Лондон, любовь моя [Майкл Муркок] (fb2) читать онлайн

Майкл Муркок Лондон, любовь моя

Посвящается Брайану Элфорду, где бы он сейчас ни находился, и памяти моего друга Пита Тейлора

Благодарю Клер Пик за разрешение процитировать стихотворение Мервина Пика.

Стихотворение Уэлдрейка (1897) опубликовано с разрешения владельца авторских прав.

Куплеты народных песен взяты из сборника Чарльза Хиндли «Уличные курьезы» (1873) в репринтном издании Джона Формена (1966), а также из сборника «Английские баллады» (1905) под редакцией Эдмонстоуна Дункана.

Песня «Мэри-плутовка и джентльмен Джо» взята из книги М. К. О'Крука «Лондонский распутник, или Арлекин в городе» (1798).

Особенно благодарен моей жене Линде Стилл за подбор материала и редактуру.

Лондон, 1941

Архитектура вперемешку с болью

Окаменевшим профилем стены,

Рядами окон между кирпичами,

Провалом глаз, глазницами без век

Пытается в себя вобрать пространство,

Которое не в силах удержать.

Оно и так заполнено до края

Тяжелым дымом, искрами огня,

Осколками разбитых острых стекол.

На выщербленном каменном лице

Гримаса трещин выражает ужас.

От тишины закладывает слух.

И там, где плющ цепляется к стене,

Младенцем вжавшись в каменную грудь,

С которой грубо сбита штукатурка,

Лишь приглядевшись, можно угадать

Орнамент белых выгоревших лилий. 

Разрушен город, где благодаря

Любви я появился. Где меня

Другие силы вычеркнут из жизни. 

Огонь дрожит, дым кольцами плывет,

И только стены странно неподвижны

И башнями уходят в высоту,

Соединив архитектуру с болью.^[1]

 Мервин Пик. «Очертанья и звуки». 1941

Часть первая Вступление в город

Трудно представить, сколько смертоносного груза было сброшено на такую гигантскую цель, как Лондон, с 24 августа 1940 года, когда начались бомбежки. Теперь город выглядит зловеще, лежит в развалинах. В районе Гилъд-холла несколько улиц стерты с лица земли. Жители Лондона научились жить под угрозой постоянной опасности, и то, во что невозможно было поверить, воспринимается теперь нами в качестве привычного условия существования. Думаю, способность снижать невероятное до уровня повседневности является исключительно английским даром.

Г. У. Мортон. «Лондон». Февраль 1941

Пациенты

«Мифы, выдержав испытание временем и не утратив свою актуальность, вносят в жизнь большинства людей определенный смысл. У каждого великого города есть свои особые мифы. Для лондонцев, с недавних пор, стала важна история нашей стойкости, история Блица».

Отложив в сторону видавшую виды чернильную ручку, Дэвид Маммери приклеивает вырезанную из газеты фотографию Темпля рядом со статьей, которую он сейчас пишет. Наверняка она вновь придется по душе масонам и обеспечит ему доступ в их братство, после чего все тайны Лондона наконец откроются перед ним. Маммери смачивает губы голубой фланелькой. Последнее время у него часто пересыхает во рту.

Маммери называет себя городским антропологом, психически не здоров и увлекается тем, что сочиняет летопись легендарного Лондона. Оттирая присохший клей с пальцев, он бросает взгляд на часы. Их корпус красного дерева с латунными накладками не выделяется на стене среди множества главным образом патриотических картинок, и, подняв крышку письменного стола девятнадцатого века, он кладет тетрадь рядом со старой слуховой трубкой, в которой хранит карандаши. Вставая, он напевает песенку, она кажется ему почти колыбельной. Блейк действует на него успокаивающе.

Комнатка походит на музей, заполненный листами афиш с эфемерными новостями поздневикторианской эпохи, посудой с эдвардианскими виньетками, стопками журналов двадцатых годов, плакатами Фестиваля Британии, с массой вещей военного времени, с игрушечными королевскими гвардейцами, грузовичками и свинцовыми аэропланчиками, беспорядочно наползающими друг на друга разнородными слоями, в которых не в силах разобраться и сам владелец. Впрочем, Маммери может пояснить, что все это является для него сводом данных, источником вдохновения.

В центре этого своеобразного коллажа находится вставленная в рамку газетная фотография «Фау-2» над Лондоном. Фотография служит Маммери его личным тетепtо тоri. Он считает, что именно эта ракета чуть не убила его, когда он был ребенком. Он смотрит поверх составленных на подоконнике стопок книг и картонок настольных игр на сгущающийся за окном туман. Почти невидимое, низкое декабрьское солнце тускло отражается в холодном шифере крыш. Согрев руки у разожженного им за чугунной каминной решеткой огня, он открывает дверцы старого платяного шкафа и начинает методично одеваться, закутываясь поплотнее. В последнюю очередь он нахлобучивает на голову черную меховую шапку, из-под которой теперь еле-еле виднеются его необычайно яркие глаза, затем выходит на крыльцо, сбегает вниз по ступенькам и, покинув свой дом на углу Майда-Вейл и Килбурн, идет, как всегда по средам, на автобусную остановку. На улице прохладно, и его уже начинает знобить.

Будто подгоняемая восточным ветром, «Фау-2» легко перелетает через Канал в районе Брайтона, трассируя над городом так низко, что люди, увидев ее, разбегаются в стороны. Желтое пламя сопла сияет в разорванных тучах. Через несколько минут она будет над Кройдоном, а еще через минуту — над Южным Лондоном. Запас горючего иссякнет, и ракета упадет туда, где Дэвид Маммери, пяти лет от роду, играет оловянными солдатиками. Это чудо техники, созданное учеными гениями и злодеями, подневольными инженерами и бесчисленными рабами, сорока семи футов длины, нагруженное двумя тысячами фунтов взрывчатки, вот-вот внесет в мою жизнь чудо.

Дэвид Маммери сочиняет мемуары. Некоторые из них уже записаны, другие — еще не обдуманы. Третьи, как он сам признает, — вымышлены.

Маленький, закутанный с ног до головы, Маммери торопливо бежит к остановке по темным безлистным пустырям и поздравляет себя с тем, что, как обычно, на несколько минут опередил толпу, которая совсем скоро должна хлынуть вверх по Хай-стрит, где уже ревет автомобильный поток из пригородов. Оказываясь третьим в очереди, он испытывает знакомое чувство удовлетворения. Подходит красный автобус и, подрагивая, всасывает в себя пассажиров. Усевшись внизу в третьем ряду, за кабиной водителя, Маммери протирает на запотевшем стекле аккуратное круглое пятнышко и с удовольствием смотрит наружу на серое здание Паддинггонского вокзала.

Городские улицы представляются Маммери пересохшими руслами, ждущими, чтобы вода хлынула в них из подземных источников. Он наблюдает за своими лондонцами. За этими допотопными жителями. Лондонцы поднимаются со станций метрополитена (из своих окопов и нор) и семенят по тротуарам к сотням автобусов, ожидающих их, чтобы развезти в тысячу разных мест. Туман рассеялся. Теперь холодное солнце освещает это извержение душ. По оживленным улицам — по аллеям и переулкам — плывут потоки людей. На таком расстоянии они кажутся Маммери даже симпатичными. Ему хочется снять шерстяные перчатки и, порывшись в пальто и кофте, достать блокнот, чтобы записать, как солнечный свет играет на выщербленной брусчатке, на мокром асфальте, на кирпичной кладке стены, но он не поднимает рук с колен. Ему не до городских пейзажей: он должен посвятить себя масонам. Отправив свою последнюю рукопись («Пять знаменитых призраков Уайтхолла») издателю еще в прошлый понедельник, он теперь свободен от каких бы то ни было срочных дел и испытывает почти болезненное желание снова оказаться рядом со своими скучающими старушками. Когда автобус проезжает изогнутый металлический железнодорожный мост и уходит под белую эстакаду, Маммери думает о сотнях людей, обреченных или сидеть за рулем, или превращаться в пассажиров, — о человеческом дыхании, о копоти и выхлопных газах, смягчающих резкость утреннего воздуха.

Маммери кажется, что население Лондона обратилось в музыку, вот сколь поэтично его настроение. Жители города создают затейливую, сложную геометрию, географию, уходящую за сферу физики, в ее метафизическую изнанку. Здесь уместны музыкальные термины или абстрактные формулы: ничто иное не способно прояснить соотношения между дорогами, рельсами, водными и подземными путями, сточными трубами, тоннелями, мостами, виадуками, электрическими сетями, между любыми возможными видами пересечения. Маммери напевает сочиненную им мелодию, а они все идут и идут, его лондонцы, кто напевая, кто посвистывая, а кто тараторя, и каждый добавляет что-то свое в общую гармонию, вносит свой мотив в эту волшебную, спонтанно родившуюся музыку, которая наполняет реальный мир. О, как они сегодня чудесны!

— …Но она лишь портрет, а не дева живая! — Джозеф Кисс вскакивает на подножку автобуса с видом пирата, берущего на абордаж корабль, и, как всегда, с его тонких губ слетает старая песенка.

Его плотная фигура облачена в эксцентричные одежды. Вышагивая по проходу, он заполоняет собой все пространство. Сдирает с рук кожаные перчатки, расстегивает пуговицы на своем фирменном пальто, развязывает шарф. Маммери смотрит на его отражение в стекле, а иногда поглядывает на него краешком глаза, и он не удивится, если Джозеф Кисс вдруг вручит свои вещи кондуктору и присовокупит к ним щедрые чаевые. Но мистер Кисс усаживается на переднем сиденье в левом ряду и вздыхает. Он старается получать удовольствие от всего, что делает.

За спиной мистера Кисса сидит рыжая женщина с обветренным лицом и покрасневшим носом. Она говорит, обращаясь к своей подруге, но при этом явно убеждает саму себя:

— И вот я подумала, что стоит сходить к священнику. Какой от этого вред? В общем, сходила к нему. Он сказал, что все это чушь и не нужно себе этим голову забивать и оставить в покое миссис Крэддок. Это меня абсолютно устроило.

Какие у нее красивые глаза и волосы, но если так будет продолжаться, она убьет себя.

— Посадка закончена! Пожалуйста, милая. Следите за портфелем, сэр! Спасибо. Премного благодарен. Спасибо, мадам. Спасибо, спасибо, премного благодарен. — С безграничным терпением кондуктор обходит пассажиров. Морщинистый и седой, он похож на собаку.

— Выше нос, милая, все разрешится к Рождеству. Ради моего ухода на пенсию объявят благотворительную лотерею. Тс-с, молчок, это секрет, мистер Кисс. Вы знаете это лучше меня.

Он говорит это, пока автобус направляется от Вестбурн-Гроув к Ноттинг-Хилл. По обеим сторонам улицы за деревьями медленно проплывают серые массивные дома, памятники жизнерадостной викторианской эры, некогда так перенаселенные, что это привело к скандалу, сломавшему не одну чиновничью карьеру и в конце концов опрокинувшему правительство, но со временем ставшие привлекательными не только для иммигрантов, но и для местных.

— Но это ерунда. Меня убивают туристы, шатающиеся летом повсюду. Вечно они понятия не имеют, куда идут. Но не будешь же их в этом обвинять, в самом деле? Ведь мы бы так же вели себя в Нью-Йорке или в Багдаде. А как поживают сестры?

— Как всегда, бодры и здоровы, Том. Все в полном порядке.

— Я думал, вы едете от них. Когда увидите, передайте мои наилучшие пожелания. Скажите, что я скучаю по ним. Скажите, что я ухожу на пенсию. Впрочем, я ведь буду в Патни. Это не так уж далеко.

Том подмигивает ему и крепко сжимает хромированный поручень, поскольку в этот момент автобус поворачивает, оставляя позади переименованный кинотеатр и индийский ресторан «Бельпури-Хаус». Через год на этом месте появится что-нибудь другое.

— Говорят, что правительственному бюджету больше не потянуть лондонский общественный транспорт, Том. — Джозеф Кисс смотрит в окно с жадностью человека, испытавшего на своем веку слишком много разочарований. Его мягкая улыбка выражает смирение.

Кондуктор убирает набитую мелочью сумку и садится напротив Джозефа Кисса. Он лишь посмеивается в ответ. Это помогает ему сохранять равновесие:

— Да они могут купить и продать герцога Вестминстерского!

Улыбка мистера Кисса означает согласие. Он бросает мимолетный взгляд назад, но не замечает Маммери.

В бегстве нет ничего постыдного. И нет бесчестья в том, что ты не бросился в огонь. Я ведь не причинил ей вреда. А он про меня и знать не знал. Слегка расстроившись, Маммери поднимается с места, сходит с автобуса и, похожий на нелепое чучело, вприпрыжку бежит к станции метро «Ноттинг-Хилл». Проскакивает через турникет, размахивая недельной проездной карточкой, летит вниз по эскалатору, в последний момент втискивается в вагон и едет до «Хай-Стрит-Кенсингтон», где пересаживается на Уимблдонскую Районную и едет в полупустом грохочущем вагоне до «Патни-бридж». Оказавшись на Рэйнлаг-гарденз, между странными терракотовыми домишками он на мгновение испытывает приступ клаустрофобии, но торопится дальше к деревьям, шпилям, к гаму, несущемуся с моста, на котором стоит в пробке поток пересекающих Темзу машин, и оказывается на остановке следующего в южном направлении автобуса № 30. Он впрыгивает на площадку в тот момент, когда тот уже трогается с места. Его взору открываются река, гостиница «Звезда и подвязка», традиционные кирпичные дома на том берегу. В луче света серебрится вода. Чайки кружат над мостом. Здесь и Мэри Газали, в этом автобусе. Она сидит прямо за его спиной, рядом с Дорин Темплтон. Все они пациенты одной Клиники. Обе женщины не узнают Маммери. Может, виной тому его меховая шапка? Маммери впадает в отчаяние. Он представляет себе, как на их глазах падает в воду, описывая в воздухе затяжную плавную дугу, и его лицо приобретает благостное выражение; он начинает излучать всепрощение в форме утонченной жалости к самому себе.

— Мэри Газали, смотри, мальчику больно.

Огонь не причиняет боли, думает она, но поворачивает голову. Мальчик стоит на площадке, собираясь спрыгнуть. В его серовато-бледном лице отражается вода. Он со всей силой цепляется за поручень. У него изможденное лицо и тени под тусклыми глазами, явно от жара. Он молча выдерживает ее взгляд. Нет, думает она и глядит на проплывающие мимо магазины, «Макдональдс», «Мать и дитя», «У. X. Смит», «Наши цены». Когда автобус движется вверх по Патни-Хай-Стрит, мальчик спрыгивает с подножки. Полы его шерстяного байкового пальто горчичного цвета хлопают, как бесполезные крылья. Это не моя желтая кукла.

Первой встает Дорин Темплтон. Они доехали до своей остановки. За ней следует Мэри. Они спускаются на тротуар.

— Ты почувствовала его боль, Мэри? — Дорин Темплтон кутается в пальто. Они медленно поднимаются по холму, на вершине которого — пустошь с редкими кустами и деревьями.

— Да. Но я слишком восприимчива, ты же знаешь. Может быть, я себе это просто вообразила.

Миссис Газали не настроена разговаривать. По ее мнению, та заботливость, которую Дорин Темплтон проявляет к другим, является лишь способом обратить внимание на себя. Чувствительность Дорин — в лучшем случае сентиментальна. Она никогда не идет дальше своих «интуитивных догадок». При этом Дорин совсем не глупа (не боится признаваться в своих ошибках), но она — законченная эгоистка. Уже пять месяцев, как миссис Газали недолюбливает ее. Едва ли Дорин это заметила; она продолжает расписывать свое настроенное на высокий лад умственное состояние и его влияние на менее просвещенных членов ее семьи или ее бывшего мужа. Реплики, отпускаемые миссис Газали в ответ Дорин, участливы, но, довольствуясь простым поддакиванием, Дорин предпочитает не углубляться в тему.

Они подходят к зеленым воротам бывшего дома приходского священника; теперь здесь размещается Особая психиатрическая клиника. По разным причинам миссис Газали начинает колотить дрожь. Дорин вздыхает:

— Что ж, милая, вот мы опять здесь.

Среди развалин появляется Черный капитан и протягивает руки к маленькому Маммери, неподвижно распростертому на земле, одному из немногих, кто выжил после падения «Фау-2».

Дэвид Маммери нерешительно следует за ними и, увидев, что они прошли через ворота, оглядывается назад. Он видит у подножия холма Джозефа Кисса, который пошел сегодня кружным путем. Мистер Кисс всегда приезжает на одном с ним автобусе, но Маммери обычно старается разнообразить свой маршрут, поскольку это один из немногих способов избавиться от скуки устоявшихся привычек, которые хоть и мучают его, но куда предпочтительнее произвола. Маммери тянется к привычному, как пьяница к бутылке, и считает это признаком благородства, верностью в любви. Так, он все еще лелеет свою страсть к миссис Газали и не рискует заводить новый роман. Он цепляется за простые детские истины, позволяя прошлому оставаться золотым, хоть и омраченным тенью чужих амбиций. Он тоскует по Мэри Газали, и, несмотря на то что она никогда уже к нему не вернется, не собирается добиваться близости с какой-либо другой женщиной: его вечная любовь, его восторги по поводу себя самого — это попытка обрести определенность.

— Мистер Кисс, — приподнимает Маммери шапку, — вам доводилось глотать огонь?

Джозеф Кисс откидывает назад голову и рокочет:

— Мой дорогой мальчик!

Испытывая обычное для него смешанное чувство тревоги и удовольствия, Дэвид Маммери позволяет сопернику приобнять себя великодушной рукой, и они бок о бок переступают порог Клиники. Он уже не чувствует себя несчастным, потому что его наконец узнали.

На темно-зеленых стенах, доставшихся в наследство от послевоенных времен, развешаны корнуэльские пейзажи Р. Винца, в основном пастели и гуаши с изображением острова Сент-Ив до того, как его заполонили пластиковые щиты реклам. В коричневых креслах с хромированными подлокотниками уже сидят несколько постоянных пациентов. Они называют себя Группой, но каждый обладает своими уникальными способностями.

Ласковой улыбкой приветствует Маммери и Кисса мистер Файша с углового кресла. Маленькому мускулистому африканцу под шестьдесят, у него седые волосы и борода, но при этом такая молодая кожа, что он похож на школьника, загримированного для спектакля из жизни туземцев. На краешке соседнего кресла примостилась, не поднимая глаз, Элли Бейли. Самая молодая среди пациентов, она прячется под копной кудрявых каштановых волос, на стиснутых пальцах видны свежие царапины. Петрос Пападокис, с Кипра, читает последний номер «Усадьбы» и не обращает на нее никакого внимания. Он уверяет всех, что посещает Клинику лишь под давлением исламской мафии, которая контролирует его районную поликлинику. Рядом с ним, зажав в зубах пустую трубку, сидит рыжий мужчина постарше, надменным видом смахивающий на знаменитых английских киноактеров пятидесятых. На нем щегольской вельветовый костюм, шарф и пуловер фарерской шерсти, какие носили в незапамятные времена в богемном Сохо. Он откровенно признается в том, что Харгривз — не его настоящая фамилия и он использует псевдоним, так как боится, что издатель узнает о его посещениях Клиники и перестанет заказывать ему обложки. Особенно настороженно «Харгривз» относится к Маммери, которого пару раз встречал в редакции.

— Здорово, старик!

Вымученная вежливость, равносильная оскорблению.

Доктор Сэмит, одетый, как обычно, в серую полосатую тройку, распахивает дверь кабинета и широко улыбается, обнажая ряд подозрительно ровных зубов, скорее всего искусственных.

— Рад всех снова приветствовать! Мы будем готовы через минутку. Мисс Хармон уже поднимается. Ну как, все пришли? Какой сегодня жуткий холод, правда?

— Все еще нет новенького парнишки, булочника, — Дорин Темплтон считает, что на прошлой неделе он был не таким активным, — и, как всегда, ждем Старушку Нонни.

— Но где же наш мистер Маммери? — удивлен доктор Сэмит. — Он ведь всегда приходит вовремя. Ах, простите меня, пожалуйста. Я не узнал вас, Дэвид.

Словно извиняясь, Маммери трясущейся рукой стаскивает шапку:

— В этом году я параноидально боюсь холода. Приходится одеваться потеплее. Не хочу еще раз подхватить грипп.

— А миссис Уивер, очевидно, приболела, — говорит Дорин Темплтон. — Помните, на прошлой неделе она выглядела неважно. Всякий раз под Рождество у нее обостряется бронхит. Не помню ни одного Рождества без бронхита. — Ей нравится напоминать всем о том, что она первой появилась в Группе, если, конечно, не считать самой миссис Уивер, которая теперь приходит только ради компании, спасаясь от одиночества.

Порыв холодного ветра свидетельствует о том, что открылась входная дверь, а мощный запах лаванды — о том, что приближается Старушка Нонни, в любую погоду носящая только фиолетовое пальто. Такого же цвета ее шляпка и тени, которыми подведены глаза. Сегодня на ней блуза и кофта, а шея повязана шифоновым шарфиком.

— Сидеть! — почти театральным голосом обращается она к своей Лулу. Похожая на хозяйку собачка шпиц будет ждать ее под дверью. — Всем доброе утро! — У нее странный лондонский акцент с массой придыханий. — Доброе утро, доктор Сэмит. Как поживаете, любезный чернокнижник?

Доктор поправляет манжету и отвешивает ей обычный насмешливый поклон:

— Чрезвычайно рад вас видеть, миссис Колмен, благодарю вас. — Нонни всем говорит, что в сорок первом она вышла замуж за Рональда Колмена , только подтвердить не может — при бомбежке церковные архивы сгорели. — Как вы себя чувствуете? — спрашивает он заученно.

— Как всегда. Бодра, здорова, вынослива как лошадь. Милый доктор, я хожу сюда вовсе не из-за своего здоровья. Я хожу сюда потому, что для меня, как и для большинства из нас, это единственный способ не попасть в психушку. Вы прекрасно знаете, что здесь вообще нет ни одного больного, если не считать бедняжку миссис Т. Доброе утро, дорогая! — И, рассмеявшись в лицо своей заклятой сопернице, она поворачивается к ней спиной. — Как дела, мистер Кисс? — подмигивает она. — Были какие-нибудь интересные роли последнее время? — Она рассказывает, что перед войной выступала на сцене под псевдонимом Элеонор Хоуп. И с Роналдом Колменом ее познакомил сам Александр Корда, во время проб на «Крепкие сердца». — За свой подвиг он должен был получить по меньшей мере орден Британской империи четвертой степени! — Она поворачивается к испуганному господину Пападокису. — Сестры писали о нем королю, но письмо осталось без ответа. Не правда ли, мистер К.?

Несколько смущенный, доктор Сэмит издает профессиональный смешок:

— Н-да…

Старушка Нонни эксцентрично машет своим шарфиком.

— Как здесь душно!

Тонкие черты лица Дорин Темплтон становятся еще тоньше, губы сжимаются, глаза превращаются в щелочки. Даже Элли приятно видеть, какое раздражение испытывает Дорин. В подобной пикировке Старушка Нонни никогда не уступит, а потому Дорин предпочитает обратить ответ к потолку:

— Конечно, она должна избавиться от своих алюминиевых кастрюль! — Уже несколько раз Дорин, начитавшись «Ридерз дайджест», выдвигала версию, что Старушка Нонни подхватила болезнь Альцгеймера от вредной алюминиевой посуды и поэтому в Клинике ей делать совершенно нечего.

кишка тонка сука вся кровь мне без соли койка ист айне фербиссенер

Мэри Газали хмурится. Ей не по себе, и она благодарна Джозефу Киссу за то, что, заметив ее реакцию, он тут же величественно поднялся и встал рядом с ней.

— Мне, наверное, следует принять лекарство, — говорит она. — Ну, а ты как?

Он пожимает протянутую руку.

— Дорогая… Моя дорогая Мэри…

Скользнув по ним взглядом, Маммери притворяется, что ничего не заметил. Давным-давно, когда он был подростком, а ей было уже за тридцать, она дала ему отставку, предпочтя Джозефа Кисса. Ни его опыта, ни таланта у Маммери не будет никогда, ни в каком возрасте. Даже теперь, повзрослев после перенесенных тягот интенсивной терапии, Маммери понимает, что у него совершенно заурядная интуиция, а чувства не встречают понимания. Он может говорить только то, что, как ему кажется, может понравиться ей. Она — его шанс вернуться в золотое прошлое, где он испытал мимолетное наслаждение, став объектом ее романтического идеализма. Тогда он не чувствовал себя потерянным в этом мире. В какой-то момент ему казалось, что она вернется к нему, но тщетно. И все же он не терял надежды, предпочитая грезы суровой реальности. Мэри Газали поняла, как тяжело ей будет с Маммери, и отказалась от этой ноши. Не до конца понимая ее соображения, Маммери продолжает тайно мучиться ее близостью с Джозефом Киссом, который в свое время порекомендовал Клинику им обоим, и наслаждается ощущением ревности, больше похожей на печаль. «Интересно, — думает Маммери, — почему мистер Кисс качает головой?»

выйдя из Иерусалима свиньи шли на Вавилон

Стареющий актер навещает миссис Газали раз в неделю, по субботам, когда он ходит с ней по магазинам и помогает закупать продукты на неделю. По воскресеньям она встречается со своей подругой Джудит. Среда для миссис Газали занята Клиникой. Жизнь мистера Кисса тоже подчинена строгому распорядку, который он не собирается менять. Распорядок служит ему защитой от хаоса, и нарушать его он рискует не чаще трех-четырех раз в году, да и то обычно когда ложится в больницу. Даром это для него не проходит. Он разведен.

Добже! Чего пан желает? Лорд Сума дрался с Бульдогом Кокни той ночью, под Ватерлоо, но был низвергнут, как аэростат с небеси. Говорят, Бульдог сделал из него чучело и поставил вместо кушетки в своем особняке в Блэкхите. Потом этот дождь. Я был так несчастен, что чуть не вернулся к татуировщику. В уколах иглы есть что-то успокаивающее. Но это как наркотик. У лорда татуировка шла сплошняком, ни одного живого места. Потом выяснилось, что он был лондонцем, из Аксбриджа. В жизни бы не поверил. Она пахнет по прежнему. Это духи или нет?

— Все сюда! — Мисс Хармон широко распахивает двойные двери, ведущие в зал. — Давайте-ка пройдем сюда!

Все послушно встают и дружно переходят в комнату с темно-синим ковром и серыми бархатными шторами. И здесь на шероховатых стенах тоже висят пастели с видами морского побережья, овечьих отар и какой-то горной вершины. Кофейный столик, несколько мягких кресел, три стула и диван. Заняв свои обычные места, все, кроме Элли Бейли, начинают чувствовать себя гораздо спокойнее.

Надо было все-таки сходить к тому знахарю, на которого он давал наводку. А то что-то проку ни малейшего не знаю как с ним но это на другом конце города у Темпля там даже метро нет сплошной псевдотюдор — просто кошмар, хотя многим нравится. Электрошок ничего не дал, только волосы начали выпадать.

Маммери располагается так, чтобы можно было смотреть в высокое окно на промозглую пустошь с ее редкими уродливыми деревцами и помятой травой. В сравнении с этим пейзажем в комнате не так уж плохо.

«Фау» взорвалась на пустыре. Никому и в голову не пришло, что следом ударит вторая. Моя.

Положив блокнот на подлокотник кресла и поблагодарив мисс Хармон, доктор Сэмит начинает сеанс:

— Итак, что же мы поделывали со дня нашей последней встречи? Кто желает начать?

Мисс Хармон мягко наклоняется вперед.

— Элли? Что у вас с рукой?

Элли тут же начинает всхлипывать:

— Он от меня ушел, — говорит она. — Разбил молочную бутылку о ступеньки. Я не могла остановить кровь. Прибежали соседи с бинтом. Мне было так стыдно.

Истории Элли оставляют у всех неприятное чувство. Она никак не может бросить своего мужа.

— Он выродок, Элли! — Глаза Старушки Нонни сверкают от гнева. — Зверь. Хуже зверя. Его надо забыть. Ты не можешь куда-нибудь спрятаться от него?

— Он найдет меня где угодно! — Элли опять принимается плакать, откидываясь на спинку кресла. Никто не может ее утешить. У мистера Файша тоже глаза на мокром месте. Он кладет свою маленькую руку рядом с ее рукой. На всякий случай, вдруг понадобится помощь.

— Ну а мы как поживаем?

С головы мисс Хармон свисают темные пряди, а выдающийся нос и подбородок подчеркивают ее грубоватый прерафаэлитский профиль. На ней платье из материи с узором в духе Уильяма Морриса. Похожая ткань часто идет на обивку мебели. По обыкновению полудремлющий Маммери начинает просыпаться.

— Ну, так как мы поживали?

Под руководством мисс Хармон и доктора Сэмита кто охотно, кто нехотя, кто обиженно, кто весело, все начинают отчитываться за прошедшую неделю, вплетая в рассказы истории о каких-нибудь приключениях. Тут случаются отчеты, содержащие зерно правды, случаются и те, что выдуманы от начала до конца. Мистеру Киссу нравятся эти сеансы. Его собственные истории обычно носят анекдотический характер, сенсационный, иногда юмористический, потому что он не в силах подавить желание всех позабавить. Что касается миссис Газали, то она, как правило, рассказывает что-нибудь услышанное от знакомых. Печальные истории о мелкой несправедливости, о ситуациях, когда ей пришлось почувствовать, что оказанная ею помощь была недостаточна. Иногда она признается в том, что способна читать чужие мысли, как телепат, но знает, что это смущает не только пациентов, но и самого доктора Сэмита. Старушка Нонни рассказывает о знаменитых друзьях, неслыханных вечеринках, случайных встречах с родственниками, многие из которых давным-давно умерли, и не требует никакой реакции, кроме периодических одобрительных восклицаний. Дорин Темплтон слушает все это с недоверчивым смирением, а затем заводит разговор о том, как плохо ведут себя по отношению к ней люди даже тогда, когда она пытается им помочь. Мистер Пападокис, опустив глаза и бормоча так тихо, что тому, кто хочет разобрать его слова, приходится напрягать слух, говорит главным образом о том, как ему тяжело приходится со своей женой, своей матерью, с детьми, с братом и свояченицей.

— Она такие гадости говорит. Спрашивает, какие панталоны носит моя подружка. У нее одно на уме. Она не гречанка. Вы понимаете? — Изредка голос его поднимается до ноты риторического протеста: — Что это такое? Как я могу на это отвечать?

Когда очередь доходит до мистера Файша, он пожимает плечами, как бы извиняясь:

— О, у меня все как обычно. — Он мягко улыбается. — Но что я могу поделать?

Сорок лет назад он женился на англичанке. Они все еще живут в Брикстоне, но думают переезжать. Долгие годы они страдали из-за расистских предрассудков соседей, теперь им самим не нравится семья из Мексики, поселившаяся неподалеку. Мистер Файша хочет избежать обсуждения своих личных проблем и пускается в общие рассуждения:

— Но разве мы можем что-то изменить? — спрашивает он Группу. — В определенном смысле все мы, так сказать, — жертвы истории. Вы согласны?

Сюда его прислали из психбольницы, куда он попал после того, как поколотил таксиста, отказавшегося в ночное время везти его из Вест-Энда. Встретив здесь Маммери, он поначалу был неприятно удивлен, но теперь очень рад, что смог свести с ним знакомство.

Мистер «Харгривз» объявляет о том, что по-прежнему полон презрения к тому, что он называет истеблишментом. Студенты Школы искусств, в которой он преподает два раза в неделю, и на этот раз довели его «окончательно». Он ударил одного из юнцов, и его выгонят из Школы, если это повторится.

— Едва тронул! Я зверею только тогда, когда дело касается искусства. Идиот ляпнул какую-то чушь про Поллока. Ну, эти обычные мещанские шуточки. Вам любой скажет, что я никогда особо не любил абстрактную живопись, но это невежество нынешних переростков меня просто бесит. Я не собирался его бить. Я и не бил его. Пятьдесят лет назад этому наверняка не придали бы никакого значения. В общем, похоже, что я родился не в свое время. Взять даже мой стиль живописи. Я всегда хотел быть прерафаэлитом.

Улыбка мисс Хармон выражает глубокую симпатию.

Все терпеливо сносят его тирады. Раз в неделю излить свой гнев — вот все, что нужно мистеру Харгривзу. Между тем входит Артур Партридж, и его снова всем представляют:

— Мы знакомились с Артуром на прошлой неделе, — напоминает мисс Хармон.

Артур переминается с ноги на ногу и широко улыбается.

Это просто детский сад нас превращают в детей и говорят чтобы мы учились постоять за себя унижают наше достоинство укоряя за неспособность противостоять реальной жизни.

Артур — пекарь, и даже сейчас у него руки в муке. Стоит, словно готовится выхватить хлеб из печи.

— Вы скоро освоитесь, — ободряет его доктор Сэмит и указывает карандашом: — Пожалуйста, Артур, садитесь вон туда, рядом с Дэвидом.

Мэри Газали открывает глаза: кто это сказал?

Говорят, первая ракета к счастью промазала. Вторая сотворила чудо. Но мистер Кисс знает все о ракетах и чудесах. Мэри Г. тоже.

Маммери вспоминает, что Артур Партридж рассказывал, но так и не закончил любопытную историю о сточных трубах. Эта история интересна ему потому, что следующая его книга будет посвящена подземным водотокам Лондона. Впервые он спустился вниз несколько лет назад в поисках легендарных подземных жителей. По слухам, стадо свиней, одичавших в начале девятнадцатого века и обитавших на реке ниже виадука Холборн, отправилось по ним на свое старое пастбище. Маммери надеется, что Партридж расскажет еще несколько анекдотов на эту тему, поскольку продолжает оправдывать свое посещение Клиники исследовательскими задачами, а вовсе не необходимостью медицинской помощи, хотя и признает, что таблетки ему помогают. Маммери — сторонник таблеток. Он не хочет рисковать так, как Джозеф Кисс, отказывающийся от продолжения курса: «Эти таблетки — наш якорь, мой юный друг, но иногда бывает лучше обрубить канат и позволить кораблю дрейфовать! Вот почему я не меняю свои привычки. Все интересное случается лишь в открытом море!»

Когда-то Маммери довелось разделить с мистером Киссом его приключения, но мысль о новых авантюрах ему неприятна. Он даже начал увеличивать дозу, потому что лекарство оказывало все меньший и меньший эффект. Теперь время от времени его охватывает дрожь, и он со страхом думает, что его проблема как-то связана с церебральным параличом или чем-то в этом роде, а вовсе не с психологическим состоянием.

Становится хуже. Они не думают о том, чем могут навредить нам ? У них нет сострадания, это точно. И нет мозгов.

О боже, огонь не причиняет боли.

А женщины? Они подошли бы ему больше, чем мне. Пустить бы их по рукам.

Артур Партридж садится на край дивана между Маммери и Мэри Газали и описывает некое существо, которое, как он прекрасно знает, не существует в природе, но которое тем не менее он случайно проглотил, когда замешивал тесто для булочек с отрубями по специальному рецепту. Маммери не настолько глуп, чтобы доставать записную книжку. Как обычно, ему достаточно лишь запомнить все интересные детали. В случае Партриджа их не так много. По мнению Маммери, ему не хватает настоящего воображения. И чувства реальности. Рассказ парня грешит той банальностью, которая часто позволяет отличить просто сумасшедшего от того, кого коснулся «перст божества», то есть от того, кого мисс Хармон порой называет «особенным». Таких здесь немало. Как и Джозеф Кисс, Мэри Газали, например, с удивительной точностью почти всегда угадывает чужие мысли. Мистер Кисс часто демонстрирует способности, граничащие со сверхъестественными. Сам Маммери твердо верит в чудеса и в то, что может предсказать будущее. Он больше не верит в Таро, и открывшийся дар его не пугает. Просто некоторые люди лучше понимают тайные знаки языка, жесты, символику повседневных мелочей вроде выбора одежды. Он считает эти способности данными свыше. По его мнению, он сам и его друзья обладают такой же восприимчивостью, как и многие художники, хотя им и не хватает настоящего таланта. Поэтому Джозеф Кисс, оставив свое первоначальное призвание, торговлю, так и не стал великим мастером сцены, поэтому проваливаются одна за другой попытки Маммери пробиться в литературе. Когда же светила науки провели с ним эксперименты в Национальной физической лаборатории, результаты разочаровали исследователей, готовых верить лишь известным формам экстрасенсорных способностей.

Приходские архивы. И прошлого не вернуть. Все смешалось и жанры — в том виде, как мы их понимаем. Да, вскричал Робер Дюбесси, мы должны принести хаос. В этом их единственное спасение. Он вспомнил картинку в журнале, который читал отец: дьявол за стаканом вина. «Веселитесь, пока живы, настрадаетесь в аду!» Больше всего ему запомнились зеленоватая лапа дьявола на фоне алого пламени и монетка. Пять пенсов, шесть было бы лучше. Обед десять пенсов. Далеко не уедешь. Как звали паренька? Симон? Сначала он съездил на Варфоломеевскую ярмарку, потом уехал обратно в Морден, это, должно быть, в День желудя.

Наступает черед анализа рассказов, самопроверки и, наконец, предложения доктора Сэмита подумать о том или ином в течение предстоящей недели. Все отвечают по-разному: кто послушно, кто язвительно, другие равнодушно, один или двое — патетично. Мистер Партридж говорит очень мало. Мистер Пападокис мрачен и загадочен. Элли снова пускает слезу, но потом сообщает, что чувствует себя гораздо лучше. Мистер Харгривз сердится напоказ, но на самом деле гнев его уже иссяк.

Когда все позади, Джозеф Кисс величественно тянется за пальто.

— Ну что, Дэвид, не терпится вернуться на набережную?

— На набережную! — Маммери испытывает мгновенное счастье. — К моим воспоминаниям. К налетам, ракетам. О да, конечно.

Мэри Газали с удивлением оглядывается на него.

Дэвид Маммери

Маммери написал: я родился в Митчеме, между аэродромами Кройдон и Биггин-Хилл, примерно за девять месяцев до начала бомбежек. Мое первое ясное воспоминание: дождливое предрассветное небо, рассеченное прожекторами, на фоне серых аэростатов лучи света похожи на пальцы, дергающиеся в предсмертной конвульсии, а в небе вяло кружат «спитфайры» и «мессершмиты», их стрельба похожа на лай усталых собак.

Самые счастливые годы моего детства — это годы войны. Днем мы с приятелями охотились за обломками подбитых самолетов, обследовали руины домов и сожженных фабрик, перепрыгивали между чернеющими стропилами через провалы в три или четыре этажа. По ночам я спал со своей мамой, очень красивой. У нее были ярко-синие, но близорукие глаза и больное сердце. Стальной щит моррисоновского укрытия служил нам обеденным столом.

В нашей семье военных не было. Мой отец, мотогонщик Вик Маммери, выучился на инженера-электрика и работал на оборонное ведомство. Он был обаятелен, с приятной внешностью, так что дамы ему прохода не давали, особенно если знали о его довоенной славе. Дождавшись конца войны, он бросил маму, и она долго старалась от меня это скрыть. Позже она объясняла это тем, что в те времена у всех детей отцы часто подолгу бывали в отъезде и она думала, что я не замечу его исчезновения. Кажется, ей не пришло в голову, что я мог недоумевать, почему мой отец ушел в то время, когда у других детей отцы, наоборот, возвращались с фронта.

Я появился на свет в маленьком доме, на ничем не примечательной улочке под названием Лобелиевый бульвар. Роды принимал доктор Гоуэр, валлиец и довольно посредственный специалист, что не мешало моей маме буквально боготворить его до самого дня его преждевременной кончины. Он жил в доме напротив, и его супруга недолюбливала мою маму, у которой по недосмотру доктора Гоуэра начался воспалительный процесс по женской части. Застроенная в начале тридцатых, с несколькими псевдотюдоровскими домами и особняками в «голливудском» стиле, наша улица уже тогда плохо соответствовала своему названию, но дом я вспоминаю с удовольствием. В нем была деревянная обшивка, много дубовой мебели, включая встроенные шкафы для посуды с разноцветными стеклами, обеденный гарнитур и две или три большие кровати. С тех пор я полюбил дубовые панели. На входной двери было большое витражное стекло с изображением летящего на всех парусах галеона.

А летом — бесконечный зеленый луг, за Митчемом, с мягкой зеленой площадкой для гольфа, рощицами, болотцами, с прудами, по которым, особенно после поражения Люфтваффе в «Битве за Британию», плавали цилиндрические спасательные плоты и военные надувные лодки, обсаженными рядами тополей, кедров и, конечно, вязов. Там были деревянные пешеходные мостки через железную дорогу, были песчаные лощины, где я валялся целыми днями напролет и никто меня не замечал. Кажется, я так и не узнал, где кончается этот луг. Не считая двух маленьких рощиц, которые я обнаружил спустя уже не один год, между Лондоном и Кройдоном не осталось ничего, напоминающего мое детство. С ростом числа железнодорожных пассажиров, в большинстве своем представителей среднего класса, вокруг Коммона протянулись тысячи одинаковых улочек с одинаковыми особнячками, связывая его с Кройдоном, Саттоном, Торнтон-Хитом, Морденом, Бромлеем и Льюисхэмом, превратившимися теперь из отдельных городков в пригород, в Зеленый пояс Лондона, цветущий садами Суррея и Кента.

Школа, наверное, стала бы для меня лучшим развлечением, если бы еще до школы я не научился читать. А так я скучал на уроках, и к тому же нас неважно кормили. Через неделю я отказался ходить в столовую, и учитель потащил меня к директрисе. Миссис Фаллоуэл сидела с одного края стола, а меня посадили с другого. Среди ее бумаг и контрольных работ поставили мою тарелку, в которой лежали холодный, серый, затвердевший фарш, бледная капуста и водянистое картофельное пюре. Я и сейчас чувствую его запах и содрогаюсь, а тогда меня вырвало прямо на ее стол. Миссис Фаллоуэл, с осуждением глядя на меня, завела речь о голодающих детях России. Те, кто помнил довоенные времена, когда еды было вдоволь, приучили себя относиться к продуктам экономно. А на моем веку были только продуктовые карточки и то, что называлось дефицитом. Соответственно, я принадлежал к самому здоровому поколению британцев. Я не оговорился. Я никогда не понимал, почему взрослых приводит в такой восторг тушеная крольчатина, котлеты, даже шоколад. Всю войну моя бабушка варила голубей, которых ее огромный кот Нерон ловил на крыше. Еще одно раннее воспоминание: птичье крылышко, торчащее из пирога. Как-то весной сорок пятого, к счастью в воскресенье, когда занятий не было, нашу школу снесло с лица земли прямым попаданием «Фау-2», и я опять оказался на свободе.

Мама родилась в Митчеме, и прежде чем ее семья переехала поближе к Южному Лондону, где из окон дома был виден Брикстон, успела хорошо узнать и митчемский луг, и поле с лавандой, и местную ярмарку с цыганами. Она говорила мне,что их дом из желтого кирпича был выше других домов по соседству. К входной двери нужно было подниматься по лестнице, а это означало, что в доме был цокольный этаж и, следовательно, возможность держать постоянную прислугу. Однако все работы по дому дедушка выполнял сам, попутно зачав тринадцать детей. Восемь из них дожили до войны, пятеро стойко перенесли ее тяготы, трое живы по сей день.

Наши предки, включая евреев-сефардов, ирландских жестянщиков, французских гугенотов и англосаксов, были окружены смутными легендами, может быть, потому, что в истории нашей семьи далеко не все ясно. Поэтому я выделяю прежде всего предков по материнской линии. Считается, что мы похожи на ирландцев. У мамы были черные как смоль волосы, замечательные глаза и нежная розовая кожа, а вот ее сестры были огненно-рыжими.

В тридцатых годах дед запил, и бабушка выгнала его из дому. Он снял квартирку в Херн-Хилле, и все ждали его скорой смерти. Он был профессиональным пекарем и писал для отраслевых журналов. «Вот от кого ты унаследовал свой талант». Он очень любил маму, умер не от пьянства, а от эмфиземы легких. Семейное предание гласит, что он был игроком и проиграл несколько состояний. Поддержание нашего статуса в большей степени зависело не от нашего реального положения, а от мифического прошлого.

«Это твой предок». Вспоминаю, как дядя Джим с мрачным удовольствием стоял на ступенях крыльца дома по Даунинг-стрит, 10. На нем были черный пиджак и брюки в тонкую полоску, а волосы тонкие, рыжевато-каштановые. У него было мягкое, румяное лицо, а пахнущая табаком рука ласково лежала на моем плече. Он показывал мне портрет Дизраэли среди десятка других развешанных по стенам портретов бывших премьер-министров. Я уловил фамильное сходство. Мне было десять лет. Мама не знала, что в надежде на подарок, может быть даже на полкроны, я регулярно навещал дядю в дни школьных каникул, садясь на автобус до Вестминстера, и редко возвращался ни с чем. Мы с приятелями тратили все каникулы на поиски родственников, у которых можно было разжиться парой шиллингов. Могу назвать, например, родителей моего отца, живших в Стритеме, тетушку Китти из Поллардз-Хилла, тетю Шарлотту из Торнтон-Хита. Я был любимцем тети Шарлотты, пока у нее самой не родилась дочка.

Подойдя к дому десять, я обычно начинал дергать дверное кольцо, и почти всегда меня останавливал полисмен, который либо узнавал меня сразу, либо посылал за дядей. Обычно дядя лично спускался встретить меня и отправлял одного из курьеров купить сдобных булочек с глазурью: «У тебя же есть дети, Билл? Ну, что там больше всего нравится мальчишкам?» Потом на лифте мы поднимались в апартаменты, где его жена Айрис, страдающая ревматизмом и не выпускающая из рук журнала «Сторожевая башня», начинала говорить со мной елейным голосом, который считала подходящим для данного случая. Тем же тоном она говорила с кошками, а я знал, что она их ненавидела. Конечно, она предпринимала неумелые попытки проявить доброту, но, в сущности, ее интересовал только ревматизм. Когда я решил стать писателем, она отдала мне свой учебник стенографии Иитмена для начинающих (когда-то она была секретарем дядюшки в Казначействе). Как правило, под Рождество она вспоминала обо мне и посылала в подарок подписку на «Боевой клич». Она была членом Армии спасения, Свидетелей Иеговы, увлеклась Христианской наукой и в конце концов свела дядю в могилу. Я никогда ни в чем ее не обвинял, но так и не простил за то, что накануне дядиных похорон она отдала усыпить его любимого кота. Дядя был честным и щедрым. Айрис с годами превратилась в его полную противоположность.

Несколько лет я хранил у себя дома окурки сигар Уинстона Черчилля, которые находил в пепельницах. Большая часть была несколько дюймов длиной. В шестнадцать я решил побороть отвращение, которое вызывал во мне табак, и скурил всю свою коллекцию. Дядя готовил меня к карьере, сначала в журналистике, потом в политике, но история с сигарами сильно на него подействовала. Он решил, что я никогда не стану ни членом парламента; ни министром: мне явно не хватало требующейся для этого выдержки.

После ухода отца и смерти бабушки в 1948 году дядя Джим оказал маме серьезную моральную поддержку. Тогда от нее отвернулось большинство родственников, а отцовская родня стала относиться к нам настороженно. Иногда мне казалось, что папины родственники считают меня чем-то вроде неразорвавшейся бомбы. В моем присутствии они редко проявляли сердечность, часто замолкали на полуслове и меняли тему разговора. Мне было страшно любопытно узнать, какие у них секреты. Позже я с болезненным разочарованием понял, что они просто боялись упомянуть о бесчестном поступке моего отца. При этом все дружно соглашались, что мама, в общем-то, сама виновата в том, что отец нас бросил. В те времена считалось, что если жена не может удержать мужа, то это значит, что она не сдала свой самый главный экзамен в жизни.

Помню, как, открыв как-то местную газетенку, в которой все еще описывались передвижения войск, с картами и схемами, я наткнулся на аккуратную дырку, таинственным образом вырезанную посреди одной из страниц. Я думал, что цензуре подверглось сообщение о разводе родителей, но на самом деле они развелись, только когда маме стукнуло семьдесят один, а отцу семьдесят семь. Это событие, в котором я принимал некоторое участие, поскольку они все еще ужасно боялись оказаться лицом к лицу, нанесло маме большую травму.

После Дня победы, когда отец упаковал чемоданы и уехал, я встречался с ним два раза в год, на Пасху, когда он дарил мне яичко, и в декабре, когда он вручал мне подарки ко дню рождения и Рождеству. Я иногда ездил с ним на мотоцикле, прижавшись щекой к его сильной, невыразительной спине. Я никогда не скучал по нему, хотя мне и нравилось его эпизодическое вторжение в мой мир, заполненный преимущественно женщинами и детьми. Его подарки никогда не казались мне лучше тех, что дарила мама. Потом я узнал, что на его встречах со мной настаивала в первую очередь Шейла, его гражданская жена, которую мама упорно отказывалась называть по имени и о которой по сей день отзывается как о бессердечной особе. Вик Маммери был, мне кажется, человеком неплохим, но ленивым.

Он тоже родился в Митчеме, но не в стандартном доме, а в особняке. А это значило, что его семья была на голову выше нашей. Его мать была родом из Кента. Она умерла вскоре после его рождения, от заражения крови, и тогда его отец женился второй раз, на женщине, которая любила Вика не меньше, чем собственного сына, его сводного брата Реджи. Я навещал деда с бабкой почти так же часто, как дядю Джима. Они жили в викторианском домике на границе Стритхема и Митчема, недалеко от Южного крематория. К тому времени они уже не могли похвастаться тем, что живут в особняке. Теперь они арендовали один из миниатюрных домиков красного кирпича, в готическом стиле, напоминающий богадельню с красивыми витражами на крылечке. Домики эти, совершенно одинаковые, тянулись бесконечными рядами, пока не упирались в главную улицу, на которой дребезжали по рельсам красные трамваи с латунными табличками номеров. Я мог всегда рассчитывать на то, что бабушка угостит меня конфетами (она работала на шоколадной фабрике), а дедушка даст денег. Их не особенно занимали семейные предания, и поэтому они снабжали меня вполне достоверными фактами из своего прошлого. Мама же имела обыкновение не только приукрашивать те или иные далекие события, но и верить в собственные небылицы. Пересказывая ее рассказы тетушкам, я часто по выражению их лиц понимал, что мамины воспоминания далеко не всегда совпадают с действительностью.

Дед с бабушкой тоже не слишком доверяли рассказам матери. Однако лучшие истории мне довелось услышать в Западной Англии, когда меня отправили к родственникам бабушки, к зажиточным фермерам Сомерсету и Девону Лавлакам, работавшим прежде шоферами аристократов в больших усадьбах и претендовавшим, по древности фамилии, на родство с нормандскими баронетами. Именно от этих Лавлаков я услышал простые, не приукрашенные рассказы о том, какими были в детстве мой отец и его сводный брат и как прошло детство бабушки. Лавлаки были ровесниками бабушки, и как единственный внук, я получал поначалу избыток внимания, однако потом родились другие внуки, и я постепенно утратил свой статус. Приглашения стали носить более формальный характер и постепенно сошли на нет. Так что к тому времени, когда вслед за войной настал суровый мир, поля, леса и дюны «Дикого Запада» перестали быть для меня доступны и я оказался в школе-интернате одного из «домашних графств».

Лондон — моя мать, моя боль, моя мука и гордость, моя любовь. В сорок восьмом году мы переехали непосредственно в Лондон, в Норбери, Юго-западный округ, 1643, на Семли-роуд, в новый дом, построенный на месте дома, разрушенного при взрыве «Фау-1» в сорок четвертом году. Сто девятый маршрут шел вверх по Семли-роуд и потом по Лондон-роуд через Стритем, Брикстон и Кеннингтон к Вестминстеру, поэтому мне не составляло труда навещать дядю Джима на Даунинг-стрит. К северу от нас был Брикстон. У мамы в Брикстоне не осталось ни одного знакомого, все ее родственники переехали из Тутинга. К тому времени старый Тутинг исчез. Ее семейство проживало в одном из лучших домов на Гаррет-лейн. Что касается семерых ее братьев и сестер, то сестры вышли замуж, брат Оливер записался во флот, а Джим поступил на государственную службу и работал сначала в Министерстве финансов, потом в Министерстве иностранных дел, а после стал работать у Черчилля. Старший брат Альберт стал тренером по боксу в спортзале где-то на границе с Кентом. Еще он, кажется, разводил борзых около Бекнема. Как большинство жителей юго-запада, я знаю очень мало о лондонцах юго-восточных. Сын Альберта стал дипломатом, дочери ушли в медицину. Одна была замужем за редактором «Таймс», и мама настаивала на том, чтобы я поговорил с ней насчет моей дальнейшей журналистской карьеры. Конечно, странно, что мои родственники принадлежали к разным классам — низшему, среднему и высшему. Ведь в нашем роду были даже французские аристократы: тетя моего отца, Софи, вышла замуж за какого-то барона и умерла в Париже. Перед моими детскими глазами проходило множество взаимоисключающих социальных ролей, и порой я впадал в отчаяние, пытаясь понять, где же мое собственное место, как я должен себя называть, чем заниматься? Образование мое было неполным. Из школы меня выгнали очень рано, и я получил самый минимум знаний. Я не был уверен даже в мамином семейном положении. Дядя Оливер полагал, что ее содержал какой-то богатый бизнесмен, который и платил за мое обучение. Но она мне сказала, что за школу, втайне от тети Айрис, заплатил дядя Джим. Как бы то ни было, но там я познакомился с Беном Френчем. Мы дружили до тех пор, пока он, перебрав пива, не кольнулся ларгактилом. После этого он умер.

Едва я вернулся домой, как меня записали в одну жуткую частную школу, во главе которой стояли две дамы, любившие являться в класс в форме Женской добровольной службы. В классе мне не давали житья братья Ньюбай. Учителя ставили их нам в пример, на деле же это были два законченных садиста. Помню, как мы торжествовали, когда младшего Ньюбая, Криса, повесили за участие в убийстве полицейского. К тому времени он был уже достаточно взрослым, чтобы получить смертный приговор. А когда его старший брат Дерек получил в Копенгагене пожизненный срок за непредумышленное убийство своей подружки, все мы, настрадавшиеся от них, испытали чувство глубокого удовлетворения. Наши учителя были явно ошарашены, но предпочли не вспоминать, что когда-то настаивали на том, чтобы мы подражали этим братцам. Помню, как мама стояла на крыльце нашего дома на Семли-роуд и с одобрением смотрела, как Крис Ньюбай снимает школьную фуражку, приветствуя викария. Я не мог ей сказать, что не ношу свою, потому что Крис в нее помочился.

Мы с Джозефом Киссом стоим у ворот того самого дома на Семли-роуд, где я вырос. За моей спиной клочок залитой солнцем зелени и кирпичная церковь.

— Ты был здесь счастлив. Ведь был же?

Движения его трости вторят очертаниям неописуемо красивой загородной виллы, старых деревьев, роз, вьющегося по деревянной ограде дикого винограда. Нас окружает тишина и покой.

— Я был счастлив, — говорю я, — всю жизнь, пока не случилось то, что случилось. Ну, ты знаешь, иначе мы бы не встретились.

— А сейчас, Маммери, ты счастлив?

— Нет, но я твердо намерен стать счастливым.

Мэри Газали

Миссис Газали появилась из пламени. Вся дрожа, села на скамейку неподалеку от Брук-Грин, Хаммерсмит, и стала смотреть, как в ворота женской школы «Сент-Пол» проходят ученицы. На спине у нее шрам от ожога, напоминающий след подбитого гвоздями сапога. Может быть, во время Блица на нее наступил какой-то горе-спасатель. Услышав, о чем думают девочки, она осторожно улыбнулась, не желая никого смущать. Эти девочки помогают ей восстановить события и ощущения собственного прошлого. У нее было счастливое детство, но оно рано кончилось, сменившись любовным томлением, безраздельно поработившим душу. Взгляд ее зеленоватых глаз останавливается на этажах дома на углу Шепердз-Буш-роуд, где она живет в квартире дочери, иногда в полном одиночестве. Раньше здесь жила Хелен, она и сейчас платит аренду. В квартире под самой крышей тихо, несмотря на то что движение на автостраде не прекращается ни на минуту.

Мальчику больно. Чтобы не думать об этом, она позволяет нахлынуть множеству неясных желаний, неоформленных идей. Скоро ей идти на Голдхоук-роуд за лекарством, которое поможет хоть на время заглушить эти детские голоса — счастливые, грустные, веселые. Ей даже жаль, что скоро все это кончится.

да ну глупости как можно иметь фамилию Заеба и не знать что это смешно если я узнаю что это была Шейла я ее убью а мама всегда была не прочь шоколад я могу есть когда угодно проиграли четырнадцать восемьдесят семь надеюсь Грогги не откажется присоединиться нет пахнет розой а не фиалкой было здорово правда здорово как взрывная волна ближе ближе ближе…

У большинства из них в голове так мало слов, они просто переживают разные душевные состояния, в целом милые, лишь иногда какая-нибудь застенчивая душа разразится невыносимой мукой, и это хуже всего, потому что помощи ждать неоткуда. Или так казалось Мэри Газали, которая уже научилась не отзываться на чужую боль. Вот до чего довел ее этот невыносимый груз — теперь она должна нехотя подняться и отправиться в псевдогигиеничный мир потрескавшегося пластика и размазанной эмульсии, в незавидное временное прибежище поликлиники за Шепердз-Буш-Грин, на голой дороге из Уайт-Сити.

не взяла с него ни пенни, кончила и как пукнет

Теперь она уже не гордилась, но и не слишком боялась живости своего воображения. Все эти голоса, все эти люди. В конце концов, она даже обрадовалась тому, что получила свой диагноз. Чуть больше столетия назад таких, как она, сжигали, пытали, изгоняли из родных мест. На этот счет Дэвид Маммери даже выдвинул целую теорию. По его мнению, их общее состояние является следствием, как он выразился, «городской эволюции». Как дикарь в джунглях способен инстинктивно использовать все свои чувства для восприятия сложной картины окружающего мира, точно так же и житель города распознает только ему ведомые знаки для того, чтобы вполне бессознательно создать куда более изощренную картину. По мнению Маммери, в таком состоянии не было ничего таинственного. Большинство людей предпочитают игнорировать информацию внешнего мира, и лишь некоторые обращают ее себе на пользу, становясь мошенниками, знахарями, публицистами, хищниками всех мастей, а они, то есть он сам, она и Джозеф Кисс, не умеют блокировать избыток той информации, которую несет огромный город, и превращаются в мощные приемники — их следует научиться настраивать на определенную волну, чтобы поймать нужную станцию. Мэри не была уверена в том, что разделяет эту гипотезу.

гопники я выросла а как трусики пахнут вот свинья

Она подумала: а как бы сложилась ее жизнь с Патриком Газали, если бы он не погиб? Муж подшучивал над тем, что она живет в каком-то другом мире, но, кажется, именно за это и любил, хотя временами его, наверное, пугала ее мечтательность, а порой он, возможно, даже стыдился ее. Она редко вспоминала о нем. Она вышла замуж в шестнадцать лет, потому что он уходил в армию, а она в это время забеременела. Им довелось насладиться одиночеством вдвоем — когда родители Патрика эвакуировались к тете Розе в Линкольншир. Через несколько счастливых недель, устроившись билетершей в кинотеатр совсем неподалеку от дома, Мэри шесть дней в неделю бесплатно смотрела все последние фильмы. По воскресеньям обычно показывали старые ленты. К тому времени, как Патрик ушел на фронт, она успела обзавестись множеством друзей, так что, когда она родила, почти вся Де-Квинси-роуд предложила ей помощь. Когда муж вернулся в Вуд-Грин, получив отпуск после Африки, ребенку было всего два дня от роду. Веселый, загорелый, такой здоровый на вид, каким она никогда не видела его прежде, он был в восторге от младенца, и Мэри еще больше влюбилась в него. На ночь он отправил их спать в моррисоновское укрытие, устроенное в общей комнате, а сам остался в спальне наверху. Бомба разорвала дом надвое. Патрик погиб мгновенно. От него ничего не осталось. Он сгорел в огне.

Перед тем как впасть в кому, Мэри находилась в таком шоке, что не могла вспомнить ни своего собственного имени, ни имени ребенка. Врачи сошлись во мнении, что она страдает типичной для жертв бомбежек формой амнезии, похожей на слабоумие, но не могли ее обследовать до тех пор, пока она не очнулась от глубокого сна. Она четко помнила детство, еще лучше — свои сны, но память о Блице была почти стерта. По сути, она не знала, что на самом деле произошло, и не могла вспомнить, как выглядел Патрик, потому что все его фотографии сгорели. Она не узнавала и свою дочь Хелен, последнюю из рода Газали, и та выросла в Эрлз-Корт с двоюродными племянниками Мэри.

Мэри испытывала глубокую благодарность и любовь к своему двоюродному брату Гордону Мелдруму. Будучи добросердечным и совестливым человеком, он взял на себя не только воспитание Хелен, но и ее образование. После каникул в Абердине Хелен полюбила Шотландию, где и происходит действие ее первого романа «Забытая королева», принятого издательством «Миллз-энд-Бун». За два года она опубликовала у них все пять своих исторических романов, после чего получила аванс от «Коллинз» под издание седьмого романа «Наследство». Ей тогда было всего двадцать четыре года. Роман стал бестселлером, и это позволило Хелен переехать в небольшой готический особняк, построенный для любителя романов Вальтера Скотта на окраине Эдинбурга. Она жила там с близкой подругой, секретаршей и компаньонкой Делией Тикетт. Мэри Газали спокойно отнеслась к ее выбору, поскольку на своем опыте знала, как не просто найти мужчину своей мечты.

Один или два раза в год Мэри с удовольствием посещала Дорвард-Холл, где обе молодые женщины заботились о ее удобстве, при этом уважая ее привычку к уединению. Это было более приятное пристанище, чем то, в котором она как-то оказалась, и где всем заведовали монахини, с которыми у нее было мало общего. Здесь она гостила у дочери, в безопасности семейного уюта.

Почти не испытывая тревоги за дочь, Мэри гордилась ею, следила за рецензиями и охотно сообщала соседкам, когда знаменитая «Мэв Макбрайд» будет давать теле — или радиоинтервью. Хелен была любимым гостем на передаче «Женский час», особенно когда обсуждались темы, связанные с шотландским фольклором или историей. Ее называли голосом Шотландии. Забавно, конечно. В ней не было ни капли шотландской крови, хотя иногда она думала, что ее ясновидящая мать непостижимым образом черпает свои силы в кельтской мудрости.

Мэри родилась на улице Семи Сестричек, меньше чем в миле от женской тюрьмы Холлоуэй. Вырастила ее, окружив суровой заботой, бабушка Фелгейт, которая поклялась, что Мэри никогда не кончит тем, чем кончила ее мать. Бабушка так тщательно штопала и стирала ее одежду, что окружающие думали, будто она только что из приюта, а в школе ее дразнили каторжанкой.

Когда Мэри исполнилось восемь, бабушка Фелгейт, усохшая от старости до экономных четырех футов одиннадцати дюймов, организовала их переезд в Клеркенуэлл, в многоквартирный «дом Пибоди» 1900 года постройки на Боулинг-Грин-лейн, недалеко от Фаррингдон-роуд. Рядом был мясной рынок Смитфилд, на котором Мэри, как и все местные дети, научилась зарабатывать первые в своей жизни пенни. Мэри полюбила Клеркенуэлл. Бабушка Фелгейт умерла, когда девочке было пятнадцать. К тому времени она уже год работала в универмаге в Холборне. Патрик Газали из отдела электротоваров задел заветную струнку в ее душе, а дедушка Фелгейт, который, хотя и не чаял в ней души, пока она была маленькой девочкой, впоследствии отнесся к ней равнодушно, радостно выдал ее замуж и сбыл с рук, едва ей исполнилось шестнадцать.

Воспоминание о родах смешалось в сознании Мэри с ощущением того, как она падает в огонь вместе с ребенком, который перевернут вниз головой, но она при этом крепко держит его в руках. Она почти не получила ожогов, и пожарные называли это чудом, но когда ее попросили назвать день своего рождения или рождения дочери, она автоматически называла дату той ночи, когда погиб ее муж, а она восстала из руин пожарища: понедельник, 30 декабря 1940 года.

Впрочем, сама Мэри Газали считала, что в действительности ее второе рождение приходится на 1955 год. В то лето, на тридцать первом году жизни, к ней практически вернулась память, так что врачи поверили в то, что рецидив коматозного состояния маловероятен, и в конце концов позволили ей выйти в новый загадочный мир, в котором возводились белые небоскребы зданий, пестрели рекламные щиты. Мир, в котором все слова, что она слышала, казались ей «гладкими», «чистыми», «мягкими». Послевоенные новаторы архитектуры прировняли витражные стекла и мозаичные орнаменты к реакционному вагнерианству, нацизму и потому не реставрировали викторианскую плитку, отказавшись от затейливых каминных решеток и плафонных розеток. Оставаясь довоенным ребенком, Мэри видела в этом продолжение войны другими средствами и испытывала страх перед пуританской яростью простоты. Хелен в это время сдавала свой первый экзамен на аттестат зрелости в школе Годольфина и Латимера в Хаммерсмите. Было решено не тревожить ее до каникул, особенно потому, что в начале того же года умерла от рака жена Гордона, Рэйчел. У Мэри камень с души упал, когда Гордон Мелдрум посадил ее на поезд и отправил к своей сестре в Абердин, и этот город пришелся ей куда больше по вкусу, чем заново отстроенный белоснежный Лондон.

А потом на несколько недель к ней приехала Хелен.

На Мэри большое впечатление произвело искреннее сочувствие дочери. Ведь тогда в больнице она так и не смогла толком понять ее характер. А в Шотландии Хелен много гуляла с ней, провожала на берег, помогала исследовать Абердин и ближайшие городки. С изумлением смотрела Мэри на серое Северное море. Раньше она никогда не выезжала из Лондона.

Шотландия все еще оставалась для нее волшебной страной. Ей нравилось воображать, что она порвала с лондонским прошлым, а Хелен и Делия с удовольствием поддерживали в ней эту фантазию. Они возили ее к замкам и устраивали пикники в уединенных горных долинах. В течение следующих пяти лет она обнаружила в Горной Шотландии множество деталей, о которых уже читала в романах дочери, но когда поезд примчал ее обратно в шумный Лондон, Мэри Газали поняла, что по большому счету в Лондоне ей лучше.

Поначалу она стеснялась перед дочерью того, что не имеет ни приличного образования, ни воспитания, которое Хелен получила у Мелдрумов. Но для шотландцев обе они были англичанки, более или менее чужие, поэтому эти барьеры постепенно растаяли и никогда впоследствии не возникали.

любопытно сделал состояние обирая шлюх из Южного Кенсингтона я никогда не могла выносить детский запах затхлый боже ты что-нибудь подхватишь ни одного овоща за всю жизнь ни съел ничего овощного полжизни провел жалуясь на запор вторую сидя на горшке слабительное тоже не подарок моя мать заработала себе рак прямой кишки о нет нет

Щедро снабженная трехмесячным запасом таблеток, Мэри застегнула кофту и со спокойным любопытством поглядела на инструменты, разложенные на поставленном рядом с кушеткой подносе из нержавеющей стали.

— А как ваши головные боли? — Доктор Бриджет закончила мыть руки в маленькой раковине. Когда-то этот дом, ныне превращенный в частную больницу, был образцом роскоши. На тисненых обоях аллегории Неба, Земли, Воды, а с покрытых лепниной потолков, была уверена Мэри, некогда свисали газовые светильники, наполняя этот уютный дом теплым светом Огня, — С вами все в порядке, Мэри?

Миссис Газали возмущало фамильярное обращение по имени, этот слегка высокомерный тон. В больнице его усвоили уже после того, как она выписалась, но теперь так разговаривают и в полиции. Мэри была воспитана в более консервативных традициях.

— В последнее время я чувствовала себя очень хорошо, доктор Бриджет.

— Ну а что там в Клинике? — Доктор Бриджет зевнула. — Память улучшается, Мэри? Садитесь же, милая. Когда Вы в Последний Раз Видели Своего Отца?

— Он был солдатом. — Взгляд Мэри, блуждая, упал на окно, где виднелась узкая полоска зеленой травы, на которой играли две смуглые девочки в школьной форме. Рядом болтали, радуясь минутной передышке, их мамаши. — Из Канады, я думаю.

— Да, — сказала доктор Бриджет. Она поправила свои мышиные волосы и на секунду подперла ладонью щеку. В ее карих глазах застыло терпение. — Да, дорогая, вы уже упоминали об этом. Так что все, что нам нужно, это получить новый рецепт? Чтоб спалось хорошо и все такое?

— Вы тоже принимаете таблетки? — нанесла ответный удар миссис Газали. — Если дадите мне рецепт, буду вам весьма признательна.

Нахмурившись, доктор Бриджет стянула волосы в пучок.

— Как обычно, пятьдесят таблеток, не так ли, милая Мэри?

— Да, — равнодушно ответила Мэри и добавила, — милая.

Доктор Бриджет что-то нацарапала шариковой ручкой на рецепте.

— Запоры не мучают? А депрессия? — Это был обычный ритуал.

— Наверное, мне еще понадобятся лекарства от давления и от мигрени.

Она заметила черное пятно на большом пальце левой руки. Точно сажей измазано, как остатки краски для снятия отпечатков пальцев.

Доктор Бриджет поджала некрашеные губки и закачалась в кресле, разглядывая свои карточки:

— Вы получили последний рецепт почти год назад. Это очень хорошо. Значит, дела идут на поправку, Мэри?

Мэри смотрела, как доктор тонкой красной ручкой делает приписку на бланке рецепта. От выдвижных ящиков неожиданно пахнуло розовой эссенцией. Доктор Бриджет оторвала листочек и протянула его, зажав между длинными пальцами. По ее улыбке Мэри поняла, что от нее ждут лишь положительного ответа:

— Все в порядке?

Миссис Газали медленно кивнула.

— А как поживает ваша знаменитая дочка? — Мэри показалось, что темные глаза доктора Бриджет отметили ее серую юбку из дешевого трикотажа.

— Пишет. В Шотландии.

Мэри не допустит, чтобы Хелен содержала ее. Если кто и заслуживает поддержки на старости лет, так это Гордон, который сейчас живет в Девоне. Но это абсолютно не касается доктора Бриджет.

— Я слышала по телевизору, что она написала бестселлер. Или опять преувеличивают? Как с поп-звездами. — Взгляд доктора Бриджет становится задумчивым. Она морщит нос и медленно отодвигает блокнот от себя. — Наверное, она просто плывет по воле волн, как и все мы.

— Да, наверное. — Мэри ощутила прилив гордости. — Живет себе в своем замке, держит ирландских волкодавов. Вы и представить не можете, какие они прожорливые.

Негодуя на то, что консультация сбилась с заданного курса, и, может быть, обвиняя в этом себя, доктор Бриджет сказала:

— Что ж, надо бы и мне почитать. Возьму в библиотеке.

— Попробуйте. — Мэри глубоко вздохнула. — С библиотек авторам сейчас тоже что-то капает.

Поднявшись, доктор Бриджет скосила глаза, словно пытаясь обнаружить еще один выбившийся локон.

— И чтоб никаких больше кошмаров, хорошо?

Уже подойдя к двери, Мэри Газали вдруг ощутила беспокойство. Одернув юбку, она взялась за дверную ручку и тут краем глаза увидела язычок пламени. Не веря в его реальность, она все же боялась, что однажды подпадет под его власть. Ее бабушка твердо верила в самовозгорание и знала по крайней мере пять таких случаев. Ее собственный дядя напился и, заснув в каюте на своей лодке, внезапно вскипел, пуская пузыри и желтые клубы дыма до тех пор, пока не превратился в месиво из серы и пепла, оставив черную зловонную дыру в ковре. Целый год они не могли избавиться от этого запаха. Мэри иногда приходило в голову, что это она сама, а не немецкий ас, убила Пата. Врачи хором объясняли ей, что обычно те, кто выжил, испытывают вину перед теми, кто погиб, но Мэри не убеждали их аргументы. Резкое неприятие, которое вызывала в ней доктор Бриджет, раздражало ее. Она торопилась уйти, пока не пришлось одним движением пальца заставить ее вспыхнуть как щепка.

— Хорошо, доктор.

Мэри выскользнула из двери и плотно закрыла ее за спиной. Медсестра в приемной встретила пациентку бессмысленной улыбкой. Прической и нарядом Диана напоминала тропический красно-желтый цветок. Миссис Газали нравилось, когда люди одеваются ярко.

— Все в порядке, миссис Г. ? — Улыбка Дианы потеплела.

— Лучше не бывает, Ди.

Моя жизнь, моя настоящая жизнь, началась в огне. Мэри Газали прошла мимо старого сельскохозяйственного рынка, куда ходила когда-то поглазеть на попугайчиков и белых мышей. У нового безвкусного фасада театра Би-би-си она перешла улицу и пошла по влажной дорожке сквера. Со всех сторон мощным потоком шел транспорт, вызывая у нее ощущение безопасности, как будто она оказалась в центре подвижного, отгородившего ее от мира круга. Над головой она увидела пустельгу, одну из тех двух, что устроили гнездо на крыше старого танцзала. Паря в воздухе, птица, казалось, готовилась камнем упасть на двух оборванных пьянчужек с багровыми, словно измазанными кетчупом, лицами, которые со своей скамейки промычали вслед Мэри что-то нечленораздельное. У одного из них на голове была подсохшая кровь. Теперь, благодаря свежему увечью, он мог просить милостыню, не вставая. Как обычно, Мэри замедлила шаг и дала нищим по пятипенсовой монетке. Точно так же всякий раз, выходя из церкви, она оставляла свои пожертвования в кружке. Зная, что попрошайки могут быть очень агрессивными, она быстро пересекла сквер и вышла на улицу, ведущую к Хаммерсмиту и садам Королевского клуба, где у нее была маленькая квартирка в цокольном этаже. Мэри все еще арендовала здесь жилье, несмотря на то что плата с каждым годом значительно повышалась. Хелен уговаривала мать купить с ее помощью собственную квартиру: «Ведь недвижимость можно записать или на твое имя, или на нас обеих». Но с тех пор, как Мэри Газали переехала из «Феникс-Лодж», а до того из Бейзуотер, она всегда арендовала жилье, и ей казалось, что она никогда не сможет считать квартиру своей, если она будет куплена на деньги Хелен.

в Холборн к Семи Сестрам унд дайн дес меншен антлиц дайн дес меншен глидер унд зайн атем айнциэнд дурх ди пфорте дер гебурт

К тому времени, как она добралась до «Олимпии», опять показалось солнце, принеся неожиданное тепло застывшим ветвям редких деревьев, растущих у края железной дороги, и, переходя Хаммерсмит-роуд в направлении Норт-Энд-роуд, Мэри вдохнула полный глоток зимнего воздуха.

Постепенно маленькие магазинчики, обслуживающие более состоятельных жителей Западного Кенсингтона, уступили место овощным лавкам, уличным лоткам и киоскам, торгующим дешевыми электротоварами или скобяными изделиями, хозяевами которых были недавние иммигранты. Наконец она повернула туда, где витрины нескольких магазинов взывали к молодящимся представителям среднего класса, и медленно прошлась мимо прилавков с бижутерией и безделушками, расположенных вокруг Стар-роуд, где почти сто лет царила такая нищета, какой не мог предвидеть никто из строителей этого квартала. Только теперь эти кирпичные виллы начали приобретать внешнюю респектабельность.

Перед тем как отправиться домой, Мэри по привычке зашла в церковь Святого Андрея, расположенную на том месте, где Стар-роуд переходит в Грейхаунд-роуд. Она полюбила эту церковь девятнадцатого века, потому что строители, сознательно пытаясь придать ей вид сельской церкви, воздвигли в результате что-то совершенно грандиозное. У церкви была чудесная резная паперть, красивый шпиль, и само здание было исполнено спокойного достоинства.

В полутьме, среди дубовых скамеек и витражей, Мэри преклонила колени в молитве. Господи, не дай мне согрешить. Не лишай меня своего дара, но и не порабощай меня той силой, которой Ты наделил меня по своему разумению. Когда придет срок, дай мне понять, чего Ты хочешь от меня. Господи, я молюсь за упокой души моего мужа Патрика Амброуза Газали и за упокой душ всех тех несчастных, кто погиб и продолжает гибнуть в этих ужасных войнах! И, пожалуйста, помоги Джозефу Киссу принять наконец решение, потому что я уверена, Ты согласишься, пора ему опять жениться. Он чувствует себя таким несчастным. Благодарю Тебя. Аминь. Она плохо знала формальную сторону церкви и в свои молитвы вплетала то, что придет в голову. Мысль о посещении службы ее ужасала, и викария она старалась обходить стороной.

Напевая под нос, Мэри Газали вышла из прохладной церковной тени, перешла через Грейхаунд-роуд и оказалась среди огромных красных многоквартирных домов, окружавших довольно запущенный теннисный корт, цветочные клумбы и лиственницы. Она направилась к потертой двери дома под названием «Палгрейв». В вестибюле было так же мрачновато, как в церкви, но не было того же ощущения надежды. Она поздоровалась с миссис Циммерман, которая вечно высовывалась поглазеть, кто идет мимо. Задержала дыхание, чтобы не чувствовать запах пережаренных овощей, спустилась на цокольный этаж и наконец оказалась около черной входной двери своей квартиры. Как обычно, из комнаты, освещенной предвечерним солнцем, тут же прибежали, издавая хорошо знакомые громкие жалобные вопли, оба ее шоколадных сиамских кота и начали, урча, тереться о ноги. Взяв обоих на руки, она принялась качать их, как младенцев, животиками кверху, и они жмурились навстречу ее радостному лицу.

— Здравствуйте, ребятки. Сердитесь на меня? Конечно. Откуда же вам знать, что сегодня четверг?

Качая на руках блаженствующих котов, она прошла в уютную кухню. Странно, но эта квартира не была перестроена в пятидесятых. Здесь все еще стояла изразцовая викторианская плита, на которой любили спать коты. Над плитой размещалась чугунная сушилка, где сейчас висело кое-что из нижнего белья, синий джемпер, пара юбок. Мэри постучала кочергой по задвижке, чтобы прочистить дымоход. Разожгла плиту и, открыв дверцу, увидела знакомую картину «адского пекла». Добавлять кокс было рано. Мэри привыкла к тому, что большая часть ее повседневных забот была связана с плитой. Ей не доводилось пользоваться газовыми горелками. Она сняла пальто и повесила его в высокий шкаф, а потом достала из маленького холодильника, за тщательно выскобленным сосновым кухонным столом в самом дальнем углу от плиты, банку кошачьих консервов. Сиамцы встали на задние лапы, вытянувшись во весь рост, касаясь лапами ее бедер. Весело напевая, Мэри положила корм в две одинаковые пластиковые миски с кошачьими именами. На одной было написано «Габи», в честь Росетти, на другой «Чарли», в честь Суинберна. Она тщательно размяла ложкой кошачью еду.

Открыв духовку, она проверила рукой температуру, вернулась к холодильнику и, достав пирог, который приготовила утром, поставила на верхнюю решетку. «Вот и мой ужин».

Наклонившись, она протянула миски котам. Пока они ели, размотала шарф и сняла кофту. Пристроила их вместе с перчатками и сумочкой на старую вешалку с зеркалом. Одежда почти полностью заслоняла собой зеркало. Взглянув на свое отражение, она в который раз удивилась тому, что ей уже за шестьдесят! А ведь никак не дашь больше сорока, словно все годы, проведенные в коме, не пошли в счет. Стареть она начала, только выйдя из больницы, а тогда казалась ровесницей Хелен. Так выглядят монахини, но они и живут по-монашески. Слегка озадаченная этим, она подумала: а что, если я заключила сделку неизвестно с кем? Что, если мне придется заплатить?

На какой-то миг рядом с ее собственным лицом в зеркале мелькнули нервные черты Дэвида Маммери. Она вспомнила его бледное, хрупкое тело, нежную кожу. В последнее время он, кажется, немного прибавил в весе, но вряд ли здоровье его улучшилось. Взгрустнув, она вновь подумала о себе. Теперь ничто не могло привести ее в уныние. Кабинет врача позади, а она опять дома, в полной безопасности. Глупо огорчаться по пустякам, когда так везет. Ты живешь своей спокойной жизнью, Мэри. Она отодвинула старый меховой жакет, чтобы лучше вглядеться в лицо. Подумай, что бы с тобой стало, продолжай ты, как прежде, с ненасытным мистером Киссом!

На ее губах вспыхнула улыбка:

— Благослови его Господь.

Джозеф Кисс

— Мистер Кисс, а вам приходилось глотать огонь? — спросил восхищенный паренек.

Джозеф Кисс был уже навеселе. Издав неопределенный смешок, он покачал головой. Держа в руке высокую кружку, он стоял у деревянной скамьи с несколько поблекшей обивкой, и на фоне его огромной фигуры окружавшая его мебель казалась сделанной для карликов. В свои годы, с тонким слоем грима на лице, он выглядел скорее величественным, чем гротескным. Только что он хвастливо рассказывал о том, как с минимумом таланта сумел заработать себе на жизнь почти во всех сферах театральной деятельности и теперь серьезно задумался над вопросом юного Басхолла.

— Не считая того случая, когда на кухне полыхнул газ, едва я наклонился над сковородой с печеными бобами, я отвечу тебе искренне, Себастьян: только понарошку. И я восхищаюсь теми, кто умеет это делать. — Он сделал глоток из кружки. — Раз как-то у меня была эпизодическая роль циркача. И у моего друга Монткрифа тоже. Берешь ведь то, что тебе предлагают. — Он снова порылся в памяти. — Потом еще очень недолго в тот период, когда я был помощником снайпера. Как бишь его звали… Витторио? Во время войны его интернировали на остров Мэн, и я потерял с ним связь. Как несправедлива судьба! На остров Мэн ссылают всех, но только не заклятых нацистов! Ты там бывал, кстати? — оживился он. — Туман и летом, и зимой, Себастьян. Наш ответ Сибири, заверяю тебя, просто двойной удар! В пятидесятом я отыграл сезон в Дублине. Народ там мрачный, пиво отвратительное, дома безобразны. Пабы открыты постоянно. Сортиры забиты пьяными горожанами, блюющими в писсуары с воплем «Господи Иисусе!». А их жены сидят по тем же пабам с полупинтами «гиннеса» и разглядывают в окна своих накачанных лимонадом детишек. Не стоит тратить время, которого хватило бы для поездки во Францию, на то, чтобы посмотреть на конку или протрястись по узкоколейке на твердой скамье ради — если, конечно, туман вообще рассеется — пейзажей не хуже, но, конечно, и не лучше девонширских. Кажется, это место называется Налоговой бухтой. Думаю, туда ссылали тех, кого сгребли за неуплату налогов. А может, там жили викинги, которых не пустили в Валгаллу. Ни один человек в здравом уме не стал бы там жить добровольно. Что касается их бесхвостых котов, то я уверен, что любой из нас счел бы кошачий хвост настоящим деликатесом, если сравнить с тем, что им приходится есть каждый день.

Мистер Кисс прислонился спиной к резной спинке скамьи из красного дерева. Они сидели в «Римском солнце», перестроенном в пивной бар.

После третьей кружки внимание Себастьяна Басхолла стало рассеянным.

— Так вы глотали огонь на острове Мэн?

— Там этим многие занимались. Просто чтобы согреться. Но я — нет. Однако именно туда был сослан несчастный снайпер. В провинции моя память обычно сдает, так что, к своему стыду, как назывался театр, я тоже забыл. Это было одно из таких летних шоу, на которые люди ходили от безысходности, пока в пансионах не надумали выносить телевизор в холл. Как мне в то лето хотелось купаться! Я ведь не из тех, кто оплакивает конец театральных сезонов. На телевидении более гуманные работодатели и более надежные кассиры, а главное, не нужно так часто уезжать из Лондона. Именно телереклама спасла мою жизнь и достоинство. А почему тебя интересует пожирание огня, Себастьян?

Юный агент по продаже недвижимости повернулся, и на мгновение пиво в его кружке осветилось лучом зимнего солнца, приобретя живой, красновато-золотой цвет. Себастьян был уже так хорош, что ответил не задумываясь:

— Мне просто интересно было узнать, как это делается, вот и все.

— Трюк заключается в том, чтобы не держать огонь во рту слишком долго. Можешь попробовать сам. Смотри.

Мистер Кисс достал из кармана пальто коробок. Вытащил спичку и зажег ее. Потом открыл рот и проглотил пламя:

— Вот и все. Поскольку кислорода во рту нет, то пламя гаснет. Ты, кажется, уже четвертый, кто меня об этом расспрашивал.

— В «Новостях» показывали пожирателя огня, который обжег себе лицо!

Джозеф Кисс поднял кружку и удивился, как много пива еще в ней осталось.

— Страшная тайна совпадений раскрыта, и все разъяснилось. Самое простое объяснение всегда оказывается самым лучшим.

Он поставил кружку на влажную салфетку, перевел дыхание, а потом выпил всю залпом.

— Моя очередь, мистер Кисс, — сказал Себастьян, показав на часы. Ему нужно было вернуться в контору через пятнадцать минут. Сквозь толпу хохочущих, дымящих сигарами посетителей в добротных костюмах и крахмальных рубашках он поспешил по темному ковру к барной стойке и сунул два фунта бармену — крепко сбитому, покрытому татуировками Питеру Эдричу с мокрой от испарины седой шевелюрой. Ему приходилось то и дело протирать ручки пивных автоматов с тем же усердием, с каким он ухаживал за паровой машиной на речном пароме в дни своей молодости.

— Пожалуйста, пинту и полпинты самого лучшего, сквайр.

Себастьян глянул сквозь затуманенное оконное стекло на перекресток Майл-Энд-роуд, на свое агентство, на знакомые фигуры за письменными столами. Герри Петтит ушел за полчаса до него и все еще не вернулся. Себастьян расслабился. Четверг — не самый тяжелый день для местных агентов по недвижимости. Обычно он приводил в «Римское солнце» выгодных клиентов, а сам предпочитал обедать в небольших и более дешевых пабах, расположенных в переулках, но ему страшно нравились регулярные визиты мистера Кисса по четвергам, и он считал их встречи отчасти деловыми, потому что мистер Кисс давалему информацию о других районах Лондона и всегда знал, идет ли на продажу какой-нибудь фамильный особняк в Илинге или в Бромли.

Сегодня мистер Кисс был явно в ударе, и поэтому Себастьян осмелился задать ему следующий вопрос, давно его занимавший:

— Прошу вас простить меня, если я покажусь вам слишком любопытным, мистер Кисс, — сказал он, потягивая пиво из кружки, — но где вы сами-то живете? Я имею в виду, что вы знакомы с таким множеством лондонских закоулков. Но я точно знаю, что вы не из этого района.

Джозеф Кисс с нескрываемым наслаждением пил пиво.

— Доверительно сообщаю тебе, Себастьян, что я в разное время проживал между Вест-Эндом, Кенсингтоном и Челси, Сити, Ист-Эндом, западными пригородами, в основном Чизиком, Актоном и Хаммерсмитом, а также северными пригородами от Кэмдена до Финчли, южными: Баттерси, Брикстоном, Норвудом и так далее, и восточными, скажем, до самого Дагнема и Апминстера. Я везде успел пожить.

— У меня создалось впечатление, что вы жили, — Себастьян вновь сверился со своими часами: у него оставалось еще семь минут, — в Белом городе?

Джозеф Кисс моргнул, словно была задета его чувствительная струна.

— Милый мальчик, в белом городе или черном, — сказал он отсутствующим тоном, — но только не в сером. Серых городов нет, по крайней мере в мире Джозефа Кисса.

Он поднял кружку и осушил ее до половины.

— У меня есть пристанище в Актоне, уголке процветающем, хотя на первый взгляд этого и не скажешь, и есть другое — в Брикстоне, вечном средоточии лондонского рабочего класса. Там же обычно живут и те, кто не добился успеха на театральном поприще. А вот те, кто успеха добился, по традиции селятся в Брайтоне. Я видел, как работают ипподромные жучки. Я был свидетелем взлета и падения брикстонской «Цепной банды», названной так потому, что их любимым оружием были велосипедные цепи. Я видел и другие компании жестоких молодых людей. Ты-то не помнишь схватку стиляг из «Цепной банды» с белемскими «Чернорубашечниками» на лугу под Тутингом! Тогда несколько парней были убиты, а многие — серьезно ранены. И хотя этот район сейчас привлекает солидных жильцов, он по-прежнему мне интересен. Еще у меня есть квартирка в Хэмпстеде. Оттуда открывается отличный вид, но в основном я живу на Флит-стрит, в самом центре, в одном из частных домов семнадцатого века, по соседству с доктором Джонсоном.

— Рядом с «Головкой сыра»?

— Я никогда не называл нашего гения «сырной головкой», мой милый мальчик, несмотря на все его недостатки. Вижу, что ты уже допил свои полпинты. Не хочешь еще по одной? На ход ноги?

— Мне надо идти, мистер Кисс. Наверное, вы бы могли с большой выгодой продать квартиру на Флит-стрит, а?

— К сожалению, это не мое имущество. Я управляю им по доверенности.

Вновь озадаченный, Себастьян Басхолл застегнул пиджак, обмотал шею коротким шарфом из шотландки, засунув концы за борт пиджака, надел вельветовое пальто и со словами «Увидимся на следующей неделе!» ринулся в свою контору.

Джозеф Кисс с улыбкой обернулся навстречу краснощекой Одри в белом передничке, которая собирала тарелки с остатками сосисок, бобов, пудинга и маринованных овощей «по-солдатски».

— Запеканка сегодня была просто превосходной, дорогая.

— Да? — повела она плечами, давая понять, что слишком занята для болтовни. — Рада, что тебе понравилось, милый.

Допив пиво, мистер Кисс осторожно поставил кружку на стол и снял с вешалки свою широкополую шляпу, длинный шарф и зонт. Он был ярым сторонником любых английских чудачеств. Эти чудачества предоставляли ему независимость и позволяли сохранять дистанцию при общении. Махнув на прощанье рукой бармену и посетителям, он покинул теплую, уютную атмосферу «Римского солнца» и двинулся огромными шагам на восток в сторону Сент-Мэри-ле-Боу и паба «Сент-Клементз-Армз», на встречу со своим старым другом Данди Банаджи, чья колонка «Лондонские переулки» была одной из немногих постоянных рубрик газеты «Бомбей дейли мейл». Их отношения носили до некоторой степени профессиональный характер. Фигурируя еженедельно в графе «информация и затраты» в списке расходов Банаджи, мистер Кисс снабжал журналиста важными сведениями и достиг статуса регулярного персонажа колонки, появляясь под именем Старожила или Нашего лондонского друга.

Когда снова выглянуло солнце и даже замерзшие кучи грязного снега стали выглядеть относительно свежими, сердце мистера Кисса запело. Нудное движение транспорта настолько не соответствовало общему настроению дня, что он едва сдержался, чтобы не крикнуть водителям: «Эй, вы! Веселее!»

— Ты старый обманщик, Кисс, — сказал он сам себе, довольно усмехнувшись. — Но, по крайней мере, ты не делаешь никому ничего плохого.

Благодаря привычке приукрашивать свой образ и тем держать собеседников на некотором отдалении, ему удалось заставить бедного агента по недвижимости поверить в то, что он является собственником четырех особняков в Лондоне, хотя на самом деле это были четыре жалкие квартирки, приобретенные им буквально по случаю. Он нахмурился, почувствовав, что к шуму автомобилей примешивается гул человеческих голосов.

Двадцать минут в пустом вагоне на Южной пригородной. Я не покупаю газет, разве что ради гороскопа. К тому же, конечно, там программа телевидения. Должен признать, что это заставило меня заинтересоваться новостями. Некоторые из них меня шокировали. Вот почему я решил заняться политикой. Попав в местное правительство, я перестал заглядывать в новостные колонки, а став членом парламента, перестал читать газеты вообще. Теперь я даже книг не читаю. Моя жена. Что они там задумали строить у Паддингтона ? К одиннадцати утра мясо на рынке начинает попахивать. Вот почему мы с женой приехали сюда. Собственно, это было во время войны. Мы бежали из Копенгагена. Мир казался таким прекрасным. Она вернулась в Данию, а я остался. Теобальдс-роуд. У часовой мастерской.

Над Майл-Энд-роуд звучал ансамбль раздраженных голосов. От плохой погоды у всех было испорчено настроение. Худшая зима с сорок седьмого года, того ужасного года, когда он был убежден, что умрет. Он выступал в пантомиме на «Стритхэм-Гранд». В последнюю минуту его пожалели и дали роль дядюшки Гуся. Кисс играл тогда с благодарным воодушевлением. Согласно местной прессе, он стал звездой сезона, но по вечерам ему приходилось мерзнуть по дороге домой, преодолевая пешком больше мили. Это было для него самым трудным испытанием. В конце представления он снимал гусиную маску, натягивал пальто поверх театрального костюма, заматывал шарфом шею, напяливал шапку и, схватив зонт, ковылял на перепончатых желтых «лапах» домой в Брикстон, не обращая внимания на всеобщее удивление. Дважды его останавливали полицейские и, сочувственно выслушав, соглашались, что ни один закон не запрещает разгуливать по улицам Лондона гусиным шагом. Лет десять спустя, теплым летним вечером он решил прогуляться по тому же маршруту вверх на Стритем-Хилл, как оказалось лишь для того, чтобы чуть не напороться на нож какого-то незадачливого грабителя. Пиджак, правда, пришлось зашивать. Но вскоре, добавлял он, экономика пошла на подъем, и молодые люди сменили ножи на самокрутки с марихуаной и начали одеваться куда более привлекательно. На какое-то время в Брикстоне воцарились мир и покой.

Он понимал, что выпил больше, чем обычно. «Жизнь идет то вверх, то вниз, но, старик, это и есть прогресс». Немногочисленные прохожие на Майл-Энд-роуд начали обходить его стороной. Они выпускали изо рта клубы белого пара, как персонажи комиксов. Слов было не много, будто художник внезапно устал рисовать.

Он один из лидеров Национального фронта. Держит под собой Уайт-Сити, Шепердз-Буш, Харлсден. Видите ли, у него диабет, и он начал слепнуть. Не хочет ложиться в больницу. Фамилия Томас, и он, к слову, был близким другом Дилана Томаса. Чуть ли не родственник. Чистая правда: в больнице Святой Марии родился младенец с двумя лицами. Одно лицо спереди головы, совершенно нормальное, а другое — сбоку. Эти еврейчики из Голдерз-Грин скупают всю землю. В том квартале полно всякого сброда. У миссис Тейлор не было электричества. Не было ни туалета в доме, ни газа. Что с нами случилось? Я могу запомнить все. Знал, что найду тебя здесь ты предсказывала судьбу в прачечной а на улице шел дождь. Джек взял молоток. Я решил на всякий случай тебя предупредить.

Мистер Кисс улыбнулся и подумал о том, какова же доля воображения в этом потоке слов. Потом вздохнул и, с обреченным видом протиснувшись сквозь дверь «Сент-Клементз-Армз» и плотные ряды завсегдатаев, махнул зонтиком навстречу маленькой фигурке Данди Банаджи, примостившегося на табурете в углу бара, перед телевизором. На нем было габардиновое полупальто поверх твидового пиджака. Мистер Банаджи протянул руку:

— Как поживаешь, старина Кисс?

— Как обычно, дружище, все в порядке. А у тебя как дела?

— В понедельник видел Берилл, взял у нее интервью. Просила, чтобы я напомнил тебе о ней. — Видя, что мистер Кисс не отвечает, мистер Банаджи добавил: — Она отлично устроилась.

— И наняла тебя рекламным агентом?

— Какой же ты неисправимый циник, Кисс! — Д. М. Банаджи щелкнул пальцами, привлекая внимание черноволосой барменши, а потом показал на мистера Кисса и на себя. Молли нацедила им по кружке пива:

— Бодро выглядите, мистер К. Холод вам нипочем. — На секунду опершись о стойку бара, она застегнула пуговку на своей зеленой атласной блузке.

— Сделала такую карьеру! — сказал мистер Банаджи.

— Ну и поделом ей! — Джозеф Кисс подмигнул Молли, беря у нее кружку. — Тоже мне, сестра называется. Когда она держала антикварную лавочку в нашем районе, покупателей у нее было не много. Потом перебралась на Бонд-стрит, и все, конечно, изменилось. Там дураки денег не считают, берут что ни попадя. А интересно, сколько она получает как министр культуры?

— Просила тебя поцеловать. Сказала, чтобы мы ей позвонили, когда захотим поужинать. Они с Робертом приглашают.

— Ты добрая душа, Данди. — Мистер Кисс поднял кружку с таким видом, будто за день не выпил ни капли. — Неужели это тебе нужно? Твое здоровье!

Заботливо поглядывая на мистера Кисса, Данди промолчал. Большинство людей считают, что алкоголь несовместим с лекарствами, но состояние Кисса от спиртного только улучшалось, правда, если он ограничивал себя пивом. Их встреча произошла в 1940 году, когда правительство позволило борцам за независимость Индии вернуться в метрополию из Штатов. Мистер Банаджи, член Индийского национального конгресса, начал работать на британскую разведку еще до того, как Япония вступила в войну. Как-то вечером он пошел в театр, где со своим оригинальным номером выступал Джозеф Кисс. Когда Кисс выбрал Данди из всей публики и попросил его подняться на сцену, Данди был потрясен тем, что телепат раскрыл многие тайные обстоятельства его жизни, никому, как он полагал, не известные. По окончании представления он передал в гримерную мистера Кисса визитную карточку, надеясь, что сможет убедить родное ведомство использовать этого медиума, но Кисс объявил свой талант «трюкачеством и везением, инстинктивным чутьем, не более», и был очень польщен нескрываемым восторгом мистера Банаджи. Индиец не смог ничего противопоставить умению мистера Кисса ускользать от задаваемых ему вопросов. Мистер Кисс, однако, принял предложение мистера Банаджи пообедать вместе на следующий день. Так они стали друзьями.

Постепенно Данди Банаджи понял, что мистер Кисс пребывал в таком отчаянии от собственного дара, что говорить о нем мог лишь самым легкомысленным тоном. Потратив год на разговоры, все это время оплачивая выпивку, еду и билеты в кино, Данди пришел к заключению, что мистер Кисс обладает комплексом изощренной психологической защиты. Однажды ночью, когда они вдвоем укрывались на станции метро «Олдгейт-Ист» от проливного дождя, он почувствовал, что может наконец высказать свое предположение.

— Ваша защитная реакция, Джозеф Кисс, на удивление основательна. Вы похожи на покрытого крепким панцирем жука. Я чувствую, что нахожусь рядом с представителем особого нового вида эволюции, гораздо более высокоорганизованного, чем мой собственный, но при этом обреченного на раннее вымирание.

Это позабавило мистера Кисса.

— Вы сильно преувеличиваете, старина!

Потом он посерьезнел.

— Я посоветовал бы вам быть более осторожным, разговаривая со мной, потому что для психически больного человека нет ничего более опасного, чем увлечься гиперболой. Если вы считаете себя моим другом, вам следует стараться, чтобы я твердо стоял на земле, а не витал в облаках.

После чего решительно изменил тему беседы и рассказал анекдот про слепого нищего, который принял осколок бомбы, угодивший ему в шляпу, за щедрое подаяние.

Через несколько дней мистера Кисса забрали в полицию и из участка переправили в психбольницу, которая находилась в Тутинге. Когда наконец его разрешили навестить, мистер Банаджи увидел перед собой разбитого, слабого, напичканного лекарствами человека. С губ у него текла слюна. По словам доктора, мистер Кисс напялил на себя театральный шотландский костюм, схватил палаш, объявил себя со сцены прямым потомком Бриана Бору, по линии Стюартов, и предложил публике последовать за ним на штурм Букингемского дворца. В первые месяцы войны королевская семья была непопулярна и потому слишком чувствительна к подобного рода демонстрациям. Господину Черчиллю еще только предстояло вернуть ей былое уважение в обществе. Видеть страдающего в больничной палате Кисса было невыносимо, и мистер Банаджи добился освобождения друга на условии, что тот продолжит прием барбитуратов. С тех пор Данди Банаджи дал себе клятву никогда более не провоцировать приступы саморазрушительной болезни друга.

Выйдя из больницы, Джозеф Кисс отправился к своему театральному агенту, собираясь поговорить о замене репертуара. Агент припомнил случавшиеся и в прошлом инциденты такого рода.

— Теперь вы обидели короля, черт бы его побрал. Думаете только о себе, а у меня из-за вас могут быть проблемы.

Джозеф Кисс нашел себе нового агента, который предложил отказаться от телепатических сеансов, делая упор на актерские способности, и дал ему возможность неплохо зарабатывать, снимаясь в эпизодических ролях в кино и на телевидении, а затем и в более выгодных рекламных роликах. Доходов теперь хватало на то, чтобы хранить верность вредным привычкам, поддерживавшим его рассудок в здравии. Поскольку его знание Лондона было исключительным («тот, кто ходит пешком, никогда не бывает так же несчастен, как тот, кто сидит дома, мой мальчик»), Данди с признательностью платил за привилегию сопровождать мистера Кисса на его прогулках и описывал их в газете. Их отношения стали более близкими и ровными, а кроме того, и взаимовыгодными, превратившись в подобие счастливого брака по расчету. Теперь периодические посещения мистером Киссом больницы всегда носили добровольный характер и надолго не затягивались.

Навещая Джозефа Кисса в новой палате, Данди Банаджи беспокоился о том, каково здесь пожилому человеку, но мистер Кисс чувствовал себя совершенно нормально и был полон спокойствия.

— Единственная неприятность — воровство. Я никогда не знаю точно, кто ворует — товарищ по несчастью или сиделка. Здесь это в порядке вещей, мой мальчик.

Он представил ему постоянного обитателя этой больницы, своего «душевного друга» мистера Лунатика, похожего на спаниеля.

Когда Данди Банаджи случайно узнал, что Лунатик умер, он разыскал мистера Кисса в пабе «Старый король Луд» на Лудгейт-Серкус, куда актер обычно ходил по пятницам ради валлийских гренок с сыром.

— Я подумываю над тем, чтобы сменить врача, — сказал ему мистер Кисс. — Лунатик был добрым духом больницы. Он был более нормальный, чем любой из нас. Намного здоровее тебя, Банаджи, здоровее меня. Несомненно, родственники поместили его сюда только из-за его прозвища. Но ведь если ты не похож на других, как же прикажешь тебя называть? Лунатиком. Так ведь? Не надо печалиться. Он был вполне счастлив. Все мы несвободны, Банаджи, раз уж тебе нравится, когда жалуются. — Он чуть не положил руку на плечо Банаджи, но вовремя взял бумажную салфетку и вытер пальцы. — Все в больнице любили его, даже санитары. А ты знаешь не хуже меня, какой характер надо иметь, чтобы заслужить доброе слово от этих грубиянов. Мне кажется, они потеряют в моем лице отличного пациента. Есть тут одно местечко в Роэмптоне. Я подумываю о нем. Или, может быть, уйти в монастырь, стать юродивым?

На этот раз мистер Кисс, прикончив пинту пива, вздыхает.

— Что ж, старина, — повышает голос мистер Банаджи, потому что из-за стойки бара долетает голос Молли, предупреждающий о закрытии. — Куда же мы отправимся сегодня?

— Я думал, что нам нужно пройтись вокруг Баттерси и посмотреть, что задумали эти парни из Челси. Теперь они заявляют права на весь район. Периодические волны экспансии. История повторяется. Я даже сам как-то попал в переплет у себя в Брикстоне. — Он надевает пальто. — Еще я заготовил для тебя один стишок. Не знаю, поймет ли уроженец Бомбея тоску старого лондонца, но вспомни, как вами правили Великие Моголы, а можешь припомнить британцев в пробковых шлемах, если на то пошло. Бедняги! Они теперь только сами себя могут притеснять. Незавидная, согласись, доля!

И, обняв Данди Банаджи за плечи, Джозеф Кисс ведет его из «Сент-Клементз армз» к станции метро «Майл-Энд», на ходу декламируя:

— Мы закажем карри в «Звездном радже». Что скажешь, Данди?

— Я должен записать стихи, — тактично говорит мистер Банаджи, — как только мы спустимся в метро.

— Вряд ли они станут это печатать.

— Уверен, что нет. — Мистер Банаджи счастливо улыбается, и они проходят к эскалатору. — Но нам заплатят, а это уже кое-что, не так ли?

— Как плодотворно наше сотрудничество, мой мальчик!

Навстречу им вверх по длинному эскалатору едет Дэвид Маммери. Он торопливо снимает свою меховую шапку и радостно машет:

— Мистер Кисс! Данди!

— Маммери! Маммери! Что у тебя в руке? Дохлая кошка? Тебе нужна помощь, приятель? Пойдем с нами! Мы едем в Баттерси! — С неподдельным чувством Джозеф Кисс призывает его последовать за ними, но Маммери не собирается менять свои планы.

— Нет, я к себе на набережную. Приятно повеселиться!

Из вестибюля станции доносится звук скрипки.

— Какая небесная гармония! — вслушивается в музыку Джозеф Кисс. Из глубин тоннеля нарастает шум прибывающего поезда.

— Поспешим, Данди! Сейчас быстро темнеет. Нам надо добраться на место до заката. — Они входят на сияющий кафелем и рекламными плакатами перрон и видят молодую девушку в длинном черном пальто. Девушка берет новый аккорд на скрипке. Мистер Кисс кидает монетку в открытый футляр от инструмента. На губах Данди застывает улыбка, а девушка, закрыв глаза, погружается в первые такты сонаты.

— Ах, Лондон, Лондон! — От быстрой смены впечатлений у Данди голова идет кругом, и он с восторгом бросается в распахнутые объятия города.

Часть вторая Праздники

Лондон! В имени этого великого города присутствует мощный резонирующий звук. Оно производит на нас впечатление громового раската. В нем есть пафос величия, в нем чувствуется поступь судьбы. Что больше всего поражает нас в Лондоне — так это бьющая через край полнота жизни населяющих его бесчисленных толп. С той же силой завораживает моряков бесконечная мощь океана. Лондон можно изучать с самых разных точек зрения, но самым впечатляющим является то, что он показывает нам человеческую жизнь во всем разнообразии настроений и положений. Здесь смешаны комедия и трагедия, смех и слезы, любовь и ненависть, роскошь и нищета, напряженный труд и праздное безделье. Изысканные плоды цивилизации соседствуют со следами варварства. Купол собора Святого Павла венчает крест, в то время как на другом берегу Темзы, в темных кривых переулках процветают немыслимые языческие культы. Короче говоря, все элементы той волнующей тайны, которую мы называем жизнью, собраны и представлены здесь с такой яркостью, полнотой и силой, каких не встретишь ни в одном другом городе мира.

