту информацию преступники собрали заранее. Абсолютно исключено, что они совершили нападение без предварительной разведки, ознакомления с местностью и детальнейшей разработки всей операции, включая бегство. Такая подготовка, проведенная очень тщательно и незаметно для постороннего глаза, должна была занять не меньше двух недель. А это значит, что по крайней мере за месяц до нападения банда знала, что в начале апреля вы поедете в горы с крупной суммой денег.

— Это тоже ни для кого не было секретом. Я всегда езжу за древесиной в начале апреля.

— А почему на этот раз не поехали?

— В понедельник вечером мне позвонили из Живеца и сказали, что прошел сильный снегопад и дороги в горах почти непроходимы. Поздняя весна. Мой собеседник посоветовал приехать после пасхи, не раньше.

— После этого звонка вы говорили кому-нибудь, что отложили поездку?

— Только жене.

— А на фабрике?

— Кажется, нет. Во всяком случае, не припоминаю. Я пробыл там относительно недолго и все время был занят. А около девяти поехал домой. Обговорил дела с получателями, потом заехал в банк. Там сказал кассиру, что беру только шестьдесят пять тысяч на зарплату, поскольку в горы пока не еду.

— То, что кассир узнал об изменении ваших планов, не имеет значения. Убийца уже ждал вас на улице. Кстати, вам здорово повезло с этими подтяжками. Мне бы наверняка был каюк — я ни пояса, ни подтяжек не ношу.

— Да. Это американские подтяжки, я их получил в подарок. Ношу довольно редко. Чистая случайность, что надел в день нападения.

— Как выздоровеете, оправьте их в рамку. Однако вернемся к делу. Вы видели нападавшего?

— Выйдя из банка, я заметил, что около машины стоит какой-то человек. Высокий темноволосый мужчина. Это все, что я запомнил. Зевака и зевака, рассматривает красивую машину. Меня это даже не удивило. Любая новая машина заграничной марки вызывает интерес, так что я не обратил внимания на неизвестного прохожего. Он стоял за машиной. Я вставил ключ в замок и не успел даже его повернуть, как ощутил сильный удар в спину и услышал треск, а затем сразу же почувствовал ужасную боль. Я упал на землю. Наверное, на миг потерял сознание, потому что не видел, как нападавший схватил мой портфель. И начавшейся потом перестрелки не слышал. До меня донесся только чей-то крик: «Кобылкевича убили!» Тогда я сел и сказал, что пока еще жив. Больно было ужасно, да и теперь еще трудно дышать.

Поскольку Эдмунд Кобылкевич больше ничего полезного следствию сказать не мог, офицеры милиции еще раз напомнили, чтобы он составил список своих знакомых, имеющих машины, и попрощались с директором. Тот в свою очередь еще раз попросил сказать при входе, чтобы не принимали цветов и записок. Кобылкевич не хотел иметь неприятностей с женой.

— А все-таки, — рассмеялся капитан, когда оба офицера покинули здание больницы, — правильно говорится, что у богатого черт детей качает.

— Почему?

— Возьмем, к примеру, этого Кобылкевича. Он отделался легким ранением и не потерял ни одного злотого. А если б на его месте был какой-нибудь бедолага, хотя бы работник его фирмы, наверняка все бы пошло по-иному. Во-первых, такой человек не сунул бы небрежным движением шестьдесят пять тысяч злотых в карман брюк, а положил в портфель, который судорожно прижимал бы к себе. Во-вторых, не имея собственного «форда», не укрылся бы случайно за ним от поджидавшего его бандита, а пошел бы пешком к автобусной остановке. Не было бы на нем и американских подтяжек с металлической пряжкой. В результате он бы получил пулю прямо в спину и, если б не лежал сейчас в морге, боролся бы со смертью. А деньги бы у него похитили.

— В таком случае, — перебил подполковник расфилософствовавшегося капитана, — тебе не остается ничего иного, кроме как срочно купить «форд» и американские подтяжки.

Когда Маковский вернулся к себе в Главное управление, его там ожидало интересное известие.

Одна из характерных особенностей Старого Мяста в Варшаве — выставки «независимых» художников на рынке и у средневековых стен вблизи круглой сторожевой башни — «барбакана». Вероятно, такие выставки приносят их устроителям какой-то доход, так как в течение всего года, если только не идет снег или дождь, разноцветные полотна оживляют суровые старые стены из темнокрасного кирпича. Перед картинами всегда стоят несколько человек, иногда останавливается экскурсия. В основном это ультрасовременное искусство, требующее дополнительных пояснений — иначе трудно разобраться, что на полотнах изображено, где верх, где низ.

Один из работников милиции, занимаясь поисками преступника, завязал разговор с художником, выставившим свои полотна у городских стен. Художник прекрасно запомнил, что во вторник, в день нападения, он начал развешивать картины в половине одиннадцатого утра. Среди первых посетителей его «галереи» был человек в светло-синем костюме. Через плечо его был переброшен коричневый плащ, а из-под плаща выглядывал большой желтый портфель. Это привлекало к себе внимание, поскольку погода в тот день не располагала к прогулкам по улицам в одном костюме.

Минуту спустя с Длугой выехал вишневый «фиат» и на мгновение остановился перед костелом. Человек в синем костюме быстро сел в машину, которая тут же поехала в сторону улицы Рыбаки.

Так милиция получила окончательное доказательство того, что «фиат» имел отношение к нападению у банка. Экспертиза подтвердила, что все выстрелы были произведены из пистолета сержанта милиции Стефана Калисяка, убитого в 1965 году.

Глава XIV БЕЗ ПЯТИ ДВЕНАДЦАТЬ

Прошло десять дней, прежде чем подполковник Маковский смог отчитаться своему шефу. Эти дни были заполнены напряженной работой многих людей. Одни просматривали картотеку «Польмосбыта», другие занимались проверкой тех, кто попал в список, составленный Эдмундом Кобылкевичем, третьи незаметно осматривали и фотографировали различные автомобили. Папки с делами, которые уже давно не помещались в сейфе подполковника Маковского, заняли все полки в специально отведенной для этого комнате.

И все-таки, направляясь к начальнику уголовного розыска, Маковский нес в руках лишь тоненький блокнот, в котором всего три странички, да и то не полностью, были исписаны синими чернилами. Это была единственная конкретная информация, которую удалось извлечь из огромного материала, собранного за семь с лишним лет. Маковский считал, и не без оснований, что гигантская работа была проделана не напрасно.

— Как продвигается следствие? — спросил шеф. — Надеюсь, вы не ввели нас в заблуждение на последнем совещании и дело действительно сдвинулось с мертвой точки.

— Короче говоря, — улыбнулся подполковник, — считайте, что уже без пяти двенадцать.

— А конкретнее?

— Мы расшифровали всех членов банды. Правда, относительно двоих у нас еще нет полной уверенности, но главарь шайки — я называю его Малиновский — опознан нами абсолютно точно.

— Каким образом?

— Банда допустила роковую ошибку, а точнее, даже две. Во-первых, они не изменили порядка взаимозаменяемости при организации второй серии нападений. Во-вторых — и это была та самая роковая ошибка, — все купили новые машины. Власть денег, видимо, оказалась так велика, что даже люди, которым нельзя отказать в смекалке, не устояли.

— Как вы к этому пришли?

— В «Польмосбыте» наши сотрудники получили списки всех, кто за последний год приобрел «фиат-125» вишневого цвета. Из этого списка можно было без большого риска исключить машины, которые пошли в провинцию. Мы оставили только те, что зарегистрированы в Варшаве и Варшавском воеводстве.

— Их тоже, наверное, было немало. Вишневый цвет популярен как на заводе, так и среди покупателей.

— Да. В списке свыше тысячи фамилий. Затем надо было в документах госстраха и автоинспекции найти эти же фамилии и проверить, не были ли на имя этих людей ранее зарегистрированы машины. Естественно, больше всего нас интересовали «вартбурги», но мы также обращали внимание на «шкоды» и на «варшавы». В результате наш длинный список резко сократился. Мы также принимали во внимание, что прежде машина могла быть зарегистрирована на другого члена семьи. Поэтому пришлось обратиться в отдел учета населения. Но и с этим справились.

— Огромная работа, — признал начальник угрозыска.

— Это только ее часть. Другим нашим сотрудникам, не знакомым со списками «Польмосбыта», был вручен для проверки список, составленный Эдмундом Кобылкевичсм. Туда попали люди, с которыми он встречался в последнее время и которым мог рассказать о своем намерении поехать в Живец за горной сосной, а также те, о которых Кобылкевич знал, что у них есть или был «вартбург», «шкода» или «варшава», либо которые недавно приобрели «фиат-125» вишневого цвета.

— Список большой?

— Кобылкевич человек очень пунктуальный. Кроме того, он был здорово напуган и к тому же понимал, что при его образе жизни нападение может повториться. Ведь в Живец ему все равно придется ехать, притом с немалыми деньгами. В больнице у него было много свободного времени. Не удивительно, что он старался нам помочь как только мог. Правда, вначале он пропускал фамилии прекрасных дам, но мы ему быстро растолковали, сколь бессмысленна в данном случае такая щепетильность. Список получился большой. У этого человека обширные знакомства.

— Ничего странного.

— Каждого изназванных им людей надо было проверить, а с большинством из них еще и побеседовать и выяснить, не знают ли они, кто из их знакомых купил вишневый «фиат», у кого есть или были «вартбург», «шкода» либо «варшава». В этом тоже участвовало много наших сотрудников. Как оказалось, их труды были не напрасны. Сравнение обоих списков дало очень интересные результаты.

— Фамилии повторялись?

— Не только. Так, например, мы докопались до некой молодой дамы. Она мечтает о карьере певицы, и, хотя у нее нет ни голоса, ни слуха, похоже, что своей цели добьется. Эдмунд Кобылкевич, естественно только из любви к чистому искусству, принимает в ее стараниях финансовое участие. Очарованная одним из наших сотрудников — думаю, что он обещал Долорес, как она просит себя называть, сольный концерт в Главном управлении милиции, — девица выболтала, что примерно два месяца назад один из ее знакомых очень интересовался Кобылкевичем. У этого знакомого парикмахерская на одной из маленьких варшавских улочек. Кроме того, он ездил на «шкоде», зарегистрированной на имя его свояченицы, работающей в той же парикмахерской. Свояченица машину продала и купила «фольксваген», которым тоже распоряжается наш парикмахер. «Шкода» была серая, но перед продажей ее перекрасили в темно-зеленый цвет.

— Любопытно, — буркнул шеф.

— Это мужчина высокого роста — правда, не темноволосый, но для парикмахера цвет волос не проблема. Кроме того, мы вспомнили про одно обстоятельство, на которое прежде не обратили внимания. А именно: пани Лисковская, свидетель нападения на Белянах, видела Ковальского, когда он удирал с мешком денег, и заметила, что он передвигается так, будто ему были тесны башмаки. Особенно правый. Так вот: каш парикмахер действительно так ходит. Мы сняли его на кинопленку — разумеется, без его ведома. Когда ленту пускаешь попеременно то быстро, то медленно, ясно видно, что причина тут не в тесном ботинке, а в легком параличе ноги. Мы консультировались с опытным врачом. Он подтвердил, что хромота этого человека — последствие либо ревматизма, либо травмы, вследствие которой были повреждены нервы на правой ноге… На бегу это не бросается в глаза, поэтому поручик и солдаты, гнавшиеся за бандитом на Подвалье, ничего не заметили. Поначалу я не обратил внимания на эту деталь в показаниях пани Лисковской, но теперь она приобрела решающее значение.

— Для нас все-таки это недостаточная улика.

— Согласен. Тем не менее мы не спускаем глаз с парикмахера. И уже сделали интересные наблюдения.

— Какие именно?

— В списке «Польмосбыта» фигурирует фамилия одной женщины. Она купила вишневый «фиат». До этого, как мы установили, у нее был маленький «рено», а еще раньше — голубой «вартбург». Эта машина перед продажей тоже была перекрашена. В серый цвет. Кроме того, наши сотрудники установили, что с номерами вишневого «фиата» кто-то недавно повозился. Болты откручивали гаечным ключом. Интересно и то, что у родителей этой женщины есть вилла в Зигмунтове. Даже не очень далеко от того места, где был убит сержант Стефан Калисяк. Эта женщина вместе с мужем обычно проводит субботы и воскресенья у своих родителей.

— Серьезная зацепка, но и это может быть только случайным совпадением.

— Это тоже еще не все. У этой женщины есть мастерская по пошиву дамской одежды. Ее муж, назовем его Малиновский, выполняет роль снабженца. В кругу знакомых он считается ловким дельцом, который в случае необходимости занимается разными другими махинациями и в результате зарабатывает значительно больше своей супруги. Пан Малиновский, хотя живет и работает в совершенно иной части Варшавы, почти ежедневно ездит бриться в парикмахерскую, о которой я уже говорил.

— Это тоже может быть совпадением.

— И это не все. Один из знакомых Кобылкевича вспомнил, что пан Малиновский очень интересовался директором фабрики. Малиновский говорил, что у него тоже есть покупатель на горную сосну. И поэтому он хочет знать, где Кобылкевич покупает древесину, когда туда лучше поехать и сколько надо брать с собой денег. Таким образом Малиновский вытянул из собеседника все, что ему было нужно: что поездка состоится в начале апреля и что взять с собой надо не меньше полумиллиона злотых. Такие подробности не могла сообщить будущая звезда эстрады, поскольку она их попросту не знала.

— Ну хорошо, — согласился начальник, — следов становится все больше. Но все-таки они остаются только следами. Или странной цепью совпадений.

— В таком случае вот вам еще одно совпадение. Услугами парикмахера пользуется мужчина низкого роста. Он продает изделия одной лодзинской артели, производящей косметику и разные бытовые мелочи, в Варшаве и Варшавском воеводстве. До войны таких людей называли коммивояжерами. На своей «варшаве» он объезжает аптекарские склады и парфюмерные магазины. Показывает образцы изделий и собирает заказы. Живет на проценты с оборота. Этот тип, который, кстати, год назад перекрасил свою «варшаву», а недавно продал ее и купил зеленую «дачию», я полагаю, и есть наш Адамский. Как видите, полковник, последние две недели мы не теряли времени даром.

— Если бы у нас давались премии за оперативность, я бы сам представил вашу группу к поощрению. Но, к сожалению, в нашей службе все решают факты. А они пока еще сомнительны. Надеюсь, вы не собираетесь задерживать этих людей?

— Конечно, нет. Я не настолько наивен. Да и прокурор бы поднял меня на смех. Ни одному из этой группы я не могу предъявить доказательства его вины. А также не могу потребовать алиби ни семилетней давности, ни даже относящегося ко времени последнего нападения. Но наблюдать за ними я могу, и пока этого достаточно. Я знаю, кто они, и наверняка узнаю, что они собираются делать.

— А значит?..

— Значит, надо ждать.

— Чего?

— Следующего нападения. Время работает на нас.

— Да, пожалуй…

— Кроме этого, у нас есть еще один серьезный козырь.

— Какой?

— Банда сейчас на мели.

— Не думаю, чтобы им было очень уж плохо. Из того, что вы о них рассказали, следует, что эти люди хорошо зарабатывают. А кроме того, не думаю, что они совершают преступление тогда, когда истратят последний злотый из прошлой добычи. Наверное, у них осталось еще кое-что в запасе.

— Может быть. Но будущее, конечно, их тревожит. Последнее нападение не принесло ни гроша. Они вынуждены думать о новом деле. Я считаю, что такие опытные преступники разрабатывали одновременно несколько вариантов операций. И если в конце концов выбрали Эдмунда Кобылкевича и Ремесленный банк, то лишь потому, что считали этот вариант самым легким и максимально безопасным.

— Возможно.

— Надо также принимать во внимание нервное напряжение, безусловно охватившее банду. Деньги на исходе, последнее дело закончилось безрезультатно. У них возникает желание как можно быстрее отыграться за предыдущую неудачу. Этот психологический фактор не менее важен, чем зависимость от власти денег.

— А если бандиты посчитали неудачу предостережением и решили завязать? Тогда вы ничего не докажете и они останутся безнаказанными.

— Это исключено. Они уже привыкли к шикарной жизни и легко от этого не откажутся. Мы должны ожидать нового нападения. И довольно скоро.

— Вы имеете в виду что-то конкретное?

— Наблюдение — хотя пока еще недолгое — за этими людьми позволило сделать кое-какие предположения. В Варшаве есть одно место, которым наша троица очень интересуется. Не проходит дня, чтобы по крайней мере двое из них там не побывали. Они внимательно наблюдают, что в этом месте происходит. Должен признать, что объект выбран в высшей степени удачно. Если бы не промашка с машинами, которая позволила нам выйти на них, преступники наверняка захватили бы миллион или значительно больше, а затем бесследно исчезли с добычей, оставив на улице новые трупы. Но на этот раз игра пойдет по-другому. Бандитов будет ждать настоящий сюрприз.

— Собираетесь взять их на месте преступления?

— Вы сами заметили, что я не могу ни в чем обвинить этих людей. Это правда. Поэтому мне не остается ничего иного, кроме как захватить одного из них с оружием в руках. С пистолетом, который был вынут из кобуры сержанта Калисяка после нанесения ему смертельного удара. Я даже знаю, в чьей руке будет пистолет — самого низкорослого члена шайки убийц, Адамского. А остальных преступников мы возьмем, когда они будут «обеспечивать» операцию. Только это заставит их развязать языки.

— Да, но это чертовски опасно. Достаточно нам ошибиться на один день или хотя бы на одну минуту, чтобы снова пролилась кровь и погибли невинные люди. Ведь бандиты — в чем я совершенно уверен — и на этот раз будут придерживаться привычной схемы: сперва без предупреждения выстрелят в спину, затем убегут с деньгами.

— Именно такой ход событий я и предвижу.

— И что? Готовы смириться с непредвиденными результатами?

— Нет! У нас есть чрезвычайно важное преимущество: банда ничего не знает о наших намерениях, мы же об их приготовлениях будем знать все. И начнем действовать на минуту раньше. Выбор момента зависит от нас.

— Вы в этом абсолютно уверены?

— Да. Бандиты приступят к действию только тогда, когда увидят деньги. Они будут ждать появления человека с мешком денег в руках. Только этот человек в решающую минуту не появится. Подстроено будет все, вплоть до кульминационного момента. И именно в этот момент мы приступим к захвату банды.

— Это очень рискованно. Вы подумали, подполковник, какую берете на себя ответственность? Нелепая случайность может изменить ход событий, и раздадутся выстрелы. Тогда погибнут ни в чем не повинные люди.

— Вы правы, — согласился Маковский, — риск очень велик. Признаться откровенно, я провел не одну бессонную ночь, раздумывая, имею ли я на это право, могу ли отдать приказ, заставляющий людей рисковать жизнью. Пришел к выводу, что могу. Такое право мне дают все те, кто погиб от руки убийцы. Это единственный способ — не отомстить, нет, об этом не может быть и речи, — а воздать по справедливости за их преступления. Мы сделаем все, чтобы никто не подвергся опасности. Преступники и на этот раз планируют нападение на почту. В мундирах охранников и почтовых служащих будут наши люди. Мы обдумали все меры для обеспечения максимальной безопасности. Поэтому я без всяких колебаний сегодня прошу вас дать согласие на осуществление моего плана. В конце концов, сам я во время акции не буду сидеть в своем кабинете.

— Не об этом речь, подполковник! От того, что наши сотрудники заменят работников почты, риск не уменьшится. У наших людей тоже нет патента на бессмертие.

— Мне это известно, но риск неотъемлем от профессии милиционера. Да и не только милиционера. Пожарный рискует не меньше, чем спасатель, бросающийся в море на помощь утопающему. Есть профессии, в которых смертельный риск присутствует неизбежно. И ничего тут не поделаешь.

— Нет ли в ваших расчетах ошибки, подполковник? Все ли вы хорошо предусмотрели? А вдруг бандиты догадываются о наших намерениях и в последний момент выкинут какой-нибудь номер?

— Нет. Относительно места готовящегося преступления у меня нет ни малейших сомнений. В результате постоянного наблюдения мы каждый день получаем новые подробности. Не могу только сказать, когда бандиты приступят к выполнению своего плана. Поэтому мы готовы начать действовать в любой момент, хотя считаем, что они еще не совсем подготовились. Пока банда только ведет разведку и разрабатывает варианты нападения. Делают они это очень тщательно, я бы даже сказал, педантично.

— Ничего удивительного. Они ведь не лыком шиты.

— Каждый день, в разное время, один из членов банды является на место будущего преступления и наблюдает, что происходит на улице и в помещении. Иногда их бывает двое. Мы прекрасно понимаем, что это только разведка. Время от времени туда же приезжает машина. Останавливается то в одном месте, то в другом, потом внезапно уезжает, чтобы через четверть часа появиться снова, но опять-таки в новом месте. Бандиты рассчитывают время, которое им понадобится для того, чтобы убежать, изучают все возможные трассы. Могу даже сказать, что в течение нескольких дней они сравнивали, что лучше: Свентокшиская или Тамка и Костюшковская набережная. Кажется, в конце концов выбрали Краковское Предместье: в последнее время их машины отъезжали именно в том направлении. Еще они ищут место, откуда удобнее всего будет забрать человека с добычей.

— Вы и за этим следите? Ну, теперь я наконец понимаю, зачем вам понадобилось столько людей. Речь шла не только о проверке списков «Польмосбыта».

— Сначала они действительно проверяли списки. Потом я их перебросил для непосредственного наблюдения за подозреваемыми… А сейчас наши сотрудники следят за всей территорией предстоящей акции.

— Да… Но как вы узнаете точную дату нападения?

— Это довольно просто: деньги привозят ежедневно в одно и то же время. Мы все рассчитали. Сейчас преступники действуют вдвоем или поодиночке, на машине или без нее. Они очень осторожны и понимают, что не следует всем крутиться на месте предстоящего нападения. Мы же, еще до того, как деньги увозят с почты, знаем, сколько бандитов находится поблизости и есть ли у них машина. Если даже их трое, но машины нет, ясно, что день нападения еще не наступил. Тем не менее наши люди постоянно начеку.

— Как вы полагаете, когда они совершат нападение?

— Точно дату, конечно, назвать нельзя. Но мы заметили, что в последние дни они резко изменили методы разведки. Раньше эта троица появлялась на месте будущего нападения в разное время дня, а сейчас — только когда увозят деньги. Похоже, им надо лишь уточнить, не произошло ли каких-нибудь изменений в работе почты. Убедившись в том, что их интересует, они тотчас же исчезают. Из этого следует, что день нападения приближается: от него нас отделяют не недели, а, пожалуй, дни. Многое зависит и от погоды. Я убежден, что бандиты выберут первый же дождливый и холодный день. Чтобы было поменьше народу на улицах… Как я уже вам сказал, стрелка часов показывает «без пяти двенадцать».

— Ну что ж, придется одобрить ваш план действий. Иного выхода нет. Но еще раз предупреждаю: будьте осторожны. Сами без надобности не подставляйте головы и сделайте все, чтобы обеспечить максимум безопасности людям, принимающим участие в этой очень рискованной операции. Я надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, каковы могут быть последствия неудачи.

— Не беспокойтесь. Нам не грозит неудача.

— Когда я вас слушаю, подполковник, все выглядит очень просто. А скорее всего, так не будет. Поэтому, признаюсь откровенно, я боюсь.

— Я забыл сказать об одной очень важной детали, касающейся биографии каждого из нашей троицы. Все они или родом из Щецина, или достаточно долго там жили. И только лет десять-двенадцать назад переехали в Варшаву. Что еще интереснее: в Щецине они были обычными скромными служащими или, как наш парикмахер, работали на хозяина. Зато в столице сразу стали владельцами собственных предприятий.

— Ну, не все. Тот коммивояжер…

— Он тоже. Ему пришлось внести большой залог.

— И о чем это говорит?

— Еще одно «странное совпадение». В Щецине четырнадцать лет тому назад было совершено убийство. Бандиты, до сих пор не обнаруженные, зверски убили семью одного богатого человека. Знакомые и друзья убитых утверждали, что добычей преступников стали драгоценности и деньги на сумму по меньшей мере миллион злотых…

— Вы считаете, что…

— Да. Но доказательств у нас нет и, может быть, никогда не будет. Однако я глубоко убежден, что то преступление было первым в длинной цепи. Они удрали из Щецина, осели в Варшаве, прекрасно здесь устроились благодаря похищенным ценностям, а когда деньги кончились, вернулись на преступный путь.

— Тем более, — заметил начальник отдела, — у меня вызывает тревогу акция, которую вы планируете. Нельзя ли ее провести как-нибудь по-другому, не столь рискованно?

— Нет, я не вижу иных возможностей помешать нападению. Даже если б мы спугнули бандитов, от этого было бы мало толку. Они бы отказались от этой акции и подготовили другую, о которой бы мы ничего не знали.

Это было бы еще хуже. Да и прошлых их преступлений нельзя оставлять безнаказанными.

— Ну что ж… Мне остается только пожелать вам успеха. Держите меня в курсе дела.

— Обязательно. — И подполковник Маковский, понимая, что разговор окончен, поднялся с кресла.

В этот момент зазвонил телефон. Начальник уголовного розыска поднял трубку.

— Слушаю, — сказал он и тут же добавил: — Да, Маковский у меня. Что вы хотите сообщить, капитан? Что?

По мере того как полковник слушал невидимого собеседника, лицо его то бледнело, то краснело. Наконец он проговорил хриплым голосом:

— Ясно. Благодарю вас. Через несколько минут мы с Маковским будем на месте.

Он повесил трубку и, обращаясь к подполковнику, сказал, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно более бесстрастно:

— Звонил капитан Галек из городского управления. Он вас разыскивал, и телефонистка переключила его на меня.

— Что случилось?

— Примерно два часа назад банда совершила новое нападение. Следственная группа уже на месте. Галек звонил оттуда.

— С Ордынацкой?

— Нет. С Мокотова. Они ограбили частного ювелира.

— Жертвы есть?

— Об этом капитан не упоминал. Сказал только, что преступники скрылись с добычей.

— Это ужасно. Дьяволы, а не люди. А я-то думал, они у меня в руках.

— Вот именно. Мы тут болтаем, болтаем, — сказал полковник, не скрывая иронии, — а бандиты делают свое дело. Поезжайте туда немедленно!

Подполковник Маковский выбежал из кабинета начальника.

Глава XV ЗОЛОТЫЕ ЧАСЫ МАРКИ «ТИССО»

Выйдя из Главного управления, подполковник Маковский приказал водителю ехать на Мокотов. На углу Кошиковой он вышел из машины и огляделся вокруг. Как ему помнилось, в этом районе находился только большой государственный магазин фирмы «Ювелир». Не на этот же магазин совершено нападение? Полковник Зданович ясно сказал, что ограбили частного ювелира. К сожалению, точного адреса не назвал. Где здесь ювелирная мастерская? Маковский, хотя и был коренным варшавянином и по крайней мере дважды в день бывал в этих краях, такой мастерской вспомнить не мог.

В этот момент к офицеру подошел какой-то человек в штатском и сказал:

— Мы вас ждем, подполковник.

Маковский узнал одного из работников следственного отдела.

— Здесь ведь нет никакого частного ювелира, — заметил Маковский. — Мне звонили, что произошло новое бандитское нападение…

— Это на Пенкной, попадают туда через проходные ворота. Частная ювелирная мастерская Яна Дравского.

До перестройки и расширения Маршалковской и застройки площади Конституции Пенкная улица пересекала Маршалковскую, а Котиковая выходила на нее рядом с Пенкной. Тогда там стоял высокий треугольный дом, называемый «кораблем». На первом этаже этого дома помещался большой продовольственный магазин фирмы «Братья Пакульские». Во время Варшавского восстания дом и магазин были сожжены гитлеровцами. Теперь на этом месте трамвайная остановка.

При перестройке больше всего пострадала Пенкная. Сейчас она состоит из двух не соединенных между собой отрезков. Один из них замыкает высокий каменный дом, в котором находятся кафе, молочный бар, фруктовый бар и ресторан «Шанхай», а также несколько маленьких магазинчиков. Через одну из подворотен этого длинного дома с Пенкной можно попасть на Маршалковскую.

На другом отрезке Пенкной — между Маршалковской и Уяздовскими Аллеями — остались с довоенных времен всего два-три дома. Остальные — послевоенные постройки.

«Старая» Пенкная, некогда оживленная торговая улица, утратила свое былое значение. Теперь на ней размещаются различные небольшие фирмы, в том числе й частная ювелирная мастерская Яна Дравского. В сопровождении сотрудника милиции подполковник вошел внутрь. В тесном помещении яблоку негде было упасть. Следственная группа из дворца Мостовских уже приступила к делу.

— Как это произошло? — спросил подполковник, здороваясь с капитаном Антонием Галеком.

— Очень просто, — ответил капитан. — К магазину подъехал автомобиль. В нем сидели два человека. Один остался за рулем, второй вошел в мастерскую. В этот момент там находился только ее владелец, Ян Дравский, и один из его клиентов, Владислав Бочанский. Преступник вынул из кармана пистолет и, стоя в дверях, приказал подать ему деньги и ценности. Получив их, потребовал ключ от двери, после чего вышел, заперев обоих мужчин в мастерской, и сел в машину, которая тут же отъехала. Все продолжалось не более минуты.

— Не стрелял?

— Нет.

— А что забрал?

— Это не совсем ясно. Владелец мастерской утверждает, что всего несколько тысяч злотых и разные мелочи, сданные в починку. Зато Бочанский сказал, что сам подал бандиту вынутые из ящика золотые часы, а ювелир вручил человеку с пистолетом толстую пачку банкнотов по пятьсот злотых. Дравскому не хочется в этом сознаваться. Он говорит, что клиент от волнения принял сотенные банкноты за пятисотенные.

— Интересно, пострадавший старается уменьшить свою потерю. Обычно бывает наоборот.

— Что вы хотите, подполковник, частная фирма. Он боится признаться в торговле золотыми часами. То, что у него забрали, он уже списал в убыток, а теперь не хочет, чтобы этим заинтересовался еще и финотдел.

— Вы их допрашивали, капитан?

— Официально еще нет. Только расспросил о подробностях нападения, но протокола не составлял. Хотите их допросить?

— Если позволите. На территории столицы вы хозяин.

— Прошу вас, — рассмеялся Галек, — мне только на руку, когда Главное управление вмешивается в следствие. В случае неудачи…

— Можно всегда свалить на нас, верно?

— Я этого не говорил.

— Вы нашли какие-нибудь следы?

— Абсолютно никаких. Я хотел выслушать обоих свидетелей и уехать.

— Никто не видел, как происходило нападение?

— Даже в соседнем магазине кожгалантереи ничего не заметили. Оттуда выбежали, только когда Бочанский поднял шум, но нападавших к тому времени уже и след простыл. Дверь открыли ключом — бандит оставил его в замке.

— Пусть ваши люди отведут этого Бочанского в соседний магазин, — предложил подполковник, — а мы здесь послушаем ювелира. Потом уже без Дравского поговорим с Бочанским.

Капитан отдал соответствующее распоряжение, и через минуту в мастерской остались только трое: ювелир и два офицера милиции. Ян Дравский, низенький, лысеющий толстяк, был очень взволнован. Руки у него тряслись, а на лбу выступила испарина и он то и дело вытирал лицо зеленым носовым платком. Говорил ювелир медленно, взвешивая каждое слово, стараясь не сказать ничего лишнего.

— В мастерской было пусто. Ко мне вообще мало кто заглядывает. Если б не постоянные заказчики, я бы уже давно ликвидировал дело. Вошел клиент и попросил починить серебряную брошку — у нее отпаялась булавка. Только я взял в руки эту брошку, как перед мастерской остановилась машина. Я ее увидел через стекло витрины, она стояла у самых дверей.

— Что это была за машина?

— Обычный «вартбург».

— Вы не ошиблись?

— У меня был такой же.

— А сейчас вы на чем ездите?

— На «опель-рекорде».

«Для владельца маленького магазинчика, постоянно жалующегося на отсутствие клиентов, — подумал подполковник, — у нашего ювелира слишком шикарный автомобиль. Видимо, его дела не так уж и плохи. Бандиты знали, на кого охотиться».

Однако вслух Маковский этого не высказал. Он не хотел пугать пострадавшего. И поэтому только спросил:

— Какого цвета был «вартбург»?

— Зеленый.

— Что было дальше?

— Из машины вышел мужчина. Высокий, в светлом костюме, в темных модных очках. Вошел в магазин, закрыл за собой дверь. Я даже не успел спросить, что ему угодно, как он вытащил револьвер и говорит: «Быстро давай деньги и драгоценности». Я подумал, это какая-то шутка, и стою не двигаясь, а он говорит: «Быстро, а то застрелю, как того на Новогродской». И целится в меня из пистолета.

— Так это был пистолет или револьвер?

— Откуда мне знать? Я в этом не разбираюсь. Такой черный, в дуле отверстие. Я думал — вот-вот выстрелит. Что мне оставалось делать? Под стеклянной витриной у меня ящик, я его выдвинул и стал доставать разные мелочи. А бандит говорит моему клиенту: «Давай это сюда». А мне: «Вынимай деньги из ящика».

— Так и сказал: «Деньги из ящика»?

— Именно так.

— Вы всегда держите деньги в ящике?

Ювелир явно смутился и не сразу нашелся, что ответить.

— Ну да. Наторгую и прячу выручку в ящик.

— А сегодня выручка была большая?

— Какая тут может быть выручка? Пара тысяч злотых за починку и мелкие поделки из серебра или меди. Солидный клиент идет в «Ювелир». Там изделия из золота. Мы живем только починкой. Сломается у кого-нибудь брошка или браслет, он приходит к нам: государственной фирме невыгодно заниматься такими мелочами.

— Сколько денег мог забрать у вас бандит?

— Откуда я знаю? Трудно сказать точно. Может, пять, а может, шесть тысяч, в ящике, помнится, осталась часть вчерашней выручки. Я собирал деньги на ежемесячный налог. И, надо сказать, собрал. Но разве финотдел захочет принять во внимание, что меня ограбили? Им только плати и плати, а есть ли чем, их не касается.

— Значит, вы утверждаете, что денег могло быть тысяч шесть, верно?

— Не больше, пан подполковник. Да и откуда у меня больше?

— А что взято с витрины?

— Горсть безделушек. В основном серебряные брошки и кулоны. Несколько колечек с камушками. Вот такие мелочи, — говоря это, ювелир открыл стоящий сбоку маленький шкафчик и показал лежавшую там серебряную бижутерию.

— А этого бандит не захотел взять? — удивился подполковник.

— Он этого шкафчика не заметил. Приказал только вынуть все из витрины и из ящика под витриной. А заметил бы, и это бы взял. Слава богу, что хоть пара безделушек осталась. Не то хоть закрывай завтра лавочку.

— Какую ценность представляют украденные вещи?

— Небольшую. Тысячи три-четыре.

— Вы сами их изготовляете?

— Конечно. Я профессиональный ювелир.

— Что-то я здесь не вижу никаких инструментов и приспособлений, — заметил капитан Галек.

Ювелир смешался еще больше. Снова с минуту раздумывал, прежде чем ответить. Наконец объяснил:

— Я работаю дома. По вечерам, иногда днем, когда жена заменяет меня в магазине. В квартире у меня что-то вроде мастерской. Наша работа очень тонкая, требует покоя. Даже ремонт я забираю домой.

— Я слышал, что бандит взял какие-то часы, — сказал подполковник, — а вы про них даже не упомянули.

— Какие часы? — удивился ювелир.

— Ваш клиент ясно сказал, — напомнил капитан, — что подал бандиту две пары золотых часов.

— Ах да, — на лице у ювелира появилось выражение, однозначно свидетельствующее о том, что он ждет не дождется конца беседы, — совсем забыл. Один знакомый принес мне две пары часов с просьбой проверить, не подделка ли это и точно ли они ходят. Я, правда, часами не занимаюсь, но разбираюсь в механизме, потому и согласился оказать ему любезность. От этих волнений из головы все вылетело.

— Какие это были часы?

— Обычные, мужские.

— Я спрашиваю: золотые?

Ювелир заколебался.

— Я не успел их как следует рассмотреть. Думаю, что из желтого металла.

— С браслетом?

— Не помню. Кажется, нет.

— Странно. Вы принимаете чужой товар и даже не знаете, что к вам попало в руки?

— Я так нервничаю, что не могу собраться с мыслями.

— Успокойтесь. Ведь ни вы, ни другие не пострадали, а потерн, как вы сами сказали, невелики. Какой фирмы были часы?

— Швейцарские. «Тиссо».

— Хорошо, что хоть это запомнили. Кто вам их дал?

— Один клиент. Он часто сюда приходит. Покупает разные мелочи, иногда отдает кое-что в починку.

— Его фамилия и адрес?

— Не знаю. Мне это было ни к чему.

— Странно. Во всяком случае, когда этот человек явится за своими часами, спросите его фамилию.

Судя по выражению лица ювелира, это поручение его вовсе не обрадовало. Тем не менее он согласно кивнул. Поскольку было видно, что из владельца мастерской ничего больше не вытянуть, Маковский задал ему последний вопрос:

— Бумажника от вас не потребовали?

— Нет. Бандит приказал только дать деньги из ящика.

— А ключ?

— Ключ как обычно лежал на полке за моей спиной рядом с двумя замками, на которые я запираю магазин, если ухожу надолго. Когда бандит уже спрятал деньги в карман, он сказал: «Давай ключ от двери». Что мне было делать? Я дал. Он добавил: «Сидеть тихо, пока мы не отъедем, не то выстрелю через стекло!» Вышел, запер дверь на ключ, и машина уехала. Хорошо, что хоть оставил ключ в замке, иначе пришлось бы ломать дверь. Когда машина тронулась, клиент, который был со мной во время нападения, подбежал к двери, стал стучать в нее кулаком и кричать: «На помощь, бандиты!» Соседи услышали и нас выпустили. Кто-то сразу позвонил в милицию.

Капитан Галек протоколировал показания. Ювелир прочитал и подписал протокол. Офицеры предупредили владельца мастерской, что его снова допросят во дворце Мостовских, куда ему следует прийти завтра днем. Капитан многозначительно выразил надежду, что до завтра ювелир точно припомнит, что у него пропало и кто ему дал золотые часы. Офицеры попрощались и вышли из магазина.

— Интересно, — заметил подполковник, — человека ограбили, а он врет, что ничего не потерял.

— Занимается левыми комбинациями и боится, что попадется. Предпочитает потерять то, что у него забрали.

— Бандиты действовали наверняка. Они прекрасно знали, где ювелир держит деньги.

— Могу поспорить, что улов у них неплохой, — добавил капитан. — Не верю я в эти шесть тысяч в сотенных банкнотах. Думаю даже, что если бы ювелир был в магазине один, он вообще бы не поднимал тревогу. И мы б ничего не знали о нападении.

— Посмотрим, что нам расскажет второй. — И Маковский направился в соседнюю мастерскую. Это была большая шорная мастерская, специализировавшаяся, судя по витрине, на изделиях для собак — ошейниках, намордниках и поводках.

Владислав Бочанский в отличие от ювелира говорил о нападении много и охотно. Он был явно доволен, что ему удалось пережить такие волнующие минуты и при этом ничего не потерять.

— У жены сломалась брошка, — начал он свой рассказ, — я понес ее в фирму «Ювелир». Брошка серебряная, стоит немного, но она нам дорога как память. Дочка купила жене на свою первую зарплату. Когда отлетела булавка, жена сказала: «Ты обязательно должен ее починить». Обязательно так обязательно. Взял брошку, пошел в «Ювелир». Там меня подняли на смех: «Если б она была из золота, мы, может быть, и взялись бы. А эту и чинить не стоит, купите лучше новую. Ей цена восемьдесят злотых, а у нас за починку заплатите вдвое больше». Я объясняю, что дело не в цене, а в памяти. А они говорят: «Идите на Пенкную. На той стороне площади есть частник. Может, он вам сделает». Я пошел, нашел магазин, вхожу. Ювелир посмотрел. Не стал кобениться, сразу сказал: «Через два дня будет готово. Обойдется вам в сорок злотых — надо сменить булавку». Я согласился, ювелир спрятал брошку в шкафчик, и я уже было собрался уходить, но тут перед домом остановилась машина.

— Какая?

— Зеленая.

— А марка?

— Не знаю. Своей машины у меня нет, потому и чужими не интересуюсь. Ювелир потом сказал — «вартбург».

— А что было дальше?

— Вошел мужчина. Темные волосы, зеленые солнечные очки, высокий. Серые брюки, пиджак немного темнее. На вид лет двадцати пяти. Сразу вытащил из кармана оружие и направил на нас.

— Что это было за оружие?

— Маленький пистолет. Черный. Кажется, «пятерка».

— Вы разбираетесь в оружии?

— Да, я офицер запаса. Еще с довоенных времен. Кончил училище подхорунжих в Замброве. Там теперь ткацкая фабрика. С нас три шкуры драли. Не то что сейчас. Помню одного сержанта…

— Что было дальше? — прервал подполковник воспоминания о Замброве.

— Бандит сказал: «Давай деньги!» Пан Дравский не шевельнулся, тогда этот тип добавил: «Давай деньги, не то застрелю, как того, на Новогродской!» А какое у него при этом было лицо! Я уже думал, пришел мой последний час. К счастью, ювелир выдвинул ящик и вынул оттуда пачку денег.

— И много их там было?

— Ой, наверное, много! Толстая пачка! Одни пятисотенные. Небось тысяч сто. Пачка была завернута в газету, но пан Дравский развернул ее и протянул банкноты. Бандит взял их левой рукой и сунул в карман. Из правой он не выпускал пистолета. Сказал: «Гони золото и доллары!» Ювелир еле выдавил: «Я отдал все, что у меня было. Золота нет». Тогда бандит говорит мне: «Открой второй ящик». Я выдвинул ящик. Там были часы. Мне пришлось их ему подавать, потому что он все время держал меня на мушке. Я подавал, а он левой рукой брал и совал в карман брюк.

— Много было этих часов?

— Штук десять.

— Мужские или дамские?

— И те и другие. Дамские с браслетами. Мужские только с кожаными ремешками. Дамских было больше.

Мужских всего три пары.

— Все золотые?

— Во всяком случае, желтые.

— А из застекленной витрины бандит ничего не взял?

— Взял. Но тут он без меня обошелся. Я дал только часы. Сами понимаете, выхода у меня не было. Правда?

— Конечно. Мы вас ни в чем не обвиняем. Вы действовали по принуждению.

— Вот именно, — обрадовался Бочанский, — действовал по принуждению. Иначе бы он меня пристрелил. Сам ведь признался, что убил охранника возле банка на Новогродской.

— Бандит требовал, чтобы вы отдали или хотя бы показали свои бумажники?

— Нет. Он прекрасно знал, где деньги. Сразу показал, какой надо выдвинуть ящик. А ведь в магазине полно всяких шкафчиков и полок.

— Кроме часов, в том ящике ничего не было?

— Нет. Ящичек был небольшой.

— А долларов или золотых монет вы там не заметили?

— Нет. Иначе мне пришлось бы их ему тоже давать — бандит стоял надо мной и видел, что в ящичке. Когда он взял часы, о долларах больше не спрашивал, только показал на лежавший сзади ключ и приказал его подать. Запер нас и смылся.

— Вы заметили, сколько людей было в машине?

— Двое. Этот тип и водитель. Когда бандит вышел из магазина, второй открыл дверцу. Кажется, машина все время стояла с работающим мотором. Все произошло очень быстро. Совсем как в том английском фильме… Сейчас я вспомню название…

— Не стоит, — прервал его подполковник. — А как выглядел водитель, вы не заметили?

— Тоже молодой парень. Может, даже помоложе того, с пистолетом.

В этот момент в магазин вошел милиционер.

— Телефонограмма из управления, капитан, — сказал он. — Возле Центрального вокзала на месте, где стоянка запрещена, патруль обнаружил брошенную машину. Зеленый «вартбург», принадлежащий некоему Зигмунту Раковскому. Владелец сегодня утром сообщил, что ночью у него украли машину, стоявшую возле дома. «Вартбург» был не заперт, но ничего не пропало. Его отогнали во дворец Мостовских, и следственная группа ищет отпечатки пальцев преступников.

— Наверняка ничего не найдут, — махнул рукой подполковник, — сейчас все работают в перчатках.

— Вот именно, — обрадовался Бочанский, — я вспомнил, что бандит был в светлых замшевых перчатках. Как же это я забыл!

Капитан Галек спрятал в папку еще один протокол. Затем оба офицера поехали во дворец Мостовских. Там осмотрели обнаруженный у Центрального вокзала автомобиль. Не было сомнения, что именно этой машиной воспользовались бандиты.

Заодно подполковник узнал несколько интересных подробностей о владельце ювелирной мастерской Яне Дравском. Он был хорошо известен милиции — отделу, который занимается борьбой со спекуляцией и «черной биржей».

Ни для кого не было секретом, что в кафе поблизости находится центр «черной биржи». Здесь торгуют золотом, долларами, другой валютой, а также различными импортными лекарствами. Поскольку иностранную валюту, не говоря уже о ценностях, позволено иметь каждому, бороться с «черной биржей» очень трудно. Спекулянта можно привлечь к ответственности, только поймав на месте преступления во время продажи или покупки валюты.

Валютчики только договариваются о своих делах в кафе, оплата же и получение «товара» происходит в других местах, обычно на частных квартирах или в ближайших магазинчиках. Таким подсобным «банком» «черной биржи» был среди прочих и магазин Дравского. По мнению специалистов, в его магазине всегда находилось по крайней мере несколько десятков тысяч злотых. Ювелир выплачивал их «клиентам» по поручению спекулянтов, спокойно попивавших тем временем кофе и открыто насмехавшихся над наблюдавшими за ними сотрудниками милиции. Дравский, однако, был так осторожен, что, хотя милиция не раз устраивала в его мастерской обыски, там никогда не было найдено ничего такого, что каралось бы уголовным кодексом. Придраться к наличию слишком больших для такого магазинчика денег, конечно, было нельзя. А долларов или драгоценностей, которыми ювелир не имел права торговать, у него ни разу не обнаружили.

— У бандитов разведка лучше, чем у нас, — усмехнулся капитан Галек. — Попали в яблочко. Загребли не только деньги, но и золотые часы.

— По нашим сведениям, в Польше появилось в последнее время большое количество контрабандных часов. Мужские и дамские часы фирмы «Тиссо», — заметил представитель валютного отдела.

— Все правильно, — подтвердил подполковник. — у Дравского бандит забрал десять пар именно таких часов, золотых «Тиссо».

— Он з этом признался?

— Конечно, нет. Сказал, что один из клиентов принес ему для проверки две пары таких часов. И он, естественно, не знает фамилии этого человека.

— Старый номер. Даже если мы его прижмем, он назовет фамилию какого-нибудь перекупщика, который расскажет подобную сказочку. Я уверен, что ювелира ограбил один из его подручных. Подсмотрел, где шеф держит наличные, и решил изъять у него «излишки». И момент был выбран подходящий — когда золотые часы были у ювелира. Кроме того, бандит прекрасно знал, где хранятся деньги и драгоценности. Он даже не заглянул в бумажник ювелира, а сразу приказал открыть ящик.

— Могу поспорить, — капитан Галек любил спорить, — что не пройдет и недели, как мы их схватим.

Он не ошибся. Спустя четыре дня пришла телефонограмма из Гданьска. Местная милиция задержала выходившего из дансинга в сопотском «Гранд-отеле» молодого человека. Он показался подозрительным, поскольку имел при себе чересчур много денег и широко их тратил; кроме того, на руке у него красовались дорогие часы фирмы «Тиссо». Это был приезжий из Варшавы, нигде не работающий Вальдемар Век.

На допросе Век, который жил скупкой долларов и долларовых бон, довольно быстро признался, что вместе с приятелем совершил ограбление ювелира. При задержанном было найдено четыре пары золотых часов и тридцать семь тысяч злотых.

На основании показаний Века арестовали также его сообщника. В квартире Века и его «невесты» нашли еще три пары часов и свыше сорока тысяч злотых. Его сообщник, Кароль Павликовский, признался в соучастии в нападении и краже зеленого «вартбурга». Молодые грабители только отрицали, что пользовались оружием. Находившихся в магазине мужчин они запугали при помощи детской игрушки — водяного пистолета. Это «оружие» они купили в комиссионном магазине.

— Прокурора хватит удар, — смеялся капитан Галек, — у бандитов мы нашли почти восемьдесят тысяч злотых и семь пар золотых часов, а ювелир упорно твердит, что у него взяли около шести тысяч и две пары часов.

— И все-таки это были не мои бандиты, — с удовлетворением заметил подполковник Маковский. — А я так этого опасался.

Глава XVI ПОДПОЛКОВНИК МАКОВСКИЙ СДЕРЖАЛ СЛОВО

Улица Ордынацкая в Варшаве — одна из прилегающих к Новому Святу. Она начинается от Нового Свята, пересекает улицу Коперника и заканчивается тупиком у дворца Острогских, в котором помещается Институт Шопена. Лишь небольшой отрезок Ордынацкой открыт для уличного движения, остальная ее часть служит местом встреч окрестных собак, которые на зеленом газоне Высшей музыкальной школы — к великому огорчению ее директора — занимаются своими собачьими делами.

Отрезок между улицами Коперника и Новым Святом очень оживлен. Там находится стоянка такси, почтовое отделение, небольшой бар, кафе, правление молодежной организации и большой магазин модной дамской одежды. Поэтому неудивительно, что с утра до вечера узкие тротуары Ордынацкой заполнены народом. Толчея была бы еще больше, если бы обитатели окрестных домов не ходили напрямик известными им путями. Ведь если свернуть с Ордынацкой в арку дома тринадцать, попадешь на улицу Галчинского. Все дома, стоящие по нечетной стороне этой улицы, одновременно имеют четную нумерацию по Новому Святу. Поэтому через каждую подворотню можно попасть или на улицу Галчинского, или на Новый Свят. Около кинотеатра «Скарпа» два узких прохода соединяют улицу Галчинского с улицей Коперника.

По четной стороне Ордынацкой, против улицы Галчинского, находятся широкие ворота дома номер четырнадцать. Ворота ведут в длинный прямоугольный двор. Середину его занимает школьная спортплощадка. Одну сторону двора образуют дома, выходящие на Новый Свят, другую — большое здание школы имени Ярослава Домбровского. Узкий проход соединяет двор со Свентокшиской улицей; на улицу он выходит возле автобусной остановки. Со двора можно пройти мимо школы на другую школьную спортплощадку, почти всегда пустующую — кто-то догадался ее заасфальтировать, а на асфальте трудно и неудобно играть в футбол или заниматься гимнастикой. Этот асфальтированный стадиончик отделен от соседней улицы Коперника только низкой оградой.

Через почту, находящуюся на Ордынацкой, постоянно проходят большие суммы денег. Она обслуживает весь Новый Свят и прилегающие улицы. Сюда доставляют выручку все магазины и торговые фирмы этой части города. Каждый день, ровно в шестнадцать пятнадцать, к зданию почты подъезжает фургончик «Связь». Работники почты быстро загружают его срочной корреспонденцией и мешками с деньгами. Машина стоит всего минут десять, после чего направляется в сторону Нового Свята и исчезает за поворотом. Погрузка ценных бумаг проводится без остановки уличного движения.

Тот июньский день был холодным и дождливым. Поэтому на Ордынацкой было менее оживленно, чем обычно. Даже на стоянке такси вместо обычной длинной очереди было человека три, не больше. Почти напротив входа впочтовое отделение стоял автомобиль — черная «варшава». Ее владелец с двумя помощниками копался в моторе. В арке ворот дома номер четырнадцать укрылся от дождя мужчина невысокого роста. Видимо, он решил переждать дождь, хотя был в плаще. В кафе «Мазовия» большинство столиков было занято. Перед газетным киоском у арки дома номер тринадцать, как обычно, несколько человек покупали газеты и разные мелочи. На улице Галчинского собаки прогуливали своих хозяев.

Фургончик «Связь» подъехал точно в свое время. Вначале из здания почты вынесли срочную корреспонденцию, предназначенную к отправке ближайшими поездами. Потом наступила недолгая пауза — перед погрузкой мешков с деньгами.

Человек, стоявший в воротах дома номер четырнадцать, видимо, отказался от намерения переждать дождь, потому что неторопливо вышел из арки, наискось пересек мостовую и приблизился к стоявшему перед почтой фургончику. В этот момент из «Мазовии» вышел другой мужчина. Несмотря на дождь, он был без плаща. Быстрым шагом мужчина направился к машине, стоявшей с открытым капотом на другой стороне улицы, напротив почтового отделения. Когда от первого мужчины его отделяло не больше двух метров, человек без плаща сунул руку в карман, вынул свисток и, приложив его к губам, пронзительно засвистел. Потом, отшвырнув свисток на мостовую, одним прыжком подскочил к находившемуся прямо перед ним человеку в плаще и обхватил его так, что тот даже не мог шевельнуться. Началась борьба.

При звуке свистка трое механиков, ремонтировавших машину, прервали свое занятие и также набросились на прохожего в плаще. Отработанным приемом они мгновенно заломили руки своей жертве и, несмотря на сопротивление, потащили в сторону улицы Галчинского. Одновременно возле газетного киоска разыгралась другая сцена. Двое напали на высокого мужчину, который минуту назад покупал газеты. Его поволокли в подворотню дома номер тринадцать. Тем временем с Нового Свята и из здания почты выбежали несколько милиционеров в форме и присоединились к нападавшим. Очень скоро обе «жертвы нападения» — высокий светловолосый мужчина и низенький круглолицый — оказались в наручниках.

Подполковник Маковский — это он дал сигнал свистком и первым бросился на одного из бандитов — быстро обыскал карманы задержанных. Из плаща низкорослого мужчины он вынул черный, видавший виды пистолет. Пряча оружие в карман, сказал:

— Пистолет сержанта Стефана Калисяка.

Задержанных отвели на несколько десятков метров в глубь улицы Галчинского. Там, за кинотеатром «Скарпа», стояли три милицейские машины. Вскоре к ним подъехал «фольксваген». Из него в сопровождении троих милиционеров в штатском вышел высокий брюнет в наручниках.

Прохожие, шедшие по Свентокшиской улице, могли видеть этот «фольксваген» уже полчаса назад. Машина стояла на углу Свентокшиской и Коперника. Мотор работал на холостых оборотах, а водитель напряженно всматривался в пролом в ограде, отделяющей газон от асфальтированной спортплощадки. Он явно кого-то оттуда ждал и был так поглощен наблюдением, что не обратил внимания на трех мужчин, которые, приблизившись к его машине, внезапно отворили дверцы с обеих сторон и, направив на сидящего за рулем дула пистолетов, резко бросили:

— Руки вверх! Не двигаться, будем стрелять!

Мужчина сразу понял, что это не шутки. Он не пытался ни защищаться, ни вступать в объяснения. Без единого слова позволил надеть на себя наручники.

Не заговорил он и тогда, когда его привезли на собственной машине к кинотеатру «Скарпа», где стояли три машины и несколько милиционеров, окруживших двух остальных членов банды.

— Ну, теперь все в сборе, — констатировал подполковник, — можно ехать во дворец Мостовских. Там с нетерпением ожидают наших гостей.

— Каждые десять минут запрашивают по рации — и из дворца, и из Главного управления, — все ли удалось, — сказал милиционер, обслуживающий радиотелефон.

— Сажайте их по одному в наши машины, — распорядился капитан Галек. — Мы с подполковником поедем на «фольксвагене».

Через минуту машины двинулись по улице Коперника в сторону Краковского Предместья. Операция была проведена очень быстро. Даже те прохожие, которые в это время оказались на Ордынацкой, не поняли, что стали свидетелями ликвидации опасной банды, в течение семи лет терроризировавшей столицу кровавыми нападениями. Они, правда, заметили издалека какую-то потасовку, но решили, что это сводят счеты подвыпившие юнцы.


На этом можно закончить историю банды убийц или, если угодно, обагренную кровью многих жертв историю одного пистолета. Все, что последовало дальше, было связано с юридическими формальностями. Приговор обжалованию не подлежал. Для людей, которые ценят деньги больше, чем чужую жизнь, нет места в обществе.

Остался след этого дела. В отделе криминалистики есть музей преступлений, недоступный глазам непосвященных. Тут представлены разнообразные виды огнестрельного оружия, различные хитроумные трости-револьверы, зажигалки, убивающие человека, которому дали прикурить, коробки отравленных конфет и бутылки с вином, от одного глотка которого мгновенно наступает смерть. Коллекция отмычек, ломиков и «кошек» так богата, что умелые «медвежатники» сумели бы с их помощью открыть даже знаменитую сокровищницу казначейства Англии. А уж различных ножей, кастетов и тому подобных предметов не счесть.

Недавно в одной из застекленных витрин появился новый экспонат — обычный пистолет калибра 7,62. Его вид свидетельствует о многолетнем частом употреблении. Тем не менее пистолет в прекрасном состоянии, хотя весьма сомнительно, что когда-нибудь кто-нибудь сделает из него хотя бы один выстрел. Под пистолетом находится небольшая табличка с надписью:

«Служебное оружие сержанта Стефана Калисяка, убитого 17 ноября 1965 года.

Вооруженные этим пистолетом бандиты 23 августа 1966 года напали на почтовое отделение на Белянах, захватив 327 680 злотых. При этом был убит инкассатор Адам Вишневский и два человека ранены. 10 мая 1968 года они же застрелили на улице Тувима Богдана Покору и похитили 412 000 злотых. 22 ноября 1969 года на Новогродской улице перед банком убили Януша Лютыка и похитили 1 365 000 злотых».

― ЭТО ЕГО ДЕЛО ―

Глава I УБИЙСТВО НА ВИЛЬЧЕЙ

Это случилось в середине сентября. В тот день сумерки сгустились намного раньше, чем обычно, было холодно, свинцовые тучи затянули небо. Раза два брызнул дождичек, но к вечеру все подсохло. В такую погоду без особой надобности, пожалуй, никто не выйдет из дома. Поэтому на Вильчей, в самой оживленной ее части, от Маршалковской и до Кручей, в тот день было довольно пустынно.

Мария Болецкая торопилась домой. Она жила на Мокотовской, совсем неподалеку от происшедших вскоре событий. И, как каждая возвращающаяся с работы женщина, несла в обеих руках сумки: в одной — небольшую дамскую сумочку, в другой — объемистую сетку с продуктами. И вдруг — бывает же такое! — у нее расстегнулась резинка на чулке. Что делать? Обе руки заняты, а чулок неотвратимо ползет вниз. Сейчас, когда почти все современные женщины носят колготки, пани Болецкая предпочитала не менять свои старые привычки: носила чулки и резиновый пояс, который чуть стягивал ее несколько пышноватые формы.

Попав в столь сложную ситуацию, она свернула в ближайшую подворотню, поставила сетку прямо на землю, сверху положила сумочку и, освободив руки, занялась подвязками. Приведя себя в порядок, она собралась было выйти из подворотни, но в этот момент возле дома остановилась «сирена». Из нее вышел среднего роста мужчина в коричневом костюме, без плаща и головного убора. Пани Болецкая успела заметить просвечивающую сквозь старательный зачес лысину.

Когда мужчина закрывал машину, к нему подошел высокий молодой человек в светлом плаще и серой, низко надвинутой на глаза кепке. Он что-то сказал владельцу машины. Тот поблагодарил легким кивком головы и отошел к багажнику. Едва он наклонился, собираясь открыть багажник, а возможно, проверить, закрыт ли он, как вдруг подошедший вскинул руку с каким-то черным предметом и, замахнувшись, ударил того по голове. Не проронив ни звука, мужчина повалился на багажник и медленно сполз на мостовую. Убийца отскочил и торопливо зашагал в направлении Кручей.

Тут только пани Болецкая поняла, что произошло, и в следующую секунду что было сил закричала:

— Помогите! Милиция!

Убийца оглянулся и ускорил шаги. Добежав до проема между домами возле мастерской по ремонту пишущих машинок, он нырнул туда и исчез из виду.

— Помогите, помогите! Милиция! — продолжала взывать о помощи пани Болецкая.

Ее крики привлекли внимание нескольких прохожих, подбежал сержант милиции. Он только что свернул с Маршалковской на Вильчую, направляясь в свое отделение милиции, находившееся неподалеку от места происшествия.

Милиционер бросился к лежащему мужчине, тот был без сознания, огромная лужа крови расползалась по мостовой. Понимая, что одному не справиться, сержант попросил кого-то из прохожих, окруживших машину, вызвать «скорую помощь» и сообщить в отделение. В ближайшем магазине, к счастью, оказался телефон.

— Нужна ли моя помощь? Я врач, — подошел к сержанту пожилой седоватый мужчина и наклонился над лежащим. — Немедленно на хирургический стол, повреждена затылочная часть черепа, задет мозг, — строго заключил он.

— «Скорую» я уже вызвал, — сообщил мужчина, вернувшись из магазина. — И в милицию сообщил.

— Доктор, помогите вон той женщине, — показал сержант на пани Болецкую.

Та буквально в шоковом состоянии стояла неподвижно в подворотне, судорожно вцепившись в калитку. Сетка с продуктами и сумка валялись на земле.

Врач, взяв поклажу перепуганной женщины, помог ей дойти до магазина и усадил на стул. Больше он ничем не мог помочь, так как у него не было с собой никаких лекарств. В магазине аптечки первой помощи не оказалось. Продавщица принесла стакан воды. Несколько глотков помогли пани Болецкой прийти в себя.

В это время в помощь сержанту на место происшествия прибежало трое милиционеров из ближайшего отделения милиции. Одновременно с ними подъехали «скорая помощь» и милицейская машина.

Пришлось прохожих, а их к этому времени собралось порядочно, потеснить немного в сторону. Врач «скорой помощи» быстро осмотрел пострадавшего и подтвердил диагноз своего коллеги.

— Срочно в больницу на Каспшаке. Там есть травматологическое отделение, нельзя терять ни минуты, — командовал врач.

Санитар и шофер торопливо вытащили носилки, осторожно положили на них пострадавшего.

— Рошковский, поезжайте с врачом, — попросил одного из своих подчиненных командир опергруппы с милицейской машины. — Выясните личность пострадавшего, возьмите все вещи и документы, которые найдете при нем, и тотчас к нам, в городское управление милиции.

«Скорая помощь» с воем понеслась по улице. Подъехала еще одна милицейская машина с группой экспертов и следователей. Возглавлял эту группу капитан Януш Токарский.

— Что произошло? — спросил он.

— Я услышал крики: «Помогите! Милиция!» — доложил сержант Кравчик. — А я только что свернул с Маршалковской на Вильчую, шел в свое отделение. Кричала женщина. Я бросился к ней со всех ног. На мостовой возле машины лежал мужчина с разбитой головой, без сознания. Я срочно вызвал «скорую помощь». Кто-то из прохожих позвонил в городское управление, а из нашего отделения тотчас ко мне на помощь прибежало трое наших ребят. Вскоре подъехала милицейская машина.

— Где пострадавший?

— Только что увезла «скорая помощь».

— Кто нанес удар?

— Не знаю. Никого не видел. Только слышал крик женщины.

— Где она?

Сержант посмотрел в сторону подворотни, там только что стояла пани Болецкая.

— Вон там она стояла, а куда делась, не знаю.

— Фамилия пострадавшего?

— Не знаю. Мы не успели взять документы. Врач потребовал срочно отправить его в больницу. Он в очень тяжелом состоянии. — Тут только до бедного сержанта дошло, что он самым настоящим образом «завалил» дело.

— С пострадавшим поехал капрал Рошковский, — подоспел на помощь сержанту командир опергруппы с первой милицейской машины. — Я просил его установить личность пострадавшего, а его личные вещи доставить в городское управление милиции. Женщина, которая подняла тревогу, здесь, врач отвел ее в магазин, тут рядом, врач случайно проходил мимо, но ничем не мог помочь пострадавшему.

— Приступайте к работе, — дал команду капитан своей группе. — Вас же попрошу немного отодвинуть толпу, очень трудно работать в таких условиях. С женщиной я поговорю сам. — И Токарский направился в магазин.

Пани Болецкая сидела на стуле белая как полотно, поэтому капитан сразу понял, кто свидетель происшествия. Всем покупателям предложили выйти из магазина, магазин закрыли. Капитан Токарский попросил пани Болецкую рассказать, как все было.

— Это так ужасно! Он на моих глазах убил того человека. Ударил по голове… — Пани Болецкая старалась взять себя в руки и говорить как можно спокойнее.

— Какой он из себя?

— Не помню…

— Вы не волнуйтесь и постарайтесь вспомнить все по порядку, — сухо попросил Токарский.

— Я… я стояла в воротах. Застегивала чулок. К дому подъехала машина. Из нее вышел мужчина в коричневом костюме. Когда он закрывал дверцу автомобиля, к нему подошел высокий мужчина, — пани Болецкая, рассказывая, постепенно успокаивалась, — и что-то ему сказал. Слов я не расслышала, но по жестам поняла, что он на что-то обращал его внимание, так как они потом оба подошли к багажнику. Владелец машины наклонился, тогда тот ударил его по голове. Это ужасно…

— Прошу вас, не волнуйтесь, — капитан всеми силами старался успокоить женщину, — потерпевшего уже отправили на «скорой помощи» в больницу… Скажите, на что еще вы обратили внимание?

— Мужчина, который ударил, торопливо пошел от машины. Когда я закричала «Спасите!», он, кажется, побежал и свернул вправо. В проем между домами. На нем был светлый плащ и серая кепка, надвинутая на глаза.

— Минуточку. — Токарский тотчас вышел из магазина и дал команду двум милиционерам из его группы вести поиск в указанном пани Болецкой направлении.

— Мы этот проем знаем, — обратился к капитану один из сотрудников районного отделения. — Там можно пройти на Пенкную улицу за кинотеатром «Полония». Бандюга, наверное, давно уже отсюда убрался.

— Тем не менее прошу тщательно осмотреть все закутки и поспрашивать прохожих. Быть может, кто-то обратил внимание на этого человека. Преступник в светлом плаще и серой кепке.

Капитан вернулся в магазин.

— Возможно, вы еще что-то заметили?

— Нет, больше нет…

Пострадавшего вы знаете?

— Нет, первый раз видела.

— Вы здесь живете? Ваша фамилия?

— Мария Болецкая. Живу на Мокотовской, прямо на углу Вильчей.

— Как вы сюда попали?

— Я ведь вам уже объяснила! — взволнованно воскликнула пани Болецкая. — Застегивала чулок в подворотне! Шла домой, с работы. Доехала на трамвае до МДМ на Маршалковской, свернула на Вильчую. Мне надо было по Вильчей дойти до Мокотовской.

— С какой стороны подъехала машина?

— Со стороны Кручей, ведь на Вильчей одностороннее движение.

— А когда они разговаривали между собой, вы видели лицо преступника?

— Нет. Мне и в голову не пришло. Он стоял спиной ко мне, на тротуаре, а тот возле машины, на мостовой.

— Как был одет преступник?

— Я ведь уже сказала! В светлом плаще, в пыльнике, грязном и, кажется, сильно поношенном.

— А брюки? Ботинки?

— Брюки?.. — Пани Болецкая оживилась. — На нем были модные джинсы. Светло-синие. На одной штанине огромное пятно, масляное. Да, да, на правой штанине пятно величиной с гусиное яйцо. Я заметила еще до того, как он ударил. Даже подумала, что такое пятно трудно вывести. Я ведь работаю в химчистке. На улице Топель. Поэтому и обратила внимание. И пыльник грязный.

— Это хорошо! То вы говорите, что ничего не помните, ничего не видели, и вдруг вспоминаете такие важные детали, — успокоенно проговорил Токарский.

— А кого он ударил, будет жить?

— Его увезла «скорая помощь». Врач сказал, что пострадавший в тяжелом состоянии.

— Я могу идти домой? Мне стало немного лучше.

— Может быть, вас отвезти или проводить?

— Не надо. Спасибо. Я сама дойду. Не такая уж я и развалина.

— Ну что вы. Я совсем о другом. Такое увидеть — и молодым трудно перенести, — спокойно объяснил капитан. — Разрешите тогда я запишу ваш адрес. Вас пригласят в городское управление милиции для составления протокола.

После разговора с пани Болецкой капитан вернулся к своей группе.

— Как там у вас?

— Найдено орудие преступления. — Один из экспертов показал Токарскому двухкилограммовую гирю со следами крови. — Валялась под машиной.

— Срочно отправьте в отдел криминалистики. А машина? Осмотрели?

— Ничего не обнаружили. Багажник закрыт. Пока не открывали. Машину надо доставить к нам в управление, там ее тщательно обследуем.

— Идет. А какие вести о проходе на Пенкную?

— Никаких следов. Никто не видел мужчину в светлом плаще.

— Можно ехать? — спросил шофер милицейской машины.

— Поезжайте. Мы тронемся вслед за вами. Янковский, сможете завести «сирену»?

— Сейчас, только соединю зажигание напрямую с аккумулятором. Дверцу уже открыл.

— Тогда поезжайте в управление, а мы за вами.

Машины тронулись с места. На Вильчей возле самого тротуара осталось темно-красное пятно. Единственный след от трагедии, которая только что разыгралась.


Увы, мужчина, не приходя в сознание, умер по дороге в больницу. Это был Зигмунт Стояновский, инженер, специалист по земляным работам. Работал в строительном объединении. Автомашина марки «сирена» — собственная, местожительство — Вильчая улица, как раз в том доме, возле которого его убили. Работал на строительстве Торуньской трассы. Женат. При нем были обнаружены: бумажник из черной кожи с четыреста пятьюдесятью злотыми, четыре банкнота по сто злотых и один — пятьдесят, удостоверение личности, водительские права и технический паспорт на машину, в карманах брюк — две пачки сигарет марки «Спорт», одна не начатая, коробка спичек, зеленая записная книжка с адресами и номерами телефонов, мелочь на сумму 67 злотых и 80 грошей, носовой платок, бывший в употреблении, в верхнем кармане пиджака — чистый платок, во внутреннем — темные очки, расческа, пилка для ногтей, таблетки от головной боли.

Убитому было тридцать семь лет.

Глава II СЕМЬ «СОКРОВЕННЫХ» ВОПРОСОВ

Поручик Анджей Чесельский сидел за своим рабочим столом в небольшом кабинете на третьем этаже в здании городского управления милиции. Здание это варшавяне называют «дворец Мостовских» по имени бывших его владельцев.

Перед Чесельским лежала совершенно новенькая серая папка. Содержание ее было более чем скромным: всего несколько страничек, исписанных мелким, убористым почерком. Поручик, судя по всему, никакой радости от этого не испытывал.

Второй стол, стоящий в этом же кабинете, был пуст, за ним никто не сидел. Но вот дверь приоткрылась, и в кабинет проскользнул молодой человек в милицейском мундире с двумя звездочками на погонах. Тяжело опустившись на стул и не поздоровавшись, он первым делом спросил, нет ли чего выпить, кока-колы или хотя бы содовой.

— Жара страшная… Я весь взмок…

— Все же интересно, в котором часу ты появился на работе? Насколько мне известно, восемь часов давно пробило. Видел бы тебя наш «старик»!

— К счастью, я с ним не встретился. Опять проспал… Вчера заехал приятель из Катовиц, проболтали за полночь. Утром некому было разбудить: жена уехала на курорт, — оправдывался подпоручик Антоний Шиманек.

— Ой, Антек, Антек! Ты плохо кончишь. Третий раз в этом месяце.

— Не знаю, что делать, сам не могу проснуться. Ставлю будильник, он звонит, нажимаю кнопку и опять засыпаю.

— А ты поставь его так, чтобы не смог до него дотянуться.

— О, это идея! Башка у тебя хорошо работает. Слушай… чего ты сидишь с такой кислой физиономией, будто ежа проглотил?

— Сегодня, когда я поднимался к себе, встретил полковника. Он сразу потащил меня в свой кабинет и вот всучил, словно бесценное сокровище, эту папку. «Дело об убийстве…»

— Дело об убийстве! Поздравляю. Послушай, твои акции идут вверх.

— Да, но может случиться совсем наоборот, я расшибу себе лоб или сверну шею. Тут не знаешь, с чего начать. Две странички, что лежат в деле, даже десять Шерлоков Холмсов вместе с Натами Пинкертонами не выведут на след.

— Но только не восходящую звезду польского уголовного розыска Анджея Чесельского: стоит ему чуть-чуть сосредоточиться — и преступление будет раскрыто.

— Понятно. Особенно если иметь в виду, что у него будет гениальный помощник — молодой, исключительно способный и довольно опытный подпоручик Антоний Шиманек.

— Что-о-о? — По растерянной физиономии подпоручика было ясно, что у него пропала всякая охота шутить.

— То, что слышишь. Полковник назначил тебя мне в помощники. А дельце-то трудное, загадочное, и просто так не распутаешь. Не за что зацепиться.

— Расскажи, в чем дело?

— Обычное убийство. Убит инженер Зигмунт Стояновский.

— Где?

— В Варшаве, на Вильчей, возле своего дома, когда выходил из машины. В двухстах метрах от отделения милиции.

— Нахальная работа, прямо под носом?.. Когда?

— Позавчера вечером. Единственное, что удалось установить более-менее точно: преступление совершено что-то без двадцати десять.

— Причина смерти?

— Перелом черепа.

— Чем?

— Двухкилограммовой гирей. Нашли под машиной.

— Кто убийца?

— Мужчина в светлом плаще, естественно, он не стал дожидаться развития событий и скрылся, никем не задержанный.

— Почему?

Поручик Чесельский развел руками.

— Ты задал мне семь сокровенных вопросов из «золотого фонда» и теперь знаешь столько же, сколько и я.

— Но ведь должна же быть причина?

— Должна. Даже древние римляне знали это. Is fecit cui prodest. Убил тот, кому это выгодно. Можешь не ломиться в открытую дверь.

— Убитый был женат?

— Да.

— Что говорит жена?

— Пока ничего. Она уехала отдыхать. Вчера передали по радио, чтобы такая-то немедленно возвращалась.

— Так, значит, речь шла о ней. Теперь припоминаю: Ирену Стояновскую, выехавшую отдыхать в Бещады, просят немедленно вернуться домой по семейным обстоятельствам.

— Именно так.

— Знаешь, по-моему, лучше сразу говорить правду, а не это обтекаемое «по семейным обстоятельствам». Представляешь, как она будет переживать, пока не вернется домой.

— Я тоже так считаю, но установлена такая форма… И, пожалуй, это оправданно: сохраняется тайна, в которую не следует посвящать посторонних лиц.

— И как? Она объявилась?

— Пока нет. Наверное, еще не успела вернуться в Варшаву.

— А квартира?

— Закрыта. Ключи у нас, ждем ее возвращения. Хотя я считаю, что надо действовать — там может быть ключ к разгадке. Полковник дал команду срочно произвести обыск. Но некий подпоручик, который имеет обычай опаздывать на работу, мешает приступить к немедленному выполнению приказа. — Чесельский не удержался и еще раз прошелся по адресу своего коллеги.

Они подъехали к дому на Вильчей вместе с двумя экспертами по «ревизии», как у них принято было называть обыск. Квартира находилась на третьем этаже. В понятые взяли дворника. С ним Чесельский решил после обыска поговорить отдельно, необходимо было разузнать кое-что об убитом.

Квартира состояла из двух довольно больших комнат и просторной кухни. Дом был старый, построенный еще до первой мировой войны. В те годы на Вильчей строили дома разбогатевшие промышленники и не совсем еще разорившиеся дворяне. Дворник пан Ксаверий Ротоцкий о тех давних временах почти ничего не помнил, но по внешнему виду весьма напоминал польского шляхтича конца прошлого века. Предметом же особой его гордости были пышные старосветские усы.

Обстановка, да и сами комнаты резко разнились друг от друга. Одна, которую, судя по всему, занимала хозяйка, была обставлена ультрасовременной мебелью с претензией на шик, на полу яркий ковер, на окнах — пестрые занавески. На стенах — ручной работы коврик, репродукции картин наиболее известных художников-импрессионистов с бессмертной «Жнецы на пшеничном поле» Ван Гога. Огромный гардероб буквально набит тряпьем. Вторая комната выглядела куда скромнее: большой стол, заляпанный тушью всех цветов, простой «канцелярский» стул, тахта, полки с книгами, преимущественно техническая литература по строительству, хотя много было классики и неплохой выбор детективов.

В квартире царил образцовый порядок, в кухне, в ванной все сверкало. Никто не сказал бы, что здесь жил «соломенный вдовец», у которого жена уехала на курорт. Пол натерт, окна вымыты.

— Хозяин был очень порядочный человек, — не скрывая своего огорчения, объяснял дворник, — и жилец хороший. Нос не задирал. По ночам пьяный не возвращался и шуму не поднимал. Когда у них скандалы бывали, как обычно у супругов, только ее голосок доносился. Он никогда не кричал, говорил тихо. Хоть чаевые от него я редко получал, но уж на Новый год и на пасху всегда сотню положит. Она совсем другое дело. Часто пьяная возвращалась, мужчины разные ее провожали. Сколько их было, не упомню. Иногда с трудом до квартиры добиралась.

— Неужели пьяная?

— Молоденькая она совсем, любит повеселиться, — уходя от ответа, пробурчал пан Ксаверий, решив, что сболтнул лишнее о своей жиличке и не мешало бы смягчить вырвавшиеся слова. — Да и что тут такого? Красивая женщина.

— Они давно женаты?

— Года три будет. До того инженер жил здесь с родителями. А когда женился, старики переехали под Варшаву. В Вёнзовную, у них там домик. Перед тем как туда переехать, загородный дом утеплили, чтобы зимой можно было жить, а квартиру оставили сыну.

— Она работает?

— Вроде да. Вначале в той фирме, где и ее муж. А потом устроилась официанткой.

— Где?

— Работала недалеко отсюда, в «Гранд-отеле», в кафе, потом перешла в другое место. А где сейчас работает, не знаю.

Эксперты произвели тщательный осмотр. Все счета за квартиру, радио, электричество, газ были аккуратно сложены. Нашли две сберкнижки. На одной, на имя Зигмунта Стояновского, лежало около пятнадцати тысяч злотых, на книжке Ирены — всего лишь семьсот шестьдесят. Кроме того, была еще автомобильная книжка тоже на имя Зигмунта Стояновского. К ценным вещам можно было отнести недорогие украшения хозяйки дома, шубу из нутрии и золотое обручальное кольцо. В карманах всех трех костюмов ничего не нашли. В ящике письменного стола лежала готовальня и какие-то чертежи — видимо, инженер подрабатывал дома.

Собрали разбросанные по квартире около двух десятков разных открыток, такие обычно шлют из отпуска, туристских поездок, из-за границы, несколько ничего не говорящих писем.

Осмотр квартиры ничего не дал. Почему был убит инженер, так и осталось непонятным.

— Быть может, узнаем что-нибудь от жены? Или от родителей? — с надеждой в голосе сказал подпоручик, когда они выходили из квартиры. — Надо срочно позвонить на милицейский пост в Вёнзовную, пусть сообщат старикам о смерти сына.

— А вслед за этим, завтра рано утром, подпоручик Шиманек направится туда сам и поговорит с родителями. Может, они кого-нибудь подозревают.

— Если надо, поеду, — без всякого энтузиазма проговорил Шиманек.

— Я же попробую поговорить с директором объединения, где работал Стояновский.

Шиманек вместе с экспертами отправился в управление, а Чесельский задержался, зашел в дворницкую — решил не откладывать свой разговор с дворником.

— Пан Ротоцкий, до того как вас пригласят в управление милиции, давайте с вами поговорим по душам. Без свидетелей, протокол составлять не будем.

— Я ничего не знаю! — начал отпираться дворник.

— Любой человек всегда что-нибудь да знает. — Поручик удобно устроился на одном из стульев, достал пачку «Зефира» и предложил пану Ксаверию.

— Спасибо. Три года, как бросил.

— Счастливый вы человек. Так сразу взяли и бросили?

— Сразу. Докурил пачку «Спорта» и больше ни одной в рот не брал. Лет сорок курил, совсем еще пацаном — двенадцати еще не было — начал потягивать.

— Значит, вы волевой человек… Я три раза бросал, и ничего не получилось. Хорошо, вернемся к нашему делу. Так что вы можете сказать?

— Я ничего не знаю, — упрямо повторил дворник. — Понятия не имею, кто его мог убить.

— Кто его убил, это я знаю.

— Кто? — удивился дворник. — Значит, поймали?

— Убил тот, кому это выгодно. Только вот вопрос: кому Стояновский мешал и поэтому его надо было убрать? Вы, поскольку давно работаете здесь, знаете всех жильцов, и Стояновского знали.

— Конечно, жильцов знаю, — подтвердил пан Ксаверий. — А Стояновского помню еще мальчишкой, помню, как в школу бегал. А потом учился в Политехническом. У него есть брат и сестра, но они намного старше его. Зигмунт еще в школе учился, а Марыся уже замуж вышла за француза и уехала во Францию. Несколько раз приезжала навещать родных. Богатая дама, собственный автомобиль имеет. Старшая Стояновская говорила, что дочка удачно вышла замуж, у мужа собственное предприятие.

— А брат где?

— Учился в Кракове в горном институте, после окончания в Варшаву не вернулся. Работает в Силезии на шахте. Редко приезжал к родителям, так что Зигмунт один воспитывался. Сам Стояновский работал в трамвайном депо. Вышел на пенсию, а когда сын женился, решил уступить ему квартиру. Я даже помогал старикам перебраться в Вёнзовную. Не очень-то им хотелось уезжать из Варшавы, но старик не скрывал, что невестка ему не по душе, так что он предпочитает жить в деревне, чем здесь, с ними.

— А вы ведь говорили, что она очень красивая.

— Красивая-то красивая, только, когда идет по улице, ни один мужчина мимо нее спокойно не пройдет. Кажется мне, не все у них гладко шло. Не такая ему жена была нужна.

— Почему?

— Он был человек спокойный. Когда еще в школу ходил, не было с ним никаких хлопот, не то что с другими пацанами. Ведь те то окно разобьют, то лампочку, то в подъезд грязи натаскают, только успевай убирать. Зигмунт хорошо учился, окончил Политехнический, на хорошей должности работал и зарабатывал хорошо… Машину купил.

— А она?

— Говорят, работала секретаршей или машинисткой, только у меня собственное мнение на этот счет, один мой знакомый живет на Таргувеке и знает всю ее родню. Она из тех, которые как птицы небесные — не сеют, не жнут, а урожай собирают. Папочка довольно частенько в тюрьме посиживал, да и мамочка не лучше, а братец кого-то пырнул ножом. Ирена окончила среднюю школу и устроилась на работу на небольшой завод по производству смазочных масел. Работала она там простой работницей. А так как кое-что понимала в своей красоте да еще в кое-каких делах разбиралась, то и стреляла своими зелеными глазищами, пока не подстрелила нашего пана инженера, он на ней и женился, хотя был старше ее на пятнадцать лет.

Такие браки часто бывают удачными. Разве для любви есть преграды.

— Так-то оно так, только если говорить о любви, то в данном случае влюблен был пан инженер. А ей только надо было вырваться из своего окружения. Такое замужество открывало перед ней все пути.

— Какие пути? Официантки в кафе «Гранд-отеля»?

— Смазливая официанточка в людном кафе далеко может пойти. Сколько возможностей для нужных знакомств, не то что в «смазочной» на Таргувеке.

— Что это за «смазочная»?

— Да небольшой заводик. До войны там производили смазочные масла для машин, для телег, разливали в бутылки, еще какие-то химикаты изготовляли. Называли тогда «смазочная», так это и осталось. Хотя сейчас этот заводик включили в производственную кооперацию, а название осталось старое.

— На какой же улице эта «смазочная»?

— На улице Князя Земовита. Возле самой железной дороги.

— По-моему, Ирена должна быть только благодарна Стояновскому, так как он вытащил ее из такого окружения. А за благодарностью часто следует любовь.

Пан Ксаверий только рукой махнул.

— Видел я Ирену, когда она сюда въезжала с одним маленьким чемоданчиком. А сейчас… Сколько у нее импортных тряпок. Вы ведь видели, чем ее шкаф набит? Зигмунт безумно любил ее, столько денег на нее тратил. Только недавно глаза у него открылись, понял, на ком женился.

— Изменяла?

— Этого не могу сказать, не знаю, но повеселиться любила, плохо, что еще и любила выпить. Когда они только поженились, у них часто бывали гости. Кому, как не дворникам, известно, кто и когда веселится. Вот уже второй год никто к инженеру не заходил. И родители перестали бывать. Он сам стал к ним ездить в Вёнзовную, почти каждое воскресенье. Ездил один, без Ирены.

— Бывает, что со свекровью плохо уживаются молодые, тут уж не разберешь, кто виноват… Стояновскому, может, с женой совсем и неплохо жилось.

— Если б хорошо, то не ссорились бы. А то Ирена на весь подъезд кричала: «Растяпа, дурак…», даже слушать было неприятно. В последнее время довольно часто ее с работы провожал один такой симпатичный шатен. На зеленой машине. И всегда очень поздно.

— Марка какая? На номер не обратили внимания?

— Не очень-то я в автомашинах разбираюсь. Вот если бы конь, я бы сразу сказал, какой породы. Знаю, что совсем новенькая машина, какая-то иностранная, на наш польский «фиат» не похожа… А шатен — воспитанный человек, ничего не могу плохого про него сказать, как открою ворота, обязательно десятку сунет, а то и двадцатку. Вполне возможно, что Ирена хотела поменять своего мужа на этого типа. Куда «сирене» Стояновского до такой шикарной машины.

— Может, он только провожал? Обычный ресторанный роман. — Поручик Чесельский специально ставил под сомнение все утверждения пана Ксаверия в надежде побольше выпытать у него.

— Какой там роман! — возмущался пан Ксаверий. — Ирена не скрывала, что хочет развестись, а инженер был против… Как известно, без согласия супруга развод не получишь.

— Она требовала развода?

— Когда ссорились, не раз кричала: «Если тебе это не нравится, дай мне развод».

— А Стояновский?

— Он никогда не повышал голоса, но, видно, не соглашался на развод, тогда бы она так не кричала.

— Часто они ссорились?

— В последнее время часто. Пожалуй, самый сильный скандал был у них прямо перед самым ее отъездом на курорт.

— Из-за чего?

— Я в тот день мыл лестницу в их подъезде. Делом своим был занят, так что не слушал, чего они там ругаются.

— Ясно! Понимаю вас, — стараясь быть тактичным, проговорил Чесельский. — Бывает и так, что, когда занят делом, не слушаешь, а все равно долетает до ушей.

— Так-то оно так, — согласился пан Ксаверий. — Значит, мою я лестницу, а совсем рядом, за дверью, Ирена надрывается: «Так знай, после отпуска я сюда не вернусь!» Зигмунт что-то ответил ей, не повышая голоса, а она опять: «Если не дашь мне развода, пожалеешь об этом!»

— Пан Ксаверий, а вы не вспомните точно, когда они так ссорились?

Дворник озабоченно принялся подсчитывать на пальцах.

— Инженера убили позавчера, то есть во вторник. А она уехала дня за три до этого — значит, в субботу утром. Это я хорошо запомнил, как раз подметал мостовую, когда она вышла с чемоданами и села в машину.

— В зеленую?

— Нет, в такси.

— Стояновский ее не провожал?

— С утра уехал на работу, потом приехал за ней, но она минут за пятнадцать до этого уехала. А меня просила передать, если Зигмунт подъедет, что больше ждать не могла, поскольку он всегда опаздывает, поезд же отходит точно по расписанию.

— Вы это передали Стояновскому?

— Как только он подъехал, сразу сказал, что Ирена взяла такси, боялась, опоздает на вокзал. Он посмотрел на часы и, кажется, сказал, что его задержали по дороге, и еще добавил, что она уехала отдыхать в Бещады. Все это я уже рассказал капитану, он меня расспрашивал.

— А скандал когда был?

— Дня за два до ее отъезда — значит, в четверг.

— Вы были у себя дома, когда убили Стояновского?

— Нет, я в тот день поехал к родственникам на Жолибож. Можете проверить, дам их адрес и фамилию.

Поручик только рукой махнул.

— Вам-то какая выгода убивать Стояновского.

— Жены тоже не было дома. Как раз вышла в гастроном. А когда вернулась, на месте преступления уже была милиция и лужа крови на мостовой. Инженера увезла «скорая помощь». Жена даже и не знала, кого убили. Только когда пани Межеевская, жиличка со второго этажа, вышла мусор выносить, она ей и сказала, что убили Стояновского.

— Его машина возле дома стояла. Разве ваша жена не знала, что это автомобиль Стояновского?

— Конечно, знала, чья «сирена», только ей никто не сказал, что убили ее хозяина. Какая-то женщина видела, как убивали инженера, но я с ней не разговаривал. Вообще ни с кем не разговаривал. Потом меня капитан допрашивал, но это уже было на следующий день утром. К этому времени личность убитого была установлена.

— В какой квартире живет Межеевская?

— На втором этаже, номер три.

Поручик поблагодарил пана Ксаверия за ценную информацию и поднялся этажом выше. Дверь ему открыла сама пани Межеевская. Из разговора выяснилось, что она фармацевт, живет с дочерью, зятем и двумя внуками. На этой неделе, когда было совершено убийство, пани Межеевская взяла отпуск на несколько дней — срочно надо было сделать кое-что по дому, — так что на работу не ходила.

— Все началось с того, что я услышала крик «Помогите! Милиция!» Подбежала к окну, вижу: стоит машина, а возле нее на мостовой лежит окровавленный мужчина. Тут подбежал милиционер, пытался ему помочь, перевернул на спину, а когда перевернул, я и увидела, что это пан Стояновский. Собралась толпа. Приехала милицейская машина, потом «скорая помощь», и Стояновского увезли.

— А преступника, который его убил, видели?

— Нет. На улице никого не было. Женщина кричала из наших ворот.

— Почему же вы не сообщили милиции, что убитый — ваш сосед Зигмунт Стояновский?

— Мне и в голову не пришло, — удивилась женщина. — Ведь они сами его на «скорой помощи» отправляли, знали, что машина его. Могли документы проверить. Да меня никто и не спрашивал. Только на другой день ходил по подъезду милиционер и допытывался, кто из жильцов видел, как убивали Стояновского, кто видел убегающего преступника. Тот милиционер и сказал нам, что Стояновского убили.

— Скажите, вы давно знали Стояновского?

— С детских лет. Он жил с родителями в этом подъезде, этажом выше. Родителей его тоже знала, но близкое знакомство мы не поддерживали.

— А жену его знаете?

— Встречала в подъезде, но знакома не была, зато много слышала о ней. Страшная женщина, — с неприязнью проговорила пани Межеевская.

— Почему?

— Вульгарная и очень уж скандальная. А как выражалась!.. От ее слов не то что я, а базарные торговки покраснели бы со стыда. Как-то раз так накричала на свою свекровь, что та чуть в обморок не упала. А как она мужа обзывала, когда ругалась с ним! Лучше не просите, пан поручик, чтобы я вам повторила.

— Даже так?

— Не повезло Зигмунту с женой. Полгода спокойно прожили, а потом началось…

— Скажите, а может, с его стороны что-то было не так по отношению к такой молодой и, как говорят, очень красивой жене?

— Красоты у нее не отнять, это факт. Но характер! Ей бы только пить да гулять. Сколько раз она будила нас по ночам, возвращаясь в свое гнездышко. Последнее время особенно часто они ругались: эта инженерша завела себе постоянного ухажера и, видно, решила скандалами заставить Зигмунта пойти на развод. Как только она его не обзывала, а ругалась всегда при открытых окнах, чтобы все жильцы слышали. Да еще грозилась!

— Как вы считаете, могла она пойти на преступление?

— Этого я не могу знать. Только не раз слышала: «Убью тебя!» или «Был бы у меня топор, рассадила бы твою дурацкую башку».

— Вы сами слышали это и готовы подтвердить при даче показаний?

— И в суде под присягой подтвержу, — твердо сказала пани Межеевская.

— Мы вас вызовем для дачи показаний и составления протокола в управление милиции, это во дворце Мостовских.

— Отпираться от того, что вам сказала, не буду.


Поручик Анджей Чесельский, довольный полученными сведениями, вернулся в управление, там его уже ждал Шиманек с рапортом. Он звонил в Вёнзовную, разыскал адрес родителей Стояновского, попросил послать кого-нибудь из милиции сообщить о смерти сына, о том, что тело в морге и что надо получить у прокурора разрешение на похороны.

— Да, малоприятная миссия у парня, которого направят к родителям, — глухо проговорил Шиманек. — Я сам готов отдать всю свою месячную зарплату, только бы не ехать к ним завтра утром.

— Как с Иреной Стояновской?

— До сих пор не объявлялась.

В дело об убийстве Чесельский вложил два новых документа: акт о результатах вскрытия, где было зафиксировано, что смерть наступила от удара тупым орудием в основание черепа, и акт о результатах экспертизы в отделе криминалистики. На двухкилограммовой гире, найденной на месте преступления, обнаружены следы крови, волосы, гиря поржавевшая, значит, лежала в сыром помещении. Кроме того, обнаружены следы белого порошка, похожего на пудру. Собрали такое ничтожное количество, что невозможно было установить, какова его субстанция.

Чесельский два раза перечел результаты последней экспертизы.

— Да, тут мастерства особого не надо, чтобы установить, чьи волосы и кровь на гире. Это и без экспертов ясно. А белый порошок при чем? Значит, явных следов пока никаких. Ох, и темное дело досталось мне.

— Мне кажется, что-то забрезжило, — пытался успокоить товарища Шиманек.

— Это ты про угрозы Стояновской? Но ведь убил-то его мужчина.

— Мужчина-то мужчина, но ведь любимая женщина могла и подослать.

— Значит, пойдем по этому следу, — согласился с ним Чесельский.

Глава III ДОМИК В ВЁНЗОВНОЙ

На следующий день поручик Чесельский с утра места себе не находил: его друг и подчиненный Антоний Шиманек опять опаздывал. Прошел уже час с начала работы, а того как не бывало.

«Опять проспал. Он у меня получит, пусть только явится. Больше никаких поблажек, и перед «стариком» не буду его выгораживать. А уж если его полковник засечет, то пусть сам выкручивается. Хорошо бы «старик» всыпал ему по первое число, может, нашАнтек забудет, как опаздывать». И, ругая в душе своего друга, Чесельский листал, наверное, в сотый раз папку с надписью «Убийство на Вильчей улице», где лежало всего лишь несколько листков. И чем больше он вчитывался в скупые строчки, тем все больше убеждался, что нет никакой надежды найти убийцу. Устав ждать Шиманека, он позвонил полковнику Немироху и попросил принять его. Собрав бумаги, Анджей вышел.

У полковника в кабинете находился майор Выдерко. Секретарша Кристина попросила Анджея подождать.

— Вы случайно не знаете, где Шиманек? Полковник никуда его не отправлял? Антек до сих пор не появлялся. А нужен он мне позарез.

— Подпоручик Шиманек вчера взял разрешение на поездку в Вёнзовную, я сама носила на подпись. Сказал, что поедет туда прямо из дому. Я даже посоветовала ему взять служебную машину, но он отказался.

— Кажется, от убийства на Вильчей я совсем отупел. Ведь сам же велел ему ехать туда, поговорить с родителями. Как же я мог забыть?

Из кабинета вышел майор Выдерко, и полковник пригласил Анджея.

— Что нового? — спросил он.

— Пока ни с места, — искренне признался Чесельский. — Ума не приложу, что делать?

— Нет никаких улик? Убийцу никто не видел?

Только Болецкая, об этом вы знаете, ее показания есть в деле. Кроме нее, никто не видел.

— Кого-нибудь подозреваете?

— В какой-то степени. Дворник и соседи показали, что супруги Стояновские не очень между собой ладили. Часто ссорились, дело доходило до скандалов. Стояновская грозилась убить мужа.

— Дальше что?

— Не можем найти Стояновскую. Отдыхает где-то в Бещадах. Объявляли по радио и телевидению. Но до сих пор не появилась. Квартира опечатана. Обыск ничего не дал.

— А как насчет угроз?

— Не очень верится в это. Чего не наговоришь в ссоре. Стояновский не давал ей развода, но ведь сейчас не те времена, чтобы обретать свободу с помощью двухкилограммовой гири. Не даешь развод? Можно обойтись и без этой бумажки. Сколько супружеских пар живут без судебного вердикта. И детей заводят. Через какое-то время та или другая сторона уступает, а суд ради благополучия «внебрачных» детей расторгает давно не существующий брак. Ирена Стояновская — с нашего знаменитого Таргувека, из семьи, которая, мягко говоря, далеко не всегда находилась в добрых отношениях с уголовным и семейным кодексом. Думаю, она не пошла бы на убийство только ради того, чтобы освободиться от постылого мужа и соединиться с другим.

Полковник не перебивал Чесельского.

— Естественно, такие улики нельзя не принимать во внимание. Поэтому в этом надо тщательно разобраться. Но нюх мне подсказывает, что по этому следу мы далеко не уйдем.

— Поручик, я вам советую полагаться не на свой нюх, а на материалы следствия. Так будет лучше и для дела, и для вас.

— Стояновского убили не просто так и не по ошибке. И на психопата не похоже. Если бы знать мотивы преступления…

— Ищите.

— Вот и проверяю все улики против Ирены Стояновской, хотя не верю, что она замешана в убийстве мужа.

— Займитесь прошлым убитого. Как можно больше узнайте о его прошлом. И о прошлом его жены, с кем она поддерживает знакомство. Я не стал бы предвосхищать события и утверждать, что она невиновна. Логично, что она не стала бы рисковать, чтобы таким способом освободиться от нелюбимого мужа. Но могло быть все по-другому.

Нельзя сбрасывать со счета эмоции.

— Слушаюсь. Все изучим и проверим.

— Чем занят Шиманек?

— Поехал в Вёнзовную к родителям.

— Понятно. Если будут какие новости, немедленно докладывайте мне.


Антон Шиманек, как и следовало ожидать, проспал. Установка будильника на расстоянии вытянутой руки результата не дала. Когда он открыл глаза и пришел в себя, стрелки часов неумолимо приближались к девяти. Быстро одевшись, он выскочил на улицу. Ехать на автобусную станцию, откуда отправляются загородные автобусы, не имело смысла, лучше с пересадками добраться до Лазенковской трассы. Там почти на ходу он вскочил в автобус 182, который довез его до остановки экспресса «П», на нем добрался до автозаправочной станции «Атип» и уже оттуда на попутной машине поехал в Вёнзовную, объяснив шоферу, что получил «срочное служебное задание».

Поблагодарив хозяина «фиата» за оказанную любезность, подпоручик вышел в центре поселка, а точнее говоря, возле местного ресторана. Было около десяти. «Ох, и всыпал бы мне Анджей, мой любимый начальник, за столь позднее прибытие на место выполнения задания. Ох, и всыпал бы! Но, слава богу, он никогда об этом не узнает».

Но не везло сегодня Шиманеку — он вышел из машины совсем не в том месте. Надо было, не доезжая до ресторана приблизительно с полкилометра, свернуть с шоссе влево и проехать еще не менее километра. Вот с такими осложнениями Шиманек наконец-то добрался до участка Кароля Стояновского. В глубине сада виднелся аккуратненький небольшой домик. Дорожка, ведущая к крыльцу, была обсажена цветами. Чего там только не было: розы, мальвы, георгины, астры. А в саду фруктовые деревья, густо усеянные плодами: яблоки, груши, сливы, абрикосы. Судя по всему, пан Стояновский был хорошим садоводом, наверное, и вагоновожатым в свое время был образцовым.

Родители уже ждали Шиманека, предупрежденные о его приезде. Нельзя было без боли смотреть на убитых горем пожилых людей. Обрушившееся несчастье придавило их, они сидели притихшие, молчаливые, с трудом сдерживая слезы.

— Когда милиция сообщила нам о том, что сын убит, я сразу же поехал к нему на квартиру, на Вильчую.

Хотелось самому узнать, как все произошло. Квартира сына была опечатана. Дворник, пан Ротоцкий, рассказал мне все, сказал, что Зигмунта убили, когда он выходил из машины. Как такое могло случиться? Почему его убили?

— Пока мы мало что знаем, ищем, — искренне признался Шиманек. — Подтверждается только то, что вы уже знаете. Нет никаких улик. Вы никого не подозреваете?

— Нет.

— Были ли у вашего сына враги?

— У Зигмунта? Что вы! — удивилась пани Стояновская. — Он был очень добрым, отзывчивым человеком. Готов всегда последнюю рубашку отдать другу… И ребенком был таким же. У нас трое детей. Зигмунт младший. Старались детей воспитывать в любви и доброте. Старшие подрастали и уходили, своим домом обзаводились. А Зигмунт все с нами жил, самый нам близкий… Марыся далеко, во Франции. Мацей в Забже. Вчера позвонили ему, сказал, что никак не сможет приехать, так как какую-то вышку на шахте монтируют, пообещал, что его жена завтра утром приедет.

— Когда вы видели сына последний раз?

— Как всегда, он приехал к нам в воскресенье около десяти. Провел здесь целый день, вечером уехал к себе домой. Весь день работал в саду, очень любил садом заниматься. Еще шутил, что должен отработать за те фрукты, которые мы ему даем…

— Не обратили внимания, не был ли он расстроен? Подавлен? В каком был настроении? Не был ли раздражителен?

— Да нет, был такой, как всегда. По его внешнему виду никогда не догадаешься, даже если он чем-то расстроен. Виду никогда не подаст, все в себе держит. Говорил, на работе что-то не ладится, осложнения с выполнением плана. Сказал так, между прочим, не похоже, что этим он был сильно огорчен или обеспокоен.

— А как Ирена? — поинтересовалась пани Стояновская. — Зигмунт, когда был у нас последних! раз, ни слова о ней не сказал, а мы не решились спросить.

— Говорят, уехала отдыхать в Бещады, — ответил Шиманек, — пока не вернулась, наверное, ни радио не слушала, ни телевизор не смотрела, милиция дважды передавала обращение с просьбой срочно вернуться.

— Ведь и мы не обратили на это внимания, хотя радио все время включено, — объяснил Стояновский.

— В супружеской жизни вашего сына не все, кажется, было в порядке? Не так ли?

Пани Ефемия Стояновская тяжело вздохнула.

— Хуже некуда, — подтвердил ее муж.

— Ирена совсем неплохая женщина. — Пани Ефимия пыталась выгородить невестку. — Только плохо воспитана и очень уж вспыльчива. Несдержанная, да и Зигмунт в чем-то виноват: то и дело ее поправлял да воспитывал. Как в «Пигмалионе». Знал ведь, на ком женится. Молодая девушка, полна жизни, хочется повеселиться, погулять. А он после работы приходил усталый, сидел дома, не любил никуда ходить. В такой ситуации долго ли до скандалов. Женщина она эффектная, красивая, такой разве трудно найти интересных поклонников. И то, что у них не было детей, тоже сказывалось на их отношениях.

— С этого все и началось, — подтвердил Стояновский.

— Как-то так получилось, что Ирена не доносила ребенка, Зигмунт ее упрекал, говорил, что она нарочно… А уже потом врач установил, что у нее отрицательный резус. После этого она решила больше не рисковать. Это-то и было главной причиной всех их ссор. Она потребовала развода. Зигмунт, конечно, любил ее по-прежнему, только, думаю, не давал ей развода из-за упрямства, а не потому, что любил. Вот и вся история. Не получилась у них семейная жизнь, так зачем тогда тянуть, и себя и ее мучить? Детей у них не было, разошлись бы спокойно, без скандалов. Зигмунт еще молод… Только-только исполнилось тридцать семь лет. Куда торопиться? Мог еще встретить женщину спокойную, которая больше бы ему подходила, чем Ирена.

— У нее кто-нибудь был?

— Этого я не знаю. Зигмунт ничего не говорил, а я не спрашивала. И о том, что Ирена уехала отдыхать, даже не заикнулся. Да и она, когда была у нас последний раз, тоже ничего не сказала. Очень я была удивлена, когда Ирена вдруг неожиданно приехала к нам, а перед этим более года сюда не заглядывала.

— Странно. Значит, когда сын был у вас последний раз, жена его уже была на курорте.

— Нет, не была она еще на курорте, — возразила пани Стояновская. — Зигмунт был в воскресенье, а Ирена заехала к нам в понедельник.

— На следующий день?

— Да, — ответила Стояновская и никак не могла понять, почему был так удивлен молодой человек в милицейской форме. — Ирена приехала в понедельник, около двенадцати. Сказала, что опять поскандалила и Зигмунт опять ударил ее.

— И вы в это поверили?

— Я уже ничему не удивляюсь, так сложны были их отношения. Года полтора тому назад Зигмунт сам как-то признался в этом: они так переругались, что он не сдержался и ударил ее. Тогда еще дело не дошло до развода. Сын потом попросил прощения, и какое-то время они жили мирно.

— А в понедельник? Зачем она приезжала к вам? Уж наверное, не с визитом вежливости?

— Ох, она очень была мила. Когда ей надо, она умеет быть милой, другой такой не найдешь. Мне преподнесла коробку конфет, а мужу — импортные сигареты.

— «Филипп Моррис», — и Стояновский протянул Шиманеку начатую пачку.

— Спасибо, я не курю.

— Сказала, что нас всегда любила и уважала и ее отношение к нам не изменилось, но больше с Зигмунтом жить под одной крышей не может. Просила поговорить с ним, чтобы он согласился на развод.

— А вы? Что вы ей ответили?

— Сказали, что мы тоже считаем, что им лучше разойтись, и что советовали Зигмунту так поступить, но он нас не слушает.

— Я пообещал ей, что попробую Зигмунта уговорить, только весьма сомневался в успехе своей миссии, — объяснил Стояновский. — Так как Зигмунт очень упрям. Ребенком был таким. Мне приходилось даже иногда с помощью ремня кое-что втолковывать ему, но мало помогало.

— И еще она сказала, что, если Зигмунт даст ей развод, она все ему оставит, что он ей дарил, тотчас уедет из квартиры и еще приплатит сто тысяч злотых, — припомнила Стояновская.

— Сто тысяч! — Шиманек даже присвистнул.

— Так и сказала: сто тысяч.

— Она такая богатая?

— В последнее время Ирена хорошо зарабатывала. Она ведь служила официанткой в хороших ресторанах. Только думаю, что таких денег у нее не было. Просто так пообещала, решив, что Зигмунт помягчает.

— Видно, кто-то пообещал дать ей такую сумму, — предположил Шиманек.

— Трудно сказать, она как бы мимоходом об этом упомянула. Больше говорила о том, что дальше так жить не может. Даже сказала о самоубийстве.

— А не об убийстве?

Стояновские удивленно переглянулись.

— Вы считаете, что она смогла бы? Ирена смогла бы убить мужа?

— Я ничего не считаю. Просто спрашиваю. Такого рода преступления встречаются.

— Нет, нет, — заговорила Стояновская. — Ирена есть какая она есть, но на преступление она не способна. Да еще на следующий день после разговора с нами. Уходя, она сказала, что очень рассчитывает на нас, надеется, что мы его уговорим. Прощаясь, расцеловалась со мной.

— У вас, пани Стояновская, кажется, была неприятная стычка с Иреной?

— Ах, это было несколько месяцев тому назад. Как-то после полудня я заехала к ним. Сын еще не пришел с работы, Ирена собиралась уходить — я ее застала уже одетой в прихожей. Она сказала, что торопится на работу: подруга просила ее подменить. Смотрю — в кухне ни одной кастрюли на плите. И намека на обед нет. Спрашиваю, что Зигмунт будет есть, когда придет? Она отвечает, что это ее не интересует: она вышла замуж не затем, чтобы обеды готовить. Ответила, возможно, несколько резковато, ну и пошло слово за слово, и закатила мне сцену. С тех пор я туда ни ногой.

— Были ли у вашего сына друзья?

— Когда работал на старой работе, был в приятельских отношениях с несколькими коллегами, но не в очень близких. Зигмунт относился к тем людям, которые больше любят одиночество. После окончания школы, когда уже был студентом, он не очень увлекался гулянками, как все молодые люди в его возрасте, скорее, был домоседом. Удобное кресло, телевизор, интересная книга — вот его любимое времяпрепровождение.

— А вы не назовете фамилии его друзей?

— Некоторых помню. Генрик Ковальский, инженер, Малиновский, бухгалтер, пожалуй, еще Адамчик.

— Они все работали вместе?

— Нет. Адамчик… кажется, в строительном объединении. Это приятель сына еще со студенческих лет. Именно он уговорил Зигмунта поступить на работу в строительное объединение. А до этого сын работал в кооперативе.

— Что это за кооператив?

— «Строитель» — так называется. Находится на Таргувеке. Там Зигмунт и познакомился со своей будущей женой.

— А почему он оттуда ушел? Вам известна причина?

— По-моему, по материальным соображениям. В строительном объединении он стал получать больше, ну и, наверное, новая работа была более престижна и перспективна. В кооперативе он уже достиг всего, что мог. Совсем иное — работа на крупной промышленной стройке.

Там неограниченные возможности, повышение по службе и значительно лучшие условия для роста. А в кооперативе обстановка осложнялась из-за жены. Вы, наверное, уже знаете, что она была там простой работницей. И вдруг вышла замуж за главного технолога. Ситуация не из простых.

— Да, да, понимаю. А после того как сын женился, были у него друзья?

— Почти не было. Так мне кажется. К тому же перед свадьбой Зигмунта мы уехали из квартиры, встречи с сыном и его женой были довольно редки. Иногда они приезжали к нам сюда, в Вёнзовную. Из отдельных слов я поняла, что Ирена не очень стремилась поддерживать отношения с приятелями мужа, ее прежними начальниками. Зигмунт тоже не был расположен принимать у себя в доме приятельниц Ирены и ее родственников.

— Так какая же она, пани Ирена?

