Испорченная кровь (ЛП) [Таррин Фишер] (fb2) читать онлайн

головная боль. Если я буду углубляться в свои мысли,

то взорвусь. « Как грейпфрут в микроволновке», —

думаю я.

Когда мы находимся в одной и той же комнате,

его глаза давят на меня. Они давят как пальцы,

впиваясь в мою плоть всё сильнее и сильнее, пока я

не вырываюсь, сбегая в свой люк и прячась. Айзек

больше не поднимется в мою комнату. Он начал

спать в комнате, где я нашла его связанным, а не на

диване. Это произошло после шести недельной

отметки. Айзек просто перебрался туда однажды

ночью и перестал охранять входную дверь.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я, следуя за

ним к кровати. Он снимает рубашку, и я быстро

отвожу глаза.

— Иду спать.

Я в недоумении наблюдаю, как он отбрасывает

свою рубашку в сторону.

— Что, если... что насчёт...?

— Никто не приходит, — произносит он,

раскрывая простыни и забираясь в постель. Айзек не

смотрит на меня. Интересно, он не хочет, чтобы я

увидела что-то в его глазах?

Я не спорю с ним. Несу свои одеяла и нож вниз

и сажусь на диван, уставившись на дверь. Айзек

может позволить себе расслабиться, но я не

собираюсь этого делать. Не собираюсь доверяться

своей тюрьме. И уж точно, я не собираюсь

принимать это как постоянство. Я готовлю чайник с

к о ф е , хватаю

немного

вяленой

говядины

и

приступаю к вахте. Когда он спускается вниз

следующим утром и находит меня бодрствующей, то

удивляется. Доктор приносит мне свежий кофе и

тарелку овсянки, а затем отсылает спать.

— Доброе утро, Айзек.

— Спокойной ночи, Сенна.

Я не сплю. Могу безбожное количество

времени находиться без сна. Вместо этого, я

подтаскиваю стул к окну прямо над кухней и смотрю

на снег вместе с ним.

Теперь, спустя неделю, я просыпаюсь с

ясностью, острой и холодной, как снег за окном.

Иногда, когда я пишу книгу, то ложусь спать с

брешью в своей истории, которую не знаю, как

исправить. Когда просыпаюсь, то у меня есть ответ.

Это как если бы оно было там всё время, а мне

просто нужен был правильный сон, чтобы найти

ответ.

Я мгновенно поднимаюсь на ноги, распахиваю

люк и босиком сбегаю вниз по лестнице, прежде чем

достигаю последней ступени. Я скачу через две

ступеньки за раз и торможу в дверях кухни. Айзек

сидит за столом, обхватив голову руками. Его волосы

торчат вверх, как если бы он всю ночь проводил по

ним руками. Я наблюдаю, как под столом с

кроличьей скоростью дёргается мужское колено . Он

переживает

семь

стадий

горя,

по

версии

похищенного. Судя по его налитым кровью глазам, я

бы

сказала,

что доктор находится на стадии

« Принятия».

— Айзек.

Он смотрит на меня. Несмотря на моё желание

знать, что он чувствует, я отвожу взгляд. Я давно

потеряла привилегию знать его мысли. Мои ноги

мёрзнут, я жалею, что не надела носки. Иду к окну и

указываю на снег.

— Окна в этом доме, — говорю я, — все они

выходят на одну сторону.

Туман

в

его

глазах,

кажется,

немного

рассеивается. Айзек отодвигается от стола и встаёт

рядом со мной.

— Да… — говорит он. Конечно, доктор тоже

э т о знал. Только потому, что я была в тумане, не

означает, что и он был.

Он обросший, больше, чем я когда-либо видела.

Отрываю глаза от него, и мы вместе смотрим на снег.

Мы так близко, что достаточно протянуть мизинец, и

я коснусь его руки.

— Что за домом? — спрашивает Айзек.

Между нами опускается тишина, прежде чем я

произношу:

— Генератор...

— Ты думаешь?

— Да, думаю.

Мы смотрим друг на друга. У меня по рукам

бегут мурашки.

— Он может заправлять его, — говорю я. —

Думаю, что до тех пор, пока мы остаёмся здесь, он

будет пополнять генератор. Если мы выясним код и

выйдем, то потеряем электричество и замёрзнем.

Айзек надолго и глубоко задумывается над

э тим . Всё звучит логично. Для меня, по крайней

мере.

— Почему? — спрашивает Айзек. — Почему ты

так думаешь?

— Это из Библии, — отвечаю я, а затем

автоматически вздрагиваю.

— Тебе придётся объяснить мне, почему ты так

считаешь, Сенна, — говорит он, хмурясь. Его голос

резок. Айзек теряет со мной терпение, что не совсем

справедливо, так как мы оба в одной лодке.

— Ты видел картину, которая висит рядом с

дверью? — мужчина кивает. Конечно. Как он мог

пропустить? На стенах этого дома висят семь

репродукций. Когда вы проводите шесть недель

где-то

взаперти, то проводите много времени,

рассматривая произведения искусства на стенах.

— Это картина Ф. Кэли ( Прим. ред.: Фредерик Кейли

Робинсон (англ.

Frederick Cayley Robinson)1862

-1927

, британский художник

, представитель символизма

и викторианской сказочной живописи

). Это должны быть Адам и Ева, когда они

обнаружили, что должны покинуть Эдем.

Айзек качает головой.

— Я думал, что это просто два очень депрессивных

человека на пляже.

Я улыбаюсь.

— Мы как первые люди, — произношу я.

— Адам и Ева? — он уже полон неверия, что я

даже не хочу рассказывать ему остальное. Пожимаю

плечами.

— Конечно.

— Продолжай, — говорит он.

— Бог поселил их в райском саду и сказал не

есть запретный плод, помнишь?

Теперь настала очередь Айзека пожимать

плечами.

— Да, полагаю. Воскресная школа, базовые

знания.

— После того, как они были искушены и съели

плод, то остались сами по себе, изгнаны из божьего

места, которое он создал для них, лишены его

защиты. — Когда Айзек ничего не говорит, я

продолжаю: — Они покидают абсолютный рай и

теперь

должны заботиться о себе: охотиться,

возделывать землю, познать холод, смерть и роды.

Когда последнее слово покидает мой рот, я

краснею. Было глупо с моей стороны упоминать

роды, учитывая Дафни и их ещё не родившегося

ребенка. Но Айзека это не останавливает.

— Так ты считаешь, — говорит он, сдвинув

брови вместе, — что пока мы остаёмся здесь — в

месте, которое наш похититель обустроил для нас —

мы будем в безопасности, и он будет поддерживать

тепло и пополнять запасы еды?

— Это просто моё предположение, Айзек. Я не

знаю.

— Что за запретный плод?

Я стучу пальцем по столу.

— Клавиатура, может быть...

— Это маразм, — отвечает он. — И если одна

картина означает так много, что ещё здесь скрыто?

Я не хочу думать об этом.

— Сегодня вечером я приготовлю ужин, —

произношу в ответ.

Я смотрю в окно, пока чищу картошку над

раковиной.

Потом

смотрю

вниз

на

кожуру,

сваленную в противную кучу. Мы должны это съесть.

Скоро мы, вероятно, будем голодать, мечтая о

кусочке картофельной кожуры. Я сгребаю кожурки и

держу их в ладони, не уверенная, что с ними делать.

Я посчитала картофель, прежде чем выбрать из них

четыре самых маленьких, из пятидесяти фунтового

мешка. Семьдесят картофелин. Насколько мы могли

бы их растянуть? И муку, рис и овсянку? Казалось бы,

много, но мы понятия не имели, как долго будем

заключены здесь.

Заключены. Здесь.

Я ем кожуру. По крайней мере, таким образом,

она не пропадёт.

Боже. Я морщусь и сжимаю картофельную

кожуру, когда бросаю картофель, который держала, в

раковину и прижимаю ладонь ко лбу. Я должна

сосредоточиться. Оставаться позитивной. Я не могу

позволить себе погрузиться в темноту. Мой психолог

пыталась научить меня технике, как справиться с

эмоциональной перегрузкой. Почему я не слушала?

Помню, что-то о саде... гулять по нему и касаться

цветов. Было что-то, о чём она говорила? Сейчас я

стараюсь представить себе сад, но всё, что вижу —

тени, отбрасываемые деревьями, и вероятность того,

что кто-то прячется за живой изгородью. Я так

облажалась.

— Нужна помощь?

Смотрю через плечо и вижу Айзека. Я

отправляла его наверх вздремнуть. Он выглядит

отдохнувшим. Хирурги привыкли к отсутствию сна.

Мужчина принял душ, и его волосы ещё влажные.

— Конечно. — Я указываю на оставшийся

картофель, и он берёт нож.

— Прямо как в старые времена, — слегка

улыбаюсь. — За исключением того, что я не в

ступоре, и у тебя нет постоянно обеспокоенного

взгляда на лице.

— Неужели? Эта ситуация довольно таки

тяжёлая.

Я кладу нож.

— Нет, на самом деле. Ты выглядишь

спокойным. С чего бы?

— Принятие. Смирение с неотвратимым.

— В самом деле?

Я чувствую его улыбку. Через два фута воздуха

между нами и раковиной, заваленной свежей

кожурой. На минуту моя грудь сжимается, но чистка

заканчивается, и он уходит, забирая с собой запах

своего мыла.

Я

должна знать, где всё время в комнате

находится этот человек. Слышу его у холодильника,

он пересекает комнату, садится за стол. По шуму,

который мужчина создаёт, могу сказать, что у него

два стакана и бутылка чего-то. Я мою руки и

отворачиваюсь от раковины.

Айзек сидит за столом с бутылкой виски в

руках.

Мой рот открывается.

— Где ты это нашёл?

Он усмехается.

— В кладовой, позади контейнера с сухарями.

— Я ненавижу сухари.

Айзек кивает, как будто я сказала что -то

значительное.

Мы выпиваем первую стопку, пока мясо

жарится на сковороде. Я думаю, это оленина. Айзек

говорит, что говядина. Это действительно не имеет

значения, так как наша ситуация крадёт большую

часть нашего аппетита. Мы действительно не

способны отличить оленину от говядины.

Мы оба делаем вид, что пить весело, когда на самом

деле это необходимо, чтобы справляться со

сложившейся ситуацией. Чокаемся и стараемся не

смотреть друг другу в глаза. Это как игра: стучим

стаканами, опрокидываем виски, смотрим на стену с

вымученной улыбкой. Мы едим нашу еду в скупом

молчании, лица опущены над тарелками, как

безвольные подсолнечники. Такое удовольствие. Мы

справляемся волей-неволей. Сегодня это виски. А

завтра, может быть, сон.

Когда мы заканчиваем, Айзек убирает со стола

и начинает мыть тарелки. Я остаюсь на месте,

вытягиваю руку и кладу голову на стол, чтобы

смотреть на него. Моя голова кружится от виски и

глаза слезятся. Не просто слезятся. Я плачу. « Ты не

плачешь, Сенна. Ты не знаешь, как это делать».

— Сенна? — Айзек вытирает руки кухонным

полотенцем и присаживается на скамейку лицом ко

мне. — Ты теряешь жидкость, известную также как

слёзы. Ты знаешь об этом?

Я жалобно шмыгаю.

— Я просто так сильно ненавижу сухари…

Он прочищает горло и сдерживает улыбку.

— Как твой врач, я бы посоветовал тебе сесть.

Снова шмыгаю и выпрямляюсь, пока не

приобретаю

сколько -нибудь

вертикальное

положение.

Мы оба сидим на скамейке, оседлав её, смотря

друг на друга. Айзек тянется ко мне, но он не

касается моего лица, используя большие пальцы,

чтобы вытереть мои щёки от слёз . Доктор

останавливается, когда обхватывает мо ё лицо обеими

руками.

— Мне больно, когда ты плачешь. — Его голос

так искренен, так открыт. Я не умею так говорить.

Всё,

что

я

говорю,

звучит

стерильно

и

роботизировано.

Стараюсь отвернуться, но он держит моё лицо

так, что я не могу двигаться. Мне не нравится быть

так близко к нему. Айзек начинает просачиваться в

мои поры. От этого у меня всё покалывает.

— Я плачу, но ничего не чувствую, — уверяю

его.

Он сжимает губы в тонкую линию и кивает.

— Да, знаю. От этого мне ещё больнее.

После того как мы разобрались с иллюстрацией

Ф. Кэли, я провела инвентаризацию всего, что было в

доме. Мы могли что-то упустить. Я бы предпочла,

чтобы у меня была ручка и бумага, но в нашей

единственной «Бик» ( Прим. р е д . : « Бик» , или

« Компания Бик» — компания, расположенная во

Франции,

занимающаяся

производством

одноразовых предметов — шариковых ручек, бритв,

зажигалок) давно закончились чернила... так что я

должна положиться на свою хорошую память.

По всему дому разбросаны шестьдесят три книги. Я

взяла каждую, пролистала страницы, коснулась чисел

в правом верхнем углу. Начала читать две из них —

классиков, которых уже читала — но не могла

заставить себя сосредоточиться. У меня двадцать три

лёгких цветастых свитера, шесть пар джинсов, шесть

пар треников, двенадцать пар носков, восемнадцать

рубашек, двенадцать пар штанов для йоги. Одна пара

дождевых сапог — размер Айзека. На стенах ещё

шесть репродукций, кроме Ф. Кэли; все они

украинского иллюзиониста Олега Шупляка ( Прим.

р е д . : Иллюзионизм (франц. illusionnisme, от лат.

illusio — обман, насмешка) имитация видимого мира

в

произведениях

изобразительного

искусства,

создание

впечатления

реально

существующих

предметов и пространства) . В гостиной «Воробьи»

— одно из его безобидных произведений. По всему

дому

развешаны

размытые

лица

известных

исторических деятелей, почти неотделимым образом

смешанные с пейзажами. Та, что на чердаке,

беспокоит меня больше всего. Я пыталась вырвать её

из стены ножом для масла, но она так прочно

закреплена, что у меня не получается сдвинуть

картину с места. На ней человек в капюшоне,

который держит в вытянутых руках две косы. Его рот

и глаза – зияющие, тёмные, пустые дыры. Сначала вы

видите жуткую пустоту — грядущее насилие. Но

когда ваши глаза приспосабливаются, в поле зрения

появляется череп: тёмные зеницы глаз между косами,

зубы, которые всего секунду назад были рисунком на

ткани. Мой похититель повесил смерть в моей

спальне.

Осознание

этого

вызывает

тошноту.

Остальные репродукции, разбросанные по всему

дому, включают в себя: «Гитлер и дракон», «Фрейд и

озеро», «Дарвин под мостом с таинственной фигурой

в плаще». Моя наименее любимая — «Зима», на

которой по заснеженной деревне е д е т человек,

оседлав яка… и два глаза холодно смотрят на меня.

Это ощущается как послание.

Когда я сосчитала всё в своём шкафу и шкафу

Айзека, то начала считать вещи на кухне. Отмечаю

цвета мебели и стен. Не знаю, что ищу, но мне нужно

как-то занять свой мозг. Когда мне больше нечего

считать, я говорю с Айзеком. Он готовит для нас

кофе, как делал и раньше, и мы сидим за столом.

— Почему ты хотел улететь на красном

велосипеде?

Он поднимает брови. Айзек не привык к

вопросам от меня.

— Я ничего не знаю о тебе, — говорю я.

— Ты никогда этого не хотела.

Это

жалит.

И

немного

соответствует

действительности. Я преуспела в « держись от меня

подальше» имидже.

— Действительно так.

Считаю кухонные шкафы. Я забыла это сделать.

— Почему? — он вращает чашку с кофе по

кругу и поднимает её ко рту. Прежде, чем сделать

глоток, мужчина снова опускает чашку.

Я пользуюсь моментом, чтобы подумать.

— Просто я такая.

— Потому что ты предпочла быть такой?

— Разговор должен был быть о тебе.

Он, наконец, делает глоток кофе, после чего

толкает кружку по столу в моём направлении. Я уже

допила свой. Это предложение мира.

— Мой папа был пьяницей. Он издевался над

матерью. Не очень уникальная история, — Айзек

пожимает плечами. — Как насчёт тебя?

Я

раздумываю, стоит

ли применить мои

обычные трюки: избежание и отступление, но решаю

удивить его. Всё становится скучным, всегда одно и

тоже.

— Мама ушла, прежде чем я вступила в период

полового созревания. Она была писателем. Сказала,

что папа высасывает из неё жизнь, но я думаю, что

это сделала жизнь в пригороде. После того как она

ушла, мой отец слегка сошёл с ума.

Я делаю глоток кофе Айзека, избегая его

взгляда.

— Как именно сошёл с ума?

Я сжимаю губы.

—

Правила.

Много

правил. Отец

стал

эмоционально нестабильным.