Р. П. Даунс. Магические города. 1914.

Королева Боудика 1957

Джозеф Кисс вернулся. На Ливерпульском вокзале его встретил весенний туман, повисший над пустырем в том месте, где Лондон-Уолл переходит в Уормвуд-стрит. Джозеф Кисс поежился, словно желая стряхнуть с плаща паровозную сажу, заморскую пыль и суету Амстердама, и, держа в одной руке старый саквояж, а в другой — большой зонт с ручкой из слоновой кости, направился в сторону трактира, построенного в далекую пору из красного кирпича, уцелевшего под бомбежками, но теперь обреченного затеряться среди современных построек, — город наконец взялся за восстановление этого сильно пострадавшего во время войны района. На фоне бетонных блоков и застекленных витрин викторианский трактир выглядел неважно. Джозеф Кисс оказался сегодня здесь первым посетителем. Он шагнул в пустынное тепло, шумно выдыхая из ноздрей запах поезда с привкусом сваренных вкрутую яиц, и тут же протянул руку за кружкой пива, которую уже успел налить ему бармен. Загорелый, в рубашке с расстегнутым воротничком и тусклым невыразительным взглядом, он заметил, что, похоже, сегодня мистера Кисса мучает совершенно невыносимая жажда.

— Голландская шипучка мне не по нутру, Мик. — Джозеф Кисс снял плащ и повесил его на вешалку из красного дерева. — Видимо, поэтому миссис Кисс, которая осталась там, считает меня ограниченным человеком. Я слышал, что в Европе встречается нормальное пиво, особенно в Германии и Бельгии, но по мне континентальное пиво еще хуже, чем плавленый сырок на завтрак. Что ж, будем изгонять дурные воспоминания! Не найдется ли горячего пирога и, может быть, немного пюре?

— Яичница с беконом и томатом, поджаренный хлеб и картофель, невзирая на погоду, даже по воскресеньям, если не будет войны, разумеется. Пять минут, мистер Кисс! — О'Дауд начал хлопотать у плиты. — Так вы только что из Харвича? — Его спина отражалась в пыльных зеркалах, обрамленных улыбающимися девицами в шортиках и обтягивающих свитерках, рекламирующих новые марки сигарет.

— Всю ночь морем из Хука. На жесткой скамье. Волны такие черные и высокие, что наводят на дурные мысли. Тридцать наших братьев из Южной Африки, в стельку пьяных, как и положено бурам. Орали песни и вовсю пытались меня развеселить, не будь, мол, «таким опущенным, папаша». Кажется, они отмечали победу своей команды в регби.

съехались в Слайго вандалов остановят Моцарт и Бетховен а всего только пять минут что ж будем слушать колокольный звон тоже мне динамитчик бросил пару шашек в почтовый ящик и садомазой не брезгует

— О, эти парни знают, как веселиться! — О'Дауд был восхищен. — Но вы-то, наверное, рады оказаться дома?

Джозеф Кисс допил «гиннес» и вздохнул. Через час у него была назначена встреча в Сохо, но он не слишком доверял своему агенту, зная, что тот может и не прийти. Еще одна кружка пива и кусок пирога придали бы ему сил для прогулки через весь город.

— Из того, что написано на доске у входа, Мик, я понял, что сегодня вечером здесь будет шумно.

— Все уже привыкли, что раз в неделю у нас музыка. Приходит молодежь. Вы бы поразились, узнав, сколько пива они выпивают! И девчонки у них отличные. Студентки. От них никакого вреда, а для торговли польза.

Мистер Кисс промолчал. Он презирал даже фольклорные ансамбли, не говоря уже о чем-то более экзотическом. По его мнению, «новые веяния» лишали музыкальные выступления всяких следов искусства, а с той поры, как в трактир начали пускать гитаристов, черные резные наяды и купидоны, подпирающие сводчатый потолок, лишились присущего им печального очарования. Бородатые юнцы в клетчатых рубашках пели о городах, в которых не бывали, о хлопковых полях, даже не представляя, как они выглядят, о железнодорожных станциях, чьи названия путали с названиями рек. Он уехал по южной, пока не заехал в тупик.

— Честно говоря, я понимаю, почему Христос изгнал торгующих из храма.

— Минутку, мистер Кисс!

О'Дауд смущенно улыбнулся, налил вторую кружку, поставил отстояться и поспешил в соседний зал, где пятеро завсегдатаев играли в покер. Из-за коротких стрижек уши у них выглядели непомерно большими. О'Дауду казалось, что они сидят здесь с сорок шестого, как только закончили ремонт. Последние двенадцать лет эти ирландские работяги нанимались поденно на многочисленные стройки в районе Ливерпуль-стрит. Они вполне могли рассчитывать на то, что и в ближайшие двенадцать лет не останутся без средств к существованию. По будням они каждое утро приезжали на «восьмерке» из Килбурна, а поздно вечером уезжали домой. По субботам работали до двенадцати, по воскресеньям посещали церковь и сидели в пабах.

я купил свой первый в жизни костюм настоящую тройку и полдня искал вокзал думал что все еще торчу в Ливерпуле

Оставшись один, Джозеф Кисс подвел итоги поездки. Его жена, сбежавшая в Амстердам к бывшему детективу, не лишенному, как теперь выяснилось, литературного дара, все так же была зла на него за то, что он бросил свое прибыльное телепатическое шоу. В то же время она не давала ему развод, полагая, что это плохо отразится на детях. Мотив сам по себе ложный, потому что он, как ни крути, все равно не мог оставить им наследство, но она стояла на своем. На этот раз он сдался, едва бывший детектив с осуждающим видом куда-то удалился. Мистер Кисс знал, что Лоренс мечтает его арестовать, бессознательно считая преступником. Дочь и оба сына всем видом демонстрировали смущение, хотя раньше радовались, увидев отца. Он боялся, что скоро они начнут походить на «приемного голландца». Это неизбежно. Наслаждаясь доносившимся с кухни ароматом еды, мистер Кисс повернулся к окну и взглянул поверх красных бархатных занавесок на потемневшем латунном карнизе на улицу. Туман все еще не рассеялся, словно сроднившись с облицованными камнем фасадами шестнадцатиэтажных домов. Как памятник непоступившим дням, единственной надежде на спасенье, подумал Джозеф Кисс. Утраченной. О'Дауд, держа в одной руке тарелку с пирогом, нож, вилку и салфетку, откинул деревянную перегородку на стойке и наклонился над столом.

— С пылу, с жару. Еще пинту?

— С удовольствием, Мик!

Когда-то, мечтая о том, чтобы война скорее кончилась, Джозеф Кисс и не задумывался о будущей послевоенной поре, о всех этих «рассерженных молодых людях», о провале лейбористских реформ, распаде Империи, авантюрах внешней политики. На светлое будущее никто не надеялся, но в то, что после разгрома врага удастся восстановить светлое прошлое — в это верили все. У лейбористов ничего не вышло. Мистер Кисс был не склонен обвинять во всех бедах исключительно лейбористов, однако после подъема в обществе радикальных настроений почувствовал симпатию к консерваторам.

Слегка осоловев от пива и еды, он направился к выходу и, задержавшись в дверях, крикнул в сторону невидимого О'Дауда:

— На следующей неделе, как всегда!

Как всегда, добавил он про себя, но только в том случае, если они не начнут играть здесь джаз по понедельникам, иначе придется признать свое поражение и подыскать новый трактир. По Центральной линии метро он мог прямиком доехать до Сохо, так что решил спуститься на «Ливерпуль-стрит», а выйти на «Тоттенем-Корт-роуд». Если он окажется в конторе пораньше, то Бернар Бикертон волей-неволей пригласит его отобедать в «Роман Сантис». Это был любимый ресторан мистера Кисса, но он мог позволить себе ходить туда не чаще раза в неделю. Агент намекал, что на телевидении наклевывается стоящая работа: реклама, если он не ослышался, трескового суфле. Мистер Кисс так и не понял, что же это.

Когда он вышел из метро, солнечное сияние уже заливало всю глубокую расселину Оксфорд-стрит, и он счел это добрым предзнаменованием. Его веселое настроение словно отражалось в лицах прохожих, толпящихся на тротуарах в час обеденного перерыва. Лучше бы мистер Булхари заплатил сегодня у него необычно развитая чувствительность различает дым и выхлопные газы она любит смотреть на закат крадущийся сквозь туман чудачка словом в Эдинбурге будет полегче думает он. Посвистывая, он повернул налево к площади Сохо со статуей Карла Первого и крошечным, будто кукольным, домиком садовника в сквере. Птицы щебетали на мотив «Кромвель встал не с той ноги, вышел на прогулку». Газон сквера пестрел одуванчиками и ранними тюльпанами, а над головой мистера Кисса сияла свежая неяркая листва деревьев. Спустившись по Грик-стрит к конторе в великолепно отреставрированном георгианском здании с медной табличкой «М-р Бикертон» на дверях, мистер Кисс нажал сверкающую кнопку звонка. Навстречу вышла маленькая миссис Хобдей, которую он называл Канарейкой. Суетливая блондинка вечно в одном и том же синем костюме, она чирикала весело, как птичка.

— Мы никак, никак, никак не ожидали, мистер Кисс, что вы придете на двадцать, на двадцать минут раньше. Вам придется подождать. Мистер Бикертон сейчас занят.

Она махнула рукавом в направлении слабо освещенной приемной, где вдоль стены стояли мягкие стулья, а между ними кофейный столик.

— Не могли бы вы позаботиться о моих вещах, пока я не вернусь? — спросил он, опуская на пол саквояж и кладя на него зонт.

— Конечно, конечно. У меня тут найдется местечко.

Застенчиво кивнув, она толкнула дверь рядом со стеклянным окошком, за которым печатала на огромном «Империале» и отвечала на телефонные звонки.

— Премного благодарен, миссис Хобдей. Как поживает мистер Хобдей?

От его любезности она засмущалась еще больше и покраснела так, словно он ей льстил.

— О, вы так, вы так добры! Да-да! Да, правда! Он здоров как бык. Его ничем не возьмешь, ну просто ничем не возьмешь. Это же мистер Хобдей! Он до ста лет доживет.

— А Тидлс?

— Кот? Ах, кот. Мы вынуждены были отдать его в хорошие руки.

Траурное молчание.

Мистер Кисс изобразил сочувствие. Тут зазвонил телефон. Жестом показав, что извиняется, она подхватила вещи, поспешила в свою комнатушку и закрыла дверь. Продолжая жизнерадостно улыбаться мистеру Киссу и склонив голову набок, она то тараторила в телефонную трубку, то внимательно слушала, что ей отвечают.

Освободившись от багажа, мистер Кисс зевнул и проследовал в приемную, успокоенный уже тем, что его ждут. Ему не о чем было беспокоиться. Он небрежно полистал номер «Загородной усадьбы». Наконец Бикертон вышел на лестницу, провожая своих посетительниц, и мистер Кисс прямо над головой услышал их голоса, рассыпавшиеся в заверениях и благодарностях. Две хорошенькие девушки в нейлоновых чулках, широких юбках, жакетах «болеро» и розовых блузках, в маленьких шляпках, пришпиленных к платиновым прическам, распространяя вокруг себя аромат духов, осторожно спустились вниз, где, как добрый патриарх, сидел мистер Кисс и улыбался им поверх своего журнала. Они казались близняшками. Косметика лишь усиливала сходство.

— Чем занимаетесь, барышни? — с любопытством спросил он.

Они покрутили головами и с удивлением посмотрели на мистера Кисса. Более пухлая из сестер хихикнула.

— Жонглируем, — сказала она. — Еще занимаемся акробатикой. Да, Юнис? Думаю, что мы будем выступать в «Воскресном палладиуме».

— О, вам понравится! Один такой вечер гарантирует год ангажемента в любом другом месте.

— Да! — Глядя на него с дружеским любопытством, Юнис провела рукой по прическе. — Еще мы поем и танцуем. Все номера из «Милого дружка». И «Rock Around the Clock». Все номера Билла Хейли. — Она посмотрела на сестру. — Правда, Перл?

— Ну, жонглирование и акробатика надежнее. — Он улыбнулся, стараясь показать, что ему нравятся их амбиции. — В музыке за модой не уследишь.

— Джозеф! Джозеф! — зычно окликнул его сверху Бернард Бикертон. — Оставь девочек в покое и поднимайся. Они и без тебя справятся.

Джозеф Кисс встал и поклонился:

— Был счастлив познакомиться, дамы.

— А вы, — снисходительно спросила Юнис, — тоже артист?

Несколько воодушевленный ее желанием задержать его немного подольше, он пояснил:

— Актер, но скорее в прошлом. — Поддавшись порыву, он нежно взял ее ручку и поднес к губам. — Боюсь, я не из вашего мира. Вы действительно справитесь без меня.

— О, мне нравятся старомодные мужчины.

— А я их терпеть не могу. Меня зовут Джозеф Кисс. Желаю успеха.

Словно желая услышать от него еще что-то, Юнис промолчала, но мистер Кисс уже получил от этой встречи все, что нужно. Жена и ужас поездки в Амстердам почти позабылись. Поклонившись в сторону молчаливой Перл, он начал подниматься по лестнице к Бернарду.

Все девочки — цветочки, все мальчики — зверьки. Роза, Лев.

Его агент, седеющий господин в отлично скроенном костюме в тонкую полоску, стараясь походить на знаменитого Стюарта Грейнджера, сказал ему с суховатой усмешкой:

— Этим куколкам не интересен такой старый развратник, как ты, Джо.

— Когда-нибудь нам обязательно нужно пообедать всем вместе. — Мистеру Киссу хотелось побесить своего агента. — За твой счет. Как думаешь, они могут освоить телепатию?

— Берегись, Джо. Эта парочка — ух, звери. Проглотят и не заметят. — Бернард внезапно сменил тон: — Послушай, Джозеф. Я знаю, что обещал отвести тебя к «Романо», но, поверишь, у них нет ни одного свободного местечка, все заказано.

— Нет мест? — мистер Кисс фыркнул.

— Нет! Вечеринка каких-то правительственных чиновников и, конечно, за счет налогоплательщиков. Но что делать? Пойдем через дорогу, к мадам Марер.

— Бернард, к мадам Марер в четверг или в субботу, — возмущенно ответил Джозеф Кисс, — и то, если у Джимми слишком людно. Но сегодня? Ах, Бернард!

— Тебе понравится, — Бернард заговорил задушевно. — Ты сам ее мне нахваливал, помнишь?

Стены конторы были уставлены стеллажами со всевозможными папками, увешаны застекленными вырезками из газет с хвалебными рецензиями о звездах кино. Окна выглядывали на жалкий дворик, покрытый мусором. На помойке, у мокрой картонной коробки, из которой вываливались исписанные листки, умывалась кошка. Усевшись в единственное кресло, Джозеф Кисс смотрел, как Бикертон наливает по стаканам виски.

— Что тебя не устраивает? Немецкая кухня сродни голландской. Кстати, как твоя жена?

— Цветет и пахнет. Детки тоже. Румяные щечки и круглые головки. Час от часу круглей и круглей. Они превращаются в голландский сыр и очень довольны. Мне нравится кухня мадам Марер, но к ней я хожу ужинать по вторникам, а не обедать по четвергам.

Он без удовольствия пригубил виски.

— Какая к черту разница, Джозеф! Я приглашаю обедать далеко не каждого. Мог бы позвать Ивонн и Колетт.

— Разве их зовут не Юнис и Перл?

— Неужели имеет значение, куда мы пойдем? Почему не сегодня? Почему во вторник?

— Это не прихоть, Бернард. По вторникам ее собаку водят к ветеринару. Она души в ней не чает, а пес беспрепятственно разгуливает между столиками и машет огрызком хвоста. Днем и ночью бегает, куда захочет. Если начнешь жаловаться, хотя бы чуточку повысишь голос, хозяйка тебя не обслужит и больше на порог не пустит. У нее на каждом столе таблички стоят: «Столик заказан». Так что ты только представь, Бернард, как эта шелудивая псина будет мелькать у тебя перед глазами. С нее клочьями падает шерсть. Пес считает себя всеобщим любимцем, слюни пускает. Сидит около стула и смотрит, как я подношу к губам вилку с красной капустой. Как-то не дал мне доесть превосходную свиную отбивную и, уж конечно, потом все сожрал сам. Да, мадам кормит дешево, у нее отличная кухня. Она, говорят, даже дает в кредит, но собака у нее отвратительная. Это не собака, это змий в раю. Когда ты предлагаешь отправиться туда?

— Прямо сейчас. Ну?

— Может, лучше заглянуть в «Камо грядеши»?

— Слишком дорого. Уйдут все мои комиссионные.

— А я думал, что реклама принесет нам неплохой доход.

— Пробы еще не закончились, хотя близки к завершению. Говорят, внешне ты им подходишь. Я добыл для тебя эпизод в детективном сериале.

— И чьей жертвой суждено мне стать на этот раз? Какую роль я должен сыграть? Глухонемого нищего? Трактирщика? Ювелира? Ростовщика? Взломщика? Мелкого шантажиста? Главаря банды? Мне придется умереть в первые пять минут или меня зарежут во второй серии?

— Ты молочник, который слишком много знал. Это поможет тебе получить роль в рыбных палочках.

— Ты говорил о тресковом суфле.

— Филе. Но мы пролетели. Теперь они хотят, чтобы ты рекламировал рыбные клецки по-матросски.

Джозеф Кисс испытал тихую радость.

— Тоже неплохо. Ну ладно, так и быть, пойдем к вдовушке Марер. Вдруг ее пес уже испортил кому-нибудь аппетит и завалился на свой коврик?

В полумраке ресторана можно было разглядеть хозяйку в белом кружевном фартуке поверх длинного платья. Она хлопотала на кухне за стеклянным шкафчиком для десерта, где по обыкновению красовалась тарелка со штруделем, в котором тусклое тевтонское золото смешалось с декадентским цветением бельгийского ар-нуво. Бернард Бикертон лепил хлебные катыши и советовал, как произвести впечатление на работодателей, а Джозеф Кисс слушал с уважением, весьма доверяя Бернарду.

Он заказал оленину с овощным гарниром — блюдо, которое редко мог себе позволить, а Бернард, обнаружив бутылку «бордо», принялся уверять, что это лучшее сухое вино послевоенного времени. Собака, повиляв своим жутким задом, вскоре пропала, так что ланч оказался почти идеальным. Потом, не выходя из состояния довольного оцепенения, актер получил от Бернарда три конверта. В двух были контракты, в третьем — деньги, причитающиеся ему за показанный в Австралии ролик Би-би-си. Суммы хватило бы, чтобы оплатить сегодняшний обед. Солнечное тепло заливало Грик-стрит. Они постояли снаружи у окон заведения мадам Марер. Мистер Кисс поблагодарил Бернарда за обед, за работу и за деньги. Голландия превратилась в воспоминание. Будущее стало ярче и неопределеннее.

— Я оставил в твоей конторе вещи. Ничего, если я заберу их часов в пять? Я тебя не потревожу.

Бернард, с таким старанием добиваясь расположения клиента, и теперь сделал широкий жест.

— Как тебе удобнее. Остановишься в Холборне, за церковью Святого Албана?

— До июня. Потом перееду и за пять шиллингов в неделю получу весь Хэмпстед. Хозяин — богемный человек и джентльмен. Не то что мой нынешний.

— А сейчас куда? В клуб «Мандрагора»?

— Да, может, зайду, опрокину стаканчик. Не знаю. День такой чудесный.

— В самом деле. — Бернард натянул перчатки.

Они расстались.

Уолли очень впечатлился, мам. Вот скряга же то пенни то фунт неплохо север или юг мы были семьей но все они поляки в Южном Кенсингтоне. О, сердце мое это не может более продолжаться когда-нибудь оно разорвется и меня найдут мертвым на Бервик-стрит китайская рыба с картошкой я же не дурак понимаю давно пора бы остановиться потом он говорит я дам тебе обезьянку вместо него никто даже не узнает что это ты он узнает сказала я

С наслаждением мистер Кисс медленно двинулся боковыми улицами Сохо, приподнимая шляпу навстречу всем знакомым дамочкам легкого поведения. В столь ранний час лишь немногие охотницы пытались затащить в свои сети прохожих. Оказавшись наконец у Святой Анны, в узеньком переулке, застроенном в восемнадцатом веке домами, верхние этажи которых служили приютом для проституток, а в нижних размещались убогие забегаловки и лавки, он позвонил в парадную дома номер восемь. После замысловатой трели звонка дверь открылась. Он решительно поднялся по скрипучим ступенькам, вдыхая запах кофе, спиртного, хлорки, и вошел в загроможденную мебелью двухкомнатную квартиру Фанни. Она поджидала его, облаченная в шелка и меха, как и подобает женщине ее профессии. Тридцатилетняя рыжеволосая Фанни умела ублажать тех, кого называла «славными джентльменами». Пока мистер Кисс снимал плащ, чайник уже вскипел. Ее искусный, хотя и вполне стандартный макияж состоял из румян, теней, ярко-красной помады и длинных черных накладных ресниц. Фанни чмокнула его в губы, погладила руки и спросила:

— Ну, как поживаешь?

— Лучше не бывает.

Он достал из внутреннего кармана маленький сверток в коричневой бумаге.

— В Амстердаме я не забывал о тебе, дорогая.

С видимым удовольствием она развернула подарок и вскрикнула, как удивленный ребенок.

— Ах, как это мило, Джоджо! — На ее розовой ладони очутился фарфоровый сине-белый голландский сапожок. — Мне нравится. Я обожаю керамику. И все такое. Поставлю его рядом с поросенком, ладно?

И она прошла через комнату к шкафчику, на котором стояли рядами в лучах света, проникающего сквозь запыленную стеклянную крышу мансарды, все ее тарелочки и сувенирчики, фарфоровые петушки и котики, безделушки с морских курортов.

— Ты все еще в штанишках, милый?

Дрожь. Боже, помоги. Она смотрит на мои ноги. Ну и ну! Сонни Хеш и Джек Халберт. Такие были дни не мог получить больше чем самую малость долиною смерти под шквалом картечи отважные скачут шестьсот но война продолжалась и в этом были и хорошая и плохая стороны застал ее в постели с малым из ПВО после этого пути назад не было

Направляясь к метро, Дэвид Маммери, с банджо на плече, и не подозревал о том, что почти в точности повторяет путь Джозефа Кисса. Его приятель Патси Микин захлебывался от восторга, рассказывая о Вуди Гатри, который благодаря своим выступлениям против маккартизма был сейчас более популярен в Англии, чем у себя на родине.

— Я получил от него письмо. На обрывке от бумажного пакета. Пожелал мне удачи и попросил поблагодарить всех, кто его помнит. Согласись, он славный тип, Дейви! У него такая куча собственных проблем, а он нашел время черкнуть мне!

Дэвид предпочитал Джека Эллиота. Его, в компании с Дерролом Адамсом, Пегги Сигер, Дейлом Паркером, Домиником Биэном или А. Л. Ллойдом, можно было почти каждый вечер слушать в разных барах и подвальчиках. Дэвида не интересовали легендарные музыканты. Ему больше нравилось, как под Лидбелли работает «Длинный» Джон Болдри, или слушать диксиленд в аранжировках Кена Кольера. Он признавал, что оригинальное исполнение было бы лучше, но шансов услышать игру воскресшего Банка Джонсона не было практически никаких, и свои пристрастия он держал при себе. То, что он считал забавой, его друзья воспринимали как религию.

После бомбежек вернулся к выращиванию гороха и прочих овощей на своем участке закадычный друг Герберта Уэллсамой дядя Рекс заявил что основал Церковь Святого Иоанна Растлителя но с ним быстро разобрались Они были близнецы его сестра уехала в Австралию потом в Индию сейчас живет в Южной Африке говорят совсем недавно здесь было цыганское кладбище

Дэвид и Патси спустились в освещенный неоном вестибюль станции «Тоттенем-Корт-роуд». Неподалеку от турникетов стоял одетый в чистые джинсы и аккуратную синюю фланелевую рубашку Марк Батлер с чайной коробкой под мышкой. Он приехал домой на весенние каникулы из Итона. Марк неловко поприветствовал их — мальчик из приличной семьи, который в этой, по его собственным словам, «реальной жизни», стесняется сознаться в том, что принадлежит к элитному «Поуп». Страстно желая попасть в круг друзей Дэвида, которые считали его своим классовым врагом, он оставался среди них ученой белой вороной. Парадокс усиливался тем, что он был чернокожим — сыном баронета с Ямайки. Дэвид встретил Марка за карточной игрой у своего кузена Льюиса. За год до этого Льюис Гриффин сам окончил Итон и решил изучать философию, политику и экономику в Империал-колледж, сняв квартиру по соседству с Фулемским дворцом. На его вечеринках собирались картежники, художники, журналисты, битники и представители криминального мира. Благодаря регулярным поездкам в Фулем в конце каждой недели Дэвид и перезнакомился почти со всеми, кого теперь знал в Лондоне. Льюис был единственным сыном тети Мэри и дяди Роберта, банкира. Роберт Гриффин сказал матери Дэвида, что махнул на Льюиса рукой.

Трое молодых людей медленно направились к платформам Северной линии.

— А где Мэнди? — Голос Марка отозвался слабым эхом, что лишь усилило его нерешительность. — Я думал, что она собиралась прийти подстучать на бутылочках.

Ревнуя свою подружку к Марку, Патси ответил грубоватым тоном:

— Мэнди придет после занятий. С Эмили и Джоссом. Патси хотел, чтобы Марк обратил внимание на Эмили, которая играла на стиральной доске. Ее брат Джосс пытался извлечь какие-то звуки из губной гармошки, забросив дудочку, на которой у него получалось лучше. С видом охотника на бизонов, расчехляющего ружье, Патси вынул из футляра испанскую гитару с металлическими струнами, а Дэвид взял наизготовку банджо. Марк же собирал бас — однострунный, из чайного ящика и ручки от швабры. Он учился играть на виолончели. Их запаздывающие друзья изучали живопись в Школе искусств святого Мартина, неподалеку.

Дэвид настроил банджо под гитару Патси. Тот улыбался и комично кланялся прохожим. Некоторые улыбались в ответ или проходили безучастно, многие старались не обращать внимания. Какой-то мальчик закричал, показывая на лохматую бороду Дэвида:

— Смотри, мам, это Лонни Донеган!

Дэвид покраснел. Он считал музыку Донегана коммерческой.

Моя тетя святая мистер и миссис Моргенталь сказали что накопили Как после потопа ничего не осталось. Скульптура о боже что дальше? Ты сошел с ума ты не представляешь какое искреннее уважение иди сюда я люблю тебя ты что я имею в виду что я чувствую не может быть никого другого ты самый славный из всех кого я знала ты делаешь предложение не могу так можешь если это любовь это не причинит ему никакого вреда он сам это неизбежно родственные души посмотри мы созданы друг для друга в этом нет ничего хорошего ну а что плохого

Патси взял первый аккорд, за ним вступил Дэвид.

— Ну, что? Рок?

Он смотрел вслед уходящему ребенку.

— Блюз!

Патси сжал губы. Они пришли сюда, чтобы заработать на проезд до Ливерпуль-стрит. Дэвид затянул:

«Печаль моя светла, светла моя печаль, печаль моя светла… »

Мотив был позаимствован из репертуара Берла Айвза и принес пару монеток в фуражку железнодорожника, купленную Патси на распродаже.

«… как свет в конце тоннеля».

Она должна была уже прийти наверное это значит я ждал если бы не ее дура-мать это было убийство и женщину собирались повесить так-то оно так Лайонз-Корнер-Хаус они как горы мой папа пел в цыганском хоре у них была скрипка не хочу слушать новости не хочу слушать новости не хочу слушать новости не хочу слушать

Одетый в щегольской пиджак, крепко сбитый молодой человек с лицом боксера остановился послушать песню до конца.

— Неплохо, ребята. — Его попытка изобразить дружеский тон не могла скрыть привычно грозной нотки в голосе. — Часто тут играете?

— Играем иногда по вечерам. За гроши. — Так же агрессивно ответил Патси, отчего его шотландский акцент стал заметнее. — Мы уже выступали на радио.

— Что-нибудь записали?

— Еще нет. — Один Марк оставался невозмутимым. Он улыбнулся. — Так, пробники.

Молодой боксер скривился.

— А что это ты так расфуфырился, черный?

— Ничего не могу с этим поделать, — дружелюбно ответил Марк. — Живу по средствам.

Боксер нахмурился и молча сжал губы. Потом, обращаясь к Дэвиду, сказал:

— Я хозяин того самого клуба в Исте. Слыхали?

— Да, у нас запланировано выступление в «Королеве Би». — Теперь Дэвид разнервничался.

— Где? В «Королеве Боудике» на Ливерпуль-стрит? — Боксер презрительно улыбнулся. — Но это не Ист-Энд, приятель! Это место, где собираются революционеры и прочая шушера.

— По четвергам мы там играем.

Но тот не слушал его.

— У меня джаз-оркестры. Сплошь знаменитости. Но хочу попробовать скиффл. — Он достал из жилетного кармана черную, с золотой печатью визитку. — Моя фамилия Фокс. Я брат Рини. Знаете Рини? Она ходит на ваши студенческие вечеринки. Рини из «Энджел»? А ее старика Горация знаете? Приходите в клуб в начале недели. Спросите меня. Подкину работенку. И скажите Самбо, чтобы травку прихватил. О'кей?

Мистер Фокс с достоинством повернулся и направился к выходу со станции.

миссис Би не может больше опекать грешников ты будешь смеяться хорошая работенка в Марокко в Иностранном легионе я сказал но на самом деле

— Это он про меня, — рассмеялся Марк. — Но что такое травка, черт побери?

— Чайная заварка, — сказал Патси, изучая визитку. — Марихуана, дружок!

— Это знакомый Кирона. Гарри работал на него и его брата. Фальшивые деньги и морфий.

— Гарри умер, Дейви. Его нашли в реке. Поппо был на опознании. Его убили.

— Правильно. Его Джон Фокс пришил.

— Чтоб меня! — вскричал Марк. Наконец до него дошло.

Томас Бекет 1963

Когда Мэри Газали вышла из издательства, сквер на Тауэр-Хилл, зазеленевший после долгой зимы, с неясно маячившей в утреннем тумане башней, казался безлюдным. Она по старой, как говорится, памяти только что провела сумасшедшую ночь с Дэвидом Маммери. Это была их первая встреча с пятьдесят девятого года, когда она вернулась к Джозефу Киссу. У нее свело ногу, и она тихонько присела на скамейку лицом к Белой башне, у стен которой, как остывающая сталь, медленно текла Темза, и достала пакетик хлебных корок для воронов. Она считала своим долгом подкармливать их, ведь если они когда-нибудь покинут Тауэр, Англии придет конец. Наверное, поэтому им подрезают крылья. В это утро лишь одна из вещих птиц спустилась на лужайку. Ворон осторожно заковылял в ее сторону, склонив набок голову, и каркнул, как будто узнал Мэри.

— Гриффин любит ржаной хлеб, я знаю, — сказала она, шаря в пакете в поисках подходящей корочки.

Золотисто-каштановые кудри выбились из прически, падая на лоб. Юбка ужасно помялась. Скорей бы принять ванну! Она оставила Маммери спать на составленных стульях, но надеялась, что он все же проснется раньше, чем придут сотрудники издательства. Ведь он был внештатником. Никто не знал подлинной Нелл Гвинн, а Лондон мог хранить тайну лучше любого другого города. Неведомые катакомбы, нехоженые реки, несметные подземные тайны, схороненные глубже, чем кости динозавров. Великолепный рассветный диск, целомудренно бледный, поднялся теперь над каменным величием Королевского монетного двора, и его лучи пали на иссиня-черное оперение ворона. В тишине стук его клюва походил на приглушенные удары топора.

Она переспала с Маммери из любопытства. Ей показалось, что он вырос. Теперь он был уже не таким худеньким, не таким упрямым и сохранил свой восторженный энтузиазм, который и привлекал ее в нем прежде всего. Большую часть прошедшей ночи он рассказывал о том, что раскопки на улице Королевы Виктории обнаружили существование раннехристианского культа за двести лет до Константина, а также следы еще более древнего храма Андрасты, кельтской богини войны. Бронзовые щиты и серебряные крученые браслеты, возможно, связаны с утраченной могилой Боудики. Он говорил так подробно и так торопливо, что смутил ее. Ей нравилась сила его убеждения, но в то же время возникло желание предупредить его, что он может зайти слишком далеко. С тех пор как они виделись в последний раз, он уже дважды, хотя и на короткое время, ложился в больницу. Он принялся ее успокаивать и в результате, как всегда, утомил. Мозг его был перегружен, как и «Тайные могильники Лондона» — рукопись, которую он подготовил для «Крейдл-Пресс» и которая нуждалась в радикальной правке, потому что он попытался вместить в свое скромное сочинение слишком много материала. Мистер Фруэр предложил, чтобы Дэвид разделил книгу на два тома, но аванс не удвоил. Вчера вечером в пабе Дэвид спросил у нее, не завести ли ему литературного агента. За каждую из семнадцати книг, написанных им для «Крейдл», он получил от двухсот до двухсот пятидесяти фунтов, поскольку терялся при составлении контракта. Мэри посоветовала ему обратиться к Джозефу Киссу. Театральный или литературный агент — разве это не одно и то же?

Ответ его разочаровал.

— Сестры Скараманга говорят, что Джозефа надули на несколько тысяч. Что в лоб, что по лбу. Это все равно что вписать в платежку лишнего человека.

— А если он заключит для тебя выгодный контракт? — И она поцеловала его, чтобы сменить тему.

Он входил теперь в так называемую группу за равноправие, встречи которой проходили по средам в пабе на Москоу-роуд. Он перестал верить в политические партии и, описывая наступающую эпоху, уверял ее, что новое тысячелетие отнюдь не за горами. Его идеализм заразил ее, и она согласилась прийти на заседание группы при условии, что с нею пойдет и ее подруга Джудит. Мэри не хотелось, чтобы он подумал, будто ее готовность пойти куда-то вместе с ним означает ее намерение возобновить связь. Ей вполне хватало и Джилберта Долмана. Она встречалась обычно по выходным. Он был нетребователен и сам удивлялся тому, что она готова тратить на него столько времени. С хорошим чувством юмора, но выглядел старше ее, хотя ему было тридцать шесть, а ей сорок. Носил галстуки, опрятные спортивные куртки и брюки. У него были светлые волосы и очки на носу, и он играл на гитаре в полупрофессиональном танцевальном оркестре. Кроме того, он был директором магазинчика джазовых записей в Хай-Холборне и, главное, не имел никакого желания вмешиваться в ее жизнь. Единственной его мечтой было съездить в Новый Орлеан, «пока жив». К тому же он был самым аккуратным из всех мужчин, которых она когда-либо знала, и в настоящее время именно эта его черта особенно устраивала ее.

Расправившись с коркой, Гриффин каркнул. Она наклонилась вперед.

— Что, птичка?

Снова каркнув, Гриффин подошел на один или два фута ближе. Сможет ли она вступить в контакт с этим крошечным мозгом? Из сумрачной тени на нее пахнуло запахом ржаного хлеба и тоской.

— Не понимаю.

Мимо прошел посыльный в форменной фуражке, с серебряной цепочкой у левого плеча. Услышав, что она что-то сказала, он ответил:

— Да, в самом деле. Чудесное утро! — И вскинул в знак приветствия руку в перчатке.

Она испугалась, что кто-нибудь может принять ее за сумасшедшую, и замолчала. Как будто обиженный на то, что контакт не удался, ворон расправил крылья и побежал к Тауэру, в сторону рва. Она задумалась о Джозефе Киссе, который теперь снова зачастил в больницу. Она собиралась навестить его сегодня после обеда. У нее мелькнула тревожная мысль — вдруг Гриффин пытался предупредить ее, что с ее другом случилось что-то плохое?

Чтобы не зацикливаться на предчувствиях, она стала думать о том, как проведет день. Она надеялась, что Джудит пойдет с ней в «Арчери», ведь ей нужно еще раз увидеться с Дэвидом — она забыла спросить номер его телефона. Этой ночью он пообещал помочь ей разобраться с прошлым. Она знала, что улица, на которой она родилась, была уничтожена. На ее месте выросли ряды бетонных многоэтажек. Знала, что дом ее бабушки в Клеркенуэлле был разрушен, так же как и церковь, в которой она венчалась, и больница, в которую ее положили вместе с ребенком, когда в их дом попала бомба. Перед тем как выйти за Патрика, она носила фамилию матери, а это, скорее всего, означало, что она была внебрачным ребенком. Ей не хотелось вступать в контакт со Фелдгейтами, упоминающимися в телефонном справочнике, и Маммери предложил ей сам обзвонить их, правда за ее счет.

— Я все время этим занимаюсь, — сказал он. — Больше всего люблю исследовательскую работу. Полжизни провел в Вестминстерской библиотеке.

Кажется, с тех пор, как они расстались, он так и жил отшельником. Наверное, это обычное состояние для людей с проблемами. Его связи в эти годы были мимолетны, не приносили удовлетворения и часто заканчивались возобновлением лечения. С тех пор как родители его подруги умерли один за другим в течение двух недель, как он и нагадал им по картам Таро, он перестал предсказывать судьбу и стал применять свой дар только в литературных занятиях.

— Интуиция, Мэри, помогает сопоставлять несопоставимое, открывать новые неизведанные области.

Через некоторое время он спросил о ее здоровье, и она рассмеялась и сказала, что уже научилась не обращать внимания на чужие голоса.

— Уверена, я не Жанна д'Арк, но раз я могу выдумывать голоса, то, наверное, могла бы стать писательницей. Ты бы удивился, узнав, сколько всего я слышу, пока еду в автобусе.

Он стал всерьез уговаривать ее подвергнуться экспериментальному лечению у своего друга, доктора Билла Крисмаса, одного из светил Национальной физической лаборатории в Ричмонде. Она спокойно напомнила ему о том, что эта затея выводит ее из себя.

— Возможно, я просто чокнутая. Я не хочу больше ложиться в больницу. Слишком много времени я там потеряла.

Дэвид извинился.

— Билл считает, что я могу находить талантливых пациентов.

И спросил, какие таблетки она сейчас принимает.

Мэри встала со скамейки. Она чувствовала себя разбитой. Ноги страшно болели. Ночь с Маммери доставила ей наслаждение, но теперь она спрашивала себя, была ли она вправе поддаваться порыву и что на самом деле представлял собой этот порыв. Разве она соскучилась по Дэвиду? Скорее, она ассоциировала его с Джозефом, по которому и впрямь соскучилась. Хотя покровительственное отношение Джозефа, служившее ей защитой в первые годы после ее выхода из больницы, теперь несколько стесняло ее. Джилберт Долман не давал ей ничего, но от него не исходило никакой угрозы. Привязываясь к сумасшедшим, она сама оставалась сумасшедшей. Иногда она страстно желала стать нормальной и иметь характер, лучше приспособленный к окружающему миру, но потом напоминала себе о том, что у нее есть Джудит, которая умна, красива, здорова и ценит ее как раз за странности. Мэри решила впредь быть осмотрительней в отношениях с мужчинами.

День был ясным, и ей стало полегче. Она повернула от станции «Тауэр-Хилл» к Монументу, чтобы по Районной линии добраться до «Хаммерсмита», скорее нырнуть в глубокую ванну и отдохнуть до обеда. В тишине пустынных улиц прохладный солнечный свет снял тяжесть с души. Она чувствовала себя более открытой навстречу людям, чем обычно, хотя вся эта история, начиная с паба и кончая ковром в кабинете главного редактора, имела какой-то грязный оттенок. Стоит ли рассказать об этом Джудит и какова будет ее реакция? Она улыбнулась своим мыслям и, насвистывая, направилась через Сент-Дунстан-Хилл. В это время стоявшая у светофора машина начала сигналить. Мэри поняла, что сигналят ей. Ярко-красный спортивный автомобиль продолжал издавать яростные гудки. Мэри с любопытством остановилась.

— Мэри! Мэри! Миссис Г. !

Она пыталась разглядеть водителя сквозь стекло и наконец узнала черты Кирона Микина. Он пригласил ее сесть. Она колебалась, он настаивал, она уступила и плюхнулась на низкое сиденье, стараясь расправить безнадежно измятую юбку.

— Как ловко у тебя получилось! — От него пахло дорогим табаком. — Все еще в Брук-Грин, миссис Г. ? Не видел тебя сто лет. Где пряталась?

Его простоватый выговор практически исчез, но безапелляционный тон остался прежним. Он с уверенным видом управлялся с рычагом переключения передач и быстро вел машину по направлению к Лондонскому мосту.

— Ты, как всегда, выглядишь на восемнадцать. Не отправиться ли нам на Юг по этому поводу? Да тебя не отличить от твоей дочки! Как ее зовут?

— Ты тоже не изменился — ответила она. — Прячешь свой портрет на чердаке, Кирон?

Одно приключение сменяло другое, и ей казалось, что она видит это во сне. Он захохотал, соглашаясь, что им обоим крупно повезло.

— Наверное, это потому, что грешить некогда.

— А как поживает твой брат?

— Патси в Ирландии. Приедет во вторник. Он в порядке.

— Остепенился? — Мэри хотела попросить Кирона подбросить ее к ближайшей станции метро, но вдруг поняла, что хочет поболтать с ним. — А куда мы едем, кстати?

— В Брук-Грин. Угощу тебя чаем.

— Я тебе не верю. Но это очень любезно.

— Насчет чего не веришь? — На нем был дорогой твидовый пиджак, и от него пахло лосьоном. Волосы были длинноваты, но зато элегантно подстрижены. Только светло-голубые глаза казались слегка воспаленными. — Насчет Патси?

— Насчет чая.

Он взглянул на золотые часы на запястье.

— Понимаешь, я от Йорка, всю ночь за рулем. И сейчас способен только выпить по стаканчику. Мы поболтаем немного, а потом я подброшу тебя домой.

— Никогда не могла перед тобой устоять, Кирон.

— Мало кто может, миссис Г. — Обняв ее за плечи, он наклонился и поцеловал ее в щеку. — Рад тебя видеть.

— Ну, у тебя в любом случае дела идут неплохо! — Она помолчала. — А где мы выпьем по стаканчику в такую рань?

— За мостом. — Они приблизились к огромной каменной арке, повисшей над поблескивающей Темзой. Шпили Саутуорка на противоположной стороне казались волшебными. — Плюс пару минут на парковку. Они проехали мимо вокзала, мимо толпы спешащих на работу людей. — Вот и они, бедняги.

Он свернул в боковую улочку, потом в переулок, по одну строну которого размещались складские помещения, а на другой — здание с мраморной плиткой на фасаде. Не обращая внимания, что перегораживает проезд, Кирон остановил машину, вышел и, обойдя кругом, открыл дверцу. Потом протянул руку и нажал клаксон. После этого они проследовали в здание, которое она сначала приняла за церковь. Внутри была высокая готическая арка из почерневшего дуба на огромных железных петлях. Мэри заметила терракотовые фигурки пляшущих с пивными кружками монахов, и поняла, что это, конечно, паб.

Кирон решительно постучал в дверь. На пороге появилась, позевывая, взлохмаченная блондинка в красном атласном халате.

— Привет, Кирон. Могла бы догадаться, что это ты. Мы еще не встали.

— Не беспокойся, Соня. Нам только по двойному, и мы отправимся восвояси. А это Мэри. Я люблю ее больше, чем родную мать.

— Здравствуй, милая. — Соня безропотно отступила вглубь, давая им пройти. — Машину нельзя оставлять здесь надолго. Нам в девять тридцать привезут продукты.

— К тому времени мы уйдем. — Кирон поправил воротник, манжеты и подмигнул Мэри. — Проходи. Мы тут одни.

Соня удалилась наверх, а они вошли в огромный зал с массивными дубовыми балками — наверное, самый потрясающий, какой ей когда-либо доводилось видеть. Монашеская тема присутствовала во всем: в живописи, в рельефах. Крепления были девятнадцатого века, «псевдоготика» с заметным влиянием модерна. Пивные машины вполне могли быть выполнены по эскизам Уильяма Морриса. Чудесный сон о доброй Англии. Мэри нравился этот стиль, хотя теперь он считался старомодным. Ее удивило, что, похоже, здесь обошлись без ремонта. Повсюду медь, олово, дубовые столы и скамьи. Даже газовые лампы, очень затейливые, были сделаны из латуни.

— Чудесно! — Она смотрела, как Кирон за стойкой бара наливает напитки. — Как в сказке!

— Я знал, что тебе понравится. Всем моим друзьям нравится. Я выпью виски. А вы, миссис Г. ?

— Джин с тоником. Я тоже не спала эту ночь.

Ей было приятно, что он удивился. Он-то считал ее немного пуританкой. Ему нравилось опекать и одновременно шокировать ее.

— Вот и ваш джин, — он взял бутылку. — Так значит, прямо с вечеринки, миссис Г?

— Можно сказать и так.

Он отнес бокалы на покрытый резьбой стол.

— Простите, льда нет. А, вы дразните мое любопытство.

— Придется помучиться.

— Ну-ну. — Он глотнул виски. — Кажется, ты работаешь где-то тут, поблизости?

— Работаю. — Они чокнулись.

— Так значит, у вас это… Э-э… с шефом?

— Думай, что тебе угодно. — Ее тайна явно доставляла ей удовольствие. — А вот по твоему виду кажется, что у тебя все прекрасно. У тебя общий бизнес с братом?

— Да, мы с Патси партнеры.

— Я слышала, что ты завязал с контрабандой. — Она поджала губы, хотя почувствовала, что ей трудно плохо думать о нем. — Кто ты теперь, владелец ресторана?

— Здесь, в «Томасе Бекете», у меня есть свой маленький интерес, но больше по сентиментальным причинам. Люблю это место с отрочества. Я ведь вырос в Пекеме. А все мое семейство там до сих пор и торчит. Все мои тетушки, дядюшки и папаша. А потом перебрался в Кент. Как наш Дейви? Не видел его давным-давно, с тех пор как уступил ему свою печатную машинку.

Непроизвольно она рассмеялась.

— Как я рада видеть тебя, Кирон. Я не часто вижусь с Дэвидом. А печатную машинку я помню. Когда она сломалась, он боялся нести ее в починку, думал, что краденая.

Кирон удивился.

— Да как он мог такое подумать, миссис Г. ?

— Ты продал ее ему за тридцать шиллингов, а она была совершенно новая. И, по его словам, ты очень спешил.

Поникнув головой, Кирон поглядел на нее с тем особенным выражением, которое завоевало не один десяток сердец и по меньшей мере сотню раз спасло его от тюрьмы.

— Все это уже далеко позади.

— Неужели ты исправился? — Она рассмеялась, не веря.

Он пожал плечами.

— Фактически. Деньги хорошие, люди говорят нам «спасибо». Можно сказать — социальная служба.

— Где же это?

— В основном в Хэмпстеде, на делянке Дика Терпина. Там еще можно встретить его призрак верхом на черной кобыле. Мы с Патси идем по его стопам. Веселые ребята, вот кто мы такие. В двадцатом веке есть и рыцари, и дороги. — Он подмигнул ей. Она была его исповедницей. Он чувствовал себя в безопасности, но она не хотела слушать его признания.

— Вы угоняете машины? — Она покачала головой.

— Это не опасно. Лучше, миссис Г., расскажите-ка о себе.

Меня заставили служить этому черту, и я решил выждать. Но потом поклялся, что отомщу. Само хладнокровие, а у него вся морда в крови. Микки велел мне позвонить в полицию. Я просто стоял и смотрел.

— Веду скучную жизнь. — Ей показалось, что она краснеет. Кирон когда-то помог ей с абортом.

— Нет ничего скучнее, чем жить с Дейви. Без обид. Я читал его книги. Совсем неплохо. Даже не верится, что это он написал.

— А мне верится, — твердо возразила Мэри.

— Не критикую. — Кирон очень не хотел, чтобы она рассердилась. — Но ты знаешь, что я имею в виду. А вообще, как у него дела? Собирался его навестить.

— Он переехал в Бейсуотер. Увижусь с ним нынче вечером. Есть один паб, где он встречается со своими друзьями. — Она заставила себя проглотить джин, на который согласилась только потому, что Кирон думал, будто она откажется. — «Арчери», кажется?

— Отличный паб.

— Ты, наверно, знаешь все пабы в Лондоне.

Он задумался.

— Не все. Ноттинг-Хилл и Бейсуотер — теперь не моя территория. Слишком много цветных. А еще греки!

Она лукаво заметила:

— А я думала, что в Ноттинг-Хилле в основном ирландцы живут!

— Не знаю, не знаю, миссис Г. Папаша мой, конечно, чертов ирландец. Но сам я кокни. Когда в Гейте поселились пареньки из Вест-Индии, они его немного оживили. Район стал чуть получше. Вы ведь помните, что это была за дыра? А беспорядки помните?

— Если верить Дэвиду, несколько стиляг попытались тогда снять черных, приняв их за проституток. А уж газеты раздули из этого «беспорядки».

— Совершенно в его стиле! — Невольно заскучав за беседой, Кирон допил виски. — Пойдем. Сдержу свое обещание и отвезу тебя домой.

От выпитого джина усталость усилилась. Она оглядела еще раз «Томаса Бекета». Монахи улыбались ей. Под их ногами мерцали вырезанные по дереву надписи. «Полную чашу налей!» вдруг превратилось в «Беги поскорей!» Дурной знак. Надо как можно скорее добраться до постели и выспаться. Она постаралась взять себя в руки.

— Это было бы здорово.

Голос Кирона доносился до нее смутно. В голове поднялся шум океана, накатывающего на галечный берег, и поэтому, напряженно прислушиваясь, она могла лишь кивать. Обычно она возбуждалась, когда голоса проникали в ее голову, и теперь была рада тому, что город еще относительно безлюден. Они вернулись к «порше» и поехали по боковым улочкам Южного Лондона. Кирон вел машину с гордостью, и они достаточно быстро проехали Клэпем-Коммон, а затем пересекли серо-розовую каменную громаду моста Хаммерсмит.

В какой-то момент там, на Хаверсток-Хилл, до меня дошло, что она может быть убийцей. И святой не помог. Не выкроишь минутку-другую в субботу?

— А ты, кажется, и в самом деле устала? — Его голос разбудил ее. Она заснула как раз перед «Феникс-Лодж». Не выключая мотора, Кирон остановил машину во дворе. — Не помню, какой твой?

На секунду ее охватила паника: она испугалась, что где-то оставила сумочку. Но сумочка лежала у нее под ногами. Она порылась в ней в поисках ключей.

— Я бы с радостью угостила тебя чашкой чая.

Он поцеловал ее в щеку.

— Ты страшно измотана. Я сразу не понял. А джин совсем тебя подкосил. Оставь мне телефон.

Как это часто бывает, кратковременное забытье дало ей передышку. Она чувствовала себя больной, но в здравом рассудке. Нашла записную книжку и черкнула номер. Аккуратно оторвала страничку, протянула ему.

— Я хотел бы повидать Дейви. Так он по вечерам заглядывает в «Арчери»?

— Точно знаю, что по средам. Всем добро пожаловать, говорит. Так как насчет чашки чая?

— Пара спаниелей в Орпингтоне ждут меня не дождутся. — Он поправил манжеты.

— А ведь ты еще из-за меня задержался. Да? — Она была тронута. — Долго придется добираться до дому.

— Полчаса. Рад был снова повидать тебя, миссис Г. — Он положил бумажку с номером в карман. — Я позвоню. Может, как-нибудь поужинаем втроем, а? Ты, я, Дейви.

Кирон выкатил обратно на Шепердз-Буш-роуд, по которой они приехали. Мэри помахала ему. Он рванул с места, ни дать ни взять лесной удалец на коне. Похож на Стюарта Грейнджера в каком-то романтическом фильме. Только бы не попал в беду. А может, он просто дилер? Может, нынешний рыцарь дороги этим и занимается — торгует дорогими машинами? Но более вероятно, что он их крадет. Голос был четкий и незнакомый.

Она глубоко вздохнула и, держа ключи в вытянутой руке, направилась к входной двери. Выложенные из красного кирпича башенки и фронтоны жилого дома «Феникс-Лодж» все были погружены в сон. Даже молочник еще не появлялся. Она оказалась в сумрачном вестибюле, где, как ей почудилось, на страже стояли великаны.

Красноватый блеск покрывал все его лицо, и, когда я смотрела на него, распростертого на моем теле, он казался отлитым из раскаленного металла. Увы, он не был богом, он был слишком уродлив, чтобы быть богом. Зи бетратен дас дункле хаус.

Взяв себя в руки, она постаралась дышать медленно и ровно. Это помогло остановить панику. Быстрое биение сердца и приток адреналина вызывали галлюцинации, обычно имеющие вполне физические причины. Она остановилась и расправила плечи. Лестница перед ней начала извиваться и корчиться, как змея. Выходя из дому, она не брала с собой таблетки, не хотела зависеть от них. А поскольку она собиралась быть дома вчера к семи вечера, то была уверена, что таблетки ей не понадобятся.

Писая ему в рот она сказала ну куда это годится чтобы жена моя зарабатывала вот так…

Она гневно уставилась на ступеньки, пока те не перестали извиваться, перевела дух и взлетела на раскачивающуюся лестничную площадку. Хрен тебе будешь у меня визжать будешь у меня потеть ради куска ты шлюха да кто черт побери тебя слушает… будешь делать что я скажу… Трахаться с кем скажу… хочешь еще схлопотать да так заткни свой поганый рот боже ну и отстой а дождь над Шотландией будет лить все утро… Обшарпанная белая краска входной двери. Ничего угрожающего. Никаких голосов, и, что самое главное, внутри тихо. Она вставила ключ в замок и, открыв дверь, с облегчением рассмеялась.

— Ох, Мэри, ты ведь не Жанна д'Арк!

Она прошла по комнатам, открывая шторы и впуская весенний свет. Квартира наполнилась веселой птичьей трелью. Канарейка, проснувшись, встречала хозяйку.

Капитан Джек Кейд 1968

Когда Патси Микин поднял голову над могильной плитой, свежий весенний папоротник так царапнул его щеку, что Патси вскочил. Он тяжело задышал, испугавшись, что потерял ингалятор с сульфатом амфетамина. Только что под прикрытием этих мрачных надгробных памятников он сделал ингаляцию, а теперь пытался сфокусировать объектив шестнадцатимиллиметрового фотоаппарата сквозь рассеянный свет над яркой гладью канала. Он не понимал, для чего клиенту понадобилось фотография самого обыкновенного дома, но ведь это была его первая платная съемка с тех пор, как два года назад он окончил Лондонскую школу кинотехники. Он догадывался, что участвует в какой-то шпионской операции, и потому волновался так, словно ему предложили эпизодическую роль в «Мстителях» или «Человеке ПАПы». По такому случаю он купил себе на Карнаби-стрит бархатный, цвета бургундского вина камзол, будто из эпохи Регентства. Ночная деятельность в Хите позволяла ему неплохо заработать.

Запах папоротника и свежескошенной травы вернул Патси в детство. Подкравшись поближе к перилам ограды над каналом, он поймал в кадр соломенную крышу маленького коттеджа. Дом выглядел неуместно среди муниципальных зданий и заброшенных промышленных ангаров. За коттеджем поднимались огромные газгольдеры, а канал был сильно загажен, хотя парочка неунывающих рыбаков пыталась ловить рыбу в мутной воде. Южнее тянулись бетонные колонны новой автострады. Может быть, клиент был заинтересован в какой-нибудь сделке с недвижимостью в этом районе. Все кому не лень занимаются теперь спекуляцией на участках Западной магистрали.

Коттедж, который он пытался снимать, был почти неразличим. Только вскарабкавшись на дерево, Патси смог увидеть каменную кладку стены. Разнообразные пристройки были примерно одного стиля, но высокая изгородь не позволяла толком что-либо разглядеть. Время от времени раздавались странные звуки, потом кто-то кого-то звал высоким голосом. Но хотя воображение и рисовало Патси картины радостных оргий на свежем воздухе, в объектив он так ничего и не поймал. Постепенно, однако, объект наблюдения начал занимать его куда больше, чем собственное разыгравшееся воображение. Построенный столетие назад коттедж явно был обитаемым, и это немного пугало Патси, начитавшегося книжек о привидениях. Он разглядел ступеньки, которые вели к узкой протоке. Кажется, там была привязана лодка. Когда Патси начал наводить на нее объектив камеры, то задел левой рукой жгучие стебли крапивы. Его вскрик тут же передразнила птица, сидящая на ветке дуба у него над головой. Птица эта, скорее всего улетевший из клетки попугай, расправив крылья, спланировала через канал к коттеджу. Решив, что на сегодня с него хватит, Патси выполз из крапивы. Утро, проведенное на заброшенном кладбище, утомило его. Скоро он отдаст пленку посреднице, Рини Фокс, заберет свои пятьдесят фунтов, и тогда со всем этим будет покончено.

Патси очень хотелось узнать, что здесь заинтересовало Рини. Вернее, в чем он не сомневался, ее брата Джона. Место было весьма любопытным, но Фоксы не увлекались антиквариатом. Ночная кража со взломом не их стиль. Похищение с целью выкупа — совсем другое дело. Патси постарался отогнать эту мысль. Семь лет назад он позволил Джону и Рини вовлечь себя в неудачную попытку похищения одного американского бизнесмена, игрока в покер. Потом оказалось, что у похищенного при себе не больше десяти фунтов. В угнанной машине они поссорились из-за того, что с ним дальше делать. И тут неуравновешенный брат Джона, Бобби, врезал американцу по физиономии, а Патси вытолкал обоих из машины, пока дело не зашло слишком далеко. Джон даже поблагодарил его за это. Что касается Рини, то она занималась порошком и это получалось у нее очень ловко. Таланты Джона распространялись не дальше рэкета. Вдобавок он держал маленькое музыкальное агентство, принимающее заказы от пабов на ритм-энд-блюзовые ансамбли, а если ему надо было кого-нибудь запугать, то обращался к своему дебиловатому братцу Бобби. Патси советовал им заниматься только тем, что они хорошо знают, избегая безумных затей вроде тех, что вышли боком братьям Креям. Впрочем, советы пропали втуне, и в результате попытки ограбления кондитерской в Далстоне Бобби застрял на два месяца в больнице и на год в тюрьме. И все из-за того, что хозяйка магазина огрела его совком для угля. Связь Патси с Фоксами началась в то время, когда он мотался по Европе, а они запрягли его в качестве курьера. Когда же он наконец понял, какой объем героина пришлось ему перетаскать в своем рюкзаке, он решительно отклонил дальнейшие предложения Рини и вернулся к Кирону.

Рини из кожи вон лезла, уверяя Патси, что съемки — дельце не пыльное. «Абсолютно, милый. Ну да, в последний раз была не права. Наверное, я должна была намекнуть, что в чемодане лежат „железки“, но ведь они были разобраны и не могли выстрелить. Ведь патроны я отправила посылкой. Ничего плохого ведь не случилось, правда? Зато подработал и в Абиссинии отдохнул. Ведь так?» Патси часто говорил, что фигура у нее как мешок. Когда на вечеринках она срывала с себя платье, а это случалось довольно часто, выглядела она ужасно. Ростом ниже самого Патси, около пяти футов одного дюйма, но толще. Она сказала, что отдаст пленку «деловому партнеру, расширяющему сферу своих интересов». Возможно, сам Джон ввязался в спекуляции недвижимостью, но вполне вероятно также, что он решил купить этот коттедж для себя, на всякий случай. Участок был зажат между каналом, автострадой и газовым заводом и совсем не походил на живописный уголок сельского ландшафта прошлого века. Может быть, Джон хотел подыскать место, где можно было в случае чего залечь на дно?

Засунув фотоаппарат в футляр, Патси закурил и направился к воротам, останавливаясь порой, чтобы прочитать надпись на каком-нибудь особенно вычурном надгробии. Ему хотелось, чтобы на его могиле тоже стоял высеченный из черного мрамора скорбный ангел. Если когда-нибудь он начнет наконец снимать настоящие фильмы, то обязательно будет откладывать на это. Диплом до сих пор не принес ему никакой работы, и он по-прежнему был связан с Кироном. Два года назад надеялся поехать в Африку или, может быть, поработать с каким-нибудь ведущим голливудским кинорежиссером, но обнаружил, что вся ирония заключается в том, что в этом мире, кажется, легче проложить путь болтовней и хвастовством, чем попыткой доказать свой профессионализм. Понял, как мало поэзии осталось в кино. Сплошная индустрия.

После ингалятора Патси ощутил прилив бодрости, и, гуляя среди могил, запел. «Прости-прощай, меня не забывай!» Он остановился, чтобы утереть слезы, внезапно нахлынувшие, когда он вспомнил, что Вуди Гатри уже год как умер. Он не заметил того, как быстро его героя скрутила болезнь. Он жалел о том, что бросил музыку. Гораздо менее талантливые люди поднялись наверх из тех же самых пабов, где он играл со своими ребятами. Но он был слишком горд, чтобы уступить коммерции. Из их компании преуспели только Джосс и Мэнди. Джосс заделался басистом в IronButterfly и, несмотря на все катаклизмы, превратился в загорелую звезду. Теперь он живет в Сан-Франциско. Мэнди выступает с переменным успехом и живет в Норт-Финчли с любовником-китайцем и двумя дочками.

Выходя через каменные ворота кладбища на Харроу-роуд, Патси взглянул на часы. У него оставалось меньше часа на то, чтобы попасть на Каннон-стрит в кафе «Капитан Джек Кейд», где он условился встретиться с Рини. Он хотел сам проявить и распечатать пленку, но, видимо, придется отдать ее в кассете. Потом у него останется время, чтобы съездить в парк Баттерси на весенний карнавал «перламутровых королей» и «королев». Он всегда хотел пощелкать участников в костюмах, со всеми их пони и повозками. Может быть, Дэвид Маммери согласится написать для него сценарий документального фильма про Лондон для американского телевидения. При нынешней шаткой ситуации, полицейских на велосипедах и прочей чепухе, сейчас лучшее время для того, чтобы пробиться на Си-би-эс, например. Он смог бы неплохо заработать. Может, и на билет в Голливуд хватило бы. Туристические путеводители Маммери «выдержаны в тоне», в них есть стиль, так что если Дейви все еще живет в Ноттинг-Хилле, надо позвонить ему. Они могли бы поделить на двоих денежки. Громко насвистывая, Патси прыгнул в первый попавшийся автобус. Он чувствовал, что сегодня — его день. Когда ковбойские сапоги коснулись подножки, ветер откинул назад его длинные рыжие волосы и так раздул бархатный камзол, что пуговицы звякнули и засверкали. На какой-то миг он стал похож на огромную птицу из кельтской легенды.

— В кого ты таким уродился? — Женщина сказала это сидевшему рядом мужчине, но Патси вдруг укололо одно воспоминание. Точно такие же слова произнесла Джинни, когда он в последний раз позвонил ей, надеясь наладить отношения. Тем не менее даже это не смогло надолго испортить его настроение. Он уселся на переднем сиденье и стал наблюдать, как по мере приближения к Эджвер-роуд свет начинает оживлять унылые серые здания, добавляя солнечную охру на стены.

«У проходной завода ее я целовал… » Сколько еще таких, как Джинни! Теперь он не мог поверить в то, что позволил себе увлечься. Пусть катится ко всем чертям, ловит на крючок какого-нибудь придурка в белом воротничке. Патси подмигнул сидящей напротив молодой женщине в афганском платке, с длинными каштановыми волосами.

— Чудный день, а? Она покраснела.

— И куда же вы направляетесь в это прекрасное утро? — Теперь ухмылка Патси лишь смутно напоминала его давешнюю мальчишескую улыбку. Обаяния ему явно недоставало. Девушка отвернулась к окну, и Патси почувствовал, как на него накатывает кураж. — Пойдем со мной, лапочка! Если такие, как мы, не могут поладить друг с другом, остальным и надеяться не на что.

Она повернула к нему свое красивое овальное лицо.

— Я еду на демонстрацию, — сказала она. — К Олд-Бейли, слышали? Мы выступаем за свободу прессы, за «Френдз».

Показав ей фотоаппарат, Патси решил испытать свой шанс:

— Да что ты! Я ведь и сам туда отправляюсь на съемки. Я работаю на «Интернешнл таймс», «Оз» и тому подобные издания. — Уж если это не настроит ее на романтический лад, подумал он, то ничто не поможет.

Она немного оживилась.

— Да?

— Я Звездный Спасатель, дорогая. Делаю репортажи со всех больших демонстраций. Со всех вечеринок, концертов.

Покраснев, она начала кивать головой. Ее большие карие глаза были сильно накрашены. Если не считать бледной губной помады, другой косметики на лице не было.

— Для меня это первая настоящая демонстрация. Я обещала, что приду.

— Кому обещала, милая?

— Ребятам из редакции «Френдз». В прошлую субботу я была в Портобелло, торговала на улице. Я была в офисе. Вы знаете Йона Тракса? Джона Мея?

— Мы старые приятели. Я еду туда, но сначала мне надо передать одну пленочку. Почему бы тебе не пойти со мной? Выпьем по одной, а потом вместе отправимся на демонстрацию.

— Меня ждут к часу.

— Ну, как угодно, дорогая. Что ж, может быть, увидимся. Оставь мне свой телефон на случай, если мы по какой-либо причине разминемся. Я ищу модель для фотосъемки. Ничего сексуального, не бойся. Ты была бы первоклассной моделью.

— У меня нет телефона. Но я часто бываю в редакции «Френдз». — Когда она отвернулась к окну, чтобы перевести дух, Патси принялся насвистывать и страшно удивился, когда она вдруг поднялась:

— Как, ты уже выходишь?

— Пересаживаюсь. А вы?

— Я дальше. — Он увидел, что автобус доехал до Мраморной арки. Если бы он вышел, то опоздал бы на встречу с Рини, а ему были нужны деньги. — Наверно, твой парень тоже среди демонстрантов?

Она усмехнулась и помахала ему на прощание. Он смотрел, как она идет по Оксфорд-стрит, похожая на сказочную принцессу в ярких шелках.

— Такая красотка! — пробурчал он под нос — А ведь того и гляди нарвется.

Он, конечно, успеет заскочить на демонстрацию. Здорово было бы заснять это событие, особенно если что случится, а ребят из теленовостей поблизости не окажется. И можно было бы подкупить травки и познакомиться с какой-нибудь активисткой.

Патси интересовался контркультурой потому, что она притягивала симпатичных девчонок. Все его прежние развлечения в джазовых и богемных кругах разочаровали его, потому что девицы оказывались пухленькими, близорукими и треп о сексе предпочитали самому сексу. Патси понимал, что на его запястьях бисерные фенечки выглядят неубедительно, однако решал эту проблему, выставляя себя фотографом и художником. Если мероприятие сулило радость общения с юными куколками, хорошая травка освежала его потасканный вид. Они всему верили, так что он мог не беспокоиться. В конце концов, именно среди них он нашел Джинни.

Когда он доехал до Фаррингдона, у него было еще пятнадцать минут, чтобы добраться до Каннон-стрит. В своем маскарадном костюме он выглядел экзотично в толпе высыпавших на обеденный перерыв клерков, поглядывавших на него с нескрываемым любопытством. Слегка запыхавшись, он поднялся на Ладгейт-Хилл и, пройдя мимо собора Святого Павла, обрел второе дыхание, поравнявшись с блестящими на солнце фасадами новых зданий. Он намеренно не стал заглядывать на Олд-Бейли. То и дело ему встречались группы ярко одетых молодых людей, направлявшихся в сторону Английского банка. Народу на демонстрацию собиралось много.

Повернув за угол на Кэннон-стрит, Патси оказался в самом, по его мнению, настоящем лондонском Сити: здесь, в «Капитане Джеке Кейде» — здании со средневековым фасадом, расположенном прямо напротив железнодорожного вокзала, он выступал в фолк-клубе «Новых социалистов». Паб был построен на месте камня, который разбил своим мечом, приведя в город повстанческую армию, герой Джек. Паб «Джек Кейд» был символом надежд и идеалов поколения Патси, и, может быть, поэтому онрешил встретиться с Рини здесь, а не в Сохо и не в Ист-Энде. Там была вероятность наткнуться на какую-нибудь знакомую физиономию, которая тут же напомнила бы ему о долгах или, наоборот, попросила в долг. Словно герой вестерна, Патси толкнул ногой дверь «салуна» и протолкался сквозь толпу горожан, игнорируя их шуточки по поводу своего костюма. Он знал, что с тех пор, как прославились «Битлз», в этом самонадеянном сердце консервативного Сити к «художникам» стали относиться с подозрительным почтением, потому что клерки больше не были уверены в том, кто из волосатиков революционер, а кто миллионер. Для Патси это был еще один повод цинично относиться к идеалам хиппи.

За столом у дальней стены Рини читала «Пентхаус» и тянула портвейн с лимоном. Волосы ее сверкали свежей хной. Она была одета в бесформенный фиолетовый балахон, на груди болталось несколько бирюзовых, яшмовых и малахитовых ожерелий. Патси уловил аромат духов, смешанный с дымом «житана». Она подняла голову, кашлянула в знак приветствия и подвинулась, дав ему место рядом на скамье.

— Припозднился, Пат. Что будешь? «Гиннес»?

Она взяла было сумочку и хотела встать, но Патси остановил ее:

— Я сам. Тебе повторить?

— Давай. — Она сунула ему фунтовую бумажку. — Смотри только, чтоб я потом на ногах стояла.

Вернувшись, Патси спросил, как поживает ее вечно держащийся в тени супруг. По слухам, Гораций, зная в деталях все о любой контрабандной сделке от Дувра до Макао, редко появлялся на людях.

— Прихворнул. — Рини была тронута. Мало кто понимал ее привязанность к мужу. — Когда я уходила, он сидел в постели с чашкой горячего апельсинового сока, двумя сухариками и новым атласом, который я подарила ему на день рождения. У него болит горло и нос заложен.

Она почесала себя под мышкой и запустила карминные ногти в рыжие волосы. В том углу паба, где они сидели, было шумно.

— Ну, как съемка? Он протянул сумку.

— Не вынимай. Пленку нужно проявить и распечатать.

— Это он сам. — Достав кошелек, она вытащила пять скрепленных друг с другом десятифунтовых банкнот. — Держи, Пат. Но если получилось плохо, в течение недели придется переделать.

— Как договорились. — Вздохнув, Патси сделал глоток.

Министерство — ни к черту. Спекуляции стали обычным делом. Я боюсь, что никогда не был особенно принципиальным. Бюст? Как ты сказал — бюст? Просто неописуемый, старина. А что супруга? Ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха-ха-ха.

Джудит Парк, одетая в строгое выходное платье, вытерла губы салфеткой и улыбнулась Джеффри Уорреллу, чтобы показать ему, как ей понравилась «пастушья запеканка».

— Я действительно не ожидал, что здесь будет столько народу. — Он прикусил нижнюю губу. — В следующий раз пойдем в ресторан.

Намек был многообещающим, потому что ему понравились ее рисунки и он хотел опубликовать десять из них на поздравительных открытках, а в случае, если они пойдут хорошо, заказать еще. Довольная предложенной суммой, Джудит была огорчена тем, что это был разовый гонорар. Мэри Газали советовала ей потребовать «тиражные». Теперь она не могла найти подходящий момент, чтобы попросить об этом. Она признавалась себе, что при виде Джеффри, его черных волос, голубых глаз, мягкой загорелой кожи и сильных рук у нее подгибаются колени, к тому же он каждым жестом демонстрировал ей свое восхищение. К удивлению, она обнаружила, что ее совершенно не заботит, женат он или нет. С недавних пор она устала от компромиссов, последние десять месяцев ни с кем не знакомилась и даже перестала ругаться со своим «бывшим». Но сегодня она была готова на все: у нее участился пульс, и она испытывала тот ликующий ужас, с которым в юном возрасте отправлялась гулять с мальчиками. Тем не менее ее восторженная реакция на Джеффри, готовность с жаром отвечать на самые дурацкие вопросы застали ее врасплох. Она попыталась взять себя в руки и, пока он рассуждал о проблемах современной цветной печати, решила сама проявить инициативу.

— Может, мы продолжим на улице? То есть, если вы хотите, конечно. Сейчас так тепло, так чудесно. Мы бы могли пройтись.

— А как вы относитесь к хорошей деревенской харчевне? — И он рассказал ей о трактире в нескольких милях от Оксфорда и о том, какое там замечательное пиво. Потом фамильярно помахал бармену и распахнул перед ней дверь. Взял папку. — Я понесу? — Ласковая улыбка, слабый сладковатый запах дорогого табака.

— Она не тяжелая.

Они направились к улице Королевы Виктории и к набережной. Заказ был важным, и Джудит тщательно подготовилась. Она знала, что стрижка под Мэри Куант делает ее моложе, что она правильно сделала, надев черные выходные туфли, потому что Джеффри на добрых три дюйма выше ее. Год тому назад она твердо решила, что в следующий раз потеряет голову лишь из-за абсолютно неотразимого мужчины. Джеффри, в твидовом пиджаке, в строгих брюках и в хорошо начищенных ботинках, был идеален. Когда они шли под подернутым дымкой небом, Джеффри продолжал говорить, а она тихонько поддакивала и была близка к тому, чтобы взмахнуть ресницами. В эту весеннюю погоду она была терпелива. Еще слишком ранний час для того, чтобы отваживаться на что-то серьезное, но она знала, что, когда настанет время, она сможет оказаться на высоте.

Джеффри часто останавливался и неуверенным тоном спрашивал, не надоел ли ей, а она с откровенным лицемерием отрицала саму возможность такого предположения, и казалось, что все ею сказанное доставляет ему удовольствие. Они вышли на набережную, где кружили чайки, а дикие утки громко ссорились друг с другом. Он начал говорить о том, как хотел бы показать ей весенние пейзажи Оксфордшира, а она, даже не покраснев, объявила, что Оксфордшир — самое любимое ее место во всей Англии.

Они постояли у военных кораблей, навеки застывших у бетонных причалов: это были «Президент», «Хризантема», «Веллингтон». Он знал немного о каждом.

— Как это удивительно хорошо, — сказала она, — прогуливаться вот так с кем-то, с кем тебе действительно легко!

Она добавила, что чувствует себя так, словно знает его много лет, что он напоминает ей ее брата. Раз заговорили о родственниках, он спросил, замужем ли она, и она вскользь упомянула о разводе.

— Вы смелая, — воскликнул он, — раз отважились начать новую жизнь!

Его собственная жена была, по его словам, чудесная женщина, но вместе их держали только дети.

— Моя работа для нее что-то вроде соперницы, — объяснил он. — И она ею нисколько не интересуется.

Несмотря на внезапный укол совести, Джудит посочувствовала ему и мысленно сожгла все мосты. Теперь будущее целиком зависело от нее.

— У нас разные интересы.

Когда они шли вдоль покрытых листьями газонов Темпл-Гарден, Джудит захотелось на минутку присесть, но все скамейки были заняты. Она холодно взглянула на нищего старика, кормившего с ладони воробьев.

— При всем при том она, конечно, замечательная мать. Детям с ней повезло.

Хотя Джудит была счастлива продолжать этот ритуал, у нее недоставало опыта, который подсказал бы ей, что делать дальше. Но тут ее посетило вдохновение:

— Думаю, что у них и совершенно замечательный отец! — И она стряхнула невидимые пылинки с его рукава.

В этот момент, взглянув на зеленую тень сада, она увидела, как из-за деревьев появилась массивная фигура. Джозеф Кисс оборвал свой монолог, что было для него совершенно нетипично. Джудит почувствовала тревогу, ибо спутником мистера Кисса был ее бывший муж Данди Банаджи. Она не то чтобы запаниковала, нет. Но продолжать обольщать Джеффри Уорелла на глазах откровенно изумленных зрителей была не в силах. Поэтому она быстро ухватилась за его локоть.

— Извините, Джеффри, но я только что увидела одного человека, с которым мне лучше не сталкиваться. Мы не можем отойти немножко назад?

Он сделал вид, что оглядывает окрестности, и, легонько пожимая ее руку, удержал ее в своей.

— Не такая уж это великая тайна, — сказала она, словно извиняясь.

Он постарался быть галантным.

— Послушайте, если вы не боитесь меня, то имейте в виду, что сегодня вечером я совершенно свободен. Но у вас, конечно, не найдется времени поужинать со мной?

— Не знаю. Дайте подумать. Я собиралась… Но мне очень приятно… Да, с удовольствием!

— Тогда я мог бы зайти за вами. Вы ведь живете в Челси?

— На Холмид-роуд, сразу за Уорлдз-Энд. Недалеко от Кингз-роуд. Знаете, где это?

Он улыбнулся, склонив голову.

— Найду. Ваш адрес есть на визитке.

— Да, конечно! — Уже давно она не испытывала подобного воодушевления. Ей хотелось расхохотаться. — Ничего, если я сейчас поеду на такси? Мне нужно еще кое-что сделать.

Он остановил проезжавшее мимо такси и церемонно распахнул перед ней дверцу.

— Итак, в семь тридцать?

— Хорошо, до встречи.

Назвав водителю адрес, она откинулась на спинку сиденья, восхищенная и напуганная собственным поведением. На секунду перед ней мелькнул хмурый Данди, который посмотрел на нее, когда она проезжала мимо.

— В Англии у них было всего три храма, — произнес Джозеф Кисс — Один в Кембридже, второй в Нордхемптоне и третий в Литл-Мейплстед, в Эссексе. Что случилось, Данди, дружище? Тебя не интересуют тамплиеры?

— Это была Джудит, моя бывшая жена. Разодетая в пух и прах. Вот с этим. — Он показал на Джеффри Уорелла, который ловил в это время другое такси.

— Похож на отставного адвоката, — насмешливо сказал мистер Кисс — Наверное, она наняла его, чтобы взыскать с тебя алименты.

— У нее с собой папка. Этот тип, должно быть, ее издатель. Мне, конечно, все равно, но могу поклясться, что она меня видела. Как это не похоже на Джудит.

— А может, он ее любовник, а, старина? Впрочем, он не ее тип, явно.

— Ну, не знаю, не знаю… — Данди посмотрел на мистера Кисса. — В свое время она строила глазки вашему агенту.

— Бог ты мой! Женщина с художественным даром и ловелас Бикертон?

Данди Банаджи переменил тему:

— Может, это была вообще не Джудит. Так что вы говорили о тамплиерах? При чем здесь Иерусалим?

Но Джозеф Кисс смотрел на уток, весело плещущихся в воде ниже моста Блекфрайарз.

— Ах, как, наверное, тяжело быть такой вот маленькой уточкой!

Нелл Гвинн 1972

Дэвид Маммери, в застиранном, чистом пиджаке из светлой льняной ткани, вышел из книжного магазина «Фридом» на Ред-Лайон и пересек Хай-Холборн, чтобы срезать путь через Линкольн-Инн-Филдз. Поэтому еще до прибытия в офис своего кузена на Чансери-лейн он уже вдоволь надышался весенним воздухом. Чтобы производить более современное впечатление, он отрастил бороду и волосы, но по-прежнему стойко сопротивлялся тому чудовищному давлению, которое пытался оказать на него диктат моды. Во время его последнего пребывания в психиатрической больнице другие пациенты даже удивлялись его незнанию современного говора и отказу использовать даже то малое количество жаргонных словечек, которое он все-таки знал. Выписали его довольно скоро, но он запомнил, как старшая медсестра, проводив его до дверей и глядя, как он идет по дорожке к такси, на котором за ним приехала мать, на прощанье насмешливо сказала: «Тоже мне умник!»

Время — сумасшедший паук. Слякоть на тротуарах. Не двигайся пусть пройдет этот человек сердце бьется я не могу этого не замечать. Все эти нищие так воняют не только одежда я поеду дайте мне шанс. Здесь нет номера сорок шесть!

Солнечный свет и явно повысившееся за последние годы благосостояние большей части горожан были, конечно, утешением. Теперь Маммери стало гораздо легче жить, он не чувствовал себя объектом всеобщего внимания. Лондон перестал обращать на него внимание. Хотя Маммери считал началом перемен выход первого сингла «Битлз», большинство его друзей связывали улучшения с победой лейбористов в 1964 году.

Атмосферу разогрели и недавние иммигранты из Америки, которые обнаружили в Лондоне творческую перспективу, жизненную энергию, желание сотворить что-то грандиозное — то есть те качества, которые, по их мнению, совершенно иссякли на их собственном континенте. Эта утопия была прямым продолжением американской мечты, хотя Луиза, его подруга из Вирджинии, уже начинала выражать легкое разочарование Лондоном. Луиза считала, что город не способен реализовать собственный потенциал. Маммери возражал, утверждая, что англичане и раньше были ленивыми, тупыми и жадными.

— Мы как японцы, — говорил он ей. — Наша страна прошла долгий путь в истории только благодаря пиратству и набегам на материк. Можно вспомнить и колониальную авантюру. Во времена Виктории мы лицемерно скрывали правду. Идеалисты страдают до сих пор. Несчастный Осборн, например. Тебе лучше считать нас варварами и ксенофобами.

— Похоже, — сказала Луиза, — ты этим вполне доволен.

— Мы деградируем, Лу, — ответил он. — Закатываемся. В этом и состоит наша подлинная привлекательность. Правда, закат не может длиться вечно и нам уже не помочь. Мы знаем, куда катимся, но нас это не волнует.

Она считала, что он не должен смотреть на вещи с таким пессимизмом. Она любила его. Ему льстила ее забота, но он предчувствовал, что в конце концов она спишет его со счетов как очередную неудачу. Кроме того, она совсем не боролась с его болезнью, с его слабым характером, воспринимая и то и другое как неизбежные издержки культурного наследия. И с Историей она была не в ладах.

Чувак ты не поверишь мы же почти ничего не делали но эти суки палачи, так что мы все ломанулись в Англию. Вот черт с чего ты взял почему нельзя. По-твоему у индейцев был рак легких?

Войдя в контору двоюродного брата — помещение с гигантскими фикусами в кадках и дымчатым пластиком в стиле «хай-тек», Маммери назвал свое имя секретарше и сказал, что у него назначена встреча с боссом. Секретарша тут же предложила ему присесть в кресло, а сама подняла телефонную трубку и быстро что-то проговорила. Маммери был рад за кузена, совершившего головокружительную карьеру. Бульварная пресса долго смаковала любовную историю, в результате которой Льюис женился на дочери известного медиа-магната. После женитьбы он быстро пошел в гору. Два года назад основал журнал «Город Лондон», который, по идее, должен был составить конкуренцию «Вог» и «Куин». Его замысел блестяще удался. Теперь у него были и заокеанское издательство, и пять изданий на иностранных языках. Как держатель контрольного пакета акций, Льюис был теперь богаче собственного отца, но тот по-прежнему не желал иметь с ним никакого дела.

Маммери не пришлось долго ждать. Его проводили в сверкающий медью синевато-серый лифт, который поднял его на самый верх. Там тоже было много зелени, а интерьер отличался хорошим вкусом. Маммери подошел к столу, возле которого стояла молодая женщина в серовато-зеленом платье — безукоризненная платиновая блондинка с бледным макияжем. Она улыбнулась Маммери и, назвавшись помощницей мистера Гриффина, пригласила проследовать за ней. Она провела Маммери в кабинет, из которого открывался вид на Флит-стрит, сверкающую за ней Темзу, и любезно предложила присесть, однако не успел он это сделать, как, широко улыбаясь, вошел Льюис Гриффин. Он почти не изменился с былых времен. Держа в левой руке сигарету, он протянул правую, словно покрытую патиной, как антикварная дорогая вещь, ладонь.

— Дэвид! Здорово! Наконец-то!

Уже несколько недель Маммери сотрудничал с журналом. Его колонка называлась «Гордость Лондона». Когда в прошлый четверг появилась его первая публикация, его попросили позвонить своему двоюродному брату, который очень обрадовался, узнав, что кузен работает на него. Маммери же был очень рад тому, его материал был принят без помощи родственных связей, а также тому, что Гриффин все еще испытывал по отношению к нему дружеские чувства. С тех пор как Гриффин съехал из Фулема, их жизненные пути не пересекались.

Гриффин провел Маммери в глубь просторного офиса, пол которого был устлан ковром персикового цвета. Удобные кресла пастельных тонов, большой письменный стол, еще более панорамный вид на Лондон.

— Неплохо, да? Видишь, как я поднялся? А ведь я думал, что эта затея долго не продлится. Грех жаловаться, да? Лучше, чем играть на ирландском тотализаторе.

Маммери не ожидал услышать от кузена такой откровенности и потому был немного растерян. Черноволосый и чернобровый, белозубый, немного одутловатый, в тройке от Кардена и полосатой сорочке от Джегера, Гриффин был похож на младшего партнера в семейном банке, а потому просто обязан был излучать самоуверенность и грубоватое самодовольство.

— Мы отправимся на ланч в «Парик и перо», если ты не против. — Усевшись в одно из кресел, Льюис покрутился в нем, чтобы оказаться лицом к Маммери. — Помнишь, как несколько лет назад мы с тобой надрались там до чертиков?

Маммери улыбнулся.

— Да, там душновато, еда не ахти, но зато какие люди! Все, кто правит страной, общественным мнением, вершит правосудие! Либо пьяницы, либо маразматики, либо и то и другое вместе. В любом случае, посмотреть стоит. Я пригласил Томми Ми. Не возражаешь? Томми будет рад повидаться с тобой.

Маммери был разочарован. Этот Ми был женат на сестре Льюиса и недавно стал депутатом-тори от Восточного Кенсингтона. В свое время Маммери работал у Ми в лондонском транспортном издательстве внештатным сотрудником. Когда тот узнал о его психических проблемах, то завел манеру говорить с Маммери снисходительным тоном.

— Честно говоря, я не в восторге от Томми.

— Черт! Слушай, извини, Дейви! Но уже ничего не поделаешь. С его слов я понял, что вы приятели. Но мы отделаемся от него, как только поедим. А сами отправимся в «Эль-вино», чего-нибудь выпьем.

Поняв, что обречен на один или даже два неприятных часа, Маммери быстро осушил предложенный ему «кампари» с содовой. Они спустились на Флит-стрит и прошли мимо Дома правосудия. На той стороне улицы находился клуб «Парик и перо» с баром, маленькой столовой, узкими лестницами, дубовой обшивкой и выцветшими коврами и картинами девятнадцатого века. Обстановка клуба несколько отличала его от местных пабов, но, как и они, он был полон табачного дыма и мужского смеха. Почти все присутствующие, кроме Маммери, были в темном.

Как только они уселись в углу у выходившего во внутренний двор окна и взяли в руки меню, появился Томми Ми и помахал им с таким видом, словно приветствовал свой электорат. Томми был стройным, светловолосым и светлоглазым, у него были выдающиеся вперед зубы и темное пропитое лицо. Одет он был в костюм, который десять лет назад считался шикарным. Он крепко пожал руку Маммери и сказал, что рад видеть его в добром здравии, после чего, приняв уважительный вид, схватил Гриффина под локоть. Как оказалось, Льюис подумывал о покупке кое-какой недвижимости, в основном под новые офисы. А Ми был его советчиком в этом деле.

Пока Томми распространялся о модернизации участков старой застройки, Маммери последовательно съел стейк, пирог из почек с грибами, жареную картошку, сыр и запил все это пинтой бледного эля.

— В ближайшие десять лет Лондон ожидают колоссальные перемены, — говорил Ми. — И что особенно важно, население начнет сокращаться. Это огромное преимущество для тех, кто понимает, что происходит.

— О какой части населения вы говорите? — с интересом спросил Маммери.

Удивленный вмешательством Маммери, Ми моргнул:

— Конечно, о той, которая не сможет себе позволить по-прежнему жить здесь! — Он поправил свой жилет. — Все они отправятся за город, на свежий воздух. В Милтон-Кейнс, Харлоу и тому подобные места. Так всем будет лучше. Именно для этого и создают города-спутники. Даже ваши приятели-леваки понимают это. Никто лучше их не умеет строить воздушные замки, а потом требовать деньги на их ремонт. Ха-ха-ха. Цены растут не от увеличения себестоимости, а от спроса. Одежда, еда, наркотики. Можете сами продолжить список.

— Но людям нужно иметь прибежище. Это необходимость, ведь так?

— О, конечно! — Томми Ми усмехнулся.

Один пустой спичечный коробок на другом. Ушел чтобы стать барабанщиком. В три часа ночи играл на их клавесине. Такой напыщенный самодовольный чуть не упал в пруд. Сказал что хотел поступить как положено джентльмену. Ис кхебер ка эк, эк херф сэч хэй. Одиннадцать лет в трауре. Заставила его надеть черный презерватив, сказала моя жена.

Гриффин сдержал слово. Извинившись, что у него срочные дела, он поторопил их с едой. Сказав, что позвонит Томми в палату общин, он увел Маммери на Флит-стрит, где, свернув направо, они попали в уютный полумрак «Эль-вино» за пятнадцать минут до закрытия.

— Томми — придурок, но он мне полезен, и к тому же я не хочу семейных проблем. Моя жена считает его смешным. А ты еще не женился, Дейви? — Они оба взяли по двойному бренди и уселись у шумной барной стойки.

— Я живу с одной очень толковой американской девушкой.

— Завидую. — Гриффин с уважением кивнул головой и зажег сигарету. — Новая кровь… Часто там бываешь? Нью-Йорк — удивительный город.

— Я еще не был в Америке. — Маммери вдруг стало стыдно. — Собираюсь в этом году.

— Не верь всякой болтовне. И Лос-Анджелес тоже чудесен. — Гриффин допил свой стакан. — Слушай, Дейви, извини меня насчет Томми. Хочешь еще? — Он сделал знак бармену. — Приходи-ка со своей дамой к нам в гости. Пожалуйста. Насколько я знаю, Кэтрин планирует маленький званый обед. Будет несколько друзей. Никого вроде Томми, обещаю.

Маммери был тронут.

— Это было бы здорово, Льюис. Спасибо.

— В следующую среду, в семь тридцать. Идет?

Расплачиваясь за вторую порцию, Льюис мельком взглянул на часы.

— Черт! У меня телевизионщики через полчаса. Ну да ладно. Твои статьи потрясающие. Ностальгия без сантиментов. Отлично, словом! Ты знаешь, где мы живем? Челси, Парадиз-Пэссидж, тридцать два.

Уже давно Маммери не бывал на званых обедах. Большинство друзей приглашали его только в рестораны. Что ж, это возможность повидать кое-кого из богатых родственников, а на Луизу наверняка произведет впечатление дом Гриффина. С таким аспектом Англии она еще не встречалась.

Выйдя из бара навеселе, он расстался с Гриффином и направился в узкие переулочки Друри-лейн, где редакции нескольких журналов устраивали в тот день конференцию в помещении над типографией, в которой большинство из этих журналов и печатались. Эти издания не всегда платили за статьи, во взглядах Маммери было мало общего со взглядами других авторов, но Луиза одобряла его радикализм, а редакторы с энтузиазмом реагировали на его вдохновенные идеи.

Теперь они были уже довольно старыми и стриглись у дешевых парикмахеров. Наткнулся на останки немецкого летчика. Кто-то уже срезал парашют. Обмундирование подрастащили. И конечно, часы и вещи. Говорю тебе, держи дом в холоде, и никогда не будешь жаловаться на одиночество. Дети будут ласкаться. Кошки — сидеть у тебя на коленях. Собаки останутся верными. Кернер хо гая! Шабаш! Тум хамара бат джантер хэй? Давай быстрей, как хороший мальчик.

Взобравшись наконец по скрипучим ступенькам на верхний этаж, Маммери увидел пышноволосую девушку в белом замшевом платье. Она радостно воскликнула:

— Привет, Дейви!

Он не помнил ни ее, ни в какой газете она работает. Она пыталась что-то сделать с портативным магнитофоном. Маммери вошел в большую комнату, где на стене висели плакаты Роберта Крамба, GratefulDead и «Черных пантер», а посредине стоял круглый стол. Все помещение было завалено пыльными газетами, а по углам лежали кучи старых журналов и папок. Большинство из тех, кто сидел за столом, напоминали персонажей вестернов. У всех были длинные волосы, широкополые шляпы, ковбойские сапоги, широкие ремни, массивные пряжки, штаны из оленьей кожи с бахромой, хлопчатобумажные рубашки. Остро и соблазнительно пахло гашишем. Присев на свободное место, Маммери принялся слушать рассуждения о дистрибьюторской стратегии и возможности объединения нескольких газет. Тиражи упали. Даже полиция перестала обращать на них внимание. Все, кто прежде дарил талант радикальной прессе, теперь торговали вдохновением на более оплачиваемом рынке, например писали для музыкальных журналов. Прошел и спрос на христианские ценности, популярные в конце шестидесятых. Мрачный Дик Баррон, немного толстоватый для своих кожаных штанов, сказал:

— Мы так долго были под кайфом, что не заметили, как времена изменились. Мы уже сделали все, что собирались. Нам нужно либо сворачиваться, либо искать новые цели. Хватит дурить.

Ковырялся у меня в спинном мозгу сказал что процесс регенерации идет нормально меня конечно всего затрясло я мог бы умереть там от их лечения…

Косяк шел по кругу. Маммери не разделял всеобщего недовольства дискуссией.

— Мы должны сохранять веру, старина, — поднял воспаленные глаза Пит Балдок, одетый в зеленую вельветовую рубашку. — Пусть все эти ублюдки работают на «Саунд» и «Виллидж войс». Но что плохого в лозунге мира и любви?

— Это мог быть наш шанс, понимаешь? — Гладко выбритый, с круглыми серыми глазками и грязными светлыми волосами, молодой человек, который сидел рядом с Маммери, был ему незнаком. — Понимаешь?

Маммери затянулся как можно глубже и стал ждать следующей затяжки. Он начал расслабляться. Только теперь он понял, как нервничал в обществе своего двоюродного брата. Гашиш поплыл в голове, и он решил оставаться на собрании до конца.

— Это уже история. — Он почувствовал, что должен внести свой вклад в разговор. — Дик прав.

— Но мы не можем отказаться от революционной стратегии! — Похожий на дровосека своей окладистой черной бородой и рубахой из шотландки, Джим Эневольдсон, американский редактор «Френдз» четвертого состава, всего месяц как приехал из Амстердама. — Не могу поверить, что это происходит!

Спор становился абстрактнее по мере того, как народ обкуривался. В этой знакомой ситуации, когда ни от кого не требовалось никакого действия, Маммери чувствовал себя уютно. Он был уверен, что Золотой век закончился с распадом «Биттлз». Он был старше большинства присутствующих и поэтому помнил реальный ужас пятидесятых. Теперь он наслаждался жизнью. Ни о какой другой, лучшей, чем эта, он и мечтать не мог. Воинскую повинность отменили как раз перед его призывом, экономика начала приходить в чувство, и теперь он не собирался жаловаться.

В полшестого Дик Баррон поднялся из-за стола:

— Я иду в «Нелл Гвинн».

Маммери отправился с ним. Они весело протопали вниз по ступенькам, вышли на запруженную Друри-лейн, а оттуда — на Холборнский виадук, в свой любимый кабачок с лепниной ярких фруктов в красных, зеленых и желтых тонах и огромными зеркалами в дубовых рамах. Когда-то давно Маммери часто бывал здесь наверху в «Новых социалистах».

— Если хочешь продаваться, Дик, продавайся красиво и дорого. — Маммери заказал им обоим по порции двойного виски. — Я теперь постоянно сотрудничаю с «Городом Лондоном».

— А я сочиняю беллетристику. И песни пишу, конечно. — Положив локти на массивную барную стойку, они смотрели на входящих. Баррон наклонился поближе к Маммери: — Видишь того типа в углу? — Он показал на узколицего седовласого господина лет пятидесяти, который одиноко сидел за маленьким столиком у открытой двери. — Это тот самый коп, который арестовал меня два года назад. Приходит сюда каждый день, меня даже не узнает. Как трогательно, да?

— Думаешь, он знает, кто ты?

— Да он нас с тобой не сможет отличить друг от друга.

Полицейский повернул голову и посмотрел на них осторожным собачьим взглядом. Дик Баррон поднял стакан и подмигнул:

— Добрый вечер, офицер!

Маммери испытывал страх перед возможным арестом, а потому занервничал и принялся смотреть в сторону, будто не имея отношения к провокации Баррона.

— А ты знаешь, какой сегодня день? Я писал об этом в своей колонке. День желудя, и пенсионеры Челси украшают одежду дубовыми листьями в память о реставрации Карла Второго.

Какая жуткая трагедия с этими несчастными младенцами. А миссис Салим еще жива? Я нисколько не желаю следовать их традиции, но надежда небольшая. Люди не так уж плохи, за мной ухаживали очень заботливо. Засадить бы ей по самые помидоры живо узнала бы кто я такой. Йюзмеден йюзмее фарк вар. Я все это давным-давно видел в Уиклоу.

— Прошлое бьет меня по лицу, как сорванный ветром парус. Угрожает, хочет меня задушить. Оно словно приклеилось к моему телу. — Театральным жестом «Харгривз» погасил окурок. На нем были мешковатые вельветовые штаны, а красной кожей и спутанными волосами он был похож на куклу. — Не уходи, Хизер. Побудь еще. У тебя куча времени.

— Мне нужно успеть на поезд. Я сказала матери, что буду дома к ужину. Я понимаю, Джо. — Осторожно, чтобы не замочить пивом рукав, она протянула руку погладить его. Ее прерафаэлитские волосы сочувственно коснулись его лица. — Мы ведь увидимся завтра, правда? В школе.

— Я боюсь сегодняшнего вечера. Понимаю, что это звучит слишком драматично…

Она поднялась прежде, чем он успел в очередной раз пригрозить самоубийством. Сняла с вешалки красный плащ. В «Нелл Гвинн» становилось слишком шумно. Люди из «Интернешнл таймс» обступили седого коротышку и горланили о новых наездах полиции на их редакцию.

— Я позвоню тебе, если смогу, — сказала она. — Позже.

— Сколько таких, как я? В эту секунду? Сегодня вечером? Все они похожи на меня? Я отыскал его. Я искал его по всему городу. Милая, вернись ко мне.

Хизер Черчилль стало очень стыдно, и стыд придал ей сил.

— Допей свое пиво и иди домой, Джо. Или заночуй в Ноттинг-Хилле. Леон всегда рад тебя видеть.

Опустив голову на руки, он прошептал что-то. Прошел уже почти год с тех пор, как Дональд покинул Лондон. Выйдя из больницы, он вернулся в Бери, снял комнату в Хемпстед-Хите у одного парня, а тот его избил и ограбил, на пару с сообщником. Дональд кричал, звал на помощь, но Джо пошел домой в Чалк-Фарм. На следующий день зверски избитый Доналд отказался разговаривать с Джо.

У самой двери Хизер остановил какой-то мальчик и заплетающимся языком начал рассказывать ей о тоннеле, который ведет прямо из паба в тайный мир вечного лета, в котором, если она правильно поняла, правит милосердный и добрый король Карл. Хизер крикнула Джо:

— Иди домой!

Она оттолкнула посланца Летнего Королевства и вышла на улицу. Вокзал находился на той стороне виадука. Она шла поверху, а внизу, по Фаррингдон-стрит, шел человек, толкая перед собой большую тележку, доверху наполненную весенними цветами. Восхитительный аромат нарциссов, гиацинтов, лилий и роз был таким сильным, что достигал той высоты, на которой находилась Хизер. Держась за перила, она прикинула, хватит ли ей времени на то, чтобы спуститься вниз и купить букетик для мамы. Но стоило ей взглянуть на часы, как ее охватила паника. У нее оставалось всего три минуты. Пытаясь на бегу нащупать билет в сумочке, она ворвалась в здание вокзала, пробежала через зал и чуть не закричала, когда низко, почти коснувшись ее головы, над ней пролетел скворец. Захлопнув сумку, она кинулась на платформу и вздохнула с облегчением. Успела.

Нетвердо ковыляя за ней, Джо Хотон видел, как она увернулась от птицы, как развевались на бегу ее рыжие волосы. Видение натолкнуло его на мысль о новой картине. Внезапно привычное отчаяние оставило его, и он почувствовал прилив радости. Тем временем Хизер исчезла за барьером, но он уже решил, что завтра попросит ее позировать. А сегодня вечером, пока не исчез образ, сделает наброски. Расправив плечи, он пошел искать ближайший к метро выход. Ему нужно было добраться до Ноттинг-Хилла. Над головой, за стеклом и сложными чугунными переплетениями он увидел стаи птиц, кружившихся в синем вечернем небе. Их голоса сливались в один протяжный крик. Он представлял себе Хизер, бегущую с растрепанными волосами, в которых запутались скворцы. Они отчаянно пытаются вырваться, чтобы догнать свою, исчезающую, как дым над полями, по которым проносится поезд, стаю. Она бежит к реке. Руки простерты вперед. Значит, она может утонуть.

Ему хотелось догнать ее, но поезд уже отошел от платформы. Он почесал голову, сам пораженный тем, что к нему вернулись вдохновение и уверенность в собственных силах. Сейчас он думал только о Хизер, ее судьба была единственным, что занимало его воображение. На станции метро «Сент-Полз», что-то насвистывая, он побежал за билетом. Все, что ему нужно, — это работа. Холст уже был натянут, и он надеялся до завтра закончить наброски. Хизер останется посидеть всего пару часов, чтобы он смог верно передать цвет. И тогда он успеет представить картину Королевской академии. Это будет его лучшее полотно.

С громким скрежетом подошел поезд. Он вошел в вагон и плюхнулся на пустое сиденье. Пытаясь определить пропорции будущей картины, он начал делать наброски на форзаце нашедшейся у него в кармане книжки в мягкой обложке. Потом заклевал носом и едва не пропустил свою станцию, однако, выйдя на воздух в Ноттинг-Хилле и пройдя вниз по Кенсингтон-Парк, вновь почувствовал бодрость. Груз бесчисленных кружек пива больше не давил на него, он словно помолодел лет на десять. Он собирался пойти прямо домой на Адела-стрит, но, свернув на Ладброук-Гроув и увидев знакомые уютные серые стены бара «Элджин», решил заглянуть туда и рассказать Леону о своих планах. Он распахнул двери и прошел сквозь полумрак в дальнее помещение, где Леон обычно играл в бильярд. И действительно, рядом с музыкальным автоматом под электрической лампой стоял Леон. Он отдыхал, опершись на кий, словно греческий воин на копье. Симпатичный тринидадец с тонким, своеобразным чувством юмора, очень привлекавшим Джо. Леон поздоровался с ним.

— Твоя игра следующая, старина.

Джо покачал головой.

— Сегодня вечером не могу. Я должен идти домой. Надо писать.

— Отлично. Бывай! — Подняв кий, Леон вернулся к столу.

Джо вышел на улицу и тут же попал в толпу цыган, выдворенных из расположенного на той стороне отеля «Кенсингтон-Палас», где только что случилось убийство. Он остановился купить жареной картошки в магазинчике под железнодорожным мостом, а потом радостно зашагал в свою маленькую квартирку с видом на канал.

Впервые с того времени, как произошла тягостная история с Дональдом, он принялся насвистывать свои любимые песни Ноэля Кауарда.

Гусь свинье не товарищ. Пусть отправляется ко всем чертям мне-то что. Тромбоз не пройдет. Высосала насухо думал вот-вот отвалится. Была бы ставка а уж удвою-то я ее всяко. Конь с рогом единорог. Белый знак девства. Грива из серебра глаза рубины хвост медный. Всю дорогу из Квинсленда продолжал в этом духе а она не знала как его остановить пока они не нашли фургон в Редклифф-Гарденз и года не прошло. Та же чертова токката и фуга ре-минор. Поставил на всех крест. Все теперь носят крестики. Единорог сделай воду белой небо красным деревья золотыми обдай меня серебряным дождем подари счастье! Счастливый счастливый счастливый день. Свинины в Вавилоне днем с огнем не найдешь разве что в Иерусалиме.

Шерлок Холмс 1981

Перейдя через пешеходный мост от концертного зала Ройал-фестивал-холл к набережной Чаринг-Кросс, Джозеф Кисс остановился, чтобы взглянуть на поезд, потом долго смотрел на борющихся с ветром чаек, неспокойную воду, лодки с туристами, освещенные мерцающими лучами солнца. На миг он представил, будто земля все еще заселена чудищами, покрыта илом, гигантскими папоротниками и стоит доисторическая влажная жара, как на Миссисипи. И ему сразу захотелось стать свидетелем хотя бы некоторого улучшения климата, ибо прошлая зима, как ему показалось, длилась бесконечно долго. Грохот поезда смолк. «Четырнадцать сорок шесть» пошел по своему обычному маршруту. Зазвучал кларнет. Это была джазовая мелодия, которая от порывов ветра казалась тактами траурного марша.

— Италия, Рим! — сказал Джозеф Кисс, словно бросая вызов родному городу. — В следующем году, любовь моя, если здесь ничего не изменится.

Сойдя с последней ступеньки моста, он осторожно опустил монетку в вельветовую кепку уличного музыканта, а затем решительно проследовал в сторону Нортумберленд-стрит. Его расстроил ланч с сестрой. Она хотела, чтобы он сыграл «простого парня» в новом рекламном ролике ее партии. Идея была столь абсурдной, что даже развеселила его в первый момент, и он парировал тем, что ей вообще не суждено узнать, что такое простой парень, если только ее «даймлер» не собьет какого-нибудь простака на переходе. Он заявил, что является убежденным анархистом и противником любой системы. Как он и надеялся, это ее рассердило, и она сменила тему. На выборах она опять собиралась баллотироваться от консерваторов. Он сказал ей, что она стала образцовым партийцем и что скоро ее непременно изберут на какой-нибудь высокий пост. С этим она согласилась.

Красной расе недолго осталось. Хожу кругами хожу кругами пытаюсь обзавестись друзьями новое поколение вызывает сомнение суть не в рифмах не в окончаниях мое отчаяние без предела образование надоело. Крикни, потом беги со всех ног. Новости из Италии от мистера Какаду.

