Фельдмаршал Репнин [Михаил Трофимович Петров] (fb2) читать онлайн

Фельдмаршал Репнин

Из энциклопедического словаря

Изд. Брокгауза и Ефрона

т. LII. СПб., 1892

Николай Васильевич РЕПНИН (1734–1801), четырнадцати лот от роду участвовал в походе отца на Рейн, потом долго жил за границей и, по отзыву одного современника, получил «дельное немецкое воспитание». Участвовал в Семилетней войне (1756–1763). Пётр III отправил его послом в Берлин, где он пробыл до 1763 г. и хорошо изучил военное дело. В 1763 г. Екатерина II определила его директором сухопутного шляхетского корпуса, а через несколько месяцев отправила в Польшу полномочным министром с поручением провести депо диссидентов. Действуя почти один, без советников, но со значительной военной силой, Н. В. Репнин удачно защищал диссидентов, составлял дружественные России конфедерации и, наконец, добился утверждения договора 13 февраля 1768 г., обеспечивавшего свободу вероисповедания и гражданские права для всех диссидентов. Среди польских аристократов составился заговор против его жизни, и только Понятовский, своевременно известивший об этом, спас его от смерти. Во время первой турецкой войны Н. В. Репнин, командуя отдельным корпусом в Молдавии и Валахии, воспрепятствовал переправе через Прут 36-тысячного войска турок и татар (1770); затем отличился в сражениях при Ларге и Кагуле и овладел Измаилом и Килией. В 1771 г., получив команду над всеми войсками в Валахии, он разбил под Бухарестом 10-тысячное неприятельское войско. Несмотря на это, главнокомандующий русскими войсками поставил ему в вину занятие турками крепости Журжи. Оскорблённый Репнин спросил увольнение за границу, но в 1774 г. участвовал во взятии Силистрии и в заключении Кучук-Кайанарджийского мира. В 1775–76 гг. он был полномочным посланником в Турции, потом генерал-губернатором в Турленске и Орле. Во время войны за Баварское наследство Репнин с 30-тысячным войском вступил в Бреславль и на Тешенском конгрессе 1779 г. склонил Австрию к миру. В 1781 г. он был назначен псковским генерал-губернатором. Во время второй турецкой войны Репнину одержал победу над турками на Салче, овладел лагерем сераскира Гассан-паши, запер его в Измаиле и готовился уже взять эту крепость, но был остановлен Потёмкиным (1789). После отъезда в 1781 г. Потёмкина в Петербург главное командование над соединённой армией перешло к Репнину, и он вскоре одержал блестящую победу при Мачине над великим визирем, заставившую турок прекратить войну и подписать предварительные условия мира в Галаце (31 июля 1791 г.). В 1794 г. ему было поручено восстановить порядок в волновавшейся Литве, по усмирении которой он был сделан генерал-губернатором Виленским и Гродненским, состоя в то же время генерал-губернатором Эстляндским и Курляндским. Павел I в 1796 г. назначил Н. В. Репнина генерал-фельдмаршалом, командиром литовской дивизии и военным губернатором Риги, а в 1798 г. отправил в Берлин и Вену с поручением отвлечь Пруссию от дружественных сношений с Францией и пригласить Австрию к совместному действию против республики. Посольство это не имело успеха, вследствие чего Н. В. Репнин был уволен от службы и поселился в Москве. По отзыву современников, Н. В. Репнин был крайне высокомерен и горяч, но честен и щедр до расточительности. Он положил начало богатому собранию исторических документов князей Репниных.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1 РЕЙНСКИЙ ПОХОД

1

один из тёплых весенних дней 1748 года на большой дороге, что вела от Москвы на Варшаву и далее на запад, появились многочисленные войска с обозами — как пешие, так и конные. То отправлялся к берегам Рейна 30-тысячный корпус под предводительством знатного военачальника, имевшего перед Отечеством немало заслуг, генерал-фельдцейхмейстера^[1] князя Василия Аникитича Репнина. После того как прозвучал сигнал и полки стали вытягиваться в походный порядок, командующий со своим окружением, обгоняя движущиеся войска, проскакал с полверсты вперёд и остановился на пригорке, дабы учинить последний смотр вверенным ему вооружённым силам.

Авангард корпуса составляли конные полки — драгуны, уланы, — за ними шли пешие воины, потом тянулись обозы, а за обозами следовал ещё один драгунский полк, прикрывавший корпус с тыла.

Князь Репнин имел все основания быть довольным видом своих войск. Люди были обуты и одеты во всё новенькое — любо глядеть. А про воинскую выправку и говорить нечего: солдаты выглядели молодцевато. Настоящие богатыри! Князь был русским человеком, а какому русскому взбредёт в голову показывать себя перед иностранцами с плохой стороны? Нет уж, пусть вся Европа видит, что русский солдат тоже имеет цену, ничуть не меньшую, чем француз или немец.

Русские войска отправлялись вглубь Европы по указу её величества императрицы Елизаветы Петровны. Государыня понимала: большого выигрыша от такого похода Россия не получит, но не могла поступить иначе. Попросила австрийская императрица Мария Терезия, а ей она не могла отказать. Они уважительно относились друг к другу, а после того как благополучно царствовавший родитель Марии Карл VI неожиданно скончался и она объявила себя наследницей престола, эта дружба приобрела особое значение. В лице царствующей Марии Терезии Россия приобретала верную союзницу.

Между тем воцарение Марии Терезии удовлетворило далеко не все страны. Многие европейские государства, в частности Франция, Пруссия, Бавария, Саксония, Испания, Сардиния, предъявили новой правительнице династические претензии. Так на ровном месте возникла проблема «австрийского наследства», а когда в отношениях между государствами возникают мало-мальски серьёзные проблемы, то заинтересованные стороны начинают «бряцать оружием». И бывает, что «бряцанием» не ограничиваются и пускают оружие в ход. Именно так случилось и в споре за упомянутое наследство.

В отстаивании своих прав на целостность унаследованной ею империи Марию Терезию поддерживали Англия и Нидерланды, но сия поддержка оказалась недостаточной. На полях сражений положение складывалось явно не в пользу Вены. Пруссии удалось силой оружия присоединить к себе часть Силезии, до этого находившуюся под властью австрийцев. Успех сопутствовал и французской армии, нанёсшей австрийским войскам два крупных поражения. В этих условиях Марии Терезии ничего не оставалось, как обратиться за помощью к российскому двору. Её просьба была услышана, и вот уже отборное тридцатитысячное войско начало свой марш к берегам Рейна — туда, где вот уже несколько лет громыхали пушки и земля поливалась кровью противоборствовавших воинов. Что ждёт русских в тех далёких местах? Слава побед или горечь поражений? Трудно сказать… Хорошо, если противники Марии Терезии, увидев, какая большая сила идёт на помощь её войскам, подумали бы ещё раз, как им быть дальше, и, не подвергая свои армии риску, сели за стол мирных переговоров. Ежели дело пойдёт именно таким образом, тогда российским солдатам и офицерам не придётся проливать свою кровь и они смогут вернуться в Россию с великим почётом. Дай-то Бог!

…Когда мимо пригорка промаршировали все подразделения корпуса, князь Репнин приказал главным командирам, находившимся с ним на смотре, вернуться в свои полки, после чего свита его быстро распалась. С ним остались только два его адъютанта да ещё сын, княжич Николай, которому отец дозволил принять участие в походе в качестве волонтёра^[2], хотя ему было всего четырнадцать с небольшим. Николай был записан в лейб-гвардейский полк солдатом ещё в младенческие годы и за это время поднялся до сержантского чина. Отец был им доволен: красив лицом, ладен в плечах. Но не только это радовало старого князя. Он обнаруживал в сыне большой ум, редкие способности быстро обогащать себя знаниями. Вроде бы подросток ещё, а уже по всем наукам понятие имеет. Что до знаний иностранных языков, то во всём корпусе не найдёшь такого, кто бы мог с ним равняться. Четыре языка ему покорились — французский, немецкий, итальянский, польский. Не только свободно говорит на этих языках, но и бегло читает, пишет — одним словом, молодец.

В том, что он стал таким образованным, есть заслуга его покойной матери, царство ей небесное. Пока была жива, многому научила. Жаль, что рано умерла…

— Мы поедем с арьергардом? — спросил княжич отца.

— Нет, сын мой, мы поедем с отрядом охраны, и поедем не верхом, а в карете.

Князь приказал одному из адъютантов распорядиться подогнать экипаж на то место на дороге, против которого они стояли, и когда карета была подана, пропустил в неё сначала сына, а потом полез и сам, заметно отяжелевший, мешковатый.

В карете были разложены пуховые подушки. Тряски на кочках, которыми изобиловала дорога, почти не замечалось. Ехать в таких условиях — одно удовольствие.

— А не пересесть ли нам, сын мой, так, чтобы быть лицом к лицу? — предложил старый князь. — С тех пор, как ты приехал из Вены, я всё ещё не могу налюбоваться тобой. Да, ты заметно вырос, — продолжал он после того, как княжич пересел на предложенное ему место. — Подростком называть тебя уже язык не поворачивается, впору невесту искать.

Княжич, слегка смутившись, промолчал.

— Да-а, время летит… — задумчиво промолвил князь и надолго замолчал, не отводя взгляда от сына. Княжичу стало неуютно под его взглядом. Он плохо знал отца. Занятому военной службой князю некогда было заниматься воспитанием сына: после смерти матери он некоторое время находился под присмотром нанятых учителей, а последние полтора года прожил в Вене под опекой австрийского двора.

— В своём последнем письме, — снова заговорил князь, — принц Евгений писал мне, что своими способностями к наукам ты заставил полюбить себя всех австрийцев.

— Его высочество слишком преувеличивает мои способности, — скромно возразил сын. — Я имел некоторые успехи в изучении истории и философии. Только и всего.

— Но, наверное, ещё чему-то научился?

— Кроме истории и философии изучал шпажное дело, математику, географию.

— Я счастлив, что ты у меня такой образованный, — прочувственно сказал князь. — Рад, зело рад.

Он гордился сыном и хотел, чтобы тот это знал. У Василия Аникитича не было других детей, после смерти жены жил вдовцом, и княжич Николай был для него единственной «кровинкой» для продолжения знатного рода Репниных — рода, в своё время обласканного самим Петром Великим.

— У меня к тебе вопрос, — решил сменить тему разговора князь, — что тебе известно о городе Ахен?

— Не так уж много, — оживился княжич, довольный тем, что отец перестал, наконец, его нахваливать. — Мне известно только, что стоит он на живописном месте на стыке границ Пруссии и Нидерландов. Город известен своими целебными водами и так красив, что король Карл Великий, выбирая сие место для своей резиденции, предпочёл его другим городам… А почему вы им интересуетесь? — прервав свой рассказ, спросил он. — Ахен — конечный пункт нашего марша?

— По договорённости с нашими союзниками мы должны стать лагерем неподалёку от этого города.

— Нам уготовано мирное пребывание?

— Трудно сказать, что нас ожидает. Пока маршируем, пройдёт не одна неделя, а за это время положение может измениться. — Помедлив, князь продолжал: — У меня такое предчувствие, что воевать нам не придётся. Война и без того слишком затянулась. Как мне представляется, враждующие стороны устали от этой войны, и им не хватает только звонка, способного позвать их к столу для переговоров. Думается, прибытие на Рейн русского корпуса может послужить именно таким звонком. Противники Марии Терезии вряд ли отважатся продолжать войну, когда мы появимся в центре событий.

Слушая отца, княжич вдруг заметил, что лицо его покрылось мертвенной бледностью.

— Что с вами, батюшка, вы больны? — вскричал он, увидев, как отец со стоном сжал ладонью правый бок.

— Ничего страшного, — произнёс князь. — Со мной такое бывает. Проклятые колики под нижними рёбрами…

Княжич приказал ефрейтору остановиться.

— Может быть, доктора позвать? — предложил он отцу.

— Что доктор?! У доктора одно лечение — пускать кровь, а я от этого только слабею.

Болезненные колики у князя продолжались недолго, но они настолько испортили ему настроение, что он уже ни о чём больше не заговаривал с сыном, так и ехал молча до самого места ночлега.

2

Князь Василий Аникитич оказался прав в своём предвидении: стоило российскому воинскому корпусу прибыть к берегам Рейна, как противники Марии Терезии сразу же заговорили о необходимости заключения перемирия.

Довольно сражений, решили они, пора искать согласия за столом переговоров.

Переговоры между представителями враждовавших сторон начались в начале октября 1748 года и вскоре закончились подписанием в Ахене мирного договора. Представители государств, претендовавших на габсбургское наследство, от имени своих правительств признали наконец права на австрийский престол за старшей дочерью усопшего короля Карла VI Марией Терезией, но в то же время кое-что для себя выторговали. Ранее находившиеся под властью Вены итальянские герцогства Парма, Пьянченцо и Гуасталла отошли к Испании. Вене пришлось примириться и с захватом Пруссией большей части Силезии. Австрийские дипломаты долго не соглашались на эту уступку, надеясь на поддержку русских, но в конце концов сдались. Дело в том, что российский экспедиционный корпус, на который они так уповали, к этому времени оказался в сложном положении. Командующий корпусом генерал-фельдцейхмейстер князь Репнин, заболев ещё в начале похода, слёг в постель и больше с неё не поднимался. Австрийцы, не говоря уже о русских офицерах и солдатах, приуныли. Сила любого войска зависит прежде всего от того, кто им командует. Генерал-фельдцейхмейстер Репнин был признанным полководцем, в него верили и свои, и союзники. Не свали его коварная болезнь, он несомненно смог бы умело вмешаться в процесс переговоров и, опираясь на силу своего корпуса и союзных войск, заставить пруссаков отказаться от своих претензий на Силезию, которая им никогда не принадлежала. Но, увы, князь Репнин оказался совершенно беспомощным. В Ахене уже открыто поговаривали о его скорой смерти.

В палатку больного кроме врачей и слуг никого более не впускали, разве что молодого князя Николая. Старый князь каждый раз встречал сына таким внимательно-грустным взглядом, словно тот заслуживал большего утешения, чем он сам, измученный тяжкой болезнью. Обычно их встречи ограничивались ничего не значащими фразами. Но однажды, выждав длительную паузу, князь сказал:

— Мои дни сочтены, Николай, и ты должен быть готовым ко всему. Знаю, государыня тебя в сиротстве не оставит, не отвернётся. И всё же твоё будущее зависит от тебя самого. Надеюсь, не опозоришь наш знатный род, будешь служить Отечеству так же, как служили твой славный дед и твой отец. Ты меня понял, князь Николай?

— Можете, батюшка, не сомневаться в моих благородных устремлениях, всё буду делать так, как приказываете, — отвечал сын, изо всех сил стараясь казаться спокойным. — Но мне кажется странным, что вы затеяли сей разговор. Доктора говорят, вы скоро поправитесь, и впереди у нас ещё будет много времени для разговоров о моём будущем.

Старый князь нахмурился. Слова сына ему не понравились. Должно быть, он почувствовал в них фальшь, а такое в людях терпеть не мог.

— Я знаю себя лучше, чем доктора, — сказал он. — Я скоро умру, и ты должен с этим примириться. А теперь иди и помни, что я тебе сказал. Иди, иди, — повторил он, видя, что сын не спешит выполнять его приказ. — Я устал и хочу отдохнуть.

Ком в горле и слёзы в глазах Николай почувствовал только после того, как покинул больного отца. Он боялся разреветься: вокруг находились люди, а ему не хотелось, чтобы они увидели в нём слабого человека. Солдатам слёзы не к лицу. Он обязан был крепиться. К тому же причин для рыданий пока не было. Отец тяжело болен, но всё ещё может измениться. Бог милостив, авось пошлёт ему исцеление, и станет он по-прежнему сильным и здоровым…

После откровенного наставительного разговора с сыном князь Василий Аникитич прожил ещё с неделю. Он умер глубокой ночью в окружении священников, чинивших обряд соборования.

3

О заключении Ахенского мира и смерти командующего российским корпусом генерал-фельдцейхмейстера князя Репнина императрица Елизавета Петровна узнала из уст великого канцлера Бестужева-Рюмина^[3], явившегося к ней сразу же после своего разговора с курьером, доставившим из Ахена донесение о происшедших там важных событиях. По натуре человек скрытный, канцлер в этот раз открыто излучал свою радость по случаю признания Европой династических прав на австрийский престол за императрицей Марией Терезией, питающей симпатии к российскому двору.

— После заключения Ахенского мира, — говорил он, — союз с Веной станет ещё более прочным, а сие означает, что России будет легче отстаивать свои интересы в Европе… Елизавета Петровна слушала его речь с рассеянным видом. Чувствительная, добрая сердцем, она думала в эти минуты не столько о том, какой мир учинён в Ахене и какие выгоды будет иметь от него Российская империя, сколько о смерти князя Репнина. Она лично знала этого славного полководца, перед отправкой экспедиционного корпуса к берегам Рейна принимала его в своём кабинете, своею рукою перекрестила его, благословляя в далёкий путь. И вот теперь этого хорошего человека не стало. Жаль, очень жаль…

— Граф, — обратилась Елизавета Петровна к великому канцлеру, — у покойного князя Репнина, кажется, остался сын?

— Да, ваше величество, сын Николай. Теперь он круглый сирота.

— Сколько ему лет?

— Идёт пятнадцатый, на вид можно дать больше.

— Вы его знаете?

— Я имел удовольствие с ним беседовать после его возвращения из Вены, где он изучал науки. Зело способный юноша.

Императрица подумала немного:

— Я чувствую за собой долг позаботиться о судьбе сына покойного князя. Не могли бы вы, Алексей Петрович, стать его попечителем? Ему нужен сейчас именно такой наставник, как вы.

— Буду рад служить, ваше величество. К молодому князю буду относиться как к сыну родному, можете в том не сомневаться.

…Бестужев-Рюмин расстался с императрицей с таким чувством удовлетворения, словно ему удалось окончательно растопить лёд, с некоторых пор охлаждавший личные отношения между ними. Дело в том, что, приняв престол, Елизавета Петровна отказывалась жаловать его доверием, упорно не давала дороги во власть. Она не могла простить ему угодничества и пособничества Бирону и другим иностранным вельможам, которые при Анне Иоанновне^[4] и Анне Леопольдовне^[5] чувствовали себя полными хозяевами в стране. Для устройства своей карьеры хитрому царедворцу пришлось прибегнуть к самым изощрённым средствам, вплоть до использования в своих целях слабостей и ошибок придворных из близкого окружения её величества. На первых порах ему зело помог лейб-лекарь Лесток, в котором государыня души не чаяла, поскольку он был одним из наиболее активных участников дворцового переворота, позволившего ей овладеть российским троном. Именно он, Лесток, уговорил её величество назначить оказавшегося не у дел графа на должность начальника департамента почт. Кстати, за оказанную услугу Лесток ожидал от него вечной благодарности. Но этого не случилось. Получив от лейб-медика то, что ему было нужно, граф его попросту предал. Вскоре после получения высокой должности Бестужев-Рюмин представил двору письменные свидетельства, в которых Лесток изображался чуть ли не шпионом, работавшим в пользу правительства Франции. В результате его усилий Лесток лишился не только доверия августейшей покровительницы, но и должности придворного медика. Что до самого Бестужева-Рюмина, то на достигнутом он не остановился. Ступени служебной лестницы повели его дальше. Не стало Лестока, зато в окружении императрицы появились другие люди, которые исхлопотали для пронырливого чиновника место вице-канцлера, а потом пошли ещё дальше — предложили его кандидатуру на пост великого канцлера. Елизавета Петровна долго не соглашалась с таким представлением, а потом всё-таки уступила. А собственно, кого она могла ещё назначить на столь высокий пост, ежели не этого человека? Русские вельможи в большинстве своём были либо тупы, либо умны, но очень ленивы. А граф Бестужев-Рюмин был и умён, и зело трудолюбив: проводить дни в праздности он не любил.

Впрочем, согласившись назначить Бестужева-Рюмина великим канцлером, государыня по-прежнему держала его на определённом расстоянии, не впускала в своё близкое окружение. Бывало даже такое: чтобы сделать доклад о государственных делах, ему приходилось ждать дозволения на приём целыми неделями. Встреча по поводу заключения Ахенского мира и неожиданной смерти князя Репнина была первой, на которую государыня согласилась без промедления. Это обнадёживало, но ещё больше надежд на нормальные взаимоотношения с императрицей давала просьба её величества взять под своё покровительство ставшего сиротой молодого князя Николая Репнина. Это могло обернуться большими выгодами. Род Репниных всегда был близок двору. Но дело не только в этом. В своё время Репнины поддерживали хорошие отношения с венским двором, в частности с принцем Евгением, и этим в некоторых случаях тоже можно будет воспользоваться в интересах развития русско-австрийских отношений. Есть и другое соображение. Сделавшись наставником юного князя, можно будет привить ему взгляды на внутреннюю и внешнюю политику России, какие имеет он, граф Бестужев-Рюмин, и таким образом сделать его своим верным последователем.

Вернувшись от государыни в свою резиденцию, Бестужев-Рюмин тотчас принялся за письмо Николаю Репнину. Выразив ему своё соболезнование в связи с преждевременной кончиной его высоко почитавшегося родителя, он выразил готовность взять его под своё покровительство, на что уже получено согласие и благословение самой милостивейшей императрицы. Добавив к этому ещё несколько фраз относительно возможной скорой встречи в Петербурге, граф своими руками запечатал конверт, после чего вызвал секретаря и приказал ему отправить письмо адресату вместе с почтой военной коллегии, предназначенной для главной квартиры русского корпуса на Рейне.

Глава 2 ВЫБОР ДОРОГИ

1

Встреча юного князя Николая Репнина с великим канцлером, обязавшимся быть его покровителем, состоялась только в новом, 1749 году. После похорон отца осиротевший князь поселился в унаследованном им петербургском доме и продолжительное время жил безвыездно, избегая общения с людьми своего круга, всё ещё продолжавшими выражать ему свои соболезнования, от которых на душе становилось не легче, а тяжелее. Ему хватало общества одного камердинера Никанора, как бы заменившего ему отца: услужливого, немногословного. В отличие от дворовых он не был крепостным, в списке слуг числился особо под фамилией Мордвинов. Такую фамилию узаконил за ним ещё покойный дед Аникита Иванович, и это было связано с необычной историей.

Однажды дед охотился далеко за рязанскими лесами, где течёт река Мокша. Выслеживать зверей ему помогал охотник из тамошнего мордовского селения. Случилось так, что во время охоты Аникита Иванович неожиданно оказался перед самым носом вышедшего навстречу разъярённого зверя. Не миновать бы беде, не окажись рядом охотник-мордвин. Оттолкнув князя в сторону, он бесстрашно кинулся с рогатиной на поднявшегося на задние лапы могучего зверя. В помощь ему подоспели другие охотники. Медведь был убит, но и охотник получил смертельные раны. Он скончался часа через два после схватки, успев попросить князя позаботиться о судьбе его малолетнего сына, уже два года жившего без матери, а теперь остававшегося круглым сиротой… Так мордовский мальчишка Никанор оказался в числе слуг княжеской семьи. До этого знавший только свой родной язык, он быстро научился говорить и читать по-русски, а когда его с княжичем послали в Вену, то за полтора года пребывания в этом городе овладел и немецким языком. Словом, осиротевшему князю в эти трудные дни никто не был более нужен, чем он.

Что до великого канцлера Бестужева-Рюмина, то сближаться с ним юный Репнин пока не спешил. Он вообще сомневался в том, нужен ли ему такой покровитель. О канцлере распространялось немало худых слухов: и лукав, и злопамятен, и неблагодарен.

«Пока не позовёт сам, к нему не поеду», — говорил себе Репнин.

Встреча с канцлером всё же состоялась. Однажды к Репнину приехал бойкий чиновник с запиской, написанной рукою самого Алексея Петровича. Граф приглашал его к себе на обед к двум часам пополудни.

— Что прикажете ответить его сиятельству? — спросил чиновник.

— Скажите, буду, — сказал Репнин.

В городе праздновали Крещение, и молодому князю почему-то думалось, что в доме канцлера будет множество гостей. Но к своему удивлению, он увидел в гостиной, куда его привели, только одного человека. То был генерал-аншеф граф Апраксин, с которым Репнин ещё не был знаком лично, хотя много о нём слышал. Вид генерала прямо-таки поражал не столько множеством орденов и лент, сколько бриллиантовыми пуговицами на мундире, золотыми кольцами на пухлых изнеженных пальцах. Сам канцлер был одет куда скромнее.

— Прошу простить, что не смог явиться к вам раньше, — сказал Репнин канцлеру, отвечая на его приветствие. — Все эти дни мне было просто не до визитов.

— Это можно легко понять, — вмешался в разговор Апраксин. — Когда-то я испытывал то же самое. Мне не было и десяти лет, когда я лишился отца. Спасибо графу Петру Матвеевичу Апраксину. Это он дал мне доброе воспитание, и я стал тем, кем сейчас являюсь.

— Живете сейчас в одиночестве? — обратился к Репнину Бестужев-Рюмин.

— У меня прекрасный камердинер, он мне как отец…

— А чем занимаетесь?

— Пока ничем. Но я раздобыл в Ахене прусские и французские военные уставы. Собираюсь заняться их изучением.

— Ежели вас тянет к военным уставам, то это хорошо, — снова вмешался Апраксин. — Значит, пойдёте по той же дороге, что и я. Бог даст, тоже станете генералом, а может, и до фельдмаршала доскачите. Как повезёт.

Бестужев-Рюмин позвонил в колокольчик. В дверях тотчас явился слуга.

— К обеду всё накрыто?

— Так точно, ваше сиятельство.

— А что графиня?

— Её сиятельство изволили сказать, что у неё разболелась голова и она не сможет быть на приёме гостей.

Апраксин, сомневаясь в правдоподобности услышанного, многозначительно посмотрел на юного князя: мол, знаем мы эти штучки про головные боли… В высших кругах Петербурга супруга великого канцлера довольно часто становилась предметом салонных разговоров. Будучи чистокровной немкой, она вышла замуж за русского графа, отказавшись, однако, принимать православную веру. Она оставалась лютеранкой, регулярно посещала кирху, и её православный супруг с этим мирился. Больше того, он охотно помогал лютеранской кирхе, кстати, единственной в Петербурге, время от времени внося на её содержание значительные средства.

В просторной столовой, куда перешли гости вместе с хозяином, стол был накрыт по-праздничному. Слуги помогли господам поудобнее разместиться, после чего выстроились в ряд, готовые к исполнению любого приказания.

— Можете идти, — сказал им граф. — Я позову, когда понадобитесь. — И когда те ушли, уже обращаясь к гостям: — Не люблю, когда кто-то стоит за спиной и заглядывает в твою тарелку.

Обедая, они не прекращали беседы. Апраксин вспомнил, как покойная императрица Анна Иоанновна всемилостивейше возвела его в чин секунд-майора и как он потом поехал в армию фельдмаршала Миниха воевать Крым. Славные были времена! Жаль только, что не удалось тогда российской армии удержать за собой те полуденные места^[6], прогнать с берегов Чёрного моря татар и турок.

— Земли Северного Причерноморья от нас не уйдут, — убеждённо промолвил Алексей Петрович. — Мы непременно присоединим их к России, но прежде чем затевать войну на юге, надобно укрепить позиции империи нашей в Европе. А посему нам нужны сейчас не только генералы, но и образованные государственные мужи.

— Но мы и так в Европе хорошо стоим, — сказал Апраксин.

— Не совсем. Мы улучшили отношения с Веной и Англией и сим упрочили своё положение. Но мы не можем забывать о захватнических устремлениях Пруссии, о происках Франции, направленных на то, чтобы усилить своё влияние в Польше. Словом, всем нам, в том числе и дипломатам, предстоит ещё много работы.

После этой речи канцлера в разговоре наступил перерыв, и все занялись своими тарелками. Но потом хозяин стола заговорил снова, на этот раз обращаясь к одному Репнину:

— Недавно я имел беседу с австрийским послом: оказывается, ваше имя ему хорошо известно. Восхищался вашими способностями, говорил, что вы склонны к наукам, уже успели овладеть некоторыми европейскими языками. Это правда?

Молодой князь пожал плечами, затрудняясь с ответом.

— При хорошем знании иностранных языков, — продолжал граф, — можно сделать блестящую карьеру. Я имею в виду дипломатическую службу. Вы так не считаете, князь?

— Покойный отец завещал мне, чтобы я следовал примеру своих предков, — отвечал Репнин, — а предки мои были солдатами.

— Хороший ответ! — оживился Апраксин. — Правильное решение. Солдатское дело всегда должно стоять на первом месте. Вот я о себе скажу, — продолжал он. — Одно время служил я посланником в Персии, но ничего хорошего в той службе не нашёл. Скучная работа. Человеку нужна слава, а слава любит военных мужей, к ним она больше ластится. Все с этим согласны. А ты согласен, Алексей Петрович? — обратился он к Бестужеву-Рюмину.

Великий канцлер пропустил его вопрос мимо ушей. Помедлив, он снова обратился к Репнину:

— Вам никто не станет навязывать решения, какую карьеру следует избрать. Сами решите. Но в любом случае вам придётся ещё много учиться. Впрочем, об этом нам лучше поговорить в другой раз. Если сможете, на следующей неделе приезжайте ко мне на службу, я постараюсь найти время, чтобы обстоятельно поговорить о том, как жить вам дальше.

— Хорошо, Алексей Петрович, я приеду, — пообещал Репнин.

— А какой у вас воинский чин? — вдруг спросил Апраксин.

— Сержант гвардии.

— Для ваших лет это нормально.

— В военной коллегии готовится список участников Рейнского похода, заслуживших милостей государыни, — сообщил канцлер. — Насколько мне известно, в том списке значится и имя молодого князя. Так что в его послужном ранжире скоро может появиться что-то новое, — добавил он, загадочно улыбаясь.

Репнин оставался в гостях до самого вечера. Домой он вернулся довольным, полным надежд на скорые добрые перемены.

2

То, о чём говорил Бестужев-Рюмин, сбылось 11 мая 1749 года: указом императрицы Репнин был пожалован чином прапорщика. В связи с этим событием великий канцлер устроил у себя званый обед. Апраксина за столом на сей раз не было, зато были другие знаменитости: вице-канцлер граф Воронцов^[7], президент военной коллегии генерал-фельдмаршал князь Трубецкой^[8]. Присутствовала и сама хозяйка дома. Поскольку знания русского языка у графини ограничивались несколькими заученными фразами, позволявшими ей с горем пополам изъясняться со слугами, за столом звучала только немецкая речь. К удовольствию хозяйки было и то, что гости не говорили ни о политике, ни о делах военных. В общей беседе чаще всего всплывали различные мелкие истории, похожие на сплетни. Общий интерес вызвал только рассказ графа Воронцова, который побывал на свадьбе графа Петра Панина, женившегося на старшей дочери Алексея Даниловича Татищева. Вице-канцлер уверял, что невеста оказалась такой писаной красавицей, каких он давно уже не видывал.

— Кстати, — вдруг обратился Воронцов к Репнину, прервав рассказ, — когда Панин начинал воинскую службу, ему было столько же, сколько сейчас вам, — пятнадцать. А теперь — уже полковник. Храбрый воин. Участник двух войн.

— К сожалению, я его не знаю, — признался Репнин.

— Ну, а о его старшем брате Никите Ивановиче, наверное, наслышаны? Видный дипломат. Близок ко двору.

— К сожалению, и с ним не знаком.

— Князь Николай вообще мало кого знает, — сказал хозяин стола. — Он погружен в науки, и ему не до знакомств.

— В свет надо выходить, без этого нельзя, — вмешался в разговор Трубецкой. — На вашем месте, граф, — продолжал он, обращаясь к великому канцлеру, — я бы стал возить его на куртаги. Пора. По виду он настоящий жених. Где куртаги, там и знакомства.

— Возможно, но я как-то не думал об этом.

За молодого князя заступилась хозяйка:

— Не надо смущать юношу такими соблазнами. Он сам знает, как ему жить. Лучше вернёмся к рассказу о свадьбе: мне интересно знать подробности. Продолжайте, граф, — сказала она Воронцову.

Тот озадаченно пожал плечами:

— Что мне добавить к тому, что уже рассказал? Право, не знаю. Я уже говорил, что свадьба прошла с необыкновенной торжественностью и пышностью. К сказанному могу добавить только то, что на ней присутствовали самые видные люди Петербурга. Уже одно то, что посаженными отцом и матерью со стороны невесты были наследник престола великий князь Пётр Фёдорович и его супруга Екатерина Алексеевна, говорит о многом.

— После такой свадьбы Панин может пойти далеко, — с плохо скрываемой завистью промолвил князь Трубецкой.

Репнин не вмешивался в разговор. Свадьбы его не интересовали: ещё рано думать о женитьбе. Великий канцлер был прав, когда советовал продолжать учёбу самостоятельно под его руководством. Овладеть новыми знаниями по всем наукам, окончательно определить своё место в обществе, а потом уже думать о создании собственной семьи, — такая линия представлялась ему единственно правильной.

После обеда многие гости вместе с хозяином и его супругой уселись играть в карты. Противник подобного времяпровождения, Репнин не стал более задерживаться и сразу поехал домой. Дома его ждали книги.

3

Молодой князь не нанимал себе учителей. Ему хватало одного наставника в лице великого канцлера. Репнин регулярно два раза в неделю ездил к нему в резиденцию, и они, закрывшись в уютном кабинете, долго беседовали об экономике, политике и других вещах, которые, по мнению графа, должен был знать каждый просвещённый человек. При этом наставник как-то незаметно подводил его к мысли, что Российской империи Богом уготовано в Европе самое видное место, удержаться на котором она сможет только при условии, если будет дружить с Австрией и Англией и не доверять Пруссии и Франции. Граф Алексей Петрович всё ещё надеялся склонить своего ученика отдать предпочтение дипломатической службе и потому отводил рассказам о внешнеполитической деятельности более времени. Впрочем, многие его рассказы представляли собой воспоминания о молодости, когда он на стезе дипломатической службы набивал себе первые шишки. Рассказывал, как на шестнадцатом году от роду был отправлен Петром Великим в Копенгаген и после трёх лет учёбы в тамошней академии определён дворянином посольства под начальством князя Куракина. Всё было хорошо, но после смерти первого российского императора в жизни начинающего дипломата началась чёрная полоса. Меньшиков, ставший в стране главным распорядителем, лишил его всяких надежд на награды и повышение по службе. Тщетно просил он назначить его чрезвычайным посланником в Дании, увеличить жалованье — Меньшиков и слышать не хотел об этом. После вступления на престол Анны Иоанновны его перевели из Дании в Гамбург в том же качестве резидента, и только два года спустя пожаловали наконец рангом чрезвычайного посланника, переместив обратно в Данию. Нелегко приходилось, но он преодолел все трудности и сумел-таки добраться до высот, о которых мечтал.

…Занятия в таком духе продолжались в течение нескольких лет. Стареющий покровитель князя всё рассказывал и рассказывал, не замечая того, что способный воспитанник год от году утрачивал интерес к его рассказам и поучениям, становился взрослее.

Однажды — это случилось в 1756 году — Репнин, как обычно, поехал в резиденцию великого канцлера на очередную встречу. Однако графа в этот раз на месте не оказалось. Секретарь сообщил, что его сиятельство отбыл в Конференцию^[9], учреждённую императрицей.

— Он должен вернуться сюда или сразу поедет домой?

— Должен вернуться.

— Тогда я подожду его здесь, — решил Репнин.

Ждать пришлось долго. Он сидел час, два, а канцлера всё не было. Наконец за дверями послышались знакомые старческие шаги, а затем появился и сам хозяин резиденции. У него был необычно возбуждённый вид.

— А, князь!.. — обрадовался встрече со своим воспитанником граф. — А у меня для вас есть важное сообщение. Мы начинаем войну против Пруссии. Решение принято самой императрицей. — Он повёл гостя в рабочий кабинет, усадил в кресло, после чего, оставаясь на ногах, продолжал: — Я говорил, что надобно остерегаться Пруссии? Говорил. Я знал, что прусский король Фридрих Второй не удовлетворится первыми завоеваниями. Так оно и произошло. Король ввёл войска в Саксонию, армия которой сдалась ему на милость. Как вам сие может понравиться?

О новом конфликте в центре Европы Репнин узнал двумя днями раньше из последних газет, полученных из Вены. Всё началось с Вестминстерской конвенции, заключённой ещё в январе 1756 года между Пруссией и Англией. В этой конвенции Австрия увидела для себя великую угрозу и в качестве ответного шага заключила договор с Францией, чтобы противостоять возможной агрессии. Прусского короля это не остановило, и он продолжал осуществлять задуманное. Венские газеты писали, что Саксония ему понадобилась для того, чтобы обменять её на Чехию. Мало того, он имел намерение посадить своего брата Генриха на курляндский престол в качестве герцога. Но и это было не всё. Как писали газеты, король собирался завладеть прибалтийскими землями и превратить Польшу в вассала своего королевства.

— Своими вероломными действиями, — продолжал говорить великий канцлер, — Фридрих Второй бросил вызов и Российской империи, у которой с Австрией великая дружба имеется. Долг повелевает нам принять сей вызов. Ежели не сделаем этого, король возомнит в себе опасные намерения: усилившись в Европе, он будет потом угрожать и землям российским.

— А кто поведёт против Фридриха русскую армию? — поинтересовался Репнин.

— Наш общий друг генерал-фельдмаршал граф Апраксин.

— Вы сказали, генерал-фельдмаршал?

— Вы удивлены тем, что назвал графа фельдмаршалом? Нет, я не ошибся. Был генерал-аншефом, а теперь милостью её величества стал генерал-фельдмаршалом, главнокомандующим русской армией.

— И когда фельдмаршал поведёт свою армию?

— Как только закончатся приготовления. Дел много: надо набрать рекрутов, обучить воинскому занятию, сформировать новые полки, снабдить их оружием… Как подумаешь, сколько всего нужно, голова идёт кругом… Но я вижу, — продолжал граф, — вы собираетесь ещё о чём-то спросить?

— У меня не вопрос, а просьба. Нельзя ли попросить фельдмаршала, чтобы взял меня в армию хотя бы волонтёром?

Услышав такое, канцлер опустился в кресло, покряхтел малость и только потом заговорил:

— Вы значитесь офицером гвардии, а судьбы гвардейцев решает сама императрица. Вам надобно получить разрешение её величества.

Вдруг он спросил:

— Вам сколько исполнилось?

— Двадцать два.

— Боже мой! Как летит время! Ещё недавно я видел в вас мальчишку, и вот вам уже двадцать два года!..

— Мне хочется испытать себя в ратных делах, — возобновил свою просьбу Репнин. — Прошу вас, Алексей Петрович, замолвите за меня слово перед государыней.

— Да, да, я вас понимаю, я поговорю. Думаю, государыня вам не откажет, тем более, что и на службе вас хвалят. В какой вы службе сейчас?

— Служу полковым адъютантом в чине поручика.

— Всё в том же Преображенском полку?

— Так точно, в Преображенском.

— Я поговорю. А ещё лучше, если пойдём к её величеству вместе.

— Тогда, может быть, направимся к её величеству прямо сейчас?

— Нет, нет, сегодня уже поздно. Государыня обычно принимает по утрам. Приезжайте ко мне завтра в десять, и мы попытаемся что-то предпринять. Думаю, государыня вам не откажет, примет непременно…

На следующий день, как и было обусловлено, Бестужев-Рюмин и Репнин встретились в десять утра и тотчас отправились в Зимний дворец. Однако этот день оказался для них «невезучим». Придворный чиновник, дежуривший в приёмной, сообщил, что государыня занедужила и никого не принимает.

— Что же теперь будем делать? — забеспокоился Репнин.

— Право, не знаю. Придётся, наверное, ждать.

Пока они стояли и в нерешительности переговаривались между собой, в приёмной появилась великая княгиня Екатерина Алексеевна, супруга наследника престола. Бестужев-Рюмин обрадованно оживился.

— Ваше высочество, — он поклонился, — позвольте представить князя Николая Репнина, сына знаменитого генерал-фельдцейхмейстера Василия Аникитича, ныне уже покойного.

Великая княгиня подала Репнину руку для поцелуя.

— Я о вас уже много знаю, — сказала она ему, изображая на красивом лице доброжелательную улыбку. — Видела на куртаге. В тот вечер все фрейлины на васзаглядывались. — Заметив на лице молодого человека выражение смущения, она оставила его в покое и обратилась к великому канцлеру: — У вас к императрице дело?

Граф рассказал её высочеству о желании молодого князя вступить волонтёром в армию фельдмаршала Апраксина, которая собирается в поход против Пруссии.

— Государыня больна и никого не принимает, — сказала великая княгиня. — Но я постараюсь вам помочь. Я направляюсь сейчас к её величеству и могу доложить о прошении князя.

— Вы окажете мне этим великую честь, — галантно поклонился Репнин.

— Подождите меня здесь, ваше дело может решиться очень быстро. — И она ушла, оставив их с дежурным в приёмной.

В ожидании возвращения княгини гости уселись за круглый столик, стоявший у окна. Бестужев-Рюмин попросил себе последние парижские газеты; что до князя Репнина, то ему было не до чтения. Снедаемый нетерпением, он поднялся с кресла и стал прохаживаться по комнате, а потом остановился у окна, обращённого к площади, где проходили занятия солдат, по форме и цвету одежды не похожих на русских. Невысокий офицер, руководивший занятиями, был страшно недоволен тем, что его подчинённые не так чётко выполняли команды поворота направо и налево, и требовал повторения упражнений снова и снова. Репнин долго смотрел, но никак не мог понять, зачем всё это было необходимо странному офицеру.

— Вы знаете, кто этот человек? — услышал он голос канцлера, незаметно присоединившегося к нему.

— Мне кажется, я его видел, но не могу вспомнить когда и где.

— Это же великий князь Пётр Фёдорович. — И с затаённой насмешливостью уточнил: — Тот самый человек, который претендует на наследование российского трона.

Репнин был поражён оттенком его голоса. Бестужев-Рюмин никогда не говорил о членах императорской семьи с такой презрительной иронией. Сложный человек Алексей Петрович: сколько лет был Репнин, по сути, его учеником, но так до конца его и не понял.

От императрицы наконец-то вернулась Екатерина Алексеевна.

— Вопрос ваш решён, — сказала она Репнину. — Государыня дозволяет вам ехать в армию волонтёром. Можете передать это графу Апраксину.

— Покорнейше благодарю, ваше высочество, — вытянулся перед ней Репнин. — То, что для меня сделали, сохраню в памяти на всю жизнь.

Снисходительно улыбаясь, она ещё раз подала ему руку для поцелуя, после чего повела великого канцлера в глубину комнаты, подальше от чужих глаз. По всему, у них был свой разговор, сугубо доверительный. Князь Репнин вышел на свежий воздух и стал ждать своего покровителя у подъезда.

Глава 3 ГРОСС-ЕГЕРСДОРФ

1

Сборы к выступлению против Пруссии затянулись надолго. Главнокомандующий генерал-фельдмаршал Апраксин выехал в район формирования своей армией только в августе 1756 года. Его выезд из Петербурга наблюдали многие горожане, им было чем полюбоваться. Не в меру честолюбивый, любивший поражать людей своим богатством, Апраксин ехал сражаться с пруссаками в большой карете с золотыми украшениями, впряжённой в шестёрку богато убранных лошадей. Рядом с каретой восседали на конях граф Пётр Панин, перед самым походом возведённый в чин генерал-майора, штабс-офицеры, адъютанты. Карету сопровождал отряд кирасир, державшихся таким образом, словно они находились на параде. За конным отрядом с небольшим отрывом следовал обоз с имуществом фельдмаршала такой длины, что его хвост терялся где-то в глубине города.

Сам Апраксин на люди не показывался. В то время как городские обыватели глазели на его выезд, он сидел в карете в обществе князя Репнина, с дозволения императрицы присоединившегося к армии в качестве волонтёра. Князь ехал на войну в чине поручика, но главнокомандующий обнадёживал его новым повышением в чине, ежели Богу будет угодно даровать русским победу над пруссаками.

— Как думаете, сможем мы одолеть Фридриха? — спросил он у князя, перебирая пальцами алмазные пуговицы на своём мундире.

— Австрийские волонтёры, приехавшие к нам, говорили, что прусский король свои главные силы выставил против Австрии и Франции. Ежели это так, то на своём пути мы вряд ли встретим противника, равного нам по силе.

— В военной коллегии мне тоже так говорили. Князь Трубецкой сообщил, что нам противостоит прусский фельдмаршал Левальд, у которого не более 30 тысяч воинов. Ежели принять во внимание, что у нас набирается до пятидесяти тысяч человек, то можно не сомневаться в исходе баталии. Слава победителей достанется нам.

Свою главную квартиру Апраксин нашёл далеко за Неманом. Здесь уже всё было приготовлено к прибытию его сиятельства. Палатки, поставленные в несколько рядов, поражали взоры разноцветными шёлковыми кистями и лентами, золотыми и серебряными украшениями. Особенно броско была украшена палатка, стоявшая в центре. Она была так велика, что в ней могли разместиться до ста человек. То была «рабочая» палатка самого главнокомандующего. Рядом с этим сооружением стояли другие, размерами поменьше, тоже принадлежавшие фельдмаршалу: палатка-гостиная, палатка-столовая, палатка-опочивальня, палатка-гардеробная.

Князю Репнину для проживания была отведена палатка, стоявшая рядом с «гардеробной» главнокомандующего.

Палаточный городок с трёх сторон огораживали тесно стоявшие друг к другу обозные повозки, за которыми табунами паслись лошади. Здесь же дымили костры полевой кухни. С четвёртой стороны к лагерю примыкал перелесок, на опушке которого стояла артиллерия, охраняемая солдатами.

После продолжительной нелёгкой дороги фельдмаршал сразу же лёг почивать. Однако Репнин отдыхать не стал, он заглянул в отведённую ему палатку только для того, чтобы убедиться, есть там койка и стол, и когда убедился, что с этим всё в порядке, пошёл погулять по городку, поговорить с солдатами и офицерами, прибывшими в лагерь раньше главнокомандующего и его многочисленной свиты.

В лагере царила суета. Люди были заняты своими предвечерними делами, но в беседу вступали охотно. Они были уверены, что офицеры, приехавшие из Петербурга вместе с главнокомандующим, знают о войне и пруссаках гораздо больше, чем их главные командиры, умиравшие здесь со скуки.

— Когда пойдём на пруссаков? — настойчиво спрашивали Репнина.

— Об этом знает только сам главнокомандующий, — отвечал тот. — Будем надеяться, что ждать теперь придётся недолго.

На следующий день неподалёку от места расположения главной квартиры возник ещё один палаточный городок. Число войск заметно росло. Вскоре в армию влились дивизия генерал-аншефа Фермора и корпус под командованием Сибельского, саксонского генерала, находившегося на русской службе. Штабу главнокомандующего пришлось составить новое расписание войск. Если раньше армия делилась на две дивизии, то теперь их стало три: первую возглавил генерал-аншеф Фермор, вторую — генерал-аншеф Лопухин, третью — генерал-аншеф Броун. На генерала Сибельского было возложено командование авангардным корпусом, состоявшим из трёх конных гренадерских и пяти пехотных полков.

Основная часть войск разместилась на низменной, местами всхолмлённой местности между рекой Прегель и большим Норкитенским лесом. Вдоль опушки располагались небольшие селения, в том числе деревушка с названием Гросс-Егерсдорф. За этой деревушкой в сторону реки простирались луга, в которые вклинивался ещё один лес, поменьше Норкитенского, — сильно заболоченный и трудно проходимый.

После того как все войска слились в одну армию, главнокомандующий созвал военный совет, чтобы определить, как вести дело дальше. После обмена мнениями было решено сняться с лагеря и идти вглубь территории противника, дабы заставить его сим маршем принять генеральное сражение. Войскам было предписано начать марш уже с завтрашнего дня следом за авангардом, который должен был выступить раньше, не дожидаясь общего сбора, взяв с собой из второй дивизии артиллерийскую бригаду, а также палатки и на три дня провизии.

Утром 19 августа, едва забрезжил рассвет, барабанщики пробили генеральный марш, и авангардные полки стали выстраиваться в походный порядок. Ёжась от утренней прохлады, невыспавшиеся солдаты молча выполняли команды своих офицеров. Предводитель авангарда генерал Сибельский поторапливал: «Живей, живей!..» Но вот наконец построение закончилось. Головная рота по команде тронулась в путь. За ней двинулись другие. Поход начался.

Из главной штаб-квартиры авангардников провожал дежурный генерал граф Пётр Панин. Он стоял рядом с Сибельским и, зябко кутаясь в плащ, ждал, когда уйдут последние полки. Хотя уже светало, туман оставался таким густым, что вокруг почти ничего не было видно. Саженей десять пути, и вот уже очередная колонна исчезла из виду… Вдруг Панин заметил, что хвост последней колонны, наполовину растворившийся в тумане, перестал двигаться. На это обратил внимание и генерал Сибельский. Он подумал, что возникла пробка, и уже собирался послать адъютанта узнать в чём дело, как вдруг из тумана выскочил всадник, направляясь прямо к ним. Это был волонтёр князь Репнин, с которым у Панина уже успели сложиться хорошие отношения. Репнин доложил, что впереди противник и двигаться больше нельзя.

— Вы считаете, что это главные силы Левальда? — спросил Панин.

— Я в этом уверен.

Подъехавший вскоре командир головного казачьего отряда подтвердил достоверность сообщения Репнина. По его словам, противник вышел со стороны Норкитенского леса тремя колоннами и, заняв селения, расположенные на опушке леса, под прикрытием тумана почти вплотную приблизился к русским форпостам.

Дежурный генерал посоветовал Сибельскому развернуть колонны в боевой порядок и занять оборону, после чего, пригласив с собой Репнина, поскакал в главную штаб-квартиру доложить главнокомандующему о возникшей непредвиденной ситуации.

В этот ранний час Апраксин ещё спал. Разбуженный, он не сразу понял, что случилось, а когда понял, встревожился не на шутку.

— Пошлите людей за командирами, — приказал он Панину. — Пусть соберутся в главной палатке. Я приду туда сразу же, как только оденусь.

К этому моменту по тревоге была поднята уже вся армия. Вскоре прискакали командиры дивизий, бригад, прибыл и командир авангардного корпуса генерал Сибельский, войска которого уже успели занять оборону, но огня ещё не открывали.

Последним в большой палатке появился сам главнокомандующий. От его встревоженности не осталось и следа. Он снова был спокоен, самоуверен и прекрасно выглядел: напудрен, в своём обычном парадном мундире с бриллиантовыми пуговицами.

— Кажется, господа, пруссаки решили наконец помериться с нами силами, — весело сказал он, желая, видимо, приободрить генералов.

Генералы вежливо промолчали.

Между тем Панин развернул на столе карту, показал фельдмаршалу, в каких местах замечен противник. Апраксин долго смотрел на карту, обдумывая, как поступить. Это был первый случай, когда ему самому предстояло руководить крупным сражением. Именно от него сейчас в значительной мере зависело быть или не быть желанной победе.

— Будем надеяться, что Бог нас не оставит, — проговорил он наконец, — Бог нам поможет.

Не поднимая головы от карты, Апраксин стал излагать диспозицию: авангарду построиться против левого неприятельского фланга; дивизии генерала Лопухина, сомкнувшись с авангардом, развернутся вдоль прилеска; первой дивизии занять позицию правее между прилеском и армейским обозом; бригаду генерала Румянцева, стоящую за прилеском, пока не трогать, считая её в резерве.

— Дозвольте заметить, ваше сиятельство, — подал голос генерал Лопухин, — резервы надобно иметь под рукой, а бригада графа Румянцева стоит далеко за лесом.

— Пусть вас сие не тревожит, — холодно отвечал на это Апраксин. — Резервы нам могут вообще не понадобиться. Не забывайте — противник вдвое, а то и втрое слабее нас.

Едва успел он произнести эти слова, как палатка вздрогнула от взрыва гранаты. Это открыла огонь по русским позициям артиллерия противника. Прусский генерал-фельдмаршал Левальд не стал ждать, когда его сиятельство закончит диспозицию и пойдёт на него атакой. Он сам пошёл в наступление.

Апраксин поспешил закончить совещание.

— Прошу, господа, вернуться в свои войска и начать боевые действия. С Богом. Жду от всех вас победных реляций.

2

Начало сражения князю Репнину видеть не довелось. В то время, когда противостоявшие войска открыли отчаянную пальбу, он находился в свите главнокомандующего, уже восседавшей на конях и ожидавшей, когда изволит подняться в седло сам фельдмаршал. Кроме русских генералов и офицеров в свите нашли себе место и несколько австрийских волонтёров, приехавших помочь верным союзникам добыть желанную победу. Наиболее значительным из них был генерал лейтенант Сент Андре, знавший Репнина ещё с той поры, когда тот подростком набирался уму-разуму при венском дворе. Когда Апраксин с помощью адъютанта взобрался, наконец, на своего породистого жеребца, Сент Андре подъехал к нему почти вплотную, и с той минуты не отдалялся от него ни на шаг.

Присутствие австрийских волонтёров заметно сковывало главнокомандующего, и он не спешил вмешиваться в ход баталии. Не приведи Господь, если из уст ненароком вырвется неграмотная команда. Эти самые иностранцы могут осмеять потом на всю Европу… Нет уж, лучше оставаться в лагере и ждать донесений от главных командиров.

Между тем над лесом показалось солнце, туман рассеялся, шум битвы стал заметно усиливаться.

— А не проехать ли нам вперёд и своими глазами посмотреть, что там делается? — обратился Сент Андре к русскому фельдмаршалу, поведение которого по всему вызывало у него недоумение.

— Пожалуй, пора, — согласился с ним Апраксин.

Тронув коня, он шагом направился в сторону пригорка, возвышавшегося в полуверсте от палаточного городка. Пригорок оказался удобным местом для наблюдения за боем. Отсюда было видно все: и неприятельские батареи у лесной опушки, и наспех вырытые шанцы^[10], и притаившуюся в лощине неприятельскую кавалерию… Бой был в самом разгаре. Ружейные выстрелы перемешивались с пушечными залпами. Цепочки солдат с обеих сторон то двигались вперёд, то отступали назад.

Более шумно было на левом фланге. Артиллерийская канонада гремела так сильно, что казалось, пруссаки сосредоточили здесь большую часть своих орудий.

— Ваше сиятельство, — обратился к фельдмаршалу Репнин, — дозвольте доскакать к генералу Лопухину и узнать, в чём там дело. Складывается впечатление, что палят одни неприятельские орудия, а наши почему-то не отвечают.

Апраксин разрешил:

— Скачите, князь, посмотрите что и как…

Пришпорив коня, Репнин поскакал с места галопом. Едва он скрылся за бугром, как неподалёку от того места, где фельдмаршал со своим окружением наблюдал за ходом сражения, разорвался снаряд. Правда, он не причинил никакого вреда, зато последовавшие за ним другие снаряды вызвали переполох. Прусские артиллеристы, видимо, догадались, кого из себя представляли разнаряженные всадники, и не жалели для них гранат. Один снаряд упал почти у ног спешившегося стремянного его сиятельства, и тот упал замертво, не успев даже охнуть. Апраксин решил, что такой же снаряд может угодить и в него самого, и повернул обратно к палаточному городку. Свита последовала за ним.

А сражение тем временем продолжалось. Из-за бугра, в том месте, куда ускакал Репнин, показалась толпа раненых. Без ружей, перевязанные белым тряпьём, они имели жалкий вид.

Раненые хотели выйти на большую дорогу, но, увидев палаточный городок, повернули в его сторону. Дежурный генерал граф Панин тотчас поскакал им навстречу. Остановив толпу, не слезая с коня, долго что-то говорил пострадавшим, пока те не направились обратно на большую дорогу.

— Чьи это солдаты? — поинтересовался Апраксин, когда Панин присоединился к его свите.

— Из дивизии генерала Лопухина.

— А о чём вы так долго с ними говорили?

— Они рассказывали ужасные вещи. На участке Лопухина пруссаков видимо-невидимо. Как я понял, Левальд избрал этот участок направлением главного удара, сосредоточив здесь основные силы.

— Возможно, что и так, — промолвил Апраксин.

— Может быть, есть резон послать к Лопухину несколько полков из других дивизий?

— Но Лопухин не просит сикурсу^[11], а коль не просит, значит, надеется своими силами управиться с пруссаками. — Увидев, однако, что дежурный генерал с ним решительно не согласен и готов настаивать на своём, Апраксин миролюбиво добавил: — Подождём возвращения Репнина, послушаем, что он скажет, тогда и примем решение.

Репнин был лёгок на помине. Прискакав, он так резко осадил коня, что тот поднялся на дыбы.

— Ваше сиятельство, — стал рапортовать он, — худые вести. Противник ввёл вторую дивизию в сильную конфузию^[12], превосходящими силами принуждает её к отступлению. Генерал-поручик Зыбин убит, сам генерал-аншеф Лопухин тяжело ранен. Командование дивизией принял генерал-поручик фон Вертен. Генерал-поручик просит сикурсу, без оного ему не устоять.

Главнокомандующий озабоченно оглянулся на палатки — не дать ли команду свернуть и погрузить их в обоз? — затем посмотрел на австрийского генерала Сент Андре, как бы ища у него совета, но поскольку чужестранец с советом спешить не стал, снова переключил внимание на Репнина:

— Вот что, князь, скачите обратно и скажите фон Вертену, чтобы держались. А вы, Пётр Иванович, — обратился он к дежурному генералу, — пошлите курьера к господину Фермору: пусть перебросит на левый фланг артиллерийскую бригаду и три пехотных полка. Пруссаков надобно как-то остановить, — добавил он, уже ни к кому не обращаясь.

Князь Репнин снова поскакал на поле сражения по уже знакомой ему дороге. Тем временем Панин наставлял личного адъютанта, которого решил послать к графу Фермору в качестве курьера:

— Запомните: три пехотных полка и артиллерийскую бригаду. Это то, что граф должен выслать немедленно. Да не забудьте сказать, что приказ самого главнокомандующего. Пусть поторопится.

— Будет исполнено, — заверил его адъютант.

Проводив адъютанта, Панин вернулся к главнокомандующему. Намекнув на сложность обстановки, он спросил его сиятельство, не погрузить ли в целях предосторожности палатки в обоз на случай ретирады^[13]. Апраксин, побагровев, промолчал. Дежурный генерал истолковал его молчание как согласие и приказал вагансейстеру^[14] готовиться.

3

Дивизия генерал-аншефа Лопухина, принявшая на себя главный удар противника, несла большие потери, но держалась, не давая пруссакам прорваться в тыл русской армии. Атаки прусской стороны чередовались с контратаками русских. Некоторые позиции переходили из рук в руки по нескольку раз.

Репнин подоспел к месту сражения как раз в тот момент, когда пруссаки затеяли очередную атаку. Они шли такой плотной стеной, с такой уверенностью в своём превосходстве, что изрядно потрёпанные русские подразделения заколебались и попятились назад. Не миновать бы беде, не подоспей к передним рядам бригадир Племянников.

— Братцы, что вы делаете? За вашими спинами раненый командир дивизии. Неужели позволим пруссакам пленить нашего любимого генерала? Вперёд, братцы! Штык на штык! Умрём, но не отступим!

И с обнажённой шпагой он первым кинулся навстречу врагу. Его тотчас обогнали другие офицеры, солдаты, и началась новая рукопашная схватка, ещё более ожесточённая, чем была до этого. Воздух сотрясался от голосов. Кричали пруссаки, кричали русские, и поначалу со стороны трудно было определить, чья сторона берёт верх. В азарте сражения противники смешались в одну общую толпу и выбирали себе жертвы только по цвету мундиров.

Князь Репнин тоже включился в рукопашную, но его шпага оказалась слишком короткой, чтобы достать кого-либо из вражеских бойцов. Один пруссак, заметив его неопытность, ловким ударом штыка выбил у него шпагу и замахнулся для нанесения смертельного удара, но в этот миг, к счастью русского офицера, поскользнулся, чем тот мгновенно воспользовался: выдернув из кармана пистоль, он выстрелил в упор. Выронив ружьё, пруссак упал. Репнин подобрал с земли свою шпагу и стал выбираться из толпы. Он не давал отчёта своему поведению. Ему смутно казалось, что, убив вражеского солдата, он тем самым уже исполнил свой долг и больше ему тут делать нечего… Впрочем, в дальнейшем его участии и контратаке уже не было необходимости. Хотя противник имел численный перевес, он не смог устоять перед яростью противоборствующей стороны и начал постепенно отходить на свои исходные позиции.

Репнин пошёл к тому месту, где находился раненый командир дивизии. Генерал Лопухин лежал на спине. Его мундир был пропитан кровью, но он оставался в сознании.

— Не прошли пруссаки, — полувопросительно промолвил он.

— Наши их отогнали назад.

Репнин доложил о решении главнокомандующего передать ему в помощь из дивизии генерала Фермора артиллерийскую бригаду и три пехотных полка. Лопухин поморщился, словно это решение фельдмаршала не обрадовало, а лишь огорчило его.

— Пустой человек, — сказал он тихо, имея ввиду Апраксина. — Боюсь, загубит всё дело.

В этот момент до слуха донеслось многоголосое «ура». Крики повторялись снова и снова.

— Что там такое? — оживился генерал. — Посмотрите, голубчик. Голоса русские, а доносятся как будто со стороны пруссаков.

Едва Репнин успел подняться, как прибежал бригадир Племянников.

— Победа, Василий Абрамович! — обрадованно доложил он. — Врагов с тыла атакуют полки Румянцева. Пруссаки бегут в лес, оставляя орудия.

— Говорите, полки Румянцева? — засветилось радостью лицо раненого генерала. — Но откуда они взялись? Румянцев стоит за лесом, и у него не было времени обойти этот лес.

— А он его не обходил, он прошёл прямиком через лес и вышел к пруссакам в тыл.

Глаза генерала наполнились слезами:

— Слава Богу, теперь я могу умереть спокойно.

Генерал Лопухин вскоре умер. Репнин покинул поле боя только после того, как тело славного полководца увезли в вагенбург^[15], чтобы уже оттуда отправить в Россию для предания родной земле. Он шёл медленно, чувствуя себя усталым и опустошённым. Его лошадь была ранена при возвращении на поле боя от Апраксина, он оставил её на попечение какому-то сержанту, а другую искать себе не стал.

До палаточного городка он добрался только к вечеру. Там, где ещё несколько часов тому назад находился главнокомандующий со своим окружением, было пусто. Репнин этому даже обрадовался. Ему почему-то не хотелось встречаться с Апраксиным и тем более говорить с ним. Он тихо, не привлекая к себе внимания людей, находившихся в лагере, пробрался в свою палатку, лёг не раздеваясь на походную койку и тотчас заснул.

Глава 4 РОКОВОЕ РЕШЕНИЕ

1

Репнин спал долго. Когда, проснувшись, он вышел из палатки, в лагере уже вовсю кипела жизнь. За обозными повозками, как всегда, горели костры. Но в этот раз на вертелах поджаривались туши баранов, диких кабанов. Как можно было догадаться, готовили праздничное угощение для господ офицеров по случаю одержанной победы над пруссаками.

— Вчера фельдмаршал уже устраивал маленькое застолье, — сообщал Репнину встретившийся с ним австрийский волонтёр. — А сегодня обещал устроить настоящий пир. Кстати, — вспомнил он, — вас за столом почему-то не было. Что-то задержало?

— Я рано лёг спать, — отвечал Репнин. — Было много переживаний.

Подошёл Сент Андре, гулявший по дорожке перед палатками. Тоже поинтересовался, почему его, Репнина, не было на вчерашнем застолье. Репнин сказал ему то же, что и первому волонтёру.

— А фельдмаршал уже встал? — спросил он в свою очередь.

— Он у себя в палатке, — сообщил Сент Андре. — Вместе с графом Паниным сочиняет реляцию на имя императрицы. Возможно, уже кончили. Не желаете посмотреть?

Австрийский генерал дружески взял его под локоть и повёл в сторону главной палатки, у входа в которую стоял гренадер с ружьём.

— Фельдмаршал ещё не освободился? — спросил его Репнин.

— Никак нет, — отвечал тот, — его сиятельство занят.

Подойдя к палатке, Репнин услышал доносившийся оттуда голос Апраксина. Главнокомандующий диктовал писарю текст реляции императрице, диктовал так громко, что Репнин отчётливо слышал каждое слово. «…Что до меня принадлежит, — доносилось из палатки, — то я, всемилостивейшая государыня, как перед самим Богом, вашему величеству признаюсь, что я в такой грусти сперва находился, когда, как выше упомянуто, с такою фуриею и порядком неприятель нас в марше атаковал, что я за обозами вдруг не с тою пользою везде действовать мог, как расположено было, что я в такой огонь себя отважил, где около меня гвардии Курсель убит и гренадеров два человека ранено, вахмейстер гусарский убит и несколько человек офицеров и гусаров ранено, тако ж и подо мною лошадь, чего уже после баталии усмотрено. Одним словом, в такой был опасности, что одна только Божья десница меня сохранила, ибо я хотел лучше своею кровью верность свою запечатлеть, чем неудачу какую видеть…»

— Фельдмаршал, наверное, ещё долго будет занят, — сказал Репнин австрийскому генералу, стоявшему в сторонке в течение всего времени, пока он прислушивался к голосу Апраксина. — Может, попьём пока чаю?

— С большой охотой, — согласился генерал.

…Пир, о котором говорили с самого утра, состоялся вскоре после учинения благодарственного молебна. В главной палатке фельдмаршала сумели разместиться все генералы и старшие офицеры. Отсутствовал только генерал-майор граф Панин: он был послан в Петербург с реляцией для императрицы.

Пировали под пушечные салютования. Пили много. Пили, ели. На следующий день повторилось то же самое. И так шесть дней кряду, потом наступили будни. Все ждали команды идти вперёд вслед за ретировавшимся противником. Но давать команду фельдмаршал не спешил. То ли ждал возвращения курьера, то ли по другой причине, только он даже слышать не хотел о возобновлении похода вглубь неприятельской территории. В лагере ходили слухи о петербургском курьере, будто бы тайным образом доставившем фельдмаршалу письма от весьма важных особ. Некоторые упоминали при этом имена великой княгини Екатерины Алексеевны и великого канцлера Бестужева-Рюмина. Но была ли в сих предположениях правда, мог знать только сам Апраксин. Однако фельдмаршал помалкивал, целыми днями прячась в своей палатке-«опочивальне».

Но вот наконец наступил день, когда по приказу главнокомандующего барабанщики забили генеральный марш и полки двинулись в путь. Все были уверены, что фельдмаршал поведёт их на Кёнигсберг. Занять этот город уже ничто не могло помешать. Корпус Левальда разбит, а других прусских войск поблизости нет…

— Кёнигсберг, — обсуждали меж собой солдаты, — это хорошо. В Кёнигсберге — хлеб, фураж. В Кёнигсберге — лазареты. Там можно наконец стать на зимние квартиры.

Полки шли с подъёмом. Одна песня сменялась другой. Но вот прошли несколько вёрст, и из главной штаб-квартиры неожиданно последовал приказ: кампанировать^[16]… Люди были разочарованы. Вот тебе и Кёнигсберг! Вот тебе и зимние квартиры! Уж не задумал ли фельдмаршал зимовать в палатках?

А вокруг, куда ни глянь, уже давал о себе знать сентябрь: желтели леса, жухла трава на лугах. Хотя стояли ясные дни и солнышко ещё грело, по ночам в палатки вползал такой холод, что солдаты натаскивали на себя всякое тряпье, какое только попадалось под руку.

Надежды на добрые перемены вновь овладели людьми, когда из Петербурга вернулся граф Панин. Все понимали: Панин не мог приехать просто так, без ничего. Какие-то указания должен привезти. Если не от самой императрицы, то хотя бы от Конференции или военной коллегии.

Ждали созыва военного совета. Нельзя было оставлять главных командиров в полном отчуждении. Они имели право знать, что их ожидает впереди.

Главнокомандующий созвал военный совет уже на второй день после возвращения Панина из Петербурга. Однако военачальники не услышали от него того, чего ждали. Апраксин вообще не стал говорить о планах кампании, а ограничился коротким заявлением о необходимости возвращения армии за реку Неман.

— Это приказ Петербурга? — спросил кто-то, не подымаясь с места.

— Приказа такого нет, и всё же мы должны взять направление на восток.

— Не понимаю, — недовольным голосом заговорил генерал Сибельский, — почему мы должны идти именно на восток, а не на запад? Разве с Пруссией уже заключён мир?

— Мира нет, но так нужно. У нас кончается продовольствие, нет фуража. Да и холодно становится.

— На каком основании вы решили, что у нас нет фуража?

— На основании поданных мне рапортов.

— Но я лично такого рапорта не подавал.

— И я не подавал. И я… — послышались голоса с мест.

Апраксин вспыхнул:

— Я не потерплю возражений. Решение принято, и вам придётся его выполнять. Это всё, что я могу сказать. Ордер о порядке движения получите от дежурного генерала.

Репнин не присутствовал на этом совещании. Позднее фельдмаршал вызвал его для отдельного разговора, состоявшегося в присутствии графа Панина. Он сказал ему, что надеется на понимание им возникшей ситуации и на его помощь в деле возвращения армии в Россию.

— При движении армии прошу вас следовать с арьергардом, — сказал он. — Колонны войск с тыла будет прикрывать корпус Сибельского, на нём лежит главная ответственность, но от вашего присутствия в арьергарде мне будет покойнее.

Покидая фельдмаршала, Репнин вспомнил его слова о «возникшей ситуации», и только тогда дошёл до его сознания их настораживающий смысл. Что хотел сказать этим главнокомандующий, какую конкретно ситуацию он имел в виду — возникшую здесь или в Петербурге?

То, о чём умолчал Апраксин, мог знать граф Панин, вернувшийся из столицы и ещё никому открыто не рассказавший о своей поездке. Репнин подождал, когда тот выйдет от Апраксина, и пригласил его к себе распить за встречу бутылку лёгкого вина. Панин приглашение принял, но откровенничать за столом не стал. Он сообщил только, что имел разговор с великим канцлером, который весьма похвально говорил о молодом князе, прочил ему большое будущее.

— Кстати, — вспомнил Панин, — за усердие на службе вам пожалован чин капитана гвардии, с чем вас и поздравляю.

— Спасибо! А как государыня? Вы были у её величества?

— Государыня больна, — помрачнел Панин. — В Петербурге только и разговоры об этом. В церквях читают молитвы. Все молятся, чтобы Бог вернул ей здоровье.

— Будем надеяться, что Бог услышит наши молитвы, не даст умереть государыне нашей.

До возвращения в Россию это была их последняя встреча. После неё Репнин Панина больше не видел, как не видел и самого Апраксина. Главнокомандующий выехал в сторону Петербурга вскоре после начала марша войск. Граф Панин, исполнявший обязанности дежурного генерала, держался где-то в голове армейской колонны. Что до Репнина, то он, следуя указаниям фельдмаршала, ехал в арьергарде вместе с генералом Сибельским, по принуждению обстоятельств ставшим командиром уже не авангардного, а арьергардного корпуса, призванного обеспечивать безопасность тыла армии. Человек прямой и гордый, Сибельский подозревал, что Апраксин направил к нему молодого волонтёра в роли своего рода надсмотрщика, и, оскорблённый таким предположением, относился к Репнину с нескрываемой враждебностью. Впрочем, он был несправедлив и к некоторым своим офицерам. Плохое настроение не покидало его в течение всего времени, пока маршировали до нового места дислокации. Однажды неведомо откуда в тылу войск появился прусский эскадрон. Воспользовавшись оплошностью отряда прикрытия, пруссаки напали на тащившийся позади обоз и попытались повернуть его в свою сторону. Сибельский рассвирепел. Он потребовал от отряда прикрытия догнать и уничтожить обнаглевших пруссаков, покусившихся на русский обоз, а когда сделать сие не удалось, приказал сжечь дотла две пустые деревушки, стоявшие вдоль дороги.

— Передайте всем жителям, — сказал он офицеру, которому надлежало выполнить это приказание, — хотя они и не солдаты, я буду поступать таким образом каждый раз, как только уличу прусскую сторону в желании причинить вред моим войскам.

Репнин был не согласен с его репрессивными действиями. Мирные жители не могли нести ответственность за действия военных властей. Убеждённый в этом, он, однако, был бессилен что-либо предпринять. Военный устав не позволял офицерам вступать в спор с вышестоящими начальниками.

Когда переправились через Неман, опасность нападений противника на тылы войск миновала и Репнин покинул арьергард, решив ехать в Петербург по другой, как ему объяснили местные жители, более короткой дороге. Сибельский воспринял его решение с удовлетворением.

2

Добравшись до Петербурга, Репнин поехал сразу дот мой. Камердинер Никанор обрадовался, когда увидел своего хозяина живым и невредимым. Тотчас распорядился затопить баню, а когда ему доложили, что баня готова, сам повёл князя побаловать лёгким парком, похлестать берёзовым веничком да «поломать» ему спину и поясницу, дабы барин вновь почувствовал себя сильным и свежим соком налитым.

Пока Никанор с усердием занимался своим банным делом, князь пытался затеять разговор о новостях в столице. Не получилось.

— Об этом тебе, батюшка, лучше в другом месте спросить, — уклончиво отвечал на его вопросы Никанор. — Откуда нам, прислуге, знать где и что делается. Наше дело служить господам своим, а не сплетни собирать. Так что никаких новостей не знаю.

— Но о том, что государыня больна, знаешь?

— Об этом знаю. Да и как не знать, когда в церковь хожу? А в церкви ни одна служба не обходится без того, чтобы имени государыни не упомянули. Один раз, — продолжал рассказывать Никанор, — всем приходом ходили. Народу набралось столько, что втиснуться не смогли, многие за дверями стояли. Свечки жгли, молитвы пели. Просили Господа снять хвори с милостивейшей царицы нашей.

— Давно это было?

— Да уж больше недели прошло. В последний раз, когда ходили, поп объявил, что-де молитвы наши дошли до Господа: государыне полегче стало, уже будто бы вставать начала. Ежели не будешь грешить, Бог для тебя всё может сделать, — добавил Никанор убеждённо.

На следующий день, позавтракав, Репнин поехал к Бестужеву-Рюмину. Он знал: великий канцлер имел привычку появляться в учреждении не раньше десяти часов утра, поэтому приказал кучеру править к нему домой. Ему не терпелось поскорее встретиться с ним, узнать то, чего не сказал граф Панин: что кроется за решением Апраксина вывести армию из Пруссии? Домашняя обстановка располагает к откровенности гораздо больше, чем служебная, и Репнин уже представлял себе, какая хорошая у них получится беседа: граф Алексей Петрович будет расспрашивать о том, как проходило сражение при Гросс-Егерсдорфе, а он, Репнин, будет выпытывать своё… Им обоим есть что рассказать друг другу.

Подъехав к дому великого канцлера, Репнин обратил внимание на солдат, с ружьями стоявших у входа во двор. Раньше караул у дома никогда не ставили, охрану обеспечивали сторожа из дворовых, а тут такой парад!.. Уж не властями ли заведены такие новые порядки?

— Граф Алексей Петрович дома? — спросил постовых Репнин.

— Дома, но к нему нельзя.

— Это почему же?

— Нельзя, и всё. Ежели вам угодно знать что-то о графе, спрашивайте начальника караула.

Услышав голоса, из-за ворот появился гвардии подпоручик — тот самый начальник караула, о котором говорили постовые. Узнав, с кем имеет дело, подпоручик сообщил, что граф Бестужев-Рюмин находится под домашним арестом и свидания с ним запрещены.

— Давно под арестом?

— Со вчерашнего дня.

— За что арестовали, не знаете?

— Нет, не знаю.

Репнин почувствовал себя в затруднительном положении.

— А вице-канцлера графа Воронцова могу я найти?

— Езжайте к нему на службу, может, и найдёте.

В отличие от Бестужева-Рюмина, вице-канцлер Воронцов приходил в учреждение очень рано. Он и сейчас оказался на месте. Человек добрый, с душой нараспашку, он был рад встрече с нежданным гостем.

— Знаю, знаю, с чем вы пришли, — не дал он объясниться Репнину. — Граф Бестужев-Рюмин. Не так ли?

Репнин рассказал, как был удивлён, когда узнал о домашнем аресте великого канцлера. Граф Воронцов обречённо развёл руками.

— Алексей Петрович всегда был осторожен и не делал ошибок. Но в этот раз сильно просчитался. Просчитался и тем погубил себя.

— А что, собственно, случилось?

— Длинная история.

Воронцов позвонил в колокольчик и, когда в дверях появился слуга, спросил его:

— Кофий готов?

— Только что вскипел, ваше сиятельство.

— Подайте на две персоны.

— Слушаюсь.

За горячим кофе разговор между хозяином и его гостем носил неторопливый характер. Говорить больше пришлось графу Воронцову, Репнин только слушал и запоминал. Рассказ же графа сводился к следующему. Ещё в августе императрица стала чувствовать себя плохо, а в начале сентября её здоровье ухудшилось настолько, что она слегла в постель и больше не поднималась. Кому-то пришло в голову, что жить ей осталось немного, и вскоре появились разговоры о наследовании престола. Среди тех, кто в этом деле проявлял особую заинтересованность, был и Бестужев-Рюмин. Великий канцлер считал, что наследник престола Пётр Фёдорович по скудности ума не способен управлять великой империей и вёл дело к тому, чтобы посадить на престол его малолетнего сына Павла с условием назначения регентшей его матери. Так оно было или не так — рассудит следственная комиссия, которая этим сейчас занимается. Только государыня после своего выздоровления, узнав обо всём этом, сильно разгневалась, и граф Алексей Петрович на сей раз не смог уберечься от опалы.

— А какую роль в этом деле играл Апраксин? — выслушав рассказ вице-канцлера, спросил Репнин.

— Апраксин был заодно с великим канцлером. Он обвинён в самовольном отводе российской армии из района боевых действий и тоже арестован. Сейчас Апраксин содержится под караулом в местечке Четыре Руки, где над ним чинят допрос.

Вице-канцлер допил свой кофе и продолжал:

— На вашем месте, князь, я стал бы добиваться приёма у государыни. Дело в том, что граф Алексей Петрович считался вашим покровителем, и вас могут заподозрить в причастности к его опасной затее. Кстати, подозрения сейчас падают на многих лиц. Даже великая княгиня Екатерина Алексеевна попала в немилость её величеству.

— Я с вами согласен, — сказал Репнин. — Но согласится ли её величество меня принять?

— Постараюсь вам помочь. Государыня всё ещё находится в Царском Селе. Сейчас я закажу карету, и мы не мешкая двинемся в путь. И будем молить Бога, чтобы всё обошлось хорошо.

…Императрица приняла их обоих вместе — и вице-канцлера, и князя Репнина. Уже в первые минуты беседы Репнин понял, что у её величества нет к нему никаких претензий. Она не задала ни одного вопроса, связанного с его взаимоотношениями с Бестужевым-Рюминым (о великом канцлере вообще не было речи), расспрашивала его главным образом о баталии при Гросс-Егерсдорфе.

— Вы прекрасно вели себя в той баталии, — сказала она, удовлетворённая его ответами, — и чин капитана гвардии назначен вам заслуженно. Теперь можете оставаться в Петербурге, получив в гвардии приличное место.

— Ваше величество, — горячо заговорил князь, — вы сделали для меня так много, что я не нахожу слов для выражения своей благодарности. Но дозвольте доложить… Умирая, отец наказывал мне посвятить себя службе в обычных войсках, и я прошу ваше величество разрешить мне вернуться в действующую армию.

— Опять волонтёром? — с лукавинкой в глазах посмотрела на него императрица, затем перевела взгляд на вице-канцлера: — Как на сие смотрите, граф?

— Думаю, такие молодцы армии вашего величества зело нужны, — ответил вице-канцлер.

Императрица на минуту задумалась.

— Хорошо, — наконец решила она, — мы назначим вас в армию в чине полковника, но только после того, как вернётесь из Франции.

— Я должен туда ехать?

— Нам надобно иметь своего представителя при французской армии, а князь Трубецкой считает, что вы с этим поручением справитесь лучше, чем кто-либо другой. Вы знаете европейские языки, и вам будет легко договориться с союзниками. Надеюсь, возражать не станете?

— Я готов к исполнению любого задания, которое мне поручат, — заверил Репнин.

Из Царского Села Воронцов и Репнин возвращались порознь. У вице-канцлера обнаружились какие-то дела, которые он должен был обсудить с императрицей с глазу на глаз, и Репнин, не став его дожидаться, поехал один. Встреча с императрицей уничтожила в нём всякие сомнения относительно его будущего, пробудила прежние мечты о быстрой военной карьере и славе. Хотя императрица и не согласилась назначить его в действующую армию, пообещав это сделать лишь после его возвращения из Франции, он мог и впредь рассчитывать на её милости.

На следующий день Репнин посетил президента военной коллегии генерал-фельдмаршала князя Трубецкого, получил от него инструкции, определявшие круг его обязанностей во время пребывания в союзнической армии, затем побывал в коллегии иностранных дел, а неделю спустя, нанеся прощальный визит вице-канцлеру графу Воронцову, выехал через Вену в Париж.

Глава 5 ПРОТОРЁННОЙ ТРОПОЙ

1

Императрица Елизавета Петровна сдержала своё обещание. После продолжительного пребывания во Франции в качестве представителя Российской армии при штабе французских вооружённых сил Репнин получил даже больше, чем ожидал. В чине полковника он был назначен в действующую армию полковым командиром.

Штаб-квартиру армии Репнин нашёл на правом берегу Одера. В ту пору армия находилась под началом генерал-аншефа Фермора. Главнокомандующий встретил его без каких-либо эмоций. Приняв ордер о назначении, он склонился над документом и долго сидел в таком положении, раздумывая, что можно предложить молодому щёголю, скорее всего выскочке, до этого ещё ни разу не бывавшего на командных должностях.

Репнин знал Фермора ещё с той поры, когда произошло сражение при Гросс-Егерсдорфе. В той баталии генерал-аншеф ничем похвальным себя не отличил, но и не сделал ничего такого, за что можно было бы его осуждать. Приказы выполнял исправно, хотя вообще-то в армии его недолюбливали. Сухарь, педант… Дружбу заводил только с генералами да старшими офицерами, имевшими иностранное происхождение. Что до русских военачальников, то относился к ним с недоверием, чуть ли не всех считал выскочками, неспособными руководить боевыми действиями. Таковым считал даже графа Румянцева, отличившегося в Гросс-Егерсдорфской баталии: эта победа представлялась ему чистой случайностью.

— Так и быть, — принял наконец решение главнокомандующий, — полупите в своё распоряжение рекрутский полк. Полк ещё не обстрелян, да и экзерциций^[17] было мало, но солдаты там исправные.

— В какой дивизии?

— В дивизии графа Румянцева.

— Благодарю вас, господин генерал.

Так у Репнина начался первый день службы в действующей армии. За этим днём последовали другие, и он не заметил, как втянулся в серые армейские будни с бесконечными построениями, маршированиями, экзерцициями, солдатскими сходками у костров перед вечерним отбоем. Всю эту повседневную суетность нарушали только военные действия, но таковые возникали редко. К тому же русской армии явно не везло. Она уже не одерживала таких побед, какой увенчалась баталия при Гросс-Егерсдорфе. Была возможность захватить неприятельскую крепость Кюстрин, но воспользоваться ею не смогли. Длительная осада не дала желаемых результатов, и главнокомандующий ничего другого не придумал, как отдать приказ сжечь предместье города и отбыть с войсками восвояси.