Допиваю его кофе, и он встаёт, чтобы достать

виски. Айзек наливает каждому из нас по стопке.

— Вы пытаетесь заставить меня говорить,

Доктор?

— Да, мэм.

— Текила работает лучше.

Он улыбается.

— Я сейчас сбегаю до ликёро-водочного

магазина и захвачу бутылку.

Опрокидываю стопку прямо в свои кишки. Я

даже не пьяна. Сапфира гордилась бы мной. Морщу

нос, когда думаю о ней. Что она думает обо всём

этом? Наверное, думает, что я убралась из города.

Женщина всегда меня обвиняет... какое слово она

использует? Бегство?

— Расскажи мне что-нибудь о жизни с ним, —

настаивает Айзек. Я сжимаю губы. — Хммм... так

много грёбаного дерьма. С чего начать?

Он моргает.

— За неделю до окончания старшей школы, он

обнаружил трещину в одном из наших стаканов.

Ворвался вихрем в мою комнату, требуя рассказать,

как она появилась. Когда я не смогла дать ему ответ,

отец отказывался разговаривать со мной. В течение

трёх недель. Даже не пришёл на мой выпускной. Мой

папа. Он мог превратить стакан в проблему,

равносильную подростковой беременности.

Я протягиваю кружку, и Айзек наполняет её.

— Ненавижу виски, — говорю я.

— Я тоже.

Наклоняю голову.

— Тише, — произносит он. — Ты не можешь

судить мой оборот речи.

Я вытягиваю руку на столе и опускаю на неё

голову.

Сейчас он всё меньше и меньше напоминает

врача, с этим обросшим лицом и длинными

волосами. Если подумать об этом, он и действует не

как врач. Может быть, это Айзек рок-звезда. Я не

помню, чтобы он пил в то время, которое мы провели

вместе. Поднимаю голову и опускаю подбородок на

руку.

Я хочу спросить, были ли у него проблемы с

алкоголем в то время, когда он прожигал свою

татуировку. Но это не мо ё дело. Мы все что-то

залечиваем. Он замечает, что я забавно на него

смотрю. Айзек уже выпил пять порций виски.

— Ты хочешь спросить меня о чём-то?

— Сколько ещё бутылок у нас есть? —

спрашиваю я. Та, что он держит, полна на треть.

Думаю, что, возможно, грядут более тёмные дни. Мы

должны сохранить веселящую жидкость для более

печальных времён.

Он пожимает плечами.

— Какая разница?

— Эй, — говорю я. — Мы делимся семейными

воспоминаниями.

Воссоединяемся.

Не

будь

депрессивным.

Айзек смеётся и ставит бутылку на стол.

Интересно, заметит ли он, если я е ё спрячу. Я

наблюдаю, как он уходит в гостиную. Не уверена,

должна ли последовать за ним или позволить ему

уединиться. В конце концов, я иду наверх. Это не моё

дело, с чем борется Айзек. Я едва его знаю. Хотя нет,

не совсем верно. Я просто не знаю эту его сторону.

Я закутываюсь в одеяло и пытаюсь заснуть.

Голова кружится от виски. Мне нравится это. Я

удивляюсь, как до сих пор не пристрастилась к

а л ко г о л ю . Отличный

способ,

который

стоит

проверить. Может быть, я должна найти новую

зависимость. Может быть, я должна найти Айзека.

Может быть…

Когда я просыпаюсь, меня тошнит. Едва

успеваю спуститься вниз по лестнице в комнату

Айзека. Дверь ванной закрыта. Не думая дважды, я

врываюсь туда и бросаюсь к унитазу. Айзек как раз

открывает душевую занавеску. На один момент рвота

застревает на полпути до моего пищевода, а он стоит

передо мной голый, всё застывает, затем я

отталкиваю его в сторону, и меня рвёт.

Это

ужасное

чувство,

когда

ваш

желудок

выворачивает. Больным булимией должны выдавать

медаль. Использую его зубную щетку, потому что не

могу найти свою. По крайней мере, я не брезглива.

Когда выхожу из ванной, он лежит на кровати.

Одетый, Слава Богу.

— Почему тебя не тошнит?

Он смотрит на меня.

— Полагаю, я тот ещё профессионал.

Меня посещает мимолетная мысль, та, в

которой я задаюсь вопросом, не он ли тот, кто привёз

нас сюда. Я прищуриваю глаза и сканирую разум на

наличие мотива. Но быстро прихожу в чувства. У

Айзека нет никаких причин, чтобы желать быть

здесь. Нет вообще никаких причин, чтобы он был

здесь.

— Сделай мне одолжение, — говорю я, не

смотря на мои лучшие суждения. — Если в твоей

прошлой жизни, тогда, когда появилась эта

эмоциональная татуировка на всём теле, у тебя были

проблемы с алкоголем — не пей.

— Тебе какое дело, Сенна?

— Никакого, — быстро отвечаю я. — Но это

важно для твоей жены и ребёнка.

Он смотрит в сторону.

— В конце концов, мы собираемся выбраться

отсюда. — Я произношу намного уверенней, чем

чувствую себя на самом деле. — Ты не можешь

вернуться к ним в хаосе.

— Кто-то оставил нас здесь умирать, —

произносит он спокойно.

— Ерунда. — Я качаю головой и закрываю

глаза. Снова чувствую тошноту. — Вся эта еда...

Запасы. Кто-то хочет, чтобы мы выжили.

— Ограниченная еда. Ограниченные запасы.

— Это не имеет смысла, — отвечаю я. Мы оба

перестали возиться с цифровой панелью в день,

когда я рассказала всю эту чушь об Адаме и Еве.

— Может быть, мы должны вернуться к

попыткам вырваться отсюда, — говорю я.

Затем бегу обратно в ванную и меня рвёт.

Позже, когда я лежу в постели, всё еще зелёная

от тошноты и слабая, я решаю больше не пытаться

помочь. Это не моя сильная сторона. Хочу, чтобы

меня оставили в покое, соответственно, должна

оставить в покое других. Из-за того, что нам нечего

делать, мы снова пытаемся подобрать код к двери.

Для утоления скуки я пытаюсь вернуться к

чтению. Это не работает; у меня синдром дефицита

внимания, появившийся после похищения. Мне

нравится ощущать бумагу под пальцами. Звук

страницы, когда я переворачиваю её. Так что я не

вижу слов, но касаюсь страниц и переворачиваю их,

пока книга не заканчивается. Однажды Айзек видит,

как я это делаю, и смеётся надо мной.

— Почему бы тебе просто не прочитать книгу?

— спрашивает он.

— Не могу сосредоточиться. Я хочу, но не могу.

Он подходит и забирает книгу из моих рук.

Диван прогибается, когда Айзек усаживается рядом

со мной и открывает её на первой странице. Он

сидит так близко, что наши ноги соприкасаются.

Стану

ли

я

героем

повествования

о своей собственной жизни или это место займёт

кто-нибудь

другой —

должны

показать

последующие страницы.

Закрываю глаза и слушаю его голос. Когда он

читает

слова «мне

предопределено

испытать в жизни несчастья», мои глаза резко

открываются. Я хочу сказать: « Проклятье». Может

быть, Дэвид Копперфилд, не так уж плох. Сейчас не

первый раз, когда Айзек мне читает. Последний раз

происходил в других условиях. В других, но очень

похожих на эти. Он читает, пока его голос не

становится хриплым. Тогда я забираю у него книгу и

читаю, пока мой тоже не хрипнет. Мы отмечаем

место, где остановились, и откладываем её до завтра.

Ничего не происходит в течение нескольких

недель. Мы разработали рутину, если это можно так

назвать. Всё вроде для того, чтобы оставаться в

здравом уме изо дня в день и выжить. Я называю это

Циклом Здравомыслия. Когда вы заперты, вам нужно

как-то убить время, или же вы начнёте чувствовать

покалывания, как тогда, когда сидите в одном и том

же положении слишком долго, и ваши ноги пронзают

иголки. А когда тому же подвергается ваш мозг —

это верный путь к психушке. Поэтому мы стараемся

поддерживать рутину. Или только я, по крайней

мере. Айзек выглядит так, будто ему вот -вот

потребуется «Галоперидол» (прим.пер.: лекарство от

шизофрении) и обитая палата. Он делает кофе по

утрам, так было решено. В кладовой огромный мешок

кофе в зёрнах и несколько банок растворимого.

Доктор использует зёрна, говоря, что когда мы

используем всё топливо в генераторе, можно будет

греть воду для быстрорастворимого кофе над огн ём.

Когда... не если.

Мы пьём наш кофе за столом. Обычно в

тишине, но иногда Айзек говорит, чтобы заполнить

тишину. Мне нравятся эти дни. Он рассказывает мне

о случаях, с которыми сталкивался... сложные

операций, пациенты, которые выжили, и те, кто нет.

После этого мы едим завтрак: овсянку или яичный

порошок. Иногда крекеры с вареньем. Затем

расстаёмся на несколько часов. Я ухожу наверх,

доктор остаётся внизу. Обычно я использую время,

чтобы принять душ и посидеть в комнате с

каруселью. Не знаю, почему сижу там, может, чтобы

сосредоточиться на странности всей ситуации. После

этого мы меняемся. Мужчина поднимается, чтобы

принять душ, а я спускаюсь посидеть в гостиной. Вот

тогда я делаю вид, что читаю книги. Мы встречаемся

на кухне пообедать. Мы знаем, что время обеда по

голоду, а не по положению солнца или часам.

Тик-так, тик-так.

На обед консервированный суп или тушёная фасоль,

приготовленные

с

хот-д о г а м и . Иногда

Айзек

размораживает хлеб, и мы едим его с маслом. Я мою

посуду. Он наблюдает за снегом. Мы пь ём ещё кофе,

затем я поднимаюсь на чердак, чтобы поспать. Не

знаю, что доктор делает в это время, но когда я снова

спускаюсь вниз, он беспокойный. Хочет поговорить.

Я использую лестницу для тренировки, поднимаюсь

вверх и вниз. Каждый день я обегаю дом изнутри,

делаю приседания и отжимания, пока не чувствую,

что не могу двигаться. У нас много часов между

обедом и ужином. В основном мы просто бродим по

комнатам. Ужин — это большое событие. Айзек

готовит три блюда: мясо, овощи и что-то из

углеводов. Я с нетерпением жду его ужины, не

только из-за еды, но и ради развлечения. Спускаюсь

вниз

пораньше

и усаживаюсь за стол, чтобы

наблюдать, как мужчина готовит. Как-то я попросила

его озвучить всё, что он делает, чтобы я могла

представить, что нахожусь на кулинарном шоу. Айзек

сделал, н о только изменил свой голос, акцент и

говорил в третьем лице.

«Айзиикэвозьметэсейчасээтотэкусокэмяса

и

эзажаритэнаэмасле и....».

Каждые несколько дней, когда настроение

лёгкое, я прошу другого Айзека приготовить мне

ужин. Мой любимый — Рокки Бальбоа ( Прим. ред.:

«Ромкки Бальбома» — художественный фильм,

снятый

режиссёром

Сильвестром

Сталлоне,

который является автором сценария и исполняет

главную роль. Является шестой частью в серии

фильмов о боксёре Рокки Бальбоа), в котором

мужчина называет меня Эдриан и имитирует

ужасную попытку Сильвестра Сталлоне говорить с

филадельфским акцентом. Таковы наши лучшие

вечера — маленькие всплески среди плохих. Во

время плохих мы не разговариваем вообще. В эти дни

снег громче похищенных заложников.

Иногда я ненавижу его. Когда Айзек моет

посуду, то встряхивает каждый предмет, перед тем

как убрать на сушилку. Вода брызгает повсюду. Пару

капель всегда попадает мне в лицо. Я вынуждена

удаляться из комнаты, чтобы не разбить тарелку о его

голову. Он напевает в душе. Внизу я слышу его

повсюду, в основном «АС/ДС» и « Journey» ( Прим.

ред.: американская рок-группа

, образованная в 1973 году бывшими

участниками «Santana

»). Айзек носит не соответствующие носки.

Прищуривает глаза, когда читает, а потом

утверждает, что у него нет проблем со зрением.

Опускает крышку унитаза. Странно смотрит на меня.

На самом деле странно. Иногда я ловлю его на этом,

и он даже не пытается отвернуться. От этого моё

лицо и шея покалывает, и они горят. Айзек едва

издаёт шум, когда движется. Мужчина всё время

подкрадывается ко мне. Когда вы похищены, быть

очень тихим, когда входишь в комнату — плохая

идея. В результате он получил бесчисленные удары

локтём в рёбра и шлепки.

— Тебя раздражает что-то из того, что я делаю? —

однажды спрашиваю у него. Мы оба в

раздражительном настроении. Айзек пытается

увильнуть, я преследую его. Мы сталкиваемся друг с

другом, когда я выхожу из кухни, а он из маленькой

гостиной. Мы замираем в пространстве между двумя

комнатами.

— Ненавижу, когда ты в отключке.

— Я не делала этого уже долгое время, —

оправдываюсь я. — Четыре дня, по крайней мере.

Дай мне что-то более существенное.

Он смотрит в потолок.

— Ненавижу, когда ты наблюдаешь за тем, как я ем.

— Хах! — вскидываю руки в воздухе, что совершенно

мне несвойственно. Айзек фыркает.

— Во время еды у тебя слишком много правил, —

говорю ему. В моём голосе веселье. Даже я могу его

слышать. Айзек прищуривается, будто что-то

беспокоит его, но он, кажется, отметает это.

— Когда я встретил тебя, ты не слушала музыку со

словами, — произносит доктор, скрестив руки на

груди.

— Какое это имеет отношение?

— Почему бы нам не обсудить за перекусом? — он

указывает на кухню. Я киваю, но не двигаюсь. Айзек

делает шаг вперёд и оказывается невероятно близко.

Я делаю два шага назад, позволяя ему пройти в

кухню. Он выкладывает крекеры на тарелку с

небольшим количеством вяленой говядины и

сушёных бананов, и ставит её между нами. Он делает

шоу из поедания крекера, прикрывая рот рукой в

притворном смущении.

— Ты живёшь по правилам. Мои просто более

социально целесообразны, чем твои, — говорит

Айзек.

Я усмехаюсь.

— Очень сильно стараюсь не смотреть, как ты ешь,

— отвечаю ему.

— Я знаю. Спасибо за усилия.

Беру кусочек банана.

— Открой рот, — говорю я. Айзек делает это без

вопроса. Бросаю банан в рот. Тот попадает в нос, но я

поднимаю руки в триумфе.

— Чего празднуешь? — он смеётся. — Ты

промахнулась.

— Нет. Я целилась в нос.

— Мой ход.

Я киваю и открываю рот, наклоняя голову вперёд, а

не назад, чтобы сделать всё для него тяжелее.

Банан приземляется прямо мне на язык. Я мрачно

жую.

— Ты хирург. Твоя точность безупречна.

Он пожимает плечами.

— Я могу победить тебя, — говорю ему, — в чём-то.

Знаю, что могу.

— Никогда и не говорил, что ты не можешь.

— Ты подразумеваешь глазами, — хнычу я. Кусаю

внутреннюю сторону щеки, пока пытаюсь что-нибудь

придумать. — Жди здесь.

Несусь вверх по лестнице. У подножия кровати в

карусельной комнате есть металлический сундук.

Ранее я нашла там игры, пару паззлов, даже

несколько книг по анатомии человека и как выжить в

дикой природе. Разбираюсь с его содержимым и

вытаскиваю два паззла. В каждом из них по тысяче

частей. На одном изображены два оленя на скале. На

другом «Где же Уолдо в зоопарке» (Прим. пер.:

Уолдо — герой серии книг « Где же Уолдо?»). Я несу

их вниз и бросаю на стол.

— Гонка паззлов, — заявляю я. Айзек выглядит

немного удивлённым.

— Серьёзно? — спрашивает он. — Ты хочешь

сыграть в игру?

— Серьёзно. И это паззл, а не игра.

Айзек откидывается назад и вытягивает руки над

головой, пока раздумывает над этим.

— Мы делаем перерыв в одно и то же время для

туалета, — говорит он твёрдо. — И я беру оленей.

Я протягиваю ему руку, и он её пожимает.

Десять минут спустя мы сидим напротив друг

друга за столом.

Он настолько большой в

окружности, что там достаточно места для нас обоих,

чтобы расположиться с нашими паззлами на тысячу

штук. Айзек ставит между нами две кружки кофе,

прежде чем начать.

— Нам нужны правила, — объявляет он. Я

скольжу рукой по кружке и просовываю палец в

ручку.

— Какие, например?

— Не используй со мной этот тон.

Когда я улыбаюсь , моё лицо ощущается

натянутым. Улыбка не такая, как мой маниакальный

смех в первый день, когда мы проснулись здесь, и,

вероятно, впервые, когда мо ё

лицо вытягивается

вверх.