У Нортумберленд-стрит, с ее высокими, одинаковыми викторианскими зданиями, будто их изначально построили для размещения государственных учреждений, была одна привлекательная черта. В стороне от проезжей части, сбоку от Крейвена, уходящего под арки Чаринг-Кросс, стоял трактир, который Джозеф Кисс продолжал называть «Нортумберлендом», хотя вывеску сменили лет двадцать назад на «Собаку Баскервилей». Вычитав у Конан Дойля, что сэр Генри Баскервиль останавливался в отеле «Нортумберленд», хозяева трактира разместили на верхней галерее экспозицию Шерлока Холмса. Отныне ужин завсегдатаев часто прерывался внезапным нашествием полусотни американских туристов во главе с гидом, который тащил их наверх, а через пять минут с тем же грохотом вниз, после чего все заказывали пиво и уже через четверть часа покидали паб. Джозеф Кисс заходил насладиться этим спектаклем, хотя иногда любил забрести сюда и в более ранний час, чтобы занять местечко в новом эдвардианском баре. Сегодня, для того чтобы успеть освежиться, у него оставалось не так много времени.

Он вошел в море спортивных курток и надвинутых на глаза кепок и понял, что напоролся на компанию японцев. Улыбаясь любезно, как дядюшка любимым племянникам, он приподнял широкополую шляпу и пожелал им доброго дня, полагая, что японцы остались одной из немногих наций, сохранивших в наши дни уважение к старомодной учтивости.

Он не жалел о том, что иностранцы заполонили один из его «родников», как он сам когда-то назвал это место. Он считал, что туризм принес в Лондон разнообразие, поддержал общественные службы, которые в противном случае потерпели бы полный крах, и, самое главное, обеспечил лично его, Джозефа Кисса, постоянной аудиторией. Что хорошо для города, хорошо для него. В некотором роде это был симбиоз. Без японцев, решил он, я бы усох, и город вместе со мной. Раскланиваясь и приподнимая шляпу, лучезарно улыбаясь и кивая, мистер Кисс вовремя поспел в бар и заказал пинту портера в прямом стакане.

— Ваш интерес к нашему знаменитому детективу нам льстит, — сказал он скромной американской парочке, явившейся сюда без гида, — но слышали ли вы о докторе Никола, злодее более привлекательном, чем Мориарти? Именно в этом переулке, что проходит рядом с нашей таверной, туманным ноябрьским вечером тысяча восемьсот девяносто четвертого года Никола прикончил трех полицейских, двух пэров, судью и армейского офицера. Все они были замешаны в коррупции, между прочим. Об этом и о многом другом вы можете прочитать у Гая Бутби, которого я вам от души рекомендую. Киплинг и Конан Дойл тоже были его поклонниками. К сожалению, в наши дни вам придется искать его книжки по букинистическим лавкам.

Муж достал блокнот, чтобы записать информацию.

— Вам бы следовало самому водить экскурсии, мистер Кисс, — заметил хозяин «Шерлока Холмса», кивая на молодую женщину в блейзере и фланелевой юбке, которая в этот момент вела свою группу вверх по лестнице в «кабинет с Бейкер-стрит». — Так существовал ли он на самом деле, этот доктор?

— Друг мой Арнольд, для читателей «Пирсонза» Никола был ничуть не менее реален, чем Холмс — для читателей «Стрэнда». Зловещее создание, честно говоря, но даже популярнее Бэтмена из Чаринг-Кросса, который три года прятался на чердаках, питаясь в основном свежатинкой из больничного морга, и его никто не мог поймать.

Арнольд пожал плечами.

— Вы могли бы неплохо заработать, мистер Кисс. Вам нужно водить платные экскурсии.

— А моя работа?

— Я так и не понял, почему вы оставили сцену.

— Из благоразумия, Арнольд. Реклама дает мне заработать, а туристы помогают получить удовольствие. Я доволен. Байки старого города продолжают жить. Жива и жажда романтики. Я ведь романтик, а не циник, Арнольд.

— Что ж, — промолвил Арнольд, вытирая стакан, — реклама получше нашего сыщика с Бейкер-стрит. Я ведь, честно говоря, не люблю детективы.

Джозеф Кисс, приподняв шляпу на прощание, раскланялся с японцами и вновь вышел на солнечный свет. Он решил пойти в сторону Трафальгарской площади и Национальной галереи и заглянуть на полчаса к Уистлеру. В четыре он должен был быть в Сент-Джеймском парке, рядом с прудами, чтобы сняться, как объяснил ему режиссер, в паре дублей бульонных кубиков. В глазах рекламодателей он был олицетворением добродетели. Роль добродушного адмирала Б. Ф. Штекса кормила его девять лет, позволила купить две квартиры, заплатить аренду за третью и присмотреть четвертую. Инвестирование доходов в недвижимость давало ему ощущение безопасности. Его счета были разбросаны по отдаленным друг от друга районам и анонимны. Свободные деньги он тратил на путешествия и гостиницы, где отдыхал от неизлечимой психической болезни, с небольшим риском для себя и полным отсутствием угрозы для соседей. Он завел страховые полисы для своих детей, которые теперь от случая к случаю посещали его в Лондоне, хотя уже превратились в настоящих голландцев. Он надеялся, что после его смерти обнаружится: он хоть что-то для них сделал.

Вот она ее ни с кем не спутаешь боже как мне больно мне больно мне больно мне ужасно плохо. Закат Европы. Вавилон валится. В Иерусалиме свинью днем с огнем не сыскать. И Олд-Бейли ох сердит возвращай должок гудит. Там я ее увидел в крипте Святого Мартина когда мы вышли после Вагнера, да ? Двенадцать лет прошло и никакой компенсации. Ег спургте ом де хавде хорт нит фра Ангкор… Се дебе пагар ла энтрада ? Нельзя ?

Леон Апплфилд и его племянница Бьянка кормили голубей. Взглянув на развевающийся плащ проходящего мимо колонны Нельсона мистера Кисса, Леон вспомнил фильм, который видел ребенком в Тринидаде еще до того, как его родители перебрались сюда.

— Смотри, это Зорро! — И он улыбнулся Бьянке.

— Купим еще семечек, дядя Леон?

Ее кружевной воротничок был испачкан кетчупом и апельсиновым соком. Ну и попадет ему!

— Легко!

В длинном кожаном пальто и кепке он выглядел элегантно. Рука в руке они направились к старику, у которого на груди висел лоток с семечками.Поскольку сестре нужно было навестить мужа в больнице, а у Леона, с тех пор как компания «Си-энд-Эй» приняла его эскизы белья, появилось свободное время, он предложил погулять с Бьянкой. Его собственная дочка жила в Шотландии с матерью, однако Бьянка не могла полностью заменить ее. Тесса была живей, ярче, и, конечно, смышленей. Им нравилось подшучивать друг над другом, а Бьянка не реагировала на шутки. Она была «хорошо воспитанной девочкой».

Покормив голубей в третий раз, Леон предложил пройтись в Сент-Джеймский парк, чтобы посмотреть на пеликанов. Когда он рассказал, как выглядит пеликан, Бьянка согласилась. К пяти часам Леон мог отвести девочку домой, но Амбер, его сестра, уже договорилась, что они пообедают в маленьком ресторанчике вместе с ее друзьями. Леон их терпеть не мог. Ему приходилось вращаться среди подобных людей во время работы, и поэтому, как он считал, со стороны Амбер было несправедливо требовать от него провести вечер с ними в Кэмден-Лох, но не мог отказать сестре. В конце концов, ее муж Виктор сломал ногу, помогая Леону привести в порядок его новую квартиру. Поскольку все планы были нарушены, Леон расстроился. Он предпочитал свои любимые заведения в Ноттинг-Хилле, где можно было поиграть с приятелями в бильярд, послушать сплетни в «Мангроув», покурить травку на улице Всех Святых. Развлечения, которые Амбер казались опасными. Она прочно цеплялась за ценности среднего класса, а на него они давили. То, что он был принят в среде черной молодежи, значило для него куда больше, чем разговор об ипотечных ставках с «продвинутыми» белыми людьми из Айлингтона. Он собирался сбежать как можно скорее и перейти на ту сторону улицы, где в «Мьюзик машин» наверняка можно было подцепить какую-нибудь девочку на вечер. Прикидываешься хипарем и все тебе по барабану. Никто лучше Леона Апплфилда не знал, как надо воздействовать на подавленное воображение этих девчонок из провинции. Ведь он был такой же, как они.

В парке было полно народа. Поверхность пруда была гладкой. Бьянка побежала к воде.

— Осторожно, детка, — сказал Леон и вздохнул, вспомнив бабушку. — В тихом омуте черти водятся.

— Это и есть пеликан, дядя Леон, — сказала она, вернувшись и дергая его за пальто.

— Нет, это лебедь. — Неужели Амбер никогда никуда ее не водит? Ничего ей не показывает?

Когда они шли вдоль пруда, подул ветер, и Леон начал перечислять названия птиц, в изобилии плавающих в королевских водах. Прогулки с Тессой научили его распознавать почти всех уток, гусей и лысух, подплывавших к ним за хлебными крошками, но Бьянку больше всего заинтересовали черные лебеди и чайки, которых Леон недолюбливал. Он попытался отвлечь ее внимание, указав на бежевую хохлатую уточку, чуть более робкую, чем остальные. Но Бьянку она почему-то раздражала. Он оглянулся назад, на просвечивающие сквозь цветущие кусты и деревья белые правительственные здания. Когда-то Тесса в шутку стала уверять его, что они принадлежат сказочным принцессам. «Только миссис Тэтчер, — сказал он тогда, — а она совсем не сказочная принцесса». Из-за деревьев даже парад конной гвардии, наверное, мог показаться волшебным, но Бьянка не проявляла ни к чему никакого интереса, пока они не подошли к миниатюрному домику на острове. Возле домика была установлена кинокамера и суетилась съемочная группа. Единственный полицейский всем своим видом демонстрировал скуку. Бьянка повела Леона к столпившимся людям.

Ее внимание привлек один человек — крупный, полный, с загримированным лицом, в закатанных до колен коричневых фланелевых брюках с широкими подтяжками. Босой, в серой рубашке, с завязанным на голове носовым платком, он держал в одной руке удочку, а в другой — сэндвич. Спокойно и сосредоточенно он слушал, что говорит ему человек в кожаной куртке. В конце концов мужчина послушно сел на маленький складной стулик и закинул поплавок в грязные воды пруда. Женщина в джинсах выбежала из передвижной кухни с чашкой, от которой шел пар, и осторожно поставила ее рядом с рыбаком.

— Всем приготовиться! — Режиссер поднял к небу худое лицо. — О'кей, Фред! Мотор!

Бьянка словно ожила.

— Я знаю этого человека, дядя Леон! — Она была очень взволнована.

— Кто это? Мамин друг?

Впервые с того момента, как они вышли из дома, она рассмеялась.

— Ты его не помнишь?

И она запела какой-то куплет, слова которого были ему неизвестны, но мелодия показалась знакомой. Леон покачал головой.

— Прости, милая. Где он выступает? В «Синем Питере»? В «Детском саду»?

Она захихикала над его невежеством, он чуть выждал и попросил ее сжалиться.

— Это же адмирал Б. Ф. Штекс!

Наконец Леон вспомнил.

— А, так это он. Что ж, может быть, он попал на необитаемый остров и должен теперь ловить рыбу на пропитание?

Вечерком займусь ею она конечно притворится недотрогой но это то что ей нужно как же тут утонешь здесь мелко надо к Чаринг-Кроссу идти или еще куда им разве не ломают шею или еще что сперва запах та сирень чудесная от аромата хочется жить вечно разве ты не сделал бы так же если б мог всегда быть тут весной Майкл Денисон и Дульси Грей эх было дело ничего уже не осталось не думать о смерти насилие торжествует да пожалуй повсюду на него спрос обделаться можно если не найду брод этот идиот кем он себя вообразил ? Лоренсом Оливье? Через три часа стемнеет, Мэвис.

Бьянка была озадачена.

— На нем нет формы. Он всегда носит форму.

— Может, потерял во время кораблекрушения. — Народу вокруг скопилось так много, что Леон почувствовал себя неловко. — Нам остается только подождать, пока он не покажется в телевизоре, и все прояснится. Пойдем, Би-Би, пора встречать маму.

Она послушно пошла за ним через парк, мимо Адмиралтейства, к Уайтхоллу, но остановилась.

— Я должна взять у него автограф, дядя Леон. К счастью, Леону удалось поймать такси.

— Кэмден-Лох, пожалуйста. — Он открыл дверь для Бьянки.

Прежде чем включить зажигание, водитель повернулся к нему и сказал:

— А вы знаете, сэр, что рынок открыт только по выходным?

— У меня там встреча.

Леон почувствовал смутную обиду. Он смотрел на облака, быстро плывущие по голубому небу, и думал, как ему избежать тяжелого испытания. Он не представлял себе семейный ужин в ресторанчике. Его неспособность соблюдать обычные ритуалы среднего класса была причиной разрыва с Мэгги. Жизнь в Элджин-Кресент была бесконечной чередой званых вечеров, завершавшихся каждую неделю шумным воскресным ланчем, во время которого мужчины пускались в политические споры, а женщины то и дело покрикивали на своих дурно воспитанных детей. Когда до какого-нибудь мужа долетал знакомый голос, он на секунду вспоминал о семье и бурчал: «Оставь, ради бога. Пусть себе бегают и веселятся». Леон, единственный цветной на этих сборищах, испытывал ярость, слыша бесконечные просьбы высказать свое мнение об Африке, о правах человека в Америке или об иммиграции.

В один прекрасный день он решил свозить Бьянку в «Элджин» и научить ее играть на бильярде, но ему не хватило нервов. Он утешил себя тем, что когда они с Тессой были в Лос-Анджелесе, то в «Барниз бинери» вволю наигрались в бильярд.

Он понять не мог, зачем люди окружают семейную жизнь такого рода удовольствиями. Возможно, их особые привычки, смутный либерализм, пассивное недовольство были средствами для поддержания статуса, к которому они были привязаны так же, как и их более откровенно беспринципные современники. Его бесили дискуссии о водородной бомбе, вивисекции и правах женщин, происходившие за обедом, за которым они в один присест съедали и выпивали столько, сколько живущим всего в нескольких сотнях ярдов от них хватило бы на две недели. Он говорил им это. Их лицемерие служило верным признаком упадка культуры. Когда он сообщил жене, что на последних выборах голосовал за консерваторов, она заставила его уйти. Он не хотел уходить, пытался добиться компромисса, но в конечном итоге все равно ушел. На второй месяц правления Маргарет Тэтчер он перебрался на Пауис-Сквер, где один приятель сдал ему квартиру. Он поселился там под именем Найджела Симонсона и почти сразу обнаружил, что фортуна повернулась к нему лицом. Теперь для его проектов легко находились спонсоры. Он скрывал свой успех, для того чтобы избежать зависти друзей, а также требований алиментов на дочь от Мэгги. Когда она выставила дом на торги и вернулась в Глазго, он думал купить его, но на самом деле у него не было желания возвращаться туда, откуда он сбежал. На Пауис-Сквер ему было легче находить случайных подружек. Не хватало ему только Тессы.

Всех подряд выстроив в ряд во все дыры и никто Микки Фелпса не остановит он сам кого хочешь остановит полная экипировка коммандо ни дать ни взять второй Грязный Гарри срать и трахать срать и трахать всех сучек Сохо интересно я смогу купить новый на Весенней ярмарке вечно у них не моего размера что это за вонь ?

Когда автобус повернул на Стрэнд, Мэри Газали подумала, как красиво выглядел бы вокзал Чаринг-Кросс в солнечном свете. Ей сразу вспомнились оксфордские пейзажи. Потом она перевела внимание на записную книжку, лежавшую у нее на коленях. Недавно она решила записывать свои мысли, все подряд, каждую вспышку воспоминаний. Сегодня она ехала в Элдгейт, чтобы взглянуть на «Рубленый дом», куда Рон Хайнц возил ее вскоре после выписки из больницы. Рон жил неподалеку. Они встретились в гостинице. А через два года Рон покончил с собой.

— Ты уверена, что это не будет слишком травматично? — Джудит снова заботливо посмотрела на нее. — Не хочешь же ты, после всех бомбежек, обнаружить, что еще один дом смели бульдозером?

— Ничего, ничего. — Мэри благодарно коснулась руки своей подруги, тронутая ее заботой. — Я рада, что ты со мной поехала.

— Это потому, что Джеффри отправился в одну из своих командировок. — Джудит вышла замуж за своего издателя. — И делать мне особенно нечего. Ненавижу, когда он уезжает. Уверена, что он не изменяет мне, но не могу об этом не думать.

— Что ты, с Джеффри все в порядке.

— Я сама увела его от жены. А для того, кто решился на такой шаг, сделать это во второй раз проще простого. Он у меня не слишком оригинален. — И Джудит громко рассмеялась. — На самом деле я не собиралась выходить замуж, пошла на принцип. Он бросил семью. Отвратительно, правда?

В душе Мэри с ней соглашалась. Джудит по-прежнему ей нравилась, но она не одобряла ее поведение, особенно потому, что после замужества ее подруга забросила живопись.

— Но ведь ты получила то, что хотела? Джудит уловила иронию в голосе Мэри.

— Да. А ты уверена, что мы доедем до Элдгейта? Мэри постаралась смягчить тон.

— Это единственное, в чем я уверена!

— Но мы не станем заказывать угрей?

— Джудит, это не трактир «Угри на углях». Это «Рубленый дом». Рубленые котлеты, свиные отбивные, бифштексы, колбасы, бекон, пюре, картофель фри, бобы, лук, хлеб — вкуснятина. Мраморные столешницы, скамьи красного дерева. Нигде так не поешь. В пятьдесят шестом году все это обходилось в один шиллинг шесть пенсов. Это было любимое место Рона. Он с детства помнил множество местечек старого Ист-Энда. Там была, например, «Шутовская лавка» с игрушками. Он любил заходить туда, просто чтобы посмотреть. Высокие двери, а за ними большое темное помещение, заполненное до потолка картонными коробками. А дальше — пара обычных магазинов. И паб. Думаю, все это теперь разрушено. Но «Рубленый дом» стоял подальше, так что, надеюсь, есть шанс, что он сохранился. Рон был таким веселым!

— Но ведь он страдал от депрессии.

Мэри посмотрела в окно на Флит-стрит.

— Наверное.

— Такое впечатление, что кто-то нарочно стер наше прошлое. Тебе никогда так не кажется?

Э-се де льо потабль? Весной раздухарился поставил все на одну чертову кобылу не знаю уж какой молочный фургон таскала эта кляча отличный будет ревень когда взойдет она любит начищенную медь…

— У меня есть Хелен, ты же знаешь. Она абсолютно реальна. На этой неделе у нее вышла новая книга.

Мэри внезапно пожалела, что поехала не одна. Ее сознание наполнилось разными словами и образами. Мелькали отчетливые воспоминания, свежие, словно сейчас переживаемые, и она слышала множество голосов, одни из которых кружились рядом, в автобусе, другие доносились из прошлого. Время перестало быть линейным. Подойди ко мне.

Дамы, эта жара не может длиться вечно хотя вы сжав губы стараетесь удержать ее я никогда тебя не покину ты говоришь мама что мы будем с тобой делать смотри машина исчезла с улицы словно ее никогда и не было и все что было наверху повсюду…

Джудит Уоррел подумала, что у Мэри опять приступ.

— А ты узнала, почему Рон покончил с собой?

— У него сиамский кот болел лейкемией.

— Прости. — Джудит прокашлялась.

— Ты ни при чем. — Мэри посмотрела на подругу.

Ищут веселья сейчас найдут и не знаешь как тебе повезло.

Попробуйте лучше раздобыть старые они удобнее. Только о ногах моего Гарольда и говорим…

— Мэри! Ты плачешь! Что случилось? — спросила Джудит упавшим голосом.

В автобусе сидели двое мужчин. Один их них взглянул на нее, словно узнав, но потом опустил глаза.

— Я не плачу! — Она схватила Джудит за руку. — Я чувствую аромат роз. В парке. Беседка, арка из роз. Это было чудесно. Ничего, кроме роз. Я ходила по аллеям. А вот и оранжерея. Не переживай, с этим надо просто смириться, и я уже привыкла. С иностранцами проще. О эти розы! Ах, Джудит!

Держа Мэри за руку, Джудит попыталась успокоить ее. Мужчины теперь горячо говорили на незнакомом гортанном языке.

Бир зейт сойлемент баска, япмаси баскадир. Могло быть и хуже но я не знаю что скажу ему если он прямо спросит. Сойти здесь и пересесть на метро или просто позвонить ?

— Увитая зеленью беседка. Да? — Мэри не могла больше сопротивляться воспоминанию. — А снаружи, посередине, лужайка. А на лужайке была голубятня. Белые голуби прилетали и улетали. Розы и клекот этих голубей. Не могу сказать, где это было. Так четко, как будто я сейчас там нахожусь. Как давно это было? Должно быть, я была тогда совсем маленькая. Но в Клеркенуэлле не было ничего подобного. А может, это Джозеф вспоминал?

Глаза Мэри были по-прежнему широко открыты. Она улыбалась.

Я ничего не стыжусь. В итоге не могу сказать, хорошо я поступаю или плохо. Но в любом случае моя откровенность вызывает замешательство. Там внизу голуби. Посмотри. Они хотят построить стену вокруг Лондона, но куда в таком случае переедет правительство? В Гилдфорд? Собаки, кошки, лисы. Обыкновенные лисы. Слышишь гром? Ты можешь понять эту жуткую боль ? Можешь ? Варится в собственном соку. Я чуть со смеху не умер. Все примеряют на себя, все привязывают себя к Северному сиянию, поздновато, глупые мои старички, играя на банджо, лишенный гражданских прав город, лучше он не станет, особенно для женщин…

— Может, мы поехали куда-то в выходные? Куда-нибудь в Кент? Целый день в поезде. Может быть, в Хивер? Беседка, увитая зеленью. Но это не Кентербери. Там были цветы вокруг фонтана и голуби.

Мэри подняла голову, словно вдыхая аромат.

— Я счастлива, но как я хотела бы знать, где сейчас нахожусь.

Принцесса Диана 1985

— Вы, наверное, думаете, что все это благодаря навыкам. Так-то оно так, мэм, но это совсем не то, с чем имеет дело наша профессия. Здесь нужно иметь чутье на дороги и хорошую память. Я стараюсь всем это говорить. Но вы никогда не узнаете, что на самом деле крутится у меня в голове. Я люблю ездить по ночам. В это время виден костяк города. А это помогает. — Таксист остановился перед большими дорическими воротами и вытащил изо рта трубку. — Вот, смотрите! Это кладбище Кенсал-Грин. Вам сюда?

С галстуком пижон обезьяна гнилых бананов ни-ни все ради этого продал никогда не узнаю зачем…

— Впечатляет. — Мэри вытянула шею, пытаясь заглянуть в глубь кладбища. — Здесь есть другие ворота?

— Эти главные. Отвезти вас к часовне?

— Нет. — Мэри увидела, как через дорогу идет Джозеф Кисс, и приободрилась. Она открыла кошелек, чтобы заплатить таксисту. — Очень любезно с вашей стороны. — И дала ему фунтовую бумажку.

— Благодарю вас, мадам.

— Джозеф! — Мэри помахала рукой с тротуара.

Он подошел к ней. Довольная улыбка не сходила с его лица с тех пор, как она попала в его поле зрения. На нем были светлая панама, в знак того, что сегодня ожидается солнцепек, и светлый костюм-тройка с траурной повязкой на рукаве. На сгибе левого локтя висела трость, в левой руке он держал перчатки. О его возрасте можно было догадаться скорее по осторожным движениям, чем по чертам лица.

— Я надеялся, что ты придешь, моя дорогая. Но ты ведь не знала его так уж хорошо, правда?

— Но он был близким другом Дэвида.

— Тогда мы оба здесь ради Маммери. Что ж, в любом случае, компания подбирается неплохая. Мало кому в этом мире удается получить похороны по заслугам. — Он снял трость и предложил ей руку. — Но я поставил условие, что не буду надевать черное. Черное — для ближайших родственников покойного. Твой темно-синий, на мой взгляд, — великолепный выбор.

— На самом деле у меня нет черного. — Она потянулась поцеловать его в щеку. — Сейчас, кажется, так не одеваются. По крайней мере, после двадцати пяти.

— Символ времени, наверное. Маммери сказал, это был несчастный случай. Развел ампулу на пиве и укололся. Какая ужасная судьба.

Не слишком решительно, словно чувствуя неестественность совместного похода на похороны, они прошли сквозь ворота и двинулись по усыпанной гравием дорожке вниз к часовне.

— Там его семья. Да, следствием установлено, что это несчастный случай. Сколько ему было? Тридцать с чем-то?

— Сорок четыре. Всем сказали, что он погиб в автомобильной катастрофе. Он ведь слишком много пил. Казался сильным как бык, а умер во сне. Дэвид говорит, что он очень много работал.

Этот мальчик не достанется никаким черным пидорам. Не спеши. Осторожней. Солнце просто вонзилось мне в голову. И тени не найти.

Позади них маленькими группками стояли люди. Мэри и Джозеф поднялись по ступенькам прохладной часовни. Там их встретил Дэвид Маммери. Он поцеловал Мэри и пожал руку Джозефу.

— Семья слева. — И показал на скамьи справа. — А вы можете сесть вон там.

Мэри узнала мистера Файша из Клиники и еще пару человек, которых она помнила по званым вечеринкам. Надеясь, что ее улыбки не будут восприняты как бестактные, она проскользнула на место в одном из задних рядов, расстегнула плащ, достала листочки заупокойной службы и протянула один из них Джозефу, который сел рядом. Часовня была довольно старая. Кое-где виднелась мозаика, урны с цветами, а впереди — возвышение наподобие алтаря, на котором уже стоял большой полированный гроб из сосны. Место напомнило ей бомбоубежище. Она подумала, что для настоящих церковных похорон требуется еще что-то. Ей показалось, что сзади послышался шепот. Прислушалась — ничего.

Тут перед ними появилось, рассыпаясь в извинениях, тщедушное бледное создание — викарий в англиканском облачении. Он забубнил еле слышно и упомянул «нашего дорогого родственника и друга Бенджамина».

Я уже не чувствую себя в метро в такой безопасности, как раньше. Во время войны это было самое лучшее место. Говорят, он связался с масонами, но в его комнате ничего не нашли. Какая ужасная смерть. Он не собирался умирать. У него не могло быть такого намерения. Никакой записки. «Астория» была его любимым местом. Да, там лучше всего. Он обещал взять меня на оленью охоту в Ричмонд-парк. Не красавец, конечно, не Эр-рол Флинн. Но и страшненьким его не назовешь. Какая жалость. Какая потеря. Но он, наверное, теперь счастлив. А бывает рай для гомиков?

К облегчению Мэри, гимн на стихи блейковского «Иерусалима» оказался достаточно возвышенным для того, чтобы снять общее напряжение. Многие заплакали, и Мэри испытала смутное чувство вины за то, что не присоединяется к их слезам. Но, по крайней мере, она могла петь вместе со всеми.

«Мой дух в борьбе несокрушим, незримый меч всегда со мной. Мы возведем Иерусалим в зеленой Англии родной». Она пела, и перед ее взором, как когда-то перед взором Блейка, вставало видение нового Лондона, в котором не было тру щоб и нищеты, а все дома, дворцы, парки и рощи светились божественной благодатью. Похоже на рай, на то, что многие надеялись увидеть после войны. Потом неровное пение скорбящих поддержал хорошо поставленный голос викария. Этот голос придал требовательным стихам обывательскую интонацию. Может быть, умеренность и аккуратность являются сутью современной церкви? Может, даже в такой момент она готова лишь лицемерно скорбеть? Во всем этом Мэри Газали ощутила обращенный к ней вызов, на который ей было что ответить, и поэтому запела от всего сердца.

Дэвид Маммери был потрясен, услышав ее. Уже давно он привык к ее нерешительности, привык считать ее робкой, но сейчас она была похожа на жаворонка, выводящего свои трели чистым голосом так красиво, что он не мог не присоединиться к ней. Джозеф Кисс тоже был вдохновлен ее пением, так же как и многие другие в часовне. Наконец стихи гимна прозвучали так, как они должны были прозвучать, и единый слаженный хор восславил воспарение души Бена Френча в рай. Маммери не обращал внимания на беспокойные неодобрительные взгляды родственников Бена, сидевших на первых двух рядах через проход. Он знал, что большинство из них считают смерть Бена чуть ли не самоубийством, закономерным следствием его образа жизни. Со своей стороны, внезапно лишившись друга, Маммери обвинял в несчастии тех, кто был с Беном в ночь его смерти. Они побоялись вызвать «скорую помощь». Оба его приятеля были бородатыми, выцветшими, в потрепанных пиджаках и брюках. Они сидели впереди. С ними тогда была женщина с грубыми чертами лица, которая теперь стояла у гроба и заявляла, что именно она была настоящей любовью Бена. Гектор Браун, спутник жизни Бена в последние двадцать лет, стоял с покрасневшими глазами и выглядел потрясенным. Гектор был маленький, необычайно деликатный. Бен оставил его следить за коттеджем в Йоркшире, а сам приехал в Лондон заканчивать книгу и по привычке подцепил на улице дружка, который на этот раз оказался подружкой. Потом он умер. «Иерусалим» для службы выбрал Гектор — Бен очень любил Блейка.

Сначала Маммери испытывал сочувствие к родственникам Бена, но вскоре стало ясно, что мало кому из них было до него дело. Отец, неуравновешенный человек, явно чувствовал себя не в своей тарелке. В завещании Бена был упомянут только Гектор. У матери Бена были темные, мягкие черты, а губы странным образом загибались по уголкам, так что при всей ее печали казалось, что она улыбается мертвенной улыбкой. Она была расстроена и смертью сына, и поведением мужа. Все родственники были в темном и одеты бедно. Только брат, которого Маммери сперва принял за одного из владельцев похоронного бюро, выглядел преуспевающим. Особняком среди родственников держалась и сестра. Она была намного моложе Бена, с золотистыми волосами, в куртке из кроличьего меха. Она горевала искренне, и ее рука так дрожала, что не могла удержать листок с текстом гимна. В другой руке, в перчатке, она комкала платок в разводах туши. Бен рассказывал Маммери, что однажды сестра безуспешно попыталась вступиться за него перед отцом. Гнев отца был связан не с ориентацией Бена, а с его решением развестись с женой, на которой он женился в восемнадцать лет. Отец считал, что следует идти на компромиссы, если они помогают сохранить лицо. Интересно, сколько отвратительных сделок с совестью совершили за долгие годы совместной жизни мистер Френч и его жена? Маммери вспомнил темный, дурно пахнущий дом, в котором он бывал в детстве. А сам Бен даже тогда старался как можно больше времени проводить у своего друга.

Отпевание закончилось, родственники Бена подняли на плечи тяжелый гроб и понесли его к дверям. За гробом потянулись члены семьи, а подальше — друзья Бена, многие из которых были на вид типичными геями, другие в традиционных афганских одеждах, шелковых китайских нарядах или в штанах из оленьей кожи с бахромой, как ветераны гражданской войны. Это немного позабавило Маммери. Среди этих людей он казался вполне консервативным. Даже Джозеф Кисс был похож на важного чиновника в отставке.

Кажется, у меня стоит черт что делать? Мысли о смерти возбуждают, это противоестественно. Просто страх, страх и ничего кроме страха. Ужасно.

Процессия двинулась по дорожке, между дубов, каштанов, вязов, мимо памятников с рыдающими ангелами, мимо ангелов с мечами в руках, ангелов, вздымающих крылья к небесам. Кругом было много зеленых кустов и повсюду буйствовали заросли папоротника. Маммери оглянулся и вдруг увидел позади траурной процессии «Харгривза» в мешковатом черном костюме. Его лицо блестело от слез. Придвинувшись к Маммери, Гектор сказал с оттенком сарказма:

— А это еще кто?

— Я его знаю, — сказал Маммери. — Но не предполагал, что они были знакомы.

— Какой-нибудь дружок на ночь. Он умел их очаровывать, ублюдок.

Гектор тут же ужаснулся своим словам. Он не мог простить другу многочисленных измен и настаивал на почтительном отношении к Лиззи, претендующей на то, что она была наперсницей Бена, его музой, хотя Маммери говорил Гектору, что Бен несколько раз пытался порвать с ней. Она рассказала, что в ночь его смерти отправилась на его квартиру в Куинс-парке, пытаясь добиться «воссоединения». Бен не дорожил своими связями как с женщинами, так и с мужчинами и собирался вернуться к Гектору. Он умер, пытаясь забыться от всех и от Лизи в том числе. Маммери был убежден, что именно из-за нее и произошло несчастье.

На повороте дорожки, у канала, когда оставалось преодолеть последние несколько ярдов до вырытой ямы, гроб, который несли родственники, слегка накренился, и в этот момент Маммери потерял контроль над собой и затрясся в рыданиях. Спасибо, Гектор тут же мягко подхватил его под руку. Когда, ничего не видя от слез, Маммери споткнулся, Мэри Газали поддержала его с другой стороны под правый локоть, а Джозеф Кисс пробормотал сзади:

— Держись, старина. Держись, держись, держись.

Добравшись до развороченной глины, все встали. Викарий затянул что-то, призванное утешить присутствующих, но добился только того, что Маммери отвел взгляд в сторону, боясь, что будет заметно его отвращение. Когда фоб опустили в могилу, Маммери перевел внимание на тот берег канала и, удивившись непривычному виду высокой ограды коттеджа, увидел краем глаза силуэт, мелькнувший среди кладбищенских вязов. Это был «Харгривз», все еще державшийся поодаль, возможно из боязни выдать свою близость с покойным. Маммери захотелось подозвать Джо Хотона каким-нибудь дружеским жестом.

Солнце сияло вовсю. Птицы распевали вдохновенные песни на свежем полуденном воздухе. Маммери глянул на часы и увидел, что подошло время ланча. Он подумал о том, что хорошо бы после похорон найти какой-нибудь паб на Харроу-роуд и завершить там ритуал этого печального дня, но ему не хотелось, чтобы поминки превратились в сентиментальное перечисление достоинств и талантов Бена, чем обязательно занялась бы Лиззи.

Неожиданно на дальнем краю могилы лицом к викарию появился «Харгривз». В правой руке он держал листок бумаги. Когда викарий бросил на фоб горсть земли, Джо Хотон громким голосом прервал церемонию:

Викарий вопросительно уставился на родственников, которые, в свою очередь, принялись поглядывать на друзей Бена. Те тоже недоумевали. «Харгривз» явился один, сам по себе. Он решил, что Бен не должен уйти под землю без искреннего объяснения в любви.

Маммери представил себе, как Бен довольно хихикает при виде всеобщего замешательства. Викарий решил все же выслушать «Харгривза», сложил руки и, сжав губы, потупился в могилу.

Тут до викария дошло, что эти стихи имеют весьма сомнительное содержание, и он хотел вмешаться, но для этого ему не хватало мужества.

«Харгривз» наклонился, поцеловал бумагу и кинул свое трепещущее на ветру прощальное слово на крышку гроба.

— Что ж, — глаза викария покраснели, — я хотел бы…

Хогон повернулся и медленно, с достоинством пошел к воротам.

Для истории это будет не больше чем несколько тетрадок сложенных в картонную коробку на чердаке они живы, пока не сданы в какой-нибудь заштатный архив. У Мейбл сифак это она клянусь больше некому а та девица вис ки бат пер мат джао во ислам лая хакиян лэ рэхи тхи… Жаль, никакого шанса быть похороненным на еврейском кладбище.

— Всегда лучше все продумать заблаговременно, чтобы избежать такого рода… — Викарий сделал слабый умиротворяющий жест. — Сожалею, миссис Френч.

И тут мать Бена из последних сил разрыдалась.

— Все так хорошо прошло! — сказала она.

— Он просто сумасшедший! — Щеки мистера Френча побагровели. Маммери вспомнил, как это завораживало его в детстве. — Готов поспорить, что все они прекрасно знали, что он собирается сделать!

Полагая, что полностью отдал дань уважения старому другу, Маммери воспользовался всеобщим замешательством и начал отступать в компании Мэри Газали, Джозефа Кисса, Момбажи Файша и Алисы, на лице которой читалось легкое удивление.

— Наверно, мы все можем поместиться в моей машине, — сказал бывший африканский моряк, когда они выбрались на свободу. — При условии, что вы не возьмете кого-нибудь еще. Куда едем, Дэвид?

— Не могли бы вы подбросить нас на Фенчерч-стрит? — спросил Маммери, открывая заднюю дверь маленького «эскорта» Файша, припаркованного у часовни. — Бен часто читал там стихи. — Он забрался в машину.

— У «Принцессы Уэльской», — сказал Джозеф Кисс — Прекрасный фасад эпохи королевы Анны, немного испорченный елизаветинским интерьером.

Маммери подвинулся, чтобы дать мистеру Киссу сесть поудобнее.

— Да, сейчас его называют «Принцесса Диана». Бену там нравилось.

Усевшись рядом с Маммери с другой стороны, Мэри Газали посмотрела в окно.

— Что делает здесь этот мальчик? Я видела его раньше.

Худой мальчишка тоже взглянул на нее. Одетый в темно-синюю куртку с капюшоном, он стоял на обочине тротуара у светофора. Дождавшись зеленого света, он пошел через Харроу-роуд и пропал в лабиринте пыльных, застроенных ветхими домами улочек Вест-Килбурна.

— На мой взгляд, вполне невинное дитя. — Джозеф Кисс внимательно посмотрел на Мэри.

— Это тот парень, что украл твою сумочку? — Маммери попытался поймать ее взгляд. — Он был на похоронах?

Момбажи Файша включил передачу и дал задний ход. Демонстрируя новую прическу, миссис Файша обернулась к Мэри Газали и улыбнулась.

— Я знаю, кто вы. Но нас не представили. Меня зовут Алиса.

— Наслышана о вас. — Мэри улыбнулась.

К тому времени, как их автомобиль двинулся в восточном направлении, все уже обменялись рукопожатиями. Наклонившись вперед, Мэри объяснила Алисе Файша, что «Харгривз» тоже был членом их группы.

— Но мы не знали, что он был другом Бена.

Дэвид Маммери кинул прощальный взгляд на высокие деревья «Кенсал-райз». Над дубами, ближе к каналу, парили птицы — пустельги, кажется. Подобно лисам и барсукам, они обнаружили, что город для них подходит — кладовая объедков. Его восхищал их инстинкт выживания.

— Ах, черт! — Маммери схватил Момбажи Файша за плечо. — Мы забыли Гектора. Мы не можем оставить его. Это было бы несправедливо.

— Хотите, чтобы я вернулся? — с сомнением в голосе сказал мистер Файша. — Я не уверен, что мы можем взять еще одного пассажира.

Алиса легонько хлопнула по рулю.

— Он влезет рядом со мной. Давай, Момб, захватим его!

Они приезжают из Миддлсекса и Суррея, Кента и Эссекса, Хертфордшира и Беркса. Слетаются сюда из всех этих графств, чтобы украсть радость нашей жизни, отнять у нас работу. Кровопийцы. И закон теперь на их стороне. И правительство на их стороне. История на их стороне. Они никого не боятся. Их враги в изгнании, за Биконсфилдом, Уайкомбом, Челмсфордом.

Прячась от посторонних глаз, Джо Хотон видел, как они развернулись и поехали за Гектором. Он опасался преследования, но не со стороны родственников, а со стороны заботливых друзей покойного вроде Маммери. Он выполнил свой долг перед Беном и чувствовал смертельную усталость. Собирался пойти домой и посидеть над портретом Бена, который позировал ему последние два месяца, но решил, что еще не готов к работе. Он нимало не беспокоился о том, что там, у могилы, выставил себя полным идиотом. При жизни Бена он так и не набрался мужества признаться ему в любви. Похороны были последним шансом.

На перекрестке Харроу-стрит и Ладброук-Гроув Джо Хотон резко повернул на юг, но к тому времени, когда дошел до моста через канал, был еще слишком расстроен, чтобы идти домой. Поэтому он спустился к зеленой скамейке, недавно поставленной у самой воды местными властями. Когда-то давно здесь по тропинке вдоль канала лошади тащили ярко разукрашенные баржи весь долгий путь от Центральных графств Англии до самого сердца Лондона. Их возницы гордились грубостью своего языка — никто другой не мог похвастаться более ужасной бранью, чем «великие кормчие». На плоских баржах привозили уголь для котельных, пока их не перевели на газ. Этим маршрутом все еще можно было попасть в Оксфорд, добраться до Лидса или Ланкастера. Он сел на скамейку, спиной к аккуратному, поросшему травой и усеянному маргаритками берегу, за которым возвышался кирпичный жилой дом — воплощение послевоенной мечты о живописном рае с прекрасными видами и чудесными, залитыми светом домами, в которых можно было жить в достоинстве и безопасности. Крушение этой мечты все еще удивляло его. Было ли оно следствием компромисса? Он вспомнил пение, которое слышал сегодня у часовни. И, как тогда, на его щеках появились слезы, и мысленно он принес свои извинения Дэвиду Маммери за то, что убежал от него. Ведь он совсем не собирался кого-то обидеть или задеть. Теперь он смотрел через канал на неразбериху индустриальных ангаров, жилых домов, бетона, травы и мусора.

«Светил ли сквозь туман и дым нам лик Господний с вышины? И был ли здесь Иерусалим средь темных мельниц Сатаны?»

Он вернул Бена Френча Уильяму Блейку. Перед его глазами всплыла законченная картина, центральным образом которой был Бен. Он дал себе обещание, что никогда не уничтожит этот холст. Он обязательно будет где-нибудь висеть, не важно — в трактире или в музее. И наверное, надо добавить надпись в духе Блейка.

«Где верный меч, копье и щит, где стрелы молний для меня? Пусть туча грозная примчит мне колесницу из огня».

Он встал и зашагал в сторону Уиллсдена. Эта картина восславит все, что он любил. Именно она явит миру то, в чем мир всегда ему отказывал. Она будет актом его искупающей щедрости, его освобождением. Эта картина станет лучшим его творением, и, завершив ее, он раз и навсегда освободится от того жалкого, создания, в которое превратился. Он поднял голову, чтобы посмотреть на большое облако, сверкающее в теплых солнечных лучах. Стихотворение, написанное им в честь Бена, было неважным. Он знал, что у него нет поэтического таланта. Но это его не волновало — впервые в жизни он преодолел свой страх и благодаря этому понял, пусть и с опозданием, чего не хватало его работе. Отныне он перестанет бояться показаться вульгарным, ведь Блейк не боялся. Он будет дерзок. К черту обывателей! Вот чем он был обязан Бену.

Он снова посмотрел на кладбище «Кенсал-райз» на дальнем берегу канала. Теперь оно было похоже на волшебный лес. Слева, как заброшенная крепость, возвышались огромные газгольдеры. В их тени он заметил высокую тисовую ограду. Что там? Релейная станция? Он перешел по вычурному чугунному пешеходному мостику через узкую протоку, в которой покачивалась у причала деревянная лодка, покрытая толстым слоем лака. За мостом он остановился, чтобы с того берега проститься со своей несбывшейся любовью.

Мы возведем Иерусалим в зеленой Англии родной!

По другую сторону густой изгороди сгорбленная Элизабет Скараманга слышала затихающий вдали мужской голос. Ей захотелось пропеть стихи вместе с ним, но она сдержала свой порыв, не желая привлекать к себе внимание.

Потом, запустив пальцы в корзину с отрубями, бросила полную горсть цыплятам. За сорок с лишним лет у нее выработалась твердая привычка ежедневно кормить своих любимцев.

Часть третья Неуслышанный голос

Ростбиф — любимое блюдо англичан и подается к столу в любом уголке земного шара, где живут люди, говорящие по-английски. Наша горчица так же ценится в Австралии, как и в Англии. Она подходит к жареной и отварной свинине, говядине, ветчине, к дичи и некоторым сортам рыбы. Гурманы уверяют, что особенно хороша она к баранине.

Стоит попробовать ломтик холодной баранины с горчицей и грибным соусом, приправленным толчеными грецкими орехами, или бараньи ребрышки с зеленым салатом, чтобы признать неоспоримость такого суждения…

Если в час обеденного перерыва остановиться у памятника Веллингтону и окинуть взором площадь от здания Королевской биржи до резиденции лорд-мэра Лондона, в глаза бросятся разительные перемены к лучшему в благосостоянии народа, отдающего дань мясной диете.

«Лондонские толки». Кин, Робинсон и К°. 1892.

Зал ожидания 1956

Ткань больничного халата обтягивала плечи Мэри Газали, как сухая кожица хризалиды. Она смотрела сквозь стекло оранжереи на далекие ивы, кипарисы и тополя и представляла себе, что это головы великанов, пробивающихся из-под земли сквозь гладкую траву лужаек. В оранжерее было жарко, как в густых джунглях. Воздух был насыщен первозданной солью, а одинокая ворона на чистом, без единого облачка, небе казалась птерозавром, вспорхнувшим со своего гнезда. Здесь все так быстро менялось, увядало, не успев расцвести. Мэри вытянула пальцы навстречу теплым лучам. Это руки Мэри Газали. Медсестры восхищались ее уцелевшим обручальным кольцом: серебро, вплавленное в золото, луна, захваченная в плен солнцем. От этого кольца веяло древностью. Мэри Газали начала насвистывать, но мелодия вскоре сошла на нет.

Она сидела в компании четырех пациенток, две из которых были дряхлыми старушками, у третьей были повреждены лобные доли, а четвертая, как и сама Мэри, страдала от амнезии. Однако в случае Джойс потерю памяти было труднее объяснить и она имела другую симптоматику. Иногда Джойс могла вспомнить восемь взаимоисключающих версий своего прошлого, ни одна из которых, по словам ее родственников, даже отдаленно не напоминала ее реальную историю. Определенно она была шизофреничкой. Всякий раз, когда доктору Мейлу удавалось изгнать вселившуюся в нее личность, болезнь принимала новую форму, меняла личину, и пациентку оставляли в стенах Вифлеемской психиатрической больницы.

Они сидели в старомодных садовых шезлонгах, поставленных так, чтобы открывался вид на летние цветы, искусственные пруды, на прогуливающихся посетителей. Классно черт побери классно черт побери классно черт. Сейчас выражение лица Джойс было спокойным. Черты ее искажались и становились уродливыми, когда она чувствовала угрозу. У нее была нежная бледная кожа, серебристые волосы, тонкие черты изможденного лица, огромные серые глаза. В спокойном состоянии она бывала счастлива, потому что тогда она прокручивала в голове какую-нибудь приятную историю. Аннабел покраснела от настойчивых ухаживаний сэра Руперта, но не смогла подавить чувство удовольствия, охватившее все ее существо. Мэри Газали поражало, как эти банальные литературные персонажи за считанные секунды начинали жить самостоятельной полнокровной жизнью.

Солнце, нагрев крышу оранжереи, стало припекать. Мэри подумала, что так и загореться недолго. Она встала, чтобы подвинуть кресло. Рейчел, та, что пережила лоботомию, в точности повторила ее движения. Миссис Парсонс и миссис Три, седые и древние, как привидения, что-то щебетали, погрузившись в свои изолированные, наполненные фантазиями миры. Миссис Парсонс грезились гуси и свиньи на ферме, а перед глазами миссис Три раскинулся аэродром, с которого то и дело поднимались аэропланы. Лилли Лэнгтри забирается в открытую кабину своего «Глостера Гладиатора». Нетрудно понять, куда она направляется! А кто это там подруливает следом за ней в «Авро-шестьсот сорок два» ? О, я должна была догадаться! Это царица Александра, красивая, как всегда. Добрый день, радиослушатели! Добро пожаловать в Кройдон! Тем, кто только присоединился к нам, наверное, приятно будет узнать, что мистер Макс Бирбом собирается через полчаса опробовать свой новый «Юнкерс-восемьдесят четыре». На нем довольно элегантный кожаный костюм… Рейчел выжидала, пока Мэри сядет. Мэри обмахнула лицо рукой. Рейчел сделала то же самое.

— Как жарко сегодня. Пойду-ка пройдусь.

Когда Рейчел вела себя так, как сейчас, Мэри становилось не по себе. Не желая обидеть Рейчел, но зная, что той не разрешалось выходить без сопровождения, Мэри решила, что это самый простой способ покинуть всю компанию, и шагнула в прохладный полумрак коридора.

— Можно на улицу?

Сидевшая с газетой в руках сестра Коггс кивнула, даже не подняв головы, так что Мэри открыла боковую дверь в сад.

— Ой, нет, только не вы, дорогая! — крикнула сестра Коггс Рейчел.

Со всеми пациентами здесь обращались как с домашними питомцами, хотя некоторые из них, подобно Мэри, считавшейся, видимо, более «дрессированной», чем остальные, пользовались большей степенью свободы. От сада пахнуло жаром, и Мэри чуть не задохнулась. Но это был жар возбуждающий. Кругом цвели розы в разнообразии запахов и красок. Мэри словно пьянела. Осторожно ступая сандалиями на покрытую гравием дорожку, она пересекла лужайку и, остановившись у аккуратно подстриженного хвойного дерева, промокнула платочком лоб. В ее жизни еще не было такого лета. «Королева Мария», «Джозеф Лоу», «Миссис Кокер», «Артур Б. Гудвин», «Мюриел Адамсон», «Мадам Харли», «Уильям Лобб», «Румянец Девы»… Пунцовые, желтые, белые… Сладкие розы.

— Гибридные сорта.

— Но откуда я знаю их названия? — Она увидела через плечо крупную фигуру какого-то джентльмена. Он медленно приближался к ней. — Мы знакомы?

— Джозеф Кисс, — представился он и протянул ладонь.

Она подала руку и ощутила легкий поцелуй. Она, кажется, вздохнула. Он был прекрасен, как сияющий Будда.

— Мистер Кисс? А я Мэри Газали.

— Своей красотой вы можете сравниться с розами, мисс Газали.

— Я была замужем. — Польщенная, она сделала вид, что разглядывает розы.

— Дитя, когда вы успели?

— Овдовевшее дитя, мистер Кисс. — Улыбаясь, она остановилась понюхать розусорта «Капитан Ф. С. Харвей-Кант», полюбоваться насыщенным розовым цветом ее бутона. — Меня привезли сюда задолго до того, как я проснулась. В специализированное отделение.

— Что? Вы спали? — Его волосы были длинными, кожа — загорелой, глаза — неестественно голубыми.

— Спала, с сорок первого года. Тогда мне было семнадцать. А сейчас, разумеется, больше тридцати. Но я не чувствую своего возраста.

— Я бы дал вам пятнадцать, — сказал он быстро. — Вы ровесница Маммери. Ах, черт! Так вы и есть Спящая красавица! Вы уже стали местной легендой. Кто же вас разбудил? И почему вы не на свободе?

— Я просто взяла и проснулась. А уйти смогу, когда пройду все анализы и врачи сочтут меня совершенно здоровой.

— Разве так бывает?

— И будут уверены в том, что я смогу сама о себе позаботиться.

— Да, да.

— Ну а вы?

— Я должен убедить их, что не буду нарушать покой общества, переворачивать тележки с яблоками, причинять беспокойство своей сестре. Я не сумасшедший, просто слишком вспыльчивый.

Он помолчал, запахивая пестрый халат, потом сказал:

— А вы знаете, у меня есть высокопоставленные друзья.

— Вы имеете в виду, в правительстве?

— Скоро будут и там. — Он задумался. — Совсем скоро, я уверен. Не то чтобы близкие друзья… Между прочим, доктор Мейл — мой зять. Я мог бы замолвить за вас словечко, чтобы он не тянул с диагнозом.

— О, не стоит. Я спала четырнадцать лет, так что теперь мне некуда спешить.

— Прошу прощения. — Он поклонился. — Вы должны простить меня.

— За что, мистер Кисс?

Ей показалось, что он вот-вот заплачет. Слишком уж резко он отвернулся и начал нюхать фуксии. Впервые она встретила здесь мужчину, с которым ей хотелось поговорить подольше.

— Может быть, вы дадите мне какой-нибудь полезный совет?

— Мэри, за вашими плечами стоит только ваш опыт. Чрезвычайно интенсивный, вероятно, и в этом нет ничего опасного. Но пользы от него мало. Это не житейский опыт. Не ошибитесь. Здесь мы в раю. Защищены.

— Но не свободны.

— Вы помните, что значит быть свободной? Когда вы были свободны? До Блица?

— Я вышла замуж совсем молоденькой.

— Тогда мир был другим. Постарайтесь избежать новых страданий.

— Я свое отстрадала, мистер Кисс. Говорят, у меня был ребенок. — Она беспомощно всплеснула руками. — Я попала под бомбежку. В огонь. Все рушилось, нас завалило. Мой муж погиб. Я это знаю. У меня был ребенок.

— Я не сказал, что у вас не было никакого опыта. Я предположил, что у вас не было опыта житейского. — Он глубоко вздохнул.

— Вы не видели здесь одного мальчика, Маммери? Я как раз искал его. Он взял у меня почитать старые журналы про Бантера и Уортона.

— О, я помню Билли Бантера!

— Да, война их не пощадила. Он читает старые выпуски, которые я сам читал в детстве. Даю ему по одному номеру раз в неделю. Это отвлекает его от вестернов. Он увлекается ими с той же непосредственностью и тем же удовольствием, как и я когда-то. Это нас объединяет. Но «Магнет» пора забрать.

— Он совсем ребенок. Как он здесь оказался?

— Ему пятнадцать, и нервы у него на пределе. Проходит обследование, проверки. Вроде ваших, я думаю. Сейчас у него каникулы. В этом году он заканчивает школу. Они сказали его матери, что попытаются «спасти» его. А вы как думаете?

— Не знаю.

— В вас нет сарказма. Простите. Итак, вы чувствуете себя заново родившейся, да? Родившейся этим чудесным летом? Лучшим летом, выпавшим с тридцать девятого года.

— Тогда тоже было прекрасно. Я взяла велосипед. Мы отправились в Хивер. Часть пути проехали поездом. Да, вы правы, это было замечательное лето. У меня есть что вспомнить, мистер Кисс.

— Думаете, я вам не верю?

Он двинулся вперед, и она пристроилась рядом. Они обошли вокруг ограды. На лужайке рядом с фонтаном, где медные русалки лили тонкими струйками коричневатую воду в заросший лилиями пруд, лежал на животе мальчик. Он махал голыми ногами в парусиновых туфлях с развязанными шнурками, грыз яблоко и был явно поглощен чтением.

— Вернон Смит уже побывал в «Лесовике», играл в карты и курил, — сказал ей Джозеф Кисс, — а теперь, полагаю, к нему подослали шантажиста.

— Мне всегда нравился Вернон.

— Наверное, так и было задумано. Автор передал ему больше своих черт, чем остальным мальчикам. Маммери! Познакомься еще кое с кем, кто может отличить Тома Мерри от Гарри Уортона.

Мальчик неохотно поднял голову, и Мэри увидела его карие глаза, загорелое лицо, длинный нос и тонкие губы.

«Что со мной?» — подумала Мэри Газали. Она прежде, кажется, не испытывала подобных ощущений. О боже, так сладко, но это лишает меня сил. Наверное, это неприлично.

— Ну что, понравилось?

Будто три части одной, некогда единой души, они встретились и воссоединились. Это чувство принесло ей удовлетворение. Она была счастлива.

— Осталось полстраницы. Но конечно, это здорово. Просто классно.

— И мне так кажется. Это один из моих любимых рассказов. Ты знаком с Мэри Газали?

Он был воспитанный мальчик. Она видела, что ему хочется дочитать до конца, но он понимает, что обязан встать. Она остановила его рукой:

— Нет-нет, читай дальше. Мы не уходим.

Они подошли к выщербленной стене, увитой плющом, поднимающимся по проволоке к терракотовой черепице. По ту сторону шумел городской транспорт. Когда-то здесь была деревенская усадьба. Теперь же, когда провели автостраду, до центра Лондона добраться можно было быстрее, чем до соседних ферм. С крыши дома, а точнее, со сказочной круглой башни, покрытой до самого флюгера модным шифером, доносились звуки скрипок и виолончели. Там шла репетиция концерта, который должен был состояться на будущей неделе. Между тем внизу шестеро или семеро мужчин нервно играли в крикет.

— Это просто. — Джозеф Кисс повел ее вперед. — Просто, Мэри? Не возражаете?

— Идет! — Она вдруг вспомнила, что когда-то была бойкой на язык и почти никогда не терялась. — Не возражаю. Но вы для меня останетесь мистером Киссом. Ничего?

— Конечно ничего.

Она почувствовала себя уютней, хотя сладкий голод желания еще не покинул ее. Тут они дошли до Старого английского сада, и она остановилась, чтобы надышаться ароматом вероники и маргариток.

— Я знавал другой такой сад, очень похожий, только гораздо меньше этого. В Кенсингтоне. Сад на крыше. — Мистер Кисс явно получал такое же наслаждение от ее ощущений. Его рука, касавшаяся ее руки, была теплой. — Вы там не бывали?

— Нет, я никогда не была в тех краях. — О, какой запах, какой сильный!

— Когда мы окажемся на свободе, то съездим туда.

— Я хотела бы побывать в Кенсингтоне. Мы все собирались пройтись по музеям, знаете? Но когда появилась свободная минутка, выезжали за город. В замки. Арундел прекрасен. Это в Лидсе, кажется?

— Вы родом из Кента?

— Я ничего не помню о своей семье, никаких подробностей, но один из психологов пытался нарисовать что-то вроде фамильного древа. Вы верите в кровные узы, мистер Кисс?

— Во что? В наследственность?

— В какую то связь, наверное.

— Не знаю. Но почему вы об этом спрашиваете? Вас волнуют предки?

— Скорее тайна моего отца, то ли американца, то ли ирландца. А Газали, конечно, — ложный след. Это фамилия моего мужа. Он был родом из Суффолка. Я проверяла. В Суффолке живет один Гезли, а еще несколько Газли были контрабандистами на восточном побережье. К концу жизни они были очень богаты. Пат говорил мне, что его дедушка был судовладельцем. Кое-кто из них занялся промышленностью и перебрался в Питерборо. Но конечно, это никуда не ведет. Мы же сами Фелгейты. Куда более простая фамилия. Фелгейт — искаженное от «филд гейт», что значит «ворота в поле». Так ведь? Дорога, ведущая в поле! Ворота в поле! — Она рассмеялась. — И опять что? Ничего. С другой стороны, Кисс — очень необычная фамилия. — Ей казалось, что никогда прежде она не чувствовала себя так легко. — Она очень экзотическая! — Медленно, с наслаждением проговорила она.

— Часто думают, что это польская или еврейская фамилия, но это такая же старая английская фамилия, как и любая другая. Киссеры были кожевенниками, выделывали кожу. А Кисс происходит от Киссер. Встречается в хрониках со времен Вильгельма Завоевателя, а значит, такая же обыденная, как и ваша.

— А я-то надеялась!

— Но со стороны матери в нашем роду были цыгане.

— А мой отец, говорят, был лудильщиком.

— Вот и докопались! Мы получили свое ясновидение от тех, кто привык странствовать! — Он слегка коснулся ее плеча, чтобы показать, что говорит все это шутя.

Они дошли до другой стены. Территория больницы поначалу казалась Мэри большой, но в последнее время сокращалась с каждым следующим днем ее пребывания здесь. Они все еще слышали скрипки и голоса игроков в крикет, но теперь жужжание пчелы, направляющейся к клумбе, звучало куда громче. Они присели на лужайку. Сладкий запах свежескошенной травы приятно кружил голову. Она откинула голову, словно подставляя губы для поцелуя.

— Мне будет жаль, когда придет пора расстаться, — сказал он, нарушая то настроение, в котором они пребывали оба. — Но я оставлю адрес и все такое. Вы заглянете ко мне? Было бы здорово иметь друга отсюда. Обычно я не завожу здесь друзей. А в этот раз даже двое, так повезло.

— Вы регулярно ложитесь в Вифлеемскую больницу?

— Да. — Он улыбнулся. — Но ни разу не встречал здесь ни Иосифа, ни Марию.

От такого богохульства она даже подскочила.

— О нет! Не надо! Пожалуйста.

— Простите. Я не подумал. Сейчас так мало, кто…

Она нахмурилась.

— Верит? Патрик воспринимал все это всерьез. Кажется. — Она почувствовала, как пересохло у нее во рту. — Извините меня, пожалуйста. Я знаю, вы просто пошутили. Вы меня не обидели. — Она опять встревожилась, не уйдет ли он. И попыталась пошутить сама. — А где же младенец Иисус?

— Нет, нет, нет! — поднял он обе руки. — Не нужно. Мне чрезвычайно жаль.

— В этом было и что-то очень хорошее. Мы редко ходили в церковь. Даже бабушка. Она была суеверна, но не религиозна. — Мэри заставила себя опять лечь на траву и прокашлялась. — Я имею в виду, что в ней был страх божий, совершенно примитивный. Знаете, когда я росла, я много читала. И меня заинтересовало христианство. Сама идея. — Она медленно повернула голову, чтобы взглянуть на него под еще непривычным для себя углом.

— Да, конечно! А что вы читали в последнее время? — спросил он с неподдельным интересом. — А раньше?

— Когда проснулась, много газет, много журналов. Надо было понять, что происходит, перестать чувствовать себя Рипом Ван Винклем. Оказалось, что с войны мало что изменилось. Для простых людей. Фамилии мелькают, конечно, другие, но патриотическая риторика та же самая. Смешно, правда? Я не жалею, что проспала коронацию, но обидно, что наш бедный Георг не дожил до шестидесяти. Я думала, с ним все в порядке. Бабушка всем этим очень интересовалась. А вот дедушка был демократом. Он их ненавидел. Раньше я читала беллетристику. Всякие глупости — баронессу Орци, «Секстона Блейка», Вудхауза. Детские книжки терпеть не могла, а вот истории с продолжением обожала. Скорее всего, у меня не было вкуса. Сейчас я попыталась опять прочитать это, но мне стало скучно. Теперь мне нравится Джейн Остин. Она умна и придает мне сил. Что касается сестер Бронте, то мне кажется, что им не хватает воздуха и они не говорят, а кричат. И злодеи у них наказываются слишком жестоко. — Она повернула к нему открытое лицо и улыбнулась, — Я прочитала почти всю «макмиллановскую» серию иллюстрированной классики. Вы когда-нибудь читали «Иакова Благоверного»? Капитан Марриат очень занятен. И миссис Гаскелл тоже. Фенимор Купер, Томас Лав Пикок. Удивительный винегрет и с замечательными картинками. Джордж Элиот, Мария Эджуорт, Джордж Борроу. Вы думаете, я пытаюсь отгородиться от мира?

— От чего, дорогая?

— От больницы.

— От чего здесь отгораживаться? Разумеется, миссис Краик куда интересней, чем сестра Коггс.

— Вы знаете сестру Коггс?

— Прежде она заведовала мужским отделением.

— Она довольно мила. Обычно врачи обращаются с нами в такой снисходительной манере, которая просто выбивает из колеи.

— Думаю, нас здесь для этого и собрали. — Джозеф Кисс надул щеки. — Я никогда не мог до конца понять, почему они так любят унижать нас. Чтобы это понять, надо, наверное, стать одним из них, приобщиться к власти. А вы хотите власти, Мэри?

— Только если она поможет отстоять мне мою личную свободу, мистер Кисс. Не уверена, что вполне вас понимаю. Что значит власть? Мне иногда кажется, что я могу читать чужие мысли. Но здесь многим так кажется.

— Очень многим. Но разве ваш дар — лишь заблуждение?

— Может, вы мне подскажете.

Он провел ладонью по стриженой траве.

— Ну а врачи на что? Может быть, проблема в языке? Они пытаются влиять на наше состояние, не понимая его сути. А вы понимаете, Мэри?

— Какой из меня аналитик? А вот вам, наверное, сподручнее.

Теплая земля, казалось, ходила волнами, но ей это нравилось. Она бы так говорила и говорила, лишь бы он оставался рядом. А потом ей вдруг стало ясно, что она ведет себя как малое дитя. Она холодно взглянула на него. На его лице было нежное, мечтательное выражение. Ее смущение уменьшилось, когда она поняла, что он просто обдумывал ее слова. Он слушал ее, и это само по себе было непривычным, почти пугающим.

— Не совсем. — Он перевернулся на живот. — Моя жена — она сейчас в Амстердаме — считала меня неспособным докопаться до корня проблемы. Она всерьез полагает, что я навязываю миру нечто вроде альтернативной реальности. Наверно, моя реальность оказалась сильнее ее реальности. Во всяком случае, она меня в этом обвиняла, помимо всех прочих преступлений.

— Так вы преступник? — К маргариткам подлетела пестрая бабочка.

— Думаю, она так считает. Не знаю.

— Она вас бросила? — спросила Мэри, будто ее это не касалось.

— Уехала вместе с детьми. К голландскому полицейскому.

— Какой ужас! — Мэри распахнула глаза.

— Так что я должен спросить себя: «А не была ли она права?»

— У вас сильный характер, и вы никогда не нападаете первым.

Он покачал головой:

— Не нападаю на вас, Мэри. Но и дружу далеко не со всеми.

— Так чем же вы занимаетесь?

Телевизионное шоу завораживало ее. Она молилась, чтобы по воскресеньям никто не мешал ей во время просмотра. Хотя кое-кто из врачей считал телевидение вредным для пациентов, медсестры сами любили посидеть перед мерцающим экраном. Ей нравилось цитировать фразы из этого шоу. Благодаря этому она чувствовала себя частью современного общества.

— Когда-то я зарабатывал на жизнь телепатическими сеансами. Пока это не стало слишком опасным. Потом выступал в больших и малых залах, на ярмарках, в цирках. Я артист с довольно широким амплуа. Жене не нравились мои постоянные гастроли, а также отсутствие «настоящего» успеха, и поэтому она хотела, чтобы я вернулся к своему первоначальному ремеслу, к телепатии, которая мне так удавалась. Но именно так я и попал в ряды душевнобольных, Мэри. Я бредил. У меня пена шла изо рта. Я никогда не был так плох, как тогда. Но теперь я с радостью беру для себя передышку, укрываясь в психушке. И при этом даже могу выбирать, в какой именно! — Он говорил легко, но без иронии. — У меня большой опыт. Мотаюсь по психбольницам с сорокового года. С самого начала войны. Так что, можно сказать, у нас есть кое-что общее. Я не сравниваю, конечно.

— Что ж, было очень приятно… — Мэри села и принялась отряхивать со спины травинки. Ее руки и ноги тоже были облеплены обрезками травы и благодаря этому не обгорели на солнце. — Ах, мистер Кисс. Раз уж я хочу остаться на хорошем счету у сестры Коггс…

— Вам придется держать себя в узде там, снаружи. — Он показал на стену, тяжело опершись на другую руку, чтобы не упасть. — Но здесь не усердствуйте. Впоследствии вы собираетесь практиковать?

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — ответила она осторожно. — И мне кажется, что я уже практикую. А вы думаете, я не должна это делать?

— Да нет, я и в себе до конца не разобрался.

— Мы встретимся вечером… Нет? Мы встретимся завтра, на том же месте, в тот же час. Да?

Поднявшись с земли, он заслонил ее от солнца своим телом. Протянул ей большую чувственную руку, взглянул потемневшими глазами, чуть заметно улыбаясь.

— Да, Мэри. Это придаст смысл грядущему дню.

— А теперь я должна бежать.

Фраза была не из тех, что она использовала обычно. Это была фраза, которую она слышала по радио. Большая часть ее слов была заимствована не из книг, но, кажется, его это не волновало. А может быть, он привык общаться с людьми, которые говорили так, как она. До сих пор, по крайней мере до больницы, она общалась только с представителями рабочего класса. Другим важным источником было для нее кино. Ей нравился Шарль Бойе. И ей казалось, что Дэвид Маммери похож на молодого Шарля Бойе. На телевидении теперь мелькают совершенно новые лица. И она на самом деле не пошла, а побежала к дому.

Джозеф Кисс был взволнован меньше Мэри Газали. Замечательная девушка, самоучка, и акцент у нее странный, непонятно какой. Видимо, училась говорить заново. Как ребенок? Мейл мне расскажет. Теперь она не ребенок. Ее собственной дочке уже пятнадцать или около того. Примерно столько, сколько Маммери. Мейл был потрясен. Должен был слушать лучше. Ее кожа… Вибрирует. Согревает. Она светится. Ах, я не знаю, не знаю. Что нас разделяет? Возможно, слишком многое. Но какой чрезвычайный стимул! Однако будет ли это порядочно? Он почувствовал слабую боль в голове и почесал лоб. А потом направил свои стопы к фонтану. Наверняка Дэвид Маммери уже кончил читать и хочет обсудить прочитанное.

Мисс Полин Гоуэр, которая с тридцатого года, когда она получила права категории «Б», перевезла уже более двадцати тысяч пассажиров, летит сейчас вместе со своей подругой мисс Дороти Спайсер, племянницей известной общественной деятельницы миссис Три. Сегодня на авиалайнере «Девуатен Д-триста тридцать два», взятом напрокат у «Эр-Франс», они доставляют из Парижа в Кройдон выдающегося русского генерала Алексея Николаевича Куропаткина, главнокомандующего Северной армией.

Мэри Газали увидела, что темная палата пуста. Лучик солнечного света падал через прорезь в жалюзи на гладкую поверхность теннисного стола, а слишком явственная тишина наводила на мысль о недавнем происшествии: возможно, кто-то из пациентов «выкинул номер», как выражалась обычно сестра Коггс. Атмосфера напоминала ту, что наступает после того, как санитары уведут, утихомирив, разбушевавшегося пациента, а все остальные замыкаются в страхе, что с ними могут поступить точно так же.

Радуясь, что ее никто не видит, Мэри вгляделась в полумрак и устроилась в плетеном кресле лицом к освещенной оранжерее. Силуэты четырех фигур находились там же, где она их оставила. Рейчел тихонько качалась из стороны в сторону. Она всегда так делала, когда ей некому было подражать. Одна из старушек спала. Почувствовав присутствие Мэри, Джойс повернула голову, но не сумела разглядеть ее во тьме. Я так натерла седлом бедра, что с них просто кожа слезла, но всеравно так полюбила эту страну и простых людей племени вайнаху, что стала считать себя индианкой, ведь они считают себя частью своей земли. Это общая черта всех индейцев и Северной, и Южной Америки. Незаметными движениями стряхивая с рук налипшие травинки, Мэри с радостной дрожью думала о Джозефе Киссе и Дэвиде Маммери. Имеет ли она право соблазнить мальчика? Он такой хорошенький. Она покачала головой, чувствуя себя одержимой бесами, хотя всего лишь испытывала вожделение к Дэвиду и мистеру Киссу. Какое совпадение встретить их в один и тот же день! Тем не менее она не была полностью уверена в том, что не сошла с ума. Она вспомнила болтовню медсестер об их курортных романах, рассказы о дежурствах в других отделениях больницы, о тайных свиданиях, о побегах с возлюбленными. Возможно, это форма фиксации для любого, кто еще не впал в маразм. Как-то раз она подслушала рассказ доктора Мейла о симптоме Хантингдона — вспышке сексуального влечения, сопровождающейся, по его словам, столь же резким падением нравственных барьеров. Другими словами, как заключила она, опираясь на самостоятельно почерпнутые из книг сведения, человек превращается в «фантазию божественного маркиза». Эти выводы позабавили, но не удовлетворили ее. Она была уверена, что ее чувство не более чем обычное влечение, которое разделяет, по крайней мере, мистер Кисс. Проблема заключалась не в том, почему она возжелала одновременно и мальчика, и мужа, а в том, как их добиться. С каждым днем она все более убеждалась, что четырнадцать лет жизни прошли как во сне. Теперь она должна их наверстать. Это означало, что она готова поддаться любому порыву, пойти на любой риск, для того чтобы понять, чего именно была лишена. При этом здравый смысл подсказывал ей, что ее фантазия не основана на сколько-нибудь разумной логике и она должна принять свою судьбу просто как несчастный случай, а свое спасение — как счастливый. Многие тогда погибли на месте. Она глубоко вздохнула.

— А что это с нами случилось? — Едва сестра Коггс открыла двойные, из армированного стекла двери главного холла, за ее спиной раздались тихие рутинно-металлические звуки больницы, потек запах дезинфицирующих средств, лекарств и мочи, послышались вскрики, приглушенные вопли и смех. — Сидим в темноте. Солнышка слишком много? Не хотим получить тепловой удар, да, Мэри? Мы тут с тобой единственные, кто еще не чокнулся. Насчет себя я, впрочем, не уверена. — Такие рассуждения были обычными среди медсестер, кое-кто из которых даже верил, что психические заболевания заразны и передаются как вирус при слишком тесном контакте с больными. — Так что же с нами? Просто хотим немного тишины и покоя?

Она уселась в кресло, вытянув вперед ноги в черных нейлоновых чулках, достала газету и вздохнула. Потом рассеянно почесала свое могучее тело. От нее пахло недавно выкуренной сигаретой.

— Что-то стряслось, пока я гуляла? — спросила Мэри как бы невзначай, понимая, что, если она будет осторожной, сестра Коггс не причинит ей неприятностей.

Сестра Коггс фыркнула:

— Забавно, Мэри, как ты всегда угадываешь, что происходит. Нас навестила Элеанор. Она проснулась и решила, что Наполеон только что высадился в Дувре. А может быть, это была атака цеппелинов на Вестминстерское аббатство. Обычная чепуха. Мы отвели ее обратно в постель. С ней все в порядке. Но как быть со Старушкой Нонни, трудно сказать. То она целый день откалывает шуточки, так что животик надорвешь, то на следующий день ведет себя как сейчас. Не знаю. Все та же скучная история, которую можно услышать от половины наших больных. Ах, дорогая! — Чтобы изобразить раздражение, она шумно подвигалась в своем плетеном кресле. — Ну, как там в саду, хорошо?

— Все еще очень жарко.

— У меня будет славный уикенд. Я собираюсь с мужем на побережье. Его брат живет рядом с Брайтоном, в Сифорде. Мне нравится стоять на пирсе. А ты, Мэри, любишь бывать на море?

— Я никогда не бывала на море. Только в деревне. Другие дети ездили на море, но мы в те времена не могли себе это позволить. Когда с деньгами стало получше, у меня появился велосипед. Однажды мы поехали на поезде в Арундел. Это всего в двух милях от побережья, кажется. Если кто-нибудь спросит, жила ли я когда-нибудь на острове, я не смогу ответить. Не знаю. — Она улыбнулась.

— Ох, — только и ответила сестра Коггс и развернула газету.

— Я думаю пойти в библиотеку. — Мэри поднялась, прося разрешения.

— Ты уже перебрала кучу книг, — подняла брови сестра Коггс в знак согласия. — И в самом деле все прочитала?

— Надо же чем-то заполнять время.

Она пересекла прохладный мраморный вестибюль, где было темно из-за того, что на окна были спущены шторы, а огромная входная дверь заперта на засов. Мэри помахала Норин Смит из регистратуры и другой, незнакомой, медсестре и поднялась по широкой каменной лестнице в холл второго этажа. Здесь все было отделано камнем и деревом. Повсюду были развешаны современные картины с изображением цветов, штукатурка и деревянная обшивка потрескались, облупились и требовали ремонта. В одной из своих личин Джойс представляла себя Красавицей с Юга, живущей затворницей в каком-то разрушенном старинном доме; такая лестница идеально подошла бы для юбок с кринолином. Повернув ручку резной дубовой двери, Мэри вошла в библиотеку и поздоровалась с Маргарет Хезлтайн, длинной, угловатой библиотекаршей. Она сама была пациенткой, но ей позволили работать в больничной библиотеке, несмотря на привычку рвать в клочки книги, которые ей не понравились.

— О Мэри! Моя любимая читательница! — Она обращалась с ней, как обращалась когда-то со своими ученицами в школе, где работала до того, как была уволена, затем посажена в тюрьму и наконец сослана в Вифлеемскую больницу. — Ну, кто у нас сегодня? Джейн Остин? Но кажется, ты ее уже прочитала. Анна Радклиф тебе не нравится? Не могу ничего возразить. Так что…

— Я хотела посмотреть серию классики. — Мэри была явно смущена.

— Может, Вальтер Скотт?

— Нет, не Скотт. Я хотела бы еще раз глянуть в Дизраэли. — В компании Маргарет Мэри вдруг начинала сыпать словечками из подростковых журналов. — Он меня доконал своей «Сибиллой».

Ее удивляли собственные способности к мимикрии. Она могла имитировать любого, включая самого доктора Мейла. Это несколько облегчало ее жизнь, хотя любой другой, менее уверенный в себе пациент испытал бы на ее месте страх перед раздвоением личности.

Стеллажи с книгами были расставлены перпендикулярно к окнам таким образом, что проходы между ними легко просматривались со стола библиотекаря. Окна были завешаны зелеными шторами. Пахло деревом, пылью, старой бумагой. Маргарет не только тщательно расставила вверенные ей книги, но и регулярно их чистила. Корешки были отполированы, с обложек стерты любые пятнышки. Иногда Мэри натыкалась на старательно распрямленные уголки страниц.

Третьим в комнате был маленький старичок, которого они называли Эрнст-полисмен, из-за того что считал себя старшим инспектором уголовного розыска и читал детективы или то, что он называл «отчетами о преступлениях». Черты лица у него были мелкие, как у гномика, а бегающие глазки выражали мрачное осуждение. Угодив в Вифлеемскую больницу в первый раз, он пытался арестовать всех, включая главного врача, но теперь удовлетворялся тем, что разгадывал загадочные случаи, о которых слышал по радио. Мрачно взглянув на Мэри, он еле заметно пожал плечами и повернулся к томикам Агаты Кристи, каждый из которых прочитал уже десятки раз. Потом наугад вытащил один и проковылял к столу, где мисс Хезлтайн с молчаливым неодобрением зарегистрировала книгу, проводила его до двери неприязненным взглядом и вернулась к своим важным занятиям, невидимым за конторкой.

Собрание «макмиллановской» классики было подарено больнице миссис X. Э. Стэндлейк. Мэри любила книги этой серии главным образом потому, что они особенно не привлекали других читателей и стояли на особых полках в конце отдела художественной литературы. По крайней мере половину из них до Мэри не брала в руки ни одна живая душа. Страницы даже не были разрезаны и пахли краской. Мэри нравилась их анонимность. У всех книг были одинаковые красные корешки, тисненные поблекшим золотом и украшенные незатейливым цветочным узором, а иллюстрации часто были сделаны одном и тем же художником. Мэри уже знала их имена. Это были Фред С. Пеграм, X. Р. Миллар, С. Р. Брок, Р. М. Брок, Крис Хаммонд, Хью Томпсон, Ф. X. Таунзенд, Дж. Эйтон Симингтон и другие. Некоторых из них она помнила с детства по иллюстрациям в «Виндзор мэгезин» и других старых толстых журналах, которые часто были для нее единственным доступным чтением: их давали ей книготорговцы с Фаррингдон-роуд. Фаррингдон-роуд была за углом дома, в котором она выросла. Бесконечные ряды книжных лотков тянулись до Ладгейтской площади, мимо Бартса и Смитфилда и уходили под Виадук. Летом после обеда, во время школьных каникул, она часто ходила на книжный развал и вскоре стала известна всем лоточникам, с жаром рекомендовавшим ей своих любимых авторов, отдавшим ей задаром дешевые издания, потрепанные старые номера журналов, томики классики в бумажных обложках, напечатанные в две колонки. А сверху, с Виадука, казалось, взирали на них с ласковым одобрением кариатиды, символизирующие все викторианские добродетели. Даже после того, как она окончила школу и получила работу в Холборне, в универмаге «Гэмэджиз», меньше чем в двух минутах ходьбы от Виадука, она продолжала бродить по Фаррингдон-роуд во время обеденного перерыва. Бабушку так восхищала ее любовь к чтению, что она лишь пару раз, да и то чисто символически, посетовала на эту ее привычку. Дедушка же, становясь с каждым днем все более рассеянным, намекнул ей, что образование — единственное спасение для девушки из рабочей семьи, и умолял ее взяться за более полезные книги вроде «Страдающего человечества» и «Очерка истории».

Она вытащила «Сибиллу» с одной из верхних полок. В этой книге иллюстрации Фреда Пеграма были не слишком удачными. Мэри притворилась, что разглядывает картинки, но на самом деле наслаждалась уединением и тишиной. Наконец она отнесла роман к Маргарет Хезлтайн.

— Нашла! — бодро воскликнула она.

— Молодчина! — Мисс Хезлтайн поставила свежий штамп на листок. — Увидимся завтра?

— Или послезавтра. — Мэри взвесила книгу в руке.

Когда она вышла на лестничную площадку, сверху ее громко окликнули:

— Вот вы где! — По лестнице к ней спускался тощий, черноволосый и темноглазый доктор Мейл в полосатом костюме, с небрежно завязанным галстуком, похожий на развязную обезьяну. — Мэри! Мэри! Мэри! Мы ищем вас повсюду. И не сообразили, что вы, наверное, в библиотеке.

Она заволновалась. Не заметили ли они чего-то странного в ее поведении? Не собираются ли они поместить ее в отдельный бокс? А как же любовные планы?

— О нет, ничего страшного! — Приблизившись к ней, он оказался едва ли выше ее ростом. — Вас просят пройти наверх, в комнату для собеседований. Они хотят осмотреть вас еще раз. — Он раздраженно ухмыльнулся. — Вы не против пойти сейчас наверх? — Он показал рукой. — Я буду там.

И в это самое время она решила, что будет любить обоих, только Джозеф Кисс будет ее первым любовником. Разбуженная поцелуем. Хотя мальчик безопаснее, но в то же время — слишком юн. Даже Патрику приходилось кое-что выпытывать у моего дедушки. Она прижала «Сибиллу» к груди и поднялась на верхний этаж. Дверь в приемную была открыта, виднелась мебель из вощеного дуба, столы и стулья. Она остановилась, вглядываясь в антисептическую пустоту комнаты. Я всегда была немножко пухленькой, но он сказал, что я ему нравлюсь такой, как есть, так что мне никогда не хотелось меняться, я и не пыталась. И вообще это было так прекрасно. Мы все были так счастливы — очень счастливы, если оглянуться назад. Это было до войны, до пожара. По пятницам к чаю я жарила ему обычно немного трески. Л по субботам мы всегда ходили в кино. Она хорошо знала роль, которая им понравится, но они еще дали ей время на репетицию.

Перед ее мысленным взором прошел Джозеф Кисс, на этот раз без одежды. Она задрожала и облокотилась о дверной косяк.

— Идите! Идите! Не о чем беспокоиться, Мэри! Идите же! Смотрите, вы уронили книжку. Идите! У вас есть блестящий шанс выбраться отсюда! Заходите же! Будьте собой, Мэри! — настойчиво подбадривал ее доктор Мейл, мечтающий пойти домой. Он нагнулся. Протянул ей упавшую «Сибиллу». — С вами все в порядке?

— Все в порядке, — ответила она.

Откинув прилипшие ко лбу волосы, Мэри двинулась вперед, вдыхая запах воска, пристально глядя на дверь, в которую она должна пройти, чтобы попасть на повторный осмотр.

Я полагаю, что потеря памяти произошла из-за шока, вызванного гибелью Пата. Странно и то, что у меня, кажется, нет никаких побочных эффектов. Такое ощущение, что я могу спокойно начать с того, на чем остановилась. Хотя, конечно, ребенок вырос и все такое. Но я легко могу найти работу. Ты сверкаешь и переливаешься как ласковый и нежный зверь из литого золота, с нежным отростком. Мне это снилось. Вы оба мне снились.

— Идите, Мэри!

Изобразив на лице самую обыкновенную улыбку, она подчинилась его приказу.

Сады цыган 1954

Проблемы, конечно, были, писал Дэвид Маммери в своем отчете в те времена, когда он еще доверял доктору Мейлу. Самый тяжелый год моей жизни? Очевидно, тысяча девятьсот пятьдесят четвертый, когда я понял, что мама больна, и когда впервые увлекся историей нашей семьи. Лично со мной все было в порядке, о чем, я уверен, мне уже приходилось упоминать. Первое воспоминание — это бомбы, лучи прожекторов, силуэты самолетов, чудовищные взрывы. Дядя Рег вспоминает, как однажды вошел в нашу спальню и увидел, что мать стоит со мной у окна. Мы смотрели на Блиц.

Дядя Рег хорошо знал семейную историю и был готов многое мне рассказать. Рег Маммери был братом моего отца. Раньше он участвовал в велосипедных гонках вместе с отцом. Одно время он жил с нами по соседству. Моя мать дружила с его женой. Я видел его чаще, чем отца. Мой папа — Вик Маммери, Король Спидвея. Работал на оборонном предприятии где-то в Кройдоне. Мать одна возила меня то в деревню, то на море: наверное, это была своего рода эвакуация на природу. Мать была очень нервной, с перепадами настроения, хотя с годами стала спокойнее. Честно говоря, она избирала очень драматичные способы демонстрации своего несчастья. Помню, однажды, вскоре после того, как отец ушел, она стояла, раскачиваясь, на верхней ступеньки лестницы, а потом упала и покатилась вниз. Может, это я окликнул ее? Может быть. Был ли я виноват в том, что она упала? Не знаю. Кажется, она не сильно расшиблась.

В другой раз, уже в другом доме, она проделала почти то же самое. Поскольку тогда я был уже старше, то побежал за нашатырем. Я вытащил пробку и наклонился, сунув бутылочку ей под нос. Нашатырный спирт пролился на ее верхнюю губу и попал в рот. Она тут же подскочила и принялась кричать на меня, обвиняя в том, что я собирался ее отравить.

Теперь я, конечно, подозреваю, что ее обмороки были подстроены, однако у нее был недюжинный драматический талант. Я всегда восхищался ею. Когда она не могла больше воздействовать на меня эмоционально, она принялась манипулировать мною с помощью намеков. Теперь никому не удастся шантажировать меня, вызывая во мне чувства вины или стыда: я научился сопротивляться этому. Я начал считать ее «припадки» чем то вроде соревнования между нами. Я никогда не оставлял ее одну и не испытывал к ней ничего, кроме постоянного сочувствия, но и не позволял ей добиваться желаемого таким изощренным способом. Даже если она просто хотела, чтобы я провел с ней выходные или сходил с нею в кино. Если она спрашивала меня о чем-то прямо, то всегда получала честный ответ. Другими словами, я пытался научить маму вести себя рационально. Но мне это так и не удалось. Мне было четырнадцать, когда я понял, что мама перестала видеть во мне сына. Она хотела, чтобы я занял вакантное место ее дедушки! Я понял не только то, как мне следует вести себя с ней, но и то, чего именно она от меня добивается. Отказывая ей, я теперь не сопротивлялся слепо. Я перестал оказывать ей такие знаки внимания, которые считал неподобающими.

Это не объясняет мою душевную болезнь, мою проявившуюся в детстве способность видеть и слышать невидимое и неслышимое для других, мои периодические приступы паранойи. При этом мои отношения с женщинами, как мне говорят, абсолютно нормальны. Связи обычно длятся столько же, сколько у большинства моих друзей. Мне трудно жить с кем-то, когда сознание выходит из-под моего контроля. Но это не признак психологической травмы. Я любил маму. Мы вместе пережили войну.

Должен признать, что мне нравятся руины. Как всякий мальчишка, я любил разбомбленные здания, потому что они предоставляли мне и свободу, и приключения. Ничто не нравилось нам больше какого-нибудь пустого дома, особенно если он остался почти нетронутым. Мы научились ходить по стропилам и балкам, обходя ненадежные перекрытия. Мы научились проверять стены. Научились находить такую часть дома, которую необходимо было подтолкнуть и разрушить для того, чтобы оставшаяся часть дома стала более безопасной. Поднимаясь по качающимся лестничным пролетам, пытаясь добраться до чердака, мы могли с точностью определить, обвалится крыша или удержится. Однажды мы протащили с верхнего этажа до усыпанного битым кирпичом садика пианино, помяв куст роз и подняв огромное облако пыли, которое нас и выдало, так что нам пришлось бежать прочь.

Подвалы нас пугали. Мы боялись, что среди вонючих матрасов и гниющего дерева самодельных бомбоубежищ окажутся трупы. Обычно подвалы были залиты водой и воняли мочой. Мы подносили спички к трубам, чтобы узнать, сохранился ли в них газ, пили воду из кранов, которые кто-то открыл и не успел закрыть, носили к прудам старые ванны, и они всегда тонули, не успевали мы проплыть и несколько ярдов. Дни нашего детства были золотыми. Наши родители праздновали прекращение бомбежек. Они остались в живых, и это было прекрасно!

Поскольку мы уцелели, мы уже не боялись Бомбы. Мы не задумываясь делали самопалы из стальных трубок, набивали их порохом и палили по своим любимым целям. Шариком, пушенным из такого ружья, можно было запросто пробить забор из рифленого железа. У нас были ракетные установки, гранаты, сделанные из обрезков труб. Поджигали мы их с помощью фитилей. Мы делали «коктейль Молотова», таская у родителей драгоценный парафин. А из велосипедных насосов — огнеметы, наполняя их бензином и поджигая. Стоило толкнуть ручку — и через несколько секунд вырывался яростной струей огонь. Можно было окунуть руки в бензин и поджечь их, пугая всех, кто не знал секрета: горели пары бензина, а не кожа. Используя тот же способ, я научился глотать огонь, но когда я попробовал покрутить в зубах бритвенное лезвие, сильно порезал язык. До сих пор я не уверен, можно ли это сделать на самом деле или тот человек, который показал мне этот фокус, просто меня дурачил.

Мы стреляли друг в друга из пистолетов-пулеметов «стен». У них не было казенной части, но в остальном они были точь-в-точь, как в Британской армии. Мы самозабвенно играли среди руин, под летним небом, и мне кажется, что мы отдавались игре с большим наслаждением, чем современные дети. Мы бродили по огромной территории и, вырастая, еще больше расширяли ее за счет велосипедных прогулок.

Школа была для меня тюрьмой, в которой свою власть надо мной проявляли люди, не заслужившие на это права. К десяти годам я промучился в трех обычных и еще в одной частной школе. Больно было везде — различалась только природа боли. Повсюду меня изводили и унижали. Самостоятельно научившийся читать в возрасте четырех лет, я разом прочитал все учебники и начал скучать уже через неделю после начала занятий. Директор школы сказал маме, что, по его мнению, мы несовместимы, хотя там и было многое, что доставляло мне наслаждение: лес, ферма с поросятами, само старое здание в стиле тюдор, где было много тайных ходов, которые было нетрудно обнаружить. Пользуясь этими ходами, мы совершали ночные рейды в кладовую или незаметно выбирались на улицу. По ним я трижды пытался бежать, но после побега начинал плутать в лесу, и меня ловили местные жители. В той школе мне очень нравилась форма, и я продолжал носить зеленые вельветовые штаны и коричневый вязаный жакет еще долго после того, как ее покинул.

Пока меня не отправили домой, большинство моих однокашников верили моим сказкам о том, что я вырос среди волков в индийских джунглях. Плагиат прошел незамеченным, потому что в то время Киплинг считался реакционным писателем, по крайней мере в курсе политической истории, преподававшемся в «Куперз-Холл». Кое-кто, однако, начал сомневаться в моей легенде, когда под свист моих недругов во главе с Томми Ми, требовавших, чтобы я показал свои навыки, я залез на большой дуб рядом с художественной мастерской и не смог слезть без помощи старшего воспитателя. Вскоре после этого я подхватил свинку и попал в изолятор. Там на меня впервые снизошло видение Христа: у него были самые обыкновенные голова и плечи, светлые волосы, красивая борода, бледная кожа, голубые глаза. И одеяние на нем было голубым. Он улыбнулся мне, сложив пальцы в знак благословения. К тому времени, когда меня выписали, я успел вдобавок повидать сэра Френсиса Дрейка, короля Георга Шестого, еще живого, сэра Генри Моргана, и множество менее примечательных призраков. Поскольку я уже имел в школе печальный опыт наказания за то, что они называли игрой воображения, я решил никому не говорить об этих духах, но сам был крайне возбужден. В конце концов я доверился своему другу Бену Френчу и поведал ему эту тайну. Его мать была уборщицей в школе, а отец — вполне состоятельным американцем, служившим в Королевских ВВС еще до войны.

Когда я оправился от свинки, летние каникулы еще не начались. Пока мама была на работе, а Бен в школе, я поехал на велосипеде в Митчем, мимо заново отстроенных магазинов, библиотеки, бюро ритуальных услуг и маслобойни, в район, известный под названием Роки, в конюшни. Я отправился туда, чтобы навестить своих друзей-цыган. Ма Ли и две ее приземистые дочки, Мари и Фиби, как всегда, встретили меня приветливо, но вот мальчишки относились ко мне как к чужаку. После войны мы часто играли вместе, а теперь они с явным возмущением покрикивали на лошадей, в то время как я сидел в гостиной, пил чай и рассказывал дамам о школе и о том, как выглядели мои привидения. У всех троих были массивные золотые серьги, а у Ма Ли сверкали золотом зубы. У них была кожа оливкового цвета и кудрявые темные волосы. Все девочки и мальчики были очень похожи друг на друга, в одинаковых старых джемперах, молескиновых брюках, высоких сапогах. Моей первой девушкой была цыганка. Я спал с Мари, хотя она была на два или три года старше меня. Рано утром она вставала и исчезала. Насколько я понимаю, между нами ничего такого так и не произошло. Она заботилась обо мне, когда моя мама уехала по делам.

Ма Ли гадала на чайных листьях. Не знаю, для чего открыла она мне свои секреты. Мари научила меня гадать на картах, не на этих новомодных картах Таро, которыми пользуются хиппи, а на настоящих игральных картах. А вот Фиби умела предсказывать судьбу по руке. Старик Ли не возражал против того, что его жена привечает меня, и научил кататься на пони без седла. Я помню запах конюшен, запах пота и мокрой мешковины, овса и навоза, смешанные с ароматом фиалковой воды, которой Мари пользовалась лет с семи. Старик Ли разрешил мне помогать ему убирать в конюшнях, кормить пони и впрягать их в тележки с помощью упряжи, украшенной медными бляшками в виде солнца, луны и звезд. Никаких других украшений на цыганских пони и не было. Вняв моим мольбам, Мари научила меня нескольким словам своего языка, которого, как я подозреваю, она и сама толком не знала. Слово «ром» означало«мужчина», а «морт» — «женщина». «Чур» — «вор», а «дистарабин» — «тюрьма». Словом «тамо» она иногда называла меня, и оно означало «малыш». Лошадь они называли словом «прад». Значительный пласт цыганского, смешанного с арго, перекочевал затем в театральный, а оттуда в гомосексуальный язык.

Я полагаю, что Ма Ли рассматривала меня в качестве жениха. Она часто говорила своим дочерям, что мечтает о том, чтобы их жизнь улучшилась. Ей казалось унизительным ходить по домам, предлагая купить прищепки для белья, или предсказывать судьбу пьяным покупателям на ярмарках. Очень часто они запрягали своих пони в старые фургоны и всей семьей отправлялись в путь, куда-нибудь в сельскую местность, на ярмарки, где можно было купить или продать лошадей. Многие цыгане селились в Митчеме именно из-за ярмарок, хотя незадолго до начала войны торговля лошадьми прекратилась. У них еще оставались среди родни настоящие цыгане — то есть те, которые вели кочевую жизнь бродячих ремесленников, но себя они уже считали «дидди» — цыганами-полукровками. Мальчики, правда, стыдились образа жизни своих родителей. Но Ма Ли говорила, что жизнь на дороге — жалкая доля и что она всегда мечтала о таком вот маленьком домике, который теперь у нее есть. «Мои мама и папа никогда не видели, каковы дома внутри. Они никогда не жили нигде, кроме как в старом фургончике вроде того, с которого мы сейчас предсказываем судьбу во время представлений на ярмарках».

На Пасху я пошел с Мари и своими друзьями на большую ежегодную ярмарку с аттракционами. Там я отстал от них, и на меня набросилась компания цыганских мальчишек. Они избили меня в темном закутке за генератором. И теперь при запахе машинного масла я вспоминаю о крови. После этого происшествия мать запретила мне ходить в цыганские таборы. Но иногда я ее не слушался. Мари была оскорблена тем, что со мной случилось. После того как мы с матерью перебрались на Симли-роуд в Норбери, я постепенно перестал встречаться с Мари. Я скучаю по ней. Она вышла замуж за местного зеленщика и, как и боялась ее мать, проводила большую часть жизни за прилавком.

Я стал чаще видеться с Беном Френчем, у которого, как и у меня, было мало общего с другими местными мальчишками. До тех пор, пока его не призвали в Королевские ВВС, мы почти всегда играли вместе. Люди думали, что мы братья. Мы ходили в лес и строили там дома на деревьях, выдалбливали каноэ. Вдвоем мы разъезжали на велосипедах в поисках приключений. В 1954 году его сестру, шедшую из булочной, сбил грузовик.

В то лето, когда меня отослали домой из «Куперз-Холл», я провел неделю с дядей Джимом на Даунинг-стрит. Там мне нечем было заняться, разве что смущать туристов, раздвигая занавески на окнах. Те начинали задирать головы, надеясь увидеть премьер-министра Атли, который меня мало интересовал. Однажды дядя взял меня на Фестиваль Британии, значит, это было в пятьдесят первом году. Тетушка Айрис туда не пошла. Она сказала, что нам понравится больше, если мы сходим без нее. Мы побродили среди толпы, поглазели на огромные купола павильонов, съели мороженое и вернулись на Даунинг-стрит. Выставка должна была восславить чудесное будущее Британии. Помню, я был разочарован.

Иногда, когда перед главным входом в резиденцию стояли люди, дядя Джим проводил меня в дом через боковой вход. Там был довольно большой сад, окруженный высокой стеной и засаженный алтеем, ноготками и маргаритками, однако мне не разрешали в нем играть. Я мог пойти туда и почитать, сидя на скамейке, но, как сказал мне дядя Джим, мистер Атли не хочет, чтобы ему докучали дети.

Не зная, чем заняться, я вдоль и поперек исследовал дом, который изнутри казался мне бесконечным, притом что снаружи выглядел относительно небольшим. Кажется, это были два дома, соединенных между собой коридором, что объясняет, почему я помню вид на Хорсгардз-Парейд, плац-парад для конной гвардии. В то время у меня не было, однако, ясного представления о географии. Впервые я увидел Уинстона Черчилля, когда он, в шелковой голубой пижаме и каске, что то кричал моему дяде, а за окнами слышались свист «Фау» и разрывы где-то у реки. Дядя был у него вечно на побегушках. Черчилль проявлял ко мне куда больше интереса, чем его преемник Атли. «Ваш мальчик растет, Гриффин. В какой школе он учится?» От него всегда жутко несло сигарами и коньяком. «Не лезь в политику, — говорил мне Черчилль. — Это занятие для идиотов. Будь благоразумен и поступай на государственную службу».

Живя на Даунинг-стрит в то лето, я одолел почти всего Диккенса и добрую часть Британской энциклопедии. По воскресеньям я ходил на Уайтхолл, почти пустынную в этот день недели. В выходные дни в Лондоне почти не оставалось автомобилей. Дядя Джим сводил меня в Национальную галерею, а потом в кинотеатр «Одеон» на «Пиноккио». «Твоей тете Айрис это бы понравилось», — говорил он обычно, но я знал, что она старается не выходить на улицу. Он был величествен, как дворецкий, и руки у него были мягкие и теплые. «Я не засну на посту, не беспокойтесь, — говорила моя тетя Айрис. — А вы идите развлекайтесь». Ее лицо было все в морщинках. Я знал, что ее мучат постоянные боли.

На Даунинг-стрит я впервые встретил Хопалонга Кэссиди. Дядя Джим любил вестерны и читал их запоем, по меньшей мере по десять штук в неделю. Большинство из них были однообразны и скучны, но зато книжки Кларенса Э. Малфорда в бумажных обложках двадцатых годов, с ковбоями и преступниками и желто-черными корешками, были чудесными. В них была такая достоверность, что впоследствии, когда я сходил на «Кэссиди» в кино, фильм с Биллом Бойдом показался мне сильно разбавленной версией бессмертного мифа. Точно так же я был разочарован и фильмами о Тарзане. Для меня дом десять по Даунинг-стрит продолжает ассоциироваться с Диким Западом, а Текс Эвальт, палящий одновременно из двух кольтов, запомнился сильнее, чем сэр Черчилль, который показался мне довольно несчастным, может быть, потому, что к тому времени, как я его встретил, его лучшие времена были уже позади. К тому же в нем не было горькой самоиронии Текса Эвальта, прятавшего чувства за легендой, в которую превратился, — подобно Алану Лэдду в большинстве его фильмов, особенно в «Шейне».

Многих знаменитых политиков я помню прежде всего по запаху. Лишь сэр Алек Дуглас-Хьюм, похоже, не пах ничем. Впервые он пожал мне руку на приеме в Би-би-си и спросил, как у меня дела. «Рад вас видеть снова». Он был худой как скелет, небольшого роста, едва ли выше принца Филипа, у которого в те дни был очень озабоченный вид, возможно, из-за большого числа обязанностей. Когда все эти люди обнаружили, кто я такой, они пришли в восторг. Антони Иден источал запах несвежего белья. Макмиллан, которым дядя восхищался больше, чем любым другим премьер-министром, пах кожей и старой бумагой. Мне не выпало возможности понюхать премьера-социалиста, хотя Най Бивен, перед которым я испытывал благоговейный страх, сильно попахивал овощным супом.

Конечно, после 1954 года я уже не бывал на Даунинг-стрит.

Я поднимаюсь по лестнице к дяде Джиму. Останавливаюсь перед холодными картинами, развешанными повсюду на стенах. Среди них и портреты предков, и старых врагов семьи. «Не слушай Уинстона, — говорит мне дядя Джим. — Ты должен пойти в политику. Сейчас подходящее для этого время. Наступают перемены. Ты должен понять, что это перемены к лучшему. Только обещай, что пойдешь с гордо поднятой головой. И держись подальше от либералов». Он усадил меня в зале заседаний Кабинета, я повесил свою кепку на вешалку и гляжу на черную табличку с таинственным обозначением: «Первый лорд». Я удивляюсь, а сколько здесь лордов? Есть ли двадцатый лорд? Я не уверен, что справлюсь с такой ответственностью даже в одиннадцать лет. Но я люблю дядю Джима так же сильно, как свою мать, и чувствую себя обязанным сделать все, чтобы ему было приятно.

В огороженном стеной саду сгустились сумерки и сильно пахнет лавандой. Я так хочу снова оказаться с Мари. Я бегу в пижаме через весь дом, чтобы посмотреть, как там, вдали, солнце садится за деревьями Сент-Джеймского парка. Стая птиц взмывает над высокими силуэтами крыш. Цапли хлопают крыльями и исчезают. Они похожи на геральдические знаки. От воды доносятся отдаленные крики. Вижу кавалеристов в красной шерстяной форме с золотым позументом и коней на плац-параде. В пижаме я чувствую себя уязвимым, босые ноги касаются холодного мрамора, полированного паркета, восточного ковра. Я слышу голоса внизу. Чувствую запах жареного мяса и вареных овощей, вина и табака. Голоса становятся все громче. Я совсем не уверен, что смогу не разочаровать дядю Джима. Может, мистер Черчилль прав? Все, что я могу обещать дяде сейчас, так это то, что я не буду кандидатом от Либеральной партии. Сердце начинает колотиться от страха. Я напуган тем, что может случиться со мной, если меня поймают одного на мраморной лестнице перед семейными портретами. Может быть, потому, что я нахожусь так близко от такой непомерной государственной власти, я испытываю тревожное ощущение сродни эротическому. Я тихо бегу по пустым коридорам, по покрытой темно-зеленым ковром лестнице наверх, в свою комнату.

Дядя Джим и тетя Айрис сидят на разных концах кожаного диванчика и слушают новости по радио. Теперь, стоит мне услышать, как по радио передают результаты футбольных матчей, я вижу дядю и тетю, застывших в молчании. Когда я вхожу, они поднимают глаза, пробуждаются, кажется, отдают какие-то распоряжения горничной.

Моя прабабка со стороны Маммери была горничной в замке Хивер в Кенте. Она видела, как Асторы построили свою искусственную деревню, окружив ее рвом и превратив в замечательно уютное место, идеализированное средневековье. Прабабка была знаменита своими длинными венецианскими рыжими волосами и нежной бледной кожей. «Казалось, что ее голова охвачена огнем». Уильям Маммери, мой дед, родился в замке. «Она любила рассказывать нам, какими чудными людьми были Асторы, даже Нэнси. Когда я их встретила, я была слишком молода, чтобы составить себе о них ясное представление. Она была личной камеристкой, не просто служанкой. В те времена работа в Хивере была лучшим местом в округе. Все современные удобства. Лучше, чем в Кливдене. А тетя умерла в Париже графиней, представляете? Ее звали София. У меня где-то есть свидетельство о ее смерти. Его прислали по почте моей матери. Я думаю, что к тому времени она оставалась ближайшей родственницей Софии, но сомневаюсь, что речь шла о больших деньгах». Ему было пятнадцать, и он уже работал, когда пришло известие о том, что его мать утонула рядом с домиком Анны Киевской. Очевидно, она забыла о реке и ночью упала в нее.

У моего деда была своя экспортно-импортная контора в Сити. Он много говорил о фрахте и грузовых судах. В пятьдесят четвертом году я попытался разыскать его контору, помня, что она находилась где-то рядом с Фенчерч-стрит. Я надеялся найти ее на дальней стороне пустыря, заросшего сорной травой и лиловыми цветами, заваленного осколками кирпича и кусками бетона с прутьями ржавой арматуры, похожей на пораженные неизвестной болезнью деревья. Но контору я так и не обнаружил. Модели судов были там в каждом окне, а я думал, что пароходик будет выставлен только у дедушки.

Самой дальней из велосипедных поездок, совершенных мною с моим другом Беном Френчем, была поездка в Хивер, рядом с Орпингтоном, куда я стремился, наслушавшись рассказов. Сам замок был закрыт для публики, и поэтому, прислонив велосипеды к каменной стене церковного кладбища, мы пошли взглянуть на могилы моих родственников. Большая часть надгробий в Хивере сделана из местного песчаника, легко разрушаемого стихией, и поэтому прочитать можно было только современные надписи. Я не нашел ни одного Маммери. День был жаркий, и я натер себе задницу. У Бена был трехскоростной велосипед, а у меня тяжелый «Рали», который я прятал в сарае, потому что мама не разрешала мне кататься, пока мне не исполнится одиннадцать. У «Рали» было одно преимущество: большой багажник над передним колесом, в котором я мог возить своего черного с коричневыми подпалинами терьера Бренди. Обычно Бренди бежал за мной, пока не уставал. Потом он внезапно садился на дорогу и начинал лаять, привлекая мое внимание и ожидая, пока я не развернусь и не подъеду к нему. Тогда он прыгал в багажник, усаживался передо мной, поскуливая и повизгивая, и периодически рычал на встречных собак и кошек.