Ещё более горькую неудачу пришлось испытать русской армии в баталии, случившейся вблизи селения Цорндорф. Здесь на открытом пространстве столкнулись главные силы противоборствующих сторон. Будучи приверженцем тактики фельдмаршала Миниха, Фермор построил свою армию в виде продолговатого прямоугольника, в центре которого расположил кавалерию и обозы. Подобные каре фельдмаршал Миних, находившийся на русской службе, выстраивал против турок и татар во время русско-турецкой войны и часто добивался успехов. Фермор надеялся, что такое построение войск и ему принесёт лавры победителя. Но в своих расчётах генерал-аншеф не учёл сущей малости, а именно: в данном случае единому громоздкому каре противостояли не плохо обученные толпы, а вымуштрованные прусские войска. Когда Фермор пустил в атаку свою конницу, пруссаки встретили её мощными залпами ружейного и артиллерийского огня. Атака тотчас захлебнулась. Спасаясь от пуль и снарядов, конники повернули обратно, но попали в непроглядные облака пыли, поднятой копытами лошадей и взрывами гранат. В этих условиях было трудно разобраться, где свои, а где чужие. И не было ничего удивительного, что повернувшая назад русская кавалерия попала под огонь своих же войск, принявших её за неприятельскую конницу. Потери русской стороны возрастали с каждой минутой. Воспользовавшись замешательством в рядах противника, пруссаки дружно ударили по правому флангу русских, прорвали каре и устремились к обозам, находившимся внутри построения…

От полного разгрома русскую армию спасало только отчаянное сопротивление солдат и офицеров, дравшихся не на жизнь, а на смерть. Но потери только убитыми составили более 20 тысяч человек. Много русских воинов попало в плен, в том числе генералы, обер-офицеры. В качестве трофеев пруссакам досталось более ста орудий.

В своей реляции о состоявшейся трагической баталии Фермор старался всячески преуменьшить понесённые потери, скрыть истинную правду, но Петербург не мог простить ему поражения и спустя некоторое время направил в армию нового главнокомандующего в лице генерал-аншефа графа Петра Семёновича Салтыкова.

Хотя Салтыков и не пользовался славой удачливого полководца, военное дело он знал превосходно, и Конференция, остановившая на графе свой выбор, возлагала на него большие надежды. И не ошиблась. В августе 1760 года в баталии при Кунерсдорфе он учинил прусской армии такой разгром, что король Фридрих Второй, лично руководивший боевыми действиями с прусской стороны, готов был от позора покончить жизнь самоубийством.

В той баталии Репнин со своим полком занимал позицию в центре между первой и второй оборонительными линиями. На первых порах пруссаки брали верх. Атакуя левый фланг русской обороны, где стояла дивизия генерал-поручика князя Голицына, войска Фридриха Второго сумели захватить два русских ретраншемента со всеми установленными в них орудиями. Чтобы выправить положение, Салтыкову пришлось направить в помощь ратникам, сдерживавшим натиск противника, сразу несколько пехотных полков, в том числе и полк Репнина. Молодой полковник сам повёл своих солдат в контратаку, которая перешла вскоре в ожесточённую рукопашную схватку. Ценой огромных усилий и немалых потерь русским воинам удалось-таки отбить у противника один ретраншемент, на большее сил не хватило. Но и пруссаки уже не рвались вперёд с такой самоуверенностью, как прежде. На поле боя возникло равновесие, которое некоторое время не удавалось нарушить в свою пользу ни той, ни другой стороне. Теперь всё зависело от того, у кого окажется больше резервов. В этом отношении русский полководец показал себя более дальновидным, чем прусский король. В то время как у короля оставались незадействованными только два пехотных полка, не считая кавалерийского корпуса генерала Зейдлица, у русских была ещё не тронута целая пехотная дивизия под командованием генерал-аншефа Фермора. Что до конных войск, то таковых на русской стороне было не меньше, а даже больше, чем у пруссаков, если принять во внимание, что заодно с ними воевала также союзническая австрийская кавалерия.

Русско-австрийская конница под общим командованием генерала Румянцева пока не участвовала в деле, ожидая своего часа в лощине, недосягаемой для вражеской артиллерии. Румянцев имел приказ главнокомандующего атаковать прусскую кавалерию в тот момент, когда она первой покажется на поле боя и будет обстреляна орудийными и ружейными залпами.

Главнокомандующий русской армией не спешил вводить в бой свои резервы. Ситуация изменилась только после того, как король бросил в бой свою последнюю надежду — кавалерийский корпус генерала Зейдлица. Прусская кавалерия двинулась на русские позиции плотной лавиной и, казалось, способна была разметать, затоптать всё на своём пути. Но русские не дрогнули. По командам офицеров прозвучали мощные артиллерийские и ружейные залпы. В лавине атакующих появились бреши, возникло замешательство, чем немедленно воспользовались русские и австрийские кавалеристы. Выскочив из прикрывавшей их лощины, они неожиданно ударили по противнику во фланг. Удар оказался настолько сильным, что пруссаки в панике повернули коней обратно под прикрытие своей артиллерии. Однако спастись бегством удалось далеко не всем. Значительная часть конников полегла на поле боя. Сам командир корпуса генерал Зейдлиц был ранен и сдался в плен.

Воодушевлённые победой кавалеристов, двинулись в решительное наступление и пехотные полки, в том числе и те, которые до этого момента находились в резерве. Пруссаки сначала отходили организованно, потом их отступление превратилось в беспорядочное бегство, особенно после того, как на помощь пехоте подоспели конники Румянцева, окончательно расправившиеся с корпусом Зейдлица.

Преследование противника продолжалось до самого вечера. На западный берег Одера удалось переправиться только нескольким тысячам человек, в их числе находился и сам король Фридрих Второй. Подавленный случившимся, он в тот же вечер отправил письмо в Берлин своему министру Финкейштейну. Помимо прочего, король сообщил следующее: «Из сорока восьми тысяч воинов у меня осталось не более трёх тысяч. Всё бежит. Нет у меня власти остановить войско. Пусть в Берлине думают о своей безопасности. Последствия битвы будут ещё ужаснее самой битвы. Всё потеряно. Я не переживу погибели моего Отечества».

Победители в Кунерсдорфском сражении были щедро отмечены как Петербургом, так и Веной. Главнокомандующий граф Салтыков удостоился чина — генерал-фельдмаршала. Один из главных героев баталии граф Румянцев получил орден Святого Александра Невского. Что до князя Репнина, то главнокомандующий объявил ему благодарность и преподнёс памятный подарок.

— Понимаю, вы заслуживаете большего, — сказал ему при этом граф Салтыков, — но вам не стоит огорчаться. У вас ещё всё впереди. Уверен, когда-нибудь вы тоже станете фельдмаршалом и орденов у вас будет больше, чем у меня.

Репнин искренне восхищался этим человеком. Широко образованный, начитанный, свободно владевший несколькими европейскими языками, Салтыков первым из военачальников союзных государств нащупал слабые места в прусской тактике ведения боя и в результате нанёс королю Фридриху, до этого имевшему за собой одни только победы, сокрушительное поражение. В его лице Россия приобрела великого полководца. Жаль только, что со здоровьем у него было плоховато: болели ноги, часто заставляла ложиться в постель лихорадка. Спустя некоторое время после победы над Фридрихом немощь заявила о себе так сильно, что он вынужден был с разрешения императрицы уехать на лечение в Познань, передав командование армией генерал-аншефу Фермеру как старшему по чину.

После отъезда фельдмаршала Салтыкова снова пошли серые будничные дни. Никаких противоборств. Только одно событие добавило к истории российской армии новую страницу славных деяний. То был поход особого корпуса на Берлин под общим командованием генерал-поручика графа Чернышёва.

Упомянутый поход был задуман ещё самим Салтыковым вместе с графом Румянцевым. Именно на Румянцева возлагалась подготовка и осуществление этой смелой операции. Но в последний момент Конференция неожиданно дала Румянцеву другое задание — сформировать и возглавить корпус для захвата прусской морской крепости Кольберг.

В походе на Берлин Репнин участвовал, будучи командиром гусарского полка. В кавалерию он был переведён вскоре после Кунерсдорфской баталии по рекомендации графа Румянцева. В рапорте на имя главнокомандующего Румянцев характеризовал его как надёжного командира, сообразительного, быстрого на решения, то есть обладавшего такими качествами, которые в кавалерии ставятся на первое место.

В его полку гусары были все как на подбор — сильные, смелые, ловкие, уже не раз смотревшие смерти в лицо. Очень хотелось увидеть их в бою. Но сражаться за Берлин не пришлось. В тот момент главные силы прусской армии находились где-то далеко, оставив столицу без надёжного прикрытия, и когда у стен Берлина появились российские и присоединившиеся к ним австрийские войска, предъявив городским властям требование о капитуляции, те посчитали сопротивление бесполезным и приказали начальнику гарнизона открыть ворота.

Союзные войска пробыли в Берлине недолго. Они освободили пленных, истребовали с властей контрибуцию, после чего, погрузив в обозы военную добычу, отправились в расположение главных сил своих армий.

Между тем наступил октябрь — время холодных моросящих дождей. Армия начала готовиться к переходу на зимние квартиры. Фельдмаршал Салтыков всё ещё оставался на лечении в Познани. О состоянии его здоровья ходили противоречивые слухи: то говорили, что ему стало лучше, то утверждали обратное. Надежды на его скорое возвращение к обязанностям главнокомандующего таяли день ото дня, а когда из Петербурга пришла весть, что Конференция намерена назначить нового главнокомандующего, эти надежды пропали окончательно.

На должность главнокомандующего был назначен генерал-фельдмаршал граф Бутурлин. Репнин знал его достаточно хорошо: человек простой, общительный, любитель выпить и хорошо закусить. Хотя граф и не обладал большим военным дарованием, при дворе его ценили. Он был вхож к самой императрице. По её высочайшей воле он входил в состав Конференции и был назначен в государственные комиссии по наиболее важным делам. Именно его назначила она вместе с братьями Шуваловыми в следственную комиссию по делу фельдмаршала Апраксина, обвинённого в государственной измене. Принимал граф участие и в решении судьбы Бестужева-Рюмина.

Бутурлин остановился в местечке Мариенвардер, заняв под жильё большой помещичий дом. Поскольку Репнин имел с ним личное знакомство, то он не увидел худого в том, чтобы поехать к графу и поздравить его с назначением на высокую должность, а заодно попросить дозволения отправиться в Петербург в двухмесячный отпуск. После прибытия в армию он ещё ни разу не отдыхал и имел на такой отпуск полное право.

Фельдмаршал встретил князя с присущим ему радушием.

— Эй, человек!.. — крикнул он так, чтобы его услышали в соседней комнате. — Быстро всё на стол. Ко мне прибыл друг.

Вскоре на его рабочем столе появились несколько бутылок вина, закуска. Бутурлин сам наполнил бокалы и со словами: «За здоровье всемилостивейшей государыни!» нетерпеливой рукой поднёс бокал ко рту. Репнин выпил вслед за ним, после чего принялся расспрашивать фельдмаршала о жизни в Петербурге.

— А что тебя более всего интересует? — взглянул на него Бутурлин. — Михайло Воронцов? Граф поднялся до самого верха: был вице-канцлером, а теперь великий канцлер.

— А какова судьба графа Бестужева-Рюмина?

— О Бестужеве и думать уже забыли. Прозябает в ссылке.

— А фельдмаршал Апраксин?

Бутурлин, отодвинув от себя бокал, перекрестился:

— Апраксин скончался, царство ему небесное. В том же селении, где находился под арестом. Следствию теперь конец, — добавил он, вздохнув с облегчением.

Опорожнённые бокалы были наполнены снова. Репнин попытался отказаться от второго захода: ему до вечера надо было вернуться в полк, а дорога от дождей трудной стала — с хмельной головой можно влететь в больше неприятности.

— Ничего не случится, — отрезал ему путь к отступлению Бутурлин. — Аль не желаешь со мною выпить? С фельдмаршалом, главным своим начальником?! Обижаешь, князь.

Обижать своего начальника Репнину не хотелось, и Репнин выпил с ним ещё. А потом ещё и ещё. После четырёх бокалов фельдмаршал сделался таким любвеобильным, что полез к гостю целоваться.

— Ты — мой друг, и я тебя люблю. Проси что хочешь — всё для тебя сделаю. Говоришь, отпуск? Дам тебе отпуск. Не на два, а даже на три месяца могу дать. Отдыхай. Только малость надо подождать. Надобно сперва учинить пруссакам новое поражение. Сделаем сие — пошлю тебя с реляцией в Петербург, и будет у тебя не только отпуск, но и чин генерала. Верь мне, всё будет так, как я говорю. И давай за это выпьем.

— Но я и так уже пьян, — воспротивился Репнин. — Боюсь, не смогу удержаться в седле.

— Не удержишься, так в коляске поедешь. А оставлять вино недопитым просто грех. Вино хорошее, вреда от него не будет.

Бутурлин отпустил своего гостя только к вечеру. Отправил, как и обещал, в коляске.

Уже дома Репнин почувствовал себя плохо: его рвало, и весь следующий день он провалялся в постели, ругая себя за то, что позволил выпить лишнего.

…Мечты фельдмаршала Бутурлина об учинении пруссакам нового сокрушительного поражения остались только мечтами. Генерального сражения между противоборствующими сторонами так и не произошло. А коль не было сражения, не могло быть и виктории, о которой он так красноречиво говорил за бокалами хмельного, принимая у себя князя Репнина. И не пришлось ему посылать князя с радостной реляцией в Петербург, которая могла бы обернуться лично для Репнина высочайшими милостями её величества. Не получилось…

А ведь всё могло быть иначе. Начиная кампанию, Бутурлин имел в своём распоряжении четыре дивизии, не считая корпуса Румянцева, имевшего задачу завоевать Кольберг. Такого количества войск не имели до него ни Апраксин, ни Фермор, ни Салтыков. К тому же он мог рассчитывать на участие в баталии вместе с русскими австрийского фельдмаршала Доуна, а у того тоже прибавилось войск. В общей сложности у союзников набиралось сто двадцать тысяч человек, в то время как у Фридриха Второго было менее шестидесяти.

В этот раз местом боевых действий была избрана Силезия. По взаимной договорённости союзные армии должны были встретиться у стен Бреславля, являвшегося главной крепостью этой провинции. Однако, прибыв на условленное место, русские не нашли там австрийцев. Тем не менее Бутурлин приказал своим воинам начать подготовку к осаде. Солдаты принялись рыть ретраншементы, несколько дней работали не разгибая спин. Но тут разведчики доложили: австрийцы обнаружены близ городка Стригау. Обрадованный фельдмаршал приказал прекратить земляные работы и поспешил с войсками к упомянутому городку. Соединение союзных армий наконец-то состоялось. Встреча союзных фельдмаршалов была столь сердечной, что вылилась в большую попойку.

Пировали несколько дней кряду, заверяя друг друга в верности дружбе, воспылавшей между ними. А потом, устав от хмельного, повели войска к Швейдницу, куда, по последним сведениям, отошёл прусский король, оставив Бреславль. Швейдниц не имел мощных крепостных стен, и граф Доун уверял своего русского друга, что взять захудалый городишко не составит особого труда. Нетрудно представить их удивление, когда, приблизившись к этому провинциальному городку, они увидели перед собой мощные укрепления, ощетинившиеся множеством орудийных стволов. Пока союзники пировали, король Фридрих даром времени не терял.

При виде вражеских укреплений Бутурлин сразу утратил воинский дух. Ему расхотелось облачаться в лавры победителя, и он стал подумывать о том, как бы уйти от греха подальше. Что до графа Доуна, то он не только сохранил сей дух, но раззадорился ещё больше. Он убеждал русского союзника, что неприятельские батареи можно уничтожить одним махом, стоит только двинуть на них храбрых русских воинов, для начала хотя бы парочку дивизий. Бутурлин, хотя и похвалялся раньше геройством русских солдат, делом доказывать правоту своих слов не стал. Он предложил Доуну сначала испытать геройство австрийцев. Доун не согласился, и между главнокомандующими, ещё недавно клявшимися в неизменности дружеских чувств друг к другу, разразился нешуточный спор. Спорили долго. Глубоко уверенный в том, что королевские войска надобно атаковать всё же русским, а не австрийцам, Доун даже начертил своей рукой план русской атаки. Бутурлин не мог простить ему такой бестактности и, будучи в гневе, приказал своей армии сняться с лагеря и маршировать к исходным позициям. Доун чуть не взревел с досады. Ещё бы: русские оставляли его одного лицом к лицу с прусским королём. Впрочем, в последний момент сердце у Бутурлина дрогнуло, и он выделил для прикрытия армии австрийцев корпус генерала Чернышёва — тот самый корпус, который в своё время ходил на Берлин и в котором ныне служил со своим гусарским полком князь Репнин. Граф Бутурлин собрался и уехал так поспешно, что Репнин даже не успел напомнить ему об обещанном отпуске для поездки в Петербург.

После ухода главных сил русской армии положение противоборствующих сторон не изменилось. Навязывать сражение ни одна из сторон не решилась. Убедившись, что бояться ему больше нечего, прусский король повёл свои войска на виду у австрийцев к городу Нейссе, где они могли расположиться на зимние квартиры. Что до солдат корпуса генерала Чернышёва, то они ещё долго оставались в палатках, пока не наступила настоящая зима и из Петербурга не поступили относительно войны новые указания.

Глава 6 ВРЕМЯ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

1

Во второй половине января 1762 года в расположение корпуса графа Чернышёва из Петербурга прибыл курьером поручик гвардии. Он передал командиру объёмистый пакет с печатями военной коллегии, после чего, не вступая ни с кем в разговор, отбыл в обратный путь.

— Не домой ли отзывают? — стали высказывать догадки те, кто видел, как приезжал курьер.

— Хорошо бы! Надоело на чужбине.

Оставшись с австрийской армией, российский корпус испытывал серьёзные трудности: в полках подходили к концу запасы продовольствия, фуража. А тут ещё зимние холода начались. Участились случаи простудных заболеваний. В штаб-квартире корпуса надеялись, что союзники предоставят русским тёплые казармы, они обещали это сделать, но пока приходилось жить в палатках.

Часа через два после отбытия курьера от командующего корпусом последовал приказ: собрать в главную штабную квартиру всех командиров полков и батальонов. Бегать и искать людей не пришлось. Собрались за считанные минуты, словно чуяли, что у генерала есть для них важное сообщение.

Граф Чернышёв выглядел внешне спокойным. Он молча подождал, когда все усядутся на места, и только тогда начал речь:

— Господа, нами только что получено важное сообщение. После продолжительной тяжёлой болезни скончалась наша всемилостивейшая государыня Елизавета Петровна. На престол взошёл Пётр Третий. Завтра мы должны объявить обо всём этом перед общим построением и принести присягу новому государю.

— А как насчёт войны? — послушался чей-то голос.

— Войны больше не будет. Прусский король нам больше не враг.

— Значит, будем возвращаться домой?

— После того, как уладим некоторые дела с австрийцами. Впрочем, по сему делу будет ордер главнокомандующего армией, либо рескрипт Конференции или военной коллегии.

Других вопросов задавать не стали.

— Если вопросов больше нет, — сказал граф, — можете быть свободными. На месте прошу остаться только князя Репнина.

Репнин сидел на одной из задних скамеек, ошеломлённый услышанным. Не стало больше Елизаветы Петровны, не стало государыни, которую он искренне любил и которая так много сделала для него, да и для других тоже… Что будет теперь с Россией? Граф Бестужев-Рюмин, человек умный, дальновидный, не скрывал своей неприязни к Петру Фёдоровичу, унаследовавшему престол, обоснованно сомневался в его способностях управлять такой великой империей, как Россия. Если он окажется прав, страну могут ожидать тяжёлые дни.

— Пересаживайтесь ко мне поближе, князь, — предложил Чернышёв Репнину после того, как они остались одни. — Разговор будет недолгим. Мне приказано откомандировать вас в Петербург. Причина в прямом смысле не указана, но, как я понял из письма конференц-министра Неплюева, вам предстоит выполнить какое-то важное поручение.

— В чьё распоряжение я должен явиться?

— Обратитесь в военную коллегию, там скажут.

— Хорошо. А когда должен ехать?

— Чем скорее, тем лучше. — Чернышёв оглядел Репнина с головы до пояса и озабоченно покачал головой. — Не знаю только, как поедете, верхом нельзя, холодно.

— До ближайшей станции как-нибудь доберусь.

— Нет, нет, верхом не годится. Вот что сделаем, — подумав, продолжал Чернышёв, — граф Доун подарил мне прекрасный возок. Я отправлю вас в возке до большой дороги, а там поедете на станционных. Можете взять с собой денщика. Дорожные документы вам будут выписаны.

— Хорошо, — согласился Репнин.

На сборы времени ушло немного. Уже на следующий день он благополучно доехал до ближайшей станции, а оттуда продолжал путь на перекладных.

2

Прибыв в Петербург, Репнин без труда узнал, кому он здесь понадобился. Оказалось, инициатором его отзыва из армии был канцлер Воронцов. Такая информация его бесконечно обрадовала. С графом Воронцовым у него уже давно сложились тёплые товарищеские отношения: милый, добрый человек.

Воронцов, как всегда, встретил его с распростёртыми объятиями. Усадил за стол. Приказал прислужнику принести кофе, без которого он, казалось, уже жить не мог. Потом стал рассказывать, какую великую утрату понесла Россия в лице несравненной Елизаветы Петровны — такую великую, что у него до сих пор при мысли об этом слёзы на глазах выступают…

Елизавета Петровна болела долго, тяжело, но до конца своих дней всё ещё надеялась на Божью милость. Священники утешали её как могли. Говорили: Бог всемогущ, услышит молитвы — всю хворь снимет. И она молилась, просила у Бога милости, обещала никогда более не грешить, быть доброй к своим подданным. Приказала объявить сенату именной указ об освобождении из заключения всех узников, наказанных «по кормчеству», уничтожить следствия, возвратить ссыльных, отменить соляной налог… Но, видимо, эти меры оказались запоздалыми, молитвы не дошли до Господа, и в самое Рождество несравненная матушка скончалась.

Репнину тяжело было слушать этот рассказ, и ему, как и самому рассказчику графу Воронцову, потребовалось время, чтобы успокоиться и перейти к другой теме разговора.

— А как новый государь? — спросил Репнин.

— Что я могу о нём сказать? — неохотно отозвался Воронцов. — Вы же его знаете не хуже меня.

— К сожалению, знаю о нём не так много, как хотелось бы.

Репнин говорил правду. Его сведения об императоре были скудны. Он знал, что императору было тридцать четыре от роду, что был он внуком Петра Великого, сыном царевны Анны Петровны и герцога Карла Гольштейн-Готторпского, в детстве мечтал о шведском престоле. В 1742 году Елизавета Петровна вызвала его из Гольштейна в Россию как наследника русского престола. Здесь он был крещён в православие и назван Петром Фёдоровичем. Три года спустя женился на принцессе Софии Августе Фредерике Ангальт-Цербстской, названной в России Екатериной Алексеевной.

— Новый государь человек добрый, — заговорил Воронцов, — и подданным своим желает только добра. Но он до сих пор как-то не вошёл в русскую жизнь, всё ещё живёт европейскими мерками. Однако главная беда не в этом, а в том, что живёт он во враждебности со своей законной супругой, даже грозится заточить её в монастырь, а сие, чует моё сердце, к добру не приведёт. И ещё есть к нему зацепка, — помолчав, продолжал граф, — слишком опрометчив в решениях. Никак не может забыть свою Гольштинию. Любой ценой желает сохранить её за собой. Ради этого даже войной собирается идти на Данию. Кстати, я и вас-то вызвал в связи с этой ситуацией.

— Не понимаю… При чём тут я?

— Не считаете же вы разумным затевать войну в Европе из-за какой-то Гольштинии?

— Конечно нет.

— И я не считаю. Я уже говорил с государем по этому поводу и, кажется, убедил его прибегнуть к мирным средствам решения вопроса.

— Поздравляю. Но я всё ещё не понимаю, какая роль в этом отводится моей персоне.

— Вы должны поехать нашим полномочным представителем в Берлин, дабы убедить прусского короля взять на себя посредничество в решении гольштейнских дел, принимая во внимание, что наш государь Пётр Третий всё ещё является законным герцогом Гольштейна. Будет очень хорошо, ежели добьётесь созыва в Берлине конгресса представителей заинтересованных сторон для выработки соглашения с Датским двором.

— Прежде чем дать какой-либо ответ, я должен всё это хорошенько обдумать.

— Думайте. Когда примете решение, приходите ко мне, и мы вместе направимся к государю.

…На приём к императору Воронцов и Репнин явились 2 апреля. В этот день государь находился в хорошем расположении духа. Непоседливый, с тонкими руками, не знавшими покоя, он торопливо поднялся со стула, на котором сидел, и, подойдя к Репнину, уставился на него такими удивлёнными глазами, словно видел впервые.

— Как, вы всё ещё полковник? — возмущённо сказал он. — Это несправедливо. С сего часа вы генерал-майор.

Граф, — обратился он к канцлеру, — чтобы указ был подготовлен сегодня же.

— Слушаюсь, ваше величество.

— Вы приехали с войны? — снова перевёл внимание на Репнина государь.

— Да, ваше величество.

— Это была ненужная война. Мы должны жить с прусским королём в мире и дружбе. Так же, как и с Австрией.

Воронцов напомнил его величеству о цели их визита.

— Ах, да… Гольштейн!.. — нервно задвигался Пётр. — Вы должны сказать, генерал, сказать всем — и королю прусскому и королю датскому, — что Гольштейн — моё герцогство и я его никому не уступлю. Вы слышите, генерал?

— Так точно, ваше величество. Я буду действовать в соответствии с вашими инструкциями и инструкциями, которые получу от канцлера.

— Я вам верю. И жду вашего скорого возвращения с победой. Прощайте, генерал!

Воронцов и Репнин находились у императора не более десяти минут. Когда они покинули дворец, Репнин сказал:

— По тону, каким разговаривал с нами император, можно заключить, что он желает, чтобы я приступил к выполнению его поручения как можно скорее.

— Нельзя с этим спешить, — резонно заметил Воронцов. — У нас ещё толком не урегулированы отношения с Пруссией. Приедет их посол, прощупаем что и как, а потом уже отправитесь в путь.

«Ежели дело обстоит таким образом, то для меня это даже лучше», — подумал Репнин. А подумал так потому, что имел намерение устроить свою личную жизнь. Ему исполнилось 28 лет, а он всё ещё не был женат, хотя и имел на примете невесту — княжну Наталью Александровну Куракину: красавицу и к тому же большую умницу. Они познакомились на куртаге, полюбили друг друга, но до свадьбы дело не доходило: мешала вечная занятость службой. И вот теперь он решил воспользоваться случаем, сыграть свадьбу сразу же после празднования Пасхи.

Свадьба получилась многолюдной. Правда, род Репниных был представлен только самим женихом, зато у Куракиных родни оказалось великое множество. Широко был представлен и род Паниных, поскольку мать невесты была урождённой Паниной.

После свадьбы молодожёны целый месяц прожили в уединении. В Берлин Репин выехал только в июне, получив от канцлера все необходимые инструкции.

3

В Берлине Репнина и его спутников встретили достаточно корректно: поселили в прежнем русском посольском дворе, который последние семь лет находился под замком, предоставили всё необходимое для нормального проживания. Министр иностранных дел нашёл время побеседовать с ним в день прибытия, а через неделю его принял сам король, которому Репнин вручил свои верительные грамоты, а также письмо императора Петра Третьего.

Предполагалось, что беседа с королём продлится не более четверти часа, но получилось так, что король говорил с Репниным намного дольше. В лице русского посланника Фридрих обнаружил интересного собеседника, хорошо разбиравшегося не только в стратегии и тактике ведения войны, но и в вопросах философии, литературы и искусства. Король был приятно удивлён, когда узнал, что русский князь впервые прочитал Библию не на славянском, а на немецком языке в переводе Мартина Лютера ещё будучи подростком. Кроме литературных трудов Лютера Репнин читал книги о Тиле Уленшпигеле, Докторе Фаусте, и это тоже не могло не восхитить Фридриха Второго, монарха широко образованного, оказывавшего личное покровительство деятелям науки и культуры в своей стране.

Поговорив о вещах, не имевших прямого отношения к главной цели их встречи, король вдруг перешёл к личности недавно вступившего на престол российского императора каков он, как воспринимает его российское дворянство?

— Ваше величество, — не давая себя обвести, отвечал Репнин, — у нас, русских, о царствующих особах обычно говорят: либо только хорошее, либо ничего.

Фридрих расхохотался:

— Мудро… Мудро, князь…

В заключение беседы король заверил посланника, что постарается оказать российскому императору содействие в решении гольштейнских дел мирным путём. План был таков: обратиться к датскому двору с письмом, пригласить в Берлин первого министра двора и уже после переговоров с ним станет ясно, созывать конгресс или не созывать.

— Мы вернёмся к этой проблеме недели через две, — сказал король. — А покуда держите связь с моим министром, я поручу ему держать дело под контролем.

Фридрих Второй сдержал своё обещание, он и в самом деле направил датскому королю письмо, в котором просил его направить первого министра для консультаций. Но получилось так, что гольштейнская проблема отпала сама собой. И произошло это буквально через неделю после встречи Репнина с прусским королём.

Однажды, когда Репнин увлечённо читал большую поэму одного молодого немецкого автора, его вдруг известили: из Петербурга приехал курьер со срочным правительственным пакетом. В пакете князь обнаружил несколько важных документов, в том числе сообщение Екатерины Алексеевны о её воцарении на российский трон в связи с отречением от престола Петра Третьего, копия текста самого отречения, письмо королю Фридриху Второму и новые верительные грамоты, которые подтверждали полномочия Репнина как чрезвычайного посланника ныне царствующей императрицы.

Репнин начал изучать почту с письма, адресованного ему лично. В нём государыня Екатерина Алексеевна сообщала, что «Божьей способствующей милостью и желанием всех верноподданных сынов Отечества» она вступила благополучно на всероссийский императорский самодержавный престол. Что до текста отречения Петра, то в нём, помимо прочего, говорилось следующее: «Во время кратковременного и самовластного моего царствования в Российской империи я узнал на опыте, что не имею достаточных сил для такого бремени, и управление таковым государством не только самовластное, но какою бы ни было формою превышает мои понятия, поэтому и приметил я колебание, за которым могло бы последовать и совершенное оного разрушение к вечному моему бесславию. Итак, сообразив благовременно всё сие, я добровольно и торжественно объявляю всей России и целому свету, что на всю жизнь свою отрекаюсь от правления помянутым государством, не желая так царствовать ни самовластно, ни же под другой какой-либо формою правления…»

Репнину нетрудно было догадаться, что текст отречения Пётр писал не сам, а под чью-то диктовку, скорее всего самой Екатерины Алексеевны, отнявшей у супруга престол. Впрочем, это не меняло его собственного положения. Он оставался российским посланником и должен был продолжать выполнять свои обязанности, правда, уже представляя интересы другой царственной особы.

Узнав от своего министра, что произошло в России, король принял Репнина в тот же день.

— Странное дело, — сказал Фридрих Второй после того, как прочитал письмо императрицы, текст отречения Петра Третьего и принял от посланника его новые верительные грамоты, — складывается впечатление, что Пётр Третий, о котором вы желали говорить только хорошее, позволил прогнать себя с престола как мальчишку, которого отсылают спать. — И после паузы добавил: — С вашей государыней придётся согласиться: он оказался слишком слаб, чтобы управлять такой великой империей.

В качестве чрезвычайного и полномочного посланника Репнин пробыл в Берлине ещё несколько месяцев. В Петербург он вернулся только в конце года.

Глава 7 ТВЁРДОСТЬ РУКИ

1

Подробности перехода высшей власти в стране из одних рук в другие Репнин узнал, будучи уже в Петербурге. Как он и полагал, это был насильственный переворот, хотя и без пролития крови. Заговор был составлен с участием гвардейцев во главе с Григорием Орловым. Склонив на свою сторону гвардейские полки, Екатерина Алексеевна уже готова была разгромить гольштейнское войско, остававшееся верным её царствующему супругу, но дело до этого не дошло. Почувствовав невозможность исправить положение, Пётр Фёдорович вступил с супругой через третьих лиц в переговоры, согласившись отказаться от престола на определённых условиях. Екатерина Алексеевна сама написала текст отречения, потребовала, чтобы супруг переписал сей текст собственной рукой, и когда тот это сделал, воцарилась на троне уже со всей основательностью. Что до свергнутого императора, то он вскоре был умерщвлён участниками заговора, хотя официальная причина его смерти была увязана с приступами болезни.

После переворота придворные, толпившиеся в окружении прежнего государя, потеряли свои места. У государственного кормила появились новые люди. Но граф Воронцов пост канцлера за собой сохранил. Зная об этом, при возвращении в Петербург свои визиты Репнин начал именно с него.

Воронцов как всегда встречал его с большим радушием, в этот раз от избытка чувств даже прослезился.

— Милый князь!.. Как хорошо, что не забыли старика. Ведь ко мне сейчас мало кто ходит. Прошли мои времена!..

— Какой же вы, Михаил Илларионович, старик? — постарался приободрить его Репнин. — Вам ещё и шестидесяти нет.

— Разве дело в годах? Дело в том, что не нужен я стал, государыне другие люди нужны. Правда, открыто пока не говорит, но я же чую. Словом, дни мои сочтены.

— Такими откровениями вы меня только расстраиваете. Лучше поговорим о чём-нибудь другом.

Разговор о другом, однако, не получился. Вопреки желанию, они снова и снова возвращались к событиям, связанным с вступлением на трон Екатерины Второй. И толкал собеседника на это своими вопросами сам же Репнин. Его интересовали люди, в которых государыня находит себе опору, в частности Григорий Орлов. Отвечая на его вопросы, Воронцов говорил, что Орлов человек смелый, решительный, но в государственных делах слишком самонадеян, порою берётся за вещи, в которых слабо разбирается. Тем не менее государыня без совета с ним не делает и шага. После Екатерины Второй Орлов стал первым человеком в России.

— Ну, а граф Бестужев-Рюмин? Я слышал, он вернулся из ссылки?

— Государыня послала за ним сразу же, как только получила трон, как бы в награду за перенесённые страдания пожаловала ему чин генерал-фельдмаршала. Но высокой должности не предложила. Стар он стал: все-таки семидесятый год идёт.

После того как все новости были узнаны, Репнин решил, что наступило время доложить о посольских делах в Берлине, но канцлер не стал его слушать.

Нет, нет, о сём доложишь самой государыне или графу Никите Панину.

— Разве он уже первый министр?

— Пока нет, но скоро будет. Он уже и сейчас занимается вопросами сношений с другими странами. Умный, государственный человек. Ваша супруга, кажется, доводится ему племянницей? — вдруг спросил канцлер.

— Что-то в этом роде.

— Значит, будете иметь в его лице надёжную опору. В наше время без опоры никак не можно.

В заключение встречи Воронцов угостил своего гостя кофе. Вина не предлагал — давно уже не пил хмельного: лекари запретили, поскольку сердце пошаливать стало. Репнин и сам это заметил: с момента их предыдущей встречи граф сильно постарел, под глазами появились мешки, что говорило не в пользу его здоровья.

2

Императрица Екатерина Вторая приняла Репнина сразу же, как только дежурный секретарь доложил о его прибытии.

— О, князь!.. — воскликнула она, поднявшись из-за письменного стола, за которым сидела. — Мне приятно вас видеть таким возмужалым и красивым! Генеральский мундир идёт вам лучше, чем полковничий.

Сказав ещё несколько слов в таком духе, она вдруг заговорила о делах, которыми ей приходится заниматься. А дел таких много, очень много, времени на них не хватает.

— Посмотрите на это, — говорила она, показывая на бумаги, лежавшие на столе. — Читаешь — и сердце сжимается. Что ни бумага, то жалоба на притеснения, лихоимство, несправедливость. Люди отчаялись от бедности. Города наводнены нищими, тюрьмы переполнены колодниками, а я страдаю от мысли, что не могу всё это быстро поправить. Казна пуста, мануфактуры в упадке, а без мануфактур положения в империи не исправить. Вы со мной согласны?

— Согласен, ваше величество.

— Но если бы только это! Мне приходится думать не только об устройстве дел внутри страны, но и о безопасности империи. Слава Богу, война с Пруссией кончилась, но могут возникнуть новые войны. Меня настораживает поведение Франции. Она никак не желает примириться с усилением нашего влияния в Польше и ведёт там свою тайную игру. Одновременно тайно подталкивает на войну с нами и Порту, обнадёживая её поставками оружия и необходимых ей товаров. Вена пока к нам благосклонна, но, думаю, была бы рада, если бы Порта напала на нас. При сложившемся положении для нас зело важно заиметь надёжного союзника в лице Пруссии.

Репнин отвечал, что в результате бесед с прусскими государственными деятелями и с самим королём Фридрихом Вторым у него сложилась убеждённость, что достигнуть этого будет не так уж трудно.

— Недавно, — вновь заговорила императрица, — я принимала прусского посла по его просьбе. Прусский король обнаружил в вас что-то, его очаровавшее, и через своего посла высказал пожелание, чтобы я вернула вас в Берлин в качестве посланника. Знаю, знаю, что хотите сказать, — не дав ему говорить, продолжала государыня, — вы готовы вернуться в Берлин. Но вы туда не поедете. Для вас намечается другое дело, о котором узнаете позднее.

— Я солдат и приму к исполнению любой ваш приказ, — сказал Репнин.

— Вам придётся на некоторое время принять на себя обязанности директора Сухопутного шляхетского корпуса и между делом помогать фельдмаршалу Салтыкову в разработке новых военных уставов, ежели он в таковой помощи будет нуждаться.

— Слушаюсь, ваше величество!

Репнин ушёл от императрицы разочарованным. Он ожидалвсего, только не этого. Обязанности директора учебного заведения, пусть даже военного, представлялись ему скучными, неинтересными. Сидеть за учебниками и всевозможными бумагами, ходить на плац смотреть, как проходят экзерциции, — что может быть хуже этого? Однако фельдмаршал Салтыков, с которым Репнин встретился в связи с обновлением военных уставов, посмотрел на это по-другому.

— Это зело важное дело! Вспомните, какие офицеры служили в вашем полку. Все ли они соответствовали по уровню военных знаний своим должностям? Многие из них, записанные в полки ещё в младенчестве, удостаивались офицерских чинов ещё до поступления на военную службу. Они умели читать и писать, говорить по-французски, фехтовать, наконец, но имели слабое представление о воинских уставах, не говоря уже о тактике ведения баталий. Многие баталии мы выигрывали прежде всего благодаря численному превосходству над противником да храбрости своих солдат, а надобно научить своих офицеров, а через них и низших чинов воевать не менее грамотно, чем, скажем, пруссаки. Вы меня поняли, князь?

— Да, конечно.

— Кстати, это я рекомендовал императрице назначить вас директором шляхетского корпуса. Стыдно нам, россиянам, пользоваться услугами наёмных иноземных офицеров. Надобно учить своих, и учить так хорошо, чтобы они по выходе из корпуса могли заткнуть за пояс любого иноземца.

Разговор с фельдмаршалом Салтыковым побудил Репнина к глубоким размышлении. Знаменитый полководец, победитель прусского короля оказался более дальновидным военным деятелем, чем можно было о нём подумать. В сравнительно короткое царствование Петра Третьего российская армия неожиданно оказалась в очень сложном положении. Своим манифестом о даровании вольности и свободы всему российскому дворянству император освободил дворян от обязательной военной службы, чем те сразу же воспользовались. Многие дворяне, служившие в офицерских чинах, покинули армию и вернулись в свои поместья. Возникла ситуация, когда не из кого было выбирать людей для назначения на должности командиров рот и батальонов. Военной коллегии ничего другого не оставалось, как нанимать офицеров из зарубежья. А для этого нужны были деньги, много денег. Между тем казна и без того была пуста…

Осознав важность возложенных на него обязанностей, Репнин горячо принялся за дело. Прежде всего разработал предложения по обновлению учебных программ, принятию на должности наставников более подготовленных специалистов, ремонту помещений и оборудования. Однако добиться существенных перемен он не успел: несколько месяцев спустя его пригласил к себе граф Никита Панин, ставший к тому времени первым министром, и с дозволения императрицы предложил ему новую службу.

3

Служба, за которую должен был взяться Репнин, была связана с положением в Польше — соседней стране, в близких связях с которой Россия была особенно заинтересована. Собственно, это было, точнее сказать, поручение, но поручение особого, деликатного свойства. А заключалось оно в следующем.

Польский король Август Третий уже давно лежал на смертном одре, его кончины ожидали с часу на час. Естественно, возник вопрос о престолонаследии. Для российской императрицы было далеко не всё равно, кто станет новым польским королём. Ей хотелось посадить на трон такого человека, который бы с пониманием относился к её советам, был бы ей верным другом. Таковым она видела литовского стольника, молодого и красивого графа Станислава Понятовского. В Петербурге ходили слухи, что в своё время, ещё в царствование Петра Третьего, между этим приятным во всех отношениях человеком и её величеством имелась тайная любовная связь. Скорее всего, так оно и было. Они не только переписывались между собой, но и изредка встречались… Короче говоря, по понятиям её величества Станислав подходил на роль короля по всем признакам. Оставалось только найти того, кто мог бы помочь осуществить задуманное. Выбор пал на князя Репнина. Князь прекрасно владел польским языком, хорошо знал польскую культуру, имел среди польской знати немало знакомых. Кому ещё браться за столь сложное дело, если не ему, уже испытанному дипломату?

Когда Панин изложил Репнину суть поручения, тот задумался. Первого министра это насторожило.

— Боитесь, что не справитесь?

— Могу и не справиться. Дело сложное. К тому же мы ждём с женой ребёнка.

— Знаю, Наташа мне говорила. Можете не беспокоиться, я позабочусь о вашей супруге: всё-таки она мне не чужая. Соглашайтесь.

— Ладно, поеду, — согласился князь.

Репнин выехал в Варшаву в качестве полномочного министра её величества.

В анналах истории не осталось свидетельств того, какие средства и методы использовал Репнин при выполнении высочайшего поручения. Как бы то ни было, своей цели он добился: 7 сентября 1764 года польская знать в лице сейма единогласно проголосовала за возведение Станислава Понятовского на польский престол. Репнин вернулся в Петербург с чувством человека, честно выполнившего свой долг.

— Ваше величество, — сказал Репнин императрице после того, как доложил ей о положении в Польше, — могу ли я теперь возобновить службу солдата?

— Армия от вас не уйдёт, — отвечала императрица, — сначала придётся послужить в Польше.

— А какая служба предстоит на сей раз?

— Чрезвычайного и полномочного посла.

Императрица напомнила ему, что новый польский король Станислав всем хорош, но слабохарактерен, может легко угодить под влияние польских магнатов и проводить их политику в ущерб политики российской, а этого допустить никак нельзя…

— Долго держать вас там не будем, — пообещала императрица, — заменим сразу же, как только появится возможность.

Репнину пришлось подчиниться.

Вручая ему необходимые документы, граф Панин советовал ехать в Варшаву с семьёй, поскольку считал, что жить там, возможно, придётся долго. У Репнина на сей счёт было другое мнение. Во-первых, он считал дипломатическую службу для себя временной и надеялся уже в скором времени убедить императрицу перевести его обратно на службу военную. Во-вторых, после родов его супруга была всё ещё нездорова, а настоящий присмотр за ней в Варшаве вряд ли возможен. Во всяком случае в Петербурге ей будет покойнее, тут и знакомых, и родственников много, а в Варшаве — никого…

— Ладно, поступайте как знаете, — не стал настаивать на своём Панин. — Но должен предупредить вас: человека, ведущего одинокую жизнь, скомпрометировать гораздо легче, чем человека семейного. А в том, что в Варшаве найдутся люди, которые будут стараться вас очернить, можете не сомневаться.

4

Надежды Репнина на скорое возвращение в армию оказались иллюзорными. В Варшаве ему пришлось пробыть целых шесть лет. Императрица была бы рада заменить его на посту посла другим дипломатом, но не находила человека, способного так же умело навязывать Польше волю российского двора. За эти годы, действуя именем российской императрицы, Репнин сделался фактическим правителем королевства. Королю Станиславу приходилось согласовывать с ним каждый свой шаг, хотя его это унижало и оскорбляло. Тщетно пытался он воспротивиться требованиям России о предоставлении гражданам страны православной веры равных прав с католиками. Репнин не пошёл ни на какие уступки и добился своего. Будучи в отчаянии, король писал своему петербургскому послу: «Последнее приказание Репнину ввести диссидентов (инаковерующих. — Прим, авт.) даже в законодательные учреждения — настоящий удар грома для страны и лично для меня. Если ещё возможно, докажите императрице, что корона, которую она на меня надела, будет для меня хитоном Несса: она сожжёт меня, и мой конец будет ужасен».

Закон о диссидентах, навязанный Россией через своего посла, вызвал негодование и среди магнатов. В небольшом городке Бар Каменецкий группа магнатов и шляхты составила конфедерацию против короля Станислава в защиту «вольности и веры». Конфедераты объявили Станислава лишённым престола и призвали поляков к оружию, к выступлению против «засилия русских». А чтобы побыстрее добиться своих целей, они обратились за помощью к Турции, Франции и Саксонии. В стране стали создаваться вооружённые отряды, общее положение резко обострилось. В этих условиях менять посла было просто неразумно, и Репнину пришлось остаться в Варшаве, чтобы твёрдо продолжать свою линию. И вот тогда-то началось то, о чём некогда предупреждал его первый министр граф Панин. В Варшаве вдруг обратили внимание на знакомство Репнина с женой австрийского генерала графиней Понятовской. Вскоре поползли слухи о том, что у Репнина и графини возник роман, и что-де сия графиня оказывает на русского посла сильное влияние… Люди, заинтересованные в этих слухах, сделали так, что они дошли до Петербурга — до первого министра и самой императрицы. Узнал о них, естественно, и сам Репнин. Общение с графиней пришлось прекратить. Но этого оказалось мало. Слухи продолжали обрастать новыми подробностями. И тогда он решил написать государыне письмо с просьбой перевести его на службу в армию.

Время для этого было выбрано удобное: между Россией и Турцией началась война… Поводом для неё послужил пограничный инцидент. В июле 1768 года отряд гайдамаков при преследовании поспешно отступавших конфедератов вторгся в пограничные селения Балту и Дубоссары, принадлежавшие Крымскому ханству, и сгоряча спалил несколько жилых домов. Вскоре после этого верховный визирь Порты вызвал к себе русского посланника и предъявил ему ультиматум для передачи Российскому правительству. В этом ультиматуме Порта в категорической форме потребовала от России немедленно вывести войска из Польши и более не вмешиваться во внутренние дела этой страны. Принять такой ультиматум посланник Обресков отказался. Тогда визирь приказал посадить его вместе со всем персоналом посольства в подземелье Семибашенного замка. Фактически это означало объявление войны, уклониться от которой Россия не могла…

Ответа на своё письмо ждать Репнину пришлось недолго. Императрица решила удовлетворить его просьбу. Ему было предложено отправиться в действующую армию, находившуюся под началом князя Голицына, в чине генерал-поручика, которым его жаловали за заслуги. Кроме этого чина, за плодотворную деятельность в Польше он получил орден Святого Александра Невского и 50 тысяч рублей на оплату долгов.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1 ТАКТИКА ВЫЖИДАНИЯ

1

ойна между Россией и Турцией разворачивалась медленно и нерешительно. Прошло уже несколько месяцев, как Петербург принял брошенный турецкой стороной вызов, но с того момента не произошло пока ни одного серьёзного сражения. То, что предпринимали противники, всё ещё походило на бряцание оружием, а не на военные действия. Были с обеих сторон громкие угрозы, но не было баталий.

Именно в такой полувоенной обстановке начал армейскую службу князь Репнин. Главнокомандующий первой армией генерал-аншеф князь Голицын, в чьё распоряжение он был направлен, принял его с большим радушием. Они давно знали друг друга, когда-то вместе воевали под знамёнами графа Петра Семёновича Салтыкова. В баталии при Кунерсдорфе Голицын командовал дивизией. Во время отражения атаки пруссаков был серьёзно ранен, но не покинул поля боя, сдерживал натиск превосходящего противника. Находившийся в резерве князь Репнин был одним из тех, кто первым поспешил ему на помощь со своим полком. Атака противника была отбита, а потом в конце концов победой русских войск завершилась и вся баталия.

— Да, воевали мы тогда знатно, — вспоминая минувшие годы, говорил Репнин. — А что ожидает нас здесь? Турецкая армия не так хорошо обучена, как прусская, но она очень велика.

— Какой бы многочисленной она ни была, опозорить нас нанесением поражения не позволим, — самоуверенно сказал главнокомандующий.

После того, как поговорили о том о сём, Голицын подвёл Репнина к разложенной на столе карте боевых действий.

— Вы прибыли прямо из Варшавы? — спросил Голицын.

— Да, из Варшавы.

— Тогда я должен сначала обрисовать общее положение.

Главнокомандующий рассказал, что для войны с Турцией высшим военным советом с одобрения императрицы созданы две армии, одну из которых возглавляет он, князь Голицын, а другую — генерал-аншеф граф Румянцев. Главной считается 1-я армия численностью до 80 тысяч человек. В её задачу входит не допустить вторжения противника в Польшу для соединения с конфедератами, навязав ему генеральное сражение ещё на подступах к этой стране, выиграть сие сражение и таким образом заставить турок пойти на заключение мира на выгодных для России условиях. Что до армии графа Румянцева, в которой насчитывается 40 тысяч человек, то она должна прикрывать действия 1-й армии, а также воспрепятствовать проникновению на российские пространства войск Крымского ханства.

— Вы считаете, что турки непременно пойдут в Польшу? — усомнился Репнин в правильности задач, поставленных перед армиями.

— Это одно из основных предположений. Военная коллегия считает, что турки видят в конфедератах верных союзников, поэтому постараются соединиться с их отрядами, чтобы общими силами напасть на западные районы России.

— Я не верю, чтобы турки составили себе такой план. Поляки — народ другой веры, христианской, и заодно с турками воевать не станут.

— Зато к ним тянутся конфедераты.

— Силы конфедератов малочисленны, к тому же они не пользуются поддержкой в народе, большинство простых поляков поддерживает своего короля.

Голицын не был склонен затевать спор.

— Жизнь покажет, кто прав, а кто не прав, — сказал он миролюбиво. — Возможно, правы вы, а не я. Но как бы там ни было, мы должны соблюдать меры предосторожности.

— Могу узнать, какие это меры?

— Конечно. — Голицын продолжил, склонившись над картой: — Обратите внимание на отмеченное место. Здесь намечается расположить корпус, который должен прикрыть Молдавию и Валахию. Сей корпус не должен пропустить турок через эти районы.

— А кто командует корпусом?

— Командовать сим корпусом будете вы, дорогой Николай Васильевич, — заулыбался Голицын. — Сегодня представлю вас старшим командирам и можете сразу приступать к делу. Надеюсь, с вашей стороны возражений не будет?

— Сказать откровенно, чуть-чуть побаиваюсь, поскольку таким крупным соединением ещё не командовал. Однако корпус под своё начало приму и постараюсь оправдать ваше доверие.

Корпус, который Репнин должен был взять под своё командование, пока только числился на бумаге. Его следовало ещё сформировать из полков, отдельных батальонов и эскадронов, прибывавших из центральных и северных губерний страны. Пока Репнин этим занимался, в штаб-квартиру армии поступил из Петербурга новый рескрипт с уточнением задач, стоявших перед армией, которая с того момента стала называться «наступательной». Петербург требовал от главнокомандующего «употребить всевозможную поспешность, старание и искусство к недопущению турецких огромных, но тем более неустроенных сил на здешний берег Днестра».

— Графу Румянцеву тоже уточнили задачу? — поинтересовался Репнин.

— В соответствии с новым рескриптом Румянцев должен оборонять границу между Днепром и Доном, а также прикрывать наступательные действия нашей армии.

— Наступательные действия — это взятие Хотина?

— Мы начнём с того, что устроим осаду сей крепости и таким образом заставим неприятельский гарнизон сложить оружие. Что до задачи вашего корпуса, то она остаётся прежней. Вы должны не допустить соединения турок с польскими конфедератами.

Репнин повёл свой корпус в район Молдавии и Валахии с большими сомнениями в целесообразности этого марша. По сути дела, его обрекали на бездействие. Стать лагерем на одном месте и ждать, когда с южной стороны, нацелившись на Польшу, появятся турецкие войска — такая перспектива не могла его радовать. Он всё ещё был уверен в том, что войти в Польшу турки не осмелятся, потому что это могло только осложнить их положение. Однако приказ есть приказ, и, подавляя в себе чувство досады, Репнин вскоре расположился с подразделениями корпуса в указанных ему местах.

Между тем князь Голицын предпринял первую попытку овладеть Хотином. Переправив войска через Днестр, он осадил неприятельскую крепость и потребовал от турок капитуляции. Те ответили отказом. Желая их устрашить, русские ввели в действие артиллерию, но бомбардировка не сломила воли противника. Вскоре распространился слух, что на выручку своей крепости турецкое командование направило многотысячное войско, и князь Голицын поспешил уйти со своими войсками обратно на левый берег Днестра.

Нерешительность главнокомандующего Голицына была истолкована турецкой стороной как признак слабости русской армии, и Порта усилила свою активность. Через Дунай были переправлены дополнительные войска, которые соединились в урочище «Рябая Могила», а затем двинулись дальше в сторону Бендер. Вскоре турецкая конница появилась на берегу Днестра и предприняла попытку переправиться на противоположный берег реки. Князю Репнину, имевшему посты в этом районе, стало окончательно ясно, что турки вовсе не намерены идти к польским границам, а имеют своей целью наступление на Украину.

При сложившихся обстоятельствах главнокомандующим Голицыну и Румянцеву следовало скоординировать действия своих армий, дабы сорвать замыслы противника. Но они всё ещё не находили общего языка. Не желая слушать советов хотя и уступавшего ему по возрасту, но более энергичного Румянцева, Голицын предпринял новую попытку овладеть Хотином, хотя в стратегическом отношении эта крепость и не имела большого значения. Впрочем, просчёт князя заключался не только в неправильной оценке значимости упомянутой крепости. Как отмечал Румянцев в своих письмах в Петербург, блокада той или иной крепости бывает целесообразной только тогда, когда осаждённая крепость не может надеяться на помощь со стороны главных сил своей армии. В данном же случае подвижные сила противника находились неподалёку от Хотина, будучи не скованными боями. И не было ничего удивительного в том, что Голицын и в этот раз был вынужден снять осаду крепости и вернуться на исходные позиции.

Несогласованность в действиях русских войск в конце концов привлекла внимание Петербурга, и 13 августа 1769 года Екатерина Вторая подписала рескрипт, коим князь Голицын отзывался в Петербург, а главное командование 1-й армией поручалось генерал-аншефу Румянцеву. Что до 2-й армии, то она отдавалась под начало генерал-аншефа графа Петра Панина, являвшегося младшим братом первого министра.

Князь Голицын был обескуражен решением императрицы. Чтобы как-то реабилитировать себя и не возвращаться в Петербург с пустыми руками, он предпринял третий, более решительный шаг к овладению Хотином. В этот раз попытка удалась. Правда, помогли обстоятельства. К тому времени гарнизон крепости был сильно ослаблен свирепствовавшей в округе эпидемией холеры. Мирные жители страдали от голода. После того, как русские осадили крепость и предъявили её защитникам очередной ультиматум, турки дождалась ночи, под покровом темноты незамеченными вышли за крепостные стены и бежали в сторону Дуная.

Граф Румянцев, прибывший вскоре после этого события в штаб-квартиру армии, сдержанно поздравил князя с добытой им победой. Князь также сдержанно его поблагодарил, после чего пригласил на прощальный обед, на котором присутствовали все генералы армии, а после обеда сразу же отбыл в Петербург.

Со сменой командующих на театре русско-турецкой войны началась новая фаза боевых действий.

Глава 2 СОЛДАТСКАЯ ЧЕСТЬ

1

Вступление генерал-аншефа Румянцева в должность главнокомандующего 1-й армией оживили у Репнина надежды на скорый внушительный поворот событий в пользу русской стороны. Он верил в этого человека, верил в то, что герой Семилетней войны не станет придерживаться прежней тактики выжидания, отбросит её и перейдёт к решительным наступательным действия.

Корпус Репнина всё ещё стоял в Молдавии, имея задачу преградить путь туркам, если тем вздумается пробиться к польским границам. После попыток неприятельской конницы форсировать Днестр князь Голицын направил сюда же и бригаду генерала Замятина. Общее командование над обоими соединениями было возложено на генерал-поручика барона Штофельна, прусского наёмника.

Князь Репнин по своей натуре был человеком общительным, он довольно быстро заводил знакомства с иностранцами, а с некоторыми даже дружил. Но с бароном Штофельном отношения не сложились. Прусский наёмник оказался человеком необыкновенно жестоким, свирепым, не имевшим в своём лексиконе слова «человечность». Однажды в селении, где стояло одно из подразделений Репнина, исчезла верховая лошадь. Высказывалось предположение, что она могла быть похищена местными жителями. Когда об этом доложили барону Штофельну, тот рассвирепел и приказал Репнину сжечь селение дотла.

— Да, да, — в ярости топал он ногой, — превратить всё в пепел. Чтобы помнили, как у нас поступают с теми, кто покушается на чужое добро.

Не доверяя своим ушам, Репнин удивлённо смотрел на него, стараясь понять, серьёзно он это говорит или просто так, чтобы отвести душу?..

— Что на меня так уставились? — вскинулся на него барон. — Слышали, что сказал? Выполняйте приказ.

— Барон, — заговорил наконец Репнин, стараясь сохранить спокойствие, — вы можете отдать меня под суд, но пойти на такую жестокость я не могу. Из-за одного вора оставить без жилищ всё население, в том числе детей и стариков, — это бесчеловечно.

Барон не стал угрожать ему судом, а, демонстративно отвернувшись, переадресовал свой приказ стоявшему рядом обер-квартирмейстеру, который, кстати, тоже оказался иноземцем. Тот прекословить главному командиру не стал, а сразу же пошёл искать людей, способных быстро справиться с важным поручением. Вскоре подожжённая с двух сторон деревушка запылала, среди жителей поднялась паника. О спасении нажитого ими имущества не могло быть и речи: впору было спастись от огня самим…

— Передайте всем, — кричал Штофельн вслед убегавшим от огня жителям, — я буду поступать таким образом каждый раз, как только замечу пропажу военного имущества.

Со стороны Штофельна это был не единственный случай проявления вызывающей бесчеловечности. Репнину рассказывали, что до этого случая он сжёг ещё несколько деревень только ради того, чтобы после ухода вверенных ему войск противник не смог бы найти в них возможности для проживания.

Бог, видимо, не простил Штофельну его злодеяний. Вскоре после сожжения молдавской деревушки барон заболел холерой и спустя некоторое время умер. Смерть наступила в тот самый час, когда от главнокомандующего армией Румянцева прискакал курьер с пакетом на его имя.

— Передайте главнокомандующему, — сказал курьеру Репнин, — что барон Штофельн скончался от моровой болезни. Объединённый корпус остаётся пока на месте в ожидании ордера его сиятельства.

Курьер не мешкая отбыл в расположение главной квартиры, но спустя некоторое время вернулся обратно. Снова с пакетом, но уже адресованным на имя генерал-поручика князя Репнина. В пакете содержался ордер, коим Репнин назначался на должность командира объединённого авангардного корпуса, освободившуюся после смерти барона Штофельна. Новому командиру повелевалось сняться с лагеря и немедленно двигаться к урочищу «Рябая Могила» на соединение с главными силами армии.

«Наконец-то! — обрадовался Репнин. — Кажется, приходят времена настоящих боевых действий».

2

Объединённый корпус князя Репнина, который в соответствии с ордером главнокомандующего графа Румянцева получил наименование авангардного, имел в своём составе 12 тысяч воинов, обученных уже по новым уставам, которыми в своё время занималась государственная комиссия во главе с генерал-фельдмаршалом графом Салтыковым. По своей выучке, как представлялось Репнину, они ничем не уступали пруссакам или французам, не говоря уже об австрийцах. Правда, многие ещё не имели боевого опыта, но это дело наживное: воинское мастерство будет нарастать от сражения к сражению.

Репнин был уверен в своих людях, уверен в том, что вверенный ему корпус способен противостоять противнику, даже превосходящему его числом. А вероятность столкновения с таким противником была очень велика. Авангардный корпус находился от «Рябой Могилы» значительно ближе, чем другие соединения армии, и турки, имевшие в своём распоряжении многочисленную и быструю конницу, могли атаковать его в любой момент.

Уже будучи на марше, Репнин получил от Румянцева ещё один пакет. В этот раз главнокомандующий сообщал ему о силах противника, уже находившегося в районе «Рябой Могилы», с которым ему, Репнину, возможно, придётся иметь дело ещё до того, как успеют соединиться с ним главные силы армии. По сведениям, которыми располагал Румянцев, число турок достигало 35 тысяч. Командовал ими Абды-паша, человек решительный и храбрый. По последним разведывательным данным, он начал движение по правому берегу Прута, присоединив к себе татарскую конницу в несколько тысяч сабель. Румянцев советовал Репнину не подвергать себя излишнему риску, не ввязываться с Абды-пашой в генеральную баталию, а угрозами нападения всячески сдерживать его движение и, ежели появится возможность, заставить повернуть обратно к «Рябой Могиле».

Между тем продвижение армии в сторону авангардного корпуса ещё более замедлилось. Прошедшие проливные дожди так раскиселили дороги, что войска могли преодолевать в день не более 13 вёрст. В этих условиях при нападении турок Репнин и его воины могли рассчитывать только на самих себя.

Однажды разведчики донесли: до встречи с турками осталось каких-нибудь тридцать-сорок вёрст. Репнин приказал корпусу остановиться, после чего созвал военный совет.

— Маршировать дальше в таком же порядке опасно, — сказал он собравшимся командирам. — Противник идёт навстречу нам по тому же берегу реки, что и мы, и встреча с ним может состояться уже к исходу завтрашнего дня. Принимая во внимание, что он имеет трёхкратное превосходство, с нашей стороны было бы слишком рискованно навязывать ему генеральную баталию. Тем не менее мы должны попытаться остановить его движение, а ежели удача будет на нашей стороне, то и заставить повернуть обратно.

— А какие надежды на главные силы армии? — послышался вопрос.

— Главные силы продолжают маршировать к Пруту, но в той стороне прошли сильные дожди и их движение резко замедлилось. Если разразится сражение, к его началу они не успеют.

— Выходит, нам одним придётся воевать?

— Главнокомандующий советует слишком не рисковать, постараться остановиться или замедлить движение противника угрозами нападений с фронта, флангов и тыла. Наша тактика должна сводиться к тому, чтобы выиграть время, которое необходимо для подхода главных сил нашей армии.

Обменявшись мнениями, военный совет всё же решил дать бой, сочетая оборону на фронтальной линии со стремительными нападениями лёгкого кавалерийского полка на тылы противника.

Оборонительную позицию облюбовали вскоре после военного совета. Она была удобна тем, что её правый фланг упирался в то место реки, где начинался глубокий омут, способный послужить серьёзной преградой на тот случай, если бы турки вздумали атаковать русских с противоположного берега Прута. Что до левого фланга, то здесь возвышались несколько крутых холмов, удобных для размещения на них орудийных батарей.

Противник дал о себе знать не через день, как ожидалось, а только через три дня. Как потом выяснилось, его заставил замедлить движение кавалерийский полк, посланный Репниным для отвлекающих действий в тылу. Совершив молниеносный набег на турецкий арьергард, русские конники вызвали в неприятельских колоннах такой переполох, что Абды-паша развернул свои войска из маршевого в боевой порядок и приказал рыть ретраншементы. Было похоже, что кавалеристов авангардного корпуса он принял за головной отряд главных сил русской армии.

О переходе турок к обороне Репнин узнал из донесения командира кавалерийского полка. По оценкам полковника, силы турецких войск составляли от 30 до 40 тысяч человек.

— С такими силами они вряд ли долго будут сидеть в своих ретраншементах, — сказал генерал Замятин, со своим отрядом влившийся в корпус Репнина. — Когда узнают, что нас мало, непременно пойдут в атаку.

— Я тоже так думаю, — согласился с ним Репнин. — Но бежать не стоит. Будем держаться, пока не придёт с главными силами главнокомандующий.

Когда беседа подошла к концу и Замятин уже готов был вернуться в свою бригаду, на левом фланге войск неожиданно появилось до ста неприятельских всадников. Орудия, установленные на высотках, тотчас открыли по ним огонь. Турки повернули обратно и вскоре скрылись из глаз.

— Ну вот, — сказал с досадой Репнин, — мы уже обнаружены, и теперь надо ждать нападения.

Едва Замятин ушёл, как Репнин принялся писать донесение Румянцеву о соприкосновении с противником и его поведении. Он просил главнокомандующего поспешить с сикурсом, потому что без помощи со стороны главных сил его корпус может оказаться в очень сложном положении.

— Голубчик, — позвал он второго адъютанта, — седлайте коня и скачите к главнокомандующему. Повезёте от меня пакет с донесением. На словах можете добавить, что в противоборстве с турками трое суток продержимся, а там уже как будет Богу угодно.

— Слушаюсь, ваше сиятельство! Буду скакать, пока хватит сил.

Проводив адъютанта, Репнин пошёл смотреть, как ведутся земляные работы на намеченной линии обороны. Он не мог рассчитывать на продолжительное бездействие противника. Надо было готовиться к сражению со всей поспешностью.

3

Адъютант Репнина нашёл главнокомандующего армией на марше во время общего привала. Не переставая моросил мелкий дождь. Солдаты, промокшие до последней нитки, полулёжа на мокрой поляне, грызли сухари, время от времени с надеждой поглядывая на небо: не очистился ли уголок, через который могли бы пробиться желанные тёплые лучи? На всей поляне белела парусиной только одна палатка, поставленная для главнокомандующего. Именно в ней принял Румянцев корпусного курьера, валившегося с ног от усталости.

— Вы уверены, что в неприятельском отряде насчитывается до 40 тысяч человек? — спросил главнокомандующий, ещё раз бегло просмотрев донесение.

— Такие сведения получены от разведки и подтверждены командиром кавалерийского полка, который имеет задание беспокоить противника нападениями на его арьергард, — сказал курьер и, помедлив, продолжал: — Командир корпуса просил на словах передать, что если не будет сикурса, корпус может оказаться в тяжелейшем положении. В распоряжении Абды-паши имеется 20-тысячная конница, и он может запросто окружить всё наше войско.

— Сколько времени затратили на дорогу к нам?

— Ровно двое суток.

Румянцев насупился:

— На сикурс почти не остаётся времени. Но ничего, — добавил он, — что-нибудь придумаем.

— Мне прикажете вернуться в корпус?

— Скажу позднее. А пока отдохните немного. Пообедайте, а мы тем временем прогуляемся с квартирмейстером, посоветуемся.

Генерал-квартирмейстер барон Боур стоял всё это время рядом, не подавая голоса. Румянцев сделал ему знак, и они вышли из палатки, направившись в сторону обозных повозок, где под присмотром форейторов стояли на привязи верховые кони. Дождь всё ещё моросил.

— Вы думаете о том, как помочь князю Репнину? — заговорил Боур, обратив внимание на озабоченность главнокомандующего.

— Я боюсь за князя: он ещё молод и не имеет достаточного боевого опыта.

— Но Репнин участвовал в Семилетней войне, насколько мне известно, вместе с вами воевал под водительством фельдмаршала Салтыкова.

— Он был прекрасным командиром полка. Но полк, — продолжал Румянцев, — это не самостоятельно действующий корпус, где боевые задачи приходится решать самостоятельно, не надеясь на подсказки старших военачальников. У него есть знания, но ему может не хватить боевого опыта, а нехватка опыта может лишить уверенности в действиях, которая ему сейчас так необходима!..

Дойдя до повозок, они остановились в нерешительности, словно забыли, зачем сюда шли.

— Что будем делать? — спросил Боур главнокомандующего.

— Надобно немедленно направить ему в помощь знатный отряд, способный прибыть к месту боевых действий к исходу послезавтрашнего дня. Такое возможно?

— Люди крайне измучены тяжёлым походом, — усомнился в правильности решения барон, — в такую грязь они не смогут дойти до места сражения даже за четверо суток. Разве что послать кавалерийские полки?

— Правильная мысль! — подхватил Румянцев. — Однако посылать все полки не будем, а отберём с каждого полка по эскадрону. Двенадцать полков — двенадцать эскадронов, это более тысячи человек. Да кроме того, включим в отряд два батальона конных егерей. Что скажете?

— По-моему, правильное решение, — согласился Боур.

— Я тоже так думаю. Другого выхода нет. Вот только не знаю, кого назначить командиром отряда?

Боур тотчас оживился:

— Если можно, доверьте это дело мне, ваше сиятельство. Постараюсь сделать всё, что смогу.

— Хорошо, пусть будет так. Только вам следует поторопиться. Даю на сборы три часа, не больше. Дорогу вам покажет адъютант Репнина.

— Прикажете выполнять?

— Выполняйте.

Генерал-квартирмейстер бросился отвязывать своего коня, а через минуту уже скакал в кавалерийские полки формировать своё войско.

4

Командующий турецким корпусом Абды-паша недолго пребывал в нерешительности. Когда его разведчики выяснили, что против него стоит не сам Румянцев-паша, а только сравнительно небольшой отряд из его армии, он приказал своим янычарам вместе со спаги^[18] атаковать неверных, захватить их обоз, а самих либо порубить, либо потопить в реке. Самоуверенный паша даже не потрудился составить план действий и посоветоваться с подчинёнными командирами. На позиции русских войск он двинул своё войско, построив его в виде охватывающего полумесяца. Турки шли плотной толпой, размахивая ятаганами, криками воздавая хвалу Аллаху. Что до турецкой конницы, то она, зайдя за высотки, стала обходить оборонявшихся с флангов, намереваясь отрезать им пути к отступлению.

Наступавшие шли грозно и неудержимо. Но их вид не напугал русских. Едва турки приблизились на расстояние пушечного выстрела, как батареи, установленные на высотках, открыли по ним картечный огонь. На поле боя появились первые убитые и раненые. Однако турок это не остановило. Они продолжали идти вперёд, всё так же размахивая ятаганами и сотрясая воздух воинственными криками. Не остановили их и ружейные залпы, раздававшиеся из ретраншементов. Хотя ряды наступавших и заметно поредели, им удалось-таки ворваться в расположение системы укреплений и навязать русским рукопашную схватку. Янычары умели владеть ятаганами, но и русские знали цену своим штыкам. Бой шёл не на жизнь, а на смерть. Не хотела отступать ни та, ни другая сторона. Траншеи уже наполовину были заполнены трупами, а бой всё продолжался.

Репнин находился в том ретраншементе, что был поближе к высоткам и частично прикрывался артиллерийским огнём. Он не прятался от пуль, держался на виду своих воинов, подбадривая их командами. То, что творилось вокруг, напоминало ему рукопашную схватку с пруссаками в сражении при Гросс-Егерсдорфе, когда солдаты и офицеры генерала Лопухина отчаянно дрались с численно превосходящим противником. В том бою, как и сейчас, он, Репнин, тоже держал в руке обнажённую шпагу. Но тогда он мечтал поразить хотя бы одного вражеского солдата, теперь же об этом и не думал. Шпага в его руке была своего рода символом, знаменем, зовущим к победе. Теперь он понимал, что командир в баталии нужен не как воин, способный заколоть или застрелить нескольких врагов, а как руководитель и, следовательно, главный ответчик за исход баталии.

После четверти часа напряжённого рукопашного боя натиск янычар стал ослабевать. Ещё немного, и вот они уже стали отходить назад. Русские преследовать отступавших не стали, обрадовавшись тому, что выстояли.

— Братцы, а почему они без ружей на нас шли? — допытывался рекрут, первый раз принимавший участие в такой кровавой драке. — У них что, ружей, что ли, нету?

— Ружья есть, не хуже наших, — авторитетно отвечал ему солдат постарше, — только эти, что на нас шли, из особых… Из самых отчаянных, которые перед тем, как в бой идти, ружья оставляют и дают клятву Аллаху — бога своего так называют — драться только таганами. Забыл, как они прозываются. Прозвище у них такое мудреное, что трудно запомнить.

— Страх как дерутся! — с чувством произнёс рекрут. — Думал, не выдержим.

— Ничего, русский солдат всё выдержит.

Когда турки отступили достаточно далеко и угроза их возвращения исчезла, солдаты занялись ранеными товарищами. Что до самого командира корпуса, то он с обнажённой шпагой всё ещё нервно прохаживался по ретраншементу. Для него баталия всё ещё продолжалась. Пехота, слава Богу, нападение отбила. Но у противника кроме янычар были и другие воины, были спаги, составлявшие основную часть его кавалерии. Да ещё татарская конница участвовала в нападении. Удалось ли их отогнать?

Руководить отражением неприятельской кавалерии было поручено генералу Замятину. Пока в ретраншементе шла рукопашная схватка, Репнину было не до того. О Замятине он вспомнил только сейчас, когда на поле боя установилась относительная тишина. Почему от него нет донесений и почему не видно больше неприятельских конников?

Генерал Замятин явился собственной персоной. Он доложил, что атака татарской конницы отражена артиллерийскими батареями, расположенными на высотках. Попав под картечный огонь шуваловских гаубиц, татары пришли в замешательство и вскоре повернули обратно, так и не приняв участия в сражении. Их примеру последовали и спаги.

— Своё получили, — удовлетворённо сказал Замятин. — Теперь долго не сунутся.

Репнин с ним не согласился.

— Мне кажется, они повторят свою атаку, и будет она более организованной, чем первая. Абды-паша просто недооценил наши возможности. К тому же значительную часть сил ему приходится держать против нашего отвлекающего полка.

— Наверное, вы правы. Я сам удивился тому, что они не ввели в действие артиллерию. Впечатление такое, что Абды-паша хотел попросту прощупать нас.

— Как бы там ни было, мы должны быть готовы к новой, более тяжёлой баталии. Надо выстоять до подхода главных сил. В ретираду ударимся только в самом крайнем случае.

После короткого отдыха подразделения корпуса вновь заняли боевые позиции, несколько десятков человек было назначено на рытье траншей. Репнин решил довести траншеи до подножия высоток на тот случай, если в ходе новой баталии потребуется для прикрытия батарей направить дополнительные силы.

Люди работали не разгибая спин. Торопиться заставляла обстановка: неприятель мог возобновить наступление в любой час.

К счастью, турки больше не появились. Земляные работы были доведены до конца. А вечером полил дождь, и это ещё больше подняло настроение людей: пока идёт дождь, турки палаток не покинут, сырой погоды они не любят…

Поздно вечером, когда воины, свободные от дежурства в ретраншементах, уже спали, в палатку к Репнину зашёл генерал Замятин. У него возник дерзостный план: ночью, под самое утро, пользуясь непогодой, внезапно атаковать лагерь противника и учинить ему полный разгром. Репнин выслушал его внимательно, но согласия своего не дал.

— Пойти на такое не могу, — твёрдо сказал он. — Нельзя, не забывайте, генерал, что их в три раза больше.

— Их было больше и днём, когда нас атаковали.

— В дневной баталии их преимущество было сведено на нет благодаря нашей артиллерии. Именно оружейные батареи рассеяли неприятельскую конницу, иначе последствия баталии могли оказаться другими. Что до ночной атаки, учинить которую желаете, тут артиллерию применить невозможно. Придётся сражаться врукопашную, а в таких сражениях обычно сказывается численный перевес. Один против троих — это уже слишком.

— Но вы не учитываете преимущества внезапности, — не желал сдаваться Замятин.

— Думаете, после постигшей их неудачи турки побросали своё оружие и все до единого спят безмятежным сном, забыв о нашем присутствии? Мне лично в это не верится.

Репнин сделал паузу и, чтобы не обострять отношений, перешёл на более мягкий тон:

— Ваш план сам по себе интересен, но нам всё же придётся от него отказаться. Мы не можем пойти на такой риск, чреватый опасными последствиями, возможно, даже гибелью всего корпуса. К тому же это было бы нарушением инструкций главнокомандующего. Граф Румянцев требовал от нас действий, которые бы приостановили движения неприятеля к нашим границам — и ничего больше. Будем ждать прибытия главных сил армии.

Дождь лил всю ночь. Утром он на некоторое время перестал, но потом полил вновь, правда, не так сильно, как прежде. Турки больше не появлялись. Воспользовавшись затишьем, Репнин приказал вывезти тяжело раненых в ближайшее селение и разместить в домах крестьян, а также в развёрнутых там лазаретных палатках.

Репнина беспокоило отсутствие вестей от Румянцева. Уже четвёртый день пошёл, как он отправил к нему своего адъютанта, и до сих пор с той стороны ни слуху, ни духу.

— Как думаете, — обратилсяРепнин к Замятину, — наш курьер успел добраться до главной квартиры армии?

— Наверное, успел.

— Ежели и там такой же дождь, как у нас, помощь подоспеет не скоро. Под дождём даже верховым приходится трудно.

Замятин в этот раз промолчал. Он всё ещё не мог примириться с отказом князя учинить ночное нападение на лагерь противника. Ему казалось, что князь попросту струсил, побоялся поражения… В предложенном ему плане риск, конечно, был, но какая операция не содержит в себе риска? Могло, конечно, всякое случиться, зато в случае удачи они ошеломили бы всех необыкновенной победой, а где победа, там и слава, и награды, и повышения в чинах…

— Что теперь будем делать, ждать нового нападения? — спросил Замятин, с трудом скрывая досаду.

— Не будем торопить события. Время работает на нас. — Помолчав немного, Репнин продолжал: — Ежели к завтрашнему утру прекратится дождь и турки снова пойдут в наступление, думаю, мы сможем продержаться и в этот раз. А там видно будет. Возможно, придётся начать отход навстречу главным силам. Но думаю, до этого дело не дойдёт. Граф Румянцев знает обстановку и в беде нас не оставит.

Едва он это сказал, как чья-то рука откинула полог палатки и в просвете появилась стройная фигура адъютанта.

— Разрешите войти, ваше сиятельство!

— Конечно, конечно, — обрадованно кинулся ему навстречу Репнин. — В добрый час!

Адъютант был не один. Следом за ним в палатку вошёл незнакомый генерал, похожий на иностранца, каких в армии стало великое множество.

— Разрешите представиться, — сказал он по-русски с заметным акцентом. — Генерал-квартирмейстер барон Боур. Прибыл в ваше распоряжение.

— Одни?

— Почему один? Я привёл с собой двенадцать отборных эскадронов, да ещё с часу на час должны прибыть два егерских батальона.

Вскоре в палатке Репнина собрались все главные командиры и начался военный совет. Генерал-квартирмейстер рассказал о положении на театре войны, сообщив при этом, что из-за бездорожья главные силы армии смогут дойти до берега Прута не раньше, чем через три-четыре дня. Что до дальнейших действий авангардного корпуса с присоединившимся к нему отрядом из двенадцати эскадронов и двух егерских батальонов, то, по мнению главнокомандующего, до подхода главных сил он должен делать то же самое, что делал до этого, а именно: пресекать попытки противника прорваться на север, пользуясь тактикой угроз нападения и тем заставляя его переходить к обороне.

После обмена мнениями военный совет решил, что отряду генерал-квартирмейстера барона Боура целесообразнее действовать самостоятельно, соединившись с лёгким кавалерийским полком корпуса, который уже сейчас держит под постоянным напряжением арьергардные войска Абды-паши. Барон Боур согласился с таким решением и выразил желание уже на следующий день соединиться с упомянутым полком и тем усилить угрозы арьергарду отряда Абды-паши. Однако дальнейшие события заставили военачальников изменить свои планы. Утром Репнину донесли, что минувшей ночью под покровом темноты отряд Абды-паши перешёл на западный берег Прута и двинулся вдоль берега в свой укреплённый лагерь в урочище «Рябая Могила». Гнаться за ним не было смысла, и корпус Репнина с присоединившимися к нему войсками фон Боура остались на месте.

Вскоре к Пруту подошли главные силы армии. Выслушав рапорт Репнина о происшедших событиях, в том числе и об отступлении отряда Абды-паши на исходные позиции, Румянцев нашёл сложившуюся обстановку удовлетворительной.

— Это хорошо, что турки дают нам время для отдыха после изнурительного марша, — сказал он. — Погода устанавливается. Будем отдыхать и готовиться к генеральной баталии.

— А где вам видится поле баталии? — спросил Репнин.

— Где ещё может быть, если не в урочище «Рябая Могила»? Пойдём туда и там учиним туркам первый разгром.

Глава 3 В УРОЧИЩЕ «РЯБАЯ МОГИЛА»

1

В урочище «Рябая Могила» главные силы русской армии двинулись после трёхдневного отдыха. До турецкого лагеря было около 80 вёрст пути. Уставший на марше от длительной верховой езды, Румянцев решил до конца пути ехать в полуоткрытой коляске, пригласив с собой князя Репнина. Они познакомились ещё в 1748 году во время похода на Рейн, когда Румянцев командовал полком, а Репнин был волонтёром в чине сержанта. Тот поход ни одному из них не принёс боевой славы, а лишь на небольшое время окунул в мир европейской политики. Поход, имевший целью защитить интересы Австрии, в основном оправдался, и каждый раз, думая об этом, Румянцев приходил к убеждению, что политика и армия самой судьбой обречены на теснейшие взаимодействия, поэтому внутренне протестовал, когда Петербург пытался отводить ему роль всего лишь слепого исполнителя воли её величества. Он желал знать всё, что говорилось и делалось в Европе вокруг русско-турецкой войны, — знать, чтобы не ошибиться в выборе военных ориентиров. Усадив с собой в коляску Репнина, Румянцев надеялся если не полностью, то хотя бы частично удовлетворить свой интерес. В лице Репнина он видел не только широко образованного человека, но и вхожего в большую политику искусного дипломата, наконец, родственника руководителя внешнеполитического ведомства России Никиты Панина, а от того государыня секретов не держит.

— Часто переписываетесь с графом Паниным? — начал разговор Румянцев.

— Последний раз он писал мне, когда я находился в Варшаве. А почему вы об этом спрашиваете?

— Я пытался завязать с ним переписку, но не получилось. На моё письмо граф даже не ответил. Должно быть, не любит писать.

— Не ответил на письмо главнокомандующего армией? На Никиту Ивановича это не похоже. Писали о чём-то, имеющем отношение к армии?

— Я добиваюсь того, чтобы меня как главнокомандующего не держали на положении слепца. Петербург мне повелевает сделать то-то и то-то, но не раскрывает всех карт, утаивает правду о межгосударственных отношениях, а без этого нам, военачальникам, трудно определять и решать важные стратегические задачи.

Репнин с ним согласился. Он тоже считал, что главные военачальники должны постоянно находиться в курсе политических событий.