— Самые ленивые мышцы в твоём теле, —

заявляет Айзек, когда видит её. Он скользит в своё

кресло. — Не думаю, что когда-либо видел твою

улыбку. Вообще.

Я ощущаю себя неловко, чувствуя её на своём

лице, поэтому прячу улыбку, отпивая кофе.

— Не правда. — Но я знаю, что это так.

— Хорошо, правила, — говорит он. — Мы

будем выпивать каждые полчаса.

— Алкоголь?

Айзек кивает.

— НЕТ! — протестую я. — Мы никогда не

сможем всё сделать, если будем пьяны!

— Он уравняет наши силы на поле боя, —

отвечает мужчина. — Не думай, что я не знаю о

твоей любви к паззлам.

— О чём ты говоришь? — кончиком пальца я

передвигаю кусочек своего паззла по столу. Вывожу

им восьмёрки — большие, затем маленькие. Откуда

Айзек мог знать что-то вроде этого?

Стараюсь вспомнить, были ли паззлы в моём

доме, когда...

— Я читал твою книгу, — говорит он.

Я краснею. О да.

— Это был просто персонаж...

— Нет, — отвечает он, наблюдая за движением

моего паззла. — Это была ты.

Я смотрю на него из-под ресниц. У меня нет сил,

чтобы спорить, и не уверена, что, в любом случае, у

меня есть убедительные аргументы. « Виновата», —

думаю я. — « Рассказала слишком много правды ».

Когда я думаю, о том, как мы пили в прошлый раз,

мой желудок скручивает. Если у меня будет

похмелье, я буду спать большую часть следующего

дня и буду слишком больна, чтобы есть. Это

сэкономит пищу и убьёт, по крайней мере,

двенадцать скучных часов.

— Согласна, — говорю я. — Давай сделаем это.

Я поднимаю паззл под своим пальцем. Могу

начать с ног в ярких штанах и крошечного бульдога

на красном поводке. Кладу его обратно, беру другой,

кручу его между пальцами. Я обеспокоена тем, что

он сказал, но также только что нашла Уолдо. Кладу

его на хранение под кружку с кофе.

— Я художник, Сенна. И знаю, каково это,

вложить себя в то, что создаёшь.

— О чём ты? — я притворяюсь непонимающей.

Айзек уже собрал небольшой угол. Я слежу за

его рукой, путешествующей над кусочками паззла,

п ок а мужчина не выбирает один. У него хорошая

фора. Он собрал около двадцати частей. Я пока

подожду.

— Перестань, — произносит он. — Сегодня мы

развлекаемся и откровенничаем.

Я вздыхаю.

— Откровенничать не весело. И потом, я была

более откровенной в этой книге, чем в любой другой.

Айзек добавляет ещё один кусочек к своему

растущему континенту.

— Я знаю.

Позволяю слюне скопиться во рту, пока её не

становится

достаточно

много,

чтобы

реально

захлебнуться, затем проглатываю вс ё сразу. Он читал

мои книги. Я должна была знать. Сейчас у него уже

тридцать частей. Провожу пальцами по столу.

— Не знаю эту твою сторону, — говорю я. —

Художник. — Собираю больше слюны. Бурлю ею,

проталкиваю между зубами. Глотаю.

Он ухмыляется.

— Доктор Астерхольдер. Вот кого ты знаешь.

Разговор жалит туда, где болит. Я вспоминаю

вещи и ночь, когда он снял рубашку и показал, что

было написано на его коже. Как странно горели глаза

мужчины. Это был мой беглый взгляд в кроличью

нору. Другой Айзек, как и другая мать в «Коралине»

(Прим. пер.: страна кошмаров, героиня мультфильма

ужасов про похищенных детей). У него тридцать три

кусочка. Он довольно хорош.

— Может быть, поэтому ты здесь, — добавляет

Айзек, не поднимая глаз. — Потому что была

откровенной.

Я немного подождала, прежде чем говорю:

— Что ты имеешь в виду?

Пятьдесят.

— Я видел шумиху вокруг книги. Помню, что

ходил по больнице и видел людей, читающих её в

залах

ожидания. Даже видел как-то женщину,

чи т а ющую книгу в продуктовом магазине. Она

одновременно толкала тележку и читала, будто не

могла оторваться. Я гордился тобой.

Не знаю, что чувствую по поводу того, что он

гордится мной. Мужчина меня едва знает. Ощущается

как снисхождение, но это не так. На самом деле

Айзек не снисходительный парень. Он в равной

степени скромный и немного стеснительный, чтобы

получать похвалы. Я видела его в больнице. Как

только кто-нибудь начинал говорить хорошие вещи о

нём, доктор отводил взгляд и искал пути для бегства.

Айзек в любую секунду готов убежать без оглядки.

Шестьдесят два кусочка.

— Так как это привело меня сюда?

— Тридцать минут, — объявляет он.

— Что?

— Прошло тридцать минут. Время выпить.

Он встаёт и открывает шкаф, где мы держим

спиртное. Мы продолжаем находить с прятанные

бутылки. Ром был в вакуумном пакете в мешке с

рисом.

— Виски или ром?

— Ром, — отвечаю я. — Я устала от виски.

Он достаёт две чистые кофейные кружки и

наливает наши порции. Я выпиваю, прежде чем

Айзек поднимает свою кружку. Чмокаю губами, пока

жидкость катится вниз по горлу. По крайней мере,

это не дешёвый товар.

— Ну? — требую я. — Как это привело меня

сюда?

— Я не знаю, — наконец говорит он. Айзек

находит деталь, которую искал, и присоединяет е ё к

уху оленя. — Но было бы глупо думать, что это не

один из поклонников. Или ещё один вариант.

Его голос понижается, и я знаю, о чём он

думает.

— Не думаю, что это был он, — спешу ответить

я. Наливаю себе стопку вне очереди.

Я не так уж привычна к алкоголю, и ничего

сегодня не ела. Моя голова немного кружится, пока

алкоголь проникает в горло. Я смотрю, как его

пальцы скользят над паззлом, находят нужный

элемент, вставляют на место, скользят, находят,

вставляют...

Сто деталей.

Я поднимаю свой первый кусочек, тот, который

с бульдогом.

— Ты знаешь, — говорит Айзек. — У моего

велосипеда никогда не вырастут крылья.

Ром обуздал мою кислую мину и ослабил

мышцы на лице. Я пытаюсь состроить на нём

какую-нибудь версию шока, и это смешит Айзека.

— Нет, я не предполагала, что они вырастут.

Только у птиц растут крылья. Мы просто остаёмся

барахтаться в болоте, как кучка эмоционально

неустойчивых пещерных людей.

— Нет, если у тебя есть кто-то, чтобы

поддерживать тебя.

Никто не хочет поддерживать кого -то, у кого

жизненные трудности. Как-то раз я читала об этом

книгу. Сплошная чушь о двух людях, которые

продолжали возвращаться друг к другу. Главный

герой говорит это девушке, которую продолжает

отпускать. Мне пришлось бросить ту книгу. Никто не

хочет поддерживать кого -то, у кого жизненные

трудности.

Это понятие, которым умные авторы

к о р м я т своих

читателей.

Медленный

яд; вы

заставляете их поверить, что это реально, что

побуждает их возвращаться снова и снова. Любовь —

это кокаин. И я знаю это, потому что у меня был

краткий и увлекательный опыт отношений с

провалом, которое заглушило на некоторое время

мою потребность в самоистязании посредством

полосования кожи ножом. А затем, в один

прекрасный день, я очнулась и решила, что была

жалкой — когда решила, что всасывание наркотика

через нос поможет избавиться от проблем с матерью.

В итоге я предпочла ему кровопускание. Вот так я

начала резать свою кожу. В любом случае... любовь и

кокс. Последствия от обоих слишком дорогие: ты

определённо наслаждаешься, когда на вершине, но

если катишься вниз, т о сожалеешь о каждом часе,

к о т о р ы й потратил, упиваясь чем-то настолько

опасным.

Но

ты

срываешься

снова. Всегда

срываешься. Если вы, не я. В моём случае я заперлась

и писала рассказы об этом. Ю-ху. Ю, мать его, ху.

— Люди не созданы для того, чтобы нести

чужие тяготы. Мы едва можем нести собственные. —

Даже когда говорю это, то не совсем верю. Я видела,

как Айзек делает то, что большинство не стало бы.

Но это просто Айзек.

— Может быть, принимая чужие, мы делаем

наши тяготы более сносными, — отвечает он.

Мы встречаемся взглядами. Я первая отвожу свой.

Что я могу сказать по этому поводу? Это романтично

и глупо, и у меня нет сердца, чтобы спорить. Было бы

легче, если бы кто-то разбил сердце Айзека

Астерхольдера.

Одержимость

любовью

была

настолько сильной, что от неё было чертовски

сложно избавиться. «Как рак », — думаю я. Просто,

когда вы думаете, что одолели его, он возвращается.

Мы выпиваем ещё, прежде чем я водружаю

последнюю часть паззла на место. Это часть с Уолдо,

из-под моей чашки кофе. Айзек закончил только

половину. Его рот открывается, когда он это видит.

— Что? — спрашиваю я. — Я дала тебе хорошее

преимущество на старте. — Встаю, чтобы принять

душ.

— Ты спец, — кричит он мне в след. — Это не

честно!

Я не ненавижу Айзека. Даже не немного.

Дни тают. Они сливаются друг с другом, пока я

не могу вспомнить, как долго мы здесь, или когда

должно быть утро или вечер. Солнце никогда, мать

его, не перестаёт светить. Айзек никогда, чёрт

возьми, не перестаёт ходить туда -сюда. Я лежу

неподвижно и жду.

И вот оно приходит. Несмотря на все

отрицания, мой онемевший мозг всё осознал. Тепло

— это слово, которое становилось всё менее

знакомым.

В

последнее

время

Айзек

более

обеспокоен генератором. Он считает, как долго мы

здесь.

— Топливо вот-вот закончится. Не знаю,

почему этого ещё не произошло...

Мы выключили обогрев и используем дрова из шкафа

внизу. Но теперь у нас заканчиваются дрова. Айзек

ограничил нас четырьмя брусками в день. Топливо в

генераторе может иссякнуть в любой день. Айзек

боится, что мы не сможем получить воду из крана без

энергии.

— Мы можем сжечь вещи в доме ради тепла, —

говорит он мне. — Но как только останемся без

воды, мы умрём.

Мои руки и ноги ледяные, нос тоже ледяной; но

мозг всё равно что-то обдумывает в эту минуту. Я

вжимаюсь лицом в подушку и отгоняю эти мысли

подальше. Мой мозг иногда как неуправляемый

кубик-рубик. Он перекручивается, пока не находит

решение. Я могу понять любой фильм, любую книгу

в течение пяти минут после начала. Это почти

болезненно. Жду, пока это пройдёт, кручение. Мой

ум может увидеть картину, которую ищет Айзек. В то

время как он, как обычно, ходит по кухне, я встаю и

сажусь на пол перед угасающим огнём. Дерево

жёсткое под моими ногами, но оно поглощает тепло,

и по мне лучше быть в тепле и испытывать

неудобство, чем быть в холоде, но с комфортом. Я

пытаюсь отвлечься от мыслей, но они стойкие.

Сенна! Сенна! Сенна! Мои мысли звучат как Юл

Бриннер. Не женский голос, не мой, голос Юла

Бриннера ( Прим. ред.: при рождении

Юлий

Борисович Бринер — американский актёр театра и

кино

русского

происхождения

с

швейцарско-бурятскими

корнями).

Из «Десяти

заповедей».

— Заткнись, Юл, — шепчу я.

Но он не затыкается. И не удивительно, что я не

замечала этого раньше. Правда более запутанная, чем

я. Если я права, мы будем дома в ближайшее время,

Айзек со своей семьёй, я со своей. Хихикаю. Если я

права, то дверь откроется, и мы сможем добраться до

места, где есть помощь. Всё закончится. И это

хорошо, потому что у нас осталось около десяти

поленьев. Когда пальцы на ногах оттаивают, я встаю

и направляюсь вниз, чтобы рассказать ему.

Айзека нет на кухне. Я останавливаюсь на мгновение

у раковины, где он обычно находится, глядя в окно.

Кран протекает. Я смотрю на него минуту, прежде

чем отворачиваюсь. Виски, которое мы пили

несколько ночей назад, вс ё ещё на столешнице.

Откручиваю крышку и делаю глоток прямо из

бутылки. Губы обжигает. Интересно, делал ли Айзек

то же самое. Я вздрагиваю, облизываю губы, и делаю

ещё два глубоких глотка. Смело иду вверх по

лестнице, размахивая руками. Я узнала, что, если

двигать

всеми конечностями сразу, то можно

ненадолго прогнать холод.

Айзек в карусельной комнате. Я нахожу его, сидящим

на полу, уставившимся на одну из лошадей. Это

странно. Как правило, здесь моё место. Я скольжу

вниз по стене, пока не оказываюсь рядом с ним, и

вытягиваю ноги перед собой. Я уже ощущаю влияние

виски, который делает всё легче.

— День на карусели, — произношу я. — Давай

поговорим об этом.

Айзек поворачивает голову, чтобы посмотреть

на меня. Вместо того, чтобы избегать его глаз, я

удерживаю их. Взгляд доктора такой пронзительный.

Стальной.

— Я никому не рассказывала эту историю. И не

в состоянии понять, как о ней узнали. Вот почему эта

комната кажется совпадением, — говорю я.

Он не отвечает, так что я продолжаю:

— Ты рассказал кому-то, не так ли?

— Да.

Он лгал мне. Говорил, что не рассказывал ни

единой душе. Может быть, я тоже солгала. Не помню.

— Кому ты рассказал, Айзек?

Мы дышим в унисон, две пары бровей

сдвигаются.

— Моей жене.

Мне не нравится это слово. Оно заставляет

меня думать о фартуках с яблоками и оборками, и о

слепой, покорной любви.

Я

отвожу

взгляд. Смотрю

на

концы

лакированных

грив, которые украшают лошадей.

Одна лошадь чёрная, другая белая. У чёрной ноздри,

расширяющиеся как у скаковой лошади, её голова

отброшена в сторону, глаза выпучены от страха. Одна

нога

подогнута

вверх,

в

процессе

шага,

приговорённого к вечности стекловолокном. Из двух

лошадей она более впечатляющая: упёртая, сердитая.

Я расположена к ней. Главным образом потому, что

стрела пронзает её сердце.

— Кому рассказала она?

— Сенна, — отвечает он. — Никому. Кому ей

рассказывать?

Я вскакиваю на ноги и иду босиком к первой

лошади — чёрной. Исследую седло мизинцем. Оно

изготовлено из костей.

Я не в восторге от правды; вот почему

обманываю себя. И ищу кого-то, чтобы обвинить.

— Таким образом, это совпадение, как я и

сказала вначале. — Я сама не верю в это, но Айзек

утаивает что-то от меня.

— Нет, Сенна. Ты смотрела на лошадей, я имею

в виду, действительно смотрела на них? — я

поворачиваюсь к нему лицом.

— Я смотрю на них прямо сейчас! — почему я

кричу?

Айзек рывком приближается ко мне. Когда я не

смотрю на него, он хватает меня за плечи и

разворачивает, пока я снова не смотрю на чёрную

лошадь. Мужчина крепко удерживает меня.

— Замолчи и посмотри на неё, Сенна.

Меня передёргивает. Я смотрю, только чтобы

он снова не произнёс так моё имя. Вижу чёрную

лошадь, но новым взглядом: не упрямым, простым

взглядом старой Сенны. Я вижу всё. Я чувствую всё.

Дождь, музыка, лошадь, в стержне которой есть

трещина. Ощущаю запах грязи и сардин ... и ещё

что-то... кардамон и гвоздику. Я достаю это, достаю

из

памяти

так

быстро,

что

моё

дыхание

останавливается. Руки Айзека ослабевают на моих

плечах. Я разочарованна, он был тёплым. Я могу

убежать, но подворачиваю пальцы ног, пока не

чувствую как они захватывают ворс ковра, и остаюсь.

Я пришла сюда, чтобы решить одну из наших

проблем. Одну из многих наших проблем. Это те же

самые лошади. Именно те. Пробегаю взглядом по

трещине. Юл говорит что-то обо мне, подавляющей

воспоминания. Я смеюсь над ним. Подавлять мои

воспоминания. Это то, что сказала Сапфира Элгин.

Но он прав, не так ли? Я в тумане и половину

времени даже не осознаю этого.

— Дата, когда всё произошло, — тихо говорю я.

— Это то, что откроет дверь.