У меня было детство, которое я склонен считать идиллическим. Хотя случались, конечно, и подводные течения, и жестокие ссоры, обычно кончавшиеся взаимными слезами и извинениями. Я привык к этому. Другие дети влачили, на мой взгляд, тусклое существование, живя так гладко, будто они вовсе и не родились. Но эта напряженность отношений твердо базировалась на самом обычном человеческом существовании, в котором не было ничего патологического, и в отличие от столь многих своих современников я никогда не жаждал никакой эксцентрики, никаких экзотических ощущений. Я видел, что мое поколение или погибло или же покалечено, потеряно в чужом мире консервативных идей, имперского бреда, бессмысленных военных авантюр, в мире торгашеской философии, той самой, что превратила последнюю Французскую империю в жалкую пародию. Общество было несчастным, жестоким, эгоистичным. Англичане в высшей степени удовлетворены собой, самодовольны, как церковные прелаты, и не замечают, что их медленно поглощают зыбучие пески. Но нет сомнения в том, что когда они поймут, как низко пали, то встанут на наши плечи и пойдут по нашим головам. Томми Ми сделает это не задумываясь.

Когда я был ребенком, меня любили. Я чувствовал себя в безопасности. Я доверял многим людям, и меня редко предавали. Тем, кто время от времени меня предавал, очевидно, было свойственно ошибаться, и я продолжал доверять им. Ни один родитель не помнит всех обещаний, данных ребенку. Я оставался счастливым, уверенным в себе и независимым. Когда я проваливался на экзаменах, никто не винил меня. Я добивался успеха во всем, что меня интересовало. Моя мать, если даже сомневалась насчет моих планов, в целом во всем меня поддерживала. Когда в тринадцатилетнем возрасте я получил свой первый гонорар за статью в местной газете, она была счастлива. Соседи поздравляли меня, учителя гордились мной, хотя и продолжали предупреждать, что я должен с большим вниманием относиться к учебе. Меня наказывали за частые прогулы, за невыполнение домашних заданий, за проказы в классе. У меня было два отклонения от нормы: любовь к атональной музыке, в особенности к Чарльзу Айвзу, и к трудным книгам.

Некоторые полагают, что я рос одиноким ребенком, но на деле я сам, как правило, предпочитал свое собственное общество. У меня были друзья, которых в случае необходимости я всегда мог позвать. Самым близким из них был Бен Френч. Мы были как братья. Но иногда он уезжал к родственникам в Центральные графства, а впоследствии, будучи года на два старше меня, днем уходил на работу или на военную службу. Оказалось, что поступление в учебный авиационный корпус дало ему то, о чем он мечтал, а именно — военную службу, куда он ходил как на обычную работу, продолжая жить дома. По его примеру я тоже поступил в учебный авиационный корпус. У Бена были нежные, довольно утонченные черты лица, а его любимым чтением, как и моим, во время нашей первой встречи оказались книги Ричмал Кромптон. Мы оба увлекались химическими опытами. Больше всего возились с порохом, делая разные смеси. Смешивали все наугад и проверяли одну смесь за другой, так что часто случались незапланированные взрывы. В мальчишеские годы я часто подпаливал брови. Потолок и окна в моей комнате почернели, занавески часто загорались. Мать относилась к этому довольно снисходительно, возможно, потому, что легко могла вообразить себе худшее.

Еще мы оба увлекались игрушечными солдатиками, которых методично коллекционировали, посещая маленький магазинчик в Стритеме, рядом с Коммоном, где можно было найти большую часть наших британских наборов. Нас интересовали только британские. Мы послали за их каталогом, и он оказался размером с большую телефонную книгу, там были полки и армии разных стран, вплоть до фигурок инженерных частей. Эта книга была для нас как Библия. Мы обсуждали, на что будем копить деньги, и какая работа позволит нам купить морских пехотинцев. Эти оловянные солдатики, которых в середине пятидесятых было великое множество, к началу шестидесятых практически исчезли. Меня встревожило, когда вместо них появились пластмассовые фигурки в очень условной и однообразной форме и с очень приблизительной исторической привязкой. Теперь же я не могу позволить себе покупать солдатиков; это стало привилегией коллекционеров. Моя первая серия статей, напечатанных в журнале для мальчиков, как раз была посвящена оловянным солдатикам.

У меня были обычные интересы, нормальная жизнь. Я был обращен к миру и лишь изредка и сознательно углублялся внутрь себя. Вы просите меня писать о детстве, надеясь, что это даст вам ключ к моему нынешнему состоянию. Но мое детство ничего не дает. Ответ надо искать в генах, в наследственности. Кто знает, может, я действительно болен!

Мой другой дядя Джим, муж сестры моей матери Дейзи, заинтересовался моими оловянными солдатиками. Он был директором приготовительной частной школы под Ричмондом, а во время войны служил в Юго-Восточной Азии. У него была великолепная коллекция отравленных стрел, мумифицированных голов, резных идолов, фигурок из слоновой кости, диковинных ожерелий, которую он собрал в джунглях, где провел большую часть войны. Он катапультировался из горящего самолета в сорок втором году и приземлился среди дружественных туземцев, живущих в таких глубоких дебрях, что ни японцы, ни голландцы, ни англичане вообще не знали об их существовании. Сами туземцы, впрочем, хорошо были осведомлены о том, что происходит. В конце концов он узнал о том, что японцы ушли с этой территории, а американцы и британцы высадились на ней, и тогда его друзья отвезли его вниз по реке на каноэ. Я не был уверен в том, что он действительно хотел вернуться на Запад. Так или иначе, но через две недели он был в Лондоне вместе со своим огромным багажом. Некоторые из сувениров он раздал, но большая часть осталась в его доме, который был пристроен к школе. Иногда он пугал своими дикими масками плохих учеников. По школе ходили слухи о том, что он сам умел мумифицировать головы, а по части отравленных стрел был настоящий дока.

Дядя Джим был родом из Корка. Впоследствии он признался мне, что, поскольку жизнь с моей тетей Дейзи никогда не была для него слишком приятной, он хотел тогда остаться в джунглях со своей туземной женой, но испугался, что тетя Дейзи рано или поздно узнает, где он находится, и приедет за ним. Он предпочел сдаться, но не жить с постоянным страхом в душе. Думаю, он шутил. Такой взгляд на тетю был мне непонятен, потому что во мне она души не чаяла. Почему-то она никогда не относилась ко мне с тем презрением, которое приберегала для мужа и двоих сыновей, находившихся у нее под каблуком. Когда я жил у них, она вставала на мою сторону в спорах, готовила мне замечательную еду, поощряла меня на такие независимые поступки, которые и в страшном сне не могли присниться ее сыновьям. Мой другой дядя Джим сидел тише воды ниже травы и с виду со всем соглашался, но, конечно, игнорировал все, что мог. Чаще всего он проводил вечера в своем кабинете над картами далеких азиатских стран. Тетя Дейзи очень восхищалась при этом моим отцом, считая его человеком с сильной волей. Мне не нравилось бывать у них отчасти из-за напряженных отношений в семье, отчасти потому, что двоюродные братья казались мне слабыми и лишенными воображения. После того несчастного случая они постоянно лежат в больнице — дядя Джим ослеп, а тетя Дейзи вся в шрамах; что-то у них дома взорвалось.

У меня было с ними очень мало общего, хотя я и продолжал регулярно возвращаться в Митчем, чтобы навестить мать. Два раза в год я встречаюсь и со своим отцом, обычно в каком-нибудь трактире, по его выбору. Он выпивает кружку пива и вздыхает об острове Мэн в довоенную пору. Старые цыганские дворы исчезли, уступив место зданиям, похожим на картонные коробки — прямоугольники кирпичей. Исчезли даже некоторые части Коммона. Современные ярмарки представляют собой жалкое зрелище, и даже лаванда потеряла весь свой аромат.

После того как дядя Джим умер, тетя Айрис еще десять лет прожила в их большом уродливом доме в Хоуве. Постепенно она впала в маразм, и ее увезли в клинику. Я никогда не навещал ее. Наверно, с моей стороны было несправедливо так грубо относиться к ней: болезнь исказила ее душу не меньше, чем тело.

А вот Маргарет Тэтчер вполне обошлась без дяди Джима. Томми Ми сейчас у нее в кабинете. Дядя Джим считал назначение Эдварда Хита ошибкой. Дядя был чистосердечным консерватором и всей душой ненавидел социализм. Он высоко уважал людей принципа в рядах послевоенной Лейбористской партии. Он отзывался о них очень хорошо и после некоторых душевных колебаний согласился служить Атли. В то же время он не слишком пекся о Гейтскелле. «Что до либералов, то их принципы в наши дни утратили всякий смысл. Они не могут найти им применения». Как-то раз он взял меня с собой в большой дом неподалеку от аллеи Молл. Там я был вынужден общаться с несколькими дурно воспитанными детьми. Впоследствии я узнал, что это были члены королевской семьи и их друзья. Дяде пришлось передо мной извиниться: «Я забыл, насколько развязно им дозволяется себя вести». Я ничего не имею против маленького принца Уэльского, кроме того что с годами он становится старше. Когда-то он чувствовал себя не на своем месте, а сейчас всерьез считает себя интеллигентным и гуманным человеком. Он гордо говорит о помощи арендаторам в обработке земли и о том, насколько это важно для него — узнать жизнь простых людей. С каждым днем он становится все более и более помпезным. Многие обвиняют в этом его жену. Я же виню само общество, а также, возможно, и его собственные комплексы. В обществе принято превозносить дураков. Дядя Джим был роялистом, но всегда настаивал на том, что парламент обязан указывать монарху на его место. Он говорил, что, стоит политикам уверовать в божественный принцип власти, страна окажется в большой беде. «Рано или поздно, мы встанем на путь Франции». Это была худшая судьба, которую он мог себе вообразить.

Веря в демократический парламент, дядя Джим не любил рутину парламентской жизни. Изначально он тяготел к Министерству иностранных дел, затем к Казначейству. Но его преданность Черчиллю в вопросе противодействия политике умиротворения и по всем основным политическим вопросам тридцатых годов привела к тому, что он последовал за своим героем на Даунинг-стрит и каким-то чудодейственным образом оставался там при последующих премьер-министрах. Он был постоянным секретарем, но никто не мог с полной ясностью сказать, в чем заключаются его обязанности. Даже официальная формулировка присвоения ему рыцарского звания была довольно расплывчата. Эта ситуация сложилась во время войны и оказалась столь полезной, что после ухода Черчилля он остался в своей квартире, несмотря на смену табличек. Он свысока смотрел на зевак, следил за прибытием и отбытием знаменитых жильцов и был кем-то вроде тайного визиря, обладающего призрачной властью. И он говорил мне, что это было как раз то, что ему нравилось. Вильсон хотел придать его деятельности официальный статус, но дядя был против, настоял на своем, обдумал положение и в 1965 году вышел в отставку. Он говорил мне, что вильсоновский стиль политики был ему неприятен. В нем недоставало глубины. В то же время Идена и Хьюма он считал хоть и плохими организаторами, но по-своему благородными людьми и потому смог существовать в их атмосфере. «А воздухом Вильсона я дышать не могу».

Все это дядя Джим рассказал мне после своего возвращения из Родезии. Привычка к осмотрительности, сделавшая его похожим на вудхаузовского Дживса, осталась в нем навсегда, но в последние годы, еще до неизлечимой болезни, он наконец раскрылся, по крайней мере передо мной. Поскольку дядя любил Черчилля, я никогда не высказывал вслух своего отношения к премьеру, хотя сейчас мне начинает казаться, что лучшего государственного мужа у нас и не было. Дядя Джим говорил мне, что когда политическим лидерам страны начинает не хватать здорового идеализма, то мы возвращаемся к королям и королевам, принцам и принцессам, и всегда это является дурным знаком, ибо мы начинаем уповать на болезненную мечту. Что касается дома Виндзоров, то мне любопытно, как это семье обедневших немцев удалось накопить такое огромное богатство за такой сравнительно короткий отрезок времени. Интересно, какие соблазны ждут будущего короля Карла? Поживем — увидим.

Дядя Джим видел во мне себя, и я до сих пор сожалею, что не сделал ничего, чтобы удовлетворить его честолюбие.

Честно говоря, я считаю, что в наше время невозможно идти по его дорожке. Он принадлежал к более реалистичной эпохе. Кроме того, теперь я официально признан сумасшедшим, а такое заключение, как я думаю, ставит крест на любой политической карьере.

Мне было около пятнадцати, когда я увлекся проблемой собственной психики и начал активно вызывать голоса и видения. Это привело к тому, что случилось в пятьдесят четвертом году. В то время мама работала директором мебельной фабрики, имевшей выход на международный рынок, и отсутствовала иногда по целой неделе. Я потерял сон и «воспарил». Начал болтать всем о том, что вижу и слышу. Я читал мысли, открывая людям, чего они больше всего хотят от жизни. У меня начались галлюцинации, и меня поместили в Вифлеемскую психбольницу на обследование. Мне было пятнадцать. Обследовать меня должны были вы. Меня пичкали лекарствами, как вы помните, но в то время лекарства были неважными и лишь частично заглушили «голоса». Однако я нашел чудесный способ уйти от болезни, увлекшись рассказами о Томе Мерри, Билли Бантере и Гарри Уортоне. Мне дал их почитать другой пациент, ставший с тех пор моим близким другом. Сначала мне было странно перейти из мира Джорджа Бернарда Шоу в подростковую фантастическую реальность Фрэнка Ричардса и еженедельников «Магнет» и «Джем», выходивших еще до моего рождения, но это оказалось превосходной терапией. Я успокоился мгновенно. Мой друг, бывший регулярным пациентом больницы, был — пожалуйста, не обижайтесь — умнее любого врача и помогал не только мне, но и другим пациентам. Я не хочу открывать его имя. Я знаю, какими ревнивыми бывают доктора. Иногда я думаю о нем как о подвижнике, бросившем все ради того, чтобы отправиться в лепрозорий и принести заброшенным душам тепло, надежду, а иногда и выздоровление.

Все эти соображения бесполезны для вас, если вы пытаетесь меня проанализировать с целью применить ко мне тот или иной метод лечения. Моя жизнь не отличается от других жизней, разве что в деталях, и лишь мое сумасшествие божественно. Вы можете легко классифицировать мои галлюцинации. Они у меня такие же, как у тысяч других. И все же вам никогда не приходит в голову задуматься о том, а нет ли на нашей стороне правды. Вы ищете ответ в медицинской теории, другие находят его в религии, третьи в миражах пустыни. Вся разница, наверное, в интенсивности переживаний. Больше нечего бояться жаркого солнца или зимней вьюги, ибо у нас в запасе и жевательная резинка с анальгином, и слабительные таблетки. Вы говорите нам, что мы быстро возбуждаемся. Но кто не начнет возбуждаться, если ему будут задавать глупые вопросы? Я живу в мире цвета, звука, желаний куда более живом, чем ваш мир, и иногда мне кажется, что мое тело не может все это в себя вместить. И когда я переполнен миром, когда я не могу вспомнить, как вести себя для того, чтобы остаться на свободе в вашем обществе, меня хватают, связывают по рукам и ногам и отвозят в клинику. А потом вы начинаете говорить мне, что я — это не я, что у меня бред, что я страдаю манией величия, потому что отказываюсь признать вас своим начальником. Не это ли случилось с Жанной д'Арк? Почему вы хотите, чтобы я лгал вам? Почему это так важно? Почему вы все время притворяетесь? Чего вы боитесь? Понимания того, как несправедливо вы распоряжаетесь своей властью?

Луг прекрасен. Я лежу на траве, читаю «Любовь среди кур», жую яблоко, потягиваю газировку из бутылки, а неподалеку от меня играет в кустах мой пес Бренди. У меня с собой Эдгар Райс Берроуз, а впереди еще целый день. Солнце, кажется, застыло на голубом небе. Это место без времени, вдали от движения, от любого вмешательства. Это летний день, один из замечательных летних дней моего детства. Меня окружают белые охотники, храбрые амазонки, смешные слуги, благородные рыцари и ковбои. А мир со всеми его мрачными мыслителями и с алчным, подлым и жестоким средним классом слишком далек, чтобы меня достать. Возможно, я обладаю ясновидением, как предполагала Ма Ли. Но разве это все объясняет, как вы думаете? Я читал ваши записки, доктор Мейл, и вы хвалили меня за сообразительность, за догадку. Не является ли мое периодическое помешательство следствием неумения управлять своим даром? Именно это вас возмущает? Этот талант? Вы хотите исследовать мир, который доступен моему видению и перед которым вы слепы? По правде говоря, мне все равно. Незначительный дискомфорт — это худшее, что вы можете мне причинить. Но какая польза от этого вам?

Я силен, потому что у меня есть друзья. Нас трое. Мы — единое целое. Отец, сын и дева. Мы непоколебимы и как можем помогаем другим. Мое тело дрожит. Мне кажется, что сила, которую вы во мне подавили, грозит вырваться из каждой поры, из каждой жилы, из каждой вены.

Среди руин так уютно. Теплый день. Высокая трава. В воздухе снуют бабочки, пчелы и осы. Мы с Дорин Темплтон лежим у стены. Мои штаны спущены, ее юбка задрана. Мы пытаемся выяснить, чем отличаемся друг от друга. Нас, детей Блица, не надо жалеть. Нам можно завидовать. Нас нужно поздравлять с тем, что мы выжили. Так что, если вы непременно хотите кого-нибудь пожалеть, вспомните о родителях моих убитых сверстников, моих друзей. Но мы — самое счастливое из всех поколений. Нам позволили играть в безмерном мире.

Я знаю, о чем вы думаете. Что будет завтра, не знаю, потому что вы сделаете мне еще один укол. Неужели после этого вы будете чувствовать себя в безопасности? Или для этого вам нужно загнать иглу мне в сердце?

Мне любопытно, а что можно увидеть через мое окно? Оно зарешечено и расположено высоко над головой. Палата большая, кровать мягкая, простыни и подушки тоже. У меня много книг и магнитофон с большим запасом пленок. Но остается загадкой, что же происходит там, за окном? Может, просто дерево, которое внезапно покрылось листвой. Я устал, и мысли, кажется, начали путаться. Возвращаюсь к Малеру. Недавно я обнаружил, что меня вдохновляют его «Песни об умерших детях». Они освобождают сознание, я теряю мысль и вновь становлюсь самим собой.

Пропущенные остановки 1951

Джозеф Кисс сидит в одной из своих крошечных квартир, глядя на залитую теплым вечерним солнцем типично английскую площадь, окруженную домами из красного кирпича. В тени высокого платана отдыхают на скамейке продавец с Лезер-лейн и пожилая дама в стареньком пальто с кроличьим воротником. Немногие ищут приюта на Брукс-Маркет, старой рыночной площади, в двух шагах от суматошного Хай-Холборна с его куда более изысканными фасадами. Джозеф Кисс покупает табак в Степл-Инн, напротив универмага «Гэмэджиз». За Хаттон-Гарден начинаются ювелирные ряды. Жене ничего не известно об этой квартире. Он приходит сюда для того, чтобы репетировать, быть самим собой, думать. Иногда он говорит ей, что уезжает в Бредфорд или Данди, а иногда, что работает в ночных клубах. Консьерж знает его как профессора Доннела, это один из его сценических псевдонимов. Площадь почти не пострадала от бомбежек, задевших лишь расположенную на противоположной стороне Баттерфилдскую церковь, шедевр местной архитектуры девятнадцатого столетия, олицетворение всего того, что мистер Кисс считает эстетически приемлемым. Когда псевдотюдор Харроуза начинает портить ему настроение, он отправляется сюда. На маленькой площади становится еще покойней, когда клерки расходятся по домам, а воздух заполняется слабым сладким запахом табака с холборнской фабрики. Изредка хлопает дверь допоздна работающего магазина на Брук-стрит, в доме, где умер Чаттертон, или доносится звук проезжающего трамвая.

Мистер Кисс возвращается к своему Шелли и к скрипичному концерту Элгара, который пробивается сквозь помехи по третьей программе. Радио стоит среди полок, аккуратно заставленных томиками поэзии и легкими романами: А. Э., Росетти, Йейтс, Макнис, Пик, Томас. Дорнфорд Итс, П. Г. Вудхауз и Джон Бьюкен в иллюстрированных суперобложках. Десяток более скучных корешков У. Петта Риджа, несколько свежих книжек Джеральда Керша. На дорогих викторианских обоях висят его афиши — Синьор Данте, Доктор Донлон, Таро-Телепат, Мандала-Ясновидец, Игорь Распутин. Он был бы смущен, если бы кто-нибудь все это увидел. Еще ему не хочется, чтобы о нем судили по тому, какие книги он читает, ведь даже поэты листают втихомолку Дринкуотера, Бетьемена, Честертона или Флекера. Мистер Кисс может на память процитировать Альфреда Остина, Уэлдрейка, позднего Суинберна, но комната располагает не к мудрствованию, а к покою. Мистер Кисс считает эту комнату своей исповедальней, расположенной вблизи от Блумсбери, через Саутгемптон-роу, в нескольких шагах от Флит-стрит и в получасе приятной прогулки до «Черного монаха», гармонирующего по стилю с Брукс-Маркет, его любимого паба. Он считает, что это лучший район, подлинный центр Лондона. Его дедушка и бабушка по отцовской линии, работавшие на хозяина мануфактурной лавки, обвенчались меньше чем в миле отсюда, в церкви Сент-Джуд на Грейз-Инн-роуд, а жили на Аргилл-стрит, хотя ни церковь, ни дом не сохранились. Аргилл-стрит сейчас представляет собой пустырь, который будет скоро застроен жилыми домами, в церкви Сент-Джуд расположилось общежитие медсестер, а сама часовня и острый шпиль были взорваны во время Блица. Мать мистера Кисса родилась над лавкой на Теобальдз-роуд, в пяти минутах от этой квартиры, а его отец — на соседней Верулам-стрит. Он и наткнулся-то на этот дом на Брукс-Маркет из-за того, что в свое время его отец был одним из совладельцев здания. Он считает это место оком тишины лондонского урагана и никому про него не рассказывает, ибо верит в то, что зло активно пытается уничтожить добро, а площадь Брукс-Маркет еще не затронута Хаосом лишь благодаря влиянию церкви Святого Олбана Великомученика — скромной новой церкви, построенной на радость и утешение местным жителям. Даже бомбы Гитлера, стершие с лица земли столько соседних улиц, не сумели попасть в эту площадь.

Мистер Кисс сидит нагишом в лучах теплого света и, не обращая внимания ни на Шелли, ни на Элгара, думает об ужине. В уютной нише рядом с входной дверью, у вешалки, где висит его одежда, находятся фарфоровая раковина, миниатюрная газовая плита, несколько консервных банок, немного свежих овощей, полбутылки «бордо», чайник, голубая эмалированная кастрюля и набор специй. Его огромное грациозное тело, словно сошедшее с плафона, украшавшего потолок семнадцатого века, пересекает комнату и вытягивается на узкой кровати. Рассеянно поглаживая вялый член, мистер Кисс обдумывает меню. Он похож на человекообразную обезьяну, довольную своей неволей, сидящую в клетке, потому что ей нравится сидеть в клетке. На химеру, созданную воображением Блейка, — бессмертное звериное протобожество. Строчки из «Оды столице» Уэлдрейка вытесняют из его сознания гений Шелли:

Он думает: «Как отчаянно хотел бедный Уэддрейк получить венок Лауреата. И ничего хорошего из этой затеи не вышло. Вся честь досталась его сопернику Альфреду Остину. После оды, написанной в Холборне в 1895 году, он вернулся к своим прежним разудало-декадентским замашкам и, махнув на все рукой, уехал в Доркинг, поближе к Мередиту».

Во время войны Джозеф Кисс приходил сюда как в убежище. На Брукс-Маркет он чувствовал себя в безопасности, не то что в подвале или на переполненной станции метрополитена. Здесь он зачал своего старшего сына, хотя Глория так и не узнала, куда попала. Он не зажег свет. Она думала, что они на квартире какого-нибудь приятеля. В тот раз они так хотели друг друга, что потеряли всякую осторожность. Да и сейчас он порой принимает решения под воздействием эмоций.

Если бы я не встретил ее, был бы я все еще здесь? спрашивает он себя. Она была слишком молода. Но что еще могла бы она сделать? Я ее удовлетворял. И теперь на свете есть дети, которых я люблю. Может быть, для нее это было рановато? Разве я могу ее обвинять? Может, в ней было слишком мало жизни и я выпил ее почти до дна ? Сейчас я стараюсь делать все, что могу, но иногда мне кажется, что она так и хотела прожить свою жизнь: сначала расцвет, потом плоды, потом медленное разрушение. А может, я не прав. Я люблю летать, а она терпеть не может. Я люблю петь, а она затыкает уши, едва я открываю рот. Она дошла до того, что предупредила: если я сойду с ума, она не будет меня навещать. Те мягкие тени сирени и магнолии, вода, как она светится, серебра теплее не бывает, наверное, это золото, но я все еще люблю тебя, мечтаю снова зайти с тобой в оранжереи. Как в Кью, где ты обвила меня ногами, дышала мне в лицо, не обращая ни на кого внимания. Что я наделал ? Я не могу.

Среди растений, с огромными стручками, падающими повсюду, в тех маленьких джунглях мы планировали дальние экспедиции, но началась война.

— Какое лето, Глория, и ты все еще хотела стать актрисой. Говорили, что ты похожа на Глорию Стюарт, но я-то думал, что ты куда симпатичнее… О, ты была лучше любой из кинозвезд, которых я когда-либо видел, но засела в Харроу. Может, для того, чтобы выжить меня оттуда. Может, для того, чтобы однажды вечером, когда я вернусь домой, оставить мне записку о том, что меня здесь больше не ждут. Правда, у меня есть свои убежища. А в Харроу — нет ничего, кроме жены и детей… Они явились не в самое подходящее время, как дураки. Души, которые надо было пожалеть, Глория. Глория, Глория. Ты говоришь, что я стал другим, но это не так. Я не меняюсь. Держу себя в руках. Это лучшее, что я могу сделать, Глория, для тебя, для себя, для ребятишек. Слишком уж во многом из того, что тебя пугает, виновата война… Было ошибкой перевезти тебя в Брайтон, сказала ты. Там не было песка. Что я в тебе задеваю? Ты говоришь, что солнце тебе вредно. А я на солнце будто распускаюсь. Но тебе ведь нравилось, как я вел себя в оранжерее? Как можно любить с оглядкой? Никак нельзя.

Джозеф Кисс поглядывает на консервную банку.

— Суп, — говорит он.

Он приберегал ее для какого-нибудь праздника, может быть для Фестиваля Британии, который уже почти прошел. Он радовался фестивалю, как дети, если не больше. Глория высоко отозвалась о прогулочном поезде, о катерах в Баттерси-парке, а мальчики и малютка Мэй чуть ли не до упаду катались на карусели с лошадками. Похоже на настоящий семейный выход, сказала тогда Глория. Но в других случаях я не мог определить, что со мной не так. Я думаю, ты слишком много говоришь, сказала она. И я не могу понять тебя. Или не мог. Почти и не пытался. А потом ты обижалась, когда я не понимал, что ты сказала.

— Я прислушиваюсь, не идут ли дети, вот что у меня на уме.

Но когда я сижу тихо, по ее словам, она не может это вынести: тогда я мрачен. Я слишком прост для нее или слишком сложен.

— Словом, не прав. Одной любви, сердце мое, явно недостаточно. И денег тоже. Что может помочь, как не мои гастроли, когда возвращение в радость. Хотя теперь это выглядит уже так, будто я вторгаюсь незваным гостем. И я добавлю глоток вина. Будет вкусно. Но мог обойтись и тушеным зайцем. Джозеф Кисс. Что ты говоришь? Тушеным зайцем? Извините, если я так сказал. Несколько фамильярно. Отнюдь! Мы же не в солдатской столовой.

И он снова вспоминает летчика Королевских ВВС, как тот опрометью несся по темной улице от его дома. Это было вскоре после того, как они договорились больше не заводить детей, по крайней мере до тех пор, пока не кончится война. Даже тогда в Харроу редко можно было увидеть военных летчиков.

— Глория всем была мне обязана, это ее и возмущает. Ну, подвезла летчика-другого, эка беда.

Суп должен еще повариться. Кто его знает, когда удастся раздобыть еще банку. Все-таки День победы. Хотя ощущение такое, что война вот-вот начнется снова.

Нужно что-то сделать, дабы люди почувствовали: это уже не повторится. Хотя бы даже вернуть старика Черчилля. Что само по себе смешно. Старые журналы, «Магнет» и «Джемз», тщательно разложены по коробкам, на которых помечены год и номера. Кое-где написаны названия рассказов. Он смотрит на них с надеждой, но сегодня вечером читать не будет. Он переводит взгляд на варево и принюхивается. О, какой аромат! Мурлыкая под нос, он достает деревянную ложку, помешивает в кастрюле. Пробует суп, стараясь не забрызгаться.

— А то придется… искать новое тело, перевоплощаться? Лучше подыскать новую голову. До чего вкусно, но разве в этом счастье, мистер Кисс? — Ему ли не знать? — Заглянем в ад! — кричит Синьор Данте, «Человек, который видит вас насквозь». Тропическая зелень Ботанического сада на фоне голубого неба. Сладкий запах прелой земли. О боже, грязь твоих оранжерей, и цветы, цветы, я чувствую какие жаркие у нее бедра, вижу ее блестящие губы, серебристое стекло и вода. — Смотри, утки, гуси, жаворонки! — Птичка сиротливо сидит на гнезде. Сколько гнезд должна свить сиротка? Сколько птенцов выпадет на землю? И весной все по новой, всю жизнь. А кукушка? Суп. Не давай ему перекипеть, а то испортишь вкус. Вдыхай аромат вина. Вдыхай аромат женщины, твой аромат, Глория.

Теперь попробуем. Выключим газ. Достанем ржаной хлеб, отрежем пару ломтиков. Никакого масла. Достанем большую тарелку, положим на нее хлеб, поставим чашку, нальем суп. Половину. В эту чашку, белую с голубой каемочкой. Пам, пам, пам, в такт финальным аккордам виолончели Элгара. Отнесем суп и хлеб к окну, поставим их на подоконник, вернемся за вполне недурным по такой цене «бордо». Напоминает о последнем годе в Париже, когда туда приехала Глория. Оставь детей с миссис Ди, сказал он, и поедем вдвоем в Италию. В Рим. Я покажу тебе Средиземное море и голубое Эгейское, ты не поверишь. Но они провели два дня в Париже, а потом вернулись в Лондон на поезде, загнанном в брюхо парома, наслаждаясь роскошью сна, по крайней мере, он наслаждался. И глаз не сомкнула, сказала она, все думаю о том, что мы утонем в этом железном гробу, в вагоне, дверь которого даже открыть нельзя. Пойдем камнем на дно, без всякого шанса наспасение. Тебе это в голову не приходило? Я подумал об этом и заснул как младенец, ответил он и попытался подползти к ней, чтобы успокоить, но было слишком тесно. «Ты меня раздавишь, — сказала она. — Мне и так плохо». Что с тобой, Глория? Клаустрофобия? «Тебе виднее. Это ты у нас из психушек не вылезаешь». Клаустрофобия, сказал он. «Да, да. Спасибо тебе, конечно, за все, я серьезно, Джо, только это был последний раз. А еще качка!» Ну а самолетом? спросил он. «Никогда!»

Концерт Элгара окончен. Джозеф Кисс крутит ручку настройки, пока не попадает на «Большого Билла Кэмпбелла и его парней Скалистых гор». Звучит «Я старый ковбой с Рио-Гранде». Он макает в суп хлеб, мирно поглядывая на пейзаж за окном. Он любит песни про ковбоев. «Весь день мотался я в седле, пора бы отдохнуть».

Джозеф Кисс помнит смирительные рубашки, обитые войлоком палаты и решетки на окнах, санитаров, врачей, психоаналитиков. Он прошел через таблетки, уколы, электрошок. До оперативного вмешательства не дошло. Порой ему хватало квитанции из химчистки, трамвайного билета, содержимого бумажника — прямо как когда-то на сцене. «Скажите, сэр, я не ошибаюсь, ваше имя начинается с буквы „Д“? Спасибо, Джордж. Полагаю, вы женаты, сэр? Да? Имя вашей жены, сэр, начинается с буквы „М“? Имя вашей жены, сэр, если я не ошибаюсь… Марджори! Спасибо. Большое спасибо. Вы из Эдмонтона. Только что купили новый костюм. У вас вялая интрижка с продавщицей из соседнего магазина, и сегодня вечером вас не было бы в нашем театре, если бы она не передумала ехать в Саут-Энд, и вы решили как-то убить время, чтобы легенда о командировке не пропадала. О, я вас не осуждаю, нисколько! Просто мне гораздо интереснее случаи посложней».

— Когда я только начал этим заниматься, я не был циником. Я был идеалистом. Я знал, что у меня дар. Но все, что я мог с ним делать — продавать за несколько жалких шиллингов, выступая по вечерам перед публикой. Но в общем-то маловероятно, что на креслах Имперского театра в Килбурне дождливым вечером в четверг окажется много Джорджей Бернардов Шоу, Гербертов Уэллсов и профессоров Хаксли. Жестокость. Разочарование. Нищета.

«У вас есть собака, мадам, пес по имени Пат. Овчарка, не так ли? Ваш муж любит этого пса больше, чем вас, и вы с радостью отравили бы его, если бы смогли? Это правда, мадам? Это правда, сэр?»

— Ладно, Кисс, где ваш велосипед? Вперед и с песней — в психушке вас уже заждались. Неужели вы думаете, что, если будете продолжать в том же духе, кто-нибудь пойдет на ваши сеансы? Вы думаете, им не терпится услышать, какова их реальная жизнь, как они беспокоятся по поводу своих гулящих жен или какие садистские фантазии посещают их грязные душонки при одном взгляде на юною ассистентку фокусника? Шевелитесь, Кисс. Вы уволены.

Работа — это воплощенное зло. Мистер Кисс с великим трудом научился сдерживаться, не говорить все, что знает, позволять им думать, что они его обхитрили. Он усвоил: предупреждать зрителей о том, что дьявол давно прибрал к рукам их души, бестактно.

— А вы, сэр, полагаете, что у Гитлера есть здравые мысли, не так ли? Ну, например, решить еврейский вопрос. Вышвырнуть евреев вон из страны. Перестать сокрушаться по поводу поляков. Что они для нас? Что мы для них? Я не прав? Большое спасибо. Нет, сэр, я не называю вас предателем. Педофилом разве что. Сколько ей лет? Десять? Конечно нет, сэр. Прошу меня извинить. Я ошибся. Да, сэр, я с радостью покину эту сцену, но вешаться не стану. Спокойной ночи, дамы, спокойной ночи, господа! Музыку, маэстро!

Почему тебе обязательно говорить людям все эти гадкие вещи? спросила Глория. Неудивительно, что они сердятся. Я сержусь.

Ох, Глория, я слишком боюсь читать твои мысли. Когда-то я решил, что не имею на это права. Теперь меня удерживает просто ужас. Неужели Господь дал мне эту власть, этот дар только для того, чтобы я мог взглянуть на себя со стороны, несчетными глазами других?

«Ваш тип, мистер Кисс, мы здесь, в Штейнеровском институте, называем „чувствительным“. Мы бы с радостью помогли вам приручить эти силы. Сейчас вы похожи на радиоприемник со сломанной настройкой. А мы можем научить вас ловить Би-би-си, „Радио Люксембург“, Австралию, что угодно. Если захотите».

— Для меня это было слишком, это их намерение. Я хотел, чтобы мой дар пропал совсем, а не был приручен. Не стал сильнее. Может, это была их игра? Я просил о помощи. И со всеми, кого я знал, было так же. Я мог бы использовать свой дар на пользу человечеству. Даже когда началась война и я добровольно предложил свои услуги Службе внешней разведки, меня не взяли. Данди ходатайствовал, но было уже поздно. Глория считала что это глупо, а зрители ждали чудес… И никаких женщин!

Подобрав последнюю каплю супа последним кусочком хлеба, Джозеф Кисс допивает вино. Ему хочется сохранить этикетку — не от вина, а от консервов.

— Не скоро мне доведется попробовать другую банку. Разве только опять занесет в Эдинбург…

Родные мужа Мэри Макклод имели выход на консервную фабрику. Он продал свое тело за две банки бульона и одну тушенки. Вроде как бартер. На войне, как на войне.

«Техас в моем сердце!»

Он моет тарелку, кастрюлю и ложку. Ставит на место Шелли. Раздумывает, не открыть ли что-нибудь из Бьюкена или Гая Бутби, проводит пальцем по корешку Катклифа Хайна, но ничто его не прельщает. Вдруг он слышит с улицы крик и подходит к окну. Трое маленьких детей катят через двор старую тележку. Это вполне могут быть и его дети. Обнищав, они пришли за ним, зовут его назад, в Харроу. Он отходит от окна и думает, а не привести ли сюда когда-нибудь старшего из сыновей, Рональда. Хотя, наверное, уже поздно. Что они устроят здесь после его смерти?

Листья шелестят от дуновения легкого ветерка, платаны утомленно качаются. Время вечерней молитвы. Дети уходят в сторону Блидинг-Харт-Ярд. Для него всегда остается загадкой, почему, несмотря на то что в старых домах вокруг живет много семей, Брукс-Маркет часто бывает таким пустынным. Иногда он целый день сидит на одной из скамеек и за все это время не видит ни души. Читает книгу, ест бутерброд, даже поет песни, и никто ему не мешает. Он чувствует себя в безопасности, как в средневековой крепости. Но это кончится, если хоть кто-нибудь узнает, что он здесь живет.

Наконец он достает старый номер «Лондон мэгезин» за февраль 1909 года и читает без особого интереса статью Уилбура Райта о полете из Лондона в Манчестер. Стоит появиться более совершенным с технической точки зрения моторам, более опытным авиаторам, и люди смогут совершать перелеты из Лондона в Манчестер. Следует отметить, что тому, кто отважится вписать свое имя на скрижали истории, опередив остальных, придется предпринять рискованную попытку чуть раньше того момента, когда для этого созреют объективные предпосылки. За этим материалом идет длинная статья о частном детективе мадам Валеске и выступление миссис Фредерик Харрисон против избирательного права для женщин. В журнале есть ее портрет. Красавица. Затем следуют фокусы со спичками и начало «Любовной истории Дона К. » К. и Хескета Причард. Джозеф Кисс начинает читать, зная, что у него мало шансов узнать, чем эта история закончится.

Ровно в семь он подходит к двери, где висит его пиджак, нащупывает в кармане пузырек с лекарством, который ему навязали в больнице. Он знает, что барбитурат усилит его тоску. Глория считает, что он уехал на просмотр в Бирмингемский цирк, но он хотел бы сейчас быть дома с ней и с детьми. Он вполне мог бы одеться, поехать на метро в Харроу и в восемь тридцать уже быть дома, объяснив свой внезапный приезд тем, что просмотр отменили. Но он боится помешать ей. Он не может забыть летчика в синей форме, быстро исчезающего в темноте.

Раз настроение отказывается подниматься, он отправится на набережную полюбоваться закатом. На Эссекс-стрит он мог бы повстречать своих сирен, но наверняка до этого не дойдет. Выключив радио, он ставит пластинку Дюка Эллингтона. От «Каравана» настроение просто обязано улучшиться. В хромированной дужке граммофона отражается черный диск с его семьюдесятью восемью оборотами в минуту. «Дуу-ду-дада-дада-дуу-да-да». Откинься на разбросанные по кровати подушки, выкури сигару, вспомни мгновения своего постыдного прошлого, подумай, позволит ли тебе сезон в Бексхилле спасти этим летом свою шкуру. С деньгами туго, и Глории, может быть, придется вернуться в универмаг «Британский дом», на неполный день. А это неизбежно положит конец перемирию. Завтра утром он встречается со своим агентом. Было бы неплохо получить какую-нибудь роль на Илингской киностудии. «Виски рекой!» и «Паспорт в Пимлико» в свое время здорово его выручили. Он сыграл роль всего в две строчки, но им показалось, что он неплохо справился, и на студии обещали дать что-нибудь еще, как только появится возможность. Глория заметно повеселела, когда узнала, что может пойти с ним в гримерную и добыть для детей автографы Стенли Холлоуэя и Алека Гиннеса. Она надеялась, что это будет началом чего-то большего. «Теперь ты вхож туда, Джо, и тебе дадут новую работу. Ты станешь знаменит. Ты будешь звездой, Джо!» Она возмущалась, когда он пытался охладить ее пыл, доказывая, что ему не дадут играть. Он хорошо подходил внешне, и любой режиссер с этим соглашался, но стоило ему попробовать длинный монолог, как он мгновенно терял уверенность. Три-четыре строчки, желательно с паузами. На большее его не хватало.

— Ты так хорошо играл!

— Я привык к зрителям, а не к камере.

— Ты не хочешь сниматься?

— Может, и не хочу.

Но он и так все время на сцене. В роли Джозефа Кисса, образ которого создан им самим. В хорошо знакомой роли, где можно поднимать планку, но дайте ему роль кого-то другого, и он тут же разволнуется, потому что на все про все у него только одна маска и она служит ему на все случаи жизни. Если пытаться внести какие-то новшества, может появиться слабинка, и тогда его сознание станет беззащитным перед напором внешнего мира. Он пытался объяснить это Глории, но, по ее глубокому убеждению, он придает слишком большое значение своему неврозу. Она права в том, что шанс победить есть всегда, но он не может рисковать своим здравием ради проверки ее убеждений, особенно когда она считает его страх скрытым проявлением гордыни. Он-то знает, что рискует свободой, своим достоинством, потому что это первое, на что они набрасываются, когда попадаешь к ним туда, в залитую светом психиатрическую палату, где врачи хвастаются высокими показателями «выправления половой ориентации» с помощью электрошока. Лично сам мистер Кисс терпимо относится к электрошоку, поскольку от него улучшается его самочувствие, но в то же время признает, что иногда после сеанса возникает ощущение перенесенного насилия. Причем в роли насильника выступает государство. Глория отказывается слушать любые подробности на эту тему и уже давно перепоручила его Берил Мейл. Ты для них животное, пусть даже и хитрое. Они, доктора, хотели бы сделать тебя поглупее, да не получается. Многие из них все еще предпочитают решать проблемы души с помощью скальпеля, и они давно уже сделали бы мне лоботомию, если бы не Берил, которая предпочитает, чтобы в семье был псих, а не дебил, хотя и тот и другой могут повредить ее политической карьере. Сейчас Берил в Вестминстерском совете, но все еще занимается старой мебелью, охотится за картинами и фарфором. Могла бы она выступать в качестве благотворительницы? Что, если в один прекрасный день она потеряет терпение и позволит всадить ему скальпель в лоб? Ему есть что порассказать. Она ни за что бы не позволила, чтобы одетые в засаленные макинтоши писаки из «Дейли миррор» подставили под удар восходящую звезду консерваторов. Правда, он не собирался ее шантажировать. Ее честолюбивые планы никогда его особенно не интересовали. Он считает, что стервятники сами между собой разберутся, и не лезет в политику. Берил Мейл часто является брату в его ночных кошмарах. Он боится ее воли к власти. Она боится его решительного анархизма. Перекинувшись парой слов с Глорией, заключила, что та простушка. Их родители хоть и погрязли в долгах и отчаянии, все же имели собственный галантерейный магазин на Теобальдз-роуд. А родители Глории были из рабочего класса. На самом деле ее отец специализировался по канализационным сетям и гордился своим занятием. Кроме того, он окончил курсы водителей такси и получил международные водительские права. Он говорил, что люди обычно обходят ассенизаторов стороной, оставляя их наедине с самими собой. А ведь там внизу, в этих гулких коридорах, поблескивающих влагой и фосфором, почти совсем не было вони. Там было тепло. Там было сладко. Вскоре после того, как мистер Кисс и Глория поженились, он как-то взял своего зятя с собой вниз, в лабиринт проходов и пещер, под Ривер-Флит, в двух шагах от Брукс-Маркет. Он любил это особенное пространство как свою собственность. Мистер Кисс почувствовал, что в любой момент папаша Глории может хлопнуть его по плечу и признаться, что он хотел бы, чтобы когда-нибудь все это стало его, Джозефа, собственностью. Мистер Лайтстоун погиб во время Блица, когда пытался спасти пассажиров автобуса, упавшего ночью в свежую воронку неподалеку от трамвайного депо на Саутгемптон-роу. Мистер Кисс успел полюбить его почти так же сильно, как саму Глорию. Мистер Лайтстоун обладал великолепными задатками комика. Перед тем как умереть, он успел передать зятю многие секреты своего мастерства.

Родители самого мистера Кисса погибли от прямого попадания «Фау-2» в поезд, на котором возвращались домой от тетушки мистера Кисса из деревушки за Оксфордом, в предгорьях Котсуолда. Мистер Кисс находился в то время на лечении в больнице «Фрайерн Барнет». Берил приехала навестить его, «дав передышку», как она сказала, Глории, и сообщила ему страшную новость. Берил показалась ему тогда счастливой. Должно быть, она радовалась тому, что порвала связь со своим прошлым. Джозеф плакал и пытался вырваться из больницы. Ему увеличили число инъекций, и он мог бы поклясться, судя по головным болям, что кололи ему неразбавленный хлоралгидрат. Когда же благодаря хлопотам Берил, которая тогда еще не вышла замуж за доктора Мейла, он выписался из больницы, она попросила его сходить в обветшавшую родительскую квартиру, которая находилась прямо над магазином. Она сказала, что продает все, что можно, с целью покрытия долгов, и просит его перебрать личные вещи родителей и взять себе то, что он захочет, а остальное выкинуть. Все мало-мальски ценное она уже забрала. Выполнить ее просьбу было выше его сил. Но в конце концов он все же взял несколько фотографий, писем и вышитый носовой платок, который отец подарил матери в 1914 году, в год его рождения.

На платке были инициалы его матери, розовое сердечко и голубые буквы: «С любовью». Теперь этот платок, как и фотографии, висит в рамочке на стене. Мама была высокой, ростом почти пять футов десять дюймов. У нее были черные локоны, зеленые глаза. Она была похожа на цыганку и говорила, что Петуленгрос — ее родственники. Своего отца она не помнила. По ее словам, он родился в Эппингском лесу, рядом с фургоном. Цыгане рождались на открытом воздухе и умирали на открытом воздухе. Это было частью их веры. У нее был маленький хрустальный шарик, и это было все, что осталось ей от отца, ибо и его фургон, и все его содержимое были сожжены вместе с его телом. Она говорила, что этот ритуал цыгане сохранили еще с индийских времен. Цыганский язык близко связан с санскритом. Сотни лет назад ее предки пришли сюда с Инда, принеся с собой мистическое знание. Ее фамилия была Хатчин. По ее словам, так издавна называли оседлых цыган. Она была старательной, но не слишком усердной портнихой и особых денег не нажила. Иногда она, смеясь, предлагала отцу вернуться к кочевой жизни, уехать из Лондона и зарабатывать чем придется в городках и поселках, мимо которых они будут проезжать. Но в те времена, в начале тридцатых, скитальцев хватало и без них, поэтому Даниэл Кисс не видел особой радости в том, чтобы бродяжить по стране. Он говорил, что Лондон все же более благополучное и спокойное место, говорил, что родился и вырос в Лондоне, как и все его предки, со времен закладки городских стен. «Я покину этот город только ногами вперед!» Алиса Кисс говорила, что ей не следовало выходить замуж за чужака. Но она любила его. А вот в кого из них пошла Берил, Джозеф сказать не мог. Как жаль, что отцу не довелось осуществить свое желание и умереть в родном городе.

Он непроизвольно поглаживает член и вспоминает… О, экстаз, улет. Не противься этому, не сопротивляйся. О боже, вот что это такое словно тебя кинуло в жар. Экстаз. Не могу, не буду сопротивляться. Не сопротивляйся. Это больше, чем могут предложить небеса. Чувствую руку ада: посулить и забрать, и этот влажный горячий запах, и все эти листья, и цветы, и солнечный луч заливает пространство расплавленным золотом. Вы в порядке, сэр? спрашивает смотритель, застукав меня без штанов. «Слишком жарко». Слишком, Глория, было жарко в тридцать девятом от твоей волшебной любви. Что случилось с нами? Неужели все это умерло, когда наш мир лишился будущего, утратил связь с прошлым? И ты охладела ко мне, едва меня увели. Хотя и оставалась верной еще год или два. Может, тебе казалось, что я тебя предал? Я не скрывал от тебя свой дар, хотя, по правде говоря, и не относился к нему серьезно. Ты считала, что я дурачусь, не верила мне. Разве это может считаться предательством? Он закрывает глаза. Пластинка доиграла, музыка оборвалась.

— Глория! Что все-таки свело меня с ума — война или страсть?

«Пойми, Джозеф, ты просто проецируешь свои фантазии на реальность».

— Пожалуйста, не надо фамильярности. «Не будем уклоняться от темы, Джозеф».

— Но ведь вы сами выбрали тему, доктор Мейл. Я понимаю ваше тайное намерение, доктор. Но вы ошибаетесь. Я хочу, чтобы мне помогли. Я всегда хотел, чтобы мне помогли. Вы так связаны по рукам и ногам вашими теориями, доктор Мейл, что ваши аналитические способности искусственно остановлены в развитии. Я ничего вам не навязываю. А вы, со своей стороны, пытаетесь кое-что навязать мне. Что вы хотите узнать, доктор? Подчинюсь ли я вашей воле, склонюсь ли к вашей точке зрения? Но если моя уверенность в собственном психическом здоровье является для вас доказательством моего сумасшествия, то вряд ли нам есть что обсуждать. Надеюсь, вы не сочтете меня грубым, если я скажу, что ваш подход является по меньшей мере бестактным?

Лекарство начинает действовать. У мистера Кисса пересыхает во рту, говорить становится трудно. Барбитурат усыпляет, стирая и счастливые воспоминания страсти, и мучительные больничные эпизоды. Действует, сэр. Все немного плывет перед глазами. Да, правда. Я начал зарабатывать лет с четырнадцати, показывая фокусы. Насколько помню, я показывал их и раньше. Мать гордилась мной, а отец смущался. Берил меня боялась. Она всегда любила подслушивать, подглядывать, копаться в чужой жизни. Я знал, на что она способна, хотя никогда ее не выдавал. Она меня на два года старше. Мне было трудно вообразить, что она может бояться меня, ведь я так часто оказывался в ее власти.

Он встает, широко зевая, и его лицо розовеет. Джозеф Кисс идет к окну, к книжным полкам, к радиоле, к раковине и плите, аккуратно достает свою миниатюрную сигару, включает радио, попадает на заключительные такты симфонии Моцарта, и ее кода кажется ему мгновенной вспышкой памяти, знакомой строкой, процитированной поэтом. Чего бы он только не отдал за талант артиста, который позволил бы ему направить мутный поток в другое русло, придав ему новую ценность. Солнце еще не село. Оно словно отказывается садиться. Удивительно, что площадь Брукс-Маркет по-прежнему залита светом. Он и раньше замечал это странное явление. Здесь было светло даже тогда, когда небо над высокими крышами становилось темно-синим и уже показывались звезды. А на площади — еще ранний вечер. Он открывает окно, чтобы вдохнуть сладкий запах табака, деревьев, аромат цветов в ящиках на подоконниках, свежий дух зеленых лужаек, обязанных своим появлением намерению Эдуарда Второго дать стране хороших юристов и учредившего для этой цели «судебные инны», утопающие в зелени парков, и тонкий запах полевых маков на послевоенных пустырях. В отличие от многих великих городов Лондон всегда был готов достичь согласия с природой, никогда не пытался ее ни подавить, ни укротить там, где она в силах сохранить свое присутствие. Напротив, Лондон всегда уступал природе, позволяя ей жить по собственным законам. Говорят, что в старых забытых катакомбах, затерянных подземных пещерах и заброшенных тоннелях метро водятся барсуки и лисы.

Он дышит лондонским воздухом, и это укрепляет его дух, заставляет биться его сердце. Он подставляет лицо закатным лучам солнца и улыбается улыбкой новорожденного полубога. За его спиной теперь звучит Григ. Он расправляет плечи. Оставив окно открытым, поворачивается, делает шаг-другой огромными широкими ступнями по кашемировому ковру, быстро находит томик избранных стихотворений Гарди и кладет его рядом с единственным креслом, стоящим неподалеку от газовой плиты. Подходит к раковине, наполняет водой чайник и начинает кипятить себе чай. Приступ мрачного настроения прошел. Он наилучшим образом использовал часы уединения.

Вспомнить наслаждение легче, чем боль, и поэтому, наверно, мы не оставляем наши надежды. Он облизывает красные губы, приглаживает ладонью свои цыганские брови. Но, с другой стороны, память о наслаждении может приносить боль.

— Мы прокляты, синьор Данте! — Он глядит на афишу, на которой изображен собственной персоной, с торчащей бородой, в мефистофельском, красном, как кровь, плаще. — Мы прокляты! И вы знаете это очень хорошо. Но вот мы опять на ногах, опять готовы, опять веселы, синьор Данте. А на что еще нам теперь надеяться?

Чайник начинает слабо, неуверенно посвистывать. Это робкий призыв пойти и заварить чай. Он споласкивает фарфоровый заварной чайник кипятком, достает банку с индийским чаем и кладет три ложки заварки. Пар на секунду окутывает его лицо. Джозеф Кисс вздыхает и закрывает чайник крышкой.

Стена лаванды 1949

Вот уже семь лет миссис Газали лежит под присмотром врачей на своей кровати и видит сны. Стены палаты покрыты рядами зеленой и голубой плитки, между которыми вставлены мозаичные изображения святых, стилизованные под клейма византийских икон и выполненные еще в ту пору, когда Вифлеемская центральная больница находилась в ведении монахинь, а родственники пациентов беседовали с матушкой игуменьей. Но теперь это крыло называется просто особым, и лишь плитка на стенах и запах карболки напоминают о тех временах столетней давности, когда милосердие воздвигло этот приют для сумасшедших. Мэри лежит в самой дальней палате, а рядом с ней всегда сидит кто-нибудь, чтобы уловить признаки ее пробуждения или смерти. Некоторые сиделки отказываются от этой работы, другие же, напротив, сами на нее напрашиваются. Спящая миссис Газали похожа на святую. Ее милое лицо не искажено мирскими страстями, разбросанные по подушке рыжие кудри потихоньку растут, пока она спит. Их моет и стрижет старшая медсестра. Мэри одета в белое, и ее кожа кажется прозрачной, когда ее касаются солнечные лучи.

Сейчас рядом с ней сидит Норман Фишер, скучающий молодой санитар из главного крыла, до этого имевший дело лишь с теми, кого его коллеги называют шизиками. Эта работа является альтернативой армейской службы, которой он надеялся избежать как «отказывающийся по политическим или религиозно-этическим соображениям», но наткнулся на людей, еще сохранивших серьезность, присущую военному времени, и они дали ему шанс исправиться, предложив, на выбор, пойти либо в саперы, либо санитаром в психбольницу. Он подумал, что второе легче. Оказалось — труднее. Но вместе с тем и интересней, так что теперь он подумывает о карьере медбрата, поскольку есть много занятий и похуже, но нигде он не получит такой власти над людьми. Иногда здесь даже бывает забавно.

Мэри Газали начинает дышать чаще, как это всегда бывает, когда рядом с ней оказывается мужчина. «Она их боится, — считает сестра Кэти Додд, — но никто меня не слушает».

Норман Фишер принес с собой журнал комиксов — цветной, который можно достать только у тех, кто работает на американских базах. Эти комиксы — не чета черно-белым журнальчикам по три пенса за штуку, где историй-то хороших и не найдешь. Он не замечает в дыхании миссис Газали никаких перемен, потому что уже успел открыть номер «Мастер-комикса» и с видимым наслаждением начал читать «Встречу шерифов» с Уильямом Бойдом, он же Хопалонг Кэссиди. «Где-то в горах Твин-Ривер». «А ловко мы от них ускользнули после нашего последнего дела, Бронко». «Ага! Но сдается мне, что пора нам снова наведаться в городок, Чип!»

За окном этого крыла — огражденный стеной дворик, где в большом ящике из сосновых досок, покрытых слоем едкого креозота, сложены мусорные контейнеры; ящик накрыт просмоленной крышкой. Стена кирпичная, но сам дворик когда-то был садом, где проводила в размышлениях время матушка игуменья, и поэтому вдоль стены посажены кусты, и летом из окна ничего не видно, кроме златоцвета и лаванды. Старые растения сучковаты, неухоженны, но живучи и, кажется, будут расти здесь всегда. На приоткрытом окне натянута сетка от комаров. Не обращая внимания на аромат цветов, но уже слегка им одурманенный, Норман Фишер продолжает читать, шевеля губами. «Мне надо было раньше сообразить, прежде чем повернуться спиной к такой крысе, как ты. Но зато я знаю, чего ты заслуживаешь! БУМ! Раньше я никогда не видел таких мерзавцев в наших краях. Надеюсь, они не скоро здесь появятся!»

Норман читает медленно, смакуя развязку истории так, как иной смакует последнюю каплю вина. «Слушай, Хопалонг, окажи услугу. Если там, дома, узнают, что у вас с нами вышло, нам несдобровать. — Не беспокойся! Я не скажу ни слова. Мы, шерифы, должны держаться вместе». «Правду говорят, что ты классный парень!» (О новых удивительных приключениях знаменитого шерифа читайте в журнале «Хопалонг Кэссиди»! Ежемесячно, всего десять центов за номер). Норман переворачивает страницу и читает рекламу «Техники в иллюстрациях», а также рекламу знаменитых мичиганских гладиолусов (сто луковиц за доллар шестьдесят девять центов), прежде чем перейти к своей следующей любимой истории «Ниока — дитя джунглей и леопард». Дальше идут «Торговец Том», «Полковник Орн и Корни Кобб», потом снова рекламные объявления, затем «Дровосек» и «Новичок Фредди», а потом то, что Норман называет тягомотиной: две страницы текста — «Посвящение Блубстаттера» Рода Рида. И только после этого он начнет читать «Человека-пулю», «Летучего детектива» и «Медвежий Клык». Довершит его удовольствие «Капитан Марвел» — главный герой этого месяца. Норман, в отличие от большинства своих друзей, обожающих Супермена, — фанат Капитана Марвела. Кроме того, он предпочитает Лэша Лярю Хопалонгу Кэссиди, но приключения Лэша труднее достать.

Внутренний мир Нормана населен летающими героями, задиристыми ковбоями и их врагами с алчными физиономиями. Его пантеон включает Грозу Шпионов, Мэри Марвел, Коммандо-янки, Золотую Стрелу, Ибиса Непобедимого, Роки Лейна и Монта Хейла. Он страстно мечтает когда-нибудь поехать в Америку, где комиксы с приключениями его героев печатаются в неограниченном количестве. А пока у него есть еще два журнала кроме этого.

Пока Норман мечтает, миссис Газали лежит на своей белой гладкой постели и видит сны. Чистейший запах лаванды проникает через окно и заполняет палату. Ей снятся Солнце и люди, которые живут на нем, нежные призрачные создания, способные совершать на Землю лишь краткие визиты, поскольку там для них слишком холодно, даже в самом ядре. Они хотят, чтобы Мэри присоединилась к ним, манят ее, улыбаются. Она не может двинуться с места и качает головой. Мерль Оберон, в черном бархатном платье, с темными локонами, ниспадающими на ее белые плечи, с двумя нитками жемчуга на шее, с жемчугами и золотом в ушах, пытается отвести миссис Газали к солнечным людям, но ничего не выходит. Сейчас это невозможно.

Мерль нежна и внимательна как никогда, но даже она не в силах помочь. Миссис Газали словно заморожена. Это горний мир. Что-то вроде огромного парка, полного цветов. В парке она видит детей, но их лица неразличимы. Они смеются, и она уверена, что они счастливы, но в то же время этот парк слишком обычен для того, чтобы быть раем. Мерль касается руки миссис Газали. Она не должна идти туда, где сидят женщины в доспехах, легко и беззаботно о чем-то беседуя. Одна из них — Жанна д'Арк, другая сильно похожа на маркизу де Помпадур, но, поскольку одета не в костюм пастушки, сказать наверняка невозможно. Все они сменили наряды на железные доспехи и собрались на Войну. Они так добры к миссис Газали, что она заплакала и почувствовала себя беспомощной. Когда она идет дальше, Мерль Оберон остается ее единственной проводницей. Иногда появляются Кэтрин Хепберн или Луиза Райнер, Элизабет Бергнер, Джанет Гейнор, но только Мерль знает солнечных людей. Она их посредница. Вот лес с гигантскими разноцветными лилиями, туда ведет ее Луиза Райнер. Вот тихое, спокойное озеро с желтым песком — любимое местечко Джанет Гейнор. Здесь миссис Газали встречается со своими друзьями. Джанет Гейнор принимает лучших актрис Голливуда, элиту. В снах миссис Газали редко появляются мужчины. Ей совсем не хочется просыпаться.

Все записи сгорели в войну. Я слышу таинственный запах. Он ни на что не похож. Не понимаю, что это пахнет… Это здание? Да. Пахнет крыша. Плоская крыша. Не труба. Только крыша. Смешно. Такой сильный запах. О боже. Не могу продолжать. Что это горит? Бумага?

Напевая песенку далеких времен, Мерль Оберон ведет миссис Газали по белым улицам прочь от мерзкого запаха. Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь и кого-то обнял кто-то, что с него возьмешь… И все опять спокойно.

«Что ты делала?»

«Пыталась освободить скворца. Он завяз в мазуте. Горела свалка, шины расплавились. Я вспомнила, как у бабушки вспыхнула духовка и она обожгла запястье. Птица погибла. Это было летним днем, где-то около Кингз-Кросс, во время каникул. Вот почему птицы теперь так часто сгорают на лету, конечно, только в моем воображении. Это река, Мерль?»

«Она несет свои волны к Ладгейтской площади. О чем ты хотела мне рассказать?»

«Ни о чем особенном».

Они стоят на Холборнском виадуке, держась за руки, и смотрят вниз.

«Вода чистая, как колокольный звон, правда? Я часто приходила сюда покупать книги. С тех пор многое изменилось, но к лучшему».

«Раз ты спрашиваешь, я поведаю тебе свою невероятную историю! Ты знаешь, как меня зовут. Я МИСТЕР АТОМ! Слушай внимательно, ибо моя история касается ТЕБЯ! Моя судьба связана с твоей так, как и не приходило в голову доктору Лэнгли, когда подарил мне жизнь однажды летним утром… » Это город тяжелого пота, тумана и зелени. Жилец миссис Даксбери — черный, но меня это не касается. Боб участвовал в мероприятиях по противовоздушной обороне.

Норман Фишер проводит время за комиксом. Теперь пошли сплошь истории про капитана Марвела. «Эйнштейн сказал, что материя — это и есть энергия. Теперь, используя энергию, я создам материю… Я дам своему творению мозг, я наполню его стальные вены жизнью! Атомный луч трансформирует его в…. З-3-З-З-з-з-з-З-З-З-З-з-з-з-з-З-З-З-З-з-з-з-з-3-3-3-3 БУМ… Я родился из катастрофы. Лэнгли ошибся. Мое рождение было внезапно, а не в ходе трансформации… »

Норман отрывается от страницы, чтобы взглянуть на миссис Газали. Она кажется ему мертвой, но, конечно, она дышит, только незаметно, словно впала в зимнюю спячку, как барсук.

«Я обрел жизнь в результате взрыва, когда вся энергия атома хлынула в меня. Теперь я стал не просто роботом, способным лишь ковылять на своих железных ногах… »

«Ну что, милая, тебе полегче?» — Мерль перебирает свое ожерелье по бусинке, давая понять, что ей пора уходить.

«Да, спасибо, — говорит миссис Газали. — Не хочу, право, тебя задерживать. Мы скоро увидимся, я уверена».

«Конечно. А вот и лодка».

Мерль сбегает по ступенькам Холборнского виадука и ждет на бетонном пирсе, пока подойдет ярко раскрашенная барка. На такой лодке королева Елизавета уплывала в Кент, а Мария Стюарт готовилась к казни. Миссис Газали ходила на все фильмы, в которых снималась Мерль: «Алый первоцвет», «Частная жизнь Генриха VIII», «Фоли-Бержер», «Темный ангел» и «Детский час». Когда Патрик уезжал, она все время проводила в кино. Лодка пропадает из виду, тает в тумане, быстро наплывающем со стороны Темзы. Повернувшись, она видит, что другая сторона Виадука ярко освещена солнцем, а в отдалении грудой лежат кирпичи, сломанная мебель, люди в касках и темной форме пытаются пробраться через завалы. Ей пора уходить.

Вверх по Холборну со стороны собора Святого Павла двигается пышная, будто парад лорд-мэра, процессия. Верхом на белых и гнедых со светлыми гривами конях, подняв знамена, едут девы в серебряных и золотых доспехах, прижимая локтем снятые шлемы: все они пострижены коротко, как Жанна д'Арк. Их развевающиеся плащи украшены алой нитью, синим и ярко-желтым королевскими гербом из лилий. Они едут с непоколебимым достоинством, словно это не король Артур очнулся от вечного сна, словно впереди войска скачет Джиневера, наследница Боудики и ее дочерей. Англию Спасут Женщины. Был такой военный плакат.

На тротуаре лежит желтая кукла, и миссис Газали не знает, успеет ли она перебежать улицу и поднять куклу, но процессия уже перед ней, и она машет рукой. Некоторые девы улыбаются ей, проезжая мимо, но у большинства взор устремлен вперед. Они спешат на бой. В медной колеснице едет Глэдис Пич. Она на сносях, и ей нельзя сражаться, но тем не менее она держит копье и шлем, как и все. Миссис Газали думает: а пошла бы она сама в добровольцы? Она отводит взгляд в сторону, туда, где поверх ярких маленьких ручейков, текущих внизу как ртуть, высится собор Святого Павла. «Если Господь спас святого Павла, почему он не смог спасти моего Патрика и мою… » Громко звучат трубы, так громко, что она затыкает уши.

«Кто-то может остаться в завалах!.. » СГАЗАМ! Когда Билли Батсон произносит волшебное слово — Сгазам, — раздается раскат грома, сверкает молния и появляется КАПИТАН МАРВЕЛ, самый могущественный смертный на земле! «Билли прав! Я рад, что он позвал меня!» Процессия проезжает мимо, и миссис Газали переходит опустевшую улицу, чтобы подобрать куклу, но, похоже, кто-то другой уже сделал это, и теперь она стоит у окрашенной железной балюстрады и смотрит туда, где, к северу и западу, город превращается в золотую страну маленьких деревушек. Она видит перед собой сельский край, шпили церквей, поблескивающие на солнце. С той стороны Виадука, что обращена к Ладгейт-Хилл, возвышается теперь стена тумана. Миссис Газали идет следом за процессией вверх по Холборну, в сторону «Гэмэджиз» и красных башен «Пруденшл», как обычно, подмечая, что сегодня, должно быть, воскресенье, потому что на улицах ни души и все магазины закрыты. Она жалеет, что не попросила Мерль остаться с ней, но стоит ей завернуть за угол Хаттон-Гарден, появляется Кэтрин Хепберн, сама красота.

«Надеюсь, ты не жалеешь себя, Мэри».

«Конечно нет».

Они обнимаются. У них с Кэтрин одинаковые прически, одинаковые свободные блузы, юбки с разрезом, высокие сапожки: словно они только что ездили верхом. Солнце теплое. Миссис Газали не боится его, поскольку знает, что его нежные обитатели не могут причинить ей никакого вреда.

Они с Кэтрин под руку идут к беломраморной Оксфорд-стрит, на широкий бульвар. «Выпьем по чашечке кофе на Бонд-стрит».

«КАПИТАН МАРВЕЛ! Доктор Лэнгли где-то здесь, под завалами! Возможно, он еще жив». «Сделаю что смогу!»

Миссис Газали думает о желтой кукле, ибо Кэтрин обладает глубоким знанием мира и почти так же добра, как Мерль. Миссис Газали с удивлением глядит на вечернее небо. Мужчины на крышах, похоже, совершают какой-то ритуал. На них свободные златые одеяния, как у священников, их движения размеренны, а в руках металлические сосуды, и она хочет спросить Кэтрин, не друиды ли это готовятся приветствовать закат, как до прихода римлян? Кэтрин не замечает ничего необычного и спешит мимо площади и безмолвных универсальных магазинов к Мраморной арке, перекрывающей всю Оксфорд-стрит. Мрамор блестит, словно покрытый водой. Она никогда не видела ничего более грандиозного. Будучи не вполне уверенной, бывала ли она здесь когда-либо прежде, миссис Газали испытывает легкое беспокойство, но это чувство исчезает, когда Кэтрин начинает напевать мелодию:

«Тополь кряжистый с холма низвергается в пучину, смерть и скорбь подняли вой, больше нет Иерусалима…»

«Лондон здорово изменился с тех пор, как я сюда приехала», — говорит Кэтрин.

«Изменился, — соглашается Мэри Газали, — По крайней мере, кое в чем изменился. А кое-что осталось прежним, таким, как я всегда себе представляла. Ты ведь знаешь, мне не разрешалось уезжать далеко от Клеркенуэлла. Бабушка брала меня с собой за покупками и тому подобное, но у нас не было никаких причин заглядывать в город. Мы не могли себе это позволить, потому что никого там не знали. Но я все равно часто ездила в кино. Но потом я переехала в Тоттнем, когда вышла замуж. Это очень далеко отсюда».

«Только не плачь, — говорит Кэтрин ласково. — С Тоттнемом связано много приятного. Вы когда-нибудь были в парке отдыха? А на спортплощадке? Ты думала, что там будет безопаснее. И Патрик так думал. Вы не могли знать заранее».

«От нашего решения ничего не зависело. То есть не думаю, что я могла что-то изменить. Или хотела что-то менять. Я и сейчас не хочу, Кэтрин. Я просто не хочу, чтобы некоторые вещи происходили».

Оторвав взгляд от комикса, Норман Фишер прислушивается: ему показалось, что пациентка издала слабый звук. Ее губы не шевелятся, ресницы недвижны. Но он опять слышит тот же звук, будто муха жужжит вдалеке, и может поклясться, что звук исходит от нее, из самых ее глубин. Неожиданно для самого себя он готов проявить добросовестность. Дама начинает ему нравиться, и он понимает, почему люди любят сидеть около нее. По крайней мере, с ней никаких забот.

Сидеть с ней — неутомительное занятие. А то в главном крыле пациенты порой так разойдутся, что сил нет. Он подходит к окну, все еще думая, что, может быть, пчела запутались в сетке, но нет. Он наклоняется к ней, приближая губы к ее лицу:

— Привет, милая. Ну как ты?

Он снова усаживается с комиксом. «Какая трагедия!Доктор Лэнгли — один из ведущих ученых в мире. Его эксперимент, кажется, не удался. Лэнгли еще дышит! Но он ужасно пострадал! Ему немедленно нужна медицинская помощь!»

«Ты должна собраться, Мэри, — говорит Кэтрин. — Взгляни в будущее. Ты можешь многого добиться».

Миссис Газали вспоминает смущенный страх и отчаяние других женщин, оказавшихся в ее положении: например, Джоан Кроуфорд. Джоан из-за своего честолюбия потеряла любовь детей, друзей, мужей и оставалась озлобленной, несчастной, одинокой. Как назывался этот фильм? «Расплата»?

Сидя на маленьких хромированных стульчиках, Мэри Газали и Кэтрин Хепберн пьют кофе в уличном кафе на суматошной Бонд-стрит. Их никто не замечает, все заняты покупками, врываются в одну дверь и выскакивают в другую. Продавцы всем учтиво кланяются. Мэри узнает постоянных клиентов. На Бонд-стрит приезжает только богатая публика. Она хочет попасть в «Печеного угря» на Клеркенуэлл-роуд, куда так любила ходить с дедушкой и где можно было попросить столько пюре, сколько захочешь. Она втыкала сосиски в пюре, чтобы они выглядели как в ее любимых комиксах «Чипе» и «Радуга», где победитель в конце концов наедался до отвала, но сосиски были нарисованы неправильно и треугольные куски торта никогда не составлялись в полукруг. В детстве миссис Газали постоянно пыталась заставить природу подражать искусству. Многие посетители «Печеного угря» хорошо знали ее дедушку и часто спрашивали у него совета.

— Что скажешь насчет трех-тридцати, Альф? На кого ставишь, на Арсенала или Виллу? А на Джо Луиса ставишь что-нибудь?

Дедушка всегда давал взвешенный ответ. По субботам его окружали человек десять, а то и больше. Зажатая в углу со своим стаканом газировки, она с удовольствием наблюдала за таинственной компанией мужчин. Иногда дедушка доставал газету и огрызком карандаша быстро ставил галочки напротив колонок и так же быстро записывал какие-то цифры.

— У него дар, — сказал один человек другому.

— У твоего дедушки настоящий дар! — говорили и ей. — Он никогда не пролетает.

— Я не пролетаю, потому что никогда не ставлю собственные деньги.

Дед был высокий, худой, с абсолютно седыми волосами. Он носил белую рубашку, черный жилет и брюки. А пиджак надевал очень редко. Зимой, перед тем как повести ее в «Печеного угря» и насладиться своим любимым рыбным заливным, он надевал пальто. Он говорил, что рыба полезна для его здоровья, что она поддерживает его.

— Только так, Мэри, ты никогда не проиграешь. Если тебе когда-нибудь доведется играть, деточка, играй всегда на чужие деньги. Я видел, как слишком многие проигрывались в пух и прах. И никогда не пытался зарабатывать себе на жизнь, играя на бегах. Тогда я был бы похож на девицу, которая думает, что если она будет гулять направо и налево, то рано или поздно ей повезет. Проигравших всегда больше, чем победителей, деточка. Это жизнь.

Он редко сидел с другими мужчинами в пабах, хотя часто с удовольствием распивал бутылочку «гиннеса» дома, на пару с бабушкой, обычно в обед, но иногда и перед сном.

— Он у нас лучше всех! — говорила бабушка Мэри, в общем-то несклонная расточать похвалы.

В гостиной ее маленького домика на дубовом столе с вырезанными по краю столешницы дубовыми листьями лежала красная бархатная скатерть. Еще там были кухня и кладовка и туалет во дворе. Наверху находились три комнаты. В одной спали дедушка с бабушкой, в другой она, а в третьей — жилец, мистер Маррабл, который приехал из Уэльса. На стенах были обои с большими темными розами, на лестнице — добротная ковровая дорожка, и всегда сильно пахло пчелиным воском.

«Ты витаешь в облаках, — говорит Кэтрин. — Тебе не нравится кофе?»

«Мне немного неловко, — отвечает миссис Газали. — Здесь слишком шикарно. Хотя очень мило с твоей стороны, что ты привела меня сюда. Но лучше бы мы пошли в „Кавар-динз“, что в Холборне. Там лучший в Лондоне кофе. Люди специально съезжаются туда отовсюду, даже издалека».

«Не смущайся, Мэри. Сколько тебе лет?»

«Семнадцать. А может, восемнадцать».

«У тебя красивая грудь».

«Бабушка всегда хотела, чтобы я немного поправилась. Но это не так просто».

«Глупости».

Кэтрин ловит такси, и они едут через Риджентс-парк, где табуны африканских зебр провожают их взглядом. Миссис Газали кажется, что за кустом рододендрона крадется лев. Огромные птицы хлопают крыльями над ее головой. Эти птицы такие большие, наверноедоисторические. Когда она была совсем маленькой, дедушка водил ее в зоопарк по особым случаям, и тогда она каталась верхом на слоне Джамбо. А иногда и на верблюде. У них были особые седла, на которых могли разместиться сразу шестеро ребятишек. Но раньше там было больше животных. Может быть, хищники съели всех травоядных? Она помнит, как дедушка предсказывал, что это случится. Он сказал, что открытый зоопарк, без клеток, — это глупость. Кто-то рычит на нее сверху. Она поднимает голову, но солнце слепит ей глаза.

«Я отвезу его в ближайшую больницу». «Отличная работа, капитан Марвел! Мы бы никогда не добрались до него вовремя. Подождите, я что-то вижу. Не может быть!»

Нормана клонит в сон, и он хотел бы подремать, да боится, что миссис Газали вдруг очнется или, наоборот, задохнется, а обвинять будут его.

Отложив комикс, Норман снова подходит к окну, надеясь, что ветерок освежит его, но воздух оказывается тяжелым, жарким. Оставив дверь нараспашку, он выходит в соседнюю комнатку, наливает в раковину воды и ополаскивает лицо. Опять услышав тихий звук, возвращается в палату. Кажется, миссис Газали чуть повернула голову и приоткрыла губы. Норман глядит во все глаза и прислушивается, но ее дыхание не изменилось. Его взгляд падает на журнал. Яркие синие, красные и желтые цвета комикса подчеркивают изящество ее совершенной левой руки с серебряным кольцом на пальце. Она как будто только что родилась, взрослой и невинной. Какой-то миг она кажется ему чудом, но Норман видит разницу между реальностью и фантастическим миром комиксов. Он может отличить психически здорового человека от психически нездорового. Из-за этой способности он полезен для больницы, и у него есть все шансы сделать здесь карьеру. В отличие от многих других санитаров он не боится сумасшедших. Считается, что в конце концов здесь сходят с ума все, кроме таких, как Норман, у кого есть иммунитет. Он возвращается к окну, чтобы полюбоваться цветами на стене и вдохнуть запах лаванды. Он зевает, ковыряет в носу мизинцем. Холодная вода не помогла одолеть сонливость, и он опять усаживается на свое место. «РЯДОМ С ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫМ РАЗЪЕЗДОМ… УХ! УХ!» «Я силен, да! Но что мне делать со своей силой? ВОТ В ЧЕМ ВОПРОС!»

Они добрались до серых и оранжевых шпилей вокзала Кингз-Кросс.

«Здесь я тебя оставлю. — Кэтрин наклоняется, чтобы поцеловать ее. — Я собираюсь за город, со Спенсером. Но я навешу тебя, когда вернусь. Какие у тебя планы?»

«О, я, наверное…» Миссис Газали начинает плакать. Кэтрин прижимает голову Мэри к своему плечу и проводит рукой по затылку:

«Ну, ну, Мэри! Выше нос, девочка моя. Ты выздоровеешь. Тебе нужно только разработать план, вот и все».

Мэри не может остановить плач.

«Мой поезд отходит, — говорит Кэтрин. — Мне нужно идти. Сегодня это единственный поезд в Бостон».

Успокаиваясь, миссис Газали стоит на тротуаре и смотрит, как Кэтрин быстро идет к узким аркам и скрывается в темноте. Миссис Газали оборачивается и видит другие арки, ведущие к Грейз-Инн-роуд. Она направляется к средней из них, слыша отдаленный радостный возглас. Арка превращается в колоннаду, пересекающую старое церковное кладбище. Лишь этим путем можно попасть на улицу. Стертые, грязные могильные плиты. Время — вечер, слегка туманный, теплый, самое любимое ее время, особенно на этом церковном кладбище, заросшем густым кустарником и сучковатыми деревьями, где большие мраморные ангелы на могилах обещают вечный покой в загробной жизни. Глядя сквозь корявые вязы, окружающие особенно причудливую могилу, она вдруг замечает желтое пятно и понимает, что снова напала на след куклы, но тропинки образуют столь сложный лабиринт, что ей приходится достаточно долго пробираться к могиле, за которой, как ей кажется, лежит кукла. Оказавшись наконец под вязами, она осознает, что потерялась. Желтая кукла исчезла, но высокие кружевные металлические ворота кладбища оказались почему-то гораздо ближе. Пройдя сквозь них, она оказывается на Грейз-Инн-роуд и идет в сторону церкви Сент-Джуд, домой.

«Так вы говорите, что под завалами ничего не нашли?» «Ничего, что можно было бы идентифицировать! Как только мы узнали, что разрушенное здание — лаборатория доктора Лэнгли, то немедленно выставили охрану, чтобы не произошла утечка важной секретной информации. Но взрыв уничтожил там все. То, что Лэнгли выжил, похоже на чудо».

Норман удивлен. История закончилась, так и не начавшись. Последние странички сообщают, что капитан Марвел сам читает последние новости о своих подвигах. Он переводит взгляд на свою подопечную: ему показалось, что она улыбнулась. Потом пожимает плечами, удивляясь собственной глупости, и возвращается к капитану Марвелу, приключения которого, к его радости, еще продолжаются. Тем временем за окном появляется дворник с двумя жестяными баками на скрипучей тележке. Он поднимает крышку мусорного ящика и начинает перекладывать его содержимое в свои баки. С преувеличенным отвращением Норман зажимает нос пальцами: фу!

«Люди мира! Я сильнее, чем все ваши армии и флоты! Я могу уничтожить вас всех…»

Радуясь, что оказалась на знакомой территории, миссис Газали боковыми улочками срезает путь с Теобальдз-роуд, которая каждый день выглядит по-разному: суббота — это день букинистических лавок и похода с дедушкой в «Печеного угря», воскресенье — день чтения или вылазки в зоопарк, еще какой-нибудь особой прогулки. По понедельникам у бабушки стирка, а на ужин она готовит мясо с большими картофелинами. По вторникам она помогает миссис Китчен отобрать журналы и газеты, за которыми приезжает грузовик из госпиталя. По средам сидит с младшим ребенком мистера и миссис Лейборн, пока они ходят в кино. За это они всегда дают ей два, а если припозднятся, то и все шесть пенсов. По четвергам нужно выполнять домашние задания за неделю, чтобы в пятницу утром мистер Мейнкастл собрал их и проверил за выходные. По пятницам они ходят в кинотеатр «Кингз-Кросс», а потом покупают картошку в лучшем в городе магазинчике Уильяма Роя Хеймера «Жареная рыба» на Лезер-лейн. Миссис Газали хочет точно знать, какой сегодня день. Кажется, еще идут школьные каникулы. Свернув на Хаттон-Гарден, она понимает, что идет не в том направлении, куда нужно, и решает вернуться на Клеркенуэлл-роуд, срезает путь через Уорнер-стрит, мимо почты за Феникс-Плейс, и затем с некоторым облегчением понимает, что через несколько минут окажется на Калторп-стрит, но все еще спрашивает себя, что же она позабыла? «Я вас предупредил! А теперь я покажу вам свою силу — ТАК!» «А-А-А-Х-Х!»

Захваченный чтением, Норман не уверен, послышалось ли ему, что миссис Газали застонала, или он себе это вообразил. «Я видел! Ты убийца! Я с тобой разделаюсь!» «О БОЖЕ МОЙ ! Так ты, наверное, и есть робот доктора Лэнгли!» «ЗОВИ МЕНЯ МИСТЕР А ТОМ!»

Норман не торопится перевернуть страницу.

Миссис Газали оглядывается. Она видит, как туман поднялся над знакомыми красными крышами Клеркенуэлл-роуд и Холборна. Не приблизился, но поднялся выше, заслонив солнце. Остановившись, чтобы перевести дыхание, она решает, что глупо нырять в туман отсюда, где все так ясно и светло, и одновременно чувствует, что не должна идти на Калторп-стрит и что она правильно поступит, если вернется на Виадук. Может быть, армия дев в венецианской парче и блестящих доспехах ждет ее там, за туманом, и призывает в свои ряды? Она закрывает глаза, ей становится одиноко. Ей нужны ее подружки, но подружки никогда не приходят на Калторп-стрит, да и дедушки там больше нет. А может, и бабушки нет тоже? От ужаса ее бьет дрожь, глаза вновь наливаются слезами, и она закусывает нижнюю губу, сильно прижимает язык к нёбу, напрягает горло и содрогается: никто не должен знать, что она плачет. Усилием воли остановив слезы, она может обмануть теперь любого прохожего, но ее охватывает непонятная скорбь. Когда туман поднимается еще выше, она начинает подозревать, что это и не туман вовсе, а дым от пожара, от очистительного огня, через который она обязана, набравшись духу, пройти, чтобы унять боль и слезы. Унять навсегда.

На пустой улице, без единого лица в окнах, на пустой улице своего детства миссис Газали дрожит и приказывает себе: не плакать! Она поворачивает в обратную сторону. На ее ногах сапоги для верховой езды, точь-в-точь такие, как у Кэтрин Хепберн. Пересиливая себя, шаг за шагом она идет в сторону дыма. Ее ноздри заполняет запах — довольно приятный, похожий на гарь осенних листьев. Не торопясь, миссис Газали идет опять на Клеркенуэлл-роуд, на Хаттон-Гарден, и вниз, к перекрестку, от которого начинается Виадук. Она идет и оплакивает кого-то, но не может вспомнить кого, убивается из-за того, что призраки не хотят ей больше являться. Слезы льются рекой. Ее трясет от неизбывного горя. Она не утирает слез, хотя они скатываются по щекам и падают на грудь, и она знает, что они наверняка зальют ее красивую шелковую блузку. Она задыхается, измучена, но должна дойти до Виадука, до дыма, скрывающего весь Старый Лондон, стеной встающего над собором Святого Павла, городским судом и колонной Монумента. Что же это горит? Сити? И поэтому она плачет?

Она чувствует слабость, потому что дым вытягивает из воздуха кислород, и она начинает кашлять, в горле кисло, как тогда, когда у нее в больнице вырывали гланды, и жалко, что на ногах не удобные туфли, а эти высокие сапоги, в которых так трудно идти.

«Что же, отлично! Вот вам еще одна демонстрации моей мощи! Если вы решите мне сопротивляться, вас ждет полное разрушение! Думайте, прежде чем выбирать, смертные!»

«Я никогда ничего не хотела выбирать, — говорит миссис Газали, — но все говорили мне, что я должна. Я переехала в Тоттнем ради ребенка».

Сотрясаясь от рыданий, она поворачивает прочь от дыма и бежит, бежит, все уверенней, пока опять не оказывается там, где светит солнце. Это Сохо-Сквер. Она садится на скамейку, достает из сумки хлеб и начинает кормить маленьких птичек, отгоняя нахальных прожорливых голубей. Однажды она сидела на Сохо-Сквер с Патриком. Они тогда только что посмотрели «Унесенных ветром». Картина произвела на нее волшебное впечатление. По случайному совпадению со стороны Греческой улицы на площадь выходит Мерль Оберон и машет рукой. В ее голосе слышна забота.

«Я беспокоилась, куда ты делась. С тобой все нормально?»

«Мне было немного нехорошо, но теперь все в порядке. Может, просто месячные?»

«Понимаю». Мерль сменила свое черное бархатное платье на розовое хлопчатобумажное, с плечиками. На ней маленькая летняя шляпка с вуалью и белые теннисные туфли. Присев рядом с миссис Газали, она снимает белые перчатки и опускает руку в бумажный пакет. Достает корку черствого хлеба, кладет ее на колени и начинает кидать крошки крохотным синичкам.

«А что ты сегодня делала?»

«Разве мы не виделись сегодня?»

«Нет, милая. Последний раз мы встречались в воскресенье».

«Кажется, я была в зоопарке с Кэтрин. Мы видели льва. А ты работала?»

Мерль явно не хочет говорить о том, как она провела день. Она вздыхает, наслаждаясь покоем. Издалека, со стороны Оксфорд-стрит и Чаринг-Кросс-роуд, доносится шум транспорта, но здесь они словно в прошлом столетии.

«Мне нравится эта статуя Карла Второго. А тебе? Интересно, он и вправду был такого роста? Неужели все короли низенькие? Знаешь, я встречалась с Эдуардом Восьмым. Я имею в виду герцога Виндзорского. Он был исключительно хорош собой, но ростом едва ли выше меня. И брат его такой же. В журналах они кажутся такими высокими! Может, это монтаж, как в кино?»

«Я не знаю. — Миссис Газали обескуражена. Хотя она уже привыкла к тому, что королевским семейством возмущаются, ей не приходилась слышать, чтобы о царственных особах отзывались с таким небрежным презрением. — Мой дедушка считает, что по ним виселица плачет».

«О нет. Это было бы ужасно! О ком тогда грядущие поколения будут писать исторические драмы? Представь, что у нас останутся одни диктаторы. Вот ужас-то будет. «Эдуард Восьмой» звучит почти как «Генрих Пятый», но не хотела бы я играть в «Трагедии о Чемберлене»!»

«Дедушка говорит, что они владеют половиной всего капитала в стране и что, если они отдадут деньги, с голодом будет покончено. Он говорит, пусть лучше они накормят шахтерские семьи».

Такой разговор не по душе Мерль, и миссис Газали меняет тему:

«Тебе не кажется, что это чудесное лето будет длиться вечно?»

Мерль улыбается и кидает крошку воробышку.

Золотое сияние поднимается с улиц. Миссис Газали чувствует запах кофе и духов.

«Солнечные люди! — Она удивлена. — Зачем они прилетели в Сохо?»

«Я думаю, они приехали на автобусе», — отвечает Мерль.

Миссис Газали стремится загладить обиду, которую могла нанести ненароком:

«Наверное, хотят побродить по магазинам».

«Все может быть».

Мерль слегка поворачивает голову и смотрит прямо в лицо миссис Газали. В глазах Мерль слезы. Миссис Газали понимает, что неверно истолковала настроение подруги. Они обнимаются, успокаивая друг друга.

«Что случилось? Что с тобой? — Тут миссис Газали понимает, что и ее глаза наполняются слезами. — Что случилось, Мерль? О моя дорогая!»

«Мой ребенок умер, — Мерль глубоко вздыхает. — Моя дочь умерла, едва родившись. Я хотела, чтобы ты присмотрела за ней. Но она умерла».

Потрясенная, миссис Газали не знает, что сказать. «Мерль!»

«Капитан Марвел умен! Он предвидел трудности! Он заранее построил эту темницу со свинцовыми стенами, и вот теперь я в клетке! Даже МОЯ сила не может помочь мне сбежать отсюда! Мне больше не разрешат говорить. Это мое последнее послание миру. Те, кто сделал меня пленником, ПОМНИТЕ! Настанет срок, и я уничтожу своих тюремщиков! ПОМНИТЕ ОБ ЭТОМ!»

Читая подпись к последней картинке, Норман испытывает глубочайшее удовлетворение. Он уверен, что так даже лучше.

Миссис Газали и Мерль Оберон идут, держась за руки, по узким улица Сохо, где солнечные люди пьют вино, заказывают еду и напитки в кафе и спокойно занимаются своими делами. Их очертания расплывчаты, но у всех ласковое выражение лица. Некоторые из них узнают миссис Газали и с удовольствием здороваются с ней, но они с Мерль не останавливаются и пересекают Шафтсбери-авеню. Час пик, улица запружена транспортом. Все спешат домой. Женщины проходят через Лестер-Сквер и Чаринг-Кросс-роуд к Вильерс-стрит. Наконец они оказываются у скверика перед входом в метро. На эстрадной площадке маленький серебряный оркестр играет «Землю надежды и славы», ее любимую мелодию. Мерль до боли сжимает руку миссис Газали. Они не останавливаются в сквере, но переходят через серую улицу к набережной Темзы и оказываются у обелиска Игла Клеопатры, вывезенного Нельсоном из Египта. Смотрят на жемчужную воду.

«Итак, люди! Это последнее послание мистера Атома из его подземной свинцовой тюрьмы! Надеюсь, вы примете его всерьез! Ибо мистер Атом — это такая угроза миру, которой никому не дано избежать».

Норман переходит к рекламе пшеничных хлопьев.

Река начинает течь быстрей, ее волны играют перламутром. Со стороны моста Ватерлоо движется яркая флотилия. На мачтах развеваются красные, золотые, синие и белые знамена. Мерль еще крепче сжимает руку миссис Газали. «Я должна покинуть тебя, дорогая».

«Я не заблужусь», — отвечает Мэри Газали.

Смена караула 1944

— Мне повезло, что я состою на учете у психиатра. — Джозеф Кисс поставил чайник на газ.

Устроившись в кресле, Данди Банаджи смотрел, как его друг осторожно нарезает хлеб, чтобы приготовить сандвичи с помидорами.

— Это гораздо лучше, чем отказываться от службы по религиозным убеждениям, — мистер Кисс достал помидор из коричневого бумажного пакета, — иметь плоскостопие, быть гомиком или считаться политически неблагонадежным. Кому захочется держать в армии психа? Даже рядовым.

Данди проводит ладонью по украшенной цветным узором ручке кресла.

— Эх, старина, а я считал тебя благородным пацифистом! И зачем ты сказал мне правду?

— А ты пацифист, Данди?

— Ну, практически да. Ганди — это наше все.

Эта маленькая уютная комнатка со складной кроватью, полкой серьезных книг, коллекцией граммофонных записей и весьма спартанским запасом земных благ оказалась совсем не похожа на то, что он ожидал увидеть. За тусклым оконным стеклом маячили маскировочные сети Брикстона, где дома были населены — если вообще они были населены — опустившимися актерами, потрепанными журналистами, пьяницами и древними старушками с целым выводком таких же древних собак. Как обычно, Брикстон произвел на него гнетущее впечатление. В бандитском районе, где подростки, живущие вблизи ипподрома, таскали в подшитых карманах заточенные ледорубы, бритвы и велосипедные цепи, было тихо. Все либо ушли в армию, либо повзрослели. Джозеф Кисс говорил, что, несмотря на бомбардировки, в Брикстоне сейчас тише, чем было раньше.

Мистер Кисс снял вскипевший чайник.

— Полагаю, ты вовсю задействован на своей секретной работе?

— Лишь время от времени, Джозеф. С тех пор как японцы начали отступать, во мне уже мало заинтересованы. Скорее всего, меня пошлют в Индию.

Мистер Кисс одет в красный бархатный шлафрок. Он что-то нащупывает в кармане.

— Как, ты едешь домой? Насовсем?

— Лейбористская партия поддерживает предоставление нам независимости. Так что я вернусь почти героем. Не смейся, это почти так и есть.

— Что ты, конечно, я не смеюсь. — Налив кипяток в заварной чайник, мистер Кисс открывает в честь Данди Банаджи банку сгущенного молока. — Это вполне заслуженно. И куда ты едешь?

— Если все-таки поеду, то в Бомбей.

— Дата неизвестна?

— Совершенно неизвестна. — Данди с улыбкой взял протянутую ему чашку. — Ты же знаешь государственную службу. О, чудесный чай! Горячий и сладкий, как я люблю.

Мистер Кисс приготовил сандвичи. По привычке он нарезал помидоры очень тонкими кружочками и с помощью зазубренного ножа уложил их на слегка смазанные маслом ломтики хлеба, а потом обильно посыпал солью и перцем. Из трех помидоров вышло пять бутербродов, которые он разрезал поперек сначала слева направо, а потом справа налево, так что получилось двадцать маленьких треугольных бутербродиков.

— Я хотел сделать сандвичи с огурцами. Знаю, что ты предпочитаешь их в это время года. Стоял в очереди, но мне не хватило. Я работаю до двух. В том маленьком Вест-Эндском клубе, — Он разложил сандвичи на столике рядом с керамическим чайником и чашками. — Ассистентом у волшебника.

Мистер Кисс опустился на венский стул.

— Конечно, он совсем не волшебник. Хотя людей его мошенничество успокаивает. Я беру у зрителей какие-нибудь предметы — продуктовые карточки, удостоверения личности и тому подобное — и прикладываю ко лбу и даю ему всякие подсказки. Их нетрудно усвоить. Всякие «нет-нет-нет» или «да-да-да». Ну, ты ведь знаешь, как это делается. Он доволен мной, но теперь собирается на целый сезон в Саут-Энд, а я решил, что поеду с ним, если он увеличит мою зарплату.

Мистер Кисс вздохнул и засмотрелся в окно.

— Так значит, мы какое-то время не будем видеться?

Вопрос вернул его внимание к гостю.

— Я постараюсь оставаться в Лондоне. Саут-Энд всего в часе езды с Ливерпульского вокзала.

Некоторое время они молча жевали бутерброды.

— По правде говоря, — сказал Данди Банаджи, медленно умяв два последних маленьких сандвича, — я уже нацеливаюсь на хорошую партию в крикет. Как только закончится война.

Джозеф Кисс вытер губы.

— Боюсь, это не моя игра. Мне доводилось смотреть хоккей на льду в Стритеме, собачьи бега в Уайт-Сити. Я испытываю особое волнение на скачках. Моя мама знала в этом толк. Всегда угадывала фаворитов. Без промаха. Год за годом. В ранней молодости, не поверишь, я был членом клуба лучников. Это был настоящий Орден любителей стрельбы из лука, с древней хартией и стрельбищем на Грейз-Инн-Филдз. Многие вступили в клуб, потому что иначе попасть в Грейз-Инн было нельзя. Юристы не слишком благоволили невоспитанным грубым мальчишкам с луками и стрелами, которые занимались стрельбой на лужайках. Мы часто пускали стрелу-другую в дерево, а то и в окно. Старшие члены клуба не знали, что с нами делать. Подолью-ка я кипяточку.

…чуть не ударил ее. Энни предупреждала меня, что у нее скверный характер. Меч джедака не обнажают в гневе. Это его мне жаль… и уставилась на бескрайнюю равнину… Поднявшись, он выглянул на улицу и увидел симпатичную женщину с блестящими черными волосами и сияющими голубыми глазами, в сером костюме, в синих туфлях на высоком каблуке. Она быстро шла — вернее, взволнованно летела — по противоположному тротуару. Рукой в перчатке она сжимала ладошку маленького веселого мальчика не старше шести лет. Мальчик не поспевал за ней и явно был ее сыном. На нем была серая фланелевая ветровка, серые шорты, серые гольфы и коричневые полуботинки. Мистеру Киссу показалось, что мать и сын попали сюда по какому-то формальному поводу. Слишком хорошо они были одеты для Брикстона.

Ну и деньки пошли и даже не знаешь когда наступит последний. Говорят скоро все кончится да не кончается. И Гарри уехал. Эти жемчужинки как дети в Тутинге когда я была маленькой а ступеньки были лестницей в страну чудес как говорил дядя Леон. Ну почему это не может кончиться лишь бы не было больно я не сделала ничего плохого почему всегда достается мне я хочу только позаботиться о своем ребенке идет война рано или поздно кого-нибудь найду. Даже Мардж согласна.

С чайником в руках Джозеф Кисс проводил их тревожным взглядом до угла, пока они не исчезли.

боевой клич матерого мангани эхом разносится по лесу

Норма Маммери и ее сын Дэвид торопятся на трамвайную остановку на Брикстон-Хилл. Только что Марджори Кит-сон, которую Дэвид знает как тетушку Мардж, чем-то обидела Норму, и та решила уйти раньше времени. Дэвид счастлив, когда им удается куда-то выбраться, и ему нравится прикосновение маминой черной перчатки, и он восхищается пуделем тетушки Мардж, Роджером, и тем, как пес умеет кувыркаться. Два часа он играл с собакой в саду, пока мама и тетушка Мардж толковали о нехватке продуктов и о том, что каким-то женщинам удалось достать мяса или фруктов. Это ее обычная тема. Дэвид не помнит случая, чтобы они пошли в гости к маминым подругам и она хотя бы раз не поговорила о еде.

Когда миссис Маммери и ее малыш сворачивают на улицу, где половина деревьев покрыта зеленой листвой, а на другой стороне они обгорели, почернели и груды булыжников лежат на месте бывшего дома с меблированными комнатами, красно-желтый трамвай трогается с места, рассыпая искры с проводов. Трамвай кажется живым посланником из другой эпохи. Дэвиду очень нравится зрелище этих искр. Трамвай величественно движется вниз с холма. Дэвид переводит взгляд на дорогу, и тут его завораживает вид только что сошедшего пассажира в матросской форме и шляпе. Матрос поднимает на плечо большой мешок и дружелюбно улыбается женщине, а та, касаясь его руки, хихикает. У матроса темно-коричневая кожа. Такой цвет мать Дэвида, глядя на ткань, называет шоколадным. У этого человека даже руки темные, и Дэвид сразу вспоминает Марципана из «Радуги», только у Марципана губы больше. Дэвид поражен тем, что люди на самом деле бывают такого цвета. Это все равно что Роя Роджерса увидеть на улице, живьем! Его матери тоже любопытно, но она шепчет: «Не смотри. Это некрасиво». Насвистывая, матрос проходит мимо.

— Откуда этот человек, мамочка? — спрашивает Дэвид, думая о волшебной стране.

— Из Америки, или Южной Африки, или еще откуда-нибудь, — отвечает она.

И Дэвид вполне удовлетворен.

— Почему та женщина смеялась?

— Оттого, что дотронулась до него. Считается, что повезет, если дотронешься до черного.

— Потому что он волшебный, как Марципан?

От этой болтовни ее настроение улучшается, на душе становится легче.

— Ах, может быть, Дейви. Не знаю. В любом случае, я думаю, это невежливо. — Ее взгляд вдруг на секунду цепляется за что-то поодаль. — Хотя, кажется, он не обиделся. — Она вздыхает и садится на скамейку в ожидании следующего трамвая.

Мой сын это моя жизнь.

Момбажи Файша по прозвищу Громила идет вразвалку вниз по Электрик-авеню и напевает песенку. Это идти моряк. Это идти африканский моряк. С вещмешок на спине и с сигарета. Вот он идти. Идти вниз по дорога. Идти в дом, где его хотеть. Идти прочь от дома, где его не хотеть. Идти к леди, которая звать его Капитан. Привет, Капитан. Привет. Это твоя маленький бушмен, детка, африканский моряк. А что у него есть для нас?

Это идти моряк домой с Война, сюда из Кейптаун, и объехал весь мир, и в вещмешок у него всякий всячина со всего мир. Это идти моряк. Это идти африканский моряк рассказать тебе о Шанхае, Сиднее, Калькутте. Был везде. Был в конвое между Борнео и Рангуном. Был на Северном море в конвое. Возил припасы русским. Был на море, думал утонуть в море. В стельку напивался в ливерпульских доках. В Лагосе тоже. Но не в этот год. Этот год африканский моряк все деньги хранил, готовился в путь.

Это идти африканский моряк с медалью на груди.

Вот он идет, полный достоинства, которое никогда не сумеет умалить какой-нибудь белый дурак. Вот он идет не спеша по Электрик-авеню, приветствуя знакомых беспечным «Эй, привет!» или «Рад вас видеть, миссис!» Это идет Матрос Первого Класса Файша, прошедший через Мировую Войну и Семь Морей для того, чтобы, увидев возлюбленную, поведать ей о своих планах. Ибо он собирается осесть на берегу. Он собирается найти себе перспективную работу. Он собирается жениться на Алисе Мосс и сделать из нее честную женщину.

Он подходит к маленькой зеленой калитке. Вдоль стены дома цветут вьющиеся розы. Внутри лает собака. Он достает ключ и медленно идет по дорожке, медленными шагами, желая протянуть время. Он касается ключом замка. И уже слышит, как там, внутри, она сбегает вниз в холл, чтобы встретить его.

Красавчик мой ласковый мой сладкий спасение мое маленькое чудо мой храбрый моя нежная любовь. Благодарю Тебя, Господи! О, благодарю Тебя, Господи!

Здесь, в Брикстоне, повсюду еще полно пыльных платанов и рододендронов, иван-чая, розового алтея, маков и кустов баддлии, но район уже совсем не тот, каким был. Бомбы разрушили его, так же как разрушили Лондон. Не хватает многих домов, даже целых улиц, потому что именно на Брикстон пришлась атака первых ракет. Целью врага стали южные, стратегически не самые важные районы, потому что ошибочно немцы считали, что напали на район лондонских промышленных предприятий. Южный Лондон, дезориентировавший противника, принял на себя огненную ярость «Фау». Здесь все еще поднимаются в небо пыль, пепел и черный вонючий дым, здесь грязные дети играют в развалинах, оставшихся после тысяч прямых попаданий.

Когда пришла весть о том, что Гитлер почти побит, Южному Лондону крепко досталось. Ракеты едва не уничтожили его. От ракет он чуть не сошел с ума. Столько их обрушивалось без предупреждения, обрушивалось без всякой логики, без всякого мотива. Обрушивалось потому, что нацисты в предсмертных судорогах били наобум, наотмашь, по привычке, потому что больше ничего не умели.

О Брикстоне никто особенно не беспокоился. Без Брикстона можно было обойтись. Все, кому Брикстон когда-либо давал приют, были неудачниками и изгоями. Если бы Вермахт двинулся на город, Брикстон был бы принесен в жертву. С самого начала Брикстон был обречен. Край кирпичных заводов, железнодорожный пригород, не пользовавшийся никаким уважением.

Она любила фиалки, и так мы ее и называли, Фиалка, хотя ее настоящее имя было Нелли. Даже не Элеонора, данное при крещении. Она вообще не была крещёна, потому что ее родители к тому времени, можно сказать, застряли между двух вер, не были полностью потеряны для иудеев и не совсем пристали к англиканской церкви. Только наполовину. Они предоставили Нелли и ее сестрам самим выбирать и оставить чуждых им теперь предков ради призрачного добра, лишающего смысла все, что было прежде. Я пишу это, потому что умираю, потому что был послан сюда умереть, как я того и заслуживаю, в одиночестве, потому что я тоже отрекся от предков, не услышал их праведный голос. Я боялся. Я не мог смотреть в лицо злу. Я не мог пережить страх. Я молился, как и многие из нас, не о знании, а о неведении.

Берил Мейл не уверена в безопасности автомобильной поездки по Брикстону, однако она успокаивает себя тем, что здесь ее никто не знает. Она здесь потому, что услышала о смерти пожилой леди на Талс-Хилл и о том, что после покойной осталось несколько вещиц, в частности, кажется, пара стоящих картин и несколько антикварных безделушек. Все это нужно Берил для ее магазина на Кенсингтон-Черч-стрит. Требуется максимально быстро заполнить большое здание, и вещи с распродажи очень для этого подойдут.