— Меня прежде всего интересует положение в Польше, — сказал Румянцев. — Как велика вероятность вовлечения в русско-турецкую войну конфедератов?

— Возможности конфедератов слишком преувеличены. Их отряды разрозненны и не представляют серьёзной опасности.

— Но турки их подстрекают.

— Не столько турки, сколько французы.

— А они-то здесь при чём?

— Франция заинтересована в усилении своего влияния в Польше и добивается этого, используя любые средства. Она даже тайно направила в Польшу полковника Демурье, снабдив его большими средствами для закупки оружия конфедератам. Демурье имеет целью объединить конфедератские отряды в единую армию, которая смогла бы противостоять расквартированным в Польше российским войскам. Одновременно с этим Франция увеличивает поставки Порте необходимых товаров, обнадёживая её материальной помощью в войне с Россией.

— Странно… В Семилетней войне Франция, как и Австрия, была нашей верной союзницей, и вдруг с её стороны такая враждебность! Кстати, а как ведёт себя Австрия?

— Австрия вслух про нас худого не говорит, но тоже мечтает, чтобы в этой войне мы потерпели поражение. Она не желает нашего присутствия в низовьях Дуная, да и в Валахии тоже.

— Всех союзников растеряли, — в раздумье промолвил Румянцев.

— В войне с Турцией мы можем надеяться только на поддержку Пруссии, с которой у нас имеется союзный договор. По договору она обязалась выделять нам определённые денежные средства, пока не закончится война.

…Путь до «Рябой Могилы» армия преодолела за три перехода. Приказав войскам стать лагерем в нескольких вёрстах от турок, Румянцев вызвал к себе главных командиров и вместе с ними, не мешкая, выехал на рекогносцировку.

День клонился к вечеру, но местность всё ещё просматривалась достаточно хорошо. Неприятельский лагерь открылся глазам сразу же, как только генералы приблизились к какой-то речушке с илистыми берегами: он располагался на крутой горе, господствовавшей над местностью. Своим левым флангом лагерь упирался в пойменные луга, отделявшие гору от реки Прут, куда, кстати, и впадала остановившая всадников речушка. На пойме от лучей заходящего солнца поблескивали небольшие лужицы, образовавшиеся во время недавних дождей. Всё говорило о том, что для манёвров конницы и пехоты пойма была крайне неудобна.

— Хорошее место облюбовали себе турки, — сказал Репнин, державшийся рядом с Румянцевым. — Может быть, южная сторона больше подойдёт для нанесения удара?

— Не думаю, — ответил Румянцев. — Я расспрашивал пленных татар. Они уверяют, что южная сторона лагеря прикрывается глубоким оврагом, который называется «Долиной Чора».

Румянцев поехал вдоль берега, высматривая удобное место для перехода речушки.

— Кто помнит, как называется этот ручей?

— Калмацуй, — отозвался кто-то из генералов.

— Придётся перебраться на другой берег, иначе не сможем осмотреть подступы к лагерю на его правом фланге.

Местность на правом фланге оказалась более удобной для наступления пехоты, но и здесь имелись существенные препятствия. Главными из них были отрожья «Долины Чора», заросшие кустарником.

— Николай Васильевич, — позвал главнокомандующий Репнина, — прошу обратить на это место особое внимание. Скорее всего, вашему корпусу придётся наступать по этой местности. Впрочем, окончательное решение примем на военном совете, а пока изучайте.

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

Военачальники вернулись в расположение своих войск уже в сумерках. Всюду пылали костры. Солдаты только что поужинали и теперь, сидя у костров, развлекали себя разными байками. Настроение у всех было хорошее, и в этом виделся добрый знак. Когда солдат весел, значит до удачи ему недалеко.

— Полчаса на то, чтобы отдохнуть, а потом все ко мне на военный совет, — объявил Румянцев генералам. Спрыгнув с коня, он бросил поводья подбежавшему стремянному и быстрым шагом направился в главную штабную палатку.

2

Генералы ожидали, что военный совет начнётся с обсуждения плана нападения на турецкий лагерь, но главнокомандующий неожиданно потребовал от них устных докладов о состоянии войск: много ли в батальонах больных и скоро ли они смогут вернуться в строй, дошли ли до места обозы с боеприпасами и фуражом? Отчёты в основном были краткими, укладывались в одну-две минуты. Дольше других говорил генерал-квартирмейстер Боур, в распоряжении которого всё ещё оставались 12 эскадронов, назначенных ему из кавалерийских полков, и два егерских батальона. Барон отметил, что длительный марш под непрекращающимися дождями привёл как людей, так и лошадей в изнурение и в связи с этим было бы неплохо перед баталией дать им хотя бы два дня отдыха.

— Это невозможно, — не согласился с ним Репнин. — Турки уже знают о нашем появлении, и любая оттяжка времени им будет только на руку.

В ответ на замечание командира корпуса Боур только пожал плечами: мол, я высказал своё личное мнение, а какое будет принято решение — дело главнокомандующего.

Румянцев выступил последним. Говорил он спокойно, уверенно. Касаясь выступления барона Боура, сказал:

— Нельзя согласиться с нашим уважаемым генерал-квартирмейстером. Понимаю, люди устали, кони изнурены, для восстановления сил нужен отдых. Но к сожалению, мы не имеем для этого времени. По полученным сведениям, через Дунай переправляется, если ещё не переправилась, 100-тысячная неприятельская армия под водительством самого верховного визиря. Прежде чем встретиться с визирем, мы должны разбить турецкие войска, что сейчас стоят лагерем недалеко отсюда. Не сделав этого, выиграть генеральную баталию против визиря мы не сможем.

— А много в урочище вражеских войск? — послышался вопрос.

— По моим сведениям, 72 тысячи человек, в том числе 22 тысячи турок и 50 тысяч татар. Как можете подсчитать сами, наши силы уступают им почти в два раза. Но это не должно нас пугать. У нас более сильная артиллерия, что ставит их превосходство под сомнение. Кстати, князь Репнин с турецким корпусом уже имел дело, и ничего — выстоял, заставил турок показать спины, хотя те имели на первых порах численный перевес.

Ответив ещё на два-три вопроса, Румянцев приступил к изложению диспозиции, которую начал вынашивать с момента выезда на рекогносцировку местности. Он считал целесообразным повести наступление на неприятельский лагерь четырьмя группами войск. Первую группу — главные силы — Румянцев оставлял за собой, остальные три назначил под начало генерал-поручика князя Репнина, генерал-квартирмейстера барона Боура и генерал-майора Потёмкина. Корпус Боура, наступая с фронта, должен был отвлечь противника от главного направления удара видимостью приготовления к началу массированной атаки, а после того, как поведут наступление главные силы армии, присоединиться к ним. Что до Репнина, то в его задачу входило незаметно приблизиться к правому флангу неприятельского лагеря и атаковать его на стыке оврага «Долина Чора» и ручья Калмацуй. Потёмкин имел задание переправиться со своим корпусом через Прут в шести вёрстах ниже «Рябой Могилы», сделав обходной манёвр, выйти в тыл вражеских позиций и ударить по ним со стороны «Долины Чора». Таким образом создавалась видимость окружения всего лагеря, что могло вызвать панику среди турок и татар.

На подготовку к баталии отводился только один день. За это время солдаты должны были хорошенько отоспаться и отдохнуть.

С заседания военного совета Репнин возвращался несколько взволнованным. Уж такова человеческая натура: не может человек оставаться равнодушным, когда впереди видится в мыслях нечто особенное, чрезвычайно важное, от которого зависит твоя судьба и судьба твоих соратников… Хотя Репнин и был уверен, что в предстоящей баталии верх возьмёт русская армия, но… Победы ещё никому не давались даром. Будет жестокое сражение, а где сражение, там и убитые, и раненые. И одному Богу известно, кого вражеская пуля минует, а кого может и не миновать…

В палаточном городке в ожидании отбоя солдаты всё ещё теснились у костров, негромко переговариваясь между собой.

— Братцы, — доносился чей-то робкий голос, — турки, они как, только саблями дерутся или штыками тоже?

— Это как придётся, — отвечали ему насмешливо, — ежели хлебальник разинешь, он тебя и прикладом может ухлопать.

— Я серьёзно…

— Не трусь, парень. Хоть и крепок турок, но ещё не сыскался такой, который бы русского солдата осилил. Главное — не робей.

Репнину вспомнилось недавнее сражение, которым он руководил при отражении атаки янычар Абды-паши. Тогда в рукопашной янычары дрались только ятаганами, уверенные в своём превосходстве. Но русские солдаты их не испугались, выстояли и заставили турок показать свои спины. «Они и сейчас выстоят, — подумал о своих воинах Репнин. — Должны выстоять».

…Как и предусматривалось диспозицией, Репнин вывел свой корпус на исходные позиции перед самым рассветом. Пехотные полки были построены в два каре, пространство между которыми заняли кавалерийские полки генералов Подгоричани и Текелли. Впрочем, вскоре кавалеристам пришлось податься назад, их место заняли батареи шуваловских гаубиц, стрелявших картечью.

— У меня такое предчувствие, — сказал Репнин генералам-кавалеристам, — что свою многочисленную конницу турки бросят именно на нашу полосу, потому что здесь более ровная местность.

— Пусть только сунутся, — загорячился темпераментный итальянец Текелли, — мы им покажем!..

— Соблюдайте выдержку. Сначала встретим их картечными залпами, а потом, уже после того как отработают своё артиллеристы, наступит ваш черёд.

Между тем стало светать. Обозначившийся на восточном небосклоне просвет, наполняясь голубизной, расширялся всё больше и больше. Однако неприятельских воинов пока ещё не было видно. Укрывшись в своих земляных укреплениях и палатках, они либо спали, либо ждали, когда начнутся боевые действия с русской стороны. Но вот лагерь огласился громкими криками: «Алла! Алла!..», и на краю свободной полосы от лагеря против промежутка между выстроившимися пехотными каре появилась татарская конница, сбиваясь в плотную кучу, что она делала всегда перед тем как идти в атаку. Русская сторона тотчас пришла в движение.

— Спокойно, ребята! — прозвучал повелительный голос Репнина. — Дадим им выйти из лагеря и подойти поближе.

Как стало известно уже после боя, татарскую конницу возглавлял сын самого хана Дели Солтан Керим. На что он рассчитывал, увлекая сородичей в роковую атаку, — трудно сказать. Может быть надеялся на то, что русские выставят против них одну только кавалерию, стоявшую позади пехоты. Поступи Репнин таким образом, направь им навстречу гусар, и они, татары, подавив их своей неудержимой массой, без особого труда врезались бы в боевые порядки российских войск, а затем… Русским ничего другого не осталось бы, как только спасаться бегством. Но получилось иначе. Гусары и уланы остались на месте. Навстречу атакующим полетела пушечная картечь, полетели пули. И тут случилось то, чему нельзя было не случиться. Татары мчались такой густой массой, что и картечь и пули находили себе цель. После первых же залпов были сражены наповал сотни лошадей. Падая, лошади своими телами создавали неожиданные препятствия тем, кто скакал следом. Вскоре на поле боя началась настоящая свалка. Уцелевшие кони, напуганные свалкой, больше не слушались своих седоков и норовили повернуть назад.

Атака захлебнулась. Наступил момент, когда атакующим нужно было думать уже не о победе, а о спасении собственных жизней. И они повернули обратно.

Всего лишь нескольким тысячам татарских всадников во главе с ханским сыном Керимом удалось вырваться на равнинное пространство, куда не долетали смертоносные русские снаряды и пули. Но тут в дело вступили конники генералов Подгоричани и Текелли, на помощь которым подоспела тяжёлая кавалерия генерал-поручика Салтыкова, посланная самим Румянцевым. Сеча получилась жестокой, но недолгой. Почувствовав, что с русскими им не справиться, татары устремились в сторону Прута, надеясь найти спасение на противоположной стороне реки, но тут снова попали под обстрел русской артиллерии. Повернув назад, они вытянувшейся кучей поскакали в сторону южных холмов. Небольшой отряд, оторвавшись от этой массы, попытался было пробиться в свой лагерь через «Долину Пора», но попал в окружение гусар. Оказавшись в безвыходном положении, татары спешились и, отступив на дно оврага, стали отстреливаться.

— Надо попробовать взять их живыми, — призвал гусар генерал Текелли. — С ними сын хана.

Генерал потребовал, чтобы к нему привели кого-нибудь из пленённых татар. Тут же доставили человека, знавшего как татарский, так и русский языки.

— Передай тем, кто находится в овраге, что они обречены, — приказал ему генерал. — Если они сдадутся в плен, мы сохраним им жизнь.

Переводчик, приблизившись к краю оврага, принялся громким голосом призывать своих сородичей бросить оружие и сдаться на милость. В ответ над головами просвистели пули, потом стало тихо. Гусары решили, что татары совещаются, и стали ждать, какое они примут решение. Спустя некоторое время прозвучали новые выстрелы, и опять стало тихо.

Желая узнать, почему татары ведут себя столь странным образом, один гусар стал осторожно спускаться в овраг. Вскоре послышался его голос:

— Братцы, тут они того… Себя порешили, ни одного в живых не осталось.

Первым из оврага вынесли тело красивого юноши в богатой одежде.

— Это и есть сын хана? — спросил переводчика генерал Текелли.

Переводчик, не ответив, опустился перед самоубийцей на колени и, подняв руки к небу, стал выкрикивать что-то на татарском языке. Текелли распорядился взять его под караул и, сопровождаемый своими гусарами, поскакал к главным силам корпуса.

Трагедия, постигшая татарскую конницу, разыгралась на глазах Абды-паши и крымского хана Каплан Гирея.

— Пришёл мой последний час, я не вынесу такого позора, — говорил Каплан Гирей, в отчаянии до крови кусая губы.

— Ещё не всё потеряно, — бодрился Абды-паша. — Русских не так уж и много, всего два каре, а ведь это их главные силы. — И мстительно продолжил: — Пусть только сунутся к нашим укреплениям, мои янычары быстро выпустят им кишки.

Едва он это произнёс, как из глубины лагеря прибежал секретарь хана. Бросившись к ногам своего хозяина, прокричал:

— О, повелитель, русских идёт тьма-тьмущая!

Хан с мрачным злорадством посмотрел на турецкого начальника: мол, что-то теперь скажешь?.. Абды-паша ему не ответил, вскочил на коня и помчался к северным укреплениям лагеря, где, по словам секретаря, оказалось наибольшее количество русских войск.

Сообщение секретаря подтвердилось: склоны высоты до самого лагеря пестрели от русских мундиров. Абды-паше сразу стало ясно: главные силы противоборствующей стороны ждали своего часа именно здесь, а не на правом фланге. Турок в бешенстве ударил себя хлыстом по ноге: надо же поддаться такому обману!.. Однако надо было что-то делать: через минуту-другую русские могут оказаться уже здесь, в центре лагеря, а остановить их нечем: орудия поставлены на другом направлении.

— Спасайте обозы, спасайте орудия, — заметался Абды-паша. — Янычары, задержите неверных!

В лагере началась паника. Турки и татары бросились снимать палатки, грузить в обозы имущество. Конники, боясь быть затёртыми арбами и толпами пехоты, бежали первыми. Каплан Гирей, гневно топая, требовал подать ему коня. Но попробуй найди ханского коня в такой суматохе! Секретарь подвёл к нему своего жеребца. Хан вскочил в седло и с горсточкой своей свиты подался в сторону южных холмов, куда отступили остатки его разбитой конницы.

3

Когда кончилась баталия и над «Рябой Могилой» снова воцарилась мирная тишина, генералы и офицеры армии победителей, словно сговорившись, стали собираться в центре неприятельского лагеря. Общее внимание привлекала большая богато убранная зелёная палатка крымского хана Каплан Гирея. Хан так торопился покинуть атакованный лагерь, что не стал тратить время на спасение своего имущества. В палатке как было, так всё и осталось: даже блюда с жареной бараниной и пловом. Повелителю татар не до завтрака было, так и ускакал натощак.

Главнокомандующий стоял на снарядном ящике и смотрел на сходившихся генералов, словно проверяя, все ли живы, нет ли среди них раненых. Слава Богу, главные командиры оказались невредимыми.

Заметив подходившего князя Репнина, Румянцев сошёл с ящика и направился к нему с распростёртыми объятиями.

— Поздравляю, князь, со знатной победой. Ваши действия были выше всяких похвал, и я непременно донесу о том государыне. Спасибо, князь!

Похвала главнокомандующего смутила Репнина. Он ответил, что не считает свой вклад в дело общей победы столь большим, чтобы придавать ему особое значение. Ему и его воинам попросту повезло, вот и вся заслуга…

— Ежели повезло, — не стал возражать Румянцев, — то желаю, чтобы такое везение не оставляло вас до самого конца войны.

Румянцев поздравил с победой военачальников и солдат, обступивших его со всех сторон, призвал их, немного передохнув, заняться тем, чего требовал солдатский долг — отправить в лазареты раненых, предать земле погибших.

На следующий день священники отслужили молебен, потом, как было заведено с давних пор, для солдат устроили праздничный обед с выдачей каждому по чарке водки. Что до господ генералов и офицеров, то они получили приглашение на большой пир, где было много сказано речей и ещё больше выпито вина. Пили за здоровье всемилостивейшей государыни, за здоровье и благополучие главнокомандующего, за новые победы над неприятелем, не менее блистательные, чем та, которую одержали в урочище «Рябая Могила».

Глава 4 ЩЕДРОСТЬ ДУШИ

1

Новые победные сражения, к которым стремилась армия Румянцева, последовали довольно скоро. Не прошло и месяца после баталии в урочище «Рябая Могила», как противники сошлись снова, в этот раз на берегу реки Ларга. Русским противостояли остатки неприятельских войск, разбитых в предыдущем сражении, к которым присоединился ещё не бывавший в боях 15-тысячный турецкий корпус, отряды спаги и конных янычар, а также новое конное войско, собранное во владениях крымского хана. Если в баталии при «Рябой Могиле» войсками командовал турецкий паша, то теперь по воле султана главное начальствование над объединёнными войсками взял на себя крымский хан Каплан Гирей, давший клятву отомстить неверным за гибель своего сына и за пролитую кровь сородичей в урочище «Рябая Могила».

У хана войск было гораздо больше, чем у «неверных», и тем не менее он не смог сдержать свою клятву. Русские и на этот раз наголову разбили своего противника. И снова отличился корпус Репнина, первым ворвавшийся в укреплённый ханский лагерь.

Потом, спустя некоторое время противоборствующие стороны встретились снова. Но теперь русским хан противопоставил уже главные силы турецкой армии, которые возглавлял сам верховный визирь Халил-бей.

Более 100 тысяч воинов собрал он, переправившись на левый берег Дуная. Румянцев не имел в этом районе и четвёртой части того, чем располагал противник. И всё же он смело атаковал турецкий лагерь, расположившийся на берегу реки Кагул, что впадает в Дунай.

Это была самая напряжённая и ожесточённая сеча за всё время войны. Имея численный перевес, турки никак не желали уступать русским, больше того, был момент, когда они смогли не только остановить натиск русских, но и разрушить с фронта их каре, заставить перейти к ретираде. И быть бы в тот момент большой беде, не окажись поблизости самого Румянцева. Увидев случившееся, он бросился в гущу отступавших солдат с криком: «Ребята, стой!» и стал восстанавливать каре:

— Слушайте мою команду! Разбирайтесь по ротам, становитесь в каре по своим местам! Слышите? Вам на помощь уже бегут гренадеры. Не робей, ребята!

Зычный, уверенный голос главнокомандующего вывел солдат из замешательства. Они сначала сгрудились вокруг него, дабы уберечь от пуль и острых вражеских ятаганов, а потом, выполняя его команды, стали восстанавливать каре. Гренадеры, которыми обнадёживал Румянцев запаниковавших солдат — а это был полк бригадира Озерова, — и в самом деле находились уже близко. Прокладывая дорогу штыками, они пробились-таки к Румянцеву, восстанавливавшему строй, и своей массой отгородили его от янычар. Между тем турки продолжали свой натиск, нападали, словно обезумев. Напарываясь на штыки, отскакивали, а потом набрасывались снова и снова… Но вот наконец строй был восстановлен. Пока гренадеры сдерживали янычар, солдаты каре не только успели занять указанные им места, но и перезарядить ружья. А когда прозвучала новая команда главнокомандующего, решительно двинулись вперёд, расчищая себе дорогу пулями и штыками. После этого переходить в контратаку янычары уже не решались. Преимущество окончательно перешло на русскую сторону.

В разгром турецкой армии особый вклад внёс князь Репнин. Хотя перед боем у него имелось всего около четырёх тысяч воинов (большую часть корпуса ему пришлось выделить для охраны оторвавшегося от главных сил армейского обоза), Румянцев поставил передним трудную задачу: обойти противника с фланга и взять под контроль выходы из лагеря в сторону Дуная. Репнин с блеском выполнил это задание. Когда его корпус появился в тылу у противника и, развернувшись, открыл орудийный и ружейный огонь по находившимся здесь отрядам спаги, среди турок началась страшная паника. Верховному визирю доложили, что в тылу появилась новая русская армия численностью до 50 тысяч человек (у страха глаза велики) и они могут вот-вот закрыть выход из лагеря. Он приказал начать отход из лагеря. И отступление началось, вскоре оно превратилось в настоящее бегство. Между тем Репнин и не думал закрывать выход из лагеря: ему на это просто не хватило бы сил. Спаги, хотя и были рассеяны артиллерийским и ружейным огнём, находились рядом, могли напасть в любой момент. Репнин счёл более разумным расположить своё войско вдоль дороги и уничтожать отступающего противника прицельным огнём, не отказываясь, однако, от демонстрации своей готовности полностью перекрыть дорогу, дабы усилить этим панику в лагере.

Надежды Репнина полностью оправдались. С того момента, как он взял под обстрел дорогу, турки ни о чём более не думали, как только о том, чтобы побыстрее проскочить в безопасное пространство. Русским оставалось лишь их преследовать. То, какие потери при этом несли турки, представить не так уж трудно. Однако для полноты картины будет не лишним привести следующую выдержку из журнала военных действий русской армии о сражении при Кагуле:

«Неприятельский урон считать мы должны по крайней мере до двадцати тысяч, хотя пленные из-за Дуная, после пришедшие, уверяли доподлинно, что турки чувствуют оной в сорока тысячах наипачей своей пехоты, кроме погибших в лагере, ретраншементе и перед оным, где их по исчислению погребено тысяч до трёх, по пути, где нас атаковала конница, и вдоль за лагерем вёрст по крайней мере на семь кучами лежали побитые тела в превосходнейшем перед указанным числе, коим счета не делано…»

Что до потерь русской стороны, то они составили 343 человека убитыми и 550 ранеными. Победителям достался весь неприятельский лагерь с палатками, обозом, всевозможным имуществом и артиллерией, состоявшей из 130 орудий с лафетами.

Главнокомандующий имел все основания быть довольным своими генералами и офицерами. Но и в этот раз князь Репнин удостоился большей похвалы: много побил турок и потерь в его корпусе оказалось меньше, чем в других соединениях. Правда, у него самого вражеской пулей пробило шляпу, но Бог сберёг ему жизнь.

За победу при Кагуле Румянцев удостоился чина генерал-фельдмаршала. Что до Репнина, то императрица по представлению главнокомандующего наградила его орденом Святого Георгия второго класса и золотой шпагой.

2

После Кагульского сражения в районах боевых действий наступило относительное затишье. Турки и крымские татары явно выдохлись и уже не пытались прорываться на российские территории, как это делали раньше. Не мог не подействовать на поведение турецких военачальников и разразившийся гнев всемогущего султана. Его «всевидящее и всезнающее величество» в наказание за поражение при Кагуле сместил верховного визиря Халил-бея, назначив на его место другого человека. Не удержался у власти и Каплан Гирей: его заменил Селим Гирей. Новые предводители войск, пришедшие на смену старым, настолько боялись султанского недовольства, что считали за благо лучше не рисковать. И не искали больше генеральных баталий.

Такое поведение противника вполне устраивало русскую сторону: сказывалась усталость армии. Ближе к холодам в главную штаб-квартиру стали поступать рапорты от генералов и офицеров с просьбой о предоставлении им отпусков. Румянцев не отказывал: не было причин. В летнюю кампанию люди хорошо повоевали, имеют право и отдохнуть… Ждал он рапорта и от князя Репнина, но тот даже разговора не заводил об отдыхе.

— Хочется ещё повоевать? — спросил его однажды Румянцев с лёгкой иронией.

Репнин ответил вполне серьёзно:

— После Кагула турки всё ещё пребывают в состоянии растерянности. Почему бы нам, пользуясь этим, не попытаться захватить придунайские крепости? Думаю, упускать такую возможность мы попросту не имеем права.

Лицо Румянцева сделалось серьёзным:

— Какие именно крепости вы имеете в виду?

— Измаил, Килия, Аккерман. Мне почему-то думается, что их можно теперь взять без большой крови.

Румянцев подумал.

— Вы считаете, что эти крепости сможете взять силами своего корпуса?

— За полный успех трудно ручаться. Но, как говорится, попытка не пытка. Мне понадобится только осадная артиллерия.

— Осадную артиллерию получите. Я дам вам всё, что пожелаете. Можете готовиться в поход…

Свои завоевательные действия Репнин начал в Килии. Расположенная на одном из рукавов Дуная, эта сравнительно небольшая крепость имела важное стратегическое значение, поскольку держала под контролем часть речных путей. Кроме турок и татар, в ней проживали греки, армяне, евреи. У Репнина имелись сведения, что горожане жили впроголодь, страдали от болезней. Подвергать опасности жизнь мирного населения — дело не богоугодное. Но война есть война, и, отбросив всякие сомнения, Репнин приказал своим войскам приступить к осадным работам.

Крепость оборонял гарнизон, насчитывавший в своих рядах более четырёх тысяч человек, имевший 64 орудия и 4 мортиры. Оборонительных возможностей у турок было достаточно, и когда, завершив осадные работы, Репнин потребовал от начальника гарнизона капитуляции, тот ответил решительным отказом.

— Прикажете открыть огонь? — обратился к Репнину бригадир Игельстром, со своими батареями занявший позицию против главных крепостных ворот.

— Не будем спешить. Сделаем вторую попытку наладить переговоры. Для этой цели необходимо найти кого-нибудь из мирных жителей.

— Нами задержан один дровосек, возвращавшийся домой из леса, — сообщил Игельстром. — Вон его арба с хворостом, — показал он в сторону дороги.

— Приведите ко мне этого дровосека, — приказал Репнин.

Вскоре перед ним предстал черноволосый худой человек лет сорока. Как оказалось, это был грек, поселившийся в Килии лет пятнадцать тому назад. Русский язык он знал плохо, но объясниться с ним всё-таки было можно.

— У тебя в крепости свой дом? — спросил Репнин.

— Я жил в предместье, и у меня было всё, — отвечал дровосек. — Но комендант, когда узнал, что идут русские, приказал сжечь всё предместье, а жителей поселить в городе. Теперь живу без кола и двора. А у меня жена, дочь… Дочь ещё ничего, но жена болеет.

— А хворост тебе зачем, коль дома нет?

— Надо же как-то кормиться. За арбу хвороста миску ячменя дают.

— Так мало?

— Спасибо и за то. Припасов совсем не стало, всё поели. Солдаты и те голодают, а про нас, простых жителей, и говорить нечего.

— Мы дадим тебе десять фунтов крупы и разрешим проехать в город с хворостом, но ты должен за это выполнить наше поручение.

— Ежели смогу, то готов…

— Ты, наверное, уже сам обратил внимание, как много у нас орудий — и великих, и малых, и нам не составит большого труда сравнять город с землёй. Но я не хочу гибели мирных жителей. Поэтому прошу встретиться с комендантом и передать ему мои слова. Ежели он согласится сложить оружие, я дозволяю ему выйти из крепости со всем гарнизоном и отправиться куда пожелает. Даже сухарей дам на дорогу. Что до мирных жителей, то они в беде не останутся, русская армия им поможет. Можешь передать сие?

— Могу, конечно, могу, — обрадованно отвечал грек.

— Когда вернёшься в наш лагерь с ответом коменданта, получишь ещё десять фунтов крупы, — пообещал Репнин. — Только ответ мы должны иметь сегодня, до завтрашнего дня ждать не будем.

Возвращения грека ждали до самого вечера, но он так и не явился. Скорее всего, ему не позволил выйти за ворота крепости сам комендант, который решил тянуть время в надежде на прибытие помощи с правобережья Дуная, где у турок имелось ещё достаточное количество войск. Складывающаяся обстановка требовала от русской стороны быстрых и решительных действий.

На следующий день Репнин снова обратился к коменданту с воззванием, на этот раз письменным, в котором выставлял те же условия капитуляции, которые уже передал через грека. Доставить воззвание до адресата вызвался один из молодых офицеров барона Игельстрома, немного знавший турецкий язык.

Случилось так, что о посылке в крепость парламентёра узнал весь лагерь. Люди прониклись тревожным ожиданием: что будет дальше, примет ли комендант парламентёра или прикажет повесить его на первой перекладине?.. Заодно вспоминали и вчерашнего грека-дровосека, принявшего десять фунтов крупы за обещание передать туркам условия капитуляции. Недоумевали: как мог генерал довериться замухрышке, которого комендант, надо думать, и на сто шагов к себе не подпустит?..

— Плохо ещё знаете нашего генерала, — философски говорил сомневавшимся старый солдат, принимавший участие во всех последних баталиях и ещё ни разу не задетый вражеской пулей. — Наш генерал далеко видит. Тот грек к коменданту может и не пробиться, но от разговора с народом удержать его не смогут. А когда народ узнает, чего требует наш генерал и что будут иметь жители после выполнения его требований, положение может круто измениться в нашу пользу. Народ, хотя и безвластен, но когда дело дойдёт до выбора жить или не жить, перед ним не устоит ни один комендант.

Парламентёр вернулся из крепости раньше, чем ожидал.

— Ну что говорит Осман-паша? — встретил его вопросом Репнин.

— Комендант сказал, что ответит через час, а может, и раньше.

— А что видел в крепости?

— Ничего не видел: меня провели к нему и отвели обратно к воротам с завязанными глазами.

Спустя некоторое время после отчёта парламентёра со стен крепости неожиданно прогремели неприятельские орудия. Стреляли ядрами по позициям русских батарей.

— Осман-паша решил показать свою силу, — сказал Репнин. — Нам не остаётся другого, как поступить таким же образом.

Он приказал батареям открыть ответный огонь, используя зажигательные снаряды. Залпы русских орудий оказались куда мощнее турецких. Уже после первых выстрелов над крепостными стенами появились густые клубы дыма. Это подействовало на турок, и они прекратили канонаду. Как бы одобряя их решение, русская сторона сделала то же самое. Пушки смолкли, однако полной тишины не наступило. Из крепости доносились душераздирающие вопли и крики. В противоборство враждующих сторон вмешались отчаявшиеся мирные жители: они взывали к милосердию.

Вскоре турецкий комендант выслал своего парламентёра. Для принятия решения — сложить оружие или не сложить? — Осман-паша потребовал трое суток и до истечения этого срока огня более не открывать.

— Передайте, — сказал турецкому парламентёру Репнин, — что на трое суток согласиться не могу. Я могу дать ему только шесть часов, не больше. Ежели к исходу этого срока Осман-паша не прикажет открыть ворота, я возобновлю бомбардировку города.

Парламентёр ушёл, но через два часа вновь вернулся. Он сообщил, что Осман-паша согласен впустить русских в крепость и сложить перед ними оружие, но просит русского начальника подождать хотя бы до утра.

— Хорошо, пусть будет так, — согласился Репнин. — Я подожду до восхода солнца, но потом, ежели комендант не сдержит обещания, пусть пеняет на себя.

Между тем наступил вечер. Войскам было разрешено отдыхать, выставив на авантажных местах усиленные посты. Хотя и имелась с турками договорённость, обстановка требовала от войск готовности ко всяким неожиданностям.

Сам Репнин в эту ночь не ложился. Вместе с адъютантами он ходил по лагерю, размышляя о завтрашнем дне. Всё-таки правильно сделал, что не довёл дело до штурма. Ежели Осман-паша сдержит слово — а иначе поступить ему никак не можно — крепость достанется русским без каких-либо потерь. Осаждённые турки хотя и палили из пушек, но даже ранить никого не смогли. Хорошо бы и завтрашний день прошёл без крови.

… Ворота крепости открылись с восходом солнца. Едва в город вступили первые люди, как началась церемония капитуляции. Она проходила тихо и деловито. Турецкие солдаты складывали оружие и, выстраиваясь в колонны, маршировали через ворота к месту переправы через Дунай. Комендант Осман-паша ушёл из крепости незамеченным. Собственно, Репнин и не собирался с ним говорить. Всё было сделано без протокола: ушли — и дай Бог им здоровья.

Победителям хватало своих забот. В то время как солдаты под руководством офицеров подсчитывали и складывали в одно место ружья и сабли, оставленные противником, полковые лекари шли на зов местных жителей, нуждавшихся в помощи. У батальонных поваров оказались свои заботы: они доставили в город котлы с солдатской кашей, которую теперь щедро делили между теми, кто давно уже не ел горячей пищи. К воротам крепости пригнали из армейского стада сто баранов на убой. Это был подарок изголодавшимся мирным жителям от российского генерала за то, что они помогли со своей стороны принудить начальника гарнизона сдать крепость без кровопролития.

Репнин оставался в городе не более двух часов. Убедившись, что порядок соблюдается и надобности в его присутствии более нет, он отправился в свою палатку. Ночные часы, проведённые без сна, в постоянном напряжении, утомили его настолько, что он заснул сразу же, как только вытянул ноги на походной койке.

Князь спал долго и без снов. Проснулся от странного шума, доносившегося со стороны крепости. Открыв глаза, увидел своего камердинера Никанора, сидевшего рядом с койкой.

— Почему ты здесь?

— Жду, батюшка, когда проснёшься.

— А что там за шум?

— Городской народ до твоего сиятельства собрался. Прибегал адъютант, но увидел, что спишь, убежал снова. А народ не расходится. Ждёт, когда ты, батюшка, к ним выйдешь.

Испытывая чувство недоумения, Репнин быстро оделся и, пристегнув шпагу, вышел из палатки. За палаточным городком на обширной лужайке, простиравшейся до самых стен крепости, стояла огромнейшая толпа числом не менее пяти тысяч человек. Это были местные жители, в основном женщины и дети. Заметив его появление, толпа задвигалась, крики усилились, а когда князь подошёл поближе, собравшиеся вдруг опустились на колени и стали тянуть к нему руки — со слезами умиления,с восторженными криками на родном языке.

Среди тех, кто находился в переднем ряду, Репнин узнал грека-дровосека, которому давал поручение относительно передачи коменданту крепости требований о капитуляции.

— Спроси у них, — обратился к нему Репнин, — чего они от меня хотят?

— Они собрались для того, чтобы поблагодарить ваше сиятельство за всё, что вы для нас сделали, — отвечал грек. — За великую доброту вашу. Горожане клянутся, что ни они сами, ни их близкие не будут более сражаться с русскими, а будут жить с ними в вечной дружбе.

Выслушав его, Репнин сказал:

— Передайте всем, что русские тоже не держат зла против оттоманов. Мы готовы в любое время заключить с Портой мир, пусть только верховный визирь выразит к этому своё намерение.

Когда грек перевёл эти слова на турецкий язык, голоса людей зазвучали ещё громче. Их чувствам благодарности, чувствам восхищения поведением российского военачальника, казалось, не было предела.

3

Случай взятия турецкой крепости столь необычным путём главнокомандующий армией фельдмаршал Румянцев посчитал полезным разобрать на военном совете как пример сочетания умелой военной тактики и благоразумного отношения к мирным жителям, что позволило превратить их в своих сторонников и даже пособников. Фельдмаршал рекомендовал действовать подобным образом всем главным командирам.

На этом же заседании совета Румянцев сообщил о скоропостижной смерти генерала Олица, командовавшего русскими войсками в Валахии, а также о своём решении назначить на его место князя Репнина.

— Надеюсь, Николай Васильевич, — обратился он к Репнину, — вы не откажетесь от этого назначения? Валахия становится районом особого внимания турок, и там необходим командующий, способный самостоятельно принимать безошибочные решения.

— Постараюсь сделать всё, что будет в моих силах, — пообещал Репнин.

Перед там как отправиться в Бухарест, где находилась главная квартира вверенных ему войск, Репнин встретился с главнокомандующим ещё раз: Румянцев пожелал дать ему последние инструкции относительно стратегической линии, которую следовало проводить в том районе. Румянцев считал, что при сложившихся условиях в деле достижения общей победы над Оттоманской империей опасными могут быть настроения благодушия и самоуспокоенности. Достигнутые победы вскружили голову отдельным командирам, и они уже не видели со стороны противника прежней опасности, считая его разбитым. Однако в действительности это не так. Противник всё ещё силён и с назначением султаном нового верховного визиря попытается перехватить инициативу.

— Вы знакомы с фирманом нового визиря? — вдруг спросил Румянцев.

— Нет, — ответил Репнин. — А что за фирман?

— Приказ нового визиря, который он направил своим военачальникам. Ступишин!.. — позвал фельдмаршал дежурного генерала. — Почему князь ничего не знает о фирмане?

— Мы ещё не закончили переписывать тексты переводов.

— Ладно, принеси то, что есть, и прочти. Пусть князь послушает.

Дежурный генерал принёс перевод фирмана и стал читать:

— «По повелению пресветлейшего, величайшего, грознейшего, державнейшего, всей вселенной императора, который есть прибежище правоверных, моего августейшего государя взял я себе в намерение овладеть всеми крепостями на Дунае, находящимися в Молдавии и других провинциях, случайно доставшимися московской императрице»…

— Пока довольно, — остановил дежурного генерала Румянцев. И обратился к Репнину: — Теперь вы поняли, князь, что следует ждать от противника? По прибытии на место вы обязаны сделать всё, чтобы отбить у турок всякую охоту к попыткам перехватить инициативу. Я на вас надеюсь.

— Буду стараться, Пётр Александрович, — заверил Репнин.

Он выехал в путь уже на следующий день в сопровождении верховой охраны, забрав с собой всё своё имущество, а также четырёх чистокровных рысаков, купленных им уже здесь, в Молдавии.

Глава 5 ОБИДА

1

До Бухареста Репнин добрался на шестой день пути. В штаб-квартире его встретил генерал-майор Потёмкин, направленный сюда с кавалерийским отрядом несколькими днями раньше.

— Значит, вы теперь наш новый начальник, — проговорил Потёмкин, когда Репнин показал ему ордер главнокомандующего о своём назначении, таким голосом, словно сомневался в подлинности сего документа. Потёмкин пользовался расположением самой императрицы и, возможно, надеялся, что командующим отдельным Валахским корпусом после смерти Олица назначат его, а не кого-то другого. Но получилось иначе.

— Как ведут себя турки, не беспокоят? — поинтересовался Репнин.

— Пока тихо, — отвечал Потёмкин. — Во всяком случае настораживающих рапортов в штаб-квартиру не поступало. Так что мы можем позволить себе немного поразвлечься. Условия для этого есть. В городе столько красавиц, что голову потерять можно.

Более содержательный разговор у Репнина получился с обер-квартирмейстером, состоявшийся уже без участия Потёмкина. Когда Репнин рассказал ему о фирмане верховного визиря и предупреждении фельдмаршала Румянцева о возможных попытках неприятеля перейти к наступательным действиям, обер-квартирмейстер вдруг изменился в лице. Репнин даже подумал, что ему стало плохо.

— Я чувствую себя хорошо, — сказал тот. — Просто вспомнил свой разговор с командиром казачьего кавалерийского полка. Недавно его люди видели, как на левый берег Дуная переправлялось неприятельское войско. Я тогда подумал, что это всего лишь разведывательный отряд, но теперь, после того что вы мне рассказали, намерения турок представились в ином свете. А что, если они уже приступили к выполнению приказа визиря — к развёртыванию наступательных действий?

— Возможно, так оно и есть, — согласился с ним Репнин. — Пока не поздно, необходимо призвать к бдительности все подразделения.

В этот момент появился Потёмкин, и совещание продолжали втроём. Было решено направить вдоль берега Дуная, а также по другим направлениям конные разведотряды, которые в случае обнаружения противника немедленно донесли бы о том в штаб-квартиру корпуса. Потёмкину было предложено оставаться пока с отрядом в предместье Бухареста в полной боевой готовности. Что до самого Репнина, то он решил отправиться в инспекционную поездку по крепостям и укреплённым лагерям, разбросанным по всей Валахии.

Репнин и сам не знал почему, но первый из опорных пунктов для проверки он избрал Журжу. Это была сравнительно небольшая крепость, захваченная у турок ещё в начале войны. Командовал её гарнизоном наёмный подполковник немец Гензель. Он плохо говорил по-русски и очень обрадовался, когда командир корпуса дозволил ему рапортовать на родном языке. Рапорт же его не вызывал никакой настороженности. Тишь да гладь, всё хорошо.

— Доходят ли до вас слухи о передвижениях неприятельских войск на той стороне Дуная? — спросил его Репнин.

— Пока всё тихо, ни о каких передвижениях войск мы не знаем.

Репнин рассказал ему о фирмане верховного визиря.

— Визирь может написать сотни таких фирманов, но войну этим ему не выиграть, — самонадеянно сказал Гензель. — Если меня что-то и тревожит, то это не угроза турок перейти в наступление, а опасность чумы, которая уже кое-где даёт о себе знать. Говорят, генерал Олиц тоже умер от чумы. Это правда?

— Не знаю, — ответил Репнин. — То, что вы озабочены появлением в здешних краях моровой болезни, это понятно. Необходимо принять все меры, чтобы уберечь людей от заразы. Но вместе с этим вы обязаны сохранять бдительность и в любой момент быть готовы к отражению нападения противника. Сие есть ваш первейший долг, и я надеюсь, что вы его выполните.

— Разумеется, долг свой выполним, — бесстрастно произнёс подполковник, — хотя никак не могу поверить, что дело может дойти до этого.

Из Журжи Репнин направился в крепость Турну. Ехал с неспокойной душой. Из головы не выходил разговор с подполковником Гензелем. Не понравился он ему. Конечно, военное дело знает недурно, но нет в нём того глубокого чувства заинтересованности в победе над противником, которое заставляет воинов решаться на подвиги и даже на самопожертвование. Для него война всего лишь выгодная работа, за которую выдают щедрое жалованье. Если хорошенько разобраться, то можно понять, что ему нет никакого резона в том, чтобы побыстрее покончить с турками. Больше того, наёмники заинтересованы в продолжении войны, потому что, участвуя в ней, кроме жалованья получают ещё кормовые, имеют другие выгоды… Словом, тут есть над чем подумать и военной коллегии, и самой императрице.

От невесёлых дум Репнин избавился только в Турне. Комендантом крепости был тоже подполковник, но наш, русский. И встретил командующего по-российски — хлебом и солью. После того как поговорили о делах, угостил добрым обедом, а затем проводил почивать в отведённую ему квартиру. На следующий день Репнин осмотрел казармы, гарнизонную столовую, побывал на экзерцициях.

Из Турну Репнин намеревался поехать в расположенный неподалёку палаточный городок, принадлежавший казачьему полку, но развернувшиеся события заставили его изменить планы. Когда сборы к выезду уже были закончены и он стал прощаться с офицерами крепости, неожиданно появился со своими кавалеристами генерал Потёмкин. У него оказались плохие вести: турецкие войска, переправившись через Дунай, осадили Журжу и угрожают взять её штурмом.

— Когда это случилось? — спросил Репнин.

— На следующий день после вашего пребывания в крепости.

— Нельзя допустить, чтобы турки взяли Журжу, — заторопился Репнин. — Выделите шесть эскадронов, я поскачу с ними на помощь осаждённым.

— А как же я?

— Вы с отрядом останетесь пока здесь. На случай, если турки вздумают наступать на Турну.

От Турны до Журжи было чуть более ста вёрст. Репнин мчался на выручку попавшей в беду крепости не жалея лошадей, привал он сделал только у небольшой деревушки, когда до Журжи оставалось не более пятнадцати вёрст. Надо было накормить лошадей, дать им отдохнуть, а заодно выслать к крепости разведку, чтобы получить сведения о противнике: каков он числом и начал ли вести осадные работы? Разведкой, однако, Репнин не ограничился. Снедаемый нетерпением, он выехал на рекогносцировку местности сам, взяв с собой двух офицеров.

День подходил к концу. Лёгкий ветерок, сопровождавший отряд всю дорогу, стих, над всей округой воцарилась предвечерняя тишина. «Пожалуй, сегодня уже ничего не успеем сделать, — подумал Репнин. — Придётся здесь заночевать, а утром с рассветом двинемся дальше и с ходу атакуем противника, если он всё ещё остаётся у стен крепости».

Вдруг его внимание привлекла огромная толпа, выступившая из-за холма. Люди шли в одинаковой одежде и отдалённо напоминали расстроенную колонну невооружённых солдат. «Откуда взялись? Уж не турки ли это, сдавшиеся в плен?» Репнин хлестнул коня и быстрой рысью направился к толпе. Каково же было его удивление, когда, подъехав поближе, он узнал в человеке, шедшем впереди толпы, коменданта Журжи подполковника Гензеля.

— Что это значит? — осадив коня, спросил Репнин.

— Нам пришлось добровольно сдать крепость, — отвечал подполковник по-немецки. — Турок слишком много. Нам всё равно не удалось бы удержаться.

— Но вы нарушили присягу, данную императрице.

— Я спас жизнь офицеров и солдат, а это дороже, чем крепость.

— Ладно, поговорим об этом потом. Куда направляетесь?

— Шли в Турну, а теперь куда прикажете.

— В Турне вам делать нечего. Дойдёте до реки Аржис и станете там лагерем. Завтра решим, как с вами поступить.

Когда обезоруженное войско возобновило путь, Репнин вернулся к своим отдыхавшим конникам и собрал офицеров на совещание. После случившегося идти на Журжу уже не было смысла. Без артиллерии и пехотных полков было бы глупо пытаться вернуть крепость. Ничего другого не оставалось, как смириться с временным поражением. В присутствии офицеров Репнин написал главнокомандующему рапорт о захвате турками Журжи и отправил его в главную штаб-квартиру.

В лагерь у реки Аржис Репнин прибыл на следующий день. Подполковник Гензель со своими людьми был уже там. Вскоре прибыл и генерал Потёмкин. Он уже знал о сдаче Журжи туркам без боя и выразил Репнину сочувствие в такой форме, словно на нём одном лежала моральная ответственность за случившееся. Репнин подозревал, что находившийся в виду самой императрицы генерал, жаждавший быстрой карьеры, тайно злорадствовал, будучи уверенным, что если бы командующим корпусом назначили его, такого бы не случилось…

— Что теперь будете делать? — спросил Потёмкин.

— Пока не знаю. Подождём, что ответит на мой рапорт главнокомандующий.

Фельдмаршал Румянцев приехал сам.

— Потрудитесь, ваше высокородие, объяснить, что всё это значит, — набросился он на Репнина. — Каким образом ваши люди осмелились вопреки присяге без боя отдать врагу то, что завоёвано кровью наших солдат?

Оробев, Репнин вытянулся в струнку. Когда фельдмаршал обращался к кому-либо со словами «ваше высокородие», всем становилось ясно: он находится в крайнем гневе. Стараясь сохранить спокойствие, Репнин стал объяснять, что главная вина в случившемся лежит на коменданте крепости подполковнике Гензеле. Гарнизон крепости имел на вооружении 40 орудий, достаточно припасов и мог выдержать осаду в течение по крайней мере двух недель. Однако комендант продержался только три дня, после чего вступил в переговоры с неприятелем и в конце концов принял его условия капитуляции: сложить оружие, оставить крепость и уйти по направлению к Бухаресту.

— Где они теперь, эти ваши герои?

Репнин показал на группу офицеров, понуро сидевших у крайней палатки.

— Как, они ещё на свободе? — вскричал Румянцев. — Немедленно заковать в железо и отправить в Хотин на суд. Судить по 120 артикулу.

Репнин попытался заступиться за несчастных:

— Ваше сиятельство, но это же смертная казнь.

— На вашем месте, князь, — сурово отпарировал его заступничество фельдмаршал, — я подумал бы о последствиях столь позорного акта, а не о судьбе этих предателей, истоптавших присягу. — И с прежней твёрдостью повторил: — Судить по 120 артикулу!

(120 артикул военного устава гласил, что ежели подчинённые коменданта найдут возможность дальнейшей обороны крепости, в то время как сам комендант изъявляет желание сдать её противнику, они должны сперва постараться уговорить его не делать этого, а ежели сие не поможет, арестовать его и выбрать из своей среды другого коменданта. Поскольку в данном случае этого не было сделано, офицеры сдавшегося гарнизона должны были рассматриваться как предатели, поправшие присягу, а это по законам каралось смертью^[19]).

Подполковник Гензель и его офицеры не слышали распоряжения главнокомандующего, но когда их окружили и повели к костру, где кузнецы уже гремели железными цепями, они поняли, что их участь решена, и даже не пытались сказать что-либо в своё оправдание. В то время как их заковывали в кандалы, Румянцев, немного остыв, уже проводил в штабной палатке совещание с главными командирами. Он старался внушить всем, что занятие турками Журжи может побудить их на другие решительные действия. Румянцев подтвердил свои прежние указания о соблюдении осторожности и бдительности в завоёванных крепостях. Обращаясь к Репнину, он сказал:

— После взятия Журжи турки несомненно предпримут в Валахии более широкие наступательные действия. Вы как думаете?

— У меня новых сведений о противнике нет, — отвечал Репнин, — но постараемся держать ухо востро. С готовностью встретим любое нападение.

— Этого мало. Вы обязаны вернуть Журжу, иначе чёрное пятно надолго останется на вашем мундире.

Закончив совещание, главнокомандующий выехал через Бухарест в обратный путь. Что до князя Репнина, то он остался в лагере у реки Аржис. Задержало его здесь известие, полученное от разведчиков, которых он посылал в район крепости Журжа.

2

Фельдмаршал Румянцев был прав, когда говорил о возможном наступлении турок в Валахии. У них и в самом деле был план изгнания русских войск из этого района. В нескольких десятках вёрст от Журжи разведчики обнаружили стоянку 10-тысячного турецкого корпуса, которым командовал опытный военачальник сераскир Махмет-паша. После взятия Журжи, а крепость заняли именно его силы, он не предпринимал более активных действий, ожидая прибытия из-за Дуная новых войск. Репнин не стал ждать его усиления, а решил, навязав ему сражение, разбить, а уже потом взяться за освобождение Журжи.

На предполагаемом поле битвы, куда русские собирались завлечь неприятеля, Репнин определил позиции, удобные для действий как пехоты, так и кавалерии. Однако Махмет-паша сумел разгадать замысел русского генерала и не полез в приготовленную для него ловушку. Сераскир здраво рассудил, что ему совсем не обязательно атаковать русских на удобных им позициях, а лучше всего зайти к ним с тыла и таким образом, отрезав от главных сил, учинить полный разгром.

Глубокий обходный манёвр противника не остался незамеченным. Репнин понял, что турки могут устроить для него ловушку, и стал отходить к Бухаресту. Турки последовали за ним. Тогда у Репнина возник новый план: видимостью поспешного отступления по большой бухарестской дороге спровоцировать турок на передислокацию из развёрнутого строя в походный порядок, а затем заставить при маршировании растянуться, обнажить фланги и внезапно контратаковать: пехотой с фронта, а кавалерией с правого фланга.

Турки следовали за русскими по пятам. Махмет-паша был абсолютно уверен, что противник бежит, что он не в силах ему противостоять. У него и в мыслях не было, что его может ожидать какая-то ловушка. Между тем всё получилось именно так. Когда турецкий корпус, увлечённый преследованием, казалось бы, уже окончательно расстроенного противника, вытянулся в глубину на добрую версту, русские гренадеры вдруг повернули на сто восемьдесят градусов и сами пошли в атаку на наступающих янычар. Янычары, издавна славившиеся своей храбростью, невольно остановились, а затем попятились назад, выгадывая время, когда на помощь передним подоспеют те, кто следовал позади. В этот момент по правому открытому флангу внезапно ударила русская кавалерия, и тут началось такое, что потом Ахмет-паша с болью вспоминал в течение всей жизни. Защититься от кавалерии ятаганами было невозможно, и янычары ударились в бегство, тесня и опрокидывая своих же сородичей. Ахмет-паша, угрожая расправой, пытался остановить бегущих, принудить их к организованному сопротивлению, но его не слушали. Русские преследовали турок до самого Дуная. Сколько было порублено саблями и заколото штыками — никто точно не подсчитывал, но говорили, что не менее трёх тысяч человек. Многие с таким подсчётом не соглашались и считали, что это число следует удвоить. Как бы там ни было, такой победой мог гордиться любой военачальник, тем более что достигнута она была с применением новой тактики, до этого не использовавшейся в крупных сражениях.

И Репнин, и Потёмкин, отличившиеся в этом сражении, имели все основания рассчитывать на получение наград, но главнокомандующий, ещё не простивший им потерю Журжи, отнёсся к победе более чем сдержанно.

— Я зело сомневаюсь, что для учинения баталии с турецким корпусом, кстати, не превосходящим вас числом, надо было бежать под стены Бухареста, — сказал он. — Лишние передвижения войск только изматывают людей. Обстановка требует более решительных действий. Вы обещали вернуть Журжу, но до сих пор этого не сделали. Почему?

— Прежде чем брать Журжу, я должен был разбить корпус Ахмет-паши.

— Это не оправдание.

Фельдмаршал уехал из Бухареста в главную штаб-квартиру даже не попрощавшись. Репнин почувствовал себя глубоко обиженным. Никогда ещё главнокомандующий не поступал с ним так несправедливо. Уж не избавиться ли от него хочет?

В тот же день он написал на имя Румянцева рапорт с просьбой о предоставлении ему отпуска в связи с ухудшившимся состоянием здоровья. Нанесённая душевная рана была столь велика, что для её излечения нужно было время и перемена обстановки.

Румянцев, не колеблясь, удовлетворил его просьбу. На место Репнина был назначен генерал Эссен, до этого командовавший российскими войсками в Польше.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1 ПОТЕРЯННЫЙ ГОД

1

тправляясь в отпуск, Репнин рассчитывал добраться до Петербурга, где его ожидала семья, ещё до наступления осенних ненастий. Но поездка неожиданно затянулась. При подъезде к Москве его экипажу преградили путь солдаты карантинной заставы.

— В городе свирепствует моровая болезнь, — доложил ему гвардейский офицер, представившийся начальником заставы. — Въезд запрещён всем, кто не имеет на то личного разрешения генерала Еропкина.

— Но я могу получить такое разрешение от самого генерал-губернатора, графа Петра Семёновича Салтыкова.

— Графа Салтыкова нет в городе, он переехал в село Марфино.

— Марфино? Кажется, это где-то рядом?

— Отсюда вёрст двадцать — двадцать пять. Так что ежели вам необходимо до его сиятельства, то вам разумнее ехать в Марфино. А в самой Москве страшная язва: не успевают на кладбища покойников вывозить.

Репнин послушался доброго совета и поехал в названное село. Кстати, в Подмосковье у князя было собственное родовое имение Воронцово, и он мог остановиться на короткий отдых там, но до Воронцова было далеко, а Марфино тут, рядом… К тому же у него пробудился интерес к прославленному полководцу. Захотелось посмотреть, как он живёт, чем занимается, поговорить с ним о современных событиях.

Приезд в Марфино Репнина так обрадовал старого фельдмаршала, что он не сдержал слёз. Репнин тоже был тронут. С момента их последней встречи победитель прусского короля сильно одряхлел, выглядел жалким, беспомощным. Да и памятью ослаб. Долго перебирал имена генералов, с которыми вместе воевал в Семилетнюю войну, но так и не смог всех вспомнить. О своём генерал-губернаторстве в Москве почти ничего не рассказывал. Только сокрушался, что напрасно послушался своего помощника генерала Еропкина да архиепископа Амвросия, уговоривших его покинуть чумную Москву и поселиться в подмосковном имении. Хотя и отнялись у него ноги, хотя и не было прежнего соображения в делах, а всё ж надо бы ему остаться вместе со всеми. А то нехорошо получилось: едва он уехал, как следом подались из города и другие чиновники…

— А что это мы всё обо мне да обо мне, — вдруг спохватился фельдмаршал. — Расскажите лучше про войну. Как там Румянцев, как сын мой граф Иван?.. Давно уже не получал от него вестей, и мне о нём ничего не известно.

— Граф Иван Петрович по-прежнему командует тяжёлой артиллерией, — отвечал Репнин. — В баталии при «Рябой Могиле» были с ним вместе: помогал моему корпусу разбить татарскую конницу. Да вы, наверное, об этом сами знаете. Его заслуги отмечены наградами.

— О ваших баталиях много писали в «Ведомостях», но я почему-то не находил там имени своего сына. — Фельдмаршал поморщился от подступившей боли, подождал, когда она стихнет, после чего возобновил разговор: — Вы ещё ничего не сказали о Румянцеве. Помнится, он говорил о вас как о военачальнике с большим будущем.

— Боюсь, я его разочаровал.

— Почему так?

Репнину пришлось рассказать о том, как он был назначен командующим войсками в Валахии и как в первые же дни после своего назначения попал в полосу невезения. Сначала туркам удалось захватить крепость Журжа, что произошло исключительно по вине коменданта крепости, а затем они предприняли попытку отрезать корпус от главных сил армии.

— И вам пришлось ретироваться, не так ли?

— Ретироваться — не то слово. Правда, на первых порах нам действительно пришлось отойти в сторону Бухареста, чтобы не угодить в ловушку, но потом вместе с Потёмкиным мы наметили необычный план: видимостью поспешного отступления завлечь турок в преследование наших войск, заставить их таким образом растянуться, обнажить свои фланги, после чего повернуться к противнику лицом и решительно контратаковать.

— И у вас получилось?

— Ещё как получилось! Наши гренадеры, перейдя в контрнаступление, сначала сделали по передней, наиболее плотной толпе янычар ружейный залп, а потом заработали штыками. В эту самую минуту по правому флангу противника неожиданно ударили кавалеристы Потёмкина, задолго до этого скрытно занявшие выгодные для себя позиции. Среди турок началась паника, они бросились бежать обратно по той же дороге, по которой только что наступали. Мы преследовали их до самого Дуная.

Слушая рассказ Репнина, Салтыков одобрительно кивал головой.

— Молодцы, ей-богу, молодцы! — восхищённо говорил он. — И тактику избрали правильную, самую правильную, какую можно было только придумать при обстоятельствах, сложившихся на тот час. Словом, молодцы!

Репнин многозначительно вздохнул:

— Приятно слышать похвалу от такого полководца, как вы. Однако у фельдмаршала Румянцева на сей счёт было другое мнение. За ту тактику, которую вы только что похвалили, мне пришлось выслушать от главнокомандующего немало неприятных слов.

— В сие трудно поверить. Должно быть, он наговорил всё это с досады, вызванной неоправданной потерей крепости. Уверен, что он уже сожалеет о размолвке между вами. Вот увидите, всё уляжется и вы ещё сильнее полюбите друг друга.

Репнин остался у фельдмаршала ночевать. Своё путешествие он возобновил только на следующий день. Чтобы избежать встреч с карантинными заставами, по совету графа Салтыкова решил ехать по направлению на Смоленск, затем, не доезжая до города, повернуть направо и таким образом выйти на большую петербургскую дорогу.

Погода стояла сухая и тёплая. Лошади мчались быстро, и казалось, никакие несчастья не могли ожидаться в пути. Но, видно, уж такая была судьба: в том месте, где дорога сворачивала на Петербург, Репнин вдруг почувствовал сильную боль в правом боку. Пришлось даже остановиться, чтобы боль унялась. После нескольких минут отдыха ему стало лучше, но едва экипаж тронулся с места, как боли возобновились.

— Беда! Совсем стал разваливаться, — пожаловался он камердинеру, сидевшему рядом.

— Что теперь будем делать? — забеспокоился камердинер.

— А что можно сделать? Придётся терпеть. Только скажи форейтору, чтобы не гнал лошадей и избегал тряски.

До Петербурга Репнин добрался совсем больным.

Жена Наталья Александровна даже испугалась, глянув ему в Лицо, выдававшем пережитые мучения.

— Ты ранен?

— С чего ты взяла? Просто нога правая отяжелела. Отдохну немного, и всё пройдёт.

Для больного человека семья лучше всякого лазарета. В кругу близких ему людей — любимой жены и трёх милых дочурок — Репнин быстро избавился от дорожной усталости, да и боли притупились. Уже на третий день после прибытия он почувствовал себя так хорошо, что решил нанести визиты знакомым и в первую очередь графу Никите Ивановичу Панину.

2

Граф Панин, всё ещё сохранявший за собой должность руководителя внешнеполитического ведомства России, принял его в резиденции коллегии иностранных дел. Человек неулыбчивый, умевший скрывать свои эмоции, в знак приветствия он только подал руку, а не обнял, как это делали многие знакомые ему сановники.

— Недурно выглядишь, — промолвил граф, бегло оглядев гостя с ног до головы.

— И такое вы говорите человеку, которого мучают почечные колики и отнимается правая нога!.. В вас нет никакого милосердия, граф, — с показной обидой сказал Репнин.

Если при встречах Панин чаще всего обращался к нему на «ты», то Репнин неизменно говорил ему «вы», хотя и доводился ему по жене родственником. Он был моложе графа на шестнадцать лет, и одно это заставляло относиться к нему с особым почтением.

— Пожалуй, ты прав, — сказал Панин, оглядев гостя на сей раз более внимательно. — У тебя действительно усталый вид. Садись и рассказывай.

— А что рассказывать? Война — не увеселительные прогулки.

— В отпуск приехал?

— Да. Кстати, я заехал к вам как раз по этому поводу.

— По поводу отпуска?

— Когда писал рапорт об отпуске, не думал, что мои недуги могут так сильно обостриться. Думал, до начала новой кампании всё пройдёт и смогу снова вернуться в армию. Но теперь чувствую, болезнь может затянуться, придётся ехать лечиться на целебные воды в Пруссии.

— А тебя от такой поездки что-то удерживает?

— Мне нужен дополнительный отпуск, и я надеюсь, что вы в этом поможете.

— Каким образом?

— Замолвите за меня слово перед государыней.

На губах первого министра появилась осуждающая усмешка:

— Государыня заниматься этим не станет. У неё есть более важные заботы. В Москве чума, и все усилия двора направлены на то, чтобы побыстрее погасить эту болезнь.

— Я понимаю, — разочарованно выдохнул Репнин, — и всё же мне надобно что-то предпринять.

— Сколько дней необходимо прибавить к отпуску?

— Дней? Мне нужен целый год.

— А поменьше нельзя?

— На водах лечатся обычно в летние дни, а сие означает, что я могу поехать туда только летом будущего года. Зиму проведу в Петербурге, лето в Пруссии — вот и получается год.

— Такого продолжительного отпуска тебе, конечно, никто не даст. Единственное, что можно сделать в твоём положении, — уйти на год в увольнение.

— Какая разница?

— Разница большая. В случае увольнения не будешь получать от казны жалования.

— Я готов с этим согласиться.

Панин подумал немного:

— Завтра я должен встретиться с вице-президентом военной коллегии графом Чернышёвым. Постараюсь поговорить с ним о твоём деле. Тебе же следует зайти к нему несколько позднее. Думаю, будет лучше это сделать в начале будущей недели. К тому времени вопрос может уже решиться.

Репнин тепло поблагодарил за обещанное содействие.

— Не стоит благодарности, — сказал на это Панин. — Я не забываю о наших родственных связях и считаю, что мы должны помогать друг другу.

— По случаю своего ухода в отпуск я решил устроить маленькое застолье. Мы с Натальей Александровной будем рады, если вы согласитесь принять в нём участие.

— Я не любитель людных застолий, и ты об этом хорошо знаешь.

— Не беспокойтесь, я не намерен собирать весь город. Кроме вас будут только Куракины.

— Хорошо, постараюсь приехать, — пообещал граф…

Первый министр сделал всё так, как и обещал. Когда спустя несколько дней Репнин прибыл в военную коллегию, на столе у вице-президента коллегии графа Чернышёва уже лежал подписанный указ об его увольнении на год в связи с необходимостью длительного лечения на водах. Указ был подписан 17-м числом сентября месяца.

— Графу Румянцеву указ уже послан, — сообщил вице-президент. — Так что скоро получите от него ордер и можете считать себя свободным.

Репнин не стал задерживаться в военной коллегии, а сразу поехал домой порадовать жену. Он чувствовал себя так, словно избавился от тяжёлой ноши. Отныне он мог ни о чём более не думать, как только о благополучии семьи да о восстановлении собственного здоровья. Правда, на его руках ещё нет ордера главнокомандующего армией, но за этим дело не станет. Он был уверен, Румянцев отнесётся к его судьбе с пониманием.

Вопреки ожиданиям, супруга Наталья Александровна не очень обрадовалась решению военной коллегии. Она почти не жила вместе с мужем — всё одна да одна, а тут снова надо разлучаться. Впрочем, её угнетало не только это; в последнее время ей стали настойчиво напоминать о себе многочисленные кредиторы, услугами которых она пользовалась в отсутствие мужа. Хотя и старалась на всём экономить, но денег всё равно уходило много. Росли дети, а вместе с этим росли и расходы, связанные с их воспитанием и обучением. Кроме гувернантки, приходилось содержать двух учителей. А ведь на всё это нужны деньги. Очень она надеялась на жалованье, которое должен был получить муж за свою службу. Но он приехал из армии совершенно пустым. А теперь вообще целый год без денег. Как прожить это время? А на что жить и лечиться за границей ему самому? Голова идёт кругом от таких вопросов.

— Ничего, как-нибудь обойдёмся, — утешил её Репнин. — Деньги я раздобуду, обязательно раздобуду.

Вечером по пути со службы заехал граф Панин. Узнав, чем озабочены хозяева дома, сочувственно развёл руками:

— Трудно что-либо посоветовать. Можно взять ссуду под залог деревень.

— Но деревни наши, за исключением Воронцова, уже заложены, — отвечал Репнин. — Кстати, в будущем году кончается срок выплаты долгов. Ежели к концу года не выплачу долги, могу лишиться деревень и полностью разориться.

— Будем надеяться, что до этого не дойдёт, — сказал Панин.

— Может быть, посоветуете что-нибудь? — обратилась к нему Наталья Александровна.

— Много у вас кредиторов?

— Мелким давно счёт потеряли, — сказал Репнин.

— В таком случае ничего другого не остаётся, как найти одного богатого кредитора, занять у него под поручительство важной и состоятельной особы большую сумму и рассчитаться со старыми кредиторами, в том числе с теми, у которых брали деньги под залог деревень.

— Не вижу тут никакой выгоды, — заметила Наталья Александровна.

— Первое — вы сможете таким образом сохранить за собой заложенные деревни. Вторая выгода — вместо многих мелких и средних кредиторов будете иметь только одного, а с одним человеком договариваться гораздо проще, чем с большой толпой.

— Но такого кредитора надо ещё найти. Богатых людей в Петербурге совсем не стало. Когда бываешь в гостях, только и слышишь жалобы на безденежье.

— Довольно об этом, — решил остановить разговор Репнин. — Деньги — моя забота, и я найду способ их раздобыть. Пойдёмте лучше чаю попьём.

За чаем разговор о деньгах более не возникал. Панин рассказывал о проводах в Москву графа Григория Орлова. Императрица поставила перед ним задачу в течение ближайших недель очистить Первопрестольную от страшной заразы.

— Вы считаете, что он справится?

Панин ответил не сразу.

— Я не люблю этого человека, — сказал он. — Его поведение часто не соответствует дворянскому званию. Но в одном отказать ему трудно — в умении добиваться своих целей. Словом, государыня знала, кого посылает с таким поручением.

— Наверное, и здешних лекарей с собой взял? — поинтересовалась Наталья Александровна.

— Не только лекарей. В Москву отправились сотни гвардейцев с огромнейшим обозом, нагруженным съестными припасами и лекарствами. Кроме того, граф повёз с собой несколько мешков денег, почти полностью очистив казну. При тех возможностях, которые у него есть, не так уж трудно добиться быстрого успеха.

— Помоги ему Бог! — перекрестилась Наталья Александровна. — В моём понятии чума страшнее войны.

— Любая моровая болезнь таит в себе великое бедствие, — согласился Панин.

Репнин в разговор не вступал. Он был занят мыслями о том, где можно раздобыть деньги для выплаты долгов и всевозможных расходов в течение предстоящего года, которые представлялись ему устрашающе большими.

3

В соответствии с указом военной коллегии главнокомандующий армией фельдмаршал Румянцев освободил князя Репнина от обязанностей командующего отдельным корпусом сроком на один год ордером от 1 октября и тем самым как бы отрезал ему пути к ретираде. С момента получения сего ордера Репнин стал готовиться к выезду за границу к целебным водным источникам самым серьёзным образом.

Главной препоной всё ещё оставались деньги. Он долго искал, но так и не нашёл состоятельного человека, готового открыть перед ним свою мошну. Правда, Наталье Александровне удалось собрать у своих родственников князей Куракиных семь тысяч рублей, да ещё почти такую же сумму выдали в счёт жалованья за службу в армии, но всё равно этих средств было мало. Требовались многие десятки тысяч рублей.

Хоть и не хотелось, а всё-таки пришлось снова обратиться за советом к графу Никите Панину. Был бы жив бывший канцлер граф Михаил Илларионович Воронцов, Репнин бы, конечно, обратился к нему. Добрый, щедрой души человек, он никогда ему ни в чём не отказывал. Но графа больше нет, он умер ещё четыре года тому назад. Не было в живых и графа Бестужева-Рюмина, его прежнего покровителя. Из близких ему людей, на поддержку которых он мог рассчитывать, оставался один Панин.

— Плохи твои дела, — выслушав его, сказал Панин. — Выложить в долг сразу десятки тысяч рублей — такого богача в России вряд ли найдёшь. Впрочем, — после некоторого раздумья продолжал он, — я знаю человека, у которого есть такие деньги. Только живёт он не у нас, а в Голландии. Это известный всей Европе банкир Гопа.

— Вы считаете, что я смогу к нему подступиться?

— А почему бы и нет?.. Ежели найдёшь знатного поручителя, двери банка распахнутся перед тобой без скрипа.

— Но где найти такого поручителя?

— Да в той же Пруссии, куда едешь лечиться. На вашем месте, — продолжал Панин, вдруг перейдя на «вы», — я рискнул бы обратиться к самому принцу Генриху, брату короля. Как мне известно, он о вас очень высокого мнения.

— Но мы с ним не так близки, чтобы обращаться с подобными просьбами. Одно время были постоянными партнёрами в шахматы, но это ещё ничего не значит.

— Но поговорить-то с ним можете?

— Я должен всё это хорошенько обдумать.

После такого разговора на душе у Репнина стало легче: перед ним засветился луч надежды. Он пока ничего не говорил жене, но с того момента мысль о получении крупного займа у богатого голландского банкира не покидала его.

А жизнь тем временем шла своим чередом. Из Москвы, куда отбыл с великой командой граф Орлов, дабы покончить с моровой язвой, всё ещё поступали плохие вести. Чума продолжала безжалостно косить людей, хотя и предпринимались против неё решительные действия.

Очень много толков вызвало сообщение о бунте московской черни. Однажды у Варварских ворот стал собираться народ с подаяниями Боголюбской иконе Богоматери. Желая избежать большого скопления людей в тесном пространстве, архиепископ Амвросий приказал запечатать сундук для сбора подаяний и вместе с иконой перенести его в другое место. Разъярённая чернь с криками: «Грабят Боголюбскую Богородицу!» бросилась искать архиепископа для расправы сначала в Чудов монастырь, а затем в Донской. Найдя его в Донском монастыре, бунтовщики учинили над ним скорый суд и убили. Чтобы подавить бунт, генералу Еропкину, оставшемуся за градоначальника, пришлось применить против бунтовщиков пушки, выставить войска…

В связи с непрекращавшейся опасностью распространения чумы императрица издала собственноручный манифест, в коем с соболезнованием указывала на тех, кто «поставляя карантин себе за великое отягощение, скрывают больных и не объявляют о них поставленным в каждой части города начальникам; другие, оставляя больных в домах одних без помощи и попечения, сами разбегаются и разносят болезнь и трепет, которыми заражены; третьи вынашивают скрытно мёртвых и кидают на улице христианские тела без погребения, распространяя заразу единственно чтоб не расстаться с заражёнными пожитками и не подвергнуться осмотру приставленных к тому людей». Манифест заканчивался словами: «Всякое же угнетение, утеснение, грубость и нахальство всем и каждому запрещаем употреблять, — наипаче же паки и паки наистрожайше запрещаем всем начальникам и подчинённым брать взятки и лихоимствовать как при осмотрах, так и при выводе в карантин».

Дабы предупредить появление язвы в самой столице, было приказано устроить на подступах к Петербургу карантинные заставы. Дополнительные карантинные заставы были поставлены на Старорусской, Тихвинской, Новой и Старой Новгородской и на Смоленской дорогах. На все заставы были определены гвардии офицеры с командами для «наикрепчайшего смотрения, чтоб никто без осмотра и окурения не был пропущен из едущих и пеших, с их экипажем и пожитками».

К концу октября из Москвы стали, наконец, поступать обнадёживающие вести. Если раньше число чумных жертв доходило от 800 до 1000 в день, то сейчас умершие исчислялись только десятками. Всё это приписывалось заслугам графа Григория Орлова. Фаворита императрицы расхваливали на все лады. В некоторых присутственных местах посетителям навязывали стихи московского поэта Василия Майкова, посвящённые любимцу общества. Вот что писал о нём поэт:

«Покоритель язвы» вернулся из Москвы в Петербург в конце ноября. Это событие было отмечено шумными торжествами. По сему случаю в Царском Селе были сооружены триумфальные ворота, а на монетном дворе по приказу императрицы выбили медаль с его портретом и изображением Курция, бросающегося в пропасть, с надписью: «И Россиятаковых сынов имеет».

Итоги работы по ликвидации моровой болезни обсуждались на открытом заседании Государственного совета с участием наиболее видных представителей высшего общества. Имел приглашение на это заседание и князь Репнин, но присутствовать на нём не смог. Состояние его здоровья снова ухудшилось, и он вынужден был большую часть времени проводить в постели. Почти всю зиму не покидал он своего дома.

Для лечения на водах Репнин выехал только летом 1772 года.

4

Репнину крупно повезло: голландский банкир Гопа, к которому он обратился, выдал ему в виде займа 120 тысяч рублей. Кто за него поручился — осталось тайной. Да это и не столь уж важно. Главное — князь избежал разорения, у него снова появились деньги, и он мог расплатиться, наконец, со своими многочисленными мелкими кредиторами.

Однако во время пребывания на водах полного душевного комфорта Репнин не испытывал. Его беспокоили события, связанные с судьбой Польского королевства. Дело в том, что с некоторых пор Пруссия, Австрия и Россия стали посматривать на это королевство как на большой пирог, от которого можно отрезать для себя лакомые куски. Усилению их аппетитов способствовали неустойчивое внутреннее положение в этой стране, непримиримость конфедератов и непрекращающиеся попытки вмешательства в дела Польши со стороны Франции. Подстрекая конфедератов на продолжение борьбы против короля Станислава и «русского засилья», французские власти щедро снабжали их денежными средствами, оружием, посылали своих инструкторов. Пользуясь такой поддержкой, конфедераты действовали дерзко, открыто переманивали королевских солдат в свои отряды. Мятежи вспыхивали то в одном, то в другом месте, и российским войскам, расквартированным в Польше, для наведения порядка довольно часто приходилось применять оружие. Что до короля Станислава и верных ему войск, то они не предпринимали никаких решительных действий, полагаясь на то, что авось конфедераты сами образумятся и покорятся, наконец, законным властям.

Неопределённость в поведении короля Станислава породила в Европе много разных толков. В столицах упомянутых выше государств стали поговаривать о том, что-де Польское королевство занимает слишком большую территорию, которой трудно управлять, и было бы не худо отрезать от сей территории часть земель в пользу соседей. Трудно сказать, как далеко распространялись такие разговоры, но так или иначе они дали толчок действиям. Не долго думая, прусский король Фридрих Второй составил проект договора между Пруссией и Россией относительно раздела многострадальной Польши и представил его Петербургу. Репнин видел этот проект перед отправкой на целебные воды, когда заходил к графу Панину попрощаться. Он высказал тогда первому министру своё отрицательное отношение к сей бумаге и советовал ему воспрепятствовать её одобрению российским правительством. Но… уже будучи на водах, он узнал, что к договору присоединилась Австрия. Межгосударственный сговор завершился обнародованием Манифеста трёх держав, который Репнин не мог воспринять иначе как трагедию Польши.

Хотя Репнин и не участвовал в действиях по разделу Польши, он смутно чувствовал в случившемся и свою вину. Ведь когда-то он сам стоял у истоков проводимой ныне политики в отношении славянской страны, будучи послом в Варшаве, навязывал ей волю Российского двора. Не думал он тогда, что такая политика может привести к столь ужасным последствиям. Он любил Польшу, её богатую культуру, имел в этой стране много друзей и дорого бы дал за то, чтобы соседние с нею страны отказались от своих притязаний на её земли. Но разве вернёшь реку в старицу, когда она уже потекла по другому руслу?..

…Репнин вернулся в Россию в канун нового 1774 года. В Петербурге праздновали Рождество. Однако праздничное веселье не прибавило ему хорошего настроения. Побыв немного в кругу семьи, он поехал к графу Панину.

— У тебя усталый вид, — сразу же обратил внимание на его плохое состояние граф. — Да был ли ты на водах?

— От телесных недугов, слава Богу, избавился. Как видите, уже без палочки хожу. Но душа продолжает болеть.

— Всё ещё переживаешь за Польшу?

— Трудно заставить себя не думать об этом.

— Не переживай, поляки сами виноваты в том, что случилось. А как в Европе отнеслись к удалению от двора Григория Орлова? — вдруг спросил граф, не желая больше говорить о Польше.

— Я не встречал ни одного иностранца, который бы серьёзно интересовался этим.

— Своим распутным поведением Орлов давно напрашивался на такое решение. Государыня долго терпела, прощала ему измены, но когда узнала, что он сделал своей новой любовницей жену сенатора Муравьёва, терпение иссякло.

Рассказывая о глубокой опале, постигшей первого фаворита императрицы, Панин представлял события таким образом, словно всё делалось самой государыней без участия других лиц. О своей роли в этом деле он не сказал ни слова. Между тем его роль была велика. Как рассказывали Репнину в русском посольстве в Берлине, где он останавливался перед отбытием на родину, именно Панин убедил её величество лишить Орлова своего расположения, запретить ему жить в Петербурге. Он же и условия создал для принятия такого решения. Именно Панин посоветовал императрице послать Орлова в Фокшаны на мирные переговоры с турками и, пока тот находился вдали от Петербурга, подобрал на роль фаворита другого человека в лице гвардейского офицера Васильчикова.

Между тем мирные переговоры в Фокшанах кончились провалом. Видимо, почувствовав, что за его спиной что-то затевается, Орлов не стал ждать, когда турки согласятся с требованиями русских, и помчался обратно в Петербург. Он очень спешил, но его старания оказались напрасными. На одной из станций ему неожиданно объявили, что лошади для продолжения пути в Петербург его сиятельству даваться более не будут, именем императрицы ему приказали вернуться в Москву или ехать в любое их своих имений…

— Что ты теперь намерен делать? — спросил Панин задумавшегося гостя. — Вернёшься в армию?

— Куда же ещё? — Помолчав, Репнин добавил: — Меня не покидает чувство, что этот год пребывания на водах я как бы потерял из своей жизни, как теряют вещь из багажа, о которой вспоминают только в конце пути. Если не считать лечения, этот год не дал мне никаких новых надежд.

— Это у тебя от усталости, — убеждённо сказал Панин. — Скоро всё пройдёт и ты снова станешь нормальным человеком.

…В действующую армию Репнин выехал только в феврале 1774 года. До Киева ехал по санному пути, но потом пришлось пересесть на колеса: началась весенняя распутица. Ехал долго и мучительно тяжело. Однако к началу новой военной кампании он всё-таки успел.

Глава 2 КЛЮЧИ К МИРУ

1

Возвращению Репнина в армию никто не был так рад, как сам главнокомандующий фельдмаршал Румянцев. Он имел серьёзное намерение до конца начавшейся кампании принудить турок подписать мирный договор, а для осуществления этого намерения ему нужен был умный, толковый человек с большим дипломатическим опытом — такой, каким он знал князя Репнина.

С российской стороны уже предпринимались попытки заключить с турками мирное соглашение. Первая попытка была связана с именем Григория Орлова, приезжавшего в Фокшаны на устроенный здесь мирный конгресс. До сего момента Орлов с блеском выполнял все поручения императрицы, и многие надеялись, что он добьётся своего и в этот раз. Но, увы, дипломатическая миссия оказалась ему не по плечу. Он не смог найти общего языка с представителями турецкой стороны, и переговоры провалились. Безрезультатно закончились и переговоры, проводившиеся с турками в Бухаресте под руководством дипломата Обрескова. Теперь появилась возможность вовлечь в это важное дело нового человека, в способностях которого Румянцев нисколько не сомневался.

— Надеюсь, прежняя должность за мной сохранилась? — спросил Репнин после того, как доложил о своём прибытии.

— Разумеется. Ваша дивизия стоит при Слабодее. Часть войск находится у селения Нагоешт.

Румянцев рассказал об основных задачах нынешней кампании, которые заключались в следующем: перенести действия главных сил армии на правый берег Дуная, оставив на месте для их прикрытия только корпус генерала Салтыкова; установив наблюдение за неприятельскими крепостями, лишить их возможности общаться между собой, наступление вглубь территории противника вести силами корпусов генералов Каменского и Суворова, которые должны пробиться до Шумлы и заблокировать эту крепость, являющуюся местом нахождения главной штаб-квартиры верховного визиря. Наступательным войскам приказано крепость штурмом не брать, а только держать её взаперти, пока верховный визирь не предложит русской стороне возобновить мирные переговоры.

— А что должен делать я со своей дивизией? — напомнил о себе Репнин. — Действовать против Силистрии?

— Ваши действия должны ограничиваться наблюдением за сей крепостью и пресечением вылазок с её стороны. Ежели удобность найдёте, можете учинить нападение. Однако, — добавил Румянцев, — я жду от вас не победных баталий, а нечто другое. Вам придётся возглавить мирные переговоры с турками, как только для этого возникнет благоприятная обстановка. А покуда займитесь изучением материалов Фокшанского и Бухарестского конгрессов и полученных мною писем верховного визиря по данному вопросу.

— Господина Обрескова могу к себе взять?

— Обресков застрял в Фокшанах, не скоро доберётся, а переговоры могут начаться не нынче-завтра.