Воздух покалывает, когда он выбегает. Я слышу, как

Айзек перепрыгивает через две ступеньки за раз. Мне

даже не пришлось напоминать ему о дате. Это

вырезано в плоти наших воспоминаний. Жду с

закрытыми глазами, молясь, чтобы сработало,

молясь, чтобы не сработало. Он возвращается через

минуту. В этот раз гораздо медленнее. Шлёп, шлёп,

шлёп

вверх

по

лестнице. Чувствую, как он

останавливается в дверях, глядя на меня. Я могу

чувствовать его запах. Раньше я любила вдыхать

запах Айзека, спрятав лицо у его шеи. О, Боже, мне

так холодно.

— Сенна, — произносит он, — хочешь выйти

наружу?

Да. Конечно. Почему бы и нет?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: БОЛЬ И ВИНА

Было двадцать пятое декабря. Следовательно,

этот день наступал каждый год, и я чертовски

мечтала,

чтобы

этого

не

происходило.

Но

невозможно избавиться от Рождества. И, даже если

бы это было возможно, все люди в мире, полные

надежды, нашли бы новый день, чтобы праздновать, с

их дешёвой мишурой, тушками индеек и газонами,

украшенными всякой ерундой. И я была бы

вынуждена ненавидеть и этот день тоже. Индейка, в

любом случае, отвратительна. Каждый, у кого есть

вкусовые рецепторы, мог это подтвердить. На вкус

она как пот, и у неё текстура мокрой бумаги. Весь

этот праздник был фарсом; Иисус должен был

разделить его с Сантой. Единственное, что было хуже

всего — то, что Иисус должен был разделить Пасху с

кроликом. Это было просто жутко. Но, по крайней

мере, на Пасху подают ветчину.

Моей ежегодной традицией на Рождество было

вставать с туманом на пробежку вдоль озера

Вашингтон. Это помогало мне справиться. Не только

с Рождеством, но и с жизнью. Кроме того, бег был

одобрен психологами. Я не встречалась с ними

больше, но всё ещё бегала. Это был здоровый способ

выработать достаточно эндорфинов, чтобы мои

демоны оставались в своих клетках. А я то думала,

что для этого есть лекарства — но, неважно. Мне

нравилось бегать.

Этим рождественским утром мне не хотелось

бегать, как обычно, вдоль озера. Человек может

ненавидеть Рождество, но всё ещё чувствует

необходимость сделать что -то значительное в этот

день. Я хотела попасть в лес. Есть что-то в деревьях

размером с небоскрёбы, в их коре, одетой в мох, что

заставляло меня чувствовать себя полной надежды. Я

всегда считала, что если бы Бог существовал, мох был

бы его отпечатками пальцев. Около шести утра,

схватив айпод, я направилась к двери. Было ещё

темно, поэтому я не торопилась, идя по тропе, давая

солнцу время, чтобы подняться. Чтобы добраться до

тропы, я должна была прорваться через район

шаблонных домов под названием «Глен». Я

презирала «Глен». Я должна была проезжать мимо

него, чтобы добраться до дома, который находился на

вершине холма.

Я всматривалась в окна, проходя мимо домов, и

разглядывала рождественские огни и ёлки, задаваясь

вопросом, в состоянии ли я услышать детей с

тротуара, пока они открывали подарки.

Я делала

растяжку

за

пределами

леса,

поворачивая лицо к зимнему дождику. Это была моя

рутина;

я

делала

растяжку,

заставляя

себя

продолжать жить изо дня в день . Подтянула хвостик,

и позволила ногам начать бежать. Тропа ухабистая и

извилистая. Она граничила с окраинами «Глен», что

я находила ироничным. Тропа вся в ухабах,

созданных

временем

и

дождями,

кишела

выпирающими

корнями

деревьев

и

острыми

камнями. Требовалась концентрация в дневное

время, чтобы не вывихнуть лодыжку, проходя тут, что

являлось

причиной травм

для немногочисленных

бегунов. Не знаю, о чём думала, когда решила бегать

здесь в темноте. Я поняла, что должна была

придерживаться обычного бега трусцой вокруг озера.

Я должна была остаться дома. Я должна была сделать

что-нибудь, только не бегать там, в то утро, в то

время.

В 6:47 он изнасиловал меня.

Я знаю это, потому что за секунду до этого

почувствовала, как руки обхватили верхнюю часть

моего тела, вышибая дыхание из моих лёгких. Я

взглянула на часы и увидела время 6:46. Полагаю,

ему потребовалось тридцать секунд, чтобы затащить

меня вглубь от тропы, без толку болтающую ногами в

воздухе. Ещё тридцать секунд, чтобы бросить на

корневище и сорвать с меня одежду. Две секунды,

чтобы врезать по лицу. Только минута, чтобы

воспроизвести всю мою жизнь в окрашенной

насилием памяти. Он взял то, что хотел, и я не

кричала. Ни тогда, когда он схватил меня, и ни когда

ударил меня, и ни когда насиловал меня. Ни даже

после,

когда

моя

жизнь

была

безвозвратно

осквернена.

После я выбралась из леса. Мои штаны

наполовину спущены, и кровь стекала в глаза от

пореза на лбу. Я побежала, глядя через плечо, и

врезалась в другого бегуна, который только что

вышел из своего автомобиля. Он поймал меня, когда

я упала. Мне не нужно было ничего говорить,

поэтому тот сразу же достал телефон и позвонил в

полицию. Он открыл пассажирскую дверь своей

машины и помог мне сесть, затем включил

отопление на полную мощность. Достал старое

одеяло из багажника, сказав, что использует его для

кемпинга. Он о многом говорил в течении десять

минут, пока мы ждали полицию. Пытался успокоить

меня. Я действительно не слышала его, хотя звук

голоса был успокаивающим и твёрдым. Он обернул

одеяло вокруг моих плеч и спросил, хочу ли я воды. Я

не хотела, но кивнула. Он объявил, что откроет

заднюю дверь, чтобы достать воды. Рассказывал мне

обо всём, что собирался сделать, прежде чем сделать.

Я была доставлена в больницу в машине скорой

помощи. Там меня отвезли на каталке в отдельную

комнату, и санитар протянул мне больничный халат.

Медсестра пришла несколькими минутами позже.

Она выглядела затравленной и рассеянной, волосы

над ушами торчали клочьями.

— Мы собираемся использовать комплект

СУСН, мисс Ричардс, — сказала она, не глядя на

меня. Когда я спросила, что это значит, та ответила,

что это Комплект для Сбора Улик при Сексуальном

Нападении.

Моё унижение достигло высшей точки, когда

она раздвинула мои ноги. СУСН комплект лежал на

металлическом столе, который медсестра подкатила

к кровати. Я наблюдала, как она распаковыва ла его,

положив каждый предмет на поднос. Там было

несколько небольших коробок, предметные ст ёкла,

пластиковые пакеты, и два больших белых конверта,

в которые она убрала мою одежду. Меня начало

трясти, когда женщина достала небольшой синий

гребень, набор для ногтей и ватные тампоны. Вот

тогда я отвела глаза к потолку, сжимая их так крепко,

что смогла увидеть золотые звёзды на внутренней

стороне век. Пожалуйста, нет, Боже. Пожалуйста,

не надо. Я задавалась вопросом, помогают ли слова

«сексуальное нападение» не чувствовать себя

жертвами. Я ненавидела их. Ненавидела все слова,

которые использовали люди. Полицейский, который

привёз

меня

сюда,

шепнул

медсестре

слово

« изнасилование». Но мне они говорили сексуальное

нападение. Побочный продукт реальной ситуации.

На сбор доказательств потребовалось два часа.

Когда медсестра закончила, то сказала мне сесть.

Женщина протянула мне две белые таблетки в

небольшом бумажном стаканчике.

— От дискомфорта, — произнесла она.

Дискомфорт. Я повторила слово про себя, закидывая

таблетки на язык и запивая водой из бумажного

стаканчика, который она мне протягивала. Я была

слишком потрясена, чтобы обижаться. После того,

как медсестра закончила, зашла женщина офицер,

чтобы поговорить со мной о том, что произошло. Я

дала ей описание человека: крупный, около

тридцати, выше меня, но ниже чем полицейский, на

голове вязаная шапка, скрывающая его волосы,

которые, возможно, были коричневого цвета. Нет

татуировок, которые я могла видеть... нет шрамов.

Когда медсестра закончила, то спросила, хочу ли я

кому-нибудь позвонить. Я сказала: « Нет». Офицер

отвезёт меня домой. Я остановилась, когда увидела

человека у стойки медсестер. Бегун, тот, кто помог

мне, одетый в белый медицинский халат поверх

спортивных штанов и футболки, листал, как я

предположила, моё дело. Не то, чтобы он уже не

знал, что случилось со мной, но я всё равно не

хотела, чтобы врач прочитал это в моём деле.

— Мисс Ричардс, — сказал он. — Я доктор

Астерхольдер. Я был там когда...

— Я помню, — ответила я, прерывая его.

Он кивнул.

— Я сегодня не на дежурстве, — признался

врач. — Я пришёл, чтобы проверить Вас.

Проверить меня? Я гадала, что он видел, когда

смотрел

на

меня.

Женщину?

Осквернённую

женщину? Горе? Лицо, вызывающее сочувствие?

— Я понимаю, Вас надо отвести домой. Это

может сделать полиция, — он посмотрел на офицера

в униформе, который стоял в стороне. — Но я хотел

бы отвезти Вас, если всё в порядке?

Ничего не было в порядке. Но я также ничего не

говорила. Вместо этого я думала о том, откуда

мужчина точно знал, что делать и что говорить,

чтобы успокоить меня. Он был врачом; задним

числом всё это обретало смысл. Если у меня был

выбор, как возвращаться домой, то я выбрала не ехать

на заднем сидении полицейской машины.

Я кивнула.

Он посмотрел на полицейского, который,

казалось, был более чем счастлив передать меня.

Случай изнасилования на Рождество, который

напоминал, что в мире существовало зло, даже когда

следы Санта Клауса и его оленей ещё оставались в

небе?

Доктор

Астерхольдер

вывел

меня

через

боковую дверь на парковку для персонала. Он

предложил подъехать к фасаду здания, чтобы забрать

меня, но я твёрдо отказалась, покачав головой. Его

автомобиль был невзрачным. Скромный гибрид. Это

выглядело немного заносчиво. Мужчина открыл для

меня дверь, подождал, пока мои ноги не оказались

внутри... закрыл её... подошёл к своей стороне. Я

смотрела в окно на дождь. Я хотела извиниться, что

испортила его Рождество. Что меня изнасиловали.

Что он чувствовал, что ему надо отвести меня домой.

— Ваш адрес? — спросил он. Я оторвала взгляд

от дождя.

— Проспект Аткинсон 1226. — Его рука

зависла над GPS, прежде чем вернуться обратно к

рулю.

— Каменный дом? На холме, с лозами на

трубе?

Я кивнула. Мой дом был заметен со всего озера,

но он должен был жить достаточно близко, чтобы

знать о лозе.

— Я живу в этом районе, — сказал он, спустя

мгновение. — Красивый дом.

— Да, — ответила ему рассеянно. Вдруг я

почувствовала холод. Обняла себя руками, чтобы

скрыть мурашки, и мужчина усилил отопление без

моей просьбы. Я увидела семью, пересекавшую

автостоянку, каждого с охапкой подарков. Все

четверо были одеты в новогодние колпаки, от

малыша и до папаши с пивным пузом. Они выглядели

полными надежды.

— Почему Вы не со своей семьёй в Рождество?

— спросила я его.

Он выехал со стоянки и оказался на улице. Был

час дня Рождества, так что на этот раз не было

никакого движения.

— Я переехал сюда из Роли два месяца назад.

Моя семья осталась на востоке. Я не успел накопить

достаточно отпускных, чтобы поехать к ним. Плюс

штат в больнице сокращён на Рождество. Я должен

был выйти на смену сегодня позже.

Я снова отвернулась к окну.

Мы молчали в течение нескольких миль, и

тогда я сказала:

— Я не кричала... может, если бы я кричала…

— Вы были в лесу, и это было рождественское

утро. Там не было никого, кто мог бы услышать Вас.

— Но я могла бы попытаться. Почему я не

попыталась?

Доктор Астерхольдер посмотрел на меня. Мы

стояли на красном, поэтому он мог.

— Почему я не подъехал раньше? Всего десять

минут, и я мог бы спасти Вас...

Мой шок встряхнул меня. За минуту я стала

другой Сенной. Потрясённая, я сказала:

— Это не Ваша вина.

Свет стал зелёным, грузовик перед нами

тронулся вперёд. Перед тем как надавить на газ,

доктор Айзек Астерхольдер произнёс:

— И не Ваша.

Дорога от больницы до моего дома заняла

около десяти минут. Три светофора, короткий

участок скоростной трассы, и извилистый холм,

который

вызывал

даже

у

крепкой

машины

предродовые схватки. Шопен мягко игра л в

динамиках остальную часть пути, пока доктор в

молчании вёз меня домой. Обшивка его автомобиля

кремовая,

что успокаивало. Он припарковался у

моего дома и сразу же вышел, чтобы открыть мою

дверь. Мне пришлось напомнить себе как двигаться,

ходить, вставлять ключи в замок.

Это как

прикладывать сознательное усилие, управляя своими

конечностями

вне своего

тела:

кукловод

и

марионетка в одно и то же время. Или, может быть, я

не была в своём теле. Может быть, настоящая я до

сих пор бегала на той тропе, и та, что он схватил,

была другой частью. Может быть, можно было

оторваться от уродливых вещей, которые случились с

вами. Но даже когда я открыла дверь, то знала, что

это было не так. Я чувствовала слишком много

страха.

— Хотите, чтобы я проверил дом? — спросил

доктор Астерхольдер. Его глаза смотрели мимо меня

в прихожую. Я посмотрела на него, благодарная за

предложение, но также боялась впустить его. Со всем

уважением, доктор был человеком, который спас

меня, но я всё ещё смотрела на него так, будто он мог

напасть на меня в любую минуту. Мужчина,

казалось, почувствовал это. Я сама бросила взгляд в

темноту позади себя, и вдруг почувствовала себя

слишком напуганной даже для того, чтобы нажать на

выключатель. Что ждало меня там? Человек, который

меня изнасиловал?

— Я не хочу, причинять неудобства. — Он

шагнул назад, подальше от меня и дома. — Могу

оставить Вас здесь и уйти.

— Подождите, — сказала я. Мне было стыдно

з а свой голос, охрипший от паники. — Пожалуйста,

проверьте. — Мне было несказанно тяжело

произнести обращение за помощью. Он кивнул. Я

шагнула в сторону, чтобы позволить ему войти. Когда

вы позволяете кому-то войти в ваш дом, чтобы

проверить наличие в нём монстров, вы невольно

впускаете его в свою жизнь.

Я ждала на табурете в кухне, в то время как он

осматривал комнаты. Я слышала, как мужчина

движется от спальни до ванной, а затем в мой офис,

который находился над кухней. « Ты в шоке», —

сказала я себе. Доктор проверил каждое окно и

дверь. Когда он закончил, то вытащил карточку из

бумажника и положил её передо мной на

столешницу.

— Звоните мне в любое время, когда я

понадоблюсь. Мой дом находится в миле отсюда. Я

хотел бы навестить Вас завтра, если это возможно.

Я кивнула.

— Есть ли у Вас кто-то, кто может приехать?

Остаться с Вами сегодня вечером?

Я колебалась. Не хотела признаваться ему, что у

меня никого нет.

— Я буду в порядке, — ответила я.

Когда он ушёл, я придвинула диван к входной

двери и вклинила его между косяком и стеной. Это

было небольшим препятствием для кого-то, кто мог

вторгнуться ко мне, чем мои небольшие и не

эффективные кулаки, но это заставило меня

чувствовать себя лучше. Я разделась в прихожей,

сбросив лёгкие брюки и рубашку, которые медсестра

дала мне в больнице после того, как забрала мои

вещи в мешках для сбора улик. Голая, я отнесла их к

камину, бросив на пол рядом с собой, пока открывала

решётку и раскладывала поленья. Я зажгла огонь и

ждала, пока он не стал большим и прожорливым.

Тогда бросила в него вс ё и наблюдала, как сгорает

худший день в моей жизни.

Взяв губку и полупустую флягу отбеливателя в

ванной на нижнем этаже, я включила воду на самую

горячую температуру. Ванная наполнилась паром.

Когда зеркала запотели, и я не могла видеть себя, то

залезла в ванну и наблюдала, как моя кожа краснеет.

Я тёрла тело, пока кожа не стала кровоточить, а вода

вокруг моих ног не порозовела. Открутив крышку

отбеливателя, я подняла его над плечами и вылила на

себя. Я вскрикнула и должна была держать себя

прямо, пока делала это снова. Затем опустилась на

пол с широко расставленными коленями, и,

приподняв бёдра, влила его в своё тело. Они дали

мне

таблетку,

сказав,

что она

предотвратит

нежелательную беременность. « На всякий случай»,

— сказала медсестра. Но я хотел очистить всё, чего

он коснулся, каждую кл етку кожи. Мне необходимо

было убедиться, что на мне ничего не осталось от

него. Нагая, вышла на кухню и вытащила нож из

б л о к а , который был рядом с холодильником.