— Очень красивая, — принялся объяснять Стояновский, — образования никакого, но полна жизни, от природы неглупа, очень легко приспосабливается к среде. Замужество дало ей возможность занять определенное положение в обществе, принесло материальное благополучие. Все это она очень умело использовала. Когда мы первый раз ее увидели, нам прямо обидно стало за Зигмунта: ни одеться не умела, ни вести себя. А теперь ее нельзя сравнить с той прежней девчонкой с Таргувека. И одевается, и держит себя совсем по-иному. Но, конечно, характер свой переделать она не смогла. Чуть что, и этот ее Таргувек берет верх… Ей еще не было и двадцати, когда она вышла замуж. Зигмунт старше ее почти на пятнадцать лет. Возможно, это и не было бы помехой, если бы они по характеру не были такие разные. Она любит развлечения, танцы, самую современную музыку. Дом и домашняя работа нагоняют на нее тоску. Если бы был ребенок, быть может, он бы их и сблизил, и разница в годах не так бы мешала. Но, увы, детей у них не было.

— Сразу было видно, что они не подходят друг другу, — добавила пани Стояновская.

— Зигмунт всегда был нелюдим, сторонился женщин. Я уж думал, что он никогда не женится, но вот встретил «свой идеал», влюбился. Мне кажется, что и наш сын понравился ей, он был привлекательный мужчина, стройный и роста хорошего. Она не без удовольствия принимала его ухаживания. Думаю, даже и не мечтала о замужестве, но, когда разобралась в его чувствах, использовала это в своих целях, хотя ни она, ни он не были счастливы в этом супружестве.

— Нам трудно смириться с такой потерей. — Пани Стояновская незаметно вытерла слезы. — Трудно поверить, что сына нет.

— А когда похороны? — спросил Стояновский. — Ирена не возвращается, а нам бы хотелось начать подготовку.

— Если мы не сможем найти Ирену, в таком случае эту печальную обязанность вы возьмете на себя, — объяснил Шиманек. — Прокурор должен выдать разрешение на похороны, это простая формальность, причина смерти ясна, дополнительных расследований милиция проводить не будет. Строительное объединение, где работал ваш сын, я думаю, поможет вам уладить все необходимые формальности.

— Я тогда поеду вместе с вами в Варшаву, — сказал Стояновский.

— Может быть, лучше завтра? — предложил Шиманек. — Возможно, Ирена к этому времени вернется. Да и жена вашего старшего сына завтра приедет.

Стояновский согласился с доводами Шиманека. Они договорились, что подпоручик свяжется с ними завтра и тогда договорятся, как действовать дальше.


На обратном пути Шиманеку повезло: первая же машина, которую он схватил на шоссе, подвезла его прямо к управлению милиции. Он появился перед своим начальником, когда тот никак не ожидал его, то есть гораздо раньше, чем предполагал.

Чесельский выслушал рапорт и попросил изложить все письменно.

— Три момента из моего разговора с родителями я считаю особенно заслуживающими внимания: первый — это сто тысяч, которые Ирена якобы хотела передать мужу за согласие на развод. Где она могла добыть такую крупную сумму?

— Что тут непонятного? Если тот тип с шикарным автомобилем, о котором говорил дворник, серьезно занялся Иреной, он мог пообещать ей эти деньги, чтобы устранить с пути все преграды.

— Но он мог сделать это и с помощью двухкилограммовой гири. Одним взмахом сэкономил солидную сумму денег.

— Ты прав, — согласился Чесельский, — только это надо доказать. Наша задача как можно скорее разыскать Ирену Стояновскую и, конечно, этого таинственного ее поклонника.

— И второй момент — на что нельзя не обратить внимания — это слова Ирены о самоубийстве. Как к этому отнестись? Простая уловка? А уж если она находилась в таком подавленном состоянии, что готова была покончить с собой, так ведь она могла прийти к мысли, что, пожалуй, лучше не себя, а его прикончить. Эти ее слова, мне кажется, весьма серьезная улика.

— Знаешь, довольно часто некоторые особы грозятся: «Я покончу с собой», и никто к этому серьезно не относится. Даже они сами. Болтают просто так.

— Ну и третий момент. Это, пожалуй, даже не улика, а самый настоящий факт: Ирена не уезжала отдыхать в Бещады. В субботу, за три дня до убийства мужа, она никуда не уехала, так как накануне преступления была у его родителей в Вёнзовной.

— Это может свидетельствовать о том, что она что-то скрывала от мужа. — Чесельский был осторожен в своих заключениях. — И совсем не доказывает, что она его убила или подстрекала третье лицо к убийству.

— А все, вместе взятое, явно говорит о том, что Ирена Стояновская готовила убийство и является соучастницей преступления. Я бы объявил розыск, а когда ее найдут, следует немедленно птичку арестовать.

— Прокуратура, которая вместе с нами ведет следствие, не даст разрешения на арест, я уж не говорю о нашем полковнике. Да и я сам против этого.

— А, делай что хочешь. Ты ведь мой начальник. — Шиманек почувствовал себя оскорбленным.

— Ты проделал серьезную работу, — пытался успокоить приятеля Чесельский, — согласен с тобой, что кое-какие улики появились. Мы разыскиваем Ирену Стояновскую через радио и по телевидению. Теперь попытаемся найти ее с помощью милиции. Только без таких крайних мер, как всеобщий розыск, да еще чтобы ее под конвоем доставили в Варшаву. Никуда она не денется.

— А вдруг сбежала? За границу?

— Проверим и это. Займемся этим завтра.

— Слушаюсь, будет исполнено.

И Шиманек принялся торопливо убирать в ящики стола бумаги.

— Что ты делаешь?.

— Заканчиваю работу, вот и все. Ночевать здесь не собираюсь.

Чесельский глянул на часы.

— До конца работы осталось еще десять минут.

— Пока спрячу бумаги, вымою руки, как раз будет четыре часа.

— До чего же пунктуальный народ эти поляки. Пожалуй, никто в мире с точностью до секунды не заканчивает работу. А один мой знакомый подпоручик, пожалуй, в этом деле побил все рекорды.

— Не забывай, мой дорогой, что я уже в семь часов был в Вёнзовной. Этого ты не считаешь нужным учитывать, — недовольно пробурчал Шиманек.

— О, ты, оказывается, еще и раздваиваться умеешь. Прекрасное качество. Значит, на рассвете ты был уже у родителей Стояновского? А около десяти, когда кто-то из наших ехал в управление, почему-то ты был на площади, далеко от Вёнзовной.

Шиманек растерянно ухмыльнулся. Чесельский не выдержал и громко расхохотался и тоже принялся убирать бумаги со стола.

— Завтра с утра я поеду в контору на Таргувеке, где работал раньше Стояновский, — быть может, найду кого-нибудь из его друзей, о которых говорили родители.

Глава IV ТРИ БЕЛЫХ ПРИЗРАКА

Холодная, дождливая сентябрьская погода неожиданно сменилась солнечными днями. Словно по мановению волшебной палочки исчезли свинцовые тучи, ярко засветило солнце. В связи с такой погодой Анджей Чесельский, собираясь утром рано в строительную контору, решил надеть вместо милицейской формы джинсы, клетчатую рубашку и легкий свитер. В таком костюме за представителя правопорядка его трудно было принять. Да и ехал-то он на улицу Князя Земовита не на официальную церемонию допроса, а совсем с иной целью: кое-что разузнать, сориентироваться.

Так как он не очень хорошо знал этот район, решил выйти из автобуса чуть раньше, на Радзымской, возле железнодорожного переезда. Пройдя чуть вперед, он уже издати заметил небольшой костел, который находился как раз на улице Земовита. Это он знал. Вскоре он вышел на нужную ему улицу и бодро зашагал вперед, пока не наткнулся на белый бетонный забор с вывеской:

«СТРОИТЕЛЬ»

ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ КООПЕРАТИВ

Вывеска красовалась на небольшом одноэтажном домике, судя по всему, это была проходная. Слева от проходной он увидел широко открытые ворота, рядом с ними — калитка, в окне — вахтер. В глубине двора несколько рабочих грузили на машину пластиковые мешки с каким-то белым порошком, похожим на муку. Возле стоял молодой человек, отмечавший в карточке, сколько мешков загрузили в кузов.

— Вы к кому? — спросил вахтер.

— Мне нужен пан Малиновский.

— Его сейчас здесь нет.

— А инженер Ковальский?

— Не знаю.

— С кем можно поговорить? Мне надо кое-что выяснить.

— Почем я знаю. Работаю здесь всего две недели. Поговорите с Вишневским.

— С кем?

— С завскладом Вишневским. Вот он, возле машины стоит.

Чесельский вошел во двор и внимательно осмотрелся. Порядок тут царил далеко не идеальный. Повсюду валялись бочки. Огромные смесители, проржавевшие и давно уже вышедшие из употребления, загораживали проход. Двор был узким, длинным, с обеих сторон тянулись навесы, крытые толем, в самом конце виднелось довольно массивное кирпичное строение. Пластиковые мешки с белым порошком огромной бесформенной грудой высились посреди площадки, даже не были убраны под навес. Как их свалили сюда, так они и валялись.

Двор некогда был мощен, но за долгие годы разъезжен грузовиками, конными телегами и теперь являл собой печальную картину. В выбоинах — вода после недавних дождей. А под пластиковыми мешками — огромная лужа. Столь неприглядная картина свидетельствовала о крайней бесхозяйственности. Судя по всему, сюда редко заглядывало начальство, да и участковые милиционеры не баловали своим вниманием.

Обходя лужи, стараясь не угодить в выбоины, Чесельский кое-как добрался до грузовика и подошел к Вишневскому.

— Извините, — начал было поручик, пытаясь обратить на себя внимание.

— Вы ко мне? — Вишневский на секунду прекратил подсчитывать мешки.

В этот момент проходивший мимо них рабочий с пятидесятикилограммовым мешком на спине поскользнулся и, пытаясь удержать равновесие, сбросил мешок. Тот, хлопнувшись о землю, с треском разорвался. Огромное белое облако накрыло всех. Кашляя, чихая, из белой пелены выбежало три белых призрака. Трудно сразу было разобраться, кто есть кто.

Два грузчика, стоявшие на прицепе — до них облако пыли не добралось, — едва не попадали со смеху Привидения, протирая глаза, выплевывая набившийся в рот порошок, торопливо зашагали к проходной, там принялись смывать порошок, чистить костюмы.

— Что такое? — спросил поручик, приведя себя более-менее в порядок. А в душе порадовался, что явился сюда не в форме, совсем ведь новая, пришлось бы тащить в химчистку. Джинсы же и свитер как-нибудь сам почистит.

— К черту такую работу! — возмущался рабочий, вызвавший такой переполох. — Мешки валяются в грязи, мостовая вся в выбоинах. Чуть ногу не вывихнул.

— Сколько уже раз я говорил председателю, что здесь надо навести порядок. — Завскладом просто кипел от злости. — А он в ответ — в будущем году наведем порядок. Брюки вконец испортил. Порошок этот, «зеосил», еще не так страшен, а когда я как-то облил новенькие джинсы «виксилом», едва отчистили в химчистке.

— Что это такое? — пытался выяснить поручик.

— Простите, вы к кому? — только теперь Вишневский обратил внимание на незнакомого мужчину.

— Мне нужен инженер Ковальский, — объяснил Чесельский.

— Он у нас уже давно не работает. Года два как уволился.

— А пан Малиновский?

— Который? У нас работают четыре Малиновских.

— Кажется… Станислав.

— Станислава — два. Один — главный бухгалтер, а второй шофер. Он сейчас на нашей «нисе» выехал в Слупск за рабочей обувью.

— Нет, нет. Мне нужен бухгалтер.

— Тогда вы не сюда попали. Здесь находится один из производственных цехов, а управление кооператива на улице Солец, возле самого моста Понятовского.

— Поделом мне, надо было вначале позвонить и выяснить местопребывание пана Малиновского, а уж потом ехать сюда, на Таргувек. А это что? — спросил Чесельский, показывая на остатки порошка. — По виду мука, а по вкусу песок. Все еще скрипит на зубах.

— Называется зеосил, — пояснил рабочий.

— Зеосил? Что это такое?

— Порошок такой. Белый, как мука, но гораздо мельче. Он даже мельче самого высококачественного цемента. — У говорившего рабочего заметно улучшилось настроение. Его старый, видавший виды комбинезон не так пострадал от этого белого порошка, как костюмы двух других жертв происшествия. — Его делают из молотого кварца с разными добавками.

— С чем его едят? — полюбопытствовал Чесельский.

Раздражение по поводу случившегося у него уже прошло, и он расспрашивал просто так, любопытства ради, а не по долгу службы.

— Его не едят. Он идет на приготовление виксила, его готовят вон в таких огромных смесителях, видите, валяются на земле. Эти уже старые, свое отработали. Теперь работаем на новых, куда больше этих.

— Хорошо бы знать, что такое виксил…

— Виксил — жидкость. Готовят ее из разных смазочных масел с добавкой химикатов, в том числе и зеосила. Используется виксил при бетонировании. Им смазывают опалубку, а потом уже заливают бетон, тогда он не пристает к стенкам, быстрее схватывается и застывает. Раньше дней десять застывал, а то и недели две, а сейчас два-три дня — и готово. Правда, и цемент сейчас другой, быстротвердеющий, но и виксил наш необходим для этого. Едва поспеваем выпускать нужное количество. А ведь совсем еще недавно его и покупать-то никто не хотел. Производили его здесь и еще в одном цехе от нашего же кооператива. Как раз туда и отгружаем зеосил.

— А зеосил вы тоже здесь изготовляете?

— Ну что вы! Из самой Франции привозят. Он раза в три дороже самой дорогой муки!

— Не понимаю, как же можно к нему так небрежно относиться, — не стерпел Чесельский.

Услышав столь нелестное замечание, завскладом принял это на свой счет и наконец-то открыл уста:

— Что это вы, Валендзяк, язык распустили? Принимайтесь-ка лучше за работу. Машина должна выехать в десять, а сейчас почти одиннадцать, грузить еще и грузить.

Валендзяк хотел было что-то сказать, но только махнул рукой и отправился на погрузку. Вишневский зашагал вслед за ним. Поручик, понимая, что здесь ничего не узнает, направился к выходу, кивнув на прощание вахтеру. Спросил его, как лучше добраться до Солец, до правления кооператива.

— Поезжайте сто тридцать восьмым автобусом с пересадкой на Саской Кемпе. Нет, лучше пройдите вперед метров двести до Базилики на Кавенчинской и там сядете на двадцать пятый трамвай, он доставит вас куда надо без пересадки. Автобусы здесь редко ходят.

Поблагодарив, Чесельский направился к трамвайной остановке. Решил немного проветриться после происшествия с зеосилом. Этот чертов порошок набился за пазуху и все еще скрипел на зубах. Сняв свитер, расстегнув рубашку — благо никого поблизости не было, — поручик постарался вытрясти все следы зеосила. Не спеша шел он тропкой вдоль насыпи в направлении Кавенчикской улицы.


Станислав Малиновский был весьма удивлен появлением поручика. И на вопрос, был ли он знаком с Зигмунтом Стояновским, ответил весьма уклончиво.

— Да, вспоминаю, кажется, он у нас работал. Был технологом в нашем отделении на Таргувеке. И уволился года четыре назад. Я думаю, пан поручик, наш отдел кадров сможет вам дать исчерпывающую информацию об инженере Стояновском.

— А мне казалось, что именно вы сможете дать исчерпывающую информацию о нем, так как хорошо его знали. Были, если не ошибаюсь, в приятельских отношениях. И дома у него бывали на Вильчей.

Главбух несколько переменил тон.

— Какая там дружба, — продолжал он защищаться, — просто работали в одном строительном кооперативе, но даже в разных местах. Я здесь, а он на Таргувеке. Ну, бывал у него дома, раз или два. Даже не помню, по какому случаю. То ли в карты играли, то ли на его именинах. Что-нибудь случилось?

Чесельский решил ничего не скрывать.

— Инженер Стояновский убит неделю назад возле своего дома, когда выходил из машины.

Малиновский, потрясенный, выпустил ручку, которую вертел в пальцах.

— Убит?!

— Да, убит. Сейчас ведется следствие по этому делу, но пока ни на шаг не сдвинулись с места. Поэтому я и пришел к вам.

— Я, правда, мало что смогу вам рассказать о Зигмунте, хотя, конечно, все, что знаю, готов сообщить.

— Если убивают человека, значит, он кому-то мешал, значит, у него были враги.

— Зигмунт, — начал бухгалтер уже более спокойным, совсем неофициальным тоном, — был трудным человеком в работе, хотя специалист прекрасный, наш кооператив многим ему обязан и много потерял, когда он ушел. Но с другой стороны… Ему все не нравилось, хотел все переделать, навести порядок. Где-то был высокомерен, давая понять многим, что они глупее его. А этого никто не любит. Все же трудно предположить, что по этой причине он нажил себе врагов, да еще таких, которые не остановились перед тем, чтобы убить его.

— Почему он ушел? Почему ваш кооператив легко отпустил такого хорошего специалиста?

— Да, знаю, его не удерживали, хотя понимали, кого теряют. Но тут уж очень сложная была ситуация. Вы ведь, наверное, знаете, что Зигмунт женился на работнице с нашего предприятия?

— Да, знаю.

— Она работала дозатором на одном из смесителей. Очень красивая. Кажется, она одаривала своим вниманием довольно большой круг лиц. Может, только сплетни, но тем не менее эту молоденькую особу часто связывали с паном инженером Генриком Ковальским, тогда он уже был вице-председатель нашего кооператива. А Зигмунт отбил Ирену у Ковальского. Того она устраивала как любовница, денег на нее он не жалел. А Зигмунт женился на ней. Женщина в такой ситуации выбрала более надежный союз.

— Надо думать, — согласился Чесельский.

— Ковальский был взбешен, уж очень ловко он устроился. А на работе все посмеивались над обоими инженерами. Называли их «зятьями»… Стояновский чуть не избил кого-то из рабочих, услышав такое, пришлось по его требованию уволить «шутника». Все это только подливало масло в огонь. Между Зигмунтом и Ковальским началась война: что делал главный технолог, то не нравилось вице-председателю и наоборот. С этим надо было что-то делать. Я сам посоветовал Зигмунту перейти на другую работу, в это время как раз прокладывали Лазенковскую трассу, нужны были специалисты. И заработки там выше, и премиальные.

— Как он к вам относился?

— Зигмунт уходил от нас оскорбленным, обидевшись и на меня, хотя именно я протянул ему руку и помог выбраться из сложной ситуации. После этого наши с ним встречи прекратились. Раза два я пригласил его к себе в гости, он отказался, объяснил, что очень занят, сам тоже ни разу не пригласил к себе. И в день именин моих или жены тоже не звонил. Случайно встретил его на улице с месяц тому назад.

— Поговорили?

— Обменялись парой слов. Сказал, что работает на строительстве Торуньской трассы. Предложил ему зайти в кафе, отказался. Объяснил, что нет времени. Спросил о Ирене. Его прямо перекосило, будто наступил на больную мозоль. Постарался поскорее от меня отделаться, сказал, что, как будет свободен, позвонит. Больше я его не видел.

— Вы не знаете, после замужества Ирена встречалась с Ковальским?

— Не знаю, — как-то очень неуверенно ответил Малиновский.

— И никто ничего на эту тему не говорил? Никаких сплетен?

— Я стараюсь сплетен не слушать.

— Прошу вас, давайте забудем о правилах хорошего тона, дело идет о вещах куда более серьезных, об убийстве человека.

— Ирена перед самым замужеством уволилась с работы, кто-то говорил, что ее видели с Ковальским на Краковском Предместье в кафе. О Стояновских столько всяких сплетен распустили, буквально взахлеб, перебивая друг друга, сообщали всякие новости из их жизни. Говорили, что Зигмунт на порог не пускает родню Ирены, папаше поддал, когда убедился, что тот обворовывает своего зятя. Вроде отец и братья Ирены грозили Зигмунту, что если тот появится на Таргувеке, то получит сполна.

— Видно, угрозами все и кончилось?

— Зигмунт немного их побаивался. С тех пор стал ездить на работу только на машине, на улице ее не оставлял, въезжал прямо во двор. И, пожалуй, был прав. Вы ведь знаете, из какой семьи Ирена. Папочка — вор, братья — известные на всю округу бандиты. О поведении мамочки, пожалуй, не стоит особо распространяться.

— А Генрик Ковальский по-прежнему работает в вашем кооперативе?

— Откуда! Сейчас из таких контор, как наша, бегут. Появится хороший специалист, года не проработает и уходит. Не можем мы конкурировать с крупными строительными объединениями. Там и зарплата выше, и условия труда лучше, и квартиру легче получить. А у нас предприятия старые, еще довоенных времен, развалюхи. Кто согласится работать в таких условиях? Я и сам подумываю об уходе, хотя за этим столом проработал двадцать пять лет. Так вот, уже года два, как пан инженер Ковальский распрощался с нами.

— Где же его можно найти?

— В проектном бюро на Тамке. Спокойно, без нервотрепки, работает от… и до… и зарабатывает куда больше, чем у нас. И ругаться, кричать не надо… Зигмунта когда убили?

— Во вторник, четырнадцатого сентября.

— Я только в субботу вернулся из Кракова, был в командировке: проверял в одном из строительных кооперативов квартальный баланс. Смерть Зигмунта для меня так неожиданна. А в газету я ни вчера, ни позавчера не заглядывал, поэтому и пропустил некролог о его смерти. Если бы знал, конечно, приехал бы на похороны.

— Его еще не хоронили.

— Как? Почему?

— Велось следствие, кроме того, разыскиваем его жену, которая уехала отдыхать в Бещады и пока еще не знает о смерти мужа. Вот поэтому похороны будут только послезавтра.

— Без жены?

— Увы. Больше ждать невозможно. Родители Стояновского все хлопоты по организации похорон взяли на себя. А некролог помещен в сегодняшнем номере газеты.

— О, пан поручик, это хорошо, что мы встретились с вами. Наш кооператив обязательно возложит венок, а представители коллектива примут участие в похоронах. Я тоже буду.

— Как вы думаете, кто его мог убить?

— Не знаю. У Зигмунта были свои недостатки. А у кого их нет… — начал объяснять Малиновский. — Его многие не любили, это правда. Иногда он был чересчур резким с сослуживцами, требовательным. Но ведь он уже четыре года как ушел от нас. Мне кажется, вряд ли убийцу следует искать здесь. Весьма сожалею, пан поручик, но, как вы сами видите, ничем не могу вам помочь.

— Тем не менее вы чем-то помогли. Следствие похоже на мозаику, когда из разных по величине и цвету камешков складывается сложный узор. Вот вы и подбросили несколько таких камешков в мою мозаику.

— Прошу вас, если возникнет какая необходимость в дополнительных сведениях, я в вашем распоряжении, готов помочь чем могу, — добавил на прощание пан Малиновский.


Анджей Чесельский в своем кабинете кратко пересказал Шиманеку события прошедшего дня, о порошке на Таргувеке и о разговоре с Малиновским. Подпоручик искренне пожалел, что его не было в тот момент, когда его начальник, словно «белая дама», появился из облака зеосила. Относительно разговора с Малиновским он кратко подытожил:

— А этот бухгалтер не так-то прост.

— Почему?

— Сумел бросить тень подозрения на Генрика Ковальского и на родственников Ирены. И очень ловко подсунул свое алиби. По-моему каждое слово, которое он сказал, было тщательно взвешено и продумано.

— Я его ни в чем не подозреваю, — рассмеялся Чесельский, — и об алиби не спрашивал.

— А он решил заранее тебя подготовить.

— И какой вывод?

— Не знаю. Но не сомневаюсь, что он преследовал какую-то цель, рассказывая тебе все это. Быть может, не хотел открывать карты. Разве у него не могли быть какие-нибудь свои счеты со Стояновским? Боялся, что рано или поздно ты докопаешься. Вот и решил заранее подстраховаться. Хотя, по сути говоря, это не имеет никакого значения.

— Почему же?

— Потому что убийцей или инициатором убийства является Ирена Стояновская.

— Уж очень ты категоричен в своих суждениях. На основании чего ты это утверждаешь?

— Смотри, — и Шиманек протянул узкую бумажную ленту, телекс с пограничной станции Зебжидовицы. — Сразу не стал тебе показывать, чтобы не мешать твоему рассказу.

В телексе сообщалось, что Ирена Стояновская 15 сентября в первой половине дня пересекла польско-чехословацкую границу в скором поезде Варшава — Вена, пограничникам предъявила загранпаспорт, запрещенных к вывозу вещей при ней не обнаружено. Выехала легально, задерживать ее никаких оснований не было.

— Сбежала! — не сдержался Чесельский.

— Четырнадцатого сентября около семи вечера был убит Стояновский. В тот момент никому не могло прийти в голову предупредить пограничные пропускные пункты о возможности пересечения границы женой убитого.

— Когда мы приступили к следствию, было известно, что Стояновская выехала отдыхать в Бещады… Н-да, преступление было заранее подготовлено, задолго до его совершения. Заранее был оформлен паспорт, получена валюта, заказан билет точно на тот день, когда произошло убийство.

Чесельский торопливо собрал все свои записки, сунул их в папку и поднялся из-за стола.

— Ты куда?

— Пойду к Немироху. Пусть полковник решает, надо ли обращаться к австрийским властям о выдаче Ирены Стояновской.

— Скажи «старику», чтобы он командировал меня в Вену в помощь австрийской полиции, — попросил Шиманек.

— Можешь не сомневаться, я буду настаивать на этом. — И Чесельский вышел из кабинета.

БЫЛ ЛИ УБИЙЦА НА ПОХОРОНАХ?

— Допустим, что я убедил бы наши власти потребовать выдачи Ирены Стояновской, — рассуждал полковник. — Допустим также, что австрийские власти пошли бы нам навстречу и выдали бы ее нам. Так. И, передавая прокурору материал для обвинительного заключения, что бы мы могли ему представить?

— У нас довольно много улик, — твердо заверил Чесельский.

— Давай суммируем их. — И полковник положил перед собой чистый лист бумаги.

«1. Показания дворника, который слышал, что Ирена Стояновская грозилась убить своего мужа.

2. Показания соседки, утверждавшей, что супруги часто ссорились, что она слышала фразы: «Убью тебя», «Если бы у меня был топор, то я разнесла бы твою башку». Кроме того, соседка сообщила, что однажды Ирена Стояновская на лестнице выкрикивала непристойные выражения в адрес своей свекрови.

3. Показания дворника, что за четыре дня до убийства Стояновского его жена Ирена Стояновская выехала отдыхать в Бещады.

4. Показания матери Зигмунта Стояновского, что Ирена за день до убийства была в Варшаве, заезжала в Вёнзовную, где заявила, что готова покончить с собой, если не получит развода.

5. Через несколько часов после убийства Ирена Стояновская села в скорый поезд и выехала в Вену, предъявив на пограничном пропускном пункте заграничный паспорт.

6. Показания Станислава Малиновского, что Ирена Стояновская до выхода замуж была любовницей инженера Генрика Ковальского, выйдя замуж, возможно, с ним встречалась. Кроме того, Малиновский сообщил, что до него дошли слухи, будто родственники Ирены грозили расправиться со Стояновским».

Немирох прочитал вслух все пункты и спросил Чесельского, не пропустил ли он чего. И добавил, что сознательно не включил в этот перечень сведения о том, что Ирена Стояновская молодая красивая женщина, любящая повеселиться и выпить. Что за ней ухаживает молодой человек, личность которого не установлена и у которого есть дорогая автомашина иностранной марки. Ибо эти факты не являются отягчающими вину обстоятельствами.

— Значит, все? — еще раз переспросил полковник.

— Абсолютно все, — подтвердил Чесельский.

— Вы,поручик, юрист. Окончили Варшавский университет и хорошо знаете уголовное право. Ну а теперь скажите, как будет выглядеть обвинительное заключение, составленное на основе этих данных? Мне думается, что нет никакого смысла привлекать таких прославленных адвокатов, как Рушинский или Байер, чтобы разнести в пух и прах наше обвинительное заключение. Тут любой растяпа стажер разделает его под орех.

Чесельский молча выслушал критические замечания полковника. Немирох был безжалостен, но, увы, прав.

— Я не собираюсь выставлять на посмешище управление милиции, — продолжал Немирох, — поэтому не подпишу документ о выдаче австрийскими властями Ирены Стояновской.

— Что будем делать, полковник?

— Вести следствие дальше, — объяснил Немирох.

— Слушаюсь! — Поручик щелкнул каблуками, повернулся кругом и направился к двери.

Уже в дверях он услышал голос полковника:

— Ну-ка вернись. Садись, к чему эта оскорбленная мина. В целом я вами обоими доволен, действуете оперативно, обдуманно. Только мне хочется вас предостеречь от очень серьезной ошибки, которую часто совершают следователи: сначала выстраивают красивую легенду, а потом ведут следствие, ориентируясь только на нее.

— Ведь я, полковник, начиная следствие, меньше всего допускал, что преступление совершила Ирена Стояновская. Только теперь, после ее бегства…

— Не думай и сейчас. Хотя следствие веди в этом направлении. Но не только в этом… Ищи и другие поводы, других возможных убийц. Не одно убийство не совершается без повода.

— По-моему, только у Ирены был повод.

— Послушай: ищи другой. Более весомый. Ищите, ищите причину убийства.

Анджей Чесельский понуро поплелся в свой кабинет. Шиманеку даже не потребовалось расспрашивать о результатах разговора с шефом.

— Завернул?

— Да еще носом ткнул в наши «неопровержимые улики», сказал, что любой растяпа практикант из коллегии адвокатов разобьет в пух и прах обвинительное заключение, сделанное на основе этих улик. Категорически возражает против выдачи австрийскими властями Ирены Стояновской. Велел искать иные мотивы. И кажется, он прав.

— Ты согласен со «стариком»?!

— Ведь мы действительно ничего не знаем. Ирена просто могла сбежать с любовником и поставить мужа перед свершившимся фактом, униженный супруг тогда легче согласится на развод. А то, что выехала в день убийства, могло быть обычным стечением обстоятельств.

— А угрозы? — Шиманек твердо стоял на своем.

— Между прочим, я сам слышал два дня тому назад, как подпоручик Антоний Шиманек, открыв бутылку кока-колы в нашей столовой, сказал в адрес официантки: «Я эту бабу когда-нибудь пришлепну, если она еще хоть раз принесет теплую бутылку». И что? Если эту бабу кто-нибудь убил бы, подозрение в первую очередь пало на тебя?

— Хорошо, что будем делать? Какой план?

— Мне надо будет зайти в дирекцию строительного объединения, а ты пойдешь на Тамку, к инженеру Генрику Ковальскому. Но это послезавтра. Завтра же мы должны быть на похоронах Стояновского.

— Считаешь, что преступник всегда приходит на место преступления или на похороны своей жертвы?

— Что-то в этом есть. Возможно, не всегда, но, как свидетельствует милицейский опыт, преступник довольно часто приходит на похороны своей жертвы. Считает, что его присутствие на траурной панихиде отводит от него подозрения. Быть может, хочет убедиться, что его не подозревают, или же хочет узнать, какова обстановка, какое к нему отношение, как поглядывают на него. Некоторые говорят, что убийца проверяет себя на похоронах, может ли он владеть собой, может ли сохранить спокойствие, видя скорбь родных и близких. Если бы я был начальником Главного управления милиции, то я бы распорядился снимать на пленку все похороны жертв насильственного убийства.

— Как хорошо, что ты не начальник. Ох, и досталось бы нам!

— Ладно, снимать не можем, но на похоронах будем. Пойдем пораньше и понаблюдаем, кто как себя ведет.


Перед костелом было людно. Отпевали одного покойника за другим.

Наконец приехали родители Стояновского в сопровождении красивой молодой женщины. За ними группками шли незнакомые Чесельскому и Шиманеку люди, подошла вскоре соседка пани Межеевская, за нею дворник Ксаверий Ротоцкий. Увидев стоящих чуть в стороне милиционеров, пан Ротоцкий тут же подошел к ним, поздоровался как со старыми знакомыми.

— По долгу службы?

— Пожалуй, нет. Решили проводить в последний путь человека, следствие об убийстве которого мы ведем. Вон та красивая женщина, что стоит рядом с матерью Зигмунта, это Ирена Стояновская?

— Нет. Ирена все еще не вернулась. Вы, наверное, перестали давать объявления по телевидению?

— Да, не объявляем, так как это ничего не дало.

— У нас, в нашем доме, говорят, что это ока его убила и сбежала. Правда ли это? — допытывался пан Ксаверий.

— Не знаю, — ответил Шиманек.

— У нас нет никаких оснований утверждать, что она убила, — Анджей Чесельский по-прежнему не верил в вину Ирены. — Так кто эта молодая женщина?

— Барбара, жена старшего брата. Она приехала из Силезии. Одна. А бот брат не приехал и сестра тоже. Не сочли нужным проводить Зигмунта в последний путь, — в голосе пана Ксаверия слышалось возмущение.

К костелу подъехал автобус с надписью «Строительное объединение», из него вышло человек сорок. Они вынесли два венка. Один от дирекции, второй — от друзей. Вскоре подошел главбух Станислав Малиновский. Он не вошел в костел, ждал кого-то у входа. Через несколько минут подъехала «ниса». Среди приехавших от кооператива «Строитель» Чесельский узнал вахтера и завскладом. Вахтер нес венок, Вишневский передал главбуху цветы, счета и деньги. Малиновский пересчитал сдачу, проверил счета, убедившись, что все в порядке, спрятал бумаги в карман и с цветами вошел в костел. За ним двинулись завскладом и вахтер с огромным венком. Последними входили два подвыпивших субъекта. С трудом преодолевая лестницу, тот, что был постарше, поучал:

— Франек, если хоть один раззявит пасть и скажет плохое слово об Ирене, скажет, что она прихлопнула Зигмунта, сразу бей по башке, чтобы зенки повылазили.

— Папаша, ты что?.. За такое сразу загремишь, — промямлил Франек.

— За родню — это не позор, — наставительно поучал старший Урбаняк.

У самого входа в костел поручик преградил им дорогу.

— Минуточку, пан Урбаняк.

— Чего?

— Разрешите на одно слово. — Чесельский показал служебное удостоверение.

— Как же это так? Выходит, милиция не дает помолиться за упокой души родного зятя? — ерепенился Урбаняк. — На каком основании?

— Помолиться вы еще успеете. Но, пожалуй, лучше нам с вами поговорить сейчас, а не тогда, когда, как только что сказал ваш сын, вы «загремите».

— Да это мы так, пошутили, — сбавив тон, проговорил Урбаняк.

— Вот и хорошо, что вы только пошутили, поскольку я, как раз наоборот, шутить не люблю. Никаких скандалов.

— Начальник, можете не беспокоиться.

— Если же вы кого-то подозреваете, охотно выслушаю вас в управлении милиции. Приходите во дворец Мостовских.

— Мы ничего не знаем, — хором ответили отец и сын.

— И не знаете даже, где Ирена? Почему ее нет на похоронах?

— А я ей не нянька, она уже взрослая.

— Уехала отдыхать, — сказал Франек, решив, видимо, что с милицией не стоит задираться.

— Куда?

— Говорила, что поедет в горы.

— С кем?

— Наверное, с этим своим фрайером, который за ней ухлестывал.

— У которого машина? «Вольво»?

— Да не «вольво», а «опель-рекорд».

— А фрайер откуда? Фамилию знаете?

— Не знаю. Видел его несколько раз с Иреной, но не разговаривал.

— Иностранец?

— Не знаю. Хотя у него на автомашине номерной знак с буквой «8». На шведа вроде не похож, сам слышал, как с Иреной по-польски говорил.

— Понятно. А может, он говорит как иностранец, выучивший польский?

— Нет, поляк он, — убежденно подтвердил Франек.

— Как он выглядит?

— Невысокий, чуть выше Ирены. Мне будет по плечо, а у меня метр восемьдесят, не меньше. Шатен, чуть лысоватый. На левой руке якорь.

— Где? На запястье?

— Да. Я хорошо рассмотрел, он сидел без пиджака, в рубашке с короткими рукавами. Денежный тип. Велел Ирене принести французский коньяк.

— Сколько, по-вашему, ему лет?

— Пан капитан, — Франек на всякий случай повысил в звании поручика, — с похмелья разве разберешь.

Чесельский усмехнулся. Якорь на левом запястье обычно выкалывают в тюрьме уголовники со сроками не менее пяти лет, а то и больше. Но, с другой стороны, любой малец пижонства ради мог тоже себе наколоть якорь. Из слов Франека следовала одна очень важная вещь: этот человек не был убийцей Стояновского, так как свидетельница пани Болецкая утверждала, что убийца был выше среднего роста.

— Что ж, не буду вас больше задерживать, поскольку вы изъявили желание помолиться за душу убитого, — сказал Чесельский. — Не забудьте, пожалуйста, о чем я вас, просил, никаких скандалов.

— Все будет в полном порядке. — И оба Урбаняка исчезли в дверях костела.

Вслед за ними последовали Шиманек и Чесельский. Отпевание подходило к концу. Родители Стояновского сидели в первом ряду, погруженные в печаль, во втором ряду чинно расселись Урбаняки, как-никак родственнички. За ними сидели пожилые люди — наверное, друзья родителей, возможно, дальние родственники. Полно было и святош, которые не пропускали ни одного богослужения.

— В сентябре хорошо умирать. Цветов полно, — пропищала какая-то богомолка, стоявшая около Чесельского. — А в январе или феврале их днем с огнем не сыщешь.

Процессия направилась к кладбищу, растянувшись в узком проходе между памятниками.

Так получилось, что Чесельский и Шиманяк оказались возле Малиновского, рядом с ним шел Вишневский, завскладом.

— Вот иду и думаю, неужели в этой толпе идет тот, кто его убил? — не удержался Малиновский.

— Уверен, — подтвердил завскладом. — Убийца всегда приходит на похороны.

— Скажите, а Генрик Ковальский здесь?

Малиновский осмотрелся по сторонам.

— Я видел его в костеле. А сейчас что-то не вижу.

— Он идет сзади за нами. Вон в той группе, — и Вишневский показал пальцем назад.

— Какой он из себя?

— Высокий, светловолосый.

Чесельский украдкой разглядывал Ковальского. Высокий, стройный, в синих джинсах. Точь-в-точь как описала пани Болецкая.

Над гробом ксендз торопливо пропел положенную молитву и тотчас ринулся обратно в костел отпевать следующего.

От имени строительного объединения выступил с прощальным словом один из сослуживцев Стояновского. Сказал, что обычно говорят в таких случаях, сказал даже, что Зигмунт погиб на посту. Родственники бросили в могилу первые комья земли, вслед за ними близкие и друзья Зигмунта. Вырос холмик на могиле человека, который еще неделю назад и думать не мог, что его жизнь так трагически оборвется.

Друзья и знакомые, перед тем как разойтись, еще раз выразили соболезнование родителям Зигмунта. Первыми подошли к ним отец и сын Урбаняки, на правах ближайших родственников. Вели они себя, надо сказать, совершенно пристойно, как и обещали. Подошел и Генрик Ковальский, сказал несколько теплых слов и, распрощавшись, направился через боковые ворота к выходу.

Чесельский и Шиманек последовали за ним. Выйдя на Повонзковскую улицу, Ковальский направился к своему «вартбургу», стоящему на стоянке. В этот момент Чесельский обратился к нему, попросил подвезти до центра.

Ковальский несколько удивился, но, видимо припомнив, что видел этих двух молодых людей в похоронной процессии, любезно согласился.

— Сейчас я открою дверцу. Вам куда? Мне на Тамку.

— А нас в управление милиции, дворец Мостовских.

Ковальский нахмурился, но быстро овладел собой.

— Понимаю. Я арестован?

— Нет-нет. Нам просто хотелось бы с вами поговорить, и, пожалуй, лучше сделать это сейчас, не привлекая ничьего внимания, без официального вызова в управление. Вы хорошо понимаете, что, ведя следствие об убийстве Стояновского, мы не могли не выйти на вас.

Ковальский, не сказав ни слова, открыл дверцы и сел за руль. Офицеры милиции сели сзади. Довольно быстро они доехали до управления.

Глава V БЕЗ АЛИБИ

На сей раз Чесельский решил допросить Ковальского в соответствии с установленной процедурой: предупредил, что следует говорить только правду, что за дачу ложных показаний он будет нести ответственность, что все сказанное им будет запротоколировано. Шиманек сел за пишущую машинку. Проверив документы и записав все анкетные данные Ковальского, они приступили к допросу.

— Как давно вы знали Зигмунта Стояновского?

— Я познакомился с ним еще в студенческие годы, вместе учились в Варшавском политехническом. Я был немного старше, кончил институт на три года раньше. Во время учебы мы вместе занимались греблей. Выступали в одной восьмерке на соревнованиях Политехника — Университет. До сих пор у меня хранится грамота за победу на этих соревнованиях.

— Вы дружили?

— Не совсем так. — Ковальский держался спокойно, никаких следов волнения. — Просто мы были добрыми приятелями. После окончания института мне удалось устроиться в строительный кооператив. Там я довольно быстро продвинулся. Когда Зигмунт окончил институт, я уговорил его пойти к нам, постарался дать ему интересную работу, посоветовал заняться улучшением качества смазки.

— Виксил — это результат работы Стояновского?

— Ну что вы. Эта смазка давно известна, добрых пятьдесят лет применяется при бетонировании. В Польше, правда, ее начали более широко использовать только после войны. Стояновский улучшил качество смазки, предложив добавлять в виксил порошкообразный кварц, вернее, не сам кварц, а определенную смесь.

— А, знаю, зеосил. Такой белый порошок.

— Да, зеосил, — подтвердил Ковальский, не скрывая своего удивления, откуда милиция так хорошо разбирается в тонкостях строительного дела.

— Позже ваши добрые отношения испортились. И вы явно враждебно были настроены по отношению к нему. Эго правда?

— Правда, — неохотно подтвердил Ковальский.

— Расскажите поподробнее, какова причина этого.

— Стояновский поступил бесчестно по отношению ко мне.

— В чем это выразилось?

— Я его пригласил работать у нас, при каждой возможности продвигал. Когда же стал вице-председателем, постарался, чтобы Зигмунта назначили главным технологом. Он же оказался неблагодарным человеком, стал копать под меня. Хотел занять мое место. Начал интриговать. Настраивал против меня не только служащих, но и рабочих. Все это было очень унизительно, и в один прекрасный день я плюнул на все и ушел. Устроился в проектное бюро на Тамке. Получаю теперь больше, и коллектив хороший. С тех пор я не поддерживал никаких отношений с паном Стояновским.

— А с пани Стояновской?

Ковальский залился краской, что было очень заметно, несмотря на сильный загар.

— Ирену Стояновскую я не видел после ее замужества.

— Так ли?

Ковальский покраснел еще больше.

— Да, припоминаю, как-то раз я случайно встретил ее на Краковском Предместье, предложил зайти в кафе, выпить по чашечке кофе. Кафе, кажется, называлось «Телимена». На углу Краковского Предместья и Козьей улицы.

— Весьма приятно, пан Ковальский, что вы начинаете кое-что припоминать, — не без ехидства заметил Чесельский. — Прошу вас говорить только правду, ничего не утаивая. Надеюсь, вы понимаете, что мы довольно много знаем. Напоминаю вам, дело идет об убийстве человека.

— Я его не убивал.

— Вам такое обвинение не предъявляется. Я прошу вас говорить только правду.

Ковальский молчал довольно долго, наконец заговорил:

— Вы знаете, что нас с Иреной связывали определенные отношения? Я был к ней очень привязан.

— Вы собирались жениться на ней?

Ковальский был сильно смущен этим вопросом.

— О… нет. Я женат, у меня двое детей.

— Понимаю, — усмехнулся поручик. — А как же Стояновский?

— На предприятии все знали о наших отношениях. Ирена даже не скрывала этого. Ей весьма льстило, что ею, простой работницей, заинтересовался один из руководителей кооператива. Скорее всего, она рассчитывала благодаря этому продвинуться по работе. И это было вполне возможно. Она совсем неглупа, и я, постепенно продвигая, мог назначить ее начальником производства.

— Без технического образования?

Ковальский в ответ искренне рассмеялся.

— Вы плохо знаете, пан поручик, какие царят порядки в строительных организациях. Даже председатели бывают с неоконченным средним. Только в последнее время стали требовать соблюдения формальностей…

— Давайте вернемся к Ирене, — прервал Чесельский.

— Все было хорошо, пока на Ирену не обратил внимания Стояновский. У нас работает много женщин. И среди них немало молодых и привлекательных, они всегда готовы завязать знакомство с сотрудниками, занимающими определенные посты. Надо сказать, что Стояновский мог понравиться не одной молодой особе, даже не занимая высокого положения. А этот негодяй сразу спикировал на Ирену, хотя хорошо знал, что она моя.

— Почему же Ирена предпочла его вам? Он же не мог насильно заставить ее выйти за него замуж?

— Почему? Ничего себе! Он же знал, что я не могу жениться на ней, вот и сыграл на этом. И выиграл.

— Вы, кажется, неоднократно угрожали Стояновскому?.. — на всякий случай спросил Чесельский.

— Угрожал… — спокойно подтвердил Ковальский. — Я был зол на него, возмущен его неблагородством. Мало я денег потратил на нее? Когда я еще только с ней познакомился, она была вульгарной девицей с Таргувека. Знаете, такая, у которой обе ноги левые: ни ходить не умела, ни рта раскрыть, не говоря уж о том, как вести себя в ресторане, как держать вилку, нож. Я ее первый вывел в свет, в лучшие рестораны Варшавы — и в «Бристоль», и в «Гранд». Научил ее, как вести себя. Слышал, что теперь она элегантная, красивая женщина. А кому она должна быть благодарна за это?

— По-моему, прежде всего своей красоте, — не сдержался Чесельский.

— Одна красота — это всего-навсего бриллиант без оправы. Нужен ювелир. А Зигмунт на готовенькое пришел и увел ее у меня из-под носа. Что, по-вашему, я должен радоваться? Конечно, я не раз угрожал ему, обещал все кости переломать. Зол на него был страшно, но убивать не собирался. Да я даже пальцем его не тронул. Потом наши пути разошлись: он перешел на другую работу, а я устроился в проектное бюро. С тех пор мы ни разу не встречались, даже случайно. Не помню такого.

— А с Иреной Стояновской?

— Ну, когда первая злость прошла, поостыл немного, захотелось повидаться с ней, решил позвонить и договориться встретиться. Вначале она ломалась, потом согласилась. Встретились мы в этой «Телимене». Пришла, но ничего не получилось.

— Почему?

— Щебетала все только о муже, как его любит. «Ах, Зигмусь то… Зигмусь это…» Разыгрывала влюбленную жену.

— Вы не допускаете, что тогда она его любила?

— Скажете тоже!

И Ковальский с возмущением посмотрел на поручика и подпоручика: как они могли хоть на мгновение допустить, что любят какого-то Стояновского, а не его, Генрика Ковальского.

— Встречаться со мной она отказалась, и я махнул на нее рукой. Не хочешь — не надо. Другую найду.

— Вы потом еще с ней встречались?

Ковальский, поколебавшись, хорошо понимая, что этим двум сотрудникам милиции вряд ли удастся запудрить мозги, решил выложить все как есть.

— Кто-то из знакомых сказал мне, что Ирена работает в кафе «Гранд-отеля», думаю, надо проверить, так ли это, вот и зашел туда как-то раз. Сами понимаете, не один, пригласил свою знакомую, весьма миловидную даму, хотелось показать Ирене, что теперь она для меня ничего не значит.

— Понятно, — усмехнулся Чесельский. Этот донжуан, судя по всему, забавный человек. — Ну и как? Вы с ней поговорили?

— Нет. Только как с официанткой. Заказал кофе, вино и торт. Правда, обратил внимание, что Ирене было неприятно нас обслуживать.

— А еще встречались?

— Да, но это было уже совершенно случайно, — объяснил Ковальский. — Я был на совещании, проходило оно неподалеку от Театральной площади, там только что открылось новое кафе «Аида», зашел я выпить чашечку кофе. И вдруг вижу — Ирена там работает.

— Когда это было?

— Недели две тому назад. У меня это число отмечено в календаре, так как было совещание. Могу сообщить вам точно и день и даже час.

— Вы разговаривали с Иреной?

— Поговорил. Она сказала мне, что разводится с Зигмунтом, только он уперся и не дает развода. Но все равно она надеется, что добьется своего. Похвасталась, что у нее уже есть богатый жених, она с ним в ближайшее время собирается поехать недели на две за границу.

— Не говорила куда?

— Сказала. На французскую Ривьеру. Я удивился, ведь такая поездка стоит огромных денег. Много валюты надо выложить. Она объяснила, что жених ее крупный делец, ведет какие-то коммерческие дела на Побережье. У него комфортабельная машина. В это время как раз на зеленом «опеле-рекорде» подъехал какой-то молодой человек. Ирена сразу бросилась к нему. Я заплатил за кофе и ушел. Это была наша последняя встреча, больше я ее не видел.

— Вы не можете описать внешность этого человека?

— На первый взгляд ему лет тридцать. Лицо потасканное. Роста среднего, худой. Волосы темные, огромные залысины. Нос чуть с горбинкой. Глаза темные. Весь какой-то потрепанный, неказистый. Не понимаю, что Ирена в нем нашла? Разве что с деньгой?

— Она не говорила, когда выезжает? Дату выезда не называла?

— Нет. Сказала только, что в ближайшее время. Меня весьма удивило, что ее не было на похоронах. Понимаю, ссорились, расходились, но элементарную порядочность ведь можно было соблюсти и прийти на похороны. Как-никак, но официально она его жена. Ведь не уехала же она за границу!

— Вы так считаете? — Чесельский не счел нужным сообщать о выезде Ирены в Австрию.

— Просто я уверен в этом. Не далее как вчера видел ее типа в баре «Бристоля». Сидел с довольно смазливой курочкой. А «опель» припарковал на Каровой. Я сразу узнал и его, и машину. Машинка куда привлекательнее самого владельца.

— Вы не обратили внимания на номерные знаки?

— Обратил. Удивило меня, что у этого типа шведские номера. Хотя если он с Побережья, то мог купить ее у какого-нибудь шведа, который, приехав в Польшу, все спустил на шампанское и девочек. Вот и подвернулась оказия по дешевке купить шикарный автомобиль. Правда, когда будет менять номерные знаки, придется отвалить немалую сумму, но все равно в накладе не будет.

— Ну хорошо, давайте оставим автомобили, — прервал поручик, — поговорим об убийстве. Стояновский не погиб в уличной катастрофе, его убили сильным ударом сзади, по голове. Кому-то он мешал, кто-то решил его убрать. По этому вопросу вы можете нам что-нибудь сообщить?

— Единственное, что не я его убил.

— Кто это мог сделать и почему?

— Не знаю. Зигмунт был человеком непростым, с ним трудно было работать. Он обладал удивительной способностью наживать себе врагов.

— Почему? Каким образом?

— Он был очень требовательным, педантичным. Ни при каких обстоятельствах не шел ни на какие компромиссы. Если бы вы знали, скольких он уволил с работы из нашего кооператива. И это в тот момент, когда не хватало рабочих рук, при очень напряженном плане. Бывает, кто-нибудь напортачит или работает спустя рукава, опаздывает, бывает, что в рабочее время крутится возле пивного ларька, — так вот таких работников он увольнял немедленно. Сколько раз я ему объяснял, что главный технолог должен быть дипломатом, кое на что закрывать глаза. А то ведь план не выполнишь. Куда там! Он гнул свое, говорил, что не будет терпеть бракоделов, нерадивых работников. Даже свою ненаглядную уволил с работы, засек, как она вместо того, чтобы следить за работой смесителя, подмазывала глазки, марафет наводила. Это было после помолвки и уже был назначен день свадьбы. Я даже подумал, что Ирена откажет ему. Но она не из тех, кто сворачивает с пути, такие идут напролом. Молча проглотила обиду. Стояновского в коллективе не любили. Хотя для хороших работников он готов был все сделать, давал им возможность хорошо заработать.

— Не припомните, не было ли у него с кем-нибудь серьезного конфликта?

— Было дело. Например, с мастером Валентовским. Произошло это уже после женитьбы. Сцепились из-за какой-то мелочи. Валентовский хороший работник, но больно остер на язык, как-то раз он не выполнил указаний Зигмунта и сказал, что я распорядился не делать, мной прикрылся, вспылил, сказал Зигмунту, что лучше было бы обоим «зятьям» вопрос между собой согласовать и уж потом предъявлять претензии. Стояновский немедленно отстранил его от занимаемой должности и потребовал уволить с работы. Зигмунт был не прав, а Валентовский грозил расправиться с ним.

— Так же, как и вы, — заключил поручик.

— Так же, как и я, — подтвердил Ковальский. — Только мои угрозы вряд ли кто-нибудь принимал всерьез. А угрозы Валентовского не так уж безобидны, как-никак он с Бродня, с Аннополя, а там люди слов на ветер не бросают. Да и родственники Ирены тоже грозились, возмущались, что Зигмунт нос задирает, знать их не хочет. Им ничего не стоило помочь Ирене получить столь желаемый развод. Вы спросите участкового, какая молва об Урбаняках на Таргувеке.

— Зигмунт Стояновский был убит во вторник, четырнадцатого сентября, около семи часов вечера. Что вы в этот день делали?

— Дневника не веду, — отрезал Ковальский.

— Я вас все же попрошу вспомнить, что вы делали в тот день?

— Как обычно, был на работе.

— Когда ушли?

— Около пяти, в этот день заканчивал проект.

— А потом?

— Договорился встретиться в шесть часов в кафе с дамой.

— С кем и где?

— В кафе «Новый Свят». А имя дамы мне не хотелось бы называть. Мы с ней вместе работаем. Условились поужинать, а потом пойти к ней. Она буквально на минуту забежала в кафе, сказала, что не может, так как неожиданно в Варшаву приехала ее кузина, она спешит домой. Встреча не состоялась, и я отправился в Кино.

— В какое? Из вас приходится вытягивать каждое слово.

— В «Скарпу». На вторую серию «Крестного отца».

— Один?

— Да, один.

— В кино никого из знакомых не встретили?

— Нет.

— Никто из билетеров вас там не знает?

— Нет. В это кино я почти не хожу. Зашел, так как оно ближе всего от «Нового Свята».

— Значит, алиби у вас нет. Быть может, хоть билет остался?

— Нет, я его выбросил, выходя из кино.

— Тем хуже для вас.

— Если бы я знал, что меня будут подозревать в убийстве, то тогда бы пошел в кино с двумя свидетелями и, пожалуй, прихватил бы нотариуса. Еще раз заявляю вам, я не убивал Стояновского.

— А я еще раз повторяю, что никто вас не обвиняет в убийстве. Вы даете показания как свидетель. Но поскольку у вас нет алиби, ваша невиновность в какой-то степени берется под сомнение.

— Ничем не могу вам помочь, — развел руками Ковальский.

— Итак, на сегодня все. А теперь, пожалуйста, подпишите протокол. На каждой странице внизу поставьте подпись. Если вдруг вы что-нибудь вспомните, прошу вас связаться с нами.

— Сказал вам все, что знаю.

— Спасибо. До свидания.

Ковальский ушел. Шиманек тут же высказал свои соображения:

— Алиби у него нет, его внешний вид совпадает с тем, кого нам описала Мария Болецкая — единственный свидетель, который видел убийцу.

— Да, она обратила внимание, что убийца был высокого роста, а таких в Варшаве тысяч сто найдется. А без алиби — тоже несколько тысяч наберется.

— Не понравился он мне.

— Согласен. Генрик Ковальский далеко не светлая личность, только хотел бы я знать, каковы у него мотивы, чтобы пойти на убийство. Ведь не принимать же во внимание их свары трехлетней давности из-за девицы, которую в результате и тот и другой потеряли. Стояновский куда более высокую цену заплатил за это, чем Ковальский.

— С какой стороны ни подойдем, все рушится, — с сожалением признался подпоручик. — Уж неделю ведем расследование — и ни на йоту не продвинулись вперед. Боюсь, что наш «старик» обоих выставит из управления, вылетим как миленькие.

— Но до того, как он нас выставит, срочно доберись до этого мастера Валентовского, проверь, хотя я не очень-то верю, что это что-то даст. Кроме того, надо заняться алиби Урбаняков и найти человека с зеленым «опелем». Думаю, его не так-то просто разыскать.


Несмотря на опасения Чесельского, человека с «опелем» оказалось найти проще всего. В течение часа все милицейские машины, курсирующие по Варшаве, получили распоряжение отыскать зеленый «опель-рекорд» со шведскими номерными знаками, остановить под любым предлогом, проверить документы, а главное, установить, где проживает его владелец в Варшаве и на Побережье.

Не прошло и двух часов, как поручик Чесельский получил донесение от одной из патрульных машин. «Опель-рекорд» принадлежал некоему Эрику Янсону, жителю города Мальмё, но ездил на нем Мариан Залевский, приехавший в Варшаву из Гдыни, где проживает на Свентоянской улице. По прибытии в столицу остановился у своей сестры, а с четырнадцатого сентября переехал в пансионат на Брацкой улице в номер Гельмута Шульца, австрийского подданного, который выехал на несколько недель в Вену, а на это время поселил в своем номере приятеля.

После получения этих сведений сразу же запросили милицию города Гдыни сообщить все, что известно о Мариане Залевском. Получив интересующие данные, подпоручик Шиманек отправился в здание суда, где в картотеке криминалистики без особого труда отыскал карточку человека с «опелем», содержащую весьма интересную информацию: внесенные туда цифры — дата вынесения приговора, статья уголовного кодекса, срок наказания — говорили о многом.

Больше ничего нового не удалось разузнать. Эдвард Валентовский действительно был прописан по улице Петра Скарги, но уже два года как перешел на другую работу, сейчас находится где-то под Сокулкой в Белостоцком воеводстве, в геологической экспедиции, бурит скважины. Кроме того, удалось установить, что четырнадцатого сентября Валентовский был весь день на работе, а вечером в рабочем общежитии.

Самое убедительное алиби представили оба Урбаняка: во время утоления «жажды» в одной из забегаловок на небезызвестной Радзиминской улице дело дошло до «некоторого нарушения общественного порядка», после чего приехала милиция, и столь почтенная компания вечер и всю ночь прозела в милицейском участке.

Глава VI ЖЕНЩИНА С ЧЕМОДАНОМ

Чесельский и Шиманек решили по второму разу допросить всех свидетелей. На это дело ушло четыре дня. Увы, никаких новых данных они не получили. Разговор с начальником отдела кадров строительного объединения, где последнее время работал Стояновский, ничего не дал. Оставалось допросить еще одного свидетеля, непосредственного начальника Стояновского — инженера Януша Адамчика, но он находился в Чехословакии, в командировке. В отделе кадров дали понять, что разговор с Адамчиком вряд ли даст что-то новое и поможет следствию сдвинуться с мертвой точки.

Полковник Адам Немирох, начальник отдела по расследованию особо опасных преступлений, самый что ни на есть главный их начальник, хотя и не был доволен результатами следствия, но всыпать не всыпал, как того ожидал Шиманек, даже отметил, что дело они вели энергично и напористо. Обратил внимание на ряд деталей расследования. Ну а что нет пока никаких результатов, это еще ничего не значит. Пока мало фактов. Сдвинуть с мертвой точки такое дело не так-то просто, поскольку все еще непонятны мотивы преступления. Можно ли принимать за рабочую гипотезу весьма неубедительный факт, что Ирена Стояновская сама инспирировала убийство и — как известно — в день совершения его выехала за границу с австрийским гражданином Гельмутом Шульцем.

Шульц был представителем крупной австрийской фирмы, сотрудничающей с Польшей. Большую часть года он проводил в Варшаве, жил в доме на углу Брацкой, Шпитальной и Хибнера. В этом же доме помещалось известное кафе «Швейцарское». Шульц хорошо говорил по-польски. В МВТ и в ряде внешнеторговых объединений его хорошо знали. У него была репутация солидного, делового человека. Наши внешторговцы и мысли не допускали, что он мог быть замешан в какую-либо аферу, а уж тем более связанную с убийством.

Шульц последнее время вел переговоры о поставке строительной техники в Ирак. Условия контракта уже были согласованы с иракской стороной, ему осталось обговорить кое-какие детали польско-австрийского сотрудничества. Действовал он энергично, так как для него было очень важно подготовить поскорее соглашение к подписанию, это была одна из крупнейших сделок, которую он готовил сам. Скорее всего, Шульц выехал в Вену, чтобы окончательно согласовать со своей фирмой условия контракта. Польское МВТ знало, когда он выезжает и дату его возвращения: в Варшаву он приедет не ранее чем через месяц. Соответствующие внешнеторговые объединения почти ежедневно разговаривали с ним или его шефами по телефону.

Исходя из этого, Гельмута Шульца трудно было заподозрить в причастности к убийству. Сам факт, что он знал Ирену Стояновскую, бывал в кафе «Аида», выехал из Варшавы в одном и том же с нею поезде, мог быть чистой случайностью. Вполне возможно, что Шульц, узнав, что такая красотка собирается поехать в Австрию, решил приурочить свой выезд к ее поездке. Нет ничего предосудительного в том, что ему захотелось проехаться до Вены в ее обществе, а там недурно провести с ней время.

Таким образом, единственным человеком, подозреваемым в убийстве, по-прежнему оставалась Ирена.

Примерно недели через две после убийства Стояновского поручик Чесельский, как обычно, точно к восьми приехал на работу; внизу дежурный доложил, что с шести утра его ждет женщина.

— Я посоветовал ей прийти после восьми, но она сказала, что никуда не уйдет и будет ждать, — добавил сержант.

— Которая? — Чесельский внимательным взглядом окинул посетителей, сидящих в приемной.

— Вон та, с огромным чемоданом.

— Она назвала свою фамилию?

— Нет. Сказала только, что пришла по срочному делу и ей надо поговорить с вами.

Он видел только ее профиль, так как женщина сидела боком к окну. Чемодан был действительно необъятных размеров.

— Она именно меня спрашивала?

— Да. Прямо так и сказала, что хочет поговорить с поручиком Чесельским.

— По какому вопросу? Не объяснила?

— По поводу убийства на Вильчей, она знает, что вы ведете следствие.

Чесельский еще раз окинул внимательным взглядом сидящих в приемной. Женщина по-прежнему сидела, повернувшись к окну. Неужели Ирена Стояновская? Если | судить по чемодану, определенно она и, наверное, приехала сюда прямо с вокзала.

— Сержант, через десять минут пропустите ее ко мне в кабинет, узнайте только фамилию и доложите по телефону.

— Слушаюсь. С чемоданом? Может, оставить его в дежурной комнате?

— Пропустите с чемоданом. Думаю, там нет ни бомб, ни огнестрельного оружия.

Войдя в кабинет, Чесельский не поверил своим глазам, увидев за столом Шиманека. Он старательно заканчивал служебную записку о вчерашнем разговоре с начальником отдела кадров объекта, где работал Стояновский.

— Антек, ты что, заболел?

— Почему?

— Без десяти восемь, а ты уже на работе. Давненько такого не случалось.

— Просто моя жена вчера вернулась из отпуска. Утром рано вылила на меня ведро воды, стащила одеяло и открыла окно. Варварским образом подняла с кровати.

Зазвенел телефон. Анджей поднял трубку.

— Товарищ поручик, — докладывал снизу дежурный, — к вам гражданка Ирена Стояновская.

— Направьте ее с сопровождающим ко мне.

— Слушаюсь. Ее доставит капрал Недзельский.

— Вот это да! — не сдержался Шиманек. — Значит, вернулась! Интересно, как она выглядит, что будет говорить?

— Сейчас увидим и услышим, — сдержанно сказал Чесельский, хотя по всему было видно, что и ему это не безразлично.

В кабинет вошла Ирена Стояновская. Высокая, рыжеволосая, с огромными зелеными глазами, тонкими чертами лица, стройная, с красивыми ногами. Те, кто описывал ее внешность, не преувеличивали, она действительно была очень красива.

— Я хотела бы поговорить с поручиком Чесельским.

— Это я. Все складывается как нельзя лучше, поскольку я давно уже жду встречи с вами.

— Я приехала в Варшаву из Австрии сегодня в пять часов утра.

— Да, это нам известно. Из Вены, — уточнил Чесельский. — А как поживает господин Гельмут Шульц?

Стояновская покраснела.

— Прошу вас, не вспоминайте об этом негодяе!

— Даже так? — с насмешкой заметил Чесельский.

— Прямо с вокзала я поехала домой. Квартира оказалась опечатанной. Дворник нашего дома, пан Ксаверий Ротоцкий, рассказал мне о трагической смерти мужа, о том, что вы ведете следствие. Вот я и приехала к вам за ключами.

— Да, ключи от вашей квартиры у меня. Но вначале мне хотелось бы поговорить с вами.

— Догадываюсь. Когда я подъехала к своему дому на такси, меня увидела жиличка со второго этажа и заорала на весь дом: «Убийца явилась». Я решила не связываться с ней и не поднялась к себе. А теперь вот вижу, что и вы тоже…

— Я расследую дело об убийстве вашего мужа. Вам, наверное, уже рассказали, как он погиб? Кроме того, имеет место странное стечение обстоятельств, жена убитого вроде бы накануне уехала отдыхать в Бещады, а в день убийства ее видели в Варшаве. Через несколько часов после убийства она села в экспресс Варшава — Вена. Мне бы очень хотелось, чтобы вы как-то объяснили это довольно необычайное стечение обстоятельств. Прошу вас, садитесь.

Ирена опустилась на предложенный ей стул.

— Я вас слушаю.

— Вы, как я понимаю, хорошо знаете, что наш брак с Зигмунтом был неудачен. Лучше всего было бы разойтись. Но увы, мой муж из-за своего упрямства никак не соглашался на развод. По существу, я уже не считала себя его женой после того, как познакомилась с очень добрым, милым человеком.

— С паном Марианом Залевским? — включился в разговор Шиманек.

— Вы и об этом знаете? Для меня большая честь, что моей персоной так интересуются столь ответственные сотрудники милиции.

— Вас это удивляет?

Стояновская пропустила мимо ушей вопрос и продолжала свой рассказ:

— Мы с ним решили, что если Зигмунт не даст мне развода, то обойдемся и без него. Мариан, то есть мой жених, живет на Побережье, точнее, в Гдыне, я просто уйду от мужа к нему. Сначала отправимся в свадебное путешествие за границу, а вернувшись, поселимся в Гдыне. Чтобы избежать скандала с мужем, я сказала, что взяла отпуск и поехала отдыхать в Бещады. Перед самым выездом выяснилось, что мой жених задерживается из-за каких-то своих важных дел. А у меня уже был паспорт на руках, и я обменяла деньги, поэтому я решила ехать одна, а с Марианом мы должны были встретиться в Ёене.

— Все правильно. Вашему Мариану не выдали загранпаспорта.

Ирена удивленно вскинула брови, а подпоручик Шиманек добавил:

— В поезде вы оказались в обществе Гельмута Шульца. Не так ли?

— Прошу вас, не напоминайте мне об этой старой жирной свинье! — Видно было, что Ирена с трудом сдерживает отвращение к упомянутому господину. — Шульц приятель Мариана. У них какие-то дела. И вот, когда Мариан не смог поехать, он попросил своего друга опекать меня и в поезде и в Вене, пока сам не приедет.

Чесельский в ответ скептически усмехнулся.

— Этот Шульц, этот негодяй, когда мы приехали в Вену, поселил меня в каком-то подозрительном отеле на Вимплигергазе и сразу же начал увиваться. Я все пыталась обратить в шутку, а сама старалась держаться от него подальше. Как-то раз эта взбесившаяся свинья наорала на меня, он сказал, что заплатил тысячу долларов Залевскому не затем, чтобы прогуливаться со мной в Шенбруннском парке. Но не тут-то было. Не на такую напал.

— Да? Это весьма интересно. Пожалуйста, продолжайте! — с ноткой иронии в голосе воскликнул Шиманек.

— Схватив чемодан, кое-как побросав туда свои вещи, я дала стрекача из этой берлоги. К счастью, когда я работала в «Гранд-отеле», я там познакомилась с очень милой женщиной из Австрии, она оставила мне свой адрес и приглашала навестить ее, если я когда-нибудь попаду б Вену. Взяв такси, я поехала к ней, она встретила меня очень приветливо, а узнав все про Шульца, прямо за голову схватилась, предложила поселиться у нее. Прожила я у нее дней десять, надраила ей квартиру до блеска. Знаете, я очень люблю убираться, все приводить в порядок, это меня успокаивает. Единственное, что у нас было общее с Зигмунтом, — он был страшным педантом и любил чистоту и порядок. Когда уже наша совместная жизнь разваливалась и мы без конца ругались, только во время уборки стихали наши ссоры… Если бы я захотела, я могла бы прожить у этой женщины и дольше, она меня оставляла, хотела даже заплатить за уборку. Конечно, я отказалась от денег, но она все же всучила мне отрез джерси на кофточку и мохеровую двойку…

— Живя в Вене, вы как-то поддерживали связь с Залевским?

— Звонила ему раза три, но не застала дома, потом послала телеграмму с моим новым адресом. Но ответа не получила — видимо, не дошла… Чувствовала я себя в Вене несколько стесненно, живя у чужих людей. Поэтому решила поскорее вернуться. И вот сегодня утром приехала в Варшаву. Сразу же бросилась на Брацкую, где жил Мариан. Там сказали, что он выехал несколько дней тому назад, а куда — неизвестно. Потом поехала к себе домой… а оттуда к вам.

— Мариан Залевский действительно внезапно уехал из Варшавы, и не думаю, что в ближайшие несколько месяцев, а быть может, и лет появится здесь, — спокойным голосом проговорил Чесельский.

— А почему?

— Видимо, решил избежать встречи с нами, с господином Шульцем. И, вероятно, с вами.

— Не понимаю…

— Вы не обратили внимания, что у Залевского на запястье левой руки якорь? Надеюсь, вы понимаете, что это значит?

— Ничего не значит. Мариан все рассказал мне, он еще в школе с двумя своими друзьями наколол якорь, чтобы покрасоваться перед девчонками из младших классов. Ребячество.

— Это не ребячество, а пять судебных процессов. Последний раз ваш Мариан был приговорен к семи годам. За сутенерство.

— Не может быть! Вы клевещете на него! — возмутилась Ирена.

— Простите, но мы не имеем права клеветать на невиновных людей. То, что я вам сказал, подтверждается судебными документами, — сухо подчеркнул Чесельский. — Поскольку я веду следствие по делу об убийстве вашего мужа, я ке мог не заинтересоватьсявашей персоной и теми людьми, с которыми вы встречались. Включая Мариана Залевского.

— Нет, нет, это неправда, — продолжала твердить Стояновская.

— Понимаете, я сам лично собирал все данные о Залевском, — возмутился Шиманек, — и все это могу подтвердить. Первый раз его задержала милиция, когда ему еще было всего-навсего восемнадцать лет. Он с такими же молокососами, как и сам, организовал банду, грабили киоски и небольшие магазинчики. Суд терпимо отнесся к их художествам и вынес мягкий приговор. Выйдя на свободу, ваш Мариан занялся мошенничеством. И опять был пойман, когда со своими соучастниками, выдавая себя за иностранца, ходил по квартирам и предлагал якобы английские отрезы на костюмы. А ткань была наша, отечественная, и далеко не чистошерстяная. Второй приговор. И опять мошенничество. Тут уж дали четыре года. Вскоре после амнистии его выпустили. Тогда он решил переквалифицироваться — занялся сутенерством. Подхватил двух девиц — одну в Сопоте, вторую в Гданьске. А потом и третью нашел. Жертвами его были молоденькие, наивные девицы. Из тех, что приезжают отдыхать к морю. Одна из них, догадавшись, что ее обманывают, сообщила в милицию.

— Какой ужас, — простонала Ирена.

— За такие дела ваш знакомый получил семь лет. Отсидев их полностью, он опять принялся за старое. Гданьская милиция хорошо знает, что он завел опять двух «птичек», в одну из которых влюбился швед Эрик Янсон и женился на ней, а чтобы откупиться, швед, уезжая в Мальмё, оставил Залевскому свой зеленый «опель». На этой-то машине наш герой прибыл в Варшаву, решил раскинуть свои сети в столице. Высмотрел вас в «Аиде» и смекнул, что вы очень подходите для такой роли. Ну и начал за вами волочиться…

Ирена не могла сдержать рыданий, но Антоний Шиманек был неумолим.

— Все шло своим чередом, пока вам не захотелось съездить с любимым в свадебное путешествие за границу. Тут-то все и началось. В какой-то степени Залевского вполне это устраивало. Видимо, он большие планы строил на будущее. Однако случилось непредвиденное: столь уникальным личностям мы не выдаем загранпаспорта.

— А мне, негодяй, сказал, что его в Варшаве задерживают какие-то срочные дела. — Ирена немного пришла в себя и, перестав рыдать, с трудом выдавила из себя эти несколько слов.

— Но, к счастью для Залевского, в этом же кафе «Аида» он познакомился с состоятельным фирмачом из Вены, господином Шульцем, которому приглянулась его возлюбленная, работавшая там официанткой. Залевскому ничего не стоило уговорить господина Шульца за тысячу долларов погулять с вами по Вене. Вручив Залевскому деньги, гордый и счастливый Шульц повез свое «сокровище» в Вену. Представляю, как он был огорчен вашим поведением! Можно себе представить, как жаждет повидаться господин Шульц со своим ловким приятелем.

— Думаю, что Залевский не испытывает столь жгучего желания встретиться с ним, — добавил Чесельский. — Что касается Залевского, то в день убийства вашего мужа у него есть бесспорное алиби, ибо тот вечер он провел в ресторане «Будапешт» в обществе привлекательной молодой особы. Официант и портье хорошо его запомнили, так как он не поскупился на чаевые. Надо сказать, пан Залевский умел с небывалой легкостью тратить деньги, достающиеся ему без большого труда. В этот же вечер после восьми он встретился с Шульцем, тот передал ему ключи от своего номера на время пребывания в Вене. Ну а потом они заехали за вами к вашей подруге, у которой вы поселились в тот день, когда якобы уехали отдыхать в Бещады. Оттуда вы втроем отправились на вокзал. Мариан, как и пристало влюбленному, был тих и печален, долго махал вам вслед. Вот и все, — закончил Чесельский.

— Спасибо, пан поручик, — взяв себя в руки, проговорила Ирена. — Вы меня, я понимаю, просто спасли. Знаете, наверное, откуда я, в какой семье выросла. И попади я с Залевским на Побережье, не знаю, как бы в дальнейшем сложилась моя судьба. Конечно, я совершила непоправимую ошибку, выйдя замуж за Зигмунта. А этот Залевский казался мне и лучше, и благороднее. Боже, какой он страшный человек!.. Когда-то мне казалось, что я любила Зигмунта. А может, я и правда любила его? Чтобы чего-то добиться в жизни, я после школы поступила работать как раз на то предприятие, где встретилась с Зигмунтом. Мне казалось, что, выйдя за него, буду иметь дом, спокойную жизнь. И вот, совершив одну ошибку, я, недолго думая, готова была совершить вторую, более страшную. Спасибо, что вы открыли мне глаза, такое не забывается. Я ваша вечная должница.

— Никакой нашей заслуги в этом нет, вы напрасно благодарите, — объяснил поручик. — Дело Залевского лишь маленький штрих в том деле, какое мы расследуем. Главное — найти убийцу Зигмунта Стояновского.

— Значит, я главная подозреваемая?

— То, что вы рассказали о себе, совпадает с нашими предположениями. Мне только надо уточнить некоторые детали.

— Я готова помочь всем, чем только могу… Я не убивала и никого не подстрекала. Для меня самой очень важно, чтобы всякие там не кричали у нас во дворе, что это я убила мужа.

— В таком случае расскажите, что произошло с Ковальским и о своем замужестве.

— Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я устроилась на работу, на небольшой завод по производству смазочных масел. Вы уже знаете, в какой семье я росла. Незадолго до этого я окончила среднюю школу-восьмилетку. Сказать про меня, что я была пай-девочка, нельзя. Пай-девочки на Таргувеке не растут. Как только я поступила на работу, тут же за мной, смазливой девчонкой, принялись все ухаживать, проходу не давали и рабочие, и служащие конторы. Среди них оказался и Генрик Ковальский. Голову я от него не потеряла, но в общем-то он мне нравился. Образованный, интеллигентный, не то что мои прежние ухажеры. Он водил меня в рестораны, научил, как вести себя. Я знала, что он женат, у него двое детей и что он никогда на мне не женится. О, этот тип умеет хорошо устраиваться в жизни. В доме покой и порядок и возлюбленная рядом. До поры до времени меня устраивало такое положение, хотелось вырваться с Таргувека. Возможно, вы и осудите меня за это, но…

— Да нет, совсем не собираемся вас осуждать, — поспешил успокоить Ирену Чесельский.

— А чуть позже я познакомилась с Зигмунтом Стояновским. Он влюбился в меня прямо до потери сознания и этим очень к себе расположил. Потом сделал предложение. Очень нежно и бережно относился ко мне. Вначале и мне казалось, что я здорово в него влюбилась. Только вот после замужества все прошло.

— Почему?

— Когда я выходила за него замуж, я понимала, что мы разные. Он образованный, хорошо воспитанный. А я простая девчонка из пригорода Варшавы — родители мои едва читать и писать умеют, а у него интеллигентные. Не все так просто давалось, мне надо было дотягиваться до его урозня. Но я решилась на это. Однако выслушивать ежедневные поучения, с утра до вечера, не так-то просто. И все делать по указке, как он велит. Даже пары чулок без его разрешения купить себе не могла. Потом он велел мне поступить в вечернюю школу. Поступила. Первый год ходила каждый день, посещала все уроки, училась в общем-то неплохо. У меня одной было сразу два учителя, один в школе и еще один — дома, который ежедневно проверял домашние задания, ни на шаг от меня не отходил. Чему тут удивляться, назло ему я перестала ходить в школу.

— Пожалуй, и я так бы поступил, — не сдержался Чесельский.

— Опять возвращаться на работу простой работницей или в магазин продавщицей не к лицу жене инженера. Осталась сидеть дома. Я очень люблю чистоту, вот и наводила порядок в квартире целыми днями. Каждый день одно и то же… А я очень люблю веселиться, танцевать. Зигмунт же все вечера просиживал дома над книжками. Денег он не жалел, это правда, только считал, что человек совершает преступление, если просто так гуляет по городу, заходит в магазины, посещает выставки. Все мои желания всегда вызывали у него удивление. Представляете? И постепенно от моей любви к нему ничего не осталось, я возненавидела его. Наверное, у меня дрянной характер, потому что я стала получать удовольствие от того, что делала ему все назло. Да и он тоже вскоре понял, что совершил ошибку, женившись на мне. И он меня разлюбил, а вот самолюбие его было задето. И из-за своего самолюбия он ни за что не соглашался на развод. А когда я устроилась на работу в «Гранд-отель», у него даже сердечный приступ был. Он тогда сказал, что я «покрыла позором всю семью Стояновских». Даже свекровь со свекром так не думали, хотя и не одаривали меня любовью. А я так надеялась, что меня хорошо примут в доме Зигмунта.

— Ничего не скажешь, неудачное супружество, — констатировал Шиманек.

— Последний год мы прожили как в аду. Я без конца устраивала скандалы, думала, что тогда он скорее согласится на развод. Зигмунт страдал, это я видела. С трудом сдерживал себя, раза два даже ударил, хотя голоса не повышал. Неожиданно подвернулся Мариан Залевский. Что тут удивляться, если он тронул мое сердце? Да я за самого бы черта пошла, только бы уйти от Зигмунта. К родителям на Таргувек возвращаться не хотелось. Жить одной — где взять силы.

— Да, но Зигмунта Стояновского убили, а вы только что подтвердили, как ненавидели его.

— Я его не убивала. В злости, когда дело доходило до скандала, грозилась, а по уголовному кодексу это рассматривается, наверное, как готовность к совершению преступления. Я даже руки на него не поднимала.

— Вашего мужа убил мужчина. Высокий мужчина. По описанию очень похож на Генрика Ковальского.

Ирена не сдержала усмешки.

— Это абсолютная чушь. Генрик Ковальский — убийца! Зачем?

— Из-за своей любви к вам, хотел вернуть вас.

— Такого не может быть. Да из-за меня Ковальский и пальцем бы не шевельнул. Окажись я в страшной нужде, он и двадцати злотых пожалел бы. Для этого человека главное — хорошо устроиться в жизни. И уж если он за кем-то волочится, то это всегда за своими подчиненными. Пообещает им повышение в должности, и уж самое небывалое, на что решается, так это изредка сводить в ресторан. Он и не собирался возвращать меня к себе. Надо сказать, что он довольно часто менял объекты своих привязанностей. А вообще-то Ковальский трус. Неужели он станет хоть чем-то рисковать? Такого не может быть.

— Да, но он угрожал Зигмунту.

— Знаю. Просто болтал со злости. Да еще при любом удобном случае свинью Зигмунту подкладывал.

— А ваш муж ему тоже?

— Само собой. Дело кончилось тем, что обоих выгнали с работы.

— И ваши родственники тоже ведь грозились…

— Пан поручик, неужели вы их угрозы всерьез принимаете? Когда отец узнал, что Зигмунт хочет на мне жениться, он так обрадовался, решил, что с таким зятем не пропадет, свои две сотни на водку всегда получит. Но муж быстро дал ему понять, что из этого ничего не получится. Здесь я была полностью с ним согласна.

— Так кто же в таком случае убил вашего мужа? — повторил свой вопрос Чесельский.

— Если бы я знала! Когда наш дворник, пан Ротоцкий, сказал, что в доме совершено убийство, я сразу не поняла, о ком он говорил. Зигмунт был человек тяжелый — и в супружеской жизни, и на работе. У него никогда не было близких друзей. Его все недолюбливали. Даже в домике своих родителей на Вёнзовной он требовал, чтобы мебель была расставлена так, как он считал нужным. Он решал, на какой грядке что сажать, где редиску, где помидоры, где салат. Поживи с таким, на всю оставшуюся жизнь сыта им будешь. Только одно дело — не любить, а другое дело — убивать. Муж был очень хорошим специалистом. Наш завод совсем разваливался. Он наладил производство новых масел, навел порядок, и производство продукции величественно пошло вверх. Когда же он оттуда ушел, все стало рушиться, пошло по-старому. Сплошной балаган.

— Ваш муж говорил когда-нибудь, что у него есть враги, что он кого-то боится?

— Нет. Совсем наоборот, хвастался своими успехами. Часто повторял, что только благодаря ему Лазенковская трасса была проложена в срок. Да и в последнее время, хотя мы уже жили как кошка с собакой, не уставал рассказывать, как хорошо идут работы на Торуньской трассе. Думаю, он не врал. Ума не приложу, кого он мог бояться?

— Да, кого? Вот и мы никак не можем понять причины убийства. Кому он мешал?

— Он мешал только мне, только мне было выгодно убрать его со своего пути: освобождаюсь от нелюбимого мужа, становлюсь безраздельной хозяйкой хорошей квартиры в центре города. Свобода и жилплощадь — это целое состояние. Но я мужа не убивала, хотя понимаю, что для вас я единственная подозреваемая, пока не будет найден убийца.

Поручик молчал. И даже не пытался возражать. Ирена была права.

— Поэтому, — продолжала она, — я больше, чем кто-либо, заинтересована, чтобы убийца как можно скорее был найден. Если я хоть чем-то могу вам помочь, я готова.

— Спасибо за все те сведения, которые вы нам сообщили. Вот ключи от вашей квартиры. Распишитесь в их получении. А завтра в десять прошу пожаловать сюда Необходимо составить официальный протокол вашего допроса. Постарайтесь в деталях восстановить все события последних дней. Быть может, какая-нибудь мелочь, деталь. Часто такие вещи неожиданно проливают свет на определенные факты, помогают следствию. Сейчас я попытаюсь найти какую-нибудь автомашину, она отвезет вас домой, на Вильчую, ибо такси в этой части Варшавы найти довольно трудно.

— Спасибо, спасибо, ни в коем случае. Стоит мне подъехать к дому ка милицейской машине, как соседи еще больше распустят языки. Я доберусь сама. Отсюда доеду на трамвае до самого дома, а чемодан, хоть он и огромный, много не весит.


— Какая же она красивая, — не сдержался Шиманек после ухода Ирены.

Чесельский промолчал, поглощенный укладыванием сигарет в коробку.

— Ты обратил внимание, как она на тебя поглядывала, — не унимался Шиманек.

И на сей раз Чесельский промолчал.

— Как же она сказала? Ах, да — «Я ваша вечная должница». Сколько тепла было в ее словах. Ведь я лично раскопал все о Залевском, но что-то не дождался благодарности, видимо потому, что она заметила на моей руке обручальное кольцо и поняла, что со вторым, более красивым и старшим по званию, легче будет договориться. Н-да…

Чесельский невозмутимо продолжал возиться с сигаретами.

— А мой друг, поручик Чесельский, что он ей ответил? «Да нет, совсем не собираемся вас осуждать». А ведь вроде такой скромный, тихий парень, — продолжал Шиманек. — Моя жена второй год пытается его оженить, а он ни в какую. Эта же стрельнула своими зелеными глазищами — и готов… Будь я писателем, непременно бы написал роман: «Прекрасная убийца и стальной взгляд поручика милиции».

— Не торопись, — поручик сложил бумаги в папку и встал из-за стола, — я пошел к полковнику, доложу о возвращении Ирены Стояновской и о том, что мы завтра ее допрашиваем. Может, «старик» захочет присутствовать.

Глава VII НЕПОЛАДКИ НА СТРОЙКЕ

Прошла еще неделя. Следствие не продвинулось ни на шаг. Оно буквально топталось на месте. Официальный допрос Ирены Стояновской не дал никаких результатов. Ей нечего было добавить к сказанному ранее.

На Торуньскую трассу дополнительно направили двух наиболее опытных оперативных работников — все, чем на этот момент располагало городское управление милиции. Рабочие стройки охотно разговаривали о недавнем убийстве. Действительно, инженера Стояновского не очень-то любили на стройке, не всем нравилась его «твердая рука». Но те, кто непосредственно с ним работал, в один голос отмечали его заботу о людях, что он прилагал много стараний, чтобы за хорошую работу хорошо платили.

— При Стояновском, — рассказывал один из рабочих, — у нас никогда не было простоев. В других бригадах рабочие, как ни глянешь, знай себе покуривают: то опалубку вовремя не заготовили, то бетон не подвезли. У нашего инженера такие номера не проходили. У него все было отлажено как часы. Оттого, хоть и был он строг, люди к нему шли охотно: знали, что смогут хорошо заработать, но, конечно, в его бригаде во время работы не больно-то покуришь.

Полковник Немирох лично, с предельным тщанием, изучил все материалы дела, но огрехов в ведении следствия не обнаружил. Судя по всему, следствие попросту не вышло пока на исходную точку — на мотив преступления. А он, опытный специалист, прекрасно понимал: не найдя мотива преступления, дела с мертвой точки не сдвинуть, тут не поможет ни передача дела другим следователям, ни консультации с профессионалами самой высшей квалификации.

На Ирене Стояновской и ее возможной причастности к убийству мужа полковник сразу же поставил крест. Все показания зеленоглазой красавицы были досконально проверены, и оказалось, она ни в чем не солгала.

У «человека без алиби», Генрика Ковальского, тоже не просматривались мотивы убийства: зачем ему по прошествии трех лет убивать своего счастливого соперника, к тому же оказавшегося в конце концов не столь уж счастливым. Следовало исключить из числа подозреваемых и родню Стояновской. Оба Урбаняка, и отец и сын, во-первых, имели железное алиби, а во-вторых, не имели сколько-нибудь серьезного повода столь страшным способом устранить не очень им полюбившегося зятя и шурина. Что ж, он, конечно, не оправдал возлагавшихся на него надежд и не ссужал деньги на водку. Все это так. Но на Таргувеке за это не убивают. На Таргувеке вообще не убивают. Бывает, поставят пару «фингалов» или уж на худой конец — разденут.

Наконец-то поручику Чесельскому сообщили из отдела кадров строительного объединения, что инженер Януш Адамчик вернулся из Чехословакии и вышел на работу. Появился проблеск надежды: быть может, этот человек прольет свет на суть дела.

Януш Адамчик оказался человеком весьма приятным. Представителя милиции встретил приветливо. Его «резиденция» помещалась в зеленом фургончике, стоявшем неподалеку от высоченных опор будущей эстакады То-руньской трассы. В фургончике царила такая теснота, что люди буквально сидели на головах друг у друга.

— А не лучше ли будет, поручик, проскочить на моей «тачке» в небольшое кафе, тут совсем неподалеку — на Сталинградской, возле автозавода, — предложил инженер. — Там спокойно поговорим. Ехать туда минут десять, не больше.

Поручик согласился и, решив, что, пожалуй, не стоит афишировать свой милицейский автомобиль, оставил его на стоянке у фургончика.

Когда официантка поставила перед ними по бутылке кока-колы, Адамчик без околичностей перешел к делу:

— Полагаю, что вы приехали в связи с убийством Стояновского? Если говорить обо мне лично, то у меня — полное алиби: в тот момент я не был в Польше. Да и какие у меня могли быть мотивы убивать человека, с которым я дружил и который вообще не сделал мне ничего дурного? Хотя, должен честно признаться, он не раз доводил меня до белого каления.

Поручик рассмеялся:

— Вы, пожалуй, самый последний в списке тех, кого можно подозревать в убийстве.

— Я вам весьма признателен.

— И тем не менее факт убийства — налицо. Должен откровенно признаться, следствие наталкивается на серьезные трудности. Нам никак не удается выявить мотивы преступления.

— Об убийстве Стояновского я узнал еще в Праге, поскольку почти ежедневно связывался по телефону с нашим стройобъединением. Скажу вам, поручик, когда я наконец поверил в случившееся, первой моей мыслью было не «кто?», а «за что?». Я ведь знал Зигмунта еще со школьной скамьи. Мы вместе кончили школу, вместе сдавали вступительные экзамены в Политехнический институт, вместе поступили, вместе учились. Мне кажется, я знал все достоинства и недостатки Стояновского. А тех и других у него было с избытком.

Дальнейшие наши пути тоже не особенно разошлись: он устроился на работу в кооператив, а я пошел на государственную стройку. Через несколько лет он ушел из кооператива, и я перетащил его к себе на строительство Лазенковской трассы. Впрочем, его взяли бы и без моей протекции — хорошие специалисты у нас на вес золота.

В это же примерно время оба мы женились. Правда, тут ему явно не повезло. Да и в моем супружестве не обошлось без сложностей, дело едва не дошло до развода, но потом как-то все понемногу утряслось. Здесь, на стройке, мы работали рядом. Я — на ступеньку выше. Он возглавлял бригаду бетонщиков на эстакаде, а я — весь участок. Одним словом, с большой степенью достоверности можно сказать, что наши биографии мало чем отличались. Почему убили его, а не меня? Какое зло мог кому-то причинить честный человек, инженер, работающий на определенном участке стройки? Чем он мог так уж насолить, чтобы заплатить за это жизнью? Вероятнее всего, это дело рук какого-нибудь психопата…

— Да, но если психопата, то надо признать, что в его психопатии просматривается серьезная подготовка. Покушение было тщательно продумано. Убийца выбрал подходящий день и час. Знал привычки Стояновского, знал, где он живет, и подкарауливал его возле дома. Более того, он рискнул совершить убийство неподалеку от отделения милиции. Очень уж кому-то нужна была эта смерть, если этот кто-то отважился на такой рискованный шаг.

— Вообще все это странно, ведь Стояновский и впрямь не способен был на поступки, которые бы заставили кого-то желать ему смерти. Конечно, с женой они ссорились, и назло ей он не хотел дать развод, о чем сам мне рассказывал, но теперь ведь не те времена, чтобы добиваться развода с помощью ножа.

— Вернее, двухкилограммовой гири, — уточнил поручик.

— Разницы, в сущности, нет, эффект тот же, — заметил Адамчик.

— Не могли бы вы мне, пан инженер, подробнее охарактеризовать Стояновского? Что это был за человек?

— Коротко говоря — несносный. Вечно чем-нибудь недовольный. Из породы правдоискателей. На одном из совещаний взялся даже поучать нашего генерального директора, как тому надлежит руководить строительным объединением. А с другой стороны — блестящий специалист. Великолепный знаток бетона. Оттого-то он и не вылетел из нашей фирмы, ибо дирекция понимала, что другого такого работягу и отличного организатора надо еще поискать. Рабочих он муштровал, словно капрал в довоенной армии, и, невзирая на это, люди охотно шли к нему, поскольку его бригада работала как часы и своих людей Зигмунт в обиду не давал. Но чтобы работать с ним и не ссориться, надо было обладать железными нервами и ангельским терпением. Я-то уж знаю.

— А всегда ли он был прав?

— В том-то и дело, что нет. Чаще наоборот. Но он был упрям как осел. У редкого человека недостатки в такой мере соседствуют с достоинствами. Зато он был кристально честен, никогда не шел ни на какие компромиссы и сделки с совестью. А поводов к тому у нас, увы, предостаточно.

— Ваши слова подтверждают то, что нам уже доводилось слышать от других.

— Да вот вам конкретный пример. Я руковожу тремя бригадами, бетонирующими опоры под эстакаду. Состав бригад примерно одинаковый. Во главе каждой — инженер. Бетон получаем с одного и того же завода. Фронт работ одинаковый, условия — тоже. Две бригады с огромным трудом справляются с суточными и месячными планами. Причины вполне объективны: перебои с цементом на бетонном заводе, завоз нестандартной арматуры, перебои с транспортом — где-то в пути застряла машина. Внезапно ударил мороз, или, наоборот, неожиданно наступила оттепель, то вдруг дождь, то — метель. В наши планы все эти непредвиденные обстоятельства, конечно, заложены, так что планы хотя и не без напряжения, но вполне выполнимы. И тем не менее в двух бригадах несколько процентов сверх ста — уже победа.

— А бригада Стояновского?

— Вот в том-то и дело. Он неизменно выполнял план со значительным превышением. Каждый раз давал не ниже ста пятидесяти процентов. А в иные месяцы доходил и до ста восьмидесяти. Понятно, другие инженеры смотрели на него волком, а рабочие опасались, как бы при такой ситуации им не повысили нормы выработки.

— И в чем же крылась тайна этих успехов?

— Стояновский боролся с разгильдяйством. Он умел так организовать дело, что у рабочих всегда все было под рукой. Попробовали бы ему не подвезти вовремя бетон! Он тут же мчался на завод и учинял там такой скандал, что дирекция готова была недодать бетон другим, а его обеспечить.

— Не подмечали вы, часом, в последнее время каких-либо перемен в поведении своего друга? Повышенная нервозность, чувство страха?

— Ну, в состоянии повышенной нервозности он, скажем прямо, пребывал почти всегда, непрестанно с кем-нибудь воюя. Без этого, казалось, он не мог бы прожить и минуты. А вообще-то говоря, действительно в последнее время не все было ладно…

— С ним?

— Нет. С работой. Совершенно неожиданно в четко отлаженной им системе вдруг начались сбои. В последние три месяца процент выполнения плана неизменно падал. Еще в мае было, кажется, сто пятьдесят процентов, а в июне он съехал на сто сорок. В июле едва вытянул сто восемнадцать. Насколько я сейчас помню, в первой половине сентября тоже с трудом перевалил за сто десять. Конечно, он все равно опережал других, но падение было резким и довольно заметным.

— Вам лично причины были понятны?

— Нет. Но, зная Зигмунта, я старался на него не давить. И без того было видно, что он переживает и сам старается выяснить, в чем дело.

— Может быть, подводили снабженцы?

— Да нет, здесь все было в порядке.

— А как все это объяснял Стояновский?

— Как я уже говорил, мне не хотелось особенно его прижимать, но причинами я, естественно, поинтересовался. Стояновский сказал, что сам не может ничего понять и разобраться в происходящем.

— Ну хорошо, весьма возможно, что падение норм выработки и плановых заданий в бригаде Стояновского не имеет никакого отношения к убийству, а может быть, и наоборот — окажется ключом к разгадке всего дела, — заключил поручик. — Во всяком случае, я хочу просить вас как специалиста принять все возможные меры для выяснения чисто технических причин срыва в бригаде Стояновского.

— Сделаю все от меня зависящее, — пообещал Януш Адамчик, — но боюсь, вы возлагаете на меня непомерно трудную задачу. Лично я в этом срыве склонен усматривать лишь какой-то психологический надлом в состоянии Зигмунта. Ведь сразу после его гибели график выполнения работ снова резко подскочил вверх.

— Вот как?

— Представьте себе — да, хотя бывшую его бригаду возглавляет сейчас совсем молодой инженер, которому по опыту и знаниям, честно говоря, очень еще далеко до своего предшественника. А тем не менее суточные планы опять выполняются в среднем на сто сорок процентов.

— Любопытно!

— Мы опасались полного провала, а меж тем ничего подобного не случилось. Люди, привыкшие к строгой организации труда, работают вполне нормально, как и прежде, когда каждый их шаг направлял Зигмунт. Производительность растет. И что самое удивительное — производительность труда стала расти и в других бригадах. Теперь она достигла ста двадцати процентов.

— Тем более, пан инженер, я прошу вас как можно обстоятельнее изучить этот вопрос.

— Сделаю все, что в моих силах, и сразу же позвоню вам, как только сумею что-то выяснить. А теперь мне, пожалуй, пора возвращаться на стройку.


Не зря говорится: утопающий хватается за соломинку. Так случилось с поручиком Чесельским, да и с самим полковником Немирохом — они оба сочли, что соображения Януша Адамчика могут оказаться существенными для раскрытия дела об убийстве Стояновского. В последние месяцы его жизни произошло, вероятно, что-то из ряда вон выходящее, полностью выбившее его из равновесия, а стрессовое состояние, в котором он оказался, стало отражаться на результатах работы.

Сообразуясь с такого рода предположениями, решили самым тщательным образом изучить причины этого. Поскольку первые признаки снижения темпов работы стали проявляться где-то в июне, этот месяц сочли представляющим наибольший интерес.

Подпоручик Шиманек снова отправился в Вёнзовную, к родителям погибшего. При жизни Зигмунт навещал их регулярно: приезжал каждую субботу и уезжал в понедельник рано утром, чтобы к шести или семи быть уже на стройке. В нерабочие субботы Стояновский приезжал в Вёнзовную еще в пятницу, днем.

Да, действительно, Зигмунт как-то раз сказал родителям, что дела на стройке у него идут хуже. Но старики не почувствовали, чтобы он проявлял по этому поводу особое беспокойство или тревогу. Правда, отметил, что не может понять причин снижения темпов работы и ему, вероятно, придется обратиться за помощью в НИИ, к ученым. И еще сказал, что неловко себя чувствует перед рабочими: от них требует полной отдачи, а их заработки, прежде довольно высокие, заметно снизились.

Поскольку родители не были специалистами в области строительства, сын не вдавался в под обности о возникших у него проблемах с выполнением плана. Но им все-таки запомнилось, что свои неудачи на работе он связывал с «чисто техническими трудностями».


Вторично пригласили в управление и Ирену Стояновскую. В своих показаниях она заявила, что муж никогда не посвящал ее в свои служебные дела, считая полной невеждой. В то же время она не скрыла, что именно в мае познакомилась с Марианом Залевским, а в июне их отношения приняли серьезный характер.

— А ваш муж знал об этом?

— Знал. Я не считала нужным делать из этого тайну. Напротив, во время наших частых ссор сама ему говорила, что я люблю другого, очень даже интересного мужчину. Этим я рассчитывала заставить его дать согласие на развод.

— Ну и как?

— Он сразу понял мой замысел и сказал: «Вот и прекрасно, теперь-то уж суд наверняка не даст тебе развода — нельзя получить развод по собственной вине». Я проконсультировалась у адвоката, и тот подтвердил.

— Скажите, тогда, в июне, вы впервые заговорили о разводе?

— Нет. Еще года за полтора до этого я поняла, что наш брак рано или поздно все равно распадется. Зигмунта не изменишь, а я не сумею к нему приспособиться. В то время между нами не было еще таких бурных скандалов, какие случались в последние месяцы. Внешне мы довольно долго производили впечатление вполне пристойной пары, и мне хотелось развестись спокойно, без излишнего шума, как и пристало культурным людям. Но когда я впервые заикнулась о разводе, Зигмунт ответил: «Не рассчитывай, развода я тебе ни за что не дам». И повторял это не раз. Потом наши отношения с каждым днем становились все хуже.

— Насколько нам известно, ваш муж вел довольно размеренный образ жизни. А скажите, в июне или, быть может, еще раньше — в мае в его поведении не произошло каких-нибудь резких, бросающихся в глаза перемен? — спросил поручик.

— Мне трудно ответить вам на это, я старалась как можно реже бывать дома. Но вообще-то мне кажется, Зигмунт, как и прежде, после работы сразу возвращался домой. Сам готовил себе что-нибудь на обед. Изредка ел в ресторане на Маршалковской, в Доме венгерской культуры или в столовой на Вспульной. А потом сидел дома, читал или смотрел телевизор.

— Никто его в тот период не посещал?

— Этого я не знаю. В последнее время у нас вообще никто не бывал. Да это и понятно…

— Никто ему не звонил?

— Ну ясно: когда вы шарили в нашей квартире, следы чего нетрудно было заметить, вы, конечно, обратили внимание, что телефон стоял в моей комнате… — съязвила зеленоокая красотка.

— Мы не шарили в вашей квартире, а производили обыск, — счел нужным уточнить поручик.

— Все равно, пусть обыск, — согласилась Стояновская. — Да, действительно — телефон стоит в моей комнате, и если я дома, то трубку всегда снимаю сама. Зигмунту звонили очень редко и только с работы.

— А друзья? Женщины? Ну хотя бы родственники?

— Из близких родственников у него только сестра во Франции и брат в Катовицах. От сестры приходили поздравительные открытки на праздники, а с братом муж не поддерживал никаких отношений. Лично я его даже не знала. За все три года нашей совместной жизни Зигмунту не звонила ни одна женщина. Женщины чуждались его еще больше, чем мужчины. Он действительно был странным человеком.


Через четыре дня лихорадочных поисков загадка наконец прояснилась. Януш Адамчик явился к поручику во дворец Мостовских.

— Я все выяснил, — начал он прямо с порога. — Снижение производительности оказалось вызванным необходимостью дольше, чем прежде, держать бетон в опалубке.

— Не совсем понимаю, — признался Чесельский, — объясните, пожалуйста, подробнее.

— Технология работ у нас такова: сначала сваривается обрешетка из металлического прута, потом ставится опалубка, а затем в нее заливается жидкий бетон, который застывает и затвердевает, или, говоря техническим языком, «схватывается». После того как бетон схватился, опалубку снимают. Прежде ее изготовляли просто из досок. Теперь, в целях экономии древесины, применяются специальные формы многократного пользования. Вы, вероятно, видели, как бетонируется, скажем, фундамент здания?

— Конечно. Снизу торчат металлические пруты, которые заливаются цементом.

— Не цементом, а бетоном, то есть цементом, смешанным в определенной пропорции с водой и щебнем.

— Ну, пусть бетоном, — согласился поручик.

— При использовании быстродействующих цементов процесс схватывания бетона происходит самое большее за три дня. А у нас оказалось, что этот процесс пришлось продлить до пяти, а то и шести суток, чем и обусловилось снижение производительности.

— А почему этого не случилось в других бригадах?

— Тоже случилось. Но поскольку они работали значительно медленнее, у них это не было так заметно. Потерю времени у себя они компенсировали ускорением различных подготовительных или земляных работ. Иное дело — у Зигмунта, где все и без того было отлажено до предела. У него задержка со снятием опалубки неизбежно приводила к удлинению сроков всего цикла работ по возведению опор.

— И чем же вы объясняете увеличение сроков затвердевания бетона?

— Без специальных лабораторных исследований ответить на этот вопрос трудно. Но как практик, могу предположить, что на каком-то из цементных заводов, стремясь улучшить свои производственные показатели, выпустили цемент более низкого качества. Не быстро, а медленно твердеющий. Могло случиться, что партия такого цемента попала на наш бетонный завод. Цемент мы получаем с нескольких заводов. В принципе качество его должно быть одинаковым. Но на практике, к сожалению, получается не всегда так. Хотя маркировка на всех мешках одинаковая, но один завод работает добросовестно, а другой гонит количество, не обращая внимания на качество. Ему наплевать, что для нас, строителей, это создает потом массу трудностей.

— А чем вы объясняете, что сейчас планы у вас снова стали значительно перевыполняться?

— Да просто тем, что мы, вероятно, использовали весь цемент низкого качества и снова работаем на хорошем, отвечающем требованиям, установленным для соответствующей марки. Естественно, производительность во всех трех бригадах сразу и подскочила. Причем та бригада, которой прежде руководил Стояновский, как была передовой, так, сохранив прежнюю высокую организацию труда, и осталась лучшей. Две другие бригады, помаявшись на плохом бетоне, научились эффективнее работать на других видах операций технологического цикла, и при хорошем бетоне это дает им теперь возможность существенно перевыполнять план. А поскольку все это повлекло за собой рост зарплаты, рабочие теперь стараются сохранять прежний высокий уровень.

Проводив инженера, подпоручик Шиманек коротко подвел итог: наша новая версия лопнула, мы остались опять в дураках.

К сожалению, это была правда. Следствие снова зашло в тупик.

Глава VIII ПРОИСШЕСТВИЕ В КАФЕ

Зазвонил телефон. Чесельский снял трубку и услышал низкий, чуть хрипловатый голос:

— Попросите, пожалуйста, поручика Чесельского.

— Я вас слушаю.

— Говорит Ирена Стояновская.

— Да, слушаю.

— У меня важное сообщение.

— Вы можете зайти к нам? Пропуск я вам закажу.

— Мне бы не хотелось: за мной, по-моему, следят…

— Понятно.

— Давайте лучше встретимся вечером где-нибудь в городе.

— Хорошо. Где?

— Кафе «Под курантами» вас устроит? Вы знаете, где это: на углу Вильчей и Маршалковской.

— В котором часу?

— В семь часов вечера, сегодня. Вы сможете?

— Договорились.

— Итак, до семи. — Стояновская повесила трубку.

Был такой период, когда кафе «Под курантами» считалось самым фешенебельным в поднимавшейся из руин послевоенной Варшаве. Его посещали министры, известные писатели, профессура расположенного поблизости Политехнического института. Позже эта «элита» оказалась вытесненной представителями черной биржи. И не какой-нибудь там мелюзгой, мелкими фарцовщиками и менялами, а «китами», воротилами черной биржи. Франтоватые, с иголочки одетые господа каждый день неизменно в одиннадцать часов утра устанавливали здесь курс доллара и другой твердой валюты, определяли стоимость золотой двадцатидолларовой монеты и так называемой «свинки», то есть старого царского червонца. Случалось, от столика к столику здесь перекочевывали миллионы. Обмен, конечно, шел безналичный. Все эти господа отлично друг друга знали, и слово партнера служило достаточной гарантией для другой «высокой договаривающейся» стороны. Здесь даже не мыслилось, чтобы кто-то кого-то обманул или нарушил срок. Ибо тогда просто происходил «несчастный» случай, и чей-то труп плыл вниз по Висле, или же какой-то прохожий попадал, скажем, под грузовик или поезд на нерегулируемом железнодорожном переезде.

Из кафе «Под курантами» связные мчались в «ЛаПалему», где ожидала рыбешка черной биржи помельче. Отсюда информация в свою очередь поступала в ПКО[4] и варшавские гостиницы к фарцовщикам и к известного рода девицам, которых, конечно же, тоже интересовал курс доллара на данное число.

Но теперь все это в далеком прошлом. Акулы черной биржи либо ликвидированы милицией, либо, если уцелели, ушли в глубины преступного полусвета столицы. Ныне кафе «Под курантами», где стильная обивка кресел заметно выцвела, а потолки потемнели, превратилось в спокойное, не слишком посещаемое заведение со своей специфической клиентурой. Это в основном молодежь, студенты, а также пенсионеры, живущие неподалеку старики и старушки, заглядывающие сюда на чашечку кофе с пирожным.

Поручик пришел в кафе незадолго до семи. На нем был модный коричневый костюм, старательно подобранный вишневый галстук и такого же цвета платочек в кармане пиджака. До назначенного времени оставалось десять минут. Чесельский окинул внимательным взглядом публику, занимавшую чуть больше половины столиков. Никого и ничего подозрительного он не заметил. Попросил у официантки бутылку кока-колы и погрузился в чтение принесенной с собой вечерней газеты.

Когда стрелки часов показывали пять минут восьмого, в дверях кафе появилась Ирена Стояновская. Она сняла в гардеробе плащ и направилась к столику Чесельского. Одета она была изысканно-элегантно: платье-костюм цвета морской волны, легкий цветной шарфик на шее, новенькие изящные туфельки, явно приобретенные в Вене.

Красотка обворожительно улыбнулась и, протягивая Чесельскому руку, прощебетала:

— Я так рада, что вы наконец позвонили мне, а то я уж начала пугаться, что мы так и будем встречаться только в этом вашем страшном кабинете.

На лице поручика в этот момент, надо думать, отразилось величайшее изумление, которое Стояновская истолковала на свой лад.

— Да, конечно, я знаю: не прошло и грех недель после смерти мужа, — проговорила она, садясь, — и мне следовало бы носить глубокий траур, быть может даже с вуалью. Но я не хочу лгать. Зигмунт давно стал для меня совершенно чужим человеком, с которым я лишь жила под одной крышей. Мне жаль его, как, впрочем, и любого другого безвременно погибшего молодого человека. Но не более того. А главное — черный цвет мне совершенно не к лицу.

— Прекрасный костюм, он очень вам идет. Изумительный цвет, мой самый любимый.

— Только вчера получила от портнихи. Когда вы позвонили, я была так рада, что он наконец готов. Я очень надеялась, что он вам понравится.

— Но, простите, — не выдержал Чесельский, — ведь я вам не звонил. Сегодня около двух часов дня раздался телефонный звонок, и какая-то женщина, назвавшаяся Иреной Стояновской, просила меня о встрече по весьма важному делу, добавив при этом, что за ней следят и она боится прийти к нам в управление.