Действия русской армии за Дунаем оказались более успешными, чем предполагалось. Благодаря новой тактике, применённой Румянцевым, — размещение на авантажных местах специальных отрядов для пресечения вылазок из неприятельских крепостей, — турки оказались буквально запертыми в своих опорных пунктах. Предпринимавшиеся ими отчаянные попытки восстановить сообщение между крепостями оборачивались для них огромными потерями. Так, комендант Рущука сераскир Ассан-бей, пытаясь восстановить прерванную связь с Шумлой, вывел из крепости против русского отряда заслона около 5 тысяч конников и до 8 тысяч пехоты. Отряд заслона был невелик, но сераскир не предвидел того, что на помощь этому отряду подоспеют другие подвижные войска. В результате, потеряв убитыми до 800 человек и смирившись с поражением, он вынужден был вернуться обратно в крепость. Несколько дней спустя Ассан-бей предпринял новую вылазку, но уже на Константинопольскую дорогу. И опять ему не повезло. В этот раз он потерял убитыми до 1000 человек.

Когда верховному визирю доложили о провалившихся попытках Ассан-бея вырваться из крепости на соединение с другими турецкими войсками и понесённых при этом многочисленных потерях, он понял, что дела его плохи. Турецкая армия оказалась в своеобразной ловушке, вызволить из которой её могла только новая многотысячная армия. Такую армию султан прислать не мог. Тешить себя пустыми надеждами было нельзя. Осознав это, визирь решил обратиться к русскому главнокомандующему с новым посланием. Он просил перемирия и открытия нового мирного конгресса, выразив при этом готовность направить в Журжу своих представителей для переговоров.

Румянцев не стал мешкать с ответом. В своём письме он предупредил визиря, чтобы тот не посылал уполномоченных в Журжу, а вошёл в сношение с генералом Каменским, войска которого блокировали Шумлу. По сути предложений турецкой стороны он написал следующее: «О конгрессе, а ещё менее о перемирии, я не могу и не хочу слышать. Ваше сиятельство знаете мою последнюю волю: если хотите мира, то пришлите уполномоченных, чтобы заключить, а не трактовать главнейшие артикулы, о коих уже столь много толковано и было объяснено. И доколе сии главнейшие артикулы не утверждены будут, действия оружия никак не перестанут».

Перед тем как отправить письмо верховному визирю, Румянцев показал его Репнину.

— Прекрасно! — воскликнул Репнин, прочитав письмо. — Курс определён. Мы должны вести переговоры о мире с позиции силы. Я вас правильно понял?

— Совершенно правильно, — подтвердил Румянцев.

— Если это так, то мы должны позаботиться о том, чтобы турки чувствовали наше возрастающее военное превосходство в течение всего времени, пока будут проходить мирные переговоры. Если, конечно, визирь согласится выслать своих уполномоченных, — добавил Репнин.

— Визирю некуда больше деваться. Что до показного возрастания наших сил и возможностей, то сие беру на себя.

Предвидение Румянцева полностью оправдалось. Уже через два дня после доставки письма с парламентёром от генерала Каменского по эстафетной связи поступило срочное донесение: в расположение его войск с турецкой стороны прибыли два уполномоченных визиря со свитой из ста человек, имеющие полномочия вести с русской стороной мирные переговоры. В ответ Румянцев тотчас направил по эстафете приказ: турецких представителей сопроводить под охраной до селения Кучук-Кайнарджи, где их встретят представители главного командования российской армии.

— Наконец-то, князь, наступил ваш черёд действовать, — сказал он Репнину. — Собирайте нужных вам людей и готовьтесь к переговорам. Что до вашей дивизии, то с этого момента я беру её в своё распоряжение для маскарадных действий. Впрочем, мне довольно будет двух гренадерских полков и пяти эскадронов.

Местом мирных переговоров селение Кучук-Кайнарджи было избрано не случайно. В прошлую кампанию неподалёку от этого селения российский отряд под командованием генерала Вейсмана наголову разбил 30-тысячный турецкий корпус, уничтожив до пяти тысяч вражеских солдат и офицеров. Сие место служило туркам напоминанием о том, с каким сильным противником имеют они дело. Был и ещё один резон в пользу Кучук-Кайнарджи. Селение стояло на большой дороге Силистрия-Шумла, по которой направлялось подкрепление войскам, осаждавшим ставку визиря. Именно здесь было удобнее всего использовать «маскарадные» войска, дабы внушить турецким переговорщикам, что нескончаемая сила идёт на правобережье Дуная, способная создать реальную угрозу самой столице Оттоманской империи.

Турецких уполномоченных пропустили в селение не сразу. Около часа им пришлось простоять за околицей, и только потом их повели пешком по главной дороге мимо войск, делавших вид приготовления к походу на Шумлу. Наконец офицер из группы сопровождения подвёл турок к большому глинобитному дому с виноградником, возле которого стояли на привязи несколько верховых лошадей. На крыльце турок уже поджидал офицер с переводчиком.

— Добро пожаловать! Фельдмаршал ждёт вас.

В просторной комнате, кроме самого Румянцева, оказалось ещё несколько генералов. Представились по очереди: брат супруги великого князя Павла Гессен-Дармштадский, генерал-поручик князь Репнин, дежурный генерал Игельстром, генерал-квартирмейстер Муромцев.

После обмена приветствиями главный турецкий уполномоченный Ресми Ахмет-эфенди вручил Румянцеву письмо верховного визиря, высказав пожелание немедленно начать переговорный процесс. Не ответив на его пожелание, Румянцев попросил переводчика устно перевести содержание письма. Письмо содержало общие слова о желательности скорого заключения мира между воюющими сторонами и по существу ничего не добавляло к тому, что уже говорилось в прежних посланиях.

Едва переводчик закончил перевод письма, как Ресми Ахмет-эфенди снова стал просить быстрее начать переговоры. Углубившись в свои мысли, Румянцев, казалось, его не слушал. Наконец он заговорил:

— Видит Бог, как велико моё почтение к визирю. Однако в сей момент я считаю невозможным остановить движение войск к Шумле и потому нахожу открытие переговоров преждевременным. Впрочем, — после паузы продолжал он, — я могу согласиться на переговоры, но только с условием, чтобы мирный трактат был подписан не позже, как через пять дней.

Турецкие уполномоченные немного посовещались между собой и объявили, что с условием фельдмаршала согласны.

— Сегодняшний день не в счёт, — сказал Румянцев. — Переговоры начнутся завтра. Где и в какое время — вас уведомят дополнительно. С нашей стороны их будет вести сей генерал, — кивком показал он на Репнина и уточнил: — Генерал-поручик князь Николай Васильевич Репнин.

Когда турок повели в отведённые им квартиры, Румянцев объявил собравшимся, что первый шаг к миру сделан и теперь всё будет зависеть от дипломатического искусства князя Репнина и его помощников. И первым протянул Репнину руку, пожелав ему успеха.

2

Как и было обусловлено, мирные переговоры продолжались пять дней. То были нелёгкие дни. Дни острых дискуссий, дни призывов к благоразумию и справедливости, дни глубоких переживаний. На исходе пятого дня на стол легли листы с проектом трактата. Время разговоров кончилось, наступило время подписания документов.

Первым под трактатом подписывался Ресми Ахмет-эфенди. Репнин видел, как рука его мелко дрожала. Турецкого уполномоченного можно было понять: нелегко подписываться под таким договором. Условия мира для Турции оказались более тяжёлыми, чем те, которые предъявлялись на Фокшанском и Бухарестском конгрессах и от которых она тогда неосмотрительно отказалась.

Договор состоял из 28 параграфов. В соответствии с этими параграфами русско-турецкая граница на юго-западе устанавливалась по Бугу, а на востоке — по Кубани. Таким образом, к России отходила часть Северного Причерноморья — земли между Днепром и Бугом, — а также Азов с прилегающей территорией и Кабарда. Крымское ханство отделялось от Оттоманской империи, которая признавала его независимость с сохранением, однако, зависимости татар от турецкого султана в делах религии. К России отходили крымские крепости Керчь и Еникале, обеспечивавшие беспрепятственный проход русских кораблей из Азовского моря в Чёрное. На Азовском море, кроме Азова, Россия приобретала также Таганрог, а в устье Днепра — крепость Кинбурн. Трактат давал русским кораблям возможность свободно проходить из Чёрного моря в Средиземное и обратно, плавать по Дунаю, ходить по каналам и другим водным сообщениям. Что до торговли, то русские купцы получали такое право, каким пользовались торговцы Англии и Франции. Особым «сепаратным артикулом» Оттоманская Порта обязывалась уплатить Российской империи за «убытки военные» в три года и в три срока 4 миллиона 500 тысяч рублей.

Трактат предоставлял России право оказывать покровительство всем христианским подданным Оттоманской империи. Включение сего параграфа имело целью облегчить участь славян, греков, румын и молдаван, страдавших от произвола мусульманских властей.

После подписания договора Репнин напомнил турецким уполномоченным, что согласованный и принятый обеими сторонами трактат должен быть скреплён подписями верховного визиря и фельдмаршала графа Румянцева.

— Что до обмена ратификациями, — сказал он, — то, по нашему мнению, сия церемония должна состояться через пять дней, не позже. Согласны ли с этим турецкие уполномоченные?

— Согласны, — ответил Ресми Ахмет-эфенди сдавленным голосом.

Репнин не стал дожидаться, когда турки покинут помещение. Взяв со стола свои экземпляры трактата, он поспешил к главнокомандующему. Румянцев встретил его с распростёртыми объятиями:

— По лицу вижу — победа. Поздравляю!

В палатку вошли граф Воронцов, помогавший Репнину в переговорах с турками, генералы Глебов, Игельстром, Муромцев. Следом за ними появился и сын фельдмаршала граф Михаил, с начала кампании командовавший пехотным батальоном. В отличие от других, он был одет в дорожную форму. Именно ему надлежало доставить императрице рабочий экземпляр трактата, правда, ещё не подписанный верховным визирем.

— Коляска подана? — спросил его Румянцев.

— Так точно, уже ждёт.

— Тогда получи бумаги, и с Богом!..

Между тем от народа в палатке становилось всё теснее и теснее, Румянцев никому не отказывал в гостеприимстве. Не мог отказать — то были люди, с которыми он делил тяготы трудной войны, радовался победам, скорбел по тяжёлым утратам. Тяжёлый путь прошли они вместе, но общие усилия не пропали даром. Они добились победы, добились того, чего требовала от них Отчизна.

— Может, по сему случаю выпить немного? — раздался чей-то голос.

Румянцев возразил:

— Подождём подписи верховного визиря. Праздник устроим после обмена ратификациями.

3

Турецкая делегация вернулась в Кучук-Кайнарджи, как и было обусловлено, через пять дней. Румянцев вместе со своими соратниками принял её в той же палатке, где ещё недавно проходили мирные переговоры. Обстановка располагала к праздничному настроению. Не смолкая гремел военный оркестр. На парадных мундирах генералов и офицеров поблескивали на солнце полученные за боевые заслуги ордена. Собравшиеся снова и снова поздравляли друг друга с одержанной победой и наступлением долгожданного мира.

Но вот главная палатка наполнилась людьми, представлявшими русскую и турецкую стороны, и грянул пушечный залп-салют. Оркестр смолк. Наступила торжественная минута обмена подписанными трактатами. Ресми Ахмет-эфенди вручил Румянцеву текст договора, скреплённый подписью и печатью верховного визиря. Румянцев передал ему трактат за собственной подписью. Как только это было сделано, прогремел новый пушечный залп. Потом наступило время вручения подарков.

Первой приступила к сей церемонии турецкая сторона. Развернув перед собой бумагу, Ахмет-эфенди стал громко и с подчёркнутой торжественностью читать то, что в ней было написано. В переводе на русский язык его слова означали следующее:

— Как благословенный мир между высочайшей империей и Российской державой, будучи милостью Божьей по согласию заключён и приведён в совершенство, то вследствие крепких уз подтверждённого нами дружества посылаются из нашей дружеской страны великолепнейшему фельдмаршалу и его генералам, также другим, и переводчикам, бывшим назначенным со стороны Российской к сему спасительному делу, роспись подарков, назначенным для пречестнейшего генерал-фельдмаршала: одна табакерка с драгоценными камнями и миниатюрой, другая же таковая, украшенная бриллиантами и яхонтами; один пояс, украшенный алмазами и смарагдами; одни часы золотые, осыпанные алмазами; один убранный конь; другой такой же убранный…

Перечень подарков эфенди читал с четверть часа. Щедрость визиря оказалась впечатляющей. Одному только Румянцеву он прислал 15 подарков. Богатые дары получили Репнин и его помощники, принимавшие участие в переговорах о мире.

Что до русской стороны, то она не смогла блеснуть столь большим богатством, но в долгу не осталась. Турецкой делегации были преподнесены для верховного визиря золотой кинжал с бриллиантами на рукоятке, золотые часы, золотая табакерка, украшенная бриллиантами, лисьи, горностаевые и собольи меха. Все эти вещи были присланы из Петербурга ещё в прошлом году на Бухарестский конгресс, но понадобились только сейчас.

Турки уехали довольные. Прощаясь с русскими, выражали желание, чтобы между двумя соседними державами никогда не было больше войн.

После завершения всех церемоний и проводов гостей Румянцев приказал Репнину собираться в дорогу: ему надлежало доставить трактат, уже подписанный визирем, самой императрице. Такой чести обычно удостаивались только те, кто заслуживал наиболее высоких наград.

— Спасибо за поручение, — поблагодарил Репнин. — Я выеду сегодня же.

Правда, пришлось всё же задержаться. Дело в том, что по случаю обмена ратификациями визирь подарил князю прекрасного арабского скакуна, и потребовалось время, чтобы найти для содержания этого коня хорошее место. А когда наконец все дела были сделаны и необходимые распоряжения отданы, прибежал штаб-офицер сказать, что фельдмаршалу вдруг стало плохо.

Обеспокоенный, Репнин тотчас направился в палатку главнокомандующего. Румянцев лежал на походной койке, накрытый одеялом. Возле него суетился армейский доктор.

— Что с фельдмаршалом?..

Доктор сделал знак, чтобы говорили тише.

— Лихорадка, — шёпотом объяснил Репнину оказавшийся рядом дежурный генерал.

Услышав голос Репнина, Румянцев позвал его к себе.

— Ещё не уехал?

— Сейчас еду, ваше сиятельство.

— Имей в виду, ты должен сам поехать в Константинополь для обмена императорскими ратификациями.

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

Репнин сделал прощальный поклон и тихо вышел из палатки.

4

По прибытии в Петербург Репнин в первую очередь направился к графу Панину. После удаления от двора Григория Орлова граф сделался при Екатерине Второй главным лицом в управлении государственными делами.

— Сегодня уже поздно, попасть на приём к государыне не успеем, — сказал Панин, просмотрев текст договора. — Придётся пойти завтра.

— Для меня это даже лучше, — оживился Репнин. — Успею привести себя в порядок, отдохнуть с дороги.

Панин стал расспрашивать его о том, как проходили мирные переговоры. Потом вдруг заговорил о трудностях, которые могут возникнуть в связи с обменом ратификациями.

— Ты, верно, ещё ничего не знаешь о смерти верховного визиря?

— Муссина-Заде?

— Да, Муссина-Заде. После подписания мира он направился в Константинополь, но едва доехал до моря, как скоропостижно скончался. Есть предположение, что его попросту отравили в угоду тем, кому Кучук-Кайнарджийский договор стал поперёк горла.

— Тревожное сообщение, — мрачно резюмировал Репнин.

— Турецкий народ в целом доволен заключённым миром, но министерские чины и особенно улемы^[20] думают иначе. Они открыто осуждают покойного Муссина-Заде и его уполномоченных, подписавших такой трактат.

— А кто стал новым визирем?

— Новым верховным визирем султан назначил Магмета Измет-дашу. О нём мы пока ничего не знаем.

— А как относятся ко всем этим событиям европейские страны?

— Мы не имеем здесь хорошей опоры, разве что в лице Пруссии. Франция, например, почти открыто подстрекает Порту порвать подписанный договор. Что до Вены, то она то ли уже ввела, то ли намерена — точных сведений пока нет — свой войска в Дунайские княжества и выставила там пограничные столбы с австрийскими государственными гербами. Словом, положение сложное и добиться обмена ратификациями будет не так просто, — добавил Панин, вздохнув.

…Императрица приняла Репнина в присутствии первого министра. В отличие от Панина, она была настроена благодушно и не сомневалась, что султан утвердит договор, заключённый в Кучук-Кайнарджи.

— Кстати, — сказала Екатерина Вторая, — граф Румянцев рекомендовал послать во главе чрезвычайного посольства для обмена ратификациями вас, князь. Как на сие смотрите?

— Я могу ответить на это только своим согласием.

— А вы, граф?

— Думаю, другого дипломата, способного выполнить столь важное поручение, нам не найти.

— Так тому и быть, — решила императрица. — Собирайте посольство, и с Богом!

— Ваше величество, — осмелился вдруг Репнин, — я полагаю, с этим спешить пока не следует. Обстановка вокруг мирного договора остаётся сложной. Нужно выждать время, пока не улягутся страсти, убрать препоны на пути к цели, а потом уже ехать.

Императрица задумалась.

— По эстафетной связи мне донесли, что граф Румянцев тяжело болен. Это правда?

— Да, ваше величество. Когда я уезжал, он находился в плохом состоянии.

— Тогда поступим так: вы возвращаетесь в армию, будете помогать ему руководить войсками и одновременно готовить благоприятную обстановку для выполнения своей миссии. Документы для вас подготовят, вы их получите завтра в канцелярии. Что до вас с графом, — добавила Екатерина Вторая, многозначительно посмотрев на Панина, — то постараемся составить знатное посольство, чтобы вам не стыдно было въехать в такой славный город, как Константинополь.

На этом разговор закончился. Репнин поехал к себе домой, а через день, получив в канцелярии необходимые бумаги, отправился в обратный путь — в Фокшаны, где находилась главная квартира армии.

5

Репнин был несказанно рад, когда, вернувшись в армию, он увидел главнокомандующего не в постели, а за письменным столом. Румянцев чувствовал себя настолько хорошо, что доктор позволил ему работать до четырёх часов в сутки.

— Как я понял, посольство откладывается? — выжидательно посмотрел на князя Румянцев.

— Только до того момента, когда будут урегулированы наши отношения с турецкими властями.

Репнин передал письмо императрицы. В письме её величество извещала о своём решении передать Румянцеву, кроме первой, и вторую армию, находившуюся в Крыму. Положение в том регионе было сложным. Крым был занят русскими войсками ещё в 1771 году. Вскоре после этого татары избрали своим ханом Саиб Гирея, объявившего себя независимым от Порты. Однако Порта не признала Саиб Гирея и утвердила в ханском звании Девлет Гирея. В июле 1774 года турки высадили в Алуште крупный десант. Крымский хан Саиб Гирей, до этого клявшийся в верности России, переметнулся на сторону турок. Желая получить от них прощение за прежние «заблуждения», он даже выдал им состоявшего при его дворе русского резидента Веселицкого.

После заключения Кучук-Кайнарджийского мирного договора военные действия в Крыму прекратились. Командующий русской армией князь Долгоруков даже отвёл свои войска, чего нельзя было делать в условиях, когда оставались на своих позициях турки. Больше того, они отказывались освободить незаконно арестованного ими русского резидента.

— Думается, мы не можем отходить от линии наступательных действий к линии уступок противнику, — сказал Репнин.

— Полностью с вами согласен. Что вы можете предложить?

— Ввести в Крым дополнительные войска.

— Возьмите это дело на себя и постарайтесь сделать сие как можно быстрее. — После паузы Румянцев продолжил: — И нужно послать в Константинополь умного человека в качестве нашего поверенного. На эту роль может подойти полковник Петерсон, уже имеющий опыт сношений с Портой. Необходимо дать понять Дивану^[21], что пока нам не будет отдан Кинбурн и турецкие войска не уйдут из Крыма и не освободят нашего резидента, мы не вернём Турции крепостей, которыми сейчас владеем.

— А как быть с притязаниями Австрии на земли дунайских княжеств? Есть сведения, что там уже ставят пограничные столбы.

— Командующий войсками в Валахии Борк мне что-то говорил об этом.

— Мы не можем закрывать глаза на такие вещи. Турки могут подумать, что сей акт австрийцы совершают с нашего согласия, что у нас с Веной имеется тайное соглашение, направленное против интересов Порты и со ссылкой на это отказаться ратифицировать мирный договор.

Предположение Репнина заставило главнокомандующего задуматься. В палатке воцарилась тишина. Репнин терпеливо ждал. Наконец фельдмаршал заговорил:

— Положение не так уж опасно. Мне думается, что Австрия, сама того не подозревая, помогает нам быстрее наладить отношения с Турцией. Следует только умело воспользоваться просчётами Вены.

Румянцев предложил следующий план: поскольку начинать войну с Австрией нельзя — дело сие безрассудное, — следует объявить относительно сей державы дальнейший нейтралитет. С другой стороны, необходимо поступить так, чтобы Турция не приняла этот нейтралитет за одобрение поступков Вены. Наконец, следует дать понять Австрии, что она не может оставаться совершенно спокойной на счёт того, что Россия ничего не станет предпринимать против её действий.

— Что до желания австрийского командования войти в сношения с Нашим командованием относительно княжеств, — сказал Румянцев, — то идти на таковое нам никак не можно. Никаких переговоров! Пусть генерал Борк сделает им примерно такое заявление: так как по заключённому ныне мирному трактату Валахия и Молдавия возвращаются Порте, то ей и принадлежит дело австрийского занятия.

Уже после того, как полковник Петерсон уехал в Константинополь в качестве поверенного, Румянцев написал письмо верховному визирю, в котором просил его «для облегчения взаимных сношений» прислать в главную квартиру российской армии своего поверенного с такими же полномочиями, какие имел направленный в Константинополь российский поверенный. Румянцев хотел, чтобы представитель визиря мог лично убедиться в отсутствии у русского командования каких-либо контактов и тем более договорённостей с австрийским правительством и что политика Австрии русскими не одобряется.

О том, как верховный визирь реагировал на это послание, Румянцев и Репнин узнали из донесения полковника Петерсона. Русский поверенный в Константинополе сообщил, что после ознакомления с текстом письма визирь выразил официальный протест австрийскому посланнику. С этого момента он не стал слушать и французского посланника, советовавшего ему отказаться от заключения с русскими мирного договора.

Почти одновременно с донесением Петерсона Румянцев получил письмо самого визиря. Он сообщал, что Порта не желает более терять время для налаживания добрососедских отношений между двумя державами и всемогущий султан будет рад принять российское посольство.

Глава 3 УТВЕРЖДЕНИЕ МИРА

1

В один из сентябрьских дней 1774 года на большой дороге, что из Петербурга вела на Москву, появился необычный обоз: впереди следовали нарядно одетые гусары на выхоленных конях, за ними роскошные экипажи, военные повозки, нагруженные всяким добром, повозки с восседавшими на них низшими чинами, а в арьергарде ещё один конный отряд, но уже не гусарский, а кирасирский. Сей обоз представлял собой чрезвычайное посольство Российской империи, следовавшее в Константинополь для обмена ратификациями мирного договора, заключённого между двумя странами, ещё недавно воевавшими между собой.

В истории русско-турецких отношений такого многочисленного и богатого посольства ещё не бывало. В свите посла князя Репнина насчитывалось 500 человек: 18 обер-офицеров, 4 штаб-офицера, 13 строевых офицеров, 12 греческих офицеров, а также гусарские, кирасирские и гренадерские команды, трубачи, литаврщики, пехотные музыканты, певчие, гайдуки, скороходы, пажи, лекари, переводчики, секретари — всех не перечислишь.

Посольству предстояло проехать не одну тысячу вёрст. На его пути находились Москва, Киев, Фокшаны, Рущук, откуда уже начиналась прямая дорога до самой столицы Оттоманской империи.

Не стоит описывать ход путешествия. Это отняло бы слишком много времени. Скажем только, что длительная поездка закончилась благополучно, без каких-либо происшествий.

В Константинополь посольство вступило 3 октября через Адрианопольские ворота, с распущенными знамёнами, с музыкой и барабанным боем. Князь Репнин ехал на богато убранном оттоманском коне, высланном самим султаном навстречу ему как желанному гостю. В генеральском мундире, увешанный орденами и лентами, он держался в седле величественно, как и подобает представителю страны-победительницы. Его супруга, утопая в мехах, следовала в открытой коляске.

На улице, по которой следовал посольский обоз, было тесно от народа. Всем хотелось посмотреть, какие они, эти русские, с которыми так долго враждовали и которые теперь ехали к ним не с войной, а с миром. Местами возникали такие толпы, что стражам порядка приходилось освобождать дорогу силой.

Вид города будоражил воображение гостей. Здесь было не так, как в России. Плоские крыши приземистых строений, высокие минареты, яркая пестрота одежд, блестящие украшения на чалмах и кинжалах, коричневые полуобнажённые тела черни — в других местах такое вряд ли увидишь. Нищета и роскошь заявляли о себе непривычно вызывающе.

К месту своего расположения посольство прибыло уже в сумерках. Посла с супругой поместили в двухэтажном особняке, построенном в европейском стиле, с большими залами для приёма гостей и комнатами-боковушками для прислуги. Роскошные апартаменты получили в своё распоряжение и сотрудники посольства.

Первый день после приезда прошёл в хлопотах, связанных с размещением людей и имущества, доставленного обозом. Когда всё устроилось, Репнин послал офицеров известить о своём прибытии иностранные посольства. Послы иностранных держав в тот же день направили к нему секретарей, а вскоре и сами приехали. Первыми нанесли визит прусский, австрийский, французский и шведский министры. Французский посланник маркиз де Сент-Приест представился с таким подкупающе весёлым выражением на лице, словно желал показать, что рад русско-турецкому мирному договору больше, чем кто-либо. На его словесные реверансы Репнин отвечал с учтивой сдержанностью: уж кто-кто, а он отлично знал цену этому дипломату. Выполняя волю своего правительства, Сент-Приест не гнушался самыми грязными приёмами, чтобы толкнуть Порту на возобновление войны с Россией.

Австрийский посланник, в отличие от француза, был невесел. При разговоре с ним Репнин улавливал нотки обиды, словно российский посол был виноват в том, что сорвались планы Вены в отношении захвата придунайских княжеств. Впрочем, его настроение сразу поднялось, как только гостей пригласили в столовую к накрытому столу. Здесь всё или почти всё было доставлено из России — чёрная икра, вяленая стерлядь, белужьи спинки, копчёные гуси, солёные грузди и многое другое, чего гости до этого не пробовали.

За угощением разговор как-то сам по себе зашёл о новом султане. Желая щегольнуть своей осведомлённостью, европейские дипломаты охотно делились сведениями — что за человек, характер, привычки. Говорили, что он доводится братом усопшему монарху и что лет ему пятьдесят. Характера твёрдого не имеет. Малодушен, безволен. Одно название — повелитель, реальная же власть находится в руках его сестры и верховного визиря. Ежели где и проявляет себя самодержавным властелином, то разве что в своём гареме. По слухам, гарем великолепный. Однако увидеть султанских красавиц невозможно: их стережёт армия евнухов…

— А что визирь? — поинтересовался Репнин.

— Тупой, как все азиаты, — ответил маркиз де Сент-Приест. — В политике разбирается не больше французского крестьянина.

«Знаем, почему так говоришь, — усмехнулся про себя Репнин. — Визирь не послушался твоих советов о расторжении мирного трактата, тем и нехорош стал».

Общение с европейскими послами в Константинополе представлялось Репнину делом полезным и приятным. Однако он ни на минуту не забывал о главной цели своего прибытия в эту страну. Нужно было, чтобы султан подтвердил незыблемость мирного трактата как можно скорее. Между тем в Серале^[22] словно забыли о прибытии российского посольства. Проходили дни, недели, а оттуда всё ещё не поступало никаких приглашений. Только 29 ноября в посольство сообщили, наконец, что верховный визирь готов принять российского министра.

Во дворец Репнин поехал вместе с поверенным в делах полковником Петерсоном, маршалом посольства Булгаковым и двумя секретарями. У парадного подъезда прибывших встретили переводчик и два чиновника, к которым вскоре присоединился первый церемониймейстер Порты. После обмена приветствиями пригласили в помещение.

Репнин держался уверенно и независимо, всем своим видом показывая, что явился сюда не как жалкий проситель, а как представитель державы-победительницы, желающий получить то, что дозволяет ему его положение. Пусть не забывают турки, что в доведении дела, начатого в Кучук-Кайнарджи, до логического конца они заинтересованы не в меньшей, а даже в большей степени, чем русские.

Зал, куда ввели гостей, оказался таким большим, что Репнин не сразу заметил направлявшегося к нему невысокого человека с узкой полуседой бородкой. То был сам верховный визирь. Приблизившись друг к другу, представители некогда враждовавших государств обменялись поклонами. Затем визирь жестом предложил гостю кресло, сам сел напротив на софу. Переводчики остались стоять.

Репнин с интересом разглядывал человека, являвшегося правой рукой султана. Его внешность внушала уважение: крутой лоб, чёрные глаза, седые брови, аккуратная бородка…

Визирь начал беседу с вопроса о здоровье своего гостя. Ответив, Репнин спросил его о том же самом. После столь нехитрого выражения учтивости собеседники перешли, наконец, к главной теме разговора. Репнин сказал, что российская императрица желает твёрдо и нерушимо содержать «блаженный мир», заключённый между двумя империями, и в заключение попросил визиря исходатайствовать ему аудиенцию у султана.

Пока Репнин произносил речь, визирь не шевелясь смотрел куда-то поверх его головы. Оживился только после того, как в разговор вступил переводчик. Внимательно выслушав перевод, он тут же произнёс ответную речь.

— Его сиятельство отвечает, что он со своей стороны, желая утвердить и сохранить блаженный мир, приложит к достижению этой цели совершенное попечение и труд. Его сиятельство ощущает истинное удовольствие от того, что выбор посольства пал на особу, в коей обитают способность и прилежание к общим интересам обеих сторон.

После того, как переводчик закончил перевод визирской речи, появились слуги с серебряными подносами. Они поставили на столик, разделявший визиря от посла, конфеты, щербет, кофе, розовую воду. После угощения от имени визиря гостям были преподнесены подарки. На Репнина надели соболью шубу с парчовым верхом. Его спутники тоже получили собольи шубы, правда, крытые не парчой, а простым сукном.

Репнин уехал от визиря довольный. На следующий день он отправил ему свои подарки, а когда узнал, что аудиенция в Серале ему назначена на 1 декабря, послал с секретарёмподарки и самому султану.

2

Посещение Сераля было обставлено более сложными и длительными церемониями, чем визит к верховному визирю. Через первые ворота дворца Репнин проехал верхом на коне, подаренном ему султаном, но у вторых ворот пришлось спешиться. Ожидавший чиновник предложил сесть на лавку, что стояла у ворот, и ждать приглашения в Диван.

— Почему я должен ждать, — недоумённо спросил Репнин, — разве я не ваш гость?

— Все послы так поступают.

Репнин возмутился. Сесть на простую лавку и униженно ждать? Нет, этого он себе не позволит. Он представляет здесь страну-победительницу и требует соответственного к себе отношения.

— Другие послы, возможно, и ждали приглашения у этих ворот, но я ждать не намерен, — сказал он решительно. — Я хочу, чтобы меня приняли немедленно, и прошу передать сие вашему начальнику. Ежели меня не желают здесь видеть, я готов уехать обратно.

Поведение российского посла было таким неожиданным, что чиновник испугался. Он повёл его в комнату, где стояли мягкие софы и столы с восточными сладостями. Слуги наперебой стали предлагать угощения. Репнин не желал ничего.

— Когда же войдём в Диван? — спросил он чиновника.

— Сию минуту, сию минуту, — угодливо отвечал тот.

Наконец дверь, ведущая в Диван, распахнулась, и Репнин вступил в большое помещение. Кроме того входа, через который его впустили, здесь он увидел ещё несколько дверей. В одной из них показался верховный визирь, в другой — нишанджи, в третьей — рейс-эфенди. После того как визирь прошёл на своё рабочее место, придворный поставил в нескольких шагах от него табурет, предназначенный для посла. Предстояло новое выяснение полномочий.

Репнин знал, что при соблюдении сего протокола послов обычно усаживают на лавку рядом с нишанджи, поэтому сразу отказался от табурета.

— Переведите визирю, — обратился он к переводчику, — если меня не пригласят сесть рядом с нишанджи, я сделаю это без разрешения.

Услышав это, визирь в знак согласия кивнул головой, табурет тотчас убрали, и Репнин сел туда, где ему полагалось быть.

Церемония выяснения полномочий длилась около получаса. Когда она закончилась, визирь отправил рейс-эфенди к султану с письменным докладом. Что до Репнина, то ему предложили идти к последним серальским воротам и ждать султанского приглашения.

Репнин направился к указанным воротам в сопровождении маршала посольства и двух секретарей. На полдороге турки надели на него соболью шубу, а на сопровождавших его особ — шубы горностаевые. В этих одеждах они и уселись на лавку возле ворот в ожидании аудиенции. Ждать пришлось недолго. Вскоре появились два сановника и объявили, что великий султан милостиво согласился допустить послов пред свои светлые очи.

Репнина и его спутников повели в тронный зал. Здесь всё кричало о роскоши: ковры, золото, хрусталь, диковинные украшения… В глубине зала вошедшие увидели трон с восседавшим на нём султаном, по обеим сторонам — застывшие фигуры сановников. Пройдя приличное расстояние между рядами придворных, Репнин трижды поклонился султану, затем произнёс речь, схожую с той, какую говорил при встрече с визирем, а в заключение преподнёс грамоту от государыни-императрицы. Грамоту из его рук принял капитан-паша^[23], который в свою очередь передал её визирю, а уж тот положил на столик возле султана.

Выслушав перевод речи российского посла, султан что-то сказал визирю. Обращаясь к послу, визирь произнёс короткую речь, которую перевели на русский язык таким образом:

— Его величество государь император, прибежище света, повелел мне известить вам, что есть его императорская воля, дабы мирный трактат, заключённый между его империей и империей Российской, был навсегда сохраняем и исполняем.

Российский посол поклонился султану и, посчитав свою миссию законченной, направился к выходу. Дело, порученное ему, было совершено.

…После обмена ратификациями Репнин оставался в Константинополе в качестве чрезвычайного посла более года. За это время ему довелось иметь у султана ещё одну аудиенцию, на которой он высказал желание российской стороны продолжать развитие русско-турецких отношений в благожелательном духе. Несколько встреч было у него и с верховным визирем. На родину князь Репнин выехал 13 апреля 1776 года.

Глава 4 ОМРАЧЁННЫЕ НАДЕЖДЫ

1

Репнин вернулся в Петербург с супругой в конце мая. К этому времени императорский двор уже успел переехать в Царское Село, но многие государственные службы, в том числе и коллегия иностранных дел, оставались на месте. Снедаемый желанием узнать, какие перемены произошли за время его отсутствия, Репнин сразу же после дороги, даже не отдохнув как следует, поехал к первому министру графу Панину. Тот собирался куда-то идти, но, увидев князя, изменил своё решение.

— Сколько же мы не виделись — год? — разглядывая его с головы до ног, прикидывал Панин. — Может быть, два?

— До двух лет трёх месяцев не хватает, — улыбнулся в ответ Репнин.

— А что это у вас — подарок? — Глазами показал на объёмистую шкатулку первый министр.

— Подарок для вас хранит Наталья Александровна, к ней вам придётся поехать, а я привёз вам отчёт о проделанной мною работе.

Панин извлёк из шкатулки кипу бумаг, подержал на ладони и тотчас положил обратно.

— Потом займусь. А сейчас посидим, поговорим. Хотя человек я непьющий, но ради такого случая выпью. Рад твоему возвращению, зело рад.

За столом о Турции почти не говорили. Говорили о событиях в России за время отсутствия Репнина. Самым крупным событием прошлого года Панин назвал празднование по случаю заключения мира Российской и Оттоманской империями. На торжествах, состоявшихся в Москве, присутствовала вся русская знать во главе с императрицей. Программу празднеств составила сама государыня. По её повелению московские мастера возвели триумфальные ворота высотой 48 аршинов. Она хотела, чтобы фельдмаршал Румянцев, в то время всё ещё находившийся в Фокшанах, въехал в Первопрестольную именно через эти ворота и непременно в колеснице, как некогда делали это римские полководцы.

— И как же выглядел Румянцев в сей колеснице? — поинтересовался Репнин.

— Никак. Фельдмаршал вообще не стал участвовать в таком маскараде. Вначале через своего гонца просил императрицу отменить намеченное триумфальное шествие, но когда узнал, что её величество намерена стоять на своём, в подмосковной деревушке дождался глубокой ночи и въехал в город никем не замеченный. Словом, всех перехитрил.

Репнин рассмеялся: от Румянцева такого поведения стоило ожидать. Терпеть не может маскарадов.

— А что ещё было на этом празднике?

— Много всего было. Были потешные игры, маскарады, бесплатные угощения черни и, конечно же, награды. В тот день государыня была щедрой, никого не обошла милостями.

— Обиженных не было?

— Кто-то из награждённых, может быть, и затаил обиду. Мы живём в такое время, когда человек награждается не столько по заслугам, сколько по прихоти лица, его награждающего: ему даётся гораздо больше того, что положено, либо значительно меньше.

— Заслуги Румянцева, надеюсь, были оценены по справедливости?

— Да, граф получил то, что заслуживал. А вот Потёмкин… — Тут Панин прервал свою речь и молча принялся разливать чай.

— Что Потёмкин? — подталкивая его к продолжению разговора, спросил Репнин.

— Разве о нём тебе не рассказывали?

— А что могли рассказать?

— Пока тебя не было в Петербурге, он сделал головокружительную карьеру. Был по чину ниже тебя, всего-то генерал-майором, а теперь стал таким же полным генералом, как и ты, перескочив одну ступеньку. Но дело не только в генеральском чине. В окружении императрицы он сумел занять то место, которое раньше принадлежало Григорию Орлову.

— А Васильчиков?

— Васильчиков отодвинут в сторону: Потёмкин стал первым фаворитом её величества. Государыня души в нём не чает. С её благословения он стал вице-президентом военной коллегии, подполковником лейб-гвардии Преображенского полка, возведён в графское достоинство Российской империи. На праздновании мира государыня вручила ему шпагу, осыпанную бриллиантами, а также свой портрет с драгоценностями для ношения на груди. В знак особого благоволения.

Репнин едва уловимо усмехнулся:

— Вы, Никита Иванович, говорите о Потёмкине так, словно люто его ненавидите, может быть, даже больше, чем ненавидели Орлова.

Прежде чем ответить, Панин помолчал немного, собираясь с мыслями:

— Ты прав, я ненавижу всех временщиков, которые толпятся вокруг императрицы. Я стараюсь скрывать это от других, но от тебя скрывать не стану. Таких людей нельзя допускать до государственного кормила, иначе своими авантюрными замыслами они могут погубить Россию.

— Но они уже прорвались к кормилу. Разве не так?

— Не совсем. Они пока встречают сопротивление со стороны истинных патриотов страны, и мы должны усиливать такое сопротивление, занимая ключевые должности в делах управления государством. И ты, князь, должен тоже занять одну из таких должностей.

— Что конкретно имеете в виду?

— Я уже стар и давно подумываю о том, кому передать руководство делами сношений с другими государствами. И каждый раз прихожу к заключению: более других на эту должность подходишь ты. Молчи, молчи, — не дал возразить своему собеседнику Панин. — Сначала выслушай до конца. Я не буду ставить этого вопроса завтра или послезавтра. Я дам тебе отдохнуть, поразмыслить, а потом буду говорить с императрицей. Думаю, она со мной согласится. Как на сие посмотришь?

— Право, не знаю… Я чувствую себя солдатом, меня тянет к военной деятельности. Но ежели государыня примет такое решение…

— Решение она примет, — заверил Панин. — Постараюсь убедить её в этом.

Прервав деловой разговор, они выпили немного вина, попили чаю, после чего Панин поинтересовался у собеседника, когда он намерен поехать к государыне с докладом о своём пребывании в Константинополе.

— Сегодня уже поздно. Наверное, завтра. Но я надеюсь поехать к ней вместе с вами, — сказал Репнин.

— Тебе придётся ехать без меня, — сказал Панин. — Насколько мне известно, сейчас в Царском Селе днюет и ночует Потёмкин, а я не желаю встречаться с этим человеком. К тому же я должен сначала внимательно изучить твой отчёт, чтобы выставить по делам сношений с Портой собственные предложения.

— А если о вас спросят, что мне сказать?

— Можешь сказать, что я болен. Придумай что-нибудь.

2

В Царское Село Репнин поехал утром. Должно быть, слишком поторопился, потому что в час своего прибытия он не увидел в приёмной ни одного посетителя. За столом скучающе сидел секретарь Безбородко.

— Государыня принимает?

— Принимает, — ответил Безбородко. — Но у неё сейчас Потёмкин. Придётся подождать.

Ждать пришлось недолго. Потёмкин вышел из кабинета императрицы весёлый, ладный, красивый. Увидев Репнина, подал руку, затем покровительственно похлопал по плечу.

— Ты к государыне? Она немного утомлена, но будет рада тебя видеть. Подожди минуточку, я поговорю с ней.

Он вернулся в кабинет, но вскоре показался снова:

— Государыня тебя ждёт, проходи.

Он пропустил Репнина вперёд, сам вошёл следом.

На лице государыни Репнин не увидел никаких признаков утомления. Глаза её лучились счастьем влюблённой женщины.

— О, князь! — воскликнула она, подавая руку для поцелуя. — Мы с Григорием Александровичем только что говорили о вас — о вас и о сношениях с Портой. Садитесь поудобней и рассказывайте.

Репнин сел на предложенный стул, Потёмкин опустился в кресло, стоявшее в сторонке.

— Рассказывайте, мы вас слушаем.

— Право, я не знаю с чего начать. Я составил письменный отчёт, но он остался у графа Панина.

— А почему сам Никита Иванович не приехал?

— Граф немного приболел.

— Надеюсь, не очень опасно. Впрочем, мне довольно будет и вашего устного рассказа.

Государыню интересовали все подробности, и Репнину пришлось долго рассказывать о своём пребывании в Константинополе — как посольство въезжало в город, какие огромные толпы собирались на улицах, чтобы поглядеть на русских, с какими почестями принимали его, российского посла, в Серале, какие преподнесли подарки, о чём говорили на встречах с верховным визирем и султаном. Когда рассказ подошёл к концу, Потёмкин, как бы рассуждая сам с собой, проговорил:

— Слишком мало запросили у турок. Сумму контрибуции могли бы увеличить вдвое. И от Крыма могли бы заставить отречься. Таврида должна войти в состав Российской империи на правах провинции.

— Турецкая сторона такие требования никогда не приняла бы, — заметил Репнин. — Мы должны быть довольны тем, что ныне там имеем две сильные крепости да и сама Таврида уже не имеет над собой контроля Порты.

— Ещё не знаю как, матушка, — обратился к императрице Потёмкин с видом человека, убеждённого в своей правоте, — но я сумею сделать так, что Таврида скоро перейдёт в полное подданство вашего величества. Поверьте моему слову.

— Я верю, мой друг, — ответила Екатерина и, желая прекратить разговор на спорную тему, обратилась к Репнину: — У меня сегодня званый обед. Надеюсь, не откажете принять участие?

— Буду счастлив, ваше величество.

— Хорошо. Встретимся за столом. А сейчас — извините, мы должны расстаться: мне надо переодеться и привести себя в порядок.

Репнин и Потёмкин вышли от государыни вместе, но в приёмной Потёмкин вдруг вспомнил, что забыл что-то сказать императрице и вернулся. Репнин не стал его ждать и направился в сад. Он был даже рад, что так произошло: ему не хотелось находиться в обществе этого человека.

3

Стол в дворцовой столовой был накрыт на двенадцать персон. Кроме самой хозяйки, Репнина и Потёмкина, на обеде присутствовали генерал-губернатор Петербурга граф Брюс с супругой, князь Долгоруков, граф Безбородко и другие. Блюда подавались обычные, много было хмельных напитков. А где напитки, там и тосты. Кроме тостов, были ещё и разговоры обо всём, в том числе и о сношениях с Турцией. Репнину пришлось отвечать на многочисленные вопросы, повторяя то, о чём он уже рассказывал в кабинете императрицы. Подогретый несколькими бокалами вина, Потёмкин вновь воспылал желанием открыть «новые виды» на отношения с Портой. На передний план опять была выдвинута Таврида.

Эта благодатная земля самим Богом предназначена быть российской, и она станет российской, ежели за это дело взяться с умом. Кстати, у него уже есть план решительных действий. Положив к ногам российской императрицы полуденные земли, что омываются водами Чёрного моря, можно будет потом изгнать турок из всех европейских земель и создать там новую империю с православной религией, чтобы находилась с Россией в вечном союзе, — таковы были рассуждения Потёмкина.

…Репнин давно знал его: вместе воевали, бывало, жили в одной палатке, ели и пили за общим столом, — знал, что любит прихвастнуть, но никогда не думал, что он способен на такие буйные фантазии.

После обеда гости во главе с самой хозяйкой перешли в зал для развлечений, где обычно играли в карты. Потёмкин стал подбирать компанию для игры в подкидного дурака, зарезервировав одно место для самой государыни, но Екатерина неожиданно отказалась присоединиться.

— Мне надоели эти карты, хочу поиграть в что-нибудь другое. Князь, — обратилась она к Репнину, — принц Генрих рассказывал, что вы недурно играете в шахматы. Это правда?

— Я люблю шахматы, — отвечал Репнин, — но хорошо играю или плохо, сказать не могу. Такое может сказать обо мне только мой партнёр.

— Тогда, может быть, сыграем партию или две?

— С превеликой охотой!

Шахматный столик с уже расставленными фигурами стоял в дальнем углу зала. Репнин предложил её величеству белые фигуры, сам взялся предводительствовать чёрными.

Императрица начала игру ходом королевской пешки сразу на два поля. Репнин ответил аналогичным ходом. В первые минуты игры Репнин был осторожен, старался поставить на авантажные места свои лёгкие фигуры, не трогая пока ни ферзя, ни ладей. Но вскоре он понял, что имеет дело с неопытным игроком. Императрица оказалась хорошим тактиком, но о стратегии имела отдалённое представление. Уже после четырнадцатого хода король белых попал под неотразимую атаку и через несколько ходов был заматован.

— Я что-то тут проглядела, — как бы оправдываясь, сказала Екатерина. — Придётся играть посерьёзней.

Вторую партию она вела более осторожно, обдумывая каждый ход. Тем не менее её король снова попал под неотразимую атаку. Репнин пожертвовал коня, и когда государыня взяла этого коня королём, объявил шах слоном. Для ухода от шаха у короля не оставалось ни одного свободного поля. Единственное, что могла сделать августейшая партнёрша, это защититься ферзём, отдать его за слона и таким образом остаться без главнейшей игровой фигуры. Другой игрок на её месте сразу прекратил бы сопротивление, но Екатерине сдаваться не хотелось. Такой поступок не соответствовал её натуре, ей необходимо было найти спасительный ход. И она такой ход искала-искала, но, увы, не находила…

К столу подошёл Потёмкин. Хотя он плохо разбирался в шахматной игре, но, взглянув на расположение фигур, сразу понял, чем грозит продолжение партии для её величества. Понял и поспешил на выручку:

— Ваше величество, у нас складывается хорошая кампания для игры в покер с вашим участием. Карты уже розданы. Просим присоединиться.

— Но вы же видите, что я занята… А впрочем, — поднялась она со стула, — шахматы от нас не уйдут, мы можем продолжить игру завтра. Надеюсь, князь, — продолжала она, обращаясь к Репнину, — вы не откажетесь приехать ко мне завтра на обед?

— Буду рад, ваше величество!

— Завтра я постараюсь взять реванш. Только в этот раз непременно захватите с собой графа Никиту Ивановича. Он мне понадобится.

Попрощавшись, императрица направилась к карточному столу. Что до Репнина, то он, покинув помещение, пошёл искать своего форейтора, чтобы тот подогнал экипаж для отъезда домой.

4

На следующий день, как того желала государыня, Репнин приехал в Царское Село вместе с графом Паниным. Императрица приняла первого министра сразу же, как только узнала о его прибытии. Состоявшийся между ними разговор без участия Потёмкина и Репнина продолжался более часа. Потом был обед, очень походивший на вчерашнее застолье. Разница была только в том, что Потёмкин в этот раз не предавался красивым мечтам, а, видимо, скованный присутствием графа Панина, скромно помалкивал. Да и пил меньше.

После обеда все, как и в прошлый раз, перешли в зал развлечений. Репнин с императрицей уселись за шахматный столик, другие занялись картами. Без дела остался только Панин, которого не интересовали ни карты, ни шахматы. Посидев немного в зале, он ушёл в сад погулять, но примерно через полчаса вернулся и стал наблюдать за шахматной игрой.

За время его отсутствия партнёры уже успели сыграть две партии. Третья партия находилась в состоянии миттельшпиля, и позиция Репнина представлялась явно выигрышной. Государыне было не по себе. Ей хотелось спасти партию, но добиться этого было не так просто. Наконец она сделала очередной ход и поднялась со стула, сказав:

— Я на минуту отлучусь, а вы за это время подумайте над своим ходом.

Когда она удалилась, Панин спросил Репнина:

— Сколько партий ты выиграл?

— Если считать и вчерашние, то три.

— А сколько выиграла она?

— Ни одной.

— На твоём месте я бы эту партию проиграл.

— Как я могу проиграть, если через три хода её величеству мат?

— Неужели не видишь, как она страдает?! Мог бы и польстить немного.

— Польстить?.. Но лесть и шахматы несовместимы. Это честное состязание партнёров.

Продолжить диалог помешало возвращение Екатерины.

— Ну как, обдумали ход?

— Да, ваше величество, я объявляю вам мат в три хода.

— Каким образом?

— Смотрите: я объявляю по открытой последней вертикали вашему королю шах. Вы вынуждены взять королём эту ладью. Но тогда по этой же вертикали нападение на короля совершает ферзь, и когда ваш король отойдёт на прежнее место, ставит ему с седьмой горизонтали мат.

— Но я могу взять вашего ферзя королём.

— Вы не сможете этого сделать, потому что поле, с которого ферзь делает мат, защищено конём.

Императрица виновато посмотрела на Панина:

— Князь сегодня в ударе, а у меня как на грех разболелась голова.

— У вас ещё будет время с ним расквитаться, — сказал Панин. — Нужно только приспособиться к его игре, и он будет бит как турок.

— Надеюсь, что так оно и будет, — заулыбалась Екатерина.

В Петербург Панин и Репнин возвращались в одной карете. Первую половину пути ехали молча. Панин хмурился, временами тяжко вздыхал.

— Почему молчите, граф? — Первым заговорил Репнин. — Недовольны моим поведением?

— Да. Я думаю о том, что выигрыш последней партии вам может даром не пройти.

— А разве в моём выигрыше есть что-то унижающее её достоинство? Кстати, я обыгрывал в шахматы принца Генриха и даже самого короля Фридриха Второго. И ничего — их благожелательное отношение ко мне оставалось прежним.

— Пусть так, но вы упускаете маленькую деталь: вы являетесь подданным не Фридриха Второго, а Екатерины Второй.

— Ну и что?

— А то, что царствующие особы не очень жалуют тех подданных, которые в чём-то, пусть даже в самом малом, намекают им на своё превосходство.

Репнин возражать не стал. Возразить — значит затеять спор, а спорить ему не хотелось. Тем не менее после продолжительной паузы он сказал:

— У государыни доброе сердце. Она всегда была добра ко мне и, надеюсь, таковой останется.

— Ты плохо разбираешься в людях, — ворчал Панин. — Мне вспоминается один случай. Однажды — ты находился тогда в Константинополе — после такого же обеда меня вовлекли в игру в покер с участием самой государыни. Потёмкин подговорил всех нас сделать так, чтобы в самом большом выигрыше оказалась императрица. Обычно она доставала из кошелька для ставок только гривенники и копейки. В этот раз же выиграла около рубля. Мне показалось, она догадалась, что мы ей подыгрывали, но не подала виду. Государыня была бесконечно рада своему выигрышу и весь этот день находилась в прекрасном настроении, была ко всем милостива и добра. — Панин помолчал, а затем добавил: — Потёмкин, конечно, верхогляд, терпеть его не могу. Но в таких делах ему равных нет. Далеко пойдёт, остановить его будет трудно.

— Завтра снова поедете в Село? — спросил Репнин, которому захотелось сменить тему разговора.

— Завтра мы собирались с государыней обсудить отчёт о вашем пребывании в Порте. А что?

— Может, мне не стоит тогда ехать вместе с вами?

— А тебе хочется?

— Как я понял, она хотела бы продолжить игру в шахматы.

— На твоём месте я бы воздержался. Оставайся дома. Я скажу ей, что заболел.

— Хорошо, — решил Репнин, — я буду сидеть дома и никуда более не поеду.

5

Все важные государственные дела Екатерина Вторая обычно решала в предобеденное время. Не сделала она исключения и в тот день, когда к ней приехал граф Панин для обсуждения проблем сношений в Оттоманской империей. Собственно, многое уже было обговорено раньше, главным вопросом для рассмотрения оставался Крым, идея его присоединения к Российской империи на правах провинции, о чём уже давно говорил Потёмкин.

— Имеется в виду присоединение Крыма мирным путём? — пожелал уточнить Панин, едва императрица заговорила о планах своего фаворита.

— Да, конечно. Только мирным путём.

— А ежели конкретней?

— Мы полагаемся на деньги: на человека ничто так не действует. Мы можем подкупить не только ханское окружение, но и самого хана, предложив ему более роскошные условия для проживания, чем он имеет сейчас.

— Но мы не можем забывать о Турции, которая всё ещё видит в татарах-единоверцах своих союзников. Взятие Тавриды в подданство Российской империи может послужить причиной новой войны.

— Ну и что из этого? Нам ли войны бояться? Мы их уже бивали, сунутся — ещё раз побьём.

— Всё это надобно как следует обдумать…

— Так думайте, — нетерпеливо прервала его Екатерина. — Вы первый министр. Кому ещё думать, если не вам?

— Ваше величество, я сейчас не готов к такому разговору, потому что ехал сюда с другими намерениями. Я вдруг вспомнил, что через год мне исполнится шестьдесят. Я — старик. Силы мои истощены. Пришло время просить у вашего величества более лёгкой службы, а управление делами сношений с другими государствами передать другому достойному лицу.

— Уж не князя ли Репнина желаете предложить вместо себя? — быстро отреагировала императрица.

— А почему бы и нет? Сами знаете, способнее дипломата, чем он, в России сейчас нет. Его знают и уважают во всей Европе.

Екатерина потянулась к табакерке, взяла понюшку нюхательного порошка, два раза вдохнула в себя, прочихалась, затем вытерла нос платком и спокойно заговорила:

— Вы не знаете о князе всего, что знаю я. У меня есть сведения о его связях с масонами, встречах в их ложах с сомнительными личностями.

— Мне трудно в это поверить, — удивился Панин. — Если князь и посетил однажды какое-то масонское собрание, то разве что ради любопытства.

— Возможно. Но меня настораживает и его близость с великим князем Павлом. Впрочем, — остановила себя Екатерина, — я не имею на князя зла и буду по-прежнему искать в нём опору, без дела он не останется. Что до поста первого министра, то сей пост останется пока за вами. Поработайте, покуда есть силы, а там видно будет.

— Слушаюсь, ваше величество.

— Кстати, — вспомнила императрица, — почему я не видела сегодня князя? Разве он не приехал?

— Князь ещё вчера почувствовал себя плохо и, наверное, слёг в постель.

— Передайте ему, что я буду рада принять его в любое время и определить ему дальнейшую службу.

— Непременно передам, ваше величество, — пообещал Панин.

Он уехал из Царского Села тотчас же после беседы, вежливо отказавшись от участия на обеде.

6

Репнин отправился к императрице несколько дней спустя. Екатерина приняла его с холодной учтивостью.

— Никита Иванович говорил мне, что вы соскучились по делу. Это правда?

— Да, ваше величество, я хорошо отдохнул и могу снова работать.

— Мы приняли решение направить вас в Смоленск генерал-губернатором. Что скажете на это, князь?

Репнин смущённо помолчал. Он ехал с надеждой, что ему предоставят службу в Петербурге. После женитьбы он почти не жил в своём петербургском доме, многие годы проводил на чужбине — то в поездках за границу, то на войне… И вот снова приходится оставлять столицу. Смоленск хотя и стоит на большой дороге, но всё равно это глухомань, и направление в сей город есть не что иное, как почётная ссылка…

— Вы колеблетесь, князь? — нарушила затянувшееся молчание императрица.

Репнин открыто посмотрел ей в глаза:

— Я уже говорил вашему величеству и готов повторить ещё раз, что считаю себя солдатом и готов принять любое ваше назначение в армию.

— Прекрасно! — улыбнулась Екатерина. — О том, в какую сторону направить свои силы, узнаете в канцелярии. Прощайте, князь. И да поможет вам Бог!

Когда, вернувшись домой, Репнин рассказал жене о новом назначении, Наталья Александровна вначале расстроилась, но потом, подумав, решила, что это не так уж и плохо.

— Я готова поехать с тобой хоть на край света, — сказала она мужу. — Пока мы вместе, нам и в Смоленске будет хорошо.

Сборы начались в тот же день, а через неделю семейство Репниных уже находилось в пути, составив обоз с имуществом из 12 подвод.

Глава 5 ЗИГЗАГИ СУДЬБЫ

1

В Смоленске Репнины поселились в пустовавшем губернаторском доме, построенном на средства казны. Сам город они нашли достаточно приятным. Наталья Александровна открыла в нём для себя даже то, чего не было в столичном городе. Если в петербургском обществе её ничем особым не выделяли, то здесь сразу признали первой дамой губернии. Местные дворяне считали почётным для себя получить её согласие на визиты. В Петербурге были куртаги, и здесь по воскресеньям и праздникам тоже устраивались увеселительные вечера с маскарадными костюмами и танцами. Словом, скучать ей не приходилось. Если кому-то из супругов порою и скучновато становилось, то только самому главе семейства Николаю Васильевичу. Трудно было привыкать ему к своему новому положению. С юных лет соприкасался с большой политикой — дипломатическая служба, военные походы, — а тут непримечательные серенькие будни: всевозможные бумаги, доклады чиновников, многочисленные жалобы на притеснения, выезды на места для разбора сих жалоб… Он оживал только в дни, когда из Петербурга и Москвы поступали выписываемые им газеты и журналы, как российские, так и иностранные, с жадностью набрасываясь на все статьи, касавшиеся межгосударственных отношений. А таких материалов было немало. Парижские газеты всё ещё не переставали писать о русско-турецком трактате, сочувствовали Порте в её тяжёлом положении, в котором она оказалась в результате заключения этого мира.

Вновь обострились отношения между некоторыми европейскими странами. В этот раз поводом для такого обострения явилось желание Австрии присоединить к себе Баварию. Это случилось сразу же после смерти курфюрста этой страны Максимилиана Иосифа. Поскольку у Иосифа не было детей, то наследницей трона объявила себя Вена. Не довольствуясь сим объявлением, в январе 1778 года она ввела на «осиротевшие» земли свои войска. Пруссия и Саксония выступили с решительными протестами, заявив, что они имеют не меньше прав на баварское наследство, чем Австрия, и в свою очередь тоже стали продвигать войска к границам спорной территории. А когда дело доходит до бряцания оружием, долго ли до войны?..

Репнин помнил, как он ещё безусым юношей участвовал в походе 40-тысячного российского корпуса на Рейн под водительством своего отца. Тогда спор между европейскими странами тоже возник из-за территориального конфликта, вошедшего в историю как «австрийское наследство». Конфликт в конце концов закончился миром. А как будут развиваться события сейчас?

Ближе к весне в Смоленск прибыл курьер с личным письмом императрицы. Репнину повелевалось срочно явиться в Петербург для обсуждения «важных дел». Что это за «важные дела», государыня уточнять не стала, но Репнин и без того догадался: речь пойдёт о споре между европейскими странами. Россия всё ещё находилась в союзе с Пруссией, и заключённый договор обязывал российскую сторону при вооружённых конфликтах быть с нею заодно.

Репнин оказался прав в своём предположении. Его и в самом деле вызвали в связи со спором из-за «баварского наследства». Государыня предложила ему возглавить 30-тысячный корпус, промаршировать до города Бреславль и в случае войны выступить на стороне Пруссии.

— Мы надеемся на вас как на славного полководца, — сказала ему императрица. — Но прусский король ждёт от вас не военных побед. Фридрих Второй считает, что вы сможете успешно выступить в роли посредника между заинтересованными сторонами и таким образом решить спор мирным путём.

Княгиня Наталья Александровна с пониманием отнеслась к решению Петербурга об отправке её супруга во главе русского войска вглубь Европы.

— Сердцем чую, ничего плохого с тобой не случится, — сказала она мужу. — Только постарайся вернуться скорее. Буду ждать тебя в Смоленске, здесь мне покойнее.

Пребывание в Европе, однако, затянулось надолго.

Как и в случае с «австрийским наследством», российскому экспедиционному корпусу воевать не пришлось, потому как до войны дело не дошло. Конфликтующие стороны ограничились манёврами своих армий. По предложению «нейтральной» российской стороны они были вынуждены в конце концов сесть за стол переговоров.

Мирный конгресс открылся в австрийском городке Ташене. Посредническую роль взял на себя Репнин.

Примирить враждующие стороны оказалось не просто: поначалу никто не желал идти на уступки. Особенно упорствовали австрийские представители.

— Окажись у покойного курфюрста законный наследник, мы никогда бы не стали претендовать на его земли, — говорили они. — Но такого наследника нет, поэтому Бавария должна перейти к Австрии.

— Но у покойного Иосифа есть, наверное, близкие родственники, — спросил Репнин. — Почему бы нам не остановить своё внимание на одном из них?

— Таких родственников у покойного нет.

— А курфюрст пфальцский Карл Теодор?

Участники переговоров, за исключением австрийцев, одобрительно закивали: русский генерал приехал на конгресс не с пустыми руками, его осведомлённость вызывала восхищение.

Представитель Саксонии — страны, претендовавшей на часть баварского наследства, — подтвердил, что Карл Теодор действительно близок по крови к усопшему Иосифу. Саксония готова обсудить вопрос о его признании курфюрстом Баварии при условии, что получит за свой отказ от части наследства соответствующую компенсацию. Руководитель прусской делегации пообещал посоветоваться со своим правительством прежде, чем окончательно определить свою позицию по предложению российского посредника.

Так прошёл первый день переговорного процесса. Весь процесс длился долго и тяжело. Стороны нудно торговались между собой, желая прибрать к рукам хотя бы крохотный кусочек чужой территории. Но в конце концов общее согласие было достигнуто. Курфюрстом баварским конгресс признал Карла Теодора. Австрия согласилась вывести свои войска из этой страны, сохранив, однако, за собой округ Инна. Пруссия получила районы Ансбах и Байрейт. Что до Саксонии, то она довольствовалась денежной компенсацией.

Примирившиеся стороны щедро вознаградили князя Репнина за его умелое руководство переговорами. Прусский король Фридрих Второй наградил его орденом Чёрного Орла, усыпанным алмазами, преподнёс в подарок великолепный саксонский сервиз и 10 000 талеров на «путевые издержки». Австрийский император Иосиф Второй подарил трость с бриллиантами и серебряный сервиз. Не могла не последовать примеру европейских монархов и российская императрица. Она наградила Репнина орденом Святого Андрея Первозванного, выделила ему в Белоруссии 3000 душ крестьян.

В Смоленск Репнин вернулся только летом 1779 года. К тому времени в связи с введением наместничества в России по воле императрицы и не без содействия графа Панина, он стал наместником помимо Смоленской также Орловской и Белгородской губерний. Работы прибавилось, зато и жалованье увеличилось, а для Репнина это было очень кстати, поскольку он всё ещё никак не мог выпутаться из оставшихся долгов.

— Дополнительное жалованье это, конечно, хорошо, — сказала Наталья Александровна, выслушав сообщение супруга о данных ему новых назначениях. — Но главное не в этом, главное в том, чтобы жить вместе, чтобы новая война нас не разлучила.

— Считаешь, что будет новая война?

— Не я считаю, люди говорят.

Князь не стал спорить, подумав: «Народное чутьё загадочно и необъяснимо, но оно всегда оправдывается».

2

После успешного выполнения Репниным поручения, связанного с разрешением европейского межгосударственного спора о «баварском наследстве», кратковременную опалу Екатерина Вторая сменила на милость. В 1781 году он был пожалован в генерал-адъютанты, в том же году в дополнение к прежним назначениям получил псковское наместничество. В 1782 году был награждён орденом Святого Владимира I степени, а спустя два года получил бриллиантовые знаки к ордену Андрея Первозванного. В том же году императрица разрешила ему отлучиться в Италию для поправления здоровья.

Репнин был склонен думать, что недавняя опала со стороны её величества была всего лишь досадным недоразумением и никогда более не повторится. Однако граф Панин был на сей счёт другого мнения. Он считал, что награды и царские милости были всего лишь своеобразным прикрытием для нового, более стремительного возвышения Григория Потёмкина. На диво всему дворянству он сделался самым влиятельным лицом в Государственном совете. Награды сыпались на баловня судьбы как из рога изобилия. Да что награды!.. Императрица исходатайствовала ему княжеское достоинство Римской империи с титулом «светлейшего». В 1781 году граф Никита Панин, недовольный вмешательством Потёмкина во внешнеполитические дела, вновь заговорил о своей отставке. В этот раз императрица отговаривать его не стала. Она удовлетворила просьбу, отдав пост первого министра Потёмкину при сохранении за ним прежних должностей.

Первое место в коллегии иностранных дел обернулось для Потёмкина новыми наградами, на сей раз и со стороны зарубежных стран. Желая задобрить нового первого министра, польский король послал ему ордена Белого Орла и Святого Станислава, принц Генрих от имени прусского короля Фридриха Второго возложил на него ленту Чёрного Орла. Ордена своих государств прислали ему также короли Дании и Швеции.

Потёмкин реагировал на всё это усилением своей активности. Делом чести стало для него присоединение к России Тавриды. Коль обещал императрице, значит должен сделать.

Однако осуществить задуманное оказалось не так-то просто. На пути к цели стояла Порта. Понимая артикулы Кайнарджийского трактата на свой лад, она продолжала считать Татарское ханство союзнической территорией и не собиралась отказываться от своих прав. А когда Потёмкин заговорил о российских претензиях на Крым публично, даже пригрозила войной: Порта готова была сражаться до последнего солдата, лишь бы сохранить ханство под своим крылом.

В ответ Россия тоже забряцала оружием. Казалось, вот-вот загрохочут пушки. Но в самый последний момент здравый смысл взял верх, и стороны согласились начать переговоры. Дабы уладить спор, пришлось пойти на взаимные уступки. Договорились следующим образом: крымский хан при посредничестве России уступает Порте территории между Бугом и Днестром, а султан за это отказывается от своих притязаний на Крымское ханство. Российская сторона в свою очередь брала на себя обязательство вывести свои войска из Крыма.

Казалось, угроза войны миновала. Войска, подтянутые к южным границам, стали готовиться к возвращению на прежние места квартирования. Но… Потёмкин оставался Потёмкиным. В то время как пехотные полки стали выстраиваться для марширования, в Бахчисарае, столице ханства, начались переговоры между ханом Шагин-Гиреем и уполномоченными первого министра Российской империи. Речь шла о передаче ханом своих царственных прав русской императрице в обмен на назначаемый ему пожизненный пенсион. Пенсион обеспечивал хану богатую и беззаботную жизнь, но тем не менее он колебался. Не хотелось хану лишаться престола, терять блага и почести, которые так счастливо ему достались. В то же время он понимал, что его судьба находится в руках русской государыни. Турки за морем, а русские совсем рядом…

Уполномоченные Потёмкина не отступали. Продолжая уговаривать хана, сулили ему золотые горы, обещали пополнить его гарем юными красавицами, лишь бы тот согласился принять российское подданство. Окончательно уломать хана уполномоченным помогли, сами того не подозревая, турки. В один из дней, когда в Бахчисарае велись переговоры с русскими, на Таманский полуостров, входивший во владения Шагин-Гирея, высадился небольшой десант янычар. Обеспокоенный случившимся, хан послал своего человека узнать, что им нужно. Турки, не раздумывая долго, схватили ханского посланника, привели на базарную площадь и при всём народе отрубили ему голову, объявив при этом: «Так будет с каждым, кто осмелится пойти на измену всемогущему султану».

Вызывающе жестокий поступок янычар взбудоражил весь Бахчисарай. Хан Шагин-Гирей понял, что с турками ему не ужиться, и принял наконец решение принять русское подданство.

О принятом ханом решении императрица узнала от самого Потёмкина. Обрадованная, она тотчас написала манифест, в котором объявила о необходимости… «дать силу тем правам на Тавриду, которые приобретены были оружием», и в связи с этим повелела упомянутую страну с землями, ей принадлежащими, взять окончательно под Российскую державу.

Манифест российской императрицы вызвал в Порте шумное негодование. Нашлись горячие головы, которые стали призывать султана объявить русским войну, изгнать их не только из Крыма и земель Северного Причерноморья, но и Кавказа.

Случись это в другое время, может быть, султан и внял бы таким призывам. Но международное положение Оттоманской империи уже не было таким прочным, как несколько лет тому назад. Она не имела более надёжных союзников. При новой раскладке сил разум подсказывал Порте пока ограничиться умеренными решениями, а для решительных и бескомпромиссных действий ждать более удобного момента. Начались новые переговоры. В конце концов Порта признала власть России над Крымом. В благодарность за это Россия отказалась в её пользу от прав на некоторые земли, ранее принадлежавшие Крымскому ханству. Кроме того, Россия отказалась от компенсационных четырёх с половиной миллионов рублей за прошлую войну, назначенных по условиям Кайнарджийского мирного договора.

Петербург ликовал. Особенно радовался Потёмкин. Да и как было не радоваться, когда он делом доказал, что способен вершить крупные дела!..

В признаниенесомненных заслуг Потёмкина императрица произвела его в чин генерал-фельдмаршала и назначила на должность президента военной коллегии, освободившуюся после смерти князя Голицына. По воле её величества Потёмкин стал также шефом Кавалергардского полка.

Увы, торжествам когда-то приходит конец. В середине 1780-х годов Константинополь снова стал требовать пересмотра мирных договоров, подписанных обеими сторонами, возвращения Северного Причерноморья под покровительство великого султана.

Воинственная шумиха особенно усилилась во время путешествия Екатерины в полуденные земли России. Комментируя вояж российской императрицы в Тавриду, некоторые европейские деятели давали понять Порте, что сие делается неспроста, и советовали на всякий случай собрать на Дунае как можно больше войск. И, вняв советам, турки решительно ринулись навстречу новым опасностям.

Войска были собраны быстро. Дело оставалось только за поводом для начала войны. Однажды кавказские горцы совершили набег на русские земли. Заподозрив в этом происшествии косвенное участие Порты, Потёмкин через посланника в Константинополе Булгакова пригрозил туркам ответными «серьёзными мерами». Турки загорячились и выставили собственные требования, подкреплённые воинственными угрозами.

Подожжённый фитиль войны ещё не поздно было залить водой. Екатерина Вторая и австрийский император Иосиф, сопровождавший её в поездке, вызвали из Константинополя своих посланников, чтобы вместе с ними найти способ для мирного урегулирования конфликта. Но те ничего путного предложить не смогли. Российский посланник Булгаков сообщил, что Англия и Пруссия почти открыто призывают Порту к войне с Россией и есть все признаки того, что султан готов последовать их совету. Турецкая армия продолжает быстро увеличиваться, а на улицах Константинополя только и разговоров, что о войне.

— Положение сложное, — сказал Иосиф, — но мир надо как-то спасти.

— Мы тоже за мир, — отвечала ему Екатерина, — но не ценой унижения.

Сразу же после совещания, проходившего в Севастополе, Екатерина выехала в Петербург. Потёмкин провожал её до самого Перекопа. Что до возможного возникновения новой войны, то он видел в этом благо для России.

— Ежели султан дерзнёт нарушить мир, — говорил он, — мы разрушим его империю, и имя вашего величества покроется ещё более громкой славой.

— Я верю вам, друг мой, — отвечала государыня.

Вернувшись в Петербург, Екатерина начала свой первый рабочий день с того, что написала указ сенату с повелением изготовить похвальную грамоту с перечислениями в оной подвигов генерал-фельдмаршала Потёмкина. За великие заслуги в деле присоединения Тавриды к Российской империи светлейший князь получил именование Таврического.

Пока правительствующий сенат готовил упомянутую грамоту, огонёк в фитиле войны всё ближе подбирался к пороховой бочке. Верховный визирь более не колебался в своих действиях. Едва русский посланник вернулся из Крыма в Константинополь, визирь вызвал его к себе и вручил ноту со следующими требованиями: Россия должна отказаться от своих прав на Грузию, уступить Турции 39 соляных озёр у Кинбурна, принять в Крым турецких консулов, уничтожить соглашения, подписанные после принятия Кайнарджийского трактата. На раздумье России давался один месяц.

Российский посланник ответил на ультиматум резким протестом. Тогда визирь, не дожидаясь окончания им же установленного срока на «раздумье», распорядился заключить Булгакова в темницу семибашенного замка — туда, где в прошлую войну сидел посланник Обресков. В тот же день султан подписал манифест об объявлении войны России.

Глава 6 ОТ САРЕПТА ДО ОЧАКОВА

1

Новая война с Турцией, начавшаяся в 1787 году, застала Репнина в итальянском городе Сарепте, где он лечился тамошними целебными водами. Узнав о столь тревожном событии из газет, он не задумываясь прервал лечение и выехал на родину. Сердце солдата не дозволило ему оставаться за границей. Он считал своим долгом находиться там, где решалась судьба Отчизны.

Дорога была долгой и утомительной. Целый месяц терпел он тряски, пока не добрался до Смоленска. Здесь он дал себе неделю отдыха в окружении семьи, выслушал доклад вице-губернатора о состоянии дел в губернии, высказал ему свои соображения относительно дальнейшей работы в условиях военного времени, после чего отбыл в Петербург с заранее написанным письмом императрице, в котором просил её величество отправить его в действующую армию.

Уже в Петербурге Репнин точно узнал, что для разгрома турецких войск решением Государственного совета было создано две армии. Главная из этих армий, Екатеринославская, находилась под началом генерал-фельдмаршала светлейшего князя Потёмкина-Таврического, вторая, Украинская — под началом генерал-фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского. В свою очередь Австрия, ставшая в этой войне союзницей России, выделила в помощь русским войскам корпус, состоявший в основном из кавалерийских полков.

Письмо императрице Репнин хотел было передать через секретаря графа Безбородко, но тот решил дело иначе.

— Зачем нам такие затеи? Государыня примет с великой охотой, и вы сами сможете вручить ей своё прошение.

Императрица и в самом деле была рада встрече с князем. Едва он доложил о цели своего визита, как она заговорила о войне:

— Турки окончательно распоясались. Я не могла не принять их наглый вызов. Они ещё пожалеют, что осмелились предъявить нам свой мерзкий ультиматум. Следует ещё раз жестоко их проучить, и мы это сделаем.

— Армия вашего величества способна выстоять против любого противника, — в тон ей сказал Репнин.

— Да, я верю в своих генералов и офицеров, верю в своих солдат, верю в то, что они сумеют учинить турецкой армии полный разгром.

Потом, оставив разговор о войне, императрица принялась расспрашивать его о лечении в Италии. Репнин отвечал, что целебные воды подействовали на него благотворно и он стал чувствовать себя гораздо лучше.

— Рада это слышать, — сказала государыня. — Что до вашего прошения, то я должна подумать, прежде чем принять какое-либо решение. Граф Безбородко будет держать вас в курсе дела.

После встречи с императрицей начались дни ожидания. Жить в пустом доме, где после переезда семьи в Смоленск оставались только несколько дворовых, было скучно, и Репнин использовал эти дни для визитов родственникам. Из близких товарищей в городе никого не осталось: либо уехали в армию, либо где-то разъезжали с поручениями коллегии иностранных дел. Репнин очень сожалел, что нет больше графа Панина. После ухода в отставку граф прожил всего два года, а потом скоропостижно скончался. Жаль! Он был бы сейчас так нужен!..

Между тем принятие решения по его прошению всё откладывалось. По всему, государыне было сейчас не до него. Положение на театре войны складывалось совсем не так, как рассчитывали в Петербурге, Вернувшийся из Тавриды сенатский курьер доставил мрачные сведения. Турки совершили нападение на крепость Кинбурн, в результате чего русские войска понесли большой урон. Курьер говорил, что тамошние войска вообще плохо подготовлены к баталиям: внешнего блеска много, а толку мало. Не хватает артиллерийских снарядов. Сабли у конников тупее серпов, а строевые кони походят на крестьянские клячи… Когда Безбородко пересказал императрице сообщение сенатского курьера, она даже рассердилась. Какие серпы, какие клячи? Она была в Тавриде и своими глазами видела, как прекрасно выглядят вверенные князю войска.

— Но, ваше величество, разве письмо самого князя не говорит о сложном положении в армии? — осмелился напомнить ей Безбородко.

Секретарь имел в виду последнее письмо Потёмкина, от начала до конца пропитанное унынием. Светлейший изъявлял желание сложить с себя обязанности командующего армией. «Я стал несчастлив, — писал он. — При всех мерах возможных, мною предпринимаемых, всё идёт навыворот. Я поражён до крайности: нет ни ума, ни духу. Хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится».

Государыня подумала и приказала:

— Вызовите ко мне князя Репнина. Он мне нужен.

Репнин прибыл во дворец менее чем через час.

— Князь, — обратилась к нему Екатерина, — вы должны немедленно выехать к Потёмкину, чтобы быть ему помощником. Он впал в хандру, опустил руки, и вы должны вернуть его к жизни. Я написала ему письмо, которое возьмёте с собой.

— Слушаюсь.

— Обо всём остальном договоритесь с Безбородко и военной коллегией.

…Репнин выехал уже на следующий день. Почтовые тройки несли его быстро, так что к концу третьей недели пути он уже достиг района Очакова, где и нашёл главную квартиру армии.

К моменту его прибытия в положении противоборствующих сторон произошли новые перемены, в этот раз более благоприятные для российской армии. Воинский отряд под командованием генерала Суворова наголову разбил турецкие войска, посягнувшие на Кинбурн, и заставил их бежать из Крыма. Эта победа взбодрила Потёмкина, и он загорелся желанием учинить туркам новые поражения. Армия пришла в движение и вскоре вышла к подступам Очакова. Хотя эта крепость и не считалась большой, она имела важное стратегическое значение, поскольку контролировала выход в море из Днепровского лимана, где находился молодой русский город Херсон. Учитывая огромный перевес в силах, русские войска могли взять эту крепость с ходу, но Потёмкин воспротивился штурму.

— Штурм вызовет большие потери, — сказал он. — Турки сдадутся и без этого, нужно только хорошенько запереть их.

Началась осада, которая затянулась на многие дни…

Обо всём этом Репнин узнал от генерала Меллера, которого знал по Петербургу. Они встретились у дома, в котором проживал Потёмкин.

— Вы идёте от князя? — спросил у Меллера Репнин.

— Только собираюсь к нему, — отвечал Меллер. — Хочу ещё раз напомнить фельдмаршалу, что люди устали от безделья. В лагере начались болезни. Вчера похоронили трёх солдат. Ежели просидим таким образом до зимы, можем потерять больше людей, нежели при штурме.

— Другие генералы такого же мнения?

— Про других генералов не говорю, это моё личное мнение.

— Хорошо, я сам доложу о вашем мнении фельдмаршалу, — пообещал Репнин.

Войдя в дом, Репнин встретился лицом к лицу с упитанным полковником с быстрыми глазками.

— С кем имею честь?

Репнин сказал, что имеет дело до главнокомандующего от самой императрицы. Не успел полковник отреагировать на его слова, как дверь из боковой комнаты отворилась и Репнин увидел самого светлейшего. Потёмкин появился небритым, в халате, без парика. Можно было подумать, что он провёл бурную ночь и ещё не успел как следует отоспаться.

— А-а, князь!.. — промолвил он с некоторым удивлением. — Проходи и присаживайся.

Репнин подал ему письмо императрицы. Потёмкин, не торопясь, принялся распечатывать пакет.

— В комнату к себе не приглашаю, — как бы извиняясь, сказал он. — Там у меня беспорядок, лучше здесь, в приёмной, поговорим.

Письмо императрицы читал долго, время от времени тяжко вздыхая. Кончив чтение, протянул для пожатия руку:

— Значит, ко мне в помощники? Рад. Хорошие генералы мне нужны. Только по расписанию такой должности у меня нет, поэтому значиться будешь командиром первой дивизии.

— А кто сейчас исполняет обязанности командира этой дивизии?

— Генерал Меллер. Хороший генерал. А это мой адъютант, — головой показал Потёмкин на полковника. — В отношении жилья и прочего обращайся к нему, он всё устроит. Попов, — позвал он адъютанта, — слышишь, что говорю?

— Так точно, ваше сиятельство: устроить генералу жильё.

— Мне будет достаточно обычной палатки.

— Ну и хорошо, — удовлетворённо кивнул Потёмкин. — Вечером прошу ко мне на ужин.

На этом расстались: Репнин поехал на лошади в расположение назначенной ему дивизии, а Потёмкин вернулся в спальную комнату приводить себя в порядок.

Глава 7 ЭХО ПЕРВОЙ ПОБЕДЫ

1

На ужине Потёмкин предстал другим человеком: был в напудренном парике, фельдмаршальском мундире, чисто выбрит. Репнин надеялся увидеть за столом других военачальников, но Потёмкин, кроме него и Попова, никого более не пригласил. Ужинали втроём. Распоряжался за столом не столько сам хозяин, сколько его адъютант: закуски подкладывал, вино разливал. Порою Потёмкин переставал замечать его присутствие и видел перед собой только Репнина, к которому имел массу вопросов. Светлейшего интересовали новости Петербурга (главным образом, дворцовые), какие сообщения поступают из-за границы, что там говорят о русско-турецкой войне и о нём, главном российском военачальнике. Репнин отвечал неохотно, ожидал удобного момента, чтобы перевести разговор на положение в армии. Наконец такой момент наступил, и он стал рассказывать о поездке в осадные войска, о своих беседах с обер-офицерами и генералом Меллером. При этом он представил дело таким образом, что люди обеспокоены затянувшейся осадой и склоняются в пользу штурма крепости.

— Это тебе Меллер говорил? — напрямик спросил Потёмкин.

— И Меллер тоже.

— Чепуха! Этот немец говорит так, потому что ему не жалко русских людей. Зачем нам нести лишние потери, когда крепость вот-вот падёт сама? Там уже начался голод. Осаждённые долго не выдержат.

— Но мне показывали пленного, я не обнаружил в нём никаких признаков истощения.

— Не знаю, что тебе показывали, а я лично допрашивал одного перебежчика. Он говорил, что хлеба осталось всего на несколько дней. Им некуда деваться, как только добровольно сложить оружие.

Уже в конце ужина Потёмкин сообщил, что принял решение возложить на Репнина начальствование над всеми осадными командами.

— Могу я ознакомиться с расписанием войск? — спросил Репнин.

— Всё, что считаешь необходимым, найдёшь у генерал-квартирмейстера.

Назначение Репнина главным начальником над осадными командами в русском лагере было встречено с удовлетворением. Среди офицеров он нашёл немало знакомых, с которыми вместе воевал в прошлую русско-турецкую войну. В беседах почти все они высказывались за то, чтобы не тратить попусту время, а взять крепость штурмом.