Благодаря железной самодисциплине у нее вполне стройная фигура, а костюм тщательно подобран с таким расчетом, чтобы не выглядеть слишком обеспеченной, но в то же время смотреться как представительница высшего класса. На голове свежий перманент. Из серой мышки она перекрасилась в брюнетку. Почти с гордостью ведет она свой новый автомобиль, и ее нога в лакированной туфельке пока несколько неуверенно жмет на акселератор, ведь ей еще не доводилось управляться с таким мощным двигателем (каким пользуется полиция, по словам продавца). Ее резкие черты сейчас, когда она слегка пополнела, кажутся более привлекательными. У нее светло-карие глаза, бледно-розовая кожа, а брови тщательно выщипаны. Она пахнет одеколоном, который сама называет «акульим репеллентом» и которым всегда пользуется, когда отправляется на незнакомую территорию. Она подъезжает к трамвайной остановке и обращается к молодой женщине с ребенком. Женщина выглядит образованной. Берил пытается изобразить улыбку.

— Прошу прощения за беспокойство. Я пытаюсь найти Талс-Хилл.

— Вам следует вернуться. — Явно робея перед новой машиной, женщина не слишком определенно указывает на восток. — Поезжайте до Брикстон-Уотер-лейн, там поверните направо, потом еще раз направо, и это как раз и будет Талс-Хилл. Слева увидите Брокуэлл-парк. Там большая зенитная пушка. Думаю, она все еще там. Кстати, мы только что оттуда. — И она рассмеялась, удивившись этому совпадению.

— Большое вам спасибо, — говорит Берил и поднимает оконное стекло.

Норма и Дэвид Маммери глядят, как она разворачивает машину прямо перед носом следующего трамвая, который начинает возмущенно трезвонить.

— Скажите пожалуйста! — говорит Норма Маммери. Ее перчатка сжимает руку Дэвида.

— А что это вон там, мамочка? — показывает Дэвид на готическое здание за кованой решеткой ограды, но подошедший трамвай загораживает вид, и мать торопит его с посадкой.

— Это Торнтон-Хит-Понд.

К ним направляется старый кондуктор.

— Мы выйдем у кондитерской и пройдемся пешком. — Миссис Маммери роется у себя в сумочке. — Полный и детский, пожалуйста, до кондитерской в Норбери.

Она протягивает кондуктору трехпенсовик. Трамваи нравятся Дэвиду куда больше автобусов. Ступеньки трамвая находятся снаружи, открытые всем ветрам, и мальчик может стоять спиной к окну, воображая, что поднялся на борт судна. Еще Дэвиду нравятся потертые деревянные сиденья со спинками, позволяющими пассажиру садиться лицом вперед, по ходу движения. Ему нравится видеть, куда он едет. Он проворно усаживается как раз вовремя для того, чтобы успеть еще раз взглянуть на кованые ворота и замок за ними. Мать улыбается.

— Это тюрьма. Место, куда ты угодишь, если будешь вести себя так, как ты себя ведешь.

— Но я не сделал ничего плохого!

— Сегодня — нет.

Она обнимает себя за плечи, а он смотрит на тюрьму. После того как с ужасом прочитал «Большие надежды», он вполне представляет себе, кто такие заключенные, и думает, а не находится ли среди них его отец. Хотя он абсолютно уверен в том, что Вик Маммери не попал на фронт, нет никого, кто мог бы четко сказать ему, где сейчас его отец.

Прямо по курсу его любимый кинотеатр «Астория», и Дэвид внимательно разглядывает афиши: какие сейчас идут фильмы?

— О! — радостно восклицает мать. — Джордж Рафт! Может быть, сходим в конце недели?

Счастье переполняет Дэвида.

классная телка вот бы пощупать небось все американцы

Решительно постучав в дубовую дверь большого особняка, построенного во времена королевы Анны, Берил с удовлетворением отметила, что хотя дом и окружен довольно обширным садом и при нем имеется гараж, он имеет неухоженный вид. Значит, это дом человека с весьма умеренными средствами. В таких домах селились, уходя в отставку, чиновники имперской государственной службы. Она почти чуяла запах мебели и легко могла угадать, какого рода картины висят на стенах. В последнее время она начала интересоваться английской живописью, включая ранних прерафаэлитов, и хорошей мебелью восемнадцатого века. Дверь открыла пожилая женщина. Берил удивилась. Она ожидала, что ей откроет дочь покойной, то есть кто-нибудь помоложе.

— Мисс Бойл-Ансворт?

— А вы мисс Кисс? Приехали посмотреть на вещи моей сестры?

— Да.

Женщина явно стеснялась. Сейчас она была согнута артритом, но когда-то была очень высокой, может быть даже шести футов ростом. У нее была здоровая кожа и румянец на щеках, а темно-серые волосы были завязаны сзади в какое-то подобие поросячьего хвостика. Зеленые глаза, широкий нос, тонкие губы, черепаховые серьги с бирюзой, браслеты и ожерелье, цепочка и пояс, спущенный ниже талии. Берил Кисс тут же постаралась определить, кто она такая. В целом хозяйка дома выглядела как дама из артистической богемы Челси или Блумсбери начала века.

— Моя сестра была вдовой. Ее муж умер еще до войны. Он был врачом в Сингапуре. Руководил там больницей. Не думаю, что вас заинтересует большая часть вещей. Все очень старое. Хоть и не антиквариат в прямом смысле слова. Но вас рекомендовал мистер Виктор, так что я подумала, что дам вам возможность самой все посмотреть.

Мрачный холл, как и ожидалось, был заставлен темной мебелью, до того затертой и грязной, что трудно было определить материал. Там было и несколько картин, которым она уделит внимание чуть позже.

— Очень любезно, — сказала Берил Кисс Мистер Виктор — ваш поверенный?

— Поверенный моего племянника. Он же был поверенным моей сестры. А мой собственный поверенный в Райе, где я живу.

Мисс Бойл-Ансворт говорила с легким акцентом. «Наверняка немка или еврейка», — подумала Берил.

Они проследовали в переднюю гостиную, где были расставлены самые обычные стулья, из одного комплекта с диваном, разные маленькие столики, растения в горшках и фотографии. Натренированным глазом Берил заметила, однако, что рамки фотографий были великолепными экземплярами серебра «Либерти Кимрик». И вообще в комнате было очень много «Кимрика»: вазы, зеркала, часы — явный, словом, шанс найти что-то действительно стоящее. Почти неосознанно Берил кивнула, демонстрируя сдержанное разочарование:

— Что ж, давайте взглянем на другие комнаты, хорошо? Я чувствую себя немного неловко. Мистер Виктор — мой старый друг…

— С вашей стороны так любезно было заехать.

— Я постараюсь осмотреть все как можно быстрее. Я уверена…

— Нет-нет, я никуда не тороплюсь. Я останусь на всю ночь в своем лондонском клубе. Так что я не спешу.

— Что это за клуб?

— «Нью-Кавендиш».

— Тогда вы должны знать леди Кенуик. И миссис Беренгори, возможно?

— Не близко. Сейчас я редко посещаю клуб. — Мисс Бойл-Ансворт смущенно улыбнулась.

— А леди Беттертон?

— Да, с ней мы довольно хорошо знакомы. — Улыбка облегчения

Этой смесью из светской беседы и лести Берил установила контроль над положением:

— Тогда позвольте мне вас подвезти. Я еду как раз в ту сторону.

— Буду вам очень обязана. Здесь трудно с транспортом. И долго идти до остановки.

— Ну что? Давайте быстро взглянем на другие комнаты. К концу обхода Берил Кисс заметила миниатюрного Холмана Ханта, двух высококачественных Палмеров, несколько средненьких прерафаэлитов и английских акварелистов, Сар-джента, Уистлера и одного Мане, почти наверняка Мане, несмотря на скрытую тяжелой рамой подпись. Еще она увидела два образца «шератона», столовый сервиз «Веджвуд», большое количество «Минтона» и несколько отличных мейсенских статуэток.

В машине она постаралась, чтобы у мисс Бойл-Ансворт создалось впечатление, что она делает какие-то сложные вычисления, и перед тем, как завести мотор, пробормотала:

— Если семьсот пятьдесят было бы для вас приемлемо… Мисс Бойл-Ансворт пришла в замешательство и радостно согласилась:

— Это слишком щедро, по-моему. Вы уверены? Я бы так хотела поскорей от них избавиться.

— Я выпишу чек, хорошо? Когда буду вас высаживать. — И Берил двинула машину вперед.

— Ах, что вы, что вы, можно и не торопиться. Но наверное, так было бы лучше, потому что ничего не застраховано. — К весьма значительному удовлетворению Берил, мисс Бойл-Ансворт покраснела.

— Если, — сказала Берил сочувственно, — вы готовы доверить мне ключи, то я бы могла пристроить все. У меня есть доверенные люди.

— О, тогда бы вы сняли с меня такую большую заботу! — И мисс Бойл-Ансворт удобней расположилась на сиденье.

— Да, такие вещи доставляют иногда много хлопот. — Берил плавно направила машину к перекрестку, проехав под железнодорожным мостом. — Мои собственные родители погибли в прошлом году. И нам с братом пришлось заниматься их вещами.

— Попали под бомбежку? — С благодарностью за общую тему.

— Ракета. Они ехали в поезде.

— Как ужасно.

Берил переключила скорость, стараясь не показать этим жестом охватившее ее чувство триумфа.

рыба картошка с копченым лососем отличный акулий завтрак фугас угодил прямо в монастырь зеленную лавку зацепило тогда же если нынче вечером он не придет домой тогда завтра найдет в своей постели молочника вот не везет значит с уксусом было бы пожалуй пикантнее вот штунк он гадит себе в гаткес а все от него без ума ну и бондитт ну и бондитт шлуб а его папаша лучший пекарь в Брикстоне слонче жуз гасло

Переходя дорогу у светофора рядом с Брикстон-Таун-Холлом, Данди Банаджи помахал Берил Кисс, но она была занята разговором с пожилой женщиной. Данди проводил взглядом машину, решительно двинувшуюся в сторону невидимой реки, и пошел к автобусной остановке у универмага «Бон-Марш», чтобы доехать до арендуемой им квартиры в многоэтажном доме сразу за Смит-Сквер, в Вестминстере. Все остальные жильцы были похожи на политиков, проводивших там лишь часть своего времени, благодаря чему уик-енды бывали исключительно тихими, мирными. Ему было бы жалко навсегда съехать отсюда. Он смотрел через дорогу на разрушенный дом и думал о том, сколько людей там погибло. С «Фау-2» нет шансов добраться до убежища. «Фау-1» были ужасны, но их хотя бы было слышно, а «Фау-2» несется быстрее звука. Вы могли сидеть у себя в гостиной и слушать радио, когда вдруг, откуда ни возьмись, вот она — беззвучная смерть. Сколько еще могли выдержать лондонцы, у которых не осталось уже никаких сил? Хотя на такого рода вопросы существовал негласный запрет, в Департаменте эту тему поднимали не раз, несмотря на то что чиновники старались не касаться гражданских дел.

Он сел на автобус 109 маршрута, который шел в Вестминстер. Сел внизу на скамейку. Когда они добрались до Стоку-элла и Кеннингтона, он смутно почувствовал, что покинул самую опасную зону. Поскольку у Джозефа не было телефона, он попросил Данди по приходу домой позвонить миссис Кисс в Харроу и передать ей, что Джозеф задержался в Саут-Энде и приедет утром. Предположив, что женщина была родственницей мистера Кисса, Данди удивился такой таинственности, поскольку чувствовал, что они стали уже очень близки друг другу, хотя Джозеф начал приглашать его к себе домой в Брикстон всего несколько месяцев назад. Кто эта женщина? Мать Джозефа? Его жена? Никогда не знаешь, что они скрывают, эти англичане. Он достал записную книжку и набросал в нее свои наблюдения, поскольку с тех пор, как японцы потерпели поражение и ситуация в Индии нормализовалась, он собирался написать для одной из индийских газет серию статей об английской жизни и обычаях. Автобус трясло, и писать было трудно. Если индийским газетам его материал не понравится, он обратится в какой-нибудь нью-йоркский журнал. Перед войной он напечатал несколько статей, хотя редакторы постоянно меняли свое мнение, и невозможно было рассчитывать на их честность. Закрывая шариковую ручку колпачком, он заметил, как обтрепался рукав его спортивного пиджака. Это был его единственный приличный летний пиджак. Он решил, что попробует отвезти его в ателье на Пиккадилли. Там на пиджак поставят кожаные заплатки на локти. Как только автобус пересек Вестминстерский мост, Данди положил ручку и записную книжку в карман и приготовился сходить.

Я думал, ублюдки уже насладились Блицем, но им всегда мало. Я называю это предательством. Я называю это тем, что есть. Да, я знаю и более мрачные районы Лондона. Я жил и работал в разных кварталах Фулема, Сомерс-Тауна, Нот-тинг-Дейла. В сравнении с ними Брикстон — это пригородный рай. Я знаю, что значит быть полицейским и там, и тут. В Нот-тинг-Хилле действительно есть воровские притоны, где уголовники кутят в кабачках по подвалам, а потом поднимаются наверх в свои убежища. Не покидая дома, они могут найти и скупщика краденого, и проститутку. Это то, что мой сержант обычно называл полным спектром пороков… Даже таксисты откажутся везти вас в Ноттинг-Дейл. Существуют сотни рассказов о правящих там семейках, которые привыкли к кровавым схваткам с полицией. Однажды они забаррикадировали нас на нашем участке, нам приходилось патрулировать по трое. Нет, лучше уж старый добрый Брикстон, пусть даже с его бандами. С теми парнями всегда знаешь, где находишься, не то что с этими, из Ноттинг-Дейла. Поверь мне, на этот счет Ист-Энд слишком переоценивают. Я делаю ставку на южные районы. Ты уверен, что тот тип нас не узнает ?

Смакуя каждое движение, Джозеф Кисс моет посуду, аккуратно ставит ее в маленький деревянный шкафчик, сооружает бумажную крышку и с помощью клейкой ленты закрепляет ее на банке сгущенного молока, потом садится в свое удобное кресло. Когда он юношей покинул дом и вышел на сцену, это была его первая комната, унаследованная им от одного жонглера, который вышел на пенсию и уехал на побережье, в Кент. Комната обустроена так, как все его комнаты, хотя здесь он держит меньше сокровищ. Вместо афиш здесь висят групповые фотографии, главным образом из его детства, хотя один снимок был сделан в Спрингфилдской психбольнице. Данди Банаджи единственный гость, которого когда-либо приводил сюда Джозеф Кисс, если не считать одной хористки. Но это было еще до того, как он женился. Если бы он не сошел с ума и не отказался от своего истинного призвания, то, наверно, рано или поздно рассказал бы жене об этой квартире, но после того, как его решение прекратить телепатическую практику было принято ею в штыки, он перестал ей доверять. Между ними исчезлаблизость. Дом в Харроу записан на ее имя и почти полностью оплачен. Что бы с ним ни случилось, этот дом и значительная страховка делают ее будущее вполне определенным. Она всегда без вопросов встречала любую его ложь, и он даже не знает, подозревает она что-нибудь или просто ей все равно, чем он занят, в то время как ей предоставлена полная личная свобода. Пока не поздно, он мечтает обсудить эти вещи, но при этом путается в своем вранье все больше, и ложь уже превратилась в привычку. Они достигли жалкого равновесия, которое ни один из них не хочет теперь нарушать. И все остается как есть. Он все еще любит свою Глорию, и она, может быть, любит его, но она так сильно хотела, чтобы он стал театральной звездой, что не может примириться с его таинственным сопротивлением своей судьбе. Когда-то она мечтала о том, как будет поддерживать его в восхождении к славе, как будет переживать его провалы, но оказалась не готова ни к тому ни к другому. Он сочувствует ей, но измениться не может.

— Глория, моя дорогая.

Он смотрит сквозь маскировочную сеть на улицу, где пятнистая дворняга обнюхивает ржавые мусорные баки, поставленные у дорожки, в конце которой нет ворот. Даже солнечный свет не может скрасить мерзость запустения, сгладить впечатление того, что все отчаявшиеся души должны окончить свои дни именно здесь. Неужели в социалистической утопии с такой нищетой действительно будет покончено? Восстанет ли из руин мраморный город? Джозеф Кисс надеется, что этого не произойдет, ибо он любит Лондон таким, как он есть. Радикально изменить образ города — значит разрушить его и посягнуть на жизнь миллионов уцелевших жителей.

Он представляет Эндимион-роуд оживленной улицей, по которой взад и вперед ходят горожане в хитонах и сандалиях: идеализированная афинская сцена времен Перикла. Это так забавляет его, что он громко смеется.

— А почему бы нет? Почему, черт побери, нет? Всего доброго, мистер Атли!

Он сотрясается, и комната сотрясается вместе с ним, дребезжат, рискуя упасть с полки на голубой кафель перед его газовой плитой, маленькие китайские вазочки, подарок Пат-рисии Грант, актрисы, которая крутила с ним роман целый сезон в Сканторпе в сорок втором году. Не сразу он приходит в себя, встает и поправляет вазы. Иногда, чувствуя себя несчастным, он утешается тем, что знает: Патрисия с радостью отдалась бы ему, стоит ему только намекнуть. Ему нравилось обедать с ней или совершать маленькие вылазки в деревню, но он постоянно помнил о том, что принадлежит другой. Даже вид униформы летчика Королевских ВВС в аллее за домом в Харроу ничего не изменил для него в этом отношении, хотя он и понимал, что рано или поздно в его жизни появятся сложности. Он был намерен оттянуть этот момент на как можно более долгий срок.

что касается полифонии то даже самые современные залы неохотно устраивают концерты возможно потому что люди в военное время черпают уверенность и утешение в традиции в то же время это не объясняет обилие появившихся в последнее время экспериментальных произведений литературы поэзии даже живописи

Прокашлявшись, он вдруг спрашивает себя, а чего же они все ждут? Может быть, все привыкли к драматическим событиям и теперь им требуется, чтобы они происходили регулярно? Тогда война — это наркотик? Тогда все на крючке? Если Англии суждено обрести покой, что изобретут политики для того, чтобы вернуть людей к жизни? Еще одну войну? Вряд ли социалистам удастся построить свой «Дивный новый мир» за пару лет. Джозеф Кисс надеется, что за этим не последует гражданская война. Он знает, что люди бывают подобны бойцовым псам, которые, будучи перевозбуждены и не имея возможности драться со своими врагами, часто разворачиваются и нападают на друзей.

Он заплывает в опасные воды. Политика напоминает ему о сестре, и он вдруг начинает нервничать, охваченный внезапным подозрением, что она где-то поблизости, может быть, ищет его, использовав все свое влияние в высших сферах на то, чтобы вьщворить его отсюда. Всем лондонцам знакомы слухи о том, что в Министерстве внутренних дел есть списки всех тайных квартир, и они действуют не менее изощренно, чем русские. Он снова подходит к окну и наклоняется, чтобы осмотреть Эндимион-роуд, но теперь даже собака исчезла. Только потрепанный черный дрозд сидит напротив на дереве и издает тревожный крик. Но Джозеф Кисс знает, что дрозд — просто паникер. Кричит «помогите!» даже после того, как благополучно удрал из лап кота. Но слушать его вопли некому, другие птицы исчезли. Открыв потайной ящик письменного стола, он достает из своих запасов довоенный мятный леденец. Он сосет, думает, отдыхает.

Он снова в кресле, его черты безмятежны. Сеть спадает на окно складками, напоминающими мелкую решетку, тонкие прутья, вставленные в оконные створки, за которыми виднеются крыша, листва, в отдалении — голубое небо. Чуть подняв голову, он мог бы увидеть оставшиеся после бомбежки руины одного из больших зданий, придававших такой аккуратный вид Брикстон-Хилл. Но Брикстон-Хилл почти утратила привычные черты. Уцелели только трамвайные рельсы, пересеченные телефонными кабелями и электрическими проводами, канализационными и газовыми трубами, связывающие Брикстон так, как стальные прутья связывают бетон, и, возможно, именно по этой причине пригород не был полностью уничтожен.

Задремав, он видит, как туман клубится на склонах древнего холма Суррей, ставшего потом Лондоном. Мягкий утренний туман летней порою; трава покрыта маргаритками и одуванчиками; песчаная колея тянется там, где ныне проходит Брикстон-Хилл. Из тумана проявляются очертания крытых кибиток, затейливо расписанных, и в них — фигуры в традиционной одежде; это цыганские караваны, ведомые лохматыми пони, такими же стойкими и выносливыми, как и их хозяева. За ними следуют другие, обыкновенные повозки; они везут продукты к Лондонскому мосту, чтобы накормить тех, кто толпится на другом берегу реки. Бегают косматые пастушьи собаки, похожие на овчарок, бредут волы и мулы, ломовые лошади. Они идут торговать с городом, чтобы потом снова вернуться в деревню. Кого-то из своих они оставят здесь, когда уйдут. Он пытается разглядеть их лица, однако тогда теряет их из виду. Он опять расслабляется и смотрит, как процессия движется, накатываясь прямо на него.

Это приятное и ничем не примечательное видение посещает его часто. Как будто вся страна постоянно находится в движении. Как будто Лондон — это ось, вокруг которой вращается все остальное. Это упорядочивающая, цивилизующая прогрессивная сила, которая влияет в первую очередь на «домашние графства», затем на «дальние графства» и наконец на Империю, а через Империю и на мир в целом. Это город, обладающий большей властью, чем все города прошлого, и, может быть, большей властью, чем все будущие города, ибо ни Нью-Йорк не может сравниться с Лондоном, ни Вашингтон, ни какой любой другой город. Лондон — последняя столица эпохи больших городов. Золотой век подошел к концу. Лондон уже определенно достиг своего зенита и обречен закатываться подобно Афинам или Риму. Память о нем будет долговечнее, чем его камни.

Туман окутывает цыган, гуртовщиков, стада. Джозеф Кисс пытается прорваться сквозь него, но вдруг понимает, что уже спит и сон выходит из-под его контроля.

Поздние цветы 1940

Полюбовавшись сицилийскими несушками, Хлоя Скараманга вернулась в приподнятом настроении.

— Они отлично устраиваются на новом месте. Кто сказал, что у них дурной норов?

Усевшись на солнце, проникавшем сквозь низкое окно с западной стороны дома, Бет Скараманга разбирала старые вышивки. В принадлежавшей еще их матери круглой плетеной корзине было полно отличных вещичек и в том числе с изображением массы экзотических куриных пород. Дело в том, что кроме содержания собак, кошек и выращивания роз сестры разводили кур и славились успехами в птицеводстве. До тридцать девятого года они регулярно завоевывали главные призы на «Английском фермере». В этом году выставка не проводилась из-за войны. Расположенный в тени Норт-Кенсингтонских газгольдеров и скрытый от посторонних глаз высокой тисовой оградой, «Прибрежный коттедж» сохранил свой внешний облик с тех пор, как в середине семнадцатого века его построил для своего старшего пастуха епископ Гре-вилль. Семейство Скараманга, унаследовав дом два столетия спустя, бережно заботилось о сохранности камня и дерева, из которых был построен дом, и теперь он представлял собой замечательный образец старой сельской архитектуры. За это время вокруг вырос городок, ставший потом частью большого города, так что сестры вполне могли считаться теперь горожанками. Они родились и выросли в городе, которому королевским указом было предоставлено местное самоуправление, и даже если бы завтра умерли, не оставив за собой ни гроша, Кенсингтон все равно должен был бы обеспечить им достойные похороны. Пока главным фамильным домом был дом на Эдвардс-Сквер, коттедж сдавался внаем разным художникам, но когда отец умер, мать обнаружила, что число долгов значительно превосходит источники доходов. Тогда они продали дом, отремонтировали «Прибрежный коттедж» и сменили в нем мебель. Земля, на которой стоял коттедж, принадлежала им по всем документам и не могла быть оспорена ни Короной, ни Советом. Теперь они могли воплотить в жизнь свою страсть. Они добились того, чего желали, и, несмотря на то что войти в дом или покинуть территорию коттеджа можно было только по бечевнику или на лодке, потому что Газоугольная электрокомпания перекрыла им выход на Лад-броук-гроув, они были так же довольны жизнью, как когда-то на Эдвардс-Сквер. Они нимало не интересовались кенсинг-тонским обществом, но мирились с ним ради своей матери. В «Прибрежном коттедже» они благополучно пережили предвоенный экономический спад и рассчитывали пережить войну. Хлоя Скараманга вошла на кухню, чтобы снять перчатки и поставить корзину.

— Приготовлю-ка я себе чашечку чая. А ты не хочешь?

На ней была голубая французская блузка и старая бежевая юбка. Лицо немного покраснело на воздухе.

— Давай лучше я приготовлю. Я ведь ничего не делала.

— Что ты собираешься делать из этих кусочков? Подушки?

— Нет, — решительно сказала Бет. — Они нужны викарию для благотворительного аукциона. Помочь фронту.

— О, их быстро расхватают. Какие вышивки. Но как-то жалко.

— Они чудесны. Помнишь Джека? — Она взяла в руки одну вышивку.

Кохинхинский петух Джек с золотым и желтовато-коричневым окрасом был их третьим призером.

— Какой характер! — Хлоя прошла к валлийскому шкафчику и достала нюрнбергскую чайницу. — Миссис Кокер уже открыла. Ты видела?

— И нюхала. В этом году нам повезло. — Бет стряхнула со своего цветастого летнего платья какую-то ниточку.

Хлоя внесла большой деревянный поднос с заварочным чайником, накрытым красной вязаной куклой, двумя чашками, старой французской фарфоровой сахарницей, двумя тарелочками, стаффордширским молочником в форме коровы, а также рождественскую коробку печенья с танцующими на крышке Арлекином и Коломбиной. Бет отодвинула корзину с вышивками, дав Хлое возможность поставить поднос и придвинуть ближе свой стул. Потом обе глянули на раскрытое окно и глубоко вздохнули.

— Невозможно поверить, что война все еще продолжается. — Хлоя налила в каждую чашку молока.

Оба их брата погибли в восемнадцатом году, а жених Хлои — в двадцать первом году в Румынии, в бою с русскими. Каждый раз, когда им приходилось касаться темы войны, они обычно называли ее не иначе как «весь этот бред». Девять лет жизни в относительной изоляции в «Прибрежном коттедже» подарили им ощущение неуязвимости. Вход в коттедж трудно было отыскать даже с бечевника, а единственные высокие кованые ворота вели непосредственно к ступенькам лодочного пирса. Случайные прохожие очень удивлялись, бывало, видя, как ялик Скараманга выходит в канал и направляется в сторону Малой Венеции. Несколько лодочников, все еще обслуживавших канал, оказывали им сердечное покровительство, а работники Газовой компании, озабоченные тем, как бы избавиться от двух чокнутых дам, которые выращивают цыплят, понимали, что сестры Скараманга находятся под опекой «речных угольщиков». Не подозревая об этом, сестры Скараманга считали «электриков» вполне вежливыми и порядочными, и лишь иногда Бет жаловалась руководству компании, что мужчины, работающие на газгольдерах, нарушают, как ей казалось, ее уединение.

Бет Скараманга подняла чашку и задумалась. Хорошая погода в начале сентября всегда напоминала ей о чем-то, о чем ей не слишком хотелось вспоминать.

— Когда будет аукцион?

В лучах льющегося из окна света, смягчавшего ее резковатые черты и подчеркивавшего красоту губ, Хлоя была очень похожа на отца. Что касается Бет, то овалом лица и волнистыми каштановыми волосами она походила на мать, хотя в остальном напоминала сестру. Свои чудесные светло-рыжие волосы Хлоя унаследовала от Хаквудов. Золотые «колдовские» глаза были описаны еще Попом после встречи с Каролиной Хаквуд, когда он гостил у Холландов. Гордясь, что у сестры такие глаза, Бет повесила в их маленькой гостевой спальне портрет Флоренс Хаквуд, для того чтобы гости могли обнаружить сходство, и при любом удобном случае расхваливала внешность сестры. Зная, что и сама она довольно красива, она понимала, что ей не хватает оригинальности и что в свои тридцать шесть она выглядит не так потрясающе, как Хлоя в свои тридцать девять. Вспомнив их общие победы, она улыбнулась. Их было столько, этих покоренных мужчин, что сестры иногда становились предметом сплетен. Часто эти слухи возникали совершенно беспочвенно, но она наслаждалась своей дурной репутацией, ибо та давала ей определенную свободу. Еще неизвестно, как сложилась бы ее жизнь, если бы она осталась в Париже, когда Джей укатила в Италию со своим морячком. Она не могла себе представить, что была бы более счастлива, чем теперь. И ей так или иначе пришлось бы в конце концов вернуться домой, после того как немцы вошли в Париж. Бет совсем не удивилась тому, что французы сдались. Для нее они всегда были варварами, разве что с манерами и вкусом, но грубыми и заносчивыми, такими же, как их враги. Она все еще любила Париж, но издалека.

Ее сестра внезапно рассмеялась:

— Бетти! Где ты витаешь?

— Кажется, я думала о том, как нам повезло, что у нас так много собственной еды. Можем есть яйца каждый день, когда захотим, а не захотим, так продадим по хорошей цене. Хотя я еще не вполне уверена в мистере О'Кифе.

— Если мы нарушаем закон, то рано или поздно кто-нибудь нас да остановит. Мы делаем что можем, Бетти. И викарий постоянно обращается за помощью.

Бет подмигнула Хлое:

— Так точно!

Обе полагали, что мистер Гузи уже завоеван, но вот кем? Этого они не могли сказать точно. Учитывая его занятость, поводы для телефонных звонков становились с каждым днем все более надуманными. Он был мягкий и симпатичный, а его жена, как они слышали, жила сейчас в Америке и не одна. Викарий, впрочем, называл себя вдовцом. Два его сына учились в школе, а за дочкой присматривала экономка. Сестры Скараманга несколько раз побывали в его доме на Далгарно-роуд, и все время, пока они там находились, пунцовая краска не сходила с его лица. Хлоя была убеждена, что викарий предпочитает Бет, но сама Бет так не думала.

Она опять замолчала, и Хлое ничего не оставалось, как углубиться в свои размышления. Думала же она о переменчивом и непостоянном характере желаний. Поселившись в «Прибрежном коттедже», она продолжала принимать своих любовников здесь, хотя Бет предпочитала ездить к ним на дом или в Брайтон. Мужчины прискучивали ей своими разговорами, надоедали в постели, и ей становилось все более невыносимо отвечать им тем, чего они вечно от нее ждали. Постепенно в них нарастало недовольство, и они переставали звонить. А поскольку она не ждала от другого пола ничего, кроме простого удовольствия, теперь именно его ей и не хватало. А уж удовольствие она собиралась получать и в свои шестьдесят. Все это она обсуждала с Бет, которая, впрочем, всегда была более избирательной и вообще лучше ладила с женщинами.

— У меня меньше выбор, — сказала ей Бет, — но, кажется, я примерно в таком же положении, как ты. Смешно, не правда ли?

Хлоя читала где-то, что во время войны у женщин меняется либидо. Они либо теряют все свои биологические потребности, либо, наоборот, пускаются во все тяжкие, пытаясь произвести на свет замену тем, кто убит. Хлоя с сомнением относилась к большинству сексологических теорий и была уверена, что правила секса диктует общество.

Сестры покачивались в креслах, словно опьяненные наполнявшими комнату ароматами: эти запахи дурманили их каждое лето. Снаружи поднял шум один из петухов голландского развода. Бет подумала, что если он и дальше будет продолжать в том же духе, то гулять ему осталось недолго. Недавно Хлое показалось, что голос петуха похож на голос мистера Черчилля, и теперь они дали ему такое прозвище. Она всегда была против убийства птиц, но им пришлось резко сократить число кур и убрать клетки для цыплят, чтобы освободить место для кошек и собак, с тех пор как люди стали сдавать их на попечение, отправляясь в эвакуацию. Сейчас у них было три охотничьих спаниеля, два шпица, немецкая овчарка, бультерьер и борзая, а также с полдюжины китайских мопсиков, которые, подобно персидским котам, любили держаться вместе. Сестры Скараманга специализировались на персидских котах и китайских мопсах, потому что они не причиняли хлопот и всей компанией занимали места меньше, чем один датский дог. Еще у них были пара сиамских кошек, а также самые разнообразные английские коты, включая совершенно замечательного Рыжего с такими же огненными, как и его шерсть, глазами. Он проводил большую часть времени в доме, потому что был любимцем Бет. Его хозяева решили переждать войну в Австралии. Бет дала ему имя Райли и всякий раз, получая чек за его содержание, испытывала неловкость, словно ей платили за то, что она содержит своего собственного любимца. Когда война кончится, ей будет жалко с ним расставаться. Что касается Хлои, то она предпочитала собак, особенно шпицев. Сейчас найти приличную еду для животных было трудно, и многие из них были недовольны своей новой диетой. Хлоя протянула руку и взяла журнал.

Внезапно мистер Черчилль перестал кукарекать, и словно весь мир затих в ту же секунду. Ни звука не доносилось ни со стороны газохранилищ, ни с канала. Не было слышно машин с Ладброук-Гроув, поездов с железной дороги, проходившей по ту сторону газгольдеров. Стих и легкий ветерок, шелестевший листвой тисов. Такие мгновения случались иногда, но на этот раз тишина длилась дольше, чем обычно, и Хлоя вопросительно взглянула на Бет, не отрывавшую глаз от желто-розовой «мадам Равари». В самом центре цветка, словно в ожидании, застыла пчела. Казалось, будто само Время остановилось и все застыло, кроме нее, Хлои. Чтобы проверить это, она пошевелила пальцами. Она подумала, что, если захочет, может встать, но тут со стороны канала раздался всплеск. Это означало, что на канал остановка Времени не распространяется. Или Время двигалось вспять?

Хлоя внимательно обвела взглядом знакомые балки на потолке, белую штукатурку стены, оловянную и медную посуду, большой очаг с латунным тостером и таганком для кипячения воды в зимнюю пору, каждое из окон, выходивших на маленькую аккуратную лужайку, окруженную цветочными клумбами, и высокую непроницаемую ограду за ней. Хлоя напомнила себе: здесь мы в безопасности. Она все еще сожалела о том, что цветные окна были заменены на прозрачные, пропускавшие больше света. Тишина нарастала, и Хлоя начала испытывать нечто вроде клаустрофобии. Словно в последний раз, она посмотрела на книжные шкафы с полками, на шкафчцки с фарфором и серебром, собранным во время путешествий или доставшимся в наследство от дальних родственников, на семейные портреты в больших рамах над очагом, на привезенные много лет назад из Озерного края добротные, но казавшиеся всегда такими холодными турецкие ковры..

Мгновение длилось как затишье перед тропическим тайфуном или июльской грозой. Но стоял сентябрь, и на небе не было признака надвигающегося дождя.

И тут наконец тишину взорвало. Хлоя услышала в отдалении звук набирающего высоту самолета, мотор которого работал словно на пределе сил. Когда этот звук исчез, она услышала глухой удар на железнодорожных путях.

Она взглянула на часы. Половина пятого. Снова наступила тишина, словно город пытался прийти в себя, но по прежнему чуял своим звериным нутром опасность.

«А может быть, эта тишина как-то связана с авианалетом? — подумала Хлоя. — Может, власти приказали Лондону онеметь, чтобы специальные прослушивающие устройства могли уловить шум моторов и определить, сколько самолетов участвует в налете, понять, куда они направляются?» Один гигантский радар стоял неподалеку от тюрьмы, второй был установлен в Гайд-парке. Но на самом деле никто уже не ждал нападения.

В небе показался один самолет, возможно «гладиатор». Он шел к Фулемскому аэродрому. Теперь он летел низко и, казалось, спешил на посадку.

Словно очнувшись от спячки, пчела начала выбираться из розы, и тут же ветерок всколыхнул ветви тиса. Осознав, что все это время она сидела затаив дыхание, Хлоя выдохнула с глубоким облегчением и, качая головой, повернулась и Бет:

— Ангелы пролетают.

— Из-за всего этого бреда иногда начинаешь вести себя так странно. — Хлоя протянула руку к чайнику. — Ненавижу суеверия и все в этом роде.

Но Бет все еще нервничала. Хлоя обратила внимание, что сестра не убрала руки с подлокотников кресла и позволила налить себе чай, не протянув чашку. Аромат роз стал просто невыносим, как будто зной позднего лета выжимал из цветов все, что мог. Состояние дремоты не оставляло Хлою, хотя ужас прошел: вдали, на мосту через канал, слышался шум уличного движения, а во влажном воздухе громко жужжали мухи, пчелы и осы. Увидев влетевшего в открытое окно слепня, она даже обрадовалась. Слепень жужжал с вопросительной интонацией, словно осведомляясь, сохранят ли ему жизнь, если он влетит? Хлоя развела руками. Почему бы нет?

Бет это не понравилось. Она терпеть не могла мух. На этот счет у нее был пунктик. А поскольку клейкую бумагу она тоже не любила, приходилось пускать в ход мухобойку.

— Извини. Мне все еще не по себе.

Она встала, но почувствовала, что этим предает слепня, обрекая его на смерть, после того как его лживо заверили в безопасности. Когда же, привлеченный сладостью сада, слепень вылетел наружу, Хлоя испытала огромное облегчение.

— Это все так внезапно. — Бет расправила платье. — Действительно как перед грозой.

— На небе ни облачка, — сказала Хлоя.

Тут с заднего двора, из собачника, раздался заливистый лай спаниеля Томми. Другие собаки ответили ему, кто низким тревожным воем, кто тонким визгом, а вслед за ними всполошились и куры, и кошки, так что вскоре волнение охватило весь зверинец.

— Ну и гам! Все, это последняя капля. — Хлоя отставила чашку. — быть, там крыса.

— Я возьму крикетную биту, — сказала Бет, спеша за ней в кухню.

Хлоя открыла задвижку двери, ведущей во двор. Визжа и скуля, все собаки метались и бросались на прочную зеленую сетку, которую сестры купили на распродаже имущества лорда Бернфорда и которая, в любом случае, была элегантнее, чем обычная проволока. Такое внимание к деталям привлекало лучших клиентов. Посредине всего этого хаоса, болтая головой из стороны в сторону, сидел коричнево-белый спаниель и тихо рычал, словно пораженный таким поворотом событий.

— Ах ты, Томми, турчонок! — Бет начала колотить битой по решетке. — И что ты там увидел? Эй, вы все, прекратите орать! О, эти чертовы шпицы, Хло! Не выношу их тявканье! Оно у меня в ушах стоит.

Хлое показалось, что методы сестры лишь усилили общую неразбериху, но теперь уже поздно было успокаивать собак. Оставив Бет изливать свой гнев на решетку, она пошла вдоль выбеленных известкой стен, мимо новой подпорки, которая выглядела так, словно стояла здесь вечно, посмотреть, как ведут себя кошки. Остановилась у своего любимого куста роз. Белые бутоны источали сладчайший запах. Сколько бы места ни занимали животные и огород, сестры всегда выращивали и цветы. В это лето в саду росли розовый алтей, львиный зев, васильки, жимолость, пионы, настурции и десятки других. Пока собаки выли и все больше приходили в исступление, а Бет колотила битой по металлу, Хлоя наблюдала за двумя большими бабочками. Бабочки махали крылышками и пикировали в изящном воздушном бое. Весной сестры обнаружили в сарае несколько куколок и потом следили за их превращением сначала в гусениц, а потом в бабочек, и поэтому теперь Хлоя относилась к ним почти как к своим питомцам. Три или четыре луговые бабочки еще скитались в тяжелом воздухе сада, но их срок уже подходил к концу. Она это знала. Хлоя пошла дальше, чтобы успокоить кошек. Персидские коты казались лишь слегка напуганными и вопросительно мяукали, но вот сиамцы в аристократическом смятении метались по клетке, распушив хвосты. Когда она мягко заговорила с крупным мускулистым котом шоколадного цвета, тот мгновенно остановился и прислушался.

— Ну, ну, Чу. Что ты видел? — Хлоя просунула руку сквозь прутья решетки и почесала его за ушами. Кот замурлыкал. — Так лучше, а? — Сиамские кошки очень разумные существа.

И тут опять внезапно наступила тишина. Победно улыбаясь, с битой на плече, из-за угла появилась Бет. А Хлоя услышала в раннем вечернем небе какой-то гул, приглушенный, похожий на жужжание далекой пчелы. Бет опустила биту. Глядя вверх, сестры встали плечом к плечу, пытаясь найти источник звука.

— Вон там, — сказала Бет наконец, указывая на юго-восток. Она прищурилась, а потом воскликнула в восхищении: — О боже! Какой воздушный парад! По меньшей мере сотня самолетов! Куда это они?

Зрелищу мешали башни газгольдеров, но рой тяжелых бомбардировщиков производил сильное впечатление. Эскадрилья за эскадрильей заполняли они небо, и вскоре крылья самолетов закрыли солнце.

Бет первая потеряла уверенность.

— Ты слышишь? — В шуме появилось что-то необычное, грохот самолетов дополнился каким-то прерывистым кашлем. Она медленно выпустила из рук биту и смертельно побледнела. — О Господи Иисусе! О Хло!

— Это немцы, да? — Хлоя обняла сестру за голые плечи. — Это налет?

— Но их так много, Хло!

И хотя бомбы полетели на доки и фабрики Вулича, Уайт-чепела, Уэст-Хема, Бермондсли, Боу, Лаймхауса, Поплара, Степни и Кэннинг-Тауна, находившихся в нескольких милях дальше к востоку, земля начала ритмично сотрясаться.

Они услышали ужасный свист, похожий на предсмертный вскрик человека.

— Надо было разрешить им поставить у нас андерсонов-ское укрытие, — прошептала Хлоя почти неслышно.

Они отказались от убежища, потому что оно заняло бы слишком много ценного садового пространства. Никто не предупреждал их о том, что может произойти что-то подобное.

Они слышали беспорядочную стрельбу зенитной артиллерии, а немцы накатывали волна за волной, числом, абсолютно не поддающимся воображению. Бомбардировщики шли плотно, как римские фаланги, и шум их моторов сливался в непрерывный вибрирующий гул. А со стороны доков уже поднимался клубящийся черный дым, и небо приобрело розовато-желтый цвет — цвет розы.

— Это зажигательные бомбы. Весь город в огне. — Хлоя говорила так, словно пыталась убедить саму себя в том, во что не могла поверить.

— Почему их не остановят? — По лицу Бет текли слезы. — Наши-то где?

Над головами сестер Скараманга с ужасающей четкостью пролетали черные эскадрильи, а они смотрели на них, как на воздушном параде в Фарнборо, не думая о том, что в доме могли бы быть в большей безопасности. Наверняка бомбардировщики уже скинули все свои бомбы и пощадили Норт-Кенсингтон.

Сестры замерли, обнявшись, и не могли оторвать глаз от чудовищного пожара на востоке.

— Они сровняют с землей весь Лондон. — Губы Бет потрескались, словно от жара. — А потом прилетят к нам. Да, Хло?

Поскольку Хлоя не могла сказать ничего утешительного, она промолчала. Небо стало темным, как в сумерки, а бомбардировщики, неожиданно возникая из дыма, скидывали смертельный груз и уходили вверх, за пределы досягаемости зенитных пушек, ведущих огонь из Риджентс-парка, Гайд-парка и от «Уормвуд-Скрабз».

— Они убили всех. — Бет наконец опустила глаза. — Это будет хуже, чем в Испании. Они будут стирать нас с лица земли, Хло. Пока мы не сдадимся.

Хлоя пожала плечами.

— Пойдем лучше выпьем по чашечке чая. Становится прохладно.

Когда они вошли в дом, зазвонил телефон.

— Это викарий, — усмехнулась Бет. — Собирает пожертвования для пострадавших.

Хлоя подняла трубку.

— Нет-нет, — пробормотала она. — О нет! Нас не задело. Они бомбили доки и фабрики, конечно. Наверное, это преувеличение. Ист-Энд. В самом деле? Да, конечно. Нет, мы в порядке. Ничего не случилось. Слышали свист разве что. Да, с ним все хорошо. Нет. Ладно. Спасибо за звонок. Да, конечно. — Она повесила трубку и сказала едва ли не самым обычным тоном: — Это была миссис Шорт. Ты знаешь, из Торкуэй. Хозяйка Паффи.

— Мило с ее стороны. — Бет была в кухне. Она не слишком удивилась, обнаружив, что в кране все еще есть вода. — А что случится, если они попадут в газгольдер? Мы погибнем, да?

— Вероятность невелика, Бетти. Ты хочешь, чтобы нас эвакуировали?

— Нет. Да.

Они уже привыкли к гулу самолетов, взрывам и зенитной канонаде. Может, немцы собираются атаковать сутки напролет? Может, бомбардировщики улетели только для того, чтобы заправиться горючим, а потом опять вернутся?

После долгих колебаний Хлоя включила радио.

Мужской голос, обычный, как овсяная каша, зачитывал сообщение о налете. Королевские военно-воздушные силы отбивают атаку немецких бомбардировщиков. Население не должно поддаваться панике, но всем следует пройти в ближайшие к дому бомбоубежища. Хлоя немного послушала и поняла, что правдивой информации они не услышат. Когда вошла Бет с чаем, Хлоя выключила радиоприемник.

— Я добавила воды в старую заварку, — сказала Бет. — Она была еще крепкая. Ты не возражаешь?

Хлоя покачала головой. Она чувствовала во всем теле какую-то неестественную тяжесть.

— Как ты думаешь, может, нам следует пойти в убежище? — спросила Бет, расставляя чашки. — Где тут у нас ближайшее? Нам присылали бумажку, помнишь? Давно уже. Противогазы, кажется, в шкафу, на нижней полке. Все еще в коробках. — Бет издала визгливый смешок.

Хлоя старалась не волноваться. Она знала, что когда ее сестру что-то тревожит, она всегда начинает хихикать.

— Кажется, мистер Гузи говорил о пустом склепе.

Хлоя подумала, не позвонить ли викарию.

— Держу пари, говорил. Ха-ха! — Молочник в руке Бет задрожал.

— Этот налет может оказаться показательным. Это предупреждение. Как во Франции. И бомб у них не бесконечное множество. Не с одним же Лондоном они воюют. — Хлоя сдержала порыв задернуть шторы.

— Они хотят стереть нас с лица земли. — Хотя Бет была почти такой же храброй, как ее сестра, она всегда высказывала свои худшие опасения вслух. — Разве ты не видишь? Сначала Ист-Энд, потом Вест-Энд, потом пригороды. Какого черта король с королевой дали деру в Канаду?

— Они отправились туда с инспекцией военных заводов.

— Немцы хотят сломить наш дух, как в Испании и Польше. Джон говорил, что это один из приемов ведения войны, нацеленный на гражданское население.

— Ничего Джон не знает. Он почти все время провел в испанском лагере.

— Он знает гораздо больше, чем мы, Хло. — Она не хотела, чтобы ее разуверяли.

Когда Бет наливала чай, стало заметно, что земля еще дрожит, и Хлоя решила, что она хотя бы окна закроет. Ароматы сада были почти поглощены кислым привкусом дыма. Она вспомнила, что с утра проветривала спальни.

— Поднимусь наверх, закрою окна и там тоже.

Хлоя почувствовала в животе странное, почти приятное ощущение, и ее охватил какой-то неестественный восторг. Возможно, она давно ждала этот налет и теперь испытывала облегчение, что худшее миновало. Добравшись до спальни, она посмотрела в окно и поняла, что весь Ист-Энд охвачен огнем, как будто начался второй Большой пожар. Чтобы остановить его, не хватит ни воды, ни людей. Когда в прошлом году Чемберлен объявил о начале войны, многие их друзья добровольно вступили в ряды вспомогательной пожарной службы, чтобы делать хоть что-то стоящее. Если кто-то занимался гражданской обороной, то в глазах людей это означало, что он исполняет свой долг. Теперь, конечно, добровольцы нужны, и их страшно не хватает. Но неужели хоть какая-то человеческая сила способна справиться с таким огнем? А если пожар начнет распространяться? Они всегда считали, что им повезло, что вода всегда под рукой, тем более что крыша на доме крыта соломой. Но поможет ли им вода? Она решила, что, если пожар приблизится, они погрузят на лодку все, что смогут, и направятся в Оксфорд, даже если придется отдать себя на милость своим двоюродным братьям и сестрам из Боурс-Хилл. Она захлопнула окно.

— Как ты там, наверху? — спросила Бет дрожащим, слабым голосом.

— Все в порядке. Просто задумалась. Сейчас спущусь.

Хлоя перевела дыхание, закрыла дверь спальни и затворила ее на щеколду, словно усиливая этим защиту от бомб. В любой трудной ситуации Бет сначала всегда нервничала, а потом становилась холодной как лед. Хлоя, наоборот, вначале всегда бывала спокойной, а потом постепенно начинала впадать в отчаяние. Она остановилась на лестничной площадке, чтобы глянуть вниз, на сад. Все насекомые, бабочки и птицы исчезли, словно в волшебной сказке, когда лето мгновенно сменяется зимой. Но цветы все еще цвели пышным цветом. Перепуганные животные молча глядели на пролетающие над ними самолеты, чей мощный гул лишь иногда прерывался шумом других моторов. Возможно, наконец объявились Королевские ВВС? Но хватит ли у них сил?

Вернувшись вниз, она решила преподнести свою догадку как новость:

— Королевские ВВС появились, — сказала она сестре.

— Истребители? — Бет считала «спитфайр» красивым самолетом.

— Только не выходи из дому. — Разгладив юбку, Хлоя села. — Мало ли какой осколок залетит.

— Наверное, — сказала Бет, — со стороны все это выглядит хуже, чем есть.

Хлоя видела адское пекло на месте города. Она вспомнила кинохронику боев в Испании и в Европе и поняла, что опять сдерживает дыхание. На этот раз она выдохнула воздух неслышно.

— Устала? — спросила Бет.

— А ты? Может, снесем тюфячки вниз? Чтобы не рисковать. Ты чувствуешь себя получше?

— Намного. — Бет поставила теплую чашку на грудь. — Вот это и есть настоящая война, да, Хло?

— Слишком настоящая.

— Похоже на конец света.

Хлоя кивнула. Совсем близко она слышала стрельбу пулеметов, вой моторов истребителя, кашляющий звук более крупного самолета. Чтобы не тревожить Бет, она прислушалась, пытаясь угадать по звукам, что там происходит. Сначала воздушный бой шел, казалось, прямо над их головой, потом шум ослаб и опять превратился в постоянный гул. Она почувствовала, что на лбу, на ладонях, на губах выступил пот. Огляделась в поисках платка, потом встала и прошла в кухню. Помыв руки, вдруг услышала совершенно другой звук, определить происхождение которого было нетрудно. Это был свист, который с каждой секундой становился все громче. Она едва успела добежать до Бет и броситься с ней за диван, как бомба ударила в землю с глухим стуком. Стекла остались целы, взрыва не было слышно: лишь слабый жуткий вой донесся из сада.

— Побудь здесь минутку, Бет.

Почти не веря в то, что они все еще живы, Хлоя подползла к окну. Ведь бомба, кажется, упала так близко. Все еще убежденная в неминуемой гибели, она свесилась с подоконника, пытаясь разглядеть, что с собаками, которые выли исступленным хором. Но увидела только розы, словно примятые ливнем и разбросанные по траве клочья листьев. Она встала.

— Бет, дорогая, оставайся на месте, пожалуйста. — Она осторожно двинулась в сторону, будто опасаясь, что резкие движения могут спровоцировать взрыв. — Я посмотрю, что там, во дворе.

— Хло! Позвони в полицию.

— Как звонить, если мы еще не знаем, что случилось?

В окно кухни Хлоя наконец увидела собачник. Что-то тяжелое пробило сетку и деревянную крышу и упало вниз, наполовину зарывшись в землю. Это что-то было матовым, металлическим, можно сказать, круглым, и на нем были выбиты цифры. Лопасти стабилизатора торчали сквозь разрушенную крышу конуры. Бомба убила Томми на месте. Прямо перед собой она увидела оторванную собачью голову с открытым глазом. Кроме того, пострадал Паффи. Маленький шпиц продолжал выть: его задняя лапа была зажата в досках. Остальные собаки прятались по углам: безумные дикие звери, совершенно непохожие на тех милых домашних животных, которых она кормила всего несколько часов назад.

Она осторожно вернулась в гостиную.

— Мы возьмем тюфяки. Твой, мой и еще один, из гостевой спальни. И приставим их к той дальней стене. Я думаю, это все, что мы можем сделать.

— Это осколок самолета, Хло? Парашютист? — Бет начала подниматься на ноги, стараясь двигаться так же медленно, как ее сестра.

— Это неразорвавшаяся бомба. Я не представляю себе, как она действует, поэтому, как только мы стащим вниз тюфяки, тут же позвоним в полицию. Они кого-нибудь пришлют. Нам, вероятно, придется покинуть коттедж, пока они будут делать то, что обычно делается в таких случаях.

— Но кто это так шумит?

— Это Паффи миссис Шорт. У него лапа зажата, и нам придется его как-то усыпить. Если он будет дергаться, то может что-нибудь задеть, и бомба взорвется. На них, наверное, есть всякие внешние спусковые механизмы? — На минуту ей показалось, что бомба тикает, но, прислушавшись, она поняла, что это тикают мраморные часы над камином.

— Позвони в полицию. — Бет была намного спокойней. — Сначала позвони. Или, может, я позвоню?

Хлоя осторожно прошла к телефону, сняла трубку и набрала 999. Номер оказался занятым.

К тому времени, когда она дозвонилась до викария, в глазах у нее стояли слезы, но голос все еще звучал спокойно.

— Не затруднит ли вас передать сообщение в отделение полиции. Понимаю, что это звучит глупо, но у нас в саду неразорвавшаяся бомба. Да. Упала прямо сквозь крышу собачника. Одна собака погибла, другая ранена. Я буду ждать вашего звонка. А тем временем позвоню ветеринару. Хотя ему придется рисковать жизнью. Не думаю, что он… Да, я вполне с вами согласна. Благодарю вас. Наверное, мы так и сделаем. Это очень любезно с вашей стороны.

Она положила трубку, перевела дыхание и набрала другой номер.

— Добрый вечер, миссис Данди. Это мисс Скараманга из «Прибрежного коттеджа». Я знаю. Это ужасно. А вы? Нет, еще не слышала. Конечно, я так и сделаю. Да. А можно сказать пару слов мистеру Данди? О, я понимаю. Да. Извините, пожалуйста. Надеюсь, все… Если он сможет, пусть позвонит мне, когда будет дома.

Добравшись до дивана, она почти рухнула на него.

— Он где-то там.

— Где там, Хло?

— По делу в Сити. Уехал на автобусе. Она не знает, что с ним. Старается не занимать телефон в надежде, что он позвонит.

Зазвонил их телефон. Махнув сестре, чтобы та оставалась на своем месте, Бет подскочила к трубке.

— Очень любезно с вашей стороны, мистер Гузи. Да, могу себе представить. Мы придем к вам потом, хорошо?

— Мы должны позаботиться о животных. — Хлое вдруг стало необычайно холодно. — Он хочет, чтобы мы пошли в склеп? Ты иди, Бет, а я лучше здесь останусь.

Бет все еще говорила с викарием.

— У нас здесь еще есть кое-какие дела. Да, я уверена, что они так сказали. Я прекрасно понимаю, что это значит. Не беспокойтесь. Мы до нее и пальцем не дотронемся.

Сидя рядышком на диване, сестры знали, что никуда они не уйдут из своего «Прибрежного коттеджа». Некоторое время спустя они поднялись наверх за тюфяками. Как могли забаррикадировались от взрыва. Вскоре Паффи перестал выть. Они надеялись, что он умер. Вооружившись электрическими фонариками, провели в дом всех собак, стараясь не будоражить их и случайно не потревожить бомбу. Покончив с этим делом, они навели лучи фонариков на зловещее место и увидели, что покинуть коттедж через ворота невозможно — один из металлических стабилизаторов перекрыл выход. Сбежать из «Прибрежного коттеджа» можно было теперь, лишь перелезая через ограду. Узнав это, они почти успокоились и отправились к кошкам, чтобы перенести их в свободную спальню. Собаки оставались с ними внизу. У некоторых на шерсти была кровь, и они начали ее вылизывать. «Не помыть ли собак?» — подумала Хлоя.

Снова зазвонил телефон. Отвечать вызвалась Бет.

— Я ужасно сожалею, мистер Гузи, но мы здесь заперты. — Она хихикнула. — Мы не можем открыть ворота из-за бомбы. Может быть, завтра нам пришлют кого-нибудь с газохранилища. В самом деле? Что ж, если вы действительно можете прислать кого-то прямо сейчас, это бы нам чрезвычайно помогло. — Она вопросительно взглянула на Хлою. Та пожала плечами. — Мистер Кисс? Мы будем его ждать.

Часть четвертая Дни поста

Разрушенная недавно церковь Святого Стефана на Коулмен-стрит памятна лондонцам со времен чумной эпидемии 1665 года. Эта трагедия, начавшаяся, к счастью, до Большого пожара (трудно вообразить последствия, если бы чума поразила выгоревший город с тысячами оказавшихся без крова жителей, ночующих под открытым небом), в наши дни разыграться уже не может. Думается, по царящему тогда настроению крайнего ужаса чума превосходила не только Большой пожар, но и бомбежки 1940 года. Уцелеть в дни Большой чумы было так же трудно, как остаться в живых в Черной дыре Калькутты, что, однако, удалось совершить моему предку. Эпидемия, свирепствовавшая в 1665 году, кажется теперь едва ли не единственной в истории города. Но при беглом взгляде на документы раннего периода становится ясно, что постоянная угроза чумы лишала повседневную жизнь населения чувства безопасности. Именно с этим благодаря немцам столкнулись мы и теперь. Что касается Большой чумы, то ее конец связывали с Большим пожаром, однако примерно в то же самое время чума прекратилась и во всех других городах Англии.

Джеймс Поуп-Эннесси. История под прицелом. 1941

Ранние разъезды 1940

Получив из рук викария план и электрический фонарь, Джозеф Кисс шагнул в темноту. За его спиной полыхало алое пламя пожара, впереди ждала неразорвавшаяся бомба. Конечно, он не был сапером, но все же прошел начальную подготовку в «Бригаде скорой помощи святого Иоанна» и, кроме того, у него были жестяная каска и нарукавная повязка волонтера сил противовоздушной обороны. При виде медицинской справки с его диагнозом бюрократы запретили ему активно участвовать в обороне страны. Не взяли даже в добровольную пожарную службу. Он сам раздобыл себе каску и нарукавную повязку ПВО, куртку, более или менее форменные брюки и сапоги и, назвавшись уполномоченнымпартизаном, был готов прийти на помощь любому, кто в нем нуждался. Сегодняшний вечер был его первым боевым испытанием. Если в «Прибрежном коттедже» (который в отличие от газгольдеров и бечевника не был обозначен на плане) действительно окажется неразорвавшаяся бомба и он сможет с нею справиться, он обязательно повысит себя в звании. В противном случае придется, наверное, себя уволить.

Счастливое совпадение привело его к этому испытанию. Выйдя с прослушивания в Килбурне, на той стороне канала, он увидел в небе самолеты и вспомнил о том, что в ранце у него ле^кит каска и нарукавная повязка. Чтобы попасть на восток города, то есть туда, где бушевал пожар, нужно было на чем-нибудь доехать. Но транспортное движение полностью прекратилось. Лондон оказался совершенно не готов к налету. Мистер Кисс попытался куда-нибудь дозвониться, предложить свою помощь местным властям, но никто не знал, что происходит. Все выглядело так, будто правительство уже решило, что город не выдержит бомбардировки. Все приготовления сводились к организации пунктов помощи для контуженных и обеспечению грузовиками для доставки воинских подразделений на окраины города, чтобы отразить возможную сухопутную атаку. На самом деле следовало объяснить людям что происходит, отправить пожарных, врачей и дополнительный транспорт на место бомбежек. Ничего из этого не было сделано.

То, что налет застал врасплох мистера Кисса, было вполне естественным, но то, что столь же растерянными оказались официальные лица, казалось более тревожным, чем эта страшная бомбежка. С другой стороны, мистер Кисс был даже рад тому, что не входил в состав какого-нибудь официального подразделения, которое бы сейчас неслось сломя голову из казарм Сассекса. Выйдя на Далгарно-роуд в поисках пожарной команды или пункта первой помощи, он обнаружил там только церковь и взволнованного священника, призывающего всех спускаться в убежище. Он представился викарию, и тот попросил его немного подождать, а потом пригласил к себе домой выпить чашечку чаю. Пока мистер Кисс пытался узнать, где расположено ближайшее отделение ПВО, зазвонил телефон, и они узнали о том, что в «Прибрежный коттедж» попала неразорвавшаяся бомба. Мистер Кисс отчаянно хотел прорваться в город, спасать уцелевших людей и тушить пожар в Уайтчепеле, но, когда оказалось, что викарию некого послать в «Прибрежный коттедж», чьи хозяйки попали в ловушку, мистер Кисс предложил свою помощь. Так в его ранце оказались садовые ножницы, которыми лично снабдил его викарий, и старомодная слуховая трубка, оставшаяся с благотворительной распродажи. Фонарь сняли с велосипеда. На груди мистера Кисса висел на шнурке свисток, заимствованный из реквизита театра «Лирик» в Хаммерсмите.

Придется громко свистеть в этот свисток, а передохнув, крикнуть: «Внимание! Неразорвавшаяся бомба! Может взорваться в любую минуту!»

Следуя плану и инструкциям викария, он спустился по бетонным ступенькам с той стороны моста и оказался на берегу канала, пропахшего гнилью и мокрой травой. Самолеты все еще гудели в небе, но их было уже заметно меньше, и слышнее стали лондонские батареи ПВО, заливавшие небо потоками трассирующего огня. Мощные лучи прожекторов прочесывали небо в поисках цели. Воздух пропитался гарью, глаза щипало от дыма, и невозможно было даже представить, что творится там, в эпицентре кошмарного разрушения. Вполне уверенно ориентируясь на местности, он все же сверился с компасом и пошел прямо на запад. Тьма казалась ему безлюдной, у ног плескалась вода, мир за спиной заполнился хаосом огня. Чтобы подбодрить себя, мистер Кисс время от времени свистел в свисток: «Бомба! Бомба! Неразорвавшаяся бомба!» Он надеялся, что эти звуки успокоят и тех двух женщин, которые его ждут. Он представлял себе, как, прижавшись друг к дружке, они сидят у телефона, молясь о том, чтобы он зазвонил, а снаружи в это время безжалостно тикает чудовищная адская машина.

Нас начинает одолевать гордыня, миссис Си, особенно если мы чувствуем, что нас, именно нас, другой человек ставит выше своего мужа или жены. Мы не осознаем, что нравоучительные советы, которые мы даем своим любовникам и любовницам, банальны донельзя. Какие гнусные поступки, какую немилосердную алчность прикрываем мы именем любви! Честно говоря, чем больше наше предательство, тем больше чувств вынуждены мы вкладывать в наши лживые речи. И подумайте о жалости, о той ужасной жалости, которую мы питаем к тем, кто страдает от наших действий! Как холодно мы отвергаем их. Все ли мы одинаковы ? Или некоторые хотя бы признают, что наши поступки не имеют морального оправдания? Я думала, доели уже все до последней косточки, но он разломил кость и достал мозг. У миссис О 'Дэр было двенадцать мужиков. По одному на каждый месяц, сказала я. Скорее двенадцать апостолов, сказал он. Ну, это вам виднее.

Мистер Кисс торопился. Каска болталась у него на голове. Хотя он осознавал, что не вполне в своем уме и что стоит «им» поймать его, как его тут же посадят под замок, он по-настоящему переживал за сестер Скараманга. Снова и снова он свистел в свисток, а за его спиной клокотали облака, взмывали всполохом искры, бушевали воронки пламени, клубился желтый, белый, черный дым. Он остановился и, оглянувшись, застыл как вкопанный: смотрел и слушал. Ему казалось, что город кричит. Он никогда не думал, что один-единственный налет может быть таким ужасным, и где-то в глубине души даже радовался тому, что миссия милосердия уводит его прочь от центра пожара. Его первоначальный порыв нестись сломя голову туда, где опасно, теперь несколько утих, и не только потому, что невозможно было себе представить, что какое-либо живое существо могло там уцелеть, но и потому, что огненное море начало порождать гигантские образы. Безумные всадники неслись на взмыленных конях, корчились в долинах обнаженные великаны с глазами, сверкающими слезами и болью, выскакивали из пещер уродливые фигуры, злобно изрыгали нечленораздельные звуки и брызгали слюной возникающие из порождающего их хаоса звери Апокалипсиса, а черные, красноглазые ангелы ада, размахивая мечами из горящей ртути и расплавленной латуни, поднимались над умирающим городом и безразлично смотрели вниз. Мистер Кисс застонал, менее чем когда-либо уверенный в реальности происходящего, ибо сам налет выходил за пределы разума. Повернувшись к пожару спиной, он медленно побрел по бечевнику. А потом внезапно его захлестнула волна страдающих голосов, и он начал задыхаться, словно запыхавшись после долгого бега. Он попытался вспомнить, где и почему находится. Фонарь высветил стебли травы, кучку дерьма, затем, скользнув по воде, — темные разводы бензина.

Опять нахлынули голоса, еще более назойливые, чем раньше. Они ударили его с такой силой, что он чуть не упал. Каждый голос принадлежал одному человеку, каждый выражал такое замешательство, такую страшную агонию боли, что он тоже закричал вместе с ними, и его голос слился с миллионами других в один колоссальный вой. Крик был подобен взрыву бомбы, он был горячим и хищным, грозящим разорвать легкие. Свисток выпал из его губ и болтался на груди. Он согнулся пополам, словно его пнули в пах; ему не хватало дыхания. Он отчаянно пытался прийти в себя.

— О боже!

Его атаковали все демоны ада и все молящие об освобождении души. Он попытался бежать, но споткнулся и упал лицом в траву.

— Нет! Оставьте меня одного! Я буду принимать эти проклятые таблетки! Пожалуйста! — кричал он, хватая руками землю.

Опять слова, лица, образы… По каналу вихрем пронесся ветер, разбрызгивая и мутя воду. Мимо на невероятной для лодки скорости прошел моторный катер. Звук мотора был высоким и нервным. Стоит этой лодке во что-то врезаться, все ее пассажиры неминуемо погибнут. Голоса стихли. Превратились в отдаленный шепот. Мистер Кисс поднялся на четвереньки и поискал фонарь. Батарейка еще работала, но крышка разболталась. Привинтив стекло, он посветил на землю, нашел план и каску. Злясь на себя, вытер с лица пот, отряхнул одежду и посмотрел на ближайшую стену. Ему удалось высветить гигантские, немного выцветшие черные буквы на кирпичной кладке: ГЭК. Это означало, что он добрался до газгольдеров, и теперь, если верить викарию, ему осталось пройти всего сто ярдов, и он окажется перед «Прибрежным коттеджем». Чтобы заглушить шелестящий в голове шепот, он запел:

Думая, что слышит в небе смех самого Люцифера, он начал раскачивать фонарь от стены к воде в такт своему баритону, призывая противника на бой. Бечевник сузился. Вода была мутна от ила, поднятого пролетевшей моторкой. Задержавшись перед защищающим горы угля и кокса ограждением — металлической сеткой, поверх которой тянулась колючая проволока, он увидел за ней гигантские цилиндрические баки газгольдеров. Они мерцали в темноте, как крепостные башни. Он вообразил себе, будто там укрываются спящие боги Лондона, готовые в любую минуту вырваться и отомстить захватчикам. Мистер Кисс не мог отогнать от себя вопрос, не могут ли взорваться или попросту загореться газгольдеры, попади в них зажигательная бомба? Ему показалось глупым, что гигантские баки оставили полными, но он тут же предположил, что освободить их от газа тоже нелегко. Когда металлическая сетка кончилась и снова показалась кирпичная стена, он почувствовал себя в большей безопасности, а пройдя несколько шагов, очутился перед густой тисовой оградой, которая выглядела более прочно, чем защитные сооружения газохранилища. Он понял, что нашел «Прибрежный коттедж», надел каску и обдумал свои дальнейшие действия. Наконец мистер Кисс взял свисток и издал три коротких сигнала, после чего громко крикнул за ограду:

— Эй, вы там, внутри!

Ответа не было. Не совсем представляя, далеко ли находится сам коттедж, он двинулся вперед вдоль ограды, пока не наткнулся на пару вкопанных в землю поручней. Фонарь подсказал ему, что он добрался до упомянутого викарием пирса. Теперь следовало повернуть налево. С востока донеслось внезапное громкое рычание, словно на божий свет вылезло какое-то сказочное чудище, и он инстинктивно вскинул руку, чтобы защитить глаза. В свете полыхнувшего огня он увидел узкую, не больше фута шириной, дорожку, которая заканчивалась полоской кирпичей, спускавшихся к небольшому бассейну, в котором виднелись очертания маленького ялика. Железные ступеньки вели к небольшому причалу. Он аккуратно развернулся и увидел тяжелые кованые ворота с массивным врезным замком. Посветив дрожащим фонарем сквозь решетку, он тут же увидел стабилизатор бомбы, а повернув голову направо, понял, что часть фюзеляжа скрыта в чем-то вроде сарая. Даже если бы ворота не были заперты, стоило их сдвинуть немного — и они бы уперлись в бомбу. К тому же мистер Кисс припомнил, что немецкие бомбы обладают свойствами магнита: в одной из листовок население специально просили не касаться неразорвавшихся бомб металлическими предметами. Он испытал огромное облегчение, вспомнив, что у него есть роговая слуховая трубка.

— Эй, вы там, внутри! — Он забыл, как зовут хозяек. — Сестры! Дамы! Привет! Это уполномоченный Кисс! Меня викарий прислал! — Он направил луч фонаря на окна. — С вами все в порядке?

Приглушенный отклик.

Мистер Кисс приложил ладони ко рту и крикнул:

— Вы можете говорить громче, мадам?

Ее голос почти утонул в реве «хейнкелей», летевших на этот раз необычайно низко. Их силуэты то и дело выхватывались лучами прожекторов и сопровождались трассирующим огнем. Мистер Кисс подумал, не собираются ли они нанести удар и какова вероятность того, что их целью окажется газохранилище? Потом немецкие самолеты повернули и пропали в накатывающем с востока дыму.

— Вы по поводу бомбы? — крикнула женщина издалека.

— Да, мадам! Я не могу открыть ворота.

— Не открывайте ворота!

— Я не могу. Они закрыты. Я все понимаю. Я постараюсь пролезть через ограду. Если вы услышите шум, это буду я!

В тот год я и залетела. Разве я могу это забыть? Такая боль. Сильнее всякого наслаждения, что до этого, что после. Страшно вспомнить. И кровь. С тех пор не могу даже кролика освежевать. Цыплята тоже напоминают. Что она говорит ?

Мистер Кисс сдвинул каску на затылок и вытащил из сумки садовые ножницы. Тисовые ветки все сплошь были чрезвычайно толстыми и накрепко переплелись друг с другом: эта ограда существовала здесь уже по меньшей мере лет двести. Может, сделать под нее подкоп? Но корни наверняка тоже глубоко уходят. Он чувствовал, что женщины в доме пытаются сдержать панику, пытаются успокоить себя, вороша прошлое: ворох немыслимо переплетенных связей, на зависть полно прожитая жизнь. Они не хуже его знают, как трудно ему до них добраться. Он попробовал навалиться на тис всем своим телом, но тот, словно возмущенный посягательством, лишь слегка зашелестел листьями. В доме возбужденно залаяли собаки. Закудахтали куры. Целый зверинец. Женщина опять что-то крикнула ему.

— Бояться нечего, мадам! — Сняв каску, он почесал голову. Волосы прокоптились дымом. Чего ему на самом деле не хватало, так это топора или длинной лестницы. — Не выходите! Оставайтесь внутри!

кому черт побери все это добро достанется тоже мне наследство

Джозеф Кисс вернулся на бечевник и, опустив глаза вниз, чтобы не глядеть на пожар и порождаемые им образы, вернулся к металлической сетке газохранилища. Направив свет через проволоку, на кучи угля, он вытащил садовые ножницы и начал резать сетку, сам удивляясь тому, как легко поддается проволока острым лезвиям. Вскоре, раскурочив достаточно большое отверстие, он протиснулся сквозь него, лишь слегка оцарапавшись, и оказался у подножия ближайшей угольной горы. Над головой по-прежнему летали самолеты, но слишком высоко, чтобы можно было определить, чьи именно. Потом в стороне Боу последовал ряд взрывов, словно выскочил гигантский попрыгунчик. Издали снова послышались голоса, но он сумел подавить их. Он пошел по хрустящему под ногами углю к воротам, замотанным двойной скрученной проволокой, которая куда хуже поддавалась ножницам, однако в конце концов ему удалось перерезать и ее. Он распахнул ворота.

Едва он ступил во двор, как его внезапно ослепил свет, и он услышал, как человек крикнул:

— Кто тут шляется? Лен! Звони копам. Это грабитель.

— Ах ты черт! — сказал Джозеф Кисс.

Куда он ушел, Хло?

— Наверное, за помощью. — Хлоя облизала верхнюю губу. — Викарий сказал, что это не простой офицер. Он знает, что делает. Если бы он счел, что нам угрожает реальная опасность, он бы нас не оставил.

— Да, но мне показалось, как эта ужасная штуковина опять затекала. В ней часовой механизм?

— Если бы я знала. — Хлоя пригубила холодный чай и взмолилась о том, чтобы телефон снова заработал. Он отключился сразу после разговора с мистером Гузи.

Она перестала слушать радио, потому что сообщения были очень невнятными, а бодрый тон диктора откровенно фальшив. Но теперь радиоприемник был снова включен: передавали спокойную часть «Планет» Холста, и контраст между музыкой и тем, что происходило в городе, казался ей зловещим. В то же время чем меньше верила она новостям, тем острее становилось ее чувство юмора.

— Нам нужно скорее несколько возбуждающих ударов литавр из «Марса», — со смехом сказала она Бет. — Для аккомпанемента!

— Как только эта штуковина взорвется, мы услышим любые литавры, какие захотим. Спорим, они послали сюда какого-нибудь новобранца в противогазе. Как это бывает при утечке газа, и сначала приходит кто-то один, посмотреть, в чем дело, потом другой, чтобы все зарегистрировать, потом третий, чтобы проверить трубы, потом четвертый, чтобы принести нужные детали, потом пятый, чтобы их примерить, и шестой, чтобы их установить. И здесь, я думаю, парень приходил, чтобы только взглянуть, что случилось. Через месяц наш случай зарегистрируют, а месяца через два займутся самой бомбой.

Бет криво усмехнулась, поглаживая спаниеля.

— Но, по крайней мере, у нас в запасе много яиц! — Хлоя сама удивилась тому, что трясется от смеха.

Они так смеялись, что на глазах появились слезы.

— Ах ты боже мой! — восклицала Бет. — О Хло!

Они отправились на кухню проверить запасы провизии. Выпили по рюмке шерри и, тщательно закрутив пробку, приступили к инвентаризации.

У них оставалась большая буханка ржаного хлеба. Два ломтика бекона в ящике для хранения мяса. Полфунта маргарина. Семь упаковок чая «Брук-Бонд», фунт «Ассама», фунт «Дарджилинга», почти фунт зернового колумбийского кофе и ящик консервов, который им привезли богатые оксфордские кузины перед отъездом на время войны в Котсуолдс. Консервы происходили главным образом из «Харродса» и «Фортнума» и в повседневную пищу не годились.

— Артишоков и спаржи у нас просто завались!

Записывая количество имеющихся продуктов в блокнот, Хлоя опять начала хихикать, но потом сдержалась, и они с серьезным видом начали пересчитывать банки с консервированной ветчиной, отбирая по сорту и весу. Потом решили произвести классификацию гусиного паштета.

— Мы можем завести весовые категории, — сказала Бет. Сестры обменялись взглядами, полными безумной иронии. — Начнем, например, с четырех унций. Любую банку весом в четыре унции или меньше записываем на отдельный лист. На другой лист будем записывать банки больше пяти унций и так далее. А это что такое, боже сохрани? — Роясь на темной полке в задней части кладовки, она нащупала что-то круглое. — Еще одна бомба?

— Это сыр, который мы собирались съесть на Рождество. — Хлоя скорчила рожу. — Как ты думаешь, он не испортился?

— Наверное, нам сейчас нужно есть как можно больше. С другой стороны, глупо наедаться перед смертью.

Хлоя улыбнулась.

— Что за настроение, Бет? Смотри, на некоторых банках нет указания веса. Маркируем их по высоте или по диаметру?

Внезапно погас свет. И почти одновременно с этим что-то с глухим стуком упало на крышу.

— О боже! — Бет выпустила из рук банку с лососем. — Этого не может быть!

Они услышали над головой голос. Человек то ли отдавал команду, то ли кого-то подбадривал.

— Похоже, это тот же парень. — Хлоя подвела Бет к столу, на котором они оставили фонарик, и тут же его включила.

Тем временем на крыше послышалось несколько выкриков.

— Он на крыше! — Смех Бет был уже не таким сумасшедшим. — Он оборвал электрический провод. Боже сохрани! Его же стукнет током!

— А если крыша загорится?

Сверху отчетливо прозвучал голос мистера Кисса:

— Эй, вы там, внутри! В порядке?

— Он прыгнул с парашютом? Находчив, нечего сказать. — Бет крикнула ему, ориентируясь на голос: — Осторожно, уполномоченный, а то вы себя убьете! Там наш электрический кабель!

Откуда-то послышались другие голоса. Поднявшись по лестнице на второй этаж, они услышали, что он стучится снаружи. Сестры вошли в пустую спальню, где сейчас находились кошки. Персидские коты взирали на происходящее с легким недоумением, а сиамцы расхаживали взад и вперед, подняв любопытные мордочки и периодически издавая громкие вопли.

— Держи их, Бет, — сказала Хлоя, открывая окно. — А вот и вы, уполномоченный!

На фоне пылающего города показались сапоги, посыпалась солома, потом появился мужской торс и, наконец, голова и плечи. Он висел на руках, вытянув их высоко над довольно упитанным телом. Он оказался более молодым, чем они ожидали, и на удивление красивым. Каска с намазанными белой краской буквами ПВО сбилась набок.

— Добрый вечер, дамы, — пропыхтел он. — Спешу на помощь!

Поскольку Хлое легче удавалось сохранить серьезное выражение лица, Бет отошла в сторону, чтобы успокоить кошек.

— Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли так быстро, — мрачно сказала Хлоя. — Знаете ли вы, что оборвали наш электрический кабель?

— Так вот что это было! Видите ли, чтобы перелезть через ограду, мы воспользовались лестницей. Лен и Фред не удержали ее, и я полетел вперед и приземлился на крышу. К счастью, лестница деревянная, а то от меня бы ничего уже не осталось.

Дни поста 299

— Что такое?

— Не уверен, что удержусь на руках. — Он посмотрел вниз. — Что там подо мной?

— Кусты роз, — глянув краем глаза, ответила Хлоя. — Немного запущены, но не слишком колючие. Думаю, в этом году в последний раз цвели более-менее прилично, так что, если вы собираетесь на них упасть…

— Что? — застонал уполномоченный Кисс.

Бет сжалилась над ним:

— Давайте посмотрим, может, нам удастся затащить вас сюда. Не люблю сломанных роз. — И, оттеснив Хлою, она схватила его за талию. — Вот так. Теперь отпустите одну руку и попробуйте встать на подоконник. Отлично. Быстрей! Да, да, ногу. Отлично. Вы очень проворны. Простите, я не хотела переходить на личности…

Уполномоченный Кисс поставил колено на карниз и взялся за оконную раму.

— Многим это кажется странным, учитывая, что я немного грузноват. Меня трудно обидеть. Я думаю, все дело в моем отменном здоровье. Но я порвал куртку. — Это действительно случилось во время сегодняшнего приключения, но он не заметил, когда именно. — С крышей все нормально, дамы?

Они помогли ему забраться внутрь, и вскоре он уже стоял в спальне, удивляясь обилию кошек. На секунду Бет задержала лучик фонарика на портрете Флоренс Хаквуд. Мистер Кисс немедленно заметил сходство.

— Это вы при полном параде? — спросил он Хлою.

— Нет, это наша прапрабабушка. — Хлоя смутилась. — Что ж, единственное, что у нас еще осталось, — это чай. Хотите чашечку?

— Я думал, что должен прежде эвакуировать вас, — дипломатично заметил мистер Кисс Вы очень любезны, однако. Я ничего не ел и не пил с того времени, как покинул дом викария. Кажется, это было сто лет назад. Вы уже махнули на меня рукой, да? — Он был страшно возбужден, словно впитал в себя половину взрывов этой ночи.

Бет отвела глаза.

— Нет, что вы! А где вы нашли лестницу?

— Я ее реквизировал. — Он гордился этим, как школьник. — Тут у вас по соседству два ночных сторожа. Пожилые и не очень сноровистые люди. Но они дали мне лестницу. Это была единственная возможность пробраться к вам. Я и в самом деле ужасно жалею, что так произошло с электричеством.

— Да мы просто бездельничали, — успокоила его Бет с выражением, позаимствованным у старшей сестры. — Уже целый час у нас не было никаких развлечений.

Как бы не замечая ее сарказма, Джозеф Кисс взял себя в руки:

— Вам нужно выбраться отсюда примерно тем же путем, каким сюда попал я. А потом я взгляну на бомбу. Один из парней с газохранилища поехал на велосипеде предупредить начальство. Думаю, они не очень заинтересованы в том, чтобы авиационная бомба тикала у них по соседству.

— Мы будем их ждать, да? — Хлоя шикнула на самых любопытных кошек, загоняя их в угол: — Пу! Криспин!

Закрывая окно, Бет сказала извиняющимся тоном:

— Вы ведь знаете, какие они нервные. — Когда они спускались по лестнице, она объяснила уполномоченному Киссу ситуацию: — Все, что мы смогли придумать, это закрыть их в спальне.

Они подошли к раковине, и мистер Кисс посветил фонарем, чтобы Хлоя смогла наполнить чайник.

— А у меня нет кошек. Только дети.

— Их сдали нам на попечение. — Поколебавшись, Хлоя включила газ. — И сколько у вас детей, уполномоченный?

— Двое, и еще один на подходе. В Харроу. Я отослал жену к ее родственникам в Уэльс, но она не смогла приспособиться к их привычкам. Ей хотели продать черствую корочку для малыша, у которого прорезываются зубки. После этого она сказала, что лучше умрет свободной в собственном доме, чем будет платить за то, чтобы жить с валлийцами.

— Бедняжка. — Хлоя решила открыть банку ветчины. — Сколько людей вернулось назад, надеясь, что худшее уже позади! Я думаю — о господи! — о детях в Ист-Энде.

Бет помогла Джозефу Киссу снять куртку.

— Я могу зашить. У нас есть керосиновая лампа. Электричество всегда было для нас роскошью. Мы всегда ко всему готовы. Только, конечно, не к неразорвавшимся бомбам.

Смех Бет показался Хлое неестественно высоким, и она намеренно громыхнула чайником, ставя его на газ.

— Где у нас печенье, милая?

— Может быть, кекс к мадере?

— Не уверена, что мадера сейчас кстати, Бет.

Поняв, что сестра не очень довольна ею, Бет застыла, проводя пальцем по разорванной куртке мистера Кисса.

— Я сам могу шить. — Он протянул руку к куртке. — Я умею держать в руках иголку.

— Вы были моряком?

— Научился этому в театре. Там каждый о себе заботится.

— Вы были ранены? — Хлоя взглянула на него от плиты, — Бедный. Знаете, мы ждали какого-нибудь дряхлого старика.

Бет повесила куртку на спинку кухонного стула.

— А почему бы вам не протиснуться за матрас, — Хлоя показала рукой, — и не присесть, уполномоченный? Надеюсь, стены примут на себя основную силу удара. Они более двух футов толщиной. Раньше умели строить.

Зная, что всегда чувствует себя лучше, когда ему нужно что-то делать, и что падение с лестницы лишь временно выбило его из колеи, Джозеф Кисс сделал над собой усилие, пытаясь сосредоточиться, ибо голоса зазвучали вновь. Он отогнал их.

— Моя дорогая мисс… дорогая леди, жаль терять время. У меня в сумке есть слуховой аппарат. Если вы разрешите мне выйти в сад…

Появилась керосиновая лампа. Она была в виде женской фигурки в развевающихся одеждах, держащей в руках чашу из зеленого хрусталя, из которой подкручивался фитиль, прикрытый полупрозрачным колпаком молочно-голубого цвета.

— Какая красота! — лучезарно улыбнулся мистер Кисс. — Французская?

— Бельгийская. В сад? — Хлоя жестом показала куда.

— Я обронил там сумку.

— Сходите, конечно. Пока чайник закипит. А нам что делать?

— Ничего. Это входная дверь?

— Мы пользуемся главным образом кухонной дверью. С другой стороны.

Он пошел к двери и отодвинул щеколду.

— Поразительно, как вам удалось сохранить здесь весь этот деревенский стиль! — Это был комплимент.

— Да, — усмехнулась Бет.

Когда мистер Кисс вышел во двор искать свой ранец, Бет и Хлоя с силой хлопнули друг дружку по плечам: с раннего детства они привыкли так делать всегда, когда боялись расхохотаться.

— Ты ведешь себя как дура, — зашептала Хлоя, — тебе ведь мужчины вообще не нравятся!

— Я просто проявляла гостеприимство.

— Этот придурок оборвал нам провод, а теперь собирается взорвать нас к чертовой матери. Опасно быть слишком гостеприимной в наших обстоятельствах, Бет! — Но Хлоя не смогла сохранить серьезность.

Бет в изнеможении стукнула сестру по руке.

— Он подумает, что мы истерички.

— А разве нет? Впрочем, он очень забавный. Такой колоритный! Трагик старой школы. — Хлоя замолчала, так как в двери показалась облаченная в каску голова мистера Кисса. Он улыбался так, будто слышал все их слова и теперь просил их расслабиться.

— Я нашел ранец. Пойду посмотрю на бомбу, потом сообщу вам.

Громкий свист вырвался из ноздрей Хлои, и с тем же звуком она сделала глубокий вдох. Она села на диван и вцепилась в Бет.

— Вам нехорошо, милая леди?

— Она… Это перенапряжение. — Бет почувствовала, что краснеет. — Она в порядке. О боже!

— Ну, если вы так думаете…

Держа в руке ранец цвета хаки, он закрыл дверь. На секунду Хлоя перехватила его взгляд. Теперь она была уверена, что он все понял. Она почувствовала, что они недооценили его, и вздрогнула.

— В любом случае, я проведу сначала самый общий осмотр, — сказал он ей, — а чай попью потом.

Ей было немного стыдно за себя, и, когда он ушел, она подняла руку, словно салютуя ему.

Мистер Кисс обошел дом. Птицы в курятнике уже устроились на ночь. Они издавали тихие, уютные звуки. Он шел по узкой гравиевой дорожке, пока не увидел псарню, разрушенную крышу и мертвую собаку. Потом луч фонаря уловил движение и высветил полные боли глаза Паффи. Бедное создание тяжело задышало и тихонечко завизжало. Разглядывать его страдания показалось мистеру Киссу бестактным, безжалостным, и он отвел свет и начал шептать собаке слова утешения. Лапа Паффи была прижата бомбой. В темноте мистер Кисс сел на корточки. На ощупь бомба была теплой и казалась живой. Он протянул руку и погладил собаку по голове. Еще не решив, что делать, он вытащил из ранца садовые ножницы и начал аккуратно обкапывать бомбу. Он работал медленно, коленом придерживая фонарь, для того чтобы свет падал ровнее, и останавливался всякий раз, когда ему казалось, что он может встряхнуть какой-нибудь внутренний механизм, и молил, чтобы адская штуковина, по-прежнему поддерживаемая землей и растерзанным телом спаниеля, не зашаталась.

Он чувствовал, какую жуткую боль испытывает шпиц и что эта боль усиливается по мере того, как уменьшается давление на лапу, но песик лежал послушно и лизал его руку. Немного отдохнув, он подсунул руку под бомбу и свободной рукой осторожно вытащил маленькое животное. Лапа была раздроблена, но мистер Кисс не был уверен, что собаку обязательно усыпят. Он достал из ранца слуховую трубку и пустую жестяную банку, завернул шпица в тряпку. Паффи лишь тихонько повизгивал.

Мистер Кисс покачал головой и вздохнул. Он стоял с песиком на руках и смотрел на бомбу, освещенную лучом фонаря. Штуковина издавала отчетливые многозначительные звуки и скоро должна была взорваться.

Он медленно прошел к дому и открыл переднюю дверь ногой.

умереть в таком глупом положении совсем не тот спаситель о котором я мечтала

— Ах, он жив! — Бет подбежала, чтобы принять собаку. — Бедный Паффи.

Хлоя сказала с уважением:

— Вы очень храбры, мистер Кисс, и очень добры.

— Добр? — Он сел. — Послушайте, мисс Скараманга, вам нужно отсюда уйти. Мы приставим лестницу к ограде, и вы сможете выбраться. Фред вам поможет.

— Это действительно так серьезно?

— Думаю, да. У вас есть набор инструментов?

— Там только самые обычные.

— Вы не могли бы принести их сюда? Потом мы пойдем наверх и попытаемся прислонить лестницу к окну вашей спальни.

— А вы посидите здесь и попьете чай. Надеюсь, он еще не совсем остыл. Вас не было целую вечность. Я позову Фреда, хорошо?

— Если вас не затруднит.

Бет протянула ему чашку:

— Возьмите больше сахару. Вам нужен сахар.

— Я не люблю сладкого, — сказал он, но не возражал против того, чтобы она положила ему три ложки. Когда он взял чашку из ее рук, чашка затряслась. — Устал немного.

Бет подошла к лестнице, находившейся между кухней и гостиницей, и громко спросила:

— Ты меня слышишь, Хло?

— Слышу. Оставайся с Паффи и уполномоченным.

— Вы уже много раз это делали? — Бет протянула ему шоколад на бело-голубом блюдце. — Разминировали? Так это называется?

— У меня был некоторый опыт с неразорвавшимися снарядами. — Он говорил обыденным тоном, который казался холодным даже ему самому. — Но, честно говоря, нет ничего хуже, чем ночь в опере, как говорят комедианты.

— Где?

— В опере. — Он допил чай. — Возьмите нужные вещи и поторопитесь. Полагаю, что так или иначе, но через четверть часа все кончится.

— Я возьму Паффи. Если его нельзя спасти, то ветеринар, по крайней мере, прекратит его мучения. Удачи, мистер Кисс.

Он кивнул. Пот катился с него градом. Он улыбнулся ей деланной улыбкой:

— Скоро старушка Берта будет безобидна, как младенец.

забавно что никогда не бывает так как воображаешь как ждешь интересно знает ли он

Когда Бет ушла наверх с собакой на руках, мистер Кисс взял керосиновую лампу за тонкую женскую талию и захватил с собой: как для компании, так и для света. Одна из собак пошла было с ним, но он мягко приказал ей остаться:

— И не представить, что ты можешь натворить.

Оказавшись снова рядом с бомбой, Джозеф Кисс вряд ли осознавал, что играет роль. Он был убежден, что чувствует механизм бомбы, что может, так сказать, прочитать ее примитивные мысли. Он почесал голову, потом осторожно положил руки на корпус и подумал: а что, если бомбу загипнотизировать? Почувствовав за спиной движение и луч света, поднял голову.

— Вот инструменты, которые вы просили. — Озадаченная Хлоя пристально смотрела на него. — С вами все в порядке? Я думаю, они уже выслали команду.

— Вы не представляете, насколько сейчас не хватает людей. — Он отнял руки от бомбы, а она поставила радом с ним ящик с инструментами. Ящик был деревянный, выкрашенный зеленой краской. Мистер Кисс сделал вид, что оценивает ящик взглядом эксперта. — Вам лучше уйти. Как там с лестницей?

— Все нормально. Вам больше ничего не нужно? — В ее голосе слышалась удивительно интимная нотка, которой связывает людей война. Ему это понравилось. Это его успокоило.

— Может, вы предупредите соседей, чтобы не ходили на бечевник. Я думаю, здесь поблизости есть и другие дома. Лен и Фред пусть тоже уйдут.

— Хорошо. Удачи, мистер Кисс. — Она коснулась его теплой рукой. За эти несколько мгновений они стали друзьями.

Она вернулась в дом, а он тяжело уставился на бомбу, думая о том, как же он, собственно, выкрутится? Он знал, что сначала надо отсоединить носовой конус, а потом перерезать какие-то проводки. Он подождал, пока сестры переберутся через ограду и удалятся в сторону церкви.

Как обычно, он пел для того, чтобы не подпускать к себе нежелательные голоса и мысли. По крайней мере, отсюда было не видно заоблачных духов. Он поднял лампу и, приблизив теплый свет к бомбе, осмотрел ее и обнаружил зазор в обшивке. Опустил лампу, открыл ящик с инструментами, достал отвертку. Вставив ее в зазор как рычаг, попробовал повернуть. Из-под обшивки раздалось злобное шипение, будто потревожили гадюку. Этот звук показался мистеру Киссу зловещим, но он не стал обращать внимание на предчувствия и надавил опять.

Нос бомбы тяжело повернулся, вдавливая тело мертвой собаки под себя. Спаниель все еще амортизировал бомбу, и именно это давало мистеру Киссу возможность работать. Потихоньку продолжал он отвинчивать конус, вдавливая его все глубже в тело собаки, пока не стало ясно, что дальше так не пойдет. Поднявшись на ноги, он оставил шипящую бомбу как есть, а сам пошел в коттедж, чтобы раздобыть бельевую веревку, два стула и несколько ремней. Все, что ему было нужно, оказалось в одном из кухонных шкафов. Он оглядел залитую светом лампы кухню и целое мгновение восхищался тем, какая она аккуратная и уютная, несмотря на тесноту. «Нельзя допустить, чтобы это было разрушено», — решил он.

Выйдя из дома, он тут же почувствовал запах кордита, смешанный с запахом мочи и сырого собачьего мяса. Из веревки, ремней и стульев он соорудил упряжь, с помощью которой мог поддерживать вес бомбы, не давая ей провалиться сквозь остатки крыши. Натягивая бельевую веревку, медленно поднял бомбу повыше. Носовая часть была почти отвинчена. Бомба опять зашипела, издав куда более явное предупреждение, и внутри ее что-то быстро защелкало, как телефонная трубка в момент набора. Подавив острый позыв рвоты, мистер Кисс достал слуховую трубку и аккуратно приложил ее к обшивке. Он услышал, что механизм стрекочет и скрежещет, как внутри часов перед боем. Не представляя себе, что именно происходит, он понял, что должен действовать как можно быстрее.

Он снова попытался проникнуть в темное сознание адской машины, но даже если бомба и обладала разумом, он был спрятан в других секциях. Мистер Кисс свистнул и пропел:

Бомба задрожала. Он был уверен, что сейчас она взорвется, но она только зарычала и стала теплее на ощупь. Это показалось ему последним предупреждением.

Он вернулся к носовой части, медленно открутил ее до конца, а потом опустил на подушку, которую положил поверх тела Томми. Теперь при свете электрической лампы он видел провода и катушки. Он был уверен, что видит тонкую струйку дыма, тянущуюся из центра. Внутренний механизм был для него тайной. Он знал только, что бомба приходит в действие от удара, а это значит, что взрыватель должен быть где-то в районе носа. Тут он почувствовал, как ему ужасно сдавило грудь, словно сам демон сжал рукой его сердце. Провода вели из конуса в основной корпус бомбы. Не глядя на них, он достал ножницы, которые ему дал викарий, и еще раз попытался определить, каким же образом сконструирована бомба. Снова послышался звук часового механизма, заработавшего еще быстрее, чем прежде, и мистер Кисс приблизился к бомбе, вытянув вперед ножницы. Бомба громко загрохотала. Он бы не удивился, если бы она повернулась к нему, скаля зубы. У нее явно был нацистский характер. Но он не дал ей себя запугать. Тяжело дыша, почти рыдая, он сунул ножницы в провода, полагаясь лишь на везение. Рот его заполнился горечью, и ему казалось, что он в ней утонет. Когда он сделал четвертый, последний разрез, бомба словно вскрикнула и замолчала.

Мистер Кисс выпустил из рук ножницы, уронив их на мертвого пса, и блеванул в отвинченный конус. Даже в этих обстоятельствах мистер Кисс сохранял привычки одинокого холостяка. Он определенно чувствовал, что все еще не пришел в себя. Хотя он рисковал собственной жизнью и спас жизнь других людей, все, что он сделал, было чистым безумием. Керосиновая лампа начала гаснуть. Подняв ее, он пошел к воротам и попытался открыть их. Безобидная бомба медленно покачалась в своей самодельной оснастке, как казненный убийца.

Он потряс ворота и вернулся в дом, где внимательно обыскал полки и шкафчики, пока не нашел маленький ключ на колечке. Собаки лаяли, прыгали и наскакивали на него, словно радуясь своему спасению.

— Я идиот, — с пафосом сообщил он им. — Дурак. Вы — мои единственные свидетели, но даже вы не видели, как я с ней боролся. Ваш друг отомщен. Когда люди перестанут надеяться на власть и начнут сражаться на этой войне всерьез, у них появится шанс на победу. Но вот кто поймет это первым, мы или немцы? — Он громко расхохотался. И немного протрезвел. — Это оказалось не так уж трудно! Всегда надо сохранять присутствие духа!

Плача от счастья, он обнимал собак, теребил их шерсть и не пошел сразу отпирать ворота, а остался с собаками и посидел немного на диване, наслаждаясь атмосферой этого дома. Хотя он чувствовал теперь неимоверную усталость, он считал нечестным просто лечь и заснуть. Он поднялся в ванную. Нагреватель не работал, но немного теплой воды еще оставалось. Не зная, сколько времени займет ремонт электрического кабеля, он тщательно умылся и с любопытством посмотрел в зеркало на свое круглое лицо, обрамленное нимбом светлых волос.

— Черт побери, Д. К., ты все-таки загнал ее в угол!

И он откинул назад голову, изумляясь своей счастливой судьбе.

В полной эйфории он почистил куртку и надел ее, водрузил на голову каску и спустился вниз. Там он осторожно поставил ящик с инструментами на кухонный стол, а свои вещи сложил в ранец, оглянулся по сторонам, все ли в порядке, потом закрыл дверь перед носом своих новых четвероногих друзей и пошел к воротам, где обнаружил, что ключ подходит. Он спустился на узкий бечевник, тянувшийся вдоль канала, и вдохнул густую смесь его запахов. Небо все еще было в огне, но он пел и отгонял своим пением и чужие голоса.

Перед ступеньками, которые вели на Ладброук-Гроув, навстречу ему зашевелились какие-то фигуры. Он посветил фонарем и увидел, что поперек бечевника протянута веревка. За ней стояли Бет Скараманга в летнем платье и накинутом поверх него китайском шелковом халате, седовласый констебль и возбужденный парнишка в кепке, очевидно на два размера больше, чем нужно. Их силуэты казались нереальными на фоне полыхающего вдали пожара, а голоса прерывались частыми взрывами в стороне Ист-Энда, где происходил, конечно, настоящий кошмар, совершенно чудовищная катастрофа.

Бет Скараманга крикнула тем, кто шел за ней:

— Все в порядке! А вы в порядке, уполномоченный? Вы уже возвращаетесь?

— Бомба безопасна, — улыбнулся Джозеф Кисс. — Сегодня вы сможете лечь спать в собственной постели.

Не вынимая изо рта сигарету, с лестницы неловко спустился сторож Лен. Мальчик поднялся наверх.

— Я не ожидал снова тебя увидеть, старина. Компания должна быть тебе жутко благодарна. Босс не захотел приехать. Прислали констеблей патрулировать округу. Так ты, значит, порешил бомбу?

— Точно, приятель, секир-башка ей сделал!

Лен затряс его руку, и мистер Кисс ощутил укол совести.

какой кошмар хотя в этом есть что-то чудовищно возбуждающее моя печенка так и лежит на столе если эти чертовы крысы еще до нее не добрались скорей бы все кончилось смешно но кажется каюк ей всюду мерещился запах стружки посмотри что они делают с Ист-Эндом думаешь это из-за евреев?

— Фред и Хлоя понесли Паффи к ветеринару. — Вытащив из сумочки пачку сигарет, Бет предложила ему закурить, а когда он отказался, спросила машинально: — Вы не против? — И чиркнула спичкой. — Так с домом все в порядке? — В отблесках пламени ее глаза показались очень большими.

— В полном порядке, мисс Скараманга. — Приподняв каску, он отдал ей ключ от ворот. — Собакам, кажется, нужно ваше внимание. И кто-то должен там прибраться. Это все ужасно. Мертвый пес и все такое. — Он постеснялся сказать, что и сам внес вклад в это «все такое».

— Вы не останетесь с нами на чашечку чая? Или даже на ночь? Вы, должно быть, совсем разбиты.

— Поеду-ка я лучше в Харроу. Жена и дети могут волноваться. Хотя вряд ли они будут думать, что я там. — Он махнул рукой на восток.

— Да, конечно. И телефон не работает. Могу я что-нибудь для вас сделать?

— Передавайте привет вашей сестре. Я счастлив, что встретил двух таких красивых женщин.

— А у вас есть телефон? Номер, по которому мы можем найти вас? В казарме или в отделении?

— Лучше думайте обо мне как о корабле, прошедшем мимо вас в ночи. Как о Зорро. — По правде, с тех пор как Глория начала нервничать, видя его в таком состоянии, он был бы не прочь отдохнуть в этом коттедже. И если бы он нашел работающий телефон-автомат,позвонил ей и сказал, что с ним все в порядке, то не был бы уверен в том, как поступит дальше.

— Нет, в самом деле. Мы должны вас как-то отблагодарить.

— Вы чертовски храбрый парень! — У констебля был высокий голос. — Не позволяйте никому в этом сомневаться. Это было похоже на подвиг короля Артура.

Окруженная дымом, на ступеньках моста показалась Хлоя.

— Мистер Кисс? С вами все хорошо?

— Он сделал это, Хло! Бомба обезврежена!

— Вы останетесь и выпьете что-нибудь, мистер Кисс?

необычайный день но не так чтобы совсем катастрофа на ней халат почти как кринолин и никуда не уйти пока не унесет ветром не могу никого обвинять ведь был полный кувшин похоже на рубины я видела их в солнечном свете и джунгли зеленые как на картинке это все было похоже на открытку и только ожог никак не заживал и никогда не будет никого кто придет так как ты воображаешь или надеешься так глупо надеяться просто ребенок плачет и девушка мужчина мертв что ли помоги нам помоги нам мне так тяжело

— Жена и малыши будут о нем беспокоиться, — сказала Бет строго.

— А может, заглянете к нам завтра? У вас есть наш телефон?

— ЛЭД-девяносто три семьдесят пять, — сказала Бет. — Пожалуйста, запишите.

Он достал записную книжку из кармана куртки и огрызком карандаша записал номер:

— Я буду очень рад позвонить вам. Если бы я мог связаться с Глорией… Я немного устал. Такой долгий день. Был бы рад принять ваше приглашение.

— Вы больше нас привыкли ко всему этому! — Бет помогала констеблю сматывать веревку.

Джозеф Кисс почувствовал, что готов сказать правду, но сдержался.

— Что ж, если вы будете меня ждать, то я вернусь. Я вернусь. — Вытащив слуховую трубку и ножницы из ранца, он отдал их вместе с фонарем констеблю со словами: — Не будете ли так добры передать это викарию?

И поклонился сестрам, прекрасным, словно кельтские богини.

через какое-то время начинаешь засыпать дым содрал с этой старухи всю одежду на улице в чем мать родила как на тех карточках которые двоюродный брат присылал ей из Германии что они пытаются с нами сделать? Что мы им сделали?Почему они нас ненавидят ? Неужели все мужчины ненавидят всех женщин потому что мы дали им жизнь? Ненавидят жизнь ненавидят все что живет рвут его и пачкают лишают достоинства индивидуальности мы-то тут при чем жги-круши даже обезьянка шарманщика обгорелое тельце в паре минут отсюда ну скоро там они фокус в том чтобы не думать об этом но тихо как в могиле тихо как никогда и так жарко даже когда мы пытаемся сделать то что они хотят

Джозеф Кисс бросился искать телефон-автомат, вглядываясь в темноту. Он решил отправиться в Ноттинг-Хилл. Он все еще чувствовал за спиной тепло двух женщин, почти равное жару, нисходящему с бушующего неба. Он знал, что влюблен — великолепно, бескорыстно и, возможно, платонически. Он взглянул на черного коня, несущегося по крышам Кембридж-Гарденс, и заставил себя сосредоточиться на дороге. Он знал, что у станции Ладброук-Гроув он обязательно найдет телефон-автомат.

должен возвратиться туда где я был счастлив почему не могу ни принять настоящее ни предать прошлое память блаженных тропиков как наказание

больно

Зайдя под железнодорожный мост, он прекратил петь и прислонился к стене, ожидая, пока старая дама не выйдет из телефонной будки. Он не увидит сестер Скараманга еще два месяца.

Преждевременные похороны 1946

— Я дрейфую, старина. — Холеная рука Джозефа Кисса опускается на плечо Данди Банаджи. — Предлагаю тебе на выбор: лечь в дрейф вместе со мной с риском налететь на скалы власть имущих или немедленно высадиться на берег.

Он стоит среди холодных развалин и глядит на реку. Его сапоги и брюки забрызганы грязью. До войны на этом месте был склад детских игрушек и учебных пособий. Он поднимает покореженный кусочек жести.

— Надо же, — говорит он, — игрушечный грузовичок!

— Куда ты собираешься плыть? — Данди Банаджи и любуется другом, и беспокоится за него. — Наверное, сам не знаешь?

— Да куда хочешь, только не отставай. — Летний дождь донес до развалин свежий запах мокрой травы, одуванчиков, маргариток, мака и барвинка. Крохотная коричневая бабочка кружит несколько мгновений вокруг головы Банаджи, а потом опускается на куст рододендрона. — Будь со мной, и увезешь в Бомбей веселые воспоминания.

Данди не хочет огорчать друга, подозревая, что его решение уехать отчасти стало причиной того, что Джозеф Кисс перестал принимать таблетки, которые обычно помогали ему держать эмоции под контролем.

— А что, если произойдет кораблекрушение? — спрашивает он насмешливо. — Я утону вместе с тобой?

— В ближайшие дни этого не случится. Они неплохо меня подлечили, — с веселой самоиронией отвечает мистер Кисс. — Прошу тебя.

Данди и раньше редко мог устоять перед обаянием Джозефа Кисса, а сегодня смутное чувство вины вытесняет любой трезвый довод, к которому он мог бы прибегнуть.