— Я не звонила! — Стояновская не могла скрыть удивления. — Наоборот, это вы позвонили около двенадцати ко мне в «Аиду». К телефону подошла моя подруга и, подозвав меня, сказала: «Тебя из милиции, какой-то поручик Чесельский». И вы сами предложили мне встретиться, назвав время и место. Я, честно сказать, оказалась даже в некотором затруднении, вынуждена была просить подругу подменить меня сегодня. У нас в кафе такой график: один день мы работаем от открытия до закрытия, а второй — отгуливаем. Сегодня я как раз работала.

— Странная история. Я, правда, не узнал вас по телефону, но, поскольку женщина говорила охрипшим голосом, решил, что вы просто немного простужены. При такой погоде сейчас это не мудрено. Что же получается? Нас кто-то разыграл?

— А я, честно говоря, даже рада этому. — Стояновская говорила вполне искренне. — Надеюсь, вы не убежите от меня сразу и мы мило проведем вечер. Во всем этом для меня есть своего рода прелесть: офицер милиции и подозреваемая в убийстве — в кафе, за одним столиком! — заключила она смеясь.

— А я, честно говоря, никогда и не подозревал вас в совершении преступления. Но милиция есть милиция — мы обязаны проверять все.

— Давайте хотя бы сегодня не портить себе настроения и не говорить о делах, да еще на такую тему. — Стояновская слегка коснулась руки поручика. — Хорошо?

— Хорошо!

Подошла официантка принять заказ.

— Что вы будете пить? — спросил поручик. — Кофе или вино?

— Спасибо. Кофе для меня уже поздновато — я потом всю ночь не засну. Если можно, чай и пирожное.

Когда официантка отошла, Ирена продолжала:

— Я так торопилась на наше свидание, что не успела даже пообедать. А с алкогольными напитками я вообще покончила. Да меня никогда особенно к ним не тянуло. Хотя в последнее время я пила, пожалуй, даже слишком много, но это Залевский специально меня спаивал, действуя по принципу: «Пей — станешь доступнее». К счастью, все это уже позади, и я постепенно прихожу в себя. Занялась даже ликвидацией «хвостов» в учебе. Вчера ходила в свою вечернюю школу. Директор отнесся ко мне с пониманием и согласился принять обратно в десятый класс, если я сумею наверстать упущенное и к новому году сдать экзамены. Вот математики я только боюсь…

— Готов вам помочь. Математика всегда давалась мне легко. Все даже удивлялись, что я пошел в юридический, а не в Политехнический.

— Остерегайтесь — могу поймать на слове.

— Я говорю совершенно серьезно. — Поручик не имел ничего против того, чтобы помочь столь привлекательной ученице.

Беседа текла непринужденно. Ирена рассказывала о Вене, где Чесельскому не довелось бывать. Он с удивлением отметил, что она разглядывала не только витрины на Картнер и Марияхильферштрассе, но нашла время осмотреть великолепные памятники старины, побывать в музеях и картинных галереях. Была в театре и на концерте в филармонии.

— Как мне пригодилось, — заметила она мимоходом, — что, работая официанткой в кафе «Гранд-отеля», я вместе с двумя своими подругами несколько месяцев учила немецкий язык. В Вене мне это очень помогло.

Слушая Ирену, поручик невольно вспоминал единодушное мнение людей, которых недавно допрашивал: «Примитивная девица с Таргувека, не умеющая держать нож с вилкой. Одевается совершенно немыслимо. Ограниченна. Склонна к диким сценам и скандалам». Но все это, как видно, осталось в прошлом. Сейчас перед ним сидела красивая женщина, одетая по самой последней моде, и вела непринужденную, шутливую беседу. Обо всем и ни о чем. Ей хотелось выбраться из своей среды, и с этой задачей она справилась блестяще.

Ирена взглянула на часы. Было около девяти.

— Ну, мне пора домой, — вздохнула она. — Очень признательна вам за приятную встречу, хотя вы и не хотели ее. Надеюсь, она будет не последней.

Чесельский расплатился. Они вышли из кафе.

Вход в кафе «Под курантами» был не как обычно прямо с улицы, а со двора. Свет в подворотне не горел, а проникавший с улицы едва рассеивал тьму.

— Осторожно, — предупредил поручик, — здесь ступеньки.

Ирена шла первой. Чесельский за ней. Боясь, что он отстанет, она приостановилась и обернулась.

В этот момент Чесельский услышал сзади крадущиеся шаги. Он успел еще увидеть, как Ирена вскинула вверх руку и сделала шаг вперед, ему навстречу. В тот же миг он почувствовал сильный удар справа сзади по голове и в плечо. Подставленная рука Ирены смягчила удар. Поручик пошатнулся, но удержался на ногах и даже обернулся — в глубине двора мелькнула тень убегавшего человека в темном плаще. Голова раскалывалась от боли; Анджей прислонился к стене.

— Как вы себя чувствуете? — Ирена подхватила его под руку, торопливо достала из сумки платок и вытерла ему лицо.

— Все в порядке, пустяки. — Чесельский пытался храбриться. — Если бы не ваша мгновенная реакция, дело могло бы кончиться хуже. Вам удалось его рассмотреть?

— Нет, я видела только силуэт. Нижняя часть лица замотана шарфом, а шляпа надвинута на самые глаза. Я лишь увидела, как он подошел к вам сзади и замахнулся, держа в руке тяжелый предмет.

— Похоже, двухкилограммовую гирю. — Анджей сделал попытку улыбнуться. — Надо посмотреть, может, он где-нибудь тут ее бросил. Тогда моя коллекция пополнится еще одной гирей.

— Больно?

В голове Чесельского стучало и гудело так, словно десяток кузнецов сразу молотили по наковальне. Однако он старался не подавать вида:

— Чуть-чуть. Я провожу вас домой, а потом зайду в «неотложку», пусть перевяжут.

— Вы действительно в состоянии идти? — допытывалась Ирена.

— В порядке, — изо всех сил крепился Анджей.

Они вышли на улицу, дошли до Маршалковской. Поручик, превозмогая все усиливающуюся боль в голове, с трудом передвигал ноги, перед глазами в бешеном темпе завертелись какие-то темные круги. Идущая рядом Ирена заметила, в каком состоянии находится поручик, и, подхватив под руку, буквально потащила на себе его все более тяжелеющее тело. Она с трудом подняла его по лестнице на третий этаж, провела в комнату и усадила в кресло.

— Простите, — едва ворочая языком, произнес Чесельский, — мне так неудобно перед вами. Еще раз простите, я только минуточку передохну у вас и сразу же уйду.

Ирена принесла стакан воды и дала какую-то таблетку. Он послушно проглотил ее и жадно, большими глотками выпил воду. Не будь ее рядом, стакана в руках ему наверняка бы не удержать.

— Спасибо, — произнес он и потерял сознание.

Через несколько минут, придя в себя, он осторожно открыл глаза, сначала один, потом второй, но, как ни силился, не мог вспомнить, где он находится и как сюда попал. Он удобно лежал на чем-то мягком, укрытый легким пледом. Сбоку горел небольшой ночник, чуть рассеивая темноту. Подле него кто-то сидел.

Анджей снова прикрыл глаза. Сознание стало постепенно проясняться. В памяти всплыл вечер, проведенный в кафе с Иреной, совершенное на него нападение, потом весь тот путь сквозь муку, каким явились для него те двести метров, что прошли они до ее квартиры. Анджей открыл глаза.

— Что со мной? Я потерял сознание? — Он попытался сесть.

— Лежите и не двигайтесь. — Ирена слегка придержала его рукой. — Сейчас я вызову «скорую помощь» и позвоню к вам в управление.

— Не надо. Со мной все в порядке, — запротестовал поручик.

Но едва он попытался повернуть голову, как лицо его исказилось от боли.

— У вас тяжелая рана, боюсь, как бы не сотрясение мозга. Лежите спокойно, сейчас я позвоню, а потом поставлю вам холодный компресс.

— Позвоните подпоручику Шиманеку, — сдался наконец Чесельский.

— Какой номер телефона?

— Тридцать девять — восемьдесят четыре — шестьдесят семь, — едва он успел назвать номер и снова потерял сознание.

Когда он очнулся, комната была полна народа. Верный друг, узнав о случившемся, организовал сразу две милицейские машины и доставил из управления врача, который уже приступил к обследованию потерпевшего.

— Сотрясение мозга, но, надеюсь, не опасное. Организм молодой, кости черепа прочные. Тем не менее думаю, — повернулся он к Стояновской, — если бы не ваша помощь, дело могло бы кончиться хуже. Вы спасли его.

— Я лишь дала ему успокоительную таблетку, — смутилась та, — и положила на голову лед.

— Очень хорошо, — одобрил доктор, — вы сделали именно то, что нужно. Сейчас придет машина «скорой помощи», и мы отвезем поручика на Вольскую.

— Я послал наших оперативников на место происшествия, — наклонился над приятелем Шиманек, — но им не удалось ничего установить. Никто ничего не видел.

— Не волнуйте больного, — вмешался врач. — У вас будет еще время поговорить. А сейчас я сделаю ему укол. Куда, черт возьми, запропастилась «скорая помощь»?!

Но Чесельский ничего этого не слышал: он снова впал в полуобморочное состояние и не почувствовал ни легкого укола иглы, ни того, как два санитара переложили его с тахты на носилки, а потом понесли в машину.


Чесельский пришел в себя в небольшой больничной палате. Возле его койки сидела медсестра. На тумбочке стоял большой букет цветов. Сквозь шторы в комнату пробивались последние лучи заходящего солнца.

— Где я?

— В больнице, на улице Комаровой, — ответила медсестра. — Вы проспали больше шестнадцати часов. Как голова — болит?

Чесельский сделал попытку сесть, но в ту же минуту его пронзила острая боль.

— Вам нельзя двигаться! — строго сказала медсестра.

— Ерунда, завтра я поднимусь.

— Об этом не может быть и речи, положение серьезнее, чем вы думаете.

— А цветы откуда? — только сейчас он заметил букет.

— Да что цветы! У нас гут вообще все телефоны оборвали: вашим здоровьем интересуются, — пояснила сестра. — А сегодня спозаранку прибегала к вам такая молодая красивая пани с большими зелеными глазами. Не знаю, чего уж там она наплела вахтеру, но он ее пропустил сюда, наверх… Цветы это она принесла. Уж так просила разрешить взглянуть на вас хоть издали, одним глазком, что и у меня сердце дрогнуло: позволила ей посмотреть на вас через открытую дверь палаты. Это ваша жена или невеста? Чудесная девушка.

Чесельский промолчал, но внимание к нему со стороны Ирены и похвала в ее адрес из уст медсестры были ему приятны.

— Приходили и ваши товарищи из милиции, — выкладывала новости сиделка, — но я их дальше коридора не пустила. Один, настырный такой, все со мной ругался, а потом добился, чтобы у вашей постели установили круглосуточный пост.

— Это Антоний Шиманек, мой товарищ по работе, — улыбнулся Чесельский. — Если он еще придет, очень прошу вас — пустите его ко мне.

— Врач сказал, чтобы я не только никого к вам не пускала, но и сама с вами подолгу не разговаривала. Сейчас он сам сюда придет — велел сразу сообщить, как только проснетесь.

Осмотрев больного, врач пришел к выводу, что опасность каких-либо осложнений, к счастью, миновала, но предписал полный покой и никаких волнений.

— Завтра я буду совершенно здоров, — заверял Чесельский, — и смогу покинуть больницу.

Врач в ответ рассмеялся:

— Об этом нечего и думать. А вот недельки через три можно будет вернуться к этой теме. Завтра, если самочувствие ваше не ухудшится, я разрешу, пожалуй, вас ненадолго навестить, и то лишь двум-трем посетителям.

Затем, не слушая протестов Чесельского, добавил:

— В первую очередь, конечно, рыжеволосой красавице, проявившей столько заботы о нашем пациенте.


На следующий день в десять часов утра Ирена Стояновская уже ждала в приемной больницы. Ей, как видно, ведомы были особые пути, позволявшие обходить жесткие больничные правила. Она опять пришла с букетом цветов. Наклонившись к изголовью и не обращая внимания на удивленный взгляд медсестры, сердечно поцеловала больного в щеку.

— Я так рада, что тебе уже лучше. Мне стало так страшно, когда ты потерял сознание. В первую минуту я совсем было растерялась и с трудом сумела взять себя в руки.

— Я тоже рад, что ты пришла.

— А я боялась: вдруг ты вообще не захочешь меня видеть…

— Это почему же?

— Очень просто — ведь меня подозревают в убийстве, а теперь еще и это нападение на тебя. Мне подумалось, что это тоже можно связать со мной.

— Что за чушь! Не будь тебя, мне, возможно, вообще пришлось бы распрощаться с жизнью.

После первого посещения Ирена Стояновская стала навещать Чесельского по два раза в день. Ей удалось завязать дружбу со всеми медсестрами и даже с врачом-ординатором. Она приносила больному разные лакомства, читала ему газеты, поскольку сам читать он пока не мог. Постепенно и незаметно она становилась для Чесельского близким и необходимым человеком. Он, конечно, подозревал, что и ее отношение к нему диктуется не одним только милосердием. Однако они ни одним словом не обмолвились на эту тему.

Постоянным посетителем в больнице стал и подпоручик Шиманек. У него, к сожалению, не было для друга добрых вестей. Следствие по делу об убийстве инженера Стояновского не продвинулось ни на шаг. Не было ни малейших проблесков и в деле о нападении на Чесельского.

— Я лично ничуть не сомневаюсь, — вслух размышлял Шиманек, — убивший инженера и покушавшийся на тебя — одно и то же лицо. Даже метод тот же.

— Все это ясно, — согласился Чесельский. — Но зачем я ему понадобился — вот вопрос.

— Эго действительно — вопрос.

Дней через пять в больницу наведался полковник Немирох. Он пришел вместе с Шиманеком. Служба информации у шефа поставлена была неплохо — он явился, когда у постели Чесельского как раз сидела Ирена Стояновская. Ей он вручил пять великолепных роз и, улыбаясь, шутливо произнес:

— Девушке с Таргувека от старого деда, жившего по соседству, на Шмульках.

Ирена искренне обрадовалась:

— Вы с Бжеской или с Марковской?

— Нет, я жил на Киевской. Мой отец был железнодорожником, и мы жили на Киевской, в небольшом красном домике. У самых пакгаузов. Теперь нет ни этого домика, ни пакгаузов. Их снесли, когда строили самый длинный в Варшаве «муравейник» и прокладывали рядом с Киевской новое шоссе.

— А я помню тот домик. Возле него росли еще фруктовые деревья. Кажется, вишни и груши, правда?

— Да. Их сажал мой отец, — подтвердил полковник. — Вот так история — воистину мир тесен. Но мне прежде всего хотелось бы поблагодарить вас за спасение жизни офицера милиции и за столь душевную о нем заботу здесь, в больнице.

— Пан Чесельский спас мне, возможно, больше чем жизнь. Судьба послала мне возможность хоть чем-то отблагодарить его.

Стояновская прекрасно понимала, что полковник пришел далеко не затем только, чтобы поблагодарить ее, а хочет, видимо, побеседовать со своим подчиненным. Она бросила взгляд на часы:

— Ой, уже почти пять! Мне пора, ведь подруга согласилась меня подменить… — Она попрощалась.

— Везет тебе, парень, — рассмеялся полковник, когда дверь за Иреной закрылась. — Ради такой сиделки даже я, старый пень, согласился бы подставить свой сивый лоб. — А вообще-то, похоже все-таки, — сказал он затем без всякого перехода, — что покушение на тебя совершил убийца Стояновского.

— Мы уже говорили об этом, — вмешался Шиманек, — но вот ради чего он пошел на такое дело, я лично никак не могу взять в толк. Такой шаг, да к тому же еще на Вильчей улице, под боком у отделения милиции, — это же огромный риск! Случись, кто-нибудь выходил бы вслед за Анджеем, и все — преступник оказался бы у нас в руках.

— Вы же вот еще чего не знаете, — перебил друга Чесельский, — ведь это не Стояновская звонила мне по телефону. Ей позвонил какой-то тип и, выдав себя за меня, назначил свидание.

— Значит, нападение готовилось заранее, — заметил Шиманек. — Кстати, оперативники, осматривавшие место происшествия, обнаружили, что лампа, освещавшая подворотню, была в тот вечер вывернута, потому и не горела.

— Но я все-таки никак не могу понять, зачем преступнику понадобилось убрать Анджея? — не переставал недоумевать Шиманек.

— Вероятно, он полагает, что Чесельский напал на след раскрытия преступления и его необходимо во что бы то ни стало убрать, — высказал предположение полковник. — Только этим можно объяснить такой отчаянный шаг. Наверняка этот человек или группа — а не исключено, что здесь орудует целая шайка, — всесторонне все взвесив, сначала пришла к выводу, что должен умереть Зигмунт Стояновский. Всего вероятнее, таким способом они решили заткнуть ему рот. А уж затем, когда почувствовали, что угроза разоблачения исходит от Анджея, решили и с ним расправиться.

— Но почему? Ведь фактически у меня в руках нет никаких данных.

— Это правда. Но преступник этой правды не знает и считает, что он на грани разоблачения, потому и вынужден спешить. Думаю даже — он еще раз предпримет попытку убрать Анджея. Поэтому, выйдя из больницы, будь предельно осторожен.

— Будьте спокойны, — рассмеялся Шиманек, — теперь уж я лично займусь безопасностью своего шефа. Ни один волос не упадет с его головы.

— Короче говоря, надо иметь в виду возможность повторного покушения на Анджея. Теперь о ходе следствия, — продолжал полковник. — Из поведения преступника можно сделать вывод, что мы, сами себе не отдавая в том отчета, напали на путь раскрытия преступления или очень близки к его раскрытию. И это, бесспорно, где-то зафиксировано в материалах следственного дела, но прошло мимо нашего внимания. Поэтому сразу же после выписки из больницы тебе, Анджей, следует еще раз самым тщательным образом изучить все материалы дела, воспроизвести в памяти мельчайшие, даже на первый взгляд несущественные, детали с первого момента нашего появления на месте преступления. Это особенно относится к тебе, поскольку преступник, как видно, особую угрозу для себя видит с твоей стороны.

— Честно говоря, мне пока совершенно ничего не ясно, — признался Чесельский.

— Теперь у тебя много свободного времени, так что шевели мозгами. А вернувшись на работу, сразу же принимайся за повторное изучение следственного дела. Читай его и перечитывай от корки до корки. Выучи наизусть. Постарайся воспроизвести в памяти все свои шаги: что предпринимал, с кем, когда беседовал, где бывал… Какая-нибудь совсем пустяковая, ничтожная мелочь может оказаться нужным ключом ко всему делу.

— Поскорее бы меня отсюда выпустили.

— Лежи, пока велят. — Полковник протянул на прощание руку. — Мне нужна твоя здоровая, а не разбитая черепушка.

Тем временем здоровье Анджея совершенно неожиданно пошло быстро на поправку. На восьмой день врач разрешил ему небольшую прогулку по больничному парку и сказал, что если дело пойдет так дальше, то дня через два он сможет покинуть стены больницы. Обрадованный словами врача, Чесельский вмиг оделся. На первой прогулке его сопровождала Ирена. Она была задумчива, грустна и не разделяла радости своего «подопечного». Анджей это заметил.

— Ты, кажется, совсем не рада, что я уже здоров.

— Нет, я рада, но меня огорчает, что мы теперь перестанем видеться, — откровенно призналась она. — Я так привыкла приходить к тебе. На душе становилось спокойнее, когда я сидела подле твоей койки в этой маленькой больничной палате. А теперь все это кончится, ты вернешься к своей работе, а я останусь… главной подозреваемой в убийстве мужа, а теперь, быть может, еще и в покушении на твою жизнь.

— Как ты можешь такое говорить?! — Анджей протестовал столь бурно, что не заметил даже, как Ирена оказалась у него в объятиях. Она всем телом прильнула к нему, губы у нее пылали.

— Пусти, — прошептала она, осторожно высвобождаясь из его рук. — Я пойду. Завтра мы не увидимся. Наверное, так будет лучше. Встретимся, когда у тебя появится желание и возможность. Но хочу, чтоб ты знал: те несколько дней, что я провела у твоей постели, были, наверное, лучшими днями в моей жизни.

Ирена повернулась и чуть ли не бегом бросилась к воротам. Анджей даже не успел ее остановить.

Глава IX НОВЫЕ ВЕРСИИ

Все ближайшие дни после выписки из больницы поручик Анджей Чесельский и подпоручик Антоний Шиманек ничем другим не занимались, как только с утра до самого вечера штудировали материалы следственного дела. Они чуть ли не по минутам воспроизводили в памяти во всех деталях те шаги и действия, которые предпринимал поручик с момента принятия дела об убийстве Зигмунта Стояновского.

Поручик почти полностью оправился от последствий нападения; поначалу, правда, у него случались еще порой легкие головокружения, но вскоре прошли. Вот что значит двадцать восемь лет от роду!

Анджей надеялся, что Ирена позвонит первой, но телефон молчал, а он, помня их последний разговор, тоже не набирал знакомый ему номер, даже старался обходить стороной Театральную площадь, чтобы не поддаться искусу. Он считал, что Ирена, пожалуй, права и решение их проблемы должно созреть само собой.

А время бежало неукротимо, неустанно. Неустанно и прокурор Жерновский, осуществлявший надзор за ходом следствия, интересовался результатами работы. Со стыдом каждый раз приходилось докладывать, что никаких новых данных нет.

И вот однажды раздался телефонный звонок. Чесельский тут же схватил трубку — как всегда, он надеялся услышать голос Ирены. Но, увы, в трубке раздался мужской голос:

— Поручик Чесельский? Здравствуйте, говорит Януш Адамчик.

— Здравствуйте, рад вас слышать.

— Вы знаете, мне тут припомнился один разговор с Зигмунтом, разговор не совсем обычный, вот я и решил вам позвонить. Разговаривали мы примерно за месяц до его гибели, и, возможно, то, что я вам скажу, не имеет никакого отношения к делу, но все же мне хотелось бы, чтобы его содержание вы знали.

— Все, что касается Стояновского, для нас важно.

— Мне сложно сейчас приехать к вам, — продолжал Адамчик. — Дело в том, что мы взяли на себя повышенные обязательства: до зимних заморозков, досрочно завершить монтаж опор эстакады, и я теперь целыми сутками безвылазно сижу на стройке. Работаем в две смены, а людей, особенно инженерного состава, не хватает, даже не представляю, как мне выбраться к вам хотя бы на час. Я теперь уж и дома стал редким гостем. Жена говорит, ты, мол, хоть детям присылай поздравительные открытки, а то уходишь ни свет ни заря, когда они еще не проснулись, и приходишь, когда уже спят.

— Нет проблем, — ответил поручик, — я сейчас же сажусь в машину и через двадцать минут буду у вас. Хорошо?

— Конечно, я как раз и хотел вас просить об этом.

Поручик, повесив трубку, передал разговор Шиманеку.

— Возьми машину без милицейских знаков и с водителем, да чтобы он глаз с тебя не спускал.

— Что ты ко мне пристаешь со своими выдумками, — . разозлился Чесельский, — я вроде не американский президент, чтобы ездить с гориллами.

— У тебя башка не зажила, а тебе неймется схлопотать еще раз, — настаивал на своем Шиманек. — Мало тебя полковник предупреждал…


Инженер ждал Чесельского возле своей будки на колесах и сразу же предложил осмотреть стройку.

— Давайте пройдемся, так мы меньше будем привлекать внимание. Хорошо, что вы приехали в штатском.

— А я почти и не ношу формы, — ответил Чесельский, — разве что в сугубо официальных и торжественных случаях.

Они шли вдоль длинного ряда высоченных колонн — опор будущей эстакады. Торуньская трасса на этом участке все заметнее вырастала из земли. Быстрее даже, чем грибы в лесу. Повсюду кипела работа. Поминутно мимо них проезжали бетоновозы, доставлявшие на стройку бетон. Поручик с интересом осматривался вокруг. Инженер давал пояснения:

— Стоимость Торуньской трассы в три раза больше ранее построенной Лазенковской. В будущем здесь будут сходиться все автострады, пересекающие Польшу с севера на юг и с запада на восток, она свяжет всю страну со столицей — с Варшавой.

Чуть сзади за инженером и поручиком следовал еще один человек, тоже в штатском, — сотрудник уголовного розыска, исполнявший роль шофера и, судя по всему, соответственно проинструктированный Шиманеком.

— Теперь то, о чем я говорил вам по телефону, — сменил тему Адамчик. — Дело было так: примерно за месяц или полтора до убийства, точной даты я не помню, Зигмунт сказал мне: «На бетонном заводе цемент теперь стали воровать целыми вагонами». Я не придал особого значения его словам, поскольку знал, что для Зигмунта любой, кто работал чуть хуже, был уже вором и жуликом. А потом, помедлив, добавил: «Сейчас всюду, от Жераня до самой Яблонной, все строят себе теплицы. А похоже, никто из этих «огородников» по официальным каналам цемент не покупает. Во всяком случае, в таких количествах, которые необходимы для всей постройки. Где же они берут стройматериалы? Проще всего, конечно, цемент раздобыть у нас. Под боком. Цементовоз свернет в сторону, сбросит пару мешков и, даже не опоздав, как ни в чем не бывало прибудет на стройку.

— Любопытно… и, возможно, правда? — отозвался поручик.

— Тогда я не придал этому особого значения и сказал: «Ты знаешь, Зигмунт, у нас своих забот полон рот, не бери себе в голову чужие. Для нас что главное? — вовремя получать бетон. А цементом пусть занимаются те, кому положено, — на комбинате. У них жесткие нормы, они знают, сколько бетона должно получиться из одной тонны цемента. Так что пусть уж они и контролируют. Дело это не твое». Но Зигмунт уперся: «Да что — количество?! Количество всегда получится: возьмут чуть побольше воды и щебня — вот тебе и количество. Воду никто не проверяет — бог ее знает, сколько залили, а щебень получают целыми составами, и контроль за ним не такой, как за цементом. На бетономешалках ничего не стоит выкроить несколько, а то и десяток мешков цемента за счет щебня и воды. При таких объемах потребления, как у нас, никто этого и не заметит. Даже специальный анализ и то вряд ли выявит существенную разницу. А ты знаешь, сколько сейчас стоит на черном рынке мешок цемента? Хватит не только на выпивку».

— Тут он был прав: месяца не проходит, чтобы милиция не накрыла расхитителей стройматериалов, — согласился поручик.

— А я, честно говоря, тогда разозлился на Зигмунта — вечно ему надо совать нос не в свои дела. «Вот и пойди, — сказал ему, — к директору бетонного завода, а то и к самому генеральному, только мне голову не морочь. У меня и своих забот хватает — некогда на чужие подворья заглядывать, сотни людей под началом, и за каждым присмотри, а ты тут цепляешься за какой-то мешок цемента».

— Ну а что он?

— Сказал — пойдет, только сначала соберет факты, чтобы все было ясно.

— И ходил?

— Не знаю. Мне вскоре пришлось выехать в командировку в Чехословакию, а когда я вернулся, Стояновский уже погиб.

— А вы сами не интересовались на комбинате или у дирекции, имели у них место факты хищения цемента?

— Нет, лично я не интересовался и не знаю, обращался ли к ним Стояновский, хотя думаю, что его предположения могли иметь основания. Если говорить откровенно, я и сам не раз задумывался, откуда люди, строящие теплицы, берут цемент, стекло, жесть, а тем более железную арматуру, которую достать еще труднее, ведь она почти не бывает в розничной продаже. И не секрет, что частные строения растут порой куда быстрее, чем многие наши заводские корпуса, строящиеся государственными организациями, которые в принципе не должны иметь недостатка в стройматериалах. Весь этот разговор с Зигмунтом пришел мне на память только сегодня, и я тут же позвонил вам, так что у меня не было даже времени проверить какие-либо факты.

— Ну что ж, может быть, даже лучше, что об этом никто не знает, — решил поручик. — Если инженер Стояновский нащупал верный путь раскрытия махинаций и его смерть с этим связана, предпочтительнее, чтобы наш разговор остался в тайне — для вашей личной безопасности. А мы по своим каналам проверим, насколько основательными были предположения Стояновского.

— Вы полагаете, они могли его за это убить?

— Если речь идет не о мелких хищениях, а о крупном деле, поставленном на широкую ногу, то замешанные в нем люди из опасения быть разоблаченными могли не остановиться и перед убийством.

— Крупные хищения на бетонном заводе возможны только с ведома и с участием его руководства. Директора завода, инженера Верначика, я хорошо знаю. Это безусловно честный человек.

— А другие? Вы тоже готовы поручиться за их честность?

На лице Адамчика отразилась неуверенность.

— За последний год у них много людей сменилось, особенно инженерного состава, и я знаю не всех. Но многих, работающих давно, знаю хорошо и не думаю, чтобы они оказались способны на столь неблаговидные дела.

— Обычно любая преступная группа, — заметил поручик, — начинает с мелких краж и хищений, а затем, когда воочию убедится, что отработанная ею система хищений — совершенна и раскрыть ее никому не удастся, «дело» разрастается, а привычка преступников к легкому и быстрому обогащению приводит к непомерному росту аппетита. Такова история всех крупных дел, связанных с хозяйственными преступлениями. Вспомните аферы с мясом, с текстилем, громкое «ртутное» дело и другие. Сам директор может быть кристально честным человеком, а расхитители будут орудовать за его спиной. Достаточно, если в сговор войдут кладовщики, сторожа, шоферы и лица, осуществляющие контроль за использованием цемента. Документация при этом всегда будет в полном ажуре. Директор ведь не может неотлучно находиться подле бетономешалок и лично контролировать, сколько в них загружается щебня или заливается воды. А полученные за их счет излишки цемента тем временем будут спокойно уплывать за ворота.

— Да, но качество бетона периодически проверяется.

— Думаю, экспертизы в условиях нестационарного производства вряд ли отличаются особой тщательностью. Да и тот, кто осуществляет эти экспертизы, тоже может входить в состав преступной группы.

— Ну, все это, конечно, возможно, не берусь спорить, — согласился Адамчик. — Во всяком случае, вспомнив свой разговор с Зигмунтом, я счел своим долгом передать его вам.

— Вы правильно поступили, и я благодарю вас за эту информацию. Но договоримся считать наш разговор сугубо конфиденциальным, хорошо?

Вернувшись со стройки, Чесельский поспешил с докладом к полковнику Немироху. «Старик» внимательно все выслушал.

— Мы столько раз оказывались на ложном пути, быть может, на этот раз напали наконец на верный… — раздумчиво проговорил Немирох. — Возможно, здесь и кроется с таким трудом искомый нами мотив преступления. Свяжись с майором Лискевичем, начальником отдела по борьбе с хищениями. Он в этих делах разбирается лучше нас. Пусть проверят.

Майор Лискевич воспринял сообщение поручика без особых эмоций.

— Да, конечно, — сказал он, выслушав Чесельского, — проблемой хищений строительных материалов на государственных предприятиях мы занимаемся и кое-каких результатов добились. Но никому еще никогда не удавалось ликвидировать хищения и спекуляции только путем директив и мер пресечения. Изжитие дефицита — вот ключ к решению проблемы полной ликвидации черного рынка. А в настоящее время, при столь напряженных планах строительства, государство пока не в состоянии обеспечить цементом розничную торговлю. И в этом — главное… Нам известно, конечно, о массовом строительстве частных теплиц, дач, вилл… Но что касается теплиц, то для их строительства требуется сравнительно немного цемента — только на фундамент да пол. Притом, надо сказать, это строительство в принципе поощряется и определенное количество материалов для него продается по вполне легальным каналам. Другое дело — хватает ли этого… На бетономешалках, работающих на Торуньской трассе, хищения цемента маловероятны. И вы знаете почему?

— Нет, конечно…

— Все дело в мешках, в обыкновенных мешках.

— То есть как — в мешках?

— Да вот так: чтобы украсть цемент, его надо в чем-то вывезти за ворота завода.

— Но ведь цемент обычно упакован в бумажные или целлофановые мешки по пятьдесят килограммов.

— В такой таре он доставляется на мелкие стройки. А на крупные его развозят прямо с цементных заводов в больших цистернах. Здесь он либо складируется в специальные емкости, либо сразу загружается в бетономешалки. В обоих этих случаях за счет нарушения технологии, установленных норм преступник действительно может получить на заводе избытки цемента. Но как его вывезти?

— В цистерне, в которой цемент доставлен.

— Частный покупатель вряд ли станет приобретать насыпной цемент Ему, как правило, требуется всего несколько, ну десятка два, мешков. А цистерной перевозится тонн двенадцать — количество, достаточное для строительства средних размеров кирпичного здания, а не какой-то там теплицы или дачи. Кроме того, цистерна — громадный специализированный автомобиль и слишком уж бросается в глаза, так что частный покупатель не рискнет впускать ее на свой участок. Как свидетельствует наша практика, ворованный цемент чаще всего доставляется в простых грузовиках, а то и просто в багажниках легковых автомобилей.

— Значит, наша версия несостоятельна?

— Ну, так категорически я утверждать не берусь, — возразил майор, — изобретательность расхитителей не знает границ. Они вполне могли измыслить какие-нибудь методы хищения насыпного цемента. Одним словом, мы тщательно исследуем этот вариант. Проведем проверку на бетонозаводе. Направим туда группу наших сотрудников, возьмем под контроль дороги, ведущие с завода и на завод. Похищенные материалы проще всего обнаружить при их перевозках.

В последующие дни сотрудникам майора Лискевича пришлось немало потрудиться. Патрули задерживали и проверяли все автомашины, проходившие вблизи завода. Владельцы теплиц на разные лады объясняли, где и как они приобрели строительные материалы.

Как обычно, такого рода проверки выявили самого разного рода нарушения и преступления. Одни из них сразу же подлежали передаче в прокуратуру, за другие накладывались соответствующие штрафы. Однако ни одного доказательства, свидетельствовавшего о незаконном вывозе цемента с бетонозавода, получить не удалось.

Майор был прав, считая, что воровать насыпной цемент трудно. Теоретически существовала, конечно, возможность того, что на заводе насыпной цемент фасуется в мешки. Но занятие это слишком хлопотное и заметное. А кроме того — где взять мешки?

Поручик Чесельский, ознакомившись с докладом майора о результатах проверки, только горестно покачал головой — бедняга стал привыкать к провалам всех своих версий по этому делу.

Со дня убийства Зигмунта Стояновского прошло больше месяца, а убийца все еще оставался на свободе, и ничто не предвещало возможной в ближайшее время перемены.

Однако…

Глава X БАНДЕРОЛЬ С КНИГАМИ

— Поручик Чесельский, на ваше имя пришла бандероль, — сообщила по телефону сотрудница канцелярии.

— Какая бандероль? Служебная?

— Нет, из книжного магазина «Книга — почтой». Бандероль с книгами.

— Я не заказывал никаких книг.

— Не могу вам ничего сказать. На обертке ваше имя. Две книги, перехваченные бумажной лентой, два толстых тома. Из-под наклейки видно название — «Великая коалиция»[5]. Вы сами придете или вам принести?

— Передайте с кем-нибудь при оказии ко мне в кабинет.

— Дежурный сейчас будет разносить почту, он вам и занесет.

— Спасибо.

Поручик положил трубку и, обращаясь к Шиманеку, сказал:

— Чертовщина какая-то: на мое имя из магазина «Книга — почтой» пришла бандероль с книгами. А я никаких книг там не заказывал. Любопытно, кто это решил сделать мне такой подарок?

— Что за книги?

— Сказали «Великая коалиция»…

— Везет же людям: за ней сейчас все гоняются, она буквально на вес золота; говорят, на черном рынке стоит семьсот злотых, а по официальной цене едва двести. Может быть, это прекрасная Ирена решила преподнести тебе такой приятный сюрприз? Кстати, как у нее дела?

— Не знаю. Думаю, она здорова.

— Как тебя понимать?

— Да так и понимать: я не виделся с ней со дня выписки из больницы.

— Не может быть!

— Честное слово, не виделся. И даже по телефону не говорил.

— И не отнес ей букетика цветов с благодарностью за спасение тебе жизни и за все, что она для тебя сделала?!

— Полковник же официально выразил ей благодарность…

— Ну знаешь, ты просто кретин или, скорее всего, обыкновенный чурбан!

Дальнейшие соображения подпоручика на этот счет прервал капрал Ябковский, доставивший Чесельскому бандероль. Действительно, это оказались два толстых тома, перехваченных лентой из плотной оберточной бумаги. На ней — белая наклейка с машинописным текстом: «Варшавское городское управление милиции, дворец Мостовских, поручику Анджею Чесельскому».

Посылка была перевязана цветным шнурком, какой обычно используется в книжных магазинах. Поскольку бумажная лента была значительно уже, чем книги, поэтому можно было прочесть на корешках: «Великая коалиция», а чуть ниже — на одном томе римская единица, а на другом — двойка. На оберточной ленте с задней стороны шариковой ручкой написано: «Книга — почтой», ул. Сверчевского, Варшава.

Чесельский повертел бандероль, достал ножницы, собираясь разрезать цветной шнурок.

— Погоди-ка минутку.

— Ты чего?

— Положи, не трогай…

Чесельский, не переча, положил книги на стол, но взглянул на приятеля с удивлением.

— Что-то берут меня сомнения насчет бескорыстных доброхотов, — проговорил Шиманек. — Один раз тебя уже пытались укокошить, а теперь вот эта непонятная бандероль. Черт ее знает, что в ней! Ну подумай сам: ты не заказывал — и вдруг тебе приносят самую дефицитную книгу. Ты с кем-нибудь говорил о ней? Просил кого-нибудь достать ее? Нет! Вот то-то и оно!

— Пока я десять дней валялся в больнице, мы с Иреной много говорили о литературе. Точно не помню, но вполне возможно — я называл эту книгу. У меня дома есть в библиотечке несколько книг о второй мировой войне, а вот «Великую коалицию» я как-то прозевал и не подписался на нее.

— Раз такое дело, звони сейчас же Стояновской и спроси, не от нее ли этот подарок.

— Не буду я ей звонить.

— Ты просто идиот! Вы что — поссорились?

— Да нет, не буду я ей звонить, и все.

— В таком случае я позвоню. — Шиманек нашел в справочнике номер телефона кафе «Аида». Ему повезло — Ирена была на работе. Она подошла к телефону.

— Пани Ирена, говорит подпоручик Шиманек. Я хотел бы узнать у вас, в последнее время вы не делали, часом, какого-нибудь подарка Чесельскому.

— Я? Подарка Чесельскому? Нет! — в голосе Стояновской звучало удивление.

— Вы не посылали на имя Анджея по месту его работы два тома «Великой коалиции»? — продолжал допытываться Шиманек.

— Нет, а почему вы об этом спрашиваете?

— Дело в том, что Анджей получил эти книги и не знает, кого за них благодарить.

— А сам он не мог меня об этом спросить?

— Я сказал ему то же самое, но он постеснялся вас беспокоить.

— Никому никаких книг я не посылала! — Стояновская положила трубку.

— Нам не остается ничего другого, как обратиться для вскрытия бандероли за помощью к специалистам-пиротехникам.

— Не дури, — возразил Чесельский, — не смеши людей. Ты, похоже, насмотрелся или начитался американских детективов… А впрочем, знаешь, давай доложим полковнику, пусть он решает, как поступить.

Полковник полностью поддержал Шиманека и даже запретил обоим офицерам находиться в комнате, где лежала таинственная бандероль, а сам занялся поисками специалиста, который сумел бы обезвредить вполне возможно находящееся в бандероли взрывное устройство. Проблема оказалась не столь уж простой, поскольку в Польше, к счастью, такого рода преступления встречаются редко. И все же в Главном управлении милиции отыскался человек, который, будучи по профессии сапером, специально занимался изучением технических средств, применяемых при таких преступлениях. Капитан Лясковский, узнав, о чем идет речь, искренне обрадовался, что его теоретические познания могут принести наконец практическую пользу, и без проволочек, тотчас же, явился в городское управление. Он принес с собой довольно увесистый чемодан со множеством всяческих приборов и приспособлений, которые могли понадобиться в его трудной и опасной работе.

— Если бандероль доставил в управление почтальон, а в кабинет принес дежурный, то сам собой напрашивается вывод, что ее без опасений можно взять в руки. Часовой механизм здесь, пожалуй, исключается. Вероятнее всего, установлен взрыватель, срабатывающий при вскрытии бандероли. Притом мину, надо думать, заложили только в одну из книг, вторая останется вам, поручик, на память об этом событии.

— А я лично думаю, все значительно проще: кто-то из знающих о моем увлечении историей решил сделать мне приятный сюрприз.

— Сюрприз? Пожалуй, похоже… Но вот — приятный ли? Ну что ж, сейчас посмотрим. Только для этого нам придется выехать в какой-нибудь пустынный уголок на берегу Вислы; на пляжах в эту пору, слава богу, ни души, а заряд здесь вряд ли большой силы, на открытом воздухе не причинит особого вреда. Надо сказать, такого рода бомбы у нас изготовляются редко и крайне примитивно, не то что на Западе, где в этом смысле изощряются на все лады.

— Ошибиться вы не боитесь, капитан?

— А вы знаете поговорку: сапер ошибается только один раз. Впрочем, о такой возможности в данном случае я не думаю — я почти твердо знаю, какое именно устройство обнаружим мы внутри: примитивный ударный механизм с пружиной, который, высвобождаясь, разбивает капсюль. Мне встречались «игрушки», сконструированные по этому принципу. Их называют — «медаль за отвагу». Медаль кладется на видное место, скажем на стол, а соединенный с ней пакет со взрывчаткой прячется поблизости. Когда кто-нибудь, заинтересовавшись медалью, берет ее в руки, чтобы получше рассмотреть, раздается довольно громкий взрыв. В данном случае наверняка нечто подобное.

Капитан спокойно зажал бандероль под мышкой и в сопровождении обоих офицеров вышел из здания управления. Они поехали на пляж в Саской Кемпе. Выбрав место поукромнее, Лясковский раскрыл свой чемодан, достал из него разные приспособления: целую коллекцию разнообразных ножей и ножичков, спиц и тонких прозрачных пластинок из пластмассы.

Затем осторожно принялся срывать бумажную ленту. Внимательно осмотрел шнурок. Взяв длинный тонкий нож, он попытался просунуть его между страницами обеих книг В том с римской цифрой «II» нож вошел без труда и конец лезвия вышел с другой стороны. Не встретило тонкое лезвие сопротивления и между двумя томами. Но когда дело дошло до первого тома, то нож вошел между страницами всего на каких-нибудь два сантиметра и сразу же уткнулся в препятствие. При попытках ввести его с других сторон повторялось то же самое — острие неизменно наталкивалось на какую-то преграду.

— Все ясно, — сказал капитан, проведя все эти манипуляции, и подошел к офицерам, с безопасного расстояния наблюдавшим за его действиями.

— Итак, в первом томе. Притом бомбочка именно такой конструкции, как я и предполагал. Второй том в порядке.

Теперь капитан спокойно разрезал цветной шнурок, которым были связаны книги, крепко зажал первый том, отложил его в сторону и придавил сверху каким-то грузом, а второй том спокойно перелистал и протянул Чесельскому.

— Первый том придется, поручик, поискать в магазинах, — сказал он с улыбкой, — тот, что вам прислали, не годится для чтения.

Настал самый ответственный момент. Лясковский осторожно просовывал тонкую прозрачную пластинку под обложку книги, не давая в то же время той раскрыться. Когда пластинка установилась наконец в нужном месте, капитан, сильно прижав ее, открыл обложку, а пластинку придавил грузом.

— Идите сюда, — позвал Лясковский офицеров, — взгляните на это «чудо современной техники».

Чесельский с Шиманеком подошли. В раскрытой книге под прозрачной пластинкой просматривалась какая-то металлическая банка с прикрепленной к ней стальной пружиной в форме греческой буквы «омега». Рядом из банки чуть высовывался латунный капсюль, какие обычно используются в охотничьих патронах.

— Я же говорил — примитивная работа, — с чувством некоторого самодовольства заметил Лясковский. — Но заряда этой «игрушки» вполне достаточно, чтобы отправить любопытного читателя к праотцам. Стоило открыть обложку, как пружина сразу высвобождалась и ударяла по капсюлю. А поскольку взрывчатое вещество заключено в корпус нз металла, взрыв был бы довольно мощный.

— Что теперь делать дальше? — спросил Чесельский.

— Ну, остались сущие пустяки, — пошутил капитан. — Сначала нужно сдвинуть пластинку, чтобы захватить и извлечь пружину, а все остальное уже не более опасно, чем носить в патронташе охотничьи патроны.

Минуту спустя капитан с преспокойным видом прятал в свой чемодан извлеченную пружину и не представлявшую больше никакойопасности книгу.

— Наш музей в отделе криминалистики, — сказал он смеясь, — пополнится новым интересным и редким экспонатом. Очень рад, поручик, что среди ваших друзей есть оригиналы, присылающие столь редкостные и забавные презенты. На будущее — всегда к вашим услугам, — сказал он, улыбнувшись.

Капитан отправился к себе, на улицу Ксаверов, Шиманек и Чесельский с книгой под мышкой вернулись в свой кабинет.

— Пожалуй, эту книгу тоже следует отправить в отдел криминалистики, — решил Чесельский, — возможно, на ней удастся обнаружить какие-либо следы.

— А я вот прихватил с собой обрывки упаковки, — подал ему клочки бумаги и цветной шнур Шиманек, — отправь все вместе.

Позвонила Кристина и передала приказ полковника обоим немедленно явиться к нему в кабинет.

Немирох не скрывал скверного расположения духа.

— Ну вот, дело уже дошло до того, что в городское управление милиции стали присылать посылки с бомбами. А вы, кажется, по-прежнему недооцениваете серьезность положения и хотели сами вскрыть бандероль. Я так говорю?

— Все так, я действительно хотел ее вскрыть, — откровенно признался Чесельский.

— Я предупреждал вас о повышении бдительности или не предупреждал?

— Предупреждали. — Чесельский, хорошо изучивший своего шефа, знал, что, поддакивая и соглашаясь, скорее можно его разоружить.

— В отделе у меня одни ослы, а не офицеры.

— Так точно, пан полковник. — Про себя Чесельский не без юмора подумал, что у него сегодня «удачный» день: идиотом, кретином и чурбаном его уже называли. Теперь для полноты картины добавился еще и «осел». А ведь, судя по всему, еще не вечер.

— Ну, если и не совсем ослы, то, во всяком случае, — смягчился полковник, — люди крайне неосмотрительные, неспособные мыслить.

— Пан полковник…

— Ладно, помолчите… Я ведь однажды вам уже говорил: почему преступник стремится устранить именно Чесельского? Не меня, не Шиманека, а именно Чесельского! Надо думать, не из-за одной лишь любви к убийству, а с определенным умыслом, и вероятнее всего потому, что в руках у Чесельского ключ к разгадке тайны, но Чесельский не может его обнаружить. А не может — потому что не способен мыслить!

— Я только и делаю, что об этом думаю. Ищу мотив преступления, и Антек этим занят, но, увы, пока все безрезультатно.

— Анджей, повторяю тебе еще раз: только ты, один ты можешь раскрыть убийцу. Ни я, ни Шиманек, изучившие досконально все дело, как видно, не имеем никаких выходов на убийцу и не представляем для него какой-либо опасности. Только ты можешь найти убийцу. Это твое дело…

— Я отправил в отдел криминалистики второй том и упаковку бандероли. Возможно, на них удастся обнаружить какие-нибудь следы. Правда, и без того мы получили кое-какие сведения о преступнике.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, во-первых, мы знаем теперь, что этот тип занимается изготовлением бомб, может доставать капсюли и порох, значит, скорее всего — охотник. В качестве взрызателя в своей адской машинке он использовал пистон от охотничьего патрона.

— Ищи ветра в поле — сколько в Польше охотников?

— И все же это кое-какой след.

— Далеко по нему не уйдешь. Иное дело, если удастся схватить преступника, тогда этот факт действительно может стать одной из улик… А вообще, Анджей, знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— Поезжай-ка ты, брат, на рыбалку или куда-нибудь в горы; отдохни как следует. В Закопане, к примеру, октябрь бывает на редкость хорош! Возьми с собой Иренку… Или уж в крайнем случае сиди себе в «Аиде», у окошка, да пялься на прохожих…

— Он с Иреной вообще не встречается.

— Серьезно?

— Так точно, не встречаюсь!

— Ну и дубина ты. Такая женщина. Да будь я помоложе…

«Вот, теперь есть и «дубина» — полный комплект», — чуть ли не с удовольствием подумал Чесельский, а вслух сказал:

— Я не забываю, что Стояновская у нас пока единственная подозреваемая по делу…

Немирох искоса взглянул на поручика и улыбнулся:

— Я всегда знал, что ты славный парень. Но, признаться, не ожидал, что до такой степени. Ну что ж, прости. Не сердись на старика.

— Пан полковник, да я…

— Ладно. С сегодняшнего дня мы берем тебя под охрану. Круглосуточно, и днем, и ночью. Как крайняя мера предосторожности. Отныне ты не имеешь права самостоятельно даже открывать дверь в собственную квартиру. Выходя из дома, каждый раз оставляй какой-нибудь знак, по которому можно будет потом отметить попытку проникновения к тебе в квартиру. Никаких посещений общественных мест. Ни во что не вмешиваться. Даже если услышишь крики о помощи или увидишь, как хулиган избивает беззащитного старика. Необходимые действия будет предпринимать твоя охрана. Ты — ни в коем случае! Ясно?

— Так точно, все ясно.

— И конечно, ни шагу без оружия.

— Слушаюсь!

— Притом знай: дело тут не в тебе. Дело в раскрытии преступления, раскрыть которое, повторяю еще раз, можешь только ты. В твоих руках все козыри. Хочешь не хочешь, но еще раз проанализируй все свои действия и поступки. Что-то самое важное в материалах дела проходит мимо твоего внимания, поскольку на первый взгляд кажется мелким и ничего не значащим. А меж тем именно этого больше всего опасается убийца Стояновского и потому, вероятно, будет и дальше предпринимать попытки устранить тебя.

— Не думаю, чтобы он посмел рискнуть еще раз…

— Знаешь пословицу: бог троицу любит, а я предпочитаю, чтобы третьего раза не было. Потому и сам поберегись, и мы тебя подстрахуем.


Поручик не воспользовался предоставленной ему свободой. Он не поехал ни на рыбалку, ни любоваться красотами польской осени в Татрах. Ежедневно в урочный час приходил на работу и вновь засаживался за изучение материалов дела. Увы — все впустую.

Не порадовали и результаты исследований, проведенных криминалистами. На книге были обнаружены микроскопические следы искусственной шерсти серого цвета — вероятнее всего, от женского платья — и следы темносиней шерсти с эланом, из какой чаще всего шьют мужские костюмы.

Капитан Лясковский сообщил, что бомба была заряжена обычным порохом, он продается в любом магазине охотничьих принадлежностей, заряд достаточно мощный для того, чтобы убить или, во всяком случае, покалечить. Причем взрыв произошел бы неизбежно: при проведении испытаний после удаления порохового заряда спусковое устройство каждый раз неизбежно разбивало капсюль. Металлическая банка под порох, как и вся книга-сюрприз, были, видимо, тщательно протерты, и никаких следов на них обнаружить не удалось.

Глава XI СНОВА ЗАСВЕТИЛО СОЛНЦЕ

Наступила «золотая польская осень». В Варшаве стояли теплые погожие дни. Женщины опять надели летние платья, мужчины щеголяли в легких светлых костюмах, днем ходили даже в одних рубашках, без пиджаков.

Дело об убийстве Зигмунта Стояновского, увы, не двигалось с места. Прокурор потерял, казалось, надежду на розыск убийцы и все чаще напоминал, что установленный законом срок истекает, а значит, следствие по делу придется приостановить. Полковник Немирох ничего, правда, не говорил, но смотрел так, что Чесельский готов был провалиться сквозь землю, лишь бы не встречаться с начальством. Очаровательная официантка из кафе «Аида» совсем уже не надеялась на долгожданный телефонный звонок.

Чесельский чуть ли не наизусть выучил все документы следственного дела, но так и не мог понять, почему именно он представлял собой угрозу для преступника и отчего начальник отдела не перестает твердить, что никто, кроме него, дела раскрыть не сможет, ибо «это его дело».

— Великолепный сегодня день, — приветствовал Чесельского Шиманек, приходивший теперь на работу первым. — Пожарче, пожалуй, чем тот, когда ты на Таргувеке предстал перед всеми «женщиной в белом».

— «Женщиной в белом»? — Поручик, удрученный неудачами последнего времени, не сразу понял, о чем идет речь.

Лишь минуту спустя в памяти его всплыл заводской двор на улице Земовита, треск лопнувшего мешка и туча белой пыли, сразу окутавшая тех, кто стоял рядом, с головы до ног. И тут вдруг в сознании его высветился совсем крохотный абзац в одном из документов дела. Абзац, все время казавшийся поручику абсолютно ничего не значащим, сейчас внезапно обретал значение, становясь чуть ли не ключом к разгадке всего дела. Чесельский сунул бумаги в сейф, выскочил из-за стола и бросился к двери.

— Что тебя укусило? — вскинул брови Шиманек, удивленный, что приятель не интересуется даже результатами его вчерашней операции.

Чесельский остановился у порога:

— Теперь я знаю, кто убил Стояновского или, во всяком случае, мотивы убийства и где надо искать убийцу.

— Кто?!

— Не скажу.

— Почему???

— Ты скажешь, что я спятил, и будешь, пожалуй, не так уж далек от истины.

— Похоже, ты и впрямь спятил.

— Возможно. Но зато я знаю, кто убил, хотя против этого человека у меня нет никаких улик. Если я скажу, как пришел к этому выводу, вы все лопнете со смеху.

— Куда тебя несет?

— Сначала домой. А потом в отдел криминалистики. За уликами.

— Будь осторожен. Не забывай, что приказал полковник.

— Да брось ты, — отмахнулся Чесельский, — за мной и так везде шляется этот цербер. Сыт я им по горло.

— А сейчас, когда в черепке у тебя что-то прояснилось, тем более будь осторожен.

Этих предостережений поручик уже не слышал. Он выскочил из кабинета и спустя минуту мчался на машине к своему дому. Дома тщательно завернул в газету «улику» и тут же отправился в отдел криминалистики.

— Это нужно срочно, — убеждал он майора, специалиста по микроследам. — Дело не терпит отлагательства.

— Торопливость нужна лишь при ловле блох. — Майор никак не реагировал на чрезмерные эмоции Чесельского. — Результаты исследования вы получите, как только они будут готовы — не раньше и не позже. А сделаны они будут, как только до них дойдет очередь.

— Но поймите, майор, это действительно очень срочное дело.

— У нас все дела срочные. Других нам и не присылают. Вам всем кажется, что мы тут вообще бездельничаем — заглянем в микроскоп, просветим ультрафиолетом — и готово. А вы отдаете себе отчет в том, что от результатов нашей работы зависит порой жизнь человека? — Майор сел на любимого конька. — Вы там в своей офицерской школе в Щитне наслушались всяких сказок, вот теперь всякий раз и мчитесь сюда как ошпаренные.

— Да нет, поверьте, это в самом деле крайне важно. Дело об убийстве. Иначе разве я посмел бы настаивать…

— Ну ладно, хорошо. — Майора явно смягчила покорность поручика. — Сделаю для вас исключение, пропущу вне очереди. Результаты получите послезавтра. В четырнадцать часов. Придете сами или отправить в управление?

— Только послезавтра в два?.. — ахнул Чесельский.

— Ну хорошо, в десять утра. Раньше нечего и думать, коллега. Здесь вам не пекарня.

— Большое спасибо. Я сам приеду за результатами.

Полтора дня показались Чесельскому целой вечностью.

Он снова листал материалы дела, и все больше разного рода деталей начинало выстраиваться в определенную версию, первоначально казавшуюся маловероятной.


Уже в восемь утра поручик был в отделе криминалистики. Майор встретил его сухо: «Я сказал, в десять — значит, в десять, и ни минутой раньше».

Наконец стрелки часов дотащились до этой вожделенной цифры. В приемную, где нетерпеливо ерзал на стуле Чесельский, вошла миловидная сотрудница и вручила ему плотный желтый конверт.

— Вот, пожалуйста, готово. Распишитесь в получении.

Поручик кое-как расписался и нетерпеливо вскрыл конверт. Анализ оказался именно таким, какого он и ожидал.

В руках Чесельского появилась первая хотя и не очень веская, но все же улика. Эта бумажка с несколькими строчками машинописного текста обретала решающее значение. Она свидетельствовала, что следствие после целой серии неудач сдвинулось наконец с мертвой точки.

Окрыленный удачей, поручик пулей влетел в кабинет начальника, даже не спросив у Кристины разрешения. Полковник Немирох при виде его возбужденного лица сразу понял:

— Ну, что там у тебя? Вспомнил наконец? Рассказывай!

Вместо ответа поручик протянул полковнику заключение криминалистов.

Немирох внимательно его прочитал и недоуменно пожал плечами:

— Что-то я не очень понимаю… В чем тут дело?

— Ну как же, — заторопился Чесельский. — Пыль на моих брюках идентична микроследам, обнаруженным на гире, которой убит Зигмунт Стояновский, а пыль на брюках — из кооператива «Строитель».

— Да, — согласился полковник, — это действительно факт существенный.

— Конечно. — Поручику все казалось теперь ясным.

— Но все-таки какая связь между этим фактом и убийством Стояновского?

— А вот это мне предстоит выяснить.

— Каким образом?

— Я долгое время не мог сообразить, почему преступники хотели убрать именно меня. Теперь наконец понял, что только я один, совершенно, впрочем, случайно и при довольно странных обстоятельствах, встречался с убийцей. Вот он и опасался, что я его раскрою. Похоже, так оно наконец и случилось.

— Что ты намерен предпринять?

— Выяснить мотивы убийства.

— Но они, кажется, понятны.

— Не совсем. Тот факт, что инженер Стояновский выявил причины удлинения сроков схватывания бетона в опалубке, сам по себе не мог служить поводом для его убийства. Повод в чем-то другом, должен быть связан с незаконной наживой. Сдается мне, что на импортные материалы, поставляемые нам из капиталистических стран, государственная цена на которые достаточно высока, имеется немало охотников. Я, правда, не знаю пока, где и как эти материалы используются, но обратите внимание — в заключении криминалистов отмечено: «…один из обязательных компонентов косметической пудры». Это уже кое-что… А возможно, этот импортный товар используется еще и в других целях. Это надо проверить. Надо также установить, пользуется ли он спросом на черном рынке.

— Работа большая, — заметил полковник.

— Справлюсь, товарищ полковник, а Шиманек мне поможет.

— Хорошо. А что дальше?

— Если выяснится, что этот товар можно сбывать за хорошую цену, вопрос станет совершенно ясным. Стояновский погиб потому, что докопался до сути дела. Он понял, что материалы, используемые в строительстве Торуньской трассы, идут налево, кто-то проворачивает крупные махинации, и убили его те, кто этими махинациями занимается, греет на них руки.

— Все это, может быть, и так, а может, и иначе. Лично у меня нет уверенности в успехе.

— Почему?

— Допустим, ты на верном пути и сумеешь вскрыть крупные злоупотребления на стройке. Но что дальше? Мы ликвидируем преступную группу. Однако это еще не значит, что нам удастся найти убийцу Стояновского. Одно дело — преступление экономического характера, и совсем другое — убийство.

— Да, но зато у этой группы могли быть мотивы для убийства Стояновского.

— Предположим, прокурор поддержит твою точку зрения. Но он ведь не может посадить на скамью подсудимых сразу нескольких, а то и десяток членов преступной группы по обвинению в убийстве Стояновского. У нас не существует коллективной ответственности. Преступник должен быть изобличен в содеянном и вина его доказана. А нам ведь хорошо известно, что убийца был один. Его видела эта… ну как ее?

— Мария Болецкая.

— Вот именно. Мария Болецкая. Вполне возможно, что преступник имел прикрытие, но это нами не установлено. Возможно также, что на Кошиковой улице его ждал автомобиль. Возможно, наконец, кто-то приказал этому человеку совершить убийство. Все это вполне возможно, но, даже раскрыв всех членов группы, как изобличить убийцу? Все будут отпираться и сваливать вину один на другого. Удастся ли тебе установить, кто был непосредственным исполнителем? А без этого прокурор не поддержит обвинительного заключения. Мне припоминается один классический случай. Дело было в Гдыне, где я начинал свою милицейскую службу. Тогда я еще занимался расследованием не убийств, а лишь разных мелких преступлений и злоупотреблений. И вот как-то, сворачивая со Свентояньской улицы в переулок, перевернулся мотоцикл. Водитель и пассажир не подавали признаков жизни. Кто-то бросился за находившимся поблизости милиционером. Тот явился к месту происшествия, вызвал милицейскую машину и «скорую помощь». Прибывший врач констатировал, что никто из мотоциклистов не пострадал. Просто оба были мертвецки пьяны и потеряли сознание. Их доставили к нам в камеру предварительного заключения. Когда они протрезвели, я взял в оборот владельца мотоцикла. А он доказывал мне, что, выйдя из пивной и понимая, что сильно пьян, отдал ключи от мотоцикла своему приятелю, у которого были водительские права, а сам сел на заднее сиденье. Его приятель в свою очередь заявил: «Да чтобы я в пьяном виде сел за руль чужого мотоцикла?! Ни за что на свете! Я сидел сзади». Свидетелей, которые бы видели, кто в действительности сидел за рулем, найти не удалось. Над нами все потом потешались. Смотри, как бы и тебе не оказаться в подобном положении.

— Будьте спокойны, не окажусь, — ответил поручик. — Изобличение убийцы не составит особого труда.

— На чем основана твоя уверенность?

— Прежде всего на том, что убийца — человек, которого Стояновский лично не знал. Болецкая ясно видела, как инженер, выйдя из машины, не обратил никакого внимания на незнакомца, потом убившего его гирей. Значит, когда Стояновский работал в кооперативе, этот человек там еще не работал. Затем пятно на его брюках, которое заметила Болецкая.

— Ты думаешь, убийца до сих пор хранит свои испачканные брюки?

— Допускаю, что он отдал их в чистку.

— Или просто сжег.

— Если так, — заметил поручик, — то я действительно лишусь одной из важных улик. Но всего лишь одной. Хотя, впрочем, не думаю, чтобы преступник это сделал. Во-первых, у него были совершенно новые джинсы. Из тех, с которыми так просто не расстаются. За них отваливают по три-четыре тысячи. Последний крик моды. Кроме того, этот человек не знает, что злополучное пятно заметила единственная свидетельница его преступления. А потом, вряд ли преступник так уж сведущ в криминалистике и знает, что любое самым тщательным образом выведенное пятно отчетливо проступает в инфракрасных лучах. Тем более жирное пятно. Уверен, он просто-напросто отдал брюки в химчистку и теперь, скорее всего, спокойно в них щеголяет.

— Всегда нужно рассчитывать на худшее. А вдруг — все-таки сжег?

— Тогда, конечно, одной уликой будет меньше, зато есть еще одна: на присланной мне книге криминалисты обнаружили микроследы шерстяной ткани темно-синего цвета. Трудно себе представить, чтобы все члены преступной группы ходили в одинаковых пиджаках, сшитых из одного и того же материала.

— Бомбу мог сооружать один член группы, а убивать Стояновского совсем другой. — Полковник нарочно старался сбить поручика с толку.

— Теоретически это, конечно, возможно. Но думаю, что преступник, совершивший убийство и вторично пошедший на убийство — я имею в виду покушение на меня, — скорее всего, сам отважился и на третье покушение. И еще: изготовлявший бомбу, помимо всего прочего, видимо, охотник. А если подойдет и его пиджак, у нас будут все основания предъявить ему обвинение в трех преступлениях. А уж тут-то, если даже он и не убивал Стояновского, он сам охотно назовет убийцу: все-таки, как ни говорите, а разница большая — обвинение в двух неудачных покушениях или в одном, но совершенном убийстве. В тюрьме от солидарности преступников не остается и следа. Мелкая рыбешка сразу «расколется», стремясь отделаться одним-двумя годами вместо пожизненного заключения, а то и «вышки». Самое главное — схватить всех. А там уж мы отыщем непосредственного исполнителя. В этом я совершенно уверен.

— Чем сегодня занимается Шиманек?

— Я послал его в химторгимпорт: нужно установить, много ли этого самого зеосила мы ввозим из-за границы, кто и в каких количествах его закупает и где этот продукт используется. Есть ли он в розничной продаже? Без этих исходных данных трудно выяснить, кому этот белый порошок сбывают.

— Ладно, — согласился полковник. — Ведите и дальше следствие в этом направлении. Посмотрим, что из этого получится. Будьте осторожны и не спугните преступника раньше времени. Не забывай и о себе.

— Теперь это уже не имеет значения, — улыбнулся поручик. — Сейчас делом вполне может заниматься любой из работников. Главное — связать лопнувший мешок зеосила с убийством Стояновского.

— Но преступник не знает, что ты связал уже эти два обстоятельства. Ему по-прежнему может казаться, что тебе не удалось пока сделать этого открытия и поделиться им с нами. У меня не гак уж много офицеров, и я совсем не хочу лишаться одного из них.

Подпоручик Шиманек вернулся из управления внеш-торга с густо исписанным блокнотом. Он теперь вполне мог стать экспертом в области химимпорта для производства косметики, резины и строительных материалов.

— Зеосил, — начал докладывать подпоручик своему другу, — название французское. Он представляет собой мельчайшего помола кварц с определенными добавками, составляющими секрет производителя, широко применяется в разных отраслях промышленности. Производят его и другие страны. В частности, Соединенные Штаты, Испания, Италия. Из социалистических стран — Советский Союз и Чехословакия. Но оба эти государства его не экспортируют, полностью используя для своих внутренних нужд. В Польше тоже производится нечто подобное, но в очень малых количествах и значительно худшего качества: дело в том, что в Польше, богатой самыми разными минералами, почти нет такого типа залежей кварца, — и наш рынок в основном обеспечивается за счет импорта из Франции на основе долгосрочных торговых соглашений. Ну, о цвете зеосила говорить тебе не надо, — с ехидцей добавил Шиманек, — ты его не только видел, но, кажется, даже пробовал на зуб. Правда, работники внешторга утверждают, что он не имеет вкуса, но у тебя на этот счет, возможно, другое мнение?

— Перестань паясничать. Где используется этот зеосил?

— У него просто неограниченная сфера применения! Главное его преимущество — низкая склеиваемость, но только при очень тонком помоле. Значительно меньшая, чем, например, у муки или цемента. Благодаря этому материалы или массы, содержащие зеосил, отличаются повышенной скользкостью, очень хорошо размазываются. В строительстве, а также в литейном производстве качество жидкости для смазки форм зависит от большего процента содержания этого порошка. В косметике — то же самое с пудрой и кремами. Пока не был открыт зеосил, приходилось использовать цинковые соединения, но они оказывают вредное воздействие на кожу, зеосил же абсолютно нейтрален и никакого вреда не оказывает Помимо всего прочего, он используется в резиновой промышленности и по качеству лучше талька, которым посыпают изделия из резины для предупреждения их склеивания и растрескивания. Используется он также при производстве игрушек и красителей.

— Кто его у нас покупает?

— Потребность в нем во много крат превышает наши импортные возможности. Частники и ремесленные кооперации зеосила практически не получают. Разве что брак.

— Что значит — брак?

— Ну, случается, какая-то партия подмокнет и затвердеет или сильно загрязнена. Государственной косметической промышленности, которая должна для производства пудры и кремов использовать химически чистое сырье, не окупаются сложные операции по очистке зеосила. Именно такие «подпорченные» партии попадают в розничную торговлю. Некоторое, незначительное, количество зеосила поставляется в «Павекс»[6]. Порой за валюту внешхим-торг продает небольшие партии зеосила кооперативам, производящим косметику.

— Из сказанного тобой вытекает, — заключил поручик, — что этот белый порошок — большой дефицит и его легко можно реализовать на черном рынке. Надо проверить, действительно ли его там сбывают и по какой цене.

Глава XII ОПЯТЬ НА ТОРУНЬСКОЙ ТРАССЕ

В один из ближайших дней Чесельский вновь отправился на строительство Торуньской трассы.

— Я хочу порекомендовать вам для разговора, — встретил его на стройке Януш Адамчик, — Казимежа Фаенцкого, одного из наиболее опытных мастеров в бригаде Стояновского, специалиста по опалубке. Стояновский работал с ним еще на строительстве Лазенковской трассы, привел его оттуда, очень ценил и всегда с ним советовался.

Казимеж Фаенцкий выглядел человеком крепко сбитым и, как говорится, ладно скроенным. Высокий, стройный, он был красив и как-то внутренне элегантен. Даже рабочий комбинезон сидел на нем иначе, чем на всех других.

Поначалу разговор не клеился: мастер отговаривался тем, что по делу о смерти Стояновского ему ничего не известно.

— Ну хорошо, — не стал настаивать поручик, — давайте поговорим о другом. — Скажите, почему так получилось, что в июне ваша бригада, всегда намного превышавшая план, стала вдруг давать сбои?

— Мы сбоев не давали. Опалубка всегда готова была к сроку. А вот у бетонщиков действительно что-то не ладилось. Бетон долго не схватывался, и мы задерживали снятие опалубки.

— Может быть, цемент был плохой?

— Стояновский сначала тоже так думал и грозил отдать жуликов с бетонного завода под суд. Но потом провел какие-то анализы, и оказалось, что бетон в порядке.

— Что же, по-вашему, было причиной того, что бетон не отставал от опалубки?

— Опалубка не отставала от бетона, — поправил Фаенцкий. — Держалась как приклеенная. Снимать удавалось только на пятый или шестой день.

— На стройке немало разных специалистов. Что они говорили?

— Со специалистами дело известное: одни говорят одно, другие — другое. Всяк сваливал на соседа.

— А что говорил Стояновский?

— Я же сказал, сначала он грозил бетонщикам, а потом послал пробы бетона и цемента на анализ. Из института ему сообщили, что все анализы в норме, я сам слышал, как он разговаривал по телефону.

— Ну и что дальше?

— А дальше — Стояновский звонил в производственный кооператив, на котором прежде работал и откуда нам доставляют виксил. Он предполагал, что, может, виксил подводит, если цемент в норме, а опалубка не снимается с бетона и накрепко к нему пристает.

— И что ему там ответили? — Поручик понимал, что в эту минуту решается судьба его новой следственной версии.

— Они уверяли, что у них с виксилом все в порядке. Стояновский просил их произвести анализ виксила и сказал, что проведет такой анализ у себя.

— Когда это было? Вы можете вспомнить?

— Инженера убили, кажется, во вторник? Так?

— Да. Четырнадцатого сентября. Это был вторник.

— Ага, так… значит, разговаривал он в субботу. Теперь я вспоминаю: в тот день мы раньше заканчивали работу, а я из-за этого чертова бетона сидел на стройке до самого вечера. Было, наверное, часов около десяти, когда инженер с ними разговаривал.

— Чем закончился разговор?

— Насколько я понял, они сказали, что сами сделают анализ и позвонят, если у них окажется что-то не в порядке.

— Ну и как — позвонили?

— Не знаю. Я ведь здесь не сижу, может быть, и звонили. Стояновский мне ничего не говорил.

— А скажите, после смерти Стояновского производительность сразу опять возросла?

— Да, примерно через неделю после его похорон. Сначала опалубка стала сниматься через четыре, а не как до этого пять-шесть дней, а потом пошло и вовсе хорошо. Стало хватать трех дней.

— Подумайте и постарайтесь вспомнить, не связано ли повышение производительности труда с тем, что у вас кончился старый запас виксила и кооператив «Строитель» завез вам новую партию?

Мастер задумался, что-то в уме прикидывая, потом с нескрываемым удивлением ответил:

— Вы правы, так оно и было. Когда привезли новую партию, на складе оставалось всего две бочки, потому на склад виксил не повезли, а разгрузили прямо на стройплощадке. И только когда завезли вторую партию, инженер Вольский, ставший бригадиром после Стояновского, отправил ее на склад.

— А те две бочки, что оставались от прежних запасов, вы использовали?

— Кажется, нет, поскольку последнюю поступившую партию складывали ближе к воротам, ее в первую очередь и брали.

— Вы помните, где именно стояли старые бочки?

— Конечно. Ведь виксил со склада всегда я получал.

— А показать их мне сможете?

— Пожалуйста, если хотите…

— И даже очень…

— Тогда пойдемте!

В большом, обитом жестью сарае, приспособленном под склад подсобных материалов, толкучка была неимоверная, мягко говоря, порядка маловато. Да и как могло быть иначе. То и дело подъезжали грузовики со стройматериалами; каждый торопился, норовили побыстрее разгрузиться. А другие ждали получения с подписанными уже нарядами и тоже спешили. Кладовщик с помощниками сбивались с ног, отпуская и принимая.

— Осторожнее, пан поручик, тут недолго измазаться, — предупредил Фаенцкий, когда они пробирались в дальний угол склада. Чесельского не надо было предупреждать — он хорошо понимал, где находится, и помнил, что на нем почти новый костюм. Наконец они добрались до места.

— Вот они, — показал Фаенцкий, — стоят. А недавно привезенные сгрузили у самого входа, с правой стороны.

Чесельский открыл портфель, достал из него две баночки с цифрами «один» и «два» и попросил кладовщика наполнить их виксилом из бочек. Тот старательно выполнил его просьбу.

— Теперь покажите мне те партии виксила, которые поступили уже после смерти инженера Стояновского.

— Это будет труднее. Виксил нам привозили два раза, — стал объяснять Фаенцкий, — я, пожалуй, не отличу, какие бочки раньше, а какие — позже. Ты не помнишь? — обратился он к кладовщику.

— Если вы не знаете, то я и подавно, — ответил тот. — Ведь вы сами всегда показываете, куда их ставить, чтобы удобнее было получать.

— Ладно, ничего страшного, — успокоил их поручик. — Возьму просто пробы из двух разных бочек.

Через два дня томительного ожидания отдел криминалистики выдал заключение, из которого следовало, что «в жидкости, содержащейся в присланных на исследование пробирках под номерами «один» и «два», не обнаружено никаких следов зеосила. В пробирках же под номерами «три» и «четыре» зеосил содержится в установленном нормами объеме».

Получив этот документ и по достоинству оценив всю его важность, Чесельский тут же отправился на доклад к шефу. Войдя в кабинет, он не без чувства некоторой гордости положил документ на стол:

— Итак, все наконец становится ясным: банда расхитителей обосновалась в промкооперативе «Строитель», и предмет ее преступных интересов — чрезвычайно дефицитный и дорогостоящий, импортируемый из-за границы зеосил.

Инженер Стояновский, благодаря высокой степени организации труда в своей бригаде, нащупал реальный путь раскрытия преступной деятельности в кооперативе и потому погиб. Роковым для него явился телефонный звонок, когда он сказал, что сам проверит качество виксила. Через два дня после этого звонка Стояновский был убит.

— Ну что ж, все логично, представляется взаимосвязанным и весьма правдоподобным. Но тем не менее требует еще доказательств. — Полковник Немирох был осторожен в своих выводах. — Что ты намерен предпринять дальше?

— Прежде всего, необходимо установить, появлялись ли на черном рынке крупные партии зеосила и кто его сбывал. Принимая во внимание большой объем производства виксила в промкооперативе, надо думать, что избытки зеосила тоже должны достигать десятков, если не сотен тонн.

Часть его наверняка уже реализована, но, полагаю, после смерти Стояновского и моего визита, пусть даже случайного, в кооператив «Строитель» на улицу Земовита преступники временно затаились. На складе кооператива должны остаться значительные избытки зеосила, ожидающие реализации.

— Да, но ведь ты не можешь пойти в кооператив и проводить там следствие, иначе преждевременно вспугнешь преступников. Одно только твое появление даже просто вблизи улицы Земовита станет для них сигналом опасности.

— Я это понимаю. Потому хочу просить помощи у майора Лискевича. Он в этих делах дока и, я надеюсь, не откажет мне в совете и помощи. Вы не могли бы ему позвонить?

— Хорошо. Иди прямо сейчас к нему, а я тем временем с ним переговорю.


— А, это опять вы, поручик, — улыбнулся майор, приветствуя Чесельского. — Полковник Немирох просил вам помочь. По-прежнему цемент?

Поручик рассказал майору всю историю. Лискевич слушал внимательно.

— Я вижу, — сказал он, — вы хотите одним выстрелом убить сразу двух зайцев: и найти убийцу Стояновского, и раскрыть серьезное хищение. Мы охотно к вам присоединимся, во всяком случае, поможем.

— Что надлежит делать мне?

— Прежде всего — не вспугнуть преступников. Действовать осторожно и лучше не торопясь. Сначала проверим, что за конъюнктура с зеосилом на черном рынке. У нас для этого есть свои способы. Вам я тоже дам один адрес. На Саской Кемпе, на Французской улице, находится небольшая частная аптека. Хозяин ее — некто Стефанович. Изготовляет и продает лучшие в Варшаве кремы. Человек он вполне порядочный и хорошо знает всю публику в своей отрасли. Сам ни в какие аферы не ввязывается, но, если вам удастся найти с ним общий язык, вы сможете узнать немало любопытнььх вещей. Попытайтесь.

— Спасибо, завтра же к нему поеду.

— А что касается кооператива, то пусть его сначала проверят свои же власти, то есть Центросоюз промкооперации. У них есть там контрольный орган во главе с директором Капалевским. Побывайте у него и скажите, что к вам поступили анонимные сигналы о выпуске брака и беспорядках в кооперативе. Попросите произвести там проверку, а затем установите контакт с проверяющим и через него будете получать информацию о действительном положении дел.

— Блестящий план, — искренне обрадовался Чесельский, — а я думал о Комитете народного контроля…

— Можно, конечно, и КНК, но это рискованно — вспугнет бандюг. Внутренних проверок они меньше боятся, хотя практика показывает, что такие проверки на деле более эффективны.

— Все ясно. А как дальше?

— После того как с помощью проверяющих удастся подтвердить, что ваши предположения имеют под собой почву, к делу подключимся мы. Тогда уже будет ясно, кого следует изолировать, а на кого обрушить первый огонь допросов. Проведем обыски у всех подозреваемых. Вы займетесь столь важными для вас джинсами и синими пиджаками, установите убийцу и его сообщников или организаторов преступления. А дело о хищениях перейдет к нам.

— Не знаю, как вас и благодарить за содействие и советы…

— Я, поручик, тоже должен вас поблагодарить — вы подбросили мне интересную работенку.

— Еще раз спасибо. Завтра же, как договорились, я отправлюсь к Стефановичу и к директору Капалевскому.

Глава XIII БЕЗ ПЯТИ МИНУТ… ФИНАЛ

Аптека была совсем маленькой. Чесельский не сразу ее заметил и едва не прошел мимо. Товаров в аптеке тоже кот наплакал, а на витрине — два-три флакона с одеколоном и несколько баночек с кремом.

Хозяин аптеки — мужчина лет шестидесяти пяти. У него изрезанное морщинами, сильно загоревшее лицо. Такой загар обычно бывает у людей, долгое время проводящих на солнце. Это и понятно, так как этот пожилой человек до войны был известным спортсменом.

— Чем могу служить? — спросил он. В аптеке, кроме него, никого не было.

Чесельский показал удостоверение.

— О, проверка, — улыбнулся аптекарь. — Давненько ее не проводили. Что вас интересует? Накладные, счета, приходно-расходная книга? Патент на торговлю?

— Нет, нет, — живо возразил Чесельский. — Я хотел бы просто поговорить с вами в спокойной обстановке. Мне рекомендовал вас как солидного человека и хорошего специалиста наш общий знакомый — майор Лискевич. Я хотел бы послушать ваше мнение, а может быть, даже и совет.

— О! — приятно удивился хозяин. — Похвала из уст милиции многого стоит. Вы разрешите… Простите, не знаю вашего звания?

— Поручик.

— Вы разрешите, пан поручик, позвонить супруге, чтобы она пришла меня подменить — квартира у нас в этом же доме, на втором этаже. — И действительно, не прошло и нескольких минут, как в аптеку спустилась пани Стефанович, а хозяин пригласил гостя наверх, к себе.

— Может быть, чашечку кофе? — предложил хозяин.

— Нет, благодарю, не будем терять времени. Давайте перейдем к делу.

— Я слушаю вас. Чем могу быть полезен?

— Видите ли, меня интересует проблема зеосила.

— Зеосила? Полуфабриката для производства кремов и пудры?

— Вот именно. Меня интересует, можно ли его достать. Вы, в частности, применяете его?

— В минимальных количествах. Его очень трудно достать, поэтому я не занимаюсь пудрой, готовлю лишь кремы и лосьоны. Купить зеосил практически невозможно.

— Ну как же, в последнее время он появился на черном рынке.

— Это правда. Ко мне приходили, предлагали зеосил, но я без счетов товар не покупаю. В нечестные дела не ввязываюсь.

— И большие партии предлагали?

— Как-то раз предложили купить несколько тонн, и притом по дешевке.

— И кто же был этот добродетель?

Стефанович улыбнулся:

— Он мне паспорт не показывал. Заверял, что груз доставит по указанному адресу своим транспортом. Деньги и товар — из рук в руки. Я, конечно, отказался: во-первых, потому, что в игры с левым товаром не играю, а во-вторых, у меня и денег нет, чтобы выложить такую сумму, хотя все почему-то считают меня миллионером.

Анджей Чесельскии, понимая, что никаких других интересующих сведений от симпатичного аптекаря больше не получит, поблагодарил его и распрощался. Как бы то ни было, его подозрения начинали находить подтверждение — появились люди, пытавшиеся сбыть тонны дефицитного импортного сырья. Оно не могло появиться иначе как в результате хищений. Чесельский был уверен, что зеосил был похищен со склада промкооператива «Строитель».

Майор Лискевич по своим каналам получил аналогичную информацию. Чесельский, не теряя времени, воспользовался вторым данным ему адресом и отправился на улицу Снядецких, где помещался отдел контроля Центросоюза. Представившись, он попросил разрешения пройти к директору Капалевскому.

— У нас возникли хлопоты с одним из ваших кооперативов, — начал он.

— С каким именно?

— «Строитель», что на улице Земовита на Таргувеке.

— «Строитель» — это крупная контора. На Земовита находится только одно из ее отделений, — уточнил Капалевский.

— Не знаю, как в других отделениях, но на Таргувеке, по нашим данным, полный беспорядок. Наш участковый бессилен что-либо сделать. Самое большее, что в его власти, — это наложить штраф в несколько сот злотых. Штраф выплатят из кооперативной кассы, и все останется по-старому. Есть у нас сигналы и о том, что работники кооператива воруют и выносят ценное сырье и готовую продукцию. Имеющиеся у нас данные это подтверждают.

— Даже так?! — В глазах директора, который до этого слушал поручика с довольно безразличным видом, промелькнуло беспокойство.

— Милиции не хотелось бы поднимать лишний шум и проводить в кооперативе проверку. По нашему мнению, это бросило бы тень на всю деятельность промкооперации. Лучше решить вопрос в своем кругу, а если злоупотребления окажутся особо злостными, тогда вы сами передадите дело прокурору.

— Вы совершенно правы, пан поручик. Рад, что вы пришли к нам.

— Это неплохо, если вы нагоните на них немного страху.

— Хорошо, — улыбнулся Капалевский, — мы их малость припугнем. Кстати, по нашим каналам тоже поступают данные, что они ведут свои дела не лучшим образом. Проверку этого кооператива мы планировали на первый квартал следующего года, но, идя навстречу вашим пожеланиям, ускорим ее. — Говоря все это, директор взял телефонную трубку и нажал красную кнопку. Ответила секретарша.

— Агата на месте? — спросил Капалевский.

— Сейчас узнаю, — ответила секретарша и через минуту добавила: — На месте, пан директор.

— Скажите ей, пусть зайдет ко мне. — Директор положил трубку и, обращаясь к Чесельскому, сказал: — Это одна из лучших наших инспекторов. На местах ее боятся как огня. Похоже, главные бухгалтеры пугают ею своих детишек: не будешь есть кашку, придет тетя Агата.

Спустя минуту в кабинет вошла молодая красивая блондинка с коротко остриженными по последней моде волосами в светло-голубых джинсах и такого же цвета свитере.

— Познакомьтесь, — представил их друг другу директор, — поручик Чесельский из Варшавского управления милиции, инспектор Агатовская.

— Леокадия Агатовская, — энергично тряхнула руку поручика симпатичная пани инспектор.

Заметив удивление на лице Чесельского, директор не замедлил объяснить:

— Да, действительно, имя нашего инспектора — Леокадия, но мы все называем ее Агатой. Она уже настолько привыкла к этому, что даже не сердится. Совсем недавно кто-то попросил к телефону пани Леокадию, и она сама ответила, что никакой пани Леокадии здесь нет…

— Вы, пан директор, вечно все преувеличиваете и рассказываете всякие байки.

— Ну ладно, ладно, — сменил тему директор. — Перейдем к делу. Милиция вот настаивает на том, чтобы мы ускорили проверку кооператива «Строитель», что на улице Земовита. Возьмитесь за это дело.

— Но я должна по плану работать на «Нисе», — возразила Агатовская.

— На «Нису» может пойти Марыся Лучник. Там нет особых проблем. Она вполне справится. А вы возьмитесь за «Строитель».

— Ну, если вы так настаиваете, — согласилась пани инспектор.

— Надо им немного прочистить мозги, — пояснил Капалевский. — Милиция утверждает, что там беспорядок.

— Будьте спокойны, уж мозги я им прочищу! — пообещала Агатовская.

Выйдя на улицу, Чесельский сразу же направился к ближайшему телефону-автомату и набрал номер Леокадии Агатовской.

— Агатовская у телефона, — услышал он в трубке.

— Несколько минут назад мы с вами разговаривали в кабинете директора…

— Ах, это вы! — удивилась пани инспектор.

— Поскольку вы будете проверять «Строитель», я хотел бы перед этим поделиться с вами некоторыми соображениями, но сугубо доверительно, только между нами. Вы не могли бы выскочить из своего офиса хотя бы на полчасика?

— Попытаюсь.

— Тогда я жду вас в «Гортексе», на первом этаже.


— Мороженое или пирожные? — предложил поручик.

— Спасибо. Если можно, чаю.

— Дело выглядит следующим образом, — начал Чесельский. — У нас есть основания предполагать, что вкооперативе «Строитель» совершаются хищения одного из очень дорогостоящих, импортируемых из-за границы полуфабрикатов. На миллионы злотых.

— Зеосила? — догадалась Агатовская.

— Вот именно. Я вижу, вы прекрасно знакомы с производством.

— Это моя служебная обязанность. За это мне платят деньги.

— Случилось так, что я веду сейчас следствие по очень важному делу, которое тесным образом связано с махинациями в «Строителе», и потому мне нужна ваша помощь и содействие.

— Вы вполне можете на меня положиться.

— Речь сейчас идет о том, чтобы вы досконально изучили положение дел в кооперативе. Зеосил у них, как вы, вероятно, знаете, используется при производстве смазочных масел для бетонных работ, в частности для покрытия опалубки. Похоже на то, что в течение некоторого времени зеосил в эти масла не добавлялся, а получаемые за счет этого излишки сбывались на черном рынке.

— Понятно, — ответила Агатовская. — Вопрос не представляется мне слишком сложным. Прежде всего надо установить, сколько этих масел они произвели. Затем проверить, какое количество, согласно технологии, должно быть использовано. Ну и в конце концов выявить количество поступившего в кооператив зеосила. А потом его остаток на складе.

— Сразу видно — имеешь дело со специалистом. Недаром бухгалтеры пугают своих детишек «Агатой».

— Ага, наш милый директор уже успел вам рассказать и этот анекдот?

— Мне хотелось бы получать от вас информацию ежедневно. Как только вам удастся обнаружить излишки зеосила, к делу сразу же подключимся и мы.

— Трудность может состоять в том, что они, возможно, успели уже вывезти эти излишки со своей территории.

— Вряд ли. Как только у нас появились первые подозрения, мы установили на Начельниковской улице контрольный пост, там проверяют все грузовые автомобили, их груз и документы. Так что вывезти зеосил возможности у них не было.

— Они могли расчистить склад еще раньше.

— Думаю, они не успели этого сделать. Хотя какую-то часть налево спустить им удалось, но не все. Основная масса, скорее всего, осталась на складе — ведь афера замышлялась на несколько миллионов.

— Такие дела мне по душе, — рассмеялась Агатовская.

— Вы начнете послезавтра. Вот мой рабочий телефон. Прошу вас непременно звонить каждый день.

— А я дам вам свой домашний телефон. По телефону из «Строителя» свободно говорить не удастся.

— Прекрасно, — поручик был доволен, — я вижу, каше сотрудничество сложится самым наилучшим образом.

— В первые дни проверки, — продолжала Агатовская, — мне сначала придется познакомиться с бухгалтерскими документами, организацией труда, служебной перепиской. Не миновать знакомства и со всеми остальными отделениями «Строителя», а их разбросано по Варшаве пять или шесть. Так что, прежде чем дело непосредственно дойдет до вашего зеосила, понадобится какое-то время: дней пять, а то и целая неделя.

— Хорошо, а мы на этот период так организуем контроль, что даже мышь не проскочит с территории кооператива.

— Ну что же, мне пора возвращаться на работу. До свидания. — Блондинка встала и, опять энергично тряхнув руку Чесельскому, вышла из кафе.

Снова приходилось ждать. Вообще, поручик пришел к выводу, что это треклятое следствие, которое полковник Немирох зашифровал под кодовым названием «это его дело», складывается в основном из ожиданий.

Чесельский завел специальный блокнот и записывал в него все разговоры с Леокадией Агатовской.


Вторник, 12 октября. Ничего нового. Разбираюсь.

Среда, 13 октября. Проверяю балансовые документы и материалы последней проверки. Внешне все в порядке.

Четверг, 14 октября. Была на улице Земовита, убедилась: на складе полный хаос.

Пятница, 15 октября. Получила два письменных заявления от рабочих кооператива о том, что в течение многих месяцев в виксил не закладывалось нужное количество зеосила.

Понедельник, 18 октября. Потребовала произвести переучет.

Вторник, 19 октября. Ничего нового. Переучет продолжается.

Среда, 20 октября. Проверяю поступление и расход зеосила.

Четверг, 21 октября. Необходимо срочно с вами увидеться.

На условленную встречу Агатовская пришла крайне взволнованной.

— Вчера, — начала она рассказывать, — у нас в отделе проходило очередное заседание. Обсуждались результаты работы инспекторов. Почти все совещание оказалось посвященным моей особе. Я-де учинила форменный налет. Какое я имела право по собственной инициативе потребовать переучета?! Более того, мне грозили всяческими карами и далеко идущими выводами, вплоть до увольнения с работы.

— Директор Капалевский?

— Не только он. У председателя кооператива оказалась мощная поддержка. На меня набросилось практически все наше руководство.

— Ну а вы?

— Сказала, что переучета не отменю и всю ответственность за это беру на себя.

— Браво!

— Да, но что будет, — тревожилась Агатовская, — если переучет не даст никаких результатов? Тогда мне действительно несдобровать.

— Думаю, мы сумеем вас защитить. Но я абсолютно убежден, что в этом не возникнет необходимости. Зато у тех, кто вчера на вас набрасывался, будут очень кислые мины. Если вы хотите, мы пригласим их и попросим дать объяснения.

— Упаси боже! — воскликнула пани инспектор. — Мне потом не дадут житья!

Последующие два дня прошли в напряженной неопределенности. Наконец на третий день в трубке раздался голос, полный триумфа:

— Переучет еще не закончен, но уже на сегодня нами выявлена недостача технических масел более чем на двести тысяч злотых, а излишки зеосила на четыреста с лишним тысяч.

— Это мало!

— Что ж вы хотите — переучет только начат. Наверняка будет больше.

— А что теперь говорят те, кто так усиленно на вас нападал?

— Дело ясное: как воды в рот набрали.

Через три дня все остатки сырья были сняты. Выявились огромные излишки зеосила на складах кооператива. Больше чем на два миллиона злотых по государственным ценам. Проверка выявила, что главными «творцами» этих излишков были технолог кооператива, который исключил зеосил из процесса производства смазывающей жидкости для бетона, и завскладом, который в документах указывал использование этого сырья в производстве в соответствия с якобы установленными нормами. Участников этой махинации было, конечно, значительно больше. В число их входили шоферы и вахтеры, а также посредники, сбывавшие товар.

Майор Лискевич счел своевременным начать операцию. Все аресты произвели в один день. Провели обыски в квартирах членов преступной группы. Обнаружили ювелирные изделия, валюту и крупные суммы денег в польских злотых, никак не объяснимые официальной зарплатой этих людей.

Поручик Чесельский искал джинсы и темно-синие пиджаки.

Глава XIV ДОЛГОЖДАННЫЙ ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК

Через несколько дней энергично проводившегося следствия весь механизм преступной деятельности группы расхитителей в кооперативе «Строитель» стал полностью ясен. Смазывающая жидкость для опалубки производилась в двух отделениях кооператива. Основным поставщиком было отделение на улице Земовита, вторым, значительно меньшим по объему, — на Жерани. Зеосил складировался только на Земовите, что позволяло преступникам свободно вывозить его за ворота. Отделение на Жерани вообще не было посвящено в махинации, творившиеся на Таргувеке, и производило виксил в соответствии с требованиями стандарта.

Несколько дней допросов, проведенных группой следователей майора Лискевича и прокуратуры, — и, как это обычно бывает, «мелкая рыбешка» преступной шайки стала «пускать пузыри». Из их показаний следовало, что во главе стоял инженер Вацлав Пакош, главный технолог и руководитель работ по производству смазки на Таргувеке. Правой рукой его являлся завскладом Александр Вишневский. Оба они загребали львиную долю наживы. Всем остальным доставались жалкие крохи.

Преступные комбинации осуществлялись настолько ловко, что все документы казались абсолютно достоверными, и не только председатель кооператива, но даже главный его бухгалтер, Станислав Малиновский, не могли и заподозрить, что за их спиной осуществляются хищения на миллионы злотых. Лишь кропотливый анализ огромного количества документов с одновременным переучетом на складе позволили выявить изобретательно создаваемые излишки дефицитного импортного сырья. Излишки, которые преступники не успели сплавить на черном рынке.

Ни на одном из допросов ни разу не называлось имя Зигмунта Стояновского. Майор Лискевич знал, что выявлением убийцы Стояновского займется его младший коллега, поручик Анджей Чесельский.

А поручик тем временем чуть не до белого каления доводил сотрудников отдела криминалистики, таская им целые вороха мужских брюк. И притом не только джинсов: он опасался, не ошиблась ли, часом, работница химчистки, пани Мария Болецкая, и, возможно, не совсем точно определила, на каких брюках она заметила пятно. С темно-синими пиджаками хлопот было еще больше. Здесь не удавалось ограничиться одним лишь исследованием их под инфракрасными лучами, приходилось проводить множество самых разных и сложных лабораторных опытов.

Когда работа эта была наконец успешно завершена, в городское управление милиции пригласили Марию Болецкую. Чесельский разложил перед ней больше десятка фотографий самых разнообразных брюк. Джинсов, брюк из вельвета, из шерсти в клеточку, из лавсана. На всех явственно просматривались разной формы пятна. Работница химчистки не колебалась ни минуты, она сразу указала на джинсы с овальным пятном в форме крупного гусиного яйца на правой штанине, чуть ниже колена.

— Вот эти, — решительно проговорила она. — Я хорошо помню. Бандит был в них, когда убил инженера, вышедшего из автомобиля.

Анджей Чесельский решил, что настало время заключительного акта операции. В кабинет ввели Александра Вишневского. За машинку, как обычно, сел Шиманек. Записав анкетные данные арестованного, поручик спросил:

— Вы меня узнаете?

— Я вас видел у нас в кооперативе, когда лопнул мешок с зеосилом и вас с головы до ног накрыло белым облаком.

— Тогда вы пытались еще утешить меня тем, что сами недавно отнесли в химчистку свои заляпанные виксилом брюки. Но я, к сожалению, не сразу понял, что эти слова имеют прямое отношение к совершенному вами убийству Зигмунта Стояновского. И к тому, что вы так упорно охотились за мной.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Прекрасно понимаете, а у меня, кроме того, есть неопровержимые доказательства. Сейчас я вас с ними познакомлю. Вы проиграли, пан Вишневский, и вам не остается ничего другого, как признаться во всем содеянном. Дело очень серьезное: одно убийство и два неудав-шихся покушения на сотрудника милиции. Вам грозит смертный приговор. Искреннее признание в совершенном преступлении суд принимает во внимание как смягчающее вину обстоятельство. Советую над этим подумать.

— Я никого не убивал, — упрямо твердил Вишневский.

— Вы задумали и совершили исключительно дерзкое убийство. Оно вам удалось. Но, как во время убийства, так и позже, вы допустили множество ошибок. Преступление никогда не удается скрыть. Преступник обязательно оставляет следы.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Ну хорошо, тогда перейдем к фактам. Итак, на двухкилограммовой гире, найденной возле трупа Стояновского, обнаружены микроследы зеосила. Вот заключение отдела криминалистики, можете прочитать. Неопровержимое доказательство того, что инженера убил некто, имеющий дело с зеосилом. Это след, указующий на ваш кооператив как на место работы убийцы.

Вишневский молчал.

— В кооперативе, а точнее говоря, на складе кооператива обнаружено три комплекта гирь. Один из них неполный. В нем недостает одной двухкилограммовой гири. Сравнение найденной гири с остальными показывает, что она взята именно из этого комплекта.

— Ну и что из того? Гирю мог украсть кто-нибудь случайно приходивший в кооператив или убийца, чтобы бросить подозрение на меня.

— Все правильно, — согласился поручик, — но у нас есть свидетель убийства. Он стоял в подворотне, и вы его не заметили. Зато свидетель хорошо вас видел и даже заметил жирное пятно на ваших джинсах. На голове у вас была серая кепка, вы были в светлом плаще. Многие работники кооператива показали, что не раз видели вас в этой кепке и таком плаще. Правда, мы их у вас не нашли — вероятно, вы их уничтожили. Но выбросить новые джинсы пожалели. Вот они. — Поручик достал брюки из шкафа. — Ваши?

— Мои. И что из этого? На них нет никакого пятна.

— Ошибаетесь. Вы, естественно, отдавали брюки в химчистку, и мы даже установили, в какую именно, но пятно все-таки осталось. Простым глазом невидимое, но зато отчетливо заметное в инфракрасных лучах. Вот фотография, полученная с помощью такого аппарата, — поручик протянул Вишневскому фотографию. На правой штанине ясно виднелось пятно овальной формы.

Допрашиваемый впился взглядом в фотокарточку, словно перед ним возник вдруг страшный призрак.

— Свидетель вашего преступления, Мария Болецкая, — продолжал Чесельский, — узнала эти джинсы среди десятка разных других брюк. Она работник химчистки, и у нее профессиональный глаз. Ее показания запротоколированы. Хотите ознакомиться?

— Нет.

— Одно вам удалось почти безошибочно. Это первое покушение на мою особу. Вы снова рискнули пойти на преступление в центре города, неподалеку от милиции. Если бы не молниеносная реакция пани Стояновской, мне бы теперь с вами не разговаривать, хотя от правосудия вам все равно не удалось бы уйти. По этому покушению, признаюсь откровенно, у нас нет никаких улик. Иное дело с бомбой, присланной вами сюда к нам, в управление милиции. Вы работали в резиновых перчатках и не оставили следов ни на книжках, ни на коробке со взрывчатым веществом. Но были одеты в тот день в синий пиджак. Его рукавом вы задели обложку второго тома книги, не поврежденного вами, и в результате на ней остались микроследы — мельчайшие шерстинки. Вот пиджак. — Чесельский снова открыл шкаф. — А вот заключение отдела криминалистики, подтверждающее, что шерстинки эти — с вашего пиджака. Бомба была изготовлена с использованием капсюля и охотничьего пороха. Такие же капсюли и порох найдены в вашем доме. Вы охотник, член охотничьего общества и покупали охотничьи принадлежности совершенно легально. С целью, конечно, охоты, а не для того, чтобы убивать людей. В вашей квартире найдена также пластина, из которой изготовлена пружина взрывного устройства. Вы полагаете, нужны еще доказательства?

Вишневский не отвечал.

— Вы имеете право молчать. Можете даже говорить неправду Это мы, милиция и прокуратура, обязаны доказать вашу вину. Собранные нами улики вполне достаточны для того, чтобы составить обвинительное заключение. Убедительны они будут и для суда, независимо от того, признаете вы свою вину или нет, скажете правду или будете продолжать отпираться. Да, я забыл еще об одном: служащая почтового отделения на улице Сверчевского тоже опознала вас среди показанных ей фотографий: вы тот человек, который отправлял бандероль в адрес городского управления милиции — в ее практике это единственный случай, когда бандероль отправлялась в Варшавское управление милиции, учреждение, находящееся тут же рядом, за углом. Повторяю еще раз — вы проиграли, пан Вишневский.

— Я… я не хотел убивать. Это Пакош меня заставил.

— Расскажите, как все было.

— Я выносил понемногу зеосил. Совсем крохи, по килограмму-два… Однажды меня поймал на этом Пакош. Он посмеялся над моей глупостью и сказал, что такие «несуны» обычно и гниют в каталажках. Надо провернуть операцию, но такую, которая дала бы миллионы. Тогда-то мы и перестали закладывать зеосил при производстве виксила. Быстро образовались огромные излишки. Часть из них мы вывезли под предлогом доставки в отделение на Жерани. Но остального продать не успели: однажды Пакош пришел и сказал о провале — Стояновский обнаружил, что виксил не отвечает требованиям стандартов, позвонил Пакошу и пригрозил, что отдаст пробы на анализ. Чем это могло кончиться — ясно.

— Тогда вы испугались и прекратили вывоз вексила со склада, так?

— Да. Пакош тут же снова распорядился закладывать зеосил в изготавливаемый нами виксил. А мне сказал, если я не хочу лет десять отсидеть в тюрьме, надо убрать Стояновского… При этом объяснил, что если бы Стояновский не знал его лично, то он управился бы с этим сам. Он же, после того как вы к нам приходили, послал меня в то кафе. А по телефону вам звонила и договаривалась о встрече «Под курантами», выдав себя за Стояновскую, его жена. С бомбой — тоже его идея. Он знал, что я занимаюсь охотой и у меня есть порох. Он сделал и передал мне чертеж бомбы. Я полностью был в его руках и боялся ослушаться. — Вишневский в изнеможении умолк.

— Сегодня на этом закончим, — решил поручик. — Завтра допрос продолжим. Вы подробно мне расскажете, как сложилась ваша преступная группа и как вы осуществили убийство Стояновского.

— Это все он, он меня подбил!

— Определить степень вины каждого из вас — дело суда.

Отправив арестованного, Антек Шиманек весело рассмеялся:

— Ну, кажется, все!

— Не спеши радоваться, — остудил его пыл поручик. — Предстоит еще немало повозиться со всеми другими членами шайки. Прокурору надо сдать дело застегнутым на все пуговицы. Признание главного преступника — еще полдела. Важно установить, кто был организатором и зачинщиком преступления, а кто работал «на подхвате».

— Это все понятно. Но главное сделано!

В этот же день, вечером, Анджей Чесельский набрал хорошо знакомый ему номер. Когда на другом конце отозвался низкий мелодичный голос, поручик, волнуясь, сказал:

— Говорит Анджей…

В трубке наступило долгое молчание.

— Алло, ты слышишь меня?

— Я уж думала, ты не позвонишь никогда.

— Сегодня наконец преступление раскрыто. Убийца Стояновского арестован и признал себя виновным.

— Да…

— Скажи, я могу прийти к тебе?

— Приходи скорее! — услышал он в трубке.

― ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ ИГРОКА ―

Глава I БОЛЬШОЙ ШЛЕМ

Игра шла за двумя столиками. Дружеские встречи за картами в доме Войцеховских стали своего рода традицией. Сам профессор Войцеховский, известный химик, не слыл уж столь страстным игроком в бридж, но любил принимать у себя узкий круг друзей. Поводом для таких встреч как раз и были столик и две колоды карт. Один-два раза в месяц приглашались три или четыре пары. Обычно в субботу, часам к пяти пополудни.

Для начала подавался кофе с тортом или шарлоткой, специально испеченной по такому случаю хозяйкой дома. К этому — небольшой столик на колесиках с богатым набором коньяков, ликеров и вин. Около часа велась легкая, непринужденная беседа. Затем четверо усаживались за карты, а Эльжбета Войцеховская на правах хозяйки дома, пользуясь привилегией первой «не играющей», сервировала стол к ужину. Ужин подавали часам к восьми. Хозяйка неизменно старалась блеснуть перед приглашенными дамами каким-нибудь новым «фирменным» блюдом.

Играли по маленькой. Это называлось «на газету», то есть по пятьдесят грошей, а когда цены на газеты повысились, то соответственно и ставки поднялись до одного злотого. Невзирая на столь мизерные «материальные стимулы», за карточным столом завязывались довольно жаркие баталии, порой доходило даже и до острых перепалок — бридж есть бридж. Особенно часто такое случалось, если в игре принимал участие давний приятель профессора адвокат Леонард Потурицкий. Адвокат, довольно сильный игрок, никогда не признавал своих ошибок и каждый раз старался переложить вину на партнера. Немногим лучше в этом смысле был и доктор Витольд Ясенчак. Дамы играли значительно сдержаннее, они с пониманием относились к слабостям своих партнеров, особенно если это были их мужья.

Все здесь давно друг друга знали, знали и сильные, и слабые стороны игроков. Если Эльжбета Войцеховская объявляла игру без козырей, всем было понятно, что на руках у нее «бомба» и она увереннее себя чувствует при разыгрывании масти. А если доктор Ясенчак объявлял козыри и, поддержанный партнером, вдруг переходил на игру без козырей, все тоже знали, что на руках у него сильная карта или не более двух мелких.

Сегодня бридж был несколько необычным. Во-первых, из Англии приехал в Варшаву довольно известный физик, доктор Генрик Лепато, поляк по происхождению. Он должен был прочесть две лекции в Политехническом институте. Ректор института попросил профессора Войцеховского позаботиться о физике во время его пребывания в Варшаве, зная, что они знакомы, встречались на каком-то международном конгрессе. Кроме того, в институт полимеров, который возглавлял Войцеховский, прибыл его коллега из Гливиц профессор Анджей Бадович.

В сложившейся ситуации Войцеховские решили пригласить обоих ученых на свой субботний бридж, а число гостей увеличить до десяти, чтобы можно было играть сразу за двумя столиками. Кроме адвоката Потурицкого и жены его, Янины, доктора Ясенчака и его жены Кристины, были приглашены Мариола Бовери — молодая очаровательная киноактриса, еще не потерявшая надежды сыграть свою главную роль, но, увы, с весьма прозаичным именем по паспорту: Мария Сковронек — и доцент Станислав Лехнович. Все, кроме англичанина и гостя из Гливиц, знали, что Мариола Бовери — очередная «невеста» доцента.

Играли в двух комнатах, перегороженных раздвижной стеной. Одна гостиная, вторая библиотека. На книжных полках вдоль стен покоилось не менее двух тысяч томов, главным образом книги на иностранных языках по химии. Войцеховские жили в Варшаве на Президентской улице в собственной вилле. В цокольном этаже у них был гараж и химическая лаборатория. На первом этаже — две вышеупомянутые комнаты, кухня, ванная и туалет, на втором — три комнаты: пани Эльжбеты, профессора и их шестилетнего сына Михала Себастьяна. Почему Себастьяна? Этого никто, даже сам Войцеховский, объяснить не мог, поскольку поклонником Баха профессор никогда не был.

До ужина игра шла довольно вяло. Так обычно бывает, когда за бридж садятся малознакомые люди. После обильного ужина с хорошей выпивкой игра заметно оживилась. Пошла азартнее. Профессор Войцеховский дважды объявлял малый шлем, правда, оба раза неудачно, но исключительно из-за на редкость неблагоприятного расклада карт. В гостиной играли четверо: доктор с англичанином против пани Бовери и адвоката. Хозяйка дома была свободна от игры. В библиотеке сражались мужчины против женщин. Профессор Войцеховский играл в паре со своим коллегой из Гливиц, а Янина Потурицкая с Кристиной Ясенчак. Лехнович в этой партии не играл.

Пани Бовери сдала карты. Обе стороны игру приняли. Мариола спасовала. Англичанин после недолгого раздумья объявил черви. Потурицкий, которому эта масть была исключительно на руку, тоже спасовал. Доктор Ясенчак, оказавшийся вообще без червей, не раздумывая, ответил пиками. Мариола снова спасовала. На этот раз англичанин объявил три пики. Адвокат в ответ — «пас». Ясенчак ответил четырьмя бубнами. Торг теперь шел только между Ясенчаком и англичанином, поскольку и Мариола, и адвокат пасовали. Англичанин на четыре бубны ответил пятью трефами. Доктор Ясенчак перешел на пики, тогда англичанин объявил малый шлем на этой же масти. У Ясенчака даже пот проступил на лбу. С минуту он раздумывал и наконец громким, хотя и чуть дрогнувшим, голосом объявил:

— Большой шлем на пиках!

— Вистую, — ответила Мариола, имея на руках козырную даму и короля червей.

Последовали три, одно за другим: «пас», «пас», «пас», и пани Мариола выложила на стол восьмерку треф.

В обеих комнатах воцарилась тишина. Даже играющие в библиотеке, за другим столиком, прервали игру. Большой шлем, особенно в такого рода «любительской» игре, надо признать, событие не столь уж частое. Свободные от игры — Эльжбета и доцент Лехнович — тут же очутились за спиной у доктора Ясенчака.

Англичанин, силясь сохранять спокойствие, выкладывал свои карты на стол.

Ясенчак молча обдумывал план игры. Не пошла ли пани Бовери, случаем, из-под короля? Он хорошо знал, какие порой трюки предпринимаются в такой игре. От разгадки ее хода зависело, удастся ли разыграть шлем.