— Но у фельдмаршала есть сведения, полученные от перебежчика, что в крепости кончились припасы и турецкий гарнизон долго не выдержит, — говорил Репнин.

— Перебежчикам нельзя верить. Есть мнение, что турецкий сераскир нарочно посылает к нам людей с ложными сведениями. Турки тянут время в надежде на то, что с той стороны моря придут корабли с войсками и помогут им избавиться от осады. Время работает на них, а не на нас.

— Возможно, вы и правы, — не стал отвергать эти доводы Репнин.

Ещё ничего не говоря Потёмкину, Репнин начал потихоньку готовить войска к штурму. Он надеялся получить согласие уже после того, как все приготовления будут закончены. Что до самих приготовлений, то они заключались в прорытии к стенам крепости дополнительных траншей, подкопов для закладки взрывных устройств, приготовлении штурмовых лестниц, фашин^[24] и прочих средств для преодоления обороны.

Однажды, увлечённый подготовкой, Репнин пробыл у стен крепости три дня. Вернувшись в штаб-квартиру армии, он нашёл там одного генерал-квартирмейстера.

— А где сам князь?

— Уже второй день не появляется. Дома, наверное.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, если не считать кратковременного визита графа Румянцева.

Репнин не стал более его спрашивать, а направился в потёмкинский дом. Светлейшего он застал за игрой в карты с адъютантом: без парика, в домашнем халате и тапочках на босу ногу.

— В подкидного с нами хочешь? — вместо приветствия спросил Потёмкин Репнина.

— Вы же знаете, я не умею играть в карты.

— Мог бы научиться. Тут соображения большого не требуется: Бог пошлёт хорошую карту — умный, не пошлёт — дураком останешься.

— Я слышал, к вам приезжал граф Румянцев. Это правда?

— Приезжал. Ну и что?

— Как у него дела обстоят?

— Не знаю. Он не с этим приезжал. Он с обидой приезжал. Его солдатам, видишь ли, вместо новой поношенную форму дали. А я тут при чём? Ему к кригс-комиссару обращаться надо, а не ко мне.

Потёмкин раздражённо бросил на стол карты, которые до этого веером держал в руке, и приказал адъютанту принести бутылку вина.

— Не хочу больше играть, выпить хочу. Садись, князь, вместе будем пить.

Репнин пробыл у Потёмкина до позднего вечера. Ночью он спал плохо, сказалось выпитое вино.

Утром встал поздно и сразу же поехал в лагерь. В палаточном городке стояла обычная тишина. Солдаты, успевшие позавтракать, сидели у костров и ждали команд своих офицеров. Оживление он заметил только у одной палатки, что находилась в третьем ряду. Там столпилось человек десять-пятнадцать, среди которых нетрудно было узнать генерал-поручика Меллера.

— Что-то произошло?

— Да, ваше сиятельство, — ответил Меллер. — Умер ещё один солдат. Послали за священником для отпевания.

Подошёл армейский доктор. На вопрос, от какой болезни умирают люди, с плохо скрываемом раздражением ответил:

— У нас одна болезнь — лихорадка. Да и как не болеть людям, когда по ночам такие холода! А в палатках ни одеял, ни тюфяков. Люди спят на голой земле.

Репнин отвёл Меллера в сторонку:

— Может быть, стоит нам вместе попытаться уломать светлейшего?

— Вчера вы с ним говорили?

— Говорил, но он всё ещё надеется на бескровное покорение крепости.

— Тогда поедем. Авось, двоих-то нас послушается.

Потёмкин принял их с мрачным выражением лица.

— Рассказывайте, что у вас?

Репнин доложил об ухудшающемся состоянии войск, увеличивающемся числе больных и общем желании решить судьбу крепости решительным штурмом.

Генерал Меллер от себя добавил:

— Идти на приступ надобно немедля, через неделю или две будет поздно, потому что холода усилятся и нам придётся уже думать не о баталиях, а о переводе войск на зимние квартиры.

— Не надо паниковать, — наставительно заметил главнокомандующий. — Холода придут не только к нам, но и к туркам тоже. А у них, по моим сведениям, нет ни полена дров, не говоря уже о припасах.

Видя упрямство светлейшего, Репнин решил прибегнуть к последнему козырю — сделать ссылку на императрицу.

— Упустив время, мы можем и в самом деле вернуться на зимние квартиры не солоно хлебавши, а сие государыню, конечно же, не обрадует. Направляя меня к вам, её величество выражала надежду, что получит от вас реляцию о взятии Очакова ещё до наступления осенних холодов.

Упоминание имени императрицы задело самолюбие главнокомандующего, лицо его вспыхнуло. Покусав губы, он наконец сдался:

— Ладно, приступ так приступ. Пишите диспозицию.

2

Вопреки опасениям Потёмкина штурм Очакова обошёлся русским гораздо меньшими потерями, чем можно было предполагать. После того, как штурмовые отряды через пролом в стене и разбитые ворота главного входа ворвались в крепость, им понадобилось не более двух часов, чтобы заставить турок, уцелевших от орудийного и ружейного огня, полностью капитулировать. Когда главнокомандующий приехал посмотреть, как идёт баталия, всё уже было кончено: из ружей и орудий более не палили. Пленные турки теснились молчаливой толпой у комендантского дома, ожидая, как с ними поступят.

— Думали, с голода пухнут, а они выглядят вроде бы ничего, — удивлённо сказал Потёмкин. И тут же распорядился: всех пленных накормить, после чего отправить в лагерь под охрану. Что до участников штурма крепости, то всем было выдано по чарке водки и устроен праздничный обед. Главным командирам было приказано составить списки наиболее отличившихся офицеров и низших чинов для представления к наградам.

В тот же день в Петербург был направлен курьер с краткой реляцией о счастливо завершившейся осаде Очакова. Подробности штурма крепости Потёмкин обещал государыне сообщить лично, если её величеству угодно будет вызвать его в Петербург для отчёта о завершении первой кампании.

Потом, когда дела были улажены, убитые похоронены, раненые помещены в лазареты, а священники отслужили благодарственные молебны, начались обильные пиршества. Вина на сей случай было заготовлено много. Бокалы и кружки наполнялись часто. От хмельного никто не отказывался. На удивление, не позволял себе лишнего только сам светлейший. Все знали, что до штурма крепости он частенько выпивал, а тут прикасался к бокалу только для вида, словно берег себя для другого, более важного для него застолья.

…Курьер, посланный в Петербург с краткой реляцией о победе, вернулся через семь недель, доставив главнокомандующему письмо от императрицы. Государыня поздравила его со столь важной победой и выразила желание видеть в Петербурге.

Прочитав письмо, Потёмкин тотчас вызвал к себе Репнина.

— Ну, Николай Васильевич, наконец-то я получил то, что так долго ждал, — счастливо улыбаясь, сказал он. — Государыня изволила пригласить меня в Петербург. За командующего армией до моего возвращения остаёшься ты.

— Выезжаете завтра? — спросил Репнин.

— Почему завтра? Я не хочу терять понапрасну ни одного часа. Выеду сегодня же. Кроме охраны с собой никого более не возьму. Со мной будет только адъютант Попов.

— Инструкции для меня оставляете?

— Какие могут быть инструкции? Главное — до моего возвращения никаких наступательных действий не предпринимать. Действовать осмотрительно.

Примерно через час к крыльцу подкатила коляска. Сопровождаемый толпой провожающих, Потёмкин молодцевато поднялся на приготовленное сиденье, сделал прощальный жест и приказал форейтору трогаться.

3

Потёмкин пробыл в Петербурге всю зиму. Обещал Репнину вернуться по санному пути, да не вышло: не отпустили. Сказать откровенно, он и сам не рвался в район боевых действий. Когда представляется возможность, почему бы не насладиться вдоволь прелестями столичной жизни?! А такая возможность была: его никто не торопил в дорогу. И жилось хорошо, весело! Бал следовал за балом. Придворные вельможи наперебой старались заманить к себе в гости столь яркую знаменитость, устраивали в его честь великолепные праздники. Царственным вниманием его обласкивала и сама императрица. Перед тем, как покинуть Петербург — а это случилось уже с наступлением весны, — светлейший получил от неё 100 тысяч рублей на постройку дома, фельдмаршальский жезл, украшенный бриллиантами, орден Святого Александра Невского для ношения на груди, медаль с изображением его личности и вдобавок ко всему шесть миллионов рублей для продолжения военных действий… Впрочем, главный подарок заключался в другом. Поверив, с подсказки любимого фаворита, в мудрость русской поговорки, что два медведя в одной берлоге не живут, императрица приняла решение отозвать Румянцева с театра войны, а его армию объединить с армией Потёмкина. Таким образом светлейший князь становился главнокомандующим над всеми войсками, участвовавшими в войне против Турции.

Об объединении двух армий в одну Репнин узнал их уст самого Потёмкина сразу же по его возвращении в лагерь.

— Обратите внимание на эти бумаги, — сказал светлейший, выкладывая на стол два пакета с печатями. — Вы должны лично доставить их фельдмаршалу Румянцеву.

— У меня много неотложных дел. Может быть, пошлёте другого человека?

— Нет, — отрезал Потёмкин. — Зело важные пакеты. В одном из них содержится рескрипт императрицы об объединении армий и отзыве графа Румянцева в Петербург.

— А в другом?

— В другом — мой ордер о назначении вас командующим Украинской армией, которая переименовывается в отдельный корпус. Ордер согласован с самой императрицей.

Не зная, как на это отреагировать, Репнин прикусил губу.

— Вы чем-то недовольны, князь?

— Речь не обо мне, — заговорил Репнин. — Я думаю о фельдмаршале Румянцеве. Он может воспринять такое решение с обидой.

— Граф должен смириться. К тому же в Петербурге без дела не останется. В его распоряжение отданы войска, которые должны послужить заслоном в случае враждебных действий со стороны Швеции. Ещё всякое может случиться, — многозначительно добавил Потёмкин.

Репнин промолчал. Да и какой толк продолжать разговор, когда всё уже решено и изменить ничего нельзя. Трудной будет встреча с заслуженным полководцем, но придётся к нему ехать и принимать войска. Другого пути нет.

— Когда прикажете в дорогу?

— Сегодня или завтра. Как вам будет удобнее.

— Что ж, пойду собираться.

И, прихватив пакеты, Репнин направился к себе.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Глава 1 В НОВОЙ ДОЛЖНОСТИ

1

штаб-квартиру Украинской армии Репнин выехал верхом в сопровождении эскадрона охраны. Ехал без спешки, часто останавливаясь на отдых. Весна была в полном разгаре, всё вокруг зеленело и цвело. Кавалеристы охраны радовались теплу и прекрасным видам, открывавшимся перед ними. Невесёлым оставался только сам генерал-аншеф. Он всё ещё не мог привыкнуть к мысли, что скоро ему придётся принять от Румянцева вверенные тому войска. Румянцев представлялся ему таким полководцем, отзыв которого из действующей армии мог быть на руку только противнику. Зря императрица решилась в угоду честолюбивым притязаниям Потёмкина на верховенство отозвать Румянцева с театра войны: ему надобно быть здесь, а не в Петербурге. А уж коль дело дошло до слияния двух армий в одну, то главнокомандующим сей объединённой армии следовало бы назначить Румянцева, а не Потёмкина… Конечно, Потёмкин неглуп, но он ленив, часто не продумывает намечаемых действий до конца, полагаясь на своё чутьё. К тому же неуравновешен, время от времени впадает в хандру, уныние. Что там ни говори, а до Румянцева ему далеко…

Штаб-квартира Украинской армии находилась в Молдавии, занятой войсками Румянцева ещё в прошлом году. Службы управления и материального обеспечения вместе с войсками охраны занимали довольно большой палаточный городок. Репнин почувствовал волнение, когда сошёл с коня и, передав поводья уздечки подбежавшему стремянному, направился к самой большой палатке, в которой, как он предполагал, должно было находиться главное начальство армии. Он не ошибся, палатка и в самом деле оказалась штабной, но Румянцева в ней не было. Встретившийся генерал-квартирмейстер сообщил, что фельдмаршал выехал в соседнюю деревню и вернётся через час, а может быть, даже раньше…

— Граф Салтыков уже более двух часов его ждёт, — как бы между прочим сообщил генерал. — Фельдмаршалу о нём уже доложено, поэтому задерживаться в селе не станет.

— Вы упомянули о Салтыкове. Имеете в виду Ивана Петровича?

— Совершенно верно, генерал-поручика графа Ивана Петровича Салтыкова.

— А где он сейчас?

— В трапезной палатке кваском прохлаждается.

Репнин и Салтыков были товарищами по прошлой турецкой войне, поэтому нетрудно представить себе, какой радостной была их встреча. Вопросов друг к другу оказалось великое множество. Салтыкову пришлось подробно рассказать о своей службе у Румянцева в должности командира дивизии. Дел было много, правда, в прошлом году особо отличиться не довелось, зато кое-что намечается на нынешнее лето.

— Но, насколько мне известно, в прошлом году вам удалось захватить Хотин, — напомнил Репнин. — Сильная была баталия?

— Какая там баталия, — отмахнулся Салтыков. — Взяли без боя. Когда к австрийцам, осаждавшим крепость, присоединилась моя дивизия, турки не стали ждать штурма и сдались на милость.

— А где ваша дивизия сейчас, всё ещё в Хотине?

— Наши действия перенесены к низовьям Дуная.

— Кампания давно началась?

— Ещё в апреле, как только дороги чуточку подсохли. Кстати, за это время я уже успел одержать славную викторию.

Салтыков стал с воодушевлением рассказывать, как это произошло. А произошло это в тот момент, когда, маршируя по левому берегу Дуная, дивизия неожиданно обнаружила сильно укреплённый турецкий лагерь. После рекогносцировки местности и составления диспозиции дивизия решительно атаковала противника, имевшего в своих рядах до 6 тысяч янычар. Не устояв перед стремительной атакой, около полторы тысячи турецких воинов сдались в плен, остальные были уничтожены артиллерийским и ружейным огнём либо штыками в рукопашной схватке.

— Молодцы! — похвалил графа Репнин.

— А вы как начали кампанию? — в свою очередь спросил тот.

Репнин не успел ответить: в палатку заглянул дежурный штаб-офицер и доложил, что фельдмаршал прибыл и ждёт у себя графа Салтыкова.

— Обо мне ему доложили? — напомнил о себе Репнин.

— Вас он примет после графа.

Репнин почувствовал, как учащённо забилось сердце. Далеко не простое поручение дал ему князь Потёмкин. Опальный граф может подумать, что он, Репнин, действует против него заодно с Потёмкиным, а этого он боялся больше всего. Он не желал терять дружбу с человеком, которого искренне уважал.

Своей очереди на приём Репнин ожидал у входа в палатку фельдмаршала. Граф Салтыков находился у командующего не меньше двадцати минут. Он вышел от него довольный, улыбающийся.

— Проходите, граф вас ждёт, — сказал он. — Встретимся в трапезной. Буду ждать.

Румянцев встретил князя мрачно, словно уже знал, что тот привёз ему худые вести.

— Потёмкин прислал? — спросил он после того, как они обменялись рукопожатиями.

— Князь Потёмкин привёз из Петербурга адресованный вам рескрипт императрицы. Мне поручено лично передать его в ваши руки.

С этими словами Репнин положил перед ним пакет с сургучной печатью. Румянцев взял пакет и, сломав печать, извлёк из него присланную бумагу и стал читать. Репнин заметил, как лицо его тотчас побелело, а правая рука, которой он держал бумагу перед глазами, заметно задрожала.

— Это всё? — спросил фельдмаршал, кончив чтение.

Репнин достал из сумки и положил перед ним второй пакет.

— Тоже от государыни?

— Нет, Пётр Александрович, в этом пакете содержится ордер главнокомандующего князя Потёмкина.

— Знаете содержание ордера?

— Знаю, Пётр Александрович. В нём князь Потёмкин обязывает вас, приняв к исполнению рескрипт императрицы, передать вверенные вам войска под моё временное начальствование.

Удовлетворившись ответом, Румянцев не стал вскрывать пакета Потёмкина, пообещав передать его для регистрации генерал-квартирмейстеру.

— Что до принятия вашим высокородием войск, — добавил он, — то сие дело можете оформить и в моё отсутствие. Сейчас я к этому не расположен.

Едва он произнёс последние слова, как в палатку вошёл генерал-квартирмейстер. У него было к фельдмаршалу какое-то дело, но тот не дал ему говорить:

— С сего часа со всеми вопросами обращайтесь к князю Репнину, он теперь ваш начальник.

— А как же вы?

— Украинская армия объединяется с Потёмкинской, и мне тут делать больше нечего. Князь вам всё объяснит, — добавил Румянцев.

— Но ваше присутствие может понадобиться…

— Ежели понадоблюсь, найдёте меня в молдавской деревушке.

Румянцев покинул лагерь на верховой лошади, взяв с собой одного лишь денщика. Узнав о случившемся, граф Салтыков затеребил Репнина вопросами:

— Когда ехали сюда, вы уже знали о рескрипте императрицы?

— Знал, но до встречи с фельдмаршалом не мог об этом говорить.

— И куда же его теперь?

— Фельдмаршала ждут в Петербурге. Как я понял, ему уготована другая знатная должность.

— Какая там должность!.. — не поверил Салтыков! — Всё это происки Потёмкина, который над всеми желает взять верх. Зависть! Вот в чём главная причина того, что случилось.

Салтыков расстроился до того, что пошёл по городку искать знакомых офицеров, у которых можно было бы занять пару бутылок доброго вина. Вина он не нашёл, зато принёс водки, какую обычно выдавали солдатам по праздничным дням: две полные склянки. Генералы захмелели после первых же бокалов. А захмелев, говорили о Румянцеве: вспоминали походы, совершавшиеся под его предводительством, выигранные баталии: «Рябая Могила», Ларга, Кагул… Много побед было на его счету. И вот теперь знаменитого полководца рядом уже не будет. Придётся приспосабливаться к другому командующему, способности которого в полководческом деле весьма и весьма сомнительны… А впрочем, стоит ли об этом толковать? Решение приняла сама государыня, и им, генералам, как и всем армейским чинам, не остаётся ничего другого, как выполнять повеление.

2

Свою деятельность в новом качестве — командира особого корпуса, как стала называться бывшая Украинская армия, — Репнин начал с созыва военного совета. Надо было узнать состояние дел в войсках, какие испытываются трудности в смысле материального обеспечения и медицинского обслуживания и, конечно же, обсудить задачи, связанные с продолжением кампании. Расписание войск Репнин пересматривать не стал: всё оставил, как было при Румянцеве, если не считать того, что слово «армия» во всех документах было заменено словами «отдельный корпус». Новые задачи тоже не ставились: достаточно было и того, что наметил сам Румянцев, а именно: не дать противнику усилиться в южных районах театра войны и таким образом лишить его надежд на перехват военной инициативы.

Почти со всеми участниками военного совета Репнин был знаком лично. Впервые он видел только генерал-поручика Голенищева-Кутузова, хотя до этого слышал о нём много отзывов. Храбрый, талантливый военачальник, не терпит людей, склонных к опрометчивым решениям… На заседании военного совета он сидел во втором ряду с чёрной повязкой, прикрывавшей повреждённый глаз, — последствие ранения, полученного им в одном из крымских сражений. Репнину рассказывали, что в молодости Кутузов был большим шутником, умел говорить голосом Румянцева и изображать такие сцены, что все покатывались со смеху. Однажды, случайно увидев одну из таких сцен, Румянцев разгневался и приказал перевести его на службу в Крым, что воспринималось тогда офицерами, мечтавшими о быстрой карьере, наказанием. Строгость командующего подействовала на Кутузова так сильно, что с того момента он навсегда отказался от своих шуточек и анекдотов. Он и сейчас был неулыбчив, сидел молча, изучающе глядя на нового начальника.

— У вас, Михаил Илларионович, есть что-то сказать? — обратился к нему Репнин.

— Да, ваше сиятельство. Меня не покидает мысль, что турки, узнав об отстранении фельдмаршала Румянцева от командования армией, могут перейти в наступление и напасть на наши войска.

Репнин немного помедлил, обдумывая ответ:

— Всякое может случиться… Во всяком случае, нам надобно держать ухо востро. А вы сами, Михаил Илларионович, что можете предложить?

— Полагаю, нам надобно продолжать поиски в южном направлении и постараться овладеть по левую сторону от Дуная главными опорными пунктами противника.

— А потом можно попытаться форсировать Дунай и дать бой туркам на той стороне, как это было в прошлую войну, — подал голос граф Салтыков.

— Повести такое большое наступление силами одного корпуса? — поставил под сомнение его предложение Кутузов. — Из этого вряд ли что получится. В наступлении за Дунай должна участвовать вся объединённая армия, а мы ничего не знаем о планах князя Потёмкина.

— Я сегодня же отправлю к нему курьера с нашими предложениями, — решил Репнин. — Думаю, скоро он сам появится в наших местах вместе с главой штаб-квартиры армии.

Упоминание имени Потёмкина не вызвало оживления. Было похоже на то, что многие командиры ещё не определились в оценке ситуации, сложившейся после объединения армий и назначения главнокомандующим светлейшего князя. Только некоторые открыто сожалели, что при выборе главнокомандующего объединённой армии Петербург не отдал предпочтение графу Румянцеву. С Румянцевым армия чувствовала бы себя гораздо увереннее: он знал, как воевать, за всю свою жизнь не проиграл ещё ни одного сражения.

— Фельдмаршал уехал, даже не попрощавшись с боевыми товарищами, — промолвил кто-то из сидевших во втором ряду.

— Он был расстроен, и ему было не до нас.

— Надо бы ему письмо написать, выразить сочувствие…

— Куда письмо, в Петербург?

— Куда же ещё? Наверное, уже доехал.

— А с чего вы взяли, что фельдмаршал в Петербург отправился? — вступил в разговор граф Салтыков. — Он никуда не уезжал, он живёт в семи вёрстах отсюда, в известном вам молдавском селении.

— У той самой?

Салтыков не ответил, но многие генералы и без того догадались, о чём идёт речь. Ещё в прошлую турецкую войну Румянцев познакомился с одной богатой вдовой, в доме которой некоторое время квартировал со своим штабом. Связь с этой красивой и сравнительно молодой молдаванкой он возобновил и в эту кампанию, как только армия оказалась неподалёку от знакомого селения. Поговаривали, что граф раза два или три оставался у неё ночевать.

— Вы это серьёзно сказали, что граф живёт в молдавской деревне? — обратился к Салтыкову Репнин.

— Совершенно серьёзно. Я только вчера виделся с ним.

— Ну и как он?

— Чувствует себя усталым, желает отдохнуть в уединении.

В палатке возбуждённо задвигались, стали перешёптываться. Репнин призвал всех соблюдать тишину и, когда порядок был восстановлен, снова обратился к Салтыкову:

— Я обеспокоен тем, что услышал от вас. Граф Румянцев живёт рядом в глухой молдавской деревушке, и мы об этом ничего не знаем… К счастью, не знают, наверное, и турки, а то могло случиться несчастье. Ведь они могли его попросту выкрасть. Необходимо немедленно что-то предпринять.

— Что именно?

— Прежде всего прикрыть подступы к селению пехотным полком и двумя-тремя эскадронами кавалерии. И займётесь этим вы, Иван Петрович.

— Хорошо, — согласился Салтыков. — Постараюсь это сделать сегодня же.

— Остальное беру на себя. Постараюсь встретиться с фельдмаршалом и уговорить его покинуть опасное место.

…Репнин отправился в молдавское селение на следующий день, сразу же после завтрака. Он нашёл фельдмаршала читавшим какую-то книгу на зелёной лужайке у побелённого глинобитного дома. Денщик чинил садовую изгородь.

Увидев нежданного гостя, Румянцев поднялся и, поздоровавшись, подвёл его к стоявшей у стены скамейке, где можно было спокойно поговорить.

— Что заставило явиться ко мне? Новый ордер Потёмкина?

— Потёмкин, наверное, думает, что вы уже в Петербурге или подъезжаете туда. Кстати, до вчерашнего дня я тоже так думал, пока вас не выдал граф Салтыков.

— Да, он был у меня, ну и что?

— Признаться, меня встревожило его сообщение. Уединиться в такой глухомани!.. Да вас тут же турки могли заполонить.

— Кому я нужен? Своим стал не нужен, а туркам и подавно, — добавил фельдмаршал с горькой иронией.

— Пётр Александрович, сами знаете, что дело обстоит далеко не так. Дело не только в том, что в случае вашего пленения Россия могла бы потерять своего главного полководца. Сие событие могло бы возбудить в неприятеле такую уверенность в победе, что он постарался бы немедленно перехватить военную инициативу.

— Никогда не думал, князь, что вы склонны к преувеличениям. В жизни получается куда проще, чем вы говорите.

Румянцев пригласил гостя в дом. Внутри он показался более просторным, чем при первом взгляде со стороны. Большую часть помещения занимала горница, где кроме стола и табуреток стояла деревянная кровать, как потом выяснилось, принадлежавшая самому Румянцеву.

Пока Репнин осматривал помещение, Румянцев поставил на стол кувшин виноградного вина вместе с двумя оловянными кружками.

— Вино не хуже французского, — заметил он. — Попробуйте и убедитесь сами.

— А где ваша хозяйка? — поинтересовался Репнин. — Надеюсь, представите?

— К сожалению, не смогу. Хозяйка на винограднике и пробудет там до вечера. — Румянцев выпил немного вина и спросил, встретились ли какие-либо трудности при вступлении в должность командира особого корпуса.

— Всё обошлось хорошо, — ответил на это Репнин. — Вчера провёл военный совет. Обсуждали план действий. Много говорили о вас.

— Осуждали моё поведение?

— Генералы сожалели, что вы оставили армию, не простившись с соратниками. Высказывались опасения, что в связи с вашим уходом турки попытаются изменить ход военных событий в свою пользу.

— Кто так говорил?

— Были такие. Кутузов, например.

— Возможно, он прав, — насупясь, промолвил Румянцев и продолжал: — Советую получше присмотреться к этому генералу. И к Суворову тоже. Думается, их ждёт славное будущее.

После того как поговорили о делах, Репнин снова перешёл к разговору о неудобствах проживания фельдмаршала в глухой деревушке, об опасностях, которые здесь его подстерегают, и посоветовал переехать в Яссы, если не желает возвращаться в Петербург.

— Но в Яссах я не найду такого покоя, как здесь, — возразил Румянцев. — Это же город, а где город, там и шум.

— Яссы — городок тихий, уютный — вы сами об этом знаете. Там вам будет удобнее. Да и мы за вас будем спокойны.

— Не люблю, когда меня уговаривают, как ребёнка. Ладно, — подумав, решил фельдмаршал, — пожалуй, действительно перееду. Только прошу помочь подыскать сносную квартиру.

— В Яссах у вас будет отдельный дом с охраной и прислугой. Мы позаботимся об этом.

Румянцев переехал в Яссынесколько дней спустя. Он нашёл здесь всё, что ему было обещано. Не сбылось только в отношении тишины и покоя. Недели через две после его новоселья в Яссы переехал со своим штабом князь Потёмкин, и утопавшие в сонной зелени улочки города сразу же утратили покой. Князь приехал в отличном настроении. Ему хотелось веселиться, хотелось музыки, хотелось общества прекрасных дам, и началось то, чего Румянцев больше всего боялся, — безрассудное времяпрепровождение. В дворянском собрании бал следовал за балом. А военный оркестр гремел так сильно, что Румянцеву приходилось плотно закрывать окна в надежде хотя на немного приглушить долетавшие до его дома «увеселительные» звуки. Окажись в это время Репнин рядом, от фельдмаршала ему крепко попало бы: чтобы впредь не обещал того, чего не в состоянии сделать. Но Репнин в это время находился далеко от Ясс: он вёл вверенный ему корпус к низовью Дуная, куда турки спешно стягивали силы для похода на север.

Глава 2 ОТНЯТАЯ ПОБЕДА

1

Корпус двигался на юг с большой осторожностью, делая частые остановки, давая авангардным отрядам время для разведывания местности. Вопреки прежним данным в районах марширования корпуса неприятельские войска не появлялись. Кругом было пусто. Разведчики доходили до самого берега Дуная, но и там не обнаружили ни одного вражеского лагеря.

Репнин терялся в догадках: куда девались турки? Ещё недавно высказывались опасения, что они могут напасть первыми, собрав достаточное количество войск. Но вот прошли многие десятки вёрст, а их нет и в помине. Может быть, для движения на север они избрали другое направление?

Репнин не мог исключить того, что турки приняли решение уклониться от баталий, запереться в крепостях и ждать следующей кампании. Лето, считай, пролетело, наступала осень — время, когда невольно приходят мысли о зимних квартирах.

Так в сомнениях дошли до реки Сальчи. И тут князю донесли: обнаружен лагерь противника.

— Велики ли его силы? — спросил Репнин разведчика.

— Тысяч двадцать, а может и больше.

— Обоз при лагере есть?

— Есть, и очень большой.

— А орудия?

— И орудия есть. Сколько — подсчитать было невозможно, но то, что орудий много — это точно.

Репнин подумал:

— Судя по вашим ответам, вы плохо рассмотрели лагерь противника. Приказываю возобновить разведку и добыть для показаний пленного турка. Поняли?

— Так точно, ваше сиятельство.

— С Богом!

Разведчики пробыли на задании весь остаток дня и всю ночь, вернулись только утром. И не с пустыми руками: привели с собой турка — из тех, какие обычно служат в обозах.

— Что это он у вас дёргается? — разглядывая пленного, спросил разведчиков Репнин. — Дорогой не обижали?

— Никак нет, ваше сиятельство, просто такой пугливый. Когда брали, совсем не сопротивлялся.

Репнин послал за генералами Кутузовым и Салтыковым. Те явились незамедлительно.

— Турки обнаружены? — догадался Салтыков.

— В нескольких вёрстах отсюда на берегу Сальчи стоят большим лагерем, — отвечал Репнин. — Разведчики утверждают, что их не менее двадцати тысяч. Давайте допросим пленного: может, он нам что расскажет?

— За толмачом надо послать.

— Толмач болен. Попробую поговорить с ним сам.

— Знаете турецкий?

— Когда во время переговоров в Кучук-Кайнарджи общался с турецкими уполномоченными, кое-чему научился.

И Репнин начал допрос:

— Кто главный начальник в вашем лагере?

— Сераскир Гассан-паша.

— Не тот ли Гассан-паша, который был капитан-пашой?

— Не могу знать.

— Сколько у сераскира воинов?

— Много.

— Десять тысяч?

— Много.

— Двадцать?

— Много.

— Тридцать?

— Много…

— Что он говорит? — поинтересовались генералы.

Репнин перевёл им содержание ответов пленного.

— Какой толк его допрашивать, — разочарованно резюмировал Салтыков, — он, наверное, и до десяти считать не умеет.

— Надо нам самим взглянуть на этот лагерь, — предложил Кутузов.

На рекогносцировку выехали ещё до того, как в батальонах началась раздача завтрака. Проехав половину пути верхом, военачальники спешились и продолжали путь пешком, местами пригибаясь, чтобы не оказаться замеченными противником. Сопровождавший их казачий эскадрон спрятался в лощине, готовый в случае опасности прикрыть главных командиров.

По обычной традиции местом для своего лагеря турки избрали возвышенность, господствовавшую над местностью. С одной стороны лагерь прикрывала неширокая река Сальче с обрывистым берегом, с другой — заросший кустарником овражек. Фланги представлялись открытыми, если не считать обозных повозок, загораживавших проход внутрь лагеря. Воспрепятствовать атаке с флангов могли и вырытые здесь ретраншементы^[25] с установленными на них орудиями. Судя по количеству палаток, в стане могло быть не более 20 тысяч человек.

Осматривая лагерь со стороны, военачальники оживлённо обменивались мнениями.

— Может быть, удобнее атаковать со стороны овражка? — предложил Салтыков. — Там и кавалерию можно задействовать. Одним решительным ударом сбросим их в реку, и дело с концом.

— Овражек может оказаться заболоченным, — возразил Кутузов. — На то место, как раз против овражка, удобнее поставить орудия. Лучшего места для батарей не придумаешь: и прикрытие есть, и фронт обстрела широк.

Репнин его поддержал:

— Фронтальная атака нужна разве что для отвлечения сил противника, решающий удар учиним по правому флангу — там и повозок меньше, и ретраншемент послабее. Будет где развернуться нашим гренадерам.

— А куда пустим кавалерию?

— Кавалерии придётся подождать, пока турок не выбьем из лагеря.

Посоветовавшись таким образом ещё некоторое время, генералы вернулись к ожидавшим их казакам, сели на коней и поскакали в расположение своих войск. И сразу же началась подготовка к баталии.

На рубеж атаки противника выступили под покровом ночной темноты. Шли тихо, не подавая голоса. Однако как ни старались быть осторожными, неприятельские сторожевые посты опасность заметили. В лагере вспыхнули костры, забили барабаны, поднялась тревога. В этих условиях надо было действовать быстро и решительно. Батальоны стали занимать исходные позиции для штурма, а артиллеристы устанавливать орудия на местах, указанных в диспозиции.

Между тем стало светать. Теперь уже хорошо были видны не только палатки, но и передвигавшиеся с места на место группы солдат. Турки тоже готовились к сражению, но огня пока не открывали.

— Пора начинать, — подал знак артиллеристам Репнин, когда приготовления к наступлению были закончены.

Грянул пушечный залп, за ним последовал второй. Турки ответили огнём своей артиллерии. И штурм начался.

Со стороны русских первым пошёл вперёд егерский полк кутузовского корпуса. Продвинувшись на расстояние ружейного выстрела, он залёг, ожидая, когда артиллеристы закончат пушечную пальбу по правому флангу и центру лагеря. Между тем турки стали скапливаться у своего ретраншемента и стоявших на краю лагеря повозок в надежде дать отпор наступающим. Казалось, ещё немного и они кинутся навстречу русским в рукопашную схватку. Вместо этого они неожиданно залегли и открыли по егерям ответный ружейный огонь. Идти в атаку ни та, ни другая сторона не решалась. Но вот к егерям присоединился гренадерский полк, и это взбодрило наступавших. Они не стали больше ждать, когда артиллеристы закончат своё дело, а по команде командиров дружно поднялись и с криками «ура» пошли в штыковую…

Турки защищались упорно. Но атаковавших оказалось больше, и они вынуждены были, оставив ретраншемент, отойти вглубь лагеря. Отступив, турки, однако, оборонялись достаточно организованно, даже временами переходили в контратаки. Паника в их лагере началась после того, как на поле боя ворвались конники генерала Салтыкова. Это произошло сразу же, как только смолкли орудия. Почувствовав свою слабость, турки оставили лагерь и стали отступать вдоль берега Сальчи к Дунаю. Русские преследовали их по пятам.

От полного уничтожения или пленения турок спасло только то, что на пути отступления оказалась крепость Измаил. Им вовремя открыли ворота и тем спасли от полного уничтожения.

Итоги короткой, но жаркой баталии Репнин и его соратники подводили, собравшись на совещании неподалёку от стен крепости. Победителям достались знатные трофеи, в том числе девять знамён и обоз с различным имуществом.

— А теперь что будем делать? — спросили генералы.

— Попытаемся взять крепость.

— Измаил — сильная крепость, пожалуй, сильнее Очакова, — заметил осторожный Кутузов, — с ходу не возьмёшь.

— В прошлую войну она нам уже покорялась, покорится и в этот раз.

— Но тогда она была не такой маленькой, а сейчас — с полевыми орудиями не подступишься.

Репнин сам видел, что крепость стала совершенно другой. С момента окончания предыдущей войны турки затратили много сил и средств, чтобы сделать её поистине неприступной. По форме она напоминала гигантский треугольник, опиравшийся основанием на рукав Дуная и нацеленным на север острым углом. Оборонительные сооружения, начиная от вершины, тянулись как в правую, так и в левую стороны к основанию треугольника на расстояние до трёх вёрст. Основным препятствием для взятия крепости служили глубокий ров и высокий земляной вал, сооружённые по всему периметру. А внутри этого своеобразного треугольника находилась ещё и старая крепость с толстыми каменными стенами.

— Как бы то ни было, а крепость мы должны взять, — твёрдо сказал Репнин. — Я сегодня же пошлю курьера в светлейшему с просьбой прислать дополнительное войско с осадными орудиями.

— Ежели выделит нам хотя бы ещё три пехотных полка да ещё осадные орудия, тогда, конечно, можно попробовать.

— Надо бы получше пленных допросить, — предложил Салтыков. — Может, в крепости турок немного… Тогда и сикурсу не понадобится.

Показания пленных оказались противоречивыми: одни говорили, что в крепости сорок тысяч воинов, другие — двадцать тысяч… Точно никто не знал, говорили обычно: много, а как много, о том один Аллах ведает…

После допроса пленных главные командиры посовещались ещё раз, после чего решили учинить осаду крепости и начать готовить её штурм.

2

Внушительный вид крепости вызывал у солдат удивление: не ожидали увидеть такое.

— Смотри, махина какая! От угла правый ров версты на три тянется.

— А левый ещё длиннее. Крепкий орешек!

— А там внизу что за вода? Это и есть Чёрное море?

— Это Дунай. До моря отсюда далеко.

— А как далеко?

— Говорят, пятьдесят миль.

— А ежели вёрстами мерить?

— Вёрст восемьдесят наберётся.

— Далеко!..

Пока главные командиры размещали войска на подступах к крепости, Репнин писал главнокомандующему князю Потёмкину донесение о разгроме турецкого лагеря на реке Сальче и осаде крепости Измаил. В том же донесении он просил князя выделить в его распоряжение дополнительно три пехотных полка и осадные орудия, без которых взятие крепости штурмом будет затруднено…

Доставить донесение главнокомандующему Репнин поручил своему второму адъютанту, имевшему чин подпоручика. Это был ещё молодой офицер, но уже успевший зарекомендовать себя с самой хорошей стороны. Провожая в путь, Репнин просил его не задерживаться в Яссах, а отправиться в обратную дорогу сразу же, как только получит на то разрешение главнокомандующего.

Репнин не сомневался в том, что его просьба о сикурсе будет удовлетворена. Взятие Измаила было в интересах самого князя. Летняя кампания уже подходила к концу, а вверенная ему объединённая армия ещё не одержала ни одной крупной виктории, способной обратить на себя внимание европейских стран. А её величеству государыне Екатерине Алексеевне такие виктории были очень нужны.

…Курьер вернулся из главной штаб-квартиры через две недели — быстрее, чем ожидали. Принимая от него пакет, Репнин спросил:

— На словах главнокомандующий ничего не просил передать?

— Никак нет, ваше сиятельство. Фельдмаршал сказал, что всё необходимое найдёте в письме.

В пакете оказался ордер главнокомандующего. То, что в нём содержалось, повергло Репнина в недоумение: светлейший князь предписывал ему немедленно снять осаду крепости, отойти от Измаила на 20 вёрст, стать лагерем, после чего, сдав командование корпусом одному из своих генералов, прибыть в главную квартиру армии.

Раздосадованный содержанием ордера, Репнин пригласил к себе генералов Кутузова и Салтыкова.

— Ничего не понимаю, — сказал он им, показывая полученную бумагу. — Что могло заставить главнокомандующего принять такое решение? Может быть, вы догадаетесь? Прочтите, потом скажете своё слово.

Приняв от него ордер, граф Салтыков прочитал его вслух, с тем чтобы избавить от этого своего товарища.

— Ну что на это скажете?

Кутузов недоумённо пожал плечами, но говорить ничего не стал. Салтыков был более откровенным:

— По моему разумению, Потёмкина толкнула на это зависть, от излишка которой он постоянно страдает. Князь, видимо, боится, что кто-то в глазах императрицы может подняться по способностям выше него самого.

— Я так не думаю, — сказал Репнин.

— А я в этом уверен, — настаивал Салтыков. — Князь завистлив, и об этом знают все. Уверен, отозвав вас, он сам примчится сюда, чтобы быть при штурме Измаила и тем умножить свою славу.

— Не будем больше об этом, — не дал развернуться спору Репнин. — Как бы то ни было, мы обязаны выполнить приказ. Прошу дать распоряжение своим войскам погрузить имущество в обозы. На новое место двинемся завтра утром.

— По какой дороге будем маршировать?

— По той, что ведёт в сторону Хотина.

Приказ о снятии осады Измаила солдаты восприняли с удовлетворением. Они решили, что это связано с переходом войск на зимние квартиры, а жизнь в казармах — это гораздо лучше, чем ежедневные изнурительные земляные работы…

До назначенного места дошли за один переход, сделав в пути всего лишь два непродолжительных привала. После того, как палатки были поставлены и приняты меры предосторожности на случай неожиданного нападения противника, Репнин, желая хорошенько выспаться перед дальней дорогой в Яссы, засветло лёг спать. В Яссы он выехал рано утром вместе с эскадроном охраны, оставив вместо себя генерал-поручика Салтыкова.

Глава 3 РАДОСТИ И ОГОРЧЕНИЯ

1

Граф Салтыков глубоко заблуждался, думая, что Потёмкин приказал отвести войска из-под Измаила, опасаясь, как бы Репнин, завоевав крепость, не превзошёл его в полководческой славе. Причины на то были более серьёзные. Не муки зависти водили пером Потёмкина, когда он писал, казалось бы, совершенно нелепый ордер, а простой расчёт, нацеленный на то, чтобы любой ценой сохранить своё высокое положение. Он вдруг почувствовал, что стул под ним опасно зашатался, а зашатался потому, что у императрицы произошла смена альковых фаворитов. До последнего времени любовником её величества был Мамонов, тот самый Саша Мамонов, которого он, Потёмкин, лично рекомендовал императрице. Красивый, умный, ласковый молодой человек. А главное, глубоко преданный ему, Потёмкину, делавший всё в его пользу. И вдруг этот приятный во всех отношениях молодой человек влюбился в красавицу фрейлину и захотел на ней жениться.

Это случилось вскоре после заключения мира со Швецией. На обеде, устроенном её величеством в честь заключения мира, Мамонов, как всегда, вёл себя непринуждённо, много шутил. Но когда после обеда уединился с её величеством, он сделался печальным, упал перед ней на колени и со слезами на глазах стал целовать край её платья.

— Что это значит, ты можешь мне объяснить? — встревожилась Екатерина.

— Ваше величество, прошу милости, — удерживая себя от рыданий, проговорил Мамонов, — дозвольте уехать в Москву.

— В Москву? Зачем?

— Обстоятельства принуждают… Дозвольте сочетаться браком с девушкой, меня любящей.

Поражённая его признанием, Екатерина невольно опустилась в кресло, не в состоянии вымолвить ни единого слова. Никогда не думала она, что окружавшие её лица способны на измену. В её сознании измена представлялась высшим людским пороком. И вот она слышит чудовищное признание: ей изменяет человек, которого она искренне любила, с которым делила своё ложе… Да возможно ли это?..

Наконец императрица взяла себя в руки и, глядя на предавшего её любовника, ледяным тоном проговорила:

— Встаньте и поступайте, как знаете, отныне я дозволяю вам всё.

Узнав о разрыве отношений между государыней и Мамоновым, Потёмкин расстроился. Он сожалел, что в тот момент его не оказалось в Петербурге. Будь он там, не допустил бы этого… Ещё больше расстроился он, когда его осведомитель сообщил из Петербурга, что новым фаворитом Екатерины сделался некий Зубов. Об этом человеке Потёмкин почти ничего не знал. Знал только, что тот находился под покровительством Салтыковых, а графы Салтыковы о том только и думают, как бы лишить светлейшего князя всего того, что дала ему императрица.

Между тем в Яссах стали распространяться слухи, что дни всесильного князя сочтены: кончилось его время. Потёмкин совсем пал духом. Он терялся в предположениях, не знал, как ему быть… Особенно действовало на него молчание императрицы. Раньше она буквально забрасывала его письмами, а после появления в её окружении Зубова писать перестала. Отчаявшись, он направил ей письмо, окроплённое слезами. Он писал: «Матушка, всемилостивейшая государыня! Матушка родная! При обстоятельствах, Вас отягчающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели Вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех? Каково слышать мне со всех сторон нелепые новости и не знать: верить ли или не верить? Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость»…

Спустя некоторое время после отправления этого послания он написал императрице второе такое же слезливое письмо, потом третье. Императрица наконец поняла, чего он добивается, и разрешила приехать в Петербург. Пусть едет, пусть убедится, что её отношение к нему нисколько не изменилось, она по-прежнему питает к нему дружеские чувства…

Потёмкин воспрял духом. Ещё бы! Появилась такая прекрасная возможность закрыть рты своим недоброжелателям! Он поедет в Петербург, и пусть увидят, что не отвергнут государыней, что по-прежнему является влиятельнейшим лицом Российской империи. Радуясь, он, однако, понимал, что ехать в столицу с пустыми руками плохо, что надо бы порадовать её величество достойным подарком. Как в прошлом году, когда он предстал пред очи её величества с рапортом о взятии Очакова. Вот бы и сейчас поехать с подобным известием!..

И ему неожиданно повезло: в штаб-квартире появился курьер от Репнина с известием об осаде Измаила. Потёмкина тотчас осенило: будет её величеству подарок! Он приедет в Петербург с новой славной победой!.. Так возник новый план: князя отозвать в Яссы, а самому ехать брать Измаил.

При встрече с Репниным, приехавшим к нему из-под стен Измаила, светлейший не стал скрывать своего плана, умолчал только о том, для чего это ему нужно — брать Измаил непременно самому, а не поручить сие одному из опытных военачальников. Желая заставить светлейшего полностью раскрыться, Репнин сказал, что сможет сам взять турецкую крепость, если ему выделят ещё одну пехотную бригаду и тяжёлую артиллерию.

— Нет, нет, брать Измаил поеду сам, — тотчас возразил Потёмкин. — А вы должны оставаться здесь, при главной штаб-квартире. — И после паузы добавил: — Я должен доказать, что ещё на что-то способен, а то мои враги и так уже говорят, что я занимаюсь одними развлечениями.

— А сколько вы намерены взять с собой войск?

— Всю армию. Ордера корпусам уже посланы.

— Но если стянуть под Измаил все силы, Молдавия и Валахия останутся без прикрытия. Турки могут этим воспользоваться.

— Риск есть, но кто не рискует, битв не выигрывает. Впрочем, — добавил Потёмкин, — я готов выслушать ваши предложения.

— Дайте в моё распоряжение хотя бы одну дивизию.

— Хорошо, я пошлю кавалерийский корпус графа Салтыкова, он мне там не понадобится.

Репнин понял, что изменить что-либо в планах Потёмкина не удастся, и вместе с комендантом города пошёл смотреть выделенную ему квартиру.

— Я приберёг для вашего сиятельства чудесненький домик, — дорогой рассказывал комендант. — Да вы, наверное, уже знаете, что это за дом. Раньше в нём проживал фельдмаршал Румянцев. И садик при нём имеется.

— Давно фельдмаршал уехал в Петербург?

— Не очень… Только почему в Петербург? Его сиятельство отправился на покой в своё имение, что под Киевом. Во всяком случае, так мне сказал один из его адъютантов, оставшийся служить при штаб-квартире.

Дом, куда привёл нового жильца комендант, оказался настолько просторным, что, кроме самого Репнина, в нём разместились два его адъютанта, денщик и три офицера из эскадрона охраны — того самого, который сопровождал его в пути от Измаила до Ясс. С этого дня у Репнина началась новая жизнь, куда более устроенная, чем жизнь походная.

2

Потёмкин выполнил обещание, прислал-таки в распоряжение Репнина корпус Салтыкова. Сам граф этому был рад и не рад. С одной стороны, он был доволен тем, что избавился от общения с Потёмкиным, которого недолюбливал, а с другой — сожалел, что лишился возможности участвовать в штурме крепости. Салтыков был человеком честолюбивым, мечтал о повышении в чине, новых наградах — всё это ему могло дать участие в штурме, но теперь, оказавшись в глубоком тылу, о новом витке боевой славы нужно было на время забыть.

— Когда начнётся штурм крепости? — поинтересовался Репнин.

— Диспозиция ещё не составлена, но подготовка идёт вовсю.

— Под руководством самого главнокомандующего?

— Ну что вы!.. — усмехнулся Салтыков. — Потёмкин всё взвалил на Суворова, его назначил ответственным за штурм, а сам уютно устроился в двадцати вёрстах от крепости.

— Не в том ли лагере, который мы облюбовали, отступив от крепости?

— В том самом. Ему уже и домик там поставили: не захотел жить в палатке.

Генералы обсудили план действий на ближайшее время. Было решено эскадроны корпуса разместить неподалёку от Ясс таким образом, чтобы в случае угроз со стороны противника можно было быстро развернуться в боевой порядок и организованно вступить с ним в бой. Кроме того, нашли целесообразным создать небольшие конные отряды для разъездов вблизи турецких войск. Были продуманы все меры, чтобы неожиданное выступление турок не застало русские войска врасплох.

— Если турки нападут, нам, конечно, придётся трудно, — сказал Репнин, — но до возвращения Потёмкина с главными силами должны продержаться. Всё зависит от того, как долго будет продолжаться осада.

— Перед отъездом я встречался с Суворовым. Он горит желанием взять Измаил через две-три недели.

— Дай-то Бог!

В день прибытия корпуса Салтыкова в Яссах стояла солнечная погода, но потом неожиданно наползли тяжёлые тучи, и начались дожди со снегом. Похолодало. Впрочем, ничего удивительного в том не было: наступил декабрь. В прошлом году в эту пору армия уже стояла на зимних квартирах. Теперь же о тёплых жилищах солдатам и офицерам действующих войск оставалось только мечтать. Потёмкин твёрдо решил не прекращать боевых действий, пока не будет взят Измаил.

В Яссах падения сильнейшей турецкой крепости ждали все. С нетерпением ждал этого и князь Репнин. Но пока не поступало никаких известий: Потёмкин упорно молчал. Но вот наконец это случилось уже в середине декабря — в Яссы прискакал курьер с пакетом от главнокомандующего на имя императрицы. Что содержалось в том пакете, курьер не знал, но Репнину сообщил, что Измаил взят штурмом и главным героем сего дела стал генерал Суворов, если не считать самого главнокомандующего светлейшего князя Потёмкина.

После короткого разговора с Репниным курьер не задерживаясь поехал дальше, до самого Петербурга, но уже не верхом, а на тройках особого назначения — от станции к станции, делая короткие остановки только для смены лошадей. Великую радость вёз он императрице, и ради этой радости стоило постараться.

Через некоторое время в Яссах появился и сам Потёмкин. Он был как никогда шумлив и весел. Взахлёб рассказывал, как брали на шпагу неприступную крепость, которую турки считали самой надёжной опорой на всём Северном Причерноморье. Без малого сорок тысяч человек насчитывалось в гарнизоне сей крепости. И хотя на русской стороне войск было не больше, а даже меньше, чем у турок, воины её величества, желая порадовать свою августейшую императрицу, нанесли туркам сокрушительное поражение, показав, что в мире нет такой силы, которая смогла бы противостоять русским богатырям.

В тот же день, день возвращения светлейшего князя в Яссы, в офицерском собрании был устроен грандиозный бал: с шумным застольем, музыкой и танцами. На следующий день повторилось то же самое. И так всю неделю. Пили, веселились и славили победителя турок светлейшего князя Потёмкина. Имена Суворова, Кутузова и других генералов штурма крепости почти не упоминались.

3

О том, как проходил штурм Измаила, Репнин узнал из донесения генерала Суворова светлейшему князю, по поручению которого тот руководил завоеванием крепости. Однажды, не став дожидаться окончания увеселительного вечера в офицерском собрании, Репнин прямо с застолья направился в штаб-квартиру посмотреть, на своих ли местах дежурные офицеры. В канцелярии людей оказалось больше, чем он ожидал. Под руководством дежурного генерала они писали какую-то бумагу.

— Работаем над реляцией императрице о взятии Измаила, — доложил Репнину дежурный генерал.

— Разве реляция ещё не послана?

— С курьером послано короткое сообщение, а подробную реляцию фельдмаршал повезёт сам.

— На материалы, которыми пользуетесь, можно посмотреть?

— Да тут стоящий материал только один — донесение Суворова, остальные так себе…

Репнину подали с десяток страниц, исписанных размашистым почерком, и он стал читать, попросив придвинуть свечи поближе. Пока он читал, офицеры тихо переговаривались между собой. До слуха Репнина доходили отдельные слова, а иногда и фразы, когда упоминалось имя Суворова. Должно быть, они восхищались талантливым военачальником, взявшим на шпагу Измаил, и, восхищаясь, забывали о требовании соблюдать тишину.

Между тем Репнин читал донесение, адресованное главнокомандующему, и чем больше углублялся в текст, тем сильнее проникался восхищением действиями его автора.

«…Приступ, — читал он, — был мужествен, неприятель многочислен, крепость к обороне способна, отпор был сильный и отчаянная оборона обратилась на гибель и совершенное сокрушение неприятеля…

Небо облечено было облаками и растланный туман скрывал от неприятеля начальное наше движение. Но вдруг, с приближением первой и второй колонн, неприятель открыл пушечную картечную пальбу и ружейный огонь, вокруг всего вала загорелся жестокий сей отпор. По присутствии господина генерал-поручика и кавалера Потёмкина^[26] стремление наших войск не удержал, мгновенно вторая колонна, приближаясь ко рву, спустилась в оный. Генерал-майор и кавалер^[27] Лассий, поруча секунд-майору Неклюдову отражать стрелкам неприятеля, дал повеление лейб-гвардии Измайловского полка прапорщику князю Гагарину приставить лестницы, по которым быстро взошли на вал, опрокинули неприятеля и бастионом овладели. Твёрдость и мужество генерал-майора Лассия животворили храбрость первых на бастион вскочивших воинов! Секунд-майор Неклюдов был впереди со стрелками, поражая неприятеля храбро, из первых взошёл на вал, тяжело ранен. А лейб-гвардии прапорщик с первыми вскочил на бастион, куда вся колонна, прибыв, простирала поражение в левую сторону по валу, и рассеявшихся от первого импету егерей собрал и с ними храбро атаковал, стремящиеся кучи отразил и присоединился к колонне. В ту же самую минуту первая колонна под начальством генерал-майора и кавалера Львова, приближаясь ко рву и палисаду, преграждающему путь от каменной казематной батареи к Дунаю, и усмотря только стремление может отринуть защищавшего то место неприятеля, приказал бросить фашины, стремясь, кинулся и первый перескочил палисад. Таковой пример ободрил подчинённых и смешал неприятеля; перешед палисад, усмотрел толпу, готовящуюся атаковать его на саблях, предупредил, ударив в них штыками. Апшеронского полка стрелки и Фанагорийского гренадерского полка передовые как львы дрались и, поразив первую стремительность неприятеля, обходили каменную казематную батарею под картечами неприятеля. До трёхсот человек, в сей батарее засевши, бросили гранаты, но храбрость войск наших нимало не поколебали. Колонна, обойдя оную батарею и оставя её позади, поражала всюду встречавшегося неприятеля, овладела первыми батареями и стремительно шла к Бросским воротам. Тут, посреди успехов, получил он (Львов) раны, а с ним купно ранен полковник князь Лобанов-Ростовский и поручил команду над колонною полковнику и кавалеру Золотухину.

С левого же крыла, под присутствием господина генерал-поручика и кавалера Самойлова, шестая колонна под начальством генерал-майора и кавалера Голенищева-Кутузова единовременно с первою и второю колоннами, преодолев весь жестокий огонь картечных и ружейных выстрелов, дошла до рва, где бригадир Рыбопьер положил живот свой, скоро спустись в ров, взошла по лестницам на вал, несмотря на все трудности, и овладела бастионом. Достойный и храбрый генерал-майор и кавалер Голенищев-Кутузов мужеством своим был примером подчинённым и сражался с неприятелем! Но множество оного остановило на первый миг распространение по валу, и для сего призвал он Херсонский полк, в резерве бывший, оставив двести человек при пушках на контрэскарпе^[28]. С прибытием резерва неприятель не токмо отражён, но и знатною частию побит. Твёрдая в той строке нога поставлена и войска простирали победу по куртине и другим бастионам.

Все три колонны, исполни мужественно, храбро и с удивительною быстротою по данной диспозиции первое стремление, положили основание победы».

Репнин немного передохнул и возобновил чтение:

«…День бледно освещал уже предметы; все колонны наши, преодолев и неприятельский огонь, и все трудности, были уже внутри крепости, но отторженный неприятель от крепостного вала упорно и твёрдо защищался; каждый шаг надлежало приобрести новым поражением. Многие тысячи неприятеля пали от победоносного нашего оружия, а гибель его как будто возрождала в нём новые силы, сильная отчаянность его укрепляла.

Такой жестокий бой продолжался 11 часов. Пред полуднем господин генерал-поручик и кавалер Потёмкин к новому подкреплению войск отправил сто восемьдесят пеших казаков открыть Бросские ворота и послал в оные три эскадрона Северского карабинерного полка, в команде полковника и кавалера графа Мелина. А в Хотинские ворота, которые были отворены полковником Золотухиным, введены остальные сто тридцать гренадер с тремя полевой артиллерии орудиями под руководством премьер-майора Островского, которого храбрости и расторопности отдаю справедливость. В то же время в Бендерские ворота введены три эскадрона Воронежского гусарского полка и два эскадрона карабинеров Северского полка. Сии последние спешились, спешась и отобрав ружья и патронницы у убитых, вступили тотчас в сражение.

Жестокий бой, продолжавшийся внутри крепости, через шесть часов с половиною, с помощью Божиею, наконец, решился в новую России славу. Мужество начальников, ревность и расторопность штаб- и обер-офицеров и беспримерная храбрость солдат одержали над многочисленным неприятелем, отчаянно защищавшимся, совершенную поверхность и в час пополудни победа украсила оружие наше новыми лаврами.

…Таким образом совершена победа. Крепость Измаильская, столь укреплённая, сколь обширная, и которая казалась неприятелю непобедимою, взята страшным для него оружием российских штыков, упорство неприятеля, полагавшего надменно надежду свою на число войск, низринуто, хотя число войска, получающего таин^[29], полагалось сорок две тысячи, но по точному исчислению полагать должно — тридцать пять тысяч. Число убитого неприятеля до двадцати шести тысяч…»

Закончив чтение, Репнин вернул бумаги дежурному генералу:

— Когда завершите составление реляции?

— Фельдмаршал не торопит, но, думаю, завтра к вечеру всё будет готово.

Готовясь к выезду в Петербург, фельдмаршал Потёмкин никого пока не подгонял. Он ждал санного пути. Погода в эту пору была переменчивой: то мороз, то оттепель, то снег, то дождь. Но вот, наконец, наступили настоящие холода, дорога покрылась надёжным снегом, и Потёмкин приказал готовить крытый санный возок. Больше ждать было неразумно: пока погода позволяла, следовало поторопиться…

— Князь, — сказал на прощание он Репнину, — я еду в Петербург по дозволению всемилостивейшей государыни. Вы остаётесь за главнокомандующего армией. Надеюсь, в случае угрозы нападения со стороны турок вы выполните свой долг.

— Я никогда не забывал о своём долге перед государыней и Отечеством, — ответил Репнин.

Его ответ Потёмкину не понравился. Он не любил этого человека, так же как и Румянцева. Они представлялись ему слишком гордыми и непокорными — такими, от которых лучше держаться на расстоянии.

— Вопросы ко мне есть?

— Вопросов нет.

— Тогда счастливо оставаться, князь.

— А вам все мы желаем счастливого пути.

Ничего более не сказав, Потёмкин полез в возок, и экипаж тронулся в путь.

4

Потеря Измаила — крупнейшей крепости, считавшейся неприступной, — повергла турок в уныние. Особенно опечалился верховный визирь Юсуф-паша. Перед тем как отправиться на театр войны, он заверил великого султана, что не даст более русским повода для восхваления своего оружия, заставит их принять к исполнению требования турецкой стороны. А что может сказать он теперь?.. Удача по-прежнему благоволит русским. Они заняли обширные территории Оттоманской империи, захватили крепости Очаков, Аккерман, Бендеры и вот теперь Измаил.

Верховного визиря тревожила не только потеря крепостей, территорий Молдавии и Валахии. Рушились надежды на участие в этой войне на стороне Порты европейских стран. Швеция, на которую в Стамбуле смотрели как на самую надёжную союзницу, вышла из войны, подписав с Россией мир. Рухнули и надежды на конференцию в Систове, на которой предполагалось создать коалицию государств, сочувствовавших Порте. В результате Порта оказалась фактически в одиночестве, и надеяться ей было не на кого…

Ставка верховного визиря находилась в крепости Гирсове. Однажды, когда он вместе со своим советником обсуждал возникшее на театре войны положение, в комнату вошёл сераскир Гассан-паша, принимавший участие в сражении за Измаил и счастливо избежавший пленения. Он вошёл со словами, что у него есть сообщить верховному визирю нечто очень важное.

— Говори, мы тебя слушаем, — сказал Юсуф-паша.

— О, визирь!.. После наших молитв великий Аллах решил наконец нам помочь. Главный начальник русской армии Потёмкин-паша уехал в Петербург и вернётся не скоро.

— Ну и что из этого?

— Из этого следует, что русская армия осталась без главных командиров: Румянцева нет, Потёмкина нет, один Репнин, по опытности всем им уступающий.

— Не тот ли Репнин, который приезжал в Стамбул по случаю обмена ратификациями Кучук-Кайнарджийского договора?

— Он самый. В России он больше известен как дипломат, чем полководец.

— Но в прошлую войну, помнится, он был у Румянцева правой рукой, а плохих начальников Румянцев к себе не приближал.

— Как бы то ни было, а Репнин не то, что Румянцев или Потёмкин.

— Допустим. Что ты предлагаешь?

— О, великий визирь, надобно нам воспользоваться удобным случаем, напасть на русские войска, прогнать их из Валахии и Молдавии, вернуть себе утраченные крепости.

Визирь нахмурился. Ему не понравилось поверхностное суждение сераскира: напасть, прогнать, вернуть. Слишком уж просто всё это он представлял. Хотя русские и остались зимовать без своего главного начальника, их войска от этого слабее не стали… Но если посмотреть с другой стороны, почему бы и в самом деле не попытаться перехватить инициативу? Великий султан за это воздаст должное…

— Мы подумаем над тем, что ты сообщил, — промолвил визирь, глядя поверх головы сераскира. — Можешь идти.

Когда Гассан-паша ушёл, визирь возобновил разговор с советником:

— Что скажешь на предложение паши?

Советник, много повидавший человек, убелённый сединами, со вздохом покачал головой:

— Не верю я сераскиру. Хулил Репнина, а про то забыл сказать, что именно этот самый Репнин разбил его войско, стоявшее лагерем недалеко от Измаила. Ты волен принять любое решение, но, как мне представляется, переход командования русской армией в руки князя Репнина лучше использовать с благословения всемогущего Аллаха для приближения дня долгожданного мира. Репнин — начальник с добрым сердцем, злобы не держит. Как мне рассказывали, в прошлую войну, завоевав турецкую крепость, он не допустил причинения обиды ни одному жителю. Больше того, выделил на нужды населения сто баранов, не считая хлеба и круп.

— Я тоже об этом слышал, — проворчал визирь, — для чего ты это мне рассказываешь?

— А для того, мой повелитель, что надобно нам, пока нет Потёмкина, войти в сношение с оставшимся за него новым начальником, Репниным-пашой по делу заключения мира. Репнин-паша добрый человек, слишком жёстких условий предъявлять не станет.

Верховный визирь подумал.

— Прежде чем принять какое-то решение, я должен посоветоваться с пашами. Прикажи собрать главных командиров. Совещание состоится завтра в это же время.

На совещание собрались до двадцати человек. В основном это были начальники войск, стоявших лагерем при Мачине. Среди присутствовавших находился и сераскир Гассан-паша.

Открывая совещание, визирь сказал:

— Война слишком затягивается и становится в тягость. Чтобы её кончить, нам надобно выбрать одно из двух: либо сесть с русскими за стол переговоров и согласиться на мир на их условиях, либо учинить им полный разгром и тем самым заставить подписать мирный договор уже на условиях Порты. Что вы можете сказать на это?

— Мы только за победу, — раздались голоса со всех сторон. — Аллах нас не оставит, Аллах нам поможет покарать неверных.

— Я тоже желаю победы, — выслушав крики, сказал визирь, — но у русских слишком большая армия, у них много орудий и они хорошо умеют воевать. Мы не можем отрицать этого.

— Нас больше, чем русских, и наши воины превосходят неверных в храбрости, — возразили ему те же голоса.

Визирю было приятно слышать это. Всё свидетельствовало о том, что боевой дух в оттоманской армии ещё не истощился и что говорить об уступках русским ещё рано. Паши были полны решимости продолжать войну. Выступая один за другим, они называли победы русских случайными, не имеющими решающего значения.

Общее одобрение вызвало выступление сераскира Гассан-паши.

— Нельзя признавать победу за русскими, пока не совершена генеральная баталия, — говорил он, — а генеральное сражение с помощью Аллаха выиграем мы. Я твёрдо верю в это.

— На чём основана вера?

— На том, о, великий визирь, что русская армия в два раза слабее нашей. После того, что она потеряла в Измаиле, у русских сейчас и пятидесяти тысяч человек не наберётся, тогда как мы можем выставить для генерального сражения сто тысяч.

Визирь с сомнением покачал головой. Увидев это, Гассан-паша добавил:

— Я всегда говорил правду, о, визирь!.. На днях я лично расспрашивал русского пленного. Пленник сказал, что после потерь, понесённых в Измаиле, русская армия совсем ослабла и слабеет ещё больше из-за многочисленных болезней. Дня не проходит без того, чтобы кого-нибудь не хоронили.

— Тогда, может быть, нам следует набраться терпения и подождать, когда русские солдаты уйдут на тот свет без нашей помощи? — промолвил визирь с иронией. Сераскир, однако, иронию не уловил.

— О нет, великий визирь, ждать нам никак нельзя, — возразил он. — Аллах даёт нам благоприятный случай навсегда покончить с русской армией, и этим случаем мы должны воспользоваться.

Совещание продолжалось. После выступления Гассан-паши визирь обдумывал предложение о навязывании русским генерального сражения. Почему бы и в самом деле не поступить так, как говорил Гассан-паша? В настоящее время по числу воинов турецкая армия превосходит русскую в два раза: победа, несомненно, будет на турецкой стороне. А когда это случится, русским придётся вести себя уже по-другому: диктовать условия мира будет уже Порта…

Верховный визирь принял решение.

Выступая с итоговой речью, он приказал военачальникам ускорить подготовку к генеральному сражению, стянув в лагерь под селение Мачино из соседних крепостей как можно больше войск.

Русско-турецкая война вступала в новую фазу.

5

О совещании турецких военачальников с участием верховного визиря и принятом ими решении Репнин не знал. Но он знал, что с наступлением весны к Мачину стали стягиваться значительные силы противника. Собираясь в дорогу, Потёмкин наказывал в случае явной угрозы нападения турок донести ему отом в Петербург. Но стоило ли посылать в такую даль курьера, чтобы сообщить о подозрительных передвижениях неприятельских войск? Да светлейшему, наверное, сейчас не до этого. Приезжавший на прошлой неделе очередной курьер с почтой для главной квартиры армии рассказывал, что фельдмаршалу живётся в Петербурге весело и беззаботно… Ещё во время зимних холодов он устроил в своём дворце такой грандиозный бал, какого петербуржцы отродясь не видывали. Сама императрица была у него в гостях вместе со своим новым фаворитом Платоном Зубовым. Судя по салонным разговорам, доверительно сообщил Репнину курьер, её величество была к князю по-прежнему доброжелательна, но отношения между ними уже не были такими близкими, как прежде. Князю дозволялось целовать государыне ручку, а что до ухаживаний, то сие дело знал за собой только Платон Зубов. Князю, конечно, обидно, но что поделаешь? Времена меняются, меняются и привязанности.

Потёмкин находился в отъезде уже несколько месяцев, и надеяться на его скорое возвращение было неразумно. Репнину не оставалось ничего другого, как взять всю ответственность за исход возможных событий на себя, и он на это пошёл. Ежели турки вознамерились дать русской армии генеральное сражение, что ж, он принимает их вызов. Необходимо только правильно определить стратегию боя.

Репнин решил обсудить этот вопрос на военном совете с участием всех генералов. В ответственных случаях, когда обстановка требовала глубокого осмысления того или иного действия, он всегда исходил из мудрой русской поговорки: ум хорошо, а два лучше. Военачальникам это нравилось, и они охотно участвовали в совместных поисках путей к решению тех или иных задач. Активно они вели себя и в этот раз. Совещание проходило бурно, что ни человек, то своё мнение…

Сам Репнин больше слушал, чем говорил. Говорить приходилось, когда звучали вопросы:

— Правда ли, что в лагере при Мачине турок насчитывается до ста тысяч человек?

— Так утверждают наши лазутчики.

— А сколько войск можем выставить мы?

— Не более 50 тысяч.

— Жидковато!..

— В Кагульском сражении турок против нас было в пять раз больше, а победа всё-таки досталась нам, — напомнил князь Волконский, командовавший дивизией.

— То было давно.

— Ну что из того? Разве за это время мы разучились воевать? Экую махину взяли — Измаил!

— Мы могли бы набрать ещё тысяч десять-пятнадцать, — сказал Репнин, — но для этого нам пришлось бы оголить занятые крепости, а сие зело опасно. Ослабив гарнизоны крепостей, мы дали бы неприятелю надежду вновь овладеть ими.

— Всё ясно, — снова подал голос Волконский, — чтобы выиграть баталию, нам довольно будет и пятидесяти тысяч. Вопрос только в том, как лучше её провести.

Воинственность князя Волконского разделяли далеко не все. Среди командиров нашлись и такие, которые призывали к осторожным действиям, дабы уберечь армию от большой крови. Один генерал даже призывал упрятать армию в крепостях, и если турки придут, отбиваться от них ружейным и орудийным огнём, в чём русская армия сильнее турецкой… Но ему не дали даже договорить до конца: его речь заглушили возмущённые голоса.

Уже в середине совещания стало ясно: генеральной баталии быть! Оставалось решить стратегию: либо допустить неприятеля на свой берег и дозволить ему первым пойти в наступление, либо самим переправиться на вражеский берег и внезапно атаковать турецкий лагерь, как это делал обычно фельдмаршал Румянцев.

Репнин выжидательно посмотрел на Кутузова. Все говорят, доказывают что-то, а он сидит себе да помалкивает.

— Может быть, и вы что-нибудь скажете, Михаил Илларионович?

Кутузов медленно поднялся с места и, поправив на глазу повязку, начал говорить спокойным и уверенным голосом:

— Я высоко ценю тактику ныне покойного фельдмаршала Салтыкова: от обороны — к наступлению, которую он применил в генеральной баталии при Кунерсдорфе. Знаменитый полководец нашёл тогда против яда сильное противоядие и сумел учинить прусской армии полный разгром. Но означает ли, что тактика, применённая против Фридриха, пригодна для всех случаев? Думаю, нет. Во всяком случае в нашем положении она не годится. Заняв оборону с надеждой перейти потом в наступление, мы тем самым отдадим инициативу туркам, и они, свободные в выборе действий, имея к тому же двукратный численный перевес, попросту нас затопчут.

— Что же вы предлагаете?

— Действовать так, как действовал граф Румянцев. Надобно самим напасть на турецкий лагерь, напасть внезапно, чтобы сей внезапностью свести численное превосходство противника на нет — так, как напали на лагерь Гассан-паши неподалёку от Измаила. Не успел паша спросонья глаза протереть, а мы уже у него на шее сидим, должок старый требуем.

Репнин невольно улыбнулся, другие рассмеялись: нет, не забыл Кутузов свои шутки.

Решение военного совета было единодушным: в удобный момент перейти Дунай и атаковать неприятеля в его собственном лагере.

Вскоре после этого совещания Репнин перевёл штаб- квартиру армии из Ясс в местечко Галапу, чтобы быть поближе к предполагавшимся районам боевых действий. Уже здесь, на новом месте, он провёл ещё одно совещание, но уже в более узком составе. Рассматривались детали нападения на противника с учётом новых сведений о расположении его лагеря, раздобытых разведывательными отрядами. На этом же совещании в результате обмена мнениями составились основы диспозиции.

Для нападения на противника из всех войск армии решили составить три корпуса. Первый корпус, вверенный генералу Кутузову, состоял из 12 батальонов пехоты с 24 орудиями, а также 4 карабинерных и 6 казачьих полков. Князь Голицын, ставший командиром второго корпуса, получил под своё начало батальонов и орудий столько же, но кавалерии меньше — только 3 карабинерных и 3 казачьих полка. Третий корпус во главе с князем Волконским решено было составить из 10 батальонов, 16 орудий, 2 кавалерийских полков и 800 казаков. Большая роль в намечавшейся операции отводилась Дунайской флотилии, находившейся под командованием генерал-майора Рибаса. В её задачу входило, во-первых, обеспечить безопасность тылов наступающей пехоты, во-вторых, создавая видимость нападения на крепость Браилов, отвлечь с главного поля боя часть турецких войск.

В общих чертах план операции выглядел следующим образом: под покровом ночи в намеченном месте, в тридцати вёрстах от турецкого лагеря, по понтонным мостам и на речных судах переправить армию на правый берег Дуная и ускоренным маршем двинуться в сторону Мачина, форсировать протекающую на подступах к лагерю небольшую реку Чичули и таким образом выйти на исходные позиции для атаки. Чтобы ввести противника в заблуждение, второй и третий корпуса должны были сосредоточиться против фронтальной линии обороны противника, где по разведывательным данным турки имели наибольшее количество ретраншементов. На первых порах эти корпуса во избежание больших потерь должны были ограничиться ведением орудийного и ружейного огня. Судьбу сражения предполагалось решить мощной атакой правого фланга лагеря, где местность была более открытой и не имела препятствий для действий кавалерийских войск. Сделать это надлежало первому корпусу под командованием генерала Кутузова.

6

Была самая середина лета, стояли жаркие дни. Солнце палило нещадно, трава на лугах стала преждевременно желтеть. И в русской армии очень обрадовались, когда жара сменилась, наконец, пасмурной погодой. Дожди нужны были не только для лугов и полей, они прибавили надежд на благополучное форсирование Дуная. Когда идёт дождь, люди обычно ищут от него укрытия. А это означает, что туркам в такую непогодь будет не до разъездов для осмотра местности, и переправа русских войск для них останется незамеченной.

Операция началась 27 июня. Как и намечалось диспозицией, переправа проходила главным образом по понтонным мостам, наведённым командами генерала Рибаса.

Репнин переправлялся вместе с корпусом генерал-поручика князя Голицына. Они знали друг друга ещё с прошлой турецкой войны, когда вместе воевали под знамёнами графа Румянцева. Сергей Фёдорович был женат на племяннице князя Потёмкина, и это обеспечило ему быструю карьеру. Раньше о нём мало кто знал, зато теперь он был на виду. Многие перед ним даже заискивали. Ещё бы: ему покровительствовал сам главнокомандующий. Уезжая в Петербург, светлейший не забыл намекнуть Репнину, чтобы тот не обижал способного генерала, при случае дал бы ему такое авантажное место, где бы он мог отличиться… И вот теперь он в должности командира корпуса: большая ответственность. Только сможет ли оправдать оказанное доверие? «Должен оправдать, — подумал Репнин. — Ума хватает, да и в храбрости ему не откажешь…»

Всё ещё моросил обложной дождь, начавшийся со вчерашнего дня. Люди промокли до нитки, но это их не обескураживало. Посмеивались: «Ничего, в бою обсохнем: так будет жарко, что от одежды пар пойдёт».

От переправ до намеченного рубежа старались идти быстрым шагом, но это не всегда удавалось. Местами дорога сделалась такой скользкой, что трудно было удержаться на ногах. К счастью, после трёх-четырёх вёрст пути дождь перестал, но дорога всё ещё оставалась трудной. Репнин забеспокоился: по диспозиции путь до реки Чичули следовало пройти до наступления рассвета, но теперь стало ясно, что уложиться в намеченный срок не удастся. Всё-таки тридцать вёрст шагать!.. Была бы сухая дорога, а то одно мучение.

На небе уже появились первые лучи солнца, а речка была ещё где-то далеко впереди…

К исходному рубежу вышли, когда уже стало совсем светло. Чичули значилась рекой только на карте, а на самом деле оказалась мелководной речушкой. В сухую погоду её можно было бы форсировать вброд, но сейчас этого не позволяли берега: от дождя они раскиселились так, что ноги уходили в ил по самое колено. Войскам ничего не оставалось, как отказаться от брода и переправляться на противоположный берег по единственному деревянному мосту.

Первыми перешли на чужой берег вместе с орудиями батальоны и кавалерийские полки корпуса Кутузова, затем войска генерал-поручика Голицына. Сразу же после переправы батальоны развернулись в боевой порядок, готовые по сигналу ринуться в атаку. Однако пространство между первым и вторым корпусами всё ещё оставалось пустым. Князь Волконский, которому надлежало занять это место, замешкался на подходе к переправе и теперь запаздывал с занятием предусмотренных для него позиций.

Между тем, обнаружив появление русских войск, в турецком лагере забили тревогу, послышались первые орудийные выстрелы.

— Князь, — обратился Кутузов к Репнину, — я не могу больше ждать. Кто теряет время, тот теряет победу. Дозвольте атаковать.

— Действуйте, как считаете нужным, — ответил Репнин. — Мы прикроем ваши тылы.

Наконец-то появились на мосту и войска князя Волконского. Как бы искупая свою вину за опоздание, князь оставил коня на чьё-то попечение и сам возглавил пешие колонны, поторапливая людей.

С этого момента в бой вступили все подразделения армии.

7

Для командного пункта Репнин избрал холм в расположении войск князя Волконского. Под рукой он имел, не считая адъютанта, с десяток офицеров для связи с командирами корпусов, начальником Дунайской флотилии и тыловых служб. Холм был тем хорош, что позволял видеть действия войск как Кутузова, так и Голицына, не говоря уже о корпусе Волконского.

Наибольшее внимание привлекали действия войск Кутузова. Именно они представляли собой главную ударную силу армии, именно от них зависело быть или не быть победе. Пока же Кутузов действовал осторожно, как бы нащупывая уязвимые места в обороне противника. Наступавшим противостояли два больших ретраншемента. Сначала по ним палили картечью, потом корпусные орудия перенесли огонь вглубь лагеря, в то время как егеря и гренадеры, не прекращая ружейного огня, начали медленно, почти не отрываясь от земли, приближаться к неприятельским земляным укреплениям, чтобы в решающий момент по команде своих командиров подняться во весь рост и с ружьями наперевес кинуться в рукопашную схватку. Что до кавалерии — главной силы корпуса, — то она оставалась в зоне недосягаемости ружейного и артиллерийского огня противника, ожидая своего часа.

Вдруг Репнин заметил, как из ретраншементов стали выскакивать турецкие солдаты. Размахивая саблями, они сбились в плотную толпу и с угрожающими криками двинулись навстречу наступавшим. В прошлую турецкую войну Репнину уже приходилось иметь дело с такими воинами. Это были отчаянные головорезы, янычары, перед сражениями давшие Аллаху клятву биться с неверными только на саблях. Их свирепый вид, однако, не испугал русских солдат. У них не было сабель, зато они хорошо владели штыками. В таком противоборстве одна толпа сошлась с другой: с одной стороны — сабли, с другой — штыки.

— Я плохо вижу, — заволновался Репнин, обращаясь к адъютанту, — подайте подзорную трубу.

Картина, которая открылась перед ним, была впечатляющей: противники дрались не на жизнь, а на смерть. Рубили, кололи, били прикладами. Сначала теснили своих противников турки, потом чаша весов стала склоняться на сторону русских. То ли янычары быстро устали, то ли слишком много понесли потерь, только наступил момент, когда они стали пятиться назад. Из второго эшелона русских войск в бой вступили свежие батальоны, и сражение окончательно решилось в их пользу. Янычары стали отходить в сторону высотки, возвышавшейся над лагерем.

Однако сопротивление турок ещё не было сломлено. Бой продолжался. Где-то на шестом часу сражения от генерала Рибаса прискакал курьер с сообщением, что из крепости Браилова на помощь турецкому лагерю пробивается крупный отряд янычар. Собрав команды речной флотилии, генерал Рибас сумел остановить их движение, но из крепости была совершена новая вылазка, и положение на подступах к лагерю со стороны Браиловской дороги резко ухудшилось.

— Генерал Рибас просит помощи, — доложил курьер, — без неё натиск янычар из крепости он может не сдержать.

— Вы слышали, князь? — обратился Репнин к генералу Волконскому, находившемуся в этот момент на командном пункте. — Пошлите своих казаков. Думаю, этого будет достаточно, чтобы заставить янычар вернуться в крепость.

Казаки, стоявшие наготове, тотчас отправились на выполнение задания. Однако Репнин этим не удовлетворился. Вслед за казаками на Браиловскую дорогу из третьего корпуса были посланы дополнительно два пехотных батальона с двумя полевыми орудиями. Что до остальных пехотных батальонов, то Волконскому было предложено во взаимодействии с батальонами Кутузова и Салтыкова усилить их активность по захвату опорных пунктов внутри лагеря, которые всё ещё оставались в руках неприятеля.

Бой в лагере продолжался до полудня. Выбитые из окопов и прочих земляных сооружений турки не нашли лучшего, как отступить на господствующую высоту: у них там стояли орудия. Но Кутузов только и ждал этого момента. Он дал сигнал своей кавалерии, и та плотной массой устремилась на отступавшие толпы противника. Среди турок началась паника, они ударились в беспорядочное бегство.

8

О нападении русских войск на Мачинский лагерь верховному визирю сообщили ещё в девять утра. Сераскир Гассан-паша, лично доставивший ему эту весть, доложил, что русских много, но воины всемогущего султана оказывают им достойное сопротивление. На поле боя пока царит равновесие. Но если великий визирь приведёт на поле боя для усиления турецкой армии 20-тысячное войско, что стоит в Гирсове, охраняя его сиятельство, то русским от поражения не уйти…

Визирь немедленно вызвал коменданта крепости и приказал ему выстроить войска для марширования в сторону Малинского лагеря.

— Вынесите знамёна, и пусть янычары подтвердят свою клятву драться с неверными не на жизнь, а насмерть.

— А кому прикажете вести войско? — спросил комендант.

— Я сам поведу.

Церемония клятвоприношения заняла минут двадцать, и вот уже толпы янычар, почти не соблюдая строя, оказались за пределами крепости. Они торопились. Кто-то пустил слух, что русские переправились на правый берег Дуная с огромным обозом всякого добра, и ради того, чтобы не остаться без добычи, стоило поспешить.