Остриём ножа я пробежалась вверх и вниз по

внутренней части предплечья, отслеживая свою

любимую вену. Слишком много окон; в мо ём доме

было слишкоммного путей для взлома. Что, если он

наблюдал за мной? Что, если знал, где я живу?

С этой последней мыслью я пронзила кожу и

сделала надрез около двух дюймов. Я смотрела на

ручеёк

крови,

струящийся

по

моей

руке,

загипнотизированная этим зрелищем. И тут раздался

звонок в дверь. Нож с грохотом упал на пол.

Я так испугалась, что не могла двигаться.

Звонок раздался снова. Схватив кухонное полотенце,

я прижала его к порезу на руке и посмотрела в

сторону двери. Если бы это был кто-то, кто хотел

причинить мне вред, то, вероятно, не звонил бы в

дверь. Из корзины для белья, которая находилась на

кухонном столе, я схватила чистые футболку и

джинсы. Они с трудом налезли на влажную кожу,

пока я второпях одевалась. Я взяла с собой нож. Мне

пришлось сдвинуть диван в сторону, чтобы добраться

до двери. Когда я посмотрела в глазок, мои руки

дрожали так сильно, что я едва могла держать нож.

Там я увидела доктора Астерхольдера в другой

одежде.

Я открыла засов и распахнула дверь настежь.

Шире, чем следовало бы женщине, испытавшей

такой день, как мой. Даже до того, как это

произошло со мной, я так не делала. Мы смотрели

друг на друга в течение тридцать секунд, прежде чем

он нашёл глазами кухонное полотенце, пропитанное

свежей кровью.

— Что ты наделала?

Я смотрела на него. Не могла ничего сказать,

к а к будто бы забыла, как это делается. Он схватил

меня за руку и сорвал ткань с раны. Именно тогда я

поняла, что доктор подумал, будто я пыталась себя

убить.

— Он не… он не на том месте, — произнесла я.

— Всё не так. — Доктор быстро моргал, когда

отводил взгляд от пореза

— Давай, — сказал он. — Давай приведём тебя

в подарок.

Я последовала за ним в кухню и скользнула на

табурет, не совсем понимая, что произошло.

Мужчина взял мою руку, в этот раз более нежно, и

перевернул её, отлепляя полотенце.

— Бинты? Антисептик?

— Наверху в ванной, под раковиной.

Он отправился разыскивать мою маленькую

аптечку и вернулся с ней через две минуты.

Я поняла, что всё ещё сжимала нож, когда

доктор осторожно разжал мои пальцы и опустил его

на столешницу.

Он не разговаривал, пока очищал и перевязывал

мою рану. Я наблюдала за работой его рук. Его

пальцы были ловкими и проворными.

— Нет необходимости накладывать швы, —

сказал мужчина. — Рана поверхностная. Но нужно

держать её в чистоте.

Его взгляд упал на кровоподтёки на открытых

участках кожи, оставленные губкой.

— Сенна, — сказал он. — Есть люди, группы

поддержки…

Я прервала его:

— Нет.

— Хорошо. — Кивнул он. Это напомнило мне о

том, каким образом мой психолог говаривал

« хорошо»,

будто

слово

было

проглочено

и

переварено, вместо того, чтобы быть сказанным. Так

или иначе, у него, казалось, оно звучало менее

снисходительно.

— Зачем ты здесь?

Он немного колебался, затем сказал:

— Ради тебя.

Я не поняла, что доктор имел в виду. Мои

мысли были так запутаны, порывисты. Я никак не

могла...

— Отправляйся в постель. Я буду спать прямо

там. — Он указал на диван, всё ещё примыкавший к

входной двери.

Я кивнула. « Ты в шоке», — сказала я себе

с н о ва . — « Ты позволила незнакомцу спать на

диване».

Я слишком устала, чтобы думать об этом. Я

поднялась

наверх

и

заперла

дверь

спальни,

по-прежнему не чувствуя себя в безопасности. Взяв

подушку и одеяло, я перенесла их в ванную, закрыв

дверь, и там легла на коврик. Я уснула сном

женщины, которая только что была изнасилована.

Я проснулась и начала смотреть в потолок.

Что-то было не так... что-то... но я не могла понять,

что именно. Тяжесть сдавила грудь. Состояние,

которое приходит, когда вы чувствуете страх, но не

можете точно указать пальцем почему испытываете

его. Пять минут, двадцать минут, две минуты, семь

минут, час. Понятия не имею, как долго так лежала,

глядя в потолок... не думая. Тогда я перевернулась на

бок и слова медсестры вернулись ко мне –

« дискомфорт». Да, я чувствовала дискомфорт.

Почему? Потому, что меня изнасиловали. Мой разум

ужаснулся. Как-то раз я видела, как соседский

мальчик сыпал соль на улитку. И в ужасе наблюдала,

как её маленькое тельце распадалось на тротуаре. Я с

плачем убежала домой и спросила у мамы, почему у

того, чем мы приправляем нашу еду, есть сила,

способная убить улитку. Она ответила, что соль

поглощает всю воду, из которой состоят их тела,

поэтому они, по существу, высыхают и погибают,

потому что не могут дышать. Вот как я себя ощущала.

Всё изменилось в один день. Я не хотела признавать,

но оно было здесь — между моих ног, в моей голове

... О, Боже, на моём диване. Вдруг я не смогла

дышать. Перевернулась, потянувшись за ингалятором

в тумбочке, и сбила лампу, стоящую на ней. Она

рухнула на пол, пока я пыталась сесть. И как вообще

я вернулась в свою кровать? Я уснула в ванной

комнате,

на

полу.

Через

секунду

доктор

Астерхольдер ворвался через дверь моей спальни. Он

посмотрел на лампу, затем снова на меня.

— Где он? — рявкнул мужчина. Я указала в

необходимом направлении, и доктор в два шага

пересёк комнату. Я наблюдала, как он рывком

открывал ящик и рылся в нём, пока не нашёл то, что

нужно. Выхватила ингалятор из его рук, обхвати ла

ртом отверстие и через секунду почувствовала, как

«Албутерол » ( Прим. ред.: раствор для ингаляций от

астмы) заполнил мои лёгкие. Он подождал, пока я

не восстановила своё дыхание, чтобы поднять лампу.

Я была смущена. Не только из-за приступа астмы, но

и из-за ночи. Из-за того, что позволила ему остаться.

— С тобой всё в порядке?

Я кивнула, не глядя на него.

— От астмы?

«Да». Будто почувствовав мой дискомфорт,

доктор вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

Она с трудом вернулась на место, как будто вылетела

из петель. Я заперла дверь ночью, и ему удалось

попасть сюда только при помощи ж ёсткого толчка

плечом. От этого я почувствовала себя плохо.

Я снова приняла душ, на этот раз, отказавшись

от чистящей губки, а используя простое белое мыло с

выбитой на нём птичкой, деликатно втирая его в

кожу. Птица раздражала меня, поэтому я соскребла

её ногтём. Моя розовая кожа, ещё со свежими ранами

с прошлой ночи, покалывала под горячей водой. « Ты

в порядке, Сенна», — сказал я себе. — « Ты не

единственная, с кем это произошло». Я вытерлась,

осторожно

пропитывая

нежную

кожу,

и

остановилась, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Я

выглядела другой. Хотя не могла точно сказать, что

изменилось. Может быть, б ы л а более бездушной.

Когда я была ребёнком, моя мать сказала, что люди

теряют душу двумя способами: кто-то может

отобрать её у тебя, либо ты отдаёшь её добровольно.

« Ты мертва», — подумала я. Мои глаза

сказали, что это была правда. Я оделась, прикрывая

каждый дюйм тела одеждой. Напялила так много

слоёв, что кому-то придётся вырезать меня из неё,

чтобы добраться до тела. Потом я спустилась вниз,

вздрагивая от дискомфорта между ног. Я нашла

доктора на кухне, сидящим на табурете и читающим

газету. Он сварил кофе и пил его из моей любимой

чашки. Я даже не выписывала газет. Надеюсь, он

украл её у моих соседей, я их ненавидела.

— Привет, — сказал он, опуская чашку. —

Надеюсь, ты не возражаешь. — Доктор указал на

кофейник, и я покачала головой. Мужчина встал и

налил мне чашку. — Молоко? Сахар?

— Нет, — ответила ему. Я не хотела кофе, но

взяла его, когда он протянул. Айзек был осторожным

и старался не касаться меня, чтобы не оказаться

слишком близко. Я сделала небольшой глоток и

поставила чашку. Было странно. Как утром после

одноразового секса, когда никто не знает, где стоять ,

что говорить, и где их нижнее бельё.

— Что ты за врач?

— Хирург.

На этом мои вопросы закончились. Он встал и

понёс чашку к раковине. Я наблюдала, как мужчина

моет её и, перевернув, кладёт на сушилку.

— Я должен ехать в больницу.

Я смотрела на него, не уверенная, почему

доктор рассказывал мне об этом. Теперь мы были

командой? Он вернётся?

Мужчина вытащил ещё одну визитку и положил

её на столешницу.

— Если я тебе понадоблюсь.

Я посмотрела на карточку, простую белую, с

печатными буквами, а затем обратно на его лицо.

— Не понадобишься.

Я провела остальную часть дня на заднем

крыльце, глядя на озеро Вашингтон. Выпила ту чашку

кофе, которую доктор Астерхольдер вручил мне,

прежде чем ушёл. Он давно перестал быть горячим,

но я сжала её между руками, будто пыталась

согреться. Это было действие, язык тела, которому я

научилась подражать. Сама преисподняя могла бы

развернуться передо мной, и я, вероятнее всего, не

почувствовала бы этого.

У меня не было мыслей. Я видела вещи глазами,

и мой мозг обрабатывал цвета и формы, не прививая

им чувства: вода, лодки, небо и деревья, пухлые

гагары, скользящие над водой. Мои глаза осмотрели

всё, от озера до моего двора. Тяжесть в груди

продолжала

давить.

Я

игнорировала

её.

В

Вашингтоне солнце садилось рано, в четыре

тридцать было уже темно, и не на что было смотреть,

лишь на отблески крошечных огней из домов около

воды. Рождественские огни, которые снимут в

ближайшее время. Мои глаза болели. Я услышала

звонок в дверь, но не смогла встать и ответить. В

конце концов, они уйдут, ведь так обычно и бывает.

Они всегда так делали.

Я

почувствовала

давление

на

плечах.

Посмотрела вниз и увидела руки, сжимающие меня.

Руки, как если бы тело не было к ним привязано.

Лишь руки. Что-то оборвалось, и я начала кричать.

— Сенна! ... Сенна!

Я услышала голос. Это был глухой звук, будто

кто-то говорил с набитым сыром ртом. Моя голова

откинулась назад, и вдруг я поняла, что кто-т о меня

трясёт.

Я видела его лицо. Он коснулся пальцем пульса

на моей шее.

— Я здесь. Почувствуй меня. Посмотри на

меня. — Доктор схватил руками моё лицо, заставляя

смотреть на него.

— Тише... тише, — произнёс он. — Ты в

безопасности. Я держу тебя.

Мне захотелось смеяться, но я была слишком

занята, пока кричала. Кто сейчас в безопасности?

Никто. Существует слишком много плохого,

слишком много зла в мире, из-за которого нам

никогда не быть в безопасности.

Он боролся со мной для того, что должно быть

было объятием. Обхватил руками моё тело, а лицо

было прижато к его плечу. Пять лет, десять лет, год,

семь, как много времени прошло с тех пор, как меня

обнимали? Я не знала этого человека, но всё же

знала. Он врач. И помог мне. Айзек провёл ночь на

диване, чтобы не оставлять меня в одиночестве. И

взломал дверь моей спальни, чтобы найти мой

ингалятор.

Я слышала, как он успокаивал меня, словно

ребёнка. Я цеплялась за него, твёрдое тело в темноте.

Видела, как хваталась за него, пока он держал меня...

и испытывала чувство паники, неверие и онемение,

которые переплелись вместе в этой схватке. Я вопила

уродливым, гортанным звуком, словно раненый

зверь. Не знаю, как долго это длилось.

Он отнёс меня внутрь. Просто поднял на руки и

понёс через французские двери, нежно уложив на

диване. Я легла, свернувшись калачиком, подтягивая

колени к подбородку. Доктор накрыл меня одеялом и

развёл огонь, а затем исчез на кухне, и я слышала, как

мужчина двигался по ней. Когда он вернулся, то

усадил меня, протягивая кружку чего-то горячего.

— Чай, — произнёс он. У него было несколько

кусочков сыра и кусок домашнего хлеба на тарелке. Я

испекла хлеб в канун Рождества. До всего этого. Я

оттолкнула

тарелку,

но

взяла

чай. Мужчина

наблюдал, как я пью, сидя передо мной на корточках.

Чай был сладким. Айзек дождался, пока я закончу, и

взял чашку.

— Ты должна поесть.

Я покачала головой.

— Почему ты здесь? — мой голос был

хриплым, слишком много кричала. Белая прядь

висела перед глазами, я заправила её и посмотрела на

пламя.

— Ради тебя.

Не знаю, что он имел в виду. Чувствовал

ответственность, потому что нашёл меня? Я снова

легла, свернувшись калачиком.

Он сидел на полу перед диваном, на котором я

лежала, лицом к огню. Я закрыла глаза и заснула.

Когда я проснулась, он исчез. Села и осмотрела

комнату. Свет проникал через кухонное окно, и это

означало, что я проспала всю ночь. Я понятия не

имела, сколько было времени, когда доктор внёс

меня внутрь. Набросила на плечи одеяло и босиком

побрела на кухню. Разул ли он меня, когда нёс

внутрь? Не помню. Я, возможно, не была вовсе обута.

В кофейнике меня ждал свежий кофе, и чистая чашка

стояла рядом с ним. Я подняла чашку, и под ней

Айзек оставил ещё одну визитку. « Умно». Доктор

написал что-то внизу.

« Позвони мне, если тебе что-то понадобится.

Съешь что-нибудь».

Я смяла карточку в кулаке и бросила её в

раковину.

— Не понадобится, — произнесла вслух.

Открыла кран и позволила воде смыть его слова.

Я приняла душ. Оделась. Развела ещё один

огонь. Смотрела на него. Подбросила поленьев.

Смотрела на огонь. Около четырёх забрела в свой

кабинет и села за стол. Мой офис был самым

стерильным помещением в доме. Большинство

авторов заполняют своё творческое пространство

теплотой

и

цветом,

фотографиями,

которые

вдохновляют, креслами, которые позволяют им

думать.

Мой

кабинет

состоял

из

чёрного

лакированного стола в центре абсолютно белой

комнаты: белые стены, белый потолок, белая плитка.

Мне нужна пустота, чтобы думать, чистый белый

холст для рисования. Чёрный стол был якорем для

меня. В противном случае я бы просто парила среди

белизны. Вещи отвлекали меня. Или, может быть,

путали. Мне не нравилось жить в цвете. Так было не

всегда. Я научилась лучше выживать.

Я открыла МакБук ( Прим. ред.: представитель

семейства ноутбуков

от «Apple

») и уставилась на курсор. Час, десять минут, день...

Не уверена, как много прошло времени. В дверь

позвонили, выводя меня из оцепенения. Когда я

пришла сюда? Я почувствовала, как окоченела, когда

встала. Значит давно. Спустилась вниз по лестнице и

остановилась перед дверью. Каждое из моих

движений было роботизированным и вынужденным.

Я видела машину доктора Астерхольдера через

глазок: угольно чёрная, занимающая всю дальнюю

часть моей влажной, кирпичной дороги. Открыла

дверь, и он уставился на меня, будто это было

нормальным — находиться на моём пороге. В обеих

руках у него бумажные пакеты, до краев загруженные

продуктами. Айзек купил мне продукты.

— Почему ты здесь?

— Ради тебя. — Он шагнул мимо меня и прошёл на

кухню без моего разрешения. Я застыла на несколько

минут, глядя на его машину. Снаружи моросил

дождик, небо было покрыто густым туманом,

который окутывал деревья, словно саван. Когда я,

наконец, закрыла дверь, то дрожала.

— Доктор Астерхольдер, — сказал я, входя на кухню.

Мою кухню. Он распаковывал продукты на моей

столешнице: банка томатной пасты, коробки

ригатони, ярко-жёлтые бананы и прозрачные

упаковки свежих ягод.

— Айзек, — поправил он меня.

— Доктор Астерхольдер. Я ценю... Я... но…

— Ты ела сегодня?