— Надо бить тузом, — подсказал Лехнович.

— Позвольте, — воскликнул Потурицкий, — вы заглядываете в карты!

— Я сам решу, как играть, — огрызнулся доктор, однако побил восьмерку треф тузом.

— Я не играю. — Потурицкий демонстративно швырнул карты.

— Успокойтесь, — попыталась вмешаться Эльжбета.

— Это не по-джентльменски, — заметил англичанин. — Кто не играет, должен молчать и не вмешиваться.

— Я и сам пошел бы с туза, без всяких дурацких советов, — вспыхнул Ясенчак.

— Сами вы дурак. Я же видел, как вы взялись за валета, — рассмеялся Лехнович. — В игре надо рисковать, в противном случае нечего и браться. Мариола вистует, значит, следует ходить под нее с младшей пики.

— Станислав, ты не читал роман «Внезапная смерть игрока»? — разозлилась на своего приятеля Мариола.

— А после этого, — Лехнович пропустил мимо ушей ее вопрос и вел себя так, словно стремился вызвать скандал, — надо сыграть так, чтобы вынудить адвоката сбросить бубны или черви, и уж. тогда вам, доктор, удастся…

— Ну, это уж слишком, — возмутился Ясенчак.

— Чему вы удивляетесь, доктор, — голос Потурицкого дрожал от едва сдерживаемого бешенства, — доносчик всегда останется доносчиком.

— А продажный адвокатишка — продажным адвокатишкой, — не остался в долгу Лехнович.

Адвокат вскочил, с грохотом отбросил стул. Лехнович со сжатыми кулаками двинулся на него.

К счастью, между ними оказалась Эльжбета.

— Ну что вы сцепились, словно драчливые петухи. Возьмите себя в руки. Как вам не стыдно!

— Он… он… — Потурицкий задыхался от гнева.

— Я не позволю себя оскорблять. — Лицо Лехновича налилось кровью.

— Должен признать, пан доцент, — вмешался англичанин, — вы ведете себя в высшей степени непристойно.

— Действительно, что он вмешивается в чужую игру? — подлил масла в огонь доктор Ясенчак. — Я не первый день играю в бридж!

Еще минута, и скандал грозил разрастись. Могло дойти и до рукоприкладства. Профессор Войцеховский счел нужным вмешаться, прийти на помощь жене.

— Прошу вас, успокойтесь. О чем идет речь? Не жизнь же вы проигрываете, в самом деле! Поистине ведете себя как десятилетние мальчишки. Ну что особенного случилось? И без того видно, что шлем выигрывается, а такой великолепный игрок, как доктор, не мог, конечно, не справиться со столь простой задачей. Ты удивляешь меня, Станислав. Где твоя обычная сдержанность?…

— Стах в последнее время плохо себя чувствует, — вмешалась Мариола. — Сколько раз я советовала ему поехать хоть ненадолго куда-нибудь отдохнуть.

— И ты тоже хорош, адвокат называется… — пытался обратить в шутку неприятный эпизод Войцеховский, — одно замечание выводит тебя из равновесия. Садись на место.

Потурицкий послушно последовал совету хозяина дома.

— И меня простите за резкость. — Господин Лепато, хотя и поляк по происхождению, демонстрировал свое истинно английское воспитание.

— Предлагается всем по глотку коньяка для успокоения, — заключил профессор. — У кого какие цвета салфеток?

На передвижном столике теснилась целая батарея разных бутылок. Сюда же играющие ставили и свои бокалы, каждый на свой цветной бумажный кружок, чтобы не путать. Гостям только надо было запомнить цвет.

— У меня красный, — отозвался Ясенчак.

— Я, как всегда, на зеленом, — улыбнулся адвокат.

— У меня — белый, а у господина Лепато — желтый, я запомнила, — откликнулась Мариола.

Войцеховский не спеша разливал коньяк. Обстановка постепенно разряжалась.

— А у тебя, Стах? — спросила Эльжбета.

— Голубой, — буркнул тот.

Хозяйка подошла к столику, взяла два бокала, один подала Лехновичу и, подхватив его под руку, увлекла в сторону от играющих.

— Ты ведешь себя, как бурбон, — проговорила она тихо. — Просто стыдно за тебя.

— Прошу, прости меня, — сказал доцент, целуя хозяйке руку, — но, знаешь, я действительно в последнее время скверно себя чувствую. Не пойму толком, что со мной.

Говоря это, Лехнович залпом осушил бокал и даже передернулся от столь крепкого напитка.



Минуту он стоял неподвижно, полуоткрыв рот. Затем лицо его исказила гримаса боли, он схватился рукой за сердце, бокал упал на ковер. Доцент зашатался, рухнул на пол возле дивана и застыл в полусидячем положении, уткнувшись головой в сиденье. Глаза его были широко открыты.

Все повскакали со своих мест.

Доктор Ясенчак первым подбежал к доценту и пытался нащупать пульс.

— Помогите мне. Его надо положить на диван.

Войцеховский с англичанином подняли Лехновича и положили на диван. Доктор расслабил Лехновичу галстук, расстегнул рубашку, приложил ухо к сердцу.

— Он умирает, — ужаснулся доктор. — Срочно вызывайте «скорую помощь», попросите выслать реанимационную машину.

— Я позвоню, — отозвалась Эльжбета.

— Нет, лучше я сам. — Ясенчак прошел в библиотеку, схватил телефонную трубку и торопливо набрал нужный номер. — Говорит доктор Ясенчак. Я звоню с Президентской улицы, дом пятьдесят пять, угол Фильтровой. В квартире профессора Войцеховского у одного из гостей сердечный приступ. Думаю, острая сердечная недостаточность. Состояние крайне тяжелое. Срочно вышлите реанимационную машину. Спасибо, ждем.

Доктор снова торопливо бросился к больному, пытался нащупать пульс.

— Умер, — произнес он глухо. — Увы…

— Не может быть! — вскрикнула Мариола.

— Увы… это так.

— Его надо спасать! — с мольбой протянула руки к доктору Янина Потурицкая.

— Боюсь, уже поздно.

Эльжбета разразилась рыданиями. Ее с трудом успокоили. Мариола тихо плакала. Остальные столпились возле дивана. На нем неподвижно лежал человек, который еще пять минут тому назад был жив.

— Может быть, искусственное дыхание? — неуверенно предложил англичанин.

— Теперь уже ничто ему не поможет.

— Какое страшное несчастье! — не могла прийти в себя Кристина Ясенчак. — Что же теперь делать?

— Надеюсь, мне удастся убедить врача «скорой помощи» забрать умершего в больницу. Это наилучший выход. Иначе Зигмунту не избежать хлопот.

— Что ты имеешь в виду?

— Внезапная смерть в чужом доме безусловно повлечет за собой проведение расследования со всеми вытекающими последствиями, то есть допрос присутствующих, вскрытие тела, постановление прокурора о выдаче тела семье и разрешение на погребение. Я сам много лет был судебно-медицинским экспертом и хорошо знаю, как все эти формальности «приятны» для семьи, для тех, у кого в доме такое случилось. Милиция рассматривает их как подозреваемых.

— Какой страшный случай! — простонал Войцеховский.

— Готовься к тому, что у тебя будет еще немало неприятностей, если мне не удастся уладить дело со «скорой помощью». Таков закон.

В эту минуту послышался сигнал «скорой помощи», затормозившей у дома. Спустя минуту в комнату вошел врач. Это был молодой человек в наброшенном на плечи белом халате с чемоданчиком в руке.

— Где больной? — спросил он, не тратя времени на формальности.

Ответа ему ждать не пришлось — он сам увидел Лехновича, лежавшего на диване.

— Коллега, — доктор Ясенчак подошел к прибывшему врачу, — боюсь, ваше вмешательство уже не потребуется. Доцент Станислав Лехнович умер за минуту до прибытия «скорой помощи».

— Вы… — Молодой человек вопросительно взглянул на говорящего.

— Витольд Ясенчак, к вашим услугам, — доктор протянул руку.

— Жаль, что довелось познакомиться с вами, доктор, при столь печальных обстоятельствах, — сказал молодой врач. Поскольку фамилия Ясенчака, одного, пожалуй, из самых известных в Польше кардиологов, говорила очень многое, он с уважением пожал протянутую ему руку, а затем подошел к дивану.

— Да, — подтвердил он заключение Ясенчака. — Факт смерти бесспорен.

— Классический случай внезапно наступившего инфаркта, — пояснил Ясенчак. — Я сразу почувствовал, что тут ничто не поможет.

— Увы, да, — согласился врач.

— Эльжбета, детка, — обратился Ясенчак к хозяйке дома, — где бы мы могли спокойно поговорить?

— Пройдите в кабинет Зигмунта.

Оба врача поднялись на второй этаж.

Глава II БЕСТАКТНЫЙ МОЛОДОЙ ВРАЧ

Комната профессора была обставлена на редкость скромно. У одной стены стояла тахта, накрытая пестрым покрывалом, вдоль другой тянулись полки с книгами. Кроме этого, в комнате стоял огромный письменный стол, заваленный бумагами, удобное вращающееся кресло, журнальный столик и возле него два небольших кресла. Сюда и привел доктор Ясенчак своего коллегу. Усадив его в кресло, он протянул пачку американских сигарет.

— Спасибо, не курю.

— Увы, такое о себе сказать не могу. Знаю, как вреден мне табак, но ничего не могу поделать. Несколько раз пытался бросить — все напрасно. Но я, конечно, не затем вас пригласил, коллега, чтобы толковать о вреде курения, когда внизу в комнате лежит умерший человек.

— Неприятная история, — заметил молодой врач.

— Крайне неприятная. Дружеский ужин, дом полон гостей. Бридж. Небольшая ссора за карточным столом, как это нередко бывает, и вот тебе на — человек вдруг хватается за сердце. Едва мы успели уложить его на диван, и он тотчас скончался.

— Тут уж ничего не поделаешь. Даже если бы мы приехали в самый момент приступа, вряд ли удалось бы ему помочь.

— Несомненно. Но что теперь делать? — Ясенчак вопросительно взглянул на собеседника.

— Лично я здесь больше не нужен. Сообщу в милицию и вернусь в больницу на дежурство.

— Именно об этом я и хотел бы с вами поговорить.

— О чем «об этом»? — холодно спросил молодой человек.

— Думаю, вы сами прекрасно понимаете. Какая это неприятность для профессора Войцеховского…

— Хозяин дома — наш прославленный химик? — изумился врач.

— Именно он. Высокий седовласый господин, который открывал вам дверь.

— Да, для хозяина дома это действительно большая неприятность, — согласился молодой человек. — Милиция, допросы и все прочее… Но я, собственно, тут бессилен.

— Мне хотелось бы избавить профессора Войцеховского от всего этого. Огласка может нанести ему непоправимый ущерб. Вы, вероятно, слышали, что его кандидатура выдвигается на Нобелевскую премию?

— Даже так? Нет, не слышал, хотя знаю, что профессор Войцеховский — крупный ученый с мировым именем. Один из ведущих специалистов в области полимеров.

— Поэтому, я полагаю, мы должны оградить этого человека от излишних неприятностей, к тому же от него не зависящих. Ну посудите сами, его ли вина, что гость, приглашенный на бридж, во время игры внезапно умирает?

— Конечно, Войцеховский тут ни при чем, — согласился врач «скорой», — но вы же знаете, доктор, каковы инструкции…

— Прекрасно знаю, — кивнул Ясенчак. — Как и всякий начинающий врач, я в свое время тоже подрабатывал дежурствами на «скорой». Вместе с доктором Храбонщем, нынешним директором этого почтенного учреждения. Довелось мне поработать несколько лет и судебно-медицинским экспертом.

— Значит, вы понимаете…

— Понимать-то, конечно, понимаю и знаю все требования закона. Но закон законом, как говорится, а жизнь — жизнью. Надо уметь эти вещи различать. Primum поп nосеrе — прежде всего не вредить, это азы врачебной профессии.

— Покойному мы ничем уже не поможем и не повредим.

— Но живым следует помочь.

— Каким образом?

— Весьма простым. Допустим, вы приехали пятью минутами раньше, и доцент Лехнович умер бы тогда не на диване профессора Войцеховского, а в машине «скорой помощи». И никаких проблем. В свидетельстве о смерти значилось бы, что летальный исход наступил от острой сердечной недостаточности во время оказания помощи по пути следования в больницу, а место смерти — ваша больница на Хожей.

— И вы предлагаете мне?…

— Надеюсь, коллега, вы не сомневаетесь, — голос доктора Ясенчака зазвучал строже, — что я не ошибся в диагнозе, сказав вам, что Лехнович умер от инфаркта. Что ни говори, а за плечами у меня два десятка лет практики и я немного разбираюсь в кардиологии.

На лице молодого человека отразилась растерянность.

— Конечно, доктор, — поспешил согласиться он, — даже первокурсникам известно ваше имя. Вы же главный эксперт в стране по кардиологии, один из лучших врачей Европы.

— Ну, вы, вероятно, несколько преувеличиваете, коллега, — благосклонно согласился Ясенчак, питавший слабость, как, впрочем, и всякий, к похвалам в свой адрес.

Воцарилось краткое молчание.

— Ну что ж, будем считать вопрос решенным, — заключил кардиолог. — Вы забираете умершего, а я при оказии рассказываю об этом случае моему другу доктору Храбонщу.

Молодой человек опустил голову.

— Простите, доктор, но я не могу.

— Как не можете? Я же вам сказал, что это инфаркт!

— Но я действительно не могу. Ведь это нарушение инструкции. Мне непозволительно ее нарушать.

— Вам нечего опасаться. Санитар и шофер ничего не поймут, сочтут, что больной без сознания. А чтобы окончательно их сбить с толку, я в их присутствии сделаю Лехновичу укол. Ему это вреда не причинит, а они поверят, что он жив, находится в глубоком обмороке. Ведь вы же понимаете, ради чего это делается…

— Да, но…

— Что вас смущает?

— Я не могу, я действительно не могу.

— Если все это вас смущает, я могу поехать в машине, вместе с вами и сам подпишу свидетельство о смерти. Не предполагал, что молодые врачи ныне так опасливы. Неужто должность врача «Скорой помощи» так трудно получить?

— Не в этом дело. — Молодой врач впервые чуть повысил голос и продолжал более решительным тоном. — Я поступил в медицинский институт и окончил его затем, чтобы исцелять больных, а не участвовать в каких-то сомнительных аферах. Даже если эти аферы кому-то необходимы для получения Нобелевской премии. Надеюсь, вы меня понимаете.

— При чем тут афера? Речь идет просто о товарищеской услуге одного врача другому.

— Я не вижу в этом никакой товарищеской услуги. И вообще удивлен, как вы, врач с мировым именем и безупречной профессиональной репутацией, можете такое предлагать. Я категорически отвергаю ваше предложение. Как врач «скорой помощи» я констатировал факт внезапной смерти. Подлинные причины смерти при обычном осмотре установить нельзя. Порядок здесь предельно ясен и категоричен: вскрытие трупа и проведение расследования компетентными органами, то есть милицией и судебно-медицинским экспертом. Моя первейшая обязанность — уведомить эти органы о случившемся.

— А они тут же арестуют всех присутствующих по подозрению в убийстве, — с иронией подхватил доктор Ясенчак.

— Что предпримут власти — это их дело. Мне же надлежит выполнить свой долг.

— Вы так считаете?

— По-другому я не могу.

— Это ваше последнее слово?

— Мне крайне неприятно. — И врач встал с кресла, давая понять, что дальнейший разговор считает бесполезным.

Ясенчак тоже встал.

— Ну что ж, такое не забывается.

Витольд Ясенчак не любил проигрывать. Ни в бридж, ни в жизни.

Оба молча спустились вниз. Все гости собрались в библиотеке. Возле умершего сидела только Мариола Бовери — она уже успокоилась и не плакала Эльжбета напоила ее крепким чаем. Все присутствующие вопросительно смотрели на врачей.

— Мой коллега считает необходимым уведомить о случившемся милицию, — нехотя проговорил Ясенчак.

— Мне крайне неприятно, но это мой долг, — пояснил молодой человек. — Инструкции на этот счет совершенно однозначны.

— Я вас Понимаю, — согласился Войцеховский. — Пожалуйста, вот телефон, — и он указал на письменный стол.

— Минуточку, — вмешался Потурицкий.

Врач, протянувший было руку к трубке, остановился.

— Адвокат Леонард Потурицкий, — представился он. — Мне хорошо известен существующий порядок, и я понимаю, что вы должны немедленно уведомить милицию, хотя причины смерти нашего друга для нас более чем ясны и очевидны. Dura lex, sed lex [7]. Позвольте мне выполнить за вас эту обязанность.

Врач улыбнулся. Он все еще опасался, что сейчас его снова начнут убеждать нарушить требования закона, а меж тем в лице симпатичного адвоката он нашел человека, который не только его понимал, но и готов был прийти на помощь, готов освободить от выполнения этой неприятной процедуры. Благодаря такому обороту дел даже конфликт с прославленным кардиологом как-то смягчался.

— Пожалуйста, — сказал врач и, словно опасаясь, как бы адвокат не передумал, торопливо протянул ему трубку. — Мне безразлично, кто сообщит в милицию, лишь бы все было как положено.

Потурицкий по памяти набрал номер.

— Можно попросить к телефону полковника Адама Немироха? О, простите, бога ради, я вас не узнал. Это я, Леонард. А супруг дома? Спасибо. Адам, мне нужна твоя помощь. Мы оказались в прескверной ситуации. Я звоню тебе из квартиры профессора Войцеховского. Да, именно его. Это мой старый друг. Представь себе, какое несчастье. Мы у него играли в бридж, и совершенно неожиданно один из наших друзей умер от инфаркта. Доцент Станислав Лехнович… Ты угадал, именно при розыгрыше большого шлема. Он, бедняга, видно, разволновался, и сердце не выдержало… Помощь была оказана сразу же — с нами здесь доктор Ясенчак, ты его знаешь — кардиолог. «Скорая помощь» тоже оказалась на высоте, уже здесь. Но, к сожалению, все напрасно, он умер… Ты понимаешь, какая это ужасная неприятность для Войцеховских… Я знаю, что определенных формальностей избежать не удастся, но хотел бы тебя просить уладить это дело без лишней огласки, как можно тактичнее… Именно об этом я тебя и прошу… Да, передаю ему трубку. — Адвокат повернулся к Ясенчаку. — Полковник Немирох хочет поговорить с вами.

— Витольд Ясенчак… Рад, дорогой полковник, что вы еще помните меня, скромного судебно-медицинского эксперта… Не преувеличивайте, не преувеличивайте, пан полковник. Это вы действительно гроза преступников, как-никак начальник отдела по расследованию особо опасных преступлений Варшавского управления милиции. Можно сказать, первое лицо в этой епархии. А я как был, так и остался скромным врачом, хотя порой, конечно, и мне кое-что удается… Чтоже касается данного случая, то нет ни малейших сомнений: речь идет о сердечном приступе, инфаркте, наступившем вследствие нервного перенапряжения… Иногда с азартными игроками такое случается… Вот здесь, рядом со мной, коллега из «Скорой помощи», он может подтвердить мой диагноз.

Врач «скорой» стоял рядом с каким-то растерянным выражением на лице. К счастью, полковник не счел нужным с ним говорить и удовлетворился авторитетным мнением известного кардиолога.

Ясенчак протянул трубку Потурицкому.

— Полковник просит вас…

— Да, я слушаю… Ну, большое тебе спасибо, старик… Конечно, будем ждать приезда милиции… Нет, ничего не трогали. Только больного после приступа уложили на диван в этой же комнате. На нем он и умер… Еще раз спасибо.

Адвокат положил трубку и обратился кприсутствующим:

— Как вы слышали, я разговаривал с полковником Немирохом, моим давним другом, ныне начальником отдела по расследованию особо опасных преступлений. Полковник обещал прислать сейчас оперативную группу, которая по возможности быстро и без лишних сложностей уладит все формальности. Полковник просят до прибытия милиции ничего не трогать и оставаться на местах. Вы удовлетворены, доктор?

— Большое спасибо, пан адвокат. И прошу меня простить, но я действительно не мог поступить иначе: милицию необходимо было уведомить.

— Ну что вы, доктор, — ответил профессор Войцеховский, — мы прекрасно все понимаем. Жаль, что вы уже ничем не могли помочь нашему несчастному другу.

Профессор проводил доктора к выходу, сердечно с ним простился и вернулся обратно в библиотеку. Все собравшиеся в молчании ожидали дальнейшего развития событий.

Глава III ОЧЕНЬ ТАКТИЧНЫЙ МОЛОДОЙ ПОРУЧИК МИЛИЦИИ

На этот раз машины подъехали без всяких сигналов. На обычном «фиате» не было даже опознавательных знаков милиции, а на санитарной машине — только красный крест. Из «фиата» вышли четверо в гражданском, из санитарной — врач, естественно, в белом халате. Все быстро вошли в дом.

— Поручик Роман Межеевский, — представился один из молодых людей. — Сотрудник Варшавского управления милиции.

— Зигмунт Войцеховский, хозяин дома, — представился профессор. — Мы вас ждем.

— Полковник Немирох сообщил о случившемся, сказал, что среди присутствующих есть адвокат Потурицкий.

— Потурицкий — это я. — И адвокат пожал руку поручику.

— Полковник просил вас рассказать, что здесь произошло, и помочь разобраться.

Через открытую дверь Потурицкий указал на соседнюю комнату, где на диване лежал умерший.

— Мы играли в карты. Точнее говоря — в бридж. Внезапно у доцента Лехновича случился сердечный приступ, и, хотя среди нас здесь есть врач и доценту немедленно была оказана помощь, он умер.

— А «скорую» вызывали? — спросил прибывший с оперативной группой врач.

— Да, конечно, — ответил Войцеховский. — Вызвали «скорую», надо сказать, она довольно быстро приехала, но первую помощь оказывал доктор Витольд Ясенчак, вот он стоит.

— Простите, доктор, я вас сразу не заметил, — растерялся врач, узнав прославленного кардиолога. — Можно осмотреть тело?

— Да, пожалуйста…

— Одну минуту, — остановил поручик. — Приступ У доцента начался именно на диване?

— Нет, — ответил адвокат, — Лехнович стоял вот здесь, а потом вдруг схватился за сердце и, потеряв, видимо, сознание, упал на ковер, а уж затем мы перенесли его на диван, пытаясь оказать первую помощь.

— Мертв? — на всякий случай спросил Межеевский.

— Да, мертв.

— В таком случае наш врач уже ничем не поможет. Для начала надо сделать снимки.

Он дал команду своим помощникам, и милицейский фотограф в несколько минут отснял всю комнату.

— Отпечатки пальцев снимать не будем, — решил поручик. — Теперь вы, доктор, можете заняться умершим.

Врач склонился над лежащим, бегло осмотрел тело и выпрямился.

— Могу лишь констатировать, что смерть наступила час назад. Самое большее — два. На теле нет никаких повреждений, свидетельствующих о насильственной смерти. Никоим образом, конечно, я не ставлю под сомнение заключение моего авторитетного коллеги, доктора Ясенчака, о том, что смерть наступила в результате инфаркта, но подтвердить это можно будет только после вскрытия. Я не вижу препятствий для отправки тела в морг.

— Хорошо, — согласился Межеевский. — В таком случае, доктор, займитесь выносом тела, все остальные, прибывшие со мной, тоже могут ехать. Я здесь задержусь.

Вслед за этим опергруппа покинула дом. Поручик достал блокнот.

— Я хотел бы завершить без проволочек все неприятные формальности, — извиняющимся тоном начал он. — Дело, конечно, ясное, но порядок есть порядок. Расскажите мне, пожалуйста, как все это произошло. Может быть, начнем с вас, пан адвокат?

Потурицкий подробно описал, кто за каким столиком играл, не скрыв при этом, что во время объявления большого шлема, а точнее, чуть позже возникла ссора между игравшими и свободным от игры в этой партии Лехновичем, который, зная карты всех, стал, по мнению участников, бессовестно подсказывать… Адвокат не скрыл, что в этой ссоре и сам принял активное участие и что у них с доцентом дело едва не дошло до драки.

— Надеюсь, никто никого не ударил? — поинтересовался поручик.

— Ну что вы! — воскликнул адвокат. — До этого, конечно, не дошло. К тому же хозяйка вмешалась и быстро разрядила обстановку. Мы снова расселись по своим местам, выпили по рюмке коньяку и только собирались продолжить игру, как вдруг Лехновичу стало плохо. Он стоял вот здесь, в такой позе, — Потурицкий показал, где именно находился и как стоял в ту минуту доцент, — а потом вдруг мы увидели, как лицо его исказила гримаса боли, и он, словно рыба, вытащенная из воды, судорожно глотая воздух широко открытым ртом, схватился за сердце и упал на ковер. Вы можете себе представить, какое ужасное впечатление все это произвело на нас?

— Да, неприятный случай, — согласился поручик.

— Я тотчас бросился на помощь, — вмешался в разговор Ясенчак, — положил его на диван. Расстегнув рубашку, прослушал сердце: полная аритмия, пульс едва прослушивался, человек умирал. Никаких лекарств со мной не было, я тут же позвонил в «Скорую помощь», попросил срочно прислать реанимационную машину. Она приехала довольно быстро, но, к сожалению, уже было поздно.

— Кто-нибудь из вас считает нужным еще что-нибудь добавить? — спросил поручик.

— Больше, пожалуй, ничего, — за всех ответил Войцеховский.

— Я хочу вот что добавить, — вмешался англичанин. — Когда мы укладывали. доцента на диван, я взглянул на часы — было семнадцать минут одиннадцатого. В этот момент, мне кажется, он был уже мертв.

Поручик старательно записывал в блокнот показания присутствующих.

— У покойного есть родственники? Кто-то, кого надо уведомить о случившемся?

— Насколько мне известно, у него никого нет, кроме его невесты пани Мариолы Бовери, она здесь, — уточнил Войцеховский.

— Мы собирались пожениться в начале следующего месяца, — сказала Мариола, прижимая платок к глазам.

— Вам либо кому-то еще, кто возьмет на себя организацию похорон, надлежит получить разрешение прокурора. Это всего лишь формальность, но я считаю нужным сообщить вам об этом, — объяснил поручик.

— Этим займусь я, — проговорил профессор. — Покойный был моим учеником и близким другом. Смею сказать — самым способным учеником из всех, какие у меня когда-либо были. Я-то думал, что это он будет меня хоронить и продолжит мое дело. К сожалению, судьбе угодно было распорядиться иначе.

— Мне хотелось бы как можно скорее освободить вас от своего присутствия, — сказал поручик. — Я прекрасно понимаю, как это вас всех тяготит. Но тем не менее я должен переписать ваши фамилии, имена и остальные данные.

— Вы будете нас допрашивать? — удивился адвокат.

— Этого не удастся избежать.

— Удивительно, право. Я пятнадцать лет выступаю в роли адвоката и еще ни разу не давал показаний, не был подозреваем и не попадал даже просто в свидетели. Но на этот раз, вижу, мне кажется, этого не миновать.

— Пожалуй, так, пан адвокат, — согласился поручик. — Понимаю, что сейчас вы все возбуждены, взволнованы, так что перенесем эту неприятную процедуру на следующий раз. Сегодня я лишь запишу ваши фамилии и адреса, и мы договоримся о времени, когда вы завтра подъедете к дворцу Мостовских, где находится Варшавское управление милиции. Я там буду с девяти утра до двух часов дня. Вы не представляете, с каким огромным желанием я отказался бы от этих допросов, но, направляя дело прокурору — ведь только он может закрыть его, — мы должны представить соответствующие обоснования. Поверьте мне, все это отнимет у каждого из вас не более пятнадцати минут.

— В любое время я к вашим услугам, — заверил поручика Войцеховский. — Если позволите, я буду у вас ровно в девять утра.

— А я могу приехать вместе с мужем? — спросила хозяйка дома.

— Безусловно.

— У меня завтра в суде два дела. Одно в девять, второе — в одиннадцать, я, наверное, смогу к вам подъехать что-нибудь около двух часов. — И Потурицкий вопросительно посмотрел на поручика. — А если разбирательство затянется, как тогда быть?

— Тогда приезжайте послезавтра или же завтра в любое время, обратитесь к дежурному офицеру. Он будет в курсе дела и составит краткий протокол опроса свидетелей — вы все будете давать показания как свидетели.

Межеевский переписал фамилии и домашние адреса игроков в бридж и договорился, кто и когда явится в управление для дачи показаний. Захлопнув блокнот, он спрятал его в карман и, уже прощаясь, обратился к хозяйке дома:

— Позвольте выразить вам сочувствие, весьма прискорбно, что в вашем доме произошло столь трагическое событие, и вы, пани Бовери, примите мое соболезнование. Еще раз извините, что я вторгся в ваш дом, но служба есть служба, ничего не поделаешь.

Профессор проводил его до двери.

— Какой приятный молодой человек, — отметила Потурицкая. — Какой тактичный.

— С огорчением вынужден признать, что офицеры милиции по воспитанию и такту на голову-выше молодых врачей. Особенно тех, что работают в «Скорой помощи». — Доктор Ясенчак явно не мог простить своему коллеге из «Скорой помощи» его неуступчивость.

— Думаю, нам не повредит, если мы выпьем по чашечке крепкого черного кофе, — предложила пани Эльжбета. — А может быть, после всех этих треволнений немного перекусить? Есть прекрасный бигос, я сейчас разогрею.

— Спасибо, Эля, но я так взволнована, что не смогу ничего проглотить, — отказалась Кристина Ясенчак. — Мы, пожалуй, пойдем.

— Да, Эля, — поддержала ее Янина Потурицкая. — Чем скорее мы уйдем, тем лучше. Я вижу, ты едва Держишься на ногах, и профессор выглядит усталым.

— Еще бы, после такой встряски, — добавил Анджей Бадович. — Я думаю, всем нам следует отдохнуть. Завтра опять придется возвращаться к столь трагическим последствиям сегодняшнего вечера.

Хозяева не стали удерживать гостей и лишь Мариоле Бовери предложили остаться переночевать. Но та отказалась, англичанин любезно предложил проводить ее домой.

Расходились молча. Каждый все еще переживал про себя случившееся. И лишь доктор Ясенчак, стоя в прихожей уже в пальто, мрачно пошутил:

— Пся крев! Раз в жизни выпал большой шлем, но так и не довелось его разыграть.

Глава IV ВСЕ ЛГУТ

Два дня спустя в кабинете полковника Немироха раздался телефонный звонок.

Полковник выслушал краткий доклад.

— Изложите все это письменно по форме и пришлите, как только будет готово. Прямо на мое имя, — распорядился он.

Положив трубку, он вызвал секретаршу, пани Кристину.

— Вызовите ко мне срочно поручика Межеевского со всеми материалами по делу Лехновича.

Не прошло и пяти минут, как поручик был уже в кабинете шефа с серой папкой в руках.

— Как движется дело?

— У меня все готово, — не без гордости доложил Межеевский. — Фотографии, описание места происшествия, протоколы опроса свидетелей. Жду только результатов вскрытия, после чего отправлю все материалы прокурору с предложением закрыть дело.

— Покажите материалы. Меня интересуют показания свидетелей.

Поручик достал из папки пачку листов машинописного текста и протянул полковнику. Сверху на каждом листе типографским способом крупно отпечатанный заголовок:

«ПРОТОКОЛ ОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ».
Немирох углубился в чтение протоколов в том порядке, в каком они лежали. Начал он с показаний профессора Войцеховского.

«…доцента Станислава Лехновича я знал с 1961 года, то есть с момента его учебы в институте. Уже тогда он обращал на себя внимание своими незаурядными способностями. Позже Лехнович стал моим ассистентом, затем защитил у меня степень-магистра, а позже — доктора наук.

…звание доцента Лехнович получил позднее, в институте органической химии Академии наук, в это время он уже занимался проблемами гидрогенизации угля и наши непосредственные научные контакты прекратились, хотя я по-прежнему поддерживал с ним дружеские отношения и мы оба с супругой считали его членом нашей семьи. Как правило, он бывал у нас на всех торжествах и регулярно проводимых в нашем доме партиях в бридж.

…свидетелем самого инцидента, если, впрочем, в данном случае вообще уместно говорить об инциденте, я, собственно, не был, поскольку играл за другим столом в соседней комнате. Правда, я слышал, как доктор Ясенчак объявил большой пиковый шлем, а вскоре после этого за столом вспыхнула словесная перепалка между Ясенчаком, адвокатом Потурщким и Лехновичем. Но что именно послужило поводом для разногласий и какие при этом употреблялись выражения, я не слышал, да, честно говоря, и не помню. В конце концов, я вошел в их комнату с намерением вмешаться и успокоить слишком уж возбужденных игроков. Все уладилось само собой. Надо сказать, что в бридже подобного рода вещи порой случаются. Для успокоения нервов я предложил выпить коньяку, разлив его, я раздал бокалы, стоявшие на цветных салфетках. Некоторые бокалы были полны, я наливал в пустые. Наливал, насколько помню, «мартель».

…убедившись, что игра вошла в нормальное русло, я направился к своему столику и тут вдруг услышал стук падающего тела и сразу же крик жены. Я обернулся: Лехнович лежал на полу, привалившись головой к дивану, прижав руку к сердцу, и мне показалось, что он никак не мог вдохнуть. Доктор Ясенчак тут же бросился на помощь. Кто помогал ему укладывать Лехновича на диван, не помню. Доктор, понимая, что Лехнович находится в тяжелом состоянии, немедленно вызвал «скорую помощь». Увы, Лехнович скончался до прибытия реанимационной машины. Надо сказать, что в последнее время он довольно часто жаловался на плохое самочувствие и даже был у врача. Его внезапная смерть — тяжелая утрата для нашей науки: в его лице мы потеряли подающего большие надежды молодого ученого. Для меня это тоже тяжелый удар: я потерял друга и ученика, которым по праву гордился».

— Гм… — хмыкнул полковник и принялся за очередной протокол.

Из показаний Эльжбеты Войцеховской следовало, что она — инженер с ученой степенью, работает в институте химии на Жолибоже научным сотрудником. Со Станиславом Лехновичем была знакома еще во время учебы в Политехническом институте: она училась на первом курсе, а будущий доцент в том году защитил диплом и был оставлен ассистентом на кафедре. Он пользовался симпатией и уважением студентов, всегда охотно помогал им. Как ассистент, он не ограничивался лишь формальным проведением семинаров, коллоквиумов, и приемом зачетов, но и считал для себя делом чести добиваться, чтобы все его «подопечные» действительно хорошо знали преподаваемые им предметы. Часто он помогал и по другим предметам.

«Докторская диссертация Лехновича, — читал далее полковник, — стала настоящим событием в институте. Это была новаторская работа, она потом была опубликована в крупных специальных журналах Соединенных Штатов, Франции и Советского Союза».

В то же примерно время Эльжбета стала женой профессора Зигмунта Войцеховского, знакомство с доцентом переросло в подлинную дружбу с любимым учеником мужа. Эта ничем не омрачаемая дружба продолжалась до самого дня трагической смерти Лехновича. В субботнем бридже поначалу предполагалось сыграть впятером: хозяева дома, Потурицкие и Кристина Ясенчак без мужа, поскольку доктор готовился к какой-то важной научной конференции. Но когда пришлось пригласить англичанина и профессора Бадовича, решили увеличить число игроков до десяти. Войцеховский уговорил Лехновича прийти к ним вместе со своей невестой, хотя они предполагали поначалу провести вечер как-то иначе. Лехнович был человек обязательный и охотно принял приглашение своего учителя, а Мариола Бовери своей красотой украсила вечер, чему особенно, кажется, был рад гость из Англии. Ссору, возникшую за картами, по мнению Эльжбеты Войцеховской, следует рассматривать как явление во время игры вполне обычное. Тем более что адвокат Потурицкий за бриджем вечно ссорится со своими партнерами, а малейшая подсказка других игроков доводит его буквально до белого каления. Обычно все играющие давно и хорошо друг друга знали, а потому никто не принимал этих вспышек близко к сердцу, сам же адвокат быстро успокаивался и становился прежним очаровательным собеседником и партнером. Одним словом, такого рода инциденты за карточным столом случались и прежде.

Эльжбета Войцеховская знала, что Лехнович в последнее время много работал, сильно уставал, жаловался на здоровье и на боли в области сердца. Друзья советовали ему обратиться к врачу, подлечиться, но доцент любил работу больше, чем себя, и визит к врачу постоянно откладывал.

Лишь дурным самочувствием пани Войцеховская объясняла тот факт, что во время возникшей за картами перепалки Лехнович вел себя запальчиво и неуместными репликами будто намеренно вызывал на скандал адвокат», и без того известного своей чрезмерной вспыльчивостью. Как хозяйке дома ей пришлось в конце концов вмешаться, отвести Лехновича в другой конец комнаты. Он сразу же успокоился, попросил у нее прощения и в знак примирения поцеловал руку. Однако Войцеховская заметила, что у него было какое-то странно изменившееся лицо. Его бокал с коньяком она сама взяла со столика, он стоял на голубой салфетке. Выпив залпом коньяк, Лехнович вдруг умолк на полуслове, лицо его исказила гримаса боли, он зашатался и как подкошенный рухнул прямо у ее ног. Едва она успела наклониться, хотела его поднять, как на помощь сразу же бросились мужчины, первым подбежал доктор Ясенчак. В память ей врезались его слова: «Он умирает». Больше она ничего не помнит, пришла в себя лишь после того, как ей подали какое-то лекарство и стакан воды. Как хозяйка дома, Эльжбета Войцеховская корит себя за то, что они пригласили Лехновича. Не сделай они этого, быть может, он остался бы жив. К сожалению, как и все остальные, они не предполагали, что у него так плохо обстоит дело со здоровьем.

Полковник перешел к показаниям английского подданного Генрика Лепато.

«…теперь моя фамилия — Лепато, я родился в самой Варшаве, до выезда в Англию носил фамилию — Лепатович. Однако в Англии я решил труднопроизносимую для англичан фамилию изменить. Во время оккупации жил в Варшаве и принимал участие в работе подпольной организации «Шарые шереги» [8]. В 1943 году был арестован гестапо, сначала попал в тюрьму Павяк, а затем был переведен в концлагерь Маутхаузен. Сразу же после окончания войны нанялся в английские «караульные роты» и потом попал в Англию. Там я окончил физический факультет Эдинбургского университета, в настоящее время профессор в Кембридже, занимаюсь физикой.

С профессором Зигмунтом Войцеховским познакомился по линии польско-английского научного сотрудничества. Войцеховский читал в Лондоне цикл лекций о достижениях польской химии. Меня, как поляка, эти лекции весьма заинтересовали, хотя я не химик по специальности. У меня сложилось впечатление, что Войцеховский крупный ученый, сделавший ряд серьезных открытий в своей области. Мы с ним познакомились в Лондоне. Когда же мне предложили прочитать две лекции в Политехническом институте в Варшаве, я согласился с большой радостью. После долгого перерыва я попал на родину. Профессор Войцеховский очень радушно опекал меня в Варшаве. Я был приглашен в его дом, для меня это была большая честь…

…в бридж играю, признаться, слабо, но в общем-то кое-как справлялся и даже был в небольшом выигрыше. Словесные перепалки за карточным столом меня в общем-то не удивляют. Вопреки широко распространенному мнению о бесстрастии и сдержанности англичан за бриджем, они нередко ссорятся куда более азартно, чем это имело место в ту субботу за карточным столом у профессора. В последней перепалке я участия не принимал, поскольку шлем объявил мой партнер, ему и предстояло его разыгрывать. Я лишь выложил свои карты на стол.

…с доцентом Станиславом Лехновичем я прежде знаком лично не был, хотя в английских научных журналах встречал его имя и знал, что в Польше это восходящая звезда. Молодой ученый произвел на меня благоприятное впечатление. За. ужином мы сидели рядом и вели интересную беседу о новейших достижениях и перспективах развития науки. Я был поражен тем, как он хорошо разбирается в моей области — токах высокой частоты.

…эта последняя словесная перепалка была жарче предыдущих споров за карточным столом. Начал ее сам Лехнович своими подсказками, он посоветовал доктору Ясенчаку, как ему разыграть пиковый шлем. Подсказывал он, в сущности, верно и, конечно, мог вывести из себя противников доктора, поскольку лишал их возможности выиграть. Да и Ясенчака он раздражал, ибо тот считал себя знатоком, не сомневался, что самостоятельно решит, как играть и выиграть, не так уж это было сложно. Я слушал и не вмешивался — как-никак, я был все-таки человеком новым. Хозяева быстро уладили спор, и пани Эльжбета увела Лехновича от столика, они стояли в стороне, о чем-то переговаривались; похоже, доцент просил прощения, даже поцеловал ей руку. Лехнович уже тогда, по-моему, чувствовал себя плохо. Я обратил внимание, когда он поднес ко рту полный бокал, рука у него дрожала, он даже расплескал коньяк на ковер. Это вряд ли можно объяснить только возбуждением, вызванным перепалкой за карточным столиком. Коньяк он выпил залпом, словно воду, так обычно пьют водку, а не благородный французский напиток. Такой человек, как Лехнович, не мог не знать, как принято пить коньяк.

…да, я действительно помог положить Лехновича на диван. Он был без сознания и, кажется, вообще не дышал. Не знаю, был ли он еще жив — ведь я не врач. Правда, я предложил сделать ему искусственное дыхание, но доктор Ясенчак сказал, что мертвому это уже не поможет.

…все мы были невероятно удручены трагическим происшествием. У хозяйки дома чуть ли не началась истерика, да и другие дамы, особенно невеста доцента, пани Бовери, нуждались в медицинской помощи. К счастью, доктор Ясенчак нашел в домашней аптечке какие-то успокаивающие средства.

…припоминаю, что, приехав в Варшаву, я просил профессора Войцеховского познакомить меня с доцентом Лехновичем. Надо думать, и моя просьба явилась в какой-то мере поводом для встречи за этим злосчастным бриджем в доме профессора. Крайне сожалею, что косвенным образом явился причиной трагических событий того вечера».

— Гм… — не сдержавшись, хмыкнул полковник Немирох и взял листки с показаниями Мариолы Бовери.

«…со Станиславом Лехновичем познакомилась пять месяцев назад. Можно сказать — взаимная любовь с первого взгляда. Эти месяцы — самая счастливая пора моей жизни. Смерть Стаха совершенно меня сломила. Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь оправиться. Я все никак не могу смириться с мыслью, что его нет в живых. Мне никогда не доводилось встречать человека более благородного и порядочного. Он совершенно не думал о себе, о своей научной карьере и особенно о здоровье. Нередко бывало, что лицо его искажалось от боли, он хватался за сердце. Я умоляла его пойти к врачу.

…тот субботний день мы собирались провести спокойно, вдвоем, у Стаха. Но когда позвонил профессор Войцеховский и рассказал о своих заботах, так как неожиданно приехал профессор из Англии и еще один профессор из Гливиц, Стах, не колеблясь, согласился выручить своего любимого «метра» — так он всегда называл профессора Войцеховского. Я лично не была знакома ни с профессором, ни с его женой, пани Эльжбетой. До этого мы только раз встречались в театре. Профессор тогда предложил после спектакля зайти к ним поужинать, но Стах отказался. Уже тогда он чувствовал себя неважно.

…мужчины за бриджем вечно ссорятся, словно от их проигрыша зависят судьбы мира, но, признаться, я была удивлена, что в тот вечер спор принял столь резкий характер. Видимо, потому, что Стаху сильно нездоровилось. Обычно он умел держать себя в руках, а на этот раз, казалось, просто намеренно нарывался на скандал. Мне пришлось даже сделать ему замечание. После вмешательства профессора и его жены вроде бы все успокоилось. Стах отошел с хозяйкой в глубь комнаты. Я сидела к ним спиной и вдруг неожиданно услышала женский крик и стук упавшего тела. Когда я обернулась, Стах лежал на ковре возле дивана. Я пришла в ужас и никак не могла успокоиться. Такой кошмар… Я и до сих пор не могу прийти в себя…»

— Ну, ясно, — глубокомысленно протянул полковник Немирох, — именно таких показаний и следовало ожидать. Но давай пойдем дальше.


Говоря это, он взял в руки очередной протокол; показания адвоката Леонарда Потурицкого.

«…Станислав Лехнович был моим школьным товарищем. Еще до войны мы вместе учились в гимназии имени Миколая Рея. Позже, во время оккупации, посещали подпольную школу. Экзамены на аттестат зрелости сдавали уже после войны. Затем, хотя и учились в разных институтах: я в юридическом, а он в политехническом, наша прежняя дружба сохранилась. Мне всегда нравился его острый ум, глубокие знания. Он был прирожденный ученый, потому и выбрал именно эту стезю, хотя после института ему предлагали завидные должности в промышленности. Должности куда более высоко оплачиваемые, чем должность старшего ассистента. Стах, однако, без колебаний отверг все эти предложения. Меня лично нисколько не удивляла прямо-таки сногсшибательная научная карьера Лехновича. Если бы не эта бессмысленная и трагическая смерть, нет сомнений — он стал бы ученым-химиком с мировым именем. Кроме того, он был человеком необычайно отзывчивым и скромным. Лучшее тому доказательство — его отношение к профессору Войцеховскому, которого он почитал за отца и учителя, хотя его последние научные достижения ничуть не уступали трудам самого Войцеховского.

…я увлекаюсь бриджем и должен признаться, что во время игры нередко, как теперь говорят, слишком «завожусь». Но мои друзья знают эту присущую мне слабость и обычно особенно на нее не реагируют. Между мной и Стахом дело не раз доходило и до более серьезных стычек. А,в детстве, бывало, мы даже и расквашивали друг другу носы, но это отнюдь не мешало нашей дружбе.

…да, на подсказки Лехновича я прореагировал резко. Неиграющему нечего соваться в игру. А тем более если разыгрывается большой шлем. Я абсолютно убежден, что доктор Ясенчак — игрок, честно говоря, довольно слабый, без подсказки Стаха шлем ему бы не разыграть. Доктор для видимости сердился, но в глубине души был рад помощи опытного игрока. Тут я не сдержался и сказал Стаху пару «ласковых» слов. Не припомню сейчас точно, какие именно выражения я употребил, но не думаю, что они могли до такой степени задеть его и вызвать сердечный приступ, хотя все знали, что в последнее время со здоровьем у Стаха не совсем благополучно. Мы искренне ему сочувствовали и всячески советовали подлечиться.

…благодаря вмешательству профессора Войцеховского, призвавшего всех к благоразумию, конфликт был улажен. Мы вернулись к игре. Пани Эльжбета увлекла Стаха в глубь комнаты. Профессор для успокоения предложил выпить по рюмке коньяку. Я хорошо видел пани Эльжбету и Стаха. Он, насколько я помню, попросил у нее прощения за свое бестактное поведение, поцеловал руку. Она подала ему бокал с коньяком. И тут произошло непредвиденное — Стаха словно поразило громом. Он схватился за сердце, раскрыл рот, будто хотел что-то сказать, и как подкошенный рухнул на ковер. Мне кажется, когда мы укладывали его на диван, он был уже мертв.

…не могу себе простить, что так вспылил из-за подсказки Стаха. Промолчи я, быть может, ничего бы и не было. Эта перепалка могла оказаться той пресловутой каплей, что переполнила чашу».

— Браво, адвокат, весьма удачно сформулировано, — не удержался полковник, комментируя показания своего приятеля. — Любопытно, а что по этому поводу сказал нам Витольд Ясенчак?

«…Станислава Лехновича я знал много лет. Правда, не припомню сейчас, при каких обстоятельствах мы познакомились. Вероятнее всего, это произошло в доме профессора Войцеховского, с которым я учился в одной школе несколькими классами младше. Признаюсь, я весьма ценил Лехновича, этого молодого талантливого ученого. Встречаться с ним мне доводилось и у Войцеховского, и у других общих знакомых. Частенько мы вместе играли в бридж. Порой, как это бывает за карточным столом, между нами сличались небольшие перепалки, особенно если кто-то проваливал интересную игру. Лехнович играл хорошо, но относился к той категории игроков, которые считают своих партнеров пригодными лишь для того, чтобы держать в руках карты, а играть предпочитают всегда сами.

…несколько раз Лехнович действительно жаловался на то, что «у него побаливает сердце», и просил даже прописать ему «какие-нибудь капли». Я обещал положить его в свою клинику и там тщательно обследовать, а потом уж соответственно и полечить. Лехнович в принципе соглашался, но никак не мог выбрать время, тянул. Так продолжалось более года. Я никак не предполагал, что со здоровьем у него так скверно.

…ссора за бриджем не имела, собственно, под собой никакой почвы. Расклад карт был таков, что даже начинающий игрок без труда справился бы с задачей. Само собой напрашивался лишь один вариант. Независимо от того, что советовал Лехнович, играть можно было только так, и никак не иначе. Потурицкий известен своей несдержанностью в игре, потому я нисколько не удивился, когда он стал скандалить. В то же время меня, как врача, удивило поведение Лехновича. Обычно он умел владеть собой, был хорошо воспитанным человеком. Однако на этот раз проявил несвойственную ему нервозность. Такого рода поведение, кстати сказать, нередко проявляется у людей в предынфарктном состоянии. В свою очередь, нервное напряжение, повышенная возбудимость провоцируют сердечный приступ.

…тот факт, что раньше у Лехновича вообще не было инфаркта, ни о чем еще не говорит. Нередко первый инфаркт оказывается и последним. Мнение, что самым сильным является третий инфаркт и, кто его переживает, тому уже ничего не страшно, — это всего лишь легенда, распространяемая дилетантами. Любой сердечный приступ следует рассматривать сугубо индивидуально, любой из них может окон' читься трагически. Здесь нет никаких закономерностей.

…будь у меня под рукой все необходимые медикаменты и реанимационная аппаратура и даже знай я заранее, что у Лехновича случится сердечный приступ, я все равно не сумел бы его спасти. Сердце у него остановилось внезапно и навсегда, от начала приступа до наступления смерти, это я могу утверждать с полной определенностью, прошло всего каких-нибудь тридцать — сорок секунд…

…я абсолютно убежден и, как кардиолог, могу подтвердить это всей своей практикой, что при том состоянии здоровья, которое было у Лехновича, инфаркт мог произойти в любое время, даже не будучи спровоцированным какой-либо ссорой или другим нервным перенапряжением. В равной мере одинаково это могло случиться с ним в квартире Войцеховского, или несколькими часами позже, на улице, или в собственной постели…

…случись этот приступ в другое время и в иной обстановке, был бы он столь же тяжелым и повлек ли за собой летальный исход? Я не ворожей, а врач и не могу ответить на этот вопрос с полной определенностью.

…констатировав смерть Лехновича — а это было еще до приезда «скорой помощи», — я занялся женщинами, в первую очередь пани Бовери. Внезапная смерть жениха повергла ее в состояние глубокого нервного шока. Не лучше себя чувствовала и хозяйка дома, для которой трагическая смерть одного из ее гостей явилась тяжелым психическим потрясением».

— Да, конечно, — полковник отложил прочитанный протокол, — доктор Ясенчак изложил все это весьма убедительно. Особенно в той части, что сердечный приступ у Лехновича неизбежно наступил бы и при любых других обстоятельствах. Посмотрим, что же утверждают другие гости профессора.

«…я профессор Силезского политехнического института, — принялся он за чтение показаний Анджея Бадовича. — В Варшаву приехал, чтобы проконсультироваться с профессором Войцеховским, поскольку работаю сейчас над научной проблемой из той области, в которой в настоящее время он является, пожалуй, крупнейшим в Польше специалистом. Мое пребывание в Варшаве, рассчитанное на три дня, несколько затянулось, и я оказался вынужденным остаться еще на субботу и воскресенье. Вполне понятно, что я охотно согласился на предложение профессора принять участие в субботнем бридже…

…людей, собравшихся у Войцеховских, я, собственно, не знал, за исключением доцента Лехновича. С ним мне несколько раз доводилось встречаться на различных научных конференциях. Я рад был повидаться с ним и даже договорился о встрече в понедельник днем. Надо сказать, Лехнович добился выдающихся успехов в области химии, и ему сулили блестящее будущее. Меня лично особенно в нем привлекало доброе его отношение к профессору Войцеховскому. Профессор относился к нему буквально как к любимому сыну, а Лехнович, вполне уже сложившийся, можно сказать, ученый, к тому же работающий в совсем иной области, чем Войцеховский, по-прежнему продолжал считать себя его учеником и неизменно поддерживал с ним научный контакт, делился со «своим метром», как он его называл, не только горестями, но и достижениями. Такие взаимоотношения между профессором и ассистентом в наше время довольно редки и заслуживают всяческого уважения.

…я играл в бридж за другим столиком и не был очевидцем всей ссоры. Я, конечно, слышал, как в соседней комнате объявили большой шлем — это все-таки не часто случается. Потом до меня донеслись возбужденные голоса. Немного погодя профессор Войцеховский, игравший вместе со мной и только что выложивший карты на стол, встал и со словами: «Надо пойти разнять этих петухов» — направился в соседнюю комнату. Мы тоже прервали игру. Когда я вошел в комнату, доктор Ясенчак поднялся с дивана, на котором лежал Лехнович, и проговорил то ли «он умер», то ли «он скончался». Не припомню, кто вызвал «скорую помощь» — я тоже был растерян и поражен случившимся. Зато хорошо запомнил, что милицию вызывал адвокат; его фамилии я не знаю, так как видел его впервые, хотя и играл вместе с его женой, Яниной, за одним столом».

— Ну, ясно, — полковник Немирох иронически усмехнулся, — пан профессор из Гливиц тоже нашел добрые слова и в адрес хозяина дома, и в адрес его умершего гостя. Так что же поведали нам почтенные дамы?

Обе женщины дали краткие и почти одинаковые показания. Обе утверждали, что были знакомы со Станиславом Лехновичем многие годы. Встречались с ним исключительно в кругу друзей. Дома у них он не бывал, но общих друзей и знакомых у них много. О Лехновиче они неизменно слышали только лестные отзывы. Особенно о его выдающихся научных достижениях. Знали, что Войцеховских с доцентом связывали чувства подлинной и глубокой дружбы. Сам Войцеховский с восторгом отзывался о необыкновенной одаренности своего ученика.

В бридж в тот вечер обе женщины играли против Войцеховского и Бадовича. Они слышали, как за столом в соседней комнате доктор Ясенчак объявил большой пиковый шлем. Слышали они и какой-то спор, возникший между адвокатом, доцентом и доктором, но, занятые своей игрой, особенно не вникали в то, что делалось в соседней комнате. Да, они видели, как профессор встал и пошел успокаивать спорщиков. Но по-настоящему встревожились, услышав крик Эльжбеты и звук падающего тела.

Когда они вбежали в гостиную, Лехнович был уже мертв. Женщины хлопотали вокруг Мариолы Бовери и Эльжбеты Войцеховской — обе находились в состоянии глубокого нервного шока.

— Как в сказке! — удовлетворенно кивнул головой полковник.

Поручик Межеевский тоже был доволен показаниями опрошенных игроков.

— Как приказано, пан полковник, — щелкнул он каблуками, — действовал деликатно, старался никого не обидеть и дело провести без лишней шумихи. Кажется, это действительно удалось. Среди лиц, имеющих отношение к Политехническому институту, смерть Лехновича вызвала, конечно, удивление, но никто не связывает это с профессором Войцеховским и уж тем более с игрой в бридж в его доме. Очень помог мне адвокат Потурицкий. Теперь осталось приложить к документам медицинское заключение о вскрытии, и можно считать дело законченным. Все тихо, гладко, без шума.

— Да, все оказались на высоте, — согласился Немирох. — И мы с тобой как работники милиции, и все девять свидетелей. Требует исправления только одна небольшая ошибка. Так, пустячок…

— Какой?

— Мне только что звонил из морга доктор Малиняк. Речь его была краткой, но ясной: «Ваш химик нашпигован таким количеством цианистого калия, что его хватило бы умертвить все поголовье свиней во всех госхозах воеводства или, если вам больше нравится, — не менее половины жителей Охоты [9], Одним словом, не поскупились». Официальное заключение Малиняк пришлет завтра утром.

— Что-о-о? — У поручика слова застряли в горле.

— Классический случай — Лехнович умерщвлен цианистым калием, который ему подсыпали в коньяк. При столь большой дозе смерть, понятно, наступила мгновенно. Что же касается свидетелей, все они лгут. И не только убийца, но буквально все как один, и мужчины и женщины.

— Как же теперь быть?

— Да, вляпались мы… Точнее, я вляпался. Вот старый болван — дал себя объегорить Потурицкому, этому крючкотвору!

— Ну, еще неизвестно, замешан ли здесь Потурицкий. Не исключено, что он действовал по неведению.

— Голову даю на отсечение, — прервал полковник, — что все присутствовавшие в тот вечер в доме Войцеховского нутром чуяли: смерть Лехновича отнюдь не простая случайность. Именно потому все их показания так тщательно выверены, изобилуют взаимными комплиментами и до небес превозносят покойного. Послушать их, так Лехнович прямо-таки агнец, эдакая ходячая добродетель, ангел с крылышками, сошедший на грешную землю, чтобы играть в бридж и спасать грешные души заблудших.

Поручик счел за благо не перечить шефу.

— Ладно, один раз я дал себя провести, но теперь хватит! С этой минуты начинаем вести следствие по делу об убийстве по всем правилам. Никому — никаких поблажек! Преступник должен быть выявлен как можно быстрее. На мне лежит основная вина за служебную халатность, потому я беру ведение следствия на себя, а вы, поручик, будете мне помогать. Эти игроки еще убедятся, что Немирох не так уж наивен, как они полагают. Над чем вы смеетесь, поручик, — взорвался вдруг полковник. — Надо мной или над собой?

— Простите, полковник, просто я рад, что буду работать под вашим непосредственным руководством. Нам, молодым офицерам, не часто выпадает такая честь.

— Смотрите, как бы не пришлось жалеть.

— Уверен — не придется.

— Ну ладно, ладно! — Немирох махнул рукой, как бы давая понять, что считает вопрос исчерпанным.

— С чего начнем?

— Соберите мне завтра всю эту честную компанию к десяти утра. Уж я с ними поговорю! Посмотрим, будут ли они по-прежнему петь друг другу дифирамбы. Думаю, у них быстро пропадет охота врать. Они у меня иначе запоют! Быть должны все, без исключения! Никаких уверток, никаких отговорок, экзаменов, семинаров и разных прочих выкрутасов. В случае чего — доставить приводом.

— Слушаюсь. — Межеевский поспешил ретироваться, опасаясь, как бы под горячую руку не досталось и ему.

Глава V ПОДОЗРЕВАЕМЫХ — ДЕВЯТЬ, ПРЕСТУПНИК — ОДИН

Явились все. Попыток уклониться не предпринимал никто. Но самое удивительное — никто даже не спросил, что означает этот внезапный переполох через два дня после первого опроса. Явились в точно назначенное время. Некоторые даже минут на пятнадцать раньше. Сидели в приемной молча. Обменялись лишь краткими приветствиями. Эта группка людей ничем сейчас не напоминала то оживленное общество, которое собралось в субботний вечер в уютном доме профессора Войцеховского в тот так трагически закончившийся день.

Ровно в десять в приемную вошел поручик Роман Межеевский. На этот раз — в милицейской форме. Слегка поклонившись, он объявил:

— Полковник Адам Немирох, начальник отдела по расследованию особо опасных преступлений, ждет вас у себя в кабинете. Прошу следовать за мной.

По лестнице поднялись на второй этаж. Дверь, за ней небольшая комната, стол секретарши со множеством телефонных аппаратов. Вторая дверь, обитая звуконепроницаемым материалом, и, наконец, огромный кабинет. В кабинете за столом — мужчина лет под шестьдесят, седоватый, худощавое лицо, на лбу — давний шрам, серые холодные глаза, узкие, плотно сжатые губы, волевой, чуть выступающий вперед подбородок. Нос крупный, слегка вздернутый.

У стола — в ряд девять стульев. Десятый — в стороне у стены.

При виде вошедших полковник встал, легким кивком поздоровался и жестом указал места напротив себя.

Затем сухо произнес:

— Я счел необходимым пригласить вас, чтобы довести до вашего сведения некоторые важные обстоятельства, выявленные при расследовании. Первое — вскрытие тела Станислава Лехновича показало, что он умер в результате отравления цианистым калием, подмешанным ему в коньяк. Доза была столь велика, что смерть наступила мгновенно.

— Невероятно! — воскликнул Потурицкий.

— Здесь у меня настоле протокол вскрытия, подписанный медицинским экспертом. Ни о какой ошибке не может быть и речи. Будь иначе, я не стал бы вас вызывать.

Никто не произнес ни слова и даже не шелохнулся.

Поручик Межеевский, наблюдавший за присутствующими со стороны, не заметил на их лицах не только волнения, но даже простого удивления. Полковник продолжал:

— Мне вряд ли надо говорить вам, что в доме профессора Войцеховского в субботу вместе с хозяином находилось десять человек. Следовательно, кто-то из этих десяти, именно кто-то из них, подсыпал яд. Поскольку самоубийство в данном случае можно, я полагаю, исключить, число подозреваемых, таким образом, сокращается до девяти. Итак, один из вас — убийца. Я говорю «один», хотя допускаю, что, возможно, и «одна».

— Этот бокал с коньяком Лехновичу подала я, — прервала полковника Эльжбета Войцеховская. — Значит, вы хотите обвинить меня в убийстве?

— Пока имен я не называю. Хотя следствием кое-что уже установлено, но предъявить конкретных обвинений мы еще не можем. Тем не менее вы все являетесь подозреваемыми. Поэтому мы обязаны предпринять ряд мер, и сегодня вы должны дать подписку о невыезде из Варшавы без разрешения органов милиции. Прошу иметь в виду, что вас будут вызывать на допросы, и не раз.

— Да, но я живу в Гливицах! — воскликнул профессор Бадович.

— А я в Кембридже, — счел необходимым сказать Генрик Лепато.

— Это не имеет ровно никакого значения, — возразил полковник. — Вы сможете выехать из Варшавы лишь в том случае, если это не помешает ведению следствия.

— А что установлено в ходе предварительного расследования? — поинтересовался адвокат Потурицкий.

— Прежде всего то, что все вы, давая свои показания, совершенно откровенно лгали.

— Ну, знаете, это уж чересчур! — возмутился адвокат.

— А с вами, пан адвокат, у нас при случае будет еще особый разговор. — Немирох произнес это таким тоном, что у Потурицкого мурашки побежали по коже. — Быть может, я дал не совсем точное определение — в ваших показаниях есть, конечно, и правдивая информация, но это касается лишь тех фактов, которые и без того не вызывают никаких сомнений. В то же время во всех ваших показаниях есть немалая доля неправды или же просто замалчиваний. А ведь вас предупреждали об ответственности за дачу ложных показаний, и, несмотря на это, вы все-таки говорили неправду.

На этот раз Потурицкий не выказывал своего возмущения.

— Уже на основании этого, — продолжал Немирох, — можно возбудить против вас уголовное дело. Однако на первый случай пока этого делать не будем. При условии, конечно, что в своих последующих показаниях вы будете более строго придерживаться подлинных фактов. Я не рассчитываю, что находящийся среди вас убийца сам признается, но восемь правдивых показаний полностью могут гарантировать раскрытие преступления.

Поручик Межеевский напряженно наблюдал за лицами всех сидящих перед полковником. И вновь вынужден был признать свою несостоятельность. Ни на одном лице ему не удалось ничего прочесть. Перед ним были словно каменные маски.

— Я понимаю, что, решаясь на преступление, убийца имел какие-то серьезные мотивы, толкнувшие его на этот шаг. И эти мотивы, возможно, известны не только ему одному. Считаю себя обязанным предупредить, что всякий умалчивающий об этом, то ли по соображениям сострадания, то ли из чувства солидарности или по каким-либо иным причинам, становится, хочет он того или нет, соучастником преступления. И это приведет его на скамью подсудимых. Потому я настоятельно прошу, чтобы те, кто не убивал Станислава Лехновича, не пытались в своих же личных интересах что-либо утаивать. Даже мельчайшие факты, детали, на первый взгляд кажущиеся кому-то несущественными, станут крайне важными для следствия и могут явиться той нитью, которая позволит распутать весь клубок. Надеюсь, все вы хорошо меня поняли?

Никто не ответил. Адвокат Потурицкий попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась жалкая гримаса. Остальные слушали полковника с застывшими лицами.

— Все вы в ближайшие дни получите повестки с вызовом на допрос. Допрашивать буду я лично или поручик Роман Межеевский, мой помощник. Запомните вот еще что: вам не обязательно ждать вызова, если кто-то сочтет нужным что-либо сообщить, может сделать это в любое время дня и ночи, прийти сюда или связаться по телефону, запишите номера коммутатора нашего управления.

Все с готовностью достали из карманов и сумочек ручки, блокноты, записные книжки и старательно записали продиктованные им номера.

— Это все, что я имел вам сказать. Добавлю только — для убийцы Станислава Лехновича было бы лучше самому явиться с повинной и признаться в содеянном, ибо он все равно будет найден. Но тогда уж рассчитывать на какие-либо смягчающие вину обстоятельства не придется. Останется лишь статья уголовного кодекса, предусматривающая смертную казнь или тюремное заключение сроком на двадцать пять лет за убийство. Пусть тот из вас, кто убил Лехновича, надлежащим образом подумает, пока не поздно.

Но и на этот раз никто не шевельнулся, не изменился в лице.

— Вы свободны. Во всяком случае — пока… Сожалею, но подать вам на прощанье руку не могу. Убийцам руки не подают.

Все встали и один за другим вышли из кабинета. Молча прошли по коридору, спустились по лестнице и вышли на площадь. Здесь эти добрые друзья и знакомые распрощались, тоже не подав друг другу руки.

Войцеховские сели в ожидавший их перед зданием «мерседес». Англичанин задержал проезжавшее мимо такси. Потурицкие уехали на красном «фиате». Бадович сел в трамвай. Ясенчаки пошли пешком в направлении Маршалковской.

— Ну и как? — спросил полковник своего подчиненного, когда они остались одни. — Удалось что-нибудь заметить?

— Ни у кого не дрогнул ни один мускул на лице, когда вы сказали, что Лехнович был отравлен. Никто не выразил удивления, слушая это. Да и потом никто из них ничем себя не выдал. Сидели, словно каменные изваяния.

— Это можно было предвидеть. Убийцу мое сообщение не застало врасплох, поскольку он прекрасно знал, что означает повторный вызов в милицию. Другие могли догадываться.

— Держались они на высоте, но вы здорово задали им жару.

— Ты полагаешь?

— Я просто диву давался, как вы им врезали. Что ни слово, то прямо в точку.

— Ну ладно, ты мне дифирамбы не пой, — отмахнулся полковник, хотя, в сущности, похвалы поручика ему были приятны. Да он и сам понимал, что разговор получился.

— Честно говорю. Будь я на их месте, у меня бы волосы на голове дыбом встали от страха. Вы хорошо закончили, отказавшись подать им руку на прощание. Не зря, выйдя на улицу, никто из них, прощаясь, не подал друг другу руки. Похоже, вам удалось поколебать их солидарность.

— Может, и удалось…

— Наверняка удалось. Теперь каждый из них будет печься только о спасении собственной шкуры — и о том, как бы его не заподозрили в соучастии или пособничестве преступлению.

— Твоими устами да мед пить.

— Бьюсь об заклад, что теперь большинство из них не станет дожидаться официального вызова, а тайком от других явится к нам. И первым, пожалуй, будет адвокат Потурицкий. Вы его здорово приложили. Собственно, только у него одного и появился на лице испуг, когда вы сказали, что с ним еще будет особый разговор.

— Конечно, будет. Обвел меня, шельмец, вокруг пальца. И кого? Меня, старого доку. Уговорил распорядиться проявить при расследовании деликатность. Ну ничего, он меня еще попомнит!

— Готов держать любое пари, что адвокат явится еще сегодня, — не успокаивался поручик.

До пари дело не дошло, к счастью для Романа Межеевского, иначе он проиграл бы его с позором. Адвокат явился много дней спустя, лишь получив официальный вызов. Зато через час после разговора в кабинете полковника позвонила Янина Потурицкая и попросила к телефону поручика.

Она сказала, что хотела бы дополнить свои показания, поскольку припомнила некоторые подробности, которые, возможно, могут иметь для дела существенное значение. Супруга адвоката добавила, что звонит из ближайшего кафе и может быть в управлении через несколько минут.

Глава VI СЛОВООХОТЛИВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

Поручик Роман Межеевский, назначив Янине Потурицкой встречу через полчаса и положив трубку, сразу же отправился с докладом к полковнику Немироху.

— Одна уже раскололась, — смеясь, доложил он. — Через полчаса здесь будет жена адвоката. Я-то думал, что сам адвокат сочтет нужным явиться к нам.

— Возможно, он ее подослал.

— Вы сами будете с ней говорить?

— В этом нет нужды. Моя роль сводилась к тому, чтобы вызвать среди них переполох. Теперь ты для них лицо более предпочтительное, чем я, они охотнее будут обращаться к тебе. Я буду разговаривать лишь с теми, кто станет категорически на этом настаивать. Прошу тебя, после разговора с Яниной Потурицкой тотчас ознакомь меня с ее показаниями.

— Слушаюсь.

— Но имей в виду и следующее, — продолжал Немирох, — все это люди по занимаемому ими положению достаточно влиятельные, имеют вес в обществе или в научных кругах. Знакомы друг с другом долгие годы, за исключением, конечно, англичанина и профессора из Гливиц. Такого рода люди не совершают преступлений без весьма серьезных к тому поводов. Из-за пустяков они не станут рисковать своим положением и карьерой. А если все-таки и идут на это, скажем, ради денег, то идут ради денег больших и не в нашей валюте. Говорю тебе об этом на всякий случай, поскольку не думаю, что доцент располагал такими деньгами.

— У него даже автомобиля не было.

— Ну, это само по себе ни о чем еще не говорит. Я знаю людей, без сомнения более состоятельных, чем доцент, которые, однако, тоже предпочитают пользоваться такси, а не трепать себе нервы в авторемонтных мастерских или автомагазинах нашего «Пальмосбыта».

— Это верно, — рассмеялся поручик.

— Следовательно, между доцентом и кем-то из остальных членов этой компании, вполне возможно, возникли какие-то сложные проблемы эмоционального или материального характера, что и привело к преступлению. Вскрыть это не удастся, если анализировать лишь теперешние их отношения и связи. Займитесь их прошлым. Быть может, даже весьма отдаленным прошлым. Помимо допросов, необходимо всесторонне изучить их биографии. В том числе и Лехновича. Ведь все они, не исключая англичанина и профессора из Гливиц, нахваливают доцента, готовы поставить ему памятник чуть ли не из чистого золота. Он-де и безукоризненный человек, и отзывчивый товарищ, и благодарный ученик, и будущее светило отечественной науки, и вдруг на тебе! — такого идеального человека его же ближайшие друзья потчуют коньяком с цианистым калием. Надо проверить, впрямь ли уж этот «ангел» сотворен из благородного металла, не покрывал ли только снаружи тонкий слой позолоты обычную глину, а то и вообще кое-что похуже. Истоки конфликта между убийцей и его жертвой могут уходить в далекое прошлое. Нам со стороны довольно трудно будет в этом разобраться. Как угадаешь, что в глубине чужой души давно зреет ненависть, притаился страх или дает себя знать оскорбленное самолюбие.

— Ваши указания понял, все будет в точности исполнено. Можно будет попросить вас передать мне акт о вскрытии, его надо подшить в дело. Я даже и не читал его.

— Да, конечно, я совсем забыл о нем. — Немирох выдвинул ящик стола и достал нужный документ. — Обрати внимание, доктор Малиняк, как обычно, верен себе и соблюдает осторожность: констатировав смерть в результате отравления большой дозой цианистого калия, подмешанного, по всей вероятности, в алкогольный напиток, он все же не преминул отметить, что сердце покойного находилось в плохом состоянии, и поэтому не исключает возможности сердечного приступа. Это, конечно, несколько оправдывает доктора Ясенчака, не сумевшего отличить отравление ядом от сердечного приступа. Тут нелишне иметь в виду, что Малиняк и Ясенчак — старые друзья, и я отнюдь не уверен, что наш милицейский эскулап не отметил этого факта намеренно, с целью спасти репутацию приятеля.

— Разрешите идти. Потурицкая, наверное, уже ждет.

— Да, только еще одно: не забудь, Ромек, люди куда откровеннее говорят «не для протокола», а в доверительной форме. Для нас главное — найти убийцу Лехновича, а не строго придерживаться всех формальностей. Поэтому при необходимости можешь позволить себе при допросах некоторые отступления от процессуальных норм. Но лишь в случае, когда этого будут требовать обстоятельства.

Межеевский вернулся к себе, вскоре к нему в кабинет вошла Янина Потурицкая. Поручик вежливо с ней поздоровался, поцеловал руку, как бы давая понять, что никак не считает ее убийцей, усадил в кресло и предложил сигарету.

— Спасибо, я не курю.

Наступило молчание. Поручик умышленно не прерывал его. Ждал, когда Потурицкая начнет сама.

— Мне трудно говорить, — извиняющимся тоном произнесла наконец она, — в прошлый раз… в прошлый раз, когда я говорила с вами, я сказала не все.

— Ну, это пустяки, случается, что свидетель что-то забывает, а потом дополняет свои показания.

— Но вы знаете, мне не хочется, чтобы все сказанное мной или, точнее, хочется, чтобы не все сказанное мной рассматривалось как мои официальные показания и полностью было внесено в протокол. Ведь известно, что с материалами дела рано или поздно знакомится обвиняемый, защитник и судьи. — Потурицкая как жена адвоката знала процессуальный кодекс. — А это все люди нашего круга, где мы часто бываем.

— Я вас понимаю, — поспешил на помощь Межеевский. — Вы хотели бы довести до нашего сведения некоторые данные сугубо конфиденциально.

— Именно. Вы очень точно это сформулировали: сугубо конфиденциально.

— Ну что ж, прекрасно. Поговорим без протокола.

— Спасибо. — Потурицкая облегченно вздохнула. — Думаю, мои наблюдения представят для вас некоторый интерес. А может быть, даже выведут на след убийцы.

— Для нас только это и важно, — откровенно признался поручик.

— Значит, так, — начала свой рассказ Потурицкая. — Как вы знаете, мы живем на Жолибоже, а Войцеховские на Охоте. У нас машина. Польский «фиат-132». Очень хороший автомобиль. Муж на него просто не нарадуется. А прежде у нас была «шкода». На нее тоже не приходилось жаловаться. Но «фиат-132» совсем другое дело. Едешь — одно удовольствие! И скорость, и комфорт!

Поручик не прерывал. Пусть себе выговорится. Возможно, разговорившись, расскажет и то, о чем поначалу хотела умолчать.

— Мы сочли нецелесообразным к Войцеховским ехать на машине: у них всегда подают хорошие напитки и превосходный стол. Зигмунт — человек широкий, хлебосольный, а Эля — хозяйка, каких мало. Одним словом, мы поехали на трамвае и знали, что, кроме нас, на вечере будут еще Ясенчаки. Войцеховский, когда приглашал нас к себе на субботу в гости, ясно сказал, что будем только мы и они.

— Простите, — перебил Межеевский. — Когда именно Войцеховский приглашал вас?

— Это было дней за восемь. В пятницу или даже в четверг на предыдущей неделе. Короче говоря, предупредил заблаговременно, чтобы мы не занимали эту субботу ничем другим. Вы же понимаете, адвокаты — народ зависимый и не всегда вольны в выборе знакомых, а их популярность в большой мере зависит от различного рода личных контактов. Именно поэтому нам часто приходится бывать в гостях и в свою очередь приглашать к себе. И не всегда тех, кого бы хотелось.

— Понимаю, — согласился поручик. — Прошу вас, продолжайте.

— Ну так вот, как я сказала, мы поехали к ним на трамвае. Вышли на Фильтровой и свернули на Президентскую. И тут я вдруг увидела, что впереди нас идет Лехнович с каким-то мужчиной. Это не столько нас удивило, сколько огорчило. Знай мы заранее, что доцент будет у Войцеховских, мы бы ни за что к ним не пошли.

— Почему?

— Вы не знаете, что это за человек! Интриган и сплетник. Муж всегда называл его не иначе как «каналья».

— Они же школьные товарищи.

— Да, но их дружба давно кончилась. Лехнович сделал мужу немало гадостей. Писал на него доносы. У Леонарда из-за этого была масса всяких неприятностей, прежде чем ему удалось отмыться от грязи, которой Лехнович его поливал. Я, правда, не знаю подробностей» всех этих дел — все это происходило еще до нашего супружества, — но мы всячески избегали встреч с этим господином. У Войцеховских в последние годы его тоже не принимали.

— Почему? Он же любимый ученик профессора. Во всяком случае, все единодушно так утверждали в своих показаниях.

— А что нам оставалось делать? Ведь все действительно думали, что у него сердечный приступ. О мертвых, как известно, плохо не говорят. А что касается «любимого ученика», то Лехнович, возможно, и был таким, но очень давно. Потом он стал распространять о своем профессоре такие сплетни, что Войцеховские не только закрыли перед ним двери своего дома, но ему вообще пришлось уйти из Варшавского политехнического института. Будь профессор мстительным человеком, Лехнович не остался бы в Варшаве.

— Что, он приударял за пани Эльжбетой? Распространял слухи о ее изменах? — попытался уточнить поручик.

— Возможно, она, бедняжка, и стала бы изменять, — Потурицкая не была бы женщиной, если бы упустила случай уколоть свою приятельницу, — будь она хоть чуточку красивее, а так, кто на нее позарится? Лицо, как полная луна, ноги, словно тумбы. Муж лет на двадцать пять старше ее и вряд ли может ей соответствовать.

Поручик мысленно сравнивал слова Потурицкой с тем обликом жены профессора, который сохранился в его памяти. Оценка была явно несправедливой. Пани Войцеховскую, конечно, не назовешь красавицей, но зато она была очень женственна, стройна, с удивительно милой улыбкой, ноги у нее, правда, были чуть-чуть полноваты, но отнюдь не как тумбы.

— Лехнович порочил не только Эльжбету, но и профессора. Все это в конце концов дошло до ученого совета и доставило Войцеховскому немало неприятностей. Научная карьера Лехновича висела буквально на волоске. Но ему удалось все-таки как-то выкрутиться. Он, надо сказать, не такой уж простак, настоящий игрок. Но их дружбе пришел конец.

— Любопытно.

— Мы были так озадачены при виде Лехновича, шедшего к дому Войцеховских, что муж просто хотел тут же повернуть обратно. Мне едва удалось его уговорить не делать этого. В конце концов, один вечер можно и потерпеть общество человека, который тебе неприятен. Да и хозяев не хотелось обижать. В кругу наших знакомых упорно ходят слухи, что профессор рассчитывает получить Нобелевскую премию. К счастью, порой мне удается убедить мужа.

— Ничуть не сомневаюсь, — искренне согласился Межеевский.

— Итак, мы шли вслед за Лехновичем и его спутником. Как потом оказалось — англичанином, профессором Кембриджского университета. Они нас не замечали, хотя мы были в трех шагах от них.

— Они разговаривали между собой?

— Да, конечно. Не в моих правилах подслушивать, но волей-неволей кое-что я услышала. По-моему, англичанин немного глуховат и потому, вероятно, говорил очень громко. Я слышала, как он сказал: «Вот уж никак не предполагал, что, приехав в Варшаву, сразу же встречу тебя». Он сказал — «тебя», следовательно, они были прежде хорошо знакомы. И потому меня крайне удивило, что Лехнович, когда мы наконец остановились все вместе возле дома Войцеховских, заявил, что гостю из Англии на редкость повезло: представляете, разыскивая Президентскую улицу, он обратился именно к нему, Лехновичу. А потом они оба в тот вечер обращались друг к другу только на «вы».

— А что ответил доцент на слова англичанина?

— Я не расслышала. Но лицо Лехновича не выражало в этот момент особого восторга. Весь вечер я ломала себе голову: зачем они скрывают ото всех свое знакомство? Но так и не разгадала. Потом этот трагический случай, о разговоре англичанина с Лехновичем я совершенно забыла и только сегодня вдруг вспомнила и решила, что вам это должно быть интересно.

— Да, факты действительно интересные и могут иметь существенное значение для следствия.

— Вот, пожалуй, и все. Больше я ничего не знаю, — проговорила Потурицкая.

Поручику сейчас больше всего хотелось очутиться подальше от этой комнаты и вообще от всей этой атмосферы, но он себя пересилил:

— Могу я просить вас еще об одном одолжении?

— Да, конечно, пожалуйста.

— Вы частый гость в доме Войцеховских и хорошо знакомы с принятыми у них порядками. Не можете вы мне объяснить, что это за особая система у них с бокалами для гостей?

Потурицкая улыбнулась.

— Вы знаете, Войцеховский очень любит, чтобы в доме у него всегда были хорошие напитки. Чуточку этим даже похваляется. Поэтому во время игры в бридж для начала вкатывают небольшой столик на колесиках со множеством всяческих бутылок. Коньяки, ром, ликеры; к этому — подсоленные сухарики, орешки, шоколад. Гостей прежде всего угощают кофе. К нему — домашнее печенье и богатый выбор разных напитков. Профессор обычно сам наливает всем напитки, а бокалы ставит на круглые бумажные салфетки, потом каждый по цвету салфетки легко находит свой бокал. После кофе и светской, так сказать, беседы все ставят свои бокалы только на свои салфетки. Если во время игры кто-то захочет выпить, то подходит к столику, выбирает напиток и наливает себе сам в свою рюмку или бокал. Перед уходом домой все допивают, «дабы благородный напиток не прокис», как любит шутить доктор Ясенчак. Вообще говоря, эти цветные салфетки — идея довольно удачная. Зигмунт привез ее из какой-то своей заграничной поездки. Оттуда же привез и салфетки. Честно говоря, я тоже переняла у Войцеховских этот обычай.

— Судя по вашим словам, любой из присутствовавших в доме профессора мог подойти к столику и, зная цвет салфетки Лехновича, спокойно всыпать яд в его бокал?

— Конечно, мог. За те пять-шесть часов, что мы находились у Войцеховских, каждый хоть раз подходил к столику, чтобы что-нибудь выпить, и, вполне понятно, никто при этом друг за другом не следил.

— Из того, что вы рассказали, следует также, что всыпавший яд в бокал Лехновича мог совершенно уверенно ждать финала, поскольку перед уходом все гости непременно допьют свои бокалы, так сказать, «на посошок».

— Ядумаю, — Потурицкая была женщиной сообразительной, — что обычая пить «на посошок» в доме Войцеховских могли не знать только профессор из Гливиц и англичанин. Они были у них в гостях впервые.

— Вы так полагаете?

— Абсолютно уверена. Как вы понимаете, просидев в гостях шесть часов кряду, притом с обильными закусками и выпивкой, человек неизбежно испытает потребность посетить туалет. Оба гостя не знали расположения комнат, и Зигмунт обоим показывал дорогу.

— Да, — улыбнулся поручик, — из вас получился бы неплохой детектив.

— Вы знаете, все говорят, что я отличаюсь редкой наблюдательностью. — К числу, достоинств пани Потурицкой, как видно, относилась еще и скромность. — Впрочем, это вовсе не исключает, — тут же торопливо добавила она, — что один из них мог оказаться убийцей Лехновича. Им нетрудно было заметить, что доцент любит приложиться к рюмке. Еще до ужина он несколько раз подходил к столику. Следовательно, можно было предполагать, что он не преминет сделать это и позже.

— Вы оказываете нам просто неоценимую помощь, — продолжал расточать комплименты поручик, стремясь вытянуть из нее как можно больше сведений. — В милиции с такими способностями вы бы сделали карьеру.

— Куда уж мне, таких старух в милицию не берут, — кокетничала Потурицкая.

— Если бы все были такие «старухи»… — не сдавался Межеевский.

— Вот уж не думала, что милиционеры могут быть так любезны, — не осталась в долгу пани Янина. — Вы совершенно не похожи на своего грубияна полковника.

— Скажите мне откровенно, сугубо, конечно, доверительно, никто из женщин, находившихся в доме Войцеховских, не состоял в близких отношениях с Лехновичем?

— Любовницей его была эта горе-актриса, Мариола Бовери, но, как я слышала, роман их подходил уже к концу. Лехнович все никак не мог придумать, каким образом выкурить из своей квартиры эту особу, прочно обосновавшуюся у него с намерением надолго бросить там якорь.

— А что, у Мариолы Бовери нет своей квартиры? Ведь она же артистка?

— Она живет с родителями, хотя ей уже под тридцать. Да и какая она артистка! Она все цеплялась за разных псевдорежиссеров и операторов, их было больше, чем фильмов, в которых она играла крохотные роли служанок. Ни на что большее она не способна.

— А супруга Ясенчака? Она ведь совсем недурна собой и могла понравиться Лехновичу. Я слышал, он вообще-то питал слабость к прекрасному полу.

— Слабость — мягко сказано, он был просто бабник. Отвратительный бабник. Говорят, еще в бытность ассистентом в Политехническом институте он принимал зачеты у студенток только у себя на квартире.

— Следовательно, мог клюнуть и на привлекательную супругу доктора?

Янина Потурицкая рассмеялась.

«— Так вы действительно ничего не знаете?

— А именно?

— Ну как же, ведь Кристина была первой женой Лехновича. И лишь после того, как он ее бросил, окрутила Ясенчака. Доктор, правда, намного старше ее, но зато известный врач с положением в обществе и с хорошими деньгами.

— Что вы говорите! Для меня это настоящая сенсация!

— В свое время это был крупнейший скандал в нашем столичном мирке. Все были просто шокированы. Лехнович сделал Ясенчака всеобщим посмешищем.

— Не удивляйтесь моему невежеству — я четыре года провел в офицерской школе в глубокой провинции. Да и потом не сразу вернулся в родную Варшаву, а служил в небольших городках и, таким образом, не мог следить за столичной хроникой.

— Лехнович разделался с Кристиной в один день. Спровоцировал скандал и попросту вышвырнул ее на улицу. По специальности она была медицинской сестрой, и, хочешь не хочешь, пришлось ей пойти работать, чтобы хоть как-то существовать. Попала она в клинику Ясенчака, а он также был падок на молоденьких хорошеньких девиц. Короче говоря, принялся утешать отвергнутую женщину, утешал довольно успешно, и Кристина забеременела. Доктору пришлось жениться, куда денешься? Скандал мог подорвать его удачно начавшуюся карьеру. Ясенчак как раз в то время добивался назначения на должность эксперта при ООН. Ребенок родился всего через каких-нибудь три-четыре месяца после свадьбы.

— Случай не столь уж редкий, — рассмеялся поручик.

— Да, но главная сенсация была впереди. Лехнович обратился в суд с заявлением, в котором просил не признавать Ясенчака отцом ребенка, поскольку тот женился на ней всего лишь за месяц до рождения ребенка и, следовательно, он, Лехнович, является отцом ребенка.

— А в действительности?

— А в действительности он бросил ее за два года до рождения ребенка, но развод свой они официально не оформили. Лехновича вовсе не интересовал ребенок, ему важно было втянуть Ясенчака в скандальную историю. На суде он доказывал, что Ясенчак стар, а он, Лехнович, человек молодой и полный сил. Этот процесс стал подлинной сенсацией в «варшавском свете». Правда, проходил он при закрытых дверях, но в коридорах толпились сотни людей. А сам Лехнович в перерывах между судебными заседаниями пространно комментировал в кулуарах все происходившее в зале суда, все свои выступления и речи. Короче, он надолго сделал Ясенчака всеобщим посмешищем.

— Но процесс, конечно, проиграл?

— Естественно. Не только проиграл, но и вынужден был оплатить судебные издержки. Но главную комедию он разыграл чуть позже, на глазах у всей публики.

— Что же он сотворил?

— При выходе из зала суда Лехнович улучил момент и оказался в дверях одновременно с Ясенчаком. Ни один из них, конечно, и не думал уступать другому дорогу. Они вместе стали протискиваться в довольно узкую дверь. Тогда Лехнович грохнулся наземь и во весь голос закричал; «Спасите! Милиция! Меня бьют!» Прибежал милиционер. Взбешенный Ясенчак сгоряча обругал не только Лехновича, но и ни в чем не повинного капрала. Кончилось все тем, что кардиолога в сопровождении милиционера доставили в отделение милиции, где по решению административной комиссии ему пришлось уплатить крупный штраф. Чуть ли не пять тысяч злотых. Но никакие деньги, конечно, не шли в сравнение с тем позором, на который его выставил Лехнович.

— Зачем ему это понадобилось?

— А в этом как раз вся суть Лехновича. Сделать кому-нибудь пакость. Осмеять человека без всякого к тому повода. И дело тут даже не в какой-то бессмысленной зависти. Просто он — настоящая свинья. Широкую огласку получила и «шутка», которую он сыграл с профессором Политехнического института Стшалецким…

— Я об этом ничего не слышал, — признался Межеевский.

— Стшалецкий хотел получить паспорт для поездки в Соединенные Штаты. В те времена, лет пятнадцать назад, нелегко было получить и паспорт, и визу. Работник паспортного бюро обратился в ректорат института, чтобы уточнить, так ли уж необходима эта поездка. К несчастью, ему попался Лехнович, и на вопрос, не задумал ли, случаем, профессор остаться в «свободном мире», Лехнович, в то время старший ассистент, ни минуты не раздумывая, ответил, что профессор только о том и мечтает и вообще «не такой он дурак, чтобы возвращаться обратно в Польшу». Вы понимаете, что значили такого рода заявления? А Лехнович, когда ему предложили объяснить, с какой целью он бросил тень на репутацию профессора, беззаботно ответил, что он просто пошутил.

«— А как он себя вел в субботу, в гостях у Войцеховских?

— До момента ссоры он был просто очарователен. Дамам расточал комплименты, к Зигмунту всячески подлизывался. Называл его «мой учитель». В разговоре с англичанином неустанно подчеркивал, что всем, чего он достиг, обязан профессору. Словом, это был совсем другой человек. И лишь позже, изрядно подвыпив, не удержался и устроил этот скандал за карточным столом.

— Не заметили ли вы, что в субботу в гостях у Войцеховских кто-нибудь вел себя необычно или неестественно? Вы ведь так наблюдательны.

Такой комплимент не мог не вызвать на лице Янины Потурицкой довольную улыбку.

— Вполне понятно, что и мы, и Ясенчаки на Лехновича поглядывали косо. Войцеховский, улучив момент, объяснил моему мужу, что на его голову внезапно свалились еще два гостя и он оказался вынужденным пригласить Лехновича. Пани Бовери была неестественно оживлена и весела. Она совершенно открыто завлекала англичанина. Но более всего бросилось мне в глаза явно недоброжелательное отношение к Лехновичу со стороны профессора из Гливиц. Он чуть ли не демонстративно отказался играть с ним за одним столом и в разговоре довольно резко его обрывал.

— А Лехнович?

— Все стерпел. И даже, казалось, вообще на это не реагировал, что уж совсем на него не похоже и потому выглядело весьма странным.

— Как вы думаете, кто мог отравить Лехновича?

— Прошу вас, поручик, не заставляйте меня бросать тень на друзей.

— Ну что вы, — Межеевский поцеловал пани Потурицкой руку, — у меня и в мыслях того не было… Просто хотелось бы воспользоваться вашей проницательностью и редкостной интуицией. Только и всего.

— Ну хорошо. Я скажу вам, кто наверняка не повинен в отравлении Лехновича.

— Я внимательно слушаю вас.

— Прежде всего это не я. Кроме мелких сплетен, Лехнович не сделал мне ничего дурного. И не мой муж. Не оттого, что у него не было повода. Лехнович в свое время нанес ему очень тяжелое оскорбление. Но это было много лет назад, а мой муж не настолько злопамятен. Кроме того, чтобы убить человека, надо обладать сильным характером. О, я бы, например, смогла убить, но мой муж — нет. Определенно нет.

— Вы — вне всяких подозрений. Иначе вряд ли бы вы пришли к нам и дали столь ценные показания.

— Наверняка не повинен в убийстве и Войцеховский. Он для этого слишком добрый человек. Притом все интриги Лехновича против него давно перестали его волновать. С тех пор он слишком высоко поднялся. С какой стати профессору подвергать риску свою карьеру? Из мести?

— Да, вы, пожалуй, правы.

— Можно исключить и Эльжбету Войцеховскую. Она не настолько глупа, чтобы всыпать яд в бокал и самой подать его своей жертве. Если бы она сыпала яд, то, вероятнее всего, стала бы ждать, пока Лехнович сам возьмет свой бокал, или предложила бы всем гостям выпить. Как хозяйке дома, для нее это не составило бы особого труда. Она могла бы, к примеру, предложить: «Стах, пригласи, пожалуйста, гостей выпить». Он подал бы гостям бокалы и, пользуясь случаем, выпил бы сам. А Эля тем временем сидела бы как ни в чем не бывало с картами в руках. Собственно, так и поступил убийца. Кроме четырех человек, названных мной, все остальные могли совершить преступление.

— Остается, таким образом, пять человек. Это очень много. Ведь ищем мы одного. Кроме того, по-прежнему неясен нам мотив преступления.

— За исключением меня, пожалуй, у всех остальных, — рассмеялась Потурицкая, — был повод его убить, Да и у меня порой появлялось такое желание.

Не скупясь на комплименты, поручик поблагодарил жену адвоката за «беседу». Респектабельная пани была так очарована молодым офицером, что намекнула даже на возможность встречи «на нейтральной почве». Она обещала, если вспомнит еще что-нибудь, позвонить.

После ухода Потурицкой поручик кратко записал содержание беседы, которая, надо прямо признать, была весьма ценной для следствия. Она по-новому освещала некоторые уже известные факты.

Полковника Немироха крайне интересовало, с чем приходила к ним жена адвоката, и он вскоре вызвал Межеевского к себе.

Глава VII ДВА ЧЕСТНЫХ СЛОВА

— Я вижу, ты покорил ее сердце, — рассмеялся полковник, ознакомившись с показаниями Потурицкой. — Мой подчиненный решил довольно оригинальным способом вступиться за честь своего старого полковника, которого некий адвокат бессовестно обвел вокруг пальца. Ну что ж, надо признать, пани Потурицкая дамочка пикантная.

— Ну что вы, полковник, — отнекивался Межеевский, — я думал только об интересах дела.

— Ладно, шутки шутками, но от Потурицкой мы действительно узнали немало интересного. Как я и предполагал, «памятник» оказался не из чистого золота, а из обыкновенного гипса. По описанию Потурицкой он вообще предстает в довольно мрачном виде.

— Не знаю только, можно ли ей верить.

— Наверняка можно. Вопрос только, все ли она сказала, о чем умолчала, а что приукрасила. Историю, например, об этом нашумевшем процессе Лехновича с Ясенчаком я слышал. Доцент тогда немало потешил Варшаву. Я как-то совершенно выпустил из виду, что речь идет именно о Ясенчаке и Лехновиче. Эта история абсолютно достоверна.

— А все остальное?

— Будем проверять. Во всяком случае, благодаря Потурицкой у нас есть теперь исходная точка. А это уже нехмало…

— По моему мнению, наиболее интересным представляется тот факт, что Лехнович с англичанином были прежде знакомы, и притом настолько коротко, что обращались друг к другу на «ты». Любопытно, почему они скрывали это от остальных гостей? В своих показаниях англичанин совершенно твердо заявил, что лично с Лехновичем знаком не был, и просил Войцеховского устроить ему встречу с доцентом. Тут какая-то загадка. Ведь, казалось бы, господин Лепато ничем не рисковал, признаваясь, что при тех или иных обстоятельствах познакомился с Лехновичем: доцент, как известно, не раз выезжал за границу, в том числе и в Англию. И тем не менее англичанин, исходя из каких-то соображений, счел за благо скрыть от нас знакомство с Лехновичем.

— Кстати, о Лепато, — проговорил полковник, — он час назад звонил мне и просил принять его. Так что нам представляется возможность выяснить у него эту любопытную деталь.

— Когда он будет?

Полковник взглянул на часы:

— В два, следовательно, через десять минут. Я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре и вел протокол. Лепато хотя и поляк по происхождению, но привык к английским порядкам. У них подписи под показаниями придается чрезвычайно важное значение. За ложные показания следует весьма суровое наказание. Во всяком случае, куда более суровое, чем предусматривает наш кодекс. Теперь он, видимо, изрядно трусит, поскольку фактически уже дал ложные показания. Вряд ли после этого он рискнет лгать.

Генрик Лепато появился в кабинете Немироха с точностью до одной секунды. Он не требовал разговора с глазу на глаз и не выразил удивления при виде поручика за пишущей машинкой и магнитофона на столе полковника. Держался спокойно, с достоинством невиновного человека.

Предложив посетителю стул и выдержав небольшую паузу, полковник с подчеркнутым огорчением в голосе проговорил:

— Вы пытались ввести нас в заблуждение…

Англичанин рассмеялся:

— Все понемногу лукавили, и всяк старался перещеголять остальных. Уже в доме у Войцеховских. Я не столь наивен, чтобы в сложившейся ситуации одному выступать в роли правдолюбца и навлекать на себя подозрения со стороны милиции и собратьев по несчастью.

— Понятно. Ну а теперь давайте правду. — Полковник удобнее уселся в кресле.

— Все, конечно, сразу поняли или же догадывались, что смерть доцента неестественна. Была предпринята попытка убедить врача «скорой помощи» взять тело в реанимационный автомобиль, а в свидетельстве о смерти указать, что больной умер по пути в больницу от сердечного приступа. Конечно, разве такой известный кардиолог, как пан Ясенчак, не мог отличить сердечный приступ от цианистого калия? Ну хотя бы по запаху горького миндаля?

— А вы бы отличили? Ведь цианистый калий был подмешан в коньяк, а коньяк многие из вас заедали миндальными орехами.

— Возможно, я бы и не отличил, но уже студент третьего курса института обязан отличать.

Полковник махнул рукой:

— Ну, это все не то. На вашей совести есть более серьезные грехи.

— А именно?

— Вы показали и эти показания заверили собственноручной подписью, что прежде не были знакомы с Лехновичем. А это неправда. Вы его знали, и притом знали довольно хорошо.

Англичанин заметно смутился.

— Именно потому, пан полковник, я к вам и пришел. Я хочу просить вашего разрешения вернуться в Лондон. Я не могу долее здесь задерживаться. Даже в случае, если вы возьмете на свой счет мое дальнейшее здесь пребывание, на что, впрочем, я не рассчитываю. В Англии меня ждут лекции в университете и срочная научная работа — опыты, которые нельзя надолго прервать или откладывать.

— Я ничем не могу тут вам помочь, — развел руками полковник. — Печальная необходимость.

— Я, конечно, прекрасно понимаю, стоит мне обратиться в английское посольство, а ему соответственно — в достаточно высокие инстанции вашего Министерства иностранных дел, и вам не удастся удержать меня в Варшаве. Я не убийца, и обратного никто мне не докажет. Но я пришел к вам с оливковой ветвью и не хочу войны, а предлагаю мирное соглашение.

— Какого рода?

— Я расскажу вам всю правду. Все, что мне известно. Для вас это будут важные сведения. Возможно, вы сумели бы установить их и сами — у меня нет оснований сомневаться в высоком профессионализме польской милиции, но это займет у вас несколько недель упорной работы. А я все это расскажу вам за несколько минут.

— И что же вы хотите взамен?

— Взамен я возвращаюсь в Англию без всяких препятствий с вашей стороны.

— А какие есть гарантии, что вы скажете правду и ничего не утаите? Мы не проверяем подозреваемых с помощью тестов, и у нас нет «детекторов лжи».

— В качестве гарантии мое честное слово. Честное слово поляка, бойца польского движения Сопротивления и английского профессора Кембриджского университета. Полагаю, этого достаточно. В конце концов, я ведь тоже могу спросить, какая есть гарантия того, что, получив мои показания, вы позволите мне беспрепятственно выехать из страны?

— Немирох улыбнулся:

— Честное слово полковника.

— Хорошо. Я согласен. А вы?

Полковник минуту размышлял, затем утвердительно кивнул:

— Согласен, но хочу предупредить: сначала я должен буду проверить ваши показания.

— Что ж, будем считать, соглашение достигнуто.

— Итак, я вас слушаю.

— Начну с того, — Генрик Лепато уселся поудобнее, — что я знал Лехновича еще во времена оккупации. Мы с ним были в одной группе «Шарых шерегов». Мне тогда не было еще и семнадцати. Вместе мы принимали участие в различных операциях. И вдруг — провал. Все наше звено попало в руки гестапо. Схватили нас на месте сбора при подготовке к очередной операции. Не оказалось с нами только Лехновича. С первых же допросов стало ясно, что немцам известно о нас почти все. Из Повяка [10] вскоре нам удалось переправить на волю записку, в которой мы сообщали, что нас предал, по всей вероятности, Лехнович. У каждого из нас были тогда громкие подпольные клички, но знали мы друг друга и по именам, поскольку до войны состояли в одном харцерском отряде [11]. Одним словом, я знал, что Ястреб — это Станислав Лехнович.

— Вам известно, чем завершилась вся эта история? Ваша записка попала к адресату?

— Не знаю. Часть нашей группы была расстреляна в развалинах гетто. Остальных разбросали по разным концлагерям. Выжить посчастливилось немногим. После войны я не вернулся в Польшу. Но вот, много лет спустя, мне попалась в одном из научных журналов фамилия польского ученого-химика Станислава Лехновича. Я тут же вспомнил и подполье, и провал, и те подозрения, которые пали тогда на Ястреба.

— И оттого приехали в Польшу?

— Нет! Я действительно приехал лишь прочесть лекции. Естественно, одной из причин поездки был, конечно, интерес к родине, к тому, как живут теперь мои бывшие соотечественники. И все те минувшие дела, о которых я рассказал, меня, понятно, мало уже интересовали. Теперь я — гражданин Великобритании. За пребывание в застенках гестапо и в лагере я получил от ФРГ достаточно высокую компенсацию, а на Западе я привык к тому, что любое дело можно урегулировать посредством денег.

— Даже дело чести?

— Даже дело чести. Правда, как у поляка по происхождению, у меня свой взгляд на этот счет. Но в рассказанном мною случае речь о чести, или, во всяком случае, о моей чести, не шла; о чести Лехновича — может быть. Собираясь в Варшаву, я заранее решил непременно повидаться с бывшим Ястребом. Тем более что с его именем у меня были связаны и некоторые другие сомнения.

— А именно?

— Дойду и до них. В Варшаве профессор Войцеховский принимал меня очень любезно и сердечно. Я высказал ему пожелание познакомиться с доцентом Лехновичем, о котором слышал как о восходящей звезде польской химии.Профессор лестно отзывался о своем бывшем ученике и, казалось, остался доволен моей просьбой. Как выяснилось позже, доцент тоже жаждал повидаться со мной и даже убедил Войцеховского организовать в субботу у него в доме дружескую встречу за карточным столом, где бы мы и встретились.

— И встреча состоялась именно там?

— Нет, еще днем Лехнович позвонил мне в гостиницу «Бристоль», где я остановился, и предложил вместе пообедать, а затем уже ехать к Войцеховским.

— И вы согласились обедать в обществе человека, который, возможно, выдал вас в руки гестапо?

— Я вижу, романтизм не угас еще в Польше, — улыбнулся англичанин. — Лично я отнесся к этому несколько иначе и согласился встретиться с Ястребом — мне интересно было узнать, что он расскажет. А сомневаться не приходилось, что он коснется прошлого.

— И ваши ожидания оправдались?

— Лехнович опасался, не приехал ли я с целью его разоблачения. Он стал уверять меня, что невиновен и еще во время оккупации был создан специальный суд, который занимался расследованием дела и установил подлинные причины провала. Нас выдал якобы некий агент гестапо — жених сестры одного из наших товарищей. Он узнал через нее некоторые сведения о нашей группе, и гестапо установило за нами слежку. Лехнович сказал также, что этот предатель по решению подпольного суда был расстрелян через месяц после нашего провала. А он, Лехнович, не смог тогда явиться к месту сбора, поскольку попал на Праге в облаву и несколько часов просидел в каком-то подвале. Он утверждал, что в Военно-историческом архиве сохранились документы по этому делу и я могу при желании с ними ознакомиться.

— Вы проверили его слова?

— Нет. Просто не счел нужным. Я же говорил вам, полковник, что весь этот давний пламень в душе моей уже угас. В заключение нашего разговора Лехнович попросил меня не разглашать этой истории, сохранить в тайне наши прежние отношения и принадлежность к «Шарым шерегам».

— Вы не станете возражать, если мы все-таки проверим эту подробность биографии Лехновича?

— Пожалуйста.

— Был ли между вами разговор о Войцеховском?

— Да. Лехнович много рассказывал мне и о нем, и о его супруге, которой я прежде не знал.

— Как он о них отзывался?

— В самой превосходной степени. Я, признаться, был даже несколько удивлен. Обычно доценты не слишком-то жалуют своих профессоров. Они ведь мешают их карьере. Обычно ждут их смерти, тогда появляется возможность возглавить кафедру. Жену профессора Лехнович превозносил как образец всех человеческих добродетелей: и как примерную мать, и как заботливую жену, и как друга профессора, хотя тот намного старше ее.

— Высказывал ли Лехнович какие-либо суждения о людях, с которыми вам предстояло встретиться в доме у Войцеховских?

— Да. Он говорил, что там будут интересные и приятные люди. Известный кардиолог с очаровательной супругой и не менее популярный адвокат тоже с очень милой и привлекательной женой. Упомянул, что будет и его девушка, киноактриса. Вообще Ястреб старался держаться как старый добрый друг. Он даже предложил мне деньги, сказав, что готов помочь, если я нуждаюсь.

— Одолжить деньги с условием вернуть валютой в Англии, надо полагать?

— Ничуть не бывало. Об этом не было даже и речи. Он просто сказал: старик, если тебе нужны деньги, не стесняйся, могу дать сколько нужно.

— Судя по этому предложению, он тоже считал возможным урегулировать давние недоразумения посредством денег? Очевидно, дело с вашим провалом обстояло далеко не совсем так, как пытался представить это Ястреб.

— Во всяком случае, держался он очень уверенно, хотя, возможно, и темнил.

— Что еще вы можете добавить?

— Если иметь в виду само происшествие и смерть Лехновича, то я совершенно точно все осветил в своих предыдущих показаниях, умолчав лишь о том, что рассказал вам сегодня. Честно говоря, у меня с самого начала закрались сомнения относительно сердечного приступа.

— Кто же его мог отравить, по вашему мнению?

— Тот, кому смерть его была выгодна, — ответил англичанин.

— Is fecit cui prodest, — повторил Немирох классическую формулу римского права. — Но суть в том, что мы до сих пор все еще не можем выяснить, кому выгодна была его смерть.

— Мне не известны отношения между людьми, собравшимися в субботу на вилле у Войцеховских, и потому трудно судить, кто, кого, в какой мере и за что мог ненавидеть. В то же время, исходя из норм жизни, принятых на Западе, мне это дело кажется совершенно ясным. Я дам вам, полковник, доказательства своей полной искренности, ибо то, что сейчас скажу, более всего, пожалуй, может быть обращено против меня самого. Так вот: поводом для убийства, я полагаю, послужило научное открытие, сделанное доцентом Лехновичем.

Полковник Немирох на откровенность ответил откровенностью и спросил:

— Какое открытие? Нам об этом ничего не известно.

— Как вы знаете, полковник, я специалист по токам высокой частоты. Наши лаборатории в Кембридже работают сейчас в этой области на уровне высших мировых достижений. У нас совершенно уникальное оборудование. Именно потому к нам за помощью обращаются самые крупные английские и иностранные концерны. Насколько я понимаю, и ваши научные учреждения тоже тесно сотрудничают со своей промышленностью.

— Разумеется, — согласился полковник.

— Ну так вот, несколько месяцев назад крупная американская авиационная фирма обратилась ко мне с просьбой исследовать физические свойства нового полимера. Вероятнее всего, они до этого и у себя провели необходимые испытания, но хотели, видимо, перепроверить полученные результаты. Кстати сказать, с этой фирмой, а точнее, с шефом исследовательского института фирмы я сотрудничаю уже много лет. Доставив в Англию необходимые для испытаний образцы, директор американского института по секрету сообщил мне, кто является изобретателем этого полимера. Фамилию директора и название фирмы я, с вашего позволения, называть не стану. Да это и не имеет никакого отношения к данному делу. Скажу только, что новый материал оказался подлинным открытием в области полимеров. Он значительно прочнее любой стали и намного ее легче. Хорошо поддается формовке, у него очень высокая термостойкость. Практически полностью огнеупорен и обладает хорошими диэлектрическими свойствами. Идеальный материал для авиастроения. Однако он требует еще существенных доработок и устранения некоторых имеющихся недостатков. К огромному своему удивлению, я узнал, что создателем этого материала является польский химик Станислав Лехнович.

— Вы предполагаете, что доцента подкупили, с тем чтобы он продал за океан свое открытие?

Англичанин чуть улыбнулся:

— Фу! Кто же теперь употребляет столь вульгарное выражение «подкупили». После скандальной аферы со взятками фирмы «Локхид» от такого рода методов решительно отказались. Теперь применяются иные, более утонченные. Допустим, к примеру, от той же фирмы, о которой я говорил, однажды поступает в Польшу приглашение познакомиться с ее предприятиями. Приглашаются несколько, а то и десяток директоров — для крупного концерна такие расходы сущий пустяк — и несколько ученых. В их числе, скажем, и Лехнович. Во время поездки дирекция фирмы предлагает обмен специалистами. Ну, положим, сроком на год. Такое предложение ваша промышленность, стоящая в сравнении с американской на ступеньку ниже, с охотой принимает. Или, предположим, другое: какой-нибудь американский «фонд» учреждает несколько стипендий для польских химиков и физиков. В каждом из предлагаемых списков фигурирует имя Лехновича.

— Понятно, — кивнул головой полковник. — И доцент, таким образом, выезжает вместе со своим открытием за океан.