Верховный визирь, окружённый военачальниками и слугами, ехал следом за авангардным отрядом, состоявшим из конных янычар. Около него держался сераскир Гассан-паша, не перестававший говорить о коварстве русских, вероломно напавших на турецкий лагерь, и о том, как они скоро за это жестоко поплатятся, когда в бой вступят отборные полки янычар, ведомые верховным визирем. Визирь его не слушал, больше того, ему стало казаться, что сераскир впутывает его в опаснейшее дело, исход которого невозможно предсказать. Почему он решил, что русские сразу же покажут спину, как только войско янычар покажется на поле боя? Пока такого не случалось: русские хорошо обучены, умеют владеть оружием, дисциплинированны. А что воины Порты? Янычары считаются цветом турецкой армии. Но вот они, эти янычары… Едут с притороченными к сёдлам мешками да сумками, будто не на войну собрались, а на рынок, продать товар… А про уставной строй и говорить нечего. Не признают они воинского строя, идут толпой… Стыдно смотреть. Потому-то, наверное, турки и терпят поражения даже тогда, когда сражаются с противником в большинстве. Видимо, всё-таки прав был советник, когда говорил, что с такой армией русских не победить. А коль нет надежды на победу, надобно договариваться о мире…

Вдруг авангардный отряд остановился, впереди показалась толпа, валившая в обратном направлении, — кто с ружьями, а кто и без…

— Что за люди, откуда они взялись? — грозно спросил визирь.

Подъехавший начальник авангардного отряда доложил, что это остатки находившегося в лагере разбитого турецкого войска.

Со вспыхнувшим гневом визирь стал оглядываться по сторонам:

— Где Гассан-паша, почему его не вижу?

— Нету Гассан-паши, — отвечали ему. — Был всё время со всеми и вдруг исчез.

Командир авангардного отряда напомнил о себе:

— Как нам быть, продолжать движение?

— Нет, мы возвращаемся в крепость.

— А что делать с этими беглецами? Их число умножается с каждой минутой.

— Пусть следуют за нами. Коменданту скажете, чтобы впустил всех.

В крепость возвращались ещё более быстрым шагом, чем при маршировании на поле боя. Всю дорогу визирь был зол и ни с кем не желал разговаривать. В крепости он приказал коменданту усилить караулы и, не удостоив его никакими объяснениями относительно причин возвращения корпуса, направился к себе. В рабочее помещение он дозволил войти только своему советнику, не принимавшему участия в прерванном походе.

— Русские снова взяли верх? — догадался о причине возвращения корпуса советник.

— Когда наступит мир, я немедленно займусь формированием войск, — не отвечая на его вопрос, сказал визирь. — Пока у нас будет такая армия, как сейчас, мы никогда не добьёмся победы.

Советник на это ничего не сказал, решив подождать, когда визирь окончательно успокоится. Возникшая пауза длилась долго. Но вот визирь, усевшись за письменный стол, заговорил снова:

— Ты был прав, когда говорил о необходимости начать переговоры с русскими. Подбери людей, которые могли бы этим достойно заняться, а я тем временем напишу письмо русскому главнокомандующему.

— Слушаюсь, мой господин, — низко поклонился советник и, не разгибая спины, попятился к выходу. Визирь остался один.

9

Когда неприятельские солдаты, гонимые русской конницей, бежали с высоты последнего оплота сопротивления и над полем сражения повисла тишина, Репнин понял, что дело сделано. Он приказал подать ему коня и поехал в захваченный лагерь.

Противник бежал так поспешно, что не успел даже снять палатки. Всё осталось на своих местах, в том числе и обозные повозки. Поражало множество трупов. Телами убитых и тяжело раненых были заполнены почти все проходы между палатками. Те, кто имел лёгкие ранения, теснились у брошенной штабной палатки, где был устроен перевязочный пункт. Работы для лекаря хватало.

Репнин слез с коня, чтобы поговорить с лекарями, узнать, нуждаются ли они в какой-либо помощи.

— Не беспокойтесь, ваше сиятельство, — отвечали на его вопросы лекари, — дело привычное, сами управимся.

На площади против главной палатки появился на верховой лошади генерал Кутузов. Увидев Репнина, он молодцевато спрыгнул с коня и поспешил к нему. Поздравляя друг друга с победой, генералы обнялись.

— Спасибо, Михаил Илларионович, за умелые действия, — поблагодарил Кутузова Репнин. — Вы несомненно проявили себя главным героем баталии.

— Я выполнял свой долг, только и всего, — скромно ответил Кутузов.

Вскоре к ним присоединились другие главные командиры. Репнин и их поздравил с победой.

— Господа, — вдруг вспомнил князь Голицын, — а ведь сегодня у меня во рту ещё росинки не было. Думаю, у вас тоже. Не прикажете ли, князь, подать по бокалу вина? По случаю славного события.

— Понимаю, вы этого заслужили, — улыбнулся Репнин, — но боюсь, я не смогу найти для вас даже одной бутылки вина, разве что водки… Впрочем, — добавил он, — мы выбрали не совсем удачное место для такого разговора. Приглашаю всех на командный пункт, там у меня палатка стоит, и мы что-нибудь придумаем.

Прибыв на командный пункт, военачальники, однако, заходить в палатку не стали, а постелили на лужайке ковры и устроили обед на открытом воздухе. К общей радости, адъютант князя Голицына привёз откуда-то сумку с выступавшими из неё запечатанными бутылочными горлышками.

— Меня благодарите, — похвалился Голицын. — Я ещё вчера сообразил, что вино нам пригодится, вот и прихватил. Подарок светлейшего, — добавил он тоном, которым как бы подчёркивал: раз вино от светлейшего, то отказываться от него никоим образом нельзя.

Едва генералы и офицеры успели выпить, как несколько солдат принесли в охапках захваченные у противника боевые знамёна. Репнин приказал сложить трофеи рядом с палаткой.

— Сколько всего? — поинтересовался он.

— Пятнадцать штук, — ответил за солдата князь Волконский, который по своей инициативе первым занялся подсчётом трофеев.

— Кроме этих знамён, что ещё досталось?

— Подсчёт трофеев не закончен. Известно только, что захвачено 35 орудий да два речных судна.

— А что скажете о потерях живой силы?

— Турок полегло не менее четырёх тысяч, а мы потеряли гораздо меньше — человек сто пятьдесят, а то и меньше.

— А ранено?

— Около трёхсот человек.

За разговором Репнин не заметил, как к компании военачальников присоединился генерал-майор Рибас, а когда заметил, обрадовался:

— Очень хорошо, что пришли. Как с переправой?

— Понтонные мосты содержатся в полном порядке.

— Прекрасно! Надо немедленно организовать отправку на тот берег раненых. К счастью, их не так много: за ними начнём переправу войск.

Генерал-поручик Волконский недоумённо уставился на командующего:

— А разве не здесь останемся?

— Вы, наверное, уже заметили, господа, что мы переправились на вражеский берег налегке. Не захватили с собой даже кухонь, не говоря уже о припасах. Мы имели задачу разбить турецкую армию, которая собиралась напасть на нас, — только и всего. У нас слишком мало сил, чтобы продолжать наступление вглубь неприятельской территории, тем более что тылы наши не обеспечены надёжным прикрытием. Словом, мы сделали своё дело и должны вернуться к себе.

— Пленных тоже на тот берег?

— Много их?

— Всего 34 человека, в том числе двухбунчужный паша.

Репнин подумал немного и решил:

— Пусть их приведут ко мне вместе с толмачом, я с ними поговорю.

— Намерены отпустить? — догадался Кутузов.

— Придётся. Хотя их и немного, но всё равно они будут для нас обузой: надо кормить, одевать. Мы их отпустим с условием, если именем Аллаха дадут клятву никогда не воевать больше против русских.

— А как быть с двухбунчужным пашой?

— С ним разговор будет особый.

Вскоре военачальники разошлись по своим местам, готовить войска к возвращению на левый берег Дуная. С Репниным остался только Кутузов, у которого возникли сомнения относительно правильности решения о возвращении армии на прежние места пребывания.

— Эх, Михаил Илларионович, — выслушав его, тяжко вздохнул Репнин. — А вы уверены в том, что, оставшись на этой стороне, не погубим тем самым свою армию? Да, визирьская армия разбита, но визирю не составит большого труда восстановить её. В крепостях, которых тут великое множество, всегда наберётся достаточное количество войск. Что до нашей армии, то она ослаблена в результате болезней и потерь, понесённых в боях, особенно при взятии Измаила. Усилить же её свежими войсками пока нет возможности, и вы это сами хорошо знаете.

— Я вас понимаю, но поймут ли другие? Добыть победу — это не только заявить о себе, что ты сильнее противника. Любая военная победа должна иметь стратегическую цель.

— А то, что мы предотвратили нападение турок на нашу территорию, разве эта цель не стратегическая? Впрочем, я знаю, к чему вы клоните. Вы хотите использовать нашу победу для склонения турок к заключению мира. Но ведь и я об этом думаю. Только мне кажется, что отвод войск за Дунай интересам достижения согласия о мире совершенно не помешает. Наоборот, я хочу, чтобы визирь увидел в нашем решении жест доброй воли. И я уверен, он всё правильно поймёт. Кстати, — добавил Репнин, — я собрал о визире достаточно обширную информацию. Этот человек не смирится с унижением, но он искренне желает скорейшего установления между нашими странами мирных отношений.

— Я буду счастлив, если всё получится так, как вы говорите, — сказал Кутузов, выражением лица давая понять, что его сомнения относительно правильности решения об отводе войск отпали.

Между тем на лужайку, где только что «обмывали» победу, под конвоем привели пленных. Репнин приказал переводчику сказать, что он, русский командующий, дарует всем полную свободу, но при условии, если они поклянутся именем Аллаха не воевать больше против русских. Что до двухбунчужного паши, то разговор с ним будет особый.

Пока пленные, сгибаясь до земли, давали требуемую от них клятву, чуть ли не через каждое слово поминая имя Аллаха, двухбунчужный паша стоял рядом с Репниным и ждал, когда наступит его черёд. Командующий занялся пашой только после того, как его соотечественники, выполнив всё, что от них требовали, покинули поляну.

— Если вас освободим, сможете ли вы встретиться с верховным визирем? — обратился к нему Репнин.

— Я должен дать такую же клятву, как и они? — в свою очередь спросил паша.

— Клятвы требовать от вас не станем, но вы должны пообещать мне встретиться с визирем и сказать ему следующее: я покидаю доставшийся мне турецкий лагерь и возвращаю армию на прежние места расположения войск. Я надеюсь, что верховный визирь правильно оценит сей жест, в котором нет ничего другого, кроме готовности русской стороны перейти от военных действий к действиям мирного характера. Ежели верховный визирь имеет такое же стремление — а я в этом не сомневаюсь, — то его уполномоченные для переговоров найдут меня в Галаце.

Двухбунчужный паша не сразу собрался с ответом. Решив, что пленный не всё понял, переводчик повторил перевод речи командующего.

— Я согласен, — наконец промолвил паша. — Я передам верховному визирю всё, что мне сказали.

— Прекрасно! С сей минуты можете считать себя свободным. Вас проводят.

Посчитав разговор с пашой законченным, Репнин приказал подать ему коня и поехал в войска. Надо было поторопить командиров быстрее выполнять поставленные перед ними задачи.

Благодаря общим стараниям эвакуация раненых была завершена ещё засветло. Что до переправы войск, то она продолжалась всю ночь. Сам Репнин пересёк Дунай на речном судне вместе с генерал-майором Рибасом. В Галацу он добрался утром 29 июня.

Глава 4 ДОЛГ ПЕРЕД ОТЕЧЕСТВОМ

1

Вернув армию на «свой берег» и уже здесь отпраздновав славную победу при Мачине, Репнин не стал больше предпринимать активных боевых действий. Он надеялся на то, что верховный визирь не оставит без внимания сделанный ему намёк о готовности русской стороны с тропы войны перейти на тропу мира и ответит на сей намёк назначением на переговоры своих представителей. И Репнин не обманулся в своих надеждах. Однажды, когда он вместе с обер-квартирмейстером занимался рассмотрением заявок на продовольственные припасы, в штаб-квартиру явился генерал Кутузов и доложил, что на охраняемый его людьми рубеж вышли люди, назвавшиеся уполномоченными верховного визиря, для ведения с русским главнокомандующим условий заключения мира.

— Чем они подтвердили свои полномочия? — спросил Репнин.

— У них есть письмо верховного визиря, адресованное вашему сиятельству, — ответил Кутузов.

— Сколько уполномоченных?

— Трое, но с ними ещё два секретаря и переводчик. Всего шесть человек.

— Где их разместили?

— В домике на окраине Галацы. Я позаботился, чтобы у них было всё необходимое.

— Правильно сделали. Остаётся подобрать помещение для ведения переговоров. Прошу вас взять это на себя.

— Постараюсь сделать всё, что нужно, — заверил Кутузов.

Весть о прибытии турецкой делегации для переговоров о мире быстро облетела российские войска. Солдаты и офицеры приободрились: наконец-то повеяло ветром надежды!.. Война никогда не бывала народу в радость, а тут она затянулась донельзя. Повоевали, и хватит, угомониться пора.

Генералитет тоже был рад возможности заключить мир.

Да, говорили главные военачальники, одобряя намерение исполняющего обязанности главнокомандующего Репнина, соглашение с турками надо заключать, и сие следует сделать как можно скорее, не ожидая возвращения Потёмкина, тем более что визирь уже и представителей своих прислал. Сомнения высказывал один только князь Голицын.

— Может быть, всё-таки светлейшего подождать? Ему виднее, какие условия ставить туркам, тут можно и прогадать.

— Поставить крутые условия — ума большого не надо, — отвечал на такие доводы генерал Кутузов. — Я лично считаю, что условия должны быть умеренными и справедливыми.

… Когда в обусловленный день, второй день пребывания в Галаце турецкой делегации, Кутузов пришёл к Репнину, он застал его за изучением каких-то бумаг.

— Очень вовремя, — обрадовался его появлению Репнин. — Только что закончил работу над проектом договора о мире. Хотите послушать, что получилось? Не пугайтесь, прочту только начало, — добавил он с улыбкой, — остальное сами прочитаете, ежели будет на то желание.

Он взял со стола нужную бумагу и стал с выражением читать:

— «Между её императорским величеством самодержицею Всероссийскою и его султановым величеством, их наследниками и преемниками престолов, тако ж между их верноподданными государствами, отныне и навсегда да пресекутся и уничтожатся всякие неприязненные действия и вражда, да и предадутся оные вечному забвению; вопреки же тому да будут восстановлены и сохранены на твёрдой земле и водах вечный мир, постоянная дружба и нерушимое доброе согласие…»

— Ну как, пойдёт? — с весёлым блеском в глазах спросил князь.

— Прекрасно! В последних словах мне послышался даже восточный мотив.

— Ничего удивительного. Дело в том, что при изложении некоторых положений документа я заимствовал стиль из письма верховного визиря.

— Перевод письма визиря уже готов?

— Он лежит на столе. Можете сесть на моё место и просмотреть все бумаги, а я тем временем пойду распоряжусь, чтобы нам приготовили завтрак. До начала переговоров мы должны плотно поесть.

Оставив Кутузова одного, Репнин пошёл на кухню, где его адъютант вместе с денщиком тушили на завтрак баранину и кипятили чай.

Репнин находился на кухне долго — помогал советами адъютанту, взявшему на себя обязанности главного повара. Когда он вернулся в кабинет, Кутузов всё ещё сидел за бумагами.

— Ну как вы их находите?

— Всё в порядке. Возражений у меня не вызывают.

— Это всего лишь проект. Мы, конечно, обсудим его с турецкими переговорщиками, но подписать его мы с вами полномочий не имеем.

— А кто имеет?

— Князь Потёмкин. Не забывайте, что он не только наш главнокомандующий, но и первый министр, президент коллегии иностранных дел.

— Но если мы не имеем полномочий, то стоило ли затевать всё это дело?

— Не только стоило, но необходимо. Мы вправе с вами подписать документ, который станет основой мирного договора, а именно: соглашение о предварительных условиях заключения мира, куда войдут все основные положения документа, с которым только что знакомились. На долю первых лиц останутся лишь сущие формальности: скрепление договора подписями и печатями, обмен ратификациями и прочее.

— Ежели всё будет так, как вы говорите, я готов участвовать в этом деле.

— Тогда примемся за дело. Но, может быть, сначала позавтракаем? Всё уже готово: стоит перейти в столовую и позвонить.

— Сначала обсудим бумаги.

Проект мирного трактата в виде предварительных условий заключения мира был довольно объёмным. В содержащихся в нём статьях (артикулах) предусматривались все основные направления к снятию препон, наличие которых ранее приводило к конфликтам. В одном из артикулов подтверждалась обязательность выполнения условий Кучук-Кайнарджийского мирного трактата 1774 года. Турция признавала присоединение к России Крыма, передавала России территории между Южным Бугом и Днестром, с тем чтобы граница между двумя империями проходила по реке Днестр. В свою очередь Россия возвращала Турции Молдавию и Валахию, занятые ею в ходе войны.

Условия обсуждались без спешки, пункт за пунктом. Случалось, некоторые места перечитывали по два, а то и по три раза. Кутузов искренне восхищался огромной работоспособностью князя, сумевшего за короткий срок подготовить столь важный документ: всё предусмотрел, ничего не упустил. Со своей стороны Кутузов смог сделать только одно добавление, касавшееся артикула относительно торговых отношений между двумя государствами. В этом артикуле рукою Репнина было написано следующее: «В рассуждении, что торговля есть сущий залог и самый крепкий узел взаимного доброго согласия, блистательная Порта, таким образом возобновляя мир и дружбу с Империей Всероссийской, в изъявлении искренности, с каковой желает она, дабы выгодная и безопасная торговля между подданными оных империй наилучшим образом процветала, обещается сим артикулом наблюдать и исполнять 61 статью постановленного с Российской Империей торгового трактата, касающуюся до корсаров^[30] Алжирского, Тунисского и Трипольского кантонов, а именно: если российский подданный повстречается с упомянутыми корсарами алжирскими, тунисскими и трипольскими, и притом ими в плен взят будет, или судно, или имение у купцов российских отнимут, в таком случае блистательная Порта употребит власть свою над кантонами, дабы россиян, сделанных сим образом невольниками, освободить, отнятые у них суда и пограбленные товары и вещи хозяевам возвратить и воспоследовавшие вред и убытки взыскать»…

— Кажется, все на месте, — сказал Репнин, вслух прочитав текст. — У вас есть что-то добавить?

— Самую малость, — произнёс Кутузов. — Предлагаю после слов «убытки взыскать» добавить следующее: «…если же по получении известий будет уверенность, что со стороны означенных кантонов Алжирского, Тунисского и Трипольского даваемые от блистательной Порты фирманы не будут исполнены, тогда по подаче о том рекламации от российского посланника или поверенного в делах в два месяца, или как можно скорее, полагая со дня подания рекламации, обязуется блистательная Порта из имперской казны оным расплату и удовлетворение учинить».

— Прекрасно! — одобрил добавление Репнин. — После этих слов сила артикула в пользу интересов российской стороны значительно возрастает.

После просмотра и обсуждения всех статей предварительных условий мирного договора и внесения в них небольших поправок Репнин пригласил своего гостя в столовую, куда по его звонку тотчас подали тушёную баранину с овощами и чай. За столом разговор о предстоящих переговорах с турецкими уполномоченными продолжался. Длительная работа, начатая Репниным ещё вчера и закончившаяся только сегодня утром, не утомила его. Он находился в отличном настроении, поскольку чувствовал, что дело удалось и должно принести желаемые результаты. Сомнения мог вызывать только пункт о необходимости признания подтверждения турецкой стороной статей Кучук-Кайнарджийского договора. В столице Оттоманской империи всё ещё имели большое влияние сторонники пересмотра упомянутого договора, называемого ими несправедливым, и турецкие переговорщики в угоду им могут создать на переговорах некоторые трудности.

— Как бы то ни было, а сей пункт мы должны отстоять, — сказал Репнин. — Вы со мной согласны?

— Разумеется, — усмехнулся Кутузов. — Заключать договоры, а затем их пересматривать — не дело.

— Вот и я о том говорю. В чём-то можем позволить себе поторговаться, а в этом будем стоять твёрдо, не позволим изменить в договоре даже одного слова.

…Опасения князя Репнина, что на переговорах турки могут проявить неуступчивость, оказались напрасными. Да, споры были, порою даже очень жаркие, но в каждом случае верх брал здравый смысл, что позволило найти общее согласие по всем пунктам договора в течение нескольких дней, и 31 июля предварительные условия были подписаны представителями обеих сторон. Теперь к согласованным документам оставалось только приложить подписи верховного визиря и равнозначному ему российского государственного деятеля, придать им таким образом силу трактата, после чего представить на ратификацию высшим лицам до сего дня враждовавших империй. Но… сего не случилось, а случилось то, что в один миг свело на нет все усилия переговорщиков, как русских, так и турецких.

2

После того как были согласованы и подписаны предварительные условия заключения мирного трактата, Репнин не мешкая направил в Петербург с сим известием своего курьера. Но случилось так, что курьера ещё на полдороге перехватил возвращавшийся в армию фельдмаршал князь Потёмкин. Узнав о сути дела, светлейший пришёл в ярость. Как, заключить сделку с турками, не дождавшись возвращения в армию главнокомандующего?! Да ещё на таких уму непостижимых условиях?! Нет, он так этого не оставит. Он сумеет одёрнуть самодовольного князька, быстро и решительно поставит его на своё место.

Всю дорогу до Ясс Потёмкин заставлял гнать лошадей без жалости. Не давал покоя и себе. Мучился соображениями, как лучше наказать мягкотелых миротворцев и какие условия следует предъявить туркам взамен тех, которые те сочинили вместе с Репниным. Главное условие — контрибуция. Турки должны заплатить стране-победительнице 20 миллионов. Что до других условий, то о них разговор пойдёт позднее. Сначала деньги.

В Яссах, узнав, что главная штаб-квартира перекочевала в Галацу, Потёмкин приказал гнать лошадей туда. От избытка мстительных чувств его так и распирало.

— Где бумаги, — набросился он на Репнина, едва переступив порог штаб-квартиры, — где те условия мира, которые вы изволили подписать, пользуясь моим отсутствием?

Репнин подал требуемые бумаги. Даже не потрудившись посмотреть, что в них написано, Потёмкин разорвал бумаги в клочья и бросил себе под ноги.

— Вот так должно поступить с вашими условиями!

Репнин смотрел на него с явным недоумением. Потёмкин увидел в его взгляде спокойствие и разъярился ещё больше, обрушив на него поток грубой брани. Он обвинял князя в самоуправстве, в неточности исполнения данных ему инструкций. Репнин продолжал стоять, не произнося ни звука. Он заговорил только после того, как у светлейшего иссяк поток ругани:

— Я исполнил свой долг и готов дать ответ государыне и Отечеству. Что до вашей ругани, — добавил он, — то я не позволю разговаривать со мной таким тоном. Продолжим разговор в другой раз.

И, не сказав больше ни слова, он ушёл.

Потёмкин в бешенстве заметался по комнате, испытывая потребность накричать ещё на кого-нибудь.

— Где генерал-квартирмейстер? Квартирмейстера ко мне!

Тот явился тут же.

— Немедленно вернуть штаб-квартиру в Яссы! — приказал светлейший. — Я не желаю здесь более оставаться ни одной минуты.

В дверях появился адъютант Попов, за время пребывания в Петербурге превратившийся из полковника в генерал-майора.

— Ваша светлость, экипаж ждёт у крыльца, можно ехать.

— Да, поедем, — двинулся к выходу Потёмкин.

В Яссах его возвращения из Галацы ждала приехавшая с ним из Петербурга графиня Враницкая, доводившаяся ему племянницей. Пока Потёмкин тратил время на поездку, не давшую ему ничего, кроме полного душевного расстройства, она приготовила в доме, где остановилась, всё необходимое, чтобы весело отпраздновать возвращение князя на театр войны. Однако её приготовления князя не обрадовали. Он отказался от застолья, выпил бокал водки и удалился в свою комнату, приказав никого к нему не пускать.

— Ну вот, опять хандра началась, — сказал Попов Браницкой. — Теперь это у него надолго.

Однако на следующий день Потёмкин хотя и проснулся поздно, но встал без капризов, обычных при его пребывании в состоянии хандры. Он даже соизволил принять генерал-квартирмейстера, пришедшего доложить, что штаб-квартира уже переведена из Галацы в Яссы со всеми службами, как и было приказано его светлостью.

— Хорошо, — удовлетворённо сказал Потёмкин. — Что ещё?

— Князь Репнин подал рапорт с просьбой об увольнении по состоянию здоровья.

— Удерживать не стану, пусть отправляется на все четыре стороны. Да не забудьте сказать ему, — с мстительным оттенком в голосе добавил он, — что его друг по масонству Новиков оказался под следствием.

Генерал-квартирмейстер о господине Новикове^[31] да и о масонстве ровным счётом ничего не знал, но передал Репнину слова Потёмкина в точности так, как они были сказаны. Князь выслушал его внешне спокойно, но нельзя было не заметить, как при упоминании имени Новикова лицо его побледнело. И генерал-квартирмейстер понял: светлейший нашёл-таки больное место у своего соперника.

Направляя рапорт главнокомандующему, Репнин в глубине души надеялся, что тот пригласит его на прощальную беседу, но после слов квартирмейстера ему расхотелось видеться с Потёмкиным. Из Ясс он снова поехал в Галацу, чтобы распорядиться своим имуществом и завершить неоконченные дела.

Настроение было ужасным. Из головы не выходило имя Новикова — человека, с которым вообще-то он не был близок, но раза два или три встречался на масонских сходках ещё в пору молодости. Ничего страшного для себя в этом он не находил. В конце концов, масонские ложи объединяли в своей основе людей знатных и образованных на началах братской любви, равенства, верности и взаимопомощи с целью искоренения пороков человеческого общества. Если в той ложе он, Репнин, в чём-то и проявил себя излишне, то разве что высказываниями в поддержку наследника престола Павла Петровича… Словом, у него не было причин опасаться того, что могло послужить причиной для учинения над ним опалы. Но сим обстоятельством могут воспользоваться его завистники, а таковых, увы, немало…

В Галаце Репнин попросил адъютанта заняться поиском людей, которые могли бы купить у него лошадей, карету и прочее имущество, после чего сел писать письмо жене. Подумав, он всё же решил не торопиться показываться в Петербурге, а переждать некоторое время в подмосковном имении Воронцово. Он просил жену выехать туда сразу после получения сего письма вместе с дочерьми, если те того пожелают.

Уже после того, как письмо было написано и запечатано, зашёл Кутузов. У него был пасмурный вид.

— Слышал я, собираетесь уехать?

— Да, — подтвердил Репнин. — Согласие князя уже имеется.

— А как же мирный договор?

— То, чего мы достигли, Потёмкин уничтожил. Он надеется заключить мир на других условиях.

Репнин полез в шкаф и достал оттуда увесистую папку, перевязанную белой полоской ткани.

— Я оставляю эту папку вам, Михаил Илларионович. Возможно, она вам понадобится. Здесь хранятся материалы, связанные с вопросами заключения мира с Турцией, в том числе и копия предварительных условий договора, над которыми мы с вами работали.

— Когда собираетесь в путь? — спросил Кутузов, приняв от него папку.

— Как только продам лошадей и имущество. Кроме этого здесь меня уже ничего не держит. Жаль расставаться, но что поделаешь? Впрочем, ежели вам придётся ехать через Москву или оказаться там по каким-либо другим причинам, милости прошу в моё имение Воронцове. Я проведу там всю зиму.

— Непременно воспользуюсь вашим приглашением, — пообещал Кутузов.

Репнин покинул Яссы через полторы недели. В путь отправился тихо, незаметно, без товарищеских прощальных застолий.

Глава 5 МИР, КОТОРОГО ТАК ЖДАЛИ…

1

Непредсказуемое поведение князя Потёмкина, опрометчиво порвавшего уже согласованные и подписанные представителями воюющих сторон тексты предварительных условий мирного договора, невозможно было сохранить в тайне. Об этом в тот же день узнали не только генералы, но и офицеры. Даже среди солдат пошли разговоры. Ведь последствием сего случая могло стать возобновление войны. Бывает же такое!.. Вроде бы договорились, бумаги нужные подписали, и вот на тебе!.. Снова бери в руки ружьё и иди на турка.

Многие осуждали Потёмкина. Зря обиделся светлейший, что мировую затеяли, не дождавшись его возвращения из Петербурга. Мир — дело такое, что упускать удобный момент никак нельзя.

На первых порах Потёмкин развернул было бурную деятельность, направленную на возобновление мирных переговоров. С помощью Кутузова он добился того, что верховный визирь согласился вновь направить в Яссы представителей турецкой стороны, но когда узнал, что главнокомандующий обязательным условием заключения договора ставит выплату России блистательной Портой 20-миллионной контрибуции, отозвал своих людей обратно, оставив в Яссах только одного человека на тот случай, если русский начальник одумается и откажется от непомерных требований. Впрочем, пушки пока не палили. На всём театре боевых действий возникла обстановка, которую обычно характеризуют выражением: «Ни войны, ни мира».

Разорвав сгоряча предварительные условия, Потёмкин теперь уже раскаивался, что совершил такой необдуманный шаг. Ему трудно было решить, как можно довести дело до заключения мира без порванных документов. То, что он предлагал, турки даже слушать не желали. Их армия всё ещё оставалась многочисленной и боеспособной, так что в определённых случаях ратное счастье могло перейти на их сторону.

Признать бы светлейшему свою мальчишескую выходку да с помощью опытных дипломатов исправить допущенную ошибку. Да где там!.. Самолюбие не позволяло ему это сделать. События продолжали идти самотёком, интерес к ним у светлейшего стал всё более и более остывать, а потом наступил момент, когда он вообще забыл о них: пробудилась старая болезнь, сопровождавшаяся хандрой и упадком сил. Потёмкин стал отказываться от пищи, спал мало и неспокойно. А потом наступило время, когда он не мог даже держать в руках игральные карты, которыми развлекала его племянница графиня Браницкая вместе с адъютантом Поповым.

— Чувствую, конец приходит, — пожаловался светлейший однажды племяннице.

— Не говори так, моё солнышко, — отвечала та. — Бог милостив, он не даст тебе умереть.

— Чую, конец близок, — не слушая её, повторил он.

Потёмкин позвал к себе адъютанта и приказал ему заложить экипаж.

— Не хочу здесь больше оставаться. Яссы — мой гроб. Уж ежели суждено умереть, то пусть сие случится в моём Николаеве.

Сопровождаемый слугами, адъютантом и графиней Браницкой, он выехал в Николаево в тот же день. Но доехать до места не довелось. Князь умер в дороге, и его тело пришлось везти обратно в Яссы — город, который он называл своим гробом.

2

После смерти Потёмкина императрица назначила первым министром и президентом коллегии иностранных дел своего бывшего секретаря графа Безбородко. Вступив в эту должность, он немедленно выехал в Яссы завершить дело заключения мира с турками, начатое ещё Репниным. На его счастье, генерал Кутузов сохранил все бумаги, переданные ему по этому делу, и на процедуру возобновления переговоров, на основе ранее подписанных предварительных условий, разного рода согласований, скрепления печатями и подписями уже самого договора пришлось затратить гораздо меньше времени, чем предполагалось. Мирный договор был подписан 19 декабря 1791 года, а на Крещение Безбородко был уже в Петербурге и докладывал императрице о завершении своей миссии.

Государыня принимала его в присутствии своего фаворита Платона Зубова. Когда Безбородко положил на стол трактат, скреплённый подписями и печатями обеих сторон, она бегло просмотрела текст, после чего сказала:

— Выходит, мы можем теперь посылать великое посольство в Константинополь, не так ли?

— Да, ваше величество.

— А кого пошлём?

— Смею рекомендовать вашему величеству генерал-поручика Голенищева-Кутузова. Сей генерал принимал личное участие в достижении согласия с турками.

— Что ж, быть по сему, — решила Екатерина. — Скажи сенату, чтобы заготовили указ.

— Будет исполнено, ваше величество.

На этом разговор был закончен. В знак прощания Безбородко низко поклонился и покинул помещение. «Даже словом не обмолвилась о Репнине, где он, как он?.. Не миновать князю опалы».

На улице крепчал мороз. По дорогам лихо проносились санки. То в одном, то в другом месте появлялись праздничные толпы. И никто из горожан не знал пока, что с турками учинён мир и отныне никого более не будут посылать на войну.

Глава 6 ДУШЕВНЫЕ ТРАВМЫ

1

О заключении мира в Яссах Репнин узнал, уже будучи в подмосковном имении Воронцово. Когда после длительного путешествия он до него добрался, жена вместе с младшей дочерью Дашей были уже здесь.

Встреча супругов не была такой радостной, какая ими ожидалась. Княгиня Наталья Александровна увидела в глазах мужа глубокую печаль и сразу насторожилась.

— Ты не заболел?

— Да нет, просто устал. Правда, чуточку голова побаливает, но это от усталости. Отдохну немного, и всё пройдёт. — И, не желая больше говорить об этом, переключился не семейную тему: — Дашенька стала ещё краше, чем была. А почему нет с вами Сашеньки и Параши?

— У них теперь свои семьи, а где семьи, там и заботы.

— Виноват, я почему-то забываю об этом. Мне временами представляется, что они всё ещё находятся под твоим крылом.

— Были под крылом, да теперь оперились и улетели по своим гнёздам.

Находясь в постоянных разъездах, на дипломатической и военной службах, Репнин не видел, как росли его дети. А их у него было четверо. Правда, сын Никита, на которого возлагалась надежда как на продолжателя рода Репниных, умер ещё в младенчестве, но дочери, слава Богу, были живы и здоровы. Старшая, Александра, была замужем за князем Григорием Семёновичем Волконским, а Прасковья — за князем Фёдором Николаевичем Голицыным. Жизнь идёт по своим законам. Казалось, ещё совсем недавно ухаживал князь Николай за своей Наташей, предлагал ей свою руку и сердце, и вот они уже старики… Ему вот-вот должно исполниться пятьдесят восемь — возраст, при котором в добрые времена уже думали о покое.

За праздничным столом, устроенным по случаю встречи, Наталья Александровна сказала супругу:

— Обычно, встречаясь, ты всегда интересовался прежде всего столичными новостями, а сейчас я не услышала от тебя ни одного вопроса. У тебя есть на это причины?

— У меня такое чувство, что хороших вестей из Петербурга мне ожидать сейчас не приходится.

— Но не станешь же относить к плохим вестям награждение тебя вторым орденом Святого Георгия первого класса.

— За что такая почесть?

— За победу при Мачине. Разве тебя не известили?

— Наверное, это должен был сделать князь Потёмкин. Наша встреча с ним была столь короткой, что он, наверное, забыл это сделать. Впрочем, если наградили — хорошо, орден никуда не денется.

Репнин говорил об ордене без особой радости. Наталья Александровна догадывалась почему: за славную победу в Мачинском сражении её супруг заслуживал фельдмаршальского чина — о том весь Петербург говорил, — но государыня оставила его в звании генерал-аншефа.

— Я привезла для тебя газеты, главным образом иностранные, — продолжала разговор княгиня. — Надеюсь, тебе они понадобятся.

— Я проведу здесь целую зиму. Без газет было бы скучно.

— Кстати, уже будучи в Москве, увидела новый журнал. Он издаётся здесь, в Москве. Мне удалось купить первую книжку.

— Как называется?

— «Политический журнал». Там есть историческое и политическое обозрение прошлого года, сделанное господином Сохацким. Могу слугам приказать, чтобы принесли.

— Не стоит. Я могу заняться им во время послеобеденного отдыха.

«Политический журнал» оказался довольно приличным изданием в мягкой обложке. Главная роль в его издании принадлежала профессору философии Московского университета П. А. Сохацкому. Составленное им историческое и политическое обозрение 1789 года было посвящено политическим событиям во Франции.

«В 1789 году, — писал автор, — весь свет потрясён был столь сильно, что везде открылись чрезвычайные движения, и произошло в Европе начало новой истории человеческого рода. После многих столетий 1789 год есть самый достопамятный. Со времени Крестовых походов никогда ещё не было такой эпохи, как сия, в которой бы политическое мнение распространилось и промчалось через всю Европу с такою живостью и сочувствием. Дух свободы учинился воинственным при конце осьмнадцатого так, как дух религии при конце одиннадцатого века. Тогда вооружённою рукою возвращали Святую землю, ныне святую свободу. Тогда ратовали против Саладинов, ныне против своих собственных государей. Французы брали тогда крепости у неверных королей, ныне брали они у христианнейшего…»

— Это какой христианнейший король имеется в виду? — спросила княгиня мужа, который по её просьбе читал обозрение вслух.

— Французы так обычно называли своего короля Людовика Шестнадцатого.

Репнин откинулся на подушку и глубоко задумался.

— О чём думаешь? — не выдержала затянувшейся паузы княгиня.

— Трудно передать в двух словах.

— Может быть, прекратим чтение?

— Согласен. Эта статья не для семейного чтения.

— А о чём ты всё-таки думал?

— О событиях во Франции. Думаю, всё то, что там происходит, будет иметь большие последствия.

— Хочешь сказать, плохие?

— И плохие тоже. Меня поразили слова известного французского писателя Жана Жака Руссо, которые однажды прочитал в одной парижской газете: «Свобода — прекрасная пища, но требуется хороший желудок, чтобы её переварить». А такие желудки, которые имел в виду Руссо, далеко не у всех людей.

— События во Франции начинают сказываться и на нас тоже, не говоря уже о Польше.

— А что в Польше?

— Разве не слышал? Сейм принял новую конституцию, в которой шляхетскому сословию подтверждены свободы, льготы и первенство в частной и общественной жизни. Польский престол объявлен избирательным по фамилиям.

— Сие меня мало заботит, — сказал Репнин. — Меня заботит непрекращающаяся борьба за власть, которая ослабляет эту страну и может привести к отторжению от неё значительных территорий, как уже было однажды. А как относятся к парижским событиям в Петербурге? вдруг спросил он.

— Даже не знаю, что на это сказать… Государыня от сих парижских известий сделалась раздражительной. Сочинителю Радищеву за его книгу, в которой он людскую бедность описывал, суд учинила. Раньше бы на его рассуждения о вольностях внимания не обратила, а тут суд… А ещё много разговоров о масонах, — продолжала она, — хотя многие толком не знают, что сие есть. Говорят, те, кто в масонах значатся, будто бы больше к наследнику престола Павлу Петровичу склоняются. Так оно или не так, но эти самые масоны государыню сильно раздражают, их главный начальник сочинитель Новиков под стражу взят, следствие над ним чинят.

Слушая рассказ жены, Репнин удивлённо покачивал головой, воздерживаясь, однако, от комментариев.

— Ты, наверное, знаешь, кто такие масоны, — спросила Наталья Александровна. — Неужели правда, что они замышляют возвести на трон Павла при живой императрице?

— Я так не думаю, — отвечал Репнин с неохотой. — Видишь ли, масон слово французское и переводится на русский как «каменщик». А вообще-то это своеобразное полурелигиозное течение, не имеющее опасных помыслов. В ложах, как называют места их сходок, собираются обычно добрые люди. Масоны призывают своих сторонников к объединению с целью искоренения в обществе пороков путём самопознания и самоусовершенствования людей.

— Ежели это так, почему на них такие гонения?

— Наверное, потому, что слишком много создают вокруг себя тайн.

Стараясь перехватить его ускользающий взгляд, Наталья Александровна неожиданно спросила:

— Ты тоже значишься в масонских списках?

— Не думаю. Их вечера я посещал всего лишь несколько раз любопытства ради. Но почему ты спрашиваешь?

— Потому что твоё имя найдено в списке у этого самого Новикова. А ещё говорят, подозрения на себя тем усиливаешь, что слишком близко держишься с великим князем.

— Отношение великого князя ко мне действительно хорошее, но сие никак не связано с моим посещением масонских лож. Его высочеству угодно считать меня одним из самых образованных людей Петербурга, и ему хотелось бы, чтобы я стал воспитателем его детей.

— И ты, конечно, отказался?

— Мой дед был солдатом, отец был солдатом, и я тоже хочу быть до конца дней своих солдатом.

— И правильно делаешь. Но стоит ли из-за этого сердиться?

— А я разве сержусь? Извини, бывают вещи, которые меня очень раздражают.

— Я должна сама извиниться перед тобой. Не буду больше донимать глупыми вопросами.

Хотя Репнин и давал себе слово заняться газетами и журналами только после того, как хорошенько отдохнёт, желание получше узнать, что делается в мире, взяло верх, и уже на следующее утро, когда жена ещё спала, он спустился в столовую, которая одновременно служила гостиной и библиотекой. Газеты и журналы аккуратными стопками лежали на ломберном столике. Придвинув кресло поближе к столику, он уселся поудобнее и принялся за чтение.

После беглого просмотра газеты Репнина разочаровали. В них он не нашёл даже откликов на заключение мира между Россией и Турцией. Впрочем, для этого ещё не подоспело время, скорее всего отклики появятся позднее, когда трактат подвергнется ратификации высочайших особ. Но поражало то, что о взаимоотношениях России с Турцией ничего не писали, словно между ними и не было войны. Скудны были сведения и о событиях в революционной Франции, а также отклики на эти события в других странах. Его внимание привлекла лишь запоздалая заметка о впечатлениях в Петербурге от взятия Бастилии, подписанная инициалами Ф.С.

«Весть о взятии Бастилии, — говорилось в ней, — быстро распространилась и была принята различно, смотря по положению и настроению каждого. При дворе она вызвала сильное волнение и общее неудовольствие. В городе впечатление было совершенно обратное, и хотя Бастилия не грозила ни одному из жителей Петербурга, я не могу передать энтузиазма, вызванного среди негоциантов, купцов, мещан и нескольких молодых людей из более высокого класса падением этой государственной тюрьмы, этим первым триумфом бурной свободы. Французы, русские, датчане, немцы, англичане, голландцы, все посреди улицы поздравляли друг друга, обнимались, словно их избавили от тяжёлой цепи, сковывавшей их самих.

Это увлечение продолжалось очень недолго. Страх скоро погасил первую вспышку. Петербург не был ареной, на которой можно было безопасно обнаруживать подобные чувства».

От газет и журналов Репнина отвлекла проснувшаяся супруга. Она напомнила мужу о его обещании в течение нескольких дней не утомлять себя никакими печатными изданиями, заниматься только развлечениями и ничем больше. Потом она приказала слугам накрывать на стол, и начался семейный завтрак.

Некоторое время Репнин точно соблюдал установленный для него режим, не брал в руки ни газет, ни книг. Но однажды Наталья Александровна сама прибежала к нему с газетой, только что доставленной из Москвы:

— Посмотри, что тут написано. Это ужасно, ужасно!

В газете содержалось сообщение о казни французского короля Людовика XVI, свершившейся 21 января 1793 года. В той же газете был помещён именной указ императрицы Екатерины Второй от 8 февраля 1793 года «О прекращении сообщения с Францией».

«Замешательства, во Франции от 1789 года происшедшие, не могли не возбуждать внимания в каждом благоустроенном государстве. Доколе оставалась ещё надежда, что время и обстоятельства послужат к образумлению заблужденных и что порядок и сила законной власти восстановлены будут, терпели мы свободное пребывание французов в империи нашей и всякое с ними сношение. Видев после буйство и дух возмутительной противу государя их, далее и далее возрастающий, с неистовыми намерениями правила безбожия, неповиновения верховной государственной власти и отчуждённого всякого доброго нравоучения не токмо у себя утвердить, но и заразу оных распространить во вселенной, прервали мы политическое отношение с Францией, отозвав министра нашего с его свитою и выслав из столицы нашей поверенного в делах французского, к чему и то ещё имели право, что как взаимные миссии заведены были между нами и королём, то по разрушении бунтовщиками власти его, при содержании его в страхе и неволе, несвойственно уже было иметь вид сношения с похитителями правления. Ныне, когда к всеобщему ужасу в сей несчастной земле преисполнена мера буйства, когда нашлося более 700 извергов, которые неправедно присвоенную ими силу до того во зло употребили, что подняли руки свои на умерщвление помазанника Божия, законного их государя, в 10 день генваря сего года лютым мучительным образом в действо произведённое, мы почитаем себе долгом перед Богом и совестию нашей не терпеть между империею нашей и Франциею никаких сношений, каковые между государствами благоустроенными существуют, доколе правосудие Всевышнего накажет злодеев и Его святой воле угодно будет положить предел несчастиям сего королевства, восстановя в нём порядок и силу власти законной»…

Прочитав указ до конца, Репнин посмотрел на жену таким взглядом, словно ждал от неё ответа.

— Ты решил ехать в Петербург? — спросила она.

— События такие, что должен ехать.

Она не стала его отговаривать.

— Выедешь завтра?

— Сегодня уже поздно. Завтра утром. До Москвы на своих, а оттуда уже на станционных. Что до вас с Дашей, — добавил он, — то поживите пока здесь. Я напишу, как вам быть дальше.

— За нас можешь не беспокоиться, — грустно сказала Наталья Александровна. — Будем надеяться, что разлука будет недолгой.

2

Приехав в Петербург, Репнин решил прежде всего нанести визит президенту коллегии иностранных дел Безбородко. Не только потому, что тот был первым министром и считался одним из ближайших советников императрицы. Он знал Безбородко уже много лет, поддерживал с ним дружеские отношения ещё со времён Русско-турецкой войны 1768–1774 годов, когда тот служил у Румянцева в качестве личного секретаря.

Первого министра Репнин нашёл в конференц-зале коллегии, где тот принимал присягу от бывшего сотрудника французского посольства, решившего не возвращаться в мятежный Париж, а принять российское подданство. Это был человек лет сорока, свободно владеющий русским языком.

Репнин уже знал о решении императрицы привести к присяге всех французов, находившихся в России и желавших в ней остаться. Что до тех, кто такого желания не имел, то им было приказано немедленно покинуть пределы России.

Стараясь не отвлекать первого министра от дела, Репнин присел на скамью, стоявшую у входа, и стал ждать, когда закончится необычная церемония. Текст присяги был написан заранее, и человеку оставалось только достаточно громко его прочитать, держа одну руку на Священном Писании.

— …А потому, — в абсолютной тишине раздавался напряжённый голос, — пользуясь безопасным убежищем её императорского величества самодержицы Всероссийской, даруемым мне в её империи, обязуюсь — при сохранении, как выше сказано, природной моей христианской веры и исповедания… и достодолжном повиновении законам и правлению, от её величества учреждённым, — прервать всякое сношение с одноземцами моими французами, повинующимися настоящему неистовому правительству, и оного сношения не иметь, доколе с восстановлением законной власти, тишины и порядка во Франции последует от её императорского величества на то разрешение. В случае противных сему моих поступков подвергаю себя в настоящей временной жизни по законам, в будущем же суду Божию. В заключение же клятвы моей целую слова и крест Спасителя моего. Аминь.

Едва француз произнёс последние слова, как русский священник, всё это время стоявший с ним рядом, подставил ему массивный бронзовый крест. Француз, перекрестясь, поцеловал сей крест, после чего, посчитав церемонию законченной, стал смотреть по сторонам, отыскивая нужного ему человека. Этим человеком оказался граф Безбородко. Первый министр с важным видом подошёл к нему и, поздравляя с вступлением в российское подданство, пожал ему руку. Репнин решил воспользоваться случаем и, приблизившись, тоже поздравил француза, а потом уже поздоровался с самим Безбородко.

— Давно приехали? — спросил Безбородко.

— Несколько часов назад.

— Очень хорошо, что приехали. Государыня о вас спрашивала, и я уже собирался послать человека за вами.

— Вы знали, где я?

— Мне сказал об этом Кутузов.

— Михаил Илларионович? Где он сейчас?

— Послан в Константинополь во главе большого посольства.

Разговор продолжили в кабинете первого министра. Однако здесь уже говорили о более серьёзных вещах. Безбородко рассказал, что государыня всё ещё не оправилась от потрясения, вызванного сообщением о казни французского короля, сделалась раздражительной и мнительной: всюду ей мерещатся измены. Как полагают некоторые люди из её окружения, она считает способным на измену даже собственного сына великого князя Павла.

— Возможно, мне не следовало рассказывать вам об этом, — говорил Безбородко, — но я полагаюсь на вашу порядочность и надеюсь, что разговор этот останется между нами в глубокой тайне.

Репнин промолчал.

— Хотите послушать моего совета? — продолжал Безбородко. — Ежели хотите, чтобы вас не обошли чином генерал-фельдмаршала, которого вы заслужили, постарайтесь держаться подальше от наследника престола.

Репнин почувствовал, как кровь прилила к лицу. Он ждал, что первый министр заговорит сейчас об аресте Новикова, масонской ложе и наметившейся в ней партии в поддержку прав Павла на российский трон и о подозрениях в участии или сочувствии этой партии его, князя Репнина. Однако Безбородко ничего этого не сказал.

— Вам известно, для чего я понадобился государыне? — спросил Репнин.

Безбородко пожал плечами:

— А что вы сами можете об этом думать?

— Не по делам ли, связанным с событиями во Франции?

Безбородко тяжело вздохнул:

— Сейчас весь мир живёт этими событиями. Но есть у нас более конкретная препона. Я имею в виду положение в Польше.

— Там что-нибудь случилось?

— Вы, наверное, уже знаете о принятии польским сеймом новой конституции. В последнее время в связи с событиями во Франции положение в этой стране обострилось и угрожает интересам Российской империи.

— Снова конфедераты?

— Они сумели захватить реальную власть в стране: разжигают антирусские настроения, создают новые вооружённые отряды, открыто выступают против присутствия на территории королевства наших войск.

— Они это делали и раньше.

— Но не так вызывающе, как сейчас.

— И что думает об этом сама императрица?

— Действиям конфедератов решено противопоставить жёсткую позицию. Нами уже достигнута договорённость с прусским королём об отторжении части польской территории в пользу соседних с нею государств. По этой договорённости мы должны получить Волынь и Подолию, а также земли, некогда принадлежавшие белорусам, вместе с Минском.

— А что получит Пруссия?

Уловив в словах собеседника нотки неодобрения, Безбородко насторожился:

— Пруссия, конечно, тоже что-то получит. А вас это беспокоит?

Репнин оставил его вопрос без ответа. После минутного молчания он заговорил:

— С некоторых пор меня всё чаще стали посещать мысли, что мы в Польше проводили неправильную политику, совершали одну ошибку за другой, в том числе и я как проводник этой политики. Всё-таки во взаимоотношениях с Польшей нам следовало исходить из той посылки, что русские и поляки есть народы одного корня. В отношениях с этой страной нам следовало бы искать такие нити, которые смогли бы связать нас в нерасторжимый союз на вечные времена.

— А мы что делаем?

— А мы мало-помалу урезаем эту страну, и выгоды от этого получают прежде всего Пруссия и Австрия. Так можно дойти до того, что Польского королевства вообще не будет на карте Европы.

— Виноваты в том будут сами поляки. Поляки слишком горды и заносчивы. Я лично не буду плакать оттого, что однажды Пруссия окажется пограничной с нами страной. Во время русско-турецкой войны Пруссия делом доказала, что может быть верной и хорошей союзницей.

Разговор угрожал перерасти в спор, и чтобы не допустить этого и разрядить обстановку, Репнин попросил приказать дежурному лакею принести чаю.

— Может быть, лёгкого вина? — предложил Безбородко.

— Можно и вина.

За вином о Польше более не говорили. Безбородко рассказывал о том, как в Яссах был заключён с турками мирный трактат на основе предварительных условий договора, которые в своё время были подписаны ещё Репниным. Потом договорились о времени, когда будет удобно попросить приёма у государыни.

3

На приём к императрице Репнин и Безбородко, как и намечали, пошли вместе. Перед этим первый министр успел сообщить её величеству о приезде Репнина, поэтому ждать в приёмной им долго не пришлось.

Екатерина Алексеевна находилась в кабинете одна. Она была явно чем-то озабочена и даже забыла подать руку для поцелуя, что делала обычно всегда.

— Хорошо ли отдохнули, князь? — спросила она Репнина так, что он сразу понял: ей было известно всё о его пребывании в Воронцове.

— Да, ваше величество, я чувствую себя гораздо лучше.

— Я забыла поздравить вас с победой в Мачинском сражении и награждении вас орденом Святого Георгия. Поздравляю!

— Благодарю, ваше величество!

— Впереди нас ожидает праздник по случаю заключения мира с Турцией, так что вы можете надеяться на новые милости.

— Спасибо, ваше величество! — ещё раз поблагодарил Репнин.

Императрица оставила его, наконец, в покое, переключив своё внимание на Безбородко. Их разговор оказался продолжительным, связанным с положением в Польше и состоянием находившихся там российских войск под общим командованием генерал-аншефа Кречетникова. Репнин почти не улавливал смысла доносившихся до него слов. Он был обескуражен холодностью императрицы. С такой официальностью в выражениях она не разговаривала с ним ещё ни разу. Вспомнилась последняя встреча перед тем, как ему отправиться на войну в потёмкинскую армию. Тогда она была иной, искренней, желавшей его дружбы. А сейчас что ни слово, то лёд, хотя по смыслу слова должны были вроде бы его радовать. Её отношение к нему изменилось, она уже не видела в нём человека, которому можно доверять. И это открытие ввергло Репнина в глубокое уныние.

Вдруг, прервав разговор с Безбородко, императрица снова обратилась к Репнину:

— Вы готовы, князь, снова приступить к работе?

— Готов, ваше величество.

— Мы подумали и решили назначить вас генерал-губернатором Рижским и Ревельским. Мы считаем, что вы достойны такого назначения.

— Спасибо, ваше величество.

— Хорони?.. Вы, граф, и вы, князь, можете быть свободны.

Зимний дворец Репнин и Безбородко покинули вместе.

— У вас такой вид, словно вы недовольны новым назначением, — сказал Безбородко своему спутнику, желая вызвать его на откровенный разговор.

— А как бы вы чувствовали себя на моём месте? — ответил Репнин. — Жить где-то на окраине империи… Мне трудно воспринимать это иначе, как ссылку… Пусть почётная, но всё же ссылка.

— Не надо преувеличивать, князь. У вас всё ещё впереди. Когда вы намерены выехать в Ригу?

— Сначала надо съездить за семьёй в Воронцово, а там как сложится.

В этот момент сзади послышались предупреждающие крики, они посторонились, и мимо них промчался роскошный экипаж, сопровождаемый небольшим конным отрядом.

— А ведь это экипаж графа Салтыкова, — заметил Безбородко. — Ивана Петровича, нового президента военной коллегии. Вот кому повезло, не то что вам, — добавил он, словно желая уколоть своего спутника.

— Странно… Как приехал сюда, ни разу о нём не вспомнил, а были когда-то друзьями, — промолвил Репнин.

Из действующей армии Салтыкова отозвали в Петербург ещё до Мачинского сражения. Тогда его отбытие никто не связал с уготованной ему карьерой. В армии хорошо знали, как немилостиво обошлась императрица с его ныне покойным родителем, знаменитым фельдмаршалом Петром Салтыковым, победителем прусского короля. В бытность фельдмаршала генерал-губернатором Москвы государыня увидела в одном из его поступков «неугодное действо», в результате чего он попал в великую опалу. Фельдмаршал умер в полном забвении, и многим почему-то казалось, что его сына тоже ждёт незавидная судьба. Но получилось иначе. То ли государыня осознала допущенную ею несправедливость в отношении к великому полководцу и решила загладить вину особым вниманием к его сыну, то ли в дело вмешался фаворит императрицы Зубов, связанный с фамилией Салтыковых крепкими узами, только в карьере графа Ивана Петровича неожиданно произошёл взлёт: из офицеров средней величины он сразу сделался обладателем главного военного чина.

«Находился когда-то в моём подчинении, а теперь придётся мне перед ним шапку ломать», — с горькой иронией подумал Репнин.

— Может быть, зайдём ко мне, посидим за бокалом вина? — предложил Безбородко.

— Не стоит. Лучше возьму извозчика и поеду домой. Надо собираться в дорогу.

Дома Репнин пообедал, потом несколько часов провёл за чтением, а затем лёг спать. Ему надо было хорошо отоспаться: впереди его ждала долгая и нелёгкая дорога.

Глава 7 РАСПЯТОЕ КОРОЛЕВСТВО

1

Наталья Александровна восприняла назначение мужа в Ригу с пониманием. Что ж, в Ригу, так в Ригу, ей не привыкать переезжать с места на место, главное, чтобы быть вместе. Особенно это важно сейчас, когда у последней доченьки Дашеньки жених объявился в лице барона Коленберга. Не нынче-завтра тоже оставит родительское гнездо, как это уже сделали её старшие сёстры.

Истекал март 1793 года, приближалась пора дружного таяния снегов, и Репнин решил не задерживаться в Воронцове; переночевав, он уже на следующий день поспешил с семьёй в обратную дорогу.

В Петербург успели вовремя: с моря подул тёплый ветер, пролился дождь, и дороги на глазах превратились в грязное месиво.

— Что теперь будем делать, — встревожилась княгиня, — ждать, когда всё просохнет?

— Имеешь в виду поездку в Ригу?

— Да.

— Мы можем отправиться туда на корабле. Так будет удобнее.

— А когда отправимся?

— Я ещё не получил указа о моём назначении, да и адъютант пока в отпуске. Придётся немного подождать.

После возвращения из Воронцова Репнин к первому министру более не ездил, но президента военной коллегии всё же навестил. Не мог иначе: всё-таки старый боевой друг, три войны вместе воевали.

Граф Салтыков встретил Репнина порывистыми объятиями.

— Как же обрадовал меня своим появлением! — тискал он гостя в своих ручищах. — Рад, зело рад!..

От его объятий князю становилось даже невмоготу: родитель Пётр Семёнович был человеком щупленьким, хилым на вид, а этот вымахал в настоящего богатыря. Видно, так Богу угодно было.

— А у меня хорошие новости, — продолжал Салтыков, не давая гостю раскрыть рта. — Только что получил рапорт от генерала Кречетникова. Границы империи Российской расширены на запад ещё на многие десятки вёрст. Пограничные столбы уже переставлены.

— Хочешь сказать, произошёл новый раздел Польши?

— Как хочешь, так и называй. Поляки получили то, что должны были получить в результате вызывающего поведения. Впрочем, тебе всё может объяснить сей документ, — добавил Салтыков, кладя на стол перед гостем несколько листов бумаги. — Почитай, а я тем временем схожу распоряжусь, чтобы принесли выпить и закусить. Такую встречу нельзя не отметить.

Документ имел следующее название: «Манифест генерал-аншефа Кречетникова, объявленный по высочайшему повелению в стане российских войск при Полонно». На его страницах не было ни одного исправления или помарки, всё выглядело чисто и аккуратно, как обычно выглядят документы, которые составляются в придворных канцеляриях. Да и сам стиль изложения свидетельствовал о том, что его писали не штабные писари, а чиновники высокого столичного ранга. Что до имени генерала Кречетникова, вписанного в название документа, то оно воспринималось как прикрытие для подлинных авторов манифеста.

«…Участие её величества императрицы Всероссийской, — читал Репнин, — приемлемое в делах польских, основывалось всегда на ближайших коренных и взаимных пользах обоих государств. Что не только тщетны были, но и обратились в беспощадную тягость и в такое же донесение бесчисленных убытков и все её старания о сохранении в сей соседней ей области покоя, тишины и вольности, то неоспоримо и ощутительно доказывается тридцати летнею испытанностию. Между неустройствами и насилиями, происшедшими из раздоров и несогласий, непрестанно республику Польскую терзающих, с особенным соболезнованием её императорское величество всегда взирала на те притеснения, которым земли и грады, к Российской империи прилеглые, некогда сущим её достоянием бывшие и единоплеменниками её населённые, созданные и православною христианскою верою просвещённые и по сие время оную исповедующие, подвержены были. Ныне же некоторые недостойные поляки, враги Отечества своего, не стыдятся возбуждать правление безбожных бунтовщиков в королевстве Французском и просить их пособий, дабы обще с ними вовлёкши Польшу в кровавое междоусобие. Тем вящая от наглости их предстоит опасность как спасительной христианской вере, так и самому благоденствию обитателей помянутых земель от введения нового пагубного учения, стремящегося к расторжению всех связей гражданских и политических, совесть, безопасность и собственность каждого обеспечивающих, что помянутые враги и ненавистники общего покоя, подражая безбожному, неистовому и развращённому скопищу бунтовщиков французских, стараются рассеять и распространить оное по всей Польше и тем самым навеки истребить как собственное её, так и соседей её спокойствия»…

Репнин вздохнул, прикинул, сколько ещё осталось читать, и снова склонился над бумагами. Далее следовали уже вещи поконкретнее.

«По сим упражнениям её императорское величество всемилостивейшая моя государыня, как в удовлетворение и замену многих своих убытков, так и в предохранение пользы и безопасности империи Российской, а равно самих областей польских, и в отвращение и пресечение единожды навсегда всяких превратностей и частых разнообразных перемен правления, соизволяет ныне брать под державу свою и присоединить на вечные времена к империи своей все замыкающиеся в нижеописанной черте земли и жителей их…»

— Ну как, ознакомился? — вошёл Салтыков.

— Прочитал почти всё.

— Ну и как?

Репнин пожал плечами, промолчал.

— С поляками можно иметь дело, только ведя за спиной силу.

— Новый раздел Польши может вызвать не только общее негодование, но и вооружённое сопротивление, — сказал Репнин.

— Пусть попробуют, мы их быстро усмирим. Пока же, судя по рапорту Кречетникова, они ведут себя разумно. Ни одного шумного сборища, не говоря уже о вооружённых выступлениях.

На этом разговор пришлось прекратить, потому что в комнату с большой корзиной вошёл слуга и стал выкладывать на стол бутылки с вином, бокалы и блюда с холодными закусками.

— Всё, ни слова больше о политике, — объявил Салтыков. — Будем только пить и говорить о женщинах. Согласен?

— Придётся согласиться, — улыбнулся Репнин.

В Ригу Репнины выехали только в мае. Пришлось задержаться в связи со свадьбой младшей дочери, которая состоялась сразу после празднования Пасхи. Жених Дашеньки устраивал обоих родителей: он хотя и был природным немцем и лютеранской веры, но человеком оказался умным и добропорядочным.

— Теперь мы остались совсем одни, — говорила дорогой Наталья Александровна, — но меня это почему-то совсем не печалит. Даже радует. Я смогу теперь больше уделять тебе внимания и никуда более не пущу одного.

— А ежели на войну пошлют?

— И на войну с тобой поеду.

Слушая её откровения и время от времени взглядывая на её одухотворённое лицо, Репнин радовался тому, что сохранил супружескую верность. Такая прекрасная жена была достойна большой ответной любви. А ведь был случай, когда их брак держался буквально на волоске: тогда, когда Репнин представлял в Варшаве российское правительство в качестве полномочного министра. Однажды его познакомили с полячкой Понятовской, женщиной редкой красоты, вышедшей замуж за австрийского генерала. Влюбчивая полячка так увлеклась российским дипломатом, что, казалось, забыла о существовании законного супруга, тем только и занималась, что искала с ним новых и новых встреч. И кто знает, чем всё это могло кончиться, если бы Петербург не дозволил ему уехать на турецкую войну.

В Риге Репнины разместились в казённом губернском доме. Всякое переселение связано с расходами, а после свадьбы дочери денег в семейной шкатулке осталось совсем мало. При покупке мебели и хозяйственной утвари пришлось ограничиться самым необходимым.

— Не стоит расстраиваться, — утешал жену Репнин. — Всё равно долго жить здесь не будем. Представится случай — попрошу государыню перевести меня в Москву или вообще уволить со службы.

— А ежели дадут чин генерал-фельдмаршала?

— Такого чина мне не дадут.

— Откуда знаешь?

— Раз говорю, значит, знаю.

Служба Репнину была знакома: не один год губернаторствовал в Смоленске и Орле, слава Богу, кое-чемунаучился. Обретённый в прошлые годы опыт позволил быстро вникнуть в суть дел, и дела устроились обычным порядком.

В начале августа от президента военной коллегии графа Салтыкова пришло письмо с приглашением принять участие в праздничных торжествах по случаю заключения мира с Оттоманской империей, которые намечались на 2 сентября. Репнин показал письмо супруге:

— Поедешь?

— А как же! Я же сказала: больше ни на шаг не отпущу тебя одного.

— Тогда надо собираться в дорогу. Время летит быстро.

В Петербург приехали за неделю до начала торжеств. Первым делом нанесли визиты родственникам, знакомым. Сам Репнин в первую очередь поехал к президенту военной коллегии, на которого, судя по полученному письму, императрицей возлагалась организация торжеств. Граф, как и в прошлый раз, был шумлив и деятелен. На новой, более высокой должности он утратил прежнюю скромность, а вместе с нею и сдержанность в суждениях, стал самонадеянным и чуточку кичливым.

— Что слышно от Кречетникова, — спросил Репнин, — поляки не бунтуют?

— А чего им бунтовать? Никуда не денутся, будут жить как миленькие.

Рассказывая о программе праздника, Салтыков сообщил, что торжества откроются парадом войск гвардии, затем будут приёмы, награждения, застолья, развлечения…

— Много приглашённых?

— Почти всех генералов пригласили, свободных от службы. Фельдмаршалу Румянцеву тоже послали приглашение, но он вряд ли приедет: годы не те, к тому же, говорят, прибаливает часто.

Как и было предусмотрено программой, праздник начался на Дворцовой площади. Выбирая с женой место, откуда можно было бы лучше увидеть шествие войск, Репнин чуть не столкнулся с великим князем Павлом, оказавшимся на краю площади вместе с сыновьями Александром и Константином. Цесаревичи хорошо знали Репнина и приветствовали его по-гвардейски, как старшего по военному чину.

— Я сожалею, что вы не смогли приобщиться к их обучению, — сказал Павел. — Они вас любят больше, чем кого-либо.

— Я был бы рад служить вашему высочеству, — ответил Репнин, — но вы же знаете: солдат не всегда волен в выборе.

— Я вас понимаю и не сержусь. Где вы сейчас, в Риге?

— Да. Такова была воля государыни.

— А чего вы ждёте от сегодняшнего праздника?

Репнин пожал плечами:

— Ничего особенного не жду, а впрочем, — запнувшись, виновато посмотрел на жену, — если изволите иметь в виду награды, то, конечно же, на что-то надеюсь. Я играл в этой войне далеко не последнюю роль, и думаю, мои заслуги не могут быть не приняты во внимание.

— Я тоже так думаю. Но весь вопрос в том, смогут ли те, кто толпятся сейчас вокруг трона, правильно оценивать величину заслуг сыновей Отечества? Я лично в этом сомневаюсь.

Репнин открыл было рот, чтобы ответить, но в этот миг заметил императрицу, проходившую мимо в окружении небольшой свиты. Он не понял, слышала ли она слова наследника престола или нет, но он видел, как она ревниво повела плечом. Вспомнились слова Безбородко: «Если хотите, чтобы вас не обошли чином генерал-фельдмаршала, постарайтесь держаться от наследника престола подальше»… Что ж, видно такая судьба…

— Хотите услышать моё предсказание? — продолжал между тем великий князь. — Вам это будет неприятно, но я всё-таки скажу: чин фельдмаршала вам не достанется, хотя вы его и заслужили.

Репнин почувствовал, что надо бы что-то сказать в ответ, но не знал что. Его выручил барабанный бой, призывавший всех к вниманию, затем прозвучали оркестровые трубы, и шествие войск началось. Тем временем Павел с цесаревичами отошёл, и Репнин остался с женой.

— Не расстраивайся, — сказала ему княгиня. — Все знают, великий князь часто говорит не то, что надо.

— Я не расстраиваюсь, — промолвил супруг.

Репнин старался выглядеть спокойным, но его настроение было окончательно испорчено. С этой минуты его ничто уже не интересовало — ни парад, ни музыка, ни ликование толпы. Он ждал, чтобы всё это поскорее закончилось и гостей пригласили бы в зал для ознакомления с указами её величества о наградах.

Императрица оказалась щедрой на высочайшие милости. Никого не обошла своим вниманием. Много имён было перечислено в списках награждённых: Суворов, Кутузов, Салтыков, Голицын, Волконский… Все имена запомнить было невозможно. Не был забыт и фельдмаршал Румянцев. Хотя он и не удостоил сей праздник своим присутствием, государыня на это не обиделась и повелела послать ему в Киев в качестве памятного подарка золотую шпагу, осыпанную бриллиантами. Что до князя Репнина, выигравшего знаменитое сражение при Мачине, заставившего турок сесть за переговоры о мире, то в сём деле пророчество великого князя оказалось точным. Чина генерал-фельдмаршала, о чём так много говорили в Петербурге, он не получил. Императрица посчитала более справедливым пожаловать ему похвальную грамоту и 60 тысяч рублей «на поправление домашних дел».

Услышав это, Наталья Александровна сделала вид, что она даже очень и очень рада. Позднее, когда возвращались из Петербурга в Ригу, она всю дорогу убеждала мужа, что похвальная грамота и 60 тысяч рублей — это гораздо ценнее, чем фельдмаршальский жезл. Ну что такое жезл? Красивая безделушка, годная лишь для детских забав. А 60 тысяч — большие деньги! На них можно дворец построить и жить в роскоши. Так что не огорчаться, а радоваться надо.

Обнимая и целуя её, Репнин отшучивался:

— Твоими устами глаголет святая истина. Зачем мне на старости лет чин фельдмаршала? В нашем положении, конечно же, нужнее деньги. Ежели дворец не построим, то попытаемся с их помощью как-нибудь из долгов выпутаться, которых, к сожалению, у нас ещё немало.

— Вот и прекрасно! — обрадовалась Наталья Александровна. — И не будем больше печалиться.

Глава 8 ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ

1

После праздничных торжеств по случаю заключения мира с Турцией Петербург ещё долго оставался, выражаясь современным языком, в состоянии эйфории. Всем казалось, что наступило наконец время, когда можно расслабиться и не думать больше о возможных невзгодах. Мир! Ничто не побуждает столько приятных надежд, как это короткое, приятное всем слово.

Всех радовало не только восстановление добрососедских отношений с Оттоманской империей. Была приятна и тишина, воцарившаяся после бурных событий на территории Польши. Решившись на второй раздел этой страны между соседними с нею державами, министры её величества вначале побаивались, что поляки взбунтуются, возьмутся за оружие, но ничего этого не произошло. Ни одного мало-мальски заметного антирусского выступления! Слава Богу, образумились…

Так тихо и мирно ушёл в прошлое 1793-й год. Так же тихо и мирно начался новый, 1794-й… И вдруг из Киева, это случилось уже после Пасхи, появился курьер с ужасающим известием: в ночь на страстную пятницу поляки напали на русские команды, расквартированные в Варшаве, и учинили настоящую резню. Спастись удалось только тем, кто успел покинуть город и перейти российскую границу.

Вскоре появился ещё один курьер — на этот раз от самого генерал-аншефа Кречетникова. В своём донесении командующий русскими войсками в Польше представил более полную картину. Оказалось, вооружённое выступление поляков готовилось давно под руководством тайных организаций, имевших связь с мятежной Францией. Мятеж возглавил некий Костюшко, объявивший себя правителем государства. Мятежники сумели привлечь на свою сторону почти всю королевскую армию. Они уже заняли Краков, а теперь угрожают взять под свой контроль и Варшаву. Король Станислав не в состоянии им что-либо противопоставить. Не в силах восстановить порядок в стране и российские войска. Кречетников просил её величество ввести в Польшу дополнительные части, без чего исправить положение невозможно…

Ознакомившись с донесением, императрица вызвала к себе Безбородко и Салтыкова.

— Известно ли вам, что произошло в Варшаве? — спросила она.

— Да, ваше величество, — отвечал президент военной коллегии, — копию донесения вашему величеству Кречетников прислал и на моё имя.

— Что вы можете сказать о Костюшко, объявившем себя правителем королевства?

У графа Салтыкова сведений об этом человеке не оказалось. Короткую информацию смог представить только первый министр Безбородко. Он сообщил, что Тадеуш Костюшко происходит из шляхетской семьи. Выпускник Варшавского кадетского корпуса, четыре года обучался военному делу во Франции. Имеет звание бригадного генерала.

— По всему, мы имеем дело с опасным противником, — резюмировала императрица. Она потянулась рукой к табакерке, два раза чихнула и затем вернулась к прерванному разговору:

— Что имеете предложить?

— Я подготовил рескрипт князю Репнину, — доложил Салтыков. — Мы дадим в его распоряжение две дивизии, силами которых он сможет нанести удар по мятежникам со стороны Вильно. Кроме того, можно повести наступление со стороны Бреста, где тоже расквартированы войска.

Высказанный план действий императрица не отвергла, но и не одобрила. Она долго молчала, обдумывая, какое принять решение, и наконец заговорила:

— Наши лучшие войска всё ещё находятся неподалёку от турецких границ. Не так ли?

— Да, ваше величество.

— Ежели мы снимем эти войска и пошлём на Варшаву, то, думаю, удобнее сделать сие через Малороссию. Я знаю, что делать, — вдруг озарилась она идеей, — я поручу сие дело фельдмаршалу Румянцеву.

Безбородко без колебаний одобрил её решение. Он выразил уверенность, что граф Румянцев, из нынешних военачальников самый опытный, сумеет быстро разгромить армию мятежников и усмирить страну.

— А как быть с Репниным? — подал голос Салтыков. — Оставить его в покое?

— Пусть он тоже примет участие в деле. Главная задача для него — не допустить мятежников в Вильно и другие прибалтийские земли.

Когда все вопросы, казалось, были уже обговорены, императрица вспомнила о западных соседях Польского государства.

— Встречались ли вы с посланниками Пруссии и Австрии? — обратилась она к первому министру.

— Пока ещё нет.

— Пригласите. Пусть их правительства представят нам свои соображения, касаемые мятежа, а также решений, которые следует принять после усмирения Польши.

Отвечая согласием, Безбородко низко поклонился.

Когда посетители ушли, императрица села за стол и занялась письмом фельдмаршалу Румянцеву. Письмо получилось сравнительно коротким, но, как ей самой показалось, достаточно убедительным. «Довольно небезызвестно, думаю, Вам самим, — писала она, — сколь странное сделалось происшествие с войском моим в Варшаве и сколь ослабление, допущенное к тому, должно чувствительно быть для меня. Ничто так не прискорбно мне, как то, что поляки, имея всегда лучший и удобнейший случай предпринять, что они могли предпринять теперь, когда среди самого войска моего находились. Но я оставляю говорить Вам о сём: скажу здесь только то, что я слышала о лучшем состоянии теперь здоровья Вашего; обрадовалась и желаю, чтоб оно дало вам новые силы разделить со мною тягости мои. Ибо Вы сами довольно знаете, сколь Отечество помнит Вас, содержа незабвенно всегда заслуги Ваши в сердце своём; знайте также и то, сколь много и всё войско самое любит Вас и сколь оно порадуется, услышав только, что обожаемый Велизарий опять их приемлет, как детей своих в своё попечение. Я, уверена будучи не менее о Вашем благорасположении к ним, остаюся неизменно в ожидании теперь о принятии Вами всей армии в полное распоряжение Ваше, пребывая впрочем навсегда Вам усердная и доброжелательная Екатерина».

Кончив писать, императрица вызвала секретаря и приказала, сняв с письма копию, тотчас отправить его с фельдъегерем в Киев графу Румянцеву.

«Ну вот, распоряжения сделаны, — удовлетворённо подумала она. — Теперь остаётся ждать, как развернутся дальнейшие события».

2

Весть о массовом восстании в Польше дошла до Риги несколькими днями позднее, чем об этом узнали в Петербурге. Репнин сначала не придал сей вести особого значения, думая, что это всего лишь нападение одного из конфедератских отрядов, но когда получил письмо от Столыпина, понял, что дело серьёзное. Не мешкая, он сразу же поехал в расквартированные в губернии войска, имея целью сформировать из них достаточно боеспособный корпус.

Поездка по войскам заняла около двух суток. Когда он вернулся в управление губернии, на его рабочем столе оказалось новое письмо президента военной коллегии. К письму был приложен сенатский указ, коим он, Репнин, назначался главнокомандующим действующей армии, создаваемой для подавления Польского восстания. Местом пребывания главной штаб-квартиры армии назначался город Брест. Репнина, однако, удивило то, что в письме президента военной коллегии ему предписывалось покуда не ездить в Брест, а занять с войсками город Вильно и оставаться там в ожидании новых указаний из Петербурга.

— Ничего не понимаю, — пожаловался Репнин своему помощнику. — Вроде бы назначили главнокомандующим армией, а в штаб-квартиру сей армии не пускают. Уж не другого ли человека вместо меня подобрали? В военной коллегии, похоже, все с ума посходили.

Новоиспечённый главнокомандующий напрасно сетовал на военную коллегию. Дело в том, что императрица, послав Румянцеву письмо с предложением возглавить армию для подавления польского восстания, вдруг засомневалась в том, что тот согласится взять на себя такое поручение. Вот она и приказала перестраховки ради создать вторую армию во главе с князем Репниным — так, на всякий случай… Сам Репнин узнал обо всём этом только после завершения польской операции. Но тогда, негодуя и теряясь в догадках, он вынужден был делать то, что предписывалось инструкциями.

К тому времени город Вильно уже был занят повстанцами. Однако их силы оказались не столь велики, и Репнину с его регулярными частями не стоило большого труда разогнать плохо обученные толпы, захватив при этом до ста пленных.

Заняв город, Репнин, как ему и было приказано, дальше не пошёл, а расставил всюду посты и стал ждать, что будет дальше.

Письма из Петербурга более не приходили. О положении в Польше он узнавал теперь от беженцев, которых с той стороны шло великое множество. Именно от них стало известно, что кроме Брестской армии, кстати, пока ещё ничем не проявившей себя, на территорию Польши вступила другая армия, больше, чем Брестская, и что эту армию по поручению фельдмаршала Румянцева возглавил генерал-аншеф Суворов, который уже бьёт мятежников «и в хвост, и в гриву»…

Репнин с сочувствием относился к беженцам — ни в чём не повинным людям, из-за страха за свою жизнь вынужденным бросать родные жилища и искать спокойного места, где не стреляют и не убивают. Поскольку губернская казна была пуста, он убедил Наталью Александровну, приехавшую к нему в Вильно, выделить из семейной кассы тысячу рублей для приготовления бесплатных обедов нуждающимся.

Следил он и за тем, чтобы не обижали пленных. Однажды ему доложили, что бунтовщики, содержавшиеся в городской тюрьме, стали отказываться от пищи, требуя встречи с самым главным русским начальником.

— Зачинщик известен? — спросил Репнин.

— Известен, ваше сиятельство: пан Огинский^[32].

— Не тот ли Огинский, который некогда был маршалом коронных войск?

— Не ведаем, ваше сиятельство. Знаем только, что сами поляки называют его графом.

— Хорошо, приведите его ко мне, я поговорю с ним сам.

Огинского, который был маршалом коронных войск, Репнин знал хорошо. Он познакомился с ним ещё в то время, когда жил в Варшаве в качестве полномочного российского посланника. Очень скользкий тип. Сначала служил королю Станиславу, клялся ему в верности, а потом вдруг вместе со своим войском переметнулся на сторону конфедератов, объявил себя борцом «за свободу Польши». После того, как его войско было разбито, исчез и больше о нём ничего не было слышно. И вот снова Огинский…

Зачинщика беспорядков в тюрьме Репнину доставили прямо в кабинет. Перед ним предстал красивый молодой человек лет двадцати семи — тридцати. Никакого сходства с тем маршалом коронных войск. Тому сейчас было бы лет шестьдесят, не меньше.

— Как ваше имя? — начал допрос Репнин.

— Граф Михал Огинский, — представился пленный.

— Как попали в отряд бунтовщиков?

— Мы не бунтовщики, мы борцы за свободу своей Отчизны.

— Какой свободы?

— Свободы от иноземного засилья, в том числе и русского.

— Вы офицер?

— Когда меня спрашивают о моей склонности к занятиям, то я обычно называю себя музыкантом. Я играю на скрипке, клавесине и пишу музыку.

— Я тоже играю на клавесине и люблю музыку. Кстати, в своё время я имел в польском обществе много знакомых музыкантов, с которыми поддерживал хорошие отношения.

— Приятно это слышать. Однако я добивался встречи с вами не для того, чтобы говорить о музыке. Я имею жалобу на ужасные условия, в которых содержатся заключённые. Камеры так тесны, что всем не хватает места для сна. Приходится спать по очереди.

Репнин оказался в затруднительном положении. Он понимал, что претензии пленённых бунтовщиков справедливы, но в то же время не знал, как эти претензии можно удовлетворить: свободных казённых помещений для содержания арестованных в городе не было.

— Я отпустил бы всех вас на волю, — сказал он, — если бы был уверен, что, получив свободу, вы не возьмётесь больше за оружие. Вы лично можете в этом поклясться?

— В чём?

— В том, что, получив свободу, не примкнёте больше к бунтовщикам.

— Такого обещания я дать не могу.

— В таком случае вам придётся набраться терпения и ждать, когда в стране снова наступит мир. Только после этого откроются перед вами тюремные ворота.

— Смею напомнить, генерал, я явился сюда не просить свободу, а требовать улучшения условий содержания в неволе пленённых вами.

— Что до условий содержания, — помедлив, сказал Репнин, — то мы постараемся их улучшить. Я вам это обещаю.

После того как Огинского увели, Репнин вызвал к себе коменданта города и приказал ему вместе с начальником тюрьмы принять все необходимые меры для улучшения условий содержания пленённых бунтовщиков, если даже для этого придётся освободить под тюремные камеры часть служебных помещений.

— Завтра всё будет сделано, — пообещал комендант.

— Не завтра, а уже сегодня, — предупредил Репнин.

В этот день он вернулся домой таким усталым, каким давно уже себя не чувствовал.

— В городе появились слухи, будто в тюрьме преступники устроили бунт, — сказала встретившая его Наталья Александровна. — Ты из-за этого расстроился?

— Никакого бунта не было, просто было недовольство заключённых. Сейчас уже всё улажено.

— Тогда почему ты такой? На тебе лица нет.

— Я просто устал, — сказал князь. — А потом меня угнетает неопределённость. Я считался главнокомандующим Брестской армии, а ехать в Брест, где главная квартира сей армии, мне не дозволяют, желая, чтобы я оставался в Вильно. Впечатление такое, что Петербург мне более не доверяет.

— Напрасно ты мучаешь себя такими мыслями. С бунтовщиками в Варшаве, наверное, уже покончено, поэтому надобности в твоей армии больше нет, потому тебя и не беспокоят.

— Нет, нет, — стоял на своём князь, — тут что-то не так. Подожду ещё неделю. Ежели за это время не получу письма от графа Салтыкова, сам поеду в Петербург.

Княгиня согласилась. Ехать в Петербург? Что ж, она тоже поедет. Но она уверена, что ехать никуда не придётся. Курьер с письмом может приехать уже завтра. Она это чувствует, а чутьё её ещё никогда не обманывало.