Он выудил сырую визитную карточку из раковины и

держал её между двумя пальцами. Не зная, что

делать, я подошла к табурету и села. Не привыкла к

такого рода агрессии. Люди давали мне

пространство, оставляли меня в покое. Даже если я

просила их об обратном, что было крайне редко. Не

хотела быть ничьим проектом и, определённо, не

хотела жалости этого человека. Но на данный

момент у меня не было слов.

Я наблюдала, как он открывал бутылки и нарезал

продукты. Доктор достал телефон, положил его на

столешницу и спросил, не возражаю ли я. Когда я

покачала головой, Айзек включил его. Её голос был

хриплым. Она звучала по-старому и по-новому

одновременно, инновационно, классически.

Я спросила его, кто это, и он ответил:

— Джулия Стоун.

Это было литературное имя. Мне понравилось.

Он проиграл весь её альбом, бросая продукты в

кастрюлю, которую нашёл сам. В доме было темно,

кроме света на кухне, который освещал доктора. Всё

ощущалось необычно, как жизнь, которая мне не

принадлежала, но я с удовольствием наблюдала за

ней. Когда в последний раз я принимала гостей? С

тех пор, как купила этот дом, никогда. Это было три

года назад. Над раковиной было широкое окно,

которое простиралось во всю стену. Вся кухонная

техника была расположена на той же стене, поэтому

независимо от того, что вы делали, у вас был

панорамный вид на озеро. Иногда, когда я мыла

посуду, то так увлекалась происходящим снаружи,

что не чувствовала рук из-за воды, которая

становилась холодной, прежде чем осозна вала, что

стояла так в течение пятнадцати минут.

Я наблюдала, как он вглядывался в темноту,

пока возился у плиты. Позади него, как светлячки в

чернилах, плавали огни домов. Я отвела от него

глаза, и вместо этого тоже всматривалась в темноту.

Темнота утешала меня.

— Сенна? — я подскочила.

Айзек стоял рядом со мной. Он положил

салфетку и приборы передо мной, вместе с тарелкой,

полной

дымящейся

еды,

и

стакан

чего-то

газированного. Я даже не заметила.

— Содовая, — сказал доктор, когда увидел, на

что я смотрю. — Моя слабость.

— Я не голодна, — ответила ему, отодвигая

тарелку.

Он

придвинул

её

назад

и

постучал

указательным пальцем по столешнице.

— Ты не ела три дня.

— Какое тебе дело? — вышло жёстче, чем я

предполагала. Как всё, что я говорила и делала.

Я наблюдала за его лицом, ожидая лжи, но

Айзек только пожал плечами.

— Я тот, кто есть.

Я съела его суп. Затем он устроился поудобнее

на диване и заснул. В одежде. Я стояла на лестнице и

смотрела на него в течение длительного времени. Его

ноги в носках торчали из-под одеяла, которым

мужчина укрывался. В конце концов, я забралась в

свою постель. Протянула руку, прежде чем закрыла

глаза, и коснулась книги на тумбочке. Просто

обложка.

Айзек приходи л каждый вечер. Иногда раньше

трёх, иногда после девяти. Настораживало то, как

быстро человек мог с чем-то смириться, например, с

незнакомцем в своём доме, который спал здесь и

забрасывал зёрна кофе в вашу кофеварку. Когда

доктор начал покупать продукты и готовить, это

ощущалось так привычно. Как будто у меня

неожиданно появился сосед или родственник,

которого я не приглашала. Однако по ночам, когда

Айзек поздно возвращался, я ощущала тревогу, бродя

по коридорам в трёх парах носков, и не могла

находиться ни в одной комнате дольше нескольких

секунд, прежде чем перейти в следующую. Хуже

всего было то, что когда он приезжал, я сразу же

удалялась в свою спальню, чтобы спрятаться. Нельзя

было показывать облегчение, которое я испытывала,

когда видела огни его автомобиля через окна. Это

отдавало холодностью, но так я выживала. Хотела

спросить его, почему он задержался. Из-за операции?

Удалась ли она? Но я не решилась.

Каждое утро я просыпалась, чтобы найти одну

из визитных карточек на столешнице. Я перестала

выбрасывать их через несколько дней, позволяя им

накапливаться возле вазы с фруктами. Вазы, которая

всегда была заполнена фруктами, потому что Айзек

покупал и клал их там: красные и зелёные яблоки,

жёлтые груши, время от времени волосатые киви. Мы

мало

разговаривали.

Молчаливые

отношения,

которые вполне меня устраивали. Он кормил меня, и

я говорила «спасибо », а затем доктор отправлялся

спать на моём диване. Я начала задаваться вопросом,

насколько хорошо спала бы, если бы Айзек не

охранял дверь. И спала бы вообще. Диван был

слишком коротким, слишком коротким для его шести

футов, и был меньшим из двух, что были у меня.

Однажды, когда доктор был в больнице, я отвлеклась

от разглядывания огня, чтобы передвинуть диван

побольше перед дверью. Я оставила ему подушку

получше и плед потеплее.

Как-то

вечером доктор вернулся почти в

одиннадцать. Я уже решила, что он не придёт, думая,

что наши странные отношения, наконец, изжили

себя. Я поднималась по лестнице, когда услышала

тихий стук в дверь. Просто тук, тук, тук. Это мог

быть порыв ветра, настолько был слабым звук. Но,

благодаря моей надежде, я услышала его. Айзек не

смотрел на меня, когда я открыла дверь. Не хотел.

Или не мог. Он, казалось, обнаружил, что мои полы

очень интересные, а затем место чуть выше моего

левого плеча. У него были тёмные круги под глазами,

две полые луны, отороченные ресницами. Было

практически невозможно решить, кто выглядел хуже

— я в слоях одежды или Айзек с повисшими

плечами. Мы оба выглядели изрядно побитыми.

Я пыталась притвориться, что не наблюдаю за

ним, когда он зашёл в ванную и плеснул на лицо

холодной воды. Когда доктор вышел, две верхние

пуговицы рубашки были расстёгнуты и рукава

закатаны до локтей. Айзек никогда не приносил

сменную одежду. Мужчина спал в том, в чём был, и

уходил рано утром, по -видимому, чтобы попасть

домой и принять душ. Не знаю, где он жил, сколько

ему было лет, или какую медицинскую школу

окончил. Всё то, что можно узнать, задавая вопросы.

Я знала, ч т о он водил гибрид. Его лосьон после

бритья пах как чай масала ( Прим. пер.: «чай со

специями»

—

напиток

родом

с Индийского

субконтинента

, получаемый путём заваривания чая

со смесью индийских специй

и трав), пролитый на старую кожу. Три раза в

неделю Айзек покупал продукты. Всегда в бумажных

мешках; большая часть Вашингтона состоит из

людей, пытающихся спасти планету. Одна баночка

колы в день. Я всегда выбирала пластик, просто ради

вызова. Теперь в моей кладовой была куча бумажных

продуктовых сумок, все аккуратно сложены друг на

друга. По четвергам он начал прикатывать зелёный

мусорный бак к моей обочине. Я официально и не

добровольно стала частью зелёного культа людей. По

воскресеньям Айзек крал газету моего соседа. Это

единственное, что я действительно в нём любила.

Доктор открыл холодильник и заглянул внутрь,

одной рукой потирая шею.

— Здесь ничего нет, — сказал он. — Давай сходим

поужинать. — Не то, чего я ожидала.

Я сразу почувствовала, что не могу дышать. И

пятилась, пока пятки не упёрлись в лестницу. Я не

выходила из дома в течение двадцати двух дней. Я

боялась. Боялась, что ничего не будет как прежде,

боялась, что всё будет по-старому. Боялась этого

человека, которого не знала, и который говорил со

мной так фамильярно. Давай сходим поужинать.

Как будто мы делали это всё время. Он ничего не

знал. Не обо мне, по крайней мере.

— Не убегай, — произнёс он, подходя к месту, где

кухня соединялась с гостиной. — Ты не выходила из

дома три недели. Это всего лишь ужин.

— Убирайся, — ответила я, указывая на дверь. Он не

двигался.

— Я не позволю чему-нибудь случиться с тобой,

Сенна.

Тишина, которая последовала, была настолько

громкой, что я слышала, как капал кран, как бьётся

моё сердце, как сковывавший мои ноги страх

просачивался сквозь поры.

Тридцать секунд, две минуты, минута, пять. Не знаю,

как долго мы стояли в немом противостоянии. Он не

произносил моё имя с ночи, когда нашёл меня на

улице. Мы были двумя незнакомцами. Теперь, когда

доктор произнёс его, всё вдруг стало реальным. « Это

на самом деле происходит», — думала я. Всё это.

Но он добил.

— Мы пойдём к машине, — сказал Айзек. — Я

открою для тебя дверь, потому что это то, что я

всегда делаю. Мы поедем в замечательный греческий

ресторан. Там лучшие гирос ( Прим. ред.:

блюдо греческой кухни

, сходное с турецким донером (дёнер—кебабом

) или арабской шаурмой

. Разница в том, что в гирос с мясом и соусом

кладут картофель фри. В качестве соуса

используют томатный соус, соус «Дзадзики»

), который ты когда-либо пробовала, да и открыто

круглосуточно. Ты сможешь выбрать музыку в

машине. Я открою для тебя дверь, мы войдём внутрь

и займём столик у окна. Мы захотим, чтобы стол был

у окна, потому что через дорогу от ресторана

тренажёрный зал, который находится рядом с

пекарней. И мы захотим посчитать, сколько

покинувших тренажёрный зал остановятся купить

пончики после тренировки. Мы будем разговаривать,

или же сможем просто смотреть на пекарню. Всё,

что пожелаешь. Но ты должна покинуть дом, Сенна.

И я не собираюсь позволять чему-нибудь случиться с

тобой. Пожалуйста.

Меня трясло, когда он закончил. Так сильно, что я

должна была сесть на нижнюю ступеньку, мои ногти

вонзились в дерево. Это означало, что я

рассматривала его предложение. На самом деле я

думала о том, чтобы выйти из дома, желая

попробовать гирос... и смотреть на лавку по продаже

пончиков. Но не только из-за этого. В его голосе

что-то было. Доктор должен был так сделать. Когда я

подняла голову, Айзек Астерхольдер стоял на том же

месте. Ожидал.

— Хорошо, — ответила я. Это было не похоже на

меня, но всё изменилось. И если он был здесь ради

меня, я могла бы сделать это ради него. Но только в

этот раз.

Шёл дождь. Я любила прикрытие, которое давал

дождь. Он защищал от жестокости солнца.

Возрождал вещи к жизни, заставляя их процветать. Я

родилась в пустыне, где солнце и мой отец чуть не

убили меня. Я переехала в Вашингтон из-за дождя,

потому что он привносил в мою жизнь чувство, что

моё прошлое смывается. Я смотрела в окно, пока

Айзек не протянул мне iPod. Он был довольно

потрёпанный. Любимый.

Там был саундтрек из фильма «Волшебная страна».

Я нажала на «плей», и мы ехали без слов. Ни с наших

уст, ни из музыки.

В ресторане, который назывался «Олив», пахло

луком и бараниной. Мы сели у окна, как Айзек и

обещал, и заказали гирос. Ни один из нас не

произносил ни слова. Было вполне достаточно

просто быть среди живых. Мы наблюдали за людьми,

проходящими по тротуару через дорогу. За

посетителями тренажёрного зала и посетителями

пекарни, и, как он обещал, иногда это были одни и те

же люди. Пекарня назвалась «Дырка от бублика». На

вывеске был большой розовый матовый пончик со

стрелкой в центре. Также на ней был большой

мигающий синий знак, который гласил: « Открыто

24/7». Люди в городе не спали. Я должна жить здесь.

У некоторых людей воля была сильнее, чем у

других, они только с любовью смотрели в окно

«Дырки от бублика» и спешили к машинам. Их

автомобили были в основном гибридами. Как

правило, гибридные водители задирали нос при виде

того, что вредно для них. Но большинство из них не

могло устоять перед искушением. Казалось, это была

злая шутка, правда. Я насчитала двенадцать человек,

которые сопротивлялись вызову быть здоровыми, но

последовали за запахом сдобы и липкой глазури. Мне

больше нравились э ти люди, лицемеры. Я могла бы

быть одной из них.

Когда мы поели, Айзек достал кредитку из

бумажника.

— Нет, — произнесла я. — Позволь мне…

Он, казалось, готов был спорить. Некоторые

мужчины не любят кредитные карты женского пола.

Я окинула его жёстким взглядом, и примерно через

пять

секунд доктор засунул кошел ёк обратно в

задний карман брюк. Я протянула свою карточку, что

было проявлением силы, и выиграла. Ли б о Айзек

просто позволил мне это сделать. Так или иначе,

было хорошо проявить немного силы. Когда мужчина

увидел, что я смотрю на магазин пончиков через

улицу, то спросил, хочу ли я один из них. Я кивнула.

Айзек привёл меня в магазин и купил

полдюжины. Когда он протянул мне пакет, тот был

горячий... жирный. Мой рот наполнился слюной.

Я съела один, пока доктор вёз меня домой, и мы

слушали оставшуюся часть саундтрека « Волшебной

страны». Я даже не любила пончики, просто хотела

узнать, что заставляло этих людей превращаться в

лицемеров.

Когда мы заехали на мою подъездную дорожку,

я не была уверена, собирался ли он зайти или оставит

меня у двери. Сегодня правила изменились. Я

согласилась выйти куда -нибудь с ним. Как будто у

нас свидание или, по крайней мере, дружеская

встреча. Но когда я открыла дверь, Айзек последовал

за мной внутрь и закрыл засов. Я поднималась вверх

по лестнице, когда услышала его голос:

— Сегодня я потерял пациентку. — Я

остановилась на четвёртой ступеньке, но не

обернулась. А следовало бы. Что-то вроде этого

стоило того, чтобы обернуться. Его голос прозвучал

низко: — Ей было всего шестнадцать. Её сердце

остановилось на столе. Мы не смогли спасти её.

Моё сердце колотилось. Я сжала перила до

такой степени, что вены проступили на руках, и

думала, что дерево могло сломаться под давлением.

Ждала, что он скажет что-то ещё, и, когда

доктор ничего не сделал, я поднялась по оставшимся

ступенькам. И после того, как попала в свою

спальню, закрыла дверь и прислонилась к ней

спиной. Почти так же быстро я развернулась и

прижалась ухом к дереву. Не слышала никакого

движения. Я сделала семь шагов назад до тех пор,

пока не упёрлась ногами в кровать, широко раскрыла

руки и упала назад.

Когда мне было семь, мать бросила отца. Она

бросила и меня, но, в основном, оставила отца. И

сказала

мне об этом, прежде чем вынесла два

чемодана за дверь и забралась в такси. «Я должна

сделать это ради себя. Он медленно убивает меня. Я

не оставляю тебя, я ухожу от него» .

У меня никогда не было мужества спросить, почему

мать не забрала меня. Я наблюдала в окно гостиной,

как она уезжала, прижав руки к стеклу и безмолвно

умоляя

ОСТАНОВИТЬСЯ...

Прощальные

слова,

которые она мне сказала: « Ты будешь чувствовать

меня, падая назад». Мать поцеловала меня в губы и

ушла.

Я никогда не видела её снова. А всё время

пыталась понять, что она имела в виду. Моя мать

была писательницей, одной из малоизвестных

вычурных писак, которые окружали себя цветом и

звуком. В конце семидесятых она опубликовала два

романа, а затем вышла замуж за моего отца, который,

как утверждала мать, высасывал из неё всё

творчество. Иногда мне казалось, что я стала

писателем просто, чтобы она заметила меня. Как

следствие, я была очень хороша в этом. И не

чувствовала её, падая назад.

Я смотрела в потолок и задавалась вопросом,

как чувствует себя человек, держащий чью-то жизнь

в своих руках, а затем, смотрящий, как она ускользает

прочь. Как Айзек. И когда это я начала называть его

по имени? Я чувствовала, что проваливалась в сон, и

закрыла глаза, приветствуя его. И проснулась от

собственного крика.

Кто-то держал меня, я извивалась то влево, то

вправо, чтобы вырваться. Я закричала снова, и

почувствовала горячее дыхание на шее и лице. Треск,

и дверь спальни распахнулась. Слава Богу! Кто-то

здесь, чтобы помочь мне . И тогда я поняла, что была

одна, погружённая в остаток сна. Здесь никого не

было. Никто не нападал на меня. Айзек склонился

надо мной, произнося моё имя. Я слышала, как

кричу, и мне было так стыдно. Я закрыла глаза, но не

могла

остановиться. Не могла отделаться от

ощущения жестоких, безжалостных рук на своём

теле, разрывающих, давящих. Я закричала громче,

пока мой голос не отрастил ногти и не вонзил их в

горло.

— Сенна, — произнёс доктор, и не знаю, как я

услышала его сквозь шум, который создавала, — Я

собираюсь прикоснуться к тебе.