— Вы близки к истине, но методы такого рода деятельности крупных концернов в нынешние времена стали еще более изощренными. Зная формулу и технологию производства какого-либо синтетического вещества, легко получить пусть несколько иной, но почти с аналогичными свойствами материал. Приведу простой пример: нейлон, перлон, стилон отличаются названиями и способами производства, но свойствами обладают практически одинаковыми.

— Сколько же мог получить Лехнович за свое открытие?

— Столько, сколько сумел бы выторговать. Полагаю, однако, не меньше ста тысяч долларов. Официально ему заплатили бы за какую-нибудь вполне безобидную разработку. Возможно, даже и другие польские Химики получили бы для камуфляжа относительно высокие вознаграждения за разного рода мелкие рационализаторские предложения. На крупных промышленных предприятиях не так уж сложно придумать какое-нибудь новшество, особенно для настоящего одаренного ученого. Не исключено, что Лехнович, получив изрядную мзду, не вернулся бы в Польшу, но и в этом случае дело повернули бы так, что ни тени подозрения не пало бы на фирму.

— Хорошо, но я все еще не вижу пока убийцы.

— Возможны два варианта: первый — это конкуренция. Получение одним из концернов такого, прямо скажем, уникального материала ставило бы в трудное положение другие конкурирующие фирмы. По крайней мере на ближайшие два-три года, пока им не удалось бы тоже получить аналогичное вещество. Прибегну вновь к известному примеру. Изобретение шариковых ручек привело чуть ли не к полному краху американские заводы, производившие авторучки и карандаши. И лишь после того, как они выкрали секрет изобретения и внедрили его в производство, им удалось избежать банкротства, хотя все равно они понесли миллионные убытки. Завершилась вся эта история многолетними судебными процессами.

В данном случае для конкурирующей стороны, чтобы заставить Лехновича навеки замолчать, расходы исчислялись бы стоимостью полуграмма цианистого калия. Если исходить из этой версии, то подозрение прежде всего падает на представителя конкурирующей стороны, то есть на меня. Но будь я преступником, вряд ли я стал бы раскрывать вам, полковник, весь этот скрытый механизм возможных действий.

— Вы упоминали о двух вариантах. К чему же сводится второй?

— Ну, это элементарно — польская контрразведка. Она ведь тоже должна быть заинтересована, чтобы стратегически важное для обороноспособности страны изобретение не перекочевало за океан.

— У вас буйная фантазия, профессор. В нашей стране подобные методы не применяются. Советую вам это запомнить.

— Ха, узнаю великолепный польский романтизм. Наверное, единственный оазис в Европе. Впрочем, в начале нашей беседы я оговорился, что смотрю на проблему глазами человека Запада. Делать из моих показаний выводы, какие вы сочтете необходимыми, — это уж ваша забота, полковник. Но вернемся к делу,— продолжал Лепато. — С точки зрения техники исполнения убийство Лехновича не представляло трудностей ни для кого из присутствовавших в доме Войцеховского. Бокалы стояли примерно на равном расстоянии от обоих столов. Время от времени кто-нибудь из игравших подходил к столику выпить глоток коньяка, ликера, сока или кока-колы. Цианистый калий — химическое соединение, легко растворимое в разных жидкостях. В том числе и в алкоголе. А Лехнович в тот вечер отнюдь не заботился о сохранности запаса вин профессора Войцеховского. Следовательно, ничего не стоило всыпать яд в его бокал и, продолжая игру, спокойно ждать, когда доцент подойдет к столику и… покинет этот лучший из миров, как образно говорят поэты.

— Не бросилось ли вам случайно в глаза, что кто-нибудь из присутствовавших еще до скандала за карточным столом был слишком возбужден или, напротив, сверх меры сосредоточен для такой в общем-то чисто развлекательной дружеской встречи.

— Вы имеете в виду убийцу?

— Я допускаю, — пояснил полковник, — что человек, решившийся всыпать яд в бокал или уже всыпавший его в коньяк Лехновича, не мог оставаться совершенно спокойным. Он один знал, что должно вскоре произойти, и потому либо проявлял повышенную нервозность, либо, наоборот, сдерживая себя, сохранял чрезмерное спокойствие и тем заметно выделялся среди других. Короче говоря, как в одном, так и в другом случае поведение его отклонялось от нормы. В конце концов, речь ведь идет не о человеке, привыкшем ежедневно отправлять своих ближних в дальний путь без обратного билета.

— Преступник был достаточно ловким человеком и прекрасно выбрал момент для того, чтобы всыпать в коньяк яд. Если даже он и был более возбужден, чем остальные, то после сытного ужина с обильными возлияниями, когда все уже находились в состоянии легкого опьянения, его возбуждение вряд ли могло обратить на себя внимание.

— Резонно.

— Пан полковник, — Генрик Лепато придал тону должную торжественность, — даю вам честное слово, я сказал буквально все, что мне известно. И даже, пожалуй, чуть больше, поскольку сам на себя бросил тень подозрения.

— Ваши показания, профессор, могут оказаться для нас весьма ценными. Благодарю вас. И прошу подписать протокол. Каждую страницу внизу и в конце показаний. Разборчиво, полностью имя и фамилию.

Англичанин выполнил все требования.

— Мне остается лишь, — полковник вышел из-за стола, — попрощаться с вами, профессор, и пожелать вам счастливого пути. Надеюсь, этот первый не очень удачный визит на родину не отобьет у вас желания приехать в Польшу еще раз.

Глава VIII ПОДОЗРЕВАЕМЫХ СТАНОВИТСЯ БОЛЬШЕ

— Явесь так и кипел от злости, слушая эту английскую куклу. А когда он сказал, что Лехновича могла ликвидировать польская контрразведка, я вообще едва не выскочил из-за машинки и не врезал ему по бритой физиономии. А как он то и дело твердил: «Мы, люди Запада… мы, люди Запада…»

Немирох смеялся, глядя на возбужденного поручика.

— Дорогой мой, в известной мере Лепато прав. Там, на Западе, в Соединенных Штатах, да и в Англии тоже, конкурентная борьба не знает никаких пределов. Один труп — для них это сущий пустяк.

— Да, но при чем тут наша контрразведка!

— Наша, конечно, ни при чем. А другие?

— А еще называет себя поляком по происхождению! — не успокаивался поручик. — Это же надо такое придумать!

— Замечено, что новообращенные оказываются наиболее правоверными. А бывший Генрик Лепатович, нынешний Лепато, как раз и есть такой новообращенный в западную веру. Чего же ты от него хочешь?

— Меня и сейчас еще всего трясет.

— Тем не менее я полагаю, что на этот раз англичанин сказал правду и если что-то утаил от нас, то очень немногое. Задерживать его дольше в Варшаве не имеет смысла. Я не думаю, что преступление совершил он. А если даже и он, то мы всегда сможем предпринять соответствующие меры.

— При обыске квартиры умершего, — доложил Роман Межеевский, — не обнаружено никакой подозрительной корреспонденции, никаких научных работ, касающихся полимеров, и ни одного образца.

— Если Лехнович действительно сотрудничал с американской фирмой, то он достаточно стреляный воробей и не стал бы хранить дома какие-либо компрометирующие его материалы. Видимо, вам придется деликатно побеседовать на эту тему в институте химии ПАН.

— У меня есть там знакомый инженер. Возможно, от него удастся что-либо узнать. Сегодня же попробую связаться с ним по телефону и договориться о встрече.

— Ну что ж, хорошо. А вообще-то надо стараться избегать излишней огласки.

— Думаю, имеет смысл побывать в архиве Войска Польского, — предложил Межеевский. — Если в этой части показания Лепато окажутся ложными, у нас появятся основания сомневаться в достоверности и другой полученной от него информации.

Адам Немирох рассмеялся.

— Не горячись, Ромек. Я вижу, очень уж не понравился тебе этот профессор из Кембриджа. А ведь это не он ссылался на Военно-исторический архив, где имеются якобы документы, раскрывающие причины провала группы. Он передал нам лишь слова Лехновича, который утверждал, что с него снято подозрение и Лепато может при желании все это проверить. Тут есть разница. Но я согласен, завтра с утра отправляйся в архив, а с инженером договорись овстрече на два часа дня. Ну, на сегодня хватит. Мы и без того поработали неплохо. Кажется, следствие начинает понемногу двигаться.

— С черепашьей скоростью.

— А ты хотел бы сразу с космической? Прежде чем нам удастся установить, кто отправил Лехновича на тот свет, в Висле еще немало воды утечет. Но главное — дело сдвинулось с мертвой точки, а сплоченность игроков дала трещину. Теперь оставшиеся будут стараться вложить свой кирпичик в наше здание.

— Пока не воздвигнем камеру смертника для убийцы, — рассмеялся поручик.

— Можно и так сказать. Но что-то никто больше добровольно не объявляется. Ну что ж, возьмем тогда инициативу в свои руки.

— Кого вызвать на завтра?

— Завтра у нас маловато остается времени. У меня с утра совещание в Главном управлении, да и ты неизвестно когда вернешься из архива. Но где-то к часу дня я, вероятно, освобожусь, возможно, и ты к этому времени сумеешь управиться. Б таком случае одного человека можно пригласить на исповедь.

— Кого? Мариолу Бовери? Думаю, она не займет у нас много времени.

— Ну что ж, пусть будет Бовери. Очередность допросов не имеет принципиального значения.

На следующий день поручик появился в управлении только к полудню. Полковник Немирох успел уже вернуться с совещания и тотчас вызвал его к себе.

— Мне повезло, — докладывал Межеевский. — В архиве я попал к полковнику, который сам в годы войны состоял в «Шарых шерегах». Правда, лично не был свидетелем провала, но слышал о нем, а главное — знал, где искать нужные документы. Благодаря этому поиск материалов занял у меня всего каких-нибудь полтора часа.

— Ну и как?

— Англичанин сказал правду. Я нашел даже прежнюю его фамилию в списках «Шарых шерегов». И Станислава Лехновича тоже. По его делу действительно проводилось специальное расследование. Он оказался не виновным, и то, что рассказал англичанину, соответствует истине.

— Ну, одной заботой меньше, — удовлетворенно кивнул полковник. — А как с институтом химии ПАН? Удалось что-нибудь?

— Я договорился со своим знакомым о встрече на пять часов в кафе «Дануся».

Немирох поморщился:

— А потише места не мог выбрать? Рядом с вокзалом, всегда полно народу. И проезжих, и местных…

— Ему так удобнее, он живет под Варшавой. А из кафе до поезда два шага. Правда, он предупредил, что сегодня не сможет уделить мне много времени. Но это — ничего, главное — сказать ему, что нас интересует, пусть все разузнает. Человек он серьезный, болтать зря не станет и нас не подведет. На него вполне можно положиться.

— Прекрасно.

— Артистку вы сами будете допрашивать?

— Нет, предпочту довериться тебе. С молодой красивой особой, думаю, поручику легче договориться, чем мне, старому деду.

— Вы не одного молодого еще перещеголяете.

— Ладно-ладно, не льсти. А после допроса приходи сразу — расскажешь, что удалось узнать.

— Официальный протокол допроса оформлять?

— Решишь сам на месте, по ходу дела. Главное — побольше узнать о Лехновиче. Как-никак она прожила у него несколько месяцев и кое-что должна знать о своем женихе.

Пани Мариола заставила себя ждать целых десять минут и даже не сочла нужным извиниться за опоздание — она была уверена, что красивая женщина может позволить себе опаздывать и все обязаны ее ждать. Мариола Бовери действительно была красива, но того рода женской красотой, которую обычно принято считать вульгарной, слишком злоупотребляла всеми доступными видами косметики. Возможно, это казалось бы уместным перед кинокамерой или вечером в ресторане, но никак не днем и тем более в здании управления милиции.

Вопреки инсинуациям жены адвоката, пани Янины Потурицкой, актрисе на самом деле было всего лишь двадцать пять лет. С образованием, правда, дело обстояло хуже. Театральное училище ей даже не снилось. Аттестата зрелости, «ввиду плохого состояния здоровья», получить тоже не удалось.

Мариола ничего не имела против ведения протокола, хотя визит в управление милиции склонна была считать скорее как дружескую встречу.

— Как я рада, — щебетала она, — беседовать с вами, а не с этим старым полковником. Надулся, как индюк, и думает кого-то испугать. Такими только детей в детском саду стращать.

Поручик тактично молчал, а пани Мариола продолжала заливаться соловьем:

— Ах, как я вам завидую! Это чудесно — заниматься такой увлекательной работой! Не то что я: целыми днями десятки раз повторяю в студии перед камерой один и тот же жест. Порой до потери пульса! А режиссеры, как правило, сами не знают, чего хотят. Вот и сегодня — еле вырвалась. Просто ужас!

У Межеевского не дрогнул на лице ни один мускул, хотя ему было отлично известно, что Мариола уже довольно давно не снималась ни в одном фильме, даже в роли статистки. И не похоже было, что это положение в ближайшем будущем изменится к лучшему.

— Наша работа лишь внешне выглядит романтично. А в действительности это дотошное собирание разных сведений да возня с хулиганами, обворовавшими пивной киоск. Удовольствие беседовать с молодой, интеллигентной и красивой женщиной нам, к сожалению, выпадает редко.

Мариола ни минуты не сомневалась, что «молодая, интеллигентная и красивая женщина» — это именно она.

— Да и то нам довелось встретиться лишь по случаю трагического события на Президентской.

— Ах, это действительно ужасно. Я страшно жалею, что поддалась на уговоры Стаха и пошла к Войцеховским.

— Вы были с ними знакомы прежде?

— Нет. Очень нужен мне какой-то старый хрыч и его уродина. Если бы Лехнович так усиленно меня не упрашивал, я ни за что бы не пошла. Но в конце концов решила все-таки уступить ему на прощание.

— Что значит — «на прощание»? Вы знали, что он умрет?

Мариола разразилась смехом. Серебристым смехом, хорошо отрепетированным.

— Вы, может быть, еще подозреваете, что я его и убила? Да нет же, вы меня не так поняли. Просто он мне надоел. До невозможности.

— Да?…

— Скажу вам откровенно — это был отвратительный тип.

— Не может быть!

— Представьте себе. Просто какой-то ненормальный. Вы не поверите — он хотел мне изменить.

— Что вы говорите?! — Межеевский силился изобразить на лице выражение крайнего удивления.

— Да. И с кем бы вы думали? С одной вертихвосткой.

— Чудовищно!

— К счастью, я его вовремя раскусила. Он мне совершенно опротивел. Жадина, грубиян, никаких. приличных знакомств. К тому же болтун и хвастун. Чего он мне только не плел! Его послушать, так в Варшаве нет ни одной женщины, которая могла бы устоять перед ним. А в сущности, он ничего собой не представлял, мог лишь совращать студенток, которым нужно было получить хоть тройку на экзаменах. И ничего больше.

— Но, кажется, он был одаренным химиком? Мариола Бовери махнула рукой.

— Не знаю. Но уверена, что больше хвастался. Как обычно. У него все были дураками и только он один — гений. Его послушать, так Войцеховский ничего бы в жизни не добился, не будь его, Лехновича. Я специально пошла с ним в гости, чтобы посмотреть на этого Войцеховского. Старик, конечно, но сразу видно — в порядке. Вы обратили внимание, какой бриллиант на пальце у его Эльжбеты? Такой бриллиант и за двести тысяч не купишь. Одна вилла стоит полтора миллиона. А что Лехнович? Трехкомнатная кооперативная квартира и доцентское жалованье. Ну, подработает иногда кое-какие крохи. Я за одну главную роль в любом заграничном фильме получу столько, сколько этому пану доценту не заработать до конца своей жизни. А он еще равняется с Войцеховским. Сколько он пел мне о своих друзьях, а как дошло до дела, то оказалось, что не был знаком ни с одним режиссером даже в Польше. Прямо в глаза мне врал, что знаком с режиссером из Советского Союза. А когда я позвонила в Москву, этот режиссер сказал, что никакого пана Лехновича не знает и никогда ничего о нем не слышал.

— Но, кажется, Лехнович сделал какое-то крупное научное открытие?

— Научное открытие? Первый раз слышу. Скорее всего, он вам тоже наврал. Иначе он трубил бы об этом на всех перекрестках, а я ни словечка от него ни о каком открытии не слышала. Правда, однажды хвалился, что стоит ему шевельнуть пальцем — и все американские концерны передерутся между собой из-за него, если он захочет уйти из своего института. Но когда я сказала: ну сделай так, чтобы они передрались, он ответил, что не настало еще время. А если настанет, я, мол, еще о нем услышу.

— Лехнович получал письма из-за границы?

— Какие-то иностранные журналы приходили. Да еще разные рекламные проспекты. А больше ничего. Мой младший брат — заядлый филателист, но Стах не разрешал мне даже марки с конвертов для него отклеить. Он и'х сам собирал. Говорил, что отдает какому-то швейцару. А когда я один раз взяла с его стола одну-единственную красивую марку, кажется Мадагаскара, он устроил такой скандал, что я думала — убьет меня.

— Что ж, он был такой жадный?

— Да нет. Жадным может быть только человек богатый, а он был беден. Просто беден. Что у него было? Каких-то несчастных восемь-девять тысяч злотых в месяц. А может, и того меньше.

Поручик старательно поддакивал. Он не стал говорить, что эти «восемь-девять тысяч» — почти два месячных оклада офицера милиции.

— А красивая женщина, как вы понимаете, словно драгоценный камень, нуждается в соответствующей оправе. Особенно если она актриса.

— Безусловно, — поспешил согласиться поручик. — Но давайте вернемся к Лехновичу. Факт остается фактом, его убили. Как вы думаете, кто? Не удалось ли вам заметить что-либо подозрительное?

— Кто убил? У меня это не вызывает ни малейших сомнений.

— Кто же?

— Доктор. Постойте, как его фамилия?… Ах да, вспомнила: Ясенчак.

— Почему именно доктор?

— Ну как же! Вы бы только видели, как его любимая Кристина строила Стаху глазки. Будь ее воля, она прямо там же, на Президентской, утащила бы его наверх, в спальню. От меня такие вещи не скроешь. Да и доктор тоже не слепой. Он весь вечер следил за ними. Но все-таки не уследил. Был момент, перед самым ужином, когда Кристина отправилась на кухню, вроде бы заменить хозяйку — та в это время играла. А Стах как раз выложил карты на стол, поскольку его партнер вистовал, и сделал вид, будто направился в туалет. Но я-то хорошо видела, как он открыл в туалет дверь, но тут же ее закрыл, а сам шмыгнул на кухню и торчал там целый час, так что его партнерам пришлось даже прервать игру. Я думала, Ясенчака хватит удар — он тут же проиграл партию на каких-то дурацких трех трефах, оставшись без двух, хотя мог сыграть малый шлем.

— Ну и что ж тут такого? Из-за этого так уж прямо сразу и убивать человека?

— О, вы не знаете, на что способен стареющий муж, у которого молоденькая жена, да еще если ее вдруг потянет «налево». А может, и не вдруг. Возможно, этот треугольник сложился раньше. Я лично не ревнива и никогда не следила за Стахом.

— Удивляюсь, как это за игрой в карты люди могут поссориться чуть ли не до драки. Ведь не корову же они проигрывали.

— Вообще-то бридж в тот вечер проходил, можно сказать, довольно спокойно. Хотя мужчины, дело известное, вечно стараются поддеть друг друга. Но в этот раз виновником скандала был Лехнович.

— Как же все это происходило?

— Стах умышленно старался вызвать скандал. Сначала он, я-то уж хорошо его изучила, всячески пытался разозлить адвоката. А тот реагировал на его слова, как бык на красную тряпку. Начал огрызаться, швырять на стол карты. Я только до сих пор не могу понять, почему он назвал Стаха доносчиком?

— Наверное, в гневе выкрикнул первое, что пришло на ум. — Поручик сделал вид, что не придает значения этой детали. Никто из ранее допрошенных об этом не упоминал.

— Мы так мило с вами беседуем, — проговорил он, — я с искренним сожалением думаю о предстоящем прощании. Но, с другой стороны, прекрасно понимаю, для вас время дорого. В студии вас, вероятно, уже заждались.

Мариола взглянула на часы.

— На сегодняшние съемки я уже опоздала. Ох, и попадет же мне от режиссера! Ну да ладно.

— Простите меня бога ради и большое вам спасибо. Еще одна только маленькая формальность — надо подписать протокол.

Мариола взяла протянутую шариковую ручку.

— Прошу вас подписать разборчиво, подлинным именем, согласно паспорту.

— Ах, — вздохнула Мариола Бовери, — как я ненавижу этого Сковронека [12]. Ну, посудите сами, можно ли сделать артистическую карьеру с такой фамилией. Представляете себе — афиша: «…в главной роли Мария Сковронек». Ужас!

— Зато «Мариола Бовери» звучит вполне пристойно. И весьма оригинально, — как мог изощрялся в галантности поручик.

Пани Мариола все принимала за чистую монету.

— Если я вам еще понадоблюсь, буду рада увидеться с таким милым офицером. Возможно, вам удобнее где-нибудь в городе? Но тогда поторопитесь, потому что мой импресарио сейчас заканчивает переговоры с одной иностранной кинофирмой Вероятно, придется надолго уехать: меня непременно хотят занять сразу в нескольких фильмах.

— В ФРГ?

— Возможно… Но сначала все-таки Париж и Рим. Не знаю, как мне удастся везде успеть. Но что делать…

— Как я вам завидую!

— Ах, всюду одна и та же каторга. А найти по-настоящему интеллигентного режиссера теперь так трудно!

После ухода актрисы поручик отправился с докладом к полковнику, но секретарша сказала, что «старик» уехал в министерство и сегодня, вероятно, его не будет. Межеевский привел в порядок материалы дела и отправился в кафе.

Ровно в пять он сидел в «Данусе». Несколькими минутами позже появился инженер Закшевский. Он внимательно выслушал рассказ поручика. Межеевский не стал посвящать товарища во все детали, лишь сказал, что ведет следствие по делу о смерти Лехновича, который якобы сделал какое-то сенсационное открытие в области полимеров. Закшевский был искренне удивлен.

— Я ничего об этом не слышал, хотя работал вместе с Лехновичем над одной и той же темой. Ты, часом, ничего не путаешь? Как говорится, слышал звон, да не знаешь, где он.

— Да ничего я не путаю, — обиделся поручик. — Если говорю, значит, знаю.

— Наш институт вообще не занимается полимерами. Над ними работает кафедра полимеров Политехнического института.

— Ну и что? Лехнович вполне мог заниматься этой проблемой частным порядком. В нерабочее время. Или вообще дома.

— Ну да, конечно… И в пробирке или в кухонной кастрюле на спиртовке сделал эпохальное открытие… — рассмеялся Закшевский. — Времена таких чудес, брат, давно миновали. Теперь, чтобы сделать какое-нибудь открытие, нужна хорошая лаборатория со сложным специальным оборудованием и множеством помощников и лаборантов. Требуется провести тысячи, а то и десятки тысяч опытов, прежде чем получишь нужный результат. Не обойтись тут и без современных компьютеров.

— И тем не менее я не ошибаюсь. Из вполне достоверного источника мне стало известно, что Лехнович создал какой-то совершенно уникальный полимер. По твердости превосходит сталь, по тугоплавкости — ванадий или тантал и поддается формовке легче, чем глина.

— Абсурд какой-то! — Закшевский пожал плечами.

— И все-таки я попрошу тебя навести справки в своем институте, поговори с людьми.

— Ты хочешь выставить меня идиотом?

— Не горячись, старик.

— Да как же не горячиться? Это все равно что спросить в пекарне, не изготовляют ли они колбасу.

— И тем не менее я прошу тебя об этом одолжении.

— Вечно ты меня эксплуатируешь. Ну ладно, сделаю, но в последний раз. Постараюсь узнать, кто в Варшаве занимается полимерами, и попробую с ними связаться — может быть, они что-нибудь знают. Хотя вообще-то полимеры не моя специальность, но кое-что из этой области старик Войцеховский сумел вбить мне в голову.

— Лехнович прежде был учеником, а затем и ассистентом у Войцеховского. У него защищал диссертацию.

— Ну, тогда он наверняка разбирался в полимерах. Но ведь все это было, как я могу судить, лет десять назад. А по нынешним временам десять лет в науке — это гораздо— больше, чем три века в прошлом. Лехнович же десять последних лет работал в нашем институте и совершенно не был связан с полимерами. Ну, — Закшевский взглянул на часы, — мне пора. Завтра, возможно, я что-нибудь сообщу тебе. Позвоню по телефону часа в два.

Глава IX ГДЕ ВЗЯТ ЦИАНИСТЫЙ КАЛИЙ?

— Да, забыл тебе сказать, — проговорил полковник, выслушав отчет Межеевского о проделанной работе, — я просил сегодня прийти Кристину Ясенчак, а профессор Анджей Бадович из Гливиц сам позвонил мне.

— Что, хочет дать показания?

— Нет. Довольно ехидным голосом спросил, сколько месяцев ему придется торчать в Варшаве, продлит ли милиция ему командировку и не оплатит ли расходы на питание и гостиницу?

— И что ж вы ему ответили?

— Ответил, что пребывание в столице доставляет ему, очевидно, удовольствие, поскольку он не спешит зайти к нам. Оплачивать же чьи-то удовольствия мы не намерены. Все, кому было нужно, давно уже посетили нас, уладили свои дела и даже выехали за границу. Если профессор решил ждать официального вызова, то он его получит, когда дойдет до него очередь.

— И он, конечно, сразу скис?

— Во всяком случае, сказал, что готов явиться хоть сейчас. Я назначил с ним встречу на десять часов. Будем принимать его вдвоем.

— А доктора Ясенчака вы не вызвали?

— Пока нет. Пусть еще немного созреет. На сегодняшний день он все-таки один из тех, у кого были наиболее серьезные мотивы убить Лехновича. Выставить человека на всеобщее осмеяние — это, пожалуй, лучший способ сделать его своим смертельным врагом. А Лехнович довольно жестоко посмеялся над доктором. Если даже не все, что рассказала нам пани Бовери о жене Ясенчака, соответствует действительности, мотивы для мести все-таки остаются.

— Но ведь с тех пор прошло много лет, события тех дней давно изгладились из памяти.

— А из сердца доктора?

— Трудно сказать, — признался поручик.

— Мы в ходе следствия упустили с тобой из виду одну важную деталь, — продолжал полковник. — Тебе надо будет срочно этим заняться.

— Слушаю вас?

— Яд. Как-никак цианистый калий на улице не валяется и его не купишь в первом попавшемся киоске.

— Я об этом думал, — ответил поручик, — но тут дело довольно-таки ясное. Ведь Войцеховские — химики. В подвале виллы у них прекрасно оборудованная лаборатория. Изготовить в ней четверть грамма цианистого калия не составит особого труда. Такими же возможностями располагает и профессор Бадович. О Лепато не приходится и говорить. Артисточка, пожалуй, для этого слишком глупа.

— Ну, если ты, офицер милиции, ведущий следствие, считаешь ее глупой, значит, она достаточно умна. Но причастна ли она к отравлению, покажет будущее. А пока надо проверить, имела ли она доступ к яду. Вполне возможно, что она могла достать его у Лехновича.

— У Лехновича?

— А почему нет? Он ведь тоже химик. Изготовление цианистого калия не составляло для него ни тайны, ни трудностей.

— Но он не дал бы ей яда.

— Почему? Ей ничего не стоило придумать, скажем, какую-нибудь байку о том, что надо травить крыс. И для убедительности использовала какое-то количество яда, а остальное приберегла для своего жениха. В такого рода историях следует принимать в расчет разные варианты.

— Слушаюсь, я проверю.

— Ну и ладно. А теперь приготовь все для ведения протокола. Скоро десять.

Профессор Бадович гневался только по телефону. В управлении спесь с него сразу спала. Он не упоминал больше о материальной компенсации и возвращении домой. Сведения о себе излагал тихим, спокойным голосом, за которым чувствовалось, однако, скрытое волнение.

— Вы, профессор, на предварительном опросе дали нам свои показания. К сожалению, в них, как, впрочем, и в показаниях других участников трагического события, просматривается немало несоответствий, — начал допрос полковник. — Мы хотим предоставить вам возможность уточнить ваши первичные показания. Вы, конечно, понимаете, что следствие по делу об убийстве — дело неординарное. Шутки здесь неуместны. Итак, я вас слушаю.

— В основе своей мои показания абсолютно достоверны, — возразил Бадович. — Я и сейчас их подтверждаю в полном объеме. В карты я действительно играл за другим столом и ссору слышал только краем уха. В соседнюю комнату я вышел, когда Лехнович был уже мертв или, во всяком случае, при смерти.

— А все остальное?

— Что — остальное? Мои лестные отзывы о Лехновиче? Что делать — такова традиция. О мертвых плохо не говорят. Разве вам доводилось читать хотя бы один некролог, в котором вместо: «Неоценимый, самоотверженный и знающий свое дело работник, чистой души человек» было написано: «С удовлетворением сообщаем о смерти имярек, наконец-то наш коллектив избавился от лентяя и дебошира» или «С душевной радостью встретила смерть своего пьяницы-мужа счастливая вдова».

При одной мысли о такого рода некрологе сидевший за машинкой поручик едва не прыснул со смеху. Полковник, в свою очередь, вынужден был про себя признать, что имеет дело с незаурядным противником, и поэтому решил говорить с ним жестко.

— Вы прекрасно понимаете, что в случае, когда речь идет об убийстве, подобного рода условностям не место.

— Давая первые свои показания, — профессор усмехнулся, — я находился под впечатлением заверений некоего известного кардиолога, что смерть Лехновича — классический случай инфаркта. У меня не было ни малейших оснований подвергать сомнению заключение врача. Надеюсь, вы не предполагаете, что я с самого начала знал правду? Ведь правду знал только убийца. Надеюсь, в убийстве вы меня не подозреваете?

— Подозреваются все, находившиеся в тот вечер на вилле Войцеховских. А у вас имелись серьезные мотивы разделаться с Лехновичем, — решил пустить пробный шар полковник.

Бадович остался спокоен.

— Тот факт, что вам известно о нашей ссоре с Лехновичем, — ответил он, — лишь упрощает дело Действительно, доцент совершил по отношению ко мне беспрецедентную подлость, но это отнюдь не по вод для убийства. Дать по физиономии этому мерзавцу или привлечь его к ответу на президиуме Академии наук — это еще куда ни шло. В конце концов. потеря для меня десяти — пятнадцати тысяч злотых не так уж страшна.

— В нашей практике встречаются случаи, когда убивают и за меньшие суммы, — не отступал полковник.

— Свою репутацию я защитил. К счастью, у меня имелись письменные доказательства того, что я просто-напросто был введен в заблуждение. А вот Лехнович, эта «восходящая звезда польской химии», действительно рисковал всей своей карьерой.

— Жажда мести порой лишает человека рассудка.

— Я не отношусь к категории людей, легко теряющих рассудок.

— Попрошу вас подробнее рассказать всю эту историю.

— К чему, если она вам известна?

— Известна, но не из ваших уст. Кроме тою, я считаю необходимым ее запротоколировать.

— Как вам будет угодно, — согласился Бадович. — Дело обстояло следующим образом. Силезский политехнический институт издавна сотрудничает со многими промышленными предприятиями. В том числе и с химическим заводом в Освенциме. За выполненные исследовательские работы институт выставляет счета, а специалисты, занятые выполнением этих работ, соответственно получают дополнительно надбавку к заработной плате или премии. Причем нередко вознаграждение они получают непосредственно от предприятий. Одним словом, формы оплаты практикуются разные. Но все сотрудники, конечно, заинтересованы в таких дополнительных заработках.

— Естественно, — согласился полковник.

— Более года назад мы, то есть возглавляемый мною коллектив, получили заказ от химического завода в Освенциме. Работа предстояла серьезная, а главное — интересная. Не стану здесь говорить, к чему она сводилась, ибо это не имеет отношения к следствию. Да и вообще речь идет о проблемах чисто научных и сугубо специальных. Скажу только, что на решение их требовался по меньшей мере год, а то и значительно больше. Завод спешил, да и мы были заинтересованы в скорейшем получении итоговой формулы. Я знал, что подобная проблема исследуется также институтом химии ПАН в Варшаве. Работал над ней Лехнович со своими сотрудниками.

— И тоже для Освенцима?

— Нет, они эту работу делали для Полиц или Дольного Бжега. Точно не знаю, меня это не интересовало. В целях ускорения работы я предложил доценту сотрудничество и взаимный обмен результатами экспериментов. Часть исследований должны были делать мы у себя в институте, а часть — они в Варшаве. Таким образом, и для них и для нас это упрощало работу и позволяло избежать дублирования в проведении многих экспериментов.

Различия в нашей работе составляли не более четверти. Все остальное было идентично. Вам не нужно объяснять, полковник, какой получался выигрыш во времени.

— По меньшей мере раза в два, — согласился полковник.

— Ну, может быть, не в два, но, во всяком случае, значительный. Мы добросовестно передали все результаты наших исследований в Варшаву, они прислали нам свои. И вот тут-то произошел подлинный конфуз. Наша разработка оказалась несостоятельной. При проведении испытаний завод понес большие убытки. Его дирекция не только не оплатила нашу работу, но и обвинила нас в недобросовестности. Когда же мы стали перепроверять всю работу с самого начала с целью выявить, в чем состояла ошибка, выяснилось, что Варшава дала нам ложные результаты своих экспериментов.

— Это действительно подлость, — заметил полковник.

— Редкостная подлость, — согласился профессор. — Мало того, зная об отрицательных результатах нашей работы, Лехнович предложил заводу свои услуги, с тем чтобы выполнить ее целиком в Варшаве в кратчайший срок, за каких-нибудь несколько месяцев. Дирекция, оказавшись в безвыходном положении — промышленность требовала скорейшего выпуска новой продукции, охотно приняла его предложение. А Лехнович взял наши материалы, дополнил их своими, на этот раз верными, и положил в карман изрядную сумму, не говоря уже о рекламе, которую таким неправедным образом себе создал. Ну как же! Силезский институт восемь месяцев бился над проблемой и не решил ее, а «восходящая звезда польской химии» преодолел все трудности за каких-нибудь три месяца.

— Надо думать, вы не оставили это без последствий?

— Представьте себе, этот шельмец выкрутился, сказал, что во всем виновата машинистка, которая, мол, по ошибке выслала нам не те данные. Мало того, он оказался настолько хитер, что ни один из присланных нам документов не был подписан им лично, а сопроводительное письмо вообще подписал какой-тоадминистративный работник, не имевший даже технического образования. Вся афера была проведена по высшему классу жульничества. Оправдательное письмо Лехновича изобиловало изъявлениями «сожалений» и уверениями, что «виновная» в допущенной ошибке будет строго наказана. А мне оставалось лишь хлопать глазами: ну как же! — не сумел решить пусть и трудоемкую, но, в сущности-то, довольно простую проблему. В глупом положении я оказался и в глазах коллектива, поскольку освенцимский химический завод после этого случая надолго прервал с нами всякие деловые отношения.

— В первых своих показаниях вы говорили, что условились о встрече с Лехновичем в понедельник.

— Да, я давно хотел с ним объясниться. Но он каждый раз ускользал, словно угорь. Знаю даже, он специально предварительно изучал списки разных научных собраний, конференций, съездов и, если находил там фамилию Бадович, попросту на них не являлся. Узнав, скажем, что я нахожусь в Варшаве, он тут же оформлял командировку куда-нибудь подальше, в другой конец Польши. Посчастливилось мне его поймать только у Войцеховских. Я пригрозил, что если в понедельник он со мной не встретится, я при первом же случае публично дам ему пощечину.

— О чем вы собирались с ним говорить?

— О сатисфакции. И не только от своего имени, но и от имени всего нашего института. Я хотел добиться от него официального признания, что он намеренно ввел нас в заблуждение, сообщив заведомо ложные данные, а также извинений в ведомственной печати и письменного уведомления на имя дирекции освенцимского химического завода о том, что именно институт химии ПАН, а не мы, несет ответственность за все случившееся.

— Вы полагаете, профессор, что Лехнович согласился бы добровольно отправиться на Голгофу.

— Я привез с собой письмо нашего декана, предупреждающее, что он поставит этот вопрос на президиуме ПАН и направит дело в Верховный суд. Уж так-то. И Лехновичу не удалось бы свалить с себя вину на машинистку. Вот, пожалуйста, это письмо, посмотрите.

Профессор протянул письмо полковнику; тот прочел его и вернул обратно.

— Лехнович, конечно, взвесил бы все «за» и «против», — продолжал Бадович, — и понял, что мы даем ему неплохую возможность с достоинством выйти из всей этой истории. Признать свою ошибку, и ничего более.

— Но в этом случае Лехнович поставил бы под сомнение свою научную репутацию.

— Он поставил бы ее под еще большее сомнение, попади дело на рассмотрение президиума Академии наук. А так он мог рассчитывать, что через год-два об этом забудут или вообще расценят всю историю просто как промах «молодого ученого».

— Ну, он был не так уж и молод. Все-таки, под пятьдесят.

— Доцент до гробовой доски остается «молодым»: пока доцент не станет профессором, он все будет считаться «молодым ученым». А получив наконец звание, как правило, становится слишком старым для назначения на столь долгожданную кафедру; возраст для наиболее эффективной научной работы оказывается уже позади. И, как правило, этот возраст проходит для науки бесплодно.

— Вы знали, что Лехнович будет в гостях у Войцеховского?

— Не только знал, но прослышав, что профессор восстановил добрые отношения с доцентом, я попросил его сделать мне одолжение и пригласить Лехновича, а Войцеховского предупредил, чтобы он не говорил Лехновичу о моем приезде в Варшаву.

— Профессор Войцеховский знал о конфликте между вами?

— Нет, я не стал его посвящать, иначе он мог не согласиться с моим планом. Кроме того, наш институт имел в виду пригласить именно Войцеховского в качестве эксперта, если дело дойдет до суда.

— Хотя Лехнович и был его учеником?

— Профессор Войцеховский известен своей беспристрастностью. Его заключения не посмел бы оспаривать даже Лехнович, хотя и своему учителю он умудрился наделать немало гадостей. Честно говоря, я был даже несколько удивлен восстановлением добрых отношений между Войцеховским и доцентом. Слишком уж легко Зигмунт предал забвению все его мерзкие выходки.

— Вы можете рассказать о них подробнее?

— Могу, конечно. Все это лишний раз свидетельствует о порядочности и великодушии Войцеховского. Надо вам сказать, всем, чего добился Лехнович, он обязан именно ему. Даже после того, как Лехнович стал работать самостоятельно, профессор никогда не отказывал ему в помощи. И притом помогал не только своими знаниями и опытом, но делился даже итогами своих не опубликованных еще работ. В «благодарность» Лехнович обвинил профессора в том, что тот ставит свое имя на работах своих аспирантов и учеников, а для выполнения своих научных работ использует якобы студентов и ассистентов.

— Серьезное обвинение.

— Весьма серьезное.

— А насколько справедливое?

— Все работы своих учеников профессор тщательно изучал. Нередко случалось, он поправлял не только ошибки, но и предлагал свои, принципиально новые концепции, которые затем вместе со своими учениками всесторонне обсуждал. В таких случаях работы, по существу, становились результатом совместного творчества, и Войцеховский имел полное право их подписывать. Кстати сказать, для молодых, начинающих ученых это и большая, честь, и хорошая рекомендация на будущее. В научном мире имя Войцеховского имеет очень большой вес. Блеск его славы падал, таким образом, и на соавтора. Наверное, можно определенно сказать, что никто на это не жаловался и не обижался. С другой стороны, я не знаю случая, чтобы Зигмунт «примазался» к чужой работе, которую только проверял! Это ему просто чуждо.

— А второе обвинение?

— Такой же абсурд. Проводя ту или иную исследовательскую работу, ни один профессор не ставит всех опытов лично. Он не подметает в лаборатории пол, не ходит на склад за нужными ему препаратами, не занимается их взвешиванием и не стоит у реторты, ожидая, когда раствор достигнет требуемой температуры. Для этого и существуют лаборанты и студенты, познающие таким путем все тонкости профессии химика. Ученый должен определять генеральное направление исследований, контролировать и проверять результаты опытов, а также принимать участие в проведении важнейших экспериментов, имеющих принципиальное значение для исследуемой проблемы. А если ученый в ходе работы пользуется результатами чьих-то разработок, сделанных до него, он обязан оговорить это в своем итоговом труде. Профессор Войцеховский всегда поступал именно так.

— Ну и чем же вся эта история закончилась?

— Профессор объявил, что подаст в отставку, если ученый совет не проведет расследования. А расследование выявило вздорность всех обвинений. Лехновича уволили из Политехнического института. Тогда он сумел пристроиться в институт химии ПАН и там уже получил звание доцента. Войцеховский прекратил тогда с ним всякие отношения.

— Однако на бридж он его все-таки пригласил.

— Зигмунт просто не способен долго помнить зло. Я сам был крайне удивлен, когда, приехав Варшаву, услышал от профессора сплошные похвалы в адрес Лехновича. На мой удивленный и прямой вопрос Войцеховский ответил, что с полгода назад Лехнович явился в институт и прямо в кабинете ректора публично принес Войцеховскому извинения, мотивируя свое недостойное поведение недомыслием и расстройством нервной системы, а затем повторил эти извинения в присутствии всех сотрудников профессора. Тут же он попросил разрешения преподнести Войцеховскому в дар свою новую научную работу, которую собирался тогда публиковать. Войцеховский не только его простил, но и был всем этим крайне растроган В сущности, он всегда питал слабость к Лехновичу, Тот и впрямь был лучшим его учеником. Наиболее одаренным и способным.

— А Лехнович?

— С той поры, кажется, он стал отзываться о своем учителе только в превосходной степени. Впрочем, должен сказать, что все это я слышал из третьих уст, поскольку как раз в то время Лехнович бегал от меня как черт от ладана. Хотя с полной ответственностью могу подтвердить, что в доме Войцеховских в субботу доцент буквально засыпал профессора комплиментами и всяческими похвалами.

— Кстати, опять об этом вечере. Что вы могли бы еще добавить по поводу случившегося в тот день?

— Ну что? Вполне понятно, всем собравшимся тогда у профессора хотелось хотя бы из уважения к хозяину избежать огласки этой истории. Старания в этом направлении доктора Ясенчака зашли, пожалуй, слишком далеко. Но я отнюдь не хочу этим сказать, что считаю его виновником преступления.

— А скажите мне откровенно, профессор, не были ли у вас с самого начала сомнения по поводу смерти доцента?

Бадович с минуту колебался.

— Поскольку я не терпел Лехновича, то, признаюсь, поначалу с чувством даже некоторою удовлетворения подумал: «Наконец-то черт его прибрал». А когда столь известный кардиолог, как Ясенчак, констатировал смерть от сердечного приступа, я был очень далек от сомнений в верности диагноза.

— А на какою цвета салфетке стоял ваш бокал?

— На фиолетовой. Хорошо помню, что такого же цвета была салфетка и у жены адвоката.

— И вы их не путали?

— Нет. Я пил коньяк, а она — ликер, по цвету похожий на денатурат и пахнущий фиалками. Притом ее рюмка была совсем другой формы.

— Скажите, в химических лабораториях трудно достать цианистый калий?

— Ну что вы! Вопреки мнению дилетантов, этот яд имеет довольно широкое применение в фармакологии, кожевенном деле и в других отраслях. Есть он и в наших лабораториях. Хранится в специальных закрытых на ключ шкафах. Всегда строго учитывается, кто, сколько и с какой целью его получает. Вы легко, например, можете убедиться, что лично я по крайней мере в течение года в своих работах не использовал этого соединения.

— Мы все, конечно, проверим. Это наша обязанность.

— Ничего не имею против. Но если речь идет о смерти Лехновича, нет нужды искать цианистый калий в Силезии. Он преспокойно стоит в домашней лаборатории профессора Войцеховского в подвале его дома.

— Вы видели там цианистый калий?

— Конечно. Профессор показывал нам свою лабораторию. Вход в нее из холла по лестнице вниз. На одной стене там висит предупредительная табличка:

«Осторожно — яд»,
и в шкафчике рядом — целый набор склянок. На одной из них я сам видел написанную от руки этикетку:

«Цианистый калий»,
а в скобках

«КСN».
Содержащегося в ней порошка вполне хватило бы отравить половину населения Катовиц.

— Шкафчик был заперт?

– 'Не знаю — не проверял.

— В течение вечера кто-нибудь заходил в лабораторию?

— Да, и притом не раз, и многие. Дело в том, что в лаборатории стоит мощная холодильная установка. В отличие от обычного холодильника она образовывает лед в несколько раз быстрее, и Войцеховские используют ее для приготовления пищевого льда. За ним в течение вечера несколько раз спускались и сам профессор, и его жена. Приносили лед Лехнович и, по-моему, доктор Ясенчак. В лабораторию можно незаметно спуститься и без всякого предлога, сделав вид, будто вышел в туалет или в ванную комнату. Никто ведь друг за другом не следил.

— Ну да, понятно.

— В этой связи еще одна деталь, — продолжал Бадович. — За ужином адвокат Потурицкий с увлечением рассказывал о недавно приобретенных им редких экземплярах бабочек, пополнивших его коллекцию — одну из лучших, как он уверял, частных коллекций в Польше. Бабочки — его хобби. А надо вам знать — энтомологи широко пользуются цианистым калием для умерщвления насекомых. Не думаю, что получить цианистый калий и для врача составляет особые трудности. Ведь основы химии преподаются во всех медицинских институтах, а изготовление этого соединения даже в домашних условиях — дело довольно простое. Тем более что различные соли калия можно купить в любой аптеке, был бы рецепт. Говорю все это для того, чтобы вы, полковник, не заблуждались, подозревая в преступлении только химиков. Даже не спускаясь в лабораторию Войцеховского, практически любой из его гостей мог принести с собой этот яд.

— Но как вы думаете, кто все-таки совершил преступление?

— Изобличение преступника — ваша прерогатива. И я лично желаю вам в этом преуспеть, хотя, как уже говорил, этой смерти не оплакиваю. Что касается меня, то я рассказал вам все, что знал. Если это поможет, буду рад.

Полковник Немирох поблагодарил профессора за «искренние на этот раз» показания и предложил ему подписать протокол. Бадович долго и внимательно читал машинописный текст, отпечатанный Межеевским, в нескольких местах попросил внести поправки и только потом поставил на документе свою подпись.

— И как долго мне придется еще оставаться в Варшаве? — поинтересовался он.

— Теперь это уже ваше дело, можете только до ближайшего поезда, идущего в Катовицы. Если вы нам понадобитесь, мы вас найдем. Правда, в случае отъезда куда-нибудь на длительный период прошу нас уведомить и сообщить свой новый адрес.

— Я никуда пока не собираюсь. — Бадович попрощался и вышел из кабинета.

— Чем дальше в лес, тем больше дров, — рассмеялся поручик, — с каждым допросом подозреваемых становится все больше. Поначалу мы Бадовича исключали, но теперь выясняется, что и у него имелись основания свести счеты с Лехновичем.

— Да, действительно, все, что мы узнаем о людях, собравшихся в прошлую субботу у Войцеховских, придает делу новую окраску, — согласился Немирох, — по-иному высвечивает и саму жертву, и игроков в бридж, но по-прежнему нет ответа на главный вопрос: кто и зачем?

— Для меня лично на сегодняшний день вызывает наибольшие подозрения доктор Ясенчак.

— Почему? — полюбопытствовал полковник. — Не оттого ли, что он пытался замять дело? Но, возможно, любой из нас на его месте поступил бы так же.

— Да нет, дело не в этом. Как-никак у него был не один, а два серьезных повода свести счеты с Лехновичем. Первый — скандальная история с судебным процессом, и второй — ревность. Не исключено, что жена Ясенчака сохранила какие-то чувства к бывшему мужу. Не зря же она на похоронах тайком смахивала платочком слезы. Даже наши ребята это заметили. На кладбище никто не был так убит горем, как пани Кристина.

Глава X ЕЩЕ ОДИН ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ

Пани Кристина Ясенчак в противоположность Мариоле Бовери явилась в управление на пятнадцать минут раньше назначенного времени и казалась явно испуганной. Она молча села на указанный ей стул и отвечала на вопросы так тихо, что поручик Межеевский то и дело вынужден был их повторять:

— Имя и фамилия?

— Кристина Ясенчак.

— Девичья фамилия?

— Ковальская.

— Год рождения?

— Седьмое сентября тысяча девятьсот тридцать пятого года.

— Место рождения?

— Седльцы.

— Образование?

— Инженер, магистр химии.

— Место работы?

— Промкооператив «Соболь».

— Это скорняжное предприятие?

— Нет, кожевенное. У нас дубят ценные шкурки. Норку, лису, нутрию…

— Сколько у вас детей?

— Двое: сын и дочь.

— Кто их отец?

— Как вы смеете! — Лицо пани Ясенчак покрылось красными пятнами.

— Я спрашиваю об этом, поскольку вы продолжаете скрывать от нас, что доктор Ясенчак не первый ваш муж. А дети могут быть от разных браков.

— До этого я была замужем за Станиславом Лехновичем. От него у меня не было детей. Если вы имеете в виду судебный процесс о непризнании Ясенчака отцом моего ребенка, то это мерзкая инсинуация Лехновича, который любым способом стремился нам досадить.

— Прежде вы работали в больнице? Кем?

— Я была медицинской сестрой.

— Как вы стали химиком?

— После школы мне не удалось поступить в институт, и я окончила курсы медицинских сестер при обществе «Красного Креста». Затем училась на химическом факультете Политехнического института. После развода с Лехновичем — я была тогда на третьем курсе — осталась без всяких средств к существованию, поскольку благодаря стараниям моего бывшего супруга меня лишили стипендии. Пришлось прервать учебу и пойти работать в больницу на прежнюю должность. Позже, выйдя замуж за Ясенчака, я вернулась в институт и закончила химический факультет.

— Что послужило поводом вашего развода с Лехновичем?

— Не знаю. Наверное, я ему надоела. Что я тогда собой представляла? Провинциальная тихая девчонка, оглушенная столичной жизнью, приехавшая в Варшаву из небольшого захолустного городка, какими тогда были разрушенные войной Седльцы. Стах вскоре понял, что для дальнейшей успешной карьеры ему нужна респектабельная жена. И нет бы разойтись просто, по-человечески, так он решил разыграть целый спектакль. Однажды я вместе с одним из своих сокурсников готовилась к очередному экзамену. Мы часто готовились с ним вместе. У нас дома. Лехнович хорошо об этом знал, но почему-то в один из дней ворвался вдруг в квартиру, разыграл сцену ревности, устроил скандал, обвинив меня в измене, тут же буквально вышвырнул из дому, запер дверь на ключ и даже не отдал моих личных вещей, утверждая, что все они приобретены на его средства.

— Вы могли обратиться в суд.

— Я была молода и глупа. Мне тогда едва исполнился двадцать один год. А через два года Лехнович устроил новый скандал. На этот раз буквально на всю Варшаву, затеяв известный вам пресловутый судебный процесс.

— И невзирая на это, вы все-таки пошли на его похороны и оказались, пожалуй, единственным человеком, уронившим слезу на его могиле.

— Это лишний раз доказывает, что я до сих пор не поумнела.

— Должен вам задать еще один деликатный вопрос. Лехнович довольно открыто заявлял, что стоит ему только «свистнуть», как он выражался, и вы тут же к нему вернетесь.

Кристина опять покраснела.

— В этом весь Лехнович, фрондер и хвастун. По его словам, все женщины только и ждут, когда он их поманит. Он кому угодно готов был испортить репутацию. Даже тем, кого вообще не знал. Вы, очевидно, слышали о тех слухах, которые он распространял, будто ребенок Войцеховских — его сын. Хотя стоит только посмотреть на мальчика, чтобы убедиться в его на редкость поразительном сходстве с профессором. Но это ничуть не мешало Лехновичу оклеветать Эльжбету.

— Профессор знал об этих сплетнях?

— Эльжбета хотела принять решительные меры, но профессора все это мало волновало. Как я позже убедилась, Войцеховский не только простил Лехновичу все его подлости, но даже снова стал принимать в своем доме. Жаль, правда, что он заранее не предупредил нас об этом, иначе мы постарались бы избежать субботней встречи с Лехновичем и всех последующих неприятностей.

— Скажите, в кожевенном производстве применяется цианистый калий?

— Я понимаю ваш вопрос. Да, при дублении некоторых видов шкурок в раствор действительно добавляется цианистый калий, но в микроскопических дозах. Притом применяемый в нашем кооперативе яд во избежание несчастных случаев хранится смешанным с очень большим количеством обычной поваренной соли. Даже случайное употребление этой смеси не вызовет смерти, приведет лишь к легкому отравлению, от которого не умирают. Помимо того, цианистый калий у нас строго учитывается и хранится в постоянно запертом шкафу. В нашем кооперативе не было ни одного случая отравления. Могу вас уверить, что, вздумай я отравить Лехновича, воспользоваться цианистым калием нашего кооператива мне никак бы не удалось. Проще было взять его в шкафчике в лаборатории Войцеховского. Вам, конечно, известно, что дома у профессора прекрасно оборудованная лаборатория, в которой есть и цианистый калий. Только я думаю, что этот калий не стали бы брать для отравления Лехновича. Банка с ним стоит на верхней полке много лет, яд наверняка уже утратил силу, а тот, что всыпали в коньяк, был, видимо, совершенно свежим, так как подействовал мгновенно.

— Вы так полагаете? Но ведь эффект зависит и от количества порошка. Большая доза частично утратившего силу яда дает тот же результат.

— На самом деле все несколько сложнее. Цианистый калий обладает способностью выветриваться, или, говоря по-научному, окисляться. При этом образуется углекислый калий, а это соединение значительно хуже растворяется в воде и тем более — в алкоголе. На дне бокала в этом случае неизбежно образовался бы белый осадок, а сама жидкость несколько помутнела. Все это стало бы очень заметным. Вряд ли убийца пошел бы на такой риск. Зато чистый, свежий цианистый калий мгновение растворяется в алкоголе и не меняет его цвета. Советую вам прежде всего сделать химический анализ цианистого калия, хранящегося в лаборатории Войцеховского. — Едва пани Кристина заговорила о профессиональных вопросах, куда сразу девалась вся ее нерешительность.

— Из вас получился бы неплохой эксперт, — улыбнулся полковник.

— Химия — наука точная. Она учит мыслить логически.

— Вы, вероятно, задумывались над обстоятельствами смерти Лехновича и, обладая таким аналитическим умом, очевидно, пришли к каким то выводам. Что, по вашему мнению, послужило поводом для убийства?

— Месть.

— Как ни странно, но статистика преступлений доказывает, что месть — очень редкий мотив убийств. Чаще других мотивами убийств выступают вопросы материального порядка, за ними следуют убийства в драках. В этой статистике месть фигурирует лишь где-то на четырнадцатом месте. Почему в данном случае вы считаете месть наиболее вероятной?

— Я исхожу из состава гостей, собравшихся в тот вечер у Войцеховских.

— В каком смысле это следует понимать?

— Среди собравшихся в тот вечер не было, пожалуй, ни одного человека, за исключением, быть может, англичанина — о нем я ничего не знаю, — которому 'Лехнович не причинил каких-нибудь неприятностей, не исключая и меня.

— И вашего мужа тоже.

— Витольд не способен на обдуманное убийство. А со времени событий, о которых идет речь, хотя они и доставили нам много горьких минут, прошло более шестнадцати лет. Наш сын — повод пресловутого судебного процесса — через год получит аттестат зрелости. Все давно уже потеряло значение: и сама обида, и месть.

— Реакции человеческой психики бывают очень разными и порой неожиданными, — заметил поручик Межеевский.

— Это верно, — согласилась пани Ясенчак. — Но и у меня, и у моего мужа есть аргумент, доказывающий нашу невиновность.

— А именно?

— Собираясь в субботу на бридж к Войцеховским, ни я, ни Витольд не предполагали, что встретим там Лехновича. Он не бывал у них уже лет десять. Прежде профессор, зная о наших взаимоотношениях, ни когда не приглашал нас вместе. Мы не пошли бы к Войцеховским, зная, что встретим там моего бывшего мужа.

— В ваших рассуждениях кроются две ошибки, — возразил полковник.

— Какие же?

— Во-первых, вы упускаете из виду второй возможный мотив, который мог толкнуть вашего мужа на преступление.

— Какой мотив? — перебила его Кристина.

— Ревность. Доктор Ясенчак до болезненное и ревнив, а имея такую очаровательную жену…

— Жаль, что приходится слышать этот комплимент при обстоятельствах не особенно приятных. Вообще же, вы все, мужчины, немного ревнивы. Это, говорят, непременный атрибут любви. Но Витольд прекрасно знает, что я никогда не давала ему ни малейшего повода для ревности, а уж тем более к Лехновичу.

— Ревность слепа и в статистике преступлений занимает куда более почетное место, чем месть. Ваши аргументы легкоуязвимы. Допустим, вы не знали о приглашении Лехновича к Войцеховским. Ну и что ж? Решение об убийстве могло созреть и непосредственно у Войцеховских. А спуститься в лабораторию и взять цианистый калий ни для кого не составляло особого труда. Все, даже профессор Бадович, впервые попавший в дом профессора, знали, как выясняется, о наличии яда в его лаборатории.

— Ваши рассуждения справедливы только в случае, если цианистый калий в лаборатории Войцеховских не окислился. А это требует проверки.

— Это не совсем верно. Яд мог быть и окисленным. Но, как все единодушно утверждают, Лехнович в тот вечер проявлял повышенную нервозность и в таком состоянии вполне мог не заметить, что коньяк помутнел, а на дне бокала осадок.

Кристина Ясенчак с минуту молчала, потом воскликнула:

— Но клянусь жизнью своих детей, ни я, ни Витольд не причастны к убийству.

— Пани Кристина, в этом кабинете произносились и не такие клятвы и заверения. Хочется, чтобы ваши слова оказались правдой. Но мы никому не верим на слово и вынуждены проверять все показания.

— Я этого не боюсь. Я знаю, что мы оба невиновны.

— А кто, по вашему мнению, виновен?

— Потурицкий.

— Вы так думаете? Почему?

— У него, пожалуй, самый серьезный повод для мести.

— Уточните, пожалуйста.

— Об этом я узнала от Стаха. В свое время он этим даже похвалялся и лишь позже стал отнекиваться от всего.

— Я вас слушаю.

— Лехнович и Потурицкий — школьные товарищи. Они знали друг друга еще до войны. После войны тоже вместе учились и вместе заканчивали школу. Позже Потурицкий поступил на юридический факультет университета, а Лехнович — на химический факультет Политехнического института. В те годы, сразу после войны, придавалось большое значение, как вы знаете, «анкетным данным». Потурицкий в своей анкете в графе «социальное происхождение» указал: «из крестьян». В известной степени это соответствовало правде, поскольку отец его действительно был земледельцем. Потурицкие, носившие прежде графский титул, до первой мировой войны владели огромными поместьями на Украине. Но после войны, в границах межвоенной Польши, у них остались лишь крохи былого величия, хотя эти «крохи» составляли более двух тысяч гектаров.

— Одним словом, не столько «из крестьян», сколько «из помещиков», — рассмеялся полковник.

— Вот именно. Лехнович хорошо знал родословную своего товарища, поскольку до войны по приглашению родителей Потурицкого раз или два гостил во время каникул у них в имении. Когда Леонард Потурицкий перешел на третий курс юрфака, Лехнович, вводивший тогда в состав руководства студенческой организации, предал этот вопрос огласке. Потурицкого исключили из организации и по ее ходатайству — к чему Лехнович тоже приложил руку — из университета. Последствия оказались плачевными для всей семьи Потурицких: отца Леонарда уволили с работы из Министерства сельского хозяйства.

Немирох покачал головой, а Кристина Ясенчак продолжала:

— Леонард пять лет работал кондуктором. Его мать зарабатывала шитьем, а старый граф продавал старье на толкучке. Лишь много позже Леонард смог вернуться в университет, а его отец, агроном по образованию, получил работу по специальности.

— Что же толкнуло Лехновича на такой поступок по отношению к своему школьному товарищу? — не удержался от вопроса поручик.

— Трудно сказать. Но вообще-то Лехнович всюду и всегда стремился быть, что называется, «на виду». Стать «заметной фигурой». Вот и в молодежной организации ему непременно хотелось играть руководящую роль. Очевидно, он рассчитывал, что, выдав товарища, возвысится в глазах руководства и поднимется хотя бы ступенькой выше в этой организации.

— Замечу, однако, вы не очень последовательны в своих рассуждениях. С одной стороны, свои личные счеты с Лехновичем вы относите к делам давно минувшим и забытым, поскольку с тех пор прошло почти шестнадцать лет, а, с другой стороны, зло, причиненное Потурицкому, полагаете достаточным поводом для убийства, хотя рассказанная вами история имеет по меньшей мере двадцатилетнюю давность. Как это понимать?

Кристина Ясенчак заметно смутилась, но тут же нашлась:

— Все очень просто. Нас Лехнович выставил на всеобщее осмеяние. Но далеко идущих последствий это не имело. Витольд пользовался слишком большой популярностью, чтобы какой-то вздорный процесс мог оказать влияние на его авторитет врача. А я в то время училась в институте, и самое большое, что меня могло ожидать, — это лишь насмешки моих подруг. Зато для Потурицких, и не только для Леонарда, но и для его семьи, интриги Лехновича имели очень тяжелые и серьезные последствия.

— Все так, но ведь Потурицкому эта, хотя и неприятная, история в конечном счете все-таки не испортила жизни. Теперь он известный адвокат, отец его получает хорошую пенсию, свой довоенный дом на Жолибоже они сумели отстроить и всей семьей благополучно в нем живут.

— Да, конечно, но Леонард Потурицкий — человек злопамятный и мстительный. Он сам как-то рассказывал, что до сих пор не разговаривает с товарищем, с которым поссорился, когда им обоим было по двенадцати лет. Такие люди обычно не забывают нанесенных обид. А случая отомстить ему прежде, очевидно, не представилось.

— Ну конечно! И цианистый калий, надо думать, он десятки лет носил с собой в кармане, просто так, на всякий случай. А вдруг пригодится, — с иронией произнес полковник.

— Странно. Впрочем, я кажется понимаю вас, вы хотите отвести подозрения от своего приятеля, — решила перейти в наступление Кристина Ясенчак.

На этот раз заметно смутился Немирох: не станешь же отрицать, что они хорошо знакомы и друг с другом на «ты».

— Я никого не защищаю и никого не обвиняю. Я расследую дело и стараюсь оценить все возможные варианты.

— Цианистый калий в лаборатории профессора Войцеховского в равной мере был доступен как для моего мужа, так и для Потурицкого.

— Хорошо, с этим покончили. Меня интересуют еще некоторые детали.

— Пожалуйста, я отвечу, если смогу…

— Что вы пили у Войцеховских?

— За ужином — старку и ликер. Рюмку старки и рюмки две ликера.

— А что вы пили во время игры в карты?

— С кофе я пила ананасовый ликер. Одну рюмку растянула на весь вечер.

— А другие?

— Янка Потурицкая тоже пила ликер, по фиалковый. Эльжбета, как всегда, — красное вино. Ничего другого она не пьет. Мужчины пили коньяк. Но кто и какой именно, я не обратила внимания. На столике было много бутылок с разными марками коньяка, каждый наливал себе сам.

— Пили много?

— Перед ужином порядочно, а потом в основном освежающие напитки, кока-колу и фруктовые соки.

— Их приносили из холодильника?

— Нет, на столике стояло ведерко со льдом. Вре-1мя от времени профессор, Эля или кто-нибудь из свободных от игры гостей пополняли ведерко, принося лед из лаборатории, где стоит специальная холодильная установка. Определенно помню: лед приносили Войцеховский и его жена, потом Лехнович и, кажется, еще пани Бовери. Да, да, — совершенно точно: пани Бовери один раз спускалась в лабораторию. Я обратила на это внимание, поскольку ее вызвался проводить Лепато, свободный в то время от игры. Они спустились вниз и не возвращались довольно долго, — многозначительно добавила Кристина.

— А Потурицкие?

— Я не видела. Витольд не ходил, это точно.

— Вы помните цвет салфетки, на которой стоял ваш бокал?

— Да. Желтый.

— А у других гостей какие были цвета?

— Боюсь сказать, не помню.

— Ну хорошо, это, пожалуй, все, — заключил беседу полковник.

— Любопытно все-таки, — вышел из-за машинки поручик Межеевский, когда дверь за Кристиной Ясенчак закрылась, — почему она так настойчиво обвиняет Потурицкого? Ведь, строго говоря, у адвоката не больше поводов расквитаться с Лехновичем, чем у всех остальных.

— Ну, это как раз понятно. Все ее показания преследуют одну главную цель — выгородить Витольда Ясенчака. Она считает, что, обвиняя Потурицкого, тем самым отводит подозрения от мужа.

— А что вы думаете?

— Если хочешь знать мое мнение, то я считаю, что подлинного мотива убийства Лехновича мы пока не установили.

— Похоже на то, — согласился поручик.

— Плоховато идет у нас расследование. На каждом шагу мы допускаем ошибки. И все из-за того, что с самого начала недооценили этого дела, а теперь начинают выявляться разного рода последствия нашей оплошности. Не занялись и поисками яда. А следовало сразу же, узнав, что смерть наступила не от сердечного приступа, а в результате отравления ядом, устроить обыск в доме Войцеховского, изъять цианистый калий и отправить на экспертизу. Я ничуть не удивлюсь, если окажется, что цианистый калий исчез из шкафчика в лаборатории профессора. Отправляйся, Ромек, сейчас же на Президентскую и без склянки с цианистым калием не возвращайся.

— А если ее на месте не окажется?

— Придется искать. Обшарь всю виллу, вплоть до мусорных ящиков. Если склянка исчезла, немедленно звони мне. Прямо из дома Войцеховских. Пришлю тебе в помощь оперативную группу.

Глава XI ЗАЩИТНИК ЛЕХНОВИЧА

Поручику Межеевскому повезло. Склянка с цианистым калием стояла на месте. Пани Эльжбета Войцеховская была дома — после субботних событий ей все еще нездоровилось. Она сразу поняла, с какой целью милиция проявляет интерес к цианистому калию, и, как химик, сама предложила поручику провести тут же на месте эксперимент. Хотя это несколько и противоречило принятому порядку, Межеевский счел возможным согласиться. В один из бокалов, из которых в субботний вечер мужчины пили, налили до половины коньяку. Затем Войцеховская достала из шкафчика склянку с цианистым калием и стеклянной лопаткой всыпала в него примерно пол десертной ложки порошка.

— Это наверняка больше, чем было всыпано в бокал Лехновича, — пояснила она. — Такая концентрация, если цианистый калий даже частично и окислился, во много раз превышает смертельную дозу.

Белый порошок в коньяке почти мгновенно растворился. Напиток лишь слегка помутнел. Осадок на дне был едва заметен и практически не виден.

— Ну и как? — спросил поручик.

— Процент окисления очень небольшой. Полагаю, яд сохранил свои свойства по меньшей мере процентов на девяносто. Анализ в вашей специальной лаборатории даст, конечно, более точный результат.

Эльжбета вылила содержимое бокала в раковину и затем тщательно промыла и раковину и бокал, сначала водой, а потом каким-то раствором и опять водой. Лишь после этого насухо вытерла бокал и поставила на прежнее место в сервант.

— А не удастся ли нам найти тот бокал, из которого пил доцент?

— Его бокал выпал тогда у него из руки на ковер, но не разбился. Потом кто-то поставил его на столик. Утром, придя немного в себя, я убрала комнату и помыла посуду. Я ведь не знала, что Лехнович отравлен, и как все думала, что это был сердечный приступ. Однако хорошо, что вы меня надоумили — надо на всякий случай тщательно промыть все бокалы еще раз.

— Может быть, передать всю посуду в наш отдел криминалистики? Там и выявят бокал, из которого пил Лехнович.

— Ничего не имею против, но зачем? Ведь и без того известно, что Лехнович умер в результате отравления цианистым калием, а бокал ему подавала я.

— Надо позвонить полковнику. Пусть он решает.

Немирох разделил точку зрения Войцеховской и даже не выразил никакого неудовольствия по поводу проведения ею на месте эксперимента с цианистым калием. Но оставшийся порошок распорядился послать на экспертизу.

— Я сейчас чувствую себя уже лучше, и, если необходимы мои повторные показания, мне хотелось бы побыстрее выполнить эту формальность. Могу я прийти к вам в управление завтра утром? — вопросительно взглянула на поручика Войцеховская.

— Хорошо, будем вас ждать. Если вас не затруднит — в десять часов.

В управление Межеевский вернулся лишь к четырем часам дня. Здесь ему сообщили, что его разыскивал инженер Закшевский и просил позвонить. К счастью, поручик еще застал его в институте. Договорились о встрече опять в «Данусе».

— Вечно ты все путаешь, — встретил поручика Закшевский.

— Что ты имеешь в виду?

— Изобретение нового полимера, о котором ты говорил.

— Что именно я путаю? Нет такого изобретения?

— Изобретение есть. Но Лехнович никакого отношения к нему не имеет.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Я же тебе говорил, что наш институт полимерами в настоящее время не занимается. В центре внимания у нас гидрогенизация угля.

— А что это такое?

— Как, ты не знаешь, что такое гидрогенизация угля? — совершенно искренне удивился Закшевский. — Гидрогенизация угля — это получение из угля жидкого топлива. В том числе и бензина. Над усовершенствованием и повышением рентабельности технологических процессов в этой области сейчас работает весь мир. Запасов угля на земном шаре хватит на тысячи лет, а нефти — едва на десятки.

— Ладно, давай, однако, вернемся к нашим баранам, то бишь к полимерам…

— Этими проблемами занимаются Институт полимеров и Варшавский политехнический. В Политехническом действительно сейчас работают над новыми полимерами и, похоже, получают очень обнадеживающие и даже сенсационные результаты. Но Лехнович здесь абсолютно ни при чем. Вероятнее всего, он даже не знает об этих работах.

— А кто их ведет?

— Автором открытия, а говорить можно, судя по всему, не просто о каком-то усовершенствовании технологического процесса, а об открытии принципиально нового семейства полимеров, является крупнейший в нашей стране специалист в этой области профессор Зигмунт Войцеховский. Естественно, он работает не один, а с целым штатом сотрудников различных степеней и ученых рангов, начиная с доцентов и кончая лаборантами со средним образованием.

— На какой стадии находится это изобретение?

— Откуда мне знать. Таких вещей не оглашают, ими не похваляются. Лабораторные исследования, говорят, прошли успешно. Но до заводских испытаний и промышленного производства — путь далекий. Сколько еще на этом пути может встретиться препятствий.

Закшевский взглянул на часы и заторопился.

— Ну, старик, я уже опаздываю. Через пятнадцать минут мой поезд. В другой раз ставь вопросы поточнее и не морочь зря людям голову.

Когда на следующий день поручик доложил шефу о разговоре с Закшевским, тот, к его удивлению, никак на это не отреагировал. Зато похвалил Межеевского за приглашение Эльжбеты Войцеховской к десяти утра.

— Это ты хорошо сделал, — проговорил полковник. — Такая очередность встреч с нашими подопечными меня устраивает.

Ровно в десять снизу, от дежурного, доложили, что явилась гражданка Эльжбета Войцеховская. Полковник попросил проводить ее к нему. Встретил он ее приветливо, вышел из-за стола, поцеловал руку и усадил, но не на стул у своего стола, а в кресло возле низкого овального столика в углу. Затем попросил свою секретаршу, пани Кристину, принести три кофе.

Такой прием Войцеховскую явно удивил. Ей запомнилась последняя встреча, когда полковник почти кричал на всех свидетелей событий на Президентской улице.

— Как вы себя чувствуете? — участливо осведомился полковник. — Я слышал, вы очень тяжело пережили эту трагическую историю.

— Я все еще ее переживаю и никак не могу смириться с мыслью, что в моем доме совершено убийство. Когда умирает человек у тебя в доме — это страшный удар. Трудно смириться с ужасной мыслью, что среди друзей нашего дома скрывается убийца!

— Доцента Лехновича ваши друзья не очень-то жаловали, — заметил полковник. — Скорее, наоборот.

— Вы правы, многие не только его не любили, но даже ненавидели.

— Скажите, отчего вы так настойчиво приглашали Лехновича к себе в субботу? Вы ведь прекрасно знали об отношении к нему ваших друзей, знали, что Потурицкого и Ясенчака буквально трясет при одном имени Лехновича.

— Это не совсем так. Я отнюдь не настаивала на приглашении Стаха. Как вы, вероятно, знаете, Лехнович причинил моему мужу немало неприятностей. Да и мне тоже. Еще в бытность мою студенткой последнего курса, когда я выходила замуж за Зигмунта, Лехнович распространял не очень этичные шуточки по поводу разницы между нами в годах, вроде таких, например: «Старый дед покупает себе молодую телку». Я не скрывала, да и сейчас не скрываю, что была без памяти влюблена в профессора, а мои однокурсницы даже посмеивались надо мной. Это чувство к мужу сохранилось у меня и поныне. Я счастлива и горжусь, что стала женой такого человека. Все остальное для меня не имеет значения.

— Я вас прекрасно понимаю, — сказал полковник, целуя пани Войцеховской руку.

— Наши отношения с Лехновичем, естественно, ухудшились. Позже мы вообще прекратили с ним знакомство, а ему пришлось даже уйти из института. Но, надо сказать, Зигмунт всегда питал некоторую слабость к Лехновичу и даже после его ухода из института продолжал интересоваться его научной карьерой. Примерно полгода назад Лехнович сделал вдруг неожиданный шаг: он явился в институт и публично в присутствии ректора попросил у мужа прощения. Пришел он и к нам домой с двадцатью четырьмя розами, чуть ли не на коленях умолял меня простить его. В это же время он всюду, где только представлялась возможность, стал курить фимиам Зигмунту, не забывая при этом и моей скромной персоны.

— Такой вдруг крутой поворот? И без всякого повода?

— Без малейшего. Зигмунт по натуре очень добрый человек, я тоже не мстительна, в итоге возвращение «блудного сына» было встречено с радостью, а он сам — с распростертыми объятиями. Профессор всегда, и, надо сказать, справедливо, считал Лехновича самым способным из всех своих учеников и, пожалуй, единственным своим преемником.

— Все это тем не менее не объясняет, почему Лехнович был приглашен в ту субботу.

— Нет, отчего же? Зигмунт, видя, что доцент в корне изменился, решил примирить его со своими друзьями. Он, конечно, понимал, что Потурицкий и Ясенчак терпеть не могут Лехновича и оба они не придут, узнав, что он приглашен к нам. Но они достаточно воспитанные люди, чтобы, встретившись с ним в обществе, не выказать открыто своего неудовольствия ни ему, ни нам. Тем более что среди приглашенных были и посторонние люди: пани Бовери и профессора из Англии и Гливин. Зигмунт большой оптимист и рассчитывал, что его благие намерения увенчаются успехом.

— Довольно рискованный эксперимент.

— Я тоже опасалась, но мужу так хотелось привести в исполнение свой замысел, что он и слушать не желал моих возражений. В конце концов я уступила.

— Теперь видите, чем все кончилось.

— Увы, да. Поначалу все шло прекрасно. Лехнович изо всех сил старался произвести хорошее впечатление. Женщинам расточал комплименты, и даже Яика в конце концов повеселела, не говоря уже о Кристине. Для этого милого создания встреча со Стахом наверняка была приятной. Несмотря на все причиненное ей горе, мне кажется, она сохранила к нему добрые чувства. О каком-то флирте с ним не могло быть и речи. Кристина слишком для этого порядочна и глубоко уважает Ясенчака, очень к нему привязана. А это порой играет гораздо большую роль, чем так называемая любовь.

— Как давно вы были знакомы с Лехновичем?

— Когда я только поступила в Политехнический, он ужебыл ассистентом. Я сдавала ему зачеты, курсовые работы. Нередко профессор Войцеховский поручал Лехновичу принимать у студентов и экзамены и только уж совсем злостных двоечников приглашал в свой кабинет, чтобы убедиться, стоит ли их вытаскивать.

— Что вы сами можете сказать о доценте?

— Мне хотелось все-таки вступиться за него. Я не знаю, что вам говорили другие, но думаю, они живого места на нем не оставили. Как его только не называли: и интриганом, и доносчиком, и даже, простите, канальей. Наверное, никто не сказал о нем доброго слова. Ведь так?

Полковник улыбнулся:

— Вы правы.

— А это не совсем справедливо. Стах, в сущности, не был плохим человеком. Он необыкновенно способен. Талантливый педагог. Очень начитанный, с широким кругом интересов. Он великолепно рисовал, хотя никогда этому не учился. Опубликовал два томика стихов и несколько рассказов. Позже его целиком захватила химия, и он полностью посвятил себя науке. Ему страшно мешало его непомерное честолюбие. Везде и всюду он хотел быть первым. Добиться известности, возвыситься над другими — это было основное жизненное кредо Лехновича. Любой ценой, даже идя по трупам, как говорится, он стремился сделать научную карьеру. И у него это, несомненно, со временем получилось бы. Человек необыкновенно одаренный, талантливый и к тому же с просто нечеловеческой работоспособностью не может в конце концов не достичь многого. Но Стах не умел ждать. Ему все подавай сразу. Когда он стал ассистентом, «его» студенты не могли не быть самыми лучшими на факультете. Чтобы добиться этого, он порой просиживал с нами ночи напролет и помогал «грызть гранит науки». Став членом молодежной организации — это, впрочем, было еще до моего поступления в институт, но я об этом знаю, — он решил, что непременно должен пробиться в руководящие органы. Чтобы создать себе авторитет, он встал на путь «разоблачения» своих товарищей и не пощадил даже лучшего друга, Потурицкого, который когда-то немало ему помогал. Но для Лехновича нет ничего святого. Все, что мешало и преграждало путь к намеченной цели, он без колебаний отметал. «Цель оправдывает средства» — этот старый иезуитский постулат служил путеводителем и для него.

— Он был жаден на деньги?

— Нет. Жадным не был. Скорее напротив, деньги тратил не задумываясь. Хотя бы на ту же Мариолу Бовери. Лехнович во что бы то ни стало решил добиться ее, так как это тешило его самолюбие. Ну как же — такая красивая женщина, киноактриса! Ему открыт был вход в общество снобов-интеллектуалов. Он буквально осыпал ее подарками. Одел с ног до головы. А когда добился цели, она перестала его интересовать… И я знаю, он собирался расстаться с ней.

— А Кристина?

— Кристина была самой красивой из всех студенток на курсе. Ее выбрали даже «мисс» института. Женитьба на такой красавице тогда вполне отвечала честолюбию молодого ассистента. Однако Стах быстро-разочаровался в ней. Она из Седлец, в то время небольшого городка близ Варшавы, оттуда же и я, и Янка. Кристина по складу характера была глубокой провинциалкой, она никак не подходила для роли респектабельной жены подающего надежды ученого.

— Однако теперь она слывет одной из наиболее элегантных женщин столицы.

— В этом целиком заслуга Витольда. У Лехновича не было таких возможностей, да и желания. Ему сразу подавай элегантную жену, и все тут. На какие-то глубокие чувства, кроме любви к самому себе, Лехнович вообще не был способен и без всяких угрызений совести бросил Кристину. Позже, видя, как супруга доктора блистает в Варшаве, он, надо думать, не раз кусал себе локти.

— Кажется, Лехнович говорил, что стоит ему только свистнуть, и пани Кристина сразу же побежит к нему.

— Это очень похоже на Стаха. Но сам-то он хорошо знал, что это далеко не так.

— У него были враги?

— Я бы сказала, что он обладал просто редкой способностью наживать себе врагов, — рассмеялась пани Эльжбета. — Некто, скажем, после окончания института занял видную должность. А в институте этот «некто» с трудом успевал по предметам Лехновича, и Стах вынужден был заниматься с ним дополнительно, чтобы как-то его подтянуть. Такой чело-. век, естественно, питал чувство признательности к своему бывшему учителю. Но Лехновичу непременно надо было попрать это чувство благодарности какой-нибудь нелепой фразой, произнесенной в кругу общих знакомых, вроде: «Такой-то — настоящий рыцарь, подлинный железный лоб; на редкость устойчив против всякой науки. Сколько мне пришлось биться с этим чурбаном, чтобы вложить в него хоть каплю знаний. Такого редкого тупицу не часто встретишь». И все: человека, исполненного к нему чувства благодарности, он таким образом превращал в своего заклятого врага. И такого рода штуки выкидывал буквально на каждом шагу. А потом всюду плакался, что его недооценивают, ущемляют и преследуют. Даже Зигмунта он умудрился довести до белого каления. А уж на это действительно нужен великий талант. С другой стороны, нуждающемуся доцент мог отдать последнюю рубашку. Скольким студентам он помогал! Добивался для них стипендий, ректорских пособий, подыскивал возможность подработать тем, кто особо нуждался. В его квартире неделями жили студенты, не имевшие жилья. Обвиняя Лехновича во всех смертных грехах, обо всех этих фактах, как правило, забывают.

— Ну вот и будем придерживаться фактов. А факты свидетельствуют, — заметил полковник, — что Лехнович мертв. Точнее, отравлен цианистым калием, и к тому же в вашем доме, а у вас, кстати сказать, в домашней лаборатории он тоже имеется. В этой связи не могу не отметить, что вам надлежало знать о правилах хранения ядов: их держат в запертых шкафах и под строгим контролем.

— Шкаф был заперт.

— Да, но ключ торчал в замке, — вмешался поручик. — Даже после случившегося. Вчера я сам в этом убедился.

— Думаю, никто больше не воспользуется этим цианистым калием с той же целью во второй раз, — возразила Войцеховская. — Кроме того, правила хранения ядов распространяются только на государственные научные организации, а не на частные лаборатории. Шкафчик с ядами у нас висит отдельно от всех других химикатов, почти под самым потолком, на нем имеется соответствующая надпись.

— Однако для убийцы это не явилось препятствием.

— Думаю, и стальной сейф не стал бы ему помехой. Дело в том, что среди наших гостей не было человека, для которого достать цианистый калий составило бы проблему. Бадович, Лепато и Кристина — химики, Янина Потурицкая — фармацевт, Потурицкий — энтомолог-любитель, Ясенчак — врач. Возможно, лишь у Мариолы Бовери могли возникнуть какие-то трудности. У всех остальных яд наверняка есть или дома, или на работе.

— Кто из них, по вашему мнению, мог совершить преступление?

— Если уж я обязана назвать имя человека, наиболее мною подозреваемого, то это профессор Анджей Бадович.

— Почему?

— Я конечно, не подслушивала, но во время перерыва в игре, когда мы с Кристиной Ясенчак накрывали стол к ужину, я обратила внимание на беседовавших в холле Бадовича с доцентом, а проходя мимо на кухню, услышала, как Бадович говорил: «Я вас предупреждаю, что готов на все, вплоть до самых крайних мер». Даже на расстоянии чувствовалось, что он был чрезвычайно возбужден.

— А Лехнович?

— Лехнович смеялся. Казалось, гнев Бадовича его просто забавлял. Тут я пригласила всех к столу, и их разговор прервался.

— Вы хорошо помните детали событий перед роковой минутой?

— Буду помнить их до конца своей жизни.

— Расскажите, пожалуйста.

— В разгар ссоры, вспыхнувшей из-за подсказки Лехновича, Зигмунт подошел к играющим и сумел как-то всех успокоить. Я оттащила Лехновича в сторону, а муж разлил мужчинам коньяк. Помню еще, Зигмунт спрашивал у каждого, на салфетке какого цвета стоит его бокал.

— Сам профессор тоже выпил вместе со всеми?

— Нет. После ужина Зигмунт обычно не пьет. Только «на посошок», когда гости расходятся. Я резко отчитала Лехновича. Как ни странно, он воспринял это со смирением и тут же признал себя виноватым. Просил его простить. Стремясь окончательно загладить этот неприятный инцидент, я подала Стаху его бокал и взяла свой с вином — я пью только красное вино. Мы с ним чокнулись.

— Лехнович был взволнован?

— Да, это бросалось в глаза и, признаться, меня удивило. Прежде, даже в ситуациях куда более для него неприятных, он умел сохранять самообладание. А на этот раз рука его так дрожала, что он расплескал коньяк на пол.

— Вы наливали коньяк в бокал Лехновича из бутылки?

— Нет, его бокал был уже полон.

— Но коньяк ведь не принято наливать дополна.

— Да, действительно. Но тем не менее бокал был полон, что называется — «с верхом». Я тогда не придала этому значения. Стах тоже. И выпил коньяк залпом. И все… Остальное вы знаете.

— Еще один вопрос. Вы не помните, какого цвета салфетки были у ваших гостей?

— Я не обратила на это внимания. У нас этих круглых небольших салфеток разных цветов целая пачка. Зигмунт привез их как-то из Стокгольма, когда был там в командировке.

— Но вы же подавали бокал Лехновичу?

— Я спросила, какой у него цвет. Он сказал — голубой. Тогда я подошла к столику и взяла два бокала. Свой, с вином, я держала в левой руке, а в правой — коньяк Лехновича и тут же сказала ему, что он ведет себя как бурбон. Он еще раз извинился, посетовал, что очень неважно себя чувствует и вообще не может понять, что с ним творится. Хочу еще раз подчеркнуть, я никогда прежде не видела его таким взволнованным.

— Ну вот, у нас появился еще один подозреваемый, — не без огорчения констатировал поручик, когда Эльжбета Войцеховская вышла из кабинета. — Можно даже составить довольно любопытную схему, кто и кого обвиняет в совершении преступления.

— Войцеховская рассказала нам немало интересного. Ее показания могут иметь для дела решающее значение.

— Вы действительно думаете, — поручик взглянул на полковника, — что Бадович…

— Не о нем речь. Но чем больше мы выслушиваем лиц, причастных к этому делу, тем ярче вырисовывается облик убийцы.

— Что-то, честно говоря, я его не вижу.

— Нужно, Ромек, повнимательнее слушать, что, говорят люди, и вникать в материалы дела. А в нем есть уже почти все. Ничуть не сомневаюсь, что показания трех еще не опрошенных: Ясенчака, Войцеховского и Потурицкого — дополнят картину, Не знаю, кто является преступником, но шестое чувство мне подсказывает, что мы приближаемся к развязке.

Поручик Межеевский не разделял оптимизма полковника, но предпочел не спорить. К тому же он знал, что полковник Немирох редко ошибается в своих предположениях.

Глава XII СЕРЬЕЗНЫЕ АРГУМЕНТЫ ВРАЧА

— Вы, полковник, спрашиваете, как это я, опытный врач-кардиолог, не сумел отличить отравления цианистым калием от сердечного приступа? Отвечу. Любой врач в случае скоропостижной смерти склонен всегда связать происшедшее с сердечной недостаточностью. Если, конечно, нет явных признаков инсульта, а они, как правило, бесспорны, и всякая ошибка исключается. Что мог предположить я в случае с Лехновичем? Совершенно здоровый человек после внезапной ссоры падает как подкошенный. А мне известно, что до этого он жаловался на сердце. Когда я подбежал к нему, он был уже без сознания. Вывод один — сердце. Мне ведь и в голову не могло прийти, что среди столь почтенных и уважаемых гостей мог оказаться убийца. У меня были все основания считать эту смерть естественной, так скоропостижно обычно умирают от инфаркта.

— Гм… — Аргументы доктора Ясенчака не до конца убедили полковника. — А запах горького миндаля?

— Я ведь слушал сердце умершего, а не обследовал его рот. Не стану отрицать: я действительно пытался убедить врача «Скорой помощи» увезти Лехновича в больницу, хотя хорошо знаю, что реанимационные машины не предназначены для перевозки умерших, и хотел также, чтобы врач зафиксировал смерть доцента по пути в больницу. Но руководствовался я при этом исключительно заботой о Войцеховских. Мне просто-напросто чисто по-человечески хотелось оградить профессора от массы неприятных хлопот и формальностей: вызов в милицию, допросы присутствовавших, ну и прежде всего, конечно, от неизбежных слухов, которые могли нанести ущерб престижу нашего известного ученого.

— А может быть, проще: хотелось скрыть преступление? — жестко бросил полковник.

— Абсурд. Я ведь не убеждал врача «Скорой помощи» оформить свидетельство о смерти, а лишь просил забрать тело. В больнице при всех обстоятельствах должны произвести обязательно вскрытие и установить причину смерти. Я был абсолютно убежден, что вскрытие подтвердит мой диагноз и все обойдется без скандала. Теперь же, конечно, совершенно ясно, что при вскрытии мой диагноз никак не мог подтвердиться и дело все равно передали бы в милицию.

— Вы знакомы с нашим судебно-медицинским экспертом Малиняком?

— Знаком. Мы когда-то вместе работали.

— Вы с ним говорили об этом деле?

— Говорили. Но звонил не я ему, а он мне. Уже после весьма милого приема у вас, в этом кабинете. Когда вы, весьма уважаемый полковник милиции, сочли возможным отнестись к нам как к банде преступников и убийц.

Полковник улыбнулся:

— Ну, к банде не банде, а факт остается фактом: кто-то из вас — преступник. Надеюсь, у вас в этом нет сомнений? Не думаю, что Лехновичу самому захотелось в гостях у Войцеховских выпить лошадиную дозу цианистого калия.

— Ценю ваш юмор, но одно могу сказать с полной определенностью: подозревать меня в причастности к этому преступлению по меньше мере смешно.

— А почему? У вас имелись весьма веские основания убрать Лехновича.

— Я знаю закон и положение о презумпции невиновности. Какие у вас есть доказательства?

— Их набралось порядочно. Ваша ненависть к Лехновичу широко известна. Достаточно вспомнить судебный процесс о непризнании вашего отцовства, дело об избиении или попытке к избиению доцента.

— Вы, полковник, ссылаетесь на факты шестнадцатилетней давности, — ощетинился Ясенчак.

— И тем не менее все эти шестнадцать лет вы продолжали питать ненависть к Лехновичу. Вы никогда не бывали у Войцеховских, если заранее знали, что там будет и он. На торжествах по разным поводам, например, на именинах профессора, вы всячески избегали встреч с доцентом. И в прошлую субботу вы наверняка не пришли бы к Войцеховским, если бы знали, что там будет и Лехнович.

— Тут вы правы — не пришел бы.

— Оказавшись в столь неприятной ситуации, вы вполне могли прийти к выводу, что наконец-то настал весьма подходящий момент разрубить этот гордиев узел. Тем более что склянка с белым порошком прямо просилась к вам в руки.

— Повторяю еще раз — все это сплошной вымысел. Кровная месть спустя шестнадцать лет? Какой вздор!

— У вас были поводы для преступления и значительно более поздние.

— А именно?

— Ревность.

— К Лехновичу? Он унизил мою жену куда как больше, чем меня. И она, естественно, ненавидела его сильнее, чем я.

— Следовательно, вы полагаете, — спокойно спросил Немирох, — что убила она.

Ясенчак обалдело уставился на полковника.

— Вы хотите поймать меня на слове?!

— Ничуть. Я только делаю логический вывод из вашего заявления.

— В таком случае прошу принять к сведению мое заявление: ни я, ни моя жена Кристина к этому преступлению не имеем никакого отношения.

— Пани Кристину я не подозреваю в убийстве.

— Спасибо и на том.

— Сколько раз в субботу у Войцеховских вы спускались в лабораторию за льдом? До ужина или после ужина?

— Я не ходил за льдом.

— А за чем вы ходили?

— Я вообще не спускался в лабораторию.

— Значит, в тот вечер вы не были в лаборатории Войцеховского? Должен вам напомнить: вы обязаны говорить только правду.

— Я был в лаборатории, — доктор захлебывался от ярости, — был вместе со всеми гостями Зигмунта. В обязательный ритуал приемов у профессора входит демонстрация гостям виллы, и в первую очередь лаборатории.

— И больше в подвальное помещение вы не спускались?

— Не спускался, не спускался, не спускался, не…

— А кто и когда спускался?

— Любой мог туда спуститься из холла. Дверь, ведущая вниз на лестницу, находится между ванной комнатой и туалетом. Я лично видел, — доктор понемногу успокаивался, — как сначала с ведерком для льда спускался Войцеховский, а потом — Лехнович. Это было еще до ужина, после ужина один раз лед приносила Эльжбета.

— А второй раз?

— Кристина, когда была свободна от игры в одной из партий, уходила на кухню мыть посуду. Вернувшись, она увидела, что лед растаял, и спустилась в лабораторию за льдом. Кажется, чуть позже туда отправились англичанин с артисточкой и довольно долго не возвращались — видимо, искали лед…

— Прошу вас, расскажите со всеми подробностями, как протекала ссора с Лехновичем за бриджем.

Доктор подробно описал и начало, и весь ход ссоры. Он хорошо помнил даже, какие у него были тогда на руках карты и какие выложил на стол его партнер, профессор Лепато. Рассказ доктора полностью совпадал с предыдущими показаниями партнеров по бриджу и Эльжбеты Войцеховской.

— Вы сидели так, что должны были видеть пани Войцеховскую, подававшую коньяк Лехновичу. Как все это выглядело со стороны? — спросил Немирох.

Ясенчак надолго задумался.

— Эльжбета, — наконец заговорил он, — держала в руках два бокала. В одной — бокал с вином, в другой — с коньяком. Коньяк она подала доценту и при этом что-то ему сказала. Сказала тихо, так, что слов я не расслышал. Надо думать, она отчитала его за недостойное поведение, он тут же поцеловал ей руку, прося, видимо, прощения. И еще одно: доцент выпил полный бокал коньяка сразу, залпом.

— А вы?

— Кажется, тоже, поскольку был перевозбужден. Ну еще бы! — единственный раз в жизни мне повезло разыграть большой шлем, и вдруг такой скандал! Я боялся, что Потурицкий, человек тоже крайне возбудимый, откажется продолжить игру.

— Меня особенно интересует бокал с коньяком Лехновича. Вы не обратили внимания на то обстоятельство, что вопреки общепринятым правилам бокал был налит доверху.

— Вы очень кстати об этом мне напомнили. Но, пожалуй, все-таки бокал был наполнен не доверху, а примерно на три четверти. Я не без удовлетворения отметил, что Лехнович тоже был раздражен. У него тряслась рука, и он расплескал коньяк на ковер. И. кажется, даже растер его ногой. Потом залпом выпил коньяк и тотчас, буквально мгновенно, рухнул на пол Я бросился к нему на помощь. Когда я склонился нал ним, то сразу понял, помощь ему уже не нужна — он был мертв.

— Скажите, такая скоропостижная смерть от сердечного приступа в принципе возможна?

— Конечно. Когда происходит закупорка крупно го сосуда, сердце сразу же останавливается, наступает мгновенная смерть. Поскольку Лехнович прежде жаловался на плохое самочувствие, я не усмотрел в его внезапной смерти ничего необычного.

— Какого цвета была у вас салфетка?

— Красная.

— А у других?

— Я не обратил на это внимания.

— Профессор Войцеховский предложил всем выпить, пытаясь успокоить спорящих. Он спрашивал, у кого какого цвета салфетки?

— Спрашивал. Я сказал, что у меня красная. У Потурицкого всегда зеленая — это цвет адвокатов. У артистки и англичанина были, кажется, коричневая и белая, но за точность не ручаюсь. Что касается игравших за другим столом, то тут я ничего не могу сказать. Женщины, по-моему, вообще не пользовались салфетками, поскольку пили ликер и рюмки у них были другой формы.

— Не бросалось ли в глаза в поведении кого-либо из гостей что-нибудь необычное?

— Да, пожалуй, нет. Но вот все-таки англичанин, или, точнее, этот английский поляк, был единственным новым человеком в нашем обществе, и если среди нас действительно оказался преступник, то, вероятнее всего, это — он.

— Думаю, самоубийство в данном случае исключается. Следовательно, кто-то из гостей профессора или он сам является убийцей.

— Войцеховского можно смело исключить. Он человек редкостной души и не способен обидеть даже мухи.

— Ну а что вы можете сказать о Генрике Лепато?

— Он вел себя как-то странно, словно какой-нибудь сыщик. В лаборатории все осматривал, обнюхивал, до всего ему было дело. Крышка стола и та привлекла его повышенное внимание. Сначала он провел по ней ножом, а потом загасил об нее сигарету Перед шкафчиком с ядами стоял минуты три и очень внимательно изучал его содержимое. Даже привстал на цыпочки, чтобы прочитать надписи на всех баночках и скляночках. Лично я вообще не знал, что у Зигмунта в доме есть цианистый калий, и, вероятно, так никогда бы и не узнал, не брось Лепато фразу: «О, у вас здесь, профессор, богатая коллекция ядов, и даже KCN», Затем, чуть позже, когда женщины накрывали на стол, а все гости собрались в одной комнате, англичанин остался в библиотеке и, могу присягнуть, заглядывал в ящики письменного стола. А когда мы осматривали второй этаж, Лепато в кабинете профессора подошел к столу и слишком уж внимательно присматривался к лежащим на нем бумагам. Вот так-то. А вы, — добавил Ясенчак не без ехидства, — позволили этому господину вернуться в Англию. Ну конечно, для вас убийца — Ясенчак, и в этом направлении вы ведете следствие.

— Какую цель мог преследовать англичанин, устраняя Лехновича? Ну хорошо, допустим, Лепато действительно проявлял повышенный интерес к бумагам Войцеховского. Но это ведь никак еще не доказывает, что именно он отравил доцента. А тот факт, что англичанин привлек внимание всех присутствующих к склянке с цианистым калием в лаборатории профессора, скорее, свидетельствует в его пользу. Действительно, задумав воспользоваться ядом в преступных целях, вряд ли преступник стал бы привлекать внимание всех к содержимому шкафчика.

— Честно говоря, меня вообще удивляет, — вставил Ясенчак, — почему преступник, воспользовавшись ядом, оставил склянку с ним на прежнем месте? Он вполне мог высыпать остатки порошка в раковину, а затем тщательно промыть и раковину, и саму склянку, сорвать с нее этикетку и поставить ее среди множества точно таких же пустых, стоящих на столе.

— Ну, это потребовало бы времени, — ответил полковник, — а в лабораторию в любую минуту могли войти. Кроме того, убийца был заинтересован оставить банку на месте, чтобы следствие знало, что любой из гостей мог взять яд для своих преступных целей.

— Любой из гостей Зигмунта мог принести с собой цианистый калий, а не брать его в шкафчике.

— Допустим, это так. Но ведь, кроме хозяев, англичанина, профессора Бадовича и пани Бовери, никто не знал, что доцент приглашен на этот вечер.

— Ага, а эти «незнающие» — это я с женой и супруги Потурицкие? Так ведь? Вы, полковник, с завидным упорством возвращаетесь все на один и тот же полюбившийся вам путь: преступник — Ясенчак.

— Во всяком случае, он действительно один из наиболее подозреваемых, имеющих весьма веские мотивы для преступления.

— Вам следовало заранее меня предупредить, полковник, я прихватил бы с собой полотенце, мыло, зубную щетку и белье.

— Это вы всегда успеете сделать. Во всяком случае, сегодня вам удастся еще беспрепятственно покинуть это здание. Мне недостает нескольких деталей для завершения следствия. На этом давайте и закончим наш разговор.

Доктор Ясенчак встал, и, не прощаясь, вышел громко хлопнув дверью.

— Здорово вы взяли его в оборот, — рассмеялся Межеевский.

— Что делать? С одними можно добром, других надо брать за горло.

— Однако доктор не так уж много нам сказал.

— И тем не менее несколько любопытных деталей он все-таки прояснил. Например, интерес англичанина кбумагам в лаборатории профессора. Это действительно занятно. Во всяком случае, мы знаем теперь, что Лепато рассказал нам не всю правду.

— Вы полагаете, он лгал, рассказывая о Лехновиче? Но ведь я сам проверял документы в архиве.

— О Лехновиче англичанин рассказал нам очень много. И, конечно, не лгал. Речь идет сейчас не о том, что он нам говорил, а о том, что умышленно от нас скрыл. Впрочем, ладно. Как бы там ни было, с каждым днем мы узнаем все больше.

— Может быть, действительно не следовало разрешать Лепато выезд из Варшавы?

— Это не имеет значения. Он — не убийца.

— Значит, все-таки Ясенчак?

— Если бы я считал Ясенчака преступником, я разговаривал бы с ним иначе. А мне нужно было всего лишь заставить его говорить. И это мне удалось. Возможно, и не на все сто процентов, но, во всяком случае, процентов на восемьдесят. И это хорошо.

— Итак, мы допросили уже семь человек, — проговорил поручик. — Осталось двое: профессор Войцеховский и адвокат Потурицкий.

— Всего только двое, — уточнил Немирох.

— Все допрошенные до сих пор сумели в значительной мере доказать свою непричастность к преступлению. Следовательно, можно предположить, что убийца — один из двух оставшихся неопрошенными. Войцеховского все дружно защищают, не допуская даже мысли о его виновности. Таким образом, остается адвокат. Если, конечно, никто из семерых не ввел нас в заблуждение. Боюсь, как бы не пришлось начинать все сначала.

— Ну, не все так уж мрачно. Каждый из допрошенных внес свою определенную лепту в дело, дополнив общую картину принципиально важными деталями. Полагаю, от двух оставшихся мы тоже узнаем новые интересные факты. Это, знаешь, похоже на детские кубики. На каждом кубике — фрагмент картинки, но надо собрать все кубики, чтобы сложить картину Целиком. Я лично надеюсь, что Войцеховский и Потурицкий подбросят нам недостающие кубики И тогда перед нами предстанет портрет убийцы.

— А я никогда не умел собирать кубики.

— Ничего, ты еще молодой, научишься. — Судя по всему, полковник был явно доволен ходом следствия.

Глава XIII ТРУДНЫЙ ПУТЬ ОТКРЫТИЙ

Допрос профессора Войцеховского полковник проводил «доверительно». Без протокола хотя и в присутствии поручика Межеевского. Правда Немирох сразу же предупредил ученого, что будет вынужден пригласить его повторно для оформления официального протокола, а пока ему хотелось бы про сто поговорить о некоторых подробностях той трагической субботы.

— До сих пор не могу понять, кому и зачем понадобилась смерть этого молодого человека!

Что из того, что Лехновичу было уже сорок восемь лет? Для профессора Войцеховского он все еще оставался тем юношей, который совсем недавно поступил к нему в институт. Хотя это «недавно» исчислялось двадцатью пятью годами.

— Именно, — согласился Немирох, — мы до сих пор не можем найти мотивов преступления. Ведь не могло же не быть серьезного повода, заставившего преступника подсыпать в коньяк яд. Кстати, профессор, в каких целях вы держите у себя цианистый калий?

Профессор рассмеялся.

— Вы знаете, у меня есть хобби — «бытовая химия». Я развлекаю себя, изготовляя улучшенную пасту для обуви. Вот, пожалуйста, — с этими словами профессор открыл свой портфель, — я принес вам показать, — говоря это, он протянул две небольшие фарфоровые баночки, в каких обычно продают питательные кремы. — Великолепно защищает обувь от влаги и соли, которой в таком изобилии посыпают улицы и тротуары Варшавы.

— И придает обуви блеск? — улыбнулся полковник, припомнив, что ему рассказывали о хобби профессора и как, расхваливая пасту, сетовали, что она не дает блеска, и оттого знакомые профессора предпочитали ею не пользоваться.

— На это я не обращал особого внимания. А разве это так важно? — удивился ученый. — Но эту задачу легко решить, добавив в пасту пчелиного воска.

— И в эту пасту вы добавляете цианистый калий?

— Упаси боже! — замахал руками Войцеховский. — Цианистый калий я добавляю, и то в мизерных количествах, лишь в раствор для чистки замшевых вещей и меха.

— Ваша жена тоже увлекается бытовой химией?

— У Эли на это нет времени. Работа, дом, ребенок. Порой она заглядывает в лабораторию, но занимается исключительно косметикой. Изготовляет для себя разные кремы, духи, одеколоны. Надо признать, ей удалось составить довольно интересную ароматическую композицию для своих духов, их я позволил себе назвать «Эля».

— Вероятно, у вашей жены прекрасное обоняние?

— О да! Просто феноменальное. Она порой шутит, что ее родословная по прямой линии восходит, вероятно, к собакам, от этих предков она унаследовала свой нюх.

— А зрение?

— Вы знаете, и здесь сходство буквально до смешного. У собак, как известно, довольно слабое зрение. И Эльжбета тоже не может этим похвастаться.

— Скажите, профессор, вы хорошо помните, как развивались события в тот субботний вечер?

— Еще бы! И буду долго их помнить.

— Я, признаться, хочу понять, как мог Лехнович позволить себе учинить скандал в чужом доме. Он был свободен от игры и, следовательно, не заинтересован в ее исходе.

— За наружной сдержанностью в Стахе скрывался законченный неврастеник, способный порой на совершенно непонятные для окружающих поступки.

— Говорят, он был очень честолюбив.

— Беспредельно. Он всюду хотел быть первым. Ради глупой шутки, из-за стремления привлечь к себе внимание он на каждом шагу наживал себе смертельных врагов. Вероятно, вы слышали о его скандальном процессе с Ясенчаком и еще более гадкой истории с Потурицким, а позднее — и со мной.

Немирох утвердительно кивнул головой.

— Но в то же время я слышал, он отличался редкими способностями?

— У меня нет и никогда не будет столь одаренного ученика. У него был интеллект подлинного ученого. Вынужденный уход из Политехнического института серьезно осложнил его карьеру ученого. В институте Академии наук ему пришлось работать в совершенно другой области и начинать все с нуля. Но и там он довольно быстро стал заметной фигурой.

— Ему удалось сделать какое-нибудь открытие?

— Нет, но он проявил себя великолепным теоретиком. Некоторые выдвинутые им концепции обещают многое. Боюсь, его смерть приведет к свертыванию этих работ. Я лично не вижу достойного продолжателя.

— А Лехнович не хотел вернуться в ваш институт?

— Вам, думаю, известно, что он публично принес мне свои извинения и отказался от выдвинутых против меня обвинений. Впрочем, еще до этого я перестал питать к этому юноше какую-либо антипатию. Более того, я предлагал ему вернуться в институт. Скажу откровенно, лишь в нем я видел человека, способного продолжить мои скромные начинания. Но Стах отказался.

— Почему?

— Станислав сказал, что работы, которые он проводит в академии, представляют для него большой интерес. И, кроме того, его заверили, что в самое ближайшее время его выдвинут к присвоению звания профессора, а возвращение к нам в институт такую возможность на несколько лет отодвинет. В какой-то мере я мог его понять.

— А вам, профессор, в последнее время удалось сделать какое-нибудь значительное открытие?

Ученый улыбнулся.

— Видите ли, в современной химии ни один ученый в одиночку не сможет сделать никакого открытия. У себя в институте мы действительно работаем над совершенно новым веществом. Проведенные эксперименты дают многообещающие результаты. Однако прогнозировать пока преждевременно.

— Я слышал, что новое вещество прочнее любой стали, намного ее легче, обладает очень высокой термостойкостью. Одним словом, материал — находка для авиастроения и космонавтики.

— Все не так просто, — возразил Войцеховский. — Да, материалу свойственны эти качества, но он обладает и многими недостатками. Их надо исключить, а это требует проведения сотен, а то и тысяч опытов и испытаний. В наших условиях на все это уйдет по меньшей мере года два.

— Почему?

— Задача Политехнического института — готовить кадры, а не заниматься открытием веществ. Наши лаборатории хорошо оборудованы для учебных целей, но не имеют условий проводить научно-исследовательские работы. Аппаратуру подчас приходится изготовлять кустарным способом.

— А вы не боитесь, что какая-нибудь иностранная фирма сумеет добыть образцы вашего материала и присвоит себе ваше открытие? В современных условиях, надо думать, не составляет особого труда определить химический состав того или иного вещества. Даже наша лаборатория криминалистики наверняка бы справилась с такой задачей.

Войцеховский весело рассмеялся.

— Сразу видно, что вы специалисты совсем в иной области, а не в органической химии. Нет абсолютно никакой необходимости производить анализ химического состава нашего вещества, этот состав хорошо известен даже начинающим студентам. Это всего-навсего цепи углеводорода. Секрет кроется не в химическом составе, а в технологии производства, в использовании соответствующих катализаторов, ну и, конечно, в количественных пропорциях. Температура химической реакции, ее продолжительность — вот что главное! Все это проблемы сложные, и, смею думать, ни один из моих сотрудников не сумеет довести дела до конца, если меня вдруг не станет. Суть в том, что в любом исследовательском коллективе всегда есть толькоодин человек, знающий весь комплекс работ и определяющий их направление, так сказать — генеральную линию.

— Но вы готовили себе преемника. Вероятно, доцент Лехнович сумел бы справиться с проблемой?

— Пожалуй, только он один. Но ему для этого пришлось бы изучать все то, чего мы уже добились. Без этого он не смог бы вникнуть в суть проблемы, ведь он довольно давно отошел от того, чем мы занимаемся.

— Вы, кажется, покрыли этим новым веществом крышку стола у себя в домашней лаборатории, не так ли?

— Милиция и это сумела установить?

— Стараемся, как видите.

— Создавая любое новое вещество, его необходимо испытать в самых различных условиях. А покрытия рабочих столов в химических лабораториях должны быть огнеупорны, стойки к кислотам, щелочам и различным другим химикатам. Я распорядился покрыть новой пластмассой все столы в лабораториях нашего института, не забыл, конечно, и своего почтенного стола в подвале виллы.

— Вы беседовали с английским коллегой о своих последних работах?

— Однажды речь зашла на эту тему, но в самом общем плане. У меня создалось впечатление, что эти проблемы его мало интересуют. Он что-то ответил, но, по-моему, больше из вежливости. Заметно существеннее интересовала его личность Лехновича.

— Он говорил вам о своем прежнем с ним знакомстве?

— Нет. Он говорил лишь о том, что читал его работы. И вообще выказал крайнее удивление, узнав от меня, что Стах несколько лет уже не работает в нашем институте и не занимается полимерами.