3

Польское восстание, начавшееся весной 1794 года, продолжалось до глубокой осени того же года. На первых порах удача сопутствовала повстанцам. Вскоре после овладения Краковым у деревни Рацлавицы они вступили в бой с крупным российским войском и учинили ему полный разгром. Победа всколыхнула многие слои населения. «Борцы за свободу» поняли, что русские части можно побеждать, и стали быстро увеличивать свои ряды за счёт крестьянских ополченческих отрядов. Желая убедить крестьян, что участие в «освободительной войне» необходимо им самим, руководитель восстания Костюшко в мае обнародовал так называемый «Поланецкий универсал», которым объявлял крестьян лично свободными, разрешал им выход из поместий после выплаты ими всех долгов и налогов. Что до земли, то она оставалась в руках тех, кому она принадлежала, а принадлежала она главным образом шляхетству. Своим «универсалом» Костюшко надеялся поднять народный энтузиазм и на волне этого энтузиазма увеличить число своих воинов. Но, вопреки ожиданиям, результат получился обратный. Крестьяне рассудили: личная свобода — это, конечно, хорошо, но что делать с этой самой свободой, когда нет земли-кормилицы? Без свободы прожить можно, а без земли не проживёшь, и придётся снова свободному крестьянину идти в кабалу к землевладельцам…

10 октября 1794 года в сражении под Мацеевицами армия Костюшко потерпела сокрушительное поражение. Сам Костюшко был в этом бою ранен и взят в плен. А вскоре русские войска вошли в Варшаву. Восстание было подавлено. Правда, оставалось ещё разоружить мелкие разрозненные отряды, но это уже было делом времени.

Раненого Костюшко, после того как его жизнь стала вне опасности, повезли сначала в Киев к Румянцеву как главному руководителю российской армии, а оттуда через Москву в Петербург. Императрица Екатерина, а по примеру её величества и сановники видеть его не захотели, и он был сразу помещён в Петропавловскую крепость.

4

Между тем князь Репнин всё ещё оставался в Вильно. Главной причиной, заставившей его отложить поездку в Петербург, был начавшийся обратный отток беженцев из Литвы в глубинные районы Польши. Беженцы каким-то образом узнали о полном поражении повстанцев и аресте их главаря Костюшко раньше, чем люди, находившиеся на должностях, и, не мешкая, устремились в родные места в надежде успеть найти дома свои ещё не разграбленными. Снова напомнили о себе пленённые бунтовщики, но теперь они требовали освобождения.

— Может быть, их и в самом деле отпустить? — предложил Репнину комендант. — Всё равно нечем кормить: у нас кончаются продукты.

— Хорошо, — подумав, сказал Репнин, — прикажите начальнику тюрьмы, пусть всех отпустит.

Комендант отправился выполнять приказание, а Репнин подошёл к окну и долго стоял, глядя на городскую улицу, по которой реденькими группками шли люди в сторону Варшавской дороги — кто с тачками, а кто всего лишь с заплечными котомками. Репнин смотрел на это и думал… Думал о судьбе Польши и польского народа, на долю которого выпало столько несчастий. Да, внутренняя война закончена, но означает ли это, что теперь наступит тихая мирная жизнь? Вряд ли… А если и наступит, то не скоро. Войны без последствий не заканчиваются. Может случиться даже так, что Польша вообще лишится своей государственности. Обер-майор, приезжавший из Бреста, рассказывал, что австрийские войска уже успели захватить значительные части территорий Люблинского, Краковского и Сандомирского воеводств. Дело идёт к новому разделу Польши, и помешать этому вряд ли кто сможет.

Репнин направился к себе домой: он обещал жене вернуться до наступления темноты, а сумерки были уже где-то рядом.

У подъезда князя поджидал какой-то человек. Приблизившись, Репнин узнал графа Огинского, который был у него с требованием об улучшении условий содержания в тюрьме пленённых участников восстания.

— Как вы здесь оказались?

— Нас освободили, и я пришёл сюда, чтобы поблагодарить вас за всё, что вы для нас сделали.

— Не стоит благодарности. Да, — вдруг вспомнил Репнин, — ваш главарь арестован. Наверное, будут другие аресты лиц, причастных к организации мятежа. На вашем месте я бы на время уехал за границу, например в Италию или ещё куда-нибудь.

— Благодарю вас, я подумаю.

Они обменялись рукопожатиями и разошлись в разные стороны.

Дома Наталья Александровна встретила мужа вопросом, который задавала ему всё последнее время:

— Есть ли новости из Петербурга?

— Пока нет. О происходящих событиях мне по-прежнему приходится судить только по слухам, рассказам приезжающих с той стороны офицеров да по донесениям конных разъездов, посылаемых вглубь польской территории.

— Помнится, ты собирался ехать в Петербург, если в течение недели не получишь оттуда письма. Ты не раздумал?

— Мы выедем туда завтра или послезавтра. Сначала я должен сделать неотложные распоряжения относительно возвращения войск на зимние квартиры. Формально я всё ещё остаюсь главнокомандующим армией, поэтому не должен забывать о лежащих на мне обязанностях.

Кроме хлопот, связанных с размещением войск на зимние квартиры, у Репнина нашлись и другие дела. На несколько дней пришлось съездить в город Гродно, куда из Бреста переместилась главная квартира армии. Он принимал там участие в совещании командиров войск, размещённых на территории Польши. В Петербург Репнины смогли выехать только в первых числах декабря.

5

Президент военной коллегии граф Салтыков сидел за изучением карты Польши, когда Репнин вошёл к нему доложить о своём прибытии.

— А, князь!.. — обрадованно раскрыл объятия Салтыков. — Проходи и садись. Я тут прикидываю, кому что от Польши достанется.

Увидев на мундире графа фельдмаршальскую звезду, Репнин удивился:

— А я и не знал, что вы уже в новом чине.

— Государыня милостива. На войне судьба не дала мне случая показать себя большим полководцем, зато на этом месте моё усердие щедро вознаграждено.

— Я от души поздравляю вас с повышением.

— Спасибо. Впрочем, о подобных вещах удобнее говорить в другой обстановке. Один приехал или с женой?

— С женой.

— Очень хорошо. Завтра воскресенье, а по воскресеньям я принимаю гостей. Жду тебя с супругой в два пополудни. Надеюсь, не откажешься?

— Постараюсь прийти, если…

— Что если?

— У меня временами возникают сильные головные боли.

— Ничего страшного. Мой главный повар умеет делать такие настойки, что мёртвого оживить могут. Буду ждать. Договорились? А коль договорились, можно и о деле поговорить. Как там поляки, больше не бунтуют?

— Жизнь постепенно налаживается, но люди ещё не знают, что будет с их страной.

— Что будет? А ничего не будет, потому как не будет самого государства и им придётся принимать подданство соседних стран. Король Станислав уже отрёкся от престола и намерен принять российское подданство. Речь Посполитая, можно сказать, канула в прошлое. Ты посмотри на эту карту, — возбуждённо продолжал Салтыков, — тут выделены районы, которые переходят к нам и которые войдут в состав Австрии и Пруссии. Видишь, от прежней Польши даже рожек и ножек не остаётся.

— Надеюсь, этот раздел международным договором ещё не оформлен?

— Пока нет, но за этим дело не станет: не успеем в этом году — оформим в будущем. Со своей стороны государыня уже приняла твёрдое решение: она берёт под свой скипетр Курляндию, Литву, Западную Белоруссию, Западную Украину и Подолию.

— А в чьи руки попадает Варшава?

— Варшава будет находиться под скипетром прусского короля. Да ты сам посмотри, на карте всё помечено.

— У меня болят глаза, и без очков не смогу разобрать ни одной буквы.

— Жаль, — сказал Салтыков. — Кстати, насколько мне известно, перешедшими к нам польскими землями придётся управлять тебе.

Репнин вспыхнул:

— Но мне и без того хватает работы. Я генерал-губернатор Лифляндской и Эстляндской губерний. Кроме того, на мне всё ещё висит должность главнокомандующего армией.

— Сочувствую, но придётся покориться: такова воля государыни. Что до должности главнокомандующего, — сделав паузу, продолжал Салтыков, — то о ней можешь забыть. То было временное назначение. Брестской армии больше нет, значит, не должно быть и командующего.

Репнин почувствовал, как в голове неприятно зашумело, сердце стало биться как бы рывками, временами пугающе затихая.

— Тебе плохо? — заметил бледность на его лице Салтыков.

— Ничего, скоро пройдёт.

— Воды принести или водки? Со мной иногда тоже такое бывает. Но я лечусь водкой. Полбокала залпом — и как рукой снимает. Эй, человек, — крикнул он за дверь, — быстро подать водки! Мигом!..

Не прошло и минуты, как появились два лакея с подносами, на которых была водка и холодная закуска.

— А это зачем? — сердито глянул он на закуску. — Я просил только водки. — Он сам налил в бокал водки и сунул в руки Репнину. — Пей, князь, выпьешь до дна и сразу почувствуешь, как станет легче.

После водки Репнину и в самом деле стало лучше, перебои в сердце прекратились.

— Может, ещё? — предложил Салтыков.

— Нет, нет, пусть ваши люди лучше помогут мне дойти до кареты. Я должен поехать домой.

— Тогда не буду задерживать. Но помни: в воскресенье жду вместе с супругой.

Слуги готовы были донести гостя на руках, но делать этого им не пришлось: Репнину хватило сил самому дойти до кареты.

Когда он подъехал к своему дому, то снова почувствовал себя плохо. Выпитая по настоянию Салтыкова водка ударила в голову, и он смог добраться до своей комнаты только с помощью камердинера. Княгиня, пришедшая к нему, ужаснулась:

— Боже, да ты, кажется, пьян! Как это тебя угораздило?

Репнин рассказал ей о сердечном приступе, случившемся с ним во время встречи с графом Салтыковым. Наталья Александровна расстроилась не на шутку.

— Раньше ты жаловался только на головные боли, а теперь и сердце… Может, за доктором послать?

— Не надо доктора. Всё уже позади. Только горит желудок. Ведь после водки я ничего ещё не ел.

— Сейчас распоряжусь. Только не знаю, чего тебе принести. Скоромное нельзя — Рождественский пост начался. Может быть, икру с булочкой да кофею горячего?

— Пожалуй, кофею выпью, — согласился князь.

После кофе и булочки с чёрной икрой ему стало гораздо лучше. Успокоившись, Наталья Александровна принялась расспрашивать о том, что нового довелось узнать ему в городе.

— Новость одна, но такая плохая, что, наверное, из-за неё у меня сердце чуть не остановилось, — сказал князь мрачным голосом.

— Что произошло?

— Случилась величайшая несправедливость: не стало больше Польского королевства. Его решили поделить между собой три великие державы, в том числе и Российская империя. На карте Европы этой страны больше не будет.

— Тебя это расстроило?

— Расстроило — не то слово, меня это убивает. Помнится, — продолжил князь с возрастающей горячностью, — ещё не очень давно я спорил, доказывал графу Безбородко, нашему первому министру, что нельзя делить страну между более сильными державами как пирог, что Польша наш естественный союзник, народ её имеет с русским народом общие славянские корни, но граф не внял моим советам. Хуже того, как бы в отместку за мои убеждения земли, которые после раздела Польши переходят к России, решено передать под моё управление. Салтыков говорит, что уже и указ заготовлен. Осталось только его подписать. А сие убьёт меня окончательно.

— Ты слишком близко всё берёшь к сердцу, — мягко заговорила Наталья Александровна, касаясь его руки. — Ты же не виноват в том, что случилось с Польшей. Пусть переживают другие, а твоя совесть чиста.

— Я в этом не уверен. — Репнин пересел на оттоманку и, как бы исповедуясь, продолжил: — В молодости, будучи послом в Варшаве, я относился к полякам с той же высокомерностью, с тем же неприкрытым желанием согнуть их в бараний рог, как и некоторые нынешние дипломаты и политики. Представь себе такую картину. Идёт сейм. В зале самые знатные представители польского населения. Здесь же присутствуют иностранные послы, приглашённые в качестве гостей. Как всегда, на своём почётном месте находится король. А твой нынешний муж, которым ты порою восхищаешься, забыв об уважении к столь высокому собранию, сидит перед всеми с покрытой головой и голосом, от которого отдаёт самодержавностью, по-русски читает текст декларации российской императрицы, в которой её величество требует от польских властей, что они должны делать… В те минуты я был страшно горд от мысли, что именно мне было дозволено огласить сей судьбоносный документ. Теперь же, при вспоминании об этой сцене, мне становится ужасно стыдно.

— Зачем ты всё это рассказываешь? Хочешь убедить меня, что ты хуже, чем я о тебе думаю? Но это тебе не удастся. Я люблю тебя и буду любить всегда.

— Нет, милая, я не хочу, чтобы меня разлюбила. Упаси Боже! Я всего лишь хочу подготовить тебя к тому, чтобы ты правильно поняла решение, которое я принял.

— Какое решение?

— Я решил обратиться к императрице с прошением об увольнении со службы на покой по старости и плохому состоянию здоровья.

Наталья Александровна посмотрела на него долгим смеющимся взглядом.

— Почему ты так смотришь? Тебе смешно?

— Очень даже. Мне смешно, что ты назвал себя стариком.

— Но я и в самом деле старик. Мне идёт уже шестьдесят первый год.

— Ну и что? Да в тебя ещё молодые девушки влюбляются. Думаешь, не знаю?

— Я с тобой серьёзно.

— Ну, если серьёзно, то твоё решение меня может только радовать. Наконец-то ты будешь только моим. Поселимся где-нибудь в Подмосковье и устроим себе настоящий рай.

Утром Репнин встал без каких-либо признаков недомогания и в хорошем настроении.

— Я забыл сообщить тебе вчера, — сказал он жене, когда садились завтракать. — Нас пригласил к себе на обед граф Салтыков.

— Ты шутишь, сейчас же пост.

— Ну и что? Граф из тех, которые имеют иное, собственное представление о соблюдении постов.

— А тебе хочется пойти?

— Нет, не хочется. Мне хочется сразу же после завтрака сесть за письмо императрице. Но с другой стороны, неудобно получится, если не придём… Видишь ли, Салтыков удостоен чина генерал-фельдмаршала и может бог знает что обо мне подумать.

— Ты сказал, граф Салтыков — генерал-фельдмаршал? — удивлённо переспросила княгиня. — Но он же был чином ниже тебя.

— Да, был когда-то, потом сравнялся, а теперь стал выше. Так бывает. Повезло, вот и всё.

— Я знаю, от кого это везение. Платон Зубов, фаворит императрицы, Салтыковых наверх тянет.

— Грех так говорить о людях, которых не знаешь. Я воевал вместе с графом в трёх войнах и знаю его как способного военачальника.

— А ты, выходит, неспособный? По крайней мере, заслуг имеешь не меньше, чем он, а тебя уже сколько лет держат всё в том же чине генерал-аншефа.

— Не знал, что сей случай может задеть твоё женское честолюбие, — усмехнулся Репнин. — Но не будем больше об этом. Давай решать: поедем или не поедем?

— Мне не хочется, но если ты желаешь…

— Не буду навязывать свою волю. Если тебе не хочется, не поедем.

— Но надо как-то извиниться.

— Пошлю человека с запиской, напомню о вчерашнем недомогании. Он поймёт.

Письмо императрице с прошением об увольнении Репнин отвёз в дворцовую канцелярию 14 декабря, а уже ровно через неделю получил на него собственноручный ответ на двух страницах. Её величество сожалела, что у князя ослаблено здоровье, но просила его не отрекаться от возложенных на него дел в столь трудный для страны час.

— Что пишет, — спросила мужа Наталья Александровна, когда он закончил чтение письма, — даёт согласие на увольнение?

— Прочти сама, — протянул он ей письмо.

Она читала долго, и пока читала, лицо её то бледнело, то краснело.

— Что будешь делать? — спросила она, вернув письмо.

— Выбора нет, придётся принимать новые обязанности.

Несколько дней спустя Репнина пригласили в дворцовую канцелярию, где вручили инструкцию относительно управления польскими землями, отошедшими к России. Затем он нанёс визиты фельдмаршалу Салтыкову и первому министру Безбородко, а вскоре после Рождества выехал в Вильно — свою новую резиденцию, назначенную самой Екатериной.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава 1 ГОРОД ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

1

этот раз Репнин и его супруга прибыли в Вильно с целым обозом всякого добра, рассчитывая задержаться здесь надолго. Теперь они имели здесь собственную карету, своих лошадей, приличную мебель. Да и с прислугой не стало проблем. Кроме камердинера и конюха, они взяли с собой из дворовой челяди пять человек. С жильём тоже устроилось хорошо. В городе оказалось несколько пустовавших домов, владельцы которых во время войны уехали в другие страны. Комендант предложил Репниным один из таких домов: они вселились с условием, чтобы тот постарался разыскать хозяина и уговорить его продать оставленную недвижимость за умеренную цену. Лишних денег не было, но на дом набрать можно было без хлопот.

После того как дела с вселением окончательно уладились, княгиня вдруг загорелась желанием осмотреть город из окошек своей кареты. В прошлый раз, когда они впервые приехали сюда, ей толком так и не удалось ознакомиться с его достопримечательностями. Шла война, в городе было неспокойно — в такой обстановке не до любования красотами. Зато теперь было тихо и можно было без боязни ехать куда угодно.

Сопровождать Наталью Александровну взялся муж. Ему тоже захотелось покататься по городу, посмотреть, как ведут себя его жители после того, как стали подданными Российской империи.

— А город, оказывается, не такой уж большой, как я раньше думала, — заключила княгиня едва успели выехать на главную улицу. — Тысяч сто будет?

— Жителей? Нет, всего-то около тридцати тысяч.

— Мало, — разочарованно промолвила княгиня. — Но он всё равно красив. Правда?

— Мне он тоже нравится. Чистенький, уютный.

Вильно и в самом деле был одним из живописнейших городов Европы. Расположенный у слияния рек Вилия и Вилейка, он производил впечатление курортного местечка, где всё внушало спокойствие и благодать. Основная часть городских строений высилась на речных террасах, что до окраинных домов, то они нашли себе место на плато. Речные долины окружали с разных сторон высокие холмы, что придавало городу особое очарование.

— Здесь так хорошо, что я готова жить в этом городе до самой смерти, — восхищаясь открывавшимися перед её взором красотами, сказала княгиня.

— Возможно, так оно и будет, — задумчиво ответил князь.

Несмотря на зимнее время, погода стояла тёплая, безветренная. На улицах было оживлённо. Но на бесснежных тротуарах поток людей не был таким густым, как в Петербурге или Риге. Некоторые горожане, увидев богатую карету, останавливались и долго глядели ей вслед, гадая, откуда мог появиться такой роскошный экипаж? В одном месте Репнин увидел небольшую толпу и, приказав кучеру остановиться, вышел к собравшимся поговорить. Увидев русского генерала, толпа присмирела, голоса затихли. Но стоило Репнину обратиться к ней на чистом польском языке, как она снова пришла в движение, и вскоре он оказался в плотном кольце. Посыпались вопросы:

— Вот мы тут стоим и спорим: кому теперь служить должны — королю Станиславу или императрице Екатерине?

— Король Станислав отрёкся от престола и, насколько мне известно, уже принял российское подданство.

— А как же Речь Посполитая? Кто ею править будет?

— Речь Посполитая ушла в прошлое, её больше не будет. Польша поделена между тремя соседними государствами.

— Выходит, наш город теперь будет русским?

— Вильно будет находиться под скипетром Российской империи.

— А Варшава?

— Варшава отходит к Пруссии^[33].

Толпа неодобрительно загудела. Многие осуждали такое решение. Коль судьбе угодно, чтобы Речи Посполитой больше не бывать, к Варшаве пруссаков всё же следовало не подпускать. Хотя поляки с русскими не всегда мирно жили, воевали между собой, однако те и другие из одного славянского племени образовались, есть у них общее в крови. Словом, под российским скипетром Варшаве было бы лучше…

— А вы сами-то как относитесь к переходу в российское подданство? — поинтересовался Репнин.

— Это вам шляхтичей надо спросить, они такими делами больше занимаются, а мы люди простые, нам не так уж важно, под каким царём жить, лишь бы хуже не стало.

— Хуже не будет, — заверил Репнин.

— А коли так, тогда и толковать больше нечего. Своей императрице можете передать, что Вильно бунтовать против новой власти не будет.

Покинув толпу, князь вернулся в карету. Кучер тронул лошадей.

— Давно собиралась спросить, — заговорила Наталья Александровна, — почему Польшу называют Речь Посполитая? Литовцы имеют к этому названию какое-то отношение?

— Да, имеют, и очень близкое.

— Расскажи.

— Когда-то Литва была самостоятельным великим княжеством. Особенно она усилилась при великом князе Гедимине. И всё же ей было трудно одной противостоять нашествиям рыцарей Тевтонского ордена, которые зарились на её богатые земли. Постоянные угрозы с запада заставляли Литву искать помощи у Польского королевства, которое, в свою очередь, видело в этих угрозах опасность и для себя тоже. Сама жизнь толкала их на объединение. Объединив свои силы, они смогли разбить войска Тевтонского ордена в Грюнвальдской битве, что ещё раз подтвердило истину: жить обоим государствам в крепком союзе спокойнее. И вот однажды их руководители собрались в польском городе Люблине и приняли решение объединиться в одно государство, которое назвали Речь Посполитая.

— Давно это было?

— Если мне память не изменяет, в 1569году.

— Стыдно признаться, но я ничего этого не знала, — сказала княгиня. — А могла бы и знать.

— Познания не имеют границ, всего не узнаешь.

— Но ты же знаешь. Я слышала, как ты свободно разговаривал с ними по-польски, а я польского не знаю. Кроме русского да французского, я вообще языков не знаю.

— Знать чужеземные языки совсем не обязательно. Но поскольку мы намерены здесь жить, польский тебе придётся всё же учить, и я тебе в этом помогу.

— А литовский?

— Желательно и литовский тоже.

Репнин безвыездно находился в Вильно около двух недель. Затем, воспользовавшись снегопадами, он поехал санным путём в Полесье, а оттуда в Подолию — бывшие польские территории, отошедшие к России. Главной целью его поездки была установка новых пограничных столбов теперь уже на рубежах с Австрией и Пруссией, а также устройство застав на дорогах, пересекавших эти границы. Были у него и встречи с представителями губерний, в состав которых вошли новоприобретённые земли. Когда князь доехал до города Родомысль, появилось желание навестить фельдмаршала Румянцева. Отсюда до Киева оставалось совсем немного — вёрст сто пятьдесят, не больше.

Встреча старых боевых соратников была трогательной. Румянцев от радости даже прослезился. Семьдесят лет ему исполнилось. От прежней воинской выправки ничего не осталось. Годы сгорбили его, ходил он медленно, по-стариковски.

— Я ещё своим ходом на Днепр хожу, краснопёрок ловлю, — похвалился он. — Но ты всё же выглядишь свежее.

— Я на девять лет моложе, — напомнил Репнин.

— Да, девять лет — для стариков это много значит. В прошлом году ко мне Суворов заезжал, — продолжал Румянцев. — Перед тем, как отправиться с поляками воевать. Он чуточку тебя постарше, но держится шустро, не даётся старости в лапы. Молодец!

Разговор продолжили за обеденным столом. Угощая гостя настойками домашнего приготовления, Румянцев расспрашивал его о жизни в Петербурге, где тот недавно побывал, о том, как проходили праздничные торжества по случаю заключения мира с Турцией.

— Признаться, я ждал, что тебе дадут чин генерал-фельдмаршала, — сказал он. — Ты чем-то не угодил государыне?

— Не могу представить чем, но с некоторых пор я стал чувствовать, что она уже не питает ко мне прежнего доверия. Недавно, убеждённый в этом, я подал прошение об увольнении по состоянию здоровья, но она мне отказала.

— Да, государыня наша такая, — усмехнулся Румянцев. — Она из тех, кто никогда не выбрасывает со стола недовыжатые лимоны. По пути из Яссы, — продолжал он, — у меня останавливался Безбородко. Он говорил, что тебя подозревают в причастности к партии сторонников великого князя Павла. Может быть, в этом причина твоей опалы?

— Не знаю. Но с Павлом и его сыновьями у меня действительно сложились хорошие отношения. Цесаревичам я когда-то давал уроки по некоторым наукам.

— Думаю, со временем всё образуется, — успокоил гостя Румянцев. — Во всяком случае, расстраиваться не стоит.

Потом разговор зашёл на польскую тему. Здесь взгляды полностью совпали. Румянцев всё так же, как и Репнин, придерживался того мнения, что раздел Польши является величайшей ошибкой, которую рано или поздно придётся исправлять.

Репнин уехал от Румянцева успокоенным и ободрённым, словно получил от него желанный заряд энергии, угасание которой ощущал до сего дня. Снова оживились надежды, а надежды — это и есть жизнь.

2

Вернувшись в Вильно, Репнин тотчас занялся отчётом об инспекционной поездке по бывшим польским землям, отошедшим к России. Стержнем отчёта была мысль, что народы, населяющие оные районы, отнеслись к переходу в подданство Российской империи спокойно. Никаких шумных сборищ и тем более бунтов не возникло.

После отправки отчёта до самой весны Репнин никуда более не ездил. Только с наступлением тёплых дней, когда вокруг зазеленели леса и луга, а сады прихорошились в белом цветении, Наталья Александровна уговорила мужа совершить путешествие в Ригу. Хотя Репнину и ставили на первое место назначение, связанное с освоением земель, доставшихся России после раздела Польши, за ним всё ещё сохранилась должность генерал-губернатора Лифляндии и Эстляндии, и он не мог снимать с себя ответственность за состояние дел в этих губерниях.

Репнины выехали в своей карете в сопровождении конной охраны и двух армейских повозок с фуражом для лошадей и съестными припасами. Лошадей особенно не гнали. Вокруг было так хорошо, к дороге подступали такие красивые луга и живописные рощицы, что торопиться не хотелось, а хотелось, чтобы открывавшиеся перед глазами красоты длились как можно дольше. Когда вдали показались песчаные дюны, княгиня спросила мужа:

— Эти дюны — признак близости моря?

— Да, море уже рядом.

— Это всё ещё литовская земля?

— Нет, это уже латышская земля. Ливония.

— Красивые места!

— В своё время за обладание этими местами было пролито море крови.

— Ливония — это название государства?

— Когда-то здесь уживались два герцогства — Задвинское и Курляндское. Желая обезопасить себя от нападения рыцарских орденов, Задвинское герцогство двести лет тому назад вошло в состав Речи Посполитой, а Курляндское оставалось как бы ничейным. Вот из-за него-то и шли войны, в которых участвовали и поляки, и шведы, и русские. В настоящее время вся Ливония находится под скипетром Российской империи, её земли входят главным образом в состав Курляндской и Лифляндской территорий.

— А Рига?

— О Риге всё сама знаешь. Мы же там с тобой жили.

— Жили, но о её истории ты мне ничего не рассказывал.

— Рига — старый город, очень старый. Ему уже около 600 лет. Возник на месте торгового поселения. Длительное время считался вольным городом, но потом попал в зависимость от Речи Посполитой. Затем её завоевала Швеция. При Петре Великом во время русско-шведской войны шведов изгнали, и по мирному договору 1721 года Ригу присоединили к России. Вот и вся история.

В Риге остановились в казённой губернаторской квартире, остававшейся всё это время с момента отъезда Репнина в Петербург совершенно свободной. Предоставив заботы об уборке помещений слугам, княгиня вместе со своими двумя служанками пошла прогуляться по берегу Даугавы. Что до самого князя, то он направился в губернское управление, взяв с собой адъютанта.

В инструкции императрицы, полученной Репниным перед отъездом в Вильно, особое внимание было обращено на выполнение местными властями именного указа «О прекращении сообщения с Францией». Императрица требовала, чтобы тех, кто не выполняет сей указ, особенно это касается купцов, строго наказывать, вплоть до отнятия у них патентов. Прибыв в губернское управление и пригласив к себе главных чиновников, в том числе и вице-губернатора, Репнин начал разговор именно об исполнении упомянутого указа.

— Наши отношения с Францией всё ещё остаются сложными, и об этом забывать никак нельзя. Указ её величества остаётся в силе, и люди, причастные к торговле с иноземными странами, должны его выполнять со всей строгостью.

— Но наши купцы несут от этого огромные убытки, — напомнил Репнину вице-губернатор, — да и городская казна много теряет.

— Вы что-то хотите предложить?

— Как указ принят, уже два года прошло. Может быть, обратиться к императрице с письмом от имени всего купечества?.. Не навек же порядок такой установлен. От того, что торговлю с Европой уменьшили, Рос сия богаче не станет.

— Когда наметится улучшение наших отношений с Францией, мы, конечно, с такой просьбой к государыне обратимся. Но пока французы продолжают вести себя вызывающе, и надеяться на скорое возобновление с ними хороших отношений не приходится.

— А что же тогда делать тем, у кого корабли стоят на приколе? Ждать?

— Не ждать, а искать другие рынки сбыта товаров.

Встреча с генерал-губернатором не удовлетворила деловых людей Риги, деятельность которых была связана с внешней торговлей. Репнин это понимал. Но что он мог сказать им другого? В душе он полностью соглашался с теми, кто считал, что прекращение торговли с Францией приносит России больше вреда, чем стране, которой императрица желала досадить. Однако говорить об этом Петербургу не станешь. Указ есть указ…

Пока Репнин жил в Риге, у него были и другие подобные встречи. Приёмы посетителей, приходивших к нему с жалобами, посещение мануфактур, поездки в войска Лифляндской дивизии, принимавше участие в изгнании бунтовщиков из Литвы, а затем вернувшиеся на старые места квартирования. Много возникало всяких дел. О возвращении в Вильно он подумал только осенью.

Жена подшучивала:

— У тебя такой вид, будто уезжаешь, что-то тут не доделав. Может, на зиму останемся?

За время пребывания в Риге она заметно похорошела. Морская вода и летнее солнце оказались лучше всяких врачей.

— Я рад бы остаться, продлись лето на месяц-другой, — отвечал с пониманием её настроения супруг. — Но солнышко больше не греет, а вода в море стала такой холодной, что руку опустить в неё боязно.

Они выехали в последний день октября, а 2 ноября уже были у себя в Вильно.

3

В пожилом возрасте всегда кажется, что время летит быстрее, чем определено Богом. В этом нет ничего удивительного. Когда идёшь под уклон, не всегда замечаешь, что шаг твой становится шире и ноги переставляешь чаще, чем при подъёме в гору. А супруги Репнины находились в таком возрасте, когда люди уже начинают постепенно привыкать к мысли о неизбежности перехода в потусторонний мир… Словом, за стенами своего дома они не заметили, как прошла зима и наступила весна 1796 года. 11 марта Репнин отпраздновал очередной день своего рождения: ему исполнилось 62 года. Шестьдесят два — это вроде бы и не очень-то много. Но для кого как… Для князя Репнина этот возраст оказался тяжёлым. У него усилились боли в пояснице, чаще стали возникать шумы в голове. Раньше в таких случаях доктор выпускал из него, как сам выражался, лишнюю кровь. Но теперь кровопускание уже не помогало. Оставалось одно: терпеть.

А работа оставалась работой. Долг повелевал продолжать выполнение возложенных на него обязанностей. И он продолжал их выполнять, хотя всё это ему уже давно наскучило.

Но вот однажды — это случилось уже глубокой осенью того же 1796 года — на какой-то миг блеснул луч надежды возвращения к бурной деятельности, испытанной им в счастливые, как ему казалось, молодые годы. А было так… Он сидел в рабочем кабинете и изучал указ императрицы о запрещении частных типографий и учреждении цензуры. Одним из поводов для такого указа могло послужить появление книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», которую автор опубликовал в собственной типографии и которая по своему обличительному содержанию очень не понравилась императрице. «Никакие книги, — говорилось в указе, — сочиняемые или переводимые в государстве нашем, не могут быть издаваемы, в какой бы то ни было типографии, без осмотра одной из цензур, учреждаемых в столицах наших, и одобрения, что в таковых сочинениях или переводах ничего закону Божию, правилам государственным и благонравию противного не находится»…

Едва Репнин закончил чтение указа, как в кабинет вошёл секретарь и доложил, что в приёмной ждёт приёма фельдъегерь из Петербурга с императорским пакетом для его сиятельства.

— С императорским пакетом? — удивился Репнин. — Проси.

Фельдъегерь вошёл чётким шагом и подал Репнину пакет с сургучными печатями.

— Приказано передать в собственные руки.

Репнин сломал на пакете печати и извлёк его содержимое. Это было собственноручное письмо Павла Петровича, извещавшего о смерти Екатерины Второй и его благополучном вступлении на Российский престол. Новый государь приказывал Репнину передать исполняемые им обязанности одному из своих помощников, а самому, не мешкая, прибыть в Петербург.

— Когда это случилось? — спросил Репнин фельдъегеря. — Я имею в виду кончину Екатерины.

— 6 ноября сего года, ваше сиятельство.

— Хорошо, вы свободны. Что до меня, то я постараюсь отправиться в путь сегодня же, ежели обстоятельства дозволят.

После того, как фельдъегерь ушёл, Репнин вызвал к себе адъютанта и приказал ему сообщить Наталье Александровне о смерти императрицы Екатерины.

Репнин очень спешил, тем не менее отправиться в дорогу в этот день так и не смог. Он выехал вместе с женой только на следующий день на станционных сменных лошадях.

Глава 2 НЕЖДАННЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

1

Всего четыре дня понадобилось Репниным, чтобы добраться до Петербурга. Дорога потребовала напряжения всех сил. Сам князь в эти дни почти не спал. В конце пути он чувствовал себя настолько разбитым, что по прибытии домой — а это произошло поздно вечером — не стал даже ужинать, а сразу лёг спать. Он спал почти до одиннадцати часов дня и очень удивился, когда, проснувшись, увидел в опочивальне княгиню, одетую в дорожное платье.

— Собираешься куда-то ехать? — спросил он.

— Уже ездила, — весело отвечала княгиня. — Пока ты спал, успела побывать у старой подруги, жены обер-церемониймейстера. Представляешь, — оживлённо продолжала она, — Павел царствует всего лишь восемь дней, а в городе уже столько перемен!.. Будто это уже не Петербург, а какая-то другая европейская столица.

— Что же изменилось?

— Всё, абсолютно всё. Моды, манеры… Воротнички и галстуки знаешь какие теперь носят? Раньше в моде были пышные, такие, чтобы чуточку закрывали нижнюю часть лица. А теперь их уменьшили и укоротили, так что шея остаётся совсем обнажённой. А причёски? Видишь, какая у меня причёска? Раньше все дамы так причёсывались. Волосы на французский лад завивались и закалывались сзади низко опущенными. А теперь волосы стали зачёсывать прямо и гладко, с двумя туго завитыми локонами над ушами, на прусский манер. Как увидела такую причёску у своей подруги, чуть не расхохоталась.

— Узнала, от чего умерла императрица? — прервал Репнин женскую болтовню супруги.

— Говорят, государыня совсем не болела, не мучилась. Умерла от апоплексического удара, царство ей небесное.

— Пожалуйста, позвони камердинеру. Пора собираться.

— Поедешь на приём к императору?

— Надо же доложить о своём прибытии.

— В Зимнем он принимает в своих старых апартаментах. Я могу проводить тебя, если хочешь.

— Не стоит себя утруждать. У меня будет к нему чисто деловой визит.

В Зимний дворец Репнин поехал в первом часу пополудни. Увидев на Дворцовой площади несколько экипажей, он понял, что приём у императора уже начался и ждать ему своего часа долго не придётся.

В приёмной комнате оказалось полно народу. Камердинеры, адъютанты, придворные чиновники, генералы… Царила суета. Одни, натыкаясь друг на друга, что-то искали, другие, вынося из кабинета императора какие-то бумаги, скрывались за дверями смежной комнаты, третьи, перешёптываясь между собой, ждали своей очереди на приём.

Репнин доложил о себе дежурному секретарю, сидевшему за большим столом в мундире гатчинского офицера. Выслушав именитого генерала, секретарь сказал, что его величество сейчас занят, но как только освободится, он о нём непременно доложит…

— Вы пока посидите в соседней комнате, там удобнее, — сказал секретарь, — как только его величество освободится, я вас позову.

В соседней комнате оказалось гораздо свободнее, чем в приёмной. Там сидели за столами два писаря и обер-церемониймейстер, как понял Репнин, готовил к встрече с императором какого-то вельможу.

— Ещё раз повторяю, — терпеливо внушал обер-церемониймейстер своему плохо соображавшему ученику, — при церемонии целования руки нужно, сделав глубокий поклон, стать на одно колено и в этом положении приложиться к руке императора долгим и, главное, отчётливым поцелуем. Затем надлежит подойти с таким же коленопреклонением к императрице, а потом, исполнив сию церемонию, удалиться, пятясь задом… Вы меня поняли?

— Теперь понял, — отвечал вельможа с выступившими на лице капельками пота.

Вскоре вошёл секретарь сказать Репнину, что государь его ждёт, и тот, не мешкая, последовал через приёмную в кабинет его величества.

Павел Петрович встретил князя с неподдельной радостью. Разговор начался с того, что Репнин поздравил его величество с благополучным вступлением на российский престол.

— Так было Богу угодно, чтобы я взошёл на престол в столь трудное для империи время, — подхватил его слова император. — Пришло время восстановить справедливость, и я уже приступил к этому. Первое, что я сделал, — это написал указ о даровании вам чина генерал-фельдмаршала, в чём ранее вам незаслуженно отказывали.

Репнин низко поклонился.

— Благодарю, ваше величество, за высокую оценку моей скромной деятельности.

— Для государя справедливость превыше всего, и я буду добиваться справедливости всегда и во всём. Кстати, во имя справедливости я приказал освободить из Петропавловской крепости предводителя польского восстания генерала Костюшко. Я никому не желаю мстить, в том числе и польскому народу. Мы готовы жить в мире со всеми народами и их странами.

Речь императора продолжалась в таком духе ещё несколько минут, но вот наконец его ораторский пыл постепенно угас, и он дал говорить своему гостю. Репнин выразил своё удовлетворение тем, что Костюшко освобождён из-под стражи. Польский народ способен правильно оценить сей добрый жест и станет с лучшим пониманием относиться к политике России, проводимой в бывших польских землях.

— Кстати, — вдруг вспомнил император, — за вами сохраняются все прежние должности, в том числе управление теми территориями, которые достались нам после раздела Польши. Вам придётся вернуться в Вильно. После коронации, — уточнил он. — А до коронации будет парад гатчинского войска, на который приглашаю вас уже в новом качестве — в качестве генерал-фельдмаршала. Парад состоится в ближайшее воскресенье. Впрочем, мы ещё успеем поговорить об этом в другой раз, а сейчас прошу извинить: сегодня на приём ко мне записалось много людей, а я должен принять всех. Этого требует справедливость.

От императора Репнин сразу поехал домой порадовать жену присвоением ему чина генерал-фельдмаршала: она сильнее всех переживала несправедливость императрицы Екатерины и её окружения при распределении наград за заслуги в последней Русско-турецкой войне.

Наталья Александровна встретила его в новой причёске, сделанной по последней моде. Гладко зачёсанные волосы были стянуты сзади в тугой пучок и сильно напомажены.

— Ну как, — повертелась она перед ним, — красиво?

— Слишком много штукатурки, — усмехнулся князь.

— Не нравится потому, что ты к такой красоте ещё не привык. Завтра буду казаться красивее.

— От тебя пахнет луком и пряностями, — сказал он. — Была на кухне?

— Угадал. Помогала поварам готовить праздничный обед.

— Такой обед будет кстати.

— Я знала, что доставишь домой радостную весть. Или я неправа?

— Ты всегда бываешь права, — притянул он её к себе. — Можешь поздравить, с сегодняшнего дня я генерал-фельдмаршал. Государь был ко мне очень милостив.

— Я знала, что так будет, — торжествующе сказала супруга. — Правду надолго под замок не запрёшь.

Она провела его в столовую и показала столы, сдвинутые друг к другу.

— Это для дворовых, — пояснила она, — пусть и они порадуются.

— Мы тоже будем с ними?

— Наше присутствие их будет стеснять. Для нас накрыт стол в твоём рабочем кабинете. Можешь идти туда, я пойду следом, как только дам кое-какие распоряжения прислуге.

Уединившись в кабинете, они сидели за столом до позднего вечера. Наталье Александровне показалось, что муж не был так рад получению нового чина, как она, да и вообще настроение у него было не совсем праздничное.

— Ты разочаровался в Павле Петровиче? — спросила она его напрямик.

— Я уже говорил, он был ко мне милостив. В разговоре высказывал умные мысли. Но он суетлив, а суетливость для руководителя государства — величайший порок.

— Но может быть, он только сейчас такой, ещё не привык к своему новому положению. Когда освоится, всё может пойти иначе.

— Будем надеяться.

После встречи с императором Репнин два дня никуда не выезжал, отдыхал дома. Потом поехал к Безбородко, который всё ещё оставался на своём месте, хотя многие руководители ведомств императором были уже заменены.

Первый министр знал о присвоении Репнину чина генерал-фельдмаршала. Он был рад этому событию и в первые минуты встречи не раз подчёркивал это.

— Думаю, Павел не ограничится награждением вас фельдмаршальским чином, — сказал он. — Он постарается найти для вас такое место, чтобы вы были у него всегда под рукой. Он даже Румянцева желает перетащить в Петербург, хотя сия затея, как мне представляется, ни к чему не приведёт: в его годы никакими приманками не вытащить из Киева. Но у вас положение другое.

— Не скрою, я был бы рад закрепиться в Петербурге, — отвечал Репнин, — но у меня нет на это никаких надежд. Император уже объявил, что за мной сохраняются прежние должности и, следовательно, местом моего постоянного проживания остаётся город Вильно.

— Император переменчив: сегодня скажет так, а завтра уже говорит другое… Впрочем, — задумался Безбородко, — решения императора часто зависят от подсказок его окружения, а оно расколото на две партии, хотя сам император этого пока не замечает.

— А кто к нему наиболее близок?

— Лида, которые при Екатерине не играли никакой роли. Архаров, например.

— Первый раз о нём слышу.

— Обер-полицмейстер, гроза города. Императору нравится своей строгостью к нижестоящим и тем, что с полуслова умеет угадывать его мысли.

— А ещё кто?

— Ростопчин, Кутайсов, Нелидов… Особенность придворной интриги заключается в том, что в неё вовлечены знатные дамы, в том числе сама императрица и её фрейлина Нелидова, на которую Павел «положил глаз» ещё в то время, когда был великим князем. Кстати, любимая фрейлина императрицы принадлежит к фамилии князей Куракиных, а Куракины стоят за тебя горой. Ведь ты через жену связан с ними родственными отношениями. Не так ли?

— Я не поддерживаю с ними близких отношений, — сказал Репнин, насупившись.

После небольшой паузы Безбородко заговорил снова:

— Надеюсь, князь, вы правильно поймёте мою полную откровенность перед вами и забудете то, что я вам говорил, тем более, что мои высказывания были основаны на слухах и предположениях.

— Вы могли бы и не говорить мне этого.

— Спасибо, Николай Васильевич. Посплетничали, а теперь поговорим о деле. Расскажите, как там ведут себя наши поляки?

Репнин рассказал ему то, что уже говорил императору. А потом, помедлив, к сказанному добавил следующее:

— На польских землях всё пока спокойно, но сие не должно настраивать нас на благодушный лад. По моему глубокому убеждению, польский вопрос ещё не решён. Поляки — цельный народ со своими традициями, обычаями, богатейшей культурой; народ, которому необходимо иметь своё государственное образование. Пусть в составе Российской империи, но такое государственное образование необходимо. Вы со мной согласны?

— Я подумывал об этом, но вопрос сложный, его надобно глубоко изучить. Но я вижу, у вас ко мне есть ещё что-то? — поспешил отвести польскую тему первый министр.

— Вы угадали. Я приехал поговорить с вами о наших отношениях с Францией. Я был не так давно в Риге и видел стоявшие на приколе корабли с полными трюмами товаров, предназначавшихся для продажи французским покупателям. Товары гниют, купцы терпят убытки. Много от этого теряет и государственная казна.

— Я об этом помню, ну и что? Вы же сами прекрасно знаете, что существует указ о прекращении сообщений с Францией и его пока никто не отменял.

— Указ был издан Екатериной, но её сейчас нет. Надобно воспользоваться новыми обстоятельствами и побудить императора согласиться довести отношения с Францией хотя бы до такого уровня, чтобы торговые люди сторон могли обмениваться между собой товарами.

— Поговорить с императором об этом можно, но думаю, это лучше сделать после коронации. В настоящее время император ни о чём не желает думать, кроме как об этой ожидаемой всеми церемонии. Кстати, вы собираетесь принять в ней участие?

— Император пожелал, чтобы я тоже присутствовал.

— Вот и хорошо. Значит, у нас ещё будет время для новых встреч.

Репнин пробыл у первого министра более трёх часов. Хотя ни один из поднятых им вопросов не был доведён до решения, он был доволен этой встречей. Главное — ему удалось обратить внимание одного из основных членов правительства на весьма важные внешнеполитические вопросы и даже найти союзника, пусть и не очень надёжного.

Глава 3 НАДЕЖДЫ И РАЗОЧАРОВАНИЯ

1

Подготовка к коронации ограничивалась пока муштровкой столичных войск, проведением парадов. Парады сделались для императора его главным занятием. Почти ни одного дня не проходило без того, чтобы войска не выводились на площадь. Его величество лично следил за ходом построений и маршированием войсковых подразделений, и не приведи Господь, ежели кто-то из солдат или офицеров допускал какое-либо нарушение — не с той ноги зашагал или что-нибудь ещё в этом роде — виновника ждало суровое наказание, вплоть до ссылки в Сибирь. Репнину рассказывали, что однажды в наказание за какую-то оплошность он отправил в Сибирь целый полк.

Была у государя ещё одна важная забота: до начала коронации переодеть русскую армию в новую форму. Мундиры старого фасона ему решительно не нравились. Он пожелал придать войскам более изящный вид, одев их в форму прусского покроя времён покойного короля Фридриха. Его личная гвардия, квартировавшая в Гатчине, такие одежды уже носила, и теперь оставалось распространить прусскую форму на прочие войска. Конечно, на это нужны были деньги, много денег, но, как говорится, игра стоила свеч.

Кстати, о Гатчинской гвардии (её называли ещё императорской армией) в Петербурге говорили по-разному: одни с насмешкой, другие считали её более современной и лучше обученной, чем старая гвардия. И чтобы доказать, что сие есть сущая правда, Павел Петрович решил устроить на Дворцовой площади её парадное шествие.

Посмотреть на гатчинцев народу собралось много. Не усидела дома и Наталья Александровна. Обычно на парадные представления не ходила, а тут решила: все идут, почему бы и ей не пойти посмотреть?

Гатчинская армия вступила в Петербург во главе с великими князьями Александром и Константином. Толпа, собравшаяся на площади, встретила её восторженными возгласами. Стройные ряды и в самом деле выглядели красиво. Шли ровно, шаг в шаг. И зелёные мундиры, и белые парики с косичками, и необычной формы шляпы — всё впечатляло.

Император Павел, принимавший парад, был доволен. Это было видно по тому, как он постоянно вздёргивал головой, поворачиваясь к стоявшему рядом фельдмаршалу Репнину и как бы говоря ему: каково, князь, любо смотреть!.. Репнин помалкивал, и по его поведению было трудно определить, одобряет он сие представление или нет.

Что до Натальи Александровны, то она на парад почти не смотрела. В эти минуты она была занята разговором с фрейлиной императрицы Нелидовой, которую знала до этого. Получилось так, что императрицу позвал Павел и, оставшись в одиночестве, Нелидова стала смотреть по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых. И тут она заметила княгиню Репнину. Отойдя в сторону, они разговорились. Нелидова интересовалась, какая жизнь в Литве, враждуют ли тамошние жители с русскими, а потом вдруг спросила:

— Обосноваться в Петербурге не желаете?

— Ещё как желаем! — грустно вздохнула Наталья Александровна. — Но муж считает, что это невозможно. Он привязан к Вильно своей должностью.

— На свете нет ничего невозможного, — философски заметила фрейлина. — Князь Николай Васильевич всему миру известен не только как знатный полководец, но и как умелый дипломат. Многие при дворе считают, что лучшее место ему — быть первым министром. Стоит подсказать императору, и дело будет сделано.

— А там Безбородко.

— Безбородко можно передвинуть на пост канцлера. В обиде не останется.

— Но могут при этом возникнуть какие-нибудь трудности, — продолжала сомневаться Наталья Александровна.

— Единственная трудность заключается в том, что на это место претендует Кутайсов. Но Кутайсова скоро ожидает опала.

Нелидова говорила таким уверенным голосом, что Наталья Александровна ей поверила. Эта ещё совсем молодая энергичная дама способна была добиваться всего, чего хотела. Неспроста ходили слухи, что для государя её слова значили больше, чем слова императрицы. Она была его первой фавориткой.

О своём разговоре с Нелидовой Наталья Александровна не сказала мужу ни слова. Хотя она и поверила фрейлине, что та способна выполнить своё обещание, устройство князя на высокий пост в Петербурге всё ещё оставалось голубой мечтой. Ежели Нелидова и замолвит за него слово, ещё никто не знает, как всё получится… А не мечтать она не могла. Очень хотелось ей жить в Петербурге. Вильно, конечно, город хороший, грех жаловаться, но столица есть столица. В Петербурге пусть плохонький, но свой дом, тут всё близко сердцу, да и родственники рядом…

Никогда ещё Наталья Александровна не переживала за карьеру мужа так, как сейчас. Раньше она считала, что это дело только самого Николая. Но теперь в её понимании вещей кое-что изменилось. В разговорах с дамами, близкими ко двору, ей уже не раз приходилось слышать, что нынче все жёны так делают — проталкивают своих мужей на более выгодные должности. Даже в самом близком окружении императора так поступают, потому что император, как всё единодушно утверждали, гораздо охотнее принимает советы и просьбы особ слабого пола, нежели советы и просьбы мужчин. Так или иначе, Наталья Александровна тоже оказалась в плену зыбких надежд, хотя всё, что предпринимала, держала в тайне от мужа.

Между тем Николай Васильевич, не ведая о хлопотах супруги, стал потихоньку готовиться к отъезду в Вильно. Зима подходила к концу, и надо было успеть до начала таяния снегов. Он уже собирался заказать подорожную, как вдруг к нему приехал обер-полицмейстер Архаров.

— Я к вашему сиятельству по поручению его императорского величества, — доложил он. — Его императорское величество изволили передать вам, что ждут вас для важного разговора.

— Это срочно?

— Да. Полагаю, вам лучше ехать со мною: так получится быстрее.

«Это новое назначение!» — радостно забилось сердце у Натальи Александровны.

После того как муж уехал на встречу с императором, она приказала камердинеру принести из погреба бутылку лучшего вина.

«Ежели моё предположение оправдается, быть сегодня праздничному столу», — подумала она.

Репнин вернулся часа через три.

— Ну как, — встретила она его, — разговор с императором был связан с новым назначением?

— С какой стати? Я должен завтра выехать в Орловскую губернию.

— В Орловскую губернию? — удивилась княгиня. — Зачем?

Князь рассказал, что во многих губерниях России начались крестьянские бунты и император приказал ему выехать для их подавления.

— Но разве для этого у императора не нашлось других генералов?

— Ещё при Екатерине я был назначен в Орловскую губернию наместником. Кто-то из придворных об этом вспомнил, вот император и принял такое решение. Откровенно говоря, узнав о крестьянских волнениях, я почувствовал за собой отдалённую вину, поэтому согласился ехать без колебаний.

Наталья Александровна была глубоко разочарована, но говорить об этом мужу не стала.

— Езжай, коли так, только береги себя.

— Я постараюсь вернуться как можно быстрее, — пообещал супруг.

В дальний путь он выехал рано утром, взяв с собой одного адъютанта.

2

Крестьянские бунты в России возникали довольно часто — то в одном, то в другом месте. Правда, в большинстве случаев они носили местный характер и подавлялись силами правопорядка самих губерний. Однако в этот раз волнения, начавшиеся после 10-недельного благополучного царствования Павла Первого, охватили десятки губерний. Молодому императору, ещё не успевшему набраться достаточного опыта в управлении государством, к тому же страдавшему мнительностью, померещилось в этих событиях появление новой пугачёвщины, и, запаниковав, он поднял на ноги чуть ли не всех военных и полицейских чиновников. Павел требовал от них быстрой и беспощадной расправы с бунтовщиками с использованием для этого даже артиллерии.

В Орловской губернии, куда направлялся Репнин, крестьянские волнения возникли в имениях князей Голицына и Апраксина. Всего вышли из повиновения около двух тысяч человек. Впрочем к моменту прибытия фельдмаршала в Орел бунт был уже ликвидирован. О том, как это происходило, Репнин узнал со слов губернатора, а также из письменного донесения командира гусарского полка, принимавшего непосредственное участие в карательных действиях. Вот как выглядели события по версии сего начальника:

«…Выступили войска повеленным порядком из Радогощи в 8 часов поутру, а прибыли к селу Брасову в 12 часов с четвертью. И как, несмотря на все увещевания, крестьяне, коих было более двух тысяч человек, не сдавались и не покорялись, то силою начато их покорение. Сделано во все действие 38 выстрелов пушечных и выпалено 600 патронов из мелкого ружья, при чём сделался пожар и сгорело 16 домов крестьянских. Убито крестьян 20, ранено всяких их же 70 человек… В 3-м часу пополудни пали, наконец, крестьяне на колени и стали просить помилования, покоряясь законной власти. Тогда всё прекратилось: пожар стали тушить и раненых крестьян собирать и перевязывать. Зачинщиков же злодеяния отыскивать, из коих самый первый крестьянин Емельян Чернодыров схвачен, скрываясь в погребе…»

Репнин приказал своему адъютанту изложить содержание донесения в его именном журнале, после чего вместе с губернатором удалился в отдельный кабинет, где их беседа продолжалась с глазу на глаз около двух часов. Утром они оба выехали в село Брасово, чтобы на месте разобраться, что побудило крестьян выступить против своих хозяев и властей.

Доехав до места, остановились в вотчине генерал-поручика Апраксина, где занялся первый очаг бунта. Репнин не стал спешить в помещичий дом, а, прихватив с собой холщовый мешочек, направился к крестьянским избам. Хотя стоял ещё февраль, снег на крышах с солнечной стороны уже подтаивал. У второй избы с краю четверо ребятишек, увидев приближавшегося к ним не знакомого генерала, слезли с завалинки, где до этого сидели, греясь на солнце, и юркнули в избу. Вскоре, однако, они появились снова, боязливо вглядываясь в незнакомца.

— Меня испугались? — предпринял первую попытку завести разговор Репнин.

Ребятишки не ответили.

— Не надо меня бояться. Я пришёл к вам с миром. Вот и гостинец вам привёз. Хотите попробовать?

Мальцы, всё ещё не вступая в разговор, вышли из сеней и постепенно приблизились к военному человеку, который теперь уже не казался им таким страшным, как прежде.

— В этом мешочке у меня сахар, — продолжал Репнин. — Знаете, что это такое?

Самый рослый отрицательно покачал головой.

— Вот, попробуй, — подал ему Репнин кусочек сахара. — Положи в рот и соси, как сосульку, и ты почувствуешь, какой он сладкий.

Мальчик лизнул сахар языком два раза и передал его другому, тот, сделав то же самое, третьему, и так делали до тех пор, пока не попробовали все и от маленького кусочка ничего не осталось. Тем временем Репнин поглядывал по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь из взрослых. Взрослые, однако, не появлялись. Было похоже, что они куда-то ушли.

— Где ваши родители? — спросил он ребятишек. — Мать, отец?..

— В церковь ушли, — ответил старший из них.

— Давно?

— Не очень.

Пока они разговаривали, от барского дома подъехали губернатор с управляющим. Губернатор сообщил, что к церкви согнано всё село и разговаривать с народом надо ехать туда.

Репнин передал мешочек с сахаром ребятишкам и молча полез в возок.

У церковной ограды толпились до сотни крестьян.

Служба давно кончилась, со всех участников бунта была взята клятва впредь не бунтовать, слушаться своего хозяина, властей, и многие крестьяне уже разошлись по домам. Но у оставшихся, видимо, всё ещё оставались какие-то вопросы, на которые не получили удовлетворительного ответа.

— Здорово, мужики! — приветствовал толпу губернатор. — Со мной приехал присланный самим императором генерал-фельдмаршал князь Репнин. Вот он перед вами. Он готов выслушать ваши жалобы, ежели справедливы. Говорите.

Толпа молчала. Репнин чувствовал устремлённые на него взгляды — взгляды людей, желающих удостовериться, можно ли быть с ним откровенным или нельзя.

Репнин, подойдя к толпе, заговорил первым:

— Что вас заставило решиться на бунт?

— Терпения больше не стало, вот и взбунтовались, — раздался голос из глубины толпы.

— Совсем нас за людей считать перестали.

— Раньше хоть по воскресеньям могли на себя работать, а теперь и воскресные дни отняли — всё на барина да на барина. Где же тут правда?

— Правды нету! — хором подхватила большая часть толпы.

— Поспокойней, поспокойней, — призвал толпу Репнин. — Когда же вы на себя работаете?

— Управляющий дозволяет работать на себя только по ночам.

— А вы барину своему об этом говорили?

— Барин наш генерал, ему до нас дела нету. Хоть разочек посмотреть, какой он есть!..

— Я понял вас. Что до вашего дела, то оно будет расследовано и доложено императору. Наш император примет справедливое решение. Можете мне поверить.

При возвращении в Орел большую часть пути Репнин ехал молча, углубившись в свои мысли. Уже подъезжая к городу, он вдруг спросил губернатора:

— Помните ли вы десять заповедей Моисея?

— Десять заповедей?.. А где о них написано?

— В Священном Писании, которое мы называем Законом Божьим.

— Не помню, — признался губернатор.

— В одной из этих заповедей указано, что седьмой день недели Богом определён днём нерабочим. А в тех поместьях, где мы с вами были, владельцы крестьян заставляют их работать на хозяина даже по воскресеньям. Вот где таится одна из главных причин бунта. Думаю, вам следует серьёзно в этом разобраться и призвать помещиков быть добрее к своим крестьянам, пересмотреть количество установленных ими дней для работы в пользу своих господ.

— Поговорить с помещиками, конечно, можно. Но будет ли от этого толк? Тут нужен закон.

— Да, закон нужен, — соглашаясь, промолвил Репнин и снова замолчал, теперь уже до самого конца пути.

О результатах своей поездки Репнин доложил императору уже на другой день после возвращения в Петербург. Павел Петрович был удовлетворён тем, что бунтовщиков удалось усмирить в течение двух-трёх часов. Не вызвало у него гнева и то, что в ходе усмирения было убито 20 и ранено 70 человек.

— Надо было бы ещё человек пять-шесть повесить, — комментируя действия карателей, сказал он. — На виду всего народа. Чтобы знали, что ждёт тех, кто осмеливается бунтовать против своих хозяев и законных властей.

— Ваше величество, — мягко заговорил Репнин, — карательные меры, конечно же, необходимы. Без строгостей порядка не будет. Но смею заметить, ваше величество, одними устрашениями воцарить вечное спокойствие в губерниях невозможно. Есть причины, которые, ежели их не устранить, будут побуждать крестьян бунтовать снова и снова.

— Какие это причины? — насторожился Павел.

Репнин рассказал о своём разговоре с жителями села Брасова, о том, что их заставляют работать на помещика семь дней в неделю, и им совершенно не остаётся времени для работы на себя.

— То, что делается сейчас, — говорил Репнин, — противоречит Божьему Закону, где в десятисловии Моисея седьмой день недели признается нерабочим.

— Десятисловие Моисея я помню, — сказал государь. — Но что вы от меня хотите? Хотите, чтобы сим делом занялась церковь?

— Ваше величество, народ ждёт восстановления справедливости от своего нового монарха. Вам достаточно будет объявить всей империи манифест о непринуждении крестьян работать в воскресные дни, и народ успокоится, поверит в торжество справедливости.

Павел подумал и согласился:

— Пожалуй, манифест нужен. Народ должен знать: я желаю справедливости, желаю, чтобы богато жили не только помещики, но и крестьяне. Как установлено Божьим Законом, так пусть и будет.

Когда от императора Репнин вернулся к себе домой, Наталья Александровна, глянув на него, просияла:

— Ты получил пост в правительстве?

— С чего ты взяла?

— Но у тебя такое лицо, словно ты одержал великую победу!

— Победу я действительно одержал, но не на том поле, о котором ты думаешь, — заключил её в объятия супруг. Он рассказал, как убедил императора обнародовать манифест об ограничении дней, которые крепостные крестьяне обязаны отрабатывать в пользу своего помещика.

— Я рада, — сказала Наталья Александровна, — что он тебя послушался, значит, твоё мнение для императора многое значит.

3

Коронация нового императора состоялась 5 апреля 1797 года. Торжества проходили по сложившейся традиции: с церковными колоколами, богослужениями, парадами, даровыми угощениями для черни, приёмами для знатных господ, весёлыми забавами… Желая, чтобы это событие запомнилось всем надолго, Павел решил обнародовать в сей день два важных документа: закон о порядкепрестолонаследия и манифест о непринуждении крестьян работать в воскресные дни. Наибольший интерес вызвал, конечно, манифест, поскольку он затрагивал интересы всех слоёв населения империи. Вот что в нём говорилось:

«Объявляем всем нашим подданным. Закон Божий, в десятисловии нам преподанный, научает нас седьмой день посвящать Ему; почему в день настоящий, торжеством веры христианской прославленный, и в который мы удостоилися восприять священное миропомазание и царское на прародительском престоле нашем венчание, почитаем долгом нашим пред Творцом и всё благ подателем подтвердить во всей империи нашей о точном и непременном сего закона исполнении, повелевая всем и каждому наблюдать, дабы никто и ни под каким видом не дерзал в воскресные дни принуждать крестьян к работам, тем более, что для сельских издельев остающиеся в неделе шесть дней, по равному оных вообще разделяемые, как для крестьян собственно, так и для работ их в пользу помещиков следующих, при добром распоряжении, достаточны будут на удовлетворение всяким хозяйственным надобностям».

На приёме, устроенном по случаю коронации, Павел Первый был, как всегда, суетлив. Он то и дело подзывал к себе Репнина, говорил ему что-то на ухо, таким же образом обращался к другим лицам, иногда уходил куда-то. В том, что император часто разговаривал с её мужем, Наталья Александровна — а она тоже присутствовала на приёме — видела добрый знак. Ежели постоянно обращается, значит, ценит его советы, и князь может рассчитывать на новые монаршие милости.

В суете прошло не менее получаса. Наконец наступило время, которое все ждали, — оглашение царских милостей. Император был щедр и никого не обидел. Не обошёл вниманием и князя Репнина. В награду за заслуги перед Отечеством император жаловал ему 6000 душ крепостных крестьян, а в дополнение к его прежним должностям добавлял ещё одну — должность инспектора инфантерии Литовской и Лифляндской дивизий. О министерских видах ни слова. Сказать правду, Наталья Александровна ожидала большего, но и это её не расстроило.

«Ежели государь умолчал о министерской должности, значит, Нелидова ещё не успела с ним переговорить, — утешала она себя. — Ещё не всё пропало. Время есть. Нелидова должна выполнить своё обещание».

По глазам мужа она видела, что князь недоволен наградами. И она его понимала. В самом деле, зачем ему на старости лет эти шесть тысяч крепостных душ? Помещик из него всё равно не получится. Ему нужно постоянное место в Петербурге или Москве, которое соответствовало бы его заслугам, обширным знаниям и богатому опыту государственной и военной службы.

После торжеств по случаю коронации императора Репнин, вернувшись домой, слёг в постель и две недели лежал больным: сказалась простуда, подхваченная в дороге. Наталья Александровна тоже чувствовала себя неважно. Однако благодаря ухаживавшим за ними слугам они смогли преодолеть недуги без каких-либо осложнений, к концу месяца снова почувствовали себя здоровыми и, когда после весенней распутицы дороги чуточку просохли, не мешкая отправились в Вильно.

Надежды Натальи Александровны увидеть мужа на посту первого министра так и не оправдались.

Глава 4 РОСТОПЧИН, КУТАЙСОВ И ДРУГИЕ

1

Фрейлина Нелидова не собиралась обманывать Наталью Александровну, когда обещала ей постараться устроить мужа на пост первого министра, с тем чтобы они могли постоянно и спокойно жить в столице. Подобные услуги некоторым достойным людям ею уже оказывались, император никогда не отказывал ей в том, что она у него просила. Нелидова и не сомневалась, что он так поступит и в этот раз. Она знала, как высоко ценил император Репнина, и это добавляло ей уверенности в благополучном исходе задуманного дела. Но, увы, её чары в этот раз на Павла не подействовали. Не внял он и просьбе императрицы, которая была заодно со своей любимой подругой. Не получилось…

А не получилось потому, что к этому времени при дворе стала складываться другая партия, влияющая на императора. В неё входили люди обыкновенные, в чём-то обделённые новой властью. Душой этой партии стал граф Фёдор Васильевич Ростопчин. По своему призванию он считал себя дипломатом. В 1791 году Ростопчин входил в состав русской делегации на мирных переговорах с турецкой стороной. В последние годы он некоторое время работал в коллегии иностранных дел, а когда на престол взошёл Павел Первый, сделался его приближённым. Такая удачливая карьера молодого чиновника вызвала зависть у племянника Нелидовой, и тот упросил влиятельную тётушку сделать так, чтобы Ростопчина убрали с занимаемой должности, а на освободившееся место поставили бы его. Нелидова сначала поговорила с императрицей, потом с самим императором, и дело было сделано. Ростопчину пришлось сдать свой пост и переехать в Москву.

Вроде бы всё было сделано как надо, но Нелидова не учла одного: Ростопчин оказался не из тех, кто быстро прощает обиды. Он решил жестоко отомстить тем, кто стал причиной его падения. Первая часть плана была связана с желанием заставить Павла Первого отвернуться от Нелидовой и перестать доверяться советам императрицы. Для того, чтобы достигнуть этой цели, необходимо было: во-первых, найти среди людей, близких к императору, верного союзника и, во-вторых, подыскать достаточно красивую молодую особу, способную своими чарами пленить императора и стать его любовницей.

В поисках придворного союзника Ростопчин остановил выбор на Кутайсове, служившем у императора камердинером. Этот человек обладал какой-то магнетической силой по отношению к своему господину. Император доверял ему во всём, в знак особой любви даже пожаловал титул графа. Кутайсов отвечал государю на всё это своей безграничной преданностью. Он не добивался для себя чинов и на союз с Ростопчиным пошёл только потому, что у него были свои тайные причины ненавидеть Нелидову.

Что до особы на роль будущей любовницы императора, то на это решилась дочь московского полицмейстера. Разумеется, с дозволения папаши, с которым у Ростопчина был свой уговор.

Интрига была рассчитана до мелочей и, поскольку не было допущено ни одной серьёзной ошибки, удалась на славу.

Однажды на одном увеселительном мероприятии император вместе с камердинером проходил по залу и вдруг увидел девушку необыкновенной красоты. Она смотрела на него большими и, как ему показалось, влюблёнными глазами. Тонкая, стройная, с обворожительным личиком.

— Узнайте, кто такая? — попросил Павел Кутайсова.

— Я её знаю, — отвечал камердинер. — Это дочь московского полицмейстера, очень уважаемого человека.

— Поговори с ней, я хочу, чтобы она была моей.

— Думаю, отказа не будет, — заверил камердинер.

Так возник узел, связавший его величество с дочерью полицмейстера Лопухина. А вскоре на сцену вышел и сам Ростопчин. Кутайсов помог ему встретиться с императором без свидетелей. В беседе Ростопчин дал понять его величеству, что в Петербурге, а теперь уже и в Москве давно ходят разговоры о двух особах, близких к государю, которые слишком много на себя берут, даже вершат судьбами людей. А повод таким разговорам, как можно полагать, даёт семейство князей Куракиных со своей многочисленной роднёй. Уж слишком много стали мнить о себе эти Куракины: что бы император хорошего ни сделал, стараются себе в заслуги записать…

— Я этим займусь, — хмуро пообещал Павел. — Я не допущу, чтобы кто-то давал начало худым разговорам о своём государе.

— А что до госпожи Лопухиной, — вкрадчиво продолжал Ростопчин, — то кроме хорошего, ничего сказать о ней нельзя. Когда, ваше величество, узнаете её поближе, убедитесь сами, какая она прекрасная, непорочная особа.

Ростопчину хватило одного этого разговора, чтобы добиться своего: государь вернул его из Москвы в Петербург и предоставил должность третьего члена коллегии иностранных дел. Кутайсов в благодарность за оказанную «особую услугу» получил новые земли во внутренних губерниях страны. Бывший московский полицмейстер Лопухин за то, что не препятствовал видам императора на его дочь, получил титул князя и голубую ленту. Что до князей Куракиных, в дальнем родстве с которыми находилась фрейлина Нелидова, то они оказались в глубокой опале.

Устраивая свои амурные дела и одновременно с этим выявляя, кто его милостей более достоин, а кто не достоин совсем, Павел, однако, не забывал и о делах государственных. После подавления крестьянских волнений внутри страны сферой его наибольшего внимания стала внешняя политика. Он загорелся желанием совершить то, чего не смогла сделать его покойная матушка Екатерина, — заставить стать на колени перед Европой «якобинскую» Францию. Эта страна вела себя слишком вызывающе, особенно после того как её армия оказалась в руках генерала Наполеона. Начав войну с Австрией, сей генерал сумел утвердиться в Италии, захватил Ионические острова, крепости на Албанском побережье… Ежели и дальше он будет действовать таким же образом, то со временем может приблизиться и к границам России… Нет, такое дальше допускать нельзя. Довольно смотреть на сие спокойно.

Терпение Павла окончательно лопнуло, когда он узнал о захвате французами острова Мальты. Это было уже слишком. Остров находился под покровительством российского императора, являвшегося магистром Мальтийского ордена. Долг обязывал его действовать, и действовать быстро и решительно.

Павел вызвал на совет первого министра Безбородко.

— Вы слышали, граф, — обратился он к нему, — эти французы обнаглели до того, что уже покусились на Мальту.

— Я знаю об этом, — подтвердил Безбородко.

— И что теперь будем делать?

Безбородко замялся с ответом. Павел не стал ждать и заговорил снова:

— Надобно дать понять французам, что такие действия даром для них не пройдут.

— Границы Франции слишком удалены от России, — уклончиво сказал первый министр, — поэтому нам трудно оказывать на эту страну ощутимое давление.

— Но мы можем выступить в союзе с её соседями. Австрия, Пруссия, Англия… Можно создать сильную коалицию. Кого пошлём?

— Куда?

— В европейские страны создавать антифранцузскую коалицию.

— Прежде, чем посылать, надо серьёзно подумать.

— А что тут думать, и так всё ясно. Может быть, поручим Ростопчину?

— Ростопчина в Европе никто не знает, да и опыта у него нет.

— Тогда, может быть, сам поедешь?

— С этим делом может справиться только один человек, — помедлив, сказал первый министр. — Сей человек князь Репнин. Хотя…

— Что «хотя»?

— В своё время князь выступал за возобновление торговых отношений с Францией. Правда, это было ещё до начала агрессивных действий Наполеона.

— Пусть выступал, ну и что?

— А то, что его внутренняя убеждённость может не совпасть с нашими позициями.

Император вспыхнул:

— Чепуха! Князь не может иметь особливых мыслей. Он будет делать то, что ему прикажем. Кстати, где он сейчас?

— Его резиденция в Вильно.

— Немедленно известите его по эстафетной связи: пусть не мешкая едет в Петербург.

— Будет сделано, ваше величество, — сказал первый министр и, поклонившись, ушёл выполнять приказание.

2

Письмо первого министра, посланное по эстафетной связи, Репнину принесли на дом поздно вечером, когда он уже готовился ко сну. В нём содержалось всего несколько слов: «Вас желает видеть император. Поспешите с выездом. Безбородко».

Надежда Александровна, узнав о содержании письма, засуетилась:

— Вызывают в Петербург? Значит, есть до тебя что-то важное.

Ей вспомнился давний разговор с фрейлиной Нелидовой, и почти забытые надежды заполучить для мужа хорошее место в Петербурге вновь взволновали её сердце: «А что, если сие связано с этим?!»

— Жаль, что не смогу поехать с тобой. Слабость чувствую в теле, голова побаливает… Но это ничего… Я буду ждать тебя. Только скорее возвращайся. А ежели дело заставит задержаться надолго, пришли кого-нибудь за мной. Я не смогу здесь долго жить одна.

Репнин выехал в Петербург рано утром в плохом настроении. Он не ждал от этой поездки для себя ничего хорошего. Впрочем, его совершенно не беспокоил вопрос, для чего он вдруг понадобился императору. Он думал о жене, о её физических и душевных страданиях. Её точила какая-то непознаваемая внутренняя болезнь. Городской доктор польского происхождения, известный в Литве как лучший специалист по сердечным заболеваниям, после её осмотра сказал Репнину, что дело серьёзно и Наталья Александровна может долго не протянуть… Репнин теперь сожалел, что не использовал время пребывания в Петербурге для лечения супруги. Доктор-поляк хорош, но в Петербурге всё-таки можно было найти более опытных специалистов, не говоря уже о лекарствах… Хотя, когда жили в Петербурге, жена выглядела гораздо лучше, и у него в мыслях не было, чтобы показать её докторам. Заметно сдала она только после возвращения в Вильно. Не пошёл ей на пользу здешний климат. Хотя и говорила она, что здесь ей хорошо, но думала всё время о Петербурге. Однажды проговорилась: «Ежели умру, не надо меня здесь хоронить, предайте земле петербургской»… Смерть в её возрасте… Не приведи Господь такому случиться!

Прибыв в Петербург, Репнин тотчас направился в коллегию иностранных дел. Безбородко оказался на месте.

— Быстро приехал. Молодец! — похвалил он. — Значит, есть ещё порох в пороховнице.

— Как я понял из вашего письма, меня желает видеть сам государь? — не придал значения его комплименту Репнин.

— Да, да, у государя есть к вам разговор, и разговор весьма серьёзный, зело серьёзный.

Безбородко рассказал о плане создания коалиции европейских стран, направленной на предотвращение агрессивных действий Франции.

— Но насколько мне известно из газет, которые я получаю из Вены и Берлина, эти действия уже имеют место.

— Да, но их можно и нужно остановить, а захваченные французами земли освободить. Как на это смотрите?

— На что? — не понял Репнин.

— Ох, разве я вам ещё не сказал?.. Для создания упомянутой коалиции государь желает использовать ваш богатый опыт дипломатический работы. Вы должны поехать в столицы европейских держав и добиться их согласия участия в коалиции. Согласны поехать?

— Вы считаете, что у меня есть выбор?

— О выборе речи быть не может, но вы можете высказать своё мнение лично государю.

— Я солдат, а солдаты не вступают в обсуждение приказов своих начальников.

— В таком случае не будем терять время. Мы ещё успеем застать императора в его рабочем кабинете…

Император встретил Репнина таким строгим и вместе с тем холодным взглядом, словно был им недоволен. К первому министру, наоборот, отнёсся с подчёркнутой доброжелательностью.

— Вы с князем уже говорили? — спросил у Безбородко.

— Да, князь в курсе дела.

— Когда выезжаете? — обратился Павел к Репнину и, не дожидаясь его ответа, приказал: — Должны отправиться завтра же, не теряя попусту ни одного часа.

— Но перед этим я должен, наверное, получить какие-то инструкции?

— Инструкции готовы, вы можете получить их в коллегии иностранных дел. Главная инструкция — объединить против Франции всю Европу. Вы меня поняли?

— Понял.

— Тогда у меня всё. Можете оба быть свободны.

Репнин был ошарашен. Такого приёма он не ожидал. Во все времена Павел проявлял знаки дружеского расположения к нему, и вдруг его словно подменили. С первых минут встречи Павел и разговаривал, и смотрел на него так, словно открыл в нём личного врага.

— Вы можете мне объяснить, что произошло? — спросил Репнин первого министра, когда они, покинув кабинет императора, оказались на улице.

— Что вы имеете в виду?

— Государь вёл себя со мною так, словно я уже нахожусь в глубокой опале.

— Напрасно так думаете. Вы же знаете государя: он человек настроения. Сегодня он просто не в духе.

— Но с вами-то вёл себя нормально.

— Не утруждайте себя ложными предположениями. — И, не желая продолжать этот неприятный для себя разговор, Безбородко спросил: — Вы домой?

— Наверное. Я чувствую себя усталым.

— Ежели завтра в коллегии меня не найдёте, то инструкции можете получить у Ростопчина. Надеюсь, вы его всё ещё помните?

— Как не помнить…

Взяв извозчика, Репнин, однако, ехать домой раздумал, а направился к своему зятю князю Фёдору Николаевичу Голицыну, за которым была замужем его вторая дочь Прасковья. Фёдор Николаевич участвовал в последней русско-турецкой войне, дослужился до генерала, после ушёл в отставку.

— Бывают же такие счастливые дни! — обрадовались гостю в доме Голицыных. — Какими судьбами?

— Дайте сначала перевести дух, а потом уже задавайте вопросы.

Услышав голос отца, из смежной комнаты появилась Прасковья Николаевна. Она с ходу принялась расспрашивать о матери: здорова ли, не скучает ли там, в далёкой литовской земле?..

— Мама твоя не совсем здорова, — сказал Репнин, — но нам лучше поговорить об этом позднее.

По случаю прибытия дорогого гостя накрыли малый стол в гостиной. Здесь было гораздо уютнее, чем в столовой. Получился хороший семейный ужин с непринуждённой беседой о том о сём, какие обычно возникают между родственными людьми. О своей предстоящей поездке в столицы европейских стран Репнин рассказал только после бокала вина.

— Тебя сам император посылает? — поинтересовалась дочь.

— Император, — подтвердил князь. — В другое время я, наверное, обрадовался бы такому поручению, а сейчас чувствую себя иначе.

— Твою озабоченность я сразу заметила. Тебя что-то беспокоит?

— Так, ничего особенного… Пустяки.

Репнин не стал говорить при дочери о подлинных причинах плохого настроения. Заговорил об этом с зятем, наедине.

— Я имел сегодня встречу с императором. Это была тяжёлая встреча. Он разговаривал со мной как с опальным.

— С его величеством подобные вещи случаются часто, — заметил зять. — Не стоит расстраиваться.

— Но я почувствовал, что за этим что-то есть. Ещё во время коронации он был ко мне добр и внимателен, а тут словно ледяная глыба. Есть какая-то причина, которая заставила его изменить своё мнение обо мне. Может быть, вы поможете разобраться?

Молодой князь ответил не сразу, сначала налил в бокалы ещё вина и только потом заговорил:

— Думаете, вы одни ставите себе такие вопросы? При дворе уже до десятка сановников испытали на себе монаршую немилость. И почти все из рода князей Куракиных.

— Что же такое случилось?

— А случилось то, что император поменял своих фавориток. Была у него на первом месте Нелидова, а теперь Лопухина.

— Ну и что из этого?

— А то, что Нелидова тянула наверх своих людей, близких по родству, а Лопухина теперь тянет своих. Что до самого императора… Есть известная фраза: «Королевством правит король, а королём — его любовница». Не знаю, как в других странах, а у нас эта истина подтверждается. По крайней мере, с воцарением Павла Петровича.

— Мне будет трудно служить такому человеку, — подумав, сказал Репнин. — Когда вернусь из-за границы, подам прошение об увольнении со всех должностей. Пора уходить на покой.

Репнин не поехал домой, а остался ночевать у зятя. Утром у него состоялся разговор с дочерью. Он рассказал о недомоганиях матери, которые порою обостряются до того, что ей приходится по нескольку дней лежать в постели.

— Дня через два или три я к вам приеду, — пообещала Прасковья. — И останусь с ней, пока не вернётесь из поездки в чужие страны.

— Я могу быть в этом уверенным, чтобы сообщить матери такую радостную новость?

— Конечно! Не стану же вас обманывать.

3

От дочери Репнин поехал сначала к себе домой узнать, как там обстоят дела, а уже потом в первом часу пополудни направился в коллегию иностранных дел. Приготовленный для него объёмистый пакет с инструкциями и прочими документами, необходимыми для заграничной командировки, лежал на столе у Ростопчина, представившегося третьим членом коллегии. Он был моложе Репнина лет на двадцать, в том возрасте, когда людям препоны на пути карьеры кажутся легко преодолимыми.

— А где Безбородко? — поинтересовался Репнин.

— Граф принимает турецкого посланника, скоро должен быть. Впрочем, я имею полномочия сделать для вас всё необходимое и в его отсутствие.

— Я не спешу, поэтому могу подождать.

Безбородко появился довольный.

— Только что беседовал с турецким посланником по его просьбе, — сообщил он. — Как я понял, турки боятся за свои владения в Средиземном море перед лицом французской агрессии и готовы действовать в союзе с нами под флагом адмирала Ушакова.

— Вы собираетесь послать в Средиземное море объединённую эскадру? Я правильно понял?

— Решения ещё нет, но дело идёт к тому, — ответил Безбородко и обратился к Ростопчину: — Необходимо сегодня же подготовить письмо нашему посланнику в Константинополе с новыми инструкциями.

— Будет сделано, Александр Андреевич.

— Могу ли я сообщить западным союзникам то, что здесь услышал? — напомнил о своём присутствии Репнин.

— Конечно, даже обязательно надо сообщить, — мгновенно отреагировал на вопрос Безбородко. — Кстати, в инструкциях вы найдёте документ, в котором говорится о нашей готовности, в случае достижения согласия, послать в Северную Италию и другие места сухопутные войска, дабы не допустить захвата этих земель французами. Так что, — добавил он самодовольно, — вы едете на Запад не с пустыми руками. Вам нужно только поторопиться, время не терпит.

— Я выеду сегодня же.

…Чтобы добраться до Вильно, Репнину понадобилось чуть больше трёх суток. Дома он появился уже поздним вечером. Наталья Александровна ещё не спала. Услышав его шаги в коридоре, она поднялась с постели, на которой лежала, и пошла ему навстречу.

— Слава Богу, приехал… — промолвила она ослабевшим голосом.

Она едва не упала, но он успел подхватить её и вернуть на постель.

— Нельзя тебе вставать, ты больна, — сказал князь с нежным укором.

— Мне стало лучше, — возразила Наталья Александровна. — Рассказывай, как там? К нашим заходил?

— Я у них ночевал. Параша обещала приехать, будет здесь дня через три.

— Я рада. Надолго приедет?

— Она пробудет с тобой до тех пор, пока я не вернусь из поездки.

— Разве ты должен ещё куда-то ехать?

— Меня посылают с поручением императора в Берлин и Вену.

— Тебя за этим в Петербург вызывали? А я-то думала… До сей минуты держала в тайне, но теперь откроюсь. Помнишь парад, на котором мы смотрели гатчинское войско? В тот день я разговаривала с фрейлиной Нелидовой, фавориткой Павла. Она обещала похлопотать за тебя, уверяла: будешь первым министром, если захочешь… Я теперь окончательно поняла, что была ею просто обманута.

Репнин не удержался от смеха.

— Вот уж не думал, что ты способна на такое. — Он покачал головой: — Делать карьеру с помощью жены — кому-то, наверное, приходят и такие идеи… Выслушай меня внимательно, — продолжал князь уже серьёзно. — Во-первых, Нелидова сама оказалась обманутой: она больше не фаворитка, а фавориткой у Павла стала другая женщина. Во-вторых, если бы мне предложили пост первого министра или даже канцлера, я бы от него отказался. Я принял твёрдое решение уйти в отставку. Это последнее поручение императора, которое я выполняю. После этого увольняюсь, и мы переезжаем в Москву. Будем жить либо в Москве, либо в нашем Воронцове.

— Правда? — обрадовалась Наталья Александровна. — Наконец-то у нас будет спокойная жизнь: никто не будет повелевать, заставлять мотаться по дорогам. От твоего решения я почувствовала прилив сил, и я готова пойти с тобой в столовую попить чаю.