— Отлично, но курс выбираешь ты.

— Идем на запад. В таких случаях запад всегда предпочтительнее. Мы отправимся к Тауэрскому мосту, дорогой Данди, и возьмем там лодку. Поедем вверх по реке, может быть, до самого Хэмптон-Корта. Насладимся цветущими полями. Надоели мне клумбы. — Вскарабкавшись на разбитую кладку кирпичной стены, напоминающей капитанский мостик севшей на мель античной галеры, он вглядывается в мерцающую воду, скрывающую донные отложения войны — камень и ржавое железо. — Солнце опять показалось. Чудесно! Купим на ланч сандвичей или закусим продуктовыми карточками, если проголодаемся. Подожди-ка! — Преувеличенно комическим жестом он хлопает себя по лбу: — Я знаю, о чем вы думаете! Вы беспокоитесь, да? О родственнике? Нет? О друге? Я так и думал, сэр. О друге. О леди? Нет? Нет! О джентльмене. Вы думаете, что он съехал с катушек? Что у него не все дома? Да, сэр? Я прав? Что ж, время покажет, сэр!

Весело напевая, он увлекает Данди с собой. Его яркая фланелевая куртка развевается, как палатка на ветру.

— Оставим руины позади и будем смотреть только на довоенные пейзажи. Сбежим из этого города преступников и тружеников, тумана, грязи, разрухи и газонов с желтыми цветочками. Откажемся от обеда у миссис Даксбери, не станем заказывать столик у мистера Родригеса, забудем о «Локарно», не вспомним про «Эмпайр», на Лестер-Сквер. Тебе понравится, милый Данди, больше, чем на спектакле сенегальского балета в Культурном центре. Нам будет так же здорово как в независимой Индии! Ах, какая это будет независимость! Все, о чем мечтал Ганди, и все, чего он боялся! Ты все это увидишь своими глазами! Завидую тебе, парень!

— Поедем со мной! — не в первый раз позвал его Данди.

— Я ментально зависим от Лондона, мой дорогой Гитлодей, и от его пригородов. К тому же я женатый человек с кучей обязанностей. Особенно по отношению к детям. Мои обязанности в отношении жены в последнее время сведены к минимуму. Но, так или иначе, это совсем другой соус, и пробовать его мы будем в другой раз. Идем же, мой мальчик!

Они проходят под железным виадуком Линк-стрит и направляются к Лондонскому мосту. Воздух удивительно прозрачен и тих, словно решетки оград, кирпичные стены, строительные леса и асбестовые щиты, составляющие ныне основную часть Саутуорка, действительно поглощают все звуки. Как только они вступают на Лондонский мост, со стороны верфи Стим-Пакет и рынка Биллингсгейт, ощутимой волной накатывает рыбный запах, мир становится красочнее и солнечные лучи начинают обретать силу. Попав на рынок, с его классицизмом восемнадцатого века, Данди, как всегда, восхищается корзинами, которые носильщики носят на голове, суматошной атмосферой, грубостью шуток и неожиданно бодрым настроением этого места. Потом они идут по набережной мимо мрачного здания Таможни, почти так же пропахшего рыбой, как галереи рынка, мимо воронок, оставшихся с войны, к железной лестнице, ведущей вверх по мокрому склону холма к Белой башне с развевающимся над ней королевским стягом. Вновь спускаются на набережную, к пушкам, готовым потопить любого незваного голландца, который попытается войти в Темзу. У Ворот изменников Джозеф Кисс говорит о том, что испытал бы огромное удовлетворение, увидев, как головы Муссолини, Гитлера и Хиро-хито скалятся на древних пиках, разглядывая произведенные ими безумные разрушения. Когда война еще продолжалась, он сам отправился на Даунинг-стрит с кавалерийской саблей, подаренной ему в сорок первом году польским графом Обтуловичем, и рассказал им о своем плане. Этот опрометчивый поступок стоил ему месяца в Орчард-Вью, частной больнице рядом с Кентербери, предназначенной для пациентов, повредившихся в рассудке за время налетов, и где, не имея сведений о его истории болезни, к нему отнеслись с куда большим сочувствием, чем он ожидал. У окошка билетной кассы он приподнимает соломенную шляпу, улыбается пожилой женщине и покупает два билета:

— Пересадка в Вестминстере, пожалуйста.

Не дойдя до калитки, ведущей к пирсу, Джозеф Кисс и Данди Банаджи замечают трубу парохода, изрыгающую густые клубы дыма. Это знак того, что пароход готов к отплытию. Джозеф Кисс бросается вперед, крича, чтобы их подождали, и, может быть, в первый и последний раз в жизни пораженный капитан делает то, о чем его просят.

если в этом году опять будет ярмарка мы пойдем он разбился на дельтаплане забавно никогда не доверял педикам тоже мне динамитчик бросил шашку-другую в почтовый ящик теперь евреи здесь все скупят уж поверьте

На корме собралась довольно пестрая толпа пассажиров, а на носу — группа школьников. Поморщившись, Джозеф Кисс отходит от них подальше.

— Понимаешь, они пахнут, — шепчет он, — запах появляется лет в одиннадцать и не исчезает до двадцати. Я с трудом его переношу даже у собственных детей, которых люблю.

Крупная женщина с корзинкой для пикника пододвигается, чтобы освободить им место на корме. Джозеф Кисс касается пальцами полей своей шляпы:

— Премного благодарен, мадам.

— Ну что вы. — Она польщена. На ней платье в гигантских калифорнийских маках, сумочка сшита из безвкусного яркого материала, на ногах босоножки на высоких каблуках. Босоножки докрасна натерли ей пятки. Внезапно заметив ее огромные голые ступни, потрясенный Данди Банаджи громко смеется, и, чтобы скрыть смущение, она смеется вместе с ним, а потом протягивает ему сигарету.

— Курите?

— К сожалению, нет.

— Тем больше нам останется. — Она прикуривает. — А вы?..

— Разрешите представить вам, мадам, полковника А. Дж. Даддерджи, командира Королевского бомбейского кавалерийского полка ее величества, кавалера трех крестов Виктории. Здесь, разумеется, инкогнито, во избежание шума, — с важностью произносит Джозеф Кисс.

— Да ну вас! — Она подмечает взгляд Данди. — Ваш друг шутит!

Но Данди уже успел заразиться веселым настроением:

— Нет-нет, на самом деле я простой магараджа.

— Да? Слоны, изумруды и все такое прочее?

— Сотни две слонов, горсти три изумрудов. У меня крохотное княжество, Банаджистан.

— Мне бы вполне хватило! — Переставив корзину на другую сторону скамьи, она берет его за руку. — А я Мэвис Эсаян. Имя почти такое же смешное, как и ваше, не правда ли? У вас очень светлая кожа. Сначала я подумала, что вы цыган или итальянец. У меня была назначена здесь встреча с моим молодым человеком. Мы собирались в Кью на пикник, но я не против поехать и с вами. И с вашим приятелем, конечно.

— Вы завоевали ее, ваше высочество, — улыбается Джозеф, изображая из себя придворного сердцееда. — Мы с удовольствием поможем вам расправиться с припасами, мадам. Мы тоже собирались в Кью.

Данди предпочитает не напоминать о Хэмптон-Корте. Приключение уже началось, а там, где решает судьба, вмешиваться не стоит. Толстушка ему симпатична, а настроение Джозефа Кисса помогает Данди преодолеть обычную сдержанность. По мере того как они плывут на запад, река становится чище, и вода теряет серовато грязный оттенок.

— Прекрасно, — с видимым удовольствием обращается она к Джозефу Киссу. — Вы не знаете, нас довезут прямо до Кью?

— Знаю, мисс Сайн. Мы пересядем на Вестминстерском пирсе, ниже Стрелковой башни, напротив «Королевы Боудики».

— Эсаян. Поначалу многие ошибаются. А как вас зовут?

— Кисс. Джозеф Кисс.

— А где служили, Джо?

— Он сапером был, — отвечает Данди. — Спасал население. Герой. Почти святой.

— Правда? — Мэвис поводит плечами. Судно проходит мимо дока и развалин какого-то официального здания. Подъемные краны и бульдозеры расчищают завалы. — Слава богу, я не видела бомбежек. Была в Норфолке у сестры. Мы копали оборонительные линии. Работали тяжко, но, конечно, по сравнению кое с чем другим это была хорошая жизнь. Мы много смеялись. А вы здесь были во время войны, мистер… полковник… ваше высочество?

К восхищению своего друга, Данди Банаджи начинает припоминать свою фантастическую военную карьеру на нескольких континентах, завершившуюся сбросом атомной бомбы на Хиросиму в тот момент, когда американскому летчику не удалось это сделать. К тому времени, когда они переходят на борт другого пароходика, Мэвис окончательно сражена:

— Да, здорово. Честно говоря, я мало чего ждала от сегодняшней прогулки. Этот тип, ну, тот парень, который не пришел, он приятель мужа моей сестры. Электрик.

пуританская помесь шотландка с поджатыми губками предрассудок на предрассудке фанатичная реакционерка а у Бена дрогнуло сердечко говорил всегда мол должно быть право выбора почему если адвокат то обязательно еврей а мой барристер чертов индус так мало того адвокат женщина так что если желаете мистер Уитстро мы можем сдаться сейчас иначе это будет для них безоговорочная победа натуральный переворот что ли да уж ничего хорошего нельзя было так на самом деле я просто прекратил ее мучения и за какие-то три фунта

Пароход идет мимо Уоксхолла и Челси, и следов войны становится все меньше, хотя враг уничтожил почти все важные объекты на реке. Джозефу Киссу не хочется вспоминать тяжелые дни, а Мэвис пристально вглядывается в огромные трубы. Для лондонцев тот факт, что электростанция в Баттерси уцелела во время налетов, кажется чудом.

— Вы бывали там? Бен водил меня. Это как фильм про замок. Очень красиво. Представляете, внутри как настоящий дворец. Все как в кино показывают.

Большую часть развалин здесь уже сровняли с землей, и теперь повсюду на гладких пустырях растет трава.

— Отсюда начинался заплыв Баттерси-Хаммерсмит. — Голос Джозефа Кисса становится бархатным. — Любой мог принять в нем участие. Сотни человек плавали. До войны в основном дети, но они подросли, так что взрослых участников теперь больше. Жители Баттерси и Фулема. Чтобы научить ребенка плавать, его кидают в воду. А вода здесь никогда не была чистой. Вдоль Хаммерсмита подряд идут электростанции. А деревья вокруг Патни и Барнса, полоска лугов Харлингема и Бишопс-парк придают этому району деревенский, здоровый вид. Вода почти всегда была теплая. В двадцать первом году мой дядя Эдмонд — денди, человек со связями, выступавший на ипподроме в Ньюмаркете, джентльмен-любитель, то есть джентльмен во всем, кроме титула, проплыл здесь шестнадцать раз, пока его не вытащили из воды.

Думали, что он умер. Моя сестра, конечно, мечтает, чтобы мы все умерли. Она ведь пошла в политику. Перспективный член парламента. Рано продала свою душу. За хорошую цену, впрочем.

Буффало Билл и Техасец Джек ищут на берегу пустынной реки след Сломанного Ножа вождя черноногих я теперь предпочитаю сигары хотя глупо война ведь неужели золото Трои закопано на «Кенсал-Райз» его увезли из Берлина два эсэсовца в сорок четвертом контрабанда слитками процветает погорячее и выше ногу

Когда на другом конце скамьи загорелый мужчина в спортивной куртке делает рукой раздраженное движение, его жена шипит: «Замолчи!», но он продолжает ворчать. Она вскидывает красивые голубые глаза, извиняясь.

— Вы несете чушь! — горячится он. — Я всю жизнь прожил в Фулеме. У нас есть лодочная гонка, от Патни до Морт-лейка. А никакого заплыва пловцов нет. Уж я-то знаю это, приятель. Я работаю на местную газету.

— Всегда готов преклонить голову перед прессой, — хмурится Джозеф Кисс, — однако…

— Не строй из себя дурака, Дикки. — Одергивает его жена и извиняющимся тоном объясняет: — Он думает, что все знает.

— Я читаю газеты от корки до корки, разве не так? Каждую чертову неделю! И там нет ничего подобного. Нельзя разрешать вам говорить о том, чего не было. Изображать из себя гида.

— Меня зовут Кисс. — Ухватившись за металлический поручень, он величественно встает, чтобы отразить столь ничтожную атаку. — Вы, несомненно, слышали об экспедиции Кисса и Банстеда тысяча девятьсот двадцать восьмого года? Банстед, конечно, был убит туземцами выше по реке. Но я продолжал исследовать здесь каждый уголок, дорогой Дикки! Хотя, как я полагаю, вы не помните, Дикки, что флот викингов прошел вверх по течению до Фулемского дворца, собираясь разграбить сокровищницу епископа? Где вы были во время налетов? Нет, сэр. Не садитесь, сэр. Встаньте и объяснитесь. Вы обвинили меня во лжи.

— Он псих! — Моргая, Дикки смотрит на жену. — Чокнутый.

— Позовите капитана. — Хотя Данди и видит в глазах мистера Кисса искру иронии, ему ясно, что его друг теряет над собой контроль.

— Я все улажу. Капитан!

— Извинись. Попроси прощения.

Дикки прислушивается к жене.

— Хорошо, я прошу прощения.

— Чрезвычайно мило с вашей стороны. — С кроткой улыбкой Джозеф Кисс оборачивается к остальным зрителям этой сцены, большинство которых уже пересели на другие места, куда подальше, и приподнимает свою соломенную шляпу: — Я тоже прошу прощения, сэр, за то что позволил себе предположить, что вы трус.

— Он вам очень благодарен, — говорит жена Дикки. — А теперь, ради бога, заткнись, Дикки. Вечно ты так. Вечно думаешь, что все знаешь. И выставляешь себя дураком.

Она вновь начинает листать журнальчик, смакующий скандалы из жизни звезд.

— О, посмотрите! Лебеди! — Мэвис Эсаян крепче вцепляется в Данди Банаджи. — Мы и не заметим, как уже будем в Кью. Вам нравится там, мистер К.?

— Нравится ли мне Кью, прекрасная Мэвис? Я его обожаю! Эта жара! Эти испарения! — Он вращает глазами как блаженный. — Мэвис, вы не можете себе представить, что значит для меня Кью! Там на меня снизошло божественное откровение.

— В церкви?

— Нет. С женщиной. — Мистер Кисс слегка краснеет.

она мне и в подметки не годится и когда на работе затащил этого паренька в комнатку он и глазом моргнуть не успел как оказался без штанов черт побери оказалось еще лучше чем я думал просто повезло поехал туда на автобусе да без толку никого уже как ветром сдуло ну и что же подарить засранцу на день рождения кончить на лицо мальчишки пьянчужки сучки пидоры-попрошайки дюжину заебу до завтрака

Когда пассажиры сходят у моста Патни, мистер Дикки и его жена останавливаются на пирсе, но Джозеф Кисс уже забыл о них и глядит мимо высоких платанов на викторианские особняки на Патни-Хай-стрит. Улица почти не изменилась с довоенных времен, только стала строже, лишившись своих магазинов. Несмотря на соседство с Уондсуортом, Уимблдоном и Барнсом, Патни сохранил деревенскую атмосферу. Какое-то мгновение Джозеф Кисс колеблется, готовый поддаться порыву, спрыгнуть с корабля и посетить старое кладбище, единственной оградой которого являются кусты дикой куманики. Оно относится к его самым любимым местам, но Кью все же больше привлекает его воспоминаниями о довоенной страсти.

только я и он все еще у столба в огне все еще живы кричим а они смеются я думала что умерла потом убежала но ребенка так и не нашли я вернусь как только смогу боже мой и в Египет не убежать

Теперь на пароходе оказались семь мрачных монахинь, явно принадлежащих к какому-то строгому ордену, три беспрерывно курящих курсанта, несколько молчаливых дам средних лет, в витиеватых шляпках, наводящих на мысль об обычной поездке за покупками, и бледный, мрачного вида парень лет тридцати, одиноко сидящий впереди всех. Пароход опять пускается в путь вверх по реке.

— Странная вы, однако, парочка. — Мэвис сжимает руку Данди, но тот не сопротивляется. — — Как вы встретились?

— Во время Блица, — говорит Данди. — Он выступал в театре, и я стал его поклонником.

— Мистер Кисс — это ваш сценический псевдоним? Вы комик? Что вы делали в театре?

— В театре я делал самые разные вещи, мисс Эсаян. Они приближаются к готическому великолепию Хаммерсмитского моста, сложенные из песчаника бельведеры и башенки которого омыты недавним дождем и теперь розовеют на солнце. Обрамленная широкими таинственными ивами, река кажется теперь волшебной, слегка туманной. Они проплывают мимо уток, одинокого лебедя, мимо наслаждающихся субботним днем жизнерадостных рыбаков, мимо приветствующих их и слева, и справа завсегдатаев пабов, мимо бегающих вдоль берега кричащих детей.

— Скоро приедем, — подбадривает их мистер Кисс, — вон за тем поворотом.

— Всегда забываю, сколько здесь изгибов и поворотов, — перегибаясь через поручень, чтобы посмотреть на воду, приобретшую уже веселый коричневато-кремовый цвет, говорит Мэвис — Всегда думаешь, что река течет прямо. И вечно удивляешься.

— В самом деле можно проделать весь путь до Оксфорда на лодке? — Данди задумчиво вглядывается в воду.

— И даже дальше, если захочешь. Но только не на большом пароходе. Мы доплывали до Хенли или Кингстона. До войны компания регулярно обслуживала реку, но потом, кажется, все суда отправились в Дюнкерк. Моторные крейсеры, пароходы, шаланды, ялики, моторные лодки. До войны на рекр было очень интенсивное движение.

— Возможно, сейчас введено больше ограничений. — Данди оторвал взгляд от воды. — И стало меньше людей. А жаль.

— Когда-нибудь опять станет как прежде, — убежденно заявила Мэвис. Так обещал мистер Атли. Как прежде и даже лучше.

— Так держать! — отзывается Джозеф Кисс. — У нас опять будет «Катти Сарк», летящая на всех парусах от Гринвича до Оксфорда. Не зевать на реях!

Монахини смотрят на него с легким изумлением, но потом возвращаются к своим размышлениям. Кое-кто из пассажиров медленно перебирается на другой борт. Сняв шляпу, мистер Кисс задумчиво смотрит им вслед.

— Я чувствую, на корабле назревает бунт! Вставайте, полковник, пора заряжать мушкеты. Конечно, было глупостью взять с собой женщину.

Пожилой капитан с опухшим от пива лицом, выглядывая из маленькой деревянной кабинки, кладет на латунную обшивку двигателя тряпку и фиксирует штурвал куском проволоки.

— Что случилось, сквайр?

— Экипаж готов взбунтоваться, сэр. — Поза Джозефа Кисса мелодраматична.

— Не беда, — отвечает капитан с сарказмом. — Мы высадим их на берег в Кью. Там же, где и вас, губернатор. Вы за ним присматриваете? — спрашивает он Данди и поворачивает штурвал туда, где впереди виднеется широкий каменный мост, причал, а вдоль берега тянется дорога, обсаженная высокими тенистыми каштанами. — Мы прибыли, дамы и господа! Все на берег! Женщины, дети и пациенты!

все эти годы я корабль а между тем умираем от жажды наверху на мостике им на все насрать ввезут сюда турок и бог знает кого еще лишь бы не платить ирландцу по-человечески воняет за милю никто не догадается что он выпивал тем более три бутылки в день подтянут аккуратен

— Посмотрите! — Мистер Кисс счастлив. — Белый мотылек. В Лондоне их уже не осталось. — Он оказывается на берегу.

— Ваш друг всегда был не в себе? — Зараженная общим духом веселья, Мэвис делает реверанс. Данди берет корзинку для пикника.

— Всегда, — отвечает дружелюбно Джозеф Кисс, присоединяясь к ним. Доставая из кармана широких белых штанов мелочь, он направляется к стенам Королевского ботанического сада, к его барочным воротам. — Три, пожалуйста! — Он кладет три коричневых монеты на темную потертую латунную доску кассы, и мрачный, словно недовольный солнцем, старик в засаленной фуражке пропускает их через турникет. Вдыхая опьяняющий аромат ботанического сада, они оказываются перед бесконечным лабиринтом лужаек и цветочных клумб.

— О! Колокольчики! Вы только посмотрите! — задыхается от восторга Мэвис — Как на картинке!

Поодаль, за деревьями, стоят две оранжереи из стекла и железа, похожие на уменьшенные копии Хрустального дворца.

— А что там, мистер Кисс? — показывает на них Данди. — Они выглядят восхитительно по-викториански.

— Там «Папоротники» и, насколько я помню, «Кактусы». Оранжереи совсем крохотные по сравнению с «Пальмовым домом» или с «Растительностью умеренного пояса». Сначала мы пойдем вон туда, — он машет в ту сторону шляпой, которую снял, чтобы вытереть пот. — Это «Тропикано». Вы готовы, мисс Эсаян? Там будет очень жарко.

— И душно. Я знаю. Мне достаточно одного взгляда.

Когда Джозеф Кисс устремляется по дорожке вперед, Данди и Мэвис шагают за ним, восхищаясь розами, пионами и благоухающими цветущими деревьями.

Оказавшись перед оранжереей, Данди внезапно вспоминает Индию. Черные надписи на табличках посреди всего этого тропического разнообразия в некотором смысле пародируют стиль имперской бюрократии. На какой-то миг он даже испытывает недовольство.

Джозеф Кисс толкает дверь с табличкой «ВХОД. ПОЖАЛУЙСТА, ЗАКРЫВАЙТЕ ДВЕРИ!» и замирает.

— Опиаты! Какой возбуждающий запах! У вас не кружится голова?

Стоя плечом к плечу, они закрывают за собой дверь.

— Как в доисторическом, — Данди вытягивает шею, вдыхая в себя аромат, — в первобытном мире. Не удивлюсь, если мы увидим, как к нам выползет какая-нибудь гигантская ящерица.

— Фу! — говорит Мэвис. — Только не это. — И добавляет: — Хотя я не прочь встретить пещерного человека. В набедренной повязке.

Мистер Кисс вдавливает ладонь во влажную почву, а потом подносит ее к носу и рычит от удовольствия. Он начинает медленно двигаться по тропинке, словно крадется, останавливается, нюхает воздух, как кроманьонец, а потом снова рычит. Пораженные его поведением не меньше, чем окружающими растениями, Данди и Мэвис растерянно следуют за ним, пока наконец с видом проводника-туземца Джозеф Кисс не выводит их на солнечную сторону парка, где их тут же овевает прохладой.

— Хорошо начинать именно с тропиков. С наших корней, так сказать. Это развивает чувство истории. Это вам не «Миллион лет до нашей эры», дорогая Мэвис. Скорее миллиард. Время! Время! Они выжили — хотя, конечно, теперь мы их, скорее, выращиваем. Другие виды вымерли. Они — основа нашей жизни. Они снабжают нас кислородом, знают тайны динозавров и неандертальцев. Все это где-то в них записано, зашифровано. Но мы никогда не разгадаем их шифр. Способность утрачена. Мы неспособны даже к самоидентификации.

— Неспособны к чему? — спрашивает Мэвис Данди, когда они устремляются за шагающим впереди Киссом.

в воскресенье в кино пожалуй развеется возбуждает не так сильно Джордж почему ты не подождал ты же видел мы проезжали эти ворота эти заборы ты должен был знать что я не могу тебе ничего сказать а сам спросить не додумался ты словно в своем замкнутом мире половина солдат бегом блядовать «Как вам это понравится» не по блядям а блядовать вонючие конюшни Найтсбриджа наши казармы стояли рядом я ненавидел лошадей ненавидел ездить верхом седлать их кормить их а занесло в полк конных гвардейцев боже вот идиот и сам весь провонял давай засовывай сказал он кобыла возражать не будет

— Обезвреживал бомбы, как я уже говорил. Выступал на эстраде. Он как бы…

— Тронулся?

— В некотором смысле да.

— Но безобиден?

— Для нас. О да.

Впереди гладь пруда блестит под солнцем, как дамасская сталь.

— «Широкая аллея», — говорит Джозеф Кисс, — слева — Турецкий дуб. Впереди — Плачущая береза. Возле Плачущей березы они попытались меня тогда скрутить. Ага, вот она. Начинается, Данди. Звуки все громче и в рифму. Знаю, о чем они думают. Я уже вижу дриад, но, к счастью, остаюсь невидимым для них.

— Какое разнообразие сортов. Я имею в виду деревья! — Мэвис вытирает лоб. — Скоро присядем в тенечке и устроим наш пикник. Надеюсь, вы любите сыр и помидоры.

— Огурцы? — спрашивает Данди с тоскливой надеждой.

— Вы знаете, я хотела взять и ветчину, и огурцы, потому что у моей мамы была консервная баночка, но в последнюю минуту передумала.

— Это не важно. Я все равно вегетарианец.

— А я всегда срезаю жир. Фу! Я и забыла, как долго тут можно ходить!

Они добрались до пруда с фонтанами, лилиями, ивами, маленькими коричневыми уточками и черными лысухами. Несколько детишек бросают птицам крошки хлеба с каменных ступенек. За ними, похожий на загородное имение, воображенное в прошлом веке Гербертом Уэллсом, блестит как бриллиант, впечатляя своими изгибами и гранями, «Пальмовый дом». Внутри — буйная листва, сулящая настоящие приключения.

Джозеф Кисс останавливается у величественного павильона, прямо у изваяния одного из сказочных существ, установленных перед входом.

— «Чудища королевы», — объясняет Мэвис Эсаян своему новому другу. — Считается, что эти животные охраняют Англию. Единорог и дракон, кажется.

— Думаю, это грифон, — морщит лоб Данди. — Но я не слишком силен в английских легендах. Какой-то у них слишком высокомерный вид.

Мимо, в разные стороны, проходят гуськом две группы школьников.

— Да, вы правы. Что-то они больно нос задирают.

заявил что Гитлер живет с ним на одной лестничной площадке в Оксфорд-Гарденз я стар из меня песок сыплется еле ноги таскаю по Чизик-Хай-стрит а ведь бывало рассекал по Бонд-стрит король джаза эк кали бхутни си дераони сурет пожалуйста скажите что это трефное уж тохес от торы я как-нибудь отличу думает что такси водят лишь так и не иначе на старости лет все они перебрались в Финчли

— Они меня тогда скрутили и повезли в Портсмут. — Джозеф Кисс наклоняет голову. — Никогда не бывал дальше Тутинга. То понос, то золотуха, но я так тебя люблю! Шолом! Шолом! Я все слышу. Всю эту дребедень! — Джозеф Кисс оборачивает к ним возбужденное лицо. — О Данди! Они опять продираются сквозь меня. Скопом. Нет, все в порядке. Мне не нужна помощь. Я к этому привык. Пробираясь вдоль калитки полем вдоль межи, Дженни вымокла до нитки вечером во ржи. Ты чувствуешь аромат всех этих гибридных чаев? Здесь так много тропинок и они никуда не ведут. Я поехал в Итон, а он в Слоу. Вот были славные деньки! Говорили, что я внес свою лепту в мюзик-холл. Неужели у тебя нет сердца? Что означает этот неожиданный поворот событий? Ты говорил, что любишь меня. Неделю назад мы решили провести следующий выходной вместе, и ты даже не предупредил меня? Это полное предательство. Предатель! Предатель! Предатель! Ты с ума сошла — ты не представляешь, какие чувства я к тебе испытываю, Лорна. Я люблю тебя, ты — моя воплощенная мечта. Тамбл-трандл-бандл! Все та же старая история. Одно и то же нытье. Обед из котлет, морзянка из овсянки! Подрастет, станет похож на отца. Просто — копия! — Он улыбается своим онемевшим спутникам. — Вот как выглядит то, что происходит у меня внутри. То, что туда попадает. — Он хлопает себя по голове. — Голоса разносятся по воздуху. Это как-то связано с атмосферным электричеством. Просто надо настроиться на определенную волну, хотя все настройки строго индивидуальны. Смотрите! — Он указывает на крупную красную розу. — У этой розы есть имя. У каждой розы есть имя. Это — «Граф Ж. Де Рошмур». Чудесное имя для такой величественной розы, а? С таким сильным ароматом. Вы позволите вас понюхать, граф? Не забудьте спросить у него разрешения.

Резко сорвавшись с места, он устремляется в «Пальмовый дом».

— Вы в самом деле уверены, что он в порядке? — Мэвис нюхает розу, делает шаг назад, оторвавшись от Данди, и поправляет платье. — И часто это с ним?

— Правду говоря, на моей памяти в первый раз, но, как вы сами сказали, он не опасен.

— Это совсем не то, что я ожидала. Хотела полюбоваться парком, покушать. Вы делайте что хотите, а я буду вон там, под деревом. — И она уходит нетерпеливой скачущей походкой. Данди не остается ничего, как последовать за своим другом в «Пальмовый дом».

Внутри оказывается жарче, чем в джунглях, и Данди чувствует волну мощного запаха влажной земли и прелых листьев. Дорожки в оранжерее засыпаны упавшими тычинками, мясистыми стручками и не поддающимися определению частями растений, напоминающими человеческие органы. Они тускло-розовые, ярко-красные, бледно-желтые, зеленые. Листва такая густая, что Джозефа Кисса среди нее не видно.

— Джозеф! Джозеф Кисс!

Он слышит голос, сопровождаемый странным эхом:

— Так ты говоришь, он римлянин, хотя рожден от британцев? Римлянин, а не брит, не сакс? Но разве можно стать римлянином, прожив всего пять лет в Риме? Потому что в этом все дело. Как вы можете это объяснить?

Данди пытается определить, откуда раздается голос, но не видит ничего. Где-то хлопает дверь. В этот момент он совсем один, не считая «невидимку» Кисса. Голос кажется приглушенным, идущим откуда-то из влажных зарослей.

— Экстаз, экстаз! Не сопротивляйся ему! О боже, это было так, как это было, как в огне. Экстаз. Не могу, не хочу с ним бороться. Не хочу бороться с огнем. О боже, это лучше, чем райские кущи! За одно это мгновение можно угодить прямиком в ад. Я никогда не жаловался, просто пытался выжить. Это ты, Данди?

— Джозеф. Тебе помочь? Где ты?

— Турки приходят сюда каждую неделю, но только не в четверг. Потому что по четвергам сюда приезжает грек Петрос. Значительный процент населения Кипра живет сейчас в Англии, и, признаться, это им дается с трудом. Ирония в том, что британцы сами разделили киприотов на ваших и наших. Когда возникают голоса, Данди, во мне просыпается проповедник. Хочется поделиться услышанным, хотя, я ведь знаю: не беспокой их, и они оставят тебя в покое. Я пугаю тебя, мой дорогой Данди?

— Должен признать, что немного беспокоюсь. Я волновался, что ты попадешь в какую-нибудь историю.

— Не тревожься, Данди. Я отпускаю тебе грехи. Ты не обязан здесь оставаться.

— Погоди, я сделаю, что смогу, — беспомощно разводит руками Данди. — Мне пробраться к тебе, старина?

В самой чаще джунглей происходит волнение и слышится звук падающих стручков, словно с мистером Киссом происходит загадочный акт трансмутации.

— Лучше не надо, думаю. Я привык к своим назойливым голосам. С тех пор как врачи перестали запугивать меня, я считаю, что лучше выкручиваться самому. Впрочем, многие полагают, что я, возможно, вполне здоров. Те, у кого не хватает воображения, они и есть настоящие жертвы. Чокнутые. Мне было трудно представить, как много среди нас калек! Что касается меня, то я изменился. Никакого ущерба! Вот здесь, Данди, мы любили друг друга, моя жена и я. Глория обвивала меня крепко, как лиана. Ты можешь представить себе, что значит заниматься любовью среди этих кустов? Разве ты не завидуешь? Это было отличное время. Нас так и не поймали ни разу, хотя иногда смотритель намекал, что он в курсе, чем мы тут занимаемся. Да, иногда мы ломали ветки. Но мы же не нарочно, Данди. Это было в порыве страсти. Представляешь, как нам было жарко? О, это было чудесно! Наш первый ребенок был зачат здесь. Поэтому мы и назвали его Сильвестром. Предоставлю тебе догадаться самому, почему наш второй сын получил имя Лестер! Получилось в рифму. Не могу остановиться. И не важно, что я говорю. Вождь краснокожих — мой герой! Врага я одолел — ура! — одной рукой. Ку-ка-ре-ку! Ко-ко-ко-ко! Победа далась мне легко! Я твой Пьеро!

Из самой чащи пальм раздается взрыв хохота, и наконец Данди видит своего друга. Тот решительно лезет на пальму, словно папуас за кокосами, огромный розовый орангутанг; шляпа сдвинута на затылок, полосатый блейзер испачкан в грязи, брюки разорваны.

— Мы жители закатывающейся Европы, Данди. И страшно невежественны. Эти ракеты, вся эта мерзость. Я был напуган до чертиков. Зашел как-то навестить миссис Маклуорт и почувствовал ужасный запах ее комнат, ее самой и ее собачонки! А какая она была красивая! Ноги подкашивались. Мне все казалось, что каким то образом ракета попала к ней в дом «по моей наводке». Может быть, многие во время войны испытывали чувство собственной вины? Довольно безосновательно, ведь ракетами распоряжался Гитлер. А Темпль, Данди! Разве ты не скорбишь о нем? Я видел всполохи огня, а это просто дети играли в войну. Несчастный Георг Первый, который так не хотел царствовать! Слово за слово, а кончилось все кровью и кишками наружу. Стоит ли продолжать? Сплошной негатив на фоне ночи. О, это совсем не то, чего я ожидал. Спектакль не удался!

Данди наблюдает за другом, не зная наверняка, свои слова произносит мистер Кисс или он вторит голосам, звучащим в голове? Возможно, и то и другое. Теперь Джозеф Кисс почти добрался до верхушки пальмы и пытается дотянуться до плодов.

— Вот это, должно быть, та самая тыква, за которой я и полез.

— Мистер Кисс, я боюсь, что у вас будут неприятности, если вы не спуститесь!

— Данди, ты помнишь Зомби из Норбери, Южный Уэльс? Это был я. Они меня так и не поймали. Какая кровавая трагедия! Миссис Салим еще жива? Последний раз я залезал на дерево в Гайд-парке. За мной гналась ватага подростков с бритвами. Они не давали мне спуститься! В конце концов меня спасли две дамы с немецкой овчаркой. Не так уж плохи люди. За мной очень любезно ухаживали. Когда бой был окончен, кого надо — арестовали, и пьяная толпа у паба рассеялась, осталась только одна настойчивая дворняжка. Она все лаяла и лаяла, смутно вспоминая, как ее били. Это что-нибудь значит для тебя, Данди?

— Джозеф! Мистер Кисс! Спускайтесь. Вы убьете себя!

Но Джозеф Кисс удерживается в равновесии, потом, держась за ствол, тянется вперед и с триумфом хватает единственный плод. Он глядит на мерцающую стеклянную крышу, словно мечтая о бесконечности.

— Мы так хвалимся нашими культурными достижениями, что не в силах услышать новые идеи, не в силах их принять. Мы стали слишком консервативными, Данди. Кто придет нам на смену? Можно ли предвидеть будущее или это всего лишь еще один самообман? Мудреный это город. Кто мог предположить, что у него столько сторон, кто может определить, не является ли какая-либо из этих сторон случайной? Есть, например, такой тип кирпичей — тяжелые серые кирпичи, — так вот они лучше всего выглядят во время летнего дождя. А некоторым идет зимний туман. Кто придумал эти эффекты, Данди? Неужели люди? Если это они, то какой гений здесь поработал! И какой гений, даже если это не они! Все-таки немцы сволочи, что начали все это бомбить! Знаешь, на что это похоже? Наверняка должен знать. Это словно схватить за самое больное, уязвимое место и начать колотить по нему молотом, пока не примет нужную форму. Думаю, что на смену мужскому миру должен прийти женский мир. Ой! — Он вдруг затихает. — Кажется, я прищемил яйцо. Мне придется подняться вверх на пару дюймов.

— Спускайся, старина. Мэвис уже приготовила нам закуску. Сандвичи с сыром и помидорами. И лимонад, наверное. Передохни и спускайся. — Данди подскакивает, услышав, как скрипнула дверь.

— Разнообразие Лондона означает, что всякое сравнение хромает. Ты не можешь навязать ему какой-то один образ, как в случае с Парижем, Нью-Йорком или Римом. Справедливо ли это? — Он хмурится и говорит более звучным голосом: — У нас нет выбора, когда мы начинаем свой семидесятилетний забег, и не в нашей воле определить, где мы его закончим. Я придерживаюсь того, что знаю. А знаю я, в любом случае, очень много. Вспоминаю одного правительственного чиновника. Он пришел взглянуть на воронки, так сказать. Мы все были вымазаны в пыли и крови. Мы работали по двадцать четыре часа. «Неважно выглядите, парни, — сказал он нам. — Лучше передохните». А мы до этого, прижимаясь ухом к обрушенной стене, слушали детский голос, который доносился откуда-то из-под развалин, из подвала. А он этот плач не слышал. — Мистер Кисс обнюхивает фрукт, как любопытная обезьяна. — Мне сказали, что я псих, сказали, что мне повезло, раз моя история болезни пропала в сорок первом году. Это дало мне возможность начать все сначала и превратило меня из жертвы в героя. И теперь очень даже помогает. — Он откусывает кусочек своего трофея. — Фу! Это не инжир, не банан! Представь, что ты на необитаемом острове! Ужасно быть предоставленным самому себе и при этом слышать голоса. Даже хуже, чем не иметь приличных фруктов на завтрак. Я что, веду себя странно? — Он пристально смотрит вниз на Данди разумным, все понимающим взглядом и подмигивает ему.

— Ах, дружище!

— Они попробовали провести со мной сеанс. Я имею в виду своих дамочек. Мы взялись за руки и вошли в контакт с духами. Поверь, было совсем не смешно. Сначала я думал, что это стучат соседи или, может, строители. Но стук продолжался. Потом я понял, что у них нет соседей. Тень быстро появляется и так же быстро исчезает. А потом другая. — Вдруг в его голосе появляется смутная тревога. — Данди? — Он смотрит куда-то вверх. — Данди, старина, не говори об этом моей жене. Помнишь, я давал тебе ее номер? Если дойдет до беды, сообщи моей сестре. Берил Мейл, Уайт-холл-восемьдесят семь шестьдесят два. Она — мой ближайший родственник. Она, а не Глория. — Интимный тон исчезает, как только он переходит к более отвлеченному сюжету. — Заглянув однажды в поисках противоядия к одному аптекарю, я увидел там столько реторт и пробирок, что подумал, будто у меня появился шанс. Но он оказался таким же шарлатаном, как все. Темза была красной, как роза, которую мы сегодня видели. Река из расплавленного рубина. Потом наступила ночь. Мне просто была нужна работа. Эта работа казалась легкой. Кельты, сказал он, владеют магией. — Он сдвигается немного вверх по стволу и оказывается у его изгиба, высоко над огромными широкими листьями, вглядываясь в них так, словно это языки пламени. — У всех униженных народов есть эта чертова магия, сказал я. Или религия. Или и то и другое. Это в нашей природе. Была одна женщина-медиум. Так она так увлеклась, что однажды сошла с ума. Замкнулась в себе.

Он упирается пяткой в ветку и осторожно разворачивается, чтобыприслониться к дереву спиной. Так ему явно удобнее.

— Глория. Глория. Это сцена наших самых сладких деньков. Ты не представляешь, Данди, сколько ролей — и каких сложных ролей — пришлось мне сыграть за последние годы. Малютка Майк, художник, избежал всего этого. Он был убит «Фау-два». «Это стая бабуинов, мистер Кисс, — говорил он мне часто, — и я не хочу оказаться среди них. По крайней мере, я сам могу выбирать, с кем мне жить». В конце концов он здорово опустился, но по своей воле. Боже мой, Данди, тебе надо было залезть сюда со мной! Мы хотели называть мальчика Паном, но в школе ему бы это только повредило. Пан Кисс звучит не очень хорошо. Даже не слишком мелодично. Кажется, на меня напали муравьи, Данди. Или термиты. А может быть, это просто тля. Дай мне опрыскиватель!

Едва я чашу осушил, Как радость в сердце ощутил И песнь мою пою тебе, Твоей нетленной красоте!

— Спускайся, старина! Пойдем поедим.

Побледнев, Джозеф Кисс хватается за ствол и, осторожно подняв ногу, трясет ею. Из разорванной штанины что-то падает в густую траву. Данди не успевает заметить, что это: то ли кусочек лианы, то ли нечто быстро улизнувшее прочь. Внезапно за его спиной раздается тихий сердитый голос:

— Думаю, что вам лучше слезть с дерева. Я уже предупредил старшего администратора, а он сейчас вызовет полицию. Они очень не любят, когда такие, как вы, появляются в Кью.

Метнув свой фрукт, Джозеф попадает в фуражку смотрителя.

— Сэр, вы хотите, чтобы меня арестовали?

— Вас арестуют, как только вы окажетесь внизу, — сурово говорит маленький толстяк, изображая смертельное оскорбление. — Не думайте, что позволю вам делать из меня дурака. Вы себе только навредите.

Джозеф Кисс раскаивается:

— Я вас понимаю. В моем поступке вы усматриваете умысел на осквернение. Та же самая проблема, что и со Стоун-хенджем. Это мое самое любимое место не Земле. Никакое другое не люблю я больше него. Я храню не только замечательные воспоминания о славном времени, но и воспоминания о славной женщине, славном соитии и оплодотворении.

— Все, хватит! Вы представляете, чего нам стоило взрастить это дерево? И сохранять его? Всю войну я ухаживал за ним. А вы наносите ему вред!

— Да оно останется невредимым, это дерево, даже поздоровеет немного, потому что вкусило настоящей жизни в приличном обществе.

— Пожалуйста, не сердитесь на него, — Данди Банаджи противен собственный задабривающий тон, — он герой войны. Контуженный, понимаете?

— Видал я контуженных, — не смягчается смотритель. — Ничего общего. Ваш приятель — эксгибиционист. Нам здесь только журналистов не хватало!

— Если бы я хотел дешевой славы, — с достоинством произносит мистер Кисс сверху, — я бы залез на верхушку пагоды. Она видна отсюда. Выглядит очень мило. Еще одно напоминание о славных деньках с Глорией. Это паломничество, сэр. Как в Иерусалим. И явно столь же предосудительное для большинства. Как вы собираетесь снять меня отсюда? Может, будете ждать, пока меня сожрут ваши дрессированные термиты?

звали Натбраун работал в Букингемском дворце он сказал что пьеса великолепная сицилийский кипрей на развалинах Джеймс Парр и амебная эстетика ом сани рана ом сани рана сед эфрис ногод назвал «Павшим Фениксом» сказал что я послужил прообразом

— Это явно не контузия.

— Но он действительно не хотел причинить никакого вреда. — Данди в полном отчаянии.

— Пусть решает полиция. Я сам был в ПВО, дежурил и одновременно продолжал работать.

— Маленький фюрер, — говорит Джозеф и складывает руки на груди.

— Джозеф, спускайся, пожалуйста. Тебе надо выпить таблетки, старина.

Джозеф Кисс не слышит своего друга. Жуя яблоко, входит Мэвис. Под мышкой у нее корзинка для пикника.

— Вот это да!

Вытащив из кармана клочок бумаги, Данди пишет на нем имя и номер телефона.

— Вы бы не могли найти телефон-автомат и сказать этой леди, что ее брат попал в ужасную переделку? — Он дает ей два пенни, — Я присмотрю за вашей корзинкой. Пожалуйста, мисс.

Она кидает взгляд на бумажку.

— Что ж, пожалуй.

Его настойчивая просьба производит на нее впечатление, и она идет звонить, забрав, правда, корзинку у Данди, который, молча посмотрев на своего друга, видит, что тот закрыл глаза, как будто заснул.

— Мне все равно, если он сломает свою чертову шею, — произносит смотритель, как будто Данди, перестав просить за мистера Кисса, стал его союзником. — А он сломает. Одно неверное движение. Не может же он на самом деле спать.

На лице Джозефа Кисса появляется ангельское выражение, и Данди кажется, что тот слушает какую-то далекую музыку. Данди и смотритель хранят молчание, глядя наверх, а солнце пробивается сквозь пыльное стекло и освещает Джозефа Кисса. Его положение на верхушке дерева кажется невероятным актом левитации. Через какое-то время смотритель произносит:

— Он скоро упадет.

Потом дверь «Пальмового дома» отворяется, впуская поток прохладного воздуха и двух полисменов. За ними следует человек в дорогом костюме. У него седые волосы, желтоватое лицо, тонкие ярко-красные губы и глубоко посаженные карие глаза. У полисменов вид людей, которые долго работали в ночную смену.

— Что тут случилось, Варги? — спрашивает человек в костюме.

Варти показывает наверх, на Джозефа Кисса.

— Господи боже мой! Как он туда забрался? Почему он не падает? Он потерял сознание? Или умер?

— Я думаю, он спит, — объяснил Данди Банаджи не без нотки гордости, которую счел невозможным скрыть.

— Это его друг, сэр, — говорит Варти старшему администратору, пока полисмены недовольно разглядывают дерево и его обитателя. Они явно не подготовлены к такого рода ситуации.

— Кто это, как ты думаешь? — говорит более низкорослый из полисменов. — Чертов Кинг-Конг?

— Скорее Микки-Маус. — Его товарищ осторожно смотрит на Данди: — Он агрессивен, сэр?

— Нет. Он пострадал на войне. Герой. Контузия. — Данди остается лишь повторять дежурные объяснения, которым он и сам-то не верит.

Зрители, теперь уже в составе пяти человек, опять впадают в молчание. Мистер Варти проверяет часы.

— Ну, чего мы ждем? — говорит старший администратор спустя некоторое время. Данди мотает головой.

— Просыпайся! А не то убьешься! — кричит мистер Варти.

— Слезай! — хохочет его товарищ.

Данди потрясен:

— Пожалуйста, джентльмены! Он болен. Вы что, не понимаете?

— На мой взгляд, он вполне счастлив. — Слегка пристыженный, старший администратор хлопает себя по ноге. — Он откуда-нибудь сбежал?

Данди вздыхает и мотает головой.

— Мы приехали сюда на пикник. Я надеялся, что цветы и деревья окажут на него успокаивающий эффект. Я не знал, что у него особое отношение к этим пальмам. Он бывал здесь до войны.

— Не на дереве же он «бывал». — Первоначальный гнев мистера Варти уже улегся. Теперь он смотрит на мистера Кисса просто с любопытством. — Хотя, сдается, я уже видел его здесь раньше. С дамочкой. — Он хмурится. — Как будто он чем-то привязан к дереву. Какой-то невидимой проволокой.

— Может, достать сетку или одеяло? — спрашивает один из полицейских, расстегивая воротник. Лицо его покраснело, пот катится градом. — Можно взять у пожарников.

— Я пойду позвоню пожарникам. — Старший администратор рад поводу вернуться в свой кабинет. — Следите за развитием событий, Варти.

Данди Банаджи думает о том, что стал свидетелем какого-то чуда, хотя и знает, что это не может быть ничем иным, как просто спектаклем, разыгранным его другом для привлечения внимания. Ведь помимо всего прочего он по-настоящему наслаждался своей жизнью на сцене. Может быть, он просто устроил представление?

Проходит еще полчаса. Четверо внизу на решетке следят за большим человеком на пальме. Заходит Мэвис Эсаян, сообщает, что позвонила, смотрит наверх, пытается завязать разговор, потом снова выходит. Мистер Варти устанавливает табличку «ЗАКРЫТО» и запирает дверь в оранжерею. Через некоторое время у входа собирается маленькая толпа. Кажется, все ждут, когда же оранжерея опять откроется. Потом толпа рассеивается.

Наконец появляется женщина с резкими чертами лица в официальном черно-белом костюме. Она стучит в стекло, требуя, чтобы ей открыли. На голове у нее столь сильный перманент, что волосы кажутся приклеенными. Мистер Варти впускает ее, и с трогательным рвением она устремляется к дереву.

— Добрый день, мистер Банаджи, как поживаете?

— Спасибо, миссис Мейл. Я неплохо. А вы?

— Нормально. Занята очень. — Она кидает неприязненный взгляд вверх на своего брата. — Не в лучшем состоянии, что и говорить. Пресса уже в курсе?

— Не думаю.

— Вы знаете, кто я? — говорит она полисменам.

Высокий полицейский задумался.

— Да, мэм. Вроде того.

— Я миссис Мейл из Вестминстерского городского совета. Мой муж — доктор Мейл из «Нового Иерусалима». Этот господин — мой брат. Он пострадал во время Блица.

— Что за черт! — восклицает низенький полицейский, который вспотел уже никак не меньше напарника. — Я чувствовал, что здесь что-то в этом роде.

Данди Банаджи пожимает плечами.

— Сегодня он был более или менее в форме, — говорит он ей, — потом мы нашли одно место, разрушенное бомбежкой, и он узнал его. Потом мы решили покататься по реке. Я думал, что это его успокоит.

— Но вместо этого он решил выставить себя на всеобщее обозрение. Это вы попросили ту женщину позвонить, мистер Банаджи? Или Джозеф?

— Он не хотел тревожить жену.

— Она заслуживает того, чтобы ее потревожили. Она ничего для него не сделала. Разве у нее есть репутация, о которой следовало бы заботиться? Джозеф! Джозеф! Проснись!

Не открывая глаз, Джозеф Кисс начинает монотонно бубнить:

— Украденные питоны достигали около десяти футов в длину и были в конце концов обнаружены в старом аббатстве двумя болгарскими женщинами, но воры так и не были пойманы. Трент изменил политику занятости, после чего везде, где мог, отобрал на новые должности евреев, так что, когда Хопвуд вернулся, он почти немедленно потребовал отчет. «Это то, чего вы просили, — сказал Трент, — точное соответствие вашим пожеланиям». Хопвуд был озадачен: «Я никогда не говорил ничего подобного. Все о чем я просил, так это немного оживить дело. Добавить елея». Трент понял, в чем была его ошибка. «Так вы сказали „елея“»! Вот где я неправильно вас понял!» Я могу вычислить тебя, Берил. Я знаю, чего ты от меня хочешь. Чтобы снова мне проткнули ладони мясными крюками? Какое ты чудовище. Я знаю тебя, понимаешь? А они нет. Все твои таланты пропали во время войны.

Он открывает свое прекрасное лицо, и кажется, что оно сияет ярче солнца, окруженное золотым нимбом. Это лицо полубога, посланца Олимпа, лицо ангела.

— Джозеф! Здесь полиция!

— Наверное, я должен был сделать так, чтобы сюда пришла Глория. Ах!

Он соскальзывает вниз на один или два дюйма, но удерживает равновесие и опять крепко прижимается спиной к дереву.

— Выйди отсюда, Берил. Ты встретишь снаружи очень интересного мужчину. Его зовут мистер Алемада. Он орнитолог-любитель. «Я был бы профессионалом, имей я нужные документы. Но я десять раз выступал на Би-би-си и получал чек за каждое появление. Я участвовал даже в „Сегодня вечером в городе“, так что позволю предположить, что могу считаться полупрофессионалом. Что бы мне хотелось иметь, так это магнитофон. Вроде тех, которые есть на Би-би-си, но сейчас мне пока не позволяют средства. Вот райская птица. Ну разве она не красавица? Конечно, сейчас можно купить записи…» Он исчезает. Он на пути к выходу. Поймай его, Берил. Спроси его, Берил, у ворот Виктории. «Но это не то же самое, что собственные записи. Я брал магнитофон напрокат, но он не слишком хорошо записывает, даже в саду…» О, спеши, Берил! Торопись! Спроси его! Он уже ушел. Почему ты мне не веришь?

— Ты меня больше не проведешь! — Удивительно, но она, кажется, забыла об аудитории. Для Данди этот диалог кажется спором, тянущимся со времен детства. — Нет там никакого мистера Алемады.

— Разве я в этом виноват? «Покажи нам свои трусы! Покажи нам свою попку! Не буду! Не буду!» А я приходил и спасал тебя, Берил. А ты мне всегда говорила, что это я во всем виноват. Я так и не понял, за что ты так на меня злишься.

— Все из-за тебя.

— Нет, не из-за меня.

— Спускайся, Джозеф. Бернард даст тебе лекарство. Он ждет тебя в «Новом Иерусалиме». Он уже высылает за тобой карету «скорой помощи».

— Прекрати! Ты что, так ничего и не поняла, Берил?

В это время в дверь «Пальмового дома» вбегают трое пожарных в полной экипировке и сверкающих золотом касках. Они несут с собой лестницу. За ними следует мисс Эсаян.

— Я с ними, — говорит она. — Мне разрешили.

— Лучше объясните нам, что мы должны делать. — Один из пожарных снимает каску, оказываясь на поверку розовощеким кудрявым блондином. — Эй, парень, будем спускаться? Ах ты черт! Да это же Джо Кисс! Привет, Джо!

Мистер Кисс явно рад встрече с этим пожарником.

— Добрый день, Дон! Как у тебя дела? Все нормально? Как женушка?

— Да все в порядке, Джо. Так значит, «чокнутый» — это ты? Жаль это слышать. — Он поворачивается к мистеру Киссу спиной и обращается ко всем одетым в форму, включая мистера Варти, который снова к ним присоединился. — Это Джо Кисс. Его знают все в нашем отделении. Я знаю его с первых недель Блица. Он спас больше людей, чем все мы остальные, вместе взятые. Он был с нами и в Холборне, когда нас туда направили. У него дар отыскивать живых людей под завалами, причем на любой глубине. Он их чуял как собака, только лучше собаки. Он спас сотни людей. Какая жалость! Бедный Джо. — Он снова обращается к своему старому товарищу: — Ты спустишься ради меня, Джо? Если я приставлю лестницу?

— Мне бы не хотелось прогонять тебя, Дон. — Джозеф Кисс осторожно, неторопливо почесывает голову. Кажется, что он сохраняет равновесие только усилием воли.

— Он будет арестован, — с отчаянием в голосе говорит старший администратор. — Я хочу прояснить этот вопрос. Нельзя позволять людям вытворять такое, где им вздумается. У нас Королевский парк, знаете ли.

— Эти мужчины — мои коллеги, сэр, — на пониженных тонах говорит Джозеф Кисс. Солнце освещает его благородные лохмотья. — Они поручатся за меня. У меня были веские причины взобраться на это дерево. У меня годовщина свадьбы.

— Боже правый, стащите же его вниз! — злобно шипит миссис Мейл.

— Вы что, хотите, чтобы мы взяли его силой, мадам? — Низкорослый полисмен говорит терпеливым тоном, выдающим неодобрение действий начальства. Его симпатии — на стороне пожарных, таких же людей действия, как он сам.

— Карета «скорой помощи» будет здесь в считанные минуты. Вам нужно просто посадить его туда.

— Эти парни скажут вам, кто я! — произносит Джозеф Кисс солидным, серьезным тоном. — Я — Кисс Спаситель, друг кошек, собак и кур!

Гигантские стручки падают с окружающих пальм и раскалываются, ударившись о железную решетку, у ног зрителей. Странный запах заполняет оранжерею так, как когда-то на заре творения мог заполнять собой целый мир, предвещая рождение чего-то нового и прекрасного.

тетка мистера Фитцмари владела одним из тех чудесных усыпанных листвой дворов за «Гэмэджиз» а потом они переехали в Джерси где как я слышал сотрудничали Патерностер-роу прежде дышала типографской краской и туманами что же на самом деле интересовало доктора Фаджита он говорил что любит современные танцы дай-ка мне побыстрей чашечку кофе если я ее вдруг выпью то улечу до неба только не предупреждай иначе не сработает его слишком долго держали на Дептфордской автозаправке из него уже песок сыпался но Церковь сильно помогала

— Наша штаб-квартира на набережной Альберта, — говорит Дон одному из полицейских. — Речной пожарный флот.

угольный инспектор заглянул а тут еще из Летучего отряда хотят поговорить я быстро дала ему прямо в чулане под лестницей и тут кто по-вашему вдруг вваливается говорит мол пришел снять показания счетчика

С другой стороны «Пальмового дома», через по забывчивости незапертую смотрителями дверь, входит красивая темноволосая женщина с маленьким сыном. У мальчика в руках книга, и он одет в белую рубашку и шорты, белые носки и легкие парусиновые туфли. Впереди на рубашке зеленое пятно, очевидно оставшееся после того, как он полежал на траве.

— Простите, мадам. У нас здесь чрезвычайное происшествие. Мадам, мы временно закрыты. Вы должны покинуть помещение, — машет ей мистер Варти.

Смущенная миссис Маммери хватает сына за руку и разворачивает его к выходу. Обиженная, она выходит.

обжирание грудкой у них была машина и холодильник только взглянув на меню он говорит щека я сказала хорошо пускай будут щеки он говорит откуда этот запах потом мы смотрели как мимо едут танки и все что мне пришлось предъявить так это эрроловскую подписку на «Микки-Маус Уикли» между прочим у него дважды брали интервью

Со своего дерева Джозеф Кисс видит, как Маммери, Мэвис Эсаян и еще несколько человек, которых он узнает по их мыслям, медленно движутся к воротам Виктории и к реке, откуда разъедутся по домам. Потом он издает вопль. Пальма вполне естественно поддерживает его в этом положении, но оно с каждой минутой становится все более и более болезненным. Более того, волнение внизу делает дальнейшую медитацию невозможной. Теперь ему хочется расправить руки и полететь вниз, но это может повредить растениям в оранжерее. Он задумывается. В конце концов, пальмы — это его единственное воспоминание о счастье.

— Попробуй приставить сюда лестницу, Дон, — говорит наконец мистер Кисс. — Теперь я спущусь. Совершенно негде побыть одному.

очередь в Дом Австралии в прошлый четверг ты ее видела у меня грудь была обожжена но следов не осталось он никогда больше не посмеет ах парень не заставляй меня вспоминать этот кровавый ужас дерьмо и то побелело

— Я тоже однажды говорил вот так, — качает головой другой пожарник, прежде чем взяться за лестницу. — Из-за того же самого, конечно. Из-за Блица. Я много месяцев провел в больнице. Я верил, что изобрел солнце и могу выпускать его, когда захочу. Но только не море. Море было врагом. Смешно на самом деле, потому что вода — твой лучший друг в этом деле. — Говоря это, он помогает разобрать лестницу и приставить к дереву таким образом, что она почти достает до грязных башмаков Джозефа Кисса.

у горы блекитнавы на заход розаны

— Никаких поляков! — Кричит мистер Кисс взволнованно. Медленно спустившись на лестницу, он оглядывается и видит сквозь стекло, что по Широкой аллее едет знакомая карета «скорой помощи». Почти испугавшись, он медлит со спуском.

— Вот и я, старина!

— Ты поедешь со мной в «скорой помощи». До самой больницы?

— Само собой. Все как ты захочешь.

— Не давай им отказать тебе. У любого, самого здорового и то случаются срывы. Ты был свидетелем этого. Только истинные безумцы разыгрывают блестящие концовки.

Он улыбается своей свирепой сестре счастливой лучезарной улыбкой и запевает новую песню.

— Полагаю, вы заплатите за ущерб, мадам?

Сухая улыбка старшего администратора оставляет ее безучастной.

Абстрактные отношения 1950

Мэри Газали чуть поворачивается во сне. Сестра Китти Додд замечает это движение, но она уже к этому привыкла и поэтому устраивается поудобнее в плетеном кресле и, перелистывая «Вуманз уикли», мечтает об отпуске и о любви. Сестра Китти Додд считает Мэри Газали чудом, спасенным от грехов мира, непорочным, благословенным. Слава богу она счастлива здесь хотя бы иногда хуже всего когда она кричит но никто ее не слышит только я и Сьюзен но Сьюзен тупа как пробка. Сестра Китти Додд ощущает себя хранительницей святыни, и к ее ласковому отношению к Мэри Газали примешиваются собственнические чувства: когда Мэри Газали привезли в особое крыло Вифлеемской больницы, сестра Китти уже работала здесь сиделкой. Когда врачи приводят своих гостей показать Мэри Газали, то адресуют их к сестре Китти, и гости задают ей вопросы. С момента появления в больнице Мэри не постарела ни на один день, все органы целы и функционируют нормально. Даже ее мозг проявляет некоторую активность, словно она находится в зимней спячке. У нее редчайшая форма нарколепсии. Известны и другие случаи, например Альфред Гордон Блаунт в «Модели». Сестра Китти знает, что с такими больными нужно просто ждать, пока они проснутся. Измерение рефлексов, сердцебиения, дыхания и так далее не говорит ни о чем, кроме того очевидного факта, что она все еще жива. Она чувствует боль. У нее в порядке все органы чувств. Ее кормят. Ее моют. Все ждут. Папа сказал, что попробует смешать что-то новое с Вита-биксом — ох, это больше чем просто готовый завтрак, это лучшее из всей продукции Витабикс даже для любителей! Он подходит к чему угодно. Это пшеница, солод, соль и сахар. Отличный продукт! Полностью готовый! Великолепный! В СОВРЕМЕННОЙ УПАКОВКЕ! А теперь положите в свою сумочку освежитель дыхания!

Следя за дымным следом падающего самолета, Мэри бежит через ворота кладбища вниз по широкой, разделяющей могилы аллее, на место его падения. Сквозь пламя кабины она с облегчением видит, что»летчик катапультировался, она ищет взглядом его парашют и замечает, что в ясном небе качается что-то темное. Она видит, как он приземляется у дальней стороны часовни, и, радуясь, что он спасся, что он в безопасности, поворачивается, чтобы покинуть кладбище через выход на главную дорогу, где почти все дома разрушены и она не может узнать ни одного магазина, но трамваи снова ходят, и ей удается добраться до угла в тот момент, когда к остановке подползает семьдесят девятый трамвай, следующий до Смитфидда. Она впрыгивает в него, словно за ней гонятся. Узнав ее, кондуктор приветливо улыбается и, сдвинув фуражку на затылок, начинает насвистывать. Она рада снова видеть его, ведь это ее старый друг Рональд Кол-мен, жизнерадостный, энергичный, веселый и необычайно воспитанный.

«Взрослый билет, Мэри?» — Он щелкает компостером.

«Да, пожалуйста».

«Бьюсь об заклад, что мы едем в гости к дедушке».

Трамвай лязгает и грохочет, вагон раскачивается и трясется, повизгивая колесами на рельсах, проложенных по тлеющим улицам северо-восточного Лондона. От разрушенных каменных зданий по-прежнему поднимается знакомый грязный дым.

«Твой парень уже сошел, да?» — Вопреки правилам Рональд Колмен усаживается напротив и дерзко закуривает сигарету.

«Похоже на то, — отвечает Мэри. — А как Клодетта?»

«Лучше, чем всегда. Она сейчас в женской вспомогательной службе сухопутных войск, делает свое дело, как и все мы. Слава богу, зима уже позади. Вряд ли в мае выпадет снег, да?»

в окнах многих аптек все еще таинственно блестит древний символ алхимического ремесла. Он сообщает прохожим о том что находится внутри

На трамвайном кольце в Смитфилде Мэри радуется, увидев, что мясной рынок по-прежнему цел. Его витражи в стиле рококо резко контрастируют с торопливостью грузчиков в измазанных кровью фартуках, которые кажутся по обыкновению страшно занятыми, хотя вряд ли здесь найдется теперь какой-либо товар. Она приходит сюда всякий раз, как только выпадает случай: в конце торгового дня, иногда после обеда. Перед войной здесь всего за пенни можно было купить кусок мяса, и даже вырезка стоила дешевле, чем в любой мясной лавке. Рядом со зданием рынка находились раньше книжные киоски, но потом их заметили те, кто сбрасывал зажигательные бомбы. Немцы поджигали библиотеки и газетные киоски по тем же самым причинам, по которым сжигали книги у себя в стране. Вся Фаррингдон-роуд заполнилась грудами черного пепла, похожего на человеческий прах, и только по какой-нибудь не до конца сгоревшей обложке посреди этой кучи можно было догадаться, что это были книги. Она пробирается к красным, золотым и голубым витражам виадука, повисшего над ее родной долиной. Как и собор Святого Павла, Холборнский виадук выдерживает все налеты и продолжает пропускать автобусы, следующие с востока на запад или от Оксфордской площади до Сити над полностью разрушенной территорией, ведь немцы уже сровняли с землей все здания отсюда до Чартерхаус-стрит. Через развалины, на которых играют в прятки маленькие мальчики и девочки, а старики копаются среди осколков кирпичей в надежде найти какое-нибудь утраченное сокровище или пропавший документ, проложены временные деревянные настилы. По другую сторону Фаррингдон-роуд находятся районы Саффрон-Хилл и Блидинг-Харт-Ярд: бомбежки хотя и коснулись их, но все же разрушили не полностью. Она вспоминает, как тротуары шевелились, поднимались и обрушивались, как океанские волны, вспоминает ужасный жар и еще ветер, словно сдирающий с тебя одежду, словно выжигающий у тебя глаза. Она оглядывается вокруг, ищет свою желтую куклу.

Когда муж начинает вот так, можешь быть уверена — у него что-то на уме.

«Время прошло в Стране грез», — говорит Берил Орд, одна из любимых радиогероинь Мэри довоенной поры.

Берил может сделать так, что вы поверите, будто она — Грета Гарбо, Грейси Фиддз, Джесси Метьюз, словом, кто угодно, и хотя сейчас она притворяется Морисом Шевалье, Мэри ее узнает. Кружась, Мэри здоровается с очередным персонажем Берил, длинное лицо которой насмешливо, как всегда.

«А вот и Мэри! — Она говорит с ливерпульским акцентом. — Давненько не видела тебя на радиостанции. Ты болела, милочка?»

«Я опять ходила на кладбище, искала свою куклу и своего парня. Его самолет сегодня упал, но он спасся, и вот я здесь!»

«С твоей куклой тоже все в порядке, милочка. Я видела ее пару дней назад. Несколько воздушных налетов не повредят ей. Но если хочешь, мы дадим по радио сигнал SOS».

«Это, наверное, слишком! — смеется Мэри. — Тысячу лет не слыхала тебя, Берил. Когда все это кончится, я снова буду слушать радио».

«Я была очень огорчена, узнав о твоей бабушке. Но она ведь не мучилась?»

«Думаю, нет. — Внезапно Мэри чувствует обиду, но не показывает вида, боясь, что Берил уйдет. — Ты сделала новую прическу? Волосы стали виться». — Она касается пальцем рыжего локона.Дни поста 355

«Да, милая, ей здесь гораздо лучше, чем там».

«О да. И мне тоже» — Пытаясь засмеяться, Мэри вздыхает и присаживается на старый стальной сейф, валяющийся среди каменных развалин. С несчастным видом смотрит она на Темзу, все еще покрытую туманом.

«О да». Напоминает то время, когда по обоим берегам реки стояли ряды столбов, а к ним были привязаны женщины. Они горели под жарким солнцем, как свечки, и от их жира исходил тошнотворный смрад. То ли солдаты побежденной армии, то ли казненные бунтовщики. Мэри не может вспомнить ни причин, ни обстоятельств.

«Эй! — Берил Орд меняет маску. — А это кто?»

Мэри напрягает память.

«Грейси Фиддс. Спой нам песенку, Грейси».

«Фотокарточку отца поверни к стене, навсегда остался он на войне…» Она берет Мэри за руку, и они бегут вприпрыжку по шатким мосткам, а по обе стороны в развалинах копаются люди, пытаясь спасти то, что еще может пригодиться. Их головы закутаны мешковиной, а лица серы от пыли. Вскоре они уже взбираются по качающимся деревянным ступенькам на сам Виадук. Мэри с удивлением разглядывает знакомый мост под таким необычным углом.

«Что ж, — говорит она, — он не изменился, правда? Так немцы не победили?»

«Мы их побили. Точнее, русские. Это не имеет значения. Но герр Г. и все эти нарцисты никогда не имели значения».

Одетые в ситцевые платья с короткими рукавами, они облокачиваются на почерневшую темно-красную балюстраду рядом с гербом Сити и весьма надменной греческой леди, олицетворяющей Коммерцию. Они рассеянно глядят на юг и восток, любуясь собором Святого Павла и Блекфрайарз. Передавая друг другу одну сигарету, по другой стороне мимо них проходят трое пожилых людей в форме войск местной обороны и садятся на медленно движущийся автобус. В общем, однако, Хай-Холборн и Виадук выглядят пустынно.

«А что, все эвакуировались отсюда, Берил?»

«Боюсь, что большинство умерли», — сочувственно разводит руками комедиантка.

«Но все выглядит очень мирно». Подавив слезы, Мэри снова смотрит на реку и удивляется, что туман исчез. Осталось всего несколько черных столбов, а тел уже нет. Против чего они бунтовали? Против войны? Она замечает на реке два странного вида судна.

«Они чистили дно, — говорит Берил. — Вытаскивали все эти булыжники. На Фаррингдон-роуд было наводнение. Фрицы перебили все водостоки и канализационные трубы. Как будто все исчезло и старая река вернулась. Там, где находились мы, было не так уж плохо, но они разбомбили церковь Святой Анны в Сохо. Это был самый уродливый шпиль в Лондоне, и уцелел только шпиль! — Берил хихикает и поворачивается к Джорджу Роби, премьер-министру веселья: — Но ведь король и королева были великолепны, не так ли? Закатав рукава, они ворочали кирпичные кучи, пели песни и угощали всех чаем!»

Мэри удивлена:

«Я думала, они уехали в Канаду».

«Они собирались. Конечно, вначале они совсем не пользовались народной любовью».

«Я была там. Мы освистывали их. Богачи. Люди говорили: „Что они понимают?“».

«Они по-прежнему богаче любого из нас», — произносит Берил с шотландским акцентом, и Мэри не может определить, кому она теперь подражает.

«Поначалу они слишком задирали нос, — говорит Мэри. — Сплошное сочувствие и ни чашки чая, как говаривала моя тетушка. Но я думаю, что они просто стали такими, какими хотели их видеть люди. Этим они и удержались. И отдавать Букингемский дворец несчастным погорельцам не потребовалось».

«Не совсем так, дорогая. — Берил в образе Герти Лоуренс подмигивает своей подруге. — Им потребовалось приложить чуточку дополнительных усилий. Просто они не хотели заходить слишком далеко».

«Они все еще кажутся мне обманщиками», — мрачнеет Мэри.

«Я думаю, что в Стране грез ценности немного иные. — Берил хочет сменить тему. Она в целом достаточно консервативный человек, и такое проявление нелояльности ее смущает. — Я когда-нибудь рассказывала тебе о том, как однажды потерялась на крыше почтамта в Маунт-Плезант? Мне сказали, что можно срезать путь, если выйти через такую-то дверь на плоскую крышу и потом войти в другую дверь. Это было еще до начала моей карьеры. Я тогда работала курьером. Так вот. Я нашла дверь с выходом на крышу, но, хоть убей, не смогла обнаружить вторую дверь. Сквозь застекленную крышу я видела людей, которые сидели и работали за письменными столами, я стучала в окна, пытаясь узнать у кого-нибудь, куда мне идти. Но никто не замечал меня. Начался дождь. Там наверху были только конторы, никаких сортировочных комнат или чего-то в этом роде. И представь, что я в конце концов там углядела! Мелочь, конечно. Но я увидела там двух женщин. Двух женщин, заметь, которые целовались и обнимались. Что скажешь?»

Мэри изо всех сил пытается понять, что же могло в этом быть такого замечательного, но воображение ее подводит.

«Я жила как раз за Маунт-Плезант. Знаешь Феникс-лейн?»

Берил явно разочарована. Она смотрит на часы.

Мэри не знает, как вернуть расположение Берил.

«Наверху? Стеклянная крыша? О боже!»

«Вот и мой автобус, — рассеянно произносит Берил. — Через полчаса у меня передача. Ну пока, не плачь, деточка, вытри глазки. Береги себя, милая».

Она вскакивает на подножку автобуса номер 25, ползущего по Виадуку в сторону Вест-Энда, и машет со ступенек, поднимаясь на второй этаж.

Мэри смотрит, как она усаживается на заднее сиденье и зажигает сигарету.

«Извини, — пожимает плечами Мэри. — Наверное, я не гожусь для этого мира». Так говорила ей когда-то бабушка, улыбаясь и гладя ее по щеке. И это означало одобрение.

Мэри медленно идет по несгибаемому железному мосту к станции «Холборн», балки которой светятся на фоне бледно-голубого неба, как рыбные кости. У разрушенного кирпичного входа с искореженной каменной облицовкой Мэри видит своего отца в форме цвета хаки, с офицерским ремнем и в кожаных крагах. За спиной у него винтовка «ли-энфилд». Он охраняет вход. Поправив фуражку над золотисто-зелеными глазами, он улыбается ей и посылает воздушный поцелуй:

«Здорово, малыш! Если появится офицер, сразу отойди. Я скажу, что ты спрашивала дорогу. Как мама?»

«Я слышала, что она уехала в Канаду вместе с королевской семьей».

«Это было бы на нее похоже. Но у нее есть и хорошие черты».

«Но я слышала, что королевская семья вернулась. Может, и мама с ними».

«А почему бы не спросить их самих, любовь моя? Они сейчас внутри. Потом скажешь мне, если что узнаешь». Он подмигивает ей и снова улыбается.

Мэри входит в просторный вестибюль, на покореженных железных балках которого полным-полно птиц. На мгновение к ней на плечо присаживается маленькая пустельга. Бетонное пространство вестибюля пусто, лишь у выходов на платформы торчат несколько носильщиков, а у билетной кассы за карточным столиком за чашечкой чая сидят король и королева. Когда она приближается, они глядят на нее. Король Георг очень худой, «худосочный», сказала бы бабушка, почти бесплотный, больше похожий на школьника, а жена рядом с ним — как маленькая пухлая кукла. Мэри кажется себе неуклюжей.

«Извините, что я не делаю реверанс. Меня неправильно воспитали».

«В любом случае, забавно, — говорит королева Елизавета. — Как поживает ваш папа? Хорошо?»

«Он сказал, чтобы я спросила у вас, вернулась ли моя мама из Канады».

Глядя через стол на мужа, королева кажется встревоженной. Король Георг складывает перед собой руки:

«Вашей матушки ззз-десь нет».

Мэри забыла о его заикании.

«Не утруждайте себя».

«Он помогал вытаскивать тела. — Королева Елизавета промокает рот изящной салфеточкой. — Бедняжка. Он никогда не отличался хорошим здоровьем. Я обвиняю во всем его брата. А как звали твою мать, дорогая?»

«Нелли Фелгейт. Это моя бабушка Фелгейт сказала мне, что мама в Канаде».

Король Георг достает пачку карт и начинает раскладывать пасьянс.

«Это его успокаивает. — Королева Елизавета смахивает со лба бисеринки пота. — Мы не знакомы с Фелгейтами, дорогая. Не так ли, Дейви?»

«Не припомню ни одного с тех пор, как вернулся из К-к-ка-нады».

Его жена многозначительно смотрит на него:

«Но мы не были в Канаде с начала войны».

«Это было еще до войны, — говорит Мэри. — Может быть, лет пятнадцать назад. Ну то есть, мне же не так много лет».

«Что ж, как вы видите, вашей матушки с нами нет. — Королева становится более резкой. — Она никогда не была замужем за твоим отцом. Официально. Он был солдатом. Сегодня здесь, завтра там. Ей следовало подумать об этом заранее. В отличие от многих других вам повезло, что миссис Фелгейт присматривала за вами. И дедушка тоже. Хотя они могли делать это и лучше».

«Вы ошибаетесь, — говорит Мэри. — То есть в том, что вы говорите, есть какая-то ошибка, потому что вы никогда бы не сказали так о моем дедушке, если бы знали его. Он говорил, что вы позорите нашу страну, что вас следует изгнать, а всю вашу собственность перераспределить!»

«Мы — дух этой страны, дитя мое! — Королева Елизавета гневно складывает ручки на круглом животике. — Постыдитесь!»

«Он говорил, что вы тупые сумасброды. Если бы для того, чтобы сохранить единство империи, нам была нужна монархия, мы бы вполне обошлись куда более дешевой, чем ваша!»

«Фелгейты были такими заурядными! — сердито фыркает королева. — Не лучше, чем Газали. Потомки морских пиратов. Отребье самого низкого сорта. Вам должно быть стыдно. Но мы к этому привыкли. Вы думаете, мы не читали, что о нас пишут в газетах? Но, как говорится, живи и давай жить другим. Тебя могли бы отправить в темницу. Да-да. Или насадить твою голову на копье, у Ворот изменников».

Когда Мэри угрожают, она всегда начинает дерзить еще больше:

«Дедушка говорил, что в глубине сердца вы дикие гунны, и что рано или поздно вы покажете себя в истинном свете. Он говорил, что, когда вы приехали сюда, у вас не было даже ночного горшка, а теперь владеете половиной нашей страны!»

«Н-н-никто не говорил, что мы совершенны, — отрывается от карт Георг VI. — Успокойся, малышка. Идет война. Нам нужно держаться вместе. У меня был т-трудный день. И у т-твоей мамы тоже».

«Осторожно! — Королева встревожена. — Кто сказал, что я и есть ее мать?»

«С-сорвалось с языка. П-прости, любовь моя». Король Георг переворачивает две карты.

Теперь Мэри вцепилась в них, как терьер в свою добычу, и уже не отстанет.

«Дедушка говорил, что вас нужно выдворить из Лондона и заставить жить в деревне. А если вам там не понравится, сказал он, то вы должны уехать в Шотландию и жить там. Но такое он предлагал только тогда, когда бывал в добродушном настроении. Обычно у него наготове были для вас фонарные столбы».

«Деточка, ваш дедушка умер. — В облаке бело-голубого шифона королева Елизавета садится. — И вся ваша семья тоже. Так что отправляйтесь восвояси. Теперь вы совсем одна».

Возмущенная этим ударом ниже пояса, Мэри нападает снова:

«Он сказал, что вы не изменились, то есть внутри, под маской. Думаю, он был прав. Что вы сделали с его пенсией?»

«Никогда ее не т-трогали. — Не оставляя пасьянса, король Георг ослабляет галстук. — П-послушай, если ты будешь п-про-должать в том же духе, я вызову полицию. Мы не обязаны т-терпеть этот бред. Мы делаем свое дело. Все так г-гово-рят».

«Кроме тех, в Ист-Энде»

«Пуп Земли этот Ист-Энд! — Королева уже овладела собой. — Это все иностранная пропаганда, это пятая колонна и прочие агитаторы будоражат простой народ и внушают ему недовольство. Мы спускаемся к ним и проявляем заботу. Скоро все успокоится. Мы даже детей с собой берем. И они тоже носят форму. Чего же больше?»

«Пенсию можно было бы и вернуть!» Мэри знает, что разъярилась так из-за дедушки. Ему бы понравилось, как она использовала этот шанс, и она знает, что сделала это ради него. Если она перестанет накручивать себя, то они перестанут казаться ей ужасными. В конце концов — люди как люди.

«Никто не отбирал у твоей семьи пенсию, насколько я знаю».

Мэри решает, что с нее хватит. Вернувшись к выходу, она обнаруживает, что отец ушел. Может быть, из-за ее плохого поведения его сняли с боевого поста.

«Папа?»

А может, он дезертировал?

За ней устремляется целая туча полицейских, и она сворачивает на Холборн и бежит до Хаттон-Гарден. Полиция устремляется по ложному следу вниз по лестнице на Фаррингдон-роуд, которая блестит от воды, так как начинается прилив. Мэри испытывает душевный подъем, как будто она только что сделала что-то стоящее, как Патрик. Она так счастлива, как много лет уже не была.

«Скажи, что именно тебе нравится в Стране грез?»

Весело насвистывая, она идет в сторону Тоттнем-Корт-роуд, твердо зная, что если дальше пройти по Шефтсбери-авеню и вниз по аллее Молл через парк Сент-Джеймс, то она увидит Букингемский дворец в виде кучи щебня и серых камней на дороге. Иначе почему тогда король и королева сидят за карточным столиком на станции «Холборнский виадук», пьют чай и раскладывают пасьянсы, как любая другая бездомная супружеская пара? Она чувствует себя немного виноватой: не слишком ли сурово она с ними разговаривала? Но прежде всего она верна своему покойному деду. Более чем верна.

Британия умеет веселиться!

Перевернув страницу «Вуманз уикли», сестра Китти Додд вдруг испытывает прилив хорошего настроения, который, как она убеждена, исходит от ее пациентки. Вот что в будущем году мы адресуем всему миру на Фестивале Британии. На следующей странице вы видите джемпер, носить который будет, наверное, очень весело, поскольку на нем вышит символ Леди Фестиваля, и смоделирован он в легком летнем стиле!

Сестра Китти Додд берет присланный ей бесплатный буклет, рассказывающий об удивительных мероприятиях и выставках Фестиваля. Сама она уже решила для себя, что именно хочет посмотреть, а теперь собирается послать брошюру своему брату в Корк. Он просил об этом, потому что хочет приехать на Фестиваль вместе с женой и посмотреть все самое лучшее.

Оказавшись снова на Сохо-Сквер, Мэри садится на свою обычную скамейку, чтобы отдохнуть в мягком тепле, которые оставили за собой солнечные люди. Слева от нее Гермиона Джингольд, а справа — Джун Хейвок.

«Вот это и есть жизнь? А, мои дорогие?» И Гермиона смеется своим утробным смехом.

Светло-желтая причудливая форма, в которую одета Джун Хейвок, придает ее лицу желтоватый оттенок. Обидится она, если ей сказать?

«Я видела твою куклу, Мэри. Помнишь какую? Королевская семья пыталась найти ее для своей маленькой девочки».

«У них больше нет маленькой девочки. Но я буду рада, если ты присмотришь за куклой, когда ее увидишь». Мэри особенно нравится Джун.

«Она скоро вернется из Канады, я в этом уверена. Знаешь, сколько теперь стоит билет? Больше двадцати фунтов. — Джун открывает пудреницу и хмурится, взглянув на себя в зеркало. — Вот что значит не кушать как следует. А вот и мальчики».

Из-за угла с Фалконберг-стрит сворачивают трое морячков: одного роста, плечом к плечу, они идут ровным шагом, насвистывая песенку.

«Кажется, вы не прочь немного поразвлечься? — подмигивает им Гермиона. — А ну, бравые молодцы! На месте стой, раз-два! Только что сошли на берег?»

«И часа не прошло, дамочки! — говорят они в унисон. — Идем в город!»

«Ищете компанию?» Джун поправляет прическу.

«Добрый день… мальчики», — говорит Мэри. Ей не хватает уверенности подруг, и она едва не теряет самообладание. Ей хочется хихикать.

«Не тушуйся!» — бормочет ей Гермиона.

«Я порядочная женщина. Замужем».

«Нет, дорогая. Уже нет. Ты хорошенькая юная вдовушка».

«Патрик умер?»

«Давным-давно».

«Я видела его самолет. Мне казалось, недавно».

«Так часто случается в Стране грез».

Сестра Китти Додд замечает легкое изменение в дыхании своей подопечной, проверяет аппаратуру, трубки и провода, подключенные к Мэри Газали, и, не обнаружив ничего странного, опять погружается в свой журнал. Крис настроилась на любовь. Теперь ей не хотелось ничего другого, кроме как лежать в объятиях Жана-Луи, наслаждаться его ласками. Ей не на что было больше надеяться в этом мире! То и дело она ловила его взгляд наобнаженных женских плечах, но особенно ей было приятно, когда он смотрел на нее.

Рука об руку компания женщин и моряков весело берет курс на Пиккадилли-Сёркус. «Я скажу вам по секрету, мне по нраву парень этот!» Мэри чувствует, как слабеют ноги. Она не представляет себе, куда идет и к чему придет. Тем не менее она наслаждается бодрым весельем моряков. Вряд ли они опасны. Мэри начинает насвистывать вместе со всеми: «Эй, на корабле! Эй, на корабле!» Делая то же, что и все, она ощущает, как тает ее беспокойство. Она все еще гордится тем, как вела себя, и уверена в том, что и ее дедушка гордился бы ею, и даже бабушка гордилась бы, хотя бы и виду не подала. Вокруг — бледные краски, бесконечное разнообразие пастельных тонов: никогда она не видела Лондон чище, чем сейчас. И даже руины кажутся вымытыми и свежими.

«Ну, теперь ты знаешь, какие они, моряки!»

Она думает, а не съездить ли в Уиндмилл, где они с Патом так здорово провели время, когда он приезжал на побывку. Спою я тебе песенку, рассею печаль, сказал той ночью Патрик, перед тем как улетел, а дом рухнул. — Легко и свободно задул ветерок…

Джун Хейвок с мальчишеским задором марширует рядом со «своим» Джеком:

«Откуда ты, моряк?»

Губы у него малиновые, глаза голубые, как Средиземное море. Он еще совсем юн, и кудри столь светлые, что кажутся белыми.

«Служил в конной гвардии, но не смог выдержать. Каждый вечер приходилось драить чертовы шлемы и нагрудники, начищать пряжки, а кругом сплошные педики, которые пытаются тебя закадрить! Солдаты для маскарада!»

«Друг моего Пата говорил то же самое», — кивает Мэри и вытаскивает из маленькой бархатной сумочки жевательную резинку. Все берут по пластинке, не сбавляя шага.

Теперь они идут вниз по Шефтсбери-авеню. В магазинах полно ярких сладостей, словно ожидаются солнечные люди.

«Послушайся моего совета, — говорит его друг, беря Мэри под руку, — займись бытовыми химикатами. Или электричеством. После войны в этих областях будет бум! Пошевели мозгами! Ребенком я жил здесь неподалеку».

«И я тоже! — Мэри рада, что он вернулся к обычной беседе. — А где?»

«Сразу за Лезер-лейн. У Хаттон-Гарден. Знаешь?» — Он поднимает брови.

«Наверное, мы раньше встречались».

«Мы любили прохаживаться взад-вперед по Хаттон-Гарден, поглядывая под ноги. Все надеялись, что какой-нибудь тип обронит „камешек“. Ты же знаешь, эта улица — самый большой рынок бриллиантов в мире. Больше, чем нынешний Амстердам».

Гермиона слегка вырывается вперед. Именно она решает, куда идти дальше.

«Мы пойдем смотреть мюзикл, — объявляет она им. Что-нибудь стоящее, с Фредом Астером. Он такой лапочка. Люблю смотреть, как он порхает».

«Да, от него глаз не оторвать!» — смеется Джун своим чудесным дерзким смехом.

«У моего отца была лавка на Лезер-лейн. — Моряк более настроен на то, чтобы поддерживать обычную болтовню. — Товар скобяной. Щипцы по шесть пенсов, но девять — за пару. Работал в бесконечной запарке. Но честность его безгранична была. Так ты, значит, тут же когда-то жила?»

Мэри чувствует, что теряет ниточку разговора.

«На Калторп-стрит. — Она колеблется. — Сначала мы жили в Пибодиз, но потом у нас появился собственный дом. Со скатертью на столе и дорожкой на лестнице!»

К ней возвращается прежнее ощущение победы, а взгляд моряка становится более уважительным:

«Папа был помощником хозяина клуба на Перси-Сквер. Всегда хорошо одет, в пальто из верблюжьей шерсти. Его принимали за главаря джаз-банды».

На Серкус она опять видит Эрота, сверкающего золотом и серебром на колонне цвета изумрудного стекла. Мэри чуть не задыхается от удовольствия. Моряк Гермионы оборачивается к ней:

«Рон играл с Гарри Роем, не так ли, Рон? Обычно на тромбоне. И сейчас еще играет. Ты должна услышать его. Он в нашем корабельном ансамбле. После войны ты опять вернешься к Гарри Рою, а, Рон?»

«Если он возьмет меня», — отвечает моряк Мэри и опять начинает насвистывать.

«Построенный на руинах Бедлама, вокзал Ливерпуль-стрит был назван в честь лорда…»

Когда они сворачивают с Шефтсбери-авеню на улицы с магазинами, полными солнечных людей, лица становятся менее четкими. Голоса остаются ясными, но вскоре ее спутники уходят своей дорогой в сторону площади, оставляя ее посреди деловитой толпы. Мэри абсолютно счастлива, ибо солнечные люди защищают ее. Со всех сторон до нее доносятся обрывки разговоров. Она ныряет в стоящую на бульваре карету. «Опять ноги отекли. И о чем только я думаю. Да, точно, в Брентфорде. Мы встретились на бечевнике. Да, это было чудесно. Да». Мистер Блэкер эмигрировал с Борнео в сорок восьмом послушала бы ты как он распинается об анархистах картежниках и так далее это просто потрясающе правда всю резину у него забрали но все равно если тебе нужно сделать каяк обращайся к нему кофе его погубит он позвал к себе ту девушку и показал что надо делать она не рассказывает светлое воспоминание ни ссор ни размолвок безмятежные ручьи а вы почувствовали как вдруг повеяло холодом откуда-то хлынул свет и мы поняли что гора внизу он застрелил своего сына и явно хотел сам застрелиться врач наблюдал меня три года поприветствуем же Уолтера Деламара за штурвалом своего «ДугласаDC-3» он возвращается из Австралии где гостил"у родственников повезло дуре это уже третья попытка в следующий раз не буду ей мешать

Солнечные люди снуют туда и сюда, занимаются своими делами в маленьких магазинчиках и кафешках Сохо, покупают билеты в кино и театр, сидят в барах и болтают друг с другом. Что наши мальчики привезли домой с Континента? Ничего существенного по сравнению с тем, что американцы нашли на Востоке. Все, чего я прошу, это бескровная смерть.

Мэри Газали делает глоток розового коктейля. Будто я снова маленькая девочка, думает она с удовольствием.

торя новый путь и глотая обиду убивай или будешь убит она замещает свою мамочку что мне теперь боготворить спрашивается мы приводнились ей принадлежит не только мое сердце но и мое перо с грохотом посыпалась растопка так мы познакомились с миссис Газали

— Миссис Газали? — Сестра Китти Додд иногда говорит со своей пациенткой. — Все в порядке, дорогая? Все хорошо? — Она подходит к окну и открывает его, вдыхая довольно приятный запах сырой сирени. — Все наши психи сегодня гуляют на лужайке.

но по крайней мере цветы пахнут чудесно. Первоцвет барбарис и белена ей приходилось покупать все это в большом количестве в чайнатауне там это сейчас и продают в Лаймхаусе только там но от Лаймхауса мало что осталось ей-то откуда знать в отсветах пожара ее тень металась по стенам при чем тут солнце у этой ведьмы был кот его звали Гог старше чем Лондон сказала она и что ей теперь делать всю лавку разбомбили и ателье жуткая вонь от горящих снадобий и химикатов как бензин только хуже мне казалось в этом дыме сейчас начнет мерещиться всякое ну знаешь как в тех фильмах но наверно зря я так в районе от нее было больше вреда чем пользы а потом ее привезли сюда

Впервые выходящая в свет девушка может обойтись белым с оборочками платьем дебютантки, напоминая Мерль Оберон в ее одеянии с венецианского бала. Во воздушное платье до пят всегда можно украсить бумажными розочками и надеть на волосы венок. Сестра Китти Додд качает головой. Ей тоже надо подыскать себе костюм — для ежегодного благотворительного бала, через выходные. «Лично мне нравится мода времен Карла Второго со всеми этими кружевами, атласом, лентами, рюшами, дорогими тканями… но также многое можно почерпнуть из эпохи рыцарей Круглого стола, или из фильмов о красавчике Бруммеле, или из пьес Оскара Уайльда: турнюры, огромные шляпы, вычурные бальные наряды…»

«О боже, как я объелась!»

Мэри Газали отрывается от напитка и видит свою подругу Мерль Оберон: одетая в роскошное платье, та торопливо идет по Одд-Комптон-стрит с таким видом, словно опаздывает на свидание. Она с облегчением улыбается, узнав Мэри:

«Мэри, дорогая! Я думала, ты уже покинула эти края. Я собираюсь держать все в своих руках. Но кто научит меня? Какое это имеет отношение к солнцу? Я что-нибудь выиграю? Там был огонь пожара, метавшийся по комнате. Чья это голова? Ты встречала когда-нибудь Фредди Бартоломью? О Мэри, пойди и выпей чашку шоколада у „Радис“. Это страсть как вкусно. Ты снова замужем?»

Мэри встает и горячо обнимает Мерль. Та пахнет восхитительными духами. «Ты шла на вечеринку?»

«Я только что из Венеции. Они днем и ночью проносятся над мостами на бреющем полете. Сплошные связисты. Взяли потом и приводнились. Нет, ты только взгляни!»

Мерль сделала такой непередаваемо драматический жест, что Мэри на миг испугалась. Но оказалось, что подруга показывает всего лишь на двери французской кондитерской. Она с облегчением рассмеялась:

«Какое это имеет отношение к солнцу?»

«Спроси у них в Калифорнии, дорогая. — Бледно-голубым веером она смахивает крошки с металлического стула и деловито усаживается. — Эти люди проводят половину своего времени в деловых разъездах. Пересекают Лондон то в том, то в другом направлении по меньшей мере десятки раз в месяц. Как будто собирают сведения о ком-то. Я начинаю задумываться, а нет ли в этом какого-нибудь умысла? Ну вроде того, как действовали раньше гильдии нищих или другие уличные шайки. Доктор Мейл прибыл. — Она смотрит на подошедшую к ним взять заказ краснолицую даму, которую все здесь называют Миссис Клёцка. — Пожалуйста, миссис Ди, два кофе с молоком. Ты довольна, Мэри? Что ты о нем думаешь?»

«Я еще с ним не встречалась». Мэри стесняется своего платья из набивного ситчика.

«Так ты и не встретишься с ним, дорогая. Сколько во всем Лондоне клиник? Таких, какие он хочет открыть? Допустим, нам станет полегче. Ее кожа всегда была темной или ты думаешь она стала такой от огня? Хотя от огня становятся красными, да, Мэри? А потом черными. Могу предположить, что ты оказалась на промежуточной стадии и могла стать коричневой. В долю секунды. Как цыганка! С другой стороны, у Мэри такая нежная, бледная кожа. Да, Мэри, дорогая?»

С удивлением Мэри обнаруживает, что, кажется, задремала. Она уже давным-давно лежит в своей постели.

«Ты что-то говорила о костюмах? О бале?»

«Если в своем костюме ты хочешь выглядеть забавной, то что ты скажешь о двадцатых годах? Будь уверена, никто не удержится от смеха, увидев тебя в одежде двадцатипяти-или тридцатилетней давности. Тот период был недооценен и буквально напрашивается на новое, карикатурное прочтение. Что скажешь, например, о прическах в стиле "консервная банка ", со всеми этими петельками и спущенными на лоб локонами, и о ветвящихся орнаментах, о платьях с низкой талией и шалями, о чулках абрикосового цвета ? Я вдруг сообразила, что одежду того времени можно отыскать в сундуках на чердаке у тетушки или кузины, потому что сейчас эти костюмы стали почти "историческими "».

«У меня нет тетушек, кажется, — говорит Мэри. — Но кузины, должно быть, есть. Однако они не намного старше меня. И я не знаю, где их искать».

«Мы могли бы подумать о переводе определенных больных на амбулаторное лечение при условии, что они будут регулярно посещать свои клиники. Стоит об этом подумать. Давно вы у нас?»

— Почти двадцать лет, сэр. — Сестра Китти Додд откладывает свой журнал.

«Баю-бай, спокойной ночи! Вышел в путь уже молочник…»

Мэри и Мерль остановились на Флит-стрит, чтобы выпить по чашке горячего шоколада. Туда и сюда мимо них проезжают запряженные лошадьми фургоны и такое множество разнообразных автомобилей, как будто дефицита бензина не было и в помине. На той стороне улицы они замечают пару: кипучую Джанет Гейнор и Нильса Астера с довольно кислым выражением лица. Он останавливается у огромной каменной стены — Мэри кажется, что это тюрьма «Флит».

«Эти ворота по-настоящему пугают меня всякий раз, когда я прохожу мимо. Так же как и тебе, однажды мне пришлось побывать за ними. То, что происходит там, ужасно».

Мэри пытается им помахать, но Мерль, очевидно, не хочет, чтобы кто-нибудь из них ее заметил. Мэри опускает руку.

«Этот человек — свинья, — говорит Мерль. — Странно, что он на свободе. Не могу даже сказать тебе, что он сделал своей жене».

«Дармоед и тунеядец, у него на лбу написано».

«Это еще слабо сказано».

Мерль настроена необыкновенно критично. Сзади за столиком вполголоса беседуют две солнечные женщины. «Потом ты входишь. Не думай ни о чем. Не думай, что он выглядит смешно. Он не так уж изувечен знаешь но все же сделай себе свежий макияж ему нравится когда ты выглядишь великолепно это его приободрит помни об одном страдать совершенно не нужно он не грустит скоро он опять придет в норму не беспокойся говорят это похоже на реставрацию…» Мэри пытается повернуть голову, чтобы получше разглядеть женщин, но Мерль останавливает ее: «Не покидай меня, Мэри, дорогая. Ты мне нужна».

Польщенная, Мэри наклоняется к своей подруге:

«Я уже сказала тебе, какое красивое у тебя платье? Жаль, что тебя не было с нами раньше. Нам было по-настоящему весело. С тремя матросами. Что с тобой?»

Мерль опускает глаза, но ясно, что она готова расплакаться.

«Перед тем как прийти сюда, я работала в цирке. Работала, пока его не закрыли. А теперь в Лондоне нет зимнего цирка, только в Париже, на Бульвар-де-Темпль. Знаешь?»

«Я никогда не бывала в Париже, Мерль».

«Большой разницы нет. Думаю, что нет разницы и между прошлым веком и нынешним. Я имею в виду, стало ли нас теперь больше?»

Она поднимает глаза, чтобы убедиться, что Нильс Астер и Джанет Гейнор уже ушли. Она почти шепчет:

«Я имею в виду тех людей, которым нужны таблетки. Прости за эвфемизм, дорогая, но нам ведь не разрешено употреблять слово „сумасшедший“, не так ли? Что скажешь? Мы когда-нибудь выберемся отсюда?»

«Сейчас у нас будущего нет, — ласково говорит ей Мэри. — Для меня, во всяком случае. Я словно приклеилась к настоящему. Если ты принимаешь это как данность, то со временем можешь избежать ответственности. Для всего остального я слишком слаба».

«Ты слишком сурова к себе. Я все еще очень хорошая актриса. Между нами, конечно. Дети всегда переносят боль намного легче, чем взрослые, не так ли? Не потому ли это, что они не испытали настоящего наслаждения? Ох, Мэри, да я не отличу своей задницы от локтя, как говаривал мой дедушка! Здесь очень мало людей, которые хотя бы раз не воспользовались псевдонимом. — Мерль вздыхает. — Как твой папа».

Мэри испытывает к Мерль горячее сочувствие, но не знает, чем ей помочь. Она допивает шоколад и откидывается на стуле, чтобы посмотреть на улицу.

«У меня была старая, времен Первой мировой войны, фотография одного мальчика. Я думала, что он вполне мог бы быть моим отцом: очень юный парнишка с почти девичьим личиком. Но у него на форме были сержантские нашивки. Я раздобыла лупу и пыталась разглядеть кокарду на фуражке, но это мало что мне дало. Вероятно, он был человеком образованным: у него был красивый почерк. Я думала, что он был джентльменом. Наверное, он уехал в Канаду и мама за ним, но бабушка никогда не слыхала о них больше, и, конечно, они не были женаты. Эта кокарда на фуражке была в виде какого-то животного, может быть оленя. На фотографии было написано „Искр, ваш Эдвард С. Эванс“, но, думаю, тебе все это неинтересно».

«Ну, теперь-то он уже, наверное, умер, — заботливо говорит Мерль. — Я бы хотела больше помочь тебе, но мой огонь… Он питается моей кровью вот почему я такая бледная моему пламени так много нужно и все же есть некоторое утешение если представить себе сколько других женщин не выжили в огне в Дрездене в Токио в Мадриде они нашли ее в Ричмонд-парке она сказала что последовала за Робином Гудом в Шервудский лес, но мы не нашли никакого Робина Гуда хотя и наткнулись там на оленя убитого двухфутовой стрелой с оперением цветов Королевского общества любителей стрельбы из лука четырнадцатого века но и в наши дни тоже встречается немало таких любителей мне сказали что они так и не поймали мистера Гуда кто бы он ни был но он уложил по меньшей мере трех оленей…»

«Это противозаконно, не так ли? — Мэри берет Мерль за руку. Глаза ее подруги стали горячими и плоскими, как у солнечной женщины. Зрачки фактически исчезли. — Я имею в виду убийство королевского оленя. Но ты ведь была там. Ты должна знать».

«Это абсолютно противозаконно. — Мерль берет себя в руки. Она теребит складки своего роскошного платья. — Ты думаешь об Оливии де Хэвиленд? Но что они все же собираются с этим делать? Ты действительно намереваешься остаться тут навечно, дорогая? Я не возражаю, просто мне интересно. — Ее голос стал мягче, в нем появился легкий ирландский акцент. — Он просил меня вернуться к нему свободной. Мы не должны были расставаться никогда. Разве я виновата, сказала я, что не могу читать чужие мысли? Но ему, бедняжке, фантазия была нужна куда больше, чем мне».

я бы тогда умерла не знала бы что сказать я плакала всю дорогу на этом самолете но он был так слаб ему так много всего было нужно он был как все остальные видел во мне сильную женщину мать несправедливо

Мэри Газали хмурится во сне. Сестра Китти Додд поправляет легкую простынку, прикрывающую ее до плеч. Врачи выходят.

— Да, лучше бы тебе отсюда выбраться. Не нравится мне, куда они клонят, моя милая, и это истинная правда. А мой новый мальчик… Он бы тебе понравился.

я сыграла свою роль хорошо держалась за нее чем бы она ни была ничего не сказала там живет Леди Пустельга у нее в доме ястребов двадцать всех сама вырастила говорят они пытаются проследить источник жара все эти несчастные в Азии не знаю как они это делают поджигают себя маленькая пивоварня и паб рядышком на том старом месте одному только плющу уже лет четыреста когда-то я командовал сотнями и мои решения что-то значили для нашей истории все чего я прошу это отдельная комната в палате крадут вещи причем не только другие больные но чаще санитары может я слишком чувствителен улавливает миллион оттенков паровозного дыма и выхлопных газов любит смотреть как закат ползет сквозь туман я принадлежал к тайному благотворительному обществу все Лондонские совы Питер это ты на эскалаторах что-то случилось

Мэри Газали трет глаза. Теперь они оказываются вдвоем в палате.

«Не три глаза, дорогая, а то они покраснеют». Мерль вручает ей изящный платочек.

И вот наконец она оказалась в объятиях Жана-Луи, слившись с ним в танце. Он танцевал чудесно, кружа ее в воздухе. Он шептал ей на ушко сладкие слова, но теперь Крис знала, что все это сказки, а это лето, думала она, это лето в Париже — всего лишь одна страничка книги моей жизни. Короткая, веселая, маленькая страничка. Но страницы надо переворачивать, они не могут длиться, они должны превратиться в воспоминание. Сестра Китти Додд читает с некоторым недовольством. Это совсем не то, чего она ожидала от рассказа.

«Извини, — говорит Мэри. — Кажется, я опять начинаю вести себя как дура. Я говорю то, что не собиралась говорить. Кружусь на одном и том же месте, хотя пытаюсь попасть куда-то еще. Встречала ли ты хоть одну такую дурочку, как я?»

Мерль забирает назад свой платочек.

«Ты не найдешь свою куклу здесь, моя дорогая. Чтобы оставить ее при себе, тебе придется однажды выйти отсюда. В Стране грез никогда ничего не решить».

«Решить можно что угодно и где угодно! — Мэри напугана и оттого резка. — Ты знаешь это, Мерль. Ты женщина двух миров. А кроме того, ты должна дать мне время».

«Сколько?»

— Уже около десяти лет, сэр, но, по моему мнению, наблюдается некоторое улучшение. — Сестра Китти Додд встает, чтобы поприветствовать седовласого специалиста, возглавляющего вновь прибывшую процессию. — Но я не уверена насчет электрошока, сэр. Он может принести больше вреда, чем пользы.

— Думаю, что вы знаете, о чем говорите, сестра. Благодарю вас.

Поскольку обычно сестра Китти Додд не испытывает ничего, кроме недовольства тупыми докторишками, посещающими эту палату, она польщена тем, что ее наконец-то восприняли всерьез. Присев, она протягивает руку, чтобы погладить прекрасное лицо Мэри.

— Я не отдам им тебя, Мэри. Пока я здесь, не отдам.

«Вряд ли можно ожидать, что все произойдет за несколько дней». Мэри знает, что Мерль не одобряет ее, хотя и продолжает ей сочувствовать.

«Но продлят ли они тебе срок, Мэри? — Мерль переходит на тревожный шепот. — Ты обладаешь терпением. Ты самая терпеливая из всех женщин, из всех пациенток. Но иногда терпение может быть разрушительным. Лучше воевать, как твои девы в доспехах. Солнечные люди будут приглядывать за тобой, куда бы ты ни пошла. Подумай и о том, чего тебе будет не хватать. Кэтрин говорит то же самое. Она говорила это на прошлой неделе, когда ты снова отправилась в Уоддон искать своего Патрика».

Мэри боится, что сейчас заплачет, но потом понимает, что у нее не осталось больше слез.

«Патрик умер, — говорит она. — Они взяли его вместо собора Святого Павла. Я надеялась, что он пошел взглянуть на гнездо пустельги. У меня была открытка, но она, наверное, сгорела, да? „Отличные ребята вокруг. Погода — лучше не бывает“. Конечно, я видела его после этого. Он заставил нас спуститься вниз, а потом был налет. Мы собирались купить билеты в „Трокадеро“, пока он был на побывке. У него были кое-какие деньги. Но что касается куклы, тут все по-другому. Ее можно починить. Хотя, думаю, ты права. Должно быть, я никогда не найду ее здесь».

«Ну что, соберись с духом, дорогая. Выпьем еще по чашечке?» Мерль оглядывается с удивлением. Поток транспорта исчез, а по широкой улице идут, покачивая бедрами, Джун Хейвок и Гермиона Джингольд под ручку с тремя морячками в сверкающей синей форме.

«Босиком по песочку, у кромки соленого моря…»

Мэри машет им рукой, но ей уже совсем не хочется к ним присоединиться.

«Я пользуюсь успехом, Мэри!» — кричит Джун, посылая ей воздушный поцелуй.