— И еще одно, профессор. Если бы вы, допустим, имели в своем распоряжении такую лабораторию, какими располагает, скажем, Советский Союз или крупные концерны Соединенных Штатов, сколько бы времени заняла работа над завершением вашего открытия?

— Если бы все шло успешно и при наличии компьютера, полагаю, потребовалось бы еще минимум полгода интенсивной работы. Естественно, переход от экспериментальной исследовательской работы к промышленному производству потребовал бы еще по меньшей мере трех-четырех месяцев.

— Следовательно, можно сказать, что за год проблема была бы решена?

— В химии не бывает до конца решенных проблем: совершается открытие и сразу же начинается работа по его усовершенствованию. Искусственные материалы известны уже несколько десятков лет, а то и больше, а ученым удается находить все новые, лучшие, более дешевые и со все более широкой сферой применения. Созданная нами масса составляет лишь звено длинной цепи открытий в этой области. И думаю, не последнее.

— А какого мнения придерживался Лехнович о вашей работе? Он знал о ней? Вы, вероятно, не держали ее в тайне от него?

— Я вам говорил, полковник, что тут вообще нет какой-либо особой тайны, Просто некоторые технологические трудности. Стах, узнав, над чем мы работаем, поначалу, казалось, увлекся идеей. Не раз приходил к нам в лабораторию и помогал в проведении опытов. Взял образцы полученного вещества, чтобы в лабораториях своего института провести ряд опытов, которых мы не могли осуществить в нашей лаборатории. Потом он сказал мне, что результаты оказались негативными. Вероятно, этот факт охладил энтузиазм Лехновича, и он довольно быстро утратил интерес к нашей работе, хотя я и пытался втянуть его, поскольку такой одаренный, как он, работник нам наверняка бы помог.

— С вами так интересно говорить о химии, что я совершенно забыл о необходимости затронуть темы менее приятные. Вернемся, однако, к той трагической субботе. Как вы думаете, кто мог убить Лехновича? Ведь вы хорошо знаете своих гостей.

— За исключением троих: пани Бовери, которую видел тогда впервые, профессора Лепато, с которым хотя и познакомился в Англии, но ничего о нем сказать не могу, и, наконец, профессора Бадовича, которого знал мало, поскольку он работает в Гливицах.

— Кто был инициатором приглашения Лехновича на бридж?

— Исключительно я. Правда, и Лепато и Бадович хотели встретиться с Лехновичем, но идея организовать игру за двумя столиками полностью принадлежит мне. Эля была против, зная о сложных отношениях Лехновича с Потурицким и Ясенчаком.

— И у вас не вызывало опасений, что такого рода встреча может завершиться ссорой?

— Некоторые опасения у меня были. Оттого я решил предварительно поговорить со Стахом. Он с одобрением отнесся к этой встрече и выразил надежду, что она явится первым шагом на пути к примирению, а оба его недоброжелателя за давностью времени должны предать забвению его «глупости». Именно так он сказал о своем прежнем поведении В последнее время Лехнович действительно разительно изменился. За те полгода, когда между нами восстановились «дипломатические отношения», я просто его не узнавал. Это был совсем другой человек.

— Значит, после беседы с доцентом вы были совершенно убеждены, что все обойдется без эксцессов.

— Я не рассчитывал только на Лехновича, поговорил заодно с Потурицким и Ясенчаком. Оба высказа ли некоторые сомнения, но я сумел их убедить. Даже доктора, особенно скептически настроенного. В конце концов Ясенчак только попросил меня сохранить все это в тайне от Кристины, которая могла, бедняжка, от волнения расхвораться или вообще не прийти. Адвокат не ставил и таких условий: у его супруги не было никаких столкновений с Лехновичем, а ему самому Лехнович нанес обиду задолго до того, как он женился.

— Одним словом, все обещало пройти вполне спокойно, — кивнул головой полковник. — А скажите, Лехнович жаловался в последнее время на сердце?

— Да, и довольно часто. Он и меня убеждал обратиться к врачу, уверяя, что я плохо выгляжу и у меня наверняка что-то с сердцем. Он стал мне это говорить по меньшей мере с месяц тому назад. Напугал этим даже Элю, и она решила во что бы то ни стало затащить меня к врачу, чтобы сделать электрокардиограмму.

— И какой был результат?

— Никакого, — рассмеялся профессор, — я просто не пошел.

— Мы опять уклонились с вами от сути дела. Так кто же все-таки, профессор, мог, по вашему мнению отравить Лехновича?

— За всех своих гостей я ручаюсь и за Эльжбету — тоже. Следовательно, остается лишь моя скромная особа. Скажу честно, порой я ловлю себя на мысли, не я ли уж и впрямь всыпал этот несчастный цианистый калий в бокал своего ученика? Знать бы только — зачем?

— Два человека из числа ваших гостей имели серьезные мотивы для убийства. Ясенчак и Потурицкий.

— Абсурд. Потурицкого я знаю хорошо. Сегодня он не тот юноша, которого много лет назад исключили из молодежной организации за сокрытие социального происхождения. Он известный адвокат, к которому не так просто попасть на прием, прекрасно зарабатывает. Любит путешествовать. Каждый год проводит отпуск где-нибудь за границей. Греция, Турция, Испания. Его предкам-магнатам, владевшим огромными имениями на Украине, и не снилась подобная жизнь, И вы серьезно полагаете, что этот человек станет рисковать всем ради какой-то иллюзорной мести за дела двадцатипятилетней давности?

— А доктор Ясенчак?

— Витольда я знаю еще лучше — он мой товарищ по школе. По сути дела, он должен быть признателен Лехновичу. Благодаря ему у него прекрасная жена, чудесные дети. Ну, немножко над ним когда-то в варшавском «свете» посмеялись. Что с того? Все уже давным-давно забыто. Зато все знают прославленного кардиолога, доктора Ясенчака, и его красавицу жену.

— Тем не менее доктор всегда отзывался о Лехновиче не иначе как «скотина» или «каналья». Кроме того, он ревновал, ведь Лехнович всюду утверждал, что стоит ему только захотеть, и Кристина тут же к нему вернется.

— Я слышал об этом пресловутом «стоит мне только свистнуть». Возможно, за рюмкой Стах и сболтнул что-нибудь подобное, а так называемые доброжелатели, в которых у нас нет недостатка, разнесли это по всему городу. Тут уж ничего не поделаешь.

— Словом, есть труп и девять невиновных, — позволил себе шутку Немирох.

— Именно это — самое поразительное и ужасное во всем деле. Именно этого я никак не могу понять, — беспомощно развел руками профессор.

— Скажите, профессор, столь внезапная смерть Лехновича не показалась вам подозрительной?

— Ничуть, тем более что часа за два до этого Стах жаловался на сердце, а такой известный кардиолог, как Ясенчак, констатировал сердечный приступ.

Адам Немирох поблагодарил ученого за беседу и проводил до подъезда. Вернувшись, он, обращаясь к Межеевскому, многозначительно изрек:

— Ну вот и еще один кубик в нашей головоломке.

— Вы считаете, что показания профессора дали что-то новое?

— Самое главное профессор Войцеховский сказал мне на лестнице.

— Что же это?

— А то, что старый швейцар у них в институте — страстный филателист… Ну что ж, остался один Потурицкий. — Настроение у полковника явно улучшалось.

— Последний — значит, преступник, ведь всех остальных вы сочли невиновными.

— Мне кажется, этот последний допрос обещает быть очень интересным, — полковник не ответил прямо на вопрос своего подчиненного, — и даст нам недостающий фрагмент для воссоздания полной картины.

Глава XIV УБИЙЦЕЙ МОЖЕТ БЫТЬ И ЖЕНЩИНА

Вопреки ожиданиям Романа Межеевского увидеть испуганного и растерянного преступника Леонард Потурицкий явился во дворец Мостовских в элегантном темно-синем костюме и модном галстуке, в подобранных под цвет носках. А также…, предельно самоуверенным. Поздоровавшись легким кивком головы, адвокат, не ожидая приглашения, сел на стул напротив полковника Немироха, положил ногу на ногу и, достав из кармана пачку иностранных сигарет, демонстративно закурил.

— Я не угощаю вас, — сказалон, — ибо знаю, что от убийцы вы ничего не примете. — С видимым удовольствием он затянулся и продолжал: — Хорошо представляю себе, полковник, как вы гневаетесь на меня за мой субботний телефонный звонок. Ему я, видимо, обязан честью оказаться последним в числе допрашиваемых? Последним, но самым главным! Все оказались просто невинными барашками, и наконец, то явился настоящий преступник. Наручники, надеюсь, уже приготовлены и камера в тюрьме забронирована? Признаюсь, однако, что все же не огорчен своим обращением тогда непосредственно к начальнику отдела по расследованию особо опасных преступлений Варшавского управления милиции. Невзирая ни на что, мне удалось все-таки избавить добрейших Войцеховских, и в первую очередь самого профессора, от массы всякого рода неприятностей. Что делать, это несколько спутало шаблонный ход следствия, но, полагаю, с этим можно смириться.

— Мне; конечно, нельзя было забывать, что, имея дело с адвокатом, всего можно ожидать, — парировал полковник, которого не вывело из равновесия бесцеремонное поведение Потурицкого. Напротив, чем больше адвокат старался ему досадить, тем лучше, казалось, становилось у него настроение.

— Не с адвокатом, а с «паршивым адвокатишкой», ведь так вы хотели сказать, полковник? Полагаю, это меткое определение Лехновича достигло ушей хозяина кабинета, в котором я имею честь находиться?

— Вместе с «доносчиком».

— Хочу надеяться, что этим эпитетом мне удалось доставить ему «удовольствие», — зло усмехнулся адвокат.

— Не менее, чем бокалом коньяка с цианистым калием, — добавил Немирох.

— Да, это было великолепно, — явно продолжал провоцировать адвокат. — Сначала — кое-что для души, а потом и для тела.

Поручик сидел за машинкой, но ничего не записывал. Адвокат повернулся к нему:

— Прежде чем вы занесете в протокол мои анкетные данные, категорически требую зафиксировать страшную тайну, которую я должен вам открыть. — Он сделал небольшую паузу и, понизив голос до эффектного «театрального» шепота, добавил: — Мне крайне жаль: но это не я убил Станислава Лехновича.

— Об этом мне было известно с самого начала, — ответил полковник. — Какая же тут тайна. Перестань, Леон, наконец кривляться, словно старый, списанный актеришка.

— Благодарю. Адвокатишкой я уже был, теперь вырос до актеришки. Неплохая карьера. Откуда же вам, полковник, было известно, что убийца — не я?

— Есть два принципиальных соображения. Первое — твой звонок ко мне. Если бы ты отравил Лехновича, то не стал бы сам лично звонить мне, а подсунул бы эту идею Ясенчаку, который со мной тоже знаком. Второе. Тот факт, что ты не предпринимал попыток явиться к нам до официального вызова, свидетельствует: у тебя есть действительно важные для нас сведения, но ты по своему обыкновению выжидаешь в расчете на больший эффект.

Лицо у Потурицкого сразу как-то вытянулось: ну еще бы! Он приготовил «бомбу», а она не сработала.

— Откуда ты знаешь? — буркнул он нехотя.

— Уж я-то тебя знаю не первый год. Ты всегда был любителем эффектов. Ну ладно, хватит болтать, перейдем наконец к делу. Как ты сам понимаешь, при сложившихся обстоятельствах без протокола не обойтись.

На этот раз адвокат воздержался от каких-либо реплик и, послушно изложив свои анкетные данные, начал говорить:

— То, что я сейчас скажу, к сожалению, бросит подозрения на одного из близких для меня людей; но мой долг говорить правду, и только правду. Независимо от того, нравится она мне или нет. Во имя этой правды я вынужден также указать следственным органам на одну их серьезную ошибку.

— Слишком внимательное отношение к одному телефонному звонку некоего адвоката? — спросил Немирох.

— Нет. В своих поисках преступника вы упустили из виду одно важное обстоятельство. Яд — излюбленное оружие женщин. Еще со времен жен фараонов, потом Екатерины Медичи, Борджиа и до наших дней. Не стану касаться карточной ссоры — она, вероятно, запротоколирована у вас во всех деталях восемь раз, перейду сразу к главному вопросу. Эльжбета Войцеховская оттащила Лехновича от играющих и спросила: «А твой, Стах?» — имея в виду цвет салфетки, на которой стоял его бокал. «Голубой», — ответил Лехнович, Эльжбета подошла к столику на колесиках и подала Лехновичу бокал. Он выпил и тут же рухнул на пол. Поднялась суматоха. Все бросились на помощь, и только я один остался на месте. Меня будто парализовало. Перед самым моим носом, в каких-нибудь трех метрах, стоял столик с бокалами.

— Ну?

— На его черной полированной поверхности я четко видел небольшой голубой кружок и стоящий на нем полный бокал коньяка. Другой голубой салфетки на столике не было.

— Вы не ошибаетесь? — Межеевский был поражен показанием адвоката. — Это невозможно!

— Я абсолютно убежден в том, что тогда видел, а сейчас говорю. Эльжбета Войцеховская подала Лехновичу не его бокал, а другой, куда заранее был всыпан яд. Надо сказать, что на столике стояли и «ничейные» бокалы, без цветных подставок. Таким бокалом вполне можно было воспользоваться в подходящий момент в преступных целях. А ссора во время игры и оказалась таким «подходящим моментом», лучше которого нельзя было и придумать.

— У меня это просто не укладывается в голове! — не мог прийти в себя Межеевский.

— Должен признаться, — продолжал Потурицкий, — меня поражает ее хитрость. Тот факт, что она сама, как хозяйка дома, подала яд доценту, как бы автоматически снимал с нее всякие подозрения. Естественно, конечно, было предположить, что преступник всыпал яд в заранее намеченный им бокал и лишь ждал, когда жертва воспользуется отравленным напитком или получит этот бокал из чьих-нибудь третьих рук. Войцеховская, очевидно, предусмотрела такую вероятность и сделала нужный вывод: подавший яд окажется вне подозрений.

— Вы не ошибаетесь? — еще раз повторил вопрос поручик. — Какие мотивы могли быть у Войцеховской для отравления Лехновича?

— Не знаю, — откровенно признался Потурицкий. — Да и что, впрочем, мы, мужчины, знаем определенного о женщинах, их психологии и душевных порывах? Быть может, здесь глубоко скрытая и обманутая любовь, а может быть, Лехнович когда-то чем-то оскорбил Эльжбету и она годами вынашивала свою месть…

— Чем он мог ее оскорбить?

— Повторяю: не знаю. Ну тем, к примеру, что из двух близких подружек, Кристины и Эльжбеты, в свое время выбрал Кристину, а не Элю. Таких вещей женщины никогда не прощают. Отвергнутая, как правило, помнит об этом всю жизнь.

— Но ведь Войцеховская прекрасно устроила свою судьбу. У нее знаменитый муж, собственный дом, достаток, чудный сын.

— Действительно, муж — знаменитый, но старый, а быть может, она предпочла бы молодого доцента? Нам трудно об этом судить. Я говорю лишь то, в чем твердо уверен: я собственными глазами видел бокал с коньяком на голубой салфетке, а Лехновича мертвым на полу у ног Войцеховской. Это, впрочем, легко проверить. Правда, милиция, выполняя указание полковника Немироха, вела себя в доме Войцеховских в высшей мере тактично, но все же некоторые действия, необходимые для следствия, произвела. Милицейский фотограф нащелкал достаточно много фотографий на месте события, а поскольку вы наконец перешли на цветную пленку, возможно, на какой-нибудь из фотографий окажется столик с бокалами?

Полковник рывком открыл ящик стола. Вытащил толстый серый конверт. Из него высыпал на стол пачку цветных фотографий. Не на одной, а даже на трех оказался запечатленным столик на колесиках На двух снимках был отчетливо виден коньячный бокал с чайного цвета жидкостью, стоящий на голубом кружке.

— Вот, пожалуйста, неопровержимое доказательство моей правоты! — торжествовал Потурицкий.

— Действительно, — с горечью согласился Межеевский. Он никак не мог смириться с мыслью, что такая милая женщина — отравительница.

Адвокат, как видно, угадал мысль поручика.

— Для меня это тоже явилось глубоким потрясением, и я долго колебался, доводить ли это до сведения следственных органов. Ведь я знаю Эльжбету с восемнадцати лет. Почти с того же дня, что и свою будущую жену. Это были три очаровательные подружки, приятельницы еще по школе. Янка, Кристина и Эля. Первая была студенткой фармацевтического, две другие учились на химическом. Я выбрал Янку, Лехнович, с которым мне тогда опять довелось встретиться, ухаживал за Кристиной. Эля какое-то время оставалась свободной, а потом и она вышла замуж за профессора Войцеховскогс Через нее я, собственно, и познакомился, а затем и подружился с Войцеховским. Ему я в большой мере обязан и дальнейшими успехами в своей адвокатской практике, поскольку он ввел меня во влиятельные круги своих знакомых, а это для любого адвоката залог будущего успеха. А вот теперь я наношу ему такой страшный удар. Он ведь очень привязан к Эле.

— Да, да, она производит впечатление примерной жены. — Полковник ничем не выражал своего удивления, слушая сенсационные показания Потурицкого, и только теперь вмешался в беседу, утратившую характер официального допроса.

— Да, — согласился адвокат. — Эльжбета не из тех изощренных кокеток, что опутывают своими сетями стареющего мужчину ради выгодной партии. Напротив, поначалу из них двоих она была больше влюблена в Зигмунта, чем он в нее. Он даже несколько опасался этого супружества. Боялся показаться смешным в глазах своих коллег, вступая в брак со своей студенткой, которая на много лет была моложе его. Надо сказать, Войцеховский в годы войны пережил ужасную трагедию — во время Варшавского восстания под развалинами дома погибли его жена и двое детей. После этого он долго не решался на брак, только Эле удалось растопить лед, о чем ему, конечно, не приходится жалеть.

— И вот теперь этой женщине придется предстать перед судом по обвинению в преднамеренном убийстве, — огорченно покачал головой Межеевский.

— Для меня это тем более тяжело, что я приложил к этому руку, — вздохнул Потурицкий. — Скажу даже больше: я не осуждаю Эльжбету. С моей точки зрения, Лехнович всегда был и остался подлецом.

— Спасибо за исполненный долг. Я верю, Леон, что приход сюда с таким разоблачением был для тебя делом нелегким. И потому даже не в претензии, что ты медлил до самой последней минуты, рассчитывая, что нам самим удастся напасть на верный след. Должен признаться, мы с самого начала плохо вели следствие, наделали массу ошибок. В том числе и ту, что недостаточно внимательно изучили фотографии.

— А ты, старик, не сердись за тот мой звонок. — Потурицкий протянул полковнику руку, и они обменялись сердечным рукопожатием.

— Подпиши протокол, — остановил Немирох уже выходившего Потурицкого, — а то придется вызывать тебя еще раз.

— Постановление о задержании подготовить? — спросил Межеевский, когда адвокат вышел из кабинета.

— Не будь, Ромек, таким прытким, — рассмеялся Немирох.

— Что, разве этих доводов недостаточно?

— Доводы — лучше не надо. И для нас, и для прокурора. Достаточны они и для суда. Но зачем нам торопиться? Войцеховская от нас не убежит.

Поручик не мог прийти в себя от изумления. В его практике не было случая, чтобы полковник откладывал арест преступника, против которого имелись столь серьезные улики. А тем более — убийцы.

— Конечно, — возразил он, — Войцеховская не убежит в буквальном смысле этого слова. Я, правда, изъял из лаборатории профессора цианистый калий, но в шкафчике там осталось еще множество разных ядов. Некоторые из них действуют не хуже, чем цианистый калий.

— И это не страшно, — успокоил полковник своего юного помощника. — Отправь Войцеховской повестку с вызовом к нам на послезавтра на десять часов утра. В повестке укажи: «Для подписания протокола». А до того я хотел бы завтра побеседовать с паном Винцентием Коротко.

— Кто это такой?

— Милый пожилой человек. Страстный филателист. А кроме того, вот уже тридцать лет работает швейцаром в Политехническом институте, на кафедре профессора Зигмунта Войцеховского. Мне хотелось бы поговорить с паном Коротко завтра что-нибудь часов в двенадцать дня. Ясно?

Глава XV ПОКАЗАНИЯ СТАРОГО ФИЛАТЕЛИСТА

Пана Винцентия Коротко, худощавого высокого старика с седой шевелюрой и пышными усами, с на редкость молодым взглядом добрых глаз, скорее удивил, чем встревожил вызов в городское управление милиции. Немирох усадил своего гостя в удобное кресло, угостил сигаретой и приступил к беседе:

— Мы пригласили вас сюда к нам, поскольку считаем вас человеком добропорядочным, достойным уважения. Все, что вы нам расскажете, останется между нами, разговор будет сугубо доверительный.

— Мы что, — заверил швейцар, — мы к власти всегда со всем нашим почтением.

— Мы это знаем и знаем, что мимо вас ничто не пройдет незамеченным. Потому хотели бы узнать, о чем говорят у вас в доме, что там делается, как работает участковый? Знаете, время от времени приходится их проверять.

— Это уж как водится. А участковый, что ж? Ничего участковый, плохого слова о нем не скажу. Участок у него великоват. Что он может сделать, если всяк день не успеешь во все углы заглянуть? Оно не вредно бы как-нибудь вечерком облаву устроить на хулиганов, что у нас в подъезде сборища устраивают. И не то чтобы там где-нибудь внизу, а все норовят повыше, на разных этажах, а всего чаще на шестом. Орут, курят, мусорят, без бутылок плодово-ягодного вина дня не обойдутся. А тут уж, глядишь, и жильцов начинают цеплять. А девицы с ними так, с извинением сказать, прежде под фонарями лучше стояли. Один стыд и божья срамота.

— Записывайте, поручик, — распорядился Немирох.

— Участковый, оно, конечно, старается, да что один может сделать? Зато вот дворника, или как он там теперь зовется — смотрителя дома, — не мешало бы хорошенько прищучить штрафом, да побольше, чтоб знал! Лестницу если протрет мокрой тряпкой в два месяца раз — и на том спасибо. А уж лифта, почитай, как дом построили, ни разу не мыл. Ни пола, ни стен. Грязища такая, что ни рукой тронуть, ни спиной прислониться. Того и гляди, приклеишься. Уж сколько я ему говорил, говорил, да и другие жильцы внимание обращали… Все впустую. Да разве такой тунеядец за дело болеет? Ему главное — квартиру получить, а там хоть трава не расти, ему все едино…

— Запишите, поручик, — снова распорядился полковник.

— В домоуправлении тоже не лучше. Сидят там такие размалеванные, надушенные куколки, будто тебе кафе какое, а не учреждение. Попробуй приди к ним с просьбой! Водопроводчика ждал больше двух недель. А явился, так не о работе думал, а как бы ему водки стакан поднесли. Месяца не проходит, чтобы горячую воду на несколько дней не отключали, а бывает, и неделями ее нет.

— Все записывайте, Межеевский.

— Слушаюсь, записал.

— Мусор вывозят — будто одолжение делают, когда из-под отходов уже баков не видать. Зимой-то еще полбеды, а летом от помойки несет на всю округу. Не приведи бог какой заразы! Обратно же, собственники — ставят автомобили под самыми окнами и давай в шесть утра газовать, моторы прогревать, весь дом перебудят! А на стоянку встать, что за детской площадкой, им, видишь ли, пятьдесят метров проехать трудно.

— Успели записать, поручик?

— Все записал.

— Спасибо вам, пан Винцентий. Мы вашему домоуправлению и этому тунеядцу поддадим жару, долго помнить будут. А что касается сборищ на шестом этаже, мы найдем для них другое помещение. Намного ниже и с железными занавесками на окнах.

— Это пойдет им на пользу. А то ведь пройти не дают человеку, чтобы не обозвать его грязным словом, даже женщин и детей.

— Положим этому конец, и без проволочек.

— Люди вам спасибо скажут. Жильцы у нас — народ порядочный, грех худое слово молвить, а этот сброд даже не знаешь, откуда собирается.

— Я слышал, пан Винцентий, вы у нас известный филателист?

— А что? — оживился швейцар. — Вы тоже собираете?

— Я-то нет, а мой младший брат собирает, — сочинял как по нотам Немирох: у него и брата никогда не было. — А что вы собираете?

— Вообще все, что попадется. У нас профессора и старшие студенты знают об этом и приносят мне марки, если получат заграничные письма. Это так, удовольствия ради, а иногда для обмена. Моя специальность — марки с произведениями искусства и Мадагаскара. Он теперь называется Малагасийская республика. Во всей Польше нас только три таких специалиста. Но тем двум куда до меня! Они начали только после войны, а у меня еще довоенный альбом с Мадагаскаром уцелел. Целые серии. На выставке в Праге два года назад мне за этот Мадагаскар диплом дали. А сейчас и медаль бы дали. Серебряную уж точно, а то, может, и золотую.

— Значит, коллекция ваша увеличилась?

— Увеличилась. А все спасибо пану доценту Лехновичу. Упокой, господи, его душу. Уважительный был человек. С полгода назад, помню, подходит ко мне и говорит: «Вы, пан Винцентий, кажется, марки Мадагаскара собираете? У меня есть друзья за границей, некоторые тоже марки собирают, так я попрошу, чтобы присылали подходящие для вашей коллекции. Обязательно напишу». С той поры, как ни придет к нам, обязательно принесет мне марку. Одна другой лучше. Пан доцент разбирался в этих делах, хотя сам и не коллекционер. Да он вообще во всем разбирался.

— Так вы были знакомы с Лехновичем?

— Известно, знаком. Я знал его еще сосунком, когда он первые шаги у нас делал. Способный был, бестия. Помню, на экзаменах у нас с профессором Войцеховским Лехнович всегда одни пятерки получал. Во время экзаменов я люблю сидеть в комнатенке возле кабинета профессора, дверь открою и слушаю, как сдают. Раз, помню, подговорил я профессора засыпать для интереса Лехновича. И чтоб ты думал? Войцеховский так и не смог ни на чем его подловить, хоть и гонял по всему материалу и самые что ни на есть каверзные вопросы задавал. После экзамена профессор ему и говорит: «Нет у меня для вас оценки, разве что только мое место». И подумать ведь, теперь уж доценту ничего больше не надо!

— Я слышал, у них были какие-то нелады с Войцеховским и Лехновича убрали из института. Было такое?

— А, что там! — Пан Коротко пренебрежительно махнул рукой. — Дело известное, ученые часто между собой ссорятся. Лехновича в том деле я не одобряю. Некрасиво поступил, что и говорить. Но опамятовался, хоть и через несколько лет. Просил у профессора прощения и старался, как мог, отработать свою вину перед ним.

— Что вы говорите? Теперь нечасто встретишь, чтобы человек добровольно признавал свою вину. Курите, — Немирох придвинул швейцару пачку «Кармена».

— Извинялся, а как же! В присутствии самого пана ректора. При мне дело было. А уж потом-то ночами работал, сюрприз профессору хотел сделать, от хлопот избавить.

— А разве у профессора есть какие-нибудь трудности?

— Пан профессор большой ученый. Письма к нему со всего света приходят. Но дело известное, как это с учеными бывает. У каждого свой… — швейцар оборвал себя на полуслове, — и у Войцеховского — свой. Приспичило ему изготовить какую-то такую массу, какой никто еще не изобретал.

— Ну и как, изобрел?

— Хрен там! Наварили какой-то грязно-серой каши, ни на что не годится. Профессор велел обмазать ею все столы в лабораториях, так я об нее три хороших ножа обломал. А для этой работы профессору, похоже, один министр большие деньги дал. Вот теперь и неприятности — деньги взял, истратил, а толку-то и нет.

— Как вы ладите со студентами? Через лаборатории ведь столько людей проходит. Вашей работенке не позавидуешь.

— Тридцать лет на том сидим. Вместе с профессором. С самого открытия института после войны. А с молодежью я управляюсь. Молодежь у нас неплохая, но и спуску давать ей нельзя. Чуть к ней подобрее, враз распоясывается.

— Профессор у вас чересчур добрый. Доцент, говорят, покруче был.

— Это уж точно — у профессора мягкое сердце, никого не обидит. А Лехнович, тот их гонял! Правда, сказать нельзя — в учебе помогал: разные там дополнительные занятия, опыты, семинары. Ну а если кто сачковал, то лучше сразу уходи. И академический отпуск не помогал: хоть через год, хоть через два, а пан доцент еще сам был ассистентом, потом старшим, а потом уж доцентом, все равно лентяя на чистую воду выведет.

— Значит, у профессора Войцеховского неприятности?

— Известно, невесело ему. Виду не показывает, работает что есть сил, но меня-то не обманешь — я все вижу. И все помощники его стараются.

— Лехнович, наверное, тоже ему помогал.

— Известно, помогал. Но профессор он и есть профессор — ему неловко пользоваться чужой помощью. Лехнович-то у нас не работает. Вот доцент и решил до поры не говорить профессору о своей работе: делает всякие опыты потихоньку, а когда уж найдет, где профессор маху дал, да все исправит, тогда культурненько и подскажет, что к чему. Чтоб, значит, профессора не обидеть. Профессор он на то и профессор, чтобы много о себе понимать.

— Благородный человек — Лехнович. Жаль, что умер.

— Чистая душа! Я, как узнал, что с паном доцентом сердечный приступ приключился, сам сердцем заболел.

— И долго так доцент приходил работать в лабораторию?

— А почитай, месяца четыре. Все больше по субботам после обеда, когда уж в лаборатории никого нет, кроме меня да уборщиц. Другой раз покойник, царствие ему небесное, всю ночь просидит да еще и воскресенье прихватит.

— Ну и что ж теперь будет после смерти доцента с этой самой массой?

— Так себе думаю — справимся. Тут пан профессор начал новую аппаратуру устанавливать, глядишь, на ней дело пойдет лучше. У нас в химии нельзя опускать руки после первых неудач, — со всей серьезностью провозгласил Винцентий Коротко. — Надо упорно добиваться поставленной цели.

— Мы с вами так заговорились, оглянуться не успели, целый час пролетел. Большое вам спасибо за сведения об участковом и вашем домоуправлении. Мы там наведем, как я вам обещал, нужный порядок. Поручик Межеевский возьмет все это под контроль.

— Спасибо, пан полковник. — Старый швейцар, в высшей степени собой довольный, с достоинством попрощался.

— Не понимаю, — эта фраза уже прочно вошла в разговорный словарь Межеевского, — что делать с этими его жалобами на домоуправление и тамошних хулиганов?

— Что делать? — повторил Немирох. — Направь бумагу в их отделение, пусть разберутся и, если жалобы подтвердятся, как следует накажут виновных, вплоть до вызова на административную комиссию. А сборище на лестничной клетке шестого этажа ликвидировать сегодня же!

— Не хватало нам хлопот.

— Не будь этих хлопот, не знали бы мы о «трогательном» участии Лехновича в «неудачах» профессора Войцеховского. Понятно?

— Это все понятно. И ловкие делишки Лехновича тоже, их можно подвести под статью об экономическом шпионаже…

— Что же тогда тебе не понятно?

— Я все еще не вижу повода, почему Эльжбета Войцеховская отравила Лехновича.

— Она будет завтра у нас в десять часов утра. Надеюсь, тогда все и разъяснится. Тешу себя мыслью, что завтра мы сможем завершить следствие.

— И передадим дело прокурору? — удивился поручик. — Сразу после допроса подозреваемой? К чему такая спешка? Не лучше ли более тщательно провести следствие, чтобы у прокуратуры не было к нам претензий.

— Завтра посмотрим.

Глава XVI ЦВЕТНЫЕ ЛИСТЫ ПРОТОКОЛОВ

— Поручик, — полковник говорил как никогда официальным тоном, — сейчас вы приведете сюда пани Эльжбету Войцеховскую и будете присутствовать при нашем разговоре. Прошу вас не задавать никаких вопросов, ни мне, ни жене профессора. Никаких реплик, сидите и слушайте.

— Ничего не записывать и не составлять протокола?

— Нет. Сядете сбоку, справа от пани Войцеховской. Значит, она будет сидеть слева от вас, а я на своем обычном месте за столом.

— Слушаюсь. — Межеевский никак не мог взять в толк, что бы значило это странное вступление шефа, но счел за благо ни о чем не спрашивать.

Немирох взглянул на часы. До десяти оставалось пять минут.

— Дежурного внизу предупредить, что Войцеховская будет задержана? — вопросительно взглянул Межеевский на полковника.

— Нет, на это у нас еще будет время.

Поручик вышел и вскоре провел в кабинет Эльжбету Войцеховскую, она, судя по всему, и не предполагала, что ее ждет, спокойно и дружелюбно улыбалась, без тени страха и нервозности поздоровалась с полковником. Села на предложенное ей место.

— Что нового с этим страшным делом? Я все время о нем думаю. Порой мне кажется, что это просто какой-то кошмарный сон, который скоро кончится, и все встанет на свои места, но он не проходит. Увы, это явь.

— Да, — согласился полковник. — Это событие — тяжелый удар для вас и вашего мужа. Надеюсь, что все скоро выяснится.

— Вы знаете, кто убил Лехновича? — спросила Войцеховская. — Но ведь это новый удар для нас — узнать страшную правду, что один из наших близких друзей — убийца. Кто он?

— К сожалению, в данную минуту я пока еще не имею права говорить, тайна следствия. Но не позже субботы истина будет установлена. Я понимаю, что должен вам объяснить некоторые вещи.

— Ах, разве дело в этом! Я вообще предпочитала бы ничего не знать.

— Возможно, нам придется попросить вас с мужем о помощи.

— Ну конечно же, пожалуйста. Мы сделаем все необходимое. Вы можете вполне рассчитывать и на меня, и на мужа.

— Об этом мы поговорим несколько позже. А пока, — продолжал полковник, — я хотел бы пояснить, с какой целью позволил себе пригласить вас сегодня к нам.

— Право, это мелочи.

— В предыдущую нашу встречу я допрашивал вас, можно сказать, неофициально, мы, скорее, просто беседовали о событиях той трагической субботы. Но закон есть закон, и в следственном деле должен фигурировать наряду с другими документами протокол допроса Эльжбеты Войцеховской.

— Поверьте, это все пустяки. Вы можете задавать мне любые вопросы и записывать все, что вам необходимо.

— Мне не хочется злоупотреблять вашим временем, поэтому, основываясь на нашем предыдущем разговоре, я составил краткий протокол. Вам остается его только прочитать и подписать. Если я что-нибудь исказил, пожалуйста, поправьте, а если упустил — допишите. Все это не только разрешается, но и крайне желательно.

Говоря это, полковник достал из ящика пачку цветных листов с машинописным текстом, протянул их Войцеховской и добавил:

— Мы провели у себя интересное усовершенствование. Надеюсь, оно приживется в следственном отделе. Теперь мы будем готовить протоколы в нескольких экземплярах на разного цвета бумаге, и сразу будет ясно: белый — для суда, красный — для прокурора, зеленый, традиционно, — для адвоката, а голубой — для нашего служебного пользования, желтый — в архив. Это очень удобно. Прошу вас, прочтите и подпишите. Но не все, а только экземпляр на голубой бумаге для нас.

Войцеховская внимательно читала протокол.

— Знаете, у меня нет никаких замечаний, — сказала она, закончив чтение. — Здесь все верно.

— Ну и прекрасно. А то я опасался, что придется переписывать или, того хуже, проводить весь допрос заново.

— Тоже ничего страшного не случилось бы.

— Хорошо. Вот вам ручка, подпишите, пожалуйста, все голубые экземпляры.

Войцеховская подписала листы и вернула всю пачку полковнику.

Немирох вложил документы в папку и спрятал ее в стол.

— Большое спасибо и еще раз простите за беспокойство.

— Вы что-то говорили о нашей вам помощи?

— Да. У нас большая просьба к вам обоим, и к мужу и к вам.

— А в чем дело? Вы так об этом говорите, словно речь идет о чем-то чрезвычайно важном.

— Для нас это имеет принципиальное значение, — пояснил полковник. — Следствие все еще пока сталкивается с определенными трудностями, необходимо уточнить буквально по минутам, как протекала игра, момент начала ссоры и время смерти Лехновича. Показания свидетелей очень разнятся в деталях. Поэтому мы хотим обратиться к вам с просьбой разрешить провести у вас дома следственный эксперимент.

— Только и всего? — Пани Войцеховская сразу успокоилась. А я-то уж думала бог знает что! Конечно, мы согласны. А как вы сможете провести этот эксперимент?

— Очень просто. Мы соберем всех присутствовавших в тот вечер в комнате, где разыгрались трагические события, и секунда за секундой будем их воспроизводить.

— Но ведь господин Лепато уехал в Англию. Нет и профессора Бадовича. Ну и, к сожалению, нет Лехновича.

— Лехновича заменит поручик Межеевский. Он даже немного фигурой похож. Профессора Лепато я постараюсь сам заменить, а Бадович во время ссоры находился в соседней комнате, так что свидетелем фактически не был, без него можно обойтись.

— Как сочтете нужным, — согласилась Войцеховская.

— Давайте договоримся о времени.

— Когда вам будет угодно.

— Лучше, наверное, избрать такой день, чтобы не нарушить планов профессора. Мы ведь знаем, как он занят.

— Может быть, в субботу? В этот день у мужа лекции только с утра. После обеда лаборатория не работает. Поэтому обычно все дружеские встречи мы проводим по субботам. А в воскресенье муж любит повозиться у себя в домашней лаборатории либо пишет.

— Нас тоже суббота устраивает. А в котором часу?

— Может быть, в пять?

— Прекрасно. Итак, в субботу, в пять.

— Я должна сообщить всем остальным?

— Нет, не надо. На сей раз на бридж мы приглашения разошлем сами, думаю, нам никто не откажет.

— Все? Я могу быть свободна?

— Да, все. Еще раз, спасибо.

— В таком случае — до субботы.

— Поручик, прошу вас, проводите пани Войцеховскую.

— Спасибо. Я теперь и сама найду дорогу. — Войцеховская попрощалась и вышла из кабинета.

— Ну и женщина! Высший класс! — восхитился Межеевский. — Как она великолепно владеет собой. Не приходится удивляться, что у нее не дрогнула рука отправить Лехновича на тот свет. Она разговаривала с вами так, словно не имеет к делу ни малейшего отношения. Не будь мне известны показания Потурицкого и если бы я собственными глазами не видел фотографий, то готов был бы присягнуть, что она — сама ходячая добродетель.

— Таковы женщины, — философически заметил полковник.

Глава XVII ВСЕ НАЧАЛОСЬ И ЗАКОНЧИЛОСЬ БРИДЖЕМ

В субботу все явились точно в назначенное время. Буквально за несколько минут до пяти. Способствовало тому не только предупреждение, отпечатанное на оборотной стороне милицейского «приглашения на бридж», как назвал эту повестку полковник Немирох, но и простое человеческое любопытство.

В роли «хозяина дома» выступал поручик Межеевский. Он встречал гостей и провожал в библиотеку, где их ожидали профессор Войцеховский с женой и полковник Немирох. Тут гости располагались вокруг карточного столика и у письменного стола. Когда все собрались, Немирох обратился к присутствующим:

— Сейчас мы с профессором на минуту оставим вас, чтобы привести соседнюю комнату в тот вид, какой она имела в вашу последнюю здесь встречу.

— Что я должен делать? — спросил профессор.

— Мне нужен столик на колесиках, бокалы и цветные круглые салфетки, на которых они тогда стояли. Ну и еще, может быть, немного чая, который мы нальем вместо коньяка.

— Зачем вместо, у меня найдется и настоящий коньяк.

— Где стоял столик? — спросил поручик, вкатив его из кухни, где он обычно стоял.

— Вот сюда, пожалуйста, — показал профессор, доставая тем временем из серванта бокалы и салфетки.

Межеевский все расставил, как ему было указано, и в каждый бокал налил коньяка. Профессор с помощью полковника придвинул к карточному столику кресла и положил на зеленое сукно две колоды карт, стремясь максимально восстановить обстановку той трагической субботы.

— Да, еще: женщины тогда пили ликер, а Эльжбета — красное вино, — напомнил Войцеховский.

— Можно и без ликеров. Ведь все женщины находились тогда в соседней комнате, а вот фужер с вином надо поставить.

— Не будем обижать наших милых дам. — Профессор налил в две высокие рюмки ликер, а в фужер — вино.

— Прошу всех сюда, — раздвинул поручик стену, перегораживающую комнату. — Будьте добры, займите свои места. Полковник Немирох заменит отсутствующего профессора Лепато.

Гости сели за стол. Ясенчак машинально принялся тасовать лежащую перед ним колоду карт.

— Теперь прошу внимания, — продолжал Межеевский. — Сейчас мы должны постараться воспроизвести с предельной точностью весь ход событий с того момента, когда профессор Войцеховский подошел к столику, чтобы успокоить спорящих. Я заменю покойного Лехновича. Он здесь стоял?

— Нет, — поправила Мариола Бовери, — немного левее. Между мной и полковником, то есть тогда — между мной и господином Лепато.

Межеевский подвинулся и встал на указанное место.

— А где была пани Войцеховская? — спросил полковник.

— Я стояла за спиной доктора Ясенчака, но не произнесла ни слова.

— Будьте добры, встаньте на то же самое место, — попросил Немирох.

Пани Эльжбета послушно выполнила его указание.

— А теперь кульминационный момент ссоры: адвокат вскакивает со своего места, прошу вас, пан Потурицкий, а я — Лехнович — со сжатыми кулаками подхожу к нему. Так все было?

— Так, — подтвердили все присутствующие.

— Хорошо. Включайтесь вы, пан профессор. Кстати, я думаю, монологи и реплики мы без необходимости воспроизводить не будем, только действия или когда без реплик не обойтись. Прошу вас.

Войцеховский, точно так же как в ту трагическую субботу, спросил у всех присутствующих, на какого цвета салфетках стоят их бокалы, и, подойдя к столику, стал их раздавать.

— А твой, Стах? — включилась Эльжбета Войцеховская, воспроизводя свой вопрос, адресованный тогда Лехновичу.

— Голубой, — решительным тоном ответил поручик.

Хозяйка дома подошла к столику и вернулась с двумя бокалами в руках. В одной руке она держала бокал с вином, в другой — с коньяком. Коньяк она подала Межеевскому.

— Стоп! — воскликнул полковник.

Все вопросительно взглянули на Немироха.

— Сейчас прошу всех подойти к столику и посмотреть…

Все девять человек, собравшихся в комнате, окружили столик. Первой разобралась в ситуации Марио-ла Бовери:

— Но тут вообще нет салфетки голубого цвета, — воскликнула она удивленно. — Но зато здесь две розовых. А тогда — я хорошо помню — была одна голубая.

— Браво! — похвалил ее полковник.

— Ничего не понимаю, — пробурчал адвокат.

— Пани Эльжбета, — обратился к хозяйке дома полковник, — мне крайне неприятно, но, к сожалению, я вынужден выдать одну вашу маленькую тайну. Видите ли, — обратился он ко всем, — дело в том, что пани Войцеховская — дальтоник. Довольно редко случается, чтобы дальтоником была женщина, а кроме того, различая основные цвета спектра: желтый, зеленый, синий, красный, — не отличает некоторых пастельных тонов — к примеру, пани Эльжбета не отличает голубого тона от розового, если эти тона одинаковой степени интенсивности. А в итоге это кончилось трагически для Лехновича, которому пани Войцеховская ошибочно подала бокал, предназначенный не для него.

— Не для него? — вскрикнула Войцеховская.

— Как свидетельствуют имеющиеся у нас фотографии, да, впрочем, это заметил и адвокат Потурицкий, пани Эльжбета, не различая тонов, подала доценту бокал, стоявший на салфетке другого цвета. А его бокал, стоявший на голубой салфетке, остался нетронутым. К счастью, на фотографии отчетливо видно, на каких именно салфетках нет бокалов. Таким образом, стало ясно, что Лехнович выпил коньяк не из своего бокала, а из бокала, под которым была салфетка розового цвета.

— Позвольте, розовая салфетка была у меня! — Войцеховский был явно удивлен и взволнован.

— В том-то и дело, профессор, что цианистый калий, находившийся в этом бокале, предназначался именно для вас. Тем, что вы остались живы, вы обязаны, можно сказать, дальтонизму своей жены.

— Зигмунт! — Эльжбета лишь теперь осмыслила весь ужас происшедшего и импульсивно прижалась к мужу, словно стремясь убедиться, что он действительно жив и стоит тут, рядом с ней.

— Я чувствую себя обязанным объяснить вам всем и свое порой, скажем прямо, не слишком деликатное поведение, и весь ход расследования. Поскольку это потребует некоторого времени, может быть, нам лучше присесть, — предложил полковник.

Он придвинул к себе кресло, поудобнее уселся и, окруженный слушателями, начал рассказ.

— Скажем откровенно, дело с самого начала представлялось довольно загадочным. Не оттого, что в «приличном обществе» совершено убийство, такие вещи случаются. Но вот мотивы преступления казались нам либо недостаточно вескими, либо давно утратившими свою актуальность. Мы перебрали все возможные варианты, но концы с концами не сходились. Кроме одного… — полковник сделал многозначительную паузу.

Все с напряженным вниманием ждали продолжения.

— Да, так вот: кроме одного варианта, когда мы попытались перевернуть, если можно так сказать, картину наоборот и положить в основу рассуждений версию, что убийцей является сам Лехнович. И тут вдруг все факты начали совпадать и выстраиваться в логически четкую систему.

— Невероятно! — прошептала Эльжбета, все еще продолжая судорожно держать мужа за руку.

— В конечном итоге, — продолжал полковник — не составило особых трудностей выявить среди собравшихся в ту роковую субботу за бриджем потенциальную жертву Лехновича. Задача облегчалась тем, что яд был всыпан в бокал, стоявший на розовой салфетке, салфетке профессора Войцеховского.

— Но за что?! — Эльжбета никак не могла смириться с мыслью, что ее мужу грозила смертельная опасность, и притом от руки любимого ученика.

— Мотивы для убийства профессора Войцеховского Лехновичем в ходе следствия также выявлены с полной очевидностью. На путь преступления Лехновича толкнули непомерное честолюбие, жажда денег и карьеры. Денег и карьеры — любой ценой, — объяснил полковник, — даже ценой жизни своего учителя.

— Я всегда считал, что он редкий подлец, — пробормотал Потурицкий.

Полковник Немирох, сохраняя внешнюю невозмутимость, продолжал:

— Следствием доподлинно установлено, что Лехнович убийством профессора Войцеховского стремился не только расчистить себе дорогу к кафедре в Политехническом институте, но и присвоить открытие профессором нового полимера, над которым сейчас работает институт, с целью продажи этого открытия одной из американских авиационных фирм. Для этого ему необходимо было, чтобы работы над созданием нового вещества были задержаны или вообще временно прекращены. Таким образом, устранением профессора Войцеховского Лехнович рассчитывал убить сразу двух зайцев.

— Но позвольте, новый полимер проходит только стадию испытаний. — Войцеховский был явно растерян и озадачен. — Моя смерть приостановила бы всю работу. Более того, Лехнович не сумел бы ее продолжить, поскольку знаком был с ней только в самых общих чертах, он лишь изредка принимал участие в проведении некоторых опытов.

— Вы опять-таки ошибаетесь, профессор. Лехнович без вашего ведома, пользуясь доверчивостью некоторых работников института, проникал в вашу лабораторию и вот уже несколько месяцев работал над созданным вами веществом, сам проводил опыты. Несомненно, можно предположить, зная способности доцента, что он прекрасно ориентировался во всем комплексе проблем, связанных с этим изобретением. А возможно даже, продвинулся и дальше, чем его учитель.

— Вот мерзавец! — повторил Потурицкий.

— Лехнович стремился любой ценой задержать проведение испытаний, выиграть время и под предлогом выезда в Соединенные Штаты на стажировку или в каких-либо других научных целях, получив там в свое распоряжение специальную лабораторию и квалифицированных помощников, в кратчайший срок завершил бы все работы. Он сумел начать переговоры с фирмой и даже передал туда опытные образцы нового вещества. Вернулся бы он потом на родину, чтобы занять кафедру в Политехническом институте, или остался бы в США, если бы ему предложили нечто более отвечающее его ненасытному честолюбию, теперь можно только гадать.

— Чудовищно!

— Готовить преступление Лехнович начал давно. Чтобы внезапная смерть профессора не вызвала у окружающих подозрений, он сам стал жаловаться на боли в сердце и внушать профессору, что у него тоже больное сердце.

— Я и в самом деле понемногу начал в это верить, — признался Войцеховский.

— Если бы в ту субботу умер не Лехнович, а профессор Войцеховский, то, вероятнее всего, не возникло бы никакого дела.

— Почему? — удивилась пани Эльжбета.

— Просто потому, что врач «Скорой помощи» не обязан уведомлять о факте смерти милицию, поскольку больной умер в собственном доме в присутствии известного кардиолога, который констатировал смерть от сердечного приступа. У врача не было бы ни малейших оснований сомневаться в диагнозе, и он без колебаний подписал бы свидетельство о смерти. Никто бы ничего не заподозрил, тем более что за ужином шел разговор о плохом самочувствии профессора.

— Я сам ничего не говорил о плохом самочувствии, — заметил профессор.

— Кто именно говорил, осталось бы без внимания, важно, что разговор был, — возразил полковник. — Но вернемся к событиям той субботы. Все происходило следующим образом: Лехнович еще до ужина всыпал цианистый калий в бокал, стоявший на розовой салфетке, рассчитывая, что сразу после ужина профессор выпьет приготовленный для него «напиток». Доцент наверняка не рискнул воспользоваться ядом из лаборатории профессора, поскольку не знал степени его окисления и, следовательно, силы действия. А это для него было важно: приходилось принимать в расчет, что профессор вряд ли выпьет бокал залпом, а скорее всего будет отпивать коньяк небольшими глотками. Поэтому был необходим абсолютно свежий яд и очень высокой степени концентрации.

Но… час проходил за часом, профессор о своем бокале не вспоминал. Лехнович начинал все больше нервничать. Время подходило к десяти. Еще час, и бридж закончится, а бокал так и стоит нетронутым. Вот тут-то доцент и решает разыграть скандал, вызвав на ссору обычно не в меру эмоционального адвоката Потурицкого. Расчет его прост: после ссоры все захотят выпить, чтобы успокоить нервы; не минет на сей раз чаша и хозяина дома.

— Ах, скотина! — В третий раз не выдержал Потурицкий, стукнув кулаком по столу.

— Скандал развивался как по нотам. Но Лехновича ждало разочарование: предложив всем выпить, как и ожидал доцент, сам хозяин дома и на этот раз к своему бокалу не притронулся. Можно ли удивляться, что Лехнович находился в высшей степенинапряжения — он ведь все-таки не был профессиональным убийцей — и у него дрожали руки, когда он принимал от пани Эльжбеты бокал с коньяком. Надо думать, он так и не успел сообразить, что выпил конь як, предназначенный профессору Войцеховскому — он ведь не мог предположить, что жена профессора — дальтоник.

— Ну и поделом ему, — буркнул адвокат.

— Что ж, сам угодил в свои же сети, — согласился Ясенчак.

Пани Кристина тихо вздохнула. Эльжбета продолжала крепко сжимать руку мужа.

— Изучение имеющихся у нас цветных фотографий места происшествия с полной очевидностью подтверждает тот факт, что в момент, когда Лехнович был уже мертв, его бокал с коньяком по-прежнему стоял нетронутым на голубой салфетке, а на розовой салфетке бокала не было. Это навело меня на мысль, что пани Войцеховская сама того не заметив, подавая коньяк, перепутала салфетки. И тогда я подумал: а не страдает ли пани Войцеховская дальтонизмом? Я пригласил ее к нам в управление и, сославшись на необходимость подписать протокол допроса, дал ей на подпись протокол, отпечатанный на бумаге голубого и розового цветов, попросив поставить свою подпись только на страницах, отпечатанных на голубой бумаге. Пани Эльжбета без колебаний подписала все.

Само собой разумеется, чтобы окончательно закрыть это оказавшееся столь запутанным дело, нам придется направить пани Войцеховскую к врачу-офтальмологу для детального Обследования состояния ее зрения. Но это простая формальность — в материалах дела должно находиться официальное заключение врача-специалиста.

— У меня нет никаких возражений. — Пани Эльжбета отпустила наконец руку мужа.

— Сегодняшний эксперимент имел целью под твердить наши предположения, и он полностью себя оправдал. Пан Войцеховский совершенно верно разложил на столике салфетки и расставил бокалы Но, когда он отвернулся, поручик Межеевский незаметно заменил голубую салфетку розовой.

— Да, вот, пожалуйста, эта голубая салфетка у меня, — поручик Межеевский достал из кармана голубую салфетку.

— Вся эта история — еще одно убедительное доказательство пагубности алкоголя, — мрачно пошутил Потурицкий, — особенно когда он в руках «данайцев, дары приносящих…». Ты же, Зигмунт, всегда считал Лехновича своим верным учеником.

— Полковник представил нам неопровержимые факты и доказательства, но мне просто не хочется в это верить, — с грустью проговорил Войцеховский. — Лехнович?! Мой лучший ученик?! Будущая гордость нашей химии… Непостижимо!

— Видимо, одаренность — это еще не все, главное — быть человеком… — заключил полковник Немирох, вставая.

— Так и не довелось тебе, Витольд, разыграть большой шлем, — с шутливой иронией адвокат похлопал по плечу Ясенчака.

― ИДЕЯ В СЕМЬ МИЛЛИОНОВ ―

Глава I РАПОРТ О ПРОИСШЕСТВИИ

Было около восьми часов утра, когда майор вошел в свой кабинет. Он снял плащ, извлек из кармана большую связку ключей и, отыскав среди них нужный, открыл сейф. Вынув серые картонные папки с красными наклейками, разложил их на столе.

Майор Януш Качановский закончил несколько дел, которые надлежало теперь передать в прокуратуру. Он поработал на славу — преступники схвачены и сидят под арестом в ожидании суда. Но все это требовалось еще должным образом оформить, чтобы, как говорится, застегнуть следствие на все пуговицы. Работа необходимая, но скучная — ни уму ни сердцу. Очень не любил майор такую работу.

Януш Качановский считался одним из самых способных следователей городского управления милиции. На его счету было немало раскрытых преступлений. Случалось ему справляться и с такими, которые другим оказывались не по зубам. Об этом знали все. Но все знали и о том, что майор прямо-таки патологически ненавидел «бюрократические», как он выражался, аспекты следствия. На этой почве не раз происходили резкие стычки между майором и его непосредственным начальником (и одновременно другом) полковником Адамом Немирохом.

Вот и сейчас, просматривая материалы, Качановский с тоской думал, что не избежать ему нагоняя от «старика». Ведь он сам обещал полковнику дело о краже со взломом передать в прокуратуру не позже вторника. А на безжалостном календаре уже пятница, девятое сентября.

Зазвонил телефон.

— Так я и знал, — вздохнул майор. — Начальство требует. Сейчас мне достанется.

Он не ошибся. В трубке послышался голос секретарши полковника Немироха:

— Полковник просит вас немедленно к нему явиться.

— Сейчас буду. — Качановский положил трубку и опять вздохнул. — Ничего не поделаешь, придется, видно, проглотить эту пилюлю.

Яночка, секретарша Немироха, симпатичная блондинка, встретила майора улыбкой, предназначаемой только избранным. Как и многие другие юные сотрудницы управления, она проявляла повышенный интерес к майору Качановскому. Этот высокий, интересный мужчина с сединой на висках и яркими голубыми глазами, то веселыми и насмешливыми, то холодными и строгими, не одно женское сердце заставлял биться сильнее. В свои сорок с небольшим майор считался закоренелым холостяком, хотя отнюдь не чурался прекрасного пола. Во дворце Мостовских о нем ходили легенды, но сам он никак не реагировал на взгляды и улыбки очаровательных сотрудниц. Видно, раз и навсегда решил следовать правилу: не охоться в собственных угодьях. Вот и теперь в ответ на ослепительную улыбку Яночки он лишь весьма сдержанно поклонился.

— Полковник не в духе? — поинтересовался майор.

— Да нет, скорее наоборот. У него только что был полковник Черминский, они весело разговаривали и смеялись.

— Уж мне-то наверняка будет не до смеха.

Стараясь сохранять внешнее спокойствие, Качановский открыл дверь. Войдя в кабинет, он встал по стойке «смирно». Однако, к своему большому — и приятному — удивлению, был встречен полковником более чем приветливо.

— Янушек, здравствуй, дорогой! Проходи, проходи, садись вот сюда. — Полковник Немирох указал при этом не на стул возле своего стола, а на одно из удобных кресел в углу кабинета, стоявших вокруг журнального столика. Усевшись рядом, он продолжил: — Мне бы хотелось, чтобы ты прочел вот это, — и подал Качановскому серую папку с несколькими листками бумаги.

Качановский принялся внимательно их изучать. Во время чтения на его выразительном лице попеременно отражались интерес, удивление, недоверие, наконец он разразился громким хохотом.

— Это ж надо придумать такое! — воскликнул он.

— Ему, видите ли, весело, — проворчал полковник. — Ловкие преступники похитили свыше семи миллионов злотых — ничего себе шуточки!

— Да, сумма серьезная, — согласился майор.

— И, как ты понял, преступники не оставили никаких следов. Практически ничего.

— Первым делом надо искать машину.

— Вот уж три дня, как сотрудники автоинспекции перетряхивают всю Польшу. И ни малейшего намека на успех. Все это мне сообщил полковник Черминский. Кстати, он внес одно весьма интересное предложение.

— Да уж, придется попотеть следователю! — не слушая Немироха, весело продолжал Качановский. — Кому-то из своих коллег я очень не завидую.

— Он справится, — махнул рукой полковник, — это для него сущий пустяк. Он и не с такими делами справлялся. А поскольку сейчас ему решительно нечего делать и он только и знает слоняться по коридорам со скучающим видом — что, заметь, разлагающе действует на коллектив, — я уверен, он возьмется с энтузиазмом.

— Ты это о ком?

— По-моему, вы знакомы. Некий майор Качановский.

— Что? — Майор вскочил. — Я?

— Ладно, ладно, перестань прикидываться — ты уж и сам догадался.

— Нет, я тебя все-таки когда-нибудь убью, и суд меня оправдает. Прокуратура ожидает от меня четыре дела, обрывают телефоны, а ты хочешь мне еще и это навязать.

— Ведь ты сам смеялся, просматривая материалы. Не могу же я их у тебя отнять, раз они тебе так понравились. А что касается тех четырех дел, о которых ты упомянул, то прокуратура немного подождет. Скоро придет из отпуска поручик Видецкий, он их и оформит.

— Но ведь это дело не в нашей компетенции. Преступление совершено за пределами города.

— Да, но все-таки на территории Варшавского воеводства. И преступников наверняка придется искать в Варшаве.

— Тогда пусть это возьмет на себя Главное управление.

— Именно они и просили, чтобы этим делом занялись мы. Ведь они тоже не могут пожаловаться на недостаток работы. А у нас, согласись, наступило что-то вроде затишья. Собственно говоря, осталось лишь привести в порядок твои материалы, от чего ты освобождаешься. Так что прошу тебя… Главное управление обещало помощь.

— Обещать — это они умеют.

Майора поручение отнюдь не обрадовало. И все-таки когда, вернувшись к себе, он увидел на столе четыре толстые папки, настроение у него немного поднялось. Он с удовольствием сложил вынутые было бумаги, завязал тесемки и спрятал папки в сейф. Пусть дожидаются Видецкого. Плохо ли, хорошо ли, но гроза прошла стороной, и с прокурором объясняться не надо из-за проволочки в передаче дел.

Качановский уселся поудобнее и положил перед собой тоненькую папку — дар полковника Немироха. Он внимательно изучал ее содержимое, страницу за страницей. Большинство листков было исписано от руки очень неразборчивым почерком. Впрочем, вряд ли можно было ожидать, что сотрудники отделения милиции в Надажине — небольшом местечке под Варшавой — владеют искусством каллиграфии. Достаточно и того, что они проявили незаурядную активность и предприимчивость в этом, прямо сказать, необычном для них случае. И не их вина, что эта активность и предприимчивость не дали никаких результатов.

Дело открывала страничка под номером первым, озаглавленная «Рапорт о происшествии».

В коротком рапорте начальник надажинского отделения милиции старшина Доманецкий сообщал, что шестого сентября на шоссе Варшава — Катовицы в районе Надажина совершено похищение легкового автомобиля марки «фиат-125п», принадлежащего заводу точных приборов в Надажине. Согласно заявлению гражданина Мечислава Надольного, директора названного выше завода, в похищенной автомашине находилась кожаная сумка темно-коричневого цвета, содержащая деньги в количестве семи миллионов трехсот восьмидесяти шести тысяч злотых. Данная сумма была получена в кассе III отделения Государственного банка в Варшаве и предназначалась для выдачи зарплаты рабочим упомянутого выше завода.

Получив сигнал, говорилось в рапорте, надажинское отделение милиции немедленно связалось с постами автоинспекции, в результате чего были блокированы все дороги в данном районе. От полковника Януш уже знал, что эти меры ни к чему не привели.

Приметы похищенной автомашины: цвет темно-вишневый, номер варшавский — «WW 28–47». Особых примет, как-то: вмятин или царапин на кузове, — не имеется. Машина была почти новая, приобретенная заводом два года назад.

Перевозка такой большой суммы денег производилась со всеми необходимыми мерами предосторожности. Деньги везла кассирша завода, ее сопровождал вооруженный охранник.

И несмотря на все это, машина и деньги бесследно исчезли.

Глава II КАК УКРАСТЬ СЕМЬ МИЛЛИОНОВ ЗЛОТЫХ

Это произошло в полдень, шестого сентября. С самого утра светило солнце, термометр показывал двадцать градусов тепла. Казалось, сентябрь решил компенсировать неудачное лето, холода и дожди в июле и августе. По автостраде или, точнее говоря, по «шоссе скоростного движения», как обычно, в обе стороны неслись потоки машин — легковушки, грузовики, мощные «ТИРы». Подъезжая к Надажину там, где дорога шла под уклон, каждый водитель бросал взгляд на спидометр. Дело в том, что машины, идущие навстречу, то и дело мигали фарами — известное всем шоферам предупреждение: «Внимание, на дороге автоинспектор».

И в самом деле, на шоссе, в том месте, где оно спускалось в небольшую котловину, на обочине стоял милиционер в звании капрала[13], в белой фуражке и с жезлом автоинспектора в руке, а рядом — молодой человек в штатском, с мотоциклом.

Капрал внимательно следил за движением машин на автостраде. По-видимому, все было в порядке, так как он никого не останавливал за превышение скорости. Более того, заметив слишком медленно едущие машины, а чаще всего это были личные «сирены», он энергичным взмахом жезла заставлял их прибавлять скорость. Оно и понятно, ведь на автостраде куда опаснее лихачей такие вот, как их называют в Польше, «воскресные водители», ползущие еле-еле и внезапно тормозящие без всякой на то причины.

Но вот показался темно-вишневый «фиат». На него сотрудники автоинспекции обратили особое внимание. Уже издали капрал дал знак шоферу свернуть на обочину и остановиться. В машине, кроме шофера, находились немолодая женщина и мужчина, заводской охранник.

По знаку инспектора «фиат» с номером «WW 28–47» съехал на обочину и остановился. Водитель заглушил мотор. Оба инспектора подошли к машине.

— Добрый день, — милиционер отдал честь, — дорожная инспекция. Ваше водительское удостоверение.

Водитель протянул документы.

Инспектор внимательно просмотрел права, технический паспорт, путевой лист и паспорт водителя Яна Ковальского. Наконец вернул все это водителю.

— Машина в порядке?

— Ясное дело, в порядке, пан капрал.

— Проверим.

— Проверяйте, пожалуйста, пан капрал.

Милиционер встал перед машиной и скомандовал:

— Включите подфарники.

Ковальский выполнил приказание.

— Дальний свет. Указатели поворота.

Все оказалось в порядке. Шофер торжествовал: «фараону» не к чему придраться. Ведь и недели не прошло, как в заводской мастерской он специально проверял наружные световые приборы.

— Тормоза в порядке?

— А как же, пан инспектор.

— И это мы проверим. Выйдите, пожалуйста.

«Ну и зануда попался», — подумал Ковальский, выходя из машины.

Милиционер занял его место и убедился, что тормоза в исправности. Затем он повернул вправо ключ зажигания.

Глухая тишина. Мотор не завелся.

— О-о, аккумулятор сел, — сказал милиционер.

— Не может быть, — удивился Ковальский, — все было в порядке.

— Смотрите сами. — Милиционер опять повернул ключ, и опять стартер не сработал.

— Что такое? — встревожился Ковальский. — Сейчас подниму капот, проверю.

— Здесь мы будем мешать движению, — заметил милиционер. — Проще подтолкнуть машину, чтобы запустить мотор. А вернетесь на базу, там все и проверите. Втроем вы сможете подтолкнуть машину. Помогите им, — обратился он к сидящему на заднем сиденье охраннику Анджею Балицкому.

Охранник без возражений вышел из машины.

— Выйдите и вы, — попросил милиционер женщину. — Все легче будет.

Кристина Палюх тоже вышла из машины, в ней остался лишь один инспектор — да еще коричневая кожаная сумка на заднем сиденье.

— А теперь толкайте! Да сильнее, ведь дорога идет в гору, — распорядился милиционер.

Трое мужчин — шофер, охранник и второй инспектор дорожного патруля — поднатужились и разогнали машину. Сидящий за рулем милиционер отпустил сцепление, машина клюнула носом, но мотор тут же заработал.

Отъехав метров на семьдесят, инспектор остановился. Мотор мерно урчал. Кассирша, охранник и шофер направились к машине. Второй же инспектор вернулся к стоящему на обочине мотоциклу, сел на него и завел мотор. Развернувшись на шоссе, он пересек газон, разделявший две полосы автострады, выехал на другую полосу, газанул и на максимальной скорости помчался в сторону Варшавы. Те трое, что спешили к своему автомобилю, просто не заметили этого. Когда они были уже метрах в пятнадцати от машины, она неожиданно резко рванула с места и, в мгновение ока достигнув вершины холма, исчезла. Трое бросились было догонять, да куда там.

— Чтоб тебе пусто было! — выругался Ковальский. — Тоже мне шутник нашелся, хочет заставить нас прогуляться.

Никому и в голову не пришло ничего плохого. Но когда они добрались до вершины холма, вишневый «фиат» мелькнул уже где-то на горизонте.

— Что это он? — удивился Анджей Балицкий. — Почему не остановился?

Только теперь кассирша встревожилась по-настоящему:

— В машине сумка с деньгами! Больше семи миллионов!

— Не волнуйтесь, — попытался успокоить ее и себя Ковальский, — наверняка этот капрал из тех чересчур усердных зануд, которых так много среди автоинспекторов. Приедет на завод и будет хвастаться, что провел нас и сам привез деньги. Да еще составит протокол, что мы не соблюдали инструкции.

— А где второй? — спросил вдруг охранник.

Оглянувшись кругом, они не обнаружили ни человека в штатском, ни мотоцикла. А ведь он только что был здесь!

— Ой, как бы… — начала пани Палюх.

— Сейчас главное — поскорее добраться до завода, — перебил ее Ковальский и кинулся останавливать проезжавшие мимо машины. Наконец шофер какого-то грузовика сжалился над ними.

— До Надажина? — Водитель был неприятно удивлен. — Да ведь это всего каких-то два километра!

— Вот тебе сотня. Как можно скорее доставь нас на завод точных приборов в Надажине. Это в нескольких километрах от автострады. У нас машину угнали.

— Да как же это? У всех троих? Смеетесь вы надо мной, что ли? Ведь с вами охранник.

— Нас остановил милиционер, велел выйти. Да поехали же скорее, нельзя терять ни минуты!

— Но у вас же было оружие. — Водитель грузовика кивнул на кобуру охранника. Он никак не мог поверить, что средь бела дня при таком оживленном движении на шоссе у троих взрослых людей угнали машину, причем один из них был вооружен.

— Подвезите нас, пожалуйста. — К просьбам Ковальского присоединилась и кассирша.

— Ну ладно, — согласился шофер. — Спрячь свою сотню и садись рядом со мной, будешь показывать, куда ехать. Вы, пани, тоже залезайте в кабину. А ты, приятель, забирайся со своим пистолетом в кузов.

У ворот завода еще на ходу Ковальский выпрыгнул и вбежал в проходную.

— Моя машина здесь? — спросил он вахтера.

Ничего не понимая, тот смотрел на него как на сумасшедшего.

— Я спрашиваю, моя машина вернулась? — повторил Ковальский.

— Как же она могла вернуться без вас? — Вахтер подумал, что известный своими розыгрышами Янек-балагур, как называли Ковальского на заводе, просто решил посмеяться над ним.

— О боже! — простонал Ковальский. На сей раз ему было не до шуток.

К ним подбежала Кристина Палюх. Ей не пришлось ни о чем спрашивать — достаточно было взглянуть на Ковальского. Оставалось признать горькую правду: милиционер украл машину и находящиеся в ней деньги.

— Что же теперь делать? — До охранника Анджея Балицкого только теперь дошел весь ужас происшедшего. — Выгонят нас с работы, как пить дать выгонят! А может, еще и посадят.

— Нужно немедленно сообщить директору, — решила Палюх. — Пошли к нему.

— Ну и дела! — Шофер грузовика никак не мог поверить в случившееся. — Ладно, желаю вам успеха, а мне пора. — Он попрощался и, развернувшись, уехал.

Вконец расстроенная и окончательно павшая духом, троица даже не поблагодарила его.

Директор завода точных приборов инженер Мечислав Надольный встретил сообщение о краже денег и машины внешне спокойно. Подчиненных своих он не обругал и вообще пока воздержался от каких бы то ни было комментариев по их адресу, а сразу схватил трубку.

— Соедините меня с местным отделением милиции, — приказал он секретарше. — Да побыстрее!

Услышав в трубке голос начальника отделения Зигмунта Доманецкого, директор кратко, в нескольких словах, изложил суть происшествия. Тот обещал немедленно поднять по тревоге своих людей и сообщить обо всем начальству, а потерпевших и директора просил сейчас же прибыть к нему.

Так появился на свет документ, озаглавленный «Рапорт о происшествии», были составлены и протоколы показаний потерпевших.

Все меры, принятые для того, чтобы задержать преступников — не вызывало сомнения, что их было как минимум двое, — ни к чему не привели. И вот серая папка с несколькими листками бумаги, пройдя положенный в таких случаях путь, оказалась теперь на письменном столе майора Януша Качановского.

Перечитывая еще раз эти материалы, майор опять не мог удержаться от улыбки: уж очень остроумный и вместе с тем простой способ завладеть деньгами придумали преступники.

Впрочем, он сразу же призвал себя к порядку. И в самом деле, тут совсем не до смеха. Не говоря уж о факте преступления, в этой афере есть особенно неприятный момент: в похищении участвовал милиционер. Был ли это действительно работник милиции или переодетый преступник?

Януша Качановского больше устраивал второй вариант, но ведь нельзя исключать и первый. В конце концов, люди есть люди. Огромная сумма в семь с лишним миллионов могла соблазнить и работника милиции.

И еще одно обстоятельство привлекло внимание майора, когда он перечитывал материалы. Давая показания в надажинском отделении милиции, шофер похищенной машины утверждал, что она прошла техосмотр всего неделю назад. Возможно ли, чтобы аккумулятор при этом не проверяли? Ковальский утверждал, что милиционер — настоящий или нет — на его глазах поворачивал ключ зажигания, но стартер не схватывал. Может, аккумулятор сел? Но когда? Ведь машина проехала из Надажина до Варшавы, до здания Госбанка и обратно, почти до самого Надажина, то есть более пятидесяти километров.

Если бы генератор не давал зарядки, рассуждал следователь, на приборном щитке загорелась бы красная лампочка. Не заметить этого Ковальский не мог. А может, видел, да рассчитывал дотянуть до завода?

Но ведь возможен и такой вариант: водитель находился в сговоре с теми, кто поджидал на шоссе. Тогда милиционеру достаточно было только сделать вид, что он поворачивает ключ зажигания.

А остальные?

Взять хотя бы охранника. Как послушно он вышел из машины, а потом, когда «фиат» рванул вперед, даже и не пытался прибегнуть к оружию. Почему, выходя из машины, он не захватил с собой кожаной сумки, лежащей рядом с ним? Ну ладно, допустим, он не взял сумки, так как она мешала бы ему толкать машину. Но он мог передать ее кассирше Кристине Палюх — той-то не надо было помогать мужчинам.

Естественно, что на эти и многие другие вопросы Януш Качановский пока не находил ответа. Сначала он хотел вызвать троицу потерпевших во дворец Мостовских и там обстоятельно их допросить, но, подумав, отказался от этого. Люди и так потрясены случившимся, надо дать им возможность немного прийти в себя. Трудно предположить, что все они были сообщниками похитителей. Но один из них — возможно.

Первый раз лучше поговорить с ними на месте, в Надажине, решил следователь. В управлении они будут чувствовать себя скованно. Заодно неплохо и на заводе осмотреться, да и побеседовать с начальником местного отделения милиции Зигмунтом Доманецким.

Майор снял трубку и набрал номер своего начальника.

— Мне хотелось бы немедленно поехать в Надажин, — сказал он Немироху.

— Я уже распорядился, — ответил полковник, — машина ждет. А по возвращении зайди ко мне, вместе подумаем, как быть дальше.

— Слушаюсь, — ответил майор и хотел уже положить трубку.

— Минуточку, — остановил его полковник. — Я позвонил в надажинское отделение милиции и предупредил Доманецкого, что ты через часок будешь у него.

«Сущий дьявол, все-то он предусмотрел», — пробормотал Качановский себе под нос и отправился в путь.

Глава III МНОГО ВОПРОСОВ, МАЛО ОТВЕТОВ

Качановский приказал остановить машину, не доезжая до Надажина, в том месте, где шоссе ныряло в небольшую ложбину меж двух холмов. Подъем был так невелик, что даже водители малолитражек проезжали здесь на прямой передаче. И все же толкать «фиат» по склону вверх смогли бы только двое, а уж если потребовалось разогнать до такой скорости, чтобы запустить мотор, толкающих должно было быть никак не меньше трех. Так что указание милиционера, чтоб охранник вышел и помог толкать машину, не могло вызвать подозрений. Точно так же, как и его просьба к кассирше.

— Эти ловкачи все точно рассчитали, — заметил шофер милицейской машины, после того как они с майором произвели следственный эксперимент: попробовали вдвоем втолкнуть вверх по склону служебную машину. — Ведь даже то, что, немного отъехав, машина остановилась, было психологически верно рассчитано. Если бы похититель сразу газанул, охранник тут же сообразил бы, чем дело пахнет, и вспомнил бы о пистолете. Или попытался бы задержать второго. А так они спокойненько направились к машине, которая якобы ждала их, второй же тем временем успел смыться.

Майор даже не спросил, откуда это сержанту Адамскому настолько хорошо известны все подробности происшествия. Он знал, что самыми информированными людьми в управлении милиции были именно шоферы. В данном случае майор не мог не согласиться с замечаниями опытного водителя. Действительно, план нападения на заводскую машину был продуман до мелочей и осуществлен удивительно четко.

Старшина Доманецкий, должно быть, поджидал у окна, потому что милицейская машина из Варшавы не успела еще остановиться, а начальник отделения уже стоял навытяжку перед майором.

Доманецкий очень волновался. Оно и неудивительно. Более семи лет он возглавлял местное отделение милиции, и за все эти годы ему приходилось иметь дело лишь с мелкими кражами, драками на свадьбах да хулиганством. А тут вдруг угон заводской машины и хищение крупной суммы денег!

Старшина провел майора в служебное помещение под громким названием «Кабинет начальника отделения», о чем свидетельствовала табличка на двери, и, не дожидаясь вопросов, стал докладывать:

— Кристина Палюх, тридцать пятого года рождения, замужем, двое детей. Сын Анджей учится в Политехническом во Вроцлаве, пытался поступать в Варшаве, не прошел по конкурсу. Дочь Божена заканчивает лицей, в этом году будет сдавать экзамены на аттестат зрелости. Думает поступать на медицинский, но сомневаюсь, что пройдет по конкурсу, учится не очень хорошо. Муж Кристины, Владислав Палюх, — инженер. Как и жена, работает на заводе точных приборов. Говорят, хороший специалист. В Надажине живут более пяти лет. Получили от завода квартиру. До этого он ездил сюда на работу из Варшавы, а она жила и работала в столице.

— Почему же они переселились в эту дыру?

— Да ведь отсюда до Варшавы не больше часа езды автобусом. К тому же год назад они купили себе «шкоду». А в Варшаве вчетвером ютились в однокомнатной квартирке. Ясное дело — тесновато. Здесь они считаются довольно состоятельными людьми, зарабатывают вдвоем около двенадцати тысяч в месяц: она четыре, и он восемь. Жалоб на них никогда не поступало.

— Ну, теперь о шофере.

— Ян Ковальский, — начальник отделения, как видно, основательно подготовился к предстоящему разговору, так как ни разу не заглянул в разложенные перед ним бумажки, — двадцать девять лет, закончил Варшавский автомобильный техникум. Имеет водительское удостоверение высшей категории — «Е». Его прозвали Янек-балагур, потому что парень он веселый, любит пошутить. Женат, имеет ребенка. Тоже получил квартиру от завода, двухкомнатную. Сейчас жена после декретного взяла еще отпуск без сохранения содержания, потому что у нас только детсад, а яслей нет. Вернее, одни есть, но мест для всех надажинских младенцев не хватает…

— Интересно, почему же такой специалист высшего класса работает шофером на заводской легковушке? Ведь даже водитель автобуса в Варшаве получает гораздо больше. Давно он здесь?

— Да года три. Женился четыре года назад, квартиры у них не было. Жена его жила со своими родителями, он — у себя, с матерью и младшими братьями. А завод пообещал квартиру через год. В Варшаве ему пришлось бы ждать не меньше шести лет. Вообще этими квартирами директор Надольный сманил специалистов со всей Польши. Директор правильно рассудил: будут квартиры, будут и люди. Ну и оказался прав. Говорят, наш завод лучший во всей отрасли. Чуть ли не вся продукция идет на экспорт. Заграничный заказчик валом валит. Пришлось даже построить для иностранцев небольшую гостиницу. Роскошная. Наши называют ее «малый Форум» [14].

— А что еще вы можете сказать о Ковальском? — прервал майор разговорчивого старшину.

— Случается, выпивает, как это у молодежи водится. Но только после работы. Аварий и нареканий не имел. Недавно купил себе битую старую машину марки «БМВ», теперь возится с ней, приводит в порядок. Директор разрешил ему в нерабочее время пользоваться заводской авторемонтной мастерской. Уж над собственной машиной Ковальский корпит, не жалея сил, как новенькая будет. Все говорят.

— Чудес не бывает, — рассмеялся майор, — из металлолома новой машины не сделаешь, как ни старайся.

— Ковальский очень хороший механик, да и денег на ремонт не жалеет.

— Не так их у него, наверное, и много, этих денег. Жена не работает, маленький ребенок…

— Думаю, что со сверхурочными он заколачивает больше пяти тысяч. Надо признать, что Ковальский не белоручка, никакой работой не гнушается. Берется за ремонт и личных машин. А их в Надажине немало. Люди на заводе зарабатывают неплохо, предприятие же за хорошую работу выдает талоны на машины. Так что покупают многие — правда, все больше малолитражки. А ремонтировать машины негде, мастерской у нас нет, ну и получается, что приработок у Ковальского постоянный. Кроме того, я уже говорил, сюда приезжают иностранцы, часто на собственных машинах. Янек-балагур обслуживает и ремонтирует их. Ясное дело, не за злотые. Ковальский не раз хвастался, что иностранцы привозят ему запчасти к его «БМВ».

— Давайте перейдем к охраннику. Его зовут Анджей Балицкий?

— Да, он местный, тут родился. Ему пятьдесят пять, он так называемый рабоче-крестьянин. Здесь у него два с половиной гектара земли, дом, свое хозяйство. Дом новый, года четыре, как его поставил, а вот остальные хозяйственные постройки — сплошные развалюхи. Каждый год откармливает по два-три кабанчика, держит кур и уток. Знаете, как у них бывает — всего понемногу. Ведет хозяйство главным образом жена. Вырастили они четверых детей, все уже взрослые и самостоятельные. Младшенький, Франек, — слесарь на заводе. Одна дочка — зубной врач, живет в Ольштыне, вторая закончила торговое училище и работает в Варшаве, там и живет, семья у нее. А вот старшего сына он на инженера выучил. Тот живет в Силезии, в Катовицах. А может, в Гливицах? Этого обстоятельства я не проверял, но, если надо, уточню.

— Два с половиной гектара в Надажине, под Варшавой? Да это ж золотое дно! Те, кто выращивает и продает в городе овощи, вряд ли имеют больше земли, а деньги гребут лопатой.

— Все это так, — согласился Доманецкий. — К тому же земля у Балицкого неплохая. Займись он выращиванием овощей да еще поставь теплицы — наверняка имел бы больше дохода. Но он этим не занимается, живет тем, что дает ему пашня, а зарплата идет на всякие расходы по хозяйству. Много у нас таких рабоче-крестьян, когда он и крестьянин аховый, и на предприятии толку от него немного. Мог бы приносить пользу государству, если бы взялся за дело серьезно: землю бы обрабатывал как следует, государству сдавал что положено, мог бы и еще прикупить земли или получить надел из государственного земельного фонда, чтобы вести хозяйство по-современному, но Балицкому не хватает умения, ну и желания, наверное, тоже нет. Оно ведь проще сидеть на лавочке с пистолетом на боку, чем гнуть спину на пашне. Только никто из четырех детей не захотел оставаться в хозяйстве.

— А что еще вы можете сказать о Балицком?

— Да он вообще-то порядочный человек. Спокойный. Даже если напьется, жену не бьет, на улице не буянит. Судимости нет, как и у остальных двоих. Ну что еще о нем сказать? Пожалуй, больше и нечего.

— Немного же вы мне сообщили, старшина. И вообще, то, что я узнал от вас, я с успехом мог бы узнать из документов в паспортном столе, а я надеялся, что вы мне расскажете поподробнее.

— Так что же я еще могу сообщить? — оправдывался Доманецкий. — Все это спокойные люди, неприятностей с милицией не имели. О таких, как правило, милиция немного знает, нет у нее причин ими интересоваться. Другое дело — какой-нибудь воришка, или хулиган, или те, что вечно толкутся у пивного ларька. Вот их мы хорошо знаем, за ними присматриваем.

Объяснение начальника отделения было логичным. У милиции и без того слишком много работы и нет ни времени, ни необходимости заниматься гражданами, не нарушающими общественный порядок, не вступающими в конфликт с законом. Майору не оставалось ничего другого, как, распрощавшись с разговорчивым старшиной, отправиться на завод точных приборов.

Когда Януш Качановский шел по длинному коридору административного здания, разыскивая кабинет директора, внезапно распахнулась дверь, и из нее выскочила какая-то девушка, налетев на майора с такой силой, что он буквально с трудом удержался на ногах.

— Ох, извините. — Она вспыхнула от смущения.

— Ничего, ничего, напротив, очень приятно. — Майор уже успел заметить, что незнакомка весьма хороша собой: короткие волосы, прямой носик, красивые голубые глаза.

— Что вы здесь делаете? — спросила она.

— Ищу семь миллионов злотых. Прошел слух, что у вас их похитили. Может быть, вы знаете, где они?

— Знала бы — уж я бы нашла им применение, — рассмеялась та.

— А если серьезно — я ищу кабинет директора. Не проводите ли меня?

— Так вы из милиции? — Большие глаза девушки раскрылись от любопытства еще шире. — Ищете, значит, своего коллегу, который нашу зарплату заграбастал?

— Да, я действительно из милиции, майор Качановский, разрешите представиться. А почему вы думаете, что преступник — мой коллега?

— Так ведь он был в милицейской форме, в белой фуражке, с жезлом в руке. Все на заводе только и говорят об этом! Вот интересно, найдете ли вы его? Я лично думаю — нет.

— Почему же?

— Раз уж они ухитрились украсть семь миллионов, то наверняка сумеют и спрятать их как следует. И сами скроются, хоть под землей. Не для того они рисковали, чтобы попасться. Ну а еще… — девушка заколебалась было, но потом решительно закончила: — Ну а еще — разве вы решитесь признать, что милиционер мог оказаться бандитом!

— Именно этого человека, поверьте мне, мы будем искать особенно старательно. И найдем. Из-под земли достанем, как вы изволили выразиться. Но только с вашей помощью.

— Любой с нашего завода охотно поможет вам. Но что, например, лично я могу сделать?

— Вы и в самом деле хотите нам помочь?

— Разумеется. — Девушке приятно было услышать, что она в силах оказать помощь этому интересному мужчине с седеющими висками.

— Вы здесь живете?

— К сожалению, нет. Одиноким директор не предоставляет жилплощадь. В лучшем случае — комнату в общежитии. Приходится каждый день добираться из Варшавы на автобусе.

— Так ведь это здорово, что вы варшавянка! Если у вас найдется время, давайте встретимся сегодня в пять часов в кафе «Новый Свят». Знаете, то, что на углу Свентокшиской и Нового Свята? В зале на первом этаже. Там я и объясню вам, в чем будет состоять ваша задача. Разумеется, наш уговор должен остаться в тайне.

— Хорошо, в пять часов я там буду.

— Ну а сейчас покажите мне, пожалуйста, где здесь кабинет директора.

— Это на следующем этаже. Третья дверь налево. Павлик, проводи пана майора к директору, — попросила она проходившего мимо молодого человека, улыбнулась на прощанье и с достоинством вошла в комнату, откуда только что стремительно выскочила.

Когда секретарша доложила о прибытии майора Кача-новского из Варшавы, директор вышел в приемную встретить его.

— Очень неприятная история, — сказал он, поздоровавшись. — Неприятная для нас обоих.

— Почему же для обоих? — удивился майор. — Ведь пострадали только вы. Потеряли более семи миллионов наличными, да еще автомашину в придачу.

— Машина не в счет, — сказал директор. — Рано или поздно похитители ее бросят. Что же касается денег… В общем балансе наших оборотов это отнюдь не астрономическая сумма. Говоря так, я имел в виду не материальные аспекты дела.

— А какие же?

— Моральные. С одной стороны, милиционер, похищающий деньги…

— Ас другой? — улыбнулся майор. Поистине бессмертна история кёпеникского сапожника[15]. Достаточно человеку надеть мундир, и окружающие уже ни минуты не сомневаются, что он именно тот, за кого себя выдает.

— Ас другой — его сообщник или сообщники на заводе.

— Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду.

— Так ведь это же ясно. Преступникам не удалось бы столь четко осуществить заранее подготовленное ограбление, не будь у них на заводе сообщников.

— Вы подозреваете, пан директор, кассиршу Кристину Палюх?

— Боже избави! Я совершенно убежден, что наша кассирша, проработавшая здесь столько лет, не имеет к ограблению ни малейшего отношения. Я готов поручиться за нее.

— Тогда, значит, шофер Ковальский?

— Ни в коем случае! Это очень порядочный молодой человек.

— Остается охранник Анджей Балицкий.

— Исключено. Может, он не очень умен и не слишком трудолюбив, но это наверняка честный человек. Да и не было ему никакого расчета идти на такой риск. У него свое хозяйство, неплохая зарплата, работа нетяжелая. Несколько лет до пенсии. Дети устроены. Нет, эта авантюра не для него.

— Пан директор, семь миллионов — огромная сумма. Она могла ввести в соблазн, как вы считаете, работника милиции, но с таким же успехом и кассиршу, и шофера, и охранника, а не исключено, что и кого-нибудь из руководящих работников завода.

Директор помолчал.

— Может быть, вы и правы, майор. Но в одном я убежден: сообщников бандита в милицейской форме, — теперь он выражался не столь категорично, — следует действительно искать на нашем заводе.

— Почему вы так думаете?

— Да просто доверяю своему чутью.

— А ваше чутье не подсказывает, где именно следует искать преступников?

В ответ директор рассмеялся, но тут же опять принял серьезный вид.

— У меня никаких подозрений, — сказал он, — но мне бы хотелось обратить ваше внимание на то обстоятельство, что оба преступника, как мне сказали, были молодыми людьми. В возрасте двадцати — двадцати трех лет. Пани Палюх и охранник Балицкий люди далеко не молодые, да и шофер Ковальский постарше бандитов. По-моему, логично искать сообщника или сообщников в среде молодых. У нас на заводе их много, но именно среди этой возрастной категории наблюдается самая большая текучесть. Так же, впрочем, как и всякого рода дисциплинарные проступки.

Качановский покачал головой:

— Уважаемый пан директор, я мог бы привести десятки и даже сотни примеров, когда за молодыми преступниками стоял «мозг», зачастую раза в три старше их. Он все продумывал, а молодые были лишь исполнителями его планов. Ему же, кстати, доставалась львиная доля добычи.

— Так с чего же вы думаете начать? — спросил директор.

— Мне бы хотелось собрать как можно больше сведений по делу, пусть даже имеющих к нему самое отдаленное касательство. Вас бы я попросил рассказать обо всех обстоятельствах, связанных с выдачей зарплаты. Вы не возражаете? Тогда приступим. Кто мог знать, что именно во вторник, шестого сентября, машина поедет в банк за деньгами?

— Поездки за деньгами ни для кого на заводе не секрет. Зарплата у нас выдается два раза в месяц, шестого и двадцатого. По этим дням мы посылаем кассиршу в Варшаву, в банк. Обычно машина отправляется около десяти утра, возвращается к двенадцати. Пани Палюх — наш главный кассир. В выдаче зарплаты ей помогают другие работники бухгалтерии. Зарплата выдается по цехам, причем дело у нас организовано так, что первая смена получает деньги в конце рабочего дня, а вторая — в начале. Работники в бухгалтерии опытные, и выдача зарплаты всегда проходит быстро, без сучка без задоринки. Ах, да… за исключением последней. Пришлось ее перенести на другой день, снова взять в банке деньги.

— За зарплатой всегда ездила пани Палюх?

— Да. Кроме тех случаев, когда она была в отпуске или болела. Тогда ее кто-нибудь заменял. Но это случалось нечасто.

— А теперь, пожалуйста, расскажите о шофере Ковальском.

— У завода есть две легковые машины, — начал директор. — К одной прикреплен шофер, этот самый Ян Ковальский, вторая без шофера: на ней ездят сотрудники, имеющие права. По служебным делам, разумеется. Кроме того, как руководящий состав, так и инженерный персонал пользуются своими личными автомашинами, если им приходится выезжать по делу, а служебные машины заняты. Для этого им выделяется специальный «лимит километража», который оплачивается заводом. За получкой мы всегда посылаем Ковальского. Один только раз, когда Ковальский был в отпуске, его машину вел другой шофер. У нас на заводе несколько грузовиков и один автобус, который ежедневно привозит и отвозит рабочих и служащих, живущих в Варшаве. Часто какая-нибудь машина стоит на ремонте, так что замену Ковальскому легко найти.

— Ваша автомастерская работает в две смены?

— Вообще-то в одну, но в случае необходимости люди остаются и на две смены, и даже на ночь. Сверхурочно.

— Говорят, в этой мастерской Ковальский делает и «левую» работу?

Надольный слегка смешался:

— Какая там «левая»! Просто у многих наших сотрудников есть собственные машины. А автомастерских в Надажине нет. Ну я и разрешил Ковальскому в нерабочее время помогать сотрудникам в ремонте. Знаю, это не по правилам, но, если хочешь удержать людей, имея под боком такого конкурента, как столица, приходится идти на некоторые компромиссы. Взять того же Ковальского. Не будь у него дополнительных заработков, не дай ему завод квартиру, он бы здесь не остался. Да вы и сами знаете, как трудно заполучить хорошего специалиста предприятию в тридцати километрах от столицы.

— Теперь, пожалуйста, об охраннике Балицком.

— На заводе двенадцать охранников. Работают они по такому принципу двенадцать часов дежурят, потом двадцать четыре часа отдыхают. Все, как один, из так называемых рабоче-крестьян. Их это расписание очень устраивает: после тяжелой работы в поле они отдыхают на службе. Вообще у нас на заводе много рабоче-крестьян, и, признаюсь вам, они доставляют массу хлопот.

— Чем же? Ведь они-то, надеюсь, в Варшаву не рвутся?

— К счастью, нет. Дело в другом. Ведь этот самый рабоче-крестьянин на самом деле и не рабочий, и не крестьянин. Заводы такоготипа, как наш, все меньше нуждаются в неквалифицированной рабочей силе, все больше им требуются специалисты. А у рабоче-крестьянина нет ни времени, ни желания получить специальность. Работу на заводе он рассматривает лишь как источник некоторого дополнительного дохода. Что же касается их крестьянского труда, то они, как правило, ведут экстенсивное хозяйство. Эту проблему следует как-то решать в общегосударственном масштабе.

— И решать не нам с вами, — улыбнулся Качановский. — А пока меня интересует конкретно Анджей Балицкий.

— За деньгами обычно едет один из четырех охранников, дежурящих в этот день.

— Кто их назначает?

— Теоретически я или мой заместитель по административной части, а практически моя секретарша.

На этом майор решил пока закончить разговор с директором.

— Мне бы хотелось поговорить с теми тремя голубчиками.

— Мой кабинет в вашем распоряжении.

— Зачем же мы будем вам мешать? Может, найдется другое помещение?

— Нет, нет, вы не помешаете. У меня намечено совещание с заведующим отделом снабжения, мы поговорим в его кабинете. Вам прислать всех троих сразу?

— Нет, лучше по одному. Я начал бы с шофера.

— Хорошо. Сейчас распоряжусь, чтобы секретарша вызвала его. А потом вы сами, пан майор, скажете ей, кого вызвать следующим. — Директор попрощался.

Вскоре открылась дверь и вошел Ян Ковальский. Измазанный комбинезон и наскоро вымытые бензином руки красноречиво говорили, от какого занятия его оторвали. Да и он сам начал именно с этого:

— Теперь у меня машины нет, так я в мастерской работаю. Извините, что в таком виде…

— Ничего, ничего. Я майор милиции. — Качановский счел нужным представиться, так как он был в штатском. — Мне бы хотелось услышать поподробнее, как случилось, что у вас на глазах увели машину с деньгами?

— А, понимаю. Вы небось думаете, что я сообщник? Вы приехали арестовать меня? Но клянусь, я ни в чем…

— Садитесь вот сюда, — майор указал на стул. — Пока это неофициальный допрос, у нас еще будет время его провести, а сейчас мне хотелось бы получить от вас кое-какие сведения. Никто не утверждает, что вы являетесь соучастником преступления, хотя я, как ведущий следствие по данному делу, не могу этого полностью исключить.

Ковальский сел на указанный стул.

— Ну рассказывайте же, как было дело. И поподробнее.

— Поехали мы, значит, в Варшаву, чтобы взять деньги из банка. Пани Палюх, охранник Балицкий и я. В банке немного задержались, потому что была очередь. А еще пани Палюх нужно было какие-то перечисления сделать, что ли.

— Во сколько вы отправились обратно?

— Когда мы выходили из банка, на часах было без пятнадцати одиннадцать.

— А во сколько вас остановил милиционер на шоссе?

— Я не смотрел на часы. Думаю, около половины двенадцатого. Пока я торчал перед светофорами, пока выбрался из города, полчаса прошло, не меньше. Ну и по шоссе минут пятнадцать ехали. Когда я везу деньги, не гоню, больше восьмидесяти не выжимаю.

— Так как же все произошло?

— Значит, въехали мы на горку. Ту, первую, у Надажина. Вижу, внизу стоит инспектор. С мотоциклом. Рядом с ним парень в штатском — должно быть, общественный инспектор или дружинник. Перед нами ехало много машин, но они никого не останавливали. И только когда я подъехал ближе, он махнул жезлом.

— Кто?

— Известно кто. Милиционер.

— Как он выглядел?

— Обыкновенно. В белой фуражке, в руке жезл.

— Старый, молодой?

— Молодой. Помню, я еще удивился, что капрал такой молодой. Видно, сразу после армии пошел в милицию.

— Опишите его внешний вид.

— Да ведь я, пан майор, специально его не разглядывал. Знаете, любой водитель, пусть он даже чист как стеклышко и машина в полном порядке, все равно нервничает, если его останавливают. Теперь то и дело норовят влепить штраф в пятьсот злотых, это вам не шуточки.

— Так, ни за что ни про что, влепить?

— Да ведь они всегда правы. Всегда найдут к чему придраться. Вот, например, запачкалось по дороге ветровое стекло — плати. Как липку обдерут.

— Вас обдирали?

— Меня-то нет. А вот дружкам моим приходилось выкладывать денежки ни за что, лишь бы отделаться. Рассказывали мне.

— И вы им верите? — улыбнулся майор.

— Что платили штраф, это точно. А вот за что…

— Ну ладно, продолжайте.

— Значит, так, когда я свернул на обочину и заглушил мотор, этот милиционер стал проверять мои документы. Ясное дело, они у меня в полном порядке. Потом он прицепился к освещению. Думаю, явно ищет, к чему бы придраться, чтобы содрать с меня пять сотен. Но ничего у него не вышло: со светом у меня тоже все было в ажуре. Но он не отступился, такой въедливый попался. Велел мне выйти из машины, тормоза ему, видите ли, надо проверить, не западает ли педаль и нет ли люфта на руле. Вижу, решил он меня доконать, и я совсем разнервничался. Но тормоза тоже оказались в порядке. И руль. Ну, думаю, теперь уж все. Так нет, он взял и повернул ключ зажигания. И — тихо. Я прямо ушам не поверил. Голову даю на отсечение, что аккумулятор был в порядке. И в Надажине, и в Варшаве мотор заводился сразу же, с первого оборота.

— Но ведь что-то могло случиться во время езды? Например, окислилась клемма.

— Тогда бы зажглась красная лампочка.

— Ну ладно, и что же дальше?

— Этот чертов милиционер обрадовался. Аккумулятор сел, говорит. Я тогда сам просунул руку через открытое окно и повернул ключ. В самом деле не сработало.

— Вы лично повернули ключ зажигания?

— Лично повернул. И не поверил своим ушам — стартер не работал. Я хотел поднять капот и посмотреть, что такое с аккумулятором, но милиционер не позволил. Нельзя мешать движению на автостраде, сказал, здесь мы создадим помехи для движения другим транспортным средствам. Дурака валял! Ведь машина стояла на обочине и не мешала никакому движению. А он свое твердит: надо подтолкнуть машину, чтобы завести мотор, доехать до завода, а уж там устранять неисправность. Я обрадовался, что он хоть о штрафе не заговаривает. Его помощник все время молчал, не вмешивался и стоял в сторонке, а тут взял и подошел к машине и уперся в багажник, как будто думал, что мы вдвоем справимся. Мы толкали изо всех сил, но машина даже не сдвинулась с места. Хотя теперь-то я сомневаюсь, что он тоже толкал. Только вид делал, должно быть, а толкал я один изо всех сил. Ну вот милиционер и сказал, чтобы нам помог еще и охранник, а пани Палюх попросил выйти из машины — все легче будет. Втроем мы быстро разогнали «фиат», и мотор заработал. Милиционер проехал в горку каких-нибудь семьдесят метров и остановился. Мы поспешили к машине. Я и не заметил, что с нами нет того второго парня. Наверное, он укатил в направлении Варшавы, потому что нас не обгонял, это точно. Мы уже были рядом, когда машина вдруг резко рванула с места и скрылась за пригорком.

— Вы побежали за ней?

— Нет. Все равно бы не догнали. Да и, честно говоря, я думал, что «фараон» хочет нас проучить за этот несчастный аккумулятор. Мне и в голову не пришло, что он смывается на полном серьезе.

— А сумка с деньгами?

— Я как-то совсем о ней забыл. Мое дело вести машину, а не стеречь деньги. Это забота охранника и кассирши. Когда мы поднялись на пригорок и я увидел, как «фиат» мелькнул и исчез за горизонтом, я и тогда ничего не заподозрил, подумал, что милиционер решил нас разыграть, чтобы мы, значит, поволновались и топали пешком, а сам пригонит машину к заводской проходной. И только на заводе я понял, что произошло на самом деле.

— Вы запомнили этого милиционера? Опишите, как он выглядел. Брюнет, блондин?

На этот вопрос шофер не мог дать мало-мальски вразумительного ответа, хотя честно, изо всех сил старался вспомнить.

— Ну а какого он был роста? Высокий?

— Пожалуй, среднего роста. Может, чуть выше среднего.

— А номер на его жетоне вы запомнили?[16]

— Нет, на это я не обратил внимания. Помню только, что на нем была белая милицейская фуражка, а вот белых нарукавников не было. Знаете, таких, какие обычно носят сотрудники автоинспекции.

— Вы это точно помните?

— Мне запомнились его руки на баранке. Белых нарукавников не было.

— Ну а что вы можете сказать о внешности этого человека? Ведь, когда он сидел за баранкой, а вы заглядывали в окошко, можно было его хорошо рассмотреть.

— Да ведь этот зануда так заморочил мне голову, что я смотрел только на ключ. Припоминаю, правда, его куцые усики и довольно внушительные бакенбарды.

— Ну а цвет волос?

— Да вроде шатен.

Затем в кабинет директора был вызван заводской охранник Анджей Балицкий. Он заметил и запомнил еще меньше. Что на милиционере была белая фуражка, а в руке жезл — это он вспомнил. И еще вспомнил, что второй бандит был в голубом джинсовом костюме. И тоже молодой, не старше двадцати пяти.

— В ваши обязанности входило охранять сумку с деньгами, которая в тот момент лежала на заднем сиденье, — строго сказал майор, — почему же вы вышли из автомашины?

— Как это — почему? — удивился охранник. — Ведь пан милиционер велел выйти и пихать машину.

— Надо было взять с собой сумку.

— Эта сумка весила килограммов двадцать, не меньше, ведь пани Палюх взяла в банке много мелочи, чтобы зарплату раздавать. Если бы я держал сумку в руках, как бы я мог толкать машину?

— У вас было оружие. Когда «фиат» рванул с места, вы обязаны были выхватить пистолет, крикнуть: «Стой, стреляю!» А если бы это не помогло, сделать предупредительный выстрел в воздух и в случае необходимости стрелять в похитителя, пока он еще не успел скрыться. Ведь так положено действовать по инструкции?

— Да как бы я стал стрелять в милицию? Чтобы потом до конца жизни в тюрьме просидеть?

Итак, магия мундира действовала безотказно. Даже и теперь, во время допроса, охранник никак не мог взять в толк, что за рулем угнанной машины сидел преступник.

— Я, пан майор, так вам скажу. Велел мне капрал пихать машину, я и пихал. Если бы пани Палюх сказала мне «стреляй», я бы стрелял. Можете меня посадить, но я ни в чем не виноват.

Качановский только рукой махнул. Он отправил охранника и попросил вызвать Кристину Палюх.

Кассирша оказалась очень светлой блондинкой, с волосами такого ровного цвета, что он никак не мог быть естественным, довольно полная, с явно наметившимся вторым подбородком.

Сначала пани Палюх обстоятельно рассказывала, как она получала деньги в банке. При этом не преминула заметить, что шестого сентября выдалась прекрасная погода, светило солнце и было тепло, не то что в августе. Наконец она добралась до самого момента нападения.

— Этот молодой милиционер был такой симпатичный… Кто бы мог подумать, что он сбежит с нашими деньгами?

— Расскажите, как он выглядел.

— У него была такая приятная улыбка, красивые усики и голубые глаза. Очень шел ему его новенький мундир, он так ладно сидел на нем. Вот только ростом он, на мой вкус, не вышел. У моего мужа — метр восемьдесят пять, — с гордостью сообщила кассирша. — Не такой уж он «пальчик»[17]!

— Так какого же роста был человек в милицейской форме?

— Не больше метра семидесяти пяти. Тот, второй, в голубых джинсах, немного повыше. Впрочем, на второго я не обратила особого внимания, потому что он с самого начала держался в сторонке. Помню лишь, что он был с непокрытой головой, волосы темные, тоже стройный.

— Ну а милиционер? Опишите его лицо, волосы.

— Волосы? Я бы сказала — темный блондин или даже шатен. Фуражка была надвинута низко на лоб, так что нелегко было разглядеть, какое у него лицо и волосы. Лицо, пожалуй, круглое, да, скорее круглое, не продолговатое. А мундир совершенно новый, с иголочки. Сидел на нем как влитой!

— А жетон с номером на мундире был?

— Нет. Кажется, нет… Я не обратила внимания.

— Как же это вы оставили в машине семь миллионов злотых?

— Так ведь милиционер попросил выйти, надо было толкать машину, иначе мотор не заводился. Вот и мой муж, когда у него не заводится мотор, особенно зимой, всегда говорит мне: «Кристинка, выйди и подтолкни». Только наша улица идет немного под уклон, так там легче. У нас, пан майор, тоже есть машина, «шкода»…

— Забота о деньгах, — перебил ее Качановский, — ваша прямая обязанность. Вы видели, что охранник вышел из машины и не взял с собой сумки с деньгами. Значит, ее должны были взять вы.

— Она лежала на заднем сиденье. А потом, знаете, какая она была тяжелая? В банке взяла мелочью десять тысяч злотых. Монеты по пятьдесят грошей, по одному злотому, по два, пять, десять и двадцать злотых. Это была такая тяжесть, что я с трудом дотащила сумку до машины. Согласно инструкции, Балицкий шел тогда рядом, охраняя меня.

— В банке-то ничего не произошло, а вот на шоссе…

— А на шоссе был милиционер. Мы уважаем нашу милицию, никому и в голову не пришло, что это бандит и вор.

— Вас не удивило, что парень был слишком молод для капрала?

— Главное, что он был милиционером, потому мы его и слушались. Мундир, нашивки капрала. Ну а что молод… Теперь ведь везде ставка на молодежь. И вообще, он был очень симпатичный и не вызывал никаких подозрений.

То, что говорила женщина, было логично и убедительно. Сам майор невольно подумал, не повел бы он себя точно так же, окажись на их месте. Не станешь же упрекать их за то, что ни шофер, ни пассажиры не потребовали от представителя милиции предъявить свое удостоверение.

Для следователя было уже ясно, что от этих людей он больше ничего не добьется. Конечно, они совершили оплошность, оставив в машине сумку с деньгами, но даже самый суровый судья вряд ли квалифицировал бы это как преступление, скорее всего, им вменили бы в вину халатность.

В Варшаву Януш Качановский вернулся далеко не в радужном настроении.

Глава IV ГИПОТЕЗ МНОГО, ТОЛКУ МАЛО

— Полковник уже три раза спрашивал о вас, — такими словами встретила Качановского секретарша, — приказал, чтобы по возвращении вы немедленно зашли к нему.

— У меня сегодня счастливый день, — пошутил майор, — полковнику второй раз требуется мой совет.

— Ну что у вас нового? — нетерпеливо спросил полковник, как только Качановский вошел в его кабинет.

Нетерпение его можно было понять. Совершено крупное хищение, в котором замешан работник милиции. Все это не могло не беспокоить Главное управление, и оно наверняка оказывало давление на полковника, требуя скорейшего расследования.

Майор подробно рассказал обо всем, что ему удалось установить в течение дня.

— И знаешь, одно обстоятельство меня радует, — сказал он, закончив доклад. — Факты говорят о том, что это был не сотрудник милиции, а переодетый в милицейскую форму преступник.

— Не скажу, что я такого же мнения, — заметил полковник. — Какие же факты, по-твоему, доказывают это?

— А вот какие: отсутствие белых нарукавников, которые сотрудники автоинспекции всегда надевают во время исполнения служебных обязанностей; новенький мундир, а мы знаем, что в милиции в последнее время не выдавали формы, и к тому же капрал слишком молод. Что-то я не встречался с двадцатилетними капралами милиции!

— Неубедительно. Я считаю, что это скорее догадка, чем факт, в основе которого — веские доводы. А те, что ты привел, не такие уж веские. Где преступник взял милицейскую форму? В магазине ее не купишь. Не поступало сведения и о краже в милиции нового мундира.

— В магазине не купишь, это верно. А вот, например, в костюмерной любого театра наверняка найдешь такой мундир. Случается, что родственники умершего милиционера продают его форму. Да что там, в конце концов, любой портной может ее сшить.

— Сомневаюсь, что любой, как ты говоришь, портной принял бы такой заказ.

— Ну что ж, значит, не любой, а такой, для которого главным аргументом являются деньги. Можно найти портного, который за хорошую плату сошьет все что угодно.

— Вот тут ты прав. Именно поэтому я намерен обратиться в Главное управление с просьбой дать объявление о назначении высокого денежного вознаграждения лицам, которые могут сообщить какие-либо сведения по данному вопросу. В объявлении будет сказано, что вознаграждение может получить и портной, который сообщит нам о том, что недавно шил милицейскую форму, или, что гораздо вероятнее, человек, который укажет такого портного. Не очень-то я уверен в успехе, но попытаться стоит. Что касается нарукавников, то автоинспектор обязан надевать их в городе, когда он регулирует уличное движение. На шоссе он, как правило, обходится без них. Возраст преступника — тоже не доказательство. Парню было девятнадцать лет, когда его призвали в армию. Два года службы, потом милицейская школа. В двадцать три года он начал работать. Разве в таком возрасте нельзя выглядеть двадцатилетним?

— Ну что ж, — признал майор. — Может, ты и прав.

— В этом деле обращает на себя внимание одно странное обстоятельство.

— Нетрудно догадаться, что ты имеешь в виду. Осечка с заводом машины?

— Вот именно. Важнейшим моментом во всем проведенном тобой расследовании я считаю показания Ковальского о том, что он сам пытался запустить мотор и что ему это не удалось, так как не сработал стартер. Милиционер, настоящий он или нет — в данном случае неважно, — не мог за те несколько минут, что он сидел за рулем, вывести из строя стартер. Во-первых, не так уж это просто, во-вторых, стоящий рядом Ковальский обязательно заметил бы его манипуляции.

— Значит, уже до этого в машине было сделано все необходимое, чтобы стартер не сработал.

— Вот именно.