Я не сопротивлялась, когда Айзек залез в

постель позади меня, и вытянул ноги по обе стороны

от моих. Затем приподнял меня, пока я не присела,

прислоняясь спиной к его груди, и обернул руки

вокруг моего туловища. Мои руки были сжаты в

кулаки, пока я кричала. Единственный способ

справиться с болью — дви гат ься, поэтому я

раскачивалась взад и вперёд, и он двигался со мной.

Его руки были якорем, связью с реальностью, но я

всё ещё была наполовину во сне. Айзек назвал моё

имя:

— Сенна.

Звук его голоса и тон немного успокоили меня.

Голос Айзека былмедленным раскатом грома.

— Когда я был маленьким, у меня был красный

велосипед,

— произнёс он. Я должна была

прекратить кричать, чтобы услышать его. — Каждую

ночь, когда я шёл спать, я молил Бога, чтобы он дал

моему велосипеду крылья, чтобы утром я мог бы на

нём улететь. Каждое утро я выползал из постели и

бежал прямо в гараж, чтобы увидеть, ответил ли он

на мои молитвы. Этот велосипед до сих пор у меня.

Теперь уже больше ржавый, чем красный. Но я всё

ещё проверяю. Каждый день.

Я перестала раскачиваться.

Меня всё ещё трясло, но его руки, обхватившие

мою талию, уменьшили дрожь.

И я заснула в объятиях незнакомца. И не

боялась.

Айзек уверенно дышал. Он делал спокойные и

глубокие вдохи, а его выдохи напоминали тихие

вздохи. Хотела бы я уметь дышать так же. Но для

меня всё уже позади. Я слушала его очень долго, до

тех пор, пока не встало солнце, и его лучи не начали

пробиваться сквозь облака. Облака победили, в

Вашингтоне они всегда побеждают. Я по-прежнему

лежала в мужских объятиях, прижавшись к его груди,

к груди человека, которого не знала. Мне хотелось

размять мышцы, но я не шевелилась, потому что

лежать так было очень приятно. Его руки покоились

на моём животе. Я изучала их глазами, осмеливалась

двигать только ими. Они ничем не отличались от

обычных рук, но я знала, что двадцать семь костей в

каждой из них исключительны; окружены мышцами,

нервами, кожей и все вместе спасают человеческую

жизнь своей ловкостью и точностью. Руки могут

разрушать, но также они могут и восстанавливать.

Ру к и А й з е к а восстанавливали. В конце концов,

дыхание доктора стало легче, и я поняла, что он

проснулся. Казалось, мы выжидали, чтобы увидеть,

кто сделает первый шаг. Он убрал руки с моего тела,

а я отползла в сторону и слезла с кровати. Я не

смотрела на него пока шла в ванную. Умылась и

приняла две таблетки аспирина от головной боли.

Когда я вышла, он исчез. Я пересчитала визитки на

столешнице. Сегодня Айзек не оставил ни одной.

Этой ночью он не вернулся, и следующей тоже.

И следующей.

И следующей.

И следующей.

Кошмары мне больше не снились, но вовсе не

из-за отсутствия ужаса. Я боялась спать, поэтому и

н е спала. Все ночи я просиживала в кабинете, пила

кофе и размышляла о его красном велосипеде.

Единственным цветным пятном в комнате был

красный велосипеда Айзека. Тридцать первого

января позвонил отец. Я была на кухне, когда

телефон завибрировал на столе. В доме не было

стационарного телефона, только мобильный. Я, не

глядя на экран, ответила.

— Привет, Сенна. — У отца всегда был

особенный голос, гнусавость с акцентом, от которого

он пытался избавиться. Мой отец родился в Уэльсе и

переехал в Америку, когда ему было двадцать, но

европейский менталитет и акцент никуда не делись,

к тому же, папа одевался как ковбой. Это

с а м а я печальная картина, которую я когда -либо

видела.

— Как прошло Рождество?

Я сразу почувствовала холод.

— Хорошо. Как твоё?

Он начал подробный поминутный отчёт о том,

как провёл Рождество. В целом я была благодарна,

что мне не надо говорить. От е ц завершил свой

монолог, рассказывая о продвижении по службе, что

говорил каждый раз, когда мы разговаривали.

— Я думаю приехать повидаться с тобой,

Сенна. В ближайшее время. Билл сказал, что в этом

году я могу взять дополнительный отпуск на неделю,

потому что работаю в компании двадцать лет.

Я жила в Вашингтоне восемь лет, и он никогда

не приезжал ко мне в гости, ни разу.

— Было бы здорово. Слушай, пап, ко мне

должны прийти друзья. Я должна идти.

Мы попрощались, и я повесила трубку,

прислонившись лбом к стене. Это всё, что я

услышала от него до конца апреля, когда он позвонит

снова.

Телефон зазвонил во второй раз. Я уже было

решила не отвечать, но код номера был из

Вашингтона.

— Сенна Ричардс, это офис доктора Альберта

Монро.

Я ломала голову, пытаясь вспомнить врача и его

специальность, а затем, во второй раз за день, моя

кровь застыла в жилах.

— Пришли результаты вашей маммографии.

Доктор Монро хочет, чтобы вы заехали в клинику.

Следующим утром, когда я вышла из дома и шла

к машине, «Тойота гибрид» Айзека въехала на мою

подъездную

дорожку

в

форме

подковы.

Я

остановилась, чтобы посмотреть, как он выходит из

машины и надевает свою куртку. Он делал это

небрежно,

его

изящные

движения

прекрасно

смотрелись со стороны. Раньше Айзек никогда не

приезжал так рано. Поэтому я задалась вопросом, что

он делал, когда не работал по утрам. Доктор

направился ко мне и остановился ровно в двух шагах.

На нём был светло-голубой свитер из овечьей

шерсти, рукава которого были закатаны до локтей. Я

была потрясена, заметив виднеющиеся чернила

татуировки. Разве врачи делают себе татуировки?

— У меня запись к врачу, — сообщила я, обходя

его.

— Я врач.

Я была рада, что стою к нему спиной, пока

улыбалась.

— Да, знаю. В штате Вашингтон есть и другие.

Айзек откинул голову назад, будто его удивило,

что жертва, для которой он готовил еду, на самом

деле стойкая особа, которой чужда экспрессия.

Я

открыла

водительскую

дверь

своего

«Вольво», но он протянул руку к ключам.

— Я отвезу тебя.

Я опустила глаза на его руку и попыталась ещё

раз рассмотреть татуировки.

На его коже вытатуированы какие-то слова, я видела

лишь край тату. Я скользнула взглядом по рукаву

рубашки Айзека и перевела его к шее. Я не хотела

смотреть в глаза доктора, когда передавала ключи.

Врач, который любил слова. Представьте себе.

Мне стало любопытно. Что мог мужчина,

который

всю

ночь

держал в своих объятьях

кричавшую женщину, написать на своём теле? Я села

на пассажирское сиденье, и сказала Айзеку куда

ехать. Радио в моей машине настроено на станцию

классической музыки. Он сделал громче, чтобы

услышать, что играло, а затем уменьшил звук.

— Ты всегда слушаешь только музыку без слов?

— Да. Поверни здесь налево.

Он свернул за угол и окинул меня любопытным

взглядом.

— Почему?

— Чем проще, тем лучше. — Я откашлялась и

уставилась прямо перед собой. Мои слова прозвучали

так тупо. Я чувствовала, что он смотрел на меня так,

словно разрезал, как одного из своих пациентов. Не

хочу, чтобы меня разрезали.

— Твоя книга, — произнёс он. — Люди говорят

о ней. Она далеко не простая.

Я ничего не ответила.

— Тебе нужна простота, чтобы создавать

сложности, — произнёс он. — Я понял. Полагаю,

нагромождение информации может помешать твоему

таланту.

В точку.

Я пожала плечами.

— Приехали, — тихо сказала я. Айзек подъехал

к медицинскому комплексу и припарковался возле

главного входа.

— Я подожду тебя здесь.

Он не спрашивал, куда я иду и для чего мы

здесь. Просто припарковал машину там, где мог

видеть, как я вхожу и выхожу из здания, и ждал.

Мне это понравилось.

Доктор Монро онколог. В середине декабря я

обнаружила

уплотнение

в

правой

груди. И

прекратила беспокоиться о раке из -за другой острой

боли, появившейся у меня на тот момент. Я сидела в

приёмной, зажав руки между коленями, а на улице в

машине меня ждал странный мужчина. Все мои

мысли вертелись вокруг татуировок Айзека. Вокруг

тех слов, которые вытатуированы у него на руках, и

вокруг тех, которые вылетали из его рта. И я думала о

красном велосипеде в абсолютно белой комнате.

Рядом с окошком регистрации открылась дверь.

Медсестра назвала моё имя.

— Сенна Ричардс.

Я встала и пошла.

У меня рак молочной железы. Я могу

рассказать о том, что испытывала в тот момент,

когда доктор Монро подтвердил это. Слова, которые

он сказал мне после, должны были утешить,

успокоить; но суть в том, что у меня рак молочной

железы.

Я думала о красном велосипеде, пока шла к

машине. Не плакала. Не была шокирована. Просто

думала о красном велосипеде, который мог летать.

Не знаю, почему я ничего не чувствовала.

Может

быть,

человек

может

справиться

одновременно лишь с одной дозой душевного

истощения. Я скользнула на пассажирское сиденье.

Айзек

сменил радиостанцию, но переключил

обратно на классическую, прежде чем сдать назад.

Он не смотрел на меня до тех пор, пока мы не

подъехали к моему дому, где он открыл входную

дверь моими ключами. Только после этого доктор

посмотрел на меня, и мне захотелось провалиться

сквозь землю. Не знаю, какого цвета его глаза, не

хочу знать. Я протиснулась мимо него в прихожую и

остановилась. Не знала куда идти — на кухню? В

ванную?

В

кабинет?

Всё

казалось

глупым.

Бессмысленным.

Мне

хотелось

остаться

в

одиночестве. И в тоже время не хотел а оставаться

одной. Хотела умереть. И вместе с тем не хотела

умирать.

Я побрела к барному стулу, к тому, с которого

открывался прекрасный вид на озеро и села на него.

Айзек прошёл на кухню. Он начал варить кофе, а

затем остановился и посмотрел на меня.

— Не возражаешь, если я включу музыку? Со

словами?

Я покачала головой. У него глаза серого цвета.

Он включил плеер и положил телефон на хлебницу,

пока засыпал перемолотый кофе в фильтр.

В этот раз играло что-то более оптимистичное.

Песню исполнял мужской голос. Темп был настолько

необычным, что я нейтрализовала свою способность

ничего не чувствовать, и слушала.

— «Alt—J», — сказал Айзек, когда увидел, что

я слушала. — Песня называется «Breezeblocks»

(Прим. ред.: британская инди-рок группа, основанная

в 2007 году в городе Лидс. «Breezeblocks» — песня с

их дебютного альбома « An Awesome Wave

» , композиция была выпущена 18 мая, как второй

сингл с альбома).

Айзек посмотрел на меня.

— Необычно, правда? Я играл в группе. Получал

удовольствие от музыки.

— Но ты же врач. — Я поняла, насколько глупо

это прозвучало уже после того, как произнесла.

Вытянув локон седых волос, я дважды накрутила его

на палец, прямо до самых корней. Не распутывая,

облокотилась локтем о столешницу. Мой безопасный

оплот.

— Я не всегда был врачом, — ответил он,

вытаскивая две чашки из шкафчика. — Но когда стал

им, моя любовь к музыке никуда не делась... так же,

как и татуировки.

Я посмотрела на его предплечья, где они

выглядывали из-под рукавов. Я всё ещё разглядывала

их, когда он протянул мне кофе. Моему взгляду были

доступны лишь краешки букв.

Вручив мне кофе, Айзек начал готовить обед. У меня

не было аппетита, но я не смогла вспомнить, когда

ела в последний раз. Я нехотя слушала слова песни,

которую он включил. В последний раз, когда я

слушала такую музыку, группы милых мальчиков

заполонили все радиостанции своими слюнявыми

банальными песнями. Я подумывала спросить, кто

поёт, но он опередил меня:

— «Florence and the Machine» ( Прим. ред.:

британская группа, образованная в Лондоне, Англия,

в 2007 году и исполняющая инди-поп с элементами

блюза, музыки соул и готического рока ). Тебе

нравится?

— Ты зациклен на смерти.

— Я хирург, — ответил он, не отвлекаясь от

нарезки овощей.

Я покачала головой.

— Ты хирург, потому что зациклен на смерти.

Айзек ничего не сказал, но немного замешкался

перед тем, как порезать цукини, буквально на долю

секунды, но мои глаза замечали абсолютно всё.

— Как и все мы, не так ли? Мы поглощены

собственной

смертностью.

Некоторые

люди

правильно питаются и занимаются, чтобы продлить

свою жизнь, другие пьют и принимают наркотики,

бросая вызов судьбе, также есть те, кто плывёт по

течению, они пытаются игнорировать смерть в

целом, потому что боятся её.

— К какой группе относишься ты?

Он отложил нож и посмотрел на меня.

— Я был приверженцем всех трёх. А теперь я в

растерянности.

Правда. Когда в последний раз я слышала такую

суровую правду? Я долго наблюдала за ним, пока он

раскладывал еду на тарелки. Когда Айзек поставил

тарелку передо мной, я озвучила свою новость. Это

напомнило чих, непроизвольно вырвавшийся из

моего тела, и когда он случился, я почувствовала себя

неловко.

— У меня рак груди.

Айзек застыл. Двигались только глаза, взгляд

которых медленно встретился с моим взглядом. Мы

не двигались... одну... две... три... четыре секунды.

Будто он ждал кульминационного момента. Я

чувствовала необходимость сказать что-то ещё. Такое

со мной впервые.

— Ничего не чувствую. Даже страха. Ты

можешь

мне сказать,

какие

чувства

нужно

испытывать, Айзек?

Его кадык дёрнулся, он облизнул губы.

— Это эмоциональное оцепенение, — наконец,

ответил доктор. — Просто смирись.

И всё. Тем вечером мы не произнесли больше

ни слова.

На следующий день Айзек отвёз меня в

больницу. Я покидала дом всего лишь третий раз, но

при мысли о возвращении туда, меня тошнило. Мне

не хотелось есть яйца или пить кофе, которые он

поставил передо мной. Айзек не заставлял меня есть,

как сделало бы большинство, и не смотрел на меня с

тревогой, как большинство смотрело бы. Всё было по

существу, не хочешь, есть — не ешь. Когда диагноз

«рак» зависает над тобой как Дамоклов меч,

становится страшно. А так как мне итак уже было

страшно, то ситуация только усугубилась; один страх

смешался

с

другим

страхом.

Я

как

будто

унаследовала ракового гремлина. Я предполагала,

что он выглядит как мутант, как и мои гены. Он

зловещий. Скользкий. Не даёт спать по ночам, грызёт

внутренности, вынуждая разум испытывать страх,

который побеждает здравый смысл. Я не готова

вернуться в больницу. Ведь там я в последний раз

испытывала страх, но я должна была, потому что рак

пожирал моё тело.

Анализы и исследования начались около

полудня.

Сначала

я

проконсультировалась

с

доктором Акела, онкологом, с которой Айзек учился

в медицинской школе. Она полинезийка и так

поразительно красива, что у меня отвисла челюсть,

ко гд а женщина вошла. Её кожа источала запах

фруктов, и этот аромат напомнил мне о вазе на моём

столе, которую Айзек периодически пополнял. Я

выдохнула, чтобы избавиться от этого запаха и стала

дышать через рот. Она говорила о химиотерапии. Её

взгляд был участливым, и у меня сложилось

впечатление, что врач выбрала профессию онколога

потому, что её по-настоящему волнует эта болезнь.

Ненавижу людей, которых что-то волновало. Они

выпытывали, вынюхивали, и от этого я чувствовала

себя не такой человечной, потому что меня никто и

ничто не волновал.

После

доктора

Акела

я

встретилась

с

онкологом, ответственным за облучение, а затем с

пластическим хирургом, который убеждал меня

назначить встречу с психологом. Я видела Айзека

между каждым приёмом, каждым исследованием. Он

занимался своими осмотрами, но появлялся, чтобы

отвести меня к следующему пункту назначения. Это

было неловко. Хотя каждый раз, когда появлялся его

белый халат, я понемногу привыкала к нему. Как

будто распознавала его бренд — Супер Айзек. У него

каштановые волосы, глубоко посаженные глаза,

переносица широкая и немножко искривлённая, но

наиболее яркая часть его тела — плечи. Они

двигались первыми, а за ними следовала остальная

часть его тела.

У меня опухоль в правой груди. Вторая стадия

рака. Мне предстояло пройти операцию и облучение.

Айзек нашёл меня в кафетерии, где я

потягивала кофе и смотрела в окно. Он скользнул в

кресло напротив меня и наблюдал, как я гляжу на

дождь.