Мерль ласково смотрит на них. На ее лице прежнее выражение умиления.

«Все мы заслуживаем немного свободы».

Взяв спицы и клубок шерсти, сестра Китти Додд склоняется над своей подопечной. Ей кажется, что на коже Мэри она замечает слабые, почти невидимые глазу признаки эмоций. Одновременно смущенная и приободренная этой загадкой, сестра Китти Додд возвращается к своему журналу. Пройдите два дюйма, связав последние двадцать две петли. Спустите петлю.

— Вот где я промахнулась!

Она продолжает вязать, уверенная, что все теперь получится как нельзя лучше.

Смена партнеров 1956

Уже много дней Мэри Газали ходила в оранжерею в дальнем конце обнесенного стеной сада, мучаясь вопросом, скоро ли желания Джозефа Кисса приведут его к ней. Она ждала так долго, что даже начала сомневаться в том, что он — ее родственная душа. Но в конце концов он отыскал ее среди горшков с африканскими фиалками и фуксиями — темно-зелеными, алыми, светло-вишневыми. Она сидела во влажной жаре и читала Мередита.

— Надо мной проводили разные опыты, — объяснил он, разглядывая бледно-золотой стручок, белесые лепестки. Орхидея послушно карабкалась по подставленной ей решетке до стеклянной крыши. — Мне это было любопытно, и я им позволил. Они накачивали меня лекарствами. Помещали за ширмы из разных материалов. Завязав мне глаза, показывали мне детские рисунки, в основном силуэты, и спрашивали меня, на что они похожи. И так далее. Тебе знаком этот профессиональный психоз психологов?

— Не очень. — На ней было платье из искусственного шелка, кремовое, с зелеными манжетами и воротничком. — Проснувшись, я долгое время была в полудремотном состоянии. Как после по-настоящему крепкого сна. Поэтому воспоминания того времени смутные. А все остальные — очень четкие.

Он понюхал цветок.

— Знакомый запах, но не могу определить. Какой тонкий!

— Ваниль. — Она закрыла книгу. — Мороженое. Кажется, это мексиканский цветок.

— Четкие воспоминания? Ты имеешь в виду время, предшествовавшее твоему сну?

— И время сна тоже. Запах ванили как раз оттуда. Мне снилось много снов. Это было чудесное время. Но я, конечно, понимала, что сплю.

— Ты не просыпалась нарочно?

Глубоко вдохнув мягкий экзотический воздух, она поднялась со складного деревянного стула. Ее ослепительные волосы окружали голову и плечи словно пеной.

— У меня не было особого желания просыпаться.

Он потрогал лист.

— Тебе нравятся тропические растения? Или ты здесь пряталась?

Ее зеленые глаза серебрились от нескрываемого желания.

— Просто я думала, что сюда придешь ты, — сказала она мягко, но со значением.

— Ты читаешь мои мысли. — Он улыбнулся.

Ему было не меньше сорока. У него была чистая, блестящая кожа, очень розовая. А глаза при этом освещении были самыми голубыми из всех, какие ей когда-либо приходилось видеть. Этого было достаточно, чтобы она поняла, что он нежен, но не слаб и что он реалист, но не циник. Ее любовь к нему тут же послала сигнал в кровь, и Мэри внезапно затрепетала, глядя, как он берет цветок орхидеи на ладонь и изучает его, склонившись вплотную. И похоже, он ничуть не удивился и не огорчился бы, узнав, что цветок решил проявить к нему столь же пристальный интерес.

— Да, конечно, это ваниль. Я рад, что ты хочешь со мной дружите. Я надеялся на это. Вифлеем — не лучшее место для того, чтобы встретить друга. Большинство его обитателей — сумасшедшие, если ты понимаешь, что я имею в виду, и, следовательно, никак не могут составить хорошую компанию.

— А ты не сумасшедший?

— Не в прямом смысле. Но подозреваю, что однажды был таким. Что-то в этом роде случилось со мной вскоре после победы над Японией. Возможно, под влиянием атомной бомбы. Не помню, чтобы в то время я был о себе очень высокого мнения. Мне было жаль жителей Хиросимы, но мы сполна получили свою долю бомб, и это не казалось слишком резким ответным ходом, по крайней мере не казалось тогда. Теперь, задним числом, понятно, что, наверное, не следовало этого делать. В общем, это было у Круглого пруда в Кенсингтонском саду. Было раннее осеннее утро, самый рассвет. Я не мог решить, идти мне на север в Хэмпстед или на юг в Баттерси, и вдруг наткнулся на дьявола. Он был около восьми футов ростом, ярко-зеленый, клыкастый, со сверкающими красными глазами и злобной усмешкой. Припоминаю, что у него был, кажется, и хвост, раздвоенный как у дракона.

— Это был сон?

— Отнюдь. Я бодрствовал. Он показался мне очень могучим. — Он оторвал глаза от исследуемого стручка. — Я страшно испугался.

— И я бы испугалась. — Она сдвинула со лба влажные волосы.

— Ты неправильно поняла меня. Я испугался примитивности своего воображения. «Доброе утро, мистер Кисс, — сказал он мне, этот дьявол. — Что я могу для вас сделать в это прекрасное утро?» У него был сильный кельтский акцент, не совсем ирландский, а какой-то другой, со старомодными речевыми оборотами и рифмами. Может, так говорят где-нибудь в глубинке. Я не хотел, чтобы кто-нибудь увидел, как я разговариваю сам с собой. Поэтому попридержал язык. «Ну же, мистер Кисс, должны же вы питать какое-нибудь тайное желание, а?» — Продолжал он. Я прошел мимо, задев его чешую костяшками пальцев.

Джозеф Кисс перевел внимание на цветок фуксии, похожий на каплю крови с молочными прожилками.

— Я пошел своей дорогой. Он последовал за мной, шипя и обещая мне весь мир. Помню, я шел и думал: «Неужели болезнь столь банальна?» Сзади на шее я чувствовал его яростное дыхание. Боялся, что хочу я того или нет, но он утащит меня в ад. Но я шел и шел, не обращая на него внимания. В конце концов где-то у памятника Альберту я улизнул от него.

— А потом он еще докучал тебе?

Она разглядывала складки на его льняном пиджаке. Хлопчатобумажные брюки тоже были помяты, но совсем иначе, с другим узором морщинок. Она подумала: а можно ли узнать судьбу человека по складкам его одежды, так же как по линиям на его ладони?

— Больше я его не видел. — На его груди в открытом вороте его гавайской рубашки поблескивали капли пота. — Могу сказать только, что после этой встречи я взял себя в руки и обуздал свое воображение. Я встречал слишком многих людей, находившихся под впечатлением встреч с дьяволом, видения летающих тарелок или визитов ангелов. У меня ничего этого не будет. Нет ничего более скучного. Безумие — ужасное состояние, и я сочувствую любому, кто в него впадает. Что же касается меня, то я просто истерик с некоторыми телепатическими способностями, в демонстрации которых нисколько не заинтересован. Я не хочу также, чтобы кто-нибудь поверил в мой дар. Психически я столь же здоров, как и ты, Мэри Газали.

— Приятно слышать. Но если ты здоров, что ты здесь делаешь? — Подняв плечо и отбросив назад влажные волосы, она превратила это в неловкую кокетливую шутку, сама удивляясь своему откровенному кокетству. Потом их глаза встретились, и она вздохнула. — Я жестока?

— Вполне разумный вопрос, — ответил он, не отводя взгляда. — Отчасти я нахожусь здесь потому, что ненавижу принимать лекарства, которые поддерживают меня в спокойном состоянии. Я не люблю путы, которые навязывают мне люди, требующие, чтобы я был менее раздражающим. А иногда мне просто нужен отдых в психушке, подобной Вифлеему, который, кстати, никогда не относился к числу моих любимых лечебниц. Но, увы, меня арестовали тут неподалеку, и дело мое рассматривалось в местном суде. Поэтому мне и присудили эту больницу, где главным консультантом работает мой жуткий шурин. Но теперь я благодарен им за это. — Он взял ее ладонь в свои, и она с готовностью ему подчинилась.

— И я рада, — почти пропела она. — О, как я рада!

— Ты чувствуешь, как пахнет земля? — просиял он. — Почти так же опьяняюще, как в Кью. Прости меня.

— За что? — удивилась она.

— Нет. Я говорил о том, что случилось раньше. — Он сопротивлялся ее мыслям, не был уверен, что сможет их вынести.

Тем временем она испытала волнение, которое считала присущим только Стране грез.

— Женщина. — Она отбросила повисшую завесу таинственности. — Ты ведь женат? Глория? — Она хотела вытащить его на свободу, но ей не хватало решимости.

— У Глории нет на меня времени. Я не обвиняю ее, — быстро ответил он, пытаясь одновременно и решать задачу, и отказываться от ее решения. — Но я был ей верен. — Он замолчал, задохнувшись. Теперь он был совсем рядом. Да будь у него даже восемь жен, они бы не имели на него того права, какое имею я. — Мы почти не видимся. Вряд ли можно сказать, что мы живем вместе. Это не для того, чтобы загладить вину, Мэри, мою или твою, это для того, чтобы сказать правду. — Я бы открыла правду свои настоящие мысли но тогда ты убежишь ты умрешь в нас обоих столько этой силы что может быть это как раз я убегу. — Несмотря на вояку, улепетывавшего в сумраке проулка, я не стал использовать это как предлог. Поскольку это была моя личная битва, я не имел ни малейшего желания задействовать чужие эмоции или обманывать в отместку. Один раз, впрочем, я немножко изменил ей, в Шотландии, но — за суп. Лично я могу позволить себе такие обманы. Моя профессия обязывает меня обманывать целый мир. Но было бы определенно глупо обманывать еще и друзей.

— Я не обманываюсь. И думаю, что никогда не смогла бы.

Она потянулась, чтобы поцеловать его в щеку, и почувствовала, что у нее земля уходит из-под ног от желания. Плотный воздух оранжереи, почти как вода, заполнил ее легкие и остался в них. Она затрепетала и уступила своему порыву. Он обнял ее, и туфелька упала с ее ступни, когда ее нога обвилась вокруг его ноги. Она попыталась удержать равновесие, чтобы не перевернуть горшок, не поднять тревогу, не причинить никому вреда проявлением своей страсти. Хотя за эти дни она уже привыкла к этому аромату, она все еще задыхалась от него. Вишневые, пурпурные, красные и белые цветы — все фуксии за его плечом — стали казаться более живыми. Он дрожал и держал ее. Она разрешила ему сначала поднять себя, а потом осторожно уложить, он подхватил ее ноги, прижал губы к губам, и вот она уже сплетена с этим пылким невзбалмошным Фальстафом, неумелыми пальцами помогает ему расстегнуть ширинку. Вряд ли он имел в этом деле меньше практики, чем она. Она никогда не предчувствовала такой встречи, никогда не мечтала о ней, никогда ее не боялась. Ее фантазии всегда были очень скромными, в них присутствовали и ее киногерои, крутившие романы во французских розовых беседках и бальных залах.

Вот, думала она, и розовая беседка, уж какая есть, но боже, как мне потом объяснить, почему платье запачкалось.

Ей показалось, что она услышала, как он хихикнул в ответ. Мое новое платье! Сестра Китти Додд ходила за ним всего четыре дня назад, не подозревая, что это наряд для соблазнения, свадебное платье, вечернее платье, специально созданное для того, чтобы под экзотическими цветами, под сочными растениями тропической оранжереи произошло вот это. Я знала что он не может устоять он любит джунгли он не может сопротивляться мне ох Джо упругие удары трусы как врезаются дай и мне шанс сдержитесь сэр сдержись же хоть на секунду! Остановись! Хорошо там им будет уютно только молю небеса чтоб никто не увидел белого флага а где же туфли ах! Ух! Это так долго не торопись Джо черт тебя подери ради Христа целые реки пота текут по нему с меня везде а не подцеплю ли тут какую-нибудь заразу в этой грязи тут только стручки ванили и чего тут только нет бедные растения страдают но не я нет я не страдаю Боже Всемогущий я не страдаю черт побери у него маленький изгиб не помню чтобы у Патрика был это для тебя моя дорогая этот первый раз для тебя а потом ты должен будешь уйти прочь так будет лучше вернись на небеса Пат для тебя все кончено это нужно живым О Боже Боже Боже Боже Всемогущий мне нравится это здорово этого хватит мне надолго но я должна выбраться в реальный мир где мы не будем волноваться что нас кто-то увидит о я знаю что он на мне не женится но ведь у меня есть дочь Джозеф Кисс Христа ради Джозеф Кисс ты весь горишь и я горю все зальет нашим потом все растения в нем потонут о те запахи те вкусы те ощущения это легко могло убить сейчас может быть меня убивает мы ты моя любимая Мэри Мэри нет плоти нежней твоей нет другого такого чудесного тепла это наверное сон кончается и я через минуту умру это чудо это настоящее чудо до свидания Патрик Глория прощай пусть это останется с нами увидимся в раю и довольно скоро если только это не рай уже Ой! Камень! дай мне подвинуться милый да там ох он двигается когда я двигаюсь он двигается со мной а я с ним и ничего подобного не было за все те месяцы венчанного счастья с бедным мертвым Патриком которому не повезло и он так и не успел превратиться в мужчину он умер мальчиком я потратила так много времени зря я не представляла что может мне дать мир за пределами сна она это все она это все чего я желал я держу тебя Джозеф ты мой ты все знаешь ты по моей просьбе создан

А потом наступает красное забытье и полыхают языки чего-то лучшего, чем пронизывавшие ее сны красные иглы, лучшего, чем жизнь или смерть или любое удовольствие, о существовании которого она могла только догадываться. Что это? Она дрожит, не выпуская его из объятий, она трепещет и стонет, понимая, что стонет, но и он стонет тоже, и она не может сказать, чей голос чей, и не знает, что дальше случится, и потом она отдается чему-то, чему она никогда прежде не сопротивлялась, потому что сопротивляться было нечему, и чему она бы никогда не сопротивлялась, потому что это более прекрасно, чем все на свете, это глубже, чем любовь, хотя, возможно, это основа любви, она теперь догадывается и понимает, что приводило в такое отчаяние всех женщин, о которых она читала в книжках. Значит, они не дуры. О, если бы она могла сказать им, как ей их жалко, но тут он доходит до какого-то предела и толкает ее так сильно, что она кричит, что ей больно, и он начинает затихать и потом останавливается и подается назад, и она видит, как источает серебро темно-багровая головка, золотисто-розовая кожа, все его шелковистое тело, мягкое как пух, сияющее как солнце, но ни на миг не угрожающее спалить Мэри Мэри Мэри. Мэри!

— Черт! — Мэри почти парализована, — Черт! Ты в порядке? Ну и ну! Погляди, что мы тут натворили! Ну и ну!

Он затрясся от смеха. Его волосы заплясали под тонкими лучами, пробивающимися откуда-то сверху в жаркую полутьму, где он и она родились вместе, родились на земле, предназначенной для орхидей и фуксий. Возможно, такое начало предвещает что-то очень хорошее.

— Давай передохнем и повторим. А, Мэри?

Но она покачала головой. Нельзя сводить все к обычному желанию, ибо это, она чувствовала, означало бы быструю смерть чувства. А смерть и без того уже была частью их жизни, ибо люди — это всего лишь люди. Но она сделает все, чтобы оттянуть этот момент на как можно более долгий срок. А кроме того, в голове у нее уже крутились планы ее вступления в мир — новой Мэри, той Мэри, которой не могло существовать раньше. До того как она заснула и которая могла бы так никогда и не состояться, если бы не Джозеф Кисс, которому, впрочем, она пока не чувствовала себя обязанной ничем, кроме удовольствия смотреть на него, и удовольствия, которое могло ей давать его большое и нежное тело.

— Мы не будем повторять это до завтрашнего дня. — О, она была сурова, эта маленькая девочка, устанавливающая правила! — Потому что мы здесь пленники, Джозеф, и все прекратится, как только нас заметят. И даже сейчас. Как мы объясним? Новое платье все в грязи. Рубашка и пиджак тоже. Волосы спутаны. И где же мы так «случайно» заляпались? Летом это не могло случиться нигде, в сухом-то саду. Нам нужно быстро под душ. Сейчас надо разойтись и как-нибудь попытаться от них ускользнуть. Мы встретимся снова, когда путь будет свободен.

С удовлетворенным видом Джозеф Кисс принялся отряхивать грязь с колен.

— Ты говоришь как мой дьявол.

— А может, это я. Может, это меня ты встречал, но не знал этого. Когда я видела сны, а ты фантазировал. Могли ведь мы уже встречаться? А если мы встретились именно так?

— Ох, Мэри. Ты так жаждешь симметрии? Это опасно, в наши дни. — Он подмигнул. — Но думаю, что ты — сила, которую можно бояться.

Это не произвело на нее впечатления.

— Вот почему, наверное, ты говорил с дьяволами, а я только с кинозвездами. Нам нужно принять душ, Джозеф.

Она поймала его взгляд, и они снова пропали: он лежал на спине, и она скакала на нем верхом, как амазонка, оседлавшая его большое сильное тело.

вечно стремиться вверх в этом золотистом свете разве нирвана может дать так много его квадратная челюсть резкие черты сильные руки кружева у горла и на запястьях теперь все глаза устремлены на посадочную полосу мы наблюдаем как «Серебряная чайка» компанииKLM за штурвалом которой сидит единственный и неповторимый Дж.X. Сквайр человек познакомивший Англию с джазом и наш самый популярный радиоведущий закладывает вираж над аэродромом

Когда Джозеф Кисс и Мэри Газали, «случайно» промокшие, но более или менее отряхнувшие с себя листву, пошли каждый своим путем — он в общее психиатрическое (мужское) отделение, а она — в особое крыло (женское), — было уже время чая. В рекреации оставалась лишь Дорин Темплтон, но она так была поглощена своей писаниной (со времени водворения в больницу она успела уже отправить около тридцати писем разным политикам), что не заметила появления Мэри. Мэри удалось добраться до своей маленькой комнатки, и она очень надеялась на то, что никто не придаст особого значения мокрым следам, оставленным ею на мраморном полу коридора. Она знала, что сможет безнаказанно устроить еще пару-другую свиданий в оранжерее, но и там, и в любом другом месте на территории больницы их легко могли вычислить. Сестра Китти Додд хорошо знала, до чего доходят некоторые пациенты, чтобы «заниматься этим», и как часто удается их «за этим» застукать. А кроме того, Мэри до сих пор не осуществила свой замысел. Джозеф Кисс не разочаровал ее. В реальности опыт оказался гораздо лучше, чем рисовался ей в воображении, и она знала, что любит его, но пока кто-нибудь не начал подозревать, до чего она дошла, и пока она не привязалась окончательно к мистеру Киссу, она очень хотела ближе познакомиться с юным Дэвидом Маммери. Ее честолюбивый замысел нашел теперь подкрепление в только обретенном ею желании разделить свое чувство по крайней мере с еще одним человеком. Если бы завтра утром ей удалось заполучить Маммери, то вечером она опять могла бы встретиться в оранжерее с Джозефом Киссом.

Когда сестра Китти Додд нашла ее, Мэри уже успела раздеться и лежала в ванне.

— Мэри, дорогая, ты слышала? — Мягкость и невинность тона сиделки сообщили Мэри, что ее тайна еще не раскрыта.

— Что слышала, сестра? — Мэри прикрыла синяк мочалкой.

— Твоя дочь приехала! С твоим двоюродным братом. Она сдала экзамены в Шотландии, и ей сказали, что ты проснулась. Она, конечно, раньше видела тебя несколько раз, но ты же не видела ее, во всяком случае, довольно много лет. Да, да, здесь твоя Хелен, только что из Шотландии! А твой кузен, должна сказать, кажется очень милым. Я видела его и раньше. Ты его помнишь?

Мэри не шелохнулась и словно онемела. Потом спряталась как можно глубже под водой: «Дорогая, дорогая, дорогая».

— Ты его помнишь? — Сестра Китти пнула оторвавшийся кусочек линолеума. — Мистера Мелдрума?

— Да. — Мэри скривила губы. Секунду на них держалась ухмылка.

— Ох, Мэри, ты боишься, дорогая. Это понятно. Но все хорошо. Они очень-очень милые люди и очень о тебе беспокоятся. Хелен сама не своя от радости, но немного нервничает, так же как ты, но… Дорогая. Ах, Мэри, она так долго ждала. Пятнадцать лет! Она уже почти взрослая.

Испытывая смутное ощущение, что когда-то давно бросила дочь, Мэри подумала, что Хелен может ее ненавидеть.

Или это она сама на нее обижена? Доктор Мейл говорил ей, что Гордон Меддрум и Хелен должны приехать после обеда, но она была так поглощена своим романом с Джозефом Киссом, что позабыла об этом, и теперь ее вина только усиливалась оттого, что никто не догадывался о том, что произошло на самом деле.

— Ах, Мэри, я же не идиотка и понимаю, что ты нервничаешь. Наденешь новое платье?

— Нет. — Мэри резко подняла голову и смахнула с глаз мыльную пену.

— Но!.. — Сестра Китти, кажется, начала заводиться.

— Один из садовников толкнул меня, и я упала в грязь, — выпалила она не моргнув глазом.

Сестра Китти Додд разгневалась.

— Таким людям нельзя разрешать находиться на территории больницы. Кто это?

— Не знаю. Но я сама была виновата. — Чтобы сестра Китти не увидела, как она покраснела, Мэри опять нырнула под воду.

— Что ж, тогда надень коричневое. Тоже миленькое. — Хотя Мэри и не слышала ее голос, но он был определенно веселым.

Мэри снова вынырнула как наяда.

— Да, надену-ка я его.

— Хелен все равно, в чем ты будешь. Она будет так рада тебя увидеть. — Достав большую белую банную простыню, сестра Китти развернула ее перед собой. — Выходи же, моя мадонна!

усталаустала устала

Через двадцать минут, по мере приближения к мраморному вестибюлю, одетая в бежевое платье Мэри Газали взяла себя в руки, главным образом благодаря тому, что вспомнила наслаждение от своей давешней эскапады, а отчасти потому, что уже не боялась, что ее разоблачат. Сестра Китти Додд предупредительно встала перед ней у двери в кабинет доктора Мейла. Мэри казалось, что она вернулась в Страну грез, настолько отрешенно она себя ощущала. Голос сестры Китти Додд казался ей бессмысленным, а потом полированная дубовая дверь внезапно распахнулась — прямо на желтый пляж с рокочущими яркими волнами (ей еще предстояло съездить на морское побережье), а потом море исчезло, но остались трое морских сказочных зловещих зверей.

— …ерунда, — прошептал доктор Мейл. — А, вот и вы! — Он был похож на лишенное хлорофилла растение больше, чем на мужчину. Коснувшись завитков ее волос пальцами, он развернул ее лицом к родственникам. — Вот и она!

Белое лицо девочки было обрамлено бледно-рыжим пламенем, а стоявший рядом мужчина казался всего лишь темной тенью. Оба стояли спиной к огромному окну с витражом, сквозь которое пробивалось послеполуденное солнце.

— Это Хелен. — Голос доктора Мейла был мягок. — А это Гордон Мелдрум, которого вы, несомненно, помните.

— Нет.

Волосы ее дочери были почти соломенными, светлее ее собственных. На ней было голубое платье с короткими рукавами, маленькая золотая цепочка, золотой браслет. Мэри не удивилась ее сходству с Мерль Оберон. Еще она была похожа на свою бабушку.

— Мы никогда не встречались. — У Гордона Мелдрума оказался глубокий успокаивающий голос и приятная нерешительная манера, хотя Мэри слегка смутил сильный запах табака, исходивший от его пиджака и фланелевых брюк. Когда он слегка подвинулся, Мэри наконец увидела его серые, широко расставленные глаза, редеющие волосы, узкие губы. Он улыбался. — Добрый день, Мэри. Я так рад, что тебе стало лучше. — Он не сделал попытки обнять ее.

— Привет! — рванувшись вперед, сказала Хелен с по-детски фальшивым энтузиазмом. — Мама! Ну ты даешь! Выглядишь супер! Я ужасно рада, что тебе лучше. — Она замолчала.

Мэри улыбнулась.

— Я думала о тебе во сне, Хелен. — Она взмахнула рукой. — То есть я думала о моей малышке. О том, что я считала моей малышкой. Во сне я думала, что ты, может быть, уже умерла. — Она вздохнула и опять шевельнула рукой, словно извиняясь. — Мне трудно объяснить… Но я очень рада, что ты не умерла. Как-то звучит нехорошо. — Теперь она уже и рукой пошевелить не могла.

— Ты выглядишь классно! — воскликнула Хелен с жаром, теперь уже совершенно неподдельным. — Так молодо!

— Это правда. Вы выглядите как сестры. — Произнося этот заезженный комплимент как удачно найденную реплику, доктор Мейл, казалось, весь расплылся от удовольствия. — Почти как сестры. Всего пара лет разницы.

— Но это ненормально, не правда ли? — Мэри Газали была благодарна ему за банальности, которые помогали ей установить контакт и с дочерью, и с очевидно довольным кузеном.

— Это очень необычная ситуация. — Доктор Мейл развел руками. — Уверен, никто не обидится, если я покину вас на некоторое время?

Сестра Китти Додд явно не хотела уходить вслед за доктором Мейлом. Она была едва ли не загипнотизирована картиной этого воссоединения.

— Если что понадобится, позовите. Чуть позже я принесу вам кофе.

Мэри села у окна, боком к огромному витражу, и, махнув рукой в сторону геометрически ровных клумб и сада, видневшегося по обеим сторонам гравиевой дорожки, произнесла:

— Прелесть! Особенно розы. Вы приехали поездом?

— На автобусе. — Гордон Мелдрум был благодарен за эту обыденную тему. — Из Вест-Бромптона. Тридцатка идет прямо досюда. Это удобно. Мы и раньше пользовались этим автобусом, когда навещали тебя. Когда ты спала. Я должен сказать, что Хелен с малых лет знала этот маршрут лучше любого другого.

— Вы живете рядом с кладбищем. — Мэри не была уверена, видела она это во сне или ей говорила сестра Китти Додд. Еще было письмо, но оно где-то затерялось вскоре после ее пробуждения.

— В Бромптоне. Точнее сказать, это Эрлз-Корт. Не самое лучшее место. Все местные богачи вроде миссис Панкхерст уже померли! В Филбич-Гарденз мы, наверно, единственные англичане, остальные — австралийцы или поляки. Но там довольно мило и удобно, да и Хелен недалеко добираться до школы. — Он придвинулся, чтобы взглянуть на кусты красных и белых роз.

— Эта школа на Кинг-стрит? В Хаммерсмите? — Мэри отодвинулась, чтобы дать ему больше места и при этом оказаться подальше от исходящего от него запаха табака. — Сестра Китти Додд говорит, что это одна из лучших школ в Лондоне и туда трудно поступить.

— Точно, — сказала Хелен. — Мне повезло. — И приблизилась на несколько шагов.

Мэри еще не совсем привыкла к яркому свету комнаты, но ей показалось, что в глазах дочери блеснули слезы, и тут же захотелось ее утешить.

— Я не сумасшедшая, милая. Я не больна. Я просто пережила что-то вроде шока. Я была потрясена, когда дом обрушился на нас. Я так крепко держала тебя. Нам повезло. Твой отец, конечно, предвидел это. Но это было так давно, и теперь я уже не печалюсь, хотя мне жаль, что я не была с тобой, пока ты росла, но я все равно не смогла бы дать тебе то, что тебе дали Гордон и Рут, так что на самом деле все получилось очень хорошо.

— Да, Мэри. — Голос Гордона казался грубым от сдерживаемого чувства. — И Хелен думала, что все позади. Мы говорили об этом, конечно, и теперь нам нужно обсудить с тобой. Нам надо знать, чего ты хочешь и как ты себя чувствуешь.

— Я чувствую себя очень хорошо. Свободно, можно сказать. — Не в силах придумать подходящий ответ, Мэри пожала плечами. — Очень хорошо. Во всяком случае, я готова выйти на свободу. Хочу наверстать упущенное время.

— Ты наверстаешь. — Словно желая удостовериться в том, что не потерял свою трубку, Гордон похлопал себя по карману. — Прости, Мэри, но это оказалось труднее, чем я думал. Я о вас с Хелен. Я хотел бы, чтобы и Рут приехала с нами, но она проходит свое дурацкое лечение. Она будет с нами, как только немного поправится. — Он пытался не показать, насколько боится за жену.

— Она идет на поправку? — Мэри почувствовала, что ей легче обсуждать здоровье Рут.

— О да. Да. — И снова похлопал себя по карману.

— Она сильно похудела. — По тону Хелен было ясно, что она воспринимает этот разговор о своей приемной матери как маленькое предательство.

— Мне очень жаль. — Мэри опять захотелось утешить и успокоить дочь. — Она этого не заслужила. Мне рассказывали, как замечательно она к тебе всегда относилась. Пожалуйста, передай ей, что я люблю ее, и скажи, что я надеюсь скоро ее навестить, раз уж она сама не может сюда приехать. Я страшно хочу отсюда вырваться. Доктор Мейл сказал, что меня могут перевести в такое специальное место, общежитие, где у меня будет отдельная комната, а потом, когда я привыкну к внешнему миру, смогу подать заявление на муниципальную квартиру.

— Ты бы могла жить с нами, — сказал Гордон с поспешностью. — Я имею в виду, что ты могла бы оставаться у нас столько, сколько захочешь. Все мы думаем, что лучше всего было бы, если бы ты переехала к нам. Это был бы лучший вариант.

В ответ Мэри искренне и благодарно улыбнулась.

— Ты святой, Гордон, правда. Но я не хочу тебя обязывать.

Поначалу ее прямота, казалось, ранила его. Такого он явно не ожидал.

— Что ж, мы могли бы просто попробовать. Рут нужна поддержка. Она будет ей нужна, пока она не поправится. Так что это ни в коем случае не вариант бедной родственницы, Мэри. Я уверен: мы нуждаемся в тебе.

— Это могло бы помочь тебе. — Хелен неловко наклонилась вперед и взяла мать за руку. — Я люблю Рут и Гордона. Я считаю их своими родителями, но я никогда не думала о тебе иначе как о своей матери.

— Хелен всегда обращалась к нам как к Рут и Гордону, — Гордон жутко покраснел. — Я имею в виду, что это не потому, что она не знала, где ее настоящая мать и кто она. Из этого никогда не делалось тайны. Так что ты всегда была мамой, а мы были Рут и Гордоном.

— У меня теперь трое родителей! — Это романтическое заявление Хелен явно было заранее отрепетировано. — Я устроилась лучше всех! — Мэри заметила, что обнаженные руки дочери покрыты загаром.

— Ладно. Я, может быть, смогу найти квартирку по соседству. Посмотрим.

Мэри не была готова к тому, что ей предложили. Родственные чувства и добросердечность воспринимались ее дочерью как данность, но для Мэри они едва ли были чем-то реальным. Она подумала, что предпочла бы пожить одна, ограничив круг общения, пока не почувствует, что вновь готова его расширить. С другой стороны, если бы она была обязана переехать к Мелдрумам, если бы Рут была безнадежно больна, то она могла бы изменить свои планы хотя бы на время. Она столь многим обязана Рут. Но она почувствовала, что эта возможность ей совсем не улыбается.

— Да, в Стране грез жизнь определенно проще!

— Что-что? — Гордон привстал. Хелен еще крепче сжала материнскую руку.

— Когда я спала, я видела много снов. — Мэри поддалась желанию объясниться. — Иногда это была история с продолжением, и я познакомилась со многими очень хорошо, как это бывает в обычном мире. Но, наверное, это не были реальные люди. — Она опустила глаза. — Почти все они были знаменитыми кинозвездами. — Она хихикнула, и Хелен тут же улыбнулась.

— Кинозвездами, мам?

— Еще там были королевская чета и один странный премьер-министр. И еще мой отец, который сбежал почти сразу после моего рождения.

— И с кем же ты познакомилась ближе всего, мам?

— С Мерль Оберон и Кэтрин Хепберн. Они еще снимаются в кино?

— О, я их обожаю! А с кем еще? — Хелен проявила настоящий интерес.

— С Джун Хейвок. Еще с Джинджер Роджерс, но она мне не понравилась. Когда я познакомилась с ней поближе, она оказалась дурой. Еще с Джанет Гейнор. А у Рональда Колмена там было множество разных профессий. Он никак не мог осесть на одном месте. Водил трамвай, был почтальоном и молочником. Это, наверно, из «Тридцати девяти ступенек».

— Разве там не Роберт Донат был? — вежливо предположил Гордон.

— Возможно. — Она оценила его вежливость. — Я их иногда путала. Я нашла их всех в журналах, которых тут много. И по телевизору показывают старые фильмы, то есть они старые для всех остальных, но не для меня. Видите, скольким еще я должна насладиться?

— Ты определенно видишь во всем только светлую сторону, Мэри, — Гордон все еще казался обиженным на то, что она не ответила согласием на его великодушное предложение.

— Я знаю, что у тебя все получится, мам.

Теперь, когда Хелен сидела ближе и не была уже так напряжена, Мэри вдыхала ее сладкий аромат, наслаждалась ее теплом, любовалась ее детской пухлостью. Домашний уют, который они ей предложили, неожиданно стал больше привлекать ее, хотя часть ее сознания все еще была занята состоявшимся соблазнением Джозефа Кисса и планируемым соблазнением Дэвида Маммери. Она знала, что родные считали ее чем-то вроде заблудшей души, невинного создания, но со времени своего пробуждения она уже успела приобрести опыт общения с людьми, многие из которых находились на пределе своих сил, а кроме того, у нее были великолепные проводники по Стране грез. Гордон Мелдрум предлагал ей покой, но за пятнадцать лет она им сполна насладилась. Теперь ей хотелось приключений. Если бы только была возможность, она бы объехала весь мир. Она решила переменить тему разговора.

— У тебя были экзамены, да? А потом вы поехали в Шотландию?

— И только там мне сказали, что ты проснулась. Они не хотели, чтобы я перевозбудилась.

— Они никогда этого не хотят. — Мэри почесала шею. — Здесь тебя начнут успокаивать, если ты просто громко засмеешься, глядя на Нормана Уиздома. Тебе нравится Норман Уиздом?

— Ну… да… немножко. — Хелен смутилась.

— Понятно. Он не из твоей оперы. Наверно, если бы я выбралась отсюда, то тоже отнеслась бы к нему иначе. Гордон, они назвали тебе дату? — Мэри повернула голову.

— По-моему, они полагают, что теперь ты можешь уехать в любое время. Им только нужно организовать твой переезд. Как раз об этом я и хотел поговорить. Они считают, что пансионат — лучший вариант на первое время. — Он протянул руки. — А потом ты можешь переехать к нам.

— Было бы здорово, если бы ты жила с нами. — Хелен опять воодушевилась. — Я бы показала тебе свои вещи. — Я храню много всякой-всячины с самого детства. У меня есть песик по кличке Маффин. Он глупенький, но я его очень люблю. — Она начала перечислять свои интересы и увлечения.

Понимая, что дочь не может понять, почему мать мечтает о жизни в относительном одиночестве, Мэри почувствовала, что неспособность Гордона принять ее потребности является еще одним доказательством их обоснованности. Она по-прежнему испытывала благодарность Меддрумам за их любовь и добрые чувства. Было очевидно, что дочери с ними лучше и она имеет в их семье те преимущества, которые никогда не смогла бы дать ей сама Мэри.

Гордон Мелдрум, изучая ее с несколько смущенной сосредоточенностью, словно почувствовал ее мысли и, как только ему предоставилась возможность, сказал:

— Сейчас все живут лучше, чем до войны, Мэри, потому что нет безработицы и зарплаты высокие. На самом деле мы не так уж богаты. Сейчас у всех есть холодильник, стиральная машина и телевизор. У множества людей есть собственные машины. Мы воспользовались тем, что все было разнесено в клочья, и начали с нуля. Через несколько лет мы не будем знать, что делать со всеми нашими выходными и кучей наличных денег! Дети из самых обыкновенных семей поступают в университеты. У нас теперь бесклассовое общество. Нет существенной разницы, какое правительство у власти — лейбористы или консерваторы. Мы просто наслаждаемся жизнью.

Мэри задумалась.

— Кажется, я проспала все самое худшее. Я читала журналы и слушала новости. Жалуются на то, что люди становятся алчными. Но разве не то же самое было и до войны? Я, вероятно, помню об этом лучше большинства других. Мне не терпится увидеть все своими глазами. Ты ведь покажешь мне все, да, милая? — Хотя в этом последнем обращении к дочери и чувствовалась некоторая натянутость, оно дало Мэри возможность сделать паузу и остановить их беседу. — Я немного устала. — Она мимолетно взглянула в окно, и ей показалось, что она увидела, как Джозеф Кисс и Дэвид Маммери прошли вдвоем мимо клумбы с розами и тут же скрылись из виду. — В социальном плане я немного отстала. Я ведь была почти ребенком, когда со мной это случилось.

— Я поражен, насколько мудрой ты кажешься. — Гордон обрадовался возможности высказать свое искреннее наблюдение. — Такое впечатление, будто ты прошла один из этих курсов обучения во сне. Я поражен.

— Я пытаюсь нагнать прошлое. А еще, видишь ли, много читаю. — Она пожала руку Хелен. Ладонь оказалась горячей.

Громко постучав в дверь, сестра Китти Додд спросила голосом, в котором чувствовалось нетерпение:

— У вас все хорошо?

— Ты знаешь, мне нравится Несбит. — Хелен сообщила об этом как о чем-то очень интимном. — Но я читаю и более современных писателей. Мне бы хотелось узнать, кто из них тебе нравится больше всех.

Вопросительно подняв брови на остальных, Мэри позвала:

— Войдите!

Раздался резкий скрип: то сестра Китти Додд ввезла чайный столик на колесиках и церемониально поставила его между Мэри и Хелен Газали.

— Ну, кто из вас будет играть роль мамы?

В конце концов чайник взял в руки Гордон Мелдрум, а сестра Китти Додд направилась к двери, сказав, что на этом их оставляет. Гордон наполнил чашки на три четверти.

— Все будут с молоком?

Мэри протянула руку к молочнику.

— Давайте я хоть это сделаю.

Когда же их руки соприкоснулись над сахарницей, они рассмеялись вместе.

— Я надеюсь, что ты серьезно обдумаешь предложение жить у нас. Кроме того, когда они поместят тебя в пансион, ты сможешь приезжать к нам на выходные. Рут очень хочет тебя увидеть, — напирал Гордон с неумолимостью святого Бернарда.

— Конечно.

Мэри удивилась тому, как быстро она приняла весь спектр новых возможностей. Ведь она может и наслаждаться своими приключениями, и знакомиться с обыденной жизнью одновременно: главное, чтобы на нее не влияли ни планы врачей, ни планы родственников, ни планы Джозефа Кисса, ни планы собственной дочери. Она будет и дальше следовать своим собственным курсом. Словно для того, чтобы подтвердить эту мысль, она коснулась пальцами свежего синяка, все отчетливей проявлявшегося на икре ее ноги. Были и другие синяки, на ягодицах и на внешней стороне бедра, скрытые от посторонних глаз. Она радовалась им той же незамысловатой радостью, какую испытывает ребенок, хвастающийся порезами, ушибами, операционными шрамами. Пока это были единственные материальные свидетельства ее удовлетворенного желания.

Молча они выпили чай.

— Я могу называть тебя мамой, когда говорю о тебе с другими, потому что я всегда тебя так называла, но мне трудно называть тебя мамой в лицо.

— Если хочешь, называй меня Мэри. По имени, как Гордона и Рут.

Хелен замотала головой.

— Нет. Я всегда любила тебя. Говорят, что ты спасла мне жизнь. Но ты это знаешь.

— Ну… — смутилась Мэри. — Это не так. Я думала, что выронила тебя.

— Я была у тебя на руках.

— Мне казалось, что я тебя выронила.

— Нет! — С горячностью возразил Гордон. — Когда тебя нашли, она была у тебя на руках. Чудо, что ты осталась жива. Ты побежала за Хелен через весь этот ужас. У тебя была обожжена вся спина и до сих пор остались следы ожогов, но ты не дала Хелен погибнуть. Ты не отдавала ее никому до самой больницы. Ты всю дорогу держала ее на руках! — Он заплакал.

Мэри нахмурилась — не слышит ли она очередную сентиментальную историю военных лет.

— Это было сразу после Рождества.

— Тридцатого декабря. Я говорил с уполномоченным по гражданской обороне. — С вопросительным видом Гордон взялся за чайник, но никто не хотел чая.

— Не надо огорчаться, — Мэри была озадачена. — Все обычно оказывается не таким, каким видится в Стране грез. — Она зевнула.

Когда ее родственники собрались наконец уходить, Мэри вдруг ощутила нахлынувший жар желания и подумала о том, не слишком ли еще поздно отправиться на охоту за Маммери.

Успешные движения 1964

Полагаю, тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год был самым значительным годом моей жизни, писал Дэвид Маммери в больничной тетради. В моем сознании он запечатлелся как важный водораздел между тысяча девятьсот пятьдесят четвертым и тысяча девятьсот семьдесят седьмым годом, хотя мне и трудно определить, почему именно. Я снова встретил Черного Капитана. Мои книги начали регулярно печататься. Я обнаружил подземных жителей. И встретил первую любовь: женщину старше моих лет, которой я отдал свою девственность под ярким солнцем на клумбе из розовых маргариток.

Это было в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Стоял жаркий день. Мама уехала тогда в частную больницу, и я остался предоставленным самому себе в пансионате, в котором проживала и моя соблазнительница. В то время ее стремление к удовольствию было почти полностью бессознательным, и нет сомнения, что развязные подростки, угрожавшие мне на Хай-стрит, обозвали бы ее нимфоманкой. В конце концов ей удалось явить себя миру в более приличном образе, но в то время, когда я впервые узнал ее, она показалась мне чудесным результатом эксперимента доктора Франкенштейна. Как бы порадовался Руссо этому живому воплощению сйоих грез, этому Erdgeiste. В то время она заново начинала жить после долгого периода бездействия. Проведя много лет во сне, она внезапно пришла в себя, и я встретил ее почти сразу после ее пробуждения, когда она была настроена на то, чтобы взять у мира все, что он в силах ей предложить. И я все еще до конца не понимаю, что же такого она нашла во мне.

Мне стыдно признаться в том, что, когда я еще был школьником, у меня случился нервный срыв. Но моя мать была очень больна, а местные стиляги меня терроризировали. Мы жили в частном доме на краю большого района, застроенного муниципальными домами, и мое произношение, развившееся в частной школе, естественным образом сделало меня их жертвой. Меня высмеивали, преследовали, вызывали на жестокие состязания. Мой лучший друг Бен Френч, который жил в том же районе и ходил в ту же школу, куда и эти стиляги, оказался для них почти такой же мишенью, как и я, главным образом потому, что ассоциировался со мной. Их вожак, Джинджер Бертон, кидался в Бена ножичками на площадке. Один раз ножик проткнул ему ладонь. Заменив наконечники стрел иглами для дартз, мы брали луки и подолгу лежали в засаде в огородах, но Джинджер никогда не ходил один, всегда окружал себя целой толпой. Я считал его нашим Иваном Грозным. Обнаружив, что убить его невозможно, мы не стали тем не менее обращаться за помощью ни к родителям, ни в полицию. Это даже не приходило нам в голову. Мы полагались только на собственные ресурсы, а их не хватало.

Вероятность встретиться с бандой по пути с автобусной остановки после школы или вечером, когда я выходил гулять, вместе с волнением, связанным с экзаменами, сделали меня чрезвычайно нервным. Затем заболела мама. Пока она стонала в своей затемненной комнате, я всецело погрузился в ситуацию Суэцкого кризиса, который рассматривал в духе книжек о Хопалонге Кэссиди. Дом №10 по Даунинг-стрит превратился у меня в ранчо, которое постоянно находилось под угрозой нападения, а Текс, Тощий, Самец, Рыжий, Джонни, Пит, Долговязый и другие мальчишки стали опасными грабителями, угонщиками скота. С тех пор как только Хоппи и его жена Мэри остались защищать ранчо от бандитов, я считал своим долгом предложить им всю помощь, какую был в силах оказать, так что одним прекрасным утром, надев клетчатую рубашку, широкополую шляпу, старый жилет, ковбойские штаны и вооружившись парой воздушных пистолетов в одинаковых кобурах, я появился на пороге дома Хоппи. Несколько минут спустя я уже сидел в его гостиной и, пока моя тетя Айрис ломала руки на диване, а двое охранников, называвших меня парнишкой, успокаивали меня, что все будет хорошо, продолжал заверять их в том, что буду охранять ранчо до последнего выстрела. Когда мой дядя вернулся с конференции с мистером Иденом, он немедленно понял, о чем я говорю.

— Что ж, приятель. — Дядя Джим упер руки в бока, затянутые в костюм в тонкую полоску. — Видишь ли, на нашем старом ранчо нашлась бы работенка для таких, как ты. Если бы это зависело только от меня, я бы нанял тебя как пить дать. Но, сдается мне, ты сейчас чертовски нужен дома, а о нас не горюй. Ребята вернутся. А Хоппи ясно сказал мне: «Хочу, чтобы Малыш отправился на юго-западное ранчо и приглядел, что там к чему».

Именно в этот момент до меня дошло, что дядя Джим — это не мой дядя Джим, а его злобный двойник. Полицейские повели меня в машину, и он сопровождал нас до двери. Он сказал, что, к сожалению, не может поехать домой вместе со мной, потому что должен быть у премьер-министра. «То есть у Хоппи», — сказал он. Это было подтверждением обмана, ибо именно дядя Джим, а не Антони Идеи был Хопалонгом Кэссиди. Этот самозванец пытался представить Дьюда Идена старшим на ранчо! Я рассмеялся ему в лицо и менее чем день спустя опять пробрался туда, чтобы выяснить, почему настоящего Хоппи держат взаперти. На этот раз переодетый головорез скрутил мне за спиной руки и сделал бы что похуже, не объявись мой дядя. Помню, как детектив сержант Калпеппер в изумлении слушал, как видный государственныи чиновник на языке прерий умоляет меня скакать домой и позаботиться о прихворнувшей мамаше.

Несколько дней в Норбери я защищал наш дом, патрулируя его от окна к окну, а потом мама тихим голосом окликнула меня: «Что ты делаешь, Дейви?» Я не хотел ее беспокоить, и поэтому уверил, что все в порядке. Удостоверившись наконец, что опасность миновала, я сел на Хай-стрит на сто девятый автобус и снова поехал на ранчо. К этому времени я сообразил, что дядя Хоппи обманывал не меня, а предателей в собственном лагере, что он дал мне тайное предупреждение.

Когда меня обнаружили, я висел на стене сада, не в состоянии двинуться ни вперед, ни назад, потому что зацепился ногой за острие ограды. Какой-то репортер случайно сфотографировал меня, так что к вечеру о происшествии написали все лондонские газеты.

Правда, фотография застрявшего на ограде Даунинг-стрит мальчика в самодельных ковбойских штанах появилась только в «Стандарде». В остальных газетах просто излагались версии моей попытки спасти дядю Хоппи из рук бандитов. Меня нарекли малышом из Уайтхолла, юным Роем Роджерсом и техасцем Маммери и называли то цирковым наездником, то учащимся Итонского колледжа, сыном американского скотопромышленника или племянником Антони Идена. В тот вечер я вышел из больницы с двадцатью швами на бедре и узнал, что должен переехать к тете Шарлотте. Тетя Дейзи в это время занималась моей матушкой. Мне сказали, что я причинил всем огромное беспокойство. Вскоре после этого и маму, и меня отправили на восстановительное лечение, а затем я встретил свою первую возлюбленную и перешел под покровительство Джозефа Кисса, от которого и получил первые сведения о Лондоне и его легендах.

Пабы были узловыми точками, откуда расходились радиусами маршруты путешествий мистера Кисса. Маршруты эти были столь строго определены, что через какое-то время я научился почти в точности предсказывать, где в любое данное время дня можно было бы его обнаружить. Я стал его протеже. Рано утром я уходил из дома и отправлялся на его поиски. Даже если мне случайно не удавалось разыскать его, я наслаждался исследованием города в одиночку. Я любил его появления из вычурных дверей холборнских пабов, из неописуемых питейных заведений Мейфера, из таинственных переулков Сохо. Однажды я был свидетелем того, как он бежал, держа черную фетровую шляпу, трость и перчатки в руке, и его свободное пальто развевалось на ветру. Он был такой самоуверенный. «Я только что от своего психиатра, Болтон. О боже, мне так весело! — бросил он на бегу недоумевающему сухопарому книгопродавцу, раскладывавшему дешевые книжонки на лотке перед магазином. — Конечно, это ненадолго. Но разве не прекрасный сегодня день?» Не заметив меня, он исчез в дверях станции метро «Белсайз-Парк», надев шляпу, держа трость под мышкой и натягивая перчатки; билет торчал у него из нагрудного кармана. Чтобы догнать его, мне пришлось бежать.

В то время я еще очень мало знал о нем. Говорили, что он — человек театра, старый артист Золотого века варьете.

— Кажется, — сказал мне впоследствии Болтон, — он фокусник, но больше похож на актера из труппы Уолфита.

Я несколько раз видел Дональда Уолфита по телевизору.

— У него приятный голос, милый. — Похожая на кудрявую тень, из задней комнаты вышла миссис Болтон и подошла к тому месту, где я застыл, не отнимая руки от книг, выставленных на распродажу. — Кисс — еврейская фамилия?

— Он появляется здесь раз в месяц, но почти ничего не покупает: так, убивает время. Ему по душе дешевые глупые романы.

— Похоже, ему не везет в последнее время. — Миссис Болтон вытерла пыль с томиков Диккенса.

— Но одет он во все новое. Должно быть, одевается у портного. И приезжает на такси. Он ездит сюда к своему частному врачу. Психиатру.

— Но он как-то не очень похож на таких…

— Да он сам об этом говорит. — Продавцу не слишком хотелось продолжать разговор на эту тему. Вот если бы он рассказывал анекдот, то был бы рад, чтобы его послушали.

Впоследствии я ни разу больше не заходил в этот книжный магазин. Вместо этого я стал поджидать мистера Кисса в канцелярском напротив: мой друг слетал вниз с холма, говорил со всеми, с кем был едва знаком, и почти никогда не замечал меня. Постепенно, услышав множество подобных суждений о мистере Киссе, я как бы перешагнул через них и ощутил свое превосходство над теми людьми, кто их высказывал.

Когда мне исполнилось семнадцать, мистер Кисс начал водить меня в пабы. У него оказалось великое множество знакомых, большинство из которых были гораздо более эксцентричными, чем он сам. Мне, мальчику, который так рано оставил школу, он обеспечил великолепное образование. После своего нервного срыва я какое-то время ходил к репетитору, а потом на вечерние курсы. Потом я получил свою первую работу — должность курьера в транспортной конторе в Сити. Мои наниматели с постоянно расцвеченными выпивкой физиономиями сказали мне, что их контора расширяется.

И действительно, они продолжали нанимать сотрудников, стараясь разместить нас всех в одной большой комнате над кофейным складом на Пепис-стрит. К августу тысяча девятьсот пятьдесят шестого года в комнате размещались уже двадцать два человека, а над Лондоном висела страшная жара. Я часто убегал оттуда благодаря тому, что моей основной обязанностью была доставка фрахтовых документов в разные конторы в доках. Эта работа давала мне возможность много читать либо во время ожидания сертификации документов, либо по дороге, в общественном транспорте. В это время я начал писать свои статьи о Лондоне. Иногда, попадая в какой-нибудь доселе неведомый мне уголок города, я полностью забывал о своей работе и возвращался в контору очень поздно, даже после ее закрытия. Летняя жара нагоняла на меня дремоту, и неизбежно разразился скандал. Он не касался ни моих опозданий, ни моей рассеянности, а лишь замечания, которое я сделал нашей секретарше. Потом мне сказали, что она была любовницей директора, и я невольно задел больное место. Сама она не была на меня обижена, но вот он крепко рассердился, выдал мне зарплату за десять дней, а затем попросил очистить помещение, что я с радостью и сделал, а уже на следующей неделе работал на консультантов по менеджменту в «Виктории», где атмосфера представляла собой разительный контраст с теснотой и убогостью моей первой работы. Джозеф Кисс всегда, когда бы я ни попросил, давал мне хороший совет. Вскоре я уже продавал свои маленькие заметки, обычно от пятисот до тысячи слов, во многие периодические издания, включая «Джон О'Лондонз», «Эврибодиз», «Лиллипут», «Лондон мистери мэгезин», «Ивнинг ньюс», «Ривели», «Иллюстрейтед», «Джон Булл» и разные молодежные публикации. В те дни, хотя мы и оплакивали Золотой век газет и журналов, оставалось еще множество изданий, и вскоре после своего девятнадцатого дня рождения, благодаря поддержке и добрым советам мистера Кисса и его ходатайствам за меня перед редакторами, которых он встречал в пабах, я стал внештатным корреспондентом нескольких газет.

Он рассказал мне, что провел детство в Египте, где служил в армии его отец, и вернулся в Лондон в шестилетнем возрасте. Впоследствии в школе ему дали прозвище Цыганенок. «Мне все-таки удалось произвести на них впечатление своим умением читать по руке или по чайной заварке. Считаясь чужаком, почти иностранцем, я завоевал определенное уважение в районе Теобальдз-роуд».

Он много рассказывал о том, как путешествовал за границей, о своем театральном опыте, об интересных людях, с которыми ему довелось встречаться. И до, и после войны он побывал во многих крупных городах Европы, был хорошо знаком с Северной Африкой, особенно с Марокко. Его воспоминания всегда были очень специфическими, и иногда по возвращении домой я, как его Босуэлл, их записывал. «Я жил тогда, — рассказал он мне, например, в мае тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года, — в „Гранд-отель Лафайетт“ в Бухаресте. Конечно, это был период взлета цыганской нации, как мы их несколько высокопарно называли, хотя Кароль был не первым их королем. Кажется, на площади Победы. Забыл, как это по-румынски. Очень хорошо. „Гранд-отель Лафайетт“. Я совсем не уверен, что это была лучшая или самая знаменитая гостиница в Румынии — то был, возможно, „Атене-Палас“, хотя, может быть, я вспоминаю один фильм, в котором снимался вместе с Питером Лорром сразу после войны. Мы использовали какие-то документальные кадры Бухареста, сохранившиеся в архиве. „Маска Ди-митриоса“. Книга была лучше. Лорр часто останавливался у моих друзей в Сент-Мэри-Мэншнз, в Паддингтоне. Это очень странный квартал. Расположен рядом с церковным кладбищем и Паддингтон-Грин, да-да, тем самым, где жила знаменитая Полли Перкинс. Конечно, вокруг было полно всяких ужасов. Серые многоквартирные дома, хулиганы. Тебе стоит подумать о том, чтобы там поселиться. Я уже подумал. Удобно и очень дешево. Найди себе квартирку с видом на могилки. „Лафайет“ был значительно лучше гостиницы, которую мы называли „Свиным углом“. Он находился рядом с парком, естественно, но управляли им свиньи. Хотя, кажется, это была Венгрия. Ты совсем незнаком с тем исключительно романтическим периодом истории Балкан. Там я отдыхал, потому что вдали от Лондона слышал очень мало голосов». Его сбивчивый стиль поначалу обескураживает, но только до той поры, пока не поймешь, что он всегда возвращается к исходному пункту. Он очень редко упоминал о своих «голосах», но его гораздо больше, чем меня, мучило ощущение того, что он слышит у себя в голове весь Лондон. В шестидесятые годы мы много гуляли по ночам и наслаждались темнотой. Тогда в городе стало почти безопасно. В июне шестьдесят четвертого во время одной из таких прогулок, когда мы шли мимо коттеджей на Прад-стрит, мы вдруг услышали такой громкий, пронзительный и леденящий кровь звук, что не могли поверить, что это был человеческий голос. Звук этот раздался в предрассветном полумраке города из комнаты на верхнем этаже в Сейл-Плейс, и мы поняли, что это не что иное, как выражение какого-то апофеоза, кульминация желания, удовлетворенного после нескольких десятилетий ожидания. Было такое впечатление, словно кричавшее существо, подобно тому, как это делают некоторые виды насекомых, приготовилось к этому одному единственному, душераздирающему мигу, трепетного воспоминания о котором хватит ему теперь на всю оставшуюся жизнь. Я почувствовал себя ужасно, но еще хуже было мистеру Киссу, который начал задыхаться, прижимать ладони ко лбу, рыдать, стонать и гнать этот звук прочь, хотя он уже давно исчез эхом в Паддингтонских аллеях. Ясно, что он слышал и что-то такое, чего не мог слышать никто другой. Позже, когда мы отдыхали в одной из местных дешевых гостиниц, портье которой был его другом и комнаты можно было снять по низкому тарифу, если только брать их на целую ночь, мистер Кисс сказал: «Никогда не давай никому себя убедить в том, Маммери, что не существует того, что можно назвать чистым злом. Те, кто верит только в добро и отрицает существование зла, всего-навсего играют на руку злодеям, пусть они и не подозревают об этом. Разумеется, существует божественное добро, как сказали бы нам зороастрийцы, и существует абсолютное зло. Всецело принимая одну из этих сторон, ты непроизвольно начинаешь бороться с противоположной стороной. Можешь принять это как утверждение истины. Я читал их мысли». Он обливался потом, его по-прежнему колотила дрожь. Его друг, бедный старый швейцар, принес ему стакан виски, который тот осушил залпом. «Завтра, — сказал он, — возьму у этой свиньи Мейла таблетки посильней. Фу!» На следующий день, поддавшись порыву, он совершил одну из редких для себя поездок за пределы Лондона: рано утром сел на оксфордский поезд, словно стараясь убежать от того страшного звука, который мы слышали в Сейл-Плейс. Я провожал его на вокзале. Он вернулся, как и обещал, ближе к вечеру, но вскоре после этого самолично явился в одну из известных ему частных психбольниц, разрешив мне навещать его там не чаще двух раз в месяц.

Эти больницы были, как правило, не более чем местами для сокрытия от посторонних глаз мешающих богачам родственников, и я всегда заставал его там в тоскливом настроении, погруженным в воспоминания. Чаще всего он говорил о довоенном Лондоне, что устраивало меня, потому что я черпал в его рассказах материал для собственных статей. После случая в Сейл-Плейс он говорил по большей части о своем отце, погибшем в железнодорожной катастрофе. Он говорил, что оплакивает уходящий Век пара. «Пара, который был тогда виден повсюду! Он исходил и от паровозов, и от пароходов! Холодным утром дыхание людей смешивалось с паром. Туман формировался прямо у тебя на глазах. Мой отец говорил, что это его доконает, потому что после того, как возвратился с Востока, у него развился бронхит. Но он любил его, я имею в виду пар. А еще он любил курить сигары. Да, сегодня мы лучше знаем, к чему это приводит, но он-то этого не понимал. „Ты смеешься, да? — говорил он часто. — Но это ведь лучше, чем плакать“. Он лежал в больнице, но выписался оттуда. Это было уже во время войны. Он не чувствовал себя в безопасности. Его брат умер в той же самой палате, и это, конечно, было ужасное невезение. Я вспомнил, что ходил туда навещать дядю. Отец отзывался о нем, как о милейшем старикане, хотя это был его собственный брат. Он был добрейшая душа, и такой же была его жена: необычное сочетание. Дядя был своеобразной личностью, превосходно готовил, у него был тонкий слух и недурной голос, и когда он с чувством пел „Мою старую голландку“, слушать его было приятнее, чем Альберта Шевалье. Мы жили у них, когда вернулись из Египта. А его вдова еще жива, осталась одна-одинешенька, живет в доме для престарелых у Эппинг-Фореста. Мои родственники поддерживают с ней связь. Я вижусь с ними иногда, но они обо мне невысокого мнения. Зато в полном восторге от моей сестры».

Сестра Джозефа Кисса Берил Мейл сейчас стала министром культуры. На эту должность требуется человек, который ненавидит и презирает все, кроме оперы. Она единственная в правительстве женщина, пользующаяся некоторой симпатией миссис Тэтчер, хотя очевидно, что она не получит сколько-нибудь важный пост, пока тори не порвут со своим лидером и не выберут кого-нибудь другого. Мой дядя Джим до самой смерти оставался кем-то вроде неофициального секретаря при нескольких лишившихся всяких иллюзий радикалах-консерваторах, так что вполне сохранял представление о том, что происходит внутри партии. К его сожалению, он так и не встретился с Джозефом Киссом, но достаточно хорошо узнал миссис Мейл, считая ее типом политика, мечтающего стать взяточником еще до того, как обретет реальную власть. Такие политики полагают, что, став взяточниками, они как по волшебству постепенно обретут и власть. За свою жизнь дядя Джим встречал множество таких людей, но лишь в последние годы они стали дорываться до значительных постов. «Наше общество является, вероятно, наглядным примером состояния упадка, — сказал он незадолго до смерти. — Нездоровое правительство в нездоровой стране. Гражданская служба утратила свою эффективность, перестав привлекать порядочных людей, и ни в чем теперь нет прогресса. Демонстрируется явное желание добиться стерильности. А чего стоит этот смехотворный упор на нулевую инфляцию с одновременным набиванием собственных карманов! Этот реакционный консерватизм глубоко лицемерен. Класс интеллектуалов лишен у нас прав, рабочий класс лишен у нас прав, все городское население лишено гражданских прав, и до тех пор, пока правительство не начнет доверять гражданской службе, люди на гражданской службе будут презирать правительство. Я хотел бы умереть на несколько лет раньше, когда при Макмиллане еще оставалась некоторая надежда». Однажды я слышал выступление Макмиллана в Палате лордов. Ему было тогда около девяноста лет, и на вид он был уже очень слаб, но когда он заговорил, мне показалось, что это говорит мой дядя Джим. Как и дядя, Макмиллан очень не жаловал своих преемников. Они остались хорошими друзьями, даже большими друзьями, чем дядя и Черчилль. Все, у кого были хорошие отношения с Черчиллем, постепенно их утратили. Дядя считал, что его шеф должен был уйти в отставку с большей грацией. «Он так долго жаждал власти, что не мог от нее отказаться, когда ее получил. Если бы он смотрел за собой лучше, то мог бы закончить свои дни с большим достоинством. Но он всегда потакал своим желаниям». О таких вещах дядя заговорил лишь тогда, когда сам оказался на пороге смерти. Он чувствовал, что и королевская семья заражена тем же самым цинизмом, который он подмечал в британских политиках. «Они позаимствовали тот же механизм публичности, который так любил Вильсон». Когда он оказался свидетелем того, как принц Чарльз встает на яблочный ящик, чтобы казаться выше леди Дианы, то решил, что нам как благородной нации пришел конец. Он умер через несколько месяцев после их бракосочетания, проклиная глупость королей и все чаще предрекая им судьбу королей французских. Одной из его шуток на эту тему была такая: в конце столетия король Карл Третий вполне может стать таким же благоразумным и благочестивым католиком, как король Карл Первый. «Верный знак наступающей Эры мрака, Дэвид. Молись за Кромвеля!»

Джозеф Кисс тоже боялся грядущей Эры мрака, но его предсказания были менее политизированы. Он считал, что мы не усвоили урока войны с нацистами и что зло в равной степени готовы не замечать как те, кто желает любой ценой достичь быстрого материального процветания, так и те, кто боится оказаться с ним лицом к лицу. «Они бьют тревогу об исчезновении китов, в то время как их собратья по роду человеческому гибнут целыми племенами», — сказал он мне. Эта мрачность, редко проявлявшаяся в характере моего друга, сильно выбила меня из колеи. Чтобы как-то противостоять этому, я вспомнил, что чудо моего собственного существования подтверждает божественное провидение. То, что я называю легендой о Черном капитане, говорит само за себя.

В шестьдесят четвертом году, когда начало чувствоваться возбуждение «новой свободой» и «Битлз», я впервые со времен войны встретил Черного капитана. В то время он был обыкновенным матросом первого класса. Но он существовал. Я описал всю эту историю в своей книге. А встретились мы совершенно случайно в приемной психиатра. Сидя в то утро напротив него, я был уверен, что узнал его, и, преодолев смущение, спросил его, не находился ли он в Стритеме во время атак «Фау-2» в марте сорок пятого года. Он предположил, что тогда уже, кажется, демобилизовался, и сказал, что жил в Брикстоне. «Но вас называли Капитаном?» — спросил я. Когда он рассмеялся, я понял, что наконец говорю с человеком, который спас мне жизнь. Я попытался рассказать ему о своей догадке, но он, как мне показалось, не совсем понимал, о чем я говорю.

В шестьдесят четвертом году я работал над книгой о затерянных подземных тоннелях, карты которых существуют только в масонских библиотеках. Под Лондоном имеется множество тоннелей, в том числе очень длинных, некоторые из них располагают платформами, билетными кассами и всеми атрибутами обычной лондонской станции метро. Но есть также и более старые тоннели, проложенные в разные времена по самым разным причинам, частью проходящие под рекой. Я был так поглощен этими сведениями, что совершенно забыл о себе и днем и ночью работал над книгой, которая стала чем-то гораздо большим,чем простое журналистское расследование. Я обнаружил свидетельства того, что подземный Лондон представляет собой кружево соприкасающихся тоннелей, в которых обитает забытое племя троглодитов, спустившееся под землю во время Большого пожара, пополнявшее свои ряды за счет воров, бродяг и беглых заключенных и получившее массу свежих рекрутов во время Блица, когда столь многие из нас искали спасения в метро. Кроме того, намеки на существование Лондона под Лондоном были разбросаны по самым разным текстам со времен Чосера. Кончилось тем, что я решил лично отправиться на встречу с этим племенем.

Моя первая экспедиция в коммуникации канализационной системы, связанной с подземной рекой Флит, прошла относительно безболезненно. Захватив с собой акваланг, болотные сапоги, мощные фонари, веревки и запас еды и питья, я без особого труда нашел лаз, через который смог спуститься в подземелье. Больше всего меня заботило, как избежать встречи с работниками канализационных служб, патрулирующими свою территорию, но боковые тоннели, забытые и неиспользуемые проходы всех видов, обеспечили мне прикрытие и дали материал, подтверждающий мои гипотезы. Запутанность подземного лабиринта поражала, красота захватывала дух. Это был мир столь же разнообразный, столь же чудесный и столь же таинственный, как и тот, что находится на поверхности, и в то же время более мирный, уютный в своей изолированности. Там был и свой мир дикой природы. Однажды ночью, шагая сквозь фосфоресцирующий туман, я услышал хрюканье и визжанье свиней. При моем приближении они убежали прочь, и как быстро я ни гнался за ними, я их не догнал. Мне удалось разглядеть лишь тень большого кабана. Я знал легенду о стаде свиней, пасущихся на берегах подземной реки. Те, которых встретил я, были животными очень пугливыми.

Ночь за ночью я спускался под землю, часто прячась на станциях метро до их закрытия, а затем исследуя боковые ответвления. Я нашел два скелета, оба детских, по одежде которых я понял, что они были моими весьма недавними предшественниками. При всей обрывочности свидетельств я не сдавался и продолжал искать тайное племя. Эти люди так же ловко запутывали следы, как жители Амазонии.

Я пытался установить с ними контакт, оставляя записки и подарки, причем с каждым разом последние становились все более сложными: радиоприемники, корзины с едой, книги, всевозможные устройства на батарейках. И вот одной прекрасной ночью моя вера нашла свое подтверждение! Подарки были приняты! С тех пор, куда бы я ни возвращался, в канализационную трубу, тоннель или на станцию, оставленные подарки исчезали. Вскоре я начал оставлять их в одних и тех же местах, адресуя аборигенам целые страницы, умоляющие их показаться мне на глаза. В сентябре тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года я был вознагражден. Я увидел наяву, как темные фигуры возникли из тоннельных глубин. Некоторые казались обезьяноподобными, все были ниже среднего роста. Они стояли, глядя на меня поблескивающими глазами, но едва я попытался сделать шаг им навстречу, как они немедленно исчезли.

— Что я могу вам принести? — спросил я. — Что вам нужно оттуда, сверху?

В конце концов они стали отвечать мне гортанными, приглушенными голосами. Оказалось, что подземных жителей больше-всего интересуют журналы с фотографиями красоток, пластинки, комиксы. Как и другие примитивные племена, прежде не контактировавшие с нашей цивилизацией, они были заворожены самыми тривиальными проявлениями нашей культуры.

Чтобы обеспечить своих новых друзей, я начал продавать собственные вещи. Вскоре моя квартира на Колвиль-Террас практически оголилась, зато объем книги все возрастал. Весь день я работал, спал урывками, а по ночам навещал подземное племя. Я задавал им простые вопросы о том, как долго они живут под землей и есть ли у них вождь, но они отвечали загадочно или противоречиво, пока до меня не дошло, что они понимают меня не лучше, чем я понимаю их.

Когда же я умолял их отвести меня в свое царство, чтобы я мог побыть с ними на их территории, они всегда отказывались, выразительно тряся головами.

Моя одержимость столь возросла, что в конце концов я решил, что должен последовать за ними тайно, так что однажды ночью, на отрезке старой линии у «Края света», заброшенной из-за просачивания воды со стороны реки, я встретил местных жителей с обычными подарками в виде транзистора, новых батареек и свежими выпусками «Плейбоя». На мне были резиновые сапоги, и одет я был во все черное. Некоторые участки линии были затоплены, но другие оставались совершенно сухими, так что, когда подземные жители ускользнули назад в свои глубины, я смог последовать за ними. Думая, что я ушел, они не пытались хранить молчание, и я слышал их грубые голоса, пока они двигались по тоннелю впереди меня, хихикая и повизгивая.

Наконец они проскользнули в водоотвод, где мне пришлось низко согнуться, а затем вошли в более широкую канализационную трубу, проходившую, как я догадался, где-то под Фулем-Бродвеем. Их голоса отдавались эхом и были искажены, однако я случайно уловил такие слова, как «домой» и «поздно», и заключил, что мы, должно быть, уже приближаемся к их лагерю. Но потом, к моему абсолютному изумлению, я увидел, что они начали подниматься наверх по железной лестнице одного из канализационных люков, которым я и сам иногда пользовался! Так же как я делал вылазки в их мир, они делали вылазки в мир мой! Это было очевидным и простым объяснением существования великого множества лондонских легенд и сказок о кобольдах и гномах, выползающих по ночам из сточных канав, чтобы красть пищу и маленьких детей. В городском фольклоре эти создания заняли место цыган. Прежде чем последовать за ними в верхний мир, я дал им уйти вперед, а потом осторожно поднялся по лестнице и очутился под прохладным майским дождем. Но, увы, когда я посмотрел в сторону Фулем-Таун-Холла, то обнаружил лишь пару школьников, укрывавшихся от дождя. Заметив меня, они что-то крикнули и убежали.

Хотя потом я часто возвращался под землю, но, по всей видимости, уже так напугал жителей тоннелей, что они больше никогда мне не являлись. Вскоре после этого эпизода мой лечащий врач предложил мне взять отпуск. Я провел его, исследуя гораздо менее сложно устроенные шахты и туманные лощины Северного Корнуолла. Немного успокоившись, я стал смотреть на вещи в более истинном свете. Я понял, что почти разрушил себя, потакая своей одержимости, и одновременно вторгся в частные владения масонов. Моя маленькая книжка, вышедшая под названием «Оглядываясь назад: Правда, скрытая вымыслом», очень хорошо продавалась у «Уоткинса» и в других специальных книжных магазинах.

Я уверен в том, что эти интересы развились у меня оттого, что я помнил военную пору, когда нам разрешали устраивать себе жилища под землей. Люди были тогда очень приветливы и дружелюбны ко мне, и присутствовало удивительное ощущение безопасности, куда большее, чем в том укрытии, где я спал поначалу. Непосредственно во время Блица уже была попытка использовать подземелья метро, но ночевать там регулярно мы стали позже, когда начались атаки ракет.

Когда угроза самолетов-снарядов уже практически миновала и война явно катилась к концу, мама послала меня за угол на Манор-роуд купить в булочной длинный батон и еще десять сигарет в соседней табачной лавке. На сдачу, если останется, я мог купить палочку лакрицы, которая хотя и была почти несъедобной, но зато продавалась свободно, не по карточкам. Помню, как я дошел до магазина. Кажется, я услышал свистящий звук, а потом вдруг прямо перед моими глазами возникла стена огня, и я был ослеплен, поднят, словно подъемным краном, и подброшен наверх, где на миг задержался, а потом упал опять на землю. Я попытался крикнуть, но мне было нечем дышать. Голова готова была разорваться от шума, и я пополз в сторону, поджимая руки и ноги. Когда вой наконец прекратился, я встал. С ног до головы я был покрыт серовато-розовой пылью от стертых в порошок кирпичей, а за шиворот и в волосы мне набились осколки стекла. Руки были в крови, рукава оторваны. При этом я все еще держал в руке сумку для продуктов, которая теперь была полна известки, а в другой руке были зажаты деньги. Поэтому я направился к булочной, чтобы выполнить поручение. Только постепенно до меня дошло, что булочная исчезла вместе с большинством соседних домов. Я остановился. У моих ног лежала ножка младенца, обутая в синий вязаный башмачок. В нескольких ярдах в стороне лежала перевернутая детская коляска, а в ней — остальные части этого младенца. За коляску держалась женщина без лица, вся верхняя часть тела которой представляла собой сплошное кровавое месиво. Рядом был ребенок, девочка примерно моих лет. Она кричала, но не было слышно ни звука. Я увидел еще четыре или пять трупов, в основном разорванных на куски, как тот малыш. Пробравшись по обломкам туда, где была булочная, я обнаружил там много костей и кусков плоти, но батонов не нашел. Подругу моей матери, Джанет, так и не опознали. В переулках за магазинами во всех домах были выбиты стекла, сорваны крыши. Из воронки все еще поднимался вихрь пыли, и я слышал крики людей, доносившиеся из-под завалов. В фартуке, с тюрбаном на голове по Манор-роуд прибежала мать, крича: «Дэвид! Дэвид! Дэвид!» Я сказал ей, что со мной все хорошо, но я не смог добыть ни хлеба, ни сигарет. Пару недель она не отпускала меня от себя. Потом однажды в субботу следующая «Фау-1» попала в здание моей школы на Робин-Гуд-лейн, и, хотя никто из детей не пострадал, мать разрешила мне оставаться дома до конца войны, за что я был очень благодарен немцам.

Более четко, чем «Фау-1», я помню «Фау-2» и жуткий вой, раздававшийся тогда, когда они появлялись словно ниоткуда. Во время войны все оглядываются на более ранние периоды как на более безопасное время, так что, когда война кончилась, люди говорили о Блице едва ли не как о Золотом веке. Вероятно, узники Освенцима вспоминали Захсенвальд так, как другие ностальгически вспоминают детские праздники.

Я до сих пор чувствую, как тротуар поднимается у меня под ногами, как жуткий вихрь срывает с меня одежду, как внезапно наступает такая тишина, словно я оглох, а потом вдруг такой грохот, словно слух внезапно вернулся, вспышку света, чудовищный жар, а потом пыль. Лишь немногие выжили вместе со мной. Мой дядя Джим рассказывал, что мы посылали немцам дезинформацию, чтобы они считали, будто уничтожают стратегические объекты, когда на деле удар приходился на пригороды. Он не удивился, когда после войны лейбористы получили так много голосов от людей, убежденных, что были преданы своим собственным правительством. Тем не менее британский бульдог — герой плакатов и газетных очерков — пользовался всенародной любовью. В пятидесятых годах, когда империя уменьшилась в размерах, а британцы утратили былую самоуверенность, Черчилля произвели в рыцари и превратили в того полубога, каким мы его помним. Маме казалось, что на самом деле он тянет с концом войны, но она никогда не объясняла почему. «Спроси дядю Джима», — говорила она. Но дядя Джим, конечно, ничего мне не объяснил.

В шестьдесят четвертом году дядя Джим навестил меня в пансионате. Он отдыхал поблизости у своих старых друзей, которые жили в роскошном замке, построенном на скале у берега моря, и пригласил меня туда на обед. Я отказался, боясь поставить его в неловкое положение, ибо еще помнил эпизод, случившийся .на Даунинг-стрит, но он засмеялся, когда я упомянул об этом. «Честно говоря, Дэвид, все это мне очень нравилось, кроме, разумеется, того момента, когда ты поранил ногу. Ты внес привкус фарса в то, что до тех пор считалось трагедией. Знаешь, Идену ужасно понравилась эта история. Ты несколько умерил его пыл. Он сказал мне, что в нашем сумасшедшем доме всегда найдется крючок для твоих пистолетов и твоей шляпы. В то время я решил, что не стоит передавать тебе эти слова. „Хватит и того, что я скажу, что ты был круче всех и парни чертовски благодарны тебе, приятель!“ Эта похвала значила для меня очень много!

Чудом оставшись жив благодаря заботам Черного капитана, я бы с радостью посвятил десяток своих «лишних» лет дяде Джиму. Как бы я хотел, чтобы он подольше прожил, наслаждаясь покоем после своего ухода на пенсию. Он был старомодным консерватором — обходительным, человечным, открытым всем новым идеям, поборником прав и свобод народа. Он с равным пониманием и сочувствием относился и к движению «Власть черным!», и к феминизму, воспринимая их принципы с не меньшим энтузиазмом, чем какой-нибудь левый радикал. Я любил его больше, чем кого-либо другого, включая даже Джозефа Кисса, которого он в некоторых отношениях напоминал.

В том же шестьдесят четвертом году я встретил женщину, которая повторно представила меня моей первой возлюбленной. Элеанора Колмен прибыла в пансионат незадолго до моего отъезда, а впоследствии, в Лондоне, узнала меня. Она одевалась очень эксцентрично, в самые живые оттенки лилово-голубого, бирюзового и лавандового, и, хотя никто не мог сказать, сколько в точности ей лет, она получала пенсию.

Она как раз была на почте, когда я оказался за ней в очереди в Уэстбурн-Гроув. Мы отправились через дорогу выпить по чашечке чая и съесть по сандвичу с беконом. В том кафе ее все знали.

— Я стара, как холмы, старше, чем лондонский Тауэр, — ответила она, когда я спросил ее о возрасте. Как и я, она интересовалась мифологией города и даже заявила, что была знакома с основателем Лондона. — Это был троянец Брут, милый. Он еще жив и вполне процветает, занимаясь антиквариатом. Что на самом деле весьма удобно.

После нескольких встреч в том же самом кафе я спросил ее, не можем ли мы посетить его лавку. Этим я ее позабавил.

— Он не продает эти вещи, милый. Он их делает. Ну, с помощью куска старой цепи, молотка да грубой стамески.

Он работал неподалеку, на извозчичьем дворе на Порто-белло-роуд, оккупированном сначала пьянчужками, а впоследствии поэтами и художниками. Итак, Нонни представила меня мистеру Троянцу. Он был еще более стар, чем она, и настолько дряхл, что невозможно было представить себе, как он выглядел в юности. Его пронзительные зеленые глаза смотрелись на коричневой коже как клейкие почки на старом дереве. По просьбе миссис Колмен он показал мне, каким образом можно прибавить возраст предмету мебели.

— Превратить в антиквариат можно любую вещь, — сказал он мне с тайной гордостью. — Даже здание. Этим постоянно занимаются в Калифорнии. — Троянец говорил на старом добром кокни эдвардианских времен, который для моего современного уха звучал почти как аристократический слог. — Кокни — это изначальный язык лондонцев, — сказал он. — А может статься, что и изначальный язык всего мира, как цыганский. Ваш глупый рифмованный сленг в основном был придуман для американских туристов в двадцатых годах. У них там и раньше был рифмованный сленг, хотя они его и позабыли. Но кокни — это настоящий старый жаргон. Родом из Индии, как и мой папаша.

— Он служил в Индии?

— Он там родился, как и я. Это нас вы должны благодарить за все это. — И он махнул молотком в сторону Вест-Энда. — А ты не родственник ли Вику Маммери, звезде спидвея?

— Есть еще кое-кто, с кем тебе надо встретиться, — сказала Старушка Нон.

И вот я снова лежу в уютных объятиях моей первой соблазнительницы. Зрелость, которой она достигла, не может повлиять на ее вкус к жизни. Ей сорок, но у нее кожа и фигура девушки и облик богини. Ее мудрость и доброта не подвластны времени. Целуя и лаская меня, она говорит о своей жизни в миру, а за окном постепенно затихает неумолимо резкий шум транспорта на Шепердз-Буш-роуд. Долгие годы, вобравшие в себя нищенское существование, несбывшиеся надежды, разбитые иллюзии, теперь смыты с меня этим нежным жаром, и я становлюсь ребенком, каким был тогда, когда она впервые меня покорила. Я вдыхаю запах маргариток, роз, свежескошеннои травы и раскинувшихся над нами кленов. Потом я побреду, одурманенный, сквозь сады геометрические, сады-палисадники, сады с альпийскими горками, глядя, как солнце падает на зубья высокой стены, точно такие, на какие я напоролся, когда пытался спасти Хоппи, а потом был сослан сюда для того, чтобы познать самое острое удовольствие. Я буду идти, а воздух вокруг будет тихим и горячим, как в то мгновение, когда ракета уже запущена, но еще не начала разрывать и выворачивать тебя наизнанку. Такие моменты оставляют после себя страстное желание повторения. Но они исключительны и почти никогда не происходят в покойной безопасности обычной постели. Их надо искать в секунде перед смертью, в состоянии опасности или ужаса, потому что это единственный путь. Но она своей мудростью может делать это здесь, среди домашней обстановки, потому что, как и я, пережила чудо, потому что, как и мне, ей неожиданно была дарована вторая жизнь.

Кажется, она начала петь для меня, такое впечатление, что я слышу тихую мелодию. Я вздыхаю, и в крови у меня загорается огонь. Она говорит, что это не разрушительный огонь, а целительный, восполняющий, сулящий вечное блаженство. Но есть и другой огонь, говорит она мне, огонь разрушительный, злой, созданный развратными и злобными людьми. Наш же огонь, охвативший нас среди цветов, это создание противоположной силы. Наш огонь нагревает плавильный тигель, в котором смешиваются мужское и женское начала, становясь чем-то единым — непроницаемым, сильным и, возможно, бессмертным, несмотря на то что плоть умирает.

Она целует меня. Мягко, обжигая меня огнем. От этого я задыхаюсь, и она смеется. Она трогает меня там, где захочет. Я кричу. Ее пальцы вырывают из меня прошлое. Мне было плохо, она искала меня, она нашла меня, и я больше не чувствую усталости. Она приносит мне будущее, она дает мне новую жизнь.

Переменные токи 1970

На заднем сиденье «роллс-ройса» сидел обкуренный Дэвид Маммери и, выглядывая из-под мягкой коричневой широкополой шляпы, пытался объяснить Мэри Газали и Джозефу Киссу, что главной прелестью «веселых шестидесятых» являлось то, что взрослым было позволено одеваться под ковбоев и индейцев.

— Хотя, разумеется, это совсем не похоже на стиль Хоппи.

— И вот на тебе сапоги, ремень и куртка. — Мэри с улыбкой потрогала бахрому на его штанах из оленьей кожи. — И бисер тоже очень миленький.

— В таком виде на родео может появиться лишь какой-нибудь маменькин сынок, — ответил он серьезно. — Попробуй наняться на ранчо, одетый таким образом, и услышишь все, что о тебе думают старые ковбои. — Его настроение изменилось, и, засмеявшись, он откинулся назад на мягкую кожу сиденья.

Они ехали на Кенсингтонский летний фестиваль. По разным причинам и мистер Кисс, и миссис Газали сначала не очень хотели сопровождать Маммери, но он настоял на том, что заедет за ними на машине, принадлежащей его друзьям Марку Батлеру и Пирсу Суинберну, частично взявших на себя расходы на проведение в Холланд-парке этого фестиваля, на котором ожидалось появление Джона Леннона и Мика Джаггера. Сам Пирс Суинберн, лорд Уэлдрейк, получал за свое участие в фестивале долю общественного признания. После того как он признался в телеинтервью, что курил марихуану, «Мировые новости» дали ему прозвище «лорд с дымком», хотя друзья называли его Ворцель. Он с радостью одолжил Дэвиду машину вместе с шофером. Джек-Джок, одетый так, будто собрался танцевать танец вождя апачей, вырулил «роллс» из Ладброук-Гроув. Сидя среди всех этих молодых пассажиров в изысканных красивых нарядах, Мэри заметила, что они напоминают ей сказочных персонажей — кто Титанию, а кто Оберона. Они с Джозефом Киссом были похожи на двух обычных уток, затесавшихся в стаю райских птиц, хотя и затянулись разок-другой пущенными по кругу косяками. К тому времени, как они медленно въехали под высокие зеленые деревья Холланд-Парк-авеню, на прекрасных губах Джозефа Кисса уже появилась широкая ласковая улыбка.

— Кажется, я нашел превосходный заменитель тем отвратительным таблеткам, которые мне прописывают. Что эти золотые здания делают рядом с вечно траурным Паддингтоном? Где победу свою одержал Сатана, где под деревом рока заснул Альбион, над потоком могучим возвысился он. Ну как? Я хорошо послужил тебе, Дэвид?

— Больше чем я того заслуживаю. — Дэвид был доволен. Повернувшись к юной блондинке в голубом шелковом платье покроя двадцатых годов, которая села в машину на Колвиль-Террас и представилась как Люси Дайамондз, Джозеф Кисс лучезарно улыбнулся.

— Я много лет был его проводником по этому опасному городу. Я знаю каждый камень на мостовой отсюда до Хорнси, до Харроу, до Хаунслоу, Хаммерсмита, Хайеса, Хема (Восточного и Западного) и Харольд-Хилла. Понимаешь, Люси, лондонцы ходят по таким же избитым тропам, как северные олени в Лапландии. Погляди, например, где селятся лондонцы, когда выходят на пенсию. Жители Ист-Энда удаляются на юго-восточное побережье. Жители Южного Лондона отправляются в Уортинг и Хоув. Актонцы едут дальше на запад, например в Борнемут. Даже по пути к своим последним пристанищам они не желают пересекать незнакомые районы своего города.

— Потрясающе! — От удивления Люси широко открыла глаза, похожие на глаза панды. — Как межи на поле! А это как-то связано с летающими тарелками?

— Ты имеешь в виду, что они их преследуют? — взглянула на нее Мэри.

— Это мысль, — подтвердил с переднего сиденья Марк, передавая одну из двух гуляющих по кругу сигарет. На его коленях сидела высокая рыжеволосая Энни, закутанная в батик.

— Что? — переспросил Джек, не отрывая от руля волосатых рук. Это был могучий шотландец, игравший при своих подопечных роль заботливой няньки.

— Мысль.

— Что они убегают от летающей тарелки? — Марк попытался взглянуть в зеркало заднего вида и почти упал на Джека, который дружелюбно оттолкнул его.

— Скорее уж от свиньи, — хмыкнул Джек и посмотрел на дорогу.

— От свиньи! — Мэри громко рассмеялась и оглянулась, но увидела только «кортины» и «эскорты», среди которых случайно затесался один «ровер». Она любила свинок.

— Знаете, все эти графства, — сказала Энни с чистейшим белгрейвским произношением, — абсолютно, ужасно отстойные. Вам так не кажется? Они похожи на тесто, размазанное вокруг Большого Пирога — Лондона.

— Точно.

— Скорее Большого Куска Тушеного Мяса, — весело предложила свой вариант Люси.

— Или Большой Сосиски! — Фыркнул Дэвид.

— Большой Жабы! — Марк смотрел, как Джек мигает, поворачивая налево.

— Жабы? — Растерялся Дэвид.

— Это от Жабьей Норы. Я там живу.

— Замечательно! — Джозеф Кисс издал чрезвычайно благодарный вздох.

Машина — величественная и роскошная повозка бродячих музыкантов — въехала в железные ворота эпохи барокко, которые некогда вели к Холланд-Хаусу, а теперь, поскольку здание пострадало от зажигательных бомб, сброшенных на город во время войны, лишь к его руинам. Там, на площадке, оставшейся от каменной кладки, настраивалась первая из заявленных на сегодня групп. Лужайки парка были уже заполнены веселыми молодыми людьми. То тут, то там, пялясь разом и на публику, и на музыкантов и их помощников, стояли раздраженные полисмены, а также любопытствующие из публики.

— Проверка. Раз, два, три. Проверка. Раз, два, три. Привет, Дэвид! — Это Ворцель Суинберн, приятель Марка по Итону, с усами Сапаты и прической Джеронимо, помахал им, когда они проходили мимо, и показал рукой на прекрасное небо: — Красота!

С помощью Люси и ее кудрявой подружки Бет Джозеф Кисс не очень уверенно выбрался из машины и поправил панаму.

— Не странно ли, что независимо от того, как меняется общество, им по-прежнему заправляют молодые американцы и старые итонцы? Наверняка они владеют секретом, который никогда не раскроют. Подозреваю, они учатся тому, что фокус сохранения власти заключается в максимально возможной гибкости. Перед войной они сидели бы с кенийскими старейшинами или пуштунами и нахваливали жареное мясо змеи или вареные бараньи глаза, а может, стали бы социалистическими вождями. Есть и худшие пути достижения схожих целей, но по крайней мере некоторые бывают вполне элегантны.

Мама, выслушай же меня. Ради Бога, мама, выслушай меня!

Поразившись, Джозеф Кисс вопросительно смотрит на нахмурившуюся Мэри Газали. Та качает головой. Они оглядываются вокруг в поисках носителя этого голоса, но не обнаруживают никого подходящего.

— Наверное, травка подействовала, — тихо говорит он ей. — Ничего не заглушает.

Паразиты хреновы была б моя воля поставил бы всех к стенке да расстрелял.

Мистер Кисс вопросительно поднимает бровь навстречу сияющему полицейскому. Вся компания, показав пропуска, допускается за временные заграждения в большую палатку, где готовятся к выступлению группы и их техники. Сильно пахнет пачули и другими ароматическими маслами, гашишем и алкоголем. На мужчинах обтягивающие футболки с выцветшими названиями модных групп: Love, The Grateful Dead, Fleetwood Mac. У некоторых видна татуировка. «Ангелы ада», обтянутые кожей, въехали в палатку прямо на мотоциклах, пьют пиво и сердито поглядывают на девушек в длинных домотканых юбках и льняных блузах, с банданами на волосах и ожерельями из бисера на шее. Девушки обслуживают раскладные столы, принося апельсиновый сок и бутерброды. Дрянь мерзость размазывают повсюду и так еще собой гордятся ей-богу убить всех ублюдки.

— Нахлынув из «Феникса», из «Аббатства» и «Хамбро-Лайф», это идут они! Они уже здесь, парень! Они уже здесь. Полыхая огнем и грохоча громом, размахивая огромными стягами. Что предлагают они? Да, человеческая природа нисколько, не изменилась, несмотря на всеобщее и обязательное страхование! Нисколечко! — Джозеф Кисс беззаботно затягивается предложенной ему трубкой, но отказывается от конфетки, которую предлагает ему Люси. Та пожимает плечами и кладет карамельку себе в рот. — Интересно, — продолжает он, глядя на ухмыляющегося молодого человека, пытающегося настроить гитару. — Вижу, что вы считаете меня мудрее, чем это есть на самом деле. Вас зовут Джеми, не так ли? И вас занесло сюда этим летом, да? А до этого вы учили английский в университете в Суссексе? Так? Спасибо, сэр. Большое спасибо, сэр…

Мэри смотрит на Дэвида Маммери, который только пожимает плечами, потому что он знает, как это здорово — ни о чем не беспокоиться и ни из-за чего не расстраиваться.

— Свобода! — Возвышаясь на подмостках, музыкант вскидывает здоровый кулак, чем немного пугает Джозефа Кисса. — Чудесно!

как после всего этого он может еще остаться живым говорят это разочарование я задеваю я задеваю в себе я их не задеваю я их задеваю

— Дэвид говорит, что вы умеете читать чужие мысли, сэр. — Черная кожа Марка Батлера еще больше блестит от того, что на шее и запястьях у него амулет и браслеты из слоновой кожи. У него отчетливое произношение выходца из правящего класса, а поза столь почтительна, что Джозеф Кисс оказывается совершенно сбит с толку и ему остается лишь молча улыбаться. — Мы тут хотели спросить вас, сэр, не найдете ли время сегодня выступить перед нами? Там, за деревьями, у нас маленькая ярмарка, там будет все, что попало, вперемешку: мимы, клоуны, эквилибристы и жонглеры… Так что, если у вас вечером найдется полчаса, чтобы занять публику, пока какая-нибудь группа будет настраиваться, может, вы… Я нисколько не пытаюсь вас…

— Мой дорогой мальчик, — Джозеф Кисс делает великодушный жест. — В вас чувствуется сила духа. Я сегодня сам не свой, и причина того в ожидании чего-то неизвестного. Но я не сумасшедший. Просто этот опыт восхитительно нов для меня, и при том, что большинство присутствующих немного наивны и заносчивы, они в большинстве хорошо воспитаны. Нет сомнения, что, если бы добрая воля была единственным, чего нам недостает для того, чтобы улучшить мир, мы бы увидели результат уже через пару недель. При этом вы бы заметили, что ваш класс по-прежнему остался у руля. Само по себе ваше движение не может помочь, и хотя оно замечательно для того, чтобы с удовольствием провести приятный летний день, у него столь же мало шансов возвестить начало нового тысячелетия, как у англиканской церкви.

— Если у вас есть что нам посоветовать, сэр, я буду рад услышать ваши советы. А пока что вы скажете о моем предложении? — Марк переводит разговор на другую тему.

— Хорошо, я почитаю их мысли. Почему бы нет? Мне приходилось читать и гораздо худшие. Но хочу предупредить: мой номер никогда не был особенно популярным. Есть ведь такие мысли, которые лучше не выставлять на всеобщее обозрение. Люди используют самые разные способы маскировки. — С чувством глубокого одобрения он опять прикладывается к трубке.

— Дэвид говорит, что в вашем деле вам не было и нет равного, сэр, так что я уверен, что нам всем понравится. Мистер Банаджи будет вам помогать?

— Если сможет быстро слинять с одного мероприятия.

Эмма Кроук мило пела да нехило залетела

Привыкший к тому, что его предупреждения игнорируются, Джозеф Кисс приподнимает панаму и с дружелюбным достоинством удаляется из палатки, проходит через металлические заграждения и движется на звуки каллиопы. Люси Дайамондз догоняет его и хватает за руку своей маленькой ручкой, точно ребенок. Он очень этим доволен. Он скучает по собственным детям, у которых сейчас свой уличный театрик в Амстердаме, этой мекке хиппи, ставшей символом наступления новой эры.

— Я подумала, что лучше буду держаться за вас. — С ним Люси чувствует себя в безопасности. — Я очень интересуюсь Лондоном, летающими тарелками и вообще всем.

Чувствуя, что малышка нервничает, Джозеф Кисс тем не менее польщен ее любопытством.

— Я иду на ярмарку. Ты любишь ярмарки?

— Некоторые люблю. Мне нравятся некоторые вещи. — В ее голосе чувствуется осмотрительность, но в то же время она почти скачет от возбуждения.

— Сколько тебе лет? — Он знает ответ, но ему интересно, что же она ответит. — Где ты жила, пока не приехала в Лондон? Ничего, что я спрашиваю? Надо же мне что-то знать о человеке, с которым иду кататься на карусели.

— Мне семнадцать. — Это, вероятно, неправда. — Я родилась в Беркемстеде и приехала в Лондон этой весной. Я живу в Ноттинг-Хилле и там же встретила Дэвида. Нас там много на Пауиз-Сквер, в районе муниципальной застройки. Там хорошо. Дэвид живет неподалеку оттуда, в Колвилль-Террас. Мы ходим в «Финчиз». Вы знаете это место?

— Я очень хорошо знаю тамошний народ. Там шприцы хрустят под ногами! — Он превращает это в шутку, считая неуместным читать ей наставления, предупреждать ее, говорить о том, что ее ждет, хотя и испытывает отцовское желание уберечь ее. Он уверен, что при наличии такого большого числа юных мужчин с эксплуататорскими наклонностями молодые женщины оказываются жертвами богемных заблуждений, — И мне не нравится тамошнее обслуживание. Я предпочитаю «Хеннекиз», это чуть выше.

— Я тоже, — сказала Люси, пожимая его руку. — Но большинство из нас ходят в «Финчиз».

Кругом толпы юнцов. Многие лежат на вязаных одеялах, пледах, афганских тряпках, спят под солнцем, яркие и надменные, как павлины, остающиеся непременным атрибутом этого парка.

— Этот парк, как и Кью, был когда-то частным ботаническим садом. — Мистер Кисс останавливается у куста бугенвиллеи. — Лорд Холланд был великим покровителем искусства. Его семейство было очень, очень приличным. Несправедливо, что именно их семейному гнезду войной был нанесен самый большой урон. Здесь был жуткий пожар. Уцелели лишь маленькая часть дома, куски стены и оранжерея. Библиотека погибла. Аддисон бывал здесь в гостях. Аддисон-роуд названа в его честь.

— Поэт?

— Литератор, сатирик, политический журналист, весьма значительная персона. В наши дни мало кто обладает такими качествами. Гнев сегодня находит далеко не изощренное выражение. Возможно, это объясняется тем, что писателю сегодня ничто не угрожает. А вспомните бедного Локка, вынужденного либо жить в Голландии, либо лишиться головы! Аддисону было чем рисковать, и поэтому он писал с большей остротой и жесткостью. Точно не помню, но, кажется, он снимал здесь сторожку у ворот. Здесь их было две. В них попала бомба. Вся эта территория после войны представляла собой сплошное месиво, Люси. Ты бы ее не узнала. Только самые крепкие из кустов и деревьев не оказались разорваны в клочья, не были погребены под обломками. Но сегодня это опять самый прелестный парк в Лондоне. Он засажен дикими деревьями, и ожидать от него можно чего угодно!

— Да, здесь очень мило, на мой взгляд. Я люблю птиц. И цветы. — Она говорит это так, будто беседует с создателем парка.

— Но наверняка в Беркемстеде вы видали и получше?

— О нет!

нацисты преподали нам урок того что люди ценящие искусство могут быть способны на любые зверства сейчас осталась только Варди она замужем за Пиртлем в пабе расстрелял всю обойму по сигнализации и она трезвонила все выходные дом конечно так себе но ему уже сотни лет они играли в шахматы мне позвонили из Калифорнии сказали что умерла бабушка она никогда меня особо не любила смажь и засади по самые помидоры я сказал скоро запоет как миленький

И вот они подходят к главной лужайке, шумной и многолюдной ярмарочной площади с ее полосатыми тентами, кокосовым боулингом, каруселями, одноместными самолетиками и киосками. Все доходы от ярмарки идут на благотворительные цели, и именно поэтому Пирсу Суинберну и его друзьям дали разрешение провести свое мероприятие в этом парке.

волосатая ночка я ей задам сучка не откажет Джеймсу Бонду плейбою миллионеру жеребцу ебарю ловчиле

— Здорово, Джо!

Почесывая мочку уха, мистер Кисс поворачивается с ощущением нарастающего отвращения.

— А кто эта юная леди рядом с тобой, а?

Это Джон Фокс, громила легкой весовой категории, выглядящий совершенно нелепо в свободном костюме с Карнаби-стрит, широкополой шляпе и с длинными волосами. Несмотря на новомодные усы, у него лицо головореза. На манжетах пестрой рубашки видны типичные для нувориша запонки, маленькие колесики рулетки. Рядом с ним стоит его сестра Рини в своем бесформенном лиловом балахоне, поверх которого, однако, на этот раз надета короткая кожаная курточка, а ее ярко-рыжие волосы повязаны лентой. Тут же, в зеркальных солнечных очках, стоит Кирон Микин, явно смущенный тем, что его застали в этой компании. На нем рубашка с кружевными манжетами, как у Тома Джонса, безумные зеленые брюки, ковбойские сапоги и бейсболка; борода аккуратно подстрижена.

— Давно не виделись. — Он смотрит куда-то в сторону.

— Ну ты и мастер подцеплять их, Джо! — кидает на девочку похотливый взгляд Рини Фокс.

Джозеф Кисс мрачно глядит на это трио, и Люси вдруг, к своему удивлению, слышит, как из глубин его груди раздается еле слышное рычание. Потом он прокашливается.

— Люси, это Фоксы, без сомнения столь же не ведающие о том, что их ждет, как и все мы. А это Кирон Микин, известный как Дориан Грей.

Кирон откидывает назад красивую голову и смеется смущенно и добродушно:

— Я все же не такой плохой, Джозеф.

— Несомненно, еще хуже, судя по компании, — сердито пыхтит мистер Кисс.

— Ты все тот же гадкий ублюдок, каким был всегда, — пожимает узкими злыми плечами Джон Фокс — Мы просто поздоровались. Пришли сюда музыку послушать, вот и все. Говорят, что позже для всех будут играть «Стоунзы». Но только когда будет это «позже»?

— Завтра, говорю тебе! — Рини обмахивается газетой «Ивнинг стандард». — Сегодня только хиппи. Воскресенье крутой день, да, Джо? — Она, как обычно, уже забыла о его раздражении. — Вот уж не думала, что все эти психоделические штучки — из вашей оперы, сквайр. — И снова пялится на Люси. — С тобой все в порядке, милая? — Ей хочется изобразить материнское сочувствие, но по голосу чувствуется отсутствие практики: уже прошло немало лет с тех пор, как она преуспевала в качестве сутенерши.

— Ладно, пошли, Рин! — Джон, как и все, в курсе того, что она давно утратила сноровку. — Айда в тир! Пока, Джозеф.

Не двигаясь с места, мистер Клее вперивает суровый взгляд в Кирона:

— Ну?

— Я завязал, — краснеет Кирон. — Правда завязал. Ничем таким уже не занимаюсь. Я чист. — Ему не хватает былого самодовольства.

— Так что, ты уже не веселый разбойник с большой дороги?

— Оставь, Джо, прошу тебя. Со всем эти давно покончено.

— Чем же ты зарабатываешь себе на жизнь? И где Патси?

Тут Кирон расслабляется, начинает улыбаться.

— Я теперь — часть альтернативного общества. Поставляю «кислоту» и амфетамины. А Патси все еще в Челмсфорде.

— Колеса, значит? — вдруг произносит Люси, и Джозеф Кисс, глубоко вздохнув, берет себя в руки и начинает двигаться прочь, не прислушиваясь к их обмену репликами, но в то же время расстраиваясь оттого, что Люси смеется. Потом он решается оглянуться и видит, что она бежит за ним, насколько это возможно в длинной юбке.

— Он очень наглый, мистер Кисс!

— Он коварный парень. — От облегчения мистер Кисс почти пропел эти слова. — В некотором смысле куда хуже Фоксов. И гораздо коварнее своего братца.

— Что же в них плохого? — Она снова пошла рядом с ним.

Ярмарка поглотила их. Они стоят возле ярких красно-желтых перил аттракциона с машинками и слушают веселое нестройное исполнение «Сержанта Пеппера», глухие звуки ударов, вскрики, визгливый смех, треск и электрические разряды над головой.

— Почти все. — Джозеф Кисс делает над собой усилие, чтобы произнести эти слова как можно более легко. — Джон и Рини — это Фоксы из Боу. Братья Джона — отпетые уголовники. Ему не хватает ни их нервов, ни их слепой жестокости, поэтому он занимается более романтическими видами преступлений: контрабандой, в том числе контрабандой оружия, торговлей белыми рабами: продает танцовщиц и хористок в Аравию. Рини раньше занималась поставкой молоденьких девиц в бордели, но теперь перешла на торговлю наркотиками и прочие мелкие делишки, которые можно вершить, не отходя далеко от дома. Она самая ленивая из всех Фоксов. Что касается Кирона, то последний раз я видел его в суде, где его брат Патси клялся мне, что больше не будет иметь с ними никакого дела.

черепахи и все эти немыслимо пересекающиеся радуги типа как один много-многослойный торт

— А мне он показался вполне милым. — Они встают в очередь на машинки. Пожилая чернокожая женщина оборачивается и улыбается, извиняясь за то, что ее маленькая девочка ведет себя слишком шумно.

— Когда-то он был очень красив. Однако, если шарм не срабатывает, он угрожает. Таких людей много. Его брат Патси просто жесток. Или был таким, когда сел в тюрьму.

— А вы не думаете, что эти люди вряд ли захотели бы сюда прийти, если их не интересуют ни мир, ни любовь? Вероятно, это кажется вам глупым.

— Пятьдесят процентов присутствующих здесь людей, — задумчиво ответил Джозеф Кисс, любезно помогая Люси сесть в сверкающую красно-серебряную машинку, — так или иначе используют других. Полагаю, что это утверждение верно всегда. Но прав я или нет, докажет время.

Резко крутанув руль, он выводит машинку из общей кучи и делает длинный мастерский разворот, оказываясь позади первой жертвы — бело-зеленой машинки под номером 666, за рулем которой два кудрявых темноволосых молодых человека в шляпах со страусовыми перьями, похожих сзади на кутящих леди эдвардианских времен. Когда машинки ужасно громко сталкиваются, шляпы едва не летят с голов, а Джозеф Кисс уже уносится прочь, вынюхивая следующую добычу.

— Мое мастерство в управлении этими машинками стало легендой, — хвастается он ошарашенной девушке. — Мой друг Данди Банаджи и я — вероятно, самые крутые гонщики на парковых машинках во всем мире. Мы выигрывали призы на многих ярмарках, объездив вдоль и поперек всю страну, но у нас есть две любимые площадки, самые лучшие на трех континентах. Одна в Кью, другая — в конце Брайтонского пирса. На обеих площадках мы проводили целые недели. Шикарные парни, с гордостью демонстрирующие свою лихость то здесь, то там, кланяются нам как своим учителям.

Рассказывая все это, он совершает сложные маневры, всякий раз ускользая от нежелательного столкновения и всегда добиваясь желаемого. Люси заинтригована и восхищена:

— Готова поспорить, что вы такой же ас и за рулем настоящей машины, мистер Кисс.

— Я никогда не водил машину, Люси. Неужели вы доверитесь тому, кто управляет настоящей машиной так, как я — этой? — Увидев, что из-за деревянных заграждений на них смотрят Дэвид Маммери и Мэри Газали, он машет им рукой, а они машут ему в ответ.

торчки знают и музыка это Марракеш но никогда не торговал своей задницей

— Это его любимое развлечение.