— Отсюда следует логический вывод, который, впрочем, напрашивался с самого начала, что у похитителей был сообщник на заводе точных приборов. Ведь даже человек, очень далекий от следствия — я имею в виду директора Надольного, — сразу подумал об этом.

— Из этого неизбежно вытекает и еще кое-что: сообщник не только хорошо знаком с порядками на заводе, не только прекрасно знает, когда и как доставляются деньги, он имеет свободный доступ к машине Ковальского.

— Вероятней всего, это кто-нибудь из работников автомастерской. Надольный сказал мне, что завод располагает довольно большим количеством машин, ремонт которых производится в заводской мастерской. И, как показал Ковальский, его «фиат» всего неделю назад проходил там техосмотр.

Полковник Немирох покачал головой:

— Извини, но ход твоих рассуждений примитивен. Слишком все просто у тебя получается. И легко. А ведь преступники отнюдь не глупы. Вся операция проведена ими четко, без сучка без задоринки, а тут они вдруг допускают такой просчет? Не могли же они не понимать, что и Ковальский, и мы первым делом обратим внимание на несработавший стартер, а виновников будем искать в первую очередь среди рабочих мастерской. Сколько их там работает, человек пять, не больше? Кроме того, не забывай, что Ковальский сам механик по образованию, ну и практика у него немалая. В профилактическом ремонте или техосмотре своей машины он наверняка сам принимал участие и заметил бы, если бы что-то оказалось не так. Я считаю более вероятным, что машиной занялся человек, который сам не работает в мастерской, но имеет возможность бывать там. А впрочем, что это мы все время говорим о мастерской? Разве «подправить» стартер в машине Ковальского можно только там? Разве нельзя было сделать это, скажем, вечером или ночью, когда машина находилась в гараже? Послушай, а есть ли у них вообще гараж?

Майор смутился.

— Признаюсь, об этом я как-то не подумал. Я только побеседовал с директором завода и тремя потерпевшими. С территорией завода я пока не ознакомился. Впрочем, я наведаюсь туда еще не раз и не два, а назавтра я велел всем троим явиться к нам для дачи официальных показаний.

— Как ты думаешь дальше вести следствие?

— Мне представляется, что оно должно идти в двух основных направлениях. Первое — поиски вишневого «фиата». Надо установить, какой путь он проделал с места похищения, может, кто-нибудь его заметил и обратил внимание на водителя, и нам удастся получить более точное описание человека в форме милиционера. Есть надежда, что при тщательном осмотре машины эксперты обнаружат следы, оставленные похитителями. Наконец, мы увидим, каким образом была «подправлена» электропроводка «фиата». Сама идея, ее исполнение и другие детали могут кое-что подсказать.

— Сомневаюсь, что, даже если мы найдем машину, она наведет нас на след преступников, — заметил полковник. — Ведь теперь любой читатель детективных романов располагает элементарными познаниями в области дактилоскопии, и о микроследах все слышали. Прежде чем бросить машину, преступники старательно ее вычистят. А вернее всего, ее просто сожгут.

— Не так-то легко уничтожить все микроследы.

— А я все-таки больше надеюсь на магию денег. Нам известно, что по крайней мере двое из преступников — молодые люди. Скорее всего, шайка состояла из трех, максимум четырех человек. Даже если допустить, что двое остальных — люди постарше, а значит, более опытные и выдержанные, то они какое-то время будут в состоянии противостоять искушению тратить деньги. Что же касается молодых, они долго не выдержат.

— Ну что ж, может, ты и прав, — согласился Качановский. — Если разделить на четверых, то каждый получил почти по два миллиона. А если их трое — по два с половиной.

— Деньги большие. Положив их в карман, трудно удержаться от желания потратить хоть немного. Ходить каждый день на работу, получать небольшую зарплату и отказывать себе в покупке выставленных в витринах магазинов дорогих вещей, которые так доступны… А ведь можно купить и машину, и квартиру.

— Я убежден, что пока денежки хорошенько припрятаны. Не думаю, чтобы кто-нибудь из них рискнул потратить хотя бы грош.

— Ладно, посидят они со своими денежками неделю, две. Ну месяц. Может, и год выдержат. Но ведь начнут же они их тратить в конце концов?

— Неужели ты думаешь, что я так долго буду вести следствие? Вот уж не ожидал от тебя, спасибо, — обиделся майор.

— Да я вовсе тебе этого не желаю, но сколько таких примеров, когда преступник предстает перед судом лет через десять после совершения преступления, а случается, и позже. Я не сомневаюсь, что мы распутаем и это дело. А вот когда — трудно сказать. Ты и сам видишь: пока не за что ухватиться. На подозрении никого нет.

— Э, нет, подозреваемые имеются. И в большем количестве, чем хотелось бы. Три тысячи пятьсот человек, ровно столько, сколько работает на заводе точных приборов в Надажине. Я уверен, что хотя бы один преступник находится среди них и там его следует искать. Сообщника тех, что действовали на шоссе. А может быть, и главаря, автора идеи ограбления. Не исключено, что он сам и поработал над машиной Ковальского.

— Три тысячи пятьсот человек, говоришь? Порядочная толпа. Было бы лучше, если бы количество зачисленных тобой в подозреваемые было поменьше, зато у тебя было бы побольше конкретных подозрений.

— Будут, — уверенно заявил Качановский. — Очень скоро из этой толпы я отсею тех, кто вне подозрений. Из оставшейся небольшой группы мы легко выделим одного-единственного, того самого, которого ищем.

— Слишком уж ты самоуверен. Не надейся, что это получится так легко и быстро, как ты считаешь. Ведь ты сам говорил мне, что с согласия дирекции Ковальский часто ремонтировал в мастерской машины, принадлежащие сотрудникам завода. Раз это разрешалось Ковальскому, то наверняка разрешалось и другим, прежде всего, надо полагать, владельцам автомашин. Тем, разумеется, которые любят в них копаться. Из них любой мог переделать электропроводку в «фиате».

— Я уже сказал тебе, что начать надо с тех, кто имеет доступ к мастерской.

— Сомневаюсь, что на заводе ведут учет тех, у кого есть доступ.

— Начну с установления владельцев машин, работающих на заводе.

— Кое-кто из них живет в Варшаве, их машины, естественно, там и зарегистрированы.

— Я это тоже имею в виду, мы возьмем на заметку всех рабочих и служащих завода, владельцев автомашин. Даже если последние записаны на родственников или знакомых. А потом постараемся осторожно выявить, кто из них в последнее время чинил свою машину на территории завода. Очень удачным для следствия я считаю то обстоятельство, что машина Ковальского прошла техосмотр всего за неделю до угона.

— Почему?

— Потому что это значительно сужает временные рамки. Ведь механики, которые производили техосмотр, да и сам Ковальский, принимавший в нем участие, сразу бы заметили, что к кабелю, соединяющему аккумулятор со стартером, подсоединен еще какой-то проводок.

— Объясни, что ты имеешь в виду, — попросил полковник. Он сам имел автомашину, но в технике не разбирался.

— Это же очень просто. Стартер не сработал при включенном зажигании по той причине, что в сеть наверняка был вмонтирован выключатель. Я думаю, его спрятали под приборной доской. Усаживаясь за руль автомашины, «милиционер» незаметно разъединил сеть — скорее всего, коленом нажал на кнопку выключателя. Вот почему можно было сколько угодно поворачивать ключ зажигания — и все без толку. А такого проводка и выключателя, даже укрытого под приборной доской, нельзя было не заметить во время техосмотра.

— А разве Ковальский не мог заметить его позже? Ведь ему наверняка приходилось поднимать капот, ну хотя бы для того, чтобы проверить уровень масла.

— Если автомашина всего несколько дней назад была в мастерской, у него не было нужды заглядывать под капот. Масло ему сменили, а за неделю он не так уж много и наездил.

— А я вот проверяю чуть ли не каждый день.

— Потому что ты ездишь на старом драндулете. Да и тебе достаточно проверять каждые пятьсот километров. Ну ладно, вернемся к нашим баранам. Установить, кто за последнюю неделю пользовался услугами мастерской, будет не так уж трудно. Думаю, что толпы тут не наберется — всего каких-то человек десять.

— И ты уверен, что среди этих десяти находится преступник?

— Уверен на все сто.

— Я настроен не столь оптимистично. Боюсь, что в этом деле нас подстерегает еще много сюрпризов. Как бы кое-кому не поломать зубы, разгрызая этот крепкий орешек.

— А я верю в свою счастливую звезду, ведь до сих пор удача мне сопутствовала. Почему же теперь все должно пойти иначе?

— Мне представляется целесообразным, — сказал полковник, — внедрить на завод одного или двух наших людей. Пусть поработают, осмотрятся, послушают, что говорят. Ну и пусть установят негласное наблюдение за теми, кто, на твой взгляд, внушает наибольшие подозрения.

— Да, это сделаем обязательно, — согласился майор, — и все-таки надо бы иметь информатора и среди заводских. Такой человек может оказаться полезнее наших людей, потому что он свой: знает всех и его все знают.

— Хорошая мысль.

Януш Качановский посмотрел на часы — без четверти пять.

— Засиделись мы, а я как раз договорился о встрече с будущим информатором. Надо дать необходимые инструкции. Так что я просил бы, товарищ полковник, разрешения уйти.

— Держу пари, что твой информатор — женщина.

— Вы угадали.

— Красивая?

— Ничего.

— Рыжая?

— На сей раз блондинка.

— Бога ты не боишься, Янушек. Ох, не доведут тебя до добра эти бабы. То одна, то другая. Вот и теперь: не успел приехать в Надажин, а уже нашел себе кого-то.

— Да чего ты ко мне привязался? Разве я совершаю что-то предосудительное?

— А ведь у тебя, можно сказать, под самым носом пропадает расчудесная блондинка. — Полковник Немирох уже давно пытался сосватать другу свою секретаршу. — Яночка очень расположена к тебе. Из вас вышла бы на редкость хорошая пара.

— Да я ведь исключительно в интересах следствия… Сам же только что мне сказал: большая удача иметь своего человека среди заводских. Моя ли вина в том, что таким своим человеком оказалась девушка, и к тому же красивая? Просто так получилось.

— У тебя всегда так получается.

— Извините, полковник, но мне уже и в самом деле пора. А до кафе «Новый Свят» расстояние порядочное.

Симпатичная блондинка, которую, как выяснилось, звали Эльжбета Ярот, немного опоздала — ровно на столько, чтобы этот интересный офицер милиции не возомнил о себе чего не следует. Януш с удовлетворением отметил, что девушка успела сменить платье.

Эльжбету немного удивило, что майор сразу же начал деловой разговор. В нескольких словах он изложил ей задачу. Во-первых, просил ее осторожно, ненавязчиво порасспросить людей на заводе, кто в последнее время чинил свою машину в заводской мастерской. Кроме того, ей рекомендовалось слушать и запоминать все, что говорят об ограблении.

— А нет ли у вас знакомых в отделе кадров? — поинтересовался Качановский.

— Я работала там два года, а потом перешла в отдел снабжения. Так что в отделе кадров я всех знаю, у меня там есть даже подружки.

— Это замечательно! Надо как бы ненароком узнать от этих ваших подружек, кто за последнее время уволился с завода.

— А это так важно?

— Не знаю. Быть может, собранные вами сведения пойдут псу под хвост, но не исключено, что они помогут в поимке преступников.

— Я сделаю все, что смогу, — горячо заверила девушка.

Дальнейший разговор уже к делу не относился. Когда же они уходили из кафе, Эльжбета Ярот даже не пыталась обманывать себя. Майор милиции оказался человеком весьма приятным и очень ей понравился. И она ему, видимо, тоже, так как он попросил ее прийти на следующую встречу через два дня, хотя было ясно, что за столь короткое время она немного успеет узнать.

Глава V НОВАЯ ПРОДЕЛКА ПРЕСТУПНИКОВ

Для майора Качановского настали горячие деньки. Прежде всего необходимо было снять официальные показания с трех потерпевших, на что он ухлопал целый день. К сожалению, ничего нового эти показания не принесли, а лишь повторяли уже известное. Только Ян Ковальский в дополнение к прежним показаниям добавил, что за период между техосмотром и угоном машины он ремонтировал в мастерской две личные автомашины. Одна из них принадлежала заместителю директора, инженеру Адаму Лесневскому, вторая — заводскому мастеру Вацлаву Галецкому.

Кроме того, Ковальский сообщил, что его «фиат» никогда не ставился в гараж по той простой причине, что на заводе вообще не было гаражей. Вернее, были, но уже несколько лет, как их превратили в склады готовой продукции. А для машин директор распорядился построить большой навес рядом с мастерской. В принципе на ночь можно было обе заводские легковушки загонять в мастерскую, но практически это никогда не получалось, так как пришлось бы переставлять находящиеся там машины. Вот поэтому «фиат» ночевал вместе с грузовиками под навесом. Днем же машина, если была не на ходу, обычно стояла перед конторой завода.

Ковальский, опытный шофер, сам высказал предположение, что в его машине «что-то схимичили». Он утверждал, что сделать это во время техосмотра не могли — ведь он лично занимался всей электрикой, поскольку разбирался в ней лучше, чем другие механики.

Водитель также исключал возможность переделки электропроводки в машине в те часы, когда она стояла перед зданием конторы. Как правило, в это время там крутился народ, и если не сам Ковальский, то кто-нибудь другой обязательно обратил бы внимание на любого, кому бы вздумалось копаться в его машине.

Майор лично убедился, что перед конторой, у самого входа в здание, желтой краской размечены на асфальте места стоянки двух заводских легковых автомашин. Метрах в двадцати находилась большая стоянка. Все, с кем разговаривал майор, в один голос утверждали, что заводские «фиаты» никогда не паркуются в другом месте.

Майор пришел к выводу, что (если, конечно, исключить причастность к преступлению самого Ковальского) с электропроводкой «фиата» не могли химичить днем, так как машина либо находилась в рейсе, либо стояла у всех на виду. Но завод работал в две смены, а некоторые цеха — и в три. Обычно Ковальский около четырех часов, после окончания рабочего дня, ставил свою машину под навес. Затем, если подворачивалась «левая» работа, он возился в мастерской, а когда ничего не подворачивалось, отправлялся домой.

Начальник мастерской Роман Валендзяк заявил, что все его люди обычно работают в первую смену. Задерживаются они лишь в тех случаях, когда требуется срочно закончить какой-нибудь ремонт. Как и Ковальский, они тоже, с разрешения директора, иногда чинят в мастерской собственные машины, а также машины своих знакомых. Да, случалось, что и некоторые другие сотрудники завода занимались ремонтом, но всегда с разрешения директора.

Валендзяк утверждал, что в течение всей недели перед угоном машины из посторонних в мастерской бывал лишь Ковальский — и то всего пару раз. Что же касается рабочих мастерской, то на той неделе им пришлось каждый день оставаться после смены — столько надо было сделать! В мастерской проходили техосмотр и ремонтировались два огромных «зубра», которым предстояло отправиться с партией экспортного товара в Францию.

По мнению Валендзяка, никто из его людей не мог быть причастен к преступлению. С завода они уходили все вместе, а во время сверхурочной работы никто не смог бы копаться в машине Ковальского. Это сразу же вызвало бы подозрения и у самого Валендзяка, и у остальных.

Обычно к каждой автомашине имеется два набора ключей. Один из них находился у Ковальского, а вот где был второй? Майор выяснил, что дубликаты ключей ко всем конторским помещениям, заводским цехам и автомашинам хранились в проходной, причем ключи к автомашинам висели в особом застекленном шкафчике. В шкафчике был замок, но он оказался незапертым. Впрочем, замок был настолько прост, что его можно было бы открыть и с помощью булавки. Вахтеры, сидящие в проходной, не могли вспомнить, запирался ли шкафчик когда-нибудь вообще.

В проходной все время дежурил вахтер, но тем не менее подойти незаметно к шкафчику и вынуть из него ключи от вишневого «фиата» мог практически любой. Заполучив же ключи, смастерить дубликаты на таком заводе было сущей безделицей.

Ночью территорию завода полагалось охранять двум охранникам. Один из них обычно сидел в проходной, а второй обязан был находиться снаружи. Обход огромной территории с несколькими заводскими зданиями сторож должен был совершать ежечасно. Впрочем, на заводе и ночью не затихала работа. Некоторые цеха, с непрерывным циклом, трудились круглосуточно. Первая смена заканчивала работу в 14 часов, вторая — в 22 часа, а ночная — в 6 утра. А поскольку в сентябре смеркается уже довольно рано, любой рабочий из второй смены, не говоря уж о третьей, мог незаметно проскользнуть под навес и произвести с «фиатом» любые манипуляции.

Под навес машины ставились багажниками наружу. Незаметно подобравшись к ним, можно спокойно поднять капот и копаться там сколько душе угодно, не боясь быть замеченным.

Ян Ковальский припомнил, что с момента техосмотра до угона машины он один раз поднимал капот, чтобы проверить, не вытекает ли масло. Электропроводкой он при этом не интересовался.

Вот так сразу же развеялись надежды майора Качановского на то, что удастся быстро выявить группу лиц, среди которых мог бы отыскаться сообщник бандитов. Ведь практически таким сообщником мог оказаться любой рабочий второй или третьей смены. Всего-навсего около двух тысяч человек. Попробуй найти среди них одного-единственного! Однако другого пути не было. Нужно проделать эту работу. По приказу майора несколько человек занялись изучением личных дел тех, кто в период с первого по шестое сентября (тридцать первого августа был закончен техосмотр «фиата» Ковальского) работал во вторую и третью смены. Были выявлены лица, имевшие в прошлом судимость, взяты на заметку завсегдатаи вытрезвителей и те, кто был известен местной милиции своим хулиганским поведением. К ним добавили хронических прогульщиков и лентяев, злостных неплательщиков алиментов, лиц, пользующихся дурной славой в округе.

Отобрав тех, кто потенциально мог оказаться сообщником преступников, майор распорядился собрать о них как можно больше сведений: материальное положение, отношения в семье и т. д. За некоторыми было установлено наблюдение. Однако в глубине души майор сомневался, что среди этих людей окажется тот, кого он ищет.

Эльжбета Ярот серьезно отнеслась к данному ей поручению. А поскольку она знала всех, то на каждое свидание с майором приходила с ворохом информации. Увы, ничего полезного в ней не содержалось.

Тем временем два сотрудника милиции, устроившиеся на завод по указанию полковника Немироха, быстро наладили дружеские отношения со своими новыми коллегами. Кругом по-прежнему было много разговоров об угоне машины с деньгами, некоторые даже заключали пари, удастся ли милиции найти преступников. Что касается последних, то думали все что угодно, высказывались самые невероятные предположения, но никто, ни один человек, не подозревал в причастности к преступлению ни Яка Ковальского, ни Кристину Палюх, ни Анджея Балицкого. Общественное мнение единодушно склонялось к тому, что ни заведующий мастерской Валендзяк, ни его подчиненные не имели отношения к преступлению.

Каждый малейший след, каждая даже самая вздорная сплетня немедленно и тщательно проверялись. И все впустую.

Полковник Немирох и прокурор Бочковский были очень недовольны, что следствие топчется на месте, хотя и вынуждены были признать: Качановский и его люди трудятся на совесть.

Параллельно с розыском преступников велись поиски вишневого «фиата». Автоинспекция страны взяла под контроль машины этой марки. Во всех пунктах продажи такие машины тщательно осматривались (принималась во внимание, разумеется, возможность перекраски машины), внимательно изучались документы — не поддельные ли. И опять все напрасно. Вишневый «фиат» пропал, будто сквозь землю провалился.

Но вот двадцать первого сентября около одиннадцати утра в кабинете майора Качановского зазвонил телефон. Дрожащий от волнения голос произнес лишь одно слово: «Нашли!»

— Кого именно? — Януш не сразу понял, кто говорит и о чем.

— Это я, капитан Зайончковский из автоинспекции. Обнаружен ваш проклятый «фиат».

— Где?!

— В двухстах метрах от вашего управления. На улице Новолипки.

— Не может быть!

— Может. Но самое неприятное, что нашли-то его не мы.

— А кто же?

— Некий Эдмунд Кобылкевич. Да вы, должно быть, слышали о нем.

— Ах, этот частник? — Качановский, как и каждый варшавянин, не мог не слышать об Эдмунде Кобылкевиче — пожалуй, самом богатом представителе так называемого частного сектора. Он был владельцем мастерской, изготовляющей на экспорт яхты и кое-какое оснащение для парусного спорта. — Как же он нашел «фиат»? Откуда он вообще узнал, что мы его разыскиваем? Ведь не давалось никакого объявления. Кто-то из наших проболтался? Постой, постой, ты сказал, что машина найдена на Новолипках, а насколько мне известно, Кобылкевич живет совсем в другом районе.

— Недалеко отсюда, на улице Дзельной.

— И все-таки я ничего не понимаю.

— Что я тебе буду объяснять по телефону? Кобылкевич сейчас находится у нас. Будет лучше, если я его пошлю к тебе и вы обо всем сами поговорите.

— А где машина?

— Не волнуйся. Мы поставили ее в наш гараж.

— Ведь ее же надо тщательно обследовать.

Капитан рассмеялся.

— За кого ты нас принимаешь, Янушек? По-твоему, мы, работники автоинспекции, только на свет родились? Не знаем, что положено делать в таких случаях? Уж ты не беспокойся. Машина под присмотром, а завтра эксперты за нее возьмутся. Впрочем, предварительный осмотр мы произвели, и он ничего не дал. Ну так что, присылать к тебе Кобылкевича?

— Присылай.

Через несколько минут в кабинет Качановского легкой, упругой походкой вошел высокий загорелый мужчина с вьющимися седыми волосами. Ему было уже за шестьдесят, но держался он по-молодому прямо.

Майор встретил его как старого знакомого. Впервые они увиделись лет пять тому назад на Познанской ярмарке, где Януш находился в служебной командировке, а Кобылкевич демонстрировал изделия своей фирмы. Затем виделись еще несколько раз и всегда в самых дорогих ресторанах — «Бристоль», «Виктория», «Гранд-отель», — где майор бывал по долгу службы.

Приветливо встретив Кобылкевича и сказав несколько общих фраз, майор перешел к делу:

— Как мне сообщили коллеги, вы нашли разыскиваемый нами вишневый «фиат».

— Обокрали меня, сволочи! — взорвался частник. — Свистнули мой «таунус». Совершенно новая машина.

Последи я модель. Как минимум шестьсот тысяч злотых.

— Что-то я вас не понимаю, — удивился майор. — Капитан Зайончковский сообщил мне, что вы обнаружили разыскиваемый нами краденый «фиат», но ни словом не обмолвился о пропаже вашей машины.

— Потому что «фиат» действительно нашелся. Под моим брезентом.

— Расскажите, пожалуйста, что же все-таки произошло?

Кобылкевич глубоко затянулся сигаретой, потом нервным движением загасил ее в пепельнице.

— Начну все сначала. Как вы сами знаете, лето в этом году было ужасное, без конца лил дождь. Обычно на июль я закрываю свою мастерскую и рабочих отправляю в отпуск. Знаете ли, нерентабельно давать отпуск в разное время. Но в этом году июль был такой дождливый, что они попросили меня сдвинуть все на сентябрь, надеясь, что погода наладится. Так и порешили. Правда, я лично не очень-то надеялся, что в сентябре погода в Польше будет хорошая, и мы с женой решили податься в Грецию.

— Куда именно?

— На Родос. Чудесно там, знаете ли. Погода прекрасная, гостиницы великолепные. Море голубое-голубое, а уж обслуживание! Фрукты — какие только пожелаешь. За эти три недели я отдохнул просто замечательно. Я бы и вам, пан майор, советовал провести там отпуск.

Качановский улыбнулся. Забавное предложение — на Родос. На какие шиши, интересно знать? Все на те же сто тридцать долларов, которые разрешается обменивать раз в три года?

— В Афины я, разумеется, летел самолетом. Не было смысла ехать машиной, ведь за бензин пришлось бы платить валютой, а авиабилеты я купил на злотые. Оставляя машину в Варшаве, я позаботился о ее сохранности.

— Вы поставили ее на платную стоянку? Или в гараж?

— Зачем же сорить деньгами? — возразил миллионер. — Есть другой способ, если живешь по соседству с городским управлением милиции. Гаража у меня нет, все равно я меняю машины каждые два года. Гараж — это лишние расходы. Я просто оставил машину прямо на улице, неподалеку от вашего здания. Накрыл ее чехлом и отправился отдыхать. Я был уверен, что тут-то уж моей машине ничего не угрожает. И просчитался! Нынешние воры нестесняются орудовать под самым носом милиции. Нет, вы только подумайте! Ведь по улице Новолипки милицейские машины ездят постоянно, и ни один ваш сотрудник не заметил, как воры уводят машину. Да это же черт знает что такое!

Гнев и претензии частника не могли не вызвать улыбку. Вот теперь он возмущается, а ведь при всех своих доходах пожалел денег на платную стоянку. Хотя, может, он потому и богат, что умеет экономить на мелочах? Подавив усмешку, Качановский спросил:

— Почему вы решили оставить машину на Новолипках? Ведь живете вы на Дзельной.

— Живу я действительно на Дзельной, а машину оставил на улице Новолипки, поближе к управлению милиции. Я надеялся, что вы хотя бы за ближайшими улицами приглядываете.

— Но как же милиционер может знать, что человек, снимающий чехол с машины и садящийся в нее, не является ее владельцем? Если вменить милиции в обязанность проверять документы у всех, кто сидит за рулем, то ее штат надо удвоить.

— Мой «таунус» хорошо знают в Варшаве. Второй такой машины нет во всей Польше.

Чтобы положить конец разговору, майор задал деловой вопрос:

— Когда вы обнаружили кражу?

— Час назад.

— Вы только сегодня вернулись на родину?

— Нет, уже четыре дня, как приехал, но машина мне пока была не нужна, ведь у нас хорошее автобусное и трамвайное сообщение, зачем же зря гонять машину? Я видел, что она стоит на месте под чехлом. А вот сегодня стал снимать брезент — и глазам не поверил: вместо моего белого «таунуса» стоит вишневый «фиат». Не помня себя, я помчался в милицию. А там вдруг страшно обрадовались, вместо того чтобы посочувствовать моему горю и принять срочные меры.

— Обнаруженная вами машина была не заперта? — Качановский уже с трудом удерживался от смеха.

— Да, дверца только прикрыта, ключ торчал…

— А какие меры предосторожности были предприняты вами по отношению к «таунусу»?

— Обычные. Дверцы заперты, рулевое колесо блокировано.

— Как вы сами убедились, для профессионального вора это не препятствие. Может, вы неплотно закрыли окна?

— Да, я оставил узкие щели для проветривания.

— Вот этим и воспользовались воры. Наверное, с помощью проволочной петли вытянули вверх кнопку, блокирующую замок двери. Впрочем, они могли просто разбить стекло ветровика. А попав в салон, соединили провода напрямую, минуя замок зажигания, блокаду же рулевого колеса сломали. Ловко они придумали — поставить другую машину на место вашей.

— Да уж. А ведь моя невестка приезжала поливать цветы в нашей квартире, при этом она каждый раз проходила мимо машины и ничего не заметила.

— Так вот ей и надо было оставить машину. Тогда бы ее не украли.

— Такую машину — невестке?! Да и зачем? У них своя малолитражка.

— Вы кого-нибудь подозреваете?

— Нет. Я никого не подозреваю. И вообще, я не понимаю, зачем все эти разговоры? Надо не разговаривать, а действовать, объявить розыск, пока машину не перекрасили или не разобрали на части, — опять разволновался Кобылкевич.

— Не беспокойтесь, через пару дней найдем, — успокоил его майор. — Объявим розыск по всей стране.

— Легко вам говорить — не беспокойтесь. Машина ведь стоит шестьсот тысяч злотых!

— Вы сообщили капитану Зайончковскому сведения о вашей машине?

— Да. И вдобавок я оставил ему цветное фото машины.

— Прекрасно. Теперь спокойно ждите. Я убежден, что мы ее найдем очень скоро.

— Хорошо бы.

Кобылкевич попрощался и вышел. Качановский достал из ящика стола магнитофон, на котором незаметно для Кобылкевича был записан весь разговор, и отправился к начальству. Полковника Немироха тоже не очень огорчила потеря Кобылкевича, зато очень обрадовало известие о находке вишневого «фиата».

— Хоть это и не ваша заслуга, — не преминул он заметить, — но главное, что следствие наконец-то сдвинулось с мертвой точки.

— Сомневаюсь. — На этот раз пессимистом оказался майор. — Я все больше проникаюсь мыслью, что мы имеем дело с исключительно ловкими и предусмотрительными негодяями. Не лишенными к тому же своеобразного чувства юмора. Ведь это ж надо додуматься — машину, которую милиция ищет по всей стране, они преспокойненько поставили под нашим носом. Не верю я, что такие ловкачи оставят в машине какой-нибудь след.

— И тем не менее они уже указали нам один очень важный след.

— Ты имеешь в виду Кобылкевича?

— Вот именно. Воры — или по крайней мере один из них — хорошо изучили Кобылкевича и его привычки. Иначе откуда бы они узнали, что это машина нашего милого частника?

— Да они вообще могли этого не знать.

— Что ты имеешь в виду?

— Им надо было хорошенько спрятать вишневый «фиат». Они заметили, что на Новолипках долгое время стоит под чехлом чья-то машина. О том, что ею давно не пользуются, свидетельствовал слой пыли на чехле. Думаю, они приметили ее заранее. С автострады под Надажином преступники приехали прямо сюда. Сняли чехол и обнаружили под ним роскошный «таунус». Если это было для них неожиданностью, то они наверняка не очень-то обрадовались: слишком роскошная машина, да и марка незнакомая. Но, как мы знаем, они сумели увести и эту машину, а «фиат» оставили под чехлом. Так он и простоял тут спокойно, по соседству с нашим управлением. Недаром в пословице говорится, что всего темнее под фонарем.

— А что они сделали с «таунусом»?

— Что они могли с ним сделать? Бросили где-нибудь. Ведь угнали его не для того, чтобы пользоваться им. Сам понимаешь, это рискованно. А люди, похитившие семь миллионов, не будут рисковать по пустякам.

— Не такой уж пустяк! Шестьсот тысяч злотых ты считаешь пустяком?

— Для кого-то, может, и крупная сумма. Но не для них. Для обладателей семи миллионов это действительно мелочь. Добавь к этому риск.

— Да, ты прав.

— Машину мы найдем без труда. Бросили небось где-нибудь — вероятнее всего, в Варшаве, — ведь для них каждая минута была дорога.

— Гораздо меньшую опасность представляла бы для них любая другая машина, стоящая под чехлом, не столь заметная.

— Так-то оно так, зато несколько дней в запасе — ведь владелец за границей. К тому же, согласись, для воров было заманчиво оставить машину рядом с дворцом Мостовских, чтобы утереть нам нос.

— Тоже мне юмористы! Ты уже распорядился, чтобы находку осмотрели со всей тщательностью?

— Нет, зачем? Капитан Зайончковский из автоинспекции заверил меня, что они сделают все как нужно. Завтра проведут экспертизу.

— Тебе необходимо присутствовать при этом, проследить, чтобы ничего не упустили.

— Слушаюсь. — Майор подумал, что сейчас с ним обошлись точно так же, как он только что обошелся с младшим по званию коллегой, капитаном Зайончковским. Ведь и без указаний полковника он с самого утра торчал бы у вишневого «фиата».

— Не мешает все-таки ознакомиться с окружением Кобылкевича. Кто у него работает? Может быть, работал до недавнего времени? Нельзя исключить версию, что преступники знали частника.

— Разумеется. Нельзя упускать ни одной детали. Сейчас отдам распоряжение. Да, дело пухнет просто на глазах, а мы пока что не сдвинулись с места.

— Может, именно эта машина… — не терял надежды полковник.

Глава VI НАКОНЕЦ — ПЕРВЫЙ ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ

На этот раз прав оказался майор Качановский. Надежды полковника не оправдались. Тщательный осмотр машины ничего не дал. Напрасными оказались все труды опытнейших экспертов. Мотор машины был протерт бензином, запах которого все еще ощущался, несмотря на то что прошло две недели. Аналогично были обработаны рулевое колесо, приборная доска, педали и сиденья.

Бензин смыл все отпечатки пальцев, уничтожил все микроследы. С величайшим трудом удалось собрать немного пыли со спинки сиденья водителя. Анализ этой пыли, сделанный в отделе криминалистики, позволил установить, что это следы ткани серого цвета. К сожалению, пыли оказалось недостаточно, чтобы можно было определить, был ли это материал, из которого шьют милицейские мундиры, или лишь похожий на него. Тем самым загадка — в настоящем ли милицейском мундире сидел за рулем «фиата» преступник — так и осталась неразгаданной.

Зато специалисты-электрики могли убедиться в том, что их версия о переделке электропроводки в машине оказалась верной. Преступники привели все в порядок, но на стартере остались явные следы их деятельности. Кроме того, под приборной доской, по правую сторону от зажигания, были обнаружены два маленьких отверстия. Правда, их замазали черной краской, так что они стали совершенно незаметны, но эксперты знали, где надо искать. По мнению специалистов, именно здесь установили выключатель, прерывающий поступление тока из аккумулятора к стартеру.

Преступник сел за руль и, прежде чем повернуть ключ зажигания, незаметно нажал на кнопку выключателя. Мотор молчал. Потом, когда трое мужчин толкали машину в гору, он опять нажал кнопку и включил ток. Идея очень простая, и осуществить ее было несложно. Эксперты установили, что приладить такое приспособление можно за двенадцать минут. Если же учесть возможность предварительной тренировки (а наверняка так оно и было), то и за пять.

После экспертизы машину вернули надажинскому заводу точных приборов. Ян Ковальский, сияя от счастья, сам доставил ее на место. Теперь он мог приступить к исполнению своих прямых обязанностей, а не околачиваться в мастерской, выполняя случайную работу. Зато майор Качановский мог записать себе очередное поражение.

Прошло еще две недели. По-прежнему работали на заводе люди из милиции. Они уже полностью вжились в обстановку и были в курсе абсолютно всего, что происходило на заводе. Флирт с хорошенькой Элей Ярот никакой пользы следствию не приносил; при всем желании девушка не могла сообщить майору ничего нового.

Поначалу прокурор каждый день звонил во дворец Мостовских, чтобы узнать, как продвигается дело. Черепашьи темпы, по всей видимости, отбили у него эту охоту. Полковник Немирох, правда, ничего майору не говорил, но его полный немого укора взгляд был красноречивей слов.

Да, несмотря на огромные усилия множества людей, дело не продвинулось ни на шаг.

Но вот в один погожий октябрьский день в городское управление милиции с важной новостью ворвался старшина Станислав Ястшембский, работавший по заданию на заводе. Его сообщение и в самом деле заслуживало внимания.

Каждый, кто проезжал по шоссе от Прушкова до Жирардова, при въезде в Жирардов не мог не заметить большой щит с надписью: «Ремонт автомашин». Стрелка под надписью указывала вправо, а ниже пояснялось, что указанная мастерская находится в пятистах метрах. Владельцем мастерской был старый опытный автомеханик Януарий Годлевский. Вместе с ним работали его помощник и двое учеников. Мастерская славилась тем, что все здесь выполнялось добросовестно, плата же была относительно невысокой. Неудивительно, что у Годлевского никогда не было недостатка в заказах.

В последние годы Януарий Годлевский стал жаловаться на здоровье. Особенно донимала нога — проклятая немецкая пуля. Годлевский начал поговаривать, что придется, видимо, продать мастерскую и уйти на покой.

И вот однажды, болтая о том о сем с одним из рабочих завода, Ястшембский узнал, что Годлевский продает-таки свою мастерскую. Нашел хорошего покупателя, который дает за нее шестьсот тысяч злотых. Сверх этой суммы покупатель будет выплачивать старому механику определенную сумму за то, что он еще какое-то время поработает в мастерской, чтобы не растерять старых клиентов.

Покупателем оказался заводской рабочий Мартин Лисек.

Ястшембский постарался тут же незаметно выведать о нем как можно больше. Лисек был молод, не старше двадцати пяти. Несмотря на возраст, считался хорошим автомехаником. В мастерской завода работает более трех лет. Перед этим он окончил Лодзинский автомобильный техникум, был призван в армию, где работал по специальности. Клиенты пана Годлевского могли быть спокойны — предприятие переходило в надежные руки.

Но вот вопрос: откуда у молодого механика такая крупная сумма?

Новость заинтересовала майора Качановского. Она идеально укладывалась в выдвинутую им гипотезу, подтверждая его предположение: 1) что третий преступник — тоже молодой человек, 2) что он работает на заводе, 3) что молодые люди, располагая огромной суммой денег, не удержатся от соблазна поскорее потратить их. Потратить на то, чтобы осуществить свою давнишнюю мечту или обеспечить свое будущее. Приобретение же частной автомастерской — весьма удачный вариант обеспечения будущего (особенно если учесть, что в запасе останется еще около двух миллионов злотых).

Мартин Лисек работает в заводской мастерской, следовательно, для него не составляло труда «внести поправку» в электропроводку вишневого «фиата»; всего вероятнее, это было сделано в один из тех дней, когда он оставался на сверхурочные. Не первый раз слова «головой ручаюсь за всех моих людей» оказывались пустым звуком. Разве мог начальник мастерской видеть своих людей насквозь? Разве мог он знать, как они поведут себя в некоторых непредвиденных обстоятельствах? Устоят ли перед искушением? Так что напрасно мастер Валендзяк пытался уверить майора, что его люди ничего общего с кражей не имеют.

Майор решил действовать осторожно, чтобы не спугнуть преступника. Если взять его до того, как он выложит на стол наличные, он может от всего отпереться. Скажет, что просто-напросто подшутил над стариком Годлевским. Или придумает какую-нибудь другую отговорку — ну, например, что он всего-навсего посредник между Годлевским и настоящим покупателем, просто хотел немного подзаработать.

Появление майора милиции в Надажине и его визит в отдел кадров завода не могли бы, разумеется, остаться незамеченными. Завод и без того буквально гудел от всевозможных разговоров о краже и комментариев по адресу сотрудников милиции. Майор решил избежать лишних толков и обратился за помощью к Эльжбете Ярот. К его удивлению, услышав имя Лисека, девушка ответила не задумываясь:

— А, Мартин Лисек! Это тот самый, который купил автомастерскую в Жирардове? Он уходит от нас. Уже подал заявление.

— Ты от кого знаешь?

— Да весь завод только и говорит об этом. Повезло парню. Шестьсот тысяч за такую мастерскую, с ее традициями и доброй репутацией, — это считай что даром. Сейчас он обходит всех заводских владельцев машин, сообщает, что купил мастерскую Годлевского, и приглашает обращаться к нему. Ведь от Надажина до Жирардова недалеко.

— А откуда он взял шестьсот тысяч на покупку мастерской? Об этом он не сообщает?

Эля рассмеялась:

— Не сообщает. Уж не подозреваешь ли ты его, Янушек?

— Я всех подозреваю.

— И меня тоже?

— Ну, может быть, для тебя сделаю исключение. А что еще ты слышала о Лисеке?

— Ничего. И вообще я его мало знаю. Я, как тебе известно, работаю в отделе снабжения, а Валендзяк часто подает заявки на запчасти. Несколько раз мне приходилось ездить с Лисеком на базу. Мне он показался симпатичным, толковым парнем.

Более объективную информацию майор решил получить в Жирардове, в местном отделении милиции. Там, разумеется, хорошо знали Януария Годлевского, и репутация у него была неплохая. Знали, что он продал свою мастерскую. Новый хозяин оформляет необходимые бумаги и с первого ноября становится официальным владельцем. Никаких препятствий ему не чинили, не было причин — образование специальное он имеет, к тому же на первых порах рядом с ним будет прежний владелец, что гарантирует качество работ. А в Жирардове автомастерская очень нужна.

Что касается цены — шестьсот тысяч злотых, — то здесь ее считали немалой, но и не слишком высокой. В столице такая мастерская стоила бы намного дороже.

О Мартине Лисеке надажинское отделение милиции располагало скудными сведениями. Знали только, что он живет с женой недалеко отсюда, в поселке Сестшень, у своих родителей, имеющих там дом. Жена не работает, занимается воспитанием двухлетнего сына и помогает по хозяйству. Сама она тоже из крестьянской семьи, откуда-то из-под Груйца.

Посоветовавшись с полковником Немирохом и прокурором, Качановский решил допросить Мартина Лисека. Ему очень хотелось немедленно произвести обыск у него в доме, но прокурор решительно этому воспротивился, так мотивируя свой отказ:

— Если бы этот человек жил в городе, пусть даже таком небольшом, как Надажин, я бы не возражал. Но вы должны знать, что значит визит милиционера и обыск в маленьком поселке. Сразу же пойдут сплетни и пересуды, всю семью Лисеков превратят в воров и грабителей. А в настоящий момент, согласитесь, Мартина Лисека трудно с полным основанием назвать даже подозреваемым, ведь конкретных улик против него нет.

— Шестьсот тысяч злотых в распоряжении такого молодого человека — это, по-вашему, недостаточная улика?

— Всего-навсего косвенная. Не исключено, что в ходе дальнейшего расследования она приобретет силу, а может, и растает, как вот этот дымок моей сигареты. Пока же это только намек на улику. Вы вправе допросить Лисека, даже задержать на сорок восемь часов, если сочтете нужным. Но прошу сделать это как можно деликатнее. А потом мы с вами обсудим дальнейший план действий.

Следуя совету прокурора, Качановский обратился за помощью к жирардовской милиции. Под предлогом совершения каких-то формальностей, связанных с покупкой мастерской, молодого человека вызвали в отделение. Там его ожидал майор Качановский. Мартин Лисек с любопытством посмотрел на него.

— Мне кажется, я вас уже где-то видел, пан майор? А. вспомнил: вы были у нас на заводе, когда случилась кража.

— Да, был. Я веду следствие по этому делу.

— Пан майор… Вы что, хотите мне его пришить? — До молодого человека дошел истинный смысл его вызова в милицию.

— Мы никому не намерены ничего «пришивать», — решительно прервал его Качановский. — Мы ищем преступников, и в связи с этим я хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Пожалуйста. — Лисек старался сохранять спокойствие.

— Следствием установлено, что в машине, на которой везли деньги, была переделана электропроводка, — сказал майор. — Под приборной доской похитители поставили выключатель, при его нажатии ток не поступал к стартеру.

— Понимаю, — ответил механик. — Такие выключатели часто мастерят. Правда, по большей части для того, чтобы можно было отключить ток от индукционной катушки к трамблеру.

— Электропроводку в машине Ковальского могли переделать только на территории завода. Ночью его «фиат» стоял рядом с мастерской, под навесом. Вы работали до поздней ночи как раз в те дни, когда это и произошло.

— Да, тогда мы ремонтировали два «зубра». А к машине Ковальского я не прикасался.

— А кто мог это сделать?

— Не знаю. Разве мало народу трудилось во вторую смену? Обычно мы кончали в девять-десять вечера. Во время работы наверняка никто не подходил к «фиату», так как двери мастерской всегда открыты, и, если бы кто-нибудь вздумал копаться в машине Ковальского, его бы обязательно заметили. Но вот позже… Много ли надо времени, чтобы установить такой выключатель? Не больше десяти минут, если все подготовить заранее.

— Нужны инструменты и материал. А они есть в мастерской.

— Кусок проволоки, выключатель, маленькая дрель, — рассмеялся Лисек. — Да все это можно запросто купить на Маршалковской. А потом ночью незаметно вмонтировать. Тоже мне — велика трудность!

— Вот и я считаю, что невелика. Не так уж трудно задержаться минут на десять после работы.

— Пан майор, а вы проверьте. При входе и выходе с завода мы обязаны пробивать карточки. Я никогда не задерживался.

Это был серьезный аргумент. Впрочем, майор и его принял в расчет. Еще когда начальник мастерской давал показания и поручился за своих людей, их приход-уход был тщательно проверен. Действительно, все механики уходили с работы вместе.

— Вы купили мастерскую Януария Годлевского?

— Купил.

— За шестьсот тысяч злотых?

Мартин Лисек рассмеялся:

— Вы думаете, пан майор, что это из тех денег, что на шоссе грабанули?

— Откуда вы взяли деньги на покупку мастерской?

Молодой человек вынул из кармана сберкнижку:

— Вот смотрите. Тут отмечены мои вклады за три года. А вот тут отмечен день, когда я сразу снял двести тысяч злотых.

— А остальные? Да и эти двести тысяч… Как удалось вам столько скопить?

— Вы в курсе, наверное, что мои родители держат хозяйство в Сестшене. Я живу с ними. На жизнь ничего не трачу, а взамен помогаю им в поле. На заводе у меня приличная зарплата, вот я и скопил за три года больше двухсот тысяч. Мои старики давно решили, что хозяйство перейдет к самому младшему из братьев, сейчас он учится в сельскохозяйственной школе. Другим детям родители помогают получить образование и устроиться. Две сестры уже вышли замуж. Отец купил им квартиры и мебель. Ну и наличными тоже немного дал. Януарий Годлевский — наш родственник и мой крестный. Мастерскую он продает мне за шестьсот тысяч, но наличными пока возьмет четыреста. Двести моих, а двести дал отец. Отцу пришлось даже одолжить немного у соседей, впрочем, это легко проверить. Не хватает двухсот тысяч, их добавит мой тесть. У него тоже свое хозяйство, и он обещал дочери дать деньги, но пока не может, так как строит свинарник. Через год он соберет эту сумму, а Годлевский согласился подождать. При мастерской имеется маленькая комнатка. Туда мы с женой и переедем от моих родителей. Пока там поживем, а потом на задах мастерской я построю дом, места хватит. Мы с женой крестьянские дети, трудностей не боимся.

Януарий Годлевский подтвердил все сказанное Лисе-ком. Несколько человек из Сестшеня рассказали, что одалживали деньги Винцентию Лисеку, отцу Мартина, для уплаты за мастерскую.

Концепция Януша Качановского рухнула как карточный домик. Молодой человек был вне подозрений. К тому же своим поведением он располагал к себе.

А тут как раз нашелся украденный «таунус». И опять не милиция обнаружила похищенную машину. Позвонил заведующий гаражом гостиницы «Форум». Он сообщил, что уже больше месяца в гараже стоит белый «таунус». С тех пор как его туда поставили, никто им не интересовался, а у него даже дверцы не заперты. И неизвестно, с кого требовать плату за пребывание машины в гараже гостиницы. Заведующий просил отыскать владельца.

Зта новость всех взбудоражила. Пан Кобылкевич чуть ли не ежедневно наведывался в управление, причем отнюдь не скрывал своего мнения о сотрудниках, которые никак не могут отыскать такой замечательный и — он никогда не упускал случая подчеркнуть — такой дорогой автомобиль.

В гараж «Форума» немедленно отправилась оперативная группа. «Таунус» стоял на четвертом этаже, в самом углу. Как и говорил заведующий, дверцы были не заперты. Никаких повреждений не заметно, переделок тоже. Воры позаботились о том, чтобы машина осталась в том же виде, как была, когда они уводили ее из-под чехла на улице Новолипки. И она тоже оказалась тщательно протерта бензином.

Эдмунд Кобылкевич очень обрадовался, узнав о находке. Гораздо менее воодушевленно он принял известие о необходимости оплаты счета — около двух тысяч злотых. Частник пытался доказать, что эту сумму следует взыскать с милиции, ибо именно она не могла так долго обнаружить машину. В конце концов он с кислой миной выложил денежки и укатил на своем «таунусе».

Итак, обе машины были найдены и возвращены владельцам, но это ни на шаг не продвинуло следствие.

Глава VII ПО НОВОМУ СЛЕДУ

Огорчаться из-за очередной неудачи у майора Качановского просто не было времени. Неудача не обескуражила его, напротив, он с еще большей энергией взялся за дело. Нужно искать новые пути, и тут неожиданно по-настоящему бесценную помощь оказала Эльжбета Ярот. Во время очередной встречи девушка рассказала майору, как она удачно добиралась сегодня с работы до Варшавы. Эльжбета начала издалека:

— Знаешь, у нас есть курьер — симпатичный парень, Павел Выгановский, он очень хорошо ко мне относится…

— Небось кокетничаешь с ним, — перебил майор.

— Что ты! Ему всего-то лет восемнадцать, может, девятнадцать. Весной получил аттестат зрелости в вечерней школе, потому что ему пришлось бросить школу после смерти отца и пойти работать. Для него я старушка. Но так получилось, что несколько раз я оказывала ему мелкие услуги, вот он и старается меня отблагодарить. Сегодня, встретив меня в коридоре, он сказал, что один из наших бригадиров, Мариан Целька, сразу после смены едет в Варшаву забирать из больницы жену. Сегодня ее выписывают. Я, разумеется, предпочла ехать с ним на машине, а не ждать заводского автобуса.

Качановский без особого интереса слушал болтовню Эльжбеты и скорее из вежливости спросил:

— Ведь твой рабочий день до четырех, а первая смена кончается в два.

— А у меня накопилось несколько часов отгулов. Когда делали инвентаризацию, сидели допоздна, а теперь, если нет ничего срочного, можем уйти пораньше. Начальник разрешил, так что я сегодня свободна уже с половины третьего. Целька был так любезен, что подвез меня до самого дома.

— А какая у него машина? «Сирена» или «малыш»[18]?

— Да нет же, мы ехали заводским «фиатом».

Тут у майора наконец-то пробудился интерес к словам девушки.

— Тем самым, вишневым?

— Да, Целька получил разрешение начальства.

— Машину вел Ковальский?

— Должен был Ковальский, но ему подвернулась какая-то работа, вот он и отдал Цельке ключи от машины. Целька очень хорошо водит. У него был свой «вартбург», который он недавно продал и хотел купить какую-нибудь другую. Но сейчас, конечно, из-за болезни жены все проекты пошли насмарку. Хотя лечение в больнице и бесплатное, все равно при серьезной болезни уходит прорва денег.

— И долго она болела? Он тебе рассказал об этом?

— Рассказал, конечно. Люди обычно охотно делятся своими несчастьями. Жена Цельки болеет уже второй год. Несколько раз лежала в больнице, сначала какое-то осложнение после родов, а потом подозревали даже рак. В конце концов врачи решились на операцию. Все обошлось, и вот сегодня жену Цельки выписали.

— А в какой больнице она лежала, он не говорил?

— Той, что на улице Каровой.

— А туда жену он отвозил тоже на машине?

— Вот этого я не знаю.

— И когда отвозил, тоже не знаешь?

— Мне кажется, Целька сказал, что положил ее первого сентября. Но я могу и ошибаться.

Майор поднял трубку телефона. Набрав номер больницы, он попросил соединить его с регистратурой.

— С вами говорит майор Качановский, городское управление милиции. Нам нужно знать, сколько времени находилась на излечении гражданка Целька. Проживает в Надажине. Нет, имени ее я не знаю, зато фамилия редкая. Выписали сегодня. Как вы сказали? Со второго сентября? Большое спасибо.

Девушка смотрела на майора большими глазами.

— Зачем это тебе?

— Может пригодиться. Помни, любопытство — первая ступенька лестницы, что ведет в ад.

На следующий день Качановский поделился с полковником своим открытием.

— Если Ковальский одалживал служебную машину Мариану Цельке, — рассуждал он, — значит, мог давать ее и другим своим знакомым. Переделать электропроводку в машине мог кто-нибудь из них. Хотя бы тот же Целька. Его жена находилась в больнице на Каровой со второго сентября. Значит, второго сентября ее доставили туда, и не исключено, что тем же вишневым «фиатом». И опять без Ковальского.

— Странно, что водитель ни словом не обмолвился об этом, — заметил полковник, — а ты ведь несколько раз допрашивал его.

Вызванный во дворец Мостовских Ян Ковальский не пытался ни лгать, ни отрицать. Он сразу сознался, что второго сентября дал ключи от своей машины бригадиру, которому надо было отвезти жену в больницу.

— Я на это только потому пошел, — защищался Ковальский, — что Целька получил разрешение самого директора.

— Директор разрешил ему воспользоваться заводской машиной. Но ведь есть второй «фиат», без шофера. Почему бы Цельке не поехать на нем?

— На том «фиате» постоянно ездит наш главный механик, потому директор и велел дать ему мою машину.

— Директор, директор… Нечего на него сваливать свою вину. Может быть, еще скажете, что именно директор распорядился, чтобы вы отдали Цельке ключи от машины, а сами остались в Надажине?

Ковальский смешался.

— Нет, — признался он, — директор велел мне отвезти Цельку в Варшаву. А чего мне трястись без надобности? Целька не только бригадир в токарном цехе, он опытный шофер, у него профессиональные права. Несколько лет проработал в варшавском таксомоторном парке. Лучше меня водит. А мне как раз нужно было подремонтировать машину замдиректора. Он очень торопил, в отпуск в Болгарию собрался. Жаль было терять попусту несколько часов.

— Директор Надольный знал об этом?

— Ясно дело, не знал. Иначе всыпал бы мне по первое число. Он с этим «фиатом» носится как курица с яйцом.

— Послушайте, Ковальский, я вас допрашивал уже дважды. Перед этим мы с вами еще и неофициально беседовали, тогда на заводе. Почему вы ни разу не упомянули о том, что на вашей машине ездили другие лица?

— Какие там лица? Кроме Цельки, я никому не давал машины. Могу поклясться.

— Ваши клятвы немногого стоят. Ведь на допросах вас предупредили, что за дачу ложных показаний вы будете привлечены к ответственности. И тем не менее вы солгали.

— Да не врал я, — защищался Ковальский, — я просто ничего не сказал о Цельке.

— Для суда это одно и то же.

Ковальский испугался не на шутку.

— Пан майор, вы хотите меня арестовать?

— Если я еще раз уличу вас во лжи или, как выражаетесь, в том, что вы только «ничего не сказали» об обстоятельствах, имеющих отношение к делу, то есть уличу вас в умалчивании, то как бог свят передам дело в прокуратуру. А там шутить не любят. Придется вам отвечать перед судом, будьте уверены.

— Я ничего не скрываю и не вру.

— Больше вы никому не давали машину?

— Давал иногда.

— Когда именно давали?

— Один раз весной. Точнее, в начале июня. Дружок мой Михаляк ехал на свадьбу сестры и хотел с шиком подкатить на машине, как будто на своей.

— А когда еще?

— А еще в июле. — Видно было, что Ковальскому очень не хотелось рассказывать об этом, но он пересилил себя. — Максик Гловацкий, тоже наш шофер, только он грузовик водит, поехал под Люблин к знакомому огороднику за клубникой. Там она намного дешевле. А парню хотелось подзаработать.

— Продать клубнику в Надажине, чтобы подзаработать? Что-то вы темните. Это все равно что в Польшу импортировать уголь.

— Да нет, не в Надажине, — выдавил из себя Ковальский. — Клубнику он повез в Сопот. И успел обернуться до понедельника. Рано утром доставил машину в полном порядке.

— Досталось бы вам от директора Надольного за эту дружескую услугу!

— Ясное дело. — Ковальский почесал в затылке. — Но вы ведь не скажете ему, пан майор? Знаете, как бывает между людьми: сегодня я тебе, завтра ты мне. Когда в августе в моем «фиате» забарахлила коробка передач, то Михаляк достал нужные запчасти, а потом мы втроем — мы с Михаляком и Максик — всю ночь вкалывали, чтобы к утру сделать машину. И никто им не заплатил за это ни гроша. А ведь ишачили как черти. Если бы не они, машина как пить дать с неделю простояла бы на приколе, пока бы запчасти нашли, пока перебирали бы коробку скоростей… А может, новую пришлось бы ставить. Ведь теперь легче новую купить, чем достать запчасти.

Выяснились дополнительные обстоятельства дела.

На этот раз следствие располагало конкретными данными: в период между первым и шестым сентября заводской «фиат» оказался в распоряжении механика. Он возвращался один и вполне мог переделать электропроводку. Правда, Мариан Целька был далеко не молод, но это еще ни о чем не говорит. Ведь не исключено, что он был сообщником преступников, а может, и главарем шайки.


Хотя и неохотно, прокурор Бочковский все же подписал ордер на обыск в квартире Цельки. Майор был не настолько наивен, чтобы рассчитывать на находку похищенных миллионов. Наверняка преступники спрятали их где-нибудь в надежном месте. Расчет был на то, что в ходе обыска могут быть обнаружены следы преступления — ну хотя бы кусок провода того же цвета и типа, из которого сделана электропроводка заводского «фиата». Наверняка преступники использовали именно такой провод, ибо всякий другой мог быть замечен Ковальским, если бы он случайно заглянул под капот машины. А может быть, при обыске обнаружат миниатюрную ручную дрель, сверло которой соответствовало бы по размеру двум отверстиям под приборной доской. Или выключатель, тот самый, что был вмонтирован в машине и потом снят. Не исключено, что преступник пожалел и не стал выбрасывать ненужный выключатель или купил на всякий случай два выключателя, и второй остался у него дома.

Опытный офицер милиции знал: на таких вот мелочах попадались самые осторожные и умные преступники. Нужно только отыскать эти мелочи и суметь выжать из них максимум информации. На сверле, к примеру, могут сохраниться микроскопические частицы материала, из которого сделана приборная доска, а это уже не просто улика, но и весомое доказательство преступления.

Не следует сбрасывать со счетов и такой вариант: понимая, что вина его вот-вот будет доказана, преступник решает признаться, чтобы суд учел смягчающие вину обстоятельства. Ведь при определении судом меры наказания будут учитываться все факты, а это большая разница — сидеть в тюрьме десять или семь лет. Опытный адвокат всегда сумеет убедить суд в «искреннем, чистосердечном раскаянии» своего подзащитного, если тот укажет место, где спрятаны деньги, или назовет своих сообщников.

Качановский отобрал среди сотрудников милиции лучших по части обыска. И вот ранним утром раздался стук в дверь Мариана Цельки. Милицейская машина была предусмотрительно оставлена на соседней улице.

Для обитателей квартиры визит милиции явился полной неожиданностью. Жена и дети бригадира еще спали. Он сам только что встал и брился. Думая, что стучит сосед, он открыл дверь и предстал перед сотрудниками милиции с бритвой в руке и намыленной левой щекой. Увидев милицейские мундиры, он скорее удивился, чем испугался.

— Вы ко мне? В чем дело?

— Вы сами хорошо знаете в чем. Вот ордер на обыск. — И майор протянул ему официальную бумагу.

Бригадир прочел ее и сказал:

— Ищите. Не знаю, что вы будете искать, но знаю, что ничего не найдете. Прошу вас только, учтите, пожалуйста, что жена совсем недавно выписана из больницы и еще очень слаба.

— Среди нас — женщина, сотрудница милиции. Разбудите жену и детей. Пусть они оденутся в ее присутствии.

Целька пожал плечами и отправился выполнять требование майора. Жена испугалась, но дети — восьмилетний мальчик и пятилетняя девочка — с интересом наблюдали за происходящим. Незваные гости без промедления взялись за дело. Осмотрели мебель и печь. Изучили содержимое угольного ящика. И мусорного ведра. Два милиционера занялись подвалом и мусорным баком во дворе.

У Цельки, как и у всякого токаря, скопилось множество всяких железок. Были и инструменты — молотки, кусачки, клещи, плоскогубцы, зубила. Была паяльная лампа. Было полно всякой проволоки и обрезков кабеля — но не таких, какие искали. Ни выключателя, ни дрели со сверлами обнаружено не было.

Обыск продолжался более пяти часов. Кроме того, милиция расспросила соседей — а почти все они работали на заводе точных приборов, — не одалживал ли у них Мариан Целька дрели в августе или в начале сентября, не просил ли у них кусочек провода или выключатель. Все ответили отрицательно.

Цельку отвезли на завод и здесь в присутствии подозреваемого осмотрели его шкафчик в раздевалке и токарные станки, к которым он как бригадир имел доступ. Членам бригады задали те же вопросы, что и соседям по дому.

— Да в чем дело? Чего вы ищете? — допытывался Целька с тревогой и раздражением.

— Вы прекрасно знаете, чего мы ищем. — Этот невежливый ответ майора красноречиво свидетельствовал о том, что его покинуло привычное самообладание. Он хорошо понимал, что неудача с обыском может разрушить возведенное им стройное здание очередной версии, теперь надежда была только на допрос подозреваемого.

Майор приступил к допросу:

— Вы отвозили жену в Варшаву второго сентября?

— Да.

— На машине Яна Ковальского? Той самой, которая вскоре была похищена?

— На той самой.

— Кто ехал с вами? Ковальский?

— Нет. Я ехал один.

— Дирекция разрешила вам взять машину?

— Директор Надольный разрешил Ковальскому отвезти мою жену в больницу.

— Но вы предпочли ехать без него?

— Мне было все равно. Это Ковальский решил остаться, потому что ему надо было заняться машиной замдиректора.

— Кто еще ехал с вами?

— Никто. Только я и жена.

— Странно. Столько заводских живет в Варшаве… Раз уж вы ехали в город, почему не взяли кого-нибудь, чтобы людям не пришлось ждать автобуса?

— Я очень торопился. Жена себя плохо чувствовала. Да ведь и ехали мы не в конце смены. Жене надо было быть в больнице к одиннадцати.

— А детей почему вы с собой не захватили? Такой прекрасный случай проехаться на машине. Для детей это всегда радость.

— Сын был в школе.

— А дочка? Уж ей-то наверняка очень хотелось поехать с вами.

— Иренку я отвел к соседям. Не хотелось мне брать ее в больницу. Я боялся, что она начнет плакать, когда узнает, что мама там останется. И для жены лишняя нервотрепка. Ведь она же прекрасно знала, какая тяжелая операция ей предстоит. Правда, врачи уверяли, что опухоль незлокачественная, но они могли нас просто успокаивать.

— Предположим, что все это так и было. Ну ладно. Отвезли вы жену в больницу. А что потом?

— А ничего. Я вернулся сразу же в Надажин, ведь машина могла понадобиться. Ковальский наверняка уже нервничал, потому что я и так задержался — проторчал в больнице часа полтора, чтоб все оформить.

— Память у вас прекрасная, но вот почему-то вы никак не можете вспомнить, что на автостраде вы съехали на обочину, остановились, подняли капот машины.

— Это какая-то ошибка. На шоссе я не останавливался, да и зачем мне было поднимать капот машины? Ведь она совсем недавно прошла техосмотр.

— Вы прекрасно знаете зачем. Затем, чтобы подсоединить кусочек провода.

— Провода? — Если Целька и притворялся, то делал это очень искусно.

— Да. Кусок провода и выключатель. Под приборной доской. Неплохо придумано. Достаточно одного движения, и включай зажигание сколько хочешь — стартер не заработает.

Наверное, во всем Надажине не было человека, который бы не знал, каким именно способом воры выманили пассажиров из машины и потом умчались на ней в голубую даль, увозя с собой семь миллионов злотых. Теперь и Мариан Целька понял, что означал обыск в его квартире и чем вызван допрос. Но странно, поняв, в чем его подозревают, он не только не испугался, а, наоборот, разразился громким смехом.

— Так вот в чем дело! Не там ищете. К краже денег я не имею никакого отношения.

— Я и не утверждаю, что вы лично похищали автомашину с деньгами. Вы «всего лишь» переделали электропроводку в машине. Кто ваши сообщники и где спрятаны деньги?

— Да нет у меня никаких сообщников. И я никогда в жизни не крал.

— Послушайте, Целька, — старался убедить его майор. — Надо смириться с поражением. Хоть и неплохо было придумано, но вы попались. За такое преступление грозит тюрьма до двадцати пяти лет. Так что сами понимаете… Сейчас вам тридцать девять, а когда выйдете на свободу, будет шестьдесят четыре. Тюрьма не молодит. Так не лучше ли во всем чистосердечно признаться? Я покажу на суде, что вы по собственной воле признались в содеянном. Тогда срок наказания может быть значительно сокращен. И не покрывайте и не жалейте тех двоих. Все равно мы их найдем, рано или поздно. Подумайте о собственной судьбе.

— Я невиновен, — упорно твердил Мариан Целька.

— Ну ладно. Завтра мы с вами еще поговорим. У вас есть время. Подумайте хорошенько. В ваших же интересах во всем признаться.

— Я невиновен, — повторил Мариан Целька.

То же самое он твердил и на следующий день. Ни к чему не привели самые хитроумные ловушки, расставленные во время допроса сменяющими друг друга офицерами милиции (майор надеялся, что, может быть, кому-нибудь другому удастся сломить упрямство этого человека).

Полковник Немирох выслушал рапорт своих подчиненных и распорядился немедленно освободить арестованного. Он даже приказал отвезти его домой на служебной машине.

— Этот человек виновен, — настаивал на своем майор.

— Может, виновен, а может быть, и нет, — возражал полковник. — Его вину надо еще доказать, а до тех пор, пока мы этого не сделаем, следует считать его невиновным. Так что освободить его и извиниться перед ним мы обязаны. Ты волен продолжать поиски в этом направлении. Если соберешь против него побольше улик — мы с ним поговорим еще раз.

Пришлось Качановскому выполнять приказ начальства.

Глава VIII С ОПОЗДАНИЕМ НА ОДИН ДЕНЬ

Прошли дни, недели, месяцы. Напрасно майор Качановский и его люди напрягали силы, расследование как забуксовало — так и не смогло сдвинуться с места. Уже вовсю работала мастерская Мартина Лисека, на радость его многочисленным клиентам. Правда, сам он с женой и ребенком ютился пока в маленькой комнатке, где у старого Януария Годлевского помещалась контора, но жена была довольна. Пусть тесно, зато дом свой, не свекрови. Весной они пристроят еще одну комнату и поживут здесь до тех пор, пока не построят собственный дом.

Все, что касалось Цельки, было хорошо известно майору, потому что его люди продолжали наблюдение. Ничего подозрительного, ничего такого, что могло бы дать зацепку следствию. Тогда, после его ареста, ка заводе посмеялись над ним — как же, миллионер, такому самое место во дворце Мостовских, — но скоро забыли об этом. Его жена почти совсем поправилась, и сразу ожил весь дом. Директор Надольный в качестве премии за выполнение плана дал бригадиру талон на одну из двух «шкод», выделенных министерством заводу. Такое решение директора, вызвавшее недовольство кое-кого из руководящих работников завода, объяснялось просьбой полковника Немироха, который испытывал угрызения совести, что слишком легко согласился на 48-часовой арест Цельки. Вот и получилось, что у бригадира не было оснований обижаться на то, что в свое время майор Качановский проявил излишнюю бдительность.

Милиция тем не менее проверила всю финансовуюсторону покупки новой «шкоды». Выяснилось, что Целька продал «вартбург» почти за сто тысяч злотых, немного денег у него было на книжке, а недостающие одолжил у друзей и взял в кассе взаимопомощи.

У милиции под контролем находилось и несколько других сотрудников завода. Вели они себя как всегда, работали тоже обычно — кто хуже, кто лучше. Некоторые из них уволились по разным причинам, главным образом финансовым, переходили туда, где больше платят. Никто из них не давал ни малейшего повода для подозрений.

И вот наконец произошло то, что должно было произойти. В соответствии со статьей уголовнопроцессуального кодекса прокуратура прекратила дело. Решение прокуратуры майор Качановский воспринял как пощечину. В долгой и успешной карьере офицера это был первый случай нераскрытого преступления. Он пошел жаловаться своему другу и начальнику полковнику Неми-роху.

— Прокурор поступил в соответствии с законом, — возразил тот. — Ты сам это прекрасно знаешь, так что нечего удивляться и тем более обижаться на Бочковского. Да я и сам готов признать дело безнадежным. Посмотри, сколько месяцев велось следствие и, можно сказать, с места не сдвинулось. А сколько людей было занято! И тех двух, что внедрены на завод, пора отозвать. Им нет смысла торчать там. Они понадобятся на другом месте. Нет, я не хочу сказать, что ты завалил дело. Напротив, наблюдая за твоей работой, я убедился, что тобою сделано все возможное.

— Вот поэтому и нужно оставить на заводе хотя бы тех двух наблюдателей, — настаивал майор, — если у нас не будет контакта с заводом, мы навсегда потеряем шанс распутать это дело.

— Я тоже считаю, что у бандитов был сообщник на заводе. Но этот человек затаился и может тихо просидеть и год, и два. Держать наблюдателей столько времени бессмысленно. Он наверняка догадался, что на заводе установлено негласное наблюдение. Поэтому необходимо наших наблюдателей отозвать, причем сделать это явно — чтобы все знали, какую задачу они выполняли. Надо также позаботиться о том, чтобы все узнали о решении прокуратуры прекратить дело. Пусть этот человек думает, что теперь ему ничто не угрожает. Что касается нас, то мы отнюдь не сдадим дела в архив. А информацию можно собирать и по-другому. Да, — улыбнулся полковник, — ведь у тебя же есть личный информатор. Ее-то ты не обязан отзывать. Кстати, что-то давно я ничего не слышал о твоих похождениях. Даже в нашем кафе сидишь один-одинешенек. Вот уж на тебя не похоже…

Полковник попал в точку. Качановский от неожиданности даже смутился.

— Да, я поддерживаю это знакомство, надо же быть в курсе. Но делаю это только в интересах следствия…

— Ну что ж, раз это знакомство в интересах следствия, я могу его только приветствовать. — Полковник и не пытался скрыть иронии. — А я уж было подумал, что тут что-то серьезное.

— Да что ты! — горячо запротестовал майор. — Очень милая девушка, — прибавил он ни к селу ни к городу.


А тем временем милая девушка встречалась с майором раза два в неделю. И хотя их отношения давно переросли официальные, Эля в отличие от прежних знакомых майора никогда не задавала неприятных вопросов, любит ли он ее и как представляет их будущее. Никогда не проявляла она и своих чувств к нему, разве что несколько раз назвала его «неплохим парнем». В ее планах на будущее, которыми она иногда делилась с Янушем, никогда не фигурировал некий офицер милиции, что майор констатировал с неудовольствием, удивившим его самого.

Эльжбета Ярот очень серьезно относилась к своим обязанностям почетного сотрудника уголовного розыска. Каждый раз при встрече она подробно докладывала майору о том, что делалось на заводе, стараясь не упустить самых незначительных событий, передать все, о чем говорят. А поскольку она была милой, общительной девушкой, имеющей к тому же в силу своего служебного положения контакты со всеми отделами большого завода, то этих данных набиралось обычно немало. Но, к сожалению, не было в них ничего, что помогло бы сдвинуть следствие с мертвой точки.

После решения прокурора о прекращении следствия дело не было сдано в архив. Его материалы продолжали храниться в сейфе в кабинете майора, и очень часто то одна бумага, то другая оказывалась у него на столе. По заданию Качановского его люди держали под контролем автомобильные толкучки в разных городах страны и заключаемые на них сделки, особенно если покупателями были молодые люди.

Не упускали из виду и другие места, где можно истратить большие деньги.

Качановский говорил не раз, что сам себе напоминает паука, который широко раскинул свою сеть и теперь выжидает, когда же муха угодит в нее. Но дни шли, а муха что-то не торопилась попасть в Майорову паутину.

Эльжбета Ярот очень сочувствовала майору. Горько ей было сознавать, что ее информация оказывалась бесполезной, но девушка не падала духом и продолжала обстоятельно докладывать обо всем. Однажды, а было это в конце февраля следующего года, она рассказала Качановскому:

— Знаешь, по дороге к тебе я встретила Павла Выгановского. Он меня не узнал и не поздоровался, да и я едва его узнала, так он изменился. Стал такой шикарный. Щеголяет в модной дубленке, а джинсы, я готова пари держать, настоящие «ливайсы». Ботинки заграничные, на высоких каблуках.

— Какого Выгановского?

— Ну вспомни же, я тебе о нем говорила. Курьером был у нас. Да ты его сам видел, когда приставал ко мне в коридоре. Помнишь, как ты первый раз пришел к нам на завод? Я его попросила показать тебе кабинет директора.

— Не помню. Во-первых, ни к кому я не приставал, не имею такой привычки. А вот то, что одна милая особа пристала ко мне, — это факт. До сих пор не могу от нее отделаться.

— Нет, вы только послушайте, какая бессовестная ложь! А может, мне лучше уйти?

— Да уж оставайся, раз пришла. Так-так, теперь я вспоминаю, этот молодой человек симпатизировал тебе, даже помог добраться из Надажина в Варшаву, чтобы его симпатия не тряслась вместе со всеми в автобусе. Видишь — я вспомнил.

Эля надула губки и молчала, притворяясь оскорбленной.

— Ну ладно, хватит сердиться, что ты хотела сказать об этом Павле? Он все еще работает на заводе?

Девушка недолго дулась.

— Нет. Он подал заявление об уходе еще тридцатого августа прошлого года, до того, как мы познакомились с тобой. Он получил аттестат зрелости в вечерней школе и поступил в вуз. Правда, в Варшавский политехнический его не приняли, не прошел по конкурсу, а поступил в институт в Познани. Поэтому уволился. Но тогда директор не мог сразу найти другого курьера и попросил Выгановского еще с месяц поработать. Потом он ему, разумеется, заплатил, только вот не знаю, из фонда ли на сверхурочные или из директорского фонда…

— А, теперь понимаю. — Майор сказал это скорее себе, чем девушке. Ему действительно только сейчас стало понятно, почему милиция, тщательно проверяющая каждого сотрудника завода, уволившегося после первого сентября, не заинтересовалась Выгановским. В распоряжении милиции был полный перечень лиц, ушедших с завода после первого сентября, а Павла Выгановского не было в этом списке, потому что официально он получил расчет раньше.

А Эля между тем продолжала:

— Павел из очень бедной семьи. Его мать после смерти мужа осталась с четырьмя детьми, специальности у нее никакой не было, пришлось пойти на завод уборщицей. Завод помогал, выплачивал пособие. Потом директор взял Павла курьером. Наши инженеры помогли ему с учебой, благодаря им он получил аттестат зрелости в вечерней школе и смог поступить в вуз.

— Так ты говоришь, он был шикарно одет? — Эта деталь больше всего заинтересовала майора.

— Да, я была просто поражена — еле его узнала.

После ухода девушки майор задумался. Что, если это наконец-то тот самый, настоящий след? Неужели опять ложный… Он очень хорошо помнил, что именно Эля «навела» его на Мариана Цельку. Как он тогда опростоволосился! Ведь пришлось не только освободить бригадира из-под ареста, но еще и извиниться перед ним. И полковник, и прокурор Бочковский не скрывали своего неудовольствия, более того — обвиняли майора в поспешности. Как бы опять не повторилась та же история…

И все-таки чем больше майор размышлял над рассказом Эльжбеты, тем больше вспоминались ему факты, которые, как камешки мозаики, укладывались в один рисунок после ее, на первый взгляд малозначительного, сообщения. Курьер видел их вместе в здании дирекции завода. Может быть, потом встретил на улице или в кафе. Он наверняка знал, что именно Качановский ведет следствие. Не требовалось особого ума, чтобы сделать вывод, что Эля рассказывает ему обо всем происходящем на заводе. Вот Павел через нее и подбросил милиции версию Цельки, так как знал, что тот пользовался заводским «фиатом» без шофера. А тем временем спокойно уволился с завода, не привлекая внимания к своей особе, тридцать первого августа (то есть за несколько дней до похищения денег). Очень ловкий ход, ничего не скажешь. Выгановский уже не числился в списке сотрудников, но тем не менее мог свободно расхаживать по всему заводу. Курьера знали все, знали, что он пользуется доверием директора, он мог приходить на завод как днем, так и ночью, не отбивая карточки в проходной. Павел был настолько примелькавшейся фигурой, что его просто не замечали.

Пройти вечером на территорию завода для Выгановского ничего не стоило. А если бы поинтересовались при входе, достаточно было сказать: по распоряжению директора. Не составляло труда и незаметно проскользнуть к вишневому «фиату», стоящему под навесом, а там всего несколько минут работы… Ему же цроще всех было взять из шкафчика в проходной и ключи от этой машины.

Правда, из рассказанного Эльжбетой следовало, что курьер не имел отношения к технике, но в данном случае и не требовалось особого умения. Его могли быстро научить нескольким несложным приемам.

Новая концепция все больше захватывала майора. Он всю ночь не сомкнул глаз и уже с семи утра торчал в приемной полковника Немироха, с нетерпением ожидая его прихода. Наконец тот появился. Выслушав изложение новой гипотезы, осторожный полковник заметил:

— Твои подозрения относительно этого молодого человека имеют основания. Но помни, Янушек, о том, что так же весомы были твои подозрения и по отношению к Лисеку и Цельке. Нет, нет, я не хочу сказать, что мы не займемся Павлом Выгановским. Напротив, я поручаю тебе проверить все факты, но действуй осторожно, без опрометчивых обысков и арестов. Если сочтешь нужным, поезжай в Познань и проверь все на месте. Но сначала надо порасспросить о молодом человеке здесь, в Варшаве.

— Он живет не в Варшаве. У его матери маленький домик на окраине Надажина.

— Тем лучше, в маленьких местечках соседи знают всё друг о друге. Но ты сам в Надажине не показывайся, уж слишком ты заметная фигура. Пусть этим займется тамошняя милиция. А твоя невеста пусть разузнает, что сможет, о матери Выгановского.

Слово «невеста» майор проглотил без всяких возражений. А может, он настолько был поглощен новым поворотом следствия, что ни на что не обращал внимания?

В Надажине все знают друг друга. Местная милиция была в курсе истории семьи Выгановских. Знали также и о том, что Павел поступил в Познанский политехнический. Молодого человека видели на улицах городка, когда он в начале февраля приезжал проведать своих. Действительно, своей модной одеждой он произвел фурор среди местной «золотой молодежи». По его словам, стипендия у него высокая, да к тому же он прирабатывает уроками математики.

Мать Павла не могла нахвалиться сыном. Она не уставала рассказывать, как преподаватели высоко ценят Павла. Мало того, что ее мальчик получает повышенную стипендию, так он нашел еще дополнительный заработок. Всей семье привез подарки. Ей — отрез на платье, младшему брату — костюм, сестрам — туфли и колготки. Такой сын истинная награда для матери!

Вот какие сведения получил майор. Что ж, бывают способные студенты, которых хвалят профессора. Прирабатывают студенты и уроками, а эти уроки, Качановский знал, оплачиваются очень хорошо, особенно уроки математики. Два часа таких занятий в неделю — и вполне можно объяснить теперешний достаток молодого Выгановского.

Майор решил лично проверить все в Познани.

Сюрпризы начались уже с его первого визита в деканат политехнического института. Здесь без труда нашли документы Павла Выгановского, студента факультета инженеров-гидростроителей. Увы, не был он гордостью института, скорее наоборот, его даже собирались отчислить после первого семестра за неуспеваемость. С трудом удалось Павлу избежать этого, но у него осталось так много «хвостов», что казалось весьма сомнительным, чтобы он удержался в институте после зимней сессии. А главное — особенно плохи дела у него были с математикой.

Следующий сюрприз ожидал майора в институтском общежитии. Здесь действительно проживал такой студент, сказали ему, но всего лишь один месяц. Потом Выгановский отказался от общежития и выехал неизвестно куда — нового адреса он не дал, соседи по комнате толком ничего не могли о нем сообщить.

Выяснить место жительства Павла Выгановского для познанской милиции не составило труда. Это оказалась роскошная вилла на одной из тихих улочек недалеко от Грюнвальдской. Прекрасный район.

Двери открыла пожилая, хорошо одетая женщина.

— Дома ли Павел Выгановский?

— Прейдите, пожалуйста. — Хозяйка пригласила майора в красиво убранный холл. — Подождите-ка, я его сегодня не видала. И машины его в гараже нет. Вчера он поехал куда-то с друзьями и, видимо, пока не вернулся.

— Так у него есть машина?

— Да, прекрасная машина. Ему отец прислал из Англии.

— Отец? — удивился майор. Он знал, что отец Павла Выгановского давно умер. А покойники не присылают подарков. Даже из Англии.

— Да, отец. Пан Павел мне много рассказывал об отце. Вы знаете, он ему столько денег присылает на учение! И вообще очень заботится. — Как видно, хозяйка была не прочь поговорить. — Ох, извините, пойду посмотрю, дома ли он.

Вскоре она вернулась:

— Да, я была права, пан Павел не ночевал.

— Какую же машину прислал ему отец? — спросил майор, возвращаясь к прерванному разговору.

— Прекрасную! Отделанную блестящим металлом, фирмы… Забыла, какие-то буквы, кажется, что-то вроде «БМС».

— Может быть, «БМВ»?

— Да, да! — обрадовалась женщина. — «БМВ», вот теперь я тоже вспомнила. А как приятно на ней ездить! Пан Павел был так любезен, что несколько раз брал меня с собой на прогулку, машина просто-таки плывет.

— Вы разрешите мне взглянуть на его комнату?

— В распоряжении пана Павла находится не одна, а две комнаты с отдельным входом через веранду, — с достоинством поправила майора хозяйка виллы. — С той стороны дома. Простите, а вы кто будете?

— Я старый знакомый его матери, — сказал Качановский, — она просила меня, если мне доведется побывать в Познани, зайти к сыну посмотреть, как он здесь живет, и потом рассказать ей.

— Так эта дама соизволила наконец вспомнить, что у нее есть сын?

— Она всегда помнила о нем.

— А пан Павел рассказывал мне, что мать бежала с любовником, оставив мужа и маленького сына, при этом она забрала все деньги и драгоценности. Поскольку отец не мог и работать, и смотреть за малышом, он попросил одну свою родственницу заняться мальчиком, а сам эмигрировал в Англию. Там счастье ему улыбнулось, он стал неплохо зарабатывать, и теперь у него порядочное состояние. Благодаря ему Павел может спокойно учиться, ни о чем не заботясь. Закончив институт, он уедет к отцу.

Качановский не стал выводить из заблуждения почтенную даму. Она же, продолжая говорить, открыла одну из дверей, выходящих в холл. За нею оказались две отлично меблированные комнаты. Одна из них служила рабочим кабинетом, другая спальней. На письменном столе в кабинете лежали какие-то учебники, а в углу стоял рулон кальки.

— Очень милые комнатки, — похвалил майор.

— Этот дом приобрел мой муж. А он был известным в Познани врачом, весь город его знал. Да вы наверняка слышали фамилию Вартецкий!

— Как же, как же! — подхватил майор. — Ну кто же его не знает? Доктор Вартецкий, гордость медицины…

— Да, это был мой муж. А теперь, когда дочка с семьей переехала в Силезию, дом оказался для меня слишком просторен. Я довольна, что мне попался такой жилец, как пан Павел. И те три тысячи, что он мне платит каждый месяц, очень кстати. Особенно теперь, когда все так дорожает. Подумайте, как подскочила цена на кофе! А мне нужно выпить в день как минимум две чашки, потому что у меня пониженное давление.

— Ах, какая превосходная работа! — Майор с преувеличенным восторгом рассматривал шкаф, который и в самом деле отличался особой тонкостью отделки. Он приоткрыл дверцу. Внутри висело шесть новеньких костюмов. Полки для белья были заполнены дорогими вещами, свидетельствующими о хорошем вкусе их владельца.

— А теперь разрешите поблагодарить вас и извиниться за хлопоты, которые я вам причинил. — Качановский галантно поцеловал ручку хозяйке виллы.

— Что передать пану Павлу? — спросила она, провожая его к выходу.

— Спасибо, ничего. Мне неловко вас утруждать. Через несколько дней я снова буду в Познани и сам обязательно зайду к Павлу.

Они обменялись еще несколькими любезностями. Галантно попрощавшись, Качановский вышел на улицу. Несмотря на отнюдь не жаркую погоду, майор снял шляпу. Ему надо было хоть немного остыть. И действительно, было от чего разгорячиться. Наконец-то следствие напало на верный след. Эти апартаменты за три тысячи злотых в месяц, шкаф, набитый одеждой до отказа, дорогая автомашина — откуда все это у студента? Пришлось сочинить сказочку о богатом отце в Англии. А вот зачем понадобилось возводить напраслину на мать?

У Качановского не было сомнений относительно действительного источника доходов Павла Выгановского. Остановив такси, майор поехал в воеводское управление милиции. Оттуда к вилле пани Вартецкой были тотчас направлены два сотрудника. Они должны были немедленно известить майора, как только появится Павел Выгановский.

Майор связался по телефону с полковником Немирохом, который с воодушевлением принял услышанное. Полковник одобрил решение майора задержать и доставить в Варшаву Выгановского.

Ожидая сигнала сотрудников милиции, Качановский не решался даже на минуту покинуть управление и отказался от обеда. Но время шло, а телефон молчал. Наконец вечером позвонил один из наблюдателей.

— Пан майор, — сообщил он, — нашего подопечного все еще нет. Что делать?

Майор посмотрел на часы. Примерно одиннадцать часов они на посту. На холоде, а к вечеру еще и снег пошел. Пора было сменить людей.

Для двух новых патрульных майору удалось раздобыть машину, сидя в которой можно было вести наблюдение за домом. В машине, правда, было не намного теплей, чем на улице, поскольку включать мотор не рекомендовалось, но по крайней мере люди были защищены от снега. К тому же они облачились в полушубки и валенки.

Около одиннадцати часов ночи Качановский решил, что вряд ли стоит дальше ждать в управлении. Он отправился в гостиницу, строго наказав дежурному офицеру немедленно его разбудить, если что. Как только Януш коснулся головой подушки, он сразу же заснул мертвым сном — сказались усталость и нервное напряжение последних дней. Когда он проснулся и взглянул на часы, был около девяти утра.

Качановский немедленно позвонил в управление.

— У виллы Вартецкой дежурит уже третья смена, сообщил дежурный. — Похоже, что нашу птичку предуп редили и она упорхнула из своей красивой клетки.

Качановский поспешил одеться и через полчаса уже входил в кабинет майора Добжинского, занимающего в Познани такую же должность, как в Варшаве полковник Немирох.

— Пост перед виллой мы пока не снимаем, — сказал Добжинский, — но параллельно начинаем поиски Павла Выгановского. Мы уже раздобыли его фотографию из личного дела в институте. Разосланы запросы во все города нашего воеводства и на курорты страны.

— А машина?

— Тут дело хуже. На территории нашего воеводства машина на фамилию Выгановского не зарегистрирована. Мы запросили по телетайпу другие воеводства. Ответы начнут приходить не ранее завтрашнего дня. Сейчас мы пытаемся установить, кто у нас владелец голубой машины марки «БМВ». Если возникнет необходимость, поищем ее и в других воеводствах.

— Машина заметная. Таких немного в Польше.

— Но не так уж и мало. Да вы не беспокойтесь, найдем.

— Может быть, и в Варшаву сообщить, чтобы там тоже искали? Ведь Выгановский сам из Варшавы. Ему и скрываться там удобнее.

— Я уже говорил с полковником Немирохом, ознакомил его с создавшейся ситуацией и уверен, что он и сам распорядился начать поиски Выгановского. Как видите, дорогой майор, мы тут не сидели сложа руки.

— Очень вам признателен. Нам нужно как можно быстрее отыскать этого человека.

— Я все прекрасно понимаю, ведь мне известны обстоятельства дела. Я уверен, все пойдет как по маслу.

К сожалению, он ошибся. Дело было не так близко к завершению, как это представлялось обоим. Весь день прошел в поисках Павла Выгановского — и без всякого результата. На следующий день его нашли.


Лесник Корницких лесов Леон Немусял с самого утра отправился на обход своего участка.

С собой он взял собаку, натасканную на зверя. Когда они шли просекой, собака вдруг прыгнула к кустам и сделала стойку. Лесник решил, что она напала на след кабана, и скомандовал: «Взять!» Легавая вместо этого принялась лихорадочно разгребать снег. Лесник подошел к ней и увидел, что из-под снега торчит нога в ботинке. Небольшой холмик позволил предположить, что под ним скрыта остальная часть тела.

Немусял отогнал собаку и бегом вернулся домой, чтобы сообщить о своей находке по телефону в Корник. Оттуда выслали милицейскую машину. С трудом преодолевая снежные сугробы, она медленно продвигалась вперед.

Когда осторожно отгребли снег и сняли еловые ветки, обнаружили труп молодого человека, без головного убора, в куртке на меху. Под курткой был костюм в коричневую клетку. Причина смерти не вызывала сомнений: большая, с запекшейся кровью рана на затылке, нанесенная каким-то тяжелым предметом.

Под трупом снега не было. Небольшое количество крови на земле свидетельствовало о том, что молодого человека убили в другом месте, а потом тело перетащили сюда и спрятали в кустах. И сделали это еще до того, как пошел снег, то есть по крайней мере два дня назад. Если бы не собака Леона Немусяла, тело могло пролежать в кустах очень долго.

Поскольку все вокруг было покрыто свежим снегом, милиции не удалось обнаружить никаких следов. Правда, лесник вспомнил, что два дня назад он слышал, как по лесу ехала машина, но он ее не видел. Это было, по его словам, около десяти часов утра.

Следственная группа сделала все, что полагалось в таких случаях. Затем тщательно прочесали местность в поисках следов — безрезультатно. В карманах убитого тоже ничего не нашли — убийцы были осторожны.

Вызвали машину, и труп отвезли в морг. Корницкое отделение милиции сообщило о случившемся в воеводское управление. Майор Добжинский, узнав о случившемся, сейчас же рассказал обо всем своему варшавскому коллеге и добавил:

— Боюсь, что вы опоздали на двадцать четыре часа. И теперь ваша птичка уже ничего не скажет.

— А что произошло? — встревожился Качановский. — Он найден мертвым?

— Да, в лесу под Корником. Правда, при нем не обнаружено никаких документов, но есть все основания полагать, что это ваш клиент. У нас есть фотография Павла Выгановско о. Сейчас отправимся в морг, попробуем опознать труп.

Глава IX КТО УБИЛ?

Сомнений не оставалось: в Корницких лесах был убит именно Павел Выгановский. Заключение эксперта совпадало с показаниями лесника: этого человека убили около двух суток назад. Правда, мороз и снег не позволили точнее определить час смерти, но все факты подтверждали, что убийцы и их жертва приехали на той самой машине, шум мотора которой слышал Леон Немусял.

Пани Вартецкая тоже опознала убитого. В ее квартире был произведен тщательный обыск. В спальне Павла, за батареей отопления, обнаружили пакет, содержащий более трехсот тысяч банкнотами по тысяче и пятьсот злотых.

Итак, одного из преступников, похитивших деньги, наконец-то удалось найти. Того, который «усовершенствовал» электропроводку вишневого «фиата». Правда, найти с опозданием на двадцать четыре часа.

Качановский быстро подсчитал: машина марки «БМВ» могла стоить около полумиллиона злотых. Пожалуй, даже шестьсот тысяч. Одежда, находящаяся в квартире Павла, — еще тысяч сто. Оплата за квартиру и гараж, расходы на еду — ну, еще сто тысяч. Триста тысяч найдено за батареей.

Итак, Павел Выгановский из доставшихся на его долю похищенных денег сумел потратить около миллиона злотых. На автостраде под Надажином бандиты заграбастали семь миллионов триста восемьдесят шесть тысяч. Если преступников было трое и они поделили всю сумму поровну, то Павлу Выгановскому досталось два миллиона четыреста шестьдесят две тысячи злотых. Где же в таком случае остальные деньги? Нельзя исключить версию, что убийцы ограбили своего сообщника.

Вартецкая показала, что три дня назад на ее виллу пришли два молодых человека. Случилось это во второй половине дня, она особенно к ним не приглядывалась, но помнит, что роста они были, пожалуй, среднего, оба с такими модными теперь бородами. Темными. Возраст этих молодых людей? Да, по всей видимости, как и Павла. Нет, цвет глаз не может сообщить, так как оба были в темных очках. Одеты в куртки из ткани «болонья». Тот, что повыше, в куртке коричневого цвета в светлую полоску, а второй в синей. Ну вот, они позвонили и спросили Павла Выгановского.

Павел обрадовался гостям и пригласил их пройти в его комнаты. Потом ненадолго выходил из дому — наверное, в магазин, чтобы угостить нежданно явившихся приятелей. Так оно и было: убирая на следующий день, пани Вартецкая обнаружила две винные бутылки, обрезки ветчины, банки из-под сардин и стаканы с остатками кофе.

— Вы вымыли эти стаканы? — с надеждой в голосе спросил майор Добжинский.

— Разумеется, — с достоинством ответила хозяйка, по-видимому решив не реагировать на оскорбление. — Я всегда забочусь о чистоте, ведь вот тот пан майор сам видел, какой порядок у меня в доме. А уж о порядке в комнатах пана Павла я особенно забочусь. На этот раз мне пришлось немало потрудиться, чтобы навести чистоту.

— Увы! — вздохнул Добжинский.

Почтенная вдова, руководствуясь лучшими побуждениями, стерла все следы, которые могли оставить в ее доме гости Павла Выгановского. А не вызывало никаких сомнений, что именно эти «приятели» и прикончили своего легкомысленного сообщника.

— Вы потом не встречали этих гостей Выгановского?

— Нет, я не видела, как они выходили из дому. Наверное, пан Павел вывел их через веранду. Но они пробыли у него долго, я слышала голоса до поздней ночи. Да, а на следующий день они снова появились.

— Они снова пришли? Или ночевали у Павла?

— Нет, наверняка не ночевали, ведь, убирая после них комнаты пана Павла, я, конечно, обнаружила бы следы их ночевки. Вероятно они вернулись утром и прошли через веранду, потому что ко мне не звонили. Просто я услышала, что пан Павел выводит машину из гаража, посмотрела в окно и увидела этих молодых людей. Они ждали на улице. Павел выехал из гаража и запер за собой ворота. Он всегда был очень аккуратен в этом отношении. Потом молодые люди сели в машину и уехали.

— В котором часу, вы не припомните?

— Около десяти утра. Я это знаю точно, как раз по радио передавали последние известия.

— Все абсолютно ясно, — сказал майор Качановский, когда Вартецкая покинула воеводское управление милиции. — Сообщники Павла Вагановского узнали о том, какой он ведет образ жизни, и сделали логичный вывод: шикарная автомашина, дорогая квартира и модная одежда не могут не привлечь внимание милиции к бедному студенту. Они опасались, что Павел их выдаст, когда им займется милиция…

— И они приняли меры, — докончил Добжинский. — Старая дружба забывается, когда речь идет о собственной шкуре.

— Пся крев, — выругался Качановский, — и надо же было мне опоздать на один-единственный день. Вот не повезло!

— При чем здесь везение? Ведь ясно же: сообщники Выгановского прекрасно отдавали себе отчет в том, что милиция в любой день может появиться на вилле Вартец-кой и что им нужно поторопиться.

— Как они узнали, что я подозреваю Выгановского?

— Для них достаточно было того, что им заинтересовалась милиция. В таком маленьком городке, как Надажин, трудно скрыть что-либо. Знаю по собственному опыту, ведь я шесть лет проработал начальником отделения милиции в одном из местечек Познанского воеводства. Достаточно было милиционеру в Надажине спросить мать Выгановского или кого-нибудь из ее соседей, откуда у Павла деньги на модную одежду, чтобы его сообщники встревожились.

— Из этого следует, что по крайней мере один из них живет в Надажине.

— Необязательно. Достаточно располагать информацией оттуда. Как известно, операция с угоном машины была продумана во всех деталях и проведена четко и быстро. Преступники знали, что на месте преступления они не оставили никаких следов и что следствие блуждает в потемках. Наверняка они отдавали себе отчет в том, что милиция лишь тогда сможет напасть на их след, когда они себя сами чем-то выдадут, и внимательно следили друг за другом. Ну и выдал себя именно Выгановский. Решил, видимо, что раз сменил место жительства, то находится в полной безопасности и может пожинать сладкие плоды преступления. Деньги просто жгли ему руки. Иметь два миллиона злотых и жить в общежитии, в комнате на четверых, хлебать жидкий супец в студенческой столовой, вместо того чтобы есть обеды в «Полонезе»! Вот парень и не выдержал. И тем подписал себе смертный приговор.

— Да, наверное, так и получилось.

— Я считаю, — продолжал Добжинский, — что судьба Павла уже была решена, а предпринятые вами шаги лишь ускорили его смерть. Возможно, он и протянул бы еще немного, «погибнув в автокатастрофе» или «утонув» в Висле.

— Не исключено, что он бы прожил подольше. Да что тут гадать! Несчастный случай, алкогольное отравление… Вариантов сколько угодно.

— Преступники оказались в довольно-таки странном положении. Каждый из них располагает громадными деньгами, а пользоваться ими боится.

— Мелкие суммы, по нескольку тысяч злотых в месяц, они могут расходовать безбоязненно. Такое небольшое повышение их жизненного уровня трудно заметить. Но от миллионов, конечно, им пользы нет. Один попробовал и если бы не лежал сейчас у нас в морге, то сидел бы уже в тюрьме.

— Надо срочно начинать поиски двух других.

— Я уже дал необходимые распоряжения, — успокоил варшавского коллегу майор Добжинский. — По всей стране ведутся поиски голубого «БМВ» и двух бородатых молодых людей в куртках из болоньи.

— Бороды сбрили, куртки выбросили, а машину оставили на какой-нибудь стоянке, как они это сделали в Варшаве. Думаю, что, совершив убийство, они сразу же вернулись в Познань или добрались до ближайшей станции и отбыли в Варшаву. А машину бросили.

— Ну не знаю… Не забывайте: ведь это молодые люди. Им не так просто расстаться с роскошной машиной. Могут и рискнуть…

— Гостиница, — прервал его на полуслове Качановский.

— Что «гостиница»? — Добжинский не сразу понял, что его коллега имеет в виду.

— Вартецкая утверждала, что гости Павла у него не ночевали. Но ведь где-то они провели ночь? Надо проверить гостиницы.

Добжинский громко рассмеялся.

— Ох уж мне эти варшавяне! Считают, что мы, провинциалы, сами думать не способны. Сразу же после того, как хозяйка виллы дала показания, мои люди проверили все гостиницы и другие заведения, где можно переночевать. Но мы имеем дело с ловкачами, такой глупости они не совершили.

— Просто просидели ночь на вокзале?

— Вряд ли. На железнодорожных и автобусных вокзалах дежурит милиция, и, хотя движение там большое, милиционер всегда возьмет на заметку тех, кто пришел на вокзал, чтобы переночевать. Этих двух парней он бы заметил. А мы проверили, ничего похожего не случилось.

— Но где-то же они ночевали. В парке или в кустах на берегу Варты они не могли провести ночь, теперь не лето.

— Да, но в большом городе можно найти и другой выход. Знакомые, родственники, знакомые знакомых. Так что этот путь поисков вряд ли к чему-нибудь приведет.

— Я считаю, что ни к чему не приведет и вся наша дальнейшая работа в Познани. Хотя о смерти Выгановского нам стало известно вскоре после убийства, для нас это все равно оказалось слишком поздно. Вряд ли преступники до сих пор находятся здесь.

— А могли затаиться и где-нибудь поблизости, чтобы посмотреть, как развернутся события, найдут ли труп. Не забывай, это не профессиональные убийцы, трудно предвидеть, как они себя поведут. Ведь убил только один из них, экспертиза установила, что смерть наступила в результате одного сильного удара, нанесенного в затылочную часть головы.

— Ну и что из этого следует?

— Для второго преступника убийство их дружка могло быть большим потрясением. Одно дело — ловко украсть пусть даже семь миллионов. И совсем другое — убить человека. Второй преступник поневоле должен задуматься, а не ждет ли и его то же самое?

— Не кажется ли тебе, что дискуссия завела нас куда-то в область чистой теории, — улыбнулся Качановский, — сплошные «могло быть» да «должен был», а ведь задача стоит перед нами самая что ни на есть конкретная: найти преступников и деньги. У нас же опять никаких зацепок.

— Машина. Сейчас это основной момент следствия.

— Да, — согласился Качановский, — машина даст нам шанс. Надеюсь, что хоть на сей раз преступники оставили в ней какие-нибудь следы.

Тем временем со всех концов страны стали поступать сведения о машинах марки «БМВ» голубого цвета. Оказалось, что их гораздо больше, чем думали оба майора. Была задержана такая машина в Ольштыне, вел ее молодой человек. И с бородой… Рядом с ним сидела девушка. К счастью, парень, сын одного из капитанов дальнего плавания в Гданьске, легко сумел доказать свою непричастность к преступлению и был отпущен с миром.

В Кракове задержали машину с познанским номером. Инженер одного из познанских заводов ехал с женой в отпуск, в Закопане. Этот тоже легко отделался. Хуже пришлось двум молодым людям в Лодзи, которые вместе с голубым «БМВ» были доставлены в воеводское управление милиции, а там довольно долго выясняли, что они делали в момент убийства Павла Выгановского.

Больше всего голубых «БМВ», конечно, оказалось в Варшаве. Тут люди майора Качановского совсем сбились с ног. Поскольку предполагалось, что убийцы живут в Варшаве или где-то неподалеку от нее, к каждому варшавскому сигналу приходилось относиться с особым вниманием.

Майор Добжинский продолжал следить за ходом поисков, бегло просматривая поступающую к нему по телетайпу информацию. Ничего стоящего…

Но вот однажды ему позвонили из небольшого городка Чмонь. Этот телефонный звонок поставил на ноги все воеводское управление милиции в Познани.

Глава X ПОГОНЯ ЗА ГОЛУБЫМ «БМВ»

Звонил старшина, начальник отделения милиции городка Чмонь, находящегося в десяти километрах к югу от Корника. Он собственными глазами видел проезжающую через их городок машину — голубой «БМВ», в котором сидело двое молодых людей.

Старшина выскочил на мостовую и жестом приказал машине остановиться. Водитель при виде милиционера, наоборот, нажал на газ, так что старшине лишь чудом удалось спастись, отскочив в сторону. Промчавшись по городку со все возрастающей скоростью, машина выехала на шоссе, ведущее к Шрему, и пропала из виду. Старшина немедленно связался по телефону с отделением милиции в Шреме, коротко информировал о случившемся и просил блокировать шоссе в районе деревни Збрудзево, где шоссе Корник — Шрем соединяется с шоссе Шрем — Среда Великопольская. На всякий случай, боясь, что шремская милиция не успеет перекрыть шоссе и преступники сумеют проскочить через Збрудзево (там не было милиции), расторопный старшина предупредил также отделение милиции в Занемысле, через который проходило шоссе Шрем — Среда Великопольская, и отделение милиции в самой Среде. После этого начальник чмонского отделения милиции позвонил в воеводское управление милиции в Познани, доложил о случившемся и о принятых им мерах.

— Странно, — рассуждал майор Качановский. — Трудно поверить, что на третий день после убийства преступники все еще находятся вблизи места преступления и разъезжают на машине, принадлежавшей их жертве.

— Видимо, не знают, что труп убитого найден. Должно быть, укрылись в Корнике или Рогалине и отдыхали после трудов праведных. А теперь решили выбраться из этого района проселочными дорогами, а то и просто катаются на своей новой машине, не подозревая, что мы их уже ищем.

— Нет, как-то это все не вяжется одно с другим.

Тем временем майор Добжинский развернул бурную деятельность. Всем отделениям милиции в районе Чмоня было приказано патрулировать дороги, а в случае появления голубого «БМВ» преследовать его патрульными машинами. Патрульные машины и все отделения милиции должны поддерживать постоянную связь с Познанью или майором Добжинским, который лично возглавил операцию.

— А теперь в аэропорт, — сказал майор Качановскому после того, как отдал распоряжения.

— Мы полетим самолетом?

— Нет, нас ждет вертолет, с него я буду руководить операцией. У нас будет постоянная связь и с управлением, и с отделениями милиции.

До аэродрома с включенной сиреной домчались за десять минут. Там уже ждал готовый к взлету вертолет. Машина поднялась в воздух, как только оба офицера заняли места, и взяла курс на Шрем.

Сверху хорошо просматривалась асфальтовая лента шоссе, разрезавшего лесные массивы. Вдали виднелись крутые излучины Варты и дома старого города Шрема.

Они летели вдоль шоссе. Вдруг пилот крикнул:

— Вон! Видите? Выскочила из лесу.

И в самом деле, з нескольких километрах от них, из лесу внезапно выскочила голубая машина — видимо, ехала по незаметному с высоты проселку. Выехав на шоссе, она развила бешеную скорость и через минуту скрылась за домами на окраине Шрема. Радист принялся вызывать отделение милиции в Шреме.

Отозвался Шрем: нарушая все правила движения, голубой «БМВ» пулей промчался по городу, свернул к мосту через Варту и выехал на шоссе. Движется в направлении Чемпиня. Его преследует милицейская машина.

— А что у них за машина? — поинтересовался Качановский.

— Наверняка старая «варшава». «Фиатов» получаем очень мало и используем их преимущественно в самой Познани.

— Эта «варшава» может до конца света преследовать «БМВ».

— Ничего, зато мы догоним, — вмешался пилот. — Моя машина хоть и не из быстрых, но будет побыстрее «БМВ». Уж две-то сотни в час как-нибудь вытяну, а им столько по такой дороге не дать. Вот на автостраде они бы себя показали.

Пилот не хвастался, через минуту они уже летели над шоссе, по которому вдали быстро двигалась голубая точка. Светлая «варшава» осталась далеко позади. С вертолета это было отчетливо видно.

— Спуститесь пониже, — приказал майор, — может, сумеем разглядеть номер.

Автомашина опять увеличила скорость. Шоссе было хорошо очищено от снега, да и соли дорожники не пожалели. Радист достал бинокль и пытался разглядеть белые цифры на черном фоне.

— Номер познанский, это можно разглядеть, — сказал он, — а вот цифры так заляпаны грязью, что не разберешь.

— Это они специально заляпали номер, — заметил Качановский, — старый трюк.

— Ничего, — успокоил его пилот, — в Чемпине их все равно поймают.

Стремительно мчавшийся автомобиль неожиданно сбросил скорость и резко свернул влево. Его немного занесло, но водителю удалось выровнять машину. Теперь она ехала по узкой лесной дороге. Снег здесь не был расчищен, лишь слегка утрамбован. Тем не менее «БМВ» шел почти с прежней скоростью. Вертолет летел прямо над ним, радист поддерживал связь со Шремом и Чемпинем.

— Тут сейчас будет охраняемый железнодорожный переезд, — сказал Добжинский. Этот человек знал воеводство как свои пять пальцев! — К сожалению, мы не можем с ними связаться по телефону и перекрыть переезд, а дать знать другим путем не успеем.

— Они уже проскочили переезд. — Качановский не спускал глаз с машины.

Вертолет летел над шоссе на небольшой высоте. Параллельно шоссе тянулась железнодорожная линия. Голубая машина выскочила из лесу у самого полустанка, переехала рельсы и, не выезжая на шоссе, двинулась вдоль железнодорожного пути по грунтовой дороге в сторону Костина.

— Ловкачи! — В голосе майора помимо его воли проскользнуло восхищение. — До Костина всего пять километров, а двигаясь вдоль насыпи, они обогнут перекрытие на шоссе.

Радист уже передавал костинской милиции сообщение о том, что машина с преступниками движется вдоль железнодорожного полотна.

Машина ехала не слишком быстро: мешали снежные заносы, да и сама дорога вся была в рытвинах. И все равно до Костина оставалось всего несколько минут езды — сомнительно, что милиция подоспеет.

Вот и первые улицы городка. Машина свернула в одну из них, не торопясь проследовала к центру и остановилась перед одним из самых внушительных зданий.

— Что за черт! — удивился Добжинский. — Ведь это же отделение милиции.

Из машины вышли двое мужчин и быстрым шагом направились в здание милиции.

— Сдаваться пошли! — решил радист. — Поняли, что не убежать.

— Немедленно спускаемся, — скомандовал майор.

— Здесь рядом школа с большим футбольным полем, — отозвался пилот. — Попробую там приземлиться.

На сей раз пришлось как нельзя более кстати идиотское распоряжение какого-то бюрократа из министерства просвещения о асфальтировании школьных спортивных площадок — чтобы на них нельзя было заниматься никаким видом спорта. Вертолет, оглушительно гудя, медленно опустился и осторожно коснулся полозьями асфальта.

В школе прервали занятия. Несмотря на холод, распахнулись все окна, в них теснились любопытные. За сеткой, отгораживающей площадку от улицы, тут же собралась толпа зевак, которая росла на глазах. Еще бы! Ни с того ни с сего посреди Костина сел вертолет!

Как только полозья стальной стрекозы коснулись асфальта, майор Добжинский выскочил из машины и, позабыв осолидности, бегом припустился к зданию милиции. Качановский и радист старались не отставать. У вертолета остался только пилот.

Как ураган ворвался майор Добжинский в отделение милиции.

— Где они? — бросил он дежурному.

— У начальника, — показал тот на дверь.

Майор без стука толкнул ее и вошел.

За столом сидел начальник костинского отделения милиции, капитан Новицкий. Перед ним стояли два молодых человека, рядом — два милиционера. При виде познан-ского начальства капитан вскочил с места:

— Товарищ майор, разрешите доложить. Прибыли эти двое и заявили, что нашли и доставили в отделение машину «БМВ» голубого цвета.

Добжинский поздоровался с капитаном, представил ему варшавского коллегу и, заняв место рядом с начальником отделения, приступил к допросу.

— Имя, фамилия? — спросил он первого из молодых людей.

— Вацлав Малковский.

— Место жительства?

— Деревня Новая Волька иод Корником.

— Что?!

— Деревня Новая Волька под Корником, — повторил молодой человек.

— Паспорт есть?

Парень достал из кармана и положил на стол потрепанный паспорт. Майор внимательно изучил документ. Казалось, он не верит собственным глазам.

— А ты? — обратился он ко второму молодому человеку.

— Богуслав Пайдек.

— Где живешь?

— Тоже в деревне Новая Волька под Корником. — И, не дожидаясь особого приглашения, положил на стол свой паспорт.

— Откуда у вас эта машина, голубой «БМВ»?

— Нашли, — ответили оба парня в один голос.

— Только не врать.

— Мы и в самом деле ее нашли.

— Пусть говорит кто-нибудь один. Ну хотя бы ты, — ткнул майор в того, что был повыше. — Расскажи все по порядку.