— Где твоя семья, Сенна?

Такой сложный вопрос.

— У меня отец в Техасе, но мы не близки.

— Друзья?

Я посмотрела на него. Он это серьёзно?

Мужчина оставался у меня дома каждую ночь этого

месяца, и мой телефон ни разу не звонил.

— У меня их нет. — Я не стала язвить в духе « А

сам не мог догадаться?».

Доктор Астерхольдер заёрзал на стуле, будто

ему стало некомфортно из-за этой темы, а затем,

подумав немного, сложил руки над крошками на

столе.

— Тебе необходима будет поддержка. Ты не

можешь сделать всё в одиночку.

— А что ты предлагаешь мне делать?

Импортировать семью?

Он продолжил, как будто не слышал меня:

— Возможно, тебе предстоит не одна операция.

Иногда, даже после облучения и химиотерапии, рак

возвращается...

— Я пройду двойную мастэктомию (Прим. пер.:

хирургическая операция по удалению молочной

железы). Он не вернётся.

Я описывала шок на лицах людей: шок, когда

они узнавали, что любимые предали их, шок, когда

обнаруживал и поддельную амнезию. Чёрт, я даже

написала о персонаже, на лице которого всегда было

выражение шока, даже когда у него не было на то

причин. Но я не могла сказать, что когда -либо

раньше видела истинное потрясение. И вот оно было

написано на лице Айзека Астерхольдера. Он сразу же

свёл брови вместе и бросился в бой.

— Сенна, ты не…

Я отмахнулась.

— Я должна. Нельзя жить каждый день в

страхе, зная, что, возможно, он вернётся. Это

единственный путь. — Айзек изучал моё лицо, и я

знала, он относился к тем людям, которые всегда

уважают чувства других людей. Через некоторое

время напряжение покинуло его плечи. Доктор

поднял руки со стола, и накрыл ими мои. Я видела

крошки, прилипшие к его коже. И сосредоточилась

на них, чтобы не отпрянуть. Он кивнул.

— Я могу пореко...

Я прервала его в третий раз, выдергивая руки

из-под его рук.

— Я хочу, чтобы ты меня оперировал.

Он откинулся назад, закинул руки за голову и

уставился на меня.

— Ты хирург—онколог. Я погуглила тебя.

— Почему ты просто не спросила?

— Потому что я этого не делаю. Задавать

вопросы — это удел развивающихся отношений.

Айзек склонил голову.

— Что не так с развивающимися отношениями?

— Когда тебя изнасиловали, и когда у тебя рак

груди, ты должна говорить людям об этом. А потом

они смотрят на тебя грустными глазами. Хотя на

самом деле видят не тебя, а твоё изнасилование или

твой рак груди. Пусть тогда на меня вообще не

смотрят, чем видят лишь то, что я делаю, или то, что

произошло со мной, а не то, кто я на самом деле.

Айзек долго молчал.

— А до того, как всё случилось с тобой?

Я взглянула на него. Может быть, слишком

яростно, но мне всё равно. Если этот человек решил

присутствовать в моей жизни, класть свои руки на

мои, спрашивать, почему у меня нет лучшего друга —

он получит это. Полную версию.

— Если Бог существует, — произнесла я, — то с

уверенностью скажу, что он меня ненавидит. Потому

что

моя

жизнь —

это

скопление

всего

отрицательного. Чем больше людей подпускаешь к

себе, тем больше плохого получаешь.

— Ну, допустим, — сказал Айзек. Его глаза

больше не расширены, в них нет шока. Он спокоен.

Это самая длинная речь, которую я когда -либо

говорила ему. Наверное, самая длинная речь,

ко т о р ую говорила кому-то за долгое время. Я

поднесла чашку ко рту и закрыла глаза.

— Ладно, — сказал он, наконец. — Я буду

делать операцию, но на одном условии.

— Каком?

— Ты обратишься к консультанту.

Я начала трясти головой до того, как слова

вылетели из его рта.

— Раньше я встречалась с психиатром. Это не

для меня.

— Я не говорю о принятии лекарств, —

отвечает Айзек. — Ты должна поговорить о том, что

произошло. Психотерапевт — это совсем другое.

— Мне не нужен мозгоправ, — произнесла я. —

Я в порядке. Справляюсь. — Идея консультирования

ужасала меня; все ваши сокровенные мысли

выставлялись в стеклянный ящик, чтобы быть

исследованными кем-то, кто потратил годы на

изучение как правильно судить мысли. Разве можно

считать это нормальным? Есть что-то извращённое в

процессе и в людях, которые решили выбрать эту

профессию.

Как

мужчина,

решивший

стать

гинекологом. Какой тебе от этого прок, урод?

Айзек наклонился вперёд, пока не оказался

чересчур близко к моему лицу, и я видела радужки

его глаз, чисто серые, без каких-либо пятен или

цветовых вариаций.

— У тебя посттравматический синдром. К тому

же, у тебя диагностировали рак молочной железы.

Ты. Не. В порядке, — он оттолкнулся от стола и

встал. Я открыла было рот, чтобы отрицать, но лишь

вздохнула, наблюдая, как его белый халат исчезает за

дверью кафетерия.

Он был не прав.

Мои глаза нашли шрам, оставшийся с той ночи,

когда я порезала себя. Он всё ещё розовый, кожа

вокруг него плотная и блестящая. Айзек ничего не

сказал, когда нашёл меня истекающей кровью, не

спросил, как и почему. Просто исправил это. Я

встала и отправилась за ним. Если кто-то будет

копаться в моей груди с помощью скальпеля, я бы

предпочла, чтобы это был человек, который появился

и всё исправил.

Когда я нашла его, Айзек стоял у главного входа

в больницу, руки в карманах. Он подождал, пока я не

подойду к нему, и мы, молча, пошли к машине. Мы

были достаточно далеко друг от друга, чтобы не

соприкасаться, но достаточно близко, что бы было

ясно, что мы вместе. Я осторожно скользнула на

переднее сиденье, сложила руки на коленях и

уставилась в окно, пока машина не очутилась на

моей подъездной дорожке. Я собиралась выйти — на

полпути между автомобилем и дорожкой — когда

доктор опустил руку мне на плечо. Мои брови

сошлись

вместе. Я почти чувствовала, как они

соприкасаются. Я знала, чего он хотел. Чтобы я

пообещала, что увижусь с психотерапевтом.

— Хорошо. — Я оказалась вне его досягаемости

и пошла к дому. Вставила ключ в замок, но руки

дрожали так сильно, что я не могла повернуть его.

Айзек подошёл ко мне сзади и положил свою руку на

мою. Его кожа показалась мне тёплой, будто он

просидел на солнце весь день. Слегка зачарованная, я

наблюдала,

как он использовал обе наши руки,

чтобы повернуть ключ. Когда дверь распахнулась, я

застыла на месте, спиной к нему.

— Сегодня вечером я собираюсь домой, —

произнёс он. Айзек был так близко, я чувствовала,

как его дыхание колышет кончики моих волос. — Ты

будешь в порядке?

Я кивнула.

— Позвони мне, если я тебе понадоблюсь.

Я снова кивнула.

Поднявшись по лестнице к себе в спальню, я

забралась в постель в одежде. Я так устала. Мне

хотелось спать, и я вс ё ещё могла ощущать его руку

на своей руке. Может быть, сегодня снов не будет.

Следующим утром пошёл снег. Внезапный

февральский снег покрыл деревья и крыши в моём

районе кремовой глазурью. Я бродила из комнаты в

комнату, останавлива лась у окон и рассматрива ла

открывающиеся из них виды. Около полудня я устала

смотреть в окна, почувствовала медленный приступ

головной боли, начинающийся у висков, и уговорила

себя выйти на улицу. Это будет полезно для тебя.

Тебе необходим свежий воздух. У дневного света

нет зубов. Мне хотелось прикоснуться к снегу,

подержать его в руке, пока он не начн ёт её обжигать.

Может быть, он мог бы очистить меня от последних

месяцев.

Я прошла мимо куртки, висевшей на вешалке, и

распахнула входную дверь. Холодный воздух ударил

по ногам и залез под мою футболку. Футболка — это

всё, во что я была одета. Ни свитеров, ни колготок

под трениками. Тонкая бежевая футболка висела

вокруг меня, как облинявшая кожа. Я босиком

ступила на снег. Когда я сделала несколько шагов

вперёд, из-под ног раздался звук, напоминающий

мягкий вздох. Мой отец сошёл бы с ума, если бы

увидел меня. Кричал б ы на меня, требуя, чтобы я

надела тапочки даже тогда, когда зимой я ходила по

кухонном полу босиком. Заметила свежие следы

шин, которые покрывали одну сторону моей

подъездной дорожки в форме подковы до того места,

где обычно парковался Айзек. Может, это был

почтальон. Я оглянулась через плечо, чтобы

посмотреть, не стоит ли посылка у меня на пороге.

Там не было ничего. Это был Айзек.

Он был здесь. Зачем?

Я подошла к середине проезжей части и

зачерпнула снег, сжимая его в ладони и осматриваясь

вокруг. И вот тогда я кое -что заметила. Лобовое

стекло моей машины было очищено от снега.

Машины, которую я никогда не ставила в гараж, хотя

сейчас стоило бы. Что-то было под щёткой

стеклоочистителя. Я несла горсть снега до машины и

остановилась лишь тогда, когда оказалась у двери со

стороны водителя. Любой желающий мог проехать

мимо моего дома и увидеть полураздетую женщину

со снежком в руке, рассматривающую заснеженный

«Вольво ». Под дворником был коричневый конверт.

Я выпустила из ладони снежок, и он приземлился

жёстким комком мне на ногу. Конверт был тонкий,

завёрнутый в продуктовый бумажный мешок. Я

повертела его в руках. Он написал что-то на нём

синим шрифтом. Буквы разбежались по бумаге

неряшливыми беззаботными линиями. Каракули

врача, которые вы можете встретить на медицинской

карте или рецепте. Я прищурилась, рассеянно

слизывая капли снега с руки.

«Слова». Вот что он написал.

Я несла конверт внутрь, вертя его в руке. На

одной стороне картона была прорезь. Я сунула палец

внутрь и вытащила диск. Он был чёрный. Обычный

диск, на который Айзек что-то записал.

Заинтересовавшись, я вставила диск в стерео систему

и нажала на «плэй» большим пальцем ноги, а сама

растянулась на полу.

Музыка. Я закрыл глаза.

Тяжёлые ударники, слова женщины... её голос

беспокоил меня. Эмоциональный, с каждым словом

переходящий от т ёплого воркования к более

жёсткому тембру. Мне это не понравилось. Слишком

неустойчивый, непредсказуемый голос. Биполярный,

я бы сказала. Я встала, чтобы выключить его. Если

это была попытка Айзека приобщить меня к своей

музыке, ему стоило попробовать что-то менее...

Слова. Они вдруг захватили меня и удерживали,

качали в воздухе; я могла пинаться и извиваться, но

была не в состоянии спрятаться от них. Я слушала,

глядя на огонь, а затем слушала с закрытыми

глазами. Когда диск закончился, я включила его и

снова слушала то, что он пытался донести.

Вытащив диск из проигрывателя, я засунула его

обратно в конверт. Мои руки дрожали. Я пошла на

кухню и затолкала его вглубь своего ящика,

отведённого для всякой ерунды, под каталог « Нюман

Маркус» ( Прим. ред.:

американский

элитный

универмаг,

в

котором

представлены

бренды

премиум-класса) и кучи квитанций, перевязанных

резинкой. Я была взволнована. Мои руки не могли

прекратить двигаться: я пропускала сквозь пальцы

пряди волос, залезала в карманы, теребила нижнюю

губу. Мне нужно очиститься, для чего я отправ илась

к себе в кабинет, чтобы впитать бесцветное

одиночество. Я лежала на полу и смотрела в потолок.

Обычно белый очищал меня и успокаивал, но сегодня

слова песни нашли меня. « Я напишу!» — подумала я,

встала и двинулась к своему столу. Но, даже когда

пустой документ Word предстал передо мной —

чистый и белый, я не смогла выплеснуть на него

какие-либо мысли. Я сидела за столом и смотрела на

курсор. Он казался нетерпеливым, моргая и ожидая,

когда я найду слова. Единственные слова, что я

слышала, были слова из песни, которую Айзек

Астерхольдер оставил на лобовом стекле. Они

вторглись в моё белое пространство мышления, пока

я не захлопнула свой компьютер и не спустилась

вниз по лестнице к ящику. Выкопала картонный

конверт оттуда, куда е г о затолкала, и выбросила в

мусорную корзину.

Мне необходимо отвлечься. Осмотревшись кругом,

первое, что я увидела — холодильник. Сделала

бутерброд с хлебом и холодными закусками,

которыми Айзек продолжал заполнять мой отдел для

овощей, и съела его, сидя по-турецки на кухонном

столе. Вместе со всей его ерундой в стиле « спасти

землю с помощью гибридов и переработки» он был

фанатиком газировки. В моём холодильнике были

пять видов пожирающих желудок и кишащих сахаром

содовых. Я схватила красную банку и забралась на

стол. Выпила её всю, наблюдая, как падает снег.

Затем я выкопала диск из мусора. И слушала его

десять раз... двадцать? Я потеряла счёт.

Когда Айзек вошёл через дверь, где-то после

восьми, я сидела, завернувшись в одеяло перед огнем,

обхватив

руками

колени.

Мои

босые

ноги

пританцовывали в такт музыке. Он остановился как

вкопанный и смотрел на меня. Я не хотела смотреть

на него, поэтому просто продолжала пялиться на

огонь. Доктор прошёл на кухню. Я слышала, как

мужчина

убирал

остатки

беспорядка

от

приготовления бутерброда. Через некоторое время он

вернулся с двумя чашками и передал мне одну. Кофе.

— Ты ела сегодня. — Он сел на пол и

прислонился спиной к дивану. Айзек мог бы сесть на

диван, но сел на пол со мной. Со мной.

Я пожала плечами.

— Да.

Айзек продолжал смотреть на меня, и я

съёжилась

под

пристальным

взглядом

его

серебристых глаз. Затем до меня дошло, что он

сказал. Я не готовила себе с тех пор, как всё

случилось. Я бы умерла с голоду, если бы не Айзек.

Приготовление бутерброда – первый раз, когда я

приняла меры, чтобы выжить. Значение слова

казалось как тёмным, так и светлым.

Мы

сидели

в тишине

и

пили

наш

кофе,

прислушиваясь к словам, которые он мне оставил.

— Кто это? — мягко спросила я. Смиренно. —

Кто поёт?

— Её зовут Флоренс Уэлч ( Прим. ред.:

английская

исполнительница,

неизменная

солистка группы « Florence and the Machine»).

— А название песни? — я украдкой взглянула

на его лицо. Он слегка кивнул, поощряя меня

продолжить расспросы.

— « Landscape».

На языке у меня вертелась целая тысяча слов,

но я крепко держала их в горле. Я не очень хороша в

разговорах. Но хороша в письменной форме. Я играла

с углом одеяла. Просто спроси его, откуда он узнал.

Я зажмурилась. Это было так трудно. Айзек

взял мою кружку и встал, чтобы отнести на кухню.

Он был почти там, когда я крикнула:

— Айзек?

Он посмотрел на меня через плечо, его брови

взметнулись вверх.

— Спасибо... за кофе.

Он сжал губы и кивнул. Мы оба знали, что это

не то, что я собиралась сказать. Я положила голову

между коленями и слушала «Landscape».

Сапфира Элгин. Какого мозгоправа зовут

Сапфира?

Это

имя

больше

подходило

для

стриптизёрши. Со следами от уколов на руках и

жирными, чёрными корнями отросших на дюйм

тонких жёлтых волос. У доктора медицинских наук

Сапфиры Элгин гладкие руки цвета карамели.

Единственное украшение, которое можно увидеть на

ней — толстые золотые браслеты, расположившиеся

от запястья до середины предплечья. Этакое

классическое проявление богатства. Я наблюдала,

как она записывала что-то в своём блокноте.

Браслеты нежно бренчали, пока ручка царапала

бумагу. Я разделяла людей по одному из четыр ёх

чувств, которое они проявляли сильнее всего.

Сапфира Элгин подпадала под звук. Её офис тоже их

издавал. Слева от нас в камине потрескивал огонь и

поглощал поленья. За её левым плечом журчал

небольшой фонтан с миниатюрными камнями. А в

углу комнаты, за книжным шкафом из ореха и

шоколадными диванами, была большая латунная

клетка напротив окна. Пять разноцветных канареек

щебетали и прыгали с одного уровня на другой.

Доктор Элгин перевела взгляд от блокнота на меня и

что-то произнесла. Её губы были цвета свеклы, и я

вяло смотрела на них, пока она говорила.

— Простите. Что Вы сказали?