— Я тоже хочу выпить чаю, — сказал Репнин, — но нам лучше выпить его здесь, в спальне. Я прикажу слугам, чтобы принесли всё необходимое, а ты полежи пока.

После чая князь пошёл к себе в кабинет ознакомиться с инструкциями, которыми его снабдили в Петербурге.

Глава 5 ПОСЛЕДНЕЕ ПОРУЧЕНИЕ

1

Хотя состояние жены продолжало вызывать опасения, Репнин не стал долго задерживаться в Вильно: он не мог себе этого позволить — поручение императора имело срочный характер. Наталья Александровна всё понимала, и, когда утром, войдя к ней опочивальню, князь стал виноватым голосом говорить, что ему надо собираться в дорогу, она тотчас с ним согласилась:

— Да, да, езжай… А за меня не бойся: я не умру, не дождавшись твоего возвращения.

— Я постараюсь вернуться как можно быстрее!

— Бог милостив, не даст умереть. Да и не одна я буду. Скоро Парашенька приедет, вместе с ней ждать тебя будем.

— Я долго не задержусь, — повторил он своё обещание.

Князь поцеловал жену в лоб и, перекрестив на прощание по православному обычаю, покинул помещение.

В дальнюю дорогу Репнин выехал с одним адъютантом. Коллегия иностранных дел не назначила ему в помощь ни секретарей, ни советников, ни переводчика. В соответствии с данными ему инструкциями по прибытии в ту или иную страну он должен был вступать в переговоры с первыми лицами этих стран вместе с российскими послами, там аккредитованными. А в распоряжении послов имелось достаточное число помощников.

Первой на пути лежала Пруссия. Репнин не ожидал многого от этой страны. Не только потому, что она, как и некоторые другие страны, довольно спокойно отнеслась к революционным событиям во Франции и проявлению агрессивности со стороны её новых руководителей. В данный момент ей было просто не до этого — своих забот хватало. После третьего раздела Польши, захватив значительную часть этой страны вместе с её столицей Варшавой, Пруссия находилась в положении удава, которому удалось заглотнуть такую огромную добычу, что он потерял способность двигаться и вынужден оставаться неподвижным в ожидании, пока в желудке не переварится добыча. Прусский король, конечно, может и согласиться вступить в намечаемую коалицию, но чтобы привести в движение войска, чего желает от всех союзников Павел Первый, — нет, на такое он вряд ли пойдёт.

Маршрут пролегал через Данциг и Познань. Погода стояла сухая, дорога была накатанной, так что ехали быстро, так быстро, что окрестности Берлина показались ещё до истечения четырнадцатого дня пути.

Прежде чем начать переговоры, Репнин долго беседовал с встретившим его посланником Колычевым. Это был опытный дипломат, до Берлина представлявший Россию сначала в Гааге и в Вене. В ходе беседы выяснилось, что их мнения в отношении политики прусского двора полностью совпадают: от вступления в коалицию европейских стран Пруссия не откажется, но надеяться на её активное участие в противодействиях французам не следует.

— В деле создания антифранцузской коалиции нам следует больше уповать на Англию, а не на Пруссию, — сказал Колычев.

Репнин согласился:

— Я такого же мнения. В создании коалиции Англия заинтересована больше, чем Россия: французы угрожают её интересам в бассейне Средиземного моря. Наполеон Бонапарт, говорят, уже вступил на землю Египта и может захватить другие английские колонии.

— А что думает по этому поводу Петербург?

— Нашим послом в Лондоне графом Воронцовым ещё пять лет тому назад была подписана с представителями английского правительства конвенция о совместных действиях против Франции. Думаю, конвенция может послужить хорошей базой для заключения договора о вступлении Англии в европейскую коалицию. Жаль, что не встречусь с графом, — он мог бы оказать нам большую услугу, — добавил Репнин.

— А ведь Семён Романович Воронцов недавно был у нас, — вспомнил Колычев. — Он направлялся в Гаагу, но сделал крюк — захотел посмотреть, как мы тут живём.

— И что рассказывал?

— Англичане уже направили свой флот в Средиземное море во главе с адмиралом Нельсоном. В своих действиях они тоже полны решимости, как и россияне.

— Это обнадёживает, — заметил Репнин.

Как и предполагалось, переговоры с Пруссией увенчались лишь частичным успехом. Представители Прусского королевства согласились подписать декларацию о создании антифранцузской коалиции, но отказались взять на себя какие-либо обязательства, связанные с участием в боевых действиях.

Не обнаружил Репнин полного понимания сложившейся ситуации и у представителей австрийского правительства. Они восторженно отнеслись к идее создания союза европейских государств, направленного против Франции, кстати, к этому времени захватившей немалую часть австрийской территории, но затем повели переговоры таким образом, словно не сами австрийцы, а русские должны были взять на себя основное бремя отвоевания у противника занятых им земель. С давних пор знакомая политика: загребать жар чужими руками. Репнин не мог согласиться с этим: он упорно вёл дело к тому, чтобы основное бремя освобождения австрийских земель от французов всё-таки взяла на себя сама Австрия, мобилизовав для этого все свои ресурсы. Что до России, то она, как участница антифранцузской коалиции, могла бы взять на себя на заранее обговорённых условиях обязательство по оказанию Австрии как военной, так и материальной помощи.

Когда переговоры с австрийцами уже подходили к концу, в Вену неожиданно приехал из Петербурга член коллегии иностранных дел Ростопчин. Он направлялся для заключения союзного договора с Неаполитанским королевством, а по пути уполномочен был сообщить венскому двору о решении российского императора Павла Первого направить в северную Италию для разгрома вторгшихся туда французских войск российскую армию во главе с известным генералом Суворовым.

Репнин беседовал с Ростопчиным более часа. И что показалось странным: во время беседы он заметил в нём ту же суетливость, что была присуща императору Павлу. Да, так бывает: некоторые чиновники, служа своему хозяину, усердствуют так, что, сами того не замечая, в своём поведении становятся во многом на них похожими. Отчего бы это?

Во время встречи говорил больше Ростопчин: о последних завоеваниях генерала Наполеона Бонапарта, о том, что французы только потому до сих пор побеждали, что ещё не сталкивались с русской армией. Когда русские войска придут в Европу, положение сразу изменится.

Слушая его, Репнин всё более убеждался, как никчёмна затея с созданием антифранцузской коалиции, главную роль в которой император Павел Первый отвёл себе. Российскими интересами тут и не пахло. Император был движим всего лишь амбициями заносчивого человека, возмутившегося тем, что кто-то осмелился посягнуть на то, к чему он имел личное отношение. Высадка французов на Мальте — вот что покоробило его, и, чтобы покарать за это французов, он готов был пойти на всё. Покарать и тем похвастаться перед Европой: вот, мол, как сильна его армия, сильнее её нет во всём мире, не думая о том, во что может обойтись России такое хвастовство. Участие в ненужной войне — это многие тысячи убитых и покалеченных людей, это миллионы рублей, выброшенных на ветер, — тех самых рублей, которых вечно не хватает стране.

— Когда собираетесь ехать домой? — вдруг спросил Ростопчин, прервав ход мыслей своего собеседника.

— Моя работа в основном закончена, — отвечал Репнин. — Осталось уточнить некоторые детали.

— На вашем месте я поспешил бы. Император вами недоволен.

— Чем я мог вызвать недовольство его величества?

— Своим молчанием. Вы должны были информировать его величество о каждом своём шаге, но после отъезда из Петербурга не прислали ему ни одного письма.

— Да, я действительно в этом виноват, — признался Репнин. — Как-то запамятовал, не до того было… Наверное потому, что стар стал и пора мне на покой, — добавил он. Ростопчин промолчал, но Репнин успел заметить, как в уголках его губ на мгновение обозначилась усмешка. Ростопчин относился к числу тех молодых деятелей, которые с нетерпением ожидали ухода со сцены чинообладателей екатерининских времён, чтобы занять их места.

После встречи с Ростопчиным Репнин прожил в Вене ещё два дня, после чего отправился в Россию с заездом в Вильно. Обратный маршрут он наметил таким образом, чтобы можно было обозреть большую часть бывших польских земель, присоединённых к России. Хотя он и решил твёрдо по возвращении в Петербург подать прошение об увольнении со службы, возложенные обязанности главного управителя присоединённых земель всё ещё помнил и старался исполнять их так, как требовал от него долг.

А на дворе осень уже спорила с наступавшей зимой — истекала первая половина ноября. После продолжительной сухой погоды начались дожди, дороги раскисли, ехать стало трудно. Особенно тяжело шли лошади по дорогам Полесья. Если в Подолии на некоторое время задерживались для встреч с представителями местных властей, то здесь главными причинами остановок стали поломки в ходовой части коляски, возникавшие из-за размытых дорог. Последнюю сотню вёрст пришлось ехать шагом, к тому же часто останавливаясь, чтобы дать отдых лошадям.

2

В Вильно добрались только 21 ноября в четыре часа пополудни. Кровь ударила в голову, когда, войдя в прихожую, Репнин увидел перед собой кроме Прасковьи ещё и старшую дочь Александру.

— Как ты здесь оказалась? — готовый услышать самое ужасное, спросил он.

— Вместе с Парашей приехала. Потом расскажу. Иди к матушке: ждёт. Весь день тебя поминала.

Княгиня лежала с закрытыми глазами. За время его отсутствия лицо её ещё более поблекло и стало походить на лицо умирающего человека.

— Здравствуй, моя родная! Я приехал. Ты меня слышишь?

Княгиня открыла глаза, слабо улыбнулась и попробовала подняться, но не смогла: сил хватило только на то, чтобы шевельнуть головой да переместить правую руку на край постели.

— Лежи, лежи!.. — предотвратил он её новые попытки. — Мы и так поговорим…

— Я ждала тебя, — заговорила Наталья Александровна слабым голосом. — Я просила у Бога, чтобы дал дожить до твоего приезда… И сама крепилась, не давалась смерти. Бог услышал мои молитвы. Дождалась тебя… Ты здесь, со мною, и я теперь могу умереть спокойно.

— Не говори так. Бог милостив и дозволит нам прожить ещё много лет. Теперь мы будем вместе всегда. Я выполнил последнее поручение императора и теперь могу просить у него увольнения. Мы переедем в Москву или Воронцово.

— В Воронцово лучше… — прошептала она, истощив запас сил.

— Ты устала, потом продолжим разговор. Постарайся заснуть. А я тем временем с дочерьми поговорю.

Дочери ждали его в гостиной.

— Ну как? — в один голос спросили они.

— Очень слаба.

— Вчера доктор ещё раз приходил. Сказал, что помочь ей теперь уже ничем не сможет.

— Будем уповать на Бога, — с усилием промолвил князь, боясь разрыдаться.

— Может, пообедаешь? — предложила Параша. — Сегодня, наверное, ещё ничего не ел.

— Не хочу. Пусть принесут чаю или кофе.

— Пойду распоряжусь.

Когда Параша ушла, Репнин принялся расспрашивать Александру, каким образом она присоединилась к Параше для поездки в Вильно. Дочь рассказала, что её разыскала сестра и рассказала о болезни матери.

— А муж?

— В последнее время я жила одна. Мужа отправили с войском за море, на остров Мальту, чтобы он был там начальником гарнизона.

— Но, насколько мне известно, остров находится в руках французов. Или, быть может, его уже освободили?

— Этого я не знаю. Он только сказал, что сей остров должен взять на шпагу адмирал Ушаков. Так ему сообщили в военной коллегии.

Чай Параша принесла сама. Кроме чая, на серебряном подносе лежали несколько бутербродов и нарезанный кружочками лимон.

— Может, и тебе принести? — предложила она старшей сестре.

— Тогда лучше всем перейти в столовую и пообедать по-настоящему, — сказала Александра.

— Не пообедать, а скорее поужинать, потому что уже темнеть стало, — поправила её сестра.

Ужинали молча, занятые своими мыслями. Перед тем как выйти из-за стола, князь сказал, что намерен провести ночь у постели жены. Этому тотчас воспротивилась Александра:

— Нет, нет, папенька, ещё успеешь насидеться. Ты должен с дороги отдохнуть хорошенько, а мы у мамы подежурим — сначала я, потом Параша. Все дни так делаем.

Репнин настаивать на своём не стал. Александра была права: он и в самом деле чувствовал себя совершенно разбитым; чтобы восстановить силы, нужно было хотя бы немножечко поспать.

Ему постелили в рабочем кабинете. Перед тем как идти спать, он ещё раз заглянул к жене в опочивальню. Наталья Александровна лежала с закрытыми глазами, дышала ровно, спокойно. Ему показалось, что ей стало лучше. Он не стал её беспокоить, лишь постоял молча.

Репнин заснул быстро и спал без снов, пока его не разбудили возня, доносившаяся из гостиной, и чьи-то всхлипывания. Он понял, что что-то случилось и, быстро одевшись, направился в гостиную. Там слуги сдвигали к стенам мебель и ставили на середину зала длинный стол, принесённый из столовой. Параша, оказавшаяся тут же, кинулась ему на шею:

— Папенька!.. Папенька!.. — со слезами вскрикивала она.

Поняв, наконец, что случилось, он медленно направился в опочивальню жены. Наталья Александровна лежала, прикрытая одеялом, но весь её вид показывал, что она мертва. Князь припал к ногам усопшей супруги и зарыдал громко, не скрываясь.

Понадобилось не менее часа, чтобы Репнин смог взять себя в руки и заняться подготовкой транспорта для отправки тела усопшей жены в Петербург. Дочерям тоже более не было смысла здесь оставаться. В Петербурге ждали его отчёта о выполнении им поручения императора. Словом, надо было ехать всем одним обозом.

Подготовку обоза взял на себя кригс-комиссар, а всё остальное — вице-губернатор. Сам Репнин почти ни во что не вмешивался. Удар судьбы так сильно потряс его, что он потерял уверенность в себе, плохо соображал, временами ходил по коридорам губернского управления не в силах вспомнить, что ему нужно. За свою долгую жизнь ему не раз доводилось бывать в сложных ситуациях, на войне участвовал даже в рукопашных схватках и никогда не терял самообладания, а тут надломился…

— Шли бы лучше, Николай Васильевич, домой, — советовал ему вице-губернатор, — мы тут сами управимся. Когда всё будет приготовлено к отъезду, вам доложим.

Репнин послушался и присоединился к дочерям.

К этому времени тело княгини было уже омыто, одето и лежало на столе в гостиной. Седой православный священник читал над покойной псалтырь. На скамьях, расставленных вдоль стен, сидели незнакомые люди, главным образом женщины. То были местные жители, хорошо знавшие усопшую. Они любили эту русскую княгиню, охотно вступавшую в общение с простыми людьми, с помощью которых она желала научиться литовскому языку. Доброй была эта умная и красивая женщина, царство ей небесное…

Княгиня Александра, заметив появление отца, подошла к нему и шёпотом позвала в столовую.

— Ты должен хотя бы немного поесть, иначе не выдержишь, свалишься, — сказала она ему.

Князь согласился и покорно последовал за ней. В столовой он спросил дочь, видела ли она, как умирала мать? Дочь отвечала, что во время её дежурства мать ещё дышала, и она была даже уверена, что ей стало лучше. Мать скончалась, когда у её изголовья сидела Параша, и скончалась так тихо, что Параша это заметила не сразу. Бог послал лёгкую смерть.

Сборы в дорогу были закончены в первом часу пополудни. Гроб с телом усопшей вынесли и уложили на дроги, тщательно укутав от попаданий воды и грязи палаточными холстами. Кроме этих дрог, в обоз вошли две кареты, полуоткрытая коляска и несколько воинских повозок с фуражом, припасами и личным имуществом князя. Провожать столь необычный обоз собрался почти весь город. Вице-губернатор, пожимая князю на прощание руку, говорил ему, чтобы он не тревожился за положение дел в Литве и других землях бывшей Речи Посполитой, отданных в управление губернаторству, что порядок здесь останется нерушимым. Он ещё не знал о решении Репнина уйти в отставку и что этот горестный день был для старого фельдмаршала последним днём его пребывания в Литве. Сюда он более уже никогда не вернулся.

3

Целая неделя ушла на дорогу в Петербург. Много слёз было пролито за это время: рыдания доносились из кареты, в которой ехали дочери князя вместе с дворовыми крестьянами, прислуживавшими своей хозяйке-княгине до самой её смерти. Сам князь более не плакал: сидел и молчал. Иногда, когда обоз останавливался, чтобы дать лошадям отдохнуть, он, оставив карету, шёл к повозке, на которой везли тело жены, просовывал руку под парусину проверить, не попала ли вода на крышку гроба, и, успокоенный, возвращался на своё место. И снова ни одного звука. О чём он в эти минуты думал, можно было только догадываться. Ехавшие с ним в карете адъютант и камердинер сочувственно молчали.

В Петербург приехали 28 ноября. Поскольку время было уже позднее, то адъютант предложил отвезти гроб сразу в церковь, чтобы оттуда после отпевания покойницу можно было сразу отнести к месту погребения. Репнин согласился.

Гроб с телом княгини простоял в церкви всю ночь. Наутро Репнин послал дочерей оповестить всех родственников о случившемся несчастье и призвать их явиться в церковь для прощания с покойной, а затем принять участие в самих похоронах. Однако оказалось, что оповещать было уже некого. Репнин имел родственников только по линии жены, а они принадлежали к роду князей Куракиных, попали в императорскую опалу и вынуждены были переехать в Москву. Попрощаться с покойной приехали чуть более десяти человек. Впрочем, во время выноса тела на прицерковной площади оказалась большая толпа людей, знавших княгиню и желавших выразить сочувствие родственникам покойной. Были тут иофицеры гвардейских полков, невесть как узнавшие о смерти супруги известного фельдмаршала. Репнин молча принимал соболезнования, со стороны казалось, что он ещё не до конца осознал тяжесть понесённой утраты. После погребения он уехал домой один, никому ничего не сказав, закрылся в своей комнате и больше в этот день не показывался.

4

О том, что за ним значится императорское поручение, о выполнении которого следует доложить, Репнин вспомнил только на второй день после похорон жены. Вспомнил и сразу же поехал к Безбородко, который хотя и был назначен канцлером, продолжал сохранять за собой должность первого министра коллегии иностранных дел.

Репнин поддерживал с Безбородко хорошие отношения, но настоящая дружба между ними так и не сложилась. Уж слишком разными они были людьми. Безбородко был более практичным, умел лучше ладить с людьми, быстрее завязывать знакомства — и этим, пожалуй, ограничивались его главные достоинства, если не принимать во внимание умственных способностей. Сын украинского помещика, он сделал быструю карьеру благодаря графу Петру Александровичу Румянцеву, назначенному в Малороссию генерал-губернатором. Сначала был у него писарем, потом стал секретарём. Смышлёный украинский хлопец так понравился русскому генералу, что он не расставался с ним и после того, как стал главнокомандующим в Русско-турецкой войне. Однажды — это случилось в 1774 году — Екатерина Вторая спросила Румянцева, нет ли у него на примете такого молодого человека, которого могла бы взять к себе секретарём. Румянцев не раздумывая назвал имя Безбородко. Так Александр стал придворным чиновником. И с тех пор пошло… Он умел составить о себе хорошее мнение и не наживал врагов. Интересно, что после вступления на русский престол Павел Первый не допустил в своё окружение ни одного екатерининского чиновника, а для Безбородко сделал исключение: он остался на посту первого министра. Мало того, сразу после коронации император назначил его канцлером, исходатайствовал для него титул князя с добавлением слова «светлейший»… Князя Репнина Павел тоже не обошёл вниманием, пожаловал генерал-фельдмаршальский чин. И всё же Репнин имел основание рассчитывать на большее, принимая во внимание его давнюю дружбу с императором, когда тот был ещё только великим князем, а главное то, что одно время примыкал к «пропавловской партии», настроив этим против себя Екатерину… Как-то Безбородко сказал: «Репнин очень умён, очень образован, очень добр — и это хорошо, но в то же время он слишком горд, слишком преклоняется перед правдой и этим очерняет свои лучшие качества».

…Репнина Безбородко принял в помещении коллегии иностранных дел. Едва князь открыл дверь, как он предупредительно поднялся ему навстречу, крепко пожал руку. Оказалось, он уже знал о кончине его жены и не замедлил высказать ему глубокое соболезнование. Разговор об этом горестном событии они продолжили и после того, как уселись за продолговатый стол, за которым обычно проводились деловые беседы. Безбородко расспрашивал о болезни жены, лекарях, которые её лечили, и прочем другом. Наконец перешли к главной теме встречи:

— В Вене с Ростопчиным случайно не встречались?

— У меня была с ним длительная беседа.

— Ну и как он?

— В тот момент граф собирался ехать в Баварию или Неаполь — точно не помню.

— Он имеет поручение вовлечь эти страны во вторую коалицию.

Выражая сомнение относительно целесообразности такой затеи, Репнин пожал плечами.

— Вы не согласны с нами?

— Сказать откровенно, мне эта затея с созданием коалиций не нравится: таким путём вряд ли удастся восстановить мир в Европе.

— Почему так думаете?

— Мне трудно вступать с вами в спор, потому что шёл сюда с другими мыслями. Лучше остановимся на отчётах о моих переговорах в Берлине и Вене, проведённых вместе с нашими послами. Я подготовил их и отдаю вместе с документами, подтверждающими согласие Пруссии и Австрии вступить в союз с Российской империей и другими европейскими странами, желающими противостоять французской агрессии.

С этими словами Репнин достал из кожаной сумки кипу бумаг и положил на стол перед канцлером. Безбородко придвинул бумаги себе поближе и принялся их бегло просматривать. Между тем Репнин выложил на стол ещё одну бумагу.

— А это что такое? — подозрительно покосился на бумагу Безбородко.

— Моё прошение государю об отставке.

— Вы шутите?

— Какие могут быть шутки? Я собирался уйти на покой ещё при Екатерине. Тогда государыня отказала мне, теперь же, думаю, отказа не будет. Я должен получить отставку, и вы мне в этом поможете.

— Каким образом?

— Я прошу вас сегодня же подать моё прошение государю и замолвить за меня слово, хотя вряд ли дойдёт до этого дело. А ежели дойдёт, можете сказать государю, что я очень устал и уже не имею более сил служить его величеству.

Выслушав Репнина, Безбородко насупился. Наступившая пауза длилась довольно долго, наконец канцлер заговорил:

— Давайте так. Первое: относительно прошения об отставке. Сие дело ваше личное, и ввязываться в него я не намерен, что бы мне тут не говорили. Второе: относительно коалиции. Поручение по этому делу давал вам сам император, перед ним и ответ вам держать следует. Письменные отчёты я оставлю у себя; после того как получу такие же отчёты от графа Ростопчина, составлю по ним общий доклад для его величества. Что до устного рассказа о выполнении вами высочайшего повеления, то вам придётся это сделать самому. Так что от встречи с государем вам не уйти. И в заключение могу дать вам совет: прежде чем идти к императору, отдохните с денёк, продумайте ещё раз те действия, которые собираетесь совершить. Думается, решение об отставке вы приняли под воздействием того несчастья, которое вам пришлось испытать.

— Такое решение я принял ещё до того, как отправиться в Европу, — сказал Репнин, — я не собираюсь его менять.

— И всё же я советую вам подумать ещё раз.

Репнин ушёл от канцлера недовольный. Досадовал на себя: не надо было к нему ходить, а следовало сразу направиться к императору. А так — только время потерял понапрасну…

Недалеко от подъезда его ожидал экипаж. Репнин остановился в нерешительности: возвращаться ли домой и перед встречей с императором отдохнуть немного, как советовал ему Безбородко, или же решить всё сегодня же?.. После нескольких секунд колебания решительно двинулся в сторону Зимнего дворца: пусть что будет, то и будет…

5

Поднимаясь по лестнице к императорским апартаментам, Репнин неожиданно увидел перед собой грузную фигуру обер-полицмейстера Архарова и невольно остановился, давая ему возможность войти в помещение первым. Он не любил этого человека и не хотел, чтобы тот заговорил с ним. Архаров, однако, тоже остановился, задержав выходившего из дворца знакомого ему чиновника.

— Ты от него? — спросил он чиновника.

— От него.

— Ну как он?

— Сегодня строг, зело строг.

— А я собирался к нему с докладом. Придётся в другой раз.

И, повернувшись, Архаров пошёл обратно теперь уже вместе с чиновником, не обратив на Репина никакого внимания.

В приёмной не оказалось ни одного посетителя. Секретарь, сидевший за своим столом, проворно поднялся навстречу Репнину и спросил:

— Вы к его величеству?

— Мне нужно доложить о выполнении его поручения, связанного с поездкой в Европу.

— Сейчас доложу.

Секретарь зашёл к императору и оставался с ним несколько минут. Выйдя, он сказал:

— Можете заходить. Но должен предупредить: его величество устал, постарайтесь долго его не задерживать.

Павел сидел за массивным рабочим столом, доставшимся ему в наследство от матушки Екатерины Второй. В его холодном взгляде Репнин не обнаружил никакого интереса к своему посетителю: он смотрел на человека, которого посылал с поручением за тридевять земель, так, словно тот был ему совершенно ни к чему. Смущённый таким приёмом, Репнин некоторое время стоял молча, не зная, с чего начать разговор.

— Чего молчите? — раздражённо заговорил Павел. — Пришли докладывать, так докладывайте.

Репнин начал, наконец, речь, придуманную по пути во дворец. Он стал рассказывать о встречах с прусскими и австрийскими дипломатами и государственными деятелями, о трудностях, которые возникали в ходе переговоров. Император делал вид, что слушает внимательно, но вдруг прервал его, спросив:

— А почему вы в дорожном? Где ваш парадный мундир? Почему позволяете себе нарушать устав? Или вы уже вообще забыли про устав?

— Ваше величество, — сдерживая в себе взрыв негодования, отвечал Репнин, — вчера я похоронил жену и сейчас пребываю не в таком состоянии, чтобы думать о парадных нарядах.

— Могу вам сочувствовать, но устав есть устав.

Павел откинулся на спинку стула и, заметно успокоившись, попросил продолжать доклад. Но едва Репнин начал говорить, как он снова прервал его:

— А почему вернулись так поздно? Мы вас ждали ещё на прошлой неделе.

— Я должен был по пути заехать в Вильно, где находилась моя больная супруга.

— Но вы могли это сделать позднее, после вашего доклада о поездке в европейские страны.

— Ваше величество, я уже упоминал о смерти жены. Она умерла в тот самый день, когда я останавливался в Вильно. Супружеский долг обязывал меня перевезти её тело сюда, в Петербург, и похоронить её здесь.

Репнин решил, что для объяснения причин опоздания сказанного вполне достаточно, и замолчал, ожидая дозволения вернуться к рассказу о переговорах в европейских столицах. Но Павел уже потерял интерес к переговорам. Помедлив, он сказал, что, пожалуй, будет лучше, если князь оставит ему для ознакомления письменный доклад.

— Все письменные отчёты я передал канцлеру Безбородко, — сказал Репнин, — других же бумаг у меня нет.

— А то, что вы держите в руке, разве не доклад?

— Нет, это моё прошение об отставке. Я прошу, ваше величество, уволить меня со всех вверенных мне должностей по причине наступившей старости и плохого состояния здоровья.

Павел принял от него бумагу и углубился в чтение. Было похоже, что отставка знаменитого военачальника и дипломата, которого ещё недавно он баловал своими милостями, его совсем не огорчила. Можно было подумать даже, что такой исход дела его вполне устраивал.

— А где будете жить? — кончив чтение, спросил государь.

«Там, куда выдворили родственников жены!» — хотелось сказать Репнину. Но он удержался от дерзостных слов и смиренно ответил, что последние годы своей жизни ему хотелось бы провести в Москве и подмосковном имении Воронцове.

Удовлетворённый его ответом, император проговорил:

— За то, что грубо нарушили устав ношения одежды, вас следовало бы хорошенько проучить. Но я, к вашему счастью, отношусь к монархам, которые превыше всего ставят справедливость, и потому сие вам прощаю. Принимая во внимание ваши большие заслуги перед Отечеством, разрешаю вам увольнение со службы с правом ношения общеармейского фельдмаршальского мундира.

— Покорнейше благодарю, ваше величество! — низко поклонился Репнин. При этом он вспомнил придворного церемониймейстера, в его присутствии обучавшего одного вельможу, как вести себя в подобных случаях: «не кланяться надо, а становиться перед императором на одно колено и целовать ему руку». Вспомнил и подумал: «Ничего, сойдёт и так. Авось, не осердится».

Государь не осердился. Отпустил Репнина с миром.

6

Покинув Зимний дворец, Репнин поехал к дочерям сообщить им о своей отставке, принятой государем. Часом раньше, направляясь во дворец, он представлял себе, какое почувствует облегчение, когда с него одним разом будут сняты все многочисленные должности, словно путы, ограничивавшие его волю. Но вот путы сброшены, решение государем принято, а желанной свободы князь всё ещё не чувствовал. Он находился в состоянии неуверенности и подавленности. В сознании даже мелькнула предательская мысль: «А не поспешил ли я?..» Дочери ещё в Вильно узнали о его намерении уйти на покой и вроде были с этим согласны. И всё-таки в их поведении улавливалось такое, что говорило об их недовольстве исходом дела. И их можно было понять: одно дело, когда родитель занимает в государстве высокие посты, и совершенно другое, когда он всего лишь частное лицо…

Репнин решил навестить в первую очередь Прасковью. Ему хотелось повидаться не столько с дочерью, сколько с зятем Фёдором Николаевичем Голицыным. Его кавалерийский полк находился в двадцати вёрстах от Петербурга, и зять часто приезжал ночевать домой. Сегодня он тоже обещал вернуться со службы до наступления вечера.

В доме его встретила одна Прасковья.

— Самого ещё нет?

— Ещё не приехал. Жду.

Княгиня проводила отца в гостиную, приказав прислуге подать туда кофе.

— А ты сегодня какой-то особенный, — сказала она, — не могу понять, то ли тебе хорошо, то ли плохо.

— Я сам ещё не могу разобраться.

Князь рассказал о своей встрече с императором, удовлетворившим его просьбу об отставке. Прасковья выслушала его с таким видом, словно то, что он рассказывал, ей было уже известно.

— Значит, тебе не придётся больше возвращаться в Вильно?

— Не придётся.

— Ну и хорошо.

Дочь сказала: «Хорошо», но он понял, что весть о его отставке её не очень обрадовала.

— Почему-то кофе задерживается, — сказала она. — Пойду посмотрю, в чём дело.

Оставив его одного, она ушла на кухню и оставалась там не менее четверти часа. В гостиную вернулась вместе со служанкой, которая на подносе принесла кофе, несколько булочек и фарфоровую мисочку с мёдом. Едва успели всё это расставить на столике, как появился сам хозяин — оживлённый, довольный, пахнущий холодом.

— Ну как, были у императора? — сразу же подсел он к Репнину. — С чем вас можно поздравить?

Репнину пришлось повторить то, что уже рассказал дочери. В отличие от жены, князь воспринял его рассказ с шумным одобрением.

— Уйти в отставку с правом ношения фельдмаршальского мундира!.. Это же то, о чём мечтают все генералы. Параша, — обратился он к жене, — прикажите накрыть стол. Мы должны это событие отметить. Не возражаете, дорогой тесть?

— Не возражаю, — улыбнулся в ответ Репнин.

За весь день это была его первая улыбка.

Пока в столовой накрывали стол, тесть и зять, оставаясь в гостиной, продолжали свой мужской разговор. Князь Фёдор Николаевич расспрашивал тестя о Павле: всё такой ли он, каким был в первые месяцы своего царствования, или немного остепенился? Не дослушав ответа, вдруг заговорил о том, что в армии Павла не любят, говорят о нём открыто худое, не боясь угодить в опалу.

— Но довольно о нём, — прервал свой рассказ Голицын, — поговорим лучше о вас. Где намерены теперь жить?

— Такой вопрос мне уже задавал сам император.

— И что ему ответили?

— Я сказал, что собираюсь переехать в Москву, и мне показалось, он остался доволен моим ответом.

— Ещё бы! Он уже выдворил туда всех близких нам людей, а теперь и до вас очередь дошла. Скоро Москва станет городом опальных.

— Я себя опальным не считаю.

— Вы не считаете, зато таковым вас считают в армии. После смерти фельдмаршала Румянцева из здравствующих фельдмаршалов первым признаетесь армией вы, а не граф Иван Салтыков. А что вы от этого имеете? Ничего. Вместо того чтобы дать вам государственный пост, соответствующий вашим заслугам, Павел держал вас в Вильно словно изгнанника. А теперь, конечно, будет рад вашему переезду в Москву или ещё куда-нибудь, лишь бы не было бы вас в столице.

— Вы слишком преувеличиваете, — сказал зятю Репнин. — Если бы государь предложил остаться в Петербурге, я всё равно не согласился бы. Москва мне нравится больше. Там у меня хороший дом, а неподалёку в живописном месте чудесное поместье. А теперь и родственники там живут. Так что можете за меня не беспокоиться, мне там будет хорошо.

Продолжению разговора помешало появление старшей дочери Александры. Оказалось, она ездила в родительский дом и, не найдя там отца, повернула сюда.

— Как у вас сложилось? — обратилась она к отцу. — Были у государя?

— Был.

— Ну и как?

— Всё нормально.

Вступив в разговор, Прасковья сообщила, что отцу дана полная отставка и он принял решение переехать на постоянное жительство в Москву. Александра отнеслась к этому сообщению спокойно.

— Когда собираетесь переезжать?

— Возможно, на будущей неделе.

— А как же сороковины покойной матери? — всполошилась дочь. — Вы не можете не быть на поминках.

— Я как-то об этом не подумал. Конечно же, на поминки останусь. А что до переезда, то это успеется. Мне теперь спешить некуда.

Хозяйка дома позвала всех в столовую. Стол там уже был накрыт, и можно было начинать трапезу.

…После получения отставки Репнин прожил в Петербурге ровно шесть недель. В Москву он выехал в середине января нового 1799 года.

Глава 6 СТАРЧЕСКИЕ ГОДЫ

1

Далеко не все люди одинаково относятся к переходу от одного уклада жизни к другому, от активной деятельности к покою, который порою иронически называют старческим бездельем. Одни привыкают быстро, другие не очень, а есть и такие, которые, попав в новый уклад, не находят в нём удовлетворения до конца своих дней. Именно одним из таких оказался князь Репнин. Не нашёл он счастья в покое, о котором мечтал в последнее время. В безделье ещё ни один человек не находил истинного удовлетворения.

Впрочем, переехав в Москву, Репнин не собирался бездельничать. Он планировал себе немало дел, главным из которых было изыскание возможностей для увеличения доходов, получаемых им от принадлежавших ему деревень. До этого времени ему никогда не приходилось заниматься вопросами хозяйствования. Для руководства имениями он содержал в Москве небольшую контору во главе с главным управляющим, который время от времени представлял ему финансовые отчёты. Кстати, отчёты эти каждый раз вызывали грусть: денег в семейную кассу поступало так мало, что если бы не государственное жалованье, которое князь получал за службу, вряд ли можно было бы сводить концы с концами. Отчасти именно эти отчёты побудили его «всерьёз» заняться крепостными селениями. Не верилось, чтобы там так плохо жили, что барина своего не могли прокормить.

Камердинер Никанор, которому Репнин открыл свои сомнения относительно финансовых отчётов и сообщил о планах лично проверить состояние деревень, с мужицкой прямотой сказал:

— Не ваше сие дело, батюшка. Сие дело назначенных управителей, пусть они этим и занимаются.

— А почему сам не могу сим заняться?

— Потому, батюшка, что Бог не дал тебе к этому призвания. Ты же ячмень от овса не отличишь. Правду говорю?

— Пожалуй, не отличу, — поразмыслив, согласился князь.

— То-то и оно. Чтобы заниматься каким-либо делом, надо сие дело знать, а ты знаешь только дело генеральское да ещё знаешь, как с иноземными государями договариваться.

— Чем же тогда я должен заниматься? Не могу же я целыми днями сидеть сложа руки.

— А тем, батюшка, чем другие генералы заняты, которые в отставке. Наведайся к ним да посмотри. Граф Салтыков ещё на той неделе к себе приглашал, а ты всё не едешь. Съездил бы да посмотрел, как умные люди живут.

Никанор имел в виду бывшего президента военной коллегии графа Ивана Петровича Салтыкова, тоже имевшего фельдмаршальский чин и тоже ушедшего в отставку. На днях человек доставил от него письмо, в котором граф, напомнив о старой дружбе, приглашал князя к себе, добавив при этом, что принимает гостей в каждое воскресенье между 12 и 3 часами пополудни. У Репнина не было особого желания ездить по гостям, до сего дня он не нашёл времени даже к Куракиным съездить, но тут усомнился в правильности своего поведения.

— Может, ты и прав, — подумав, согласился со своим камердинером Репнин. — Поезжу по гостям, посмотрю, как люди живут, авось, научусь у них чему-нибудь.

…Репнин начал с визита графу Салтыкову. Старый товарищ по Русско-турецкой войне жил в большом каменном доме, построенном ещё его дедом, когда тот в царствование Анны Иоанновны занимал в Москве должность генерал-губернатора. Хотя в момент прибытия Репнина время приёма гостей только началось, у подъезда уже было тесно от экипажей: одни, освобождая место, отъезжали, другие прибывали. У самых дверей гостей встречали дворецкий и два лакея с подносами. Один поднос был заставлен хрустальными рюмками венецианской работы, наполненные водкой, на другом лежали хлеб и горка соли. Перед тем как войти в помещение, гость обязан был выпить водки и закусить хлебом с солью. Не избежал такой церемонии и князь Репнин. В просторной прихожей лакей принял от него шубу и показал, как пройти в гостиную.

В гостиной гостей принимал сам хозяин — в фельдмаршальском мундире, весёлый, довольный. Увидев Репнина, он тотчас пошёл ему навстречу и заключил его в крепкие объятия.

— Сколько лет, сколько зим!.. — зазвучал на весь дом его голос. — Можно ли поступать так со старым боевым товарищем? В Петербурге обходил, здесь обходишь… Ну, в Петербурге, понятно, зависть тебя с пути сбивала. Но здесь-то причин для зависти нету, оба на одну доску поставлены — ты фельдмаршал, и я фельдмаршал, ты отставник, и я отставник…

Было похоже, что до приёма гостей он уже выпил рюмку, и не одну, потому и говорил так много.

— Я человек не завистливый, — сказал Репнин, — и завидовать тебе не мог.

— Врёшь, завидовал!.. И напрасно отказываешься. Ничего плохого в этом нет. На твоём месте я тоже позавидовал бы. Был всего-навсего командиром корпуса и вдруг — президент военной коллегии. По чину обогнал своего бывшего начальника, победителя турок в знаменитом Мачинском сражении. Здорово, а?.. А ты не хмурься. Хочешь мировую?.. Выпьем вместе, чмокнем друг друга и всё худое, что было между нами, тотчас забудем. Эй, человек, подать сюда водки!

В гостиной появился лакей с подносом, заставленным рюмками. Салтыков одну рюмку подал Репнину, вторую взял себе, после чего предложил находившимся в зале гостям разобрать остальные, чтобы вместе выпить за здоровье его старого боевого друга князя Репнина. Репнин выпил вместе со всеми. Что до хозяина, то он выпил своё, после чего полез целоваться: в знак восстановления прежних дружеских отношений.

Среди гостей Репнин встретил несколько знакомых старых офицеров, принимавших участие в последней Русско-турецкой войне, а ныне служивших в Московском гарнизоне. Один отставной майор оказался участником сражения при Мачине. В то время он командовал ротой в полку полковника Мансурова, участвовавшем в наступлении на турецкий лагерь на левом фланге корпуса Кутузова. Воспользовавшись тем, что Салтыкову понадобилось зачем-то пойти в столовую, Репнин стал вместе с отставным майором вспоминать то сражение, кончившееся победой русских войск.

— А как сейчас полковник Мансуров? — поинтересовался Репнин.

— Он уже не полковник, а генерал-майор.

— И где же он теперь?

— У Суворова. По слухам, корпус Суворова назначен в поход в Северную Италию для оказания помощи Австрии в изгнании французской армии. Говорят, кроме генерала Мансурова в тот корпус многие другие участники турецкой войны зачислены.

Между тем гостиная быстро наполнялась. Многие из опоздавших, заглядывая в зал и видя, что здесь и без них уже много людей, расходились по другим комнатам огромного дома.

— Сколько ожидается гостей? — поинтересовался у майора Репнин.

— Человек шестьдесят будет.

— Так много?

— Разве это много? В иные дни съезжаются до двухсот человек. Граф человек хлебосольный, любит потчевать гостей.

В столовой и в самом деле набралось более шестидесяти человек. Хозяин, видимо, надеялся, что приедут ещё, и распорядился накрыть запасной стол для «штрафников», как он называл запоздавших. Им полагалось начинать застолье не с рюмок, а с кубков, в которые вмещалось не менее четырёх-пяти обычных рюмок водки.

Застолье велось по старому обычаю. Пили, ели, снова пили… И, конечно же, были тосты. Как водится, первый тост прозвучал в честь императора и императрицы. Потом пили за самого хозяина, за фельдмаршала князя Репнина и прочих гостей, придерживаясь чиновничьей иерархии. При всём этом гостям не обязательно было оставаться за столом, многие выходили по своим надобностям. После полуторачасового застолья устроили перерыв, чтобы, разбившись на маленькие компании, поиграть в карты в заранее подготовленных для этого комнатах. Потом снова вернулись к столам. Снова пили. Тут хозяину пришла мысль пригласить гостей в своё подмосковное имение Марфино с тем, чтобы завтра рано утром выехать на охоту. И хотя время уже клонилось к вечеру, а до Марфино был не один десяток вёрст, многие гости приняли приглашение. После настойчивых уговоров хозяина согласился поехать и князь Репнин. Хотя в жизни охотой он никогда не увлекался, много был наслышан о псарне Салтыковых как одной из самых лучших в России. На охоту можно и не пойти — там видно будет, а на собак посмотреть стоит: такие породы, какие есть у Салтыковых, редко где встретишь…

В Марфино прибыли около полуночи. С дороги выпили снова и только потом разместились спать. Репнину досталась комната на двоих с отставным майором: он заснул сразу же, как только коснулся головой подушки.

Утром майор долго будил его, уверяя, что все уже собрались на охоту и ждут только его, но князь отказался подниматься, сказавшись больным. Любители охоты, а их набралось до двадцати человек, уехали. Что до Репнина, то он, одевшись, спустился в столовую. У него и в самом деле сильно болела голова, худо было и на желудке: сильно подташнивало, и он решил попробовать поправить своё состояние крепким чаем.

— Чаем голову не обманешь, — сказал ему слуга. — Вам, ваше сиятельство, водочка нужна. Выпейте рюмочку, и как рукой снимет. — И философски добавил: — Клин вышибают клином.

От запаха водки Репнина затошнило ещё сильнее, но, следуя наставлениям слуги, он заставил себя выпить полную рюмку. Поохал, подвигался в мучениях малость, но потом боли стали постепенно сходить, а потом и вовсе стало хорошо. У него даже появился аппетит. Ему подали холодного мяса, он поел немного, выпил чаю и снова пошёл спать.

В этот раз его разбудили доносившиеся со стороны улицы голоса и лай собак. Он вспомнил, что собирался осмотреть знаменитую псарню Салтыковых, но теперь решил, что лучше сделать это в другой раз, и, выйдя к охотникам, сразу же заговорил о возвращении в Москву.

— Москва не уйдёт, — решительно ответил граф Салтыков. — Сначала пообедаем, отведаем добытой зайчатины, а потом можно в обратный путь отправляться…

Домой Репнин вернулся только поздним вечером. Камердинер Никанор встретил его с встревоженным видом.

— Где, батюшка, изволили так долго пропадать?

— Разве не знаешь? — хмуро отозвался князь. — В гостях был у графа Салтыкова.

— Не сердись на меня, батюшка. Всю ночь глаз не сомкнул, тебя ожидаючи. В таком возрасте в голову уже всякие плохие мысли лезут.

— С какой стати на тебя сердиться? Если сержусь, то только на самого себя. Не надо было ездить в гости.

— Плохо угощали?

— Не в том дело… Впрочем, не твоего ума это дело. Лучше разбери постель да помоги раздеться.

Утром Репнин собрался ехать в контору по управлению имениями. В нём вновь проснулась идея заняться устранением препон, которые мешали крестьянам прибыльно вести свои хозяйства, получать больше всякой продукции, в том числе и такой, которую охотно покупают в заморских странах, и таким образом улучшить своё положение. Жизнь, которую вёл граф Салтыков, была не по нему. Многолюдные застолья, картёжные игры способны приносить только головные боли.

Приехав в контору, Репнин нашёл там писаря, изучающего какие-то инструкции, да хорошо одетого молодого чиновника, представившегося ревизором Зубовым.

— А где сам начальник? — поинтересовался Репнин.

— Скоро должен быть, — отвечал ревизор. — Обычно приходит в это самое время.

Ревизор показался Репнину человеком дельным, и он завёл с ним разговор о положении крестьян: что можно сделать, чтобы имения сделались доходными, а жизнь крестьян стала более сносной.

— Ничего не нужно делать, — неожиданно ответил на это ревизор. — Пусть всё идёт своим чередом. Ваши имения не лучше других, но и не хуже.

— Но довольствоваться тем, что есть, тоже нельзя. Вчера мне пришлось быть в имении графа Салтыкова, оно показалось мне достаточно богатым.

— Имеете в виду село Марфино.

— Да, Марфино.

— Согласен, Марфино действительно богатое село, но не думайте, что у графа все сёла такие.

— Не знаю, как выглядят у него другие селения, но судя по его расходам, они приносят ему немалые деньги.

— Я знаю графа Салтыкова, знаю, что он закатывает самые богатые пиры в Москве, и прочее, но знаю также, откуда он берёт на всё это деньги. Его главный управляющий рассказывал: желая получить деньги со стороны, он заложил уже все свои деревни, за исключением Марфина. Его долг казне превысил два миллиона рублей. Вот откуда берутся у него деньги на увеселения.

Репнин был поражён услышанным. Однако он не мог не верить служащему своей конторы: практикой получения займов из казны под залог своих деревень пользовались многие российские помещики.

Беседа с ревизором продолжалась уже около часа, а главный управитель всё ещё не появлялся. Репнину надоело ждать, и он решил вернуться домой. Уезжая, приказал ревизору передать своему начальнику, чтобы тот ждал его завтра в это же время.

…Репнину не пришлось ехать в контору вторично: начальник приехал к нему сам — в тот же день, правда, уже после обеда. Приехал не с пустыми руками, а с письменным отчётом о поступлении доходов за минувший год. Кроме того, он доставил ему кожаную сумку, в которой лежали 22 тысячи рублей серебром.

— Это — доходы, собранные с деревень? — спросил Репнин.

— Нет, ваше сиятельство, — отвечал тот, — эти деньги привезены управляющим польским имением, которое раньше принадлежало бунтовщику графу Огинскому, а потом, после того как те земли отошли к России, императором Павлом были пожалованы вашему сиятельству.

— В день коронации императора я получил на тех землях шесть тысяч крестьян. Не о них ли идёт речь?

— О них, ваше сиятельство. Упомянутые крестьяне пожалованы вам вместе с землями графа Огинского, участвовавшего в бунте, а после поражения бунтовщиков сбежавшего за границу.

Репнин вспомнил свою встречу с одним из пленённых мятежников в Вильно, назвавшимся графом Огинским. Не тому ли Огинскому раньше принадлежали земли и крестьяне, пожалованные ему, Репнину?..

— Управляющий имением, который доставил эти деньги, не собирается в скором времени ещё раз приехать в Москву? — спросил он.

— Такого разговора между нами не было, — отвечал начальник конторы, — но если пожелаете, могу написать ему письмо.

— Напишите: у меня есть до него важное дело.

Управляющий появился в Москве в конце лета. Репнину доложили о его приходе.

— Приведи его ко мне, — попросил князь камердинера, — да не уходи, когда я буду говорить с ним. Твоё присутствие желательно.

Управляющий оказался немолодым поляком.

— Правильно ли я понял, — обратился к нему Репнин на польском языке, — что вашим прежним хозяином был граф Огинский Михал Клеофас?

— Совершенно правильно, — подтвердил управляющий.

— Где сейчас граф?

— Живёт в Италии.

— Знает ли он, кому сейчас принадлежит его имение?

— Знает. В одном из своих писем граф сообщал, что имел удовольствие познакомиться с вами в Вильне.

— Помнится, он называл себя музыкантом.

— Граф сочиняет музыку, является популярным композитором.

Репнин посмотрел на скучающего камердинера и перешёл на русский язык.

— Узнаете ли вы сумку, что лежит на столике у стены? — спросил он управляющего.

— Я привёз в ней причитающиеся вам деньги.

— В ней как лежали, так и лежат 22 тысячи рублей, я не взял оттуда ни одной копейки, потому что считаю справедливым вернуть их настоящему хозяину. Когда я умру, — продолжал Репнин, — эти деньги должны быть переданы графу Огинскому. Кроме того, в этой сумке вы найдёте завещание, коим отказываю графу польское поместье, ранее ему принадлежавшее, а затем переданное мне во владение по указу императора Павла. Таким образом, после моей смерти граф Огинский снова станет хозяином прежних своих владений.

— Могу я сообщить о вашем решении графу?

— Конечно.

— Ваше благородство будет высоко оценено не только самим графом Огинским, но и всем польским народом.

На этом разговор прекратился. Попрощавшись, поляк ушёл. Репнин остался один. Он был доволен своим поступком.

2

Другим важным событием для Репнина явилось пребывание в гостях дочери Александры. Она прожила ровно две недели и за это время выложила все столичные новости, каковых набралось очень много. Ничего нового она не могла сказать только о муже. Сказала только, что он по-прежнему живёт в Италии, ждёт, когда прогонят с Мальты французов, чтобы стать там во главе военного гарнизона. А когда сие случится — одному Богу ведомо…

— А что говорят об этом при дворе?

— Ничего не говорят. Боятся говорить. Император день ото дня становится мнительнее. Всюду ему мерещатся враги, а врагам одна дорога — в Сибирь.

— А что известно о Безбородко?

— Безбородко тяжело болен. Сейчас всеми делами правит граф Ростопчин, назначенный первым министром или, как пишут в газетах, первоприсутствующим коллегии иностранных дел. Ростопчин да сам император, — уточнила Александра.

Об императоре Павле она говорила с нескрываемой антипатией. И на это у неё было достаточно оснований. Не только в Петербурге, но и здесь, в Москве, распространялись слухи, из которых складывался образ человека, всё более и более утопавшего в болоте собственных пороков. Круг людей, которым он мог доверять, постепенно сужался. Ему стало казаться, что даже сыновья недостаточно преданы ему, а императрица только и ждёт момента, чтобы завладеть троном вместо него. Придворная жизнь стала жизнью, полной страха и неуверенности: над каждым тяготела возможность быть высланным или подвергнуться оскорбительным выговорам в присутствии всего двора. Балы и празднества часто превращаются в опасную арену, где любой рискует потерять и положение и свободу. И не приведи Господь, ежели императору придёт мысль, что к даме, которую он отличает от прочих, кто-то относится недостаточно почтительно. Гневные решения возникали моментально и с той же быстротой приводились в исполнение.

Княгиня Александра хорошо знала не только жизнь двора, но имела также довольно ясное представление о событиях внутри страны и за её пределами. Репнина особенно удивила её осведомлённость о действиях объединённого русско-турецкого флота в Средиземном море. Возглавляемое знаменитым российским адмиралом Ушаковым, это соединение за короткий срок освободило от французов все Ионические острова и часть материковой Италии. Как княгиня могла судить по письмам мужа, присылаемым из Италии, Ушаков мог захватить и остров Мальту, но этому помешали отсутствие чётких инструкций из Петербурга и двусмысленная позиция командующего союзной английской эскадрой адмирала Нельсона, который вёл дело к тому, чтобы основную тяжесть сражения за остров взяли бы на себя русские, а дальнейшую судьбу острова решали бы англичане…

— А какое предвидится дальнейшее развитие событий — об этом князь ничего не пишет? — спросил Репнин.

— Он полагает, что император, видимо, уже раздумал брать Мальту, и Ушаков готовится к возвращению домой.

Слушая рассказ дочери о событиях в Средиземном море, Репнин вспомнил то время, когда Павел Первый лихорадочно создавал антифранцузскую коалицию в Европе. Ему, Репнину, участнику тех дипломатических миссий, ещё тогда было ясно, что всё это делалось как бы понарошку. Шумно начинать и не доводить дело до конца — таков был стиль деятельности нынешнего российского императора. Новое подтверждение тому — устроенные им военные действия как в Средиземном море, так и на севере Италии. Одержав ряд внушительных побед, Ушаков возвращается домой, так и не достигнув стратегической цели. То же самое можно сказать и про корпус полководца Суворова. На его счету тоже ряд побед, добытых в боях с французской армией, но, не поддержанный союзниками по коалиции, он вынужден в конце концов думать о спасении вверенного ему войска. По сути дела, в итоге двух этих походов Россия почти ничего не добилась. Франция как была, так и осталась несломленной.

— А что вы сами думаете обо всём этом? — вдруг спросила Александра отца, прерывая его размышления.

— Что я думаю? — встрепенулся отец. — Ничего особенного. Думаю, Павел снова перемешает карты, и может получиться так, что те, которые до сего дня называются противниками, станут нашими союзниками, а союзники нынешние превратятся в противников. Император непредсказуем, от него всего можно ожидать.

Двухнедельное пребывание дочери в Москве подействовало на Репнина словно целебный бальзам. Хвори отошли прочь, и он почувствовал себя так хорошо, что снова стал ездить по городу. Однажды ездил даже в подмосковное имение Воронцово, чтобы посмотреть, как там идут дела, и дать необходимые распоряжения относительно ремонта дома. Он решил будущее лето провести в имении и хотел, чтобы дом был более удобен для проживания.

Жизнь продолжалась, и одиночество уже не пугало старого фельдмаршала так, как прежде. Бог создал человека таким, что он способен привыкнуть ко всему.

3

Предположение Репнина, что Павел Первый способен своих союзников и врагов поменять местами, оказалось пророческим. Раздосадованный тем, что российские войска не достигли того, чего от них ожидали, император решился на тайные переговоры с первым консулом Французской республики, вероломно предав те страны, которые ещё недавно призывал идти войной на «узурпатора». В переориентации внешней политики немалая роль отводилась российскому посланнику в Берлине Колычеву. Посылая его с щекотливым заданием в Париж, Павел требовал напомнить Наполеону Бонапарту, что… «я предлагаю ему сколько угодно принижать Австрийский дом, будучи уверен, что от того зависит спокойствие остальной Европы». Помимо прочего, в высочайших инструкциях говорилось и об отношениях с Англией. Павел предоставлял Бонапарту свободу действий относительно торговли, полагаясь… «на его волю покончить с англичанами, как ему заблагорассудится, и тотчас по заключении мира пристать к морскому соглашению, состоявшемуся между северными Дворами». «Как скоро исполнены будут все те условия и состоится формальное между ними обязательство, — говорилось далее в инструкциях, — я признаю Францию республикою и готов сноситься с нею прямо обо всём, что будет нужно».

Поскольку переговоры велись тайным образом, Репнин о них, конечно же, ничего не знал. Перемены во внешней политике для него стали очевидными только после встречи с зятем Волконским, заезжавшим к нему по пути из Италии в Петербург.

Под южным солнцем князь заметно посмуглел, но в то же время и похудел сильно, имел усталый вид. Должно быть, сказалась дорога: долго пришлось ехать: сначала добирался до Вены, а оттуда — уже прямой дорогой в Москву.

— Да нет, дорога тут не при чём, — говорил он о своей усталости тестю. — Измучились, судьбы своей ожидаючи.

— Может быть, расскажете поподробней?

— Конечно, расскажу.

Рассказ князя Волконского оказался длинным и… удручающим. До наступления нынешнего года в планах взятия Мальты больших противоречий между союзниками не возникало. Все придерживались мнения, что остров надо брать совместными усилиями русской и английской эскадр. Но вот как-то адмиралу Ушакову доставили через Константинополь пакет, в котором он обнаружил высочайший рескрипт вместе с указом государственной Адмиралтейств-коллегии, которыми предписывалось отказаться от участия в военных действиях против Мальты и вернуться с эскадрой в черноморские порты.

Петербург обычно не посвящал военачальников, в том числе и Ушакова, в «карусель» внешней политики. Однако в данном случае было нетрудно догадаться, что в дружбе союзных государств возникли глубокие трещины. Впрочем, союзники всё ещё на что-то надеялись. В середине февраля Ушаков получил письмо от английского адмирала Кейта, в котором тот сожалел, что русская эскадра оставила берега Италии и отказалась от общих действий по овладению Мальтой. Адмирал надеялся, что скоро всё должно измениться и они вновь увидят друг друга в совместных действиях…

Английский адмирал как в воду глядел. Вскоре Ушаков получил через российского представителя в Палермо новое правительственное предписание: от отправки домой воздержаться, а, снявшись с якоря, снова плыть на Мальту для взятия сего острова вместе с англичанами.

Ушаков оказался в затруднительном положении. Он не мог теперь дать команду плыть домой, но в то же время не мог принять к исполнению предписание, подписанное правительственными чиновниками, поскольку к тому моменту ещё не был отменен государем его же рескрипт, коим эскадре повелевалось вернуться домой.

В неопределённости проходили дни, недели. Но вот из Петербурга поступил ещё один рескрипт. В этот раз Павел подтвердил то, о чём писали до него чиновники: Мальту брать… Было подтверждено также, что по согласию союзных Дворов князь Волконский должен остаться на освобождённом острове с русским гарнизоном в качестве коменданта. Итак, относительно представительства российских войск на Мальте была внесена полная ясность.Ушаков не нашёл в представленных ему документах лишь самой малости, а именно: чем кормить людей, которые будут сражаться за Мальту, а после овладения сим островом станут там гарнизоном? С кого ему, российскому адмиралу, требовать провианта?..

Но загвоздка была не только в провианте. Пока фельдъегерь добирался до Ушакова с государевым рескриптом, на театре войны произошли большие перемены. После ухода русских войск из Северной Италии французские войска вновь овладели этой территорией, наголову разбив австрийскую армию. Мало того, они повели наступление на юг, угрожая королевству обеих Сицилий. В этих условиях надо было уже думать не о Мальте, а о том, как остановить наступление противника.

Ушаков вновь обратился к представителю российского правительства Италинскому, в письме своём давая понять, что в данном случае план взятия Мальты теряет смысл. Он ждал совета: как быть. Но Италинский не ответил. И тогда Ушаков взял ответственность на себя: дал команду поднять паруса и повёл эскадру к родным берегам…

— А как же вы? — спросил зятя Репнин, выслушав его рассказ.

— Я остался ждать, что будет дальше, — отвечал князь и продолжал: — А дальше было то, что предвидел Ушаков, принимая решение об отплытии. Поступил новый рескрипт императора, по содержанию противоположный предыдущему. Государь уже не требовал взятия Мальты, а велел, погрузив войска на корабли, следовать в Чёрное море, что мы и сделали. Правда, сам я морем не поехал, а избрал для себя сухопутный маршрут. Было, конечно, рискованно, но, слава Богу, обошлось.

— И что намерены предпринять теперь? — спросил Репнин после того, как зять закончил свой рассказ.

— Доложу в Петербурге о своём прибытии, а там видно будет.

Князь Волконский прожил у тестя три дня. Репнин сам провожал его до станции. На обратном пути он заехал в Дворянское собрание, чтобы купить свежие газеты, которые иногда туда завозили. Газет в этот раз не было, зато он встретил там графа Салтыкова.

— Рад тебя видеть в добром здравии, — приветствовал друга Салтыков. — Тоже приехал за подробностями?

— Какими подробностями? — не понял Репнин.

— Как, разве не знаешь?! Император порвал отношения с Англией. Вот народ и всполошился: куда теперь хлеб везти продавать, да пеньку, да лес корабельный?..

«Началось!..» — с горечью подумал Репнин. Ему расхотелось задерживаться в Собрании. Воспользовавшись тем, что Салтыкова позвала к себе какая-то компания, он тихо вышел и поехал к себе домой.

4

С наступлением зимних холодов здоровье Репнина снова ухудшилось. Усилились головные боли, и он всё реже выходил за стены своего дома. Не тянуло его более в город: нечего там было делать. Новостей хороших в эти дни бывало мало, чаще всего приходилось слушать такие разговоры, от которых надолго портилось настроение.

Среди дворянства усиливалось недовольство императором. Ему всё ещё не могли простить разрыва отношений с Англией. Про то, что он наладил отношения с Францией, осуждающих разговоров не было. Но зачем ради этого надо было рвать связи со страной, торговля с которой давала России гораздо больше выгод, чем с Францией? В обмен на российское сырьё Англия снабжала Россию всевозможными мануфактурными изделиями, а также товарами из своих колоний. Но дело было не только в торговле. Шокировало само поведение императора. Ещё вчера он поносил Бонапарта самыми худыми словами, а теперь называл своим другом, тогда как прежние друзья сделались врагами. В дружбе с Бонапартом Павел дошёл до того, что согласился с его предложением организовать совместный поход в Индию.

Планом похода, разработанным французскими генералами, предусматривалось, что обе стороны выставят по 35 тысяч пехоты с полным комплектом лёгкой артиллерии. Французский корпус должен был пешим маршем дойти до Дуная, спуститься на речных судах до Чёрного моря, затем, пересев на русские корабли, доплыть да Таганрога, после чего, высадившись на берег, вновь маршем отправиться в Царицын на Волге. Здесь должны были ожидать русские суда. Погрузившись на них, французы намеревались далее следовать до Астрахани, соединиться там с русским корпусом и продолжить путь уже всей армадой по Каспийскому морю до Астрабада, где предполагалось учредить разного рода склады для снабжения объединённой армии.

После Астрабада армию ожидал новый пеший марш, на этот раз до самого Инда — главной реки Индии. Составители плана предполагали преодолеть это расстояние за 50 дней, а всего на весь поход требовалось не менее 130 дней.

План похода содержался в глубокой тайне. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. Бывший московский полицмейстер, а ныне князь, отец фаворитки и любовницы императора, его сиятельство Лопухин, желая похвастаться своей близостью к императору, который-де не скрывает от него никаких тайн, рассказал о существовании такого плана одному из друзей, тому захотелось похвалиться своей осведомлённостью перед другими приятелями, и пошло-поехало… Вскоре о тайном замысле Бонапарта и Павла стало известно всей Москве. Конечно, многие сведущие москвичи в реальность этого замысла не верили, но сам слух о том, что такой план существует, усилил неприязнь к императору. Хотя москвичи и боялись сказать лишнее, но по их настроению можно было понять, что они не стали бы противиться вступлению на престол другого Романова.

Неумелое ведение внешней политики российским двором сильно угнетало Репнина. Раньше, когда был жив Безбородко, в сношениях с другими странами из ряда вон выходящих ошибок всё же не допускалось, но Безбородко более нет, он умер, всеми делами стал вершить граф Ростопчин, на дипломатической тропе спотыкавшийся чуть ли не на каждом шагу, а поправлять его было некому. Разогнал всех умных людей Павел, а зря…

Репнину хотелось написать императору большое откровенное письмо, высказать ему своё понимание того, как должна проводиться внешняя политика при нынешних сложившихся условиях. Но письмо как-то не складывалось. Несколько раз садился он за письменный стол, но едва успевал написать строку, как в голове возникал пугающий шум, и он прекращал это занятие. Писать в таком состоянии было невозможно. Лечивший князя доктор говорил, что это у него от плохой проходимости крови в сосудах, и советовал поехать полечиться куда-нибудь в горы, но такое путешествие Репнин считал для себя слишком рискованным. Стоит ли куда-то гонять за здоровьем, когда тебе уже под семьдесят.

Между тем время шло, наступил новый 1801 год, первый год девятнадцатого века. По случаю этого события граф Салтыков прислал к Репнину своего дворецкого с приглашением приехать к нему на обед, чтобы в кругу друзей выпить за всё хорошее, что было в прошлом, помянуть тех, которых уже не стало на этом свете, поднять бокалы за ныне здравствующих. Репнин попросил дворецкого передать графу сердечную благодарность за приглашение, но от застолья отказался. Лечащий доктор приказал ему строго-настрого хмельного более не употреблять, и он довольствовался настоями осиновой коры, которые давал ему камердинер по ложке два раза в день. Бокал вина он позволил себе только в день приезда мужа дочери Прасковьи князя Фёдора Николаевича Голицына. Но выпил Репнин не от радости встречи, а в связи с известием о смерти императора, которое его сильно потрясло. Павел был убит заговорщиками.

Это случилось 11 марта. Около полуночи заговорщики подняли по тревоге гвардейские полки и двинули их к Михайловскому дворцу, где находился император. Впереди шли гвардейцы Семёновского полка. По составленному плану им надлежало занять внутренние коридоры и проходы дворца, что они и сделали без каких-либо помех. Затем был подан сигнал к вторжению во внутренние апартаменты дворца и в самый кабинет императора. Это сделал адъютант гренадерского батальона Преображенского полка. Вбежав в переднюю государева кабинета, где стоял караул, он закричал: «Пожар!», что было условным сигналом. В тот же миг главные заговорщики, числом до 180 человек, ворвались в помещения и стали заменять часовых своими людьми. Два камер-гусара, стоявших у дверей государева кабинета, попытались оказать сопротивление, но один из них был тотчас убит, а другой серьёзно ранен.

Первая дверь, ведущая в спальню императора, оказалась незапертой. Заговорщики сначала подумали, что Павел успел скрыться по внутренней лестнице, но тут они обнаружили, что вторая дверь заперта изнутри. А это могло говорить только об одном: Павел всё ещё находится в своей спальне. Взломав дверь, заговорщики ворвались в помещение, но там никого не оказалось. Пошарили по всем углам — будто в воздухе растворился. Пока гадали, куда мог деваться император, в спальню вошёл генерал Бенигсен. Генерал оказался сообразительнее своих товарищей: заглянув за экран камина, он увидел там того, кого до сей минуты так тщательно искали.

— Вот он, берите его.

Павла тотчас вытащили из его укрытия и поставили перед князем Платоном Зубовым, являвшимся одним из главных участников заговора.

— Что вам всем от меня нужно? — спросил император, с трудом сохраняя спокойствие.

В ответ Зубов, чётко выговаривая каждое слово, сказал, что деспотизм его величества сделался настолько тяжёлым для страны, что они пришли требовать его отречения от престола.

В ответ Павел стал оправдывать принимаемые им решения и весь образ своего поведения. Чем больше он говорил, тем нервнее становилась его речь, а потом он стал попросту кричать, словно желал этим принудить взбунтовавшихся подданных к прежнему повиновению. Шталмейстер граф Николай Зубов, перед началом переворота выпивший шампанского больше, чем другие заговорщики, не стерпел такого поведения и, сжимая в руке массивную золотую табакерку, ударил Павла по голове с такой силой, что тот, лишившись чувств, упал на пол. Камергер шталмейстера, в свою очередь, вскочил с ногами на живот императора, дабы выдавить из него таким образом «дух»… Жестокую казнь Павла довёл до конца один из офицеров Измайловского полка. Сняв шарф, висевший над кроватью, он обвил им шею императора и затягивал концы до тех пор, пока всем не стало ясно, что дело сделано…

Выслушав рассказ зятя, Репнин долго молчал. По тому, с каким оживлением тот рассказывал историю заговора, кончившегося смертью, Репнин понял, что он с одобрением относится к случившемуся. Но сам князь одобрить этого не мог. Да, он имел много причин быть недовольным Павлом Первым. У императора было много недостатков, унаследованных им от своего родителя, закончившего своё царствование почти таким же образом. И всё же… Репнин не признавал подобные насильственные методы смены власти.

— Кто же теперь будет царствовать? — заговорил он наконец.

— Согласно закону о престолонаследии императором провозглашён старший сын покойного государя Александр. Он, как говорят, называл себя вашим учеником.

Репнин едва заметно усмехнулся. Когда-то Павел, ещё будучи великим князем, действительно хотел, чтобы Репнин стал наставником его детей, но не получил согласия фельдмаршала. Общение с детьми, главным образом с Александром, ограничилось несколькими занятиями по общей истории и дипломатии, проведёнными как бы между делом.

— Государь питает к вам большое уважение, — продолжал зять. — Он будет рад, если вы пожелаете вернуться в Петербург, чтобы быть у двора на виду и своими мудрыми советами помогать ему управлять империей.

— Это он сам вам сказал?

— Нет, мне это сказал граф Николай Зубов, а он довольно близок к императору.

Репнин горестно вздохнул:

— Нет, дорогой мой, старым клячам не след впрягаться в карету. Можете сказать вашему Зубову, что из Москвы я ни на шаг. Сам себе сие место избрал. Здесь и смерть свою ждать буду.

Зять переубеждать его не стал. Просил только, чтобы берег себя и поменьше думал о смерти. А перед самым отъездом в Петербург пообещал в мае приехать в гости всей семьёй. Репнин в ответ благодарно кивал головой, хотя и понимал, что это всего лишь слова утешения: молодому князю захочется усердием на службе обратить на себя внимание нового императора, и ему будет не до отпусков и увеселительных поездок.

После князя Голицына старого фельдмаршала никто более не навещал. Он умер в своём московском доме 12 мая 1801 года. В похоронах приняли участие почти все его близкие.

Погребение состоялось в Донском монастыре.

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

1734 г.

11 марта — родился Николай Васильевич Репнин.

1745 г.

Записан в лейб-гвардии Преображенский полк солдатом.

1748 г.

Участвует в походе российского экспедиционного корпуса к берегам Рейна в связи с конфликтом между европейскими странами из-за т. н. «австрийского наследства».

1749 г.

Произведён в прапорщики.

1751 г.

Произведён в подпоручики гвардии.

1753 г.

Назначен полковым адъютантом гвардейского Преображенского полка.

1757 г.

Участвует в сражении против прусских войск при Гросс-Егерсдорфе.

1759 г.

Получив чин капитана гвардии, командирован в штаб-квартиру французской армии как постоянный представитель российской армии.

1760 г.

Из гвардии переведён в армейский пол полковником.

Будучи командиром полка, участвует в сражении под Кунерсдорфом и походе на Берлин.

1762 г.

Произведён в генерал-майоры. В том же году назначен полномочным министром в Пруссию.

1763–1768 гг.

Чрезвычайный посланник в Польше. Он добивается заключения Варшавского договора, выгодного России.

1768–1774 гг.

Принимает участие в Русско-турецкой войне в качестве командира дивизии, отдельного корпуса, одерживает ряд побед. В 1774 г. на переговорах с турецкими представителями в Кучук-Кайнарджи играет важную роль в заключении мирного договора.

1775–1776 гг.

Находится в Турции во главе чрезвычайного посольства.

1777 г.

Назначен генерал-губернатором в Смоленск.

1778 г.

Направлен во главе вспомогательного воинского корпуса в Пруссию в связи с угрозой возникновения войны между европейскими странами из-за т. н. «баварского наследства». При посредничестве Репнина Н. И. был урегулирован спор между Австрией, Пруссией и Саксонией, состоявшемся на конгрессе в Ташени.

1787–1791 гг.

Принимает участие в новой Русско-турецкой войне в чине генерал-аншефа. В 1791 г., будучи главнокомандующим русской армии (таковым был назначен на время отсутствия Г. А. Потёмкина), он наголову разбил многотысячную армию верховного визиря в сражении при Мачине, чем принудил турецкую сторону подписать в Галаце предварительные условия мира, послужившие основой Ясского мирного договора 1791 года.

1792 г.

Назначен рижским и ревельским генерал-губернатором.

1796 г.

Получает чин генерал-фельдмаршала. При сохранении прежних должностей на него возлагается руководство землями Речи Посполитой, отошедшими к России в результате раздела Польши, назначен орденским канцлером, инспектором инфантерии Литовской и Лифляндской дивизий.

1798 г.

По поручению императора Павла I Н. В. Репнин ведёт с Пруссией и Австрией переговоры о создании коалиции европейских государств против Франции. В конце того же года по возвращении в Россию он увольняется по состоянию здоровья с правом ношения общеармейского мундира.

1801 г.

12 мая Николай Васильевич Репнин скончался в Москве от апоплексического удара.

ОБ АВТОРЕ

ПЕТРОВ МИХАИЛ ТРОФИМОВИЧ родился в 1924 году в селе Паевка Инсарского района Республики Мордовия. Выходец из крестьянской семьи. Учился на историческом факультете Мордовского университета. Длительное время работал в различных органах периодической печати. Член Союза писателей России. Участник Великой Отечественной войны.

М. Т. Петров — автор многих книг художественной прозы, в их числе исторические романы «Румянцев-Задунайский», «Адмирал Ушаков», «Алёна Арзамасская», трилогия «Красный колос».

«Фельдмаршал Репнин» — новое произведение писателя.

Примечания

1

Генерал-фельдцейхмейстер (нем.) — титул главного военачальника артиллерии и всего к ней принадлежащего.

(обратно)

2

Волонтёр (фр.) — доброволец.

(обратно)

3

Бестужев-Рюмин Алексей Петрович (1693–1766), граф, русский государственный деятель и дипломат. В 1712 г. входил в состав русской делегации на Утрехтском конгрессе. В 1713 г. поступил на службу к курфюрсту Ганноверскому, впоследствии английскому королю Георгу I, который направил его в 1714 г. в качестве своего посла в Петербург. С 1717 г. — на русской службе. В 1720–31 гг. — резидент в Копенгагене, где с успехом решал задачу враждебного России английского влияния в Дании. В 1731–34 гг. — резидент в Гамбурге. В 1734–40 гг. — посол в Дании. В 1740–41 гг. занимал пост кабинет-министра. В 1741–44 гг. — вице-канцлер, а с 1744 г. — государственный канцлер. В течение последующих 16 лет фактически руководил внешней политикой России. Стремился укрепить союз с Англией и Австрией против Франции, Пруссии и Турции. В 1757 г. стал участником дворцового заговора, арестован и сослан. Реабилитирован Екатериной II. После возвращения из ссылки получил чин генерал-фельдмаршала, но заметного влияния на государственные дела уже не оказывал.

(обратно)

4

Анна Иоанновна (1693–1740) — российская императрица (1730–1740). Дочь Иоанна V Алексеевича, племянница Петра I. В 1710 г. была выдана замуж за курляндского герцога и вскоре овдовела. На русский престол была приглашена Верховным тайным советом на определённых условиях. В управлении страной играла пассивную роль. Господствующее положение в правительстве при её царствовании играли иностранцы во главе с её фаворитом Бироном.

(обратно)

5

Анна Леопольдовна (1718–46) — «правительница» России с 9 ноября 1740 г. по 26 ноября 1741 г. Внучка царя Иоанна V Алексеевича по его дочери Екатерине Иоанновне. Мать объявленного в 1740 г. наследником русского престола новорождённого сына Иоанна VI Антоновича. После дворцового переворота в 1741 г. в пользу дочери Петра I Елизаветы Петровны была выслана с семьёй в Холмогоры, а её малолетний сын Иван Антонович заключён в Шлиссельбургскую крепость.

(обратно)

6

Полуденные места — имеются в виду южные районы, в том числе Крым и земли Северного Причерноморья.

(обратно)

7

Воронцов Михаил Илларионович (1714–1767) — граф, русский государственный деятель и дипломат. В 1741 г. содействовал воцарению Елизаветы Петровны. В 1744–50 гг. — вице-канцлер, сторонник сближения с Францией. В 1758–63 гг. — канцлер. Придерживался политики союза с Австрией против Турции. Ушёл в отставку вскоре после вступления на престол Екатерины II.

(обратно)

8

Трубецкой Никита Юрьевич — президент военной коллегии, генерал-фельдмаршал, князь. Принимал участие в Русско-турецкой войне в 1730 г. в качестве кригс-комиссара. Как военачальник ничем особым себя не проявил.

(обратно)

9

Конференция — совещательный орган при императрице Елизавете Петровне, который занимался наиболее важными вопросами внешней и внутренней государственной политики.

(обратно)

10

Шанцы — окопы, а также небольшие земляные углубления для стрельбы из ружей в лежачем положении.

(обратно)

11

Сикурс (фр.) — подкрепление, помощь.

(обратно)

12

Конфузия — расстройство, замешательство.

(обратно)

13

Ретирада — отход, отступление.

(обратно)

14

Ваганмейстер — обер-офицер, ведающий армейским имуществом.

(обратно)

15

Вагенбург — тыловой базовый лагерь.

(обратно)

16

Кампанировать — стать лагерем.

(обратно)

17

Экзерциции — военные учения.

(обратно)

18

Спаги — лёгкая кавалерия, формируемая на время войны из мелких землевладельцев, которые после войны разъезжаются по домам. Султану служат за право владения землёй.

(обратно)

19

Судить по 120 артикулу — после суда в Хотине над подполковником Гензелем и другими офицерами, виновными в сдаче туркам крепости Журжа, следственные материалы были направлены в Петербург. Вскоре по сему делу появился высочайший указ, коим было предписано трёх главных виновников сдачи крепости, в том числе Гензеля, лишить всех чинов, имущества и званий, «возведя на эшафот, ошельмовать через палача и сослать на вечную каторжную работу на Нерчинские рудники». Однако Румянцев, остывший от гнева, после дополнительного изучения причин сдачи крепости обратился в Петербург с ходатайством о смягчении вынесенного им приговора. Из-за уважения к его заслугам императрица отменила прежний приговор. Дело кончилось тем, что своим ордером от 2 января 1772 г. Румянцев приказал хотинскому коменданту «отобрать у подсудимых патенты на чины, но возвратить имущество и предоставить им свободу ехать куда хотят».

(обратно)

20

Улемы — мусульманские учёные-богословы и правоведы.

(обратно)

21

Диван — совещательный орган при султане.

(обратно)

22

Сераль — султанский дворец; этим словом называют и султанский гарем.

(обратно)

23

Капитан-паша — соответствует чину адмирала.

(обратно)

24

Фашины — связки хвороста для заваливания топких мест.

(обратно)

25

Ретраншементы — простейшие системы земляных укреплений с окопами и траншеями, а также препятствиями на случай атаки неприятельской кавалерии.

(обратно)

26

Генерал-поручик П. С. Потёмкин — родственник главнокомандующего князя Г. А. Потёмкина.

(обратно)

27

Кавалер — лицо, награждённое орденом.

(обратно)

28

Контрэскарп (фр.) — внутренняя сторона рва, построенная таким образом, чтобы затруднить доступ неприятеля из рва в крепость.

(обратно)

29

Таин (тур.) — норма выдачи довольствия в турецких войсках.

(обратно)

30

Корсары — морские разбойники.

(обратно)

31

Новиков Николай Иванович (1744–1818) — русский писатель, журналист, книгоиздатель. Родом из дворянской семьи. В 1767–68 гг. работал в Комиссии по составлению нового уложения. В разные годы издавал сатирические журналы «Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелёк», в которых обличал произвол помещиков, невежество, французоманию дворянства. В 1772 г. опубликовал «Опыт исторического словаря о российских писателях», в последующие три года — памятники русской истории «Древняя российская вивлиофика». После переезда из Петербурга в Москву выпустил ряд книг по различным отраслям знаний. За свою литературную и общественную деятельность, в которых Екатерина II узрела угрозу устоям самодержавия был заключён в 1792 г. в Шлиссельбургскую крепость. Освобождён в 1796 г. Павлом I, вступившим на российский престол.

(обратно)

32

Огинский Михал Клеофас (Михаил Андреевич) (1765–1833) — польский государственный деятель, композитор, имел титул графа. Участвовал в польском восстании под руководством Т. Костюшко. После подавления восстания эмигрировал в Италию. На родину вернулся в 1801 г., когда на русский трон был возведён Александр I. Длительное время был сенатором. С 1815 г. жил во Флоренции. Автор широко известных полонезов («Прощание», «Прощание с родиной» и др.), а также маршей, вальсов, мазурок, романсов.

(обратно)

33

Конвенция о разделе Речи Посполитой была подписана представителями Австрии, Пруссии и России в 1795 г. Австрии достались Малая Польша и часть Мазовии, остальная часть Мазовии вместе с Варшавой, а также другие польские земли на западе отошли к Пруссии. Россия присоединила к себе литовские земли, Западную Белоруссию и Волынь. С этого момента Речь Посполитая перестала существовать как независимое государство.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава 1 РЕЙНСКИЙ ПОХОД

    1

    2

    3

  Глава 2 ВЫБОР ДОРОГИ

    1

    2

    3

  Глава 3 ГРОСС-ЕГЕРСДОРФ

    1

    2

    3

  Глава 4 РОКОВОЕ РЕШЕНИЕ

    1

    2

  Глава 5 ПРОТОРЁННОЙ ТРОПОЙ

    1

  Глава 6 ВРЕМЯ БОЛЬШИХ ПЕРЕМЕН

    1

    2

    3

  Глава 7 ТВЁРДОСТЬ РУКИ

    1

    2

    3

    4

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава 1 ТАКТИКА ВЫЖИДАНИЯ

    1

  Глава 2 СОЛДАТСКАЯ ЧЕСТЬ

    1

    2

    3

    4

  Глава 3 В УРОЧИЩЕ «РЯБАЯ МОГИЛА»

    1

    2

    3

  Глава 4 ЩЕДРОСТЬ ДУШИ

    1

    2

    3

  Глава 5 ОБИДА

    1

    2

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Глава 1 ПОТЕРЯННЫЙ ГОД

    1

    2

    3

    4

  Глава 2 КЛЮЧИ К МИРУ

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава 3 УТВЕРЖДЕНИЕ МИРА

    1

    2

  Глава 4 ОМРАЧЁННЫЕ НАДЕЖДЫ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Глава 5 ЗИГЗАГИ СУДЬБЫ

    1

    2

  Глава 6 ОТ САРЕПТА ДО ОЧАКОВА

    1

  Глава 7 ЭХО ПЕРВОЙ ПОБЕДЫ

    1

    2

    3

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

  Глава 1 В НОВОЙ ДОЛЖНОСТИ

    1

    2

  Глава 2 ОТНЯТАЯ ПОБЕДА

    1

    2

  Глава 3 РАДОСТИ И ОГОРЧЕНИЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Глава 4 ДОЛГ ПЕРЕД ОТЕЧЕСТВОМ

    1

    2

  Глава 5 МИР, КОТОРОГО ТАК ЖДАЛИ…

    1

    2

  Глава 6 ДУШЕВНЫЕ ТРАВМЫ

    1

    2

    3

  Глава 7 РАСПЯТОЕ КОРОЛЕВСТВО

    1

  Глава 8 ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ

    1

    2

    3

    4

    5

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

  Глава 1 ГОРОД ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ

    1

    2

    3

  Глава 2 НЕЖДАННЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

    1

  Глава 3 НАДЕЖДЫ И РАЗОЧАРОВАНИЯ

    1

    2

    3

  Глава 4 РОСТОПЧИН, КУТАЙСОВ И ДРУГИЕ

    1

    2

    3

  Глава 5 ПОСЛЕДНЕЕ ПОРУЧЕНИЕ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Глава 6 СТАРЧЕСКИЕ ГОДЫ

    1

    2

    3

    4

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

ОБ АВТОРЕ

*** Примечания ***