— Наша деревня, — начал Богуслав Пайдек, — находится в трех километрах от Корника. Я и вот он, мой кореш, работаем на машинно-тракторной станции в Корнике. На работу мы чаще всего ездим на мотоцикле. У нас у обоих мотоциклы марки «ВСМ», так мы ездим раз на моем, раз на его. Позавчера поехали на его керосинке. А ехать надо через лес, дорога плохая. Накануне еще снег выпал. Мотор барахлил, а на полпути и вовсе заглох. Как раз в том месте, где отходит дорога к лесной сторожке, которую немцы сожгли во время войны. Теперь по этой дороге иногда вывозят из лесу дрова…

— Да ты о машине говори, — перебил майор.

— Я и говорю, как все было. Вацек стал копаться в двигателе, а я на ту дорогу свернул, по нужде. И увидел вдалеке какой-то белый холмик. Что такое, думаю. Подошел поближе — и глазам своим не верю: неужто машина? И впрямь машина, да еще какая! Отгреб я снег, надавил на ручку — дверца не заперта. Внутри никого, а в замке зажигания ключ торчит.

— И вы думаете, я поверю этим сказкам?

— Да разрази меня господь, если неправду говорю! Подозвал я Вацека, тот тоже диву дается. Очистили мы машину от снега, щетка в машине была. Смотрим — машина совсем новая. Мы еще как следует посмотрели — нигде никаких повреждений. Сел я за руль. Ключик повернул. Двигатель заработал сразу. Что делать? Вацек говорит: давай возьмем машинку себе, держать будем в сарае. А если найдется хозяин, отдадим. Нам еще деньжат отвалят, как за находку.

— И долго ты будешь заливать?

— Ну, может, о деньгах за находку мы не говорили… Сел я за руль, вывел машину на шоссе. Вацек кое-как наладил свой мотоцикл, за мной пристроился. Приехали в Вольку, прямо к нашей риге. Открыл я обе половинки двери, машину внутрь загнал. Поместилась. Запер дверь.

Думаю, никто и не заметит. Отец только на другой день, как пошел за сеном для коров, увидел прибыль в своем хозяйстве. Я уж тогда на работе был.

— Почему вы не сообщили милиции о найденной вами машине?

— А кому я должен был сообщить?

— Милиции в Корнике.

— А при чем здесь корницкая милиция? На «БМВ» были костинские номера. Ну вот, вернулся я с работы, а отец с ходу полез на меня с кулаками, что я вор, что машины краду. Меня не слушает, Вацек ему все объяснил, так он и ему не поверил. Везите, говорит, машину обратно, где взяли. Я и сам уже струхнул, потому как на работе ребята говорили, что под Корником труп нашли. А ну как, думаю, он из нашего «БМВ»?

— Слышали об убийстве и не сообщили о найденной машине? — кипятился Добжинский.

— Ну что вы, пан майор, как можно? Ведь мы с Вацеком тут же решили, что не будем отвозить машину на то место, где ее нашли, а доставим в милицию. В Костин.

— А почему не в Корник? Ведь ближе.

— Так ведь машина зарегистрирована в Костине. А в Корнике могли бы еще подумать, что мы машину свистнули да и труп — тоже наших рук дело. Мы уж, знаете, предпочли в Костин проехаться. Хоть дальше, да вернее…

— Ну что ты дурака валяешь? Ведь вы же убегали от милиции. Я сам на вертолете гнался за вами. Все шоссе были перекрыты. Будешь отрицать?

— Может, так и было, как вы говорите, пан майор. Но сами поймите, мы не могли остановиться, пока не подъехали к милиции. Если бы нас поймали в автомашине на шоссе, мы считались бы угонщиками. А так в Костине мы сами передали милиции свою находку. Все честь по чести: подъехали к отделению, машину поставили у входа, дежурному сделали заявление, что нашли машину и отдаем ее в руки властей.

Присутствующие, за исключением майора Добжинского, с трудом удерживались от смеха, слушая рассуждения деревенского философа.

— А тогда зачем старались уйти от погони, колесили, как зайцы, по всей округе, чтобы сбить нас со следа?

— Ведь мы здесь, пан майор, знаем все дороги и тропинки, — вмешался Вацлав Малковский. — Еще мальчишками исходили эти леса вдоль и поперек — грибы собирали, рыбу ловили в здешних озерах. И теперь вот, когда во время сева или уборки испортится где машина, нужно ехать чинить, так мы туда кратчайшим путем, напрямки, дороги знаем, вот и получается быстро, машина не простаивает. Хотели бы скрыться от вас — уж будьте спокойны, ушли бы от любой милицейской машины. Вертолет, оно конечно… а ведь до Костина нас так никто и не задержал!

— А как вы объясните то, что чуть не задавили начальника отделения милиции в Чмоне? Придется ответить за это.

— Ну, значит, едем мы, я за рулем, — не смущаясь, начал Пайдек, — вижу, какой-то милиционер рукой махнул, но мне и в голову не пришло, что он хочет нас остановить. Я думал, он просто хотел, чтобы мы его подвезли. И вообще, пан майор, нас никто по дороге не останавливал, ни одного милиционера мы не видели, кроме этого, в Чмоне…

— Перестаньте мне морочить голову. Отвечайте четко и ясно, почему вы не поехали прямо в Костин, а плутали по проселкам и лесным дорогам? Значит, убегали от нас?

— Мы ни от кого не убегали, — стоял на своем Пайдек. — Если бы мы знали, что за нами гонится милиция, мы бы остановились и подождали. Хотя, конечно, с милицией нам лучше было не встречаться. Ведь мы ехали на чужой машине, без документов, так что встреча с представителями власти не сулила нам ничего доброго. Знаете, они ведь как: сначала посадят, а потом только начнут разбираться.

— И вертолета вы не видели?

— Вертолет видели, ведь он летел прямо над нами. Мы еще подумали, что, наверное, какие-то учения. А если вы что и кричали нам сверху, так мы не слышали. Мотор очень шумел.

— Задержите их, — распорядился Добжинский. — Пусть немного посидят. — С майора было достаточно этих путаных объяснений, перемешанных с явной издевкой.

— За что же, пан майор? — возмутился Вацлав Малковский. — За то, что мы сами, по доброй воле, доставили найденную нами автомашину аж в Костин? Даже рабочим днем пожертвовали.

Пайдек ничего не сказал, только ухмылялся, покидая вместе с приятелем кабинет начальника отделения.

— Ну и фрукты! — рассмеялся капитан. — И что мне с ними делать?

— Выпустить через два часа. А пока занесите их показания в протокол. Ими займется прокуратура.

— Не думаю, что она станет ими долго заниматься.

— Да я и сам прекрасно все это понимаю, вот и выхожу из себя! Прикинь масштабы нашей операции — вертолет, несколько патрульных машин, перекрытые дороги. Как минимум, труд сотни человек — и псу под хвост?

— Да, ловили мы щуку, а поймали пару пескарей.

— Узнайте, капитан, чья это машина.

— Да мы и так знаем, — рассмеялся капитан, — самая видная машина в Костине. Ее владелец Стась Буковский.

— Что за Стась?

— Тот, что держит в Костине авторемонтную мастерскую. А машина не такая уж новая, как кажется. Стась купил ее у какого-то иностранца, который разбил ее недалеко отсюда, под Смигелем, на шоссе Е-83. Да так разбил, что машину оставалось только выбросить. Буковский купил ее буквально за гроши. Ну и привел в нормальное состояние. Ясное дело, мастерская своя. Правда, кое-какие запчасти пришлось выписывать из-за границы. Но вот уже два месяца, как он ее продал кому-то, хотя не перерегистрировал.

— Давайте-ка сюда вашего Буковского, — распорядился майор.

Через десять минут в комнату вошел человек среднего роста, длинноволосый и курчавый. На вид ему было лет сорок. Одет в грязный комбинезон, руки испачканы в масле.

— Что такое происходит, пан начальник? — возмущался он. — Приходят ко мне в мастерскую двое милиционеров, отрывают от работы и, как воришку какого-нибудь, ведут через весь город под конвоем. Теперь весь Костин будет в меня пальцами тыкать.

— Не через весь город, тут всего-то две улицы. И нечего возмущаться, строить из себя святого. Разрешите вам припомнить, пан Буковский, как вы тут у нас ночевали за дебош, учиненный вами на свадьбе Добровольщака.

— Ну так то по пьянке, совсем другое дело, ничего зазорного в том нет. А вот так, средь бела дня, через весь город?!

Милиционеры и в самом деле перестарались. Вместо того чтобы просто вызвать владельца мастерской в отделение милиции, решили лично доставить его. Разница небольшая, но существенная.

— Пан Буковский, что вы можете сказать о вашей машине — голубом «БМВ»?

— Только что видел его перед отделением милиции.

— Вас спрашивают не об этом.

— Я продал его месяца два назад.

— Почему?

— Для меня эта машина уж слишком шикарна. И в финотделе удивлялись, как я себе могу позволить ездить на машине стоимостью в полмиллиона злотых. Я решил не ждать, когда они кончат удивляться.

— Где и кому вы продали машину?

— Какому-то Павлу Выгановскому, в Познани. Студенту.

— За сколько?

— За двести девяносто тысяч злотых. И все расходы он оплатил. Вы ведь знаете, капитан, что машина была не новая — более ста тысяч километров на счетчике. И еще битая. За новую я бы взял в два раза больше.

— Вы знали этого Павла Выгановского?

— Увидел первый раз на рынке.

— А почему не сняли машину с учета?

— Покупатель попросил еще на год оставить за мной.

— Вы ведь знали, что нарушаете правила. Машина должна быть перерегистрирована в течение двух недель после продажи.

— Так-то оно так, но, уж если попался хороший покупатель, что мне оставалось делать? Да и договор мы оформили официально. А что случилось? Он кого-нибудь задавил?

— Нет, сам погиб.

— О! — удивился и испугался Буковский. — Несчастный случай?

— Нет, убийство. И мы ищем убийц.

— Во всяком случае, это не я.

— Вас никто и не подозревает. Скажите, Выгановский не говорил вам, почему он не хочет зарегистрировать машину на свое имя?

— Говорил. Он выиграл по лотерее несколько тысяч злотых и не хотел, чтобы его семейка об этом узнала, — ободрали бы его как липку. А если бы они узнали, что он купил дорогую иностранную машину, выигрыша ему скрыть не удалось бы.

— Должен вас огорчить, пан Буковский. Студент не выигрывал в лотерею, деньги — результат бандитского нападения. Вам придется вернуть двести девяносто тысяч.

— Но ведь он же был студентом! Я сам видел его студенческий билет. Студент Познанского политехнического института!

— Студентом-то он был, но это не помешало ему стать бандитом, — улыбнулся Качановский. — Две профессии, так сказать. И к тому же еще лгун первостатейный.

— Ну что ж, если власти приказывают, деньги верну. Но в таком случае я должен получить машину назад.

Правда, пан майор? Ведь она зарегистрирована на мою фамилию. Я вот недавно даже налог уплатил и страховку.

— О машине и деньгах вы поговорите с прокурором, который будет вести дело, тут мы некомпетентны. Пока машина останется в костинском отделении милиции. Мы должны ее еще осмотреть, может, обнаружим следы преступников.

— Ну так опечатайте машину, а я поставлю ее в своем гараже. Зачем ей стоять под открытым небом? Ведь в ваших гаражах места для нее наверняка не найдется.

— Я не против, — сказал Добжинский, — но тут решать капитану.

— Мы об этом еще поговорим, гражданин Буковский. После осмотра машины. А пока можете быть свободны. И приношу вам извинения за действия моих подчиненных.

— Да ну, пустяки. Я ведь понимаю — убийство!

— Зайдите завтра. С собой возьмите договор о купле-продаже. Мы должны составить протокол.

Когда владелец мастерской удалился, Добжинский сказал:

— И нам тоже здесь больше делать нечего, возвращаемся в Познань. Из-за этих двух чертовых парней сколько народу было поднято на ноги! Эх, я бы их с удовольствием подержал под арестом, но что поделаешь — закон! Только не забудьте снять у них отпечатки пальцев. Пришлите мне протокол допроса, капитан. До свидания.

На этот раз их путь в Познань шел по прямой. Летели они высоко. Мартовское солнышко кое-где пробивалось сквозь тучи, заливая ярким светом прекрасную познанскую землю.

Глава XI А МОЖЕТ БЫТЬ, ДЕВУШКА?

Майор Качановский остался в Познани еще на день: нужно было оформить командировку, в которую так неожиданно вклинилась погоня за «убийцами». Как и предполагали оба офицера, в машине марки «БМВ» было обнаружено множество отпечатков пальцев: Буковского и рабочих его мастерской, Павла Выгановского и двух счастливцев, нашедших его машину, — Вацлава Маяковского и Богуслава Пайдека. И больше никаких. Убийцы были осторожны, они действовали в перчатках.

При осмотре машины обратила на себя внимание интересная деталь. Хотя «БМВ» был снабжен очень сложным устройством, блокирующим рулевое колесо, с которым польские похитители автомашин ни за что не справились бы, в систему зажигания под приборной доской был поставлен переключатель, поэтому ток из индукционной катушки шел в трамблер не прямо, а по особому проводку. Лишь после его включения можно было завести машину.

Бывший владелец машины Станислав Буковский был абсолютно уверен, что раньше такого приспособления в машине не было. Наверняка его поставил Павел Выгановский. Диаметр шурупов, на которых крепился выключатель, и расстояние между ними были точно такими же, как и под приборной доской вишневого «фиата». Это явилось еще одним, пусть и косвенным, доказательством, что именно Павел Выгановский являлся тем злоумышленником, который вмонтировал в «фиат» приспособление, благодаря чему преступникам удалось похитить машину с зарплатой рабочих завода точных приборов в Надажине. Видимо, Выгановскому жаль было выбрасывать выключатель, и он установил его на вновь приобретенной машине. Будь жив Павел Выгановский, эта маленькая штучка стала бы решающим доказательством его вины и обеспечила бы ему долгие годы тюремного заключения…


Противоречивые чувства обуревали майора Качановского, когда он возвращался в Варшаву. Прежде всего чувство обиды, что опоздал — подумать только, всего на двадцать четыре часа! Арестуй они Павла Выгановского — и преступление, считай, раскрыто. Студент наверняка выдал бы своих сообщников, чтобы смягчить наказание. И тем не менее Качановский понимал, что кое-чего удалось добиться. Не ахти как много, но все-таки. Один из преступников обнаружен. Найдена и часть похищенной суммы — около шестисот тысяч (уже на следующий день Буковский вернул двести девяносто тысяч, полученных за машину). Итак, первый шаг сделан.

Теперь, когда вскрылись эти новые факты, прокурор Бочковский, конечно, возобновит дело. В этом майор не сомневался. Не сомневался он и в том, что доведет его до конца. А начнет с того, что разыщет остальные деньги из причитающейся на долю Выгановского суммы.

Радость майора всецело разделял полковник Немирох, который сердечно встретил своего друга. Надо прибавить, что возвращению майора обрадовалась и одна девушка, которая даже словечком не намекнула, что за оказанную услугу ей не мешало бы подарить хоть цветочек. А сам майор, конечно же, не догадался. Голова его была занята другим.

Прежде всего произвели тщательный обыск в доме Янины Выгановской. Денег там не нашли, зато в дальнем углу на чердаке обнаружили перевязанный веревкой пакет из серой бумаги. В нем находилась маленькая ручная дрель, сверла и около трех метров тонкого провода. Точно такого же, который используется в электропроводке автомобилей марки «фиат». Тут же был и запасной выключатель.

Итак, если у майора оставались еще какие-то сомнения в том, какая роль отводилась Павлу Выгановскому в бандитской шайке, то теперь они окончательно рассеялись.

Что касается денег, майор и не надеялся обнаружить их в маленьком домике под Надажином. Откровенно говоря, даже найденная там дрель удивила его. Такой ловкий малый — и столь непростительная ошибка? Неужели он рассчитывал, что милиция не сумеет ее найти?

Допрос Янины Выгановской, матери убитого, никак нельзя было назвать приятной процедурой. Обязанности такого рода — самые тягостные. Бедная женщина горько плакала.

Качановский подождал, пока пани Выгановская немного успокоится, и спросил:

— У вашего сына были какие-нибудь друзья?

— Когда он еще работал на заводе, приходили к нему товарищи, те, с которыми он в школе учился. А когда перешел в вечернюю школу в Варшаве, времени у него для приятелей не оставалось. Одна только учеба на уме.

— Как звали его школьных друзей?

Выгановская назвала фамилии.

— А девушка у него была?

— У Павла? Что вы! Ведь он совсем еще молодой.

Двадцатилетний Павел для матери по-прежнему оставался маленьким.

— Не расспрашивал ли кто-нибудь вас о Павле в последние дни? Может, кто интересовался его адресом в Познани? Писем на его имя сюда не приходило?

— Нет-нет. Он был таким хорошим мальчиком… — Мать опять принялась плакать. — А как он умер? Очень мучился перед смертью? Его истязали?

— Нет, он умер сразу, даже не знал, что умирает. — По крайней мере хоть в этом Качановский мог утешить мать. — Его ударили сзади. Совсем неожиданно.

— А мне выдадут его тело? Я хотела бы похоронить его по-христиански. На нашем кладбище, рядом с отцом.

— Это решит познанский прокурор, но, думаю, он возражать не будет.

Продолжая плакать, женщина вышла из кабинета, а Качановский отправился к начальству, чтобы доложить о результатах обыска в доме Выгановских и о допросе Янины Выгановской.

— Не мешает поинтересоваться школьными товарищами Павла, — решил полковник Немирох. — Да и варшавской вечерней школой надо заняться. С кем он учился последний год? Поговорите с ними. Может, они смогут пролить свет на его знакомства. Как правило, молодые люди не живут отшельниками. И Павел наверняка не был таковым. А на столь рискованный шаг, как ограбление, он не пошел в компании случайных знакомых из уголовного мира — это были люди, которых Павел хорошо знал. Только вот где искать этих его хороших знакомых?

— Разрешите задать вам один вопрос, пан полковник?

— Давай валяй.

— Представьте себе, что вам двадцать лет и что у вас два миллиона злотых, которые надо спрятать. Что бы вы с ними сделали?

Немирох улыбнулся:

— Наверное, дал бы их своей девушке, чтобы спрятала. И сказал бы ей, что от этого зависит судьба нашего будущего.

— И я бы сделал так же, — согласился Качановский.

— С той разницей, что тебе пришлось бы разделить эти деньги на много частей, — рассмеялся полковник. — Кстати, что слышно о той милой девушке из Надажина? Ты ее уже бросил?

— Как плохо ты обо мне думаешь! — возмутился майор и тут же спохватился: — Ведь надо же мне поддерживать контакты с Надажином!

— Хорошо, что ты заботишься только об интересах дела.

Сказано это было таким тоном, что Януш не понял, говорит ли полковник серьезно или смеется. На всякий случай он решил оставить эту опасную тему.

Полковник взглянул на часы. Каждая минута была дорога. Поэтому он добавил лишь четыре слова:

— Итак, ясно. Ищи девушку!

По решению прокуратуры следствие по делу об убийстве Павла Выгановского было объединено со следствием по делу об угоне машины завода точных приборов в Надажине. Оба дела поручили прокурору Бочковскому. Познанская прокуратура передала свои материалы в Варшаву. Та же прокуратура разрешила матери взять тело сына.

Когда Выгановская обратилась к директору Надольному за помощью, он решил вопрос просто: перед ним была лишь несчастная мать, много лет проработавшая на заводе, а то, что ее сын — преступник, в данном случае значения не имело. Директор распорядился послать машину в Познань и выдать Выгановской материальную помощь на похороны сына. За бензин он заплатил из собственного кармана.

За гробом шли Янина Выгановская с тремя детьми и несколько мужчин и женщин среднего возраста — видимо, соседи и знакомые Выгановских. Молодежи было очень мало.

Майор Качановский держался немного в стороне от погребального шествия и на кладбище тоже встал в сторонке. Невольно вспомнилось народное поверье, что убийцу всегда тянет взглянуть на свою жертву. Здесь убийцы наверняка не было, он слишком умен для этого.

Качановский обратил, разумеется, внимание, что на похоронах почти нет молодежи. Правду говорила мать, что в последнее время Павел не поддерживал знакомства почти ни с кем из своих прежних надажинских друзей.

Но зато майор увидел в траурной процессии двух девушек. Одна из них с любопытством разглядывала окружающих, явно ей незнакомых. Вторая — симпатичная, среднего роста, с правильными чертами лица и выразительными серыми глазами — была погружена в глубокое горе. А когда гроб опустили в могилу и по его деревянной крышке глухо застучали комья земли, из ее глаз полились слезы.

Качановский незаметным движением руки подозвал к себе одного из своих людей (как всегда предусмотрительный, майор велел им присутствовать и на этой печальной церемонии).

— Вон те две девушки, — сказал он, почти не разжимая губ, — высокая брюнетка в коричневой дубленке и вон та блондинка. Узнай, кто они, где живут, чем занимаются.

— А поухаживать можно? — поинтересовался молодой сотрудник милиции. — Та, черненькая, очень недурна.

— Этого я тебе запретить не могу, — улыбнулся Качановский, — но будь осторожен. Не догадались бы о твоей истинной роли! А когда познакомишься с девушками, порасспроси их о Выгановской. Откуда они знают его? Известно ли им, как он погиб и что участвовал в преступлении. Но смотри, чтоб комар носу не подточил.

— Сделаем, — пообещал молодой человек и, отойдя от майора, смешался с толпой.

На следующий день расторопный молодой человек докладывал майору:

— Обе девушки из Варшавы. Та, что постарше, — Веслава Косинская. Работает в магазине самообслуживания на улице Солец. Живет в новых домах на Киевской. Очень хорошая девушка. Она училась в одном классе с Выгановским, вместе сдавали экзамены на аттестат зрелости. Пришла на похороны потому, что ее попросила об этом вторая, ну та, блондинка. Неудобно было той одной идти. Вторую зовут Ягода Олесяк. Это она девушка Выгановского. Училась в той же школе, но двумя классами младше. С Веславой они знакомы давно, жили в одном доме на улице Вроной. Потом Веслава приобрела собственную квартиру на Киевской, а Ягода и сейчас живет с родителями на Вроной, дом номер шестьдесят три.

— А что они говорили о Павле?

— Пока они были вместе, ни одна из них о нем ни словечком не обмолвилась. Тогда я предложил зайти в кафе. У Ягоды настроение было не из лучших, да еще видно она заметила, что мне Веся приглянулась, ну и слиняла. А потом Веся проговорилась, что ей кое-что известно. Я поддакнул: мол, наслышан о том о сем. Весе известно, что Павла убили и сделали это из-за денег. А вот об угоне машины она ничего не говорила. Наверное, не знает.

— А что она говорила о Ягоде?

— Немного. Я понял, что Ягоде он здорово вскружил голову. Подарил ей кольцо, золотое, с рубином. В ювелирном магазине заплатил за него семь тысяч.

— Ну, от этого он не обеднял, — усмехнулся майор.

— Павел обещал осенью, ну самое позднее зимой жениться на Ягоде — она перед Весей хвастала. Потом собиралась уехать к нему в Познань, дескать, там Павел будет учиться, а она работать. Веся считает, что на самом деле он ей ничего не обещал, что Ягода просто перед подругами хвасталась. И вообще, сдается мне, Веся не очень-то жаловала Павла, обозвала его даже заносчивым сопляком.

— А почему так?

— Пан майор, — укоризненно заметил агент, — да разве за такое короткое время узнаешь все? Я и так, считаю, сделал порядочно. И остальное узнаю, только чуть позже. Мы договорились встретиться в субботу, в дискотеку идем.

— Ну, я вижу, ты времени зря не теряешь.

— Берем пример с руководства, — нахально ответил Адам Дзюба, но тут же сам испугался своей наглости и поспешил добавить: — Я ведь только в интересах следствия, вы же мне приказали.

Качановский не обиделся.

— Ну ладно. В конце концов, это твое личное дело. А для меня главное — получить сведения.

— Положитесь на меня, пан майор. В понедельник я вам их добуду.

Тем временем майор установил, что Ягода Олесяк работает продавщицей в одном из частных магазинчиков на Маршалковской. Ее младший брат учится в школе. Отец — железнодорожник, работает на Гданьском вокзале, мать — на фабрике имени Розы Люксембург. Квартира у них хорошая, просторная, оставленная еще родителями отца.

В школе Ягода была одной из лучших учениц. И ученики, и учителя ее любили. Как-то она призналась классной руководительнице, что в этом году выходит замуж за парня, с которым познакомилась в школе. Учительница знала Павла Выгановского, он был ее учеником.

Учителя о Павле Выгановском немного могли сказать. Знали, что он из необеспеченной семьи — об этом можно было судить по его одежде. С товарищами близко не сходился — видимо, из гордости, не желая казаться хуже их. По мнению учителей, и учился он хорошо тоже из честолюбия, хотя особенными способностями не отличался. Держался особняком, никогда не говорил ни о себе, ни о своей семье. В вечерней школе, где разница в возрасте между учениками и учителями невелика и между ними часто возникают приятельские отношения, такое поведение не могло не вызывать удивления.

Шустрый следопыт Адам Дзюба со своей стороны тоже раздобыл кучу сведений о Выгановском. От Веси Косинской, разумеется. По ее словам, деньги были для Павла всем, можно сказать — составляли цель его жизни. Больше его ничто не интересовало. Как-то он хвастался в классе, что работает над изобретением, которое принесет ему славу и деньги. Веся не понимала, как ее подруга могла в такого влюбиться. Пыталась даже отговорить ее, но без толку. Что же касается Павла, то он старался всячески скрывать свои отношения с Ягодой, даже запретил ей рассказывать о нем родителям. И своей матери ничего не говорил, ни разу не свозил ее в Надажин. Об их отношениях знала только Веся.

Все это были мелочи, однако они явились тем материалом, из которого майор лепил портрет молодого человека. Пришло время действовать. Теперь он уже точно знал, где находятся деньги Павла.

Однажды после работы Ягоду Олесяк задержали и доставили во дворец Мостовских. Майор Качановский проводил допрос официально, по всем правилам, в присутствии своего помощника, поручика Смульского. За машинкой сидела сотрудница милиции. И она, и поручик были в форме. На столе стоял наготове магнитофон. Для Качановского было важно, чтобы девушка поняла, насколько серьезно относятся в милиции к ее показаниям, какое большое значение им придается. Пусть дойдет до ее сознания, что дело нешуточное, ложь и увертки могут только повредить.

Записали анкетные данные, предупредили Ягоду Олесяк, что она будет допрошена в качестве свидетеля и что за дачу ложных показаний будет привлечена к ответственности. Затем Качановский спросил:

— Признаете ли вы, что несколько месяцев назад, в сентябре или октябре, Павел Выгановский дал вам сверток, а может быть, папку с просьбой ее спрятать?

Девушка вспыхнула, но постаралась ответить спокойно:

— Нет.

«Лжет», — подумал Качановский, а вслух произнес:

— Вы были невестой Павла?

— Да.

— Вы собирались пожениться осенью или на рождество?

— Да, но Павел умер.

— Вам известно, как погиб Павел?

— Да, я слышала, что его убили какие-то хулиганы.

— Мы знаем, что Павел Выгановский передал вам пакет. В нем, как он сказал вам, находится чертеж замечательного изобретения, которое должно принести ему славу и деньги. Весьма благородно с вашей стороны, что вы и после смерти Павла держите данное ему слово.

Девушка молчала.

— Мне очень жаль, — продолжал майор, — но я вынужден развенчать созданный вами образ любимого человека.

Ягода Олесяк с удивлением посмотрела на майора.

— Павел Выгановский был не изобретателем, а обыкновенным грабителем! — Качановский намеренно выбрал грубую формулировку.

Девушка сорвалась с места и, казалось, вот-вот бросится с кулаками на офицера.

— Это неправда, неправда! — крикнула она, но силы покинули ее, и, тяжело опустившись на стул, девушка разрыдалась.

Поручик Смульский налил воды в стакан и подал его Ягоде. Взяв стакан дрожащей рукой, девушка отпила глоток и вытерла слезы носовым платком.

— К сожалению, это правда, — сказал майор. — Выгановский — один из грабителей, захвативших семь миллионов злотых, принадлежащих заводу точных приборов в Надажине. Шестого сентября прошлого года они напали на машину завода. Потом сообщники убили Павла.

— Почему?

— В Познани Выгановский стал вести образ жизни, привлекающий внимание: снял роскошную квартиру, накупил много дорогой одежды, приобрел машину за триста тысяч злотых. Да и вы сами не могли не обратить внимание во время его приездов в Варшаву, как он изменился. Вам он наверняка рассказывал, что дает уроки, за которые хорошо платят, — это тоже из области мифов, как и разговоры об изобретении. Его сообщники имели все основания опасаться, что такая резкая перемена в образе жизни молодого человека привлечет внимание милиции, а это создаст непосредственную угрозу и для них самих. И они его убрали.

Девушка молчала. Ее пальцы нервно теребили платок в руках.

— В квартире Выгановского в Познани мы нашли спрятанные триста тысяч злотых. Потратил он за это время, по нашим расчетам, около четырехсот тысяч. Если в нападении участвовало три человека, как мы считаем, то после дележа каждому досталось более двух миллионов четырехсот тысяч злотых. Значит, у Павла Выгановского оставалось еще около миллиона семисот тысяч. Эти деньги он попросил спрятать вас.

Девушка молчала.

Качановский выдвинул один из ящиков стола и вынул из него листок бумаги.

— Вот, — протянул он его Ягоде Олесяк, — это ордер на обыск в квартире ваших родителей, где вы проживаете. Как видите, ордер подписан прокурором.

Девушка прочла поданный ей документ. Майор продолжал:

— Подумайте хорошенько. Все равно мы найдем этот сверток или пакет, и тогда вам придется отвечать перед законом за сокрытие краденого. Мы вынуждены будем вас арестовать. Сколько придется пережить стыда и вам, и вашим родителям. Совсем другое дело, если вы отдадите нам этот пакет добровольно, тогда не будет оснований привлекать вас к ответственности. Безрассудным упорством вы можете испортить себе жизнь.

В ответ — молчание. И опять его прервал майор:

— Мне хотелось бы, чтобы вы поверили в наше доброе к вам отношение. Давайте сделаем так. Сейчас вы одна пойдете домой и сами принесете нам этот пакет. Вскроем мы его здесь, у нас. Если там не окажется денег, а будут только какие-нибудь чертежи или описание изобретения, то я обещаю не читать их и тут же верну вам все в целости. Даю честное слово.

— Я… Я и в самом деле не знаю, что находится в той папке, — пробормотала Ягода. — Я никогда не заглядывала в нее. Я поклялась Павлу, что никогда не загляну в нее и никому ее не отдам.

— Вы и не отдадите, вы сами ее откроете, вот в этой комнате. Если в ней окажутся деньги, добытые преступным путем, сами понимаете, их следует вернуть законному владельцу.

Опять воцарилась тишина. На сей раз ее прервала девушка:

— Я верю вам, пан майор. Сейчас я принесу эту папку.

— Для безопасности вас будет сопровождать один из наших сотрудников. В штатском, разумеется.

Ягода Олесяк вышла из кабинета вместе с сопровождающим. Поручик Смульский возбужденно воскликнул:

— Наша взяла! Сейчас она принесет эти деньги.

— Мы бы и так их нашли во время обыска. А ведь девушка ни в чем не виновата, к грабежу она наверняка не имеет отношения, ничего не знала о нем. Я рад, что она согласилась на мое предложение, мне бы не хотелось ее арестовывать.

— А как вы догадались, что деньги у нее? — допытывался поручик.

Качановскому явно польстило искреннее восхищение молодого офицера.

— Опыт, — скромно ответил он. — И я был когда-то молодым…

Через полчаса Ягода вернулась, за ней шел ее страж. Девушка положила на стол довольно потрепанную папку.

— Вот она. Я никогда не трогала ее и не заглядывала внутрь.

— Откройте, пожалуйста.

Ягода Олесяк открыла папку и вынула из нее тонкий пакет из серой бумаги, обвязанный бечевкой и запечатанный красными сургучными печатями.

— Как мы договорились, — сказал Качановский, — вы сами вскроете этот пакет. Если там схемы и чертежи, мы не станем их смотреть. Вот возьмите ножницы.

Девушка разрезала бечевку и оторвала печати. Развернула серую бумагу. В ней находились какие-то бумажки. Когда она взяла их в руки и стала рассматривать с обеих сторон, присутствующие узнали в них шестипроцентные боны Государственного банка. Ягода первый раз в жизни видела подобные ценные бумаги, и ей пришлось несколько раз внимательно прочитать написанное на них, чтобы понять, что она держит в руках целое состояние.

Поручик Смульский взял боны и внимательно пересчитал их. В пакете находилось ровно сто шестьдесят штук. По десять тысяч злотых каждая — это составило в сумме миллион шестьсот тысяч злотых. На сто тысяч меньше, чем предполагал майор Качановский. Павел Выгановский оказался расточительнее.

— Ну вот вы и увидели, как выглядит изобретение Павла Выгановского, — сказал девушке поручик Смульский. — Хотите пересчитать сумму?

Ягода Олесяк не ответила. Рыдания душили ее. Оплакивала ли она бывшего жениха или свои несбывшиеся надежды? Человек, которого она так любила, которому так безгранично верила, оказался подлецом! Никто из присутствующих — ни офицеры, ни сотрудница милиции, которая была немного старше Ягоды, — не пытался ее утешать. Разве утешишь в таком горе? Его можно только выплакать.

Когда девушка немного успокоилась, был составлен протокол, согласно которому Ягода Олесяк обратилась в городское управление милиции с заявлением, что Павел Выгановский передал ей на хранение пакет. Содержимое пакета ей неизвестно. Данный пакет доставлен ею в управление.

Был написан и второй документ — расписка в получении от Ягоды Олесяк ста шестидесяти бон по десять тысяч злотых каждая, на общую сумму в один миллион шестьсот тысяч злотых.

Девушка подписала оба документа, оригиналы которых были ей отданы. Затем майор попросил поручика отвезти девушку домой на служебной машине.

Глава XII НАЙТИ ПОРТНОГО

Снова, в сотый раз просматривая материалы дела, майор Качановский подумал о том, что до сих пор остается невыясненным, был ли один из преступников милиционером или только носил мундир милиционера. Не удастся ли выяснить этот вопрос в свете новых данных?

Как уже говорилось, следствие по делу об убийстве Павла Выгановского было объединено со следствием о похищении семи миллионов. В обоих случаях преступниками были два парня. Чем могут помочь следствию новые обстоятельства? И майор Качановский принялся размышлять.

Убийцы должны были прозести в Познани как минимум два дня. В первый день по приезде они посетили Выгановского и пробыли допоздна в его квартире. И только на следующий день поехали вместе с Павлом на прогулку. С виллы докторши Вартецкой они отправились около десяти часов утра. До Корницких лесов, где было обнаружено тело Выгановского, можно добраться за час.

Для того чтобы убить, времени много не надо. А вот для того, чтобы перенести или перевезти тело в глубь леса, спрятать в кустах, наломать веток и прикрыть ими труп, могло понадобиться и два часа.

Майор Качановский не сомневался, что убийцами Павла были те же двое молодых людей, которые угнали машину с деньгами. Значит, одним из убийц является настоящий или фиктивный милиционер. Оба бандита наверняка живут в Варшаве или ее окрестностях — ведь они должны быть хорошо знакомы Павлу Выгановскому, иначе он не рискнул бы пойти вместе с ними на преступление.

Корник не связан с Варшавой прямым сообщением. Поэтому, совершив убийство, преступники должны были вернуться в Познань. Скорее всего, на автобусе, ведь познанская милиция установила, что четвертого марта ни одно такси не отвозило двух молодых людей из Корника в воеводский центр.

По расчетам Качановского выходило, что преступники вернулись в Познань не раньше двух часов. Ближайший поезд в Варшаву отходил в пять, значит, в Варшаве они могли быть около десяти часов вечера. Если убийцей Выгановского был милиционер, он должен был отсутствовать на службе два дня: третьего и четвертого марта.

Разумеется, следовало принимать во внимание множество обстоятельств: он мог находиться в отпуске, на больничном, договориться с начальством о замене, взять отгулы… Но все это поддается проверке. Дело облегчало одно обстоятельство, и служащие надажинского завода, у которых похитили машину с деньгами, и хозяйка виллы в Познани, которая тоже видела их, утверждали, что им было не больше двадцати двух — двадцати трех лет.

По приказу полковника Немироха все до одного отделения милиции в громадном Варшавском воеводстве (имеется в виду его территория еще до нового административного деления) обязаны были представить в городское управление сведения, кто из милиционеров и по какой причине не был на службе третьего и четвертого марта.

Этот приказ не вызвал энтузиазма среди работников охраны общественного порядка, но тем не менее был выполнен быстро и четко.

К большому удовлетворению полковника Немироха и большой радости майора Качановского, результат оказался отрицательным. Тем самым было получено весомое доказательство того, что лицо, совершившее преступление на автостраде шестого сентября, не было сотрудником автоинспекции, за которого себя выдавало, и вообще работником милиции.

Тогда возникает новый вопрос: каким образом преступник раздобыл мундир?

Конечно, он мог позаимствовать его у брата или другого родственника, служившего в милиции. Мог купить у вдовы умершего милиционера. Мог одолжить или украсть в костюмерной какого-нибудь театра. Однако, поскольку мундир был совершенно новый и, как заметила кассирша Кристина Палюх, очень хорошо сидел на молодом человеке, следует предположить, что он шился на заказ. А тут уж Кристине Палюх можно поверить — ведь у женщин в этих делах глаз наметанный.

Швейные мастерские таких заказов от неофициальных лиц не принимают. Заказ мог быть выполнен не в мастерской, а частным портным — и тогда мастер должен был знать, с какой целью шьется мундир. Он шил его или для себя, или для своего сообщника.

Логично предположить, что портной был одним из грабителей на шоссе: вряд ли члены шайки рискнули бы кого-нибудь еще посвящать в свои планы. Из двух преступников портным, вероятнее всего, был парень с мотоциклом. Поведение человека в милицейском мундире свидетельствовало о том, что он прекрасно владеет машиной. Профессиональный же портной (а так хорошо сшить мундир мог лишь специалист в этой области) не может много времени проводить за рулем.

Итак, скорее всего, мундир шил тот парень, который сопровождал фиктивного милиционера. Логично предположить, что человек, решившийся участвовать в преступлении, человек, сыгравший роль дорожного патруля с мотоциклом, является владельцем этого мотоцикла.

Решено: ищем портного с мотоциклом. По мнению Качановского, именно он был самым уязвимым звеном в хорошо продуманной преступниками цепи. И пожалуй, самым легким для обнаружения. Наряду с ним среди знакомых Павла Выгановского надо искать молодого человека, имеющего водительские права и возможность постоянно пользоваться автомашиной, своей или чужой, вероятнее всего — родительской.

Начал Качановский с вечерней школы на улице Свентокшиской. Проверялись все учившиеся там за последние три года — и те, что были в одном классе с Выгановским, и те, что были на год моложе или старше. Среди них было много водителей, механиков и автослесарей. А вот таких, которые в рубрике «профессия» написали «портной», — только трое. Их было легко проверить.

Одним из них оказался молодой человек по имени Мирослав Есенек. Закончив профучилище, он стал работать в швейной мастерской. Дело у него пошло на лад, и заведующий мастерской, потратив на это несколько лет, убедил молодого человека, не испытывавшего особой тяги к науке, в том, что нет смысла оставаться всю жизнь подмастерьем. Стоит немного помучиться, чтобы получить аттестат об окончании средней школы, тогда можно рассчитывать ка лучшую должность. С большим трудом Мирослав Есенек, продираясь сквозь дебри науки, дополз наконец в этом году до аттестата.

Если он знал Ягоду, рассуждал майор, то мог знать и Павла Выгановского. Есенека засняли на кинопленку. Просмотрев заснятые кадры, Ян Ковальский сказал: «Может быть, и он». Охранник Балицкий никакого мнения на этот счет не имел, заявив, что совсем не помнит, как выглядели преступники. Кристина Палюх сказала, что фигурой он похож на парня с мотоциклом и цветом волос тоже похож, ко ей кажется, что у преступника были не такие яркие голубые глаза, да и лицо не такое круглое.

Мотоцикла у портного не было, зато у его отца был «фиат». Сын, как выяснили сотрудники милиции, не только водит машину, но и время от времени ремонтирует.

В швейной мастерской оплата была не почасовая, а сдельная. Причем разрешалось работать и дома.Мирослав Есенек частенько пользовался такой возможностью. И третьего марта он тоже появился лишь с утра, чтобы взять несколько пар раскроенных брюк. Готовую работу сдал только девятого марта, а до того в мастерской не появлялся.

К счастью для молодого человека, в вечерней школе очень серьезно относились к успеваемости учащихся. Оказалось, что третьего марта Мирослав Есенек не только присутствовал на занятиях, но и отвечал по истории, о чем красноречиво свидетельствовала двойка в классном журнале. Этот прискорбный случай хорошо помнил и учитель истории. В его блокноте была соответствующая запись — оценка, число, подпись. Все как положено.

Итак, поиски «портного» среди учащихся вечерней школы ни к чему не привели, хотя и отняли у сотрудников милиции достаточно много времени.

Эта неудача не заставила майора Качановского отказаться от своей идеи. Следовало лишь расширить сферу поисков. Может быть, среди школьных друзей в Надажине? Или среди коллег по работе на заводе точных приборов?

В Надажине уже раз искали «портного», вскоре после угона машины с деньгами. Когда эти поиски не увенчались успехом. Но надо учесть, что в тот раз принимались во внимание лишь немногочисленные в этом городке профессиональные мастера иглы. Теперь майор решил подойти к этому делу по-другому. Были взяты на учет портные всего Варшавского воеводства, причем не только портные, но и подмастерья, и ученики. Среди них отобрали таких, которые могли представлять интерес для майора Качановского — по возрасту, месту жительства или месту рождения, — и стали их тщательно проверять.

Подавляющее большинство парней выбыло из конкурса уже в первом туре. И тем не менее оставалось еще много таких, которыми следовало заняться.

Одновременно все государственные и кооперативные швейные мастерские Варшавы посетили комиссии, интересующиеся гигиеной и безопасностью труда на этих предприятиях. Контроль проводился тщательно, хотя и несколько однобоко. Комиссии интересовались преимущественно работниками мужского пола в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Причем проверялось не только состояние здоровья этих людей, но и внимательно изучались их личные дела.

Медленным был этот путь, зато верным. К работе пришлось привлечь большие силы сотрудников милиции. По образному выражению майора Качановского, была заброшена большая сеть с очень мелкими ячейками. И хотя в сеть поймалось немало рыбы, ее было все же меньше, чем в озере. А найти в неводе нужную рыбу как-никак легче, чем в большой воде.

Дни шли за днями, и постепенно Качановского начинали одолевать сомнения — уж слишком много рыбы выскальзывало из рук, никак не удавалось найти ту самую, одну-единственную, золотую.

Но вот однажды к майору пришел сотрудник милиции Дзюба, который к тому времени успел уже стать близким другом Веславы Косинской.

— Пан майор, — сказал он, — у меня для вас важное сообщение. Думаю, стоит того, чтобы вы поставили мне пиво в нашем кафе. Да нет, что там пиво! Не мешало бы немного подбросить к зарплате. Какую-нибудь премию, а? Ну что вам стоит шепнуть пару слов полковнику?

— Хорош! Еще ничего не сообщил, а уже торгуется!

— Так вот, вчера Веся сказала мне, что был у нее парень. Почти два года дружили, даже жениться собирался, но она дала ему от ворот поворот.

— Что так?

— Во-первых, лентяй он был страшный, работать его не заставишь, а во-вторых, ничего на свете не существовало для него, кроме денег. За них он готов был пойти на все. И валютой спекулировал, и билетами в кино «Скарпа». Ничего удивительного, что такая девушка, как Веся, прогнала его.

— И что дальше? — Майора начинала раздражать болтовня Дзюбы.

— Так вот, отец этого Казика Фельчака портной, мать тоже шьет, помогает мужу. И Казика они хотели сделать портным, чтобы потом отец передал ему мастерскую, да ничего из этого не вышло. Сидеть за машинкой? Нет, эта работа не для Казика. Но шить он научился, да оно и понятно, с малых лет крутился в мастерской. Когда еще за Весей приударял, сшил ей английский костюм. Она мне его показывала, сидит идеально. Впрочем, невелика заслуга сшить на ее-то фигурку…

Майор уже не слушал. Схватив ручку, он быстро записал в блокнот: Казимеж Фельчак.

— Его адрес?

— Да там же, при мастерской. Мастерская старого Фельчака находится на улице Окшеи. Это на Праге[19], знаете, одна из улиц, что выходят на Торговую.

— Да я знал эту улицу, как собственный карман, уже тогда, когда ты еще под стол пешком ходил, — раздраженно бросил Качановский. Подумать только, этот молокосос вздумал учить его, старого варшавянина! — Ну ладно, иди. Завтра придешь доложишь, что собой представляет этот Фельчак, где работает.

— Слушаюсь!

Оставшись один, майор задумался. Казимеж Фельчак идеально соответствовал их представлениям о разыскиваемом «портном»: он умел шить, но не работал портным и не был нигде зарегистрирован, а значит, его трудно было обнаружить. Ведь преступники наверняка отдавали себе отчет в том, что милиция будет искать человека, сшившего милицейский мундир.

Два года этот парень настойчиво ухаживал за Веславой Косинской, как раз в то время, когда она училась в вечерней школе, в одном классе с Павлом Выгановским. Через нее они и могли познакомиться. Можно предположить, что парень из состоятельной семьи, к тому же имеющий неплохие «приработки» от спекуляций валютой и перепродажи билетов, нравился Выгановскому. Объединяла их и страсть к деньгам, стремление разбогатеть.

Идея захватить машину, везущую зарплату для рабочих завода точных приборов в Надажине, наверняка принадлежала Выгановскому. Мысль использовать для этого человека в милицейской форме могла прийти в голову Фельчаку как владеющему ремеслом портного. Он сшил мундир, и он же, по всей вероятности, нашел третьего сообщника, того, который так убедительно сумел сыграть роль сотрудника автоинспекции.

Качановский громко рассмеялся. Что это он себе такое позволяет? Недопустимо размечтался, создает заманчивые теории и подгоняет к ним имеющиеся факты, вместо того чтобы строить четкие логические выводы на конкретном материале следствия. Пусть Казимеж Фельчак и не ходячая добродетель, как это следует из донесения Дзюбы, тем не менее он может оказаться совершенно не причастным ни к ограблению, ни к убийству Выгановского. Ведущий следствие обязан считать его невиновным до тех пор, пока не будет располагать бесспорными доказательствами.

Что ж, пришлось снова браться за работу.

По мере расследования доказательств набиралось все больше. Начать с того, что внешность Казимежа Фельчака полностью соответствовала описанию, данному свидетелями. Всех троих потерпевших пригласили во дворец Мостовских и предъявили для опознания несколько фотографий, среди них и фотографию Казимежа Фельчака. Кристина Палюх без колебаний выбрала среди фотографий одну — Фельчака. Ян Ковальский отложил четыре снимка, в том числе и Казимежа Фельчака. Он заявил, что эти четверо больше всего походят на парня с мотоциклом. Анджей Балицкий отложил целых девять фотографий, но среди них тоже была фотография Фельчака.

Выяснилось, что у Казимежа Фельчака был мотоцикл, который он продал в конце осени.

За Фельчаком установили постоянное наблюдение, осуществлявшееся несколькими сотрудниками, сменявшими друг друга так, чтобы молодой человек ничего не заметил. Вскоре майор довольно подробно изучил его образ жизни.

По утрам парень чаще всего крутился у входа в банк на улице Чацкого в толпе подобных ему молодых бездельников. «Боны куплю, доллары…» — приставали они к клиентам банка. Иногда Фельчак подвизался и у того банка, что находится на углу Иерусалимских Аллей и Нового Свята. Это место валютчики предпочитают первому, так как здесь для них условия труда лучше: не приходится мокнуть под дождем или мерзнуть на морозе, здесь к их услугам весь огромный банковский вестибюль, да и в другие помещения банка вход им не возбраняется, хотя вахтеров и дежурных там предостаточно. Так и хочется спросить этих стражей порядка, у которых вдруг что-то случилось со зрением: за сколько?

Во второй половине дня милый Казик, как правило, не работал. Он проводил время или в баре гостиницы «Бристоль», или в кафе гостиницы «Европейская». Реже посещал «Викторию». В злачных местах встречался с друзьями, девицами, попутно обделывая свои делишки.

Когда наблюдался недостаток в покупателях бон или валюты, Фельчак через подставных лиц, главным образом девушек, скупал билеты на кассовые фильмы. Чаще всего в кинотеатре «Скарпа», что на улице Коперника. С пяти до восьми вечера он околачивался перед входом в кинотеатр, предлагая билеты по спекулятивным ценам.

По-видимому, Фельчак зарабатывал неплохо. У него при себе всегда было несколько тысяч злотых, своего рода «оборотный капитал». Если подворачивалось какое-нибудь дельце покрупней и наличных денег не хватало, он обращался к «боссам» черной биржи, которых всегда можно застать при исполнении служебных обязанностей в одном из варшавских кафе. Надо сказать, и расходы Фельчака были немалые. Кафе, рестораны, бары… Покрывали ли доходы расходы — неизвестно.

Кроме того, было установлено, что в распоряжении Казимежа Фельчака находилась однокомнатная квартира в одном из новых домов на Черняковской улице. Ее хозяин, школьный товарищ Фельчака, уехал на несколько месяцев в ГДР, где предприятие, на котором он работал, вело какие-то строительные работы. Казик тем временем не терялся, уже не раз соседи призывали участкового, чтобы утихомирить молодежь, шумно развлекавшуюся в этой квартире.

Знакомых у Фельчака было немало. В основном такие же бездельники, как и он сам. Судимость Казика пока обошла стороной. Правда, его несколько раз задерживали из-за спекуляций валютой, но ему каждый раз удавалось как-то выкрутиться.

В отличие от Казика, отец у него был человек уважаемый, серьезный, честный труженик. Двух других сыновей он воспитал в строгих правилах. Старший сын стал инженером, младший учился на портного в специализированном техникуме. Только вот со средним не повезло старому Фельчаку.

По крупицам собирал майор информацию о Казимеже Фельчаке. Он по всем статьям подходил под все четче вырисовывавшийся образ «инспектора» с автострады. И внешне был похож. Но вот конкретных доказательств в руках пока не было, а милиция не имеет права руководствоваться лишь предположениями.

Глава XIII СОВЕЩАНИЕ У ПРОКУРОРА

Прокурора Бочковского держали в курсе следствия. Когда на Казимежа Фельчака собрали достаточно материала, прокурор решил созвать совещание, пригласив на него начальника отдела полковника Адама Немироха и майора Януша Качановского.

Их беседу можно было сравнить с военным советом накануне решающей битвы, прокурор — в роли главнокомандующего, полковник — в роли начальника генерального штаба, а майор — в роли генерала, которому поручено командовать войсками.

— Я нахожу, — начал прокурор, — что наше следствие весьма продвинулось вперед. Майор Качановский добился больших успехов. По-моему, мы находимся ка правильном пути к раскрытию преступления.

— Ну, до раскрытия еще далеко, — вставил, как всегда осторожный, полковник.

— Я убежден, — продолжал прокурор, — что вторым членом преступной шайки является Казимеж Фельчак.

— У меня с самого качала это не вызывало сомнения, — признался Качановский. — С того самого дня, когда я узнал о нем от Дзюбы.

— В самом деле, многое заставляет предполагать, что он был одним из преступников, угнавших машину с деньгами. — Полковник по своему обыкновению воздержался от категоричного суждения.

— И тем не менее все это только наши предположения, — подытожил прокурор. — Железными доказательствами его вины мы не располагаем.

— У нас есть показания свидетелей, подтверждающие его виновность. Кристина Палюх без колебаний опознала его. И другие нашли, что он очень похож на парня с мотоциклом, а ведь я даже не намекнул им, на кого Фельчак должен быть похож. Палюх выбрала его фотографию из тридцати других.

— Это серьезный довод, — согласился прокурор, — но недостаточный. Знаю, знаю, сейчас, майор, вы напомните мне о проданном мотоцикле, о том, что в середине марта парень сбрил бороду. Для суда всего этого недостаточно, косвенные улики — не более того. Ловкий адвокат — а я убежден, что папаша Фельчак наймет самого дорогого для защиты своего сыночка, — камня на камне не оставит от ваших аргументов. Он назовет согни бывших владельцев мотоциклов, которые продали их с наступлением зимы, и тысячи молодых людей, которые сбрили бороды в середине марта. Будьте любезны предоставить мне конкретные факты. И помните, что на автостраде под Надажином было два преступника. Где же второй? Что мы знаем о нем?

— Ровным счетом ничего, — признался майор. — Даже не представляем, где его искать.

— Искать надо не только преступников, но и деньги. Почти пять миллионов! Приличная сумма.

— Даже если мы задержим Фельчака, денег у него мы не найдем.

— Да, он, конечно, похитрее Выгановского и вряд ли хранит деньги у своей девушки.

— И девушки у него не чета Ягоде, — рассмеялся Качановский. — Уж они-то наверняка не преминут заглянуть в конверт.

— Может быть, стоит устроить обыск в квартире Фельчаков и в квартире на Черняковской? — предложил полковник. — Денег там мы не найдем, но не исключено, что обнаружим что-нибудь, свидетельствующее о преступной деятельности. Обрезки материала, из которого был сшит мундир, пуговицы, нитки…

Майор покачал головой.

— Я тоже не согласен с полковником, — поддержал его прокурор. — Обрезки материала или пуговица окажутся доказательством не более важным, чем показания Кристины Палюх. В конце концов, портному приносят для шитья разный материал. Среди них мог оказаться и такой, из которого шьют милицейские мундиры. Но это вовсе не означает, что на преступнике был мундир именно из найденной материи.

— Прокурор прав, — произнес Качановский. — Мы не располагаем доказательствами, что мундир на преступнике был настоящий, он мог лишь по цвету походить на милицейский. Я зашел в несколько магазинов тканей, в том числе в «Мерино», в магазины на Новом Святе. И в универмаг «Центрум». Выбор тканей очень большой, из них легко подобрать подходящую по цвету. А для людей, которых милиционер высадил из машины, в тот момент отнюдь не главным были цвет и фактура материала на его мундире. Я уверен, что обыск в квартире нам ничего не даст, а вот преступников заставит насторожиться.

— Ну что ж, значит, будем продолжать наблюдение за Казимежем Фельчаком, он может навести на след своего сообщника, — предложил полковник.

— Сомневаюсь, — буркнул майор.

— И я сомневаюсь, — поддержал его прокурор, — они слишком хитры для этого. И наверняка станут еще осторожнее после убийства Выгановского. Угон автомашины — это еще цветочки. Правда, дорогие: стоимостью в семь миллионов злотых. А вот теперь, когда совершено убийство, да еще умышленное… Нет, они надолго затаятся — может, и на годы.

— Пожалуй, ты прав, — согласился полковник.

— Нет, я не считаю лишним наблюдение за нашим валютчиком, — продолжал прокурор, — причем наблюдение как нельзя более тщательное, не исключено, что он и допустит какую-нибудь ошибку. Но сколько можно ждать? Недели, месяцы, годы?

— Не могу я столько людей бросать на одно дело. Годы! Что, нам нечем больше заняться?

— Я очень хорошо вас понимаю, потому и ставлю сейчас вопрос: что следует предпринять?

— Надо быстрее распутать этот клубок, — сказал майор.

— Гениальная мысль, — проворчал Немирох.

— Ничего удивительного, ты ведь меня знаешь. Впрочем, это не просто мысль.

— У тебя есть предложение? — оживился полковник.

— Да, надо застать обоих преступников на месте преступления.

— Вы считаете, майор, что они замышляют новое нападение? — удивился прокурор.

— Нет.

— Тогда что же? — взорвался полковник. — Говори толком.

— Преступники затаились, как барсуки в норе, и выжидают. Они понимают, что время работает на них, что долго мы их искать не в состоянии. Значит, надо выманить их из норы. Заставить действовать и поймать.

— Как же ты этого добьешься?

— Мне необходима ваша помощь — и ваша, полковник, и ваша, прокурор.

— Но ты же знаешь, что я тебе и так помогаю, даже в ущерб другим делам.

— Мне понадобится, правда на короткое время, еще больше людей, причем самых лучших и опытных.

— Если ты докажешь мне, что это все ускорит раскрытие преступления, ты их получишь.

— А моя помощь в чем будет выражаться? — спросил прокурор.

— Вас я прошу дать разрешение на просмотр корреспонденции, поступающей на имя Казимежа Фельчака, и на прослушивание его телефонов: и того, что дома, и того, что в квартире на Черняковской улице.

— Вопрос непростой. Тем более что ни один из этих телефонов не зарегистрирован на имя Казимежа.

— И тем не менее он ими пользуется.

— На просмотр корреспонденции я, пожалуй, соглашусь.

— Спасибо, но этого мало. Это даже менее важно, чем телефоны. Преступники, даже начинающие, как правило, избегают писать, чтобы не оставлять следов. Телефон — другое дело. Неизвестно, кто говорит, откуда говорит. И всегда можно от всего отпереться. А дело срочное, без вашего разрешения я не смогу ничего сделать, — настаивал Качановский.

— Понимаю. Завтра я дам вам ответ.

— Но все-таки мне хотелось бы знать, что ты намерен предпринять? Или это такая тайна, которую нельзя открыть ни прокурору, ни мне, твоему начальнику?

Качановский рассмеялся:

— Да нет, почему же. Просто мне хотелось вас заинтриговать, и, кажется, это удалось. А теперь я открою карты.

И майор ознакомил со своим планом участников совещания. Когда он кончил, полковник проговорил:

— Ничего не скажешь, ловко придумано, но не хотел бы я оказаться в твоей шкуре, если твой план провалится.

— Не должен провалиться. Уверен, все будет так, как я задумал.

— Но согласитесь, — заметил прокурор, — это очень опасная игра.

— Мои люди справятся.

— Я думаю не только о них, — продолжал прокурор. — Сотрудники милиции прекрасно знают, что бывают в их работе такие моменты, когда приходится рисковать головой. Так сказать, профессиональный риск. А я думаю сейчас и о нем.

— О преступнике?

— Он тоже человек.

— Проводя нашу операцию, мы приложим все усилия, чтобы обеспечить его безопасность.

— Однако наступит момент, когда этот человек окажется на краю гибели. Успеете ли вы его спасти?

— Успеем. Ведь мы знаем о грозящей ему опасности.

— Говорить-то легко, — слова Качановского не убедили прокурора, — а ведь достаточно опоздать на какие-то доли секунды…

— Не опоздаем. Именно потому я и прошу у полковника лучших людей. Впрочем, он уже сказал, что не хотел бы быть в моей шкуре в случае неудачи. Я иду на риск сознательно и беру на себя всю ответственность. Головой отвечаю.

— Нужна мне твоя голова, — проворчал полковник.

— Может быть, вы предложите что-нибудь другое, поинтереснее? — вышел из себя Качановский. — Я слушаю вас внимательно.

— Черт с тобой! Нет у меня другого выхода.

— И у меня нет, — признался прокурор. — Вы не убедили меня окончательно, но в данный момент ничего лучшего я предложить не могу. Однако я еще раз настоятельно прошу принять все меры, чтобы те люди не пострадали. Их судьбу вправе решать лишь суд.

— Я прекрасно все понимаю.

— Ну и я согласен, разумеется с той же оговоркой, что и прокурор, — добавил полковник. — Когда ты думаешь начать операцию?

— Подготовка займет самое большее два-три дня, а потом придется ждать, как развернутся события. Если я увижу, что дело затягивается, немного попугаю барсуков в норе.

— Теперь, когда мы решили, как действовать, у меня будто гора с плеч свалилась, — признался прокурор.

— Я приложу все усилия, чтобы она не свалилась на вашу любимую мозоль, — рассмеялся майор.

«О Лаэртид, многохитростный муж, Одиссей многославный,

Он, дерзновенный, какое великое дело замыслил!»[20] — этой цитатой из Гомера закончил полковник военный совет.

Глава XIV ПЛАН МАЙОРА КАЧАНОВСКОГО

Вряд ли есть необходимость объяснять, что такое словесный портрет. Этот метод идентификации личности преступника хорошо знаком читателям детективных романов. А вот известно ли им, каким путем шли к его созданию?

Вначале портрет преступника, чью фотографию не удалось раздобыть, создавал художник со слов свидетелей. Однако этот метод имел существенный недостаток. Если в таком портрете свидетель улавливал хоть какое-то сходство с разыскиваемым преступником, он считал портрет верным, хотя тот во многом отличался от оригинала. Например, если свидетелю, запомнившему во внешности преступника торчащие уши и не обратившему внимания на резко выдающийся подбородок, показать портрет этого преступника, нарисованный со слов человека, не обратившего внимания на торчащие уши, свидетель не узнает преступника.

Вот почему вскоре отказались от такого примитивного метода и заменили его другими. Сначала это был «фоторобот». Свидетелю показывали множество фотографий разных лиц, а он старался вспомнить, какие элементы лица на фотографиях наиболее, на его взгляд, похожи, а затем из выбранных им элементов составлялся портрет.

Этот метод усовершенствовал американец Хьюго Макдональд из Лос-Анджелеса, разработав так называемый «айденс-кит», когда свидетелю показывали не фотографии, а отдельные элементы лица, из которых и составлялся портрет.

Затем в ФРГ был разработан метод «пик», а в Чикаго «мимик», при которых на киноэкран проецировались отдельные элементы лица, пока не формировался полный портрет. Однако все эти методы, в том числе и английский «фото-фит», были лишь различными модификациями «айденс-кит». К тому времени было разработано 169 типов лба и линии волос, 81 тип глаз, 86 — губ, 70 — носа, 64 типа подбородка и линии щек. К этому можно добавить громадное разнообразие усов, бород, очков, головных уборов. Как подсчитали математики, из всех этих элементов можно составить более пяти миллиардов человеческих лиц — число, превышающее население земного шара.

Отдел криминалистики при Главном управлении милиции ПНР использует собственную технику «портрета по памяти». Это так называемый «композиционнорисуночный идентификатор», в который входит набор отдельных элементов лица, сделанный на пленках, и фотоальбом этих элементов, что гарантирует большую достоверность портрета, создаваемого со слов свидетелей. В Польше словесный портрет впервые был использован в 1960 году, во время расследования нашумевшего преступления: убийства известной актрисы Станиславы Ч. и похищения ее драгоценностей. Преступники — молодые супруги — были задержаны именно благодаря словесному портрету.


Получив «добро», майор Качановский немедленно приступил к подготовке задуманной им операции.

В криминалистическую лабораторию майор Качановский обратился с необычным заданием. Он положил перед специалистами несколько фотографий Казимежа Фельчака и попросил составить словесный портрет этого человека.

— Да зачем же вам словесный портрет, товарищ майор, когда у вас имеются его фотографии? Ведь они гораздо вернее словесного портрета.

— В том-то и дело, что необходимо создать портрет, лишь напоминающий лицо молодого человека с фотографии, лишь похожий на него, чтобы люди, знающие этого человека, увидев портрет, могли сказать: очень похож, но я не уверен, что это наверняка он.

— Задача ясна, хотя и непонятно, зачем это вам, — рассмеялся эксперт. — Но раз нужно, попробуем сделать.

И он с большой сноровкой принялся составлять портрет из отдельных элементов лица. Губы сделал немного другие, более узкие, слегка изменил линию волос, лоб сделал больше и из-за этого даже наметились залысины.

— Так хорошо?

— Великолепно. Остается лишь размножить портрет.

— Сделать фотографии или рисунки?

Качановский немного подумал:

— Пожалуй, лучше рисунки.

— И, как всегда, жутко срочно? Чтобы было готово вчера?

— Да нет, если сделаете через пару дней, и то сойдет.

— Через два дня они будут у вас, во дворце Мостовских.

Через три дня по телевидению было передано специальное сообщение: «Милицией разыскивается молодой мужчина в возрасте около двадцати пяти лет, подозреваемый в крупном хищении государственного имущества и убийстве. Портрет составлен по описаниям свидетелей. Все известные вам сведения об этом человеке, и прежде всего его имя и фамилию, а также местопребывание, просим немедленно сообщить лично или по телефону в городское управление милиции или в ближайшее отделение».

На следующий день вся варшавская пресса напечатала это сообщение и поместила портрет разыскиваемого.

Через три дня сообщение было повторено.

Магнитофоны., подключенные к телефонам в квартирах на улице Окшеи и на Черняковской, записывали теперь все разговоры. Наблюдатели не спускали глаз с Казимежа Фельчака.

Эффект был потрясающий. Уже на следующий день после передачи сообщения по телевидению Казик не появился на своем обычном посту перед банком на улице Чацкого. В этот день он вообще не выходил из дому. На следующий день перебрался в квартиру на Черняковской. Причем как перебирался! Из дому вышел в пальто с высоко поднятым воротником, в шапке, надвинутой на самые брови. И разумеется, надел темные очки, хотя день был не солнечный. Схватил первое попавшееся такси.

Было ясно, что маскироваться Фельчак не умел. И его одежда, и его поведение привлекали к нему внимание.

В течение пяти дней он не покидал своего убежища на Черняковской.

— Как бы он там с голоду не помер, — беспокоился Дзюба.

А тем временем, как это обычно бывает при такого рода сообщениях, в милицию стали поступать сигналы от населения — в письменной форме и по телефону. Люди спешили помочь милиции в ее борьбе с преступниками. В своем огромном большинстве информация была ложная, но в нескольких письмах и телефонных разговорах сообщалась фамилия Фельчака и его домашний адрес.

Тем временем магнитофоны не записали ничего достойного внимания. Телефон на Черняковской вообще молчал. В квартиру на Праге звонили, спрашивали Казика — в основном девушки. Им отвечали, что Казика нет дома и неизвестно, когда он будет.

Прокурор Бочковский каждый день звонил майору: интересовался, как обстоит дело с осуществлением плана. У Качановского пока еще не было никаких новостей. На пятый день майор решился:

— Придется немного попугать нашего «барсука», так сказать — выкурить его из норы.

В этот же день в квартиру Фельчаков на улице Окшеи зашел участковый. Он поинтересовался у старого портного, где находится его сын Казимеж и чем он занимается. Хозяин сказал ему, что сына дома нет, и это была правда. А вот на вопрос о том, где же пребывает гордость черной биржи, он соврал, заявив, что не знает.

— Ведь я почему пришел, — мялся участковый. — Только потому, что хорошо знаю вашу семью. Сколько лет я у вас участковым?

— Я уж и не припомню сколько.

— Вот и я говорю, лет пятнадцать, не меньше. И никогда с вами никаких неприятностей, все в полном порядке. И Казика вашего еще малышом помню. Хорошая семья, вот бы все так…

— Ну а что же теперь?

Участковый полез в карман и достал рисованный портрет разыскиваемого преступника — шедевр криминалистической лаборатории.

— Вот, — сказал он. — По всем отделениям милиции разослан этот портрет с вопросом, не встречали ли мы этого человека. А он точь-в-точь ваш Казик. Потому я и пришел к вам.

— Да что вы, ни капельки не похож, — возразил портной. — И рот другой, и залысин у Казика нет. Всем бы такую шевелюру, как у него!

— Так-то оно так, да все-таки… Сам не знаю, что делать.

— Как «что делать»? Ничего не делать. Ведь это не Казик.

— Если я не сообщу о нем, у меня могут быть неприятности, — стоял на своем участковый.

— Какие могут быть неприятности, если это совсем другой человек?

— Может, вы и правы, — обрадовался участковый, делая вид, что у него гора с плеч свалилась. — А все-таки будет лучше, если сам Казик явится в управление милиции. Знаете, чтобы уж все было в порядке. Что ему стоит? Ведь он же ни в чем не виноват.

— Конечно, не виноват, — заверил его портной с искренней убежденностью. Уж он-то ни минуты не сомневался, что его сын не может иметь ничего общего с хищением и убийством.

— Так, значит, будет лучше всего, если сам Казик придет и все объяснит, — повторил участковый. — Ну, мне пора.

— А то посидели бы. Небось со службы, голодные, да и горло промочить найдется чем, — уговаривал старый Фельчак.

— Зайду как-нибудь, когда время будет. А сейчас надо успеть еще в универмаг наведаться, опять двор превратили в свалку. Так вы не забудьте передать ему мой совет.

— Как только Казик вернется, я его тотчас пошлю во дворец Мостовских, — обещал портной.

Он без промедления позвонил на Черняковскую и слово в слово передал сыну свой разговор с участковым. Старший Фельчак искренне считал, что надо последовать его совету.

— Ведь ты же невиновен, — убеждал он сына, — так пойди в управление и объясни. Так и так, скажи. Не съедят же тебя, допросят и отпустят.

— Ну что ты несешь, отец! Для них мы все виновны. Со мной и говорить не будут, сразу арестуют. И просидишь там как миленький несколько месяцев, пока докажешь, что ты ни при чем. А если даже и докажешь, что к тому делу ты не имеешь никакого отношения, они тебе пришьют что-нибудь другое. Те же боны, например.

— Сколько раз я тебе говорил, зарабатывай честным трудом.

— Ну, опять поехал… Буду вкалывать с утра до ночи за четыре тысячи в месяц?

— Я вот вкалывал и, как видишь, с голоду не умер, да и вас вырастил.

— Опять двадцать пять! Ну сколько можно?

— Ладно, поступай как знаешь. — И старый портной в сердцах бросил трубку.

В этот же день, к вечеру, Казимеж Фельчак покинул свою нору на Черняковской. Наблюдатели, следившие за каждым его шагом, отметили, что парень, как видно, пытался отпустить бороду и за пять дней ему удалось отрастить довольно длинную щетину. Новое убежище он нашел на Жолибоже на вилле у женщины, которая, как и он, занималась скупкой бон и валюты.

На следующий день по телевидению не только повторили предыдущее сообщение, но и предупредили, что каждый, способствующий укрыванию преступника от властей, будет отвечать по всей строгости закона. На сей раз показали целых два портрета, оба словесных: первый тот же, что показывали раньше, второй со щетиной. «Выкуривание барсука» велось по всем правилам. В его новой норе тоже организовали прослушивание телефонных разговоров. На сей раз прокурор Бочковский без возражений дал на это санкцию, так как убедился, что следствие идет по верному пути. На следующий день, ближе к вечеру, был зафиксирован следующий диалог.

— Позовите Ришарда, — послышался голос Казимежа Фельчака (номера, который он при этом набрал, установить не удалось).

— Я у телефона.

— Узнаешь меня?

— Узнаю. Что надо? Ведь я же запретил мне звонить.

— Телевизор смотришь?

— Да. Крепко за тебя взялись. И наверное, все из-за этой чертовой бабы.

— Мне надо встретиться с тобой, Рысик.

— Зачем?

— Я боюсь. На Окшеи они уже были.

— Кто?

— Наш участковый.

— И что?

— Показывал отцу фотографию. Советовал мне самому явиться в милицию. Если не поможешь, мне ничего другого не остается…

— Ты откуда звонишь?

— Да тут от одной… Знакомая моя. Но не могу же я у нее вечно сидеть. Да и сдрейфит она, своя шкура дороже.

— Хорошо. Встретимся завтра.

— Где?

— Как стемнеет, приходи в парк Скарышевского, к пруду. Да проследи, чтобы не было хвоста.

— Сам знаю. Во сколько?

— Сказал, как стемнеет. Ну, где-то около восьми. Поговорим. Не робей, найдется хаза, просидишь спокойно несколько месяцев, пока все не затихнет.

— В Варшаве?

— Это не телефонный разговор.

— Ладно, до завтра.

— До завтра. Только смотри, будь осторожен.

Прослушав магнитофонную запись, майор с удовлетворением потер руки. Хитрость удалась, рыбка клюнула.


На следующий день с утра сотрудники милиции обследовали парк Скарышевского. Ничего не скажешь, место для свидания было выбрано удачно. В это время года часть парка, прилегающую к пруду, редко кто посещал, а уж в сумерки здесь и вовсе было пустынно. Заросшее густыми кустами место не располагало к прогулкам.

Правда, листья еще не раскрылись, но аллейку у пруда окаймляли вечнозеленые кусты и хвойные деревья, так что было где спрятаться нескольким сотрудникам милиции. Сам майор решил укрыться в разросшихся кустах можжевельника и с этого «командного пункта» руководить операцией.

Как всегда предусмотрительный, Януш Качановский на всякий случай расставил еще несколько человек и на некотором расстоянии от аллейки у пруда, где, как предполагалось, произойдет встреча. Вторая линия должна была вступить в действие, если у первой что-нибудь сорвется.

Уже за два часа до назначенного времени все участники операции заняли свои посты. День выдался хмурый и холодный. Гуляющих в парке было немного.

Казимеж Фельчак появился в парке примерно за полчаса до условленного времени. Не спеша прошелся по аллеям, присматриваясь к гуляющим и стараясь определить, не следит ли кто за ним. Посидел на лавочке у одной из статуй. Потом прошелся вдоль пустых в это время теннисных кортов. Парк почти совсем обезлюдел. Фельчак, по всей видимости, уверился, что слежки за ним нет, и быстрым шагом направился к пруду. Здесь тоже никого не было, кроме хорошо замаскированных милиционеров, которые в бинокли наблюдали за его действиями.

Парень присел на одной из двух скамеек в небольшой аллейке. Ему и в голову не могло прийти, что эти скамейки были установлены здесь сегодня утром по распоряжению майора Качановского. Удобства для преступников создавались в расчете на то, что они проведут свою встречу именно здесь, а не уйдут в другое место.

Фельчак ждал уже двадцать минут. Было заметно, что он все больше нервничает, то и дело посматривая на часы. Наконец, в полной темноте, он заметил фигуру приближающегося мужчины. Вскочив с лавки, бросился ему навстречу.

— Рысик?

— Ну чего орешь?

— Я уж и ждать перестал.

— Надо же было проверить, не шляется ли кто поблизости.

— Да нет здесь ни души. Я проверил.

Они разговаривали у кустов, за которыми спрятался майор Качановский, так что он слышал каждое слово.

— Дело дрянь, — сказал Ришард. — Менты крепко в тебя вцепились. Сегодня в газетах опять пропечатали твою рожу.

— Что же делать?

— Лечь на дно. Есть у меня план…

— Ну говори же!

— Не суетись, надо спокойно поговорить.

— Вон там скамейка, — сказал Фельчак. — Можно сесть.

И они направились в сторону ставшей совсем невидимой в темноте скамейки. Сделав несколько шагов, Ришард остановился:

— Тьфу, черт, ботинок развязался.

Он наклонился, чтобы завязать шнурок. Его спутник тоже остановился. Ришард, все еще возясь с левым ботинком, вдруг выругался:

— Холера, там кто-то стоит!

— Где?

— Да возле скамейки!

Фельчак повернулся в ту сторону, куда показывал друг. А тот стремительно выпрямился, выхватил что-то из внутреннего кармана куртки и занес руку над Казимежем. Несмотря на наступившую темноту, майор заметил блеск металла и, выскочив из засады, бросился на ничего не подозревавшего бандита. Он всем телом навалился на Ришарда. Тот упал. Завязалась борьба.

Но уже спешили со всех сторон на помощь своему начальнику сотрудники милиции. Тесно стало на узкой аллейке между кустами. Казимеж Фельчак не знал, что был на волосок от смерти, зато сразу понял, что за люди схватились с его сообщником. Ни минуты не раздумывая, он кинулся в кусты, надеясь, что в темноте ему удастся скрыться.

Напрасно надеялся. Один из милиционеров бросился за ним и одновременно свистком дал сигнал второй линии. Как только Фельчак пробился сквозь густой кустарник, его окружили со всех сторон милиционеры. Поняв, что сопротивление бесполезно, он позволил надеть на себя наручники.

Со вторым бандитом пришлось повозиться подольше. Сопротивлялся он отчаянно. Четверо милиционеров — а ведь это были сильные, опытные сотрудники милиции — с трудом справились с ним.

Со звоном защелкнулись наручники на руках преступника.

— Укусил меня, собака, — возмущался один из милиционеров.

— Плохо твое дело, — отозвался другой. — Придется теперь уколы делать от бешенства.

— А мне новые брюки разорвал.

— А как вы, товарищ майор? В порядке?

— В порядке, если не считать, что вы меня немного помяли да кто-то из вас отдавил ногу. — Майор поднялся с земли и стряхнул песок с шинели.

— А ну-ка посветите сюда, — приказал майор.

Несколько лучей электрических фонариков осветило преступника. Это оказался молодой человек с правильными чертами лица и темной бородкой. Парень хрипло дышал, весь его вид свидетельствовал о том, что он никак не ожидал того, что произошло.

— На землю посветите, не на него. Где-то тут должна валяться железка, та, что я выбил у него из руки, когда он собирался ударить Фельчака.

Последние слова услышал Фельчак, которого как раз подвели сюда.

— Ах ты сволочь! — двинулся он на своего сообщника. — Так вот какую хазу ты мне готовил! В двух метрах под землей. Хотел прикончить меня, как и Павла?

Разводной ключ был найден недалеко, под кустом.

— Берите осторожно, чтобы не стереть отпечатки пальцев, — распорядился майор. — Завтра передадим его криминалистам, не исключено, что именно им был убит Павел Выгановский.

— Им, ясное дело, — подтвердил Фельчак. — «Вон, — говорит, — смотри, на дереве дятел». А когда Павел обернулся, он и стукнул его ключом.

— Обыскать его!

В карманах задержанного было обнаружено несколько сотен злотых, сигареты, спички и паспорт. Согласно паспорту, задержан был Ришард Вольский, двадцати четырех лет, по специальности автомеханик.

— Обоих доставить в управление, только на разных машинах, — распорядился майор.

В управлении Качановский сразу же приступил к допросу задержанных. Начал он с Казимежа Фельчака. Парень еще не совсем пришел в себя после шока, вызванного арестом, но, похоже, уже в полной мере отдавал себе отчет, что был на волосок от гибели и только своевременное вмешательство майора спасло ему жизнь. Во всяком случае, он отнюдь не намеревался покрывать своего дружка.

— Я принимал участие в угоне машины с деньгами, — так начал он свои показания, — но не в убийстве Павла Выгановского.

— Расскажите сначала подробнее об угоне машины.

— С Павлом Выгановским меня познакомила одна девушка.

— Веслава Косинская?

— Так вы все знаете, гражданин майор? — с изумлением спросил Фельчак.

— Мы все знаем, так что не пытайся врать, — предупредил Качановский.

— Павел рассказал мне, сколько денег каждый раз перевозится машиной для выдачи зарплаты рабочим завода. Поначалу мы, посмеиваясь, в шутку говорили, что неплохо было бы заиметь такие денежки. Но вот однажды Павел на полном серьезе сказал, что есть возможность угнать машину с деньгами. А еще до того я познакомил его с Ришардом. Это Ришард предложил переодеться милиционером. Потом, говорил он, я заставлю их выйти из машины, угрожая пистолетом, а мы сядем в машину и сбежим на ней. Но у нас не было пистолета, действовать же с поддельным было рискованно. Ведь у охранника был настоящий пистолет, и он мог не испугаться нашего пугача.

— Значит, вы не исключали убийства тех, кто вез деньги?

— Да ведь это так, одни разговоры, — путался в своих показаниях Фельчак. — Ну вот, Павел сказал, что «милиционер» должен заморочить голову тем, кто ехал в «фиате», — например, начать проверять исправность машины. Тогда Ришард, а ведь он механик, говорит: в машине можно сделать такую штуку, что стартер не заработает, пока не нажмешь на кнопку. И научил Павла, как это сделать. Учились они на старом «фиате». Павел должен был сделать то же самое на заводском «фиате». Накануне того дня, как ехать за деньгами.

— А мундир?

— Мундир велели шить мне. Я не хотел, да как тут откажешься? Я ведь почему решился на такое — чтобы люди не пострадали, ведь и Павел, и Ришард были способны на все…

— Не ври, — остановил его майор. — Павла на автостраде не было.

— Так Ришард убил бы охранника, если бы тот оказал сопротивление.

— Чем убил бы?

— А у него был при себе тот самый гаечный ключ, а еще пружинный нож.

— Где спрятаны деньги, твоя доля?

— На нашем дачном участке. Закопал под бочкой.

— Они небось уже сгнили.

— А вот и нет. Я их завернул в целлофан и положил в жестянку из-под кофе, а жестянку смолой обмазал.

— Завтра днем покажешь нам, где спрятал.

— Покажу, пан майор. Прямо в руки вам передам денежки. Ведь я из них ни гроша не истратил. — Поведение Фельчака недвусмысленно свидетельствовало о том, что он изо всех сил старается обеспечить себе «смягчающие вину обстоятельства».

— Теперь расскажите об убийстве Выгановского.

— Значит, так. Когда мы уже дорвались до денег, поделили их на троих. Поровну. И обещали друг другу, что три года не прикоснемся к ним. Понимали ведь, что милиция возьмет под колпак всех, кто внезапно разбогател. Павел поехал учиться в Познань. Когда приехал на каникулы, на рождество, его было не узнать — так расфуфырился. Ришард прознал об этом. Как-то вечером дождался Ягоду, когда та возвращалась из школы. Ну, поговорили о том о сем, он ее о Павле спросил. Она и рассказала, что он теперь живет припеваючи, много зарабатывает. Уроки дает, за это хорошо платят. Ришард узнал у нее адрес Павла и решил, что нам надо ехать в Познань, посмотреть, что и как.

— А откуда вы узнали, что милиция уже напала на след Павла?

— Я ничего не знал. Может, Ришард что и слышал, но мне он не говорил.

— Ну и что было дальше?

— Приехали мы в Познань, отыскали квартиру Павла. Открывает нам этакая графиня, просит пройти в покои. А уж сам Павел что твой лорд Галлюкс — брючата из валютки, рубашечка импортная из комиссионки, другие шмотки в том же духе. Я-то уж в этом разбираюсь, недаром сын портного, мне покажи тряпку, я сразу определю, наша или заграничная. Павел, ничего не скажу, принял нас хорошо. В магазин смотался, принес и выпить, и закусить. Похвастался, что и машину себе отхватил — закачаешься.А то, что мы решили деньги три года не тратить, его теперь не касается, потому как он из Варшавы уехал. В Познани он в безопасности и может делать что хочет. А своим новым дружкам и графине мозги запудрил отцом из Англии: богатый, мол, сыночку валюту присылает. Мы ничего, сидим слушаем. Просидели так до ночи, Павел предложил на следующий день на его машине прокатиться. Похвастаться хотелось.

— Где вы ночевали?

— А, у одной знакомой. Раньше она в Варшаве работала, да из-за вас же пришлось из столицы… того, значит, ну она и бросила якорь в Познани. Сменила немного профессию, теперь вроде бы стриптизом занимается. Адрес ее у меня был, место работы то есть. Все правильно, в «Полонезе» мы ее и нашли, у нее и переночевали.

— Ну а дальше?

— А дальше был у меня разговор с Ришардом. Драпать, говорю, надо, пока Павла не схватили, поменяем все денежки на мягкие, это я уже брал на себя, и за границу махнем. А то ведь Павла как пить дать застукают, тогда и до нас доберутся. Есть у меня кое-какие знакомые из шведов, имел я с ними дело, они бы нам и помогли. А Ришард — нет и нет, рано, говорит, за границу сматываться, да и не гак это просто. Не понимаю я его — чего трудного, коли деньги есть?

— Ну и что же вы решили?

— Это Ришард решил — с Павлом, мол, поговорить надо. Пусть на время скроется и машину свою продаст, а Польша большая, есть где затаиться. Есть у него — Ришарда, значит, — на примете одно такое место.

— Наверное, такое же, какое он и для тебя готовил с помощью разводного ключа.

— Тогда я ничего такого не подозревал, мне это и в голову не приходило. Выехали мы из Познани, а Ришард говорит: хочу Корник посмотреть. Теперь-то я понимаю, что он наверняка знал те края и что леса там… Когда мы лесом ехали, он попросил Павла остановиться. Как раз тут дорога какая-то отходила в сторону. Мы все трое вышли из машины. День хмурый, того и гляди снег пойдет. Ришард и говорит: «Смотрите, какой дятел, вот на том дереве». Мы повернулись, а он тут и ударил Павла ключом по голове. Тот даже и не пикнул. Клянусь, — Фельчак чуть не плакал, — я ничего не знал. Павла я и пальцем не тронул.

— Продолжай.

— Вольский говорит: «С дураком надо было покончить, заткнуть ему глотку. Теперь спрячем, чтобы менты не нашли». По той дорожке, что отходила в этом месте, мы проехали сколько могли, там вытащили Пазла из машины и спрятали тело в кустах. Мне Вольский велел нарезать веток, чтобы прикрыть труп. Когда мы выезжали из лесу, пошел снег. Машину вел Вольский, у меня так дрожали руки, что я дверцу не мог закрыть, когда в машину садился. Проехали мы через Корник, Ришард свернул на какое-то шоссе, там мы опять въехали в лес, заехали подальше и бросили машину. В Корник вернулись пешком, а оттуда на автобусе добрались до Познани. Потом на поезде прибыли в Варшаву.

— На этом мы сегодня кончим, — решил Качановский. — Завтра покажешь, где спрятал деньги.

— Покажу, обязательно покажу, — заверил Фельчак.

— Тебя еще не раз буду и я допрашивать, и прокурор по делу об угоне машины с деньгами и убийстве Павла Выгановского. Учти — в твоих же интересах говорить только правду.

— Я и говорю правду. Павла я не убивал. Говорю вам, я к нему даже не прикоснулся. Да, спрятать труп я Вольскому помогал, потому что боялся его. Ведь ему ничего не стоило и со мной так же расправиться, как с Павлом. Сегодня и мне бы крышка, если бы не вы, пан майор… А к убийству Павла я не имею никакого отношения. Я и не знал, что он собирался его прикончить. Думал, только предупредит, чтобы поосторожнее был, и поможет скрыться.

Ришард Вольский избрал другую тактику. Он решил все начисто отрицать. Никакого участия в захвате вишневого «фиата» он не принимал, Павла Выгановского он не убивал, как не пытался убить и Казимежа Фельчака. Он просто-напросто завязывал шнурок на ботинке, а разводной ключ, который он имел обыкновение всегда носить с собой, так как он ему нужен и дома, и на работе, просто сам вывалился из кармана. Он его поднял с земли и выпрямился. Вот и все. А тут неизвестно почему на него навалились милиционеры…

Но одного Вольский не сумел объяснить: каким образом на гаечном ключе, который он без оговорок признал своим, оказались следы крови и человеческий волос, принадлежавшие, как установила экспертиза, убитому Выгановскому?

Избранная Вольским линия поведения не могла помешать следствию. Оно уже располагало достаточным количеством бесспорных доказательств его вины. В их свете участие Ришарда Вольского в трех преступлениях: хищении государственного имущества, убийстве Выгановского и попытке убийства Фельчака — не вызывало сомнений.

Опытный юрист прокурор Бочковский хорошо понимал, почему преступник избрал именно такую линию поведения. Вольский отдавал себе отчет в том, что при рассмотрении дела судом первой инстанции он может быть на основании имеющихся против него улик приговорен к смертной казни. Поскольку в польской юриспруденции Верховный суд, как правило, отклонял смертные приговоры в тех случаях, когда обвиняемый не признавал себя виновным, Вольский всеми силами пытался свести дело именно к такому процессу, чтобы спасти свою жизнь. Однако в данном случае прокурор располагал не уликами, а бесспорными, неопровержимыми доказательствами, так что признание обвиняемого не играло никакой роли. Правда, в цепи доказательств не хватало одного, и весьма существенного, факта.

Качановскому до сих пор не удалось найти деньги — долю Вольского. Тщательные поиски их в квартире Вольского и на месте его работы ничего не дали. Не нашли их и у его знакомых девиц и дружков. Сам он упорно повторял, что ни о каких деньгах ничего не знает и вообще он — невинная жертва милицейских интриг.

И опять майору Качановскому с его людьми пришлось взяться за кропотливую и трудоемкую работу по выявлению контактов преступника. Допрошены были многие десятки людей, постепенно обрисовывался образ жизни Вольского, его знакомства. Среди множества показаний одно особенно заинтересовало майора. Дело в том, что несколько знакомых упомянули о частых посещениях Вольским кладбища на Бродне.


На всех польских кладбищах, и на этом тоже, с утра до вечера крутятся женщины, которые за определенную плату ухаживают за могилами: сажают цветы, поливают их, поддерживают чистоту. Одна из таких женщин на Бродненском кладбище сразу же узнала Вольского по фотографии. По ее словам, она часто видела его на кладбище и всегда в самой старой его части.

Фотографию показали той, в чьем ведении находилась эта старая часть. Женщина тоже узнала Вольского. Сюда он приходил к склепу, принадлежавшему семейству Марчиняков. Так как все члены этой семьи умерли еще до войны, за склепом никто не присматривал вот уже лет тридцать, и он пришел в совершенное запустение: крест покосился, надписи совершенно невозможно было разобрать, плита, прикрывающая вход в склеп, была сорвана и валялась поблизости. Так обстояло дело до недавних пор. Но вот этот молодой человек с фотографии заботливо занялся приведением склепа в порядок. Он восстановил надписи на плите, очистил ее и повесил на прежнее место. Теперь она надежно прикрывала вход в склеп, к ней был приделан прочный засов с цепью, запирающейся на огромный замок.

Майор Качановский лично осмотрел склеп семейства Марчиняков. Он и в самом деле был приведен в порядок, но не до конца: покосившийся крест не тронули, мусор вокруг склепа не убрали, но вот плита у входа и замок на ней внушали уважение.

Для того чтобы войти в склеп и произвести в нем обыск, потребовалось разрешение правления кладбища и санкция прокурора. Чтобы избежать лишних разговоров и возможных недоразумений, Качановский попросил местного ксендза быть свидетелем при осмотре склепа. Тот, правда, сам не пришел, но прислал викария в качестве своего представителя.

Открыли замок, сняли засов и цепь, отодвинули тяжелую каменную плиту и спустились в склеп. Там по обе стороны от входа возвышались полки со стоящими на них гробами. Часть из них уже совсем развалилась. С некоторых, из тех, что поновее, были сорваны крышки — поработали кладбищенские «гиены» в поисках золота и драгоценностей. Завернутая в мешок металлическая шкатулка была обнаружена на самой нижней полке за одним из наиболее ветхих гробов.

Шкатулка была доставлена в городское управление милиции. Привели Ришарда Вольского. Увидев шкатулку, он побледнел и пошатнулся, но не произнес ни слова. В его присутствии вскрыли шкатулку. В ней находилось два миллиона четыреста тысяч злотых. Шестьдесят тысяч Ришард Вольский, как видно, израсходовал «по мелочам».

Глава XV И ПОСЛЕДНЯЯ

Был прекрасный майский день. Под стать настроению, с которым майор Качановский входил в кабинет своего начальника. И неудивительно, ведь он пришел доложить, что закончил следствие и передал дело в прокуратуру. Прокурор Бочковский может приступать к составлению обвинительного заключения.

— Лучше поздно, чем никогда, — язвительно бросил полковник.

— Что?! И это говорит мой друг? Вместо того чтобы порадоваться вместе со мной, он издевается! А вот прокурор Бочковский сказал — а ты ведь знаешь, что на похвалу он весьма скуп, — так вот он сказал, что не помнит второго такого же сложного дела, которое было бы так мастерски раскрыто!

— Ладно, ладно, я уже поговорил с кем надо.

— Так ты не забыл о Дзюбе? Ну спасибо, он ведь и в самом деле заслужил награду.

— Думаю, что он ее уже получил, и она для него ценнее той, что можно получить по службе.

— И по службе не мешает его отметить. Ведь если бы он не сказал мне о Казимеже Фельчаке, мы бы еще долго блуждали в потемках.

— Да я разве спорю? Я как раз собирался тебе сказать, что вопрос о премии для Дзюбы положительно решен руководством. И о тебе поставлен вопрос, думаю, что и тебе что-нибудь обломится.

— И еще наверняка одному полковнику.

— Что же касается тебя, Янушек, должен признать, что ты неплохо справился с этим делом, но, чтобы поставить все точки над «i», тебе остается решить еще одну проблему. И мы готовы помочь тебе ее решить. — Последние слова полковник произнес с каким-то особенным выражением.

— Какую проблему?

— Мне удалось раздобыть немного денег для выплаты премии той нашей внештатной сотруднице, ну, помнишь, с завода точных приборов в Надажине. Ведь она как-никак нам тоже помогала. Как же ее звали? Эльжбета Ярот, если не ошибаюсь. Денег, правда, немного, но хватит, чтобы подсластить пилюлю.

— Какую еще пилюлю?

— Ну как же, расставание с тобой. Теперь, когда дело успешно закончено, помощь этой девушки уже не нужна и ты можешь спокойно с ней расстаться. Ведь ты же говорил, что поддерживаешь это обременительное для тебя знакомство, исключительно руководствуясь интересами следствия.

— Да что ты себе позволяешь? — не на шутку рассердился Качановский. — Как ты о ней говоришь? Ведь это же порядочная девушка. Совсем не такая, как другие. За мужчинами не бегает, знаешь, как некоторые, у которых одно в голове — как бы скорее окрутить мужика да к алтарю его. Эля всегда подчеркивала, что больше всего ценит свою свободу и независимость.

— Умная девушка, — совершенно искренне похвалил полковник. Он был женат уже более двадцати лет и очень хорошо знал, что мышеловка не бегает за мышью, чтобы ее поймать. — Ладно, перейдем к делу. Как Ришард Вольский?

— Как и раньше, от всего отпирается. Когда, закрывая дело, я представил ему все доказательства его вины, какими мы располагаем, он потребовал свидания с прокурором. Я его заверил, что свидание будет, и не одно.

— Думаю, — сказал полковник Немирох, — что он сообщит нам не так уж много нового. Разве что узнаем побольше о его сообщнике. Как оно всегда бывает, теперь один будет валить на другого. Казимеж Фельчак выложил все о своем приятеле, не пощадил его.

— И имел все основания так поступать. Впрочем, я не уверен, что его показания во всем правдивы. Себя он представил этакой овечкой, которой чуть ли не насильно навязали два с половиной миллиона злотых, как она ни упиралась.

— Я убежден, что именно ему принадлежит идея ввести в дело подставного милиционера. И мундир для него сшил он.

— Я тоже уверен, что каждый из преступников сыграл отведенную ему роль, и нельзя все валить на Вольского. И не очень-то я верю тому, что наш портной не догадывался, зачем они везут Выганозского в Корницкие леса.

— И все-таки я должен тебе сказать, Януш, что ты очень рисковал, когда подстроил встречу Вольского с Фельчаком в Скарышевском парке Ведь опоздай ты на какую-то секунду…

— Ты думаешь, я не понимал, на какой риск иду? Но я предупредил всех, что мы начнем действовать, как только Фельчак повернется к Вольскому спиной. И когда Вольский наклонился, якобы для того, чтобы завязать шнурок, я понял, что момент настал. Вот почему я, не скрываясь, выскочил на аллейку.

— И я здесь, в кабинете, поволновался. Ведь, повернись дело по-другому, одним увольнением с работы ты бы не отделался. Подвергалась риску жизнь человека, а есть такая статья в уголовном кодексе…

— Точно, я бы попал как раз под нее, — рассмеялся Качановский. — Но согласись, риск был единственной возможностью найти третьего преступника и доказать его вину. Я просто вынужден был пойти на этот риск. К счастью, все пошло так, как мы запланировали. Да и люди в операции участвовали сам знаешь какие. Я всецело мог на них положиться. Ведь только случайно ближе всех к бандиту оказался я. А когда я бросился на него, товарищи уже спешили мне на помощь.

— И все-таки я не во всем могу с тобой согласиться, — упорствовал полковник. — После объявлений по телевидению и в газетах Фельчак был так напуган, что его можно было взять голыми руками. Ну хоть на квартире у той женщины на Жолибоже. Наверняка он бы раскололся, выдал Вольского и указал, где спрятал похищенные деньги. Зачем вся эта твоя опасная игра в Скарышевском парке?

— Ты прав. Фельчак был у нас в руках. И дружка он бы выдал. Но вот Вольскому мы ничего не смогли бы вменить в вину. Ведь не мог же я знать, что он допустит такую грубую ошибку — не избавится от орудия преступления. Это он-то, такой осторожный и предусмотрительный! Да и не уверен я, что во время обыска в мастерской на Омулевской был бы найден этот ключ. Ведь там подобных ключей до черта! Не исключено, что дело кончилось бы судебным процессом на основании улик, улик, а не доказательств, и еще неизвестно, что бы решил суд.

— Фельчак мог и не позвонить Вольскому.

— А я бы продолжал пугать «барсука» до тех пор, пока он не решился бы на это.

— «Барсук» мог попробовать и сам скрыться.

— Пусть бы попробовал, а я бы наступал ему на пятки, но не арестовывал. В конце концов у него нервы не выдержали бы.

— Он мог бы добровольно прийти к нам, как ему советовали участковый и отец.

— Я был уверен, что так он не поступит. Для этого человека деньги — все. А приходя с повинной, он лишался их. Ну и годы тюрьмы…

— Ты знаешь, меня удивляет, что он обратился за помощью к Вольскому. Ведь он сам видел, как тот расправился с Выгановским. Убил сообщника, спасая собственную шкуру. Неужели он не понимал, что история повторяется и ему грозит участь Выгановского?

— Рассуждаешь ты правильно, но только со своей точки зрения. Попробуй взглянуть на дело глазами Фельчака. Для него и Вольского Выгановский был чужим. Познакомились они с ним случайно. Потом их связало преступление. А когда он стал опасен, Вольский не колеблясь избавился от него. Я все-таки думаю, хотя доказать этого пока не могу, что действовал он с молчаливого согласия Фельчака.

— Мне тоже так кажется.

— И совсем другое дело — отношения Фельчака с Вольским. Они знали друг друга с детства. Жили в одном и том же районе на Праге. Ходили в одну и ту же школу. Сильный, предприимчивый, уверенный в себе, Вольский наверняка импонировал такому, по сути дела, слюнтяю, как Фельчак. Вот почему для Фельчака, когда он оказался в опасности, было совершенно естественно и логично обратиться за помощью к Вольскому. Просто инстинктивно так поступил.

— Наконец, Вольский мог ему просто помочь укрыться, а не пускать в ход разводной ключ.

— И опять ты ошибаешься. Существуют определенные стереотипы человеческого поведения. Так, как это бывает и у животных. Лев или тигр старается избегать встречи с человеком, но, когда он напуган и у него нет иного выхода, он бросается на человека. Сжимая кольцо вокруг Фельчака, я тем самым создавал опасную обстановку и для Вольского. Я определил стереотип его поведения и знал, что он обязательно повторит то, что сделал в Корницком лесу.

— Сам же говорил, что убить друга — дело непростое.

— Дружба — до поры до времени. Сам знаешь, чего стоят эти понятия в преступном мире. При малейшей опасности лопаются как мыльные пузыри. И любовь, и дружба, и товарищество. Остается одно — любой ценой спасти собственную шкуру. Вольскому и вовсе терять было нечего. На его счету уже было одно убийство. Он знал, что, если попадется, «галстук» ему обеспечен. Еще один труп — какая разница. Два раза не повесят. А он понимал, что если Фельчак попадет к нам, то молчать не будет, выдаст Вольского сразу же. Для него это конец.

_______________
ББК 84. 4П

Э21


Составление В. Киселева

Предисловие В. Хорева

Редакторы М. Конева и К. Старосельская


Э21

Эдигей Е.Внезапная смерть игрока: Пять детективных романов./ Пер. с польск.; Составл. В. Киселева; Предисл. В. Хорева. — М.: Радуга, 1987. — 640 с.


Ежи Эдигей — популярный в Польше и за рубежом автор увлекательных и остросюжетных романов и повестей.

Писатель не ограничивается разработкой занимательного сюжета, его интересуют социальные корни преступления. Тонко и ненавязчиво писатель проводит мысль, что любое преступление будет раскрыто, не может пройти безнаказанно, подчеркивает отвагу и мужество сотрудников народной милиции, самоотверженно защищающих социалистическую законность и саму жизнь людей.

В сборник вошли пять детективных романов: «По ходу пьесы», «История одного пистолета», «Это его дело», «Внезапная смерть игрока», «Идея в семь миллионов».


Э

4703000000 — 089

030(01) — 87

18–87


ББК 84. 4П

И(Пол)


© Составление, предисловие и перевод на русский язык, кроме романа, отмеченного в содержании знаком*, издательство «Радуга», 1987


ЕЖИ ЭДИГЕЙ

ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ ИГРОКА

Составитель Владимир Иванович Киселев


ИБ № 3071


Редактор М. И. Конева

Художник М. М. Краковский

Художественный редактор Н. Н. Малкина

Технический редактор С. Ф. Сизова

Корректор В. Ф. Пестова


Сдано в набор 1.09.86. Подписано в печать 17.03.87. Формат 84х1081/32. Бумага типографск. № 1-70 гр. Гарнитура таймс. Печать высокая. Условн. печ. л. 33,60. Усл. кр. — отт. 33, 60. Уч. — изд. л. 38,36. Тираж 200 000 экз. Заказ № 2983. Цена 4 р. 30 к. Изд. № 2466

Издательство «Радуга» Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, 119859, Зубовский бульвар, 17

Ордена Октябрьской Революции и ордена Трудового Красного Знамени МПО «Первая Образцовая типография» им. А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 113054, Москва, Валовая, 28

_______________

Примечания

1

Станислав Монюшко (1819–1872) и Зигмунт Носковский (1846–1909) — известные польские композиторы.

(обратно)

2

Брудно — кладбище в Варшаве.

(обратно)

3

Третьего не дано (лат.).

(обратно)

4

ПКО — Государственная сберегательная касса.

(обратно)

5

Широко популярная в Польше книга В. Т. Ковальского «Великая коалиция, 1941–1945».

(обратно)

6

«Павекс» — система инвалютных магазинов розничной продажи в ПНР.

(обратно)

7

Закон суров, но это — закон (лат.).

(обратно)

8

«Шарые шереги» — подпольная юношеская организация в оккупированной Польше.

(обратно)

9

Охота — район Варшавы.

(обратно)

10

Повяк — тюрьма в Варшаве.

(обратно)

11

Харцеры — так в довоенной Польше называли бойскаутов.

(обратно)

12

Сковронек — жаворонок (польск.).

(обратно)

13

Соответствует званию младшего сержанта.

(обратно)

14

«Форум» — гостиница в Варшаве 1-й категории, где останавливаются преимущественно иностранные туристы.

(обратно)

15

Имеется в виду роман немецкого писателя Иоганна Шеффера «Капитан из Кёпеник».

(обратно)

16

Милиционеры в ПНР носят жетоны с личным номером.

(обратно)

17

Палюх (польск. paluch) — палец.

(обратно)

18

«Малыш» — малолитражный «фиат-126».

(обратно)

19

Прага — правобережный район Варшавы. // «Одиссея», песня 11, строфа 470.

(обратно)

20

«Одиссея», песня 11, строфа 470.

(обратно)

Оглавление

  • О детективных романах Ежи Эдигея
  • ― ПО ХОДУ ПЬЕСЫ ―
  •   Глава I КАМЕРА № 38
  •   Глава II РОКОВОЙ ДЕНЬ 28 СЕНТЯБРЯ
  •   Глава III МОЯ БИОГРАФИЯ
  •   Глава IV ДОПРОС У ПРОКУРОРА
  •   Глава V ЗАПИСКИ УЗНИКА КАМЕРЫ № 38
  •   Глава VI ПИСТОЛЕТ СИСТЕМЫ «ВАЛЬТЕР»
  •   Глава VII «ГРАЖДАНИН ПРОКУРОР…»
  •   Глава VIII ГОЛОС С ТОГО СВЕТА
  •   Глава IX ВТОРОЙ ПИСТОЛЕТ
  •   Глава X УЗНИК КАМЕРЫ № 38 ПРОТЕСТУЕТ
  •   Глава XI ДНЕВНИК АРЕСТАНТА
  •   Глава XII УБИЙЦА ОШИБСЯ
  •   Глава ХIII ТОЛЬКО УБИЙЦА ЗНАЛ…
  •   Глава XIV СТЕНОГРАММЫ ДОПРОСОВ
  •   Глава XV У ВОРОТ ТЮРЬМЫ
  • ― ИСТОРИЯ ОДНОГО ПИСТОЛЕТА ―
  •   Глава I ДОЖДЛИВОЙ ОСЕННЕЙ НОЧЬЮ
  •   Глава II УДАР В ПУСТОТУ
  •   Глава III ПОЧТА НА БЕЛЯНАХ
  •   Глава IV ЧЕРНЫЙ «ВАРТБУРГ»
  •   Глава V ОПЯТЬ ПОГИБАЕТ ЧЕЛОВЕК
  •   Глава VI СЕРАЯ «ШКОДА»
  •   Глава VII 22 НОЯБРЯ 1969 ГОДА
  •   Глава VIII СЛОВЕСНЫЙ ПОРТРЕТ
  •   Глава IX ЛОЖНЫЕ ПУТИ
  •   Глава X НОВЫЕ ГИПОТЕЗЫ
  •   Глава XI «ЖДИТЕ НОВОГО НАПАДЕНИЯ»
  •   Глава XII ВЫСТРЕЛЫ НА ПОДВАЛЬЕ
  •   Глава XIII У БОГАТОГО ЧЕРТ ДЕТЕЙ КАЧАЕТ
  •   Глава XIV БЕЗ ПЯТИ ДВЕНАДЦАТЬ
  •   Глава XV ЗОЛОТЫЕ ЧАСЫ МАРКИ «ТИССО»
  •   Глава XVI ПОДПОЛКОВНИК МАКОВСКИЙ СДЕРЖАЛ СЛОВО
  • ― ЭТО ЕГО ДЕЛО ―
  •   Глава I УБИЙСТВО НА ВИЛЬЧЕЙ
  •   Глава II СЕМЬ «СОКРОВЕННЫХ» ВОПРОСОВ
  •   Глава III ДОМИК В ВЁНЗОВНОЙ
  •   Глава IV ТРИ БЕЛЫХ ПРИЗРАКА
  •   Глава V БЕЗ АЛИБИ
  •   Глава VI ЖЕНЩИНА С ЧЕМОДАНОМ
  •   Глава VII НЕПОЛАДКИ НА СТРОЙКЕ
  •   Глава VIII ПРОИСШЕСТВИЕ В КАФЕ
  •   Глава IX НОВЫЕ ВЕРСИИ
  •   Глава X БАНДЕРОЛЬ С КНИГАМИ
  •   Глава XI СНОВА ЗАСВЕТИЛО СОЛНЦЕ
  •   Глава XII ОПЯТЬ НА ТОРУНЬСКОЙ ТРАССЕ
  •   Глава XIII БЕЗ ПЯТИ МИНУТ… ФИНАЛ
  •   Глава XIV ДОЛГОЖДАННЫЙ ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК
  • ― ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ ИГРОКА ―
  •   Глава I БОЛЬШОЙ ШЛЕМ
  •   Глава II БЕСТАКТНЫЙ МОЛОДОЙ ВРАЧ
  •   Глава III ОЧЕНЬ ТАКТИЧНЫЙ МОЛОДОЙ ПОРУЧИК МИЛИЦИИ
  •   Глава IV ВСЕ ЛГУТ
  •   Глава V ПОДОЗРЕВАЕМЫХ — ДЕВЯТЬ, ПРЕСТУПНИК — ОДИН
  •   Глава VI СЛОВООХОТЛИВЫЙ СВИДЕТЕЛЬ
  •   Глава VII ДВА ЧЕСТНЫХ СЛОВА
  •   Глава VIII ПОДОЗРЕВАЕМЫХ СТАНОВИТСЯ БОЛЬШЕ
  •   Глава IX ГДЕ ВЗЯТ ЦИАНИСТЫЙ КАЛИЙ?
  •   Глава X ЕЩЕ ОДИН ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ
  •   Глава XI ЗАЩИТНИК ЛЕХНОВИЧА
  •   Глава XII СЕРЬЕЗНЫЕ АРГУМЕНТЫ ВРАЧА
  •   Глава XIII ТРУДНЫЙ ПУТЬ ОТКРЫТИЙ
  •   Глава XIV УБИЙЦЕЙ МОЖЕТ БЫТЬ И ЖЕНЩИНА
  •   Глава XV ПОКАЗАНИЯ СТАРОГО ФИЛАТЕЛИСТА
  •   Глава XVI ЦВЕТНЫЕ ЛИСТЫ ПРОТОКОЛОВ
  •   Глава XVII ВСЕ НАЧАЛОСЬ И ЗАКОНЧИЛОСЬ БРИДЖЕМ
  • ― ИДЕЯ В СЕМЬ МИЛЛИОНОВ ―
  •   Глава I РАПОРТ О ПРОИСШЕСТВИИ
  •   Глава II КАК УКРАСТЬ СЕМЬ МИЛЛИОНОВ ЗЛОТЫХ
  •   Глава III МНОГО ВОПРОСОВ, МАЛО ОТВЕТОВ
  •   Глава IV ГИПОТЕЗ МНОГО, ТОЛКУ МАЛО
  •   Глава V НОВАЯ ПРОДЕЛКА ПРЕСТУПНИКОВ
  •   Глава VI НАКОНЕЦ — ПЕРВЫЙ ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ
  •   Глава VII ПО НОВОМУ СЛЕДУ
  •   Глава VIII С ОПОЗДАНИЕМ НА ОДИН ДЕНЬ
  •   Глава IX КТО УБИЛ?
  •   Глава X ПОГОНЯ ЗА ГОЛУБЫМ «БМВ»
  •   Глава XI А МОЖЕТ БЫТЬ, ДЕВУШКА?
  •   Глава XII НАЙТИ ПОРТНОГО
  •   Глава XIII СОВЕЩАНИЕ У ПРОКУРОРА
  •   Глава XIV ПЛАН МАЙОРА КАЧАНОВСКОГО
  •   Глава XV И ПОСЛЕДНЯЯ
  • *** Примечания ***