С удовольствием Мэри Газали вдыхает запахи горящего масла и дешевых духов, сладкой ваты и мятных леденцов, пота сотен людей, жира гамбургеров и хот-догов и отмечает про себя, что сказочный вид хорошей ярмарки напоминает ей тот мир, который она потеряла. Ей нравятся смуглые, грязные лица цыган, стоящих за прилавками ярмарочных палаток, откровенная радость катающихся на каруселях подростков, бессвязная пальба в тире, визг девчонок, гудение моторов, бумканье машинок, конвульсивное звучание каллиоп, громыхание репродукторов, музыкальный разнобой, крики обслуживающих аттракционы рабочих, стон дерева и металла, гром, треск, море возбужденных голосов людей, которых вертят в воздухе, бросают вниз, взметают вверх, яростно крутят туда-сюда, а они свистят и кричат от беспомощности, доверив свои тела и свои жизни пестрому смешению канатов, поршней, цепей и проводов и суетящимся парням в грязных джинсах и рваных рубахах, которые скачут и пляшут среди вращающихся машин и дико раскрашенных деревянных зверей, и лица у них старые, как у Пана, а тела крепкие, как у спартанцев. Мэри Газали смеется изо всех сил, и Дэвид Маммери задыхается от радости, видя, как она вновь ожила.

— Дейв! Дейви! — вдруг кричит ему из расположенной сзади палатки крупная женщина, крашеная блондинка в бирюзовой блузке, черной юбке, сетчатых чулках и туфлях на высоком каблуке, в фартуке цветов британского флага с лозунгом «АНГЛИИ ЭТО НУЖНО». На ее пышной розовой руке — разноцветные пластмассовые кольца. — Дейв Маммери! Это я, Мари Ли!

С удивлением переводя взгляд с Мэри Газали на Мари Ли и обратно, словно считая их в этот момент одним и тем же человеком, Дэвид начинает улыбаться.

— Разве у тебя нет зеленной лавки в Тутинге, Мари?

— Я помогаю дяде Гарри. Иди сюда, представь свою подружку. Привет, милая, и не беспокойся насчет меня. Мы старые приятели. Детская любовь. — Она смеется, показывая, что шутит, но Дэвид, кажется, хранит более глубокие воспоминания.

— Вы были вместе в Митчеме, — говорит Мэри. — В Роки. Ты помогала за ним смотреть.

— В нас есть что-то общее? Это правда, милая. Он был любимчиком моей мамаши. — Мари поднимает голос до пронзительного визга. — Боб! Погляди-ка, кто тут!

Ее брат оборачивается. Он стоит, прислонившись к опоре временно бездействующего самолетика. Погрубевшие черты его лица покрыты пылью, но черные глаза блестят так же, какблестели с самого его рождения, а прилизанные черные волосы по-прежнему лоснятся, как у птицы. На нем клетчатая рубашка, кожаная короткая куртка, рваные джинсы и белые ковбойские сапоги, потертые и в масляных пятнах. В губах зажата тонкая сигаретка. Боб сразу же узнает Маммери, но глядит на него с тем же пренебрежением, что и двадцать лет назад. Это забавляет Мари.

— Ты, Боб, как был, так и остался вежливым ублюдком. Ну, как жизнь, Дейви? Сколько еще тут будешь? Ты не с этими, не с ансамблями? Или все еще в писателях? Я тут видела как-то твою матушку, она тебе говорила? Пять или шесть лет назад. Она сказала, что ты пишешь в газеты и все такое прочее. Так что я даже искала тебя в газетах, но, наверно, все твое пропустила. Так ты богат, знаменит? А у меня трое детей, две девчонки и пацаненок, сущая бестия. Муж занимается магазином, а я предпочитаю эту палатку. Ненавижу сидеть взаперти. А это твоя подруга?

— Вроде того. — Мэри пожимает горячую красную руку. — Ты регулярно этим занимаешься?

— Нет. Все-таки я полукровка. Добрая половина наших теперь живут в домах. Настоящие цыгане — вымирающая порода.

— Как твоя мама? И папа? — Маммери пододвигается поближе к палатке, в которой установлены доски с колышками для набрасывания колец и цифрами набранных за бросок очков, для того чтобы дать проход группе дружелюбно настроенных «ангелов ада».

— У отца было плохо с сердцем и глазами, так что он больше не занимается лошадьми. А вот мамаша держится молодцом, летом почти каждый день торгует вешалками на Кен-Хай-стрит. Это всегда было хорошее место. Она ездит туда по Северной линии. А твоя мама как, в порядке?

— Она отдыхает в Борнемуте. Из-за семейных неприятностей чуть-чуть перенервничала.

— Она всегда была очень нервная. — Мари прикусила язык.

город любит меня это любящий меня город красивые женщины целуют меня я смеюсь мне так хорошо любите меня я люблю их всех красивых прекрасных женщин

Лениво наслаждаясь счастьем своего друга, Мэри чувствует, что единственное, чего недостает совершенству этого дня, так это появления за каким-нибудь лотком Кэтрин Хепберн. Мэри зевает так широко, словно хочет заглотить плотный, жаркий воздух ярмарки.

Кровь закипает. Кто кончает кто глазеет от бешенства у меня покраснело в глазах все затянуло ярко-красной пеленой полыхнуло как лампочка под черепом я был любимым гостем Саладина властителя Аравии эта шлюшка меня обслужит куплю им «Десять заповедей» и туеву хучу возбудителей а потом посмотрим кто первым поедет в Кингстон кто будет главный мозгоеб Лондон весь провонял травой скажи это по-итальянски скажи этому Льву вот она идет никто так не чувствует как она мозги кипят Боже Всемогущий мне так больно свиньи ушли из Вавилона снежные гуси взмывают над зоопарком и превращаются в розовых фламинго время хочет сожрать меня время это мой народ пожар в голове пожар в мозгу не буду обращать на это внимания время грядет кто у нас на посту ты хочешь знать что пошло неправильно у меня в душе что во мне так заболело что навалилось грузом на сердце что давит на артерии на сознание что прокралось в мой мозг прокралось в голову превратило меня в зомби ждущего ночи живых мертвецов торгующего в проулке красными шелковыми шарфиками малышка говорит дай мне стоит ли продолжать? Ох это действительно совсем не то чего я ожидал нехорошо-то как. Халява неубедительно. Девочка-скаут штанишки коротенькие и глаза такие вот наемся-то ребрышками когда лихоманка отпустит заплатите мне мои деньги корни мои корни в свином навозе парень они в вонючей грязи Ноттинг-Дейла когда там были свинарники сыромятни и ипподром этот хренов ипподром все еще на месте почему мне кажется что я скачу на дерби огненный мост это просто чертова радуга чего она стоит лично мне всадил ему стилет промеж ребер пусть только попробуют мне это припаять урою гадов не понимаю какого хрена они вообще к этому прикопались. Чертовы бабы!

Чертовы, чертовы, чертовы бабы!

Ошарашенная этим неожиданным, но знакомым напором, Мэри Газали ищет источник ужаса и видит Джона Фокса, спорящего в толпе со своей сестрой. Они не заметили Мэри. Джон яростно бросает Рини горсть монет, а Мэри спрашивает себя, зачем ему понадобилась маскировка. Тут она видит Кирона и, вздрогнув, оглядывается, куда бы сбежать, но тут все трое проходят мимо как слепые, не замечая ее.

Дрезденские танцовщицы и гомики из Ковентри! Ну ни хера ж себе. Она оказалась совершенно одна в Стране грез. С некоторым облегчением она улыбается. Не слишком-то прочная сеть, мистер Кисс. Что вы говорите, мистер Кисс? Что вы говорите?

Ты что, стараешься собезьянничать или спародировать мой стиль, Дэвид? Хочешь посоревноваться со мной, притворяясь проклятым пауком. Что тебе от меня нужно?

Только чтобы вы узнали во мне белого зомби из Холланд-парка, вы же когда-то наводили ужас на улицы Норбери. Красной расе недолго осталось. Храм опять сожжен? Конец линии Метрополитен почему они вообще пускают этих долбаных турков им покровительствуют вот почему что ж нас-то гораздо больше. Открыто? Получилось? Она вообще была восстановлена ? хожу кругами хожу кругами пытаюсь обзавестись друзьями новое поколение вызывает сомнение суть не в рифмах не в окончаниях мое отчаяние без предела образование надоело никому до меня нет никакого дела

С рифмой и размером доходит куда лучше согласись

— Или мы сами это привносим? — Две головы вопросительно поворачиваются к Мэри, она понимает, что что-то сказала, и трясет головой, улыбаясь:

— Извините, я думала вслух.

Расистские пожарища бедная корова но симпатичная плоская как доска она слишком многим рискует и как только с ума не сойдет предвижу что жестянка скоро лопнет две последние недели он возил сумку со своим хламом взад-вперед на моем автобусе вонь была такая что я не вытерпел

дела налаживаются вернуться в Пимлико к Святому Спа-сителю-посмотреть не оставил ли там она никогда не поверит что я разделся догола этими ночами так хочется назад в Керри зачем я вообще взялся за такую унылую работу

Похоже на старый дендрарий в Бишопс-парке он не изменился со времен Тюдоров там столько чудесных растений огромных древних ветвей повсюду видятся рисунки узоры никогда не различал так много лиц это похоже на магический кристалл на витраж и я вполне счастлив когда сижу там с магнитофоном и слушаю голоса умерших или уехавших друзей

Тигр о тигр светло горящий в глубине полночной чащи добрые времена после войны доктора О 'Рурка хватил инфаркт в прихожей когда явился по вызову к пациенту интересно она сиделка ? сказала держи дом в холоде и никогда не останешься без компании думает что я гей пусть может и правда миссис М. не может больше убегать смерти смерть нагоняет не спрятаться не уйти бедняжка сколько шума сколько крику и слез и вдруг затихает вдруг спокойная кроткая как агнец на закланье в глазах обида обреченность и хотя она никогда не взглянет смерти в лицо по крайней мере она перестала сопротивляться

Но это не больше чем выходной. Сумасшедшее семя.

— Эй! Здорово!

Раздается мощный вопль «ангелов»; молодые черные пижоны в больших клетчатых плащах и шляпах с перьями в духе Джими Хендрикса начинают хлопать, а на территории ярмарки появляются маленькие пони, везущие тележки с перламутровыми принцами и принцессами в миниатюрных перламутровых костюмчиках, усеянных тысячами маленьких пуговичек, за которыми идут, кланяясь, их родители и бабушки-дедушки из Кокни, представляющие свои родные кварталы с такой же агрессивностью, с какой «ангелы» демонстрируют свои клановые цвета. ПЕРЛАМУТРОВЫЙ КОРОЛЬ ПИМЛИКО. ПЕРЛАМУТРОВАЯ КОРОЛЕВА ДАЛСТОНА. Их гордые, умные, дружелюбные лица не отличить от лиц цыган, бродяг и поселенцев, вернувшихся в Лондон после опустошения. Прикативших сюда на своих повозках, кто для того, чтобы осесть в городе, кто для того, чтобы остаться в пригородах и выращивать лаванду, кто для того, чтобы пустить корни в Кенте и завести огород — лошадники из Индии, открывшие Новую Трою. Могущественные короли и королевы, надменные создатели городов и династий повсюду, где доводится им остановиться, всегда снова пускающиеся в путь, может быть на далекие планеты, к звездам; неприметные разносчики цивилизации, почти не знакомые с ней, но распространяющие ее как вирус по всей Вселенной. Укротители чудовищ и богоборцы, поставившие на колени Гога и Магога. Опаленные и униженные, эти гиганты вынуждены служить чужеземцам. Основатели Лондона идут маршем под духовой оркестр. Их прелестные серебристо-белые доспехи напоминают обыкновенную одежду, но каждая сверкающая пластинка на этих доспехах взята от существ, обитающих у морских утесов, на песчаных морских ложах и в мелких соленых прудах, в устьях рек, стекающих с острова в море. От самого Лондона, его прекрасной жемчужины, самой большой из всех жемчужин, захватнической и ненасытной, матери пиратов, защитницы бандитов, королевы купцов, богини солдат, чудесной воительницы-шлюхи, некогда, как силки, рассыпавшей жемчуга по всему миру, а теперь вопрошающей себя, что означают эти перламутровые бусины? А Индия, что означает Индия? Может быть, всё? Дэвида Маммери толкают тяжелые руки и плечи. «Извини, приятель». И братья Мари проходят мимо, извиваясь и щелкая пальцами, как кришнаиты; их пояса украшены месяцами и звездами со старой упряжи, прямое назначение которой теперь почти забыто, древними знаками, которые еще почитает кое-кто из их соплеменников. Все они добрые католики, движимые тем самым фанатизмом, который привел сюда их народ, высмеивающие то, чего больше всего боялись их предки; ибо в своем исходе они оказались сильнее, чем Израиль, и оплели мир сетью, которую может разорвать лишь расщепленный атом, опутали корнями, столь тонкими, что их почти не видно. По лабиринту их троп хаживал Хервард, или Робин пробирался меж английских дубов, таких толстых, что ни один обычный человек не мог продраться сквозь их чащу, и лишь эльфы, лесные бесята из Линкольн-Грин, могли там скакать и бегать; свободные странники, не знавшие изгнания из родных домов, потому что у них вообще не было домов, и обретавшие дома только для того, чтобы их ограды были разрушены, кирпичи сожжены, камни раскрошены, а крыши порублены. Они идут на карусель, к веселым лошадкам, скачущим, яркоглазым, гривастым лошадкам, взбираются на деревянные седла, и начинается старинный вальс, вверх-вниз, по кругу, по кругу.

Здесь и Мэри Газали: густые волосы струятся, как раздуваемое ветром пламя, губы приоткрыты от удовольствия. Здесь и Джозеф Кисс, рычащий, верхом на боевом коне, что галопом несется по кругу уже сотню лет: от быстрой езды шляпа сбилась назад, белые одежды развеваются на поворотах, словно в любой момент он может превратиться в волшебную птицу, несущую нам любовь и защищающую от зла. Здесь и Дэвид Маммери, ковбой в выцветших джинсах, куртке Буффало Билла и сомбреро Клинта Иствуда, и лишь шейный платок воскрешает в памяти его былые мечты о скачке по бескрайним пастбищам, где Текс Эвалт, цитируя Шекспира или обсуждая критическое умозрение Канта, научит его стрелять, Хопалонг Кэссиди откроет ему секреты ковбойского ремесла, а по-королевски гордая и стройная женщина, умеющая скакать верхом и стрелять лучше большинства мужчин, пробудит в нем настоящего героя. Здесь и Люси Дайамондз, которая, чувствуя, что таблетки начали действовать, задыхается, хихикает, недоумевая, почему зверь, верхом на котором она сидит, вдруг начал открывать пасть и подгибать ноги. Здесь Леон Апплфилд в короткой, до пояса, клетчатой кожаной куртке и кожаной кепочке, в белых джинсах и двуцветных туфлях лакированной кожи, покачивается на гарцующей кобыле, пытаясь разоружить какую-то шотландскую девчушку, не верящую своему везению. Здесь скачут и Кирон, и Джон Фокс, который, с отвращением поглядывая на напомаженное лицо своей сестры, привередливо лижет сахарную вату. Все мы сегодня катаемся верхом на этом Летнем фестивале, на этой самой счастливой карусели в истории нашего города. Вальс играет все громче и быстрей, и воздух окатывает прохладой лица седоков, крепко вжавшихся в коней, одни с едва сдерживаемым испугом, другие, улыбаясь со смешанным чувством ужаса и наслаждения, ибо никто из них не ожидал от веселой карусели такой бешеной скорости. Они взмывают галопом к самым небесам, а мир вращается вокруг, являя на долю секунды то знакомое лицо, то лицо чужое, но очень симпатичное, а то и какую-нибудь таинственную фигуру.

— Быстрей, быстрей! — вопит Джозеф Кисс, как человек, продавший душу дьяволу и теперь спасающийся от него бегством. — Быстрей, мой храбрый, мой ужасный конь!

Он наклоняется к Люси и, тепло обняв, озорно и ласково целует ее в щеку, отчего тревожное состояние страха тут же улетучивается и Люси улыбается снова, удивляясь обилию красоты вокруг и больше не боясь упасть, ибо у нее есть нежный хранитель, который вожделеет ее лишь для того, чтобы вместе познать будущее. И среди россыпи драгоценных звезд, слой за слоем покрывающих реальность, многомерным зрением, появившимся у нее после того, как она обменяла несколько шиллингов на сахарную вату, Люси видит в толпе приятные лица, расцвеченные всеми красками спектра, окутанные животворным пламенем, оттенками неведомых, но бесконечно драгоценных металлов. Но краска сползает с их плоти, и под ней обнаруживаются самые обыкновенные люди, с обыкновенной кожей и обыкновенными костями, обыкновенные, но бесконечно разнообразные, с их повседневными заботами, скромными разочарованиями и неизменными великими страстями. Ей кажется, что она смогла бы читать их мысли, но ей слишком страшно.

— Йи-хи-хи-ки-йа!!! — Дэвид Маммери забрасывает на седло одну ногу и жалеет, что у него нет с собой ни табака, ни даже жвачки.

А Мэри Газали просто наслаждается гулом, в котором тонут все слова, музыкой, которая изменяет любое настроение, любую эмоцию, а ее лошадка плавно покачивая ее, словно на волнах, уносит ее в никуда — из ниоткуда.

А там, в здании, там, за деревьями, первый в вечерней программе ансамбль начинает играть свой ленивый рок, вскидывая перед толпой пальцы, вскидывая кулаки в подтверждение, что это и есть истинный рай на земле. Ты прошла по пескам моей бесприютной души уняла мою боль и сказала — усни вот увидишь, наутро ты будешь здоров ты мне пригоршню снов подарила Лу под дождем твоих черных волос под дождем твоих черных волос я спокойно усну

Поднимается радостный рев, и мы понимаем, что фестиваль наконец начался. Все больше и больше людей на траве перед временной сценой. Вон Джон бродит с Йоко за скирдами скошенной травы, а вон Мик, Пит и Эрик пришли сюда, чтобы «обменяться вибрациями». В перьях и шелках, в штапельных индийских и афганских национальных одеждах, в брюках клеш и украшенные цветами, они называют себя детьми солнца. На бетонированной дорожке, ведущей к молодежному становищу, вовремя оказался Кирон Микин. Теперь, когда черты его красивого лица потихоньку разгладились, он стал похож на порочного ребенка. Он кивает украшенной перьями головой в такт музыке, а Джон и Рини Фокс, чувствуя себя более неловко, поскольку отказались от предложенных им наркотиков, переминаются на месте и вслед за ним прищелкивают пальцами, как старые артисты варьете, пытающиеся доказать, что еще не растеряли молодой задор. И желая выжать как можно больше из своего очарования, пока еще до конца не растраченного, Кирон оглядывается на них и, словно божество света, посылает улыбку в нежное лицо какой-то девушки, в занавесь чистых, светлых волос.

Группа, кажется, готова играть до скончания света, и их песня не столько кончается, сколько растворяется в задумчивых гитарных паузах и запутанных, перебивающих один другой ритмах, то и дело перемежающихся сердитыми взрывами несогласного, нетерпеливого баса. Эти музыканты принадлежат уже к позднему поколению, их позы не спонтанны, а выучены, запечатлены в памяти из зеркальных отображений и фотографий в музыкальной прессе, позаимствованы у пожилых, то есть тридцатилетних, все еще благословляющих это чудесное, находящееся в самом разгаре лето. Сзади, за сценой, полным-полно журналистов — почти столько же, сколько самих музыкантов, и полным-полно фотографов, почти столько же, сколько высоких неразборчивых принцесс, пришедших сюда в полупрозрачных нарядах, чтобы подцепить звезду. А каллиопа играет тем временем все те же старые вальсы, качая на волнах ликующих седоков, совершая полный круг каждые тридцать секунд, и Дэвид Маммери, сбежавший наконец от самого себя в дни дурмана и обмана, вращает головой, чтобы прокричать о своем наслаждении Джозефу Киссу, который держит за руку новое дитя, и Мэри Газали, которая, разом суровая и радостная, как Боудика перед своими оскорбителями, как надменная Елизавета, как кипучая Нелл Гвинн, восседает на лошадке почти с тем же удовольствием, с каким скакала на своих первых любовниках, не сдерживая ни смеха, ни криков, с совершенной, естественной фацией. Маммери кажется, что он видит в толпе всех своих друзей и ищет среди них мать. В поле его зрения попадает несущаяся вниз по спиральной горке, вереща как спятившая галка, в пурпурных шарфах и лавандовой блузе, Старушка Нон, абсолютно живая и здоровая, и исчезает, когда карусель начинает замедлять свой бег. Мэри протягивает деньги цыганенку:

— Я остаюсь!

Остаются все, кроме Люси, которую Джозеф Кисс передает под надежную защиту Бет и Энни. Они валяются на траве и слушают сначала ее откровения, потом скрип дерева, звук хорошо смазанного мотора и, наконец, звучный сигнал каллиопы, означающий, что начинается новый раунд.

— Подожди, мальчик! Подожди! Я так и знала, где вас всех искать! Притормозите-ка! — Старушка Нон нашла своих друзей. — Можно я сяду за вами, мистер Кисс?

Джозеф Кисс приподнимает шляпу:

— Сочту за честь, миссис Колмен. Вы выбрали Нелли. — Он указывает на витиеватую надпись на шее лошадки, а Нонни между тем с достоинством пристраивает на седле свое крошечное тельце. — Эта гонка должна быть еще лучше.

Карусель начинает вращаться.

Звучит вальс, с каждым кругом становясь все менее степенным. Сидя на земле, Люси наблюдает за ними похожими на новорожденные звезды глазами. Она хлопает в такт музыке и приглашает подруг последовать ее примеру. Дэвид машет Черному капитану и его жене, которые стоят у аттракциона с кокосами. По краям ярмарочной площади — кусты в полном цвету, и на какой-то миг аромат этих цветов перебивает все другие запахи. Затем до Дэвида доносятся запах травы и запах масла, но он отталкивает от себя неприятное воспоминание о боли, и тут внезапно Мэри Газали быстро наклоняется к нему, кладет руку ему на голову и целует его так, что он начинает светиться от счастья. Никогда прежде не доводилось ему бывать в такой чудесной компании, никогда прежде не бывал он так рад своей судьбе. Он начинает насвистывать мелодию: теперь это «Вальс императоров». Высоко над головой золото солнца сливается с синевой неба, а платформа качается и колышется, как клипер дальнего плавания, впервые вышедший в открытое море. Взяв в руки поводья, Мэри приподнимается в стременах, подгоняя лошадь, как будто она и в самом деле живая, как будто она и в самом деле везет ее в бесконечность.

— Вы счастливы, мистер Кисс? — кричит Старушка Нон во всю силу легких.

— Никогда не был более счастлив, Нон. Это длящееся эхо. Оно не стихает никогда, но здесь намекает или, может быть, просто приносит ощущение конца. Дает надежду на освобождение!

— Что-что, милый?

— Я счастлив, Нон! Чего еще мог я желать? Где еще я найду такое?

— Такие вальсы я люблю. Мне их так не хватает. А то сейчас по радио все больше румба, да?

Мари Ли стоит со своим дядюшкой Гарри.

— Пожалуйте сюда, милые. Шесть колец за шиллинг. Шесть за шиллинг, дорогой. Все на благотворительность. Очень хорошо, сэр. Очень хорошо. Выбирайте, что вам понравится. Все, что угодно, с верхней полки. Уж больно разогнал Дэнни эту штуковину. Он их не убьет, часом?

— Безопасно, как дома. — Дядя Гарри восхищается и подмигивает. — Он делает это, потому что они твои друзья. — Его обветренные губы раскрываются как орех и обнажают белоснежные зубы. — Им это нравится. Они остались на второй раз. А тебе разве не хочется танцевать под такую музыку? Нашей карусели приходилось знавать куда более жуткое время. Помнишь войну? Ах, как радуется старушка. Она не цыганка, случайно?

— О господи! — обращается Дэвид Маммери к любящему миру. — Не давай ей остановиться!

В музыке тонут все прочие звуки и все несчастья. Дэвид смотрит, как музыкальные перфокарты падают одна на другую в коробку, находящуюся посреди карусели. Он машет брату Мари, узнав наконец его лицо в тот миг, когда, осушая на ходу бутылку пива, Дэнни выходит из разукрашенной кабинки управления, этого конуса спокойствия посреди центра циклона, чтобы бросить небрежный взгляд на своих радостных пассажиров.

«Вино, женщины и песни». «Сказки Венского леса». «На прекрасном голубом Дунае». «Утренние листья». «Вальс конькобежца». «Вальс кукушки». «Лондонский вальс». «Жизнь артиста». Каллиопа и была изобретена для таких мелодий. «Цыганский барон», а потом опять «Вальс императоров». Время не так уж долго стоит на месте. Будь это в их власти, они с радостью превратили бы это мгновение в вечность.

Часть пятая Взъярившийся дух

Это книга о городе, который никогда не будет разрушен, о Лондоне, и прошлое, и будущее которого уходят в вечность. Это рассказ о Лондоне, каким он был до того, как Блицкриг и ракеты «Фау» принесли смерть и пожарища на его улицы. О том, каким был Лондон в эти тяжкие времена, написано уже много — весь мир приняв в этом участие. Когда Черчилль говорил согражданам, что отныне на много дней их уделом станут кровь и слезы, пот и тяжелый труд, он уже ясно представля, г себе, сколь ужасными окажутся грядущие события. Больше ему нечего было предложить, и его согражданам пришлось черпать необходимые силы в этой горькой правде.

Душа народа после Дюнкерка окрепла, и Лондон доказал миру, что Англия в который раз осталась верна себе. Лондон вынес удары варварского налета гуннов, и долгие дни и ночи, страшные дни и ночи, отмеченные ужасом и только ужасом, стали вызовом, в ответ на который окрепла ни с чем не сравнимая cwia духа.

Девиз «Лондон выстоит!» стал для простого горожанина дерзким криком неповиновения выдыхающемуся врагу. Лондонец своей повседневной жизнью днем и ночью служил своей стране так же смело, как рыцарь в доспехах. Стойкость, сострадание и храбрость были его опыичительными чертами. Лондонец — гордый, веселый кокни — стал воином, а Лондон превратился в поле боя. Кварталы, дававшие кров и приют тысячам жильцов, исчезли. Улицы стали неузнаваемыми. Церкви, в которых люди молились, в которых их когда-то крестили и венчали, были разрушены. Кабачки, в которых они встречались, болтали и веселились, превратились в руины, камни — в прах. Прежний мир ушел в небытие вместе со всеми знакомыми местами.

Артур Ми. Лондон: сердце империи, чудо света. 1948

Край света 1985

Джозеф Кисс и Данди Банаджи брели по улицам, на которых почти не осталось домов без строительных лесов, переоборудуемых первых этажей и мансард, и это означало торжество нового оптимизма, приветствующего накопление капитала и сменившего старый оптимизм идеалистического толка, практически вышедший из моды к концу семидесятых. Мистер Кисс оглядывался вокруг с покорным изумлением.

— Помнишь то время, Данди, когда Край света действительно заслуживал свое название? Церковь, окруженная ржавой решеткой, жалкая лавчонка, газетный киоск да захудалая пивнушка. Если доводилось забредать сюда зимним вечером, то главным развлечением было коченеть от холода, глядя, как старые газеты плавают по сточной канаве.

— Я жил на Лэнгстон-стрит. Та еще была улочка, — показал Данди зонтиком, который он на всякий случай захватил с собой, хотя было лишь начало сентября. — А теперь здесь художественные галереи, книжные магазины, погребки элитных вин. А взгляни на эти дома из красного кирпича, на это обилие зелени! Муниципальные квартиры! Теперь я гордился бы тем, что живу здесь. Как Кристина Килер. Но, боюсь, что теперь уже не смог бы себе этого позволить. Откуда берутся все эти богачи, старина? Непостижимо.

Но для мистера Кисса в этом не было решительно никакой мистики: он раздул ноздри от отвращения.

— Из этих проклятых «домашних графств», извечно отравляющих жизнь Лондону, его заклятых врагов, потенциально смертоносных паразитов. Они вывозят за город большую часть лондонцев и занимают их дома, улицу за улицей. Партия моей сестры поощряет их деструктивные инвестиции, в итоге ведь возникает лишенное гражданских прав сообщество безработных. Вечно на все жалуясь, эти малограмотные тунеядцы заполоняют Фулем и Финчли своими сопливыми, дурно воспитанными детьми, создавая собственное гетто. Скоро Лондон растеряет свою хваленую космополитичность. Все эти кролики на одно лицо, Данди! Их следовало бы держать в резервациях, не пуская дальше Южного Кента и Челси и не разрешая им перемещаться в Клапем и Баттерси. А они еще стонут, мол, старожилы вмешиваются в их дела! Это классический империализм. — Он с одобрением посмотрел на красные башни Края света, уходящие в сторону Иль-Брук-Коммон. — Вспомни Южную Африку, Данди. Вспомни Техас. Знаешь, как эти иммигранты называют черных? «Чайниками». Я знаю людей, родившихся в Боу, но вынужденных переехать в Стивенейдж, потому что лишь так далеко они могут найти себе дом по карману. А кому достаются дома в Бетнал-Грин, мой мальчик?

Прекрасно зная, что не следует прерывать друга, когда он составляет одну из своих редакционных статей, Данди лишь вопросительно поднял бровь.

— Чертовым брокерам из Хейуардз-Хита и Биконсфидда, Данди! И они еще имеют наглость обвинять в причиненных ими разрушениях черных! Белые люди с белыми ручками, Данди, вот кто довел Лондон до беды. Их надо вышвырнуть отсюда или, по крайней мере, дать им право на жительство, проверив место рождения родителей. Или поселить на три года в Тауэр-Хамлетс для проверки. Этих ублюдков надо держать в Гилдфорде, мой дорогой. От них несет вонью, и они ненавидят города. Они тут чужие. И пытаются превратить Лондон в какой-нибудь провинциальный Доркинг. Надо установить шлагбаумы и проверять каждого, кто сюда въезжает.

Не будучи уверен в том, что уловил все вышесказанное, Данди Банаджи склонил голову набок; обойдя по кругу площадь в конце Кингз-роуд, они двинулись к образцовой цитадели «грантов на улучшение» — отреставрированному зданию терракотового цвета, рядом с которым были в два ряда припаркованы многочисленные «БМВ» и «вольво»-универсалы. Это был Парсонз-Грин.

— Кого?

— Да всю эту сельскую заразу, старина. Кровельщиков с их соломой и драгоценной мадам Тэтчер. Распространение пригородного духа. Отвратительно! Они не имеют права хозяйничать в Лондоне. Дайте им Вестминстер в качестве свободной зоны, но проведите границу. Сити уже был однажды свидетелем их прихода. Мы получили предупреждение еще лет сто назад!

Не желая прерывать полет друга, Данди мягко сказал:

— Похоже на сценарий для «илинговской» комедии, старина, вроде «Паспорта в Пимлико» или «Наполеона из Нот-тинг-Хилла»…

— Я не предлагаю вводить сегрегацию, Данди. Я просто говорю, что те, кто там родился, должны иметь приоритет. А все эти биржевые маклеры, агенты по недвижимости, советники по инвестициям… — К горлу его подкатила тошнота. — И телепродюсеры. Для них должна быть установлена квота.

— Как для индейцев.

— Если вы принимаете ту логику, примите и эту. Множество людей, подобных Маргарет Тэтчер, завладели недвижимостью в Дулвиче, хотя и родились в каких-нибудь мерзких уголках Кента или Суррея. Начать надо с репатриации. Их новые виллы воздвигнуты на месте разрушенных домов обыкновенных лондонцев. Нет сомнения, что они вытеснили из своего дома какого-нибудь скромного служащего, который был вынужден добровольно уйти на пенсию и без всякого желания отправился в Шорем-Бай-Си. Не сдаются лишь такие крепости, как старые муниципальные дома, убежища осажденного рабочего класса. Но их вынуждают к капитуляции, последовательно превращая в опасные для жизни трущобы. Потом их последних защитников сплавят куда-нибудь в Харлоу или Милтон-Кейнс. Какие ловкие, однако, у нас враги. И моя сестрица — один из их вождей!

Они пересекли безнадежно мрачный Уондзуортский мост и оказались на углу Иль-Брук-Коммон, который уже приобрел лоск торговца подержанными автомобилями, обдумывающего возможность ухода на заслуженный отдых в Марбелье.

— Я плохо знал эту часть города, — сказал Джозеф Кисс и, отвернув рукав кремовой рубашки, почесал запястье, после чего вытащил из кармана жилета старые серебряные часы и взглянул, который час. — Для нас это был край света. А теперь сюда понаехала эта ужасная публика и обустраивает свои гнезда, выгораживая себе жизненное пространство, как выразился бы Маммери. Не дальше чем в миле отсюда, вон там, — взмахнул он тростью в южном направлении, — находится мост, ведущий в Патни. Надо было бы держать этих уродов в тех краях. Я бы не возражал, осядь они в Барнсе. Посмотри на них! Ожирение, высокое давление, мания величия! Только и знают, что вопят «йа!» и «ба-ай!» Неужели это тот мир, о котором мы мечтали, старина Данди? Кругом одни беременные бабы в одинаковых платьях, в одних и тех же халатах, а в руках пакеты из стандартного супермаркета. Посмотри, посмотри на них, Данди, и скажи мне, что я не прав. И куда бы они не переехали, торговцы, подгоняющие всех под одну гребенку, уже тут как тут. «У. X. Смит» и «Маркс и Спенсер», «Уимпи» и «Райманс» поступают точно так же, как их предки, пристраивавшиеся со своим фургоном в хвост караванам, следовавшим на Дикий Запад. «Сейфуэй», «Макдональдс», «Эбби Нэшнл», «Бутс» и «Ауар Прайс»… Пока наконец со всех улочек полностью не исчезнут неповторимые лавочки, магазинчики, торгующие скобяными изделиями или картинными рамами, книжные лавки или лавки старьевщиков, где можно найти то, о существовании чего ты и не подозревал. Всего этого больше нет! Тарифы растут, арендная плата растет, цены растут, и в конце концов местные жители вынуждены переезжать на окраины. Ездить на автобусах из спального массива в промышленный район и тратить кучу времени просто на то, чтобы купить продукты в этих чудовищных «Асдасах», потому что они не могут покупать продукты в овощных лавках в своих родных кварталах. Я не прав, Данди?

— Но все же, старина, в этом есть, возможно, и какие-то плюсы. — В смятении Данди посмотрел на закрытый и заколоченный досками общественный туалет, окна которого были забиты трехслойной фанерой. А он-то собирался в нем облегчиться.

— Они прибывают из Миддлсекса, из Суррея, Кента и Эссекса, из Хертфортшира и всех этих «Бедз». Они наплывают сюда их своих «Широв», чтобы украсть блага нашей жизни и плоды нашего труда. Они прибывают сюда из своих «Верков» и «Баков», робкие, полные предрассудков, словом, никакие. Мы окружены ими. — Джозеф Кисс взглянул на плешивого молодого человека в голубом свитере и тренировочных штанах. С ним была угловатая молодая женщина с тусклыми мышиными волосами, в летнем платье. — Чертовы паразиты! — Парочка ускорила движение. Он смотрел им вслед с удовлетворением человека, одержавшего маленькую победу в уже проигранной войне. — Сюда не ходит ни один приличный автобус, досюда не добраться на метро. Наверное, у всех них собственные машины. — Он взглянул на расписание на остановке двадцать второго. — Мы не успеем на Скрабс-лейн к чаю. — Он окинул взглядом Нью-Кингз-роуд, ее высокие платаны и бутики. — Винные бары!

— Может, лучше пройдем пешком до Фулем-Бродвей, а там сядем на двадцать восьмой или на метро. — Сжарившись в твидовом спортивном пиджаке и фланелевых брюках, Данди вытер со лба пот. — А хочешь, я поймаю такси.

— Это влетит тебе в копеечку, милый мальчик. Нет-нет. Поедем на автобусе. — Он повернулся и решительно зашагал в сторону района Харвуд-Роудз, копоти которого еще не смыла волна нового порядка.

перепробовал разные барабаны не может же народ хлопать четыре четверти под хренову таблу сказал я он назвался журналистом-гугенотом а я спросил из какой он газеты пирушки в складчину в старом Сохо проложили шоссе напрямик это были новости из Италии от мистера Какаду когда он оклемался то почти ослеп образ Панталоне удался ему в общем не так и плохо пьеса называлась «Свет древности, или Схватка медиумов» и они хотели заполучить Джорджа Роби но нельзя же рубить сплеча и надеяться избежать ущерба правда моя тетушка всю дорогу знала что она лесбиянка но смотрела на это спокойно в те дни предрассудков было меньше ты меня не тронь и я тебя не трону вот как жили и конечно какой-то глянец наводили всегда но какая разница футбол для семьи не смешите меня Годфри шутничок драный полагаем в каждом городе найдется приятный вид на бам-бам бам-бам бам-бам совладать с болью молотить по ней пока не обретет приемлемую форму лая в Эссексе лая Вавилон вся свинина ушла скоро не будет ни одной свиньи не будет никакого Вавилона бам-бам бам-бам старока-толики вот болваны

Спустившись по ступенькам на бечевник, Мэри Газали обратила внимание, что старая чугунная ограда покрашена веселенькой голубой краской, а распорки и стойки — золотой и красной, и это сразу напомнило ей о Холборнском виадуке и о тех цветах, которые были в моде в тот год, когда она вернулась из Страны грез. Да и сам бечевник выглядел вполне ухоженным и аккуратным, несмотря на присутствие неизбежных граффити. Она подумала о том, что нынешние дети ничуть не хуже прежних. Просто в распоряжении у тех были лишь мел и банки с краской, а у этих появились баллончики-пульверизаторы. На стене, за которой находились заброшенные газгольдеры, виднелось множество надписей, причем в основном не похабного, а мистического содержания. Газон вдоль бечевника был аккуратно подстрижен, а сам канал выглядел чище, чем когда-либо за свою историю.

Когда Джозеф Кисс впервые вел ее в «Прибрежный коттедж», миссис Газали запачкала туфли глиной и по дороге несколько раз боялась упасть в мерзкую воду. Теперь здесь рыбачили и взрослые, и ребятишки, а один раз мимо проплыла причудливо окрашенная баржа, напомнив сцену из фильма «Речные цыгане». Еще не показалась непроницаемая тисовая ограда, а Мэри уже почувствовала запах роз. Кудахтали куры, передаивались собаки, била в нос специфическая смесь запахов, и от всего этого, как всегда, веяло сельской фермой. Оказавшись здесь после некоторого перерыва, Мэри обрадовалась, увидев лодку все еще у причала, хотя заметила, что ею давно не пользовались. Внезапно испытав блаженное ощущение того, что участвует в важном событии, она потянула шнурок звонка, и как только тот зазвенел, собаки подняли свой обычный шум, а из-за угла показалась согбенная, но сияющая Бет Скараманга, похожая на добрую колдунью. Ее глаза были голубыми, как колокольчики, а дряхлый вид вызывал в памяти роскошный, но потрепанный временем гобелен.

— Мэри, малютка Мэри. Розы знали, что ты придешь. Они раскрылись рано и ждали тебя. Входи же, дорогая. Ты пришла рано, но это не имеет значения.

Мэри словно окатило теплом мягкой эксцентричности.

— Вы выглядите великолепно, мисс Бет.

— Стара как мир, да? Зато ты не меняешься. Тебе уже, верно, пятьдесят, Мэри?

Это была лесть, хотя и ненамеренная.

— Мне уже шестьдесят три.

— Настоящее чудо, — ответила Бет.

Она повела Мэри по стертой дорожке, мимо кованых железных решеток собачника, великолепия роз и ровно постриженной лужайки с васильками, фуксиями, алтеем, люпином и львиным зевом — традиционной прелести английского сада, к передней двери, которой они пользовались теперь вместо кухонной, заваленной мешками с кормом для кур. Рядом сидели кошки — дружелюбного вида шоколадная си-амочка и два сонных голубых перса.

— Благодаря вашим словам я почувствовала себя на много лет моложе. — Мэри захотелось обнять Бет. — Когда я прихожу сюда, все мои заботы улетучиваются.

— Рада слышать это, дорогая, хотя и у нас случаются свои драмы. Хло, любовь моя, это Мэри.

Волосы Хлои, несомненно, теперь представляли собой лишь бледное подобие былого, но она сохранила хорошую фигуру и королевскую осанку. Отложив нож, которым она резала сандвичи, она вытерла руки и подошла, чтобы обнять Мэри.

— Дорогая! Вижу, что ты по-прежнему живешь в стране Питера Пэна.

Мэри рассмеялась.

— Она называется Страной грез, если вы помните. Но это было давным-давно. А вы могли бы сойти за Кэтрин Хепберн, мисс Хло.

— В этом году мы снова собирались поехать в Италию, но Бет в последнюю минуту отговорила меня, сказав, что не хочет попасть под автоматную очередь в аэропорту. Хотя мы никогда не летаем на самолетах. А я возразила ей, что у нас гораздо больше шансов попасть под пули в «Харродзе». А ты ездила куда-нибудь, Мэри?

— Только в Шотландию, к дочери, но там все время шли дожди. Ужасный год, не правда ли? Сегодняшний день, наверно, — самый лучший в этом году.

— Не знаю, не знаю, — нахмурилась Бет.

— У тебя старческий маразм, дорогая. Давай свои вещи, Мэри.

Когда миссис Газали уселась в одно из больших кресел с цветочным рисунком, ей подали фарфоровую чашку с блюдцем и налили горячего чаю.

специалист по сносу сенсация когда в новостях не было ничего драматичней результатов теннисных и крикетных матчей насчет женского пола он сам не свой Иисус ненавидел их любил его он решил поехать на велосипеде в Виндзор но добрался только до Хэмптон-Корта в том гейском ночном клубе премило обсуждали военные сводки но доктора О 'Рурка зацапали на пустоши припаяли за педерастию говорят но главное в том кого именно он пидарасил говорят в хупе у него попугай запутался поц он и есть поц что ни говори и вы таки будете мне пенять за мамалошен сбросил ее в канал всем пиздюшкам урок ее ки бат пер мат жао жех чиз ее ке ком аэги кличет себя экспертом вшивота дема а ми спар-дем и этго достаточно ну понимаешь су карне эс дель колор де ун калавера бланкеада он сказал операция на открытом сердце проверил бы сначала есть ли там оно сказал я айнен фролихен таг им бетт крекеры-то есть?этого алкаша на порог больше не пущу и плевать сколько там сикспэков «ерша» у него в багажнике крошка заткни своя милый ротик мисс Фризер и мистер Себиди к тебе привыкаешь как к наркотику э-ву?

Когда Дэвида Маммери повели вокруг дома, он остановился у курятника полюбоваться заворожившими его диковинными птицами, приласкал пару собак.

— Я думала, что прошло сорок четыре года, — сказала Бет Скараманга, пытаясь не обращать внимания на то, как трясется его рука, — но Хло сказала мне, что уже сорок пять. — Они отмечали годовщину героического поступка Джозефа Кисса, его подвига по обезвреживанию «их» бомбы. — Ты связывался с Беном Френчем? Он позвонил, что не может прийти. Он чем-то сильно огорчен. Но Капитан уже в пути и все наши ветераны! Тебе холодно, милый?

На нем были шарф и пальто.

— Да не особенно, — ответил он и проследовал за ней в гостиную, где поздоровался с женщиной, которую любил всю свою взрослую жизнь. Он поцеловал ее в щеку.

— Дэвид, — Мэри слегка встревожилась при виде его характерного румянца, но промолчала. Они обменялись несколькими ничего не значащими фразами, и тут зазвенел звонок, а Бет Скараманга воскликнула:

— Вот и еще кто-то!

— Как Клара? — спросила Мэри.

— Отлично. Она сегодня работает.

— Посмотри на этих бабочек в саду. Кажется, они прилетают только сюда, и никуда больше. Ты хоть когда-нибудь видел в Лондоне столько бабочек?

Новоприбывшими оказались Момбажи и Алиса Файша. Маленький африканец вошел вслед за женой, по обыкновению смущенно улыбаясь. Что-то сказав о движении и о трудностях парковки в районе Ладброук-Гроув, он сделал рукой добродушный приветственный жест и сел подальше от яркого света. Алиса подошла обнять Мэри и Дэвида:

— Мы не виделись бог знает с каких пор! Мы теперь почти не выходим, варимся в своей тарелке. Думаем переезжать. Брикстон уже совсем не тот, что прежде.

Дэвид был рад встрече и пожал изящную руку Черного капитана с воодушевлением.

— Я пойду к воротам, чтобы Бет не нужно было бегать взад и вперед. Увидимся через минуту.

Он сказал это так, что Бет услышала. Она была ему признательна и, когда он пошел в сад, широко распахнула перед ним переднюю дверь. В саду он остановился понюхать мягкую, малинового оттенка розу и пришел в восхищение от большой собаки с носом шоколадного цвета, ткнувшейся ему в ногу головой и вопросительно посмотревшей на него огромными голубыми глазами. Эта собака, кокер-спаниель, тут же села, свесив голову набок, и принялась яростно мести хвостом пыль. Дэвид подмигнул ей. Он обратил внимание, что все кругом было только что покрашено зеленой краской или побелено, несомненно, специально к сегодняшнему событию. Свежему тростниковому покрытию крыши тоже было не больше трех-четырех лет. Он не всегда мог сфокусировать зрение на настоящем, но сегодня все казалось ему совершенно четким. Он удивился тому, что они умудрились найти в Лондоне мастера, помнящего секреты тростниковой вязки. Он не мог себе представить, что этот дом когда-нибудь будет перестроен или принадлежать кому-нибудь, кроме сестер Скараманга.

Из-за ограды послышались голоса. Сердитый — мистера Кисса, произносящего очередную тираду против наступивших перемен, и веселый — Данди Банаджи, любовь которого к Лондону была не столь пристрастной, может быть, потому, что он сам избрал этот город в качестве «своего». Они приблизились к воротам и в некотором удивлении застыли на месте — могучий эксцентрик в белом костюме, перчатках и панаме и с тростью в руках и аккуратный, консервативно одетый индиец, не достававший Джозефу Киссу даже до плеча. Дэвид улыбнулся и отпер ворота.

— Ты загорел, Маммери. Жизнь хорошо с тобой обходится? — Он дружески похлопал его по плечу своей мощной рукой.

— Добрый день, Дэвид, — поздоровался Данди, коснувшись рукава младшего товарища. — Мистер Кисс произносил речь против засилья среднего класса, в районах за Клэ-пемом. И во всех грехах обвинял свою сестру.

— Тебе виднее, милый мальчик. Что ж, я проголодался, — сказал мистер Кисс и целеустремленно зашагал по дорожке, в то время как Данди, следуя за ним, то и дело останавливался, чтобы полюбоваться розами, а потом кинулся его догонять.

Дэвид подумал, что они похожи на неразлучную пару диснеевских персонажей — Дамбо и мышонка Тимоти. Едва они скрылись из виду, как он услышал, что в доме зазвонил телефон, и несколько мгновений спустя Хлоя позвала его:

— Дэвид, иди сюда. Больше никто не придет. Мы можем начинать.

самые чудесные пещеры я встретил его во французской пивной много лет назад онвообще почти не говорил международный спрос на собственность в Лондоне достиг беспрецедентного уровня во всем ценовом диапазоне выкрасила своих кошек в бледно-зеленый, сиреневый и розовый цвета вот вам и буржуазная сентиментальность продаем покупаемByrds Beatles Monkees поющие шестидесятые

— Это была Хелен. — Мэри снова уселась на кушетку. — Она появится позже. Ее поезд застрял за Кру, в Чешире.

— Кажется, он поставил себе сверхзадачу перевести сочинения Т. С. Элиота в прозу, — заметил Данди Банаджи о модном словоблуде Кольере и рассмеялся.

— По-моему, Элиот и сам справился, — сказала Хлоя, проходя мимо.

— Я совершенно точно знаю, — доверительно сообщила Бет Скараманга Алисе Файша, — что в «Сент-Мэри» родился ребенок с двумя лицами. Одно, как и полагается, спереди головы, а другое — сзади. Но этот факт, конечно, будет замалчиваться, точно так же как замалчивается появление детей с хвостиками.

становой хребет Лондона район Ноттинг-Хилл почти всецело продукт нынешнего поколения потратили восемь лет на поиски полтергейста а чаззер покидают Иерусалим онун бугун йюзмеси лазум шокран мерси вся свинина идет на отбивные скоро свиней совсем не останется

Хлоя дала Дэвиду чашку чая.

— Не так уж много вокруг колдунов вуду, — сказала она через плечо Черному капитану. — Трудно раздобыть нужные компоненты. Но вам это, наверное, не интересно.

— У нас есть какие-то права, — продолжала настаивать Бет, обращаясь к Джозефу Киссу. — Но есть совершенно лишенный прав средний класс, «с гордостью и автомобилем». Этот класс всю жизнь трудится на благо страны, за что вознаграждается маленькой пенсией, домиком на побережье. Три недели летних каникул. Мы не были богатыми. В прямом смысле слова. У нас просто всегда был свой дом.

— Я говорил о географии, а не о людях, дорогая Бет. Эти новые иммигранты все на одно лицо. Очевидно, дела обстоят еще хуже, чем я мог предположить. Жалкие желания. Ничтожные мечты. Власть терпит крах. Инфляция фунта. Освещение только одной стороны улицы. Нефтяной кризис. Но оправдания по-прежнему слишком нелепы. Я со времен Блица весьма скептически отношусь к правительственным разъяснениям.

— О, я помню! — Бет усадила его на подлокотник своего кресла, где он, с монументальной грацией, постарался удержать равновесие. — Ты сказал, что вернешься через несколько часов, а прошло несколько недель. А твой вид! — Она говорила это для Алисы Файша.

— Тогда я впервые понял до конца, как зависима власть от обыкновенных людей, — почти ритуально ответил мистер Кисс — Я так и не дошел до дома. Все время работал в Ист-Энде. Предполагая, что Лондон погибнет, власти не сделали никаких приготовлений к его обороне. Город спасли его жители. Они превратили станции метро в бомбоубежища, создали народные дружины, отряды добровольцев, борцов с огнем. Наш боевой дух поддержали отнюдь не Черчилль и не король этой чертовой Англии. Его поддержали мужчины и женщины, потерявшие жилье и родных, но обнаружившие в себе невиданную стойкость. Но это была трудная работа. Часто у нас не было ничего, кроме голых рук, чтобы разгребать кирпичи, бетон, все эти обломки, в поисках людей, которые могли остаться в живых под завалами.

— Но ты сумел найти их, Джозеф, — улыбнулась Хлоя. Прошло уже много лет с тех пор, как они последний раз говорили о событии, послужившем поводом и для нынешнего торжества. — Великий Данте сумел их найти. Покажи нам Великого Данте, Джо.

Мистер Кисс охотно поднялся, закрыл глаза и коснулся лба кончиками пальцев.

— Я прав, сэр? У вас перелом левой ключицы, и это причиняет вам острую боль? А вашу правую ногу, ниже колена, придавила балка? Остановите меня, если я не прав, мадам. Вы находитесь где-то над дверцей, ведущей в этот обрушивающийся подвал? Спасибо, мадам. Огромное спасибо, сэр. — Все, кроме растроганного до слез Дэвида Маммери, зааплодировали. — Это был единственный раз, когда мой дар принес кому-то пользу, — сказал мистер Кисс. — Кажется, будто Господь специально создал меня на случай Блица. Я чувствовал живых, а потом от меня уже не было большого проку.

— Но ты ничего нам об этом не рассказывал, — сказала Хлоя, доливая ему чай из чайника, с которым она обходила присутствующих. — Был ужасно сердит. Мы были поражены произошедшей с тобой переменой, ведь когда ты обезвреживал нашу бомбу, то показался нам таким веселым и уравновешенным. Мы боялись, что ты подорвался на какой-нибудь другой бомбе.

— Казалось, что бомбы сыплются с неба беспрерывно, одна за другой. — Отхлебнув глоток, мистер Кисс поставил чашку на блюдце. — Повсюду свистели осколки, целые районы пенились, как моря, асфальт и камни на мостовых вздымались, словно для того, чтобы выпустить адские орды, стены падали, жара прибивала к земле, ветер срывал плоть с костей, выдергивал суставы. Когда же бомбежка прекращалась, то нужно было искать воду, чтобы заливать пожар, а залив пожар, снова копать. Я ненавидел немцев, но куда больше возненавидел наших вождей. И не я один. Нам не разрешали говорить о том, что мы чувствуем. Нас изображали храбрыми, жизнерадостными кокни, снимающими шапки перед его величеством. Они не говорили о том, как все они страшно боялись того, что, попади какой аристократ в Ист-Энд, он будет разорван в клочья, и о том, что жизни Черчилля угрожает встреча с собственными гражданами. Для нас все они были на одно лицо. Вряд ли хоть один из них попал под бомбы, и поэтому любая забота, которую они изображали, была лживой.

Бет покачала головой, не соглашаясь:

— Джозеф! Не все ненавидели мистера Черчилля. Именно он был нам тогда нужен.

— Мы были нужны им куда больше, Бет. В качестве пушечного мяса. Они начали наконец воевать только после того, как их собственные кварталы стали бомбить. Если бы тебе когда-нибудь пришлось выдирать раздавленное, кровоточащее месиво, похожее на грязные мясные обрезки, из рук матери, которую иначе не вытащить, чтобы потом ампутировать обе ноги, ты бы поняла, что я имею в виду. Мы ненавидели не их богатство, не их пустое сочувствие, не их глубокие бункеры. Мы ненавидели то, что они самым омерзительным образом просто не желали понять, что происходит!

Мистер Кисс умолк, чтобы допить чай и немного успокоиться, а потом извинился.

я должен пойти ради дружбы это вовсе не сделка когда тебе разрешают сохранить обе привязанности одинаково противоестественные печальный праздник в Кенилуорте мой викинг

Удивленный тем, что его друг так открыто выплеснул гнев, Дэвид Маммери взглянул на своего спасителя, Черного капитана, ожидая, чем ответит Момбажи Файша, но африканский моряк словно не заметил выпада мистера Кисса:

— Маринованный угорь. Представь себе, как это было в первый раз! — Он поднял брови в ответ на удивление Бет Скараманга. — И конечно же вместе с Мьюдивской погибла и Холборнская библиотека, которая была на углу Мьюзеум-стрит.

— Рассыпалась в пух и прах вместе со всеми книгами, — подтвердил Джозеф Кисс вполне дружелюбно. — Я как-то отправился туда обменять Сабатини на Теннисона и обнаружил на ее месте огромную воронку. Даже на дальнем расстоянии нацисты обожали жечь книги. Во время Блица они добрались и до издательских складов в Саутуорке.

Теперь он осторожно смягчает тон, чувствуя, как много адреналина бушует у него внутри. А согласно его теории, адреналин способен заглушить действие всех транквилизаторов и вывести его из равновесия.

они убивают нас всем своим самодовольным идиотизмом они лишены разума. Омерзительные твари, наделенные лишь жаждой власти и стремлением удержать эту власть любой ценой они никогда не сомневаются и остановишь их можно только

Дэвид Маммери вспоминает то утро, когда впервые пошел с Джозефом Киссом в Клинику и был поражен ее обыденной простотой.

— Амбулаторное отделение, — сказал тогда мистер Кисс. — Раз в неделю беру тут таблетки и общаюсь со своими следователями. Как ты, без сомнения, догадался, по-настоящему сумасшедших здесь мало, хотя таблетки иногда помогают. Мы разрешаем им говорить с нами покровительственным тоном и называть по имени, как это делают полицейские, когда хотят унизить. А когда я был в твоем возрасте, нас называли «сэр». Неужели это примета времени? И мы стали более демократичными? Думаю, нет. Каким мощным, ужасным оружием стали в руках англичан либеральные институты!

Он научил меня, думает Маммери, как можно выжить, более или менее не выпадая из системы, и Мэри тому же научил. Черный капитан дошел до этого сам, своим умом. За пределами Клиники наша дружба окрепла, потому что у пациентов так много общего. Иногда даже возникают браки, появляются дети. И свою Клару Дэвид встретил именно там, хотя она и сказала ему, что никогда не станет Мэри Газали.

— Она играла на виолончели, — говорит Алиса Мэри, — в старом венском кафе. Она была превосходной исполнительницей классики. Погибла при налете «Цеппелинов» на Блумсбери в марте семнадцатого года. Конечно, ничего общего с Блицем. Только ощущение. Но она погибла. Точно также, как если бы она оказалась в Хиросиме. Дедушка рассказывал, что она чудесно играла.

Я видел, как сыпется темно-серый песок, похожий на графит, в его песочных часах. Время — сумасшедший паук. На развалинах пожаром полыхает трава, вьется вдоль проводов на въезд и выезд из Оксфорда всю дорогу домой к подножию Везувия. Кипрей горит розовым пламенем на темно-синем фоне наступающей ночи

— Меня часто посылали, — говорит Маммери Хлое Скараманга, — в Главное управление Лондонского порта. Улица, по которой я ходил, называлась Сидинг-лейн. И когда я шел по ней, то всегда представлял себе, как земля начинает пузыриться, вздыматься, менять форму, уходить из-под ног, хотя это была обычная оживленная улочка с хорошим тротуаром.

Они никогда не упоминали об ордах грабителей, рыскавших по улицам города, вторгавшихся в парки, сады, дома. Под покровом бойни происходило множество убийств. Были ли мы лучше или хуже своих врагов?В кинохронике нас всегда показывали людьми, исполняющими свой долг, сражающимися, стойкими и храбрыми перед лицом чудовищ, однако некоторых из этих чудовищ мы породили сами. Почему они считали необходимым лгать нам и тогда, когда мы уже проявили себя сполна ? Чего они боялись ? Того, что кроткие могут в конце концов унаследовать Землю?

— Они не напоминали тебе горящие мечи? Мне казалось, что это само Небо избрало нас своей жертвой. — Хлоя Скара-манга разносит сандвичи с красной рыбой и огурцом. — Как будто нас наказывают за что-то. Самолеты еще можно было понять, но эти «Фау-два» возникали из ниоткуда, как рок. Дэвид, ты должен рассказать нам, как мистер Файша спас тебе жизнь. Он говорит об этом только в нашем доме, — с гордостью сообщает она Алисе.

Искренне ваш 1980

Пронося бокал с белым вином над зеленым ковром к украшенному орнаментом металлическому столику, Мэри Газали старалась не поддаваться панике, пока наконец не уселась спиной к матовому стеклу паба «Искренне ваш», названного в честь Джека Потрошителя, и, тайком достав из сумочки таблетку, положила ее в рот и запила. Она вовремя успела принять лекарство, потому что в этот момент вошла Джудит, пылающая и вызывающая, рука об руку со своим красавчиком, модельером Леоном Апплфилдом, звездой экрана и глянцевых обложек, ее великой добычей, человеком моложе ее на несколько лет. Они явились сюда с шумной Уайтчепел-Хай-стрит: он в белом льняном плаще и мягкой шляпе, она в экзотическом черно-красном платье.

— Мэри!

Джудит оставила Джеффри Уоррела в семьдесят девятом — в тот самый день, когда узнала о беременности его секретарши. Поскольку к тому времени Джудит была иллюстратором почти всех журналов на Флит-стрит, особенно тесно сотрудничая с «Лондон тайме», после развода у нее не возникло серьезных проблем. Она встретила Леона, когда Льюис Гриффин, к тому времени ставший депутатом парламента от консервативной партии, отправил ее к Апплфилду сделать эскизы для своего нового гардероба, и с тех пор они практически не расставались. Они провели несколько месяцев в Калифорнии, а все остальное время — в Лондоне. Бьянка, дочь Леона, полюбила Джудит. У них был собственный дом, массивный и уютный, одним из прежних владельцев которого был английский импрессионист Тилло-Кент. Дом находился по соседству с тем, в котором снимал комнату Джозеф Кисс, и был обращен фасадом к Ист-Хиту, Парламент-Хиллу, Хай-гейтскому кладбищу и Верхнему Холлоуэю. Волосы Джудит были окрашены прядками в тон наряду, а макияж полностью скрывал возраст. На ней были ажурные перчатки, тонкие чулки и одеяние от «Мицуки», напомнившее Мэри о леди Оливии Брук.

— Еще белого вина? — Леон всегда был вежливо предупредителен с Мэри.

Та кивнула и улыбнулась, радуясь счастью подруги. Она считала, что хотя Леон немного самовлюблен, но все же менее скучен, чем Джеффри. Присаживаясь на скамью, Джудит пододвинула поближе красный, обитый плюшем стул — для Леона.

— Помнишь, мы приходили сюда как-то за твоими воспоминаниями?

— И кое-что нашли!

Только это было из Страны грез.

— Не уверена, что мы могли найти больше, — сказала Джудит. — Он здесь?

— Он сам предложил встретиться. Я сказала, что мы окажем ему любую поддержку, которая будет в наших силах.

— Конечно, — поспешно сказала Джудит. — Разумеется. Его еще нет, пупсик.

Леон Апплфилд поправил очки.

— Винные бары в Ист-Энде! — Он снял плащ и ловко, но аккуратно положил его на стоявший рядом табурет. — Мы прошли через Бетнал-Грин. Я не мог поверить своим глазам! Что случилось с уличными торговцами и кокни? Я думал, что Бен уже здесь.

— Он скоро будет. — Джудит коснулась Леона успокаивающим жестом. Он ответил ей одобряющей улыбкой, опустил плечи и постарался расслабиться.

Отпил немного «Кот-дю-Рон» из своего бокала.

— Но раньше здесь был просто старый паб, да? Я не бывал в этих краях уже несколько лет. Это похоже на тематический парк!

Мэри не вполне представляла себе, что такое тематический парк.

— Вы видели Кэтринский док и то, что вокруг? Как будто там снимали «Оливера».

— Диснейленд, — согласился Леон. — Или скорей Диккенс-ленд. Я знаю, знаю. О, привет! Вот и сам герой.

И он поднялся навстречу высокому блондину в короткой кожаной куртке, узких джинсах с широким ремнем с медной пряжкой и ковбойских сапогах. Этот костюм, в придачу к голубым глазам, квадратной челюсти и твердо сжатым губам, делал его похожим на карикатурное изображение настоящего американца. Мэри подумала, что ему следовало бы надеть летную форму. Прежде чем осесть в Англии и стать поэтом, он жил в Америке и был авиадиспетчером.

— Привет, Леон. — Он обнял элегантного модельера. Мэри наблюдала за ними с радостным удовлетворением.

Они оба были по-своему красивы, однако смешение двух стилей, особенно после того, как мужчины обнялись, навело ее на мысль о том, что она втянулась в какую то оперетку. Бен Френч тепло поцеловал Мэри и очень осторожно — Джудит, словно боясь, как бы с ее губ не стерлась помада.

— Я закажу, — сказал Леон, направляясь к стойке. — Чего тебе?

— Двойное бренди, если не трудно. — Он подмигнул женщинам. — Сейчас мне это надо. Я только что от адвоката. Меня явно попытаются посадить. — Он постарался приободриться. — Но так как это всего на несколько месяцев, я сказал, что не возражаю. Где еще найдешь столько аппетитных попок? — Он был напуган.

— Что ж, может, нам тогда вообще не возиться с этой петицией? — Джудит закурила длинную сигарету.

— Я с радостью отказался бы от этого удовольствия, — ответил ей Бен и опять подмигнул, протянув руку с просьбой дать ему одну из ее сигарет с ментолом.

— Уже слишком поздно, — сказала Джудит и прокашлялась. — Я отказываюсь. — Она отставила сигарету. — Мы услышали обо всем лишь вчера, когда Мэри нам позвонила. А она сама услышала только в воскресенье. Почему они тебя арестовали?

— Потому что я попался под руку. И меня уже арестовывали раньше. Я проходил по трем громким делам в начале семидесятых. Шумиха была ого-го какая. Это все из-за журнала, который я выпускал. Стихи и короткие рассказы. Их объявили непристойными. Но меня оправдали. А теперь народу на все наплевать, и полицейские пытаются достать любого, кого не смогли засадить десять лет назад. Они ничего не забыли! Речь же не только обо мне. Это могут быть издатели комиксов, распространители, импортеры. Они хватают книги о наркотиках, книги для гомосексуалистов, все, что они не одобряют. Конечно, мой магазинчик всегда был битком набит покупателями. «Листья травки», «Порошок на двоих», «Веселое лесбище», «Э…гейский пляж!» и прочее. Они конфисковали все, и в любой день дело может быть передано в суд.

— Мы все за тебя. Я уже обзваниваю всех, кого знаю. — Леон достал тонкую записную книжку в кожаной обложке. — Джордж Мелли, Джон Мортимер, Джонатан Миллер, Дэвид Боуи. Еще надо дозвониться до Пола Маккартни. Все пообещали сделать все, что в их силах.

— Но при этом все полагают, что я, черт побери, сам во всем виноват, — усмехнулся Бен и жадно отхлебнул из своего стакана.

— Кое-кто да, — согласился Леон. — Должен сказать, что и газеты не проявляют большого интереса к этому делу. Меня это удивило.

— Ты, наверное, сказал им, что я поэт, Леон, и этого было достаточно, чтобы меня прикончить. — Как обычно, Бен хоть и улыбался, но притворялся агрессивным.

— Удивительно, но большинству из них это в самом деле не нравится, — сказала Мэри. — Тогда я начала называть тебя журналистом, и они немного оживились.

Еще шире улыбнувшись, Бен наклонился, чтобы обнять ее, и допил бренди.

— Я вам очень, очень благодарен, поверьте. Крысы нынче бегут со всех дырявых кораблей. Мой собственный издатель заявил, что придержит публикацию моих стихов до окончания процесса. А это была единственная возможность хоть что-то продать! — Он засмеялся, но внезапно зашмыгал носом, прослезился и бросился в туалет. — Апчхи!

Леон и Джудит обменялись взглядами, но Мэри не поняла, что случилось.

— Я написала подруге Данди, миссис Мейл, — сказала Джудит. — Она в правительстве. Но пока от нее ни слуху ни духу.

— Могу себе представить ее реакцию. — Мэри не хотела говорить о том, что Берил Мейл — сестра мистера Кисса. — В последнее время она много выступала на тему морали, и она прочно входит в «железный» лагерь.

— Но она много выступает за свободу личности, — пожал плечами Леон. — Она депутат парламента от моего округа, Ист-Кенсингтона. Я сам голосовал за нее. — Он издал глуповатый смешок, сам себе удивляясь.

— И для этого прошел десять миль и башмаки жали, не так ли? — сказал вернувшийся на свое место Бен Френч, заглядывая в пустой стакан. — Ты что, претендуешь на роль дяди Тома?

Леон разозлился. Бен протянул руку и потрепал его по щеке.

— Ничем не могу помочь. У меня особый дар — обнаруживать в людях их самые слабые места.

— Чтоб ты сдох, — сказал Леон, успокаиваясь.

бойкот не поможет трава-травушка господь призвал головорезы все как один ептыть ептыть ептыть можно и на свалке ептыть ептыть ептыть можно на болоте ептыть ептыть ептыть можно в переулке

Джозеф Кисс, Данди Банаджи и Дэвид Маммери вошли как раз вовремя, чтобы снять возникшее напряжение. Леон поднялся за выпивкой.

— Простите, что опоздал. — Данди был бледен. — Сегодня мне в почтовый ящик навалили собачьего дерьма. Во всяком случае, я думаю, что дерьмо было собачье. А я живу в этом доме черт знает как давно, ты же знаешь, Джудит.

— Четверть века по меньшей мере. Ты говоришь про Уимблдон?

— А двум журналистам-сикхам разбили окна. Одному бенгальцу бросили в дверь «коктейль Молотова». К счастью, обошлось без особого ущерба. Не правда ли, чудесно? — Он был готов заплакать. — Привет, Бен.

— Садись. — Бен Френч сдвинул свое крупное тело, чтобы дать место Данди, а Мэри подвинулась, чтобы Джозеф Кисс уместился рядом с ней.

Дэвид Маммери принес стул и достал из пиджака несколько свернутых листков бумаги.

— Это копии написанных мною писем и телефоны людей, с которыми я связался насчет тебя, Бен.

— Хелен тоже написала в газеты. Она надеется, что ее имя может помочь, — вставила Мэри. — Но из-за своих феминистских статей она считается у них сумасшедшей. Всерьез они принимают только ее романы.

— Мы сами навлекли на себя все это. — Джозеф Кисс поднял стакан пива. — Так полагает и моя сестра. Я звонил ей, Бен, впервые за очень долгое время и удивился тому, что она весьма и весьма в курсе твоих дел. А потом она сказала, что ты сам во всем виноват, поскольку бросил вызов властям. Я-то думал, что ты просто продаешь книги. Ты, Данди, поверил лживым речам правящего класса, переживающего период упадка. По алчности и ненасытности они ничуть не отличаются от бабуинов. — Он замолчал.

— Не могу в это поверить! — Леон был искренне обескуражен. — Я имею в виду, что не встречался ни с чем подобным. Даже в Калифорнии.

— Но ты уже влился в высшее общество, приятель. — Джозеф Кисс не собирался никого обижать. — Твой почтовый ящик в полной безопасности, пока правительству не понадобятся богатые «иностранцы» в качестве козлов отпущения. — Он прокашлялся. — Надеюсь, до этого не дойдет. Есть какая-то ирония в том, что из тех, кто так храбро держался против Гитлера и так долго боролся за свободу, лишь немногие отваживаются открыто выражать свои взгляды и свою ненависть.

— Я знаю, что такое расовые предрассудки. — Леон почувствовал себя несколько ущемленным. — Но я и вправду думал, что положение улучшилось.

— Для тебя. — Этот модельер, которого Дэвид Маммери знал через Льюиса Гриффина, ему не нравился. Компаньоном Леона по фирме был Томми Ми. — Чем дальше ты уходишь от реальности, тем больше тебе кажется, что положение улучшается. Это из-за денег, Леон. Представители среднего класса, не важно, с чего они начинали, не хотят слушать плохие новости. Они не хотят им верить. Вступить в ряды среднего класса — значит присоединиться к заговору лгунов. Это все равно что каждый день слушать тронную речь королевы по телевизору или читать ее в «Таймс». Когда она говорит о людях из всех слоев общества, то имеет в виду государственных служащих, фермеров и военных. Они предпочитают знать мнение только этих людей. Если завтра появятся эсэсовцы и уволокут тебя в тартарары, Леон, вряд ли найдется много таких, кто сознается, что это видел…

— Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать неприятности Леона, а для того, чтобы поговорить об опасности, висящей сегодня над Беном, — прервала его Мэри сочувственным тоном, и Дэвид успокоился, как всегда успокаивался, когда об этом просила она. — Как твой дядя?

— Он болен, — сказал Дэвид. — А его жена нас не поддерживает. Я говорил с ним по телефону, но он испытывал такую боль, что едва узнал меня. Я поеду завтра, навещу его. Пойми меня, Бен, я не могу просить его ни о чем, если это может ухудшить его состояние.

— Я и так потрясен всем, что вы делаете для меня. Передавай этому старому хрычу мои лучшие пожелания, если он, конечно, еще помнит, кто я такой. — Бодро улыбаясь, Бен развел руками. — Лучшая компания с шестьдесят восьмого года. Мы сидим как в старые времена.

— Не совсем так, — скривился Джозеф Кисс. — В шестьдесят восьмом у тебя был шанс победить.

Теперь я, пожалуй, была бы не прочь выйти за него замуж, думает Мэри Газали. Но, кажется, момент не самый благоприятный.

— Жалкий пессимизм! — нападает на мистера Кисса Джудит, не подозревая, как он любит отчаянных новых денди, таких же, как и во времена Регентства.

— Ага! — Осушив пинту, Джозеф Кисс встает, чтобы предложить всем еще по одной. — Если бы только я мог заново начать жизнь! Осознанная театральность предпочтительнее благочестивой скуки. Всем еще вина? — Окинув взглядом их бокалы, он удалился легкой походкой.

Они обсудили план защиты, выдвинутый адвокатом.

— За тебя, Бен! — Джозеф Кисс опустил поднос и поднял стакан с пивом в знак приветствия. — Мы выстоим. Можно сказать, мы все — ветераны паранормальных войн.

А сколько женщин не выжили в этом огне? В Дрездене, в Токио, во Вьетнаме. Прецедента нет. Нам повезло. А завтра может не повезти. Но Мэри улыбается вместе со всеми, чтобы поддержать Бена. Она не спала всю ночь и почти всю предыдущую ночь, потому что на ее пороге появилась рыдающая Фиона Паттерсон-Холл, бывшая подружка Хелен. Она нравилась Мэри своей справедливостью и щедростью. Фиона возвращалась домой из Хаммерсмит-Пале и около Чаринг-Кросской больницы ее изнасиловали. Она пришла к Мэри, потому что вспомнила, что та живет неподалеку. Она просила не звонить в полицию, но Мэри взяла на себя такую ответственность. Когда симпатичная женщина из полиции старательно записала сбивчивые показания Фионы и вызвала врача, Фиона все еще была напугана. Сейчас, напичканная валиумом, она спала в постели Мэри в ее квартире в Куинз-Клаб-Гарденз. Женщина из полиции сказала Мэри, что шансов поймать насильника не много. «Я даже думаю, что он не из этого района». Фиона была сильно смущена еще и потому, что работала в группе по правам человека и не хотела, чтобы в полиции узнали, что насильник был чернокожим. «Они все звери, милая, не важно, какого цвета, — сказала ей женщина-полицейский, видя, что Фиона не отваживается об этом заговорить. — Если у мужчин нет ни над кем власти, они проявляют ее в отношении женщин, детей или собак. Они привыкли получать то, что хотят. Тем и ужасна эта работа, что приходится об этом узнавать постоянно. Иногда я их всех просто ненавижу, и в то же время я замужем за очень милым парнем».

— Это не может быть вопросом денег, — говорит Леон. — И первородный грех здесь тоже ни при чем. Ты же не баптист.

— А я верю в первородный грех, — отвечает Мэри, чтобы убежать от своих мыслей, — при том, что я вовсе не религиозна. И все же иногда захожу в церковь, когда там пусто. Хороший способ привести мысли в порядок. Но в первородный грех я верю. Да, верю.

— И это точка зрения самой невинной женщины в мире! — Данди благодарно смеется. Потом, взглянув на ковер, удивляется тому, что дорожка, ведущая от бара к камину, так истерта.

— Но у меня никогда не было тех возможностей, которые есть у других. — Мэри не верит в то, что все кругом порочны. — Некоторые люди, Данди, — в самом деле по-настоящему плохие. У них страшные мысли.

— Я бы отправил их на кошачий корм, — миролюбиво предлагает мистер Кисс. — «Рагу из подонка для маленького котенка сохранит жизнь не одному кенгуру!» А потом мы подумаем над тем, как избавиться от мух! — Он уже немного пьян. — Но вернемся к делу. Не годится ли кто-нибудь из нас в свидетели, Бен?

тра-ля-ля тра-ля-ля для начала вот сюда

— Я возьму у Дейви список и завтра передам его адвокату, — произносит Бен, растягивая слова и почесывая голову. Ему хочется прекратить разговор о предстоящем суде. — Никто не хочет послушать мое новое стихотворение?

Мэри согласна с Джозефом и Дэвидом, которые считают, что Бен слабый поэт, однако ей кажется неудобным в такой момент отказать ему в аудитории, тем более что он уже разворачивает пачку листов, которую достал из кармана рубашки. Обе стороны каждого листа исписаны его мелким круглым почерком. Он еще не начал читать, а ей уже хочется сбежать в Страну грез. Ох, Кэтрин, как бы мне сейчас не помешала толика здравого смысла! Все мои подруги уже спятили. Когда она собиралась идти на это собрание, Фиона попросила ее рассказать о коме. Мэри когда-то рассказала Хелен часть своих снов. «Почему ты хочешь об этом узнать? Это вполне обычное состояние. Когда они везли нас в карете „скорой помощи“, то подумали, что я просто без сознания. У меня была обожжена спина. До сих пор на спине следы ожога. Но потом они подумали, что у меня какое-то внутреннее заболевание. Пока я спала, они брали анализы, ставили надо мной эксперименты. Какое-то время я даже подозревала, что они заменили мне лицо. Пока я спала, прошло пятнадцать лет, а мне сказали, что я не постарела ни на один день. Я думала, что они были добры ко мне, но нас с Хелен до сих пор считают сестрами. Словно мне позволили вернуть утраченные годы. И в то же время они говорили мне, что их поражают мои знания. Но ведь там, в Стране грез, меня окружала весьма ученая компания. Считалось, что я не постарела, потому что не имела опыта. Но у меня богатый опыт. Так что же тебе хочется узнать, милая?» Но Фиона уже заснула. «Наверное, тебе хочется узнать, зачем я проснулась?»

Начал читать Бен Френч свое подражание позднему Паунду.

Все смущены. Вот до чего доводит доброта.

Бог знает, думает Джозеф Кисс, может быть, единственное, за что я готов благодарить свою сестру, так это за отказ тратить деньги налогоплательщиков на поддержку этого паренька. С другой стороны, было бы чудесно, если бы их комитетам пришлось день за днем заседать в мраморных залах, слушая декламации бесчисленных поэтов-экспериментаторов, претендующих на гранты Совета по искусству. А председательствовала бы во всех этих комитетах моя сестрица, и выслушать они должны были бы от каждого минимум по увесистой пачке виршей. Воображая себе неловкое положение, в котором оказалась бы в таком случае его сестра, он начинает широко улыбаться. Она бы скоро взмолилась о должности младшего секретаря Министерства внутренних дел, где всех-то забот что подправлять криминальную статистику. А заседателям комитетов следует вменить в обязанность устройство выставок картин, скульптур и гобеленов тех художников, которым они дают гранты и которые должны располагаться в их собственных домах, пока не истечет срок. А артисты должны давать представления на их вечерних приемах. А еще они обязаны селить у себя дома заезжих оперных звезд: худшее из всех несчастий. Он начинает весело перебирать в уме иные изощренные наказания. В этом случае вместо государства, выступающего в роли мецената, меценатами станут заседатели комитетов, которые будут получать солидные средства на поддержку творцов прямо у себя дома. Выражение умиления еще явственней проступает на его лице, когда он представляет себе, как сэр Найджел Спенс хлопочет, заказывая Бену Френчу завтрак за тем же столиком, что и Эдуарду Паолоцци. Неужели в этом случае карьера куратора по культуре по-прежнему казалась бы привлекательной? Удовольствие становится еще большим, когда он думает о том, как в доме его сестры гостит какой-нибудь чокнутый композитор, так что к тому времени, когда многозначительное сопение Бена Френча затихает, Джозеф Кисс аплодирует с неподдельным энтузиазмом. Данди Банаджи встает с растерянным видом, чтобы, в свою очередь, заказать всем еще по одному бокалу, надеясь, что время закрытия бара настанет прежде, чем Бен снова решит почитать стихи.

— Честно говоря, — шепчет он приятелю своей бывшей жены, когда они стоят рядышком у писсуаров, — он заслуживает того, чтобы его повесили.

— И не просто, а на мясном крюке, — отвечает Леон, застегивая ширинку. — Давным-давно я научился тому, что, если представить своего обидчика распятым на крюках в мясной лавке, это очень поднимает настроение и помогает сохранить вполне заинтересованное выражение лица. Впервые я использовал этот прием на своем учителе, милейшем старичке, но жутком зануде. Я боялся, что он заметит, как он меня утомляет, и постоянно подвешивал его, в мечтах, на мясном крюке. Конечно, каждый должен использовать свой собственный метод. Я не говорю о том, что мой способ подходит всем.

— И это подойдет, пока я не придумаю чего-нибудь получше, — говорит Данди с чувством.

доктор Фаджит был без ума от современного танца он сказал что всегда забывает о времени отвез их обоих в Вест-Энд летучий отряд был заинтересован в одном из них я должен был найти пять сотен к следующему утру но как еще могу я это сделать если не украсть сказал я как ты их добудешь дело твое а ты мне говорил что в полиции одни неподкупные парни

Глядя на Данди и Леона, медленно идущих из туалета, Джудит не сразу догадывается, что они говорят о ней, но, увидев, что Леон снисходительно улыбается, понимает, что он хвастается, тем более что в реакции Данди сквозит мягкое одобрение. Она сначала вскакивает, а потом снова садится, не в силах совладать со своими чувствами, и оглядывается на Мэри, ища поддержки, но Мэри прижалась к Джозефу Киссу. «Сколько сейчас лет мистеру Киссу?» — думает Джудит. Наверное, шестьдесят пять, хотя определить возраст полного человека всегда сложно. На какое-то мгновение Джудит испытывает нечто близкое к ужасу. Но потом все встает на свои места. Леон усаживается рядом с ней и крепко сжимает ее запястье. О боже. Он выстоит.

— Каким жалким городом становится Лондон! — Заявляет Бен Френч, наслаждаясь четвертой порцией двойного бренди. — Когда я вернулся в середине шестидесятых, помните, столько всего происходило. Повсюду яркие краски, и люди выглядели хорошо и с энтузиазмом относились к тому, что делали. А теперь мне хотелось бы назад в Вайоминг. Если, конечно, мне разрешат вернуться. — И он начинает плакать, как малое дитя.

старик продал мне свою долю подбодрить коротышку чертова уйма талонов псу под хвост идея построить в Лондоне настоящий небоскреб да и вообще если этот псих что-то знает о птицах то я просто мартышка или орангутан на худой конец.

— Я помню все. Цеппелины, Блиц, «Фау» — все, что угодно. Я через многое прошла. У меня до сих пор дома в шкатулке — осколок шрапнели, а железо от цепеллина мне из ноги вынимали.

На другом конце паба, у стойки бара, Мэри видит Старушку Нонни, беседующую с барменом, и вспоминает о том, что именно она впервые привела ее в «Искренне ваш». Ей хочется помахать Нонни рукой, но ее останавливает то, что та наверняка будет смущена таким количеством людей и начнет перед ними паясничать. Мэри вспоминает, как Старушка Нонни водила ее по таборам, стоявшим у шоссе в Шепердз-Буш, в Саутхолле, Брикстоне и на Старой Кентской дороге. «Во мне немало цыганской крови, — говорила ей Нонни. — И я на стороне тьмы». А Мэри рассказала ей о том, что, возможно, и ее папа имел цыганские корни.

— А наши лондонские африканцы! — говорит Нон. — С семнадцатого века тут жили тысячи африканцев. Они слились с остальными. Что люди имеют в виду теперь, просто не понимаю. В каждом лондонце найдется капля крови со всех континентов земли. Поэтому наш город является квинтэссенцией всех других городов.

Мэри смотрит, как Нонни выходит в стеклянную дверь. Никто из цыган не слыхал о ее отце. Восседая в причудливых кибитках, предлагая ей чашку чая и плетя небылицы, они и не ждали, что она им поверит. То они подозревали, что она пришла выведать их секреты, то считали ее простофилей и клянчили у нее деньги, а когда разговор заходил о предках, поминали фараонов и индийских царей. Мэри впервые ощутила, как крепкие тела их детишек, как маленькие лошадки, отталкивают ее от кибитки, не дают проходу. Дважды у нее украли сумочку и вернули только по настоянию Нон. Однако стоило Мэри услышать о появлении нового табора, как она тут же отправлялась туда. Единственными цыганами, которые всерьез попытались ей помочь, были друзья Дэвида, семейство Ли из Митчема. Они познакомили ее с кочевыми цыганами из Кента, которые, в свою очередь, взяли ее с собой на конный аукцион в Эпплбай, в Камберлендских горах, где среди великого множества торговцев лошадьми ей удалось отыскать одного-единственного человека, который смутно помнил ее отца до его отъезда в Канаду. Когда она вернулась в Лондон, разодетый в пестроту африкано-арабских одежд букмекер по имени Принц Монолулу, державший в руках все призовые заезды на скачках, сказал ей, что знаком с ее отцом. «Теперь он большой богач, разводит в Ирландии лошадей. Хотя нажил свое состояние в Канаде. Я найду его адрес». Но когда неделю спустя она поехала в Эпсом, он сказал, что ошибся. «Какое-то время он работал в доках, — говорила ей бабушка. — Корабли тогда были большие, с огромными трюмами. Потом пошел в армию и в конце концов уехал в Канаду». Но и в доках о нем никто не помнил, и от военных пришел отрицательный ответ, так что Мэри осталась разочарованной и жалела о том, что в свое время не смогла узнать его получше там, в Стране грез. Джудит встает и треплет Бена по щеке.

— Удачи тебе. Ты знаешь, где нас искать. Не теряем контакт.

Леон с виноватым видом расправляет свой плащ, потом снимает с вешалки шляпу.

— Чао! — Данди не в силах скрыть легкий сарказм.

— Я заеду к тебе, — заверяет Джудит Мэри. — До скорого. — И посылает ей воздушный поцелуй.

— Вот ублюдки, — бормочет Дэвид Маммери, склонясь над пустым бокалом. — Что же нам со всем этим делать? Иногда я жалею, что в руках у меня нет автомата.

— И по кому бы ты стал стрелять, а, Дейви? — Бен Френч откидывается на спинку стула. Он почти так же пьян, как и его друг.

— Какая разница? Это имеет значение? Да хоть по оленям в Ричмонд-Парке!

— Им бы это очень не понравилось, — говорит Мэри Газали.

Веселый монарх 1977

Хотя мне так и не удалось, писал Маммери, отблагодарить Черного капитана как следует, я все же смог помочь ему, когда он попал в беду в 1977 году на карнавале в Ноттинг-Хилле. Помню, в первое утро праздника, едва проснувшись и выглянув в окно, я увидел, что и справа, и слева улица перегорожена полицией. Повсюду стояли молоденькие неловкие копы. Бен Френч как раз в это время подъехал к моему дому. Я увидел, как его «форд» остановился у заграждения, а инспектор в капюшоне машет ему, запрещая проезд. Быстро натянув штаны, я помчался вниз по лестнице.

— Это моя машина, офицер! — закричал я на бегу. — Он пригнал ее мне.

Инспектор, похожий на банковского служащего, призванного в ряды СС, повернулся в мою сторону.

— Очень сожалею, сэр. Мы сами не знаем точно, что происходит. — Он окинул улицу подозрительным взглядом. — Нам сказали, что ожидаются беспорядки, но мы не знаем, с какой стороны.

Мне показалось, что он видит во мне потенциального союзника, и понял, что он считает всех черных врагами, а белых — друзьями. Никогда прежде мне не доводилось оказаться в такой близи от такого скопления взвинченных полицейских. Когда Бена пропустили и он припарковал машину, я сказал ему:

— Сегодня будет жарко. Что-то не хочется тут оставаться.

— Вот черт, — буркнул он. — Вечно дурные новости.

Бен только что вернулся из США, где у него было свое дело: что-то связанное с телекоммуникациями. В свое время, служа в Королевских ВВС, он получил специальность инженера связи, но поскольку он был еще и поэтом, то теперь у него появился вдобавок собственный книжный магазин в Брайтоне. Мы виделись не чаще чем раз в два или три года. В то время, о котором я рассказываю, у него был вполне консервативный внешний вид — короткие волосы и мешковатый костюм, уже лет пять тому назад вышедший из моды. Это было связано с тем, что в Вайоминге, где он жил, не слишком жаловали длинноволосых. У него было загорелое лицо и куда более здоровый вид, чем у меня.

Мы сели в кухне у окна и стали пить кофе, посматривая вниз на полицейских, толкавшихся на одном месте в искреннем замешательстве. В них не чувствовалось особой злости, но это были парни, согнанные из пригородов и не имевшие никакого опыта обращения с толпой. Каждый из них считал, что в любую минуту может пасть жертвой африканского копья. На самом деле все сколько-нибудь серьезные проблемы на Ноттинг-Хиллском карнавале возникали как раз из-за таких нервных полицейских, притом что местная полиция сама была настроена откровенно расистски. Районные советы пытались запретить карнавал с тех пор, как он превратился в вест-индский фестиваль Марди-гра, привлекавший народ со всего Лондона. Этот карнавал оказался в ряду самых веселых зрелищ, которые знавал Лондон со времен народных гуляний в честь окончания войны. Вводя в город сотни дополнительных полицейских подразделений, местные власти уведомляли «налогоплательщиков» (эвфемизм, означающий респектабельных белых горожан), что сделали все возможное, дабы запретить карнавал, однако не преуспели в этом, так что, если начнутся беспорядки, их обвинить будет не в чем. Очевидно, они надеялись, что произойдет нечто столь ужасное, что позволит им в следующий раз наложить запрет на проведение карнавала. Я не желал быть избитым из-за их политических манипуляций. Бен охотно согласился отвезти меня в Хивер, куда мы мальчишками гоняли на великах, чтобы пообедать в тамошнем кабачке и предаться сентиментальным воспоминаниям о старых добрых временах. Был чудесный день, и над Хиверским замком сверкало солнце. Ни один настоящий средневековый замок, включая Виндзор, никогда не выглядел так прекрасно. Этот день казался нам замечательным, легким, великолепным, похожим на дни нашего детства.

Вечером мы вернулись в город, и обстановка показалась нам совершенно спокойной. По Ладброук-Гроув слонялись прохожие, боковые улочки все еще были перегорожены, а Портобелло-роуд была заполонена подвыпившими людьми, посидевшими в окрестных пабах, но все они, казалось, пребывали в веселом состоянии духа, и я решил, что просто перестраховался. Когда Бен уехал домой, я позвонил своей подруге Мэри Газали и спросил, не хочет ли она побывать на карнавале. Получив положительный ответ, я договорился с ней встретиться утром и отправился в постель, укачиваемый отдаленными ритмами рэгги.

В два часа ночи меня разбудило громкое, нарастающее жужжание: казалось, что на нас надвигается целая туча ос. Потом послышались вой полицейских сирен, гул вертолетов над головой, громкие голоса. Словно на улицах Ноттинг-Хилла разразилась война. Я встал и осторожно выглянул в окно на Колвилль-Сквер. Я увидел, что полицейские, снабженные щитами, дубинками и специальными шлемами, теснят сбившихся в группы людей. Потом жужжание переросло в рычание, послышались звук разбитого стекла, скрежет металла о металл, яростные, гневные голоса. Мимо моего окна пробежал молодой чернокожий парень с разбитым в кровь лицом; за ним гналось не менее десяти полицейских. Это все навело меня на мысль о том, что власти сами инициировали столкновения и я являюсь свидетелем полицейской провокации.

Ночью я и боялся выйти из дому, и не мог заснуть, слушая крики. Утром пробрался к газетному киоску на Элджин-Кресент. Несколько магазинов были заколочены досками, хотя только один из них, кажется, был по-настоящему разгромлен. Несколько человек — белых, черных и индийцев, — по всей видимости, хозяев этих магазинов, стояли и обсуждали ночные события. Я купил газету. На первой странице были помещены фотографии «восставших», вступивших в столкновение с полицией. По стандартной версии газеты, полицейские защищались от охваченной тупой яростью враждебной толпы. Я узнал, что цветные швыряли бутылки и перевернули несколько автомобилей, но в комментариях не было никаких подробностей того, с чего именно начались столкновения. На видокрестные улицы были пустынны и тихи, но повсюду валились осколки битого стекла и мусор. Двое торговцев откровенно смеялись над сообщениями о массовом бунте и зазывали всех желающих в свои лавки. Я прочел также предупреждения членов Кенсингтонского Совета о том, что скоро начнется кровавая баня, и заверения полиции в том, что она сумеет взять под контроль толпу, уже ранившую несколько офицеров.

Я прошел вверх по Портобелло-роуд до Талбот-роуд, а оттуда до улицы Всех Святых. Сейчас в этом районе царит атмосфера настоящего гетто, но десять лет назад не было и следа молодых чернокожих хлыщей, посвистывающих вслед женщинам и предлагающих наркотики, играющих мускулами и грозно взирающих на всех белых. Тогда у меня еще были друзья, которых я мог навестить в кафе «Мангроув», бывшем неофициальной штаб-квартирой организаторов карнавала. Это было единственное в районе заведение, где могли встречаться люди любого цвета кожи. Двое малознакомых мне людей сказали, что обескуражены тем, что произошло ночью, и рассказали, как полицейские внезапно начали всех обыскивать под предлогом поиска наркотиков, арестовывать «за ношение оружия», накидываться с дубинками на участников самых обычных праздничных церемоний.

За этим неизбежно следовали яростные протесты, завязались драки.

— А потом копы просто чокнулись, парень, — сказал мне мой друг Флойд, — и начали бить всех подряд. Без разбору. Женщин, детей… А если ты спрашивал, что вы делаете, на тебя самого тут же сыпались удары. Безумие, правда?

Если бы неофициальные вожди чернокожих не удержали молодежь от мщения, все могло бы обернуться куда хуже. Я срочно отправился домой и позвонил Мэри, но она уже выехала ко мне. К тому времени, как она приехала, началось карнавальное шествие, но все, кроме компании французских и итальянских мальчишек, явившихся сюда в надежде на развлечение, чувствовали тревогу, вызванную событиями предыдущей ночи.

— Давай просто прогуляемся, — предложила Мэри, которая нервничала куда меньше, чем я.

Она была в восторге от проплывающих мимо разукрашенных цветами платформ, на которых размещались ансамбли, исполняющие рэгги и калипсо, от эксцентричных пантомим и детских спектаклей «из райской жизни» или на тему популярных телевизионных шоу. Спектакли шли прямо на медленно движущихся грузовиках и были окружены толпами людей всех национальностей земного шара. Мы присоединились к большой приплясывающей толпе, следовавшей за группой «Танцующие птицы». Все кругом были украшены перьями — кто изображал птицу-лиру, кто райскую птицу. Их роскошные плюмажи покачивались в ритм музыке, напоминая мне кур сестер Скараманга. За ними шли «зулусы» с львиными гривами, страусовыми головными уборами и зеброидными щитами, затем танцоры-ашанти в ярко раскрашенных деревянных масках и с палками-погремушками, растаманы, баптисты и «пантеры». Все принимали участие в этом празднике единения, ставшем временем освобождения, товарищества и очищения для каждого, кто его ждал, не важно, белого или черного. Празднике, внесшем цвет, свет и жизнь в задавленные тоской трущобы Северного Кенсингтона. Барабаны стучали, басы гудели, и даже самые зажатые невольно начинали притоптывать.

И только полицейские — бледные, настороженные, движущиеся по тротуару вровень с шествием — не были захвачены духом карнавала. В прежние времена полицейским даже нравилось здесь, но тогда их было гораздо меньше. А теперь полицейских было больше, чем гражданских лиц, и, когда мы повернули вверх к укрытому листвой парку Кембридж-Гарденз и двинулись в сторону Портобелло-Грин, я заметил парней с щитами и в шлемах, укрывавшихся в тени под арками автобана, и снова увидел мужчин в плащах и кожаных куртках, пытавшихся успокоить «своих людей». Я знал, сколь многим обязаны полицейские этим народным лидерам, которые куда больше бледных паникеров, с горячей ненавистью выглядывающих из-под своих шлемов, были способны навести здесь закон и порядок.

Когда мы вышли на Портобелло-роуд, где теперь находятся многие модные магазины, я увидел, что целая фаланга вооруженных полицейских кинулась преследовать троих молодых французов. Некоторые из нас тут же вышли из шествующей колонны, чтобы узнать, в чем же они провинились. Полицейские замешкались, и тогда французские парни схватились за камни и начали швырять их в полицейских, а в это время с другой стороны улицы выбежали двое чернокожих парней. Тут и там начались стычки, и из припаркованных поблизости автобусов на нас устремились сотни и сотни полицейских, которые, полностью скомкав шествие, принялись громить карнавальные платформы, колотить женщин и детей. Толпу охватила паника, и люди обратились в бегство, а те немногие, кто попытался протестовать, немедленно попали под дубинки. Схватив Мэри за руку и держась ближе к стене, я ринулся под арку. Мы побежали к Тависток-роуд, где было еще относительно тихо, а оттуда на улицу Всех Святых, в «Мангроув», холодный, светлый интерьер которого показался нам похожим на святилище. К тому времени, как полицейские добрались туда, заполонив улицу Всех Святых и заняв остановку на выходе из паба, «Мангроув» уже был заполнен людьми, считавшими делом чести не отвечать на вопросы людей в униформе. Около трети присутствующих были белыми, причем по большей части белыми парами, и мы чувствовали единство друг с другом, как будто были, как сказал мой друг Йон Траке, защитниками Аламо или солдатами из Руркс-Дрифта, ожидающими атаки зулусов. Полицейские подначивали нас и провоцировали, но мы делали вид, что ничего не происходит. В какой-то момент Йон Траке и еще один наш приятель вышли на улицу, чтобы расспросить полицейских, откуда они родом и с чего это оказались здесь. Инспектор сказал, что они из Уэйбриджа и что их предупредили, мол, «Мангроув» — это центр бунтарей. Они были уверены, что мы планируем устроить всеобщий гражданский хаос. Когда Йон Трукс попытался объяснить, что агрессия исходит от самих полицейских, инспектор, оглядев его с ног до головы, а точнее с ковбойских сапог до длинных волос, твердо повторил, что его задача — удостовериться, что мы не начнем мутить воду, и посоветовал Иону и всем прочим белым убираться отсюда подобру-поздорову. Когда Йон передал нам все это, мы еще больше развеселились.

— Не думаю, что они и в самом деле нападут, — сказал Элтон Грэм из «Глинера», — но парочка фотографов из «Сан» и «Дейли мейл», отливающихся на углу Макгрегор-роуд, будут очень рады, если мы столкнемся с копами.

Поскольку со всех сторон возобновились крики, мы считали более безопасным оставаться в «Мангроуве». Хотя стоявшие в оцеплении полицейские были явно настроены на стычку, Мэри казалась вполне довольной и охотно общалась с «мангроувцами». Кто-то из наших предложил поиграть в карты. Немного погодя начался один из самых поразительных ритуалов, которые мне приходилось наблюдать начиная с пятидесятых годов, а ведь я был свидетелем многих демонстраций и волнений и в Лондоне, и в Париже. Пока люди в «Мангроуве» мирно обедали и вели добропорядочные беседы, ряды полицейских продолжали прибывать, так что в конце концов в окна не было видно уже ничего, кроме шлемов, щитов и дубинок. Потом, явно по сигналу, полицейские начали ритмично стучать по щитам своими дубинками, словно готовясь к бою, и явно пытались спровоцировать нас на попытку их атаковать. А Элтон, с которым мы сидели за одним столом, покуривая траву и иногда помахивая рукой полицейским, пошутил:

— До чего эти туземцы неугомонны!

Мэри все это по-прежнему забавляло и удивляло, и хотя она ничего не знала о недавних событиях в Ноттинг-Хилле — расистских кампаниях полиции против «Мангроува» и черных активистов, ей вскоре стало очевидно, что полиция хочет силой втянуть в драку тех, кого в прессе обзывали анархистами-головорезами. Монотонный стук дубинок по щитам заглушил беспорядочные звуки насилия, вой полицейских свистков и сирен. Тут кто-то включил в ресторане усилитель, и тогда мы услышали, как голос Боба Марли вступил в соревнование с полицейскими. Это напомнило мне один их старых фильмов Джона Форда, где Ч. Обри Смит заводит граммофон, чтобы заглушить бой тамтамов. Мне пришло в голову, что полицейские выбивают дубинками тот же самый ритм, какой обычно выбивают ладонями толпы футбольных фанатов. Иногда они вдруг останавливались, чтобы посовещаться со своим начальством, и тогда смутные тени газетчиков и фотокорреспондентов, точно шакалы, начинали рыскать туда-сюда в ожидании, когда же начнется бойня. Потом стук дубинок по-щитам возобновлялся. И в сумерках, когда мы провожали Мэри к Колвиль-Террас, где находилась моя квартира, этот стук так и не прекратился. Остальные события мы наблюдали по телевизору. Из телевизионных сообщений следовало, что волнениями охвачено по крайней мере пол-Лондона и что все черное население схватилось за оружие, чтобы перебить полицейских. «Империализм не думает умирать, — пришло мне тогда в голову. — И даже не пытается сменить свои методы».

Я пошел проводить Мэри до Ноттинг-Хилл-Гейт, где она должна была сесть на автобус и поехать к себе в Хаммерсмит. Когда мы поднимались по Портобелло-роуд, нам навстречу с холма спускались сотни людей, и это были в основном пьяные белые юнцы, которые просто жаждали ввязаться в любую драку, какая только возможна. Мы увидели двух констеблей, за которыми гналась шайка каких-то парней — мигом разбежавшаяся, когда из ближайшей подворотни возникла целая свора полицейских.

Мэри волновалась, что я могу попасть в переделку, и, чтобы успокоить ее, я рассказал ей о своей способности инстинктивно избегать насилия, хотя несколько раз и бывал поколочен полицейскими и здесь, и за границей только за то, что просто попался у них на пути. Но когда я шел домой, стараясь держаться самой безопасной стороны Ландброук-Гроув — той, где стоят большие дома с палисадниками, то услышал за спиной звук грохочущих сапог: это было свежее подразделение полицейских. Они бежали по Ландброук-Гроув к ее пересечению с Элджин-Кресент, туда, где обычно поворачивают автобусы. Там застыли две участвовавшие в утреннем шествии платформы с подранной обивкой и разорванными флагами. Вокруг платформ стояли несколько индусов, пытавшихся объяснить, что происходит, но когда они увидели, что на них бежит с холма целая колонна полицейских в шлемах с забралами, то некоторые просто пустились наутек, а другие поспешили спрятаться внутри платформ-грузовиков. Одного из тех, кто был на платформе, я узнал, и узнал его милую, жену Алису, которая была так добра ко мне во время одной из моих ужасных депрессий. Человек, которого я всегда называл Черным капитаном, растерянно озирался по сторонам, словно прикидывая, не пора ли и ему удрать.

Жена дала ему прозвище Капитан, потому что в то время, когда они поженились, он был моряком. Черный капитан был такого маленького роста, что часто по ошибке его принимали за мальчика, хотя на самом деле ему было уже по меньшей мере лет пятьдесят. Думаю, что я больше него самого ощутил нависшую над ним опасность и кинулся к платформам со всех ног, намереваясь попросить их вернуться назад на Колвиль-Террас, докуда было всего несколько минут. Но полиция добралась до платформ-грузовиков раньше и мгновенно набросилась на них со всей силой. Я увидел, как водителя вытащили из кабины и как Черный капитан, обняв жену за талию, пытается прорваться через окружение. Наверное, эти его действия и спровоцировали полицейских на дальнейшую агрессию. Я впервые увидел, как человека были готовы растерзать только за то, что у него, черного, белая подруга. Меня нельзя назвать храбрецом, но я горжусь тем, что какой-то инстинкт заставил меня ринуться сквозь тяжелые униформы, вопя «пресса!» изо всей силы легких и размахивая просроченным удостоверением члена Национального совета журналистов. Что подействовало, не знаю — то ли удостоверение, то ли властный тон, которому привыкли подчиняться полицейские, но мне удалось пробиться к платформе как раз в тот момент, когда целая толпа людей в шлемах вышла из себя и набросилась на моего друга, невзирая на гневные крики Алисы. Забравшись на грузовик, я заорал:

— Прекратите! Эй, вы! Остановитесь, вам говорят.

Меня услышали. Остановились. Полицейские смотрели то на меня, то на своего инспектора.

— Что случилось, ребята? — Он видел мое удостоверение. — На эту леди напали?

— Этот джентльмен — сэр Момбажи Файша, посол Бардонезии! — Заявил я. — А леди, между прочим, его жена.

Инспектор перевел гневный взор на свои начищенные туфли.

— Очень сожалею, сэр. Поймите, что мои люди находятся под значительным давлением. Оставьте его, ребята. — Он нехотя отдал честь Черному капитану.

Я помог Момбажи Файша и Алисе спуститься. Все уже разбежались, и платформы были пусты. Водителя грузовика тоже освободили, но тут начал клаксонить водитель автобуса, половина пассажиров которого высыпала наружу, сердито крича на полицейских и, вне всякого сомнения, обвиняя их в возникшем заторе.

— Мой муж защищал эту страну во время войны! Он спасал людей во время Блица! Какая жестокость!

— Это была случайность, мэм, — ответил инспектор, с трудом скрывая неприязнь. А она обводила их взглядом, пытаясь разглядеть номера, прикрытые накидками.

— Трусы! — Кричала Алиса.

— Они не меняются, — фыркнула одна из пассажирок автобуса с искренним презрением. — Все копы — ублюдки.

Не привыкший к таким оскорблениям у себя в «домашних графствах», инспектор был явно шокирован. Как и его подчиненные, он автоматически полагал, что они здесь для того, чтобы защищать благодарное белое население.

— Убирайтесь туда, откуда пришли, — добавила женщина.

Я проводил Момбажи и Алису вверх по Элджин-Кресент, и мы зашли в «Веселого монарха» пропустить по стаканчику, прежде чем отправиться по домам. Паб был забит черными подростками, которые орали во всю глотку, строя планы отмщения белым свиньям, но по углам или за стойкой бара сидели тихие мужчины из числа тех, которым придется принимать решение. Они были похожи на Хопалонга Кэссиди, Текса Эвальта, Реда Коннорса или Джонни Нельсона, которые говорили мало, но взвешивали ситуацию и предпринимали одно-единственное, но необходимое действие и именно тогда, когда нужно. Они смогли бы унять разбушевавшуюся молодежь, но я сомневался, найдутся ли в стане полицейских люди такого калибра.

— Боже мой! — Подняв стакан с «гиннесом», Момбажи пытался унять дрожь в руке. — Я по-настоящему испугался, не понимал, что происходит. А они навалились на нас всей оравой.

— Это хищники! — Алиса по-прежнему была холодна и сердита. — Куда хуже тех, что были в мое время! Те, по крайней мере, к женщинам не приставали. А эти теперь чувствуют, что могут делать и говорить все, что взбредет им в голову!

При стычках с полицией во время демонстраций шестидесятых и семидесятых годов женщины всегда рисковали больше мужчин. Полицейские при любой возможности хватали их за грудь и в самых оскорбительных выражениях расписывали, что бы хотели с ними сделать. Однажды после демонстрации у Олд-Бейли, в которой участвовали мои друзья, я слышал в суде, как одна молодая женщина процитировала слова, которыми оскорбляли ее полицейские, и описала их действия, за что и поплатилась. Судья принялся ее отчитывать за употребление такого рода слов и выразил надежду, что она не употребляет их дома, и потребовал счесть это усугубляющим обстоятельством, требующим вынесения более сурового приговора! И это только за то, что девушка сказала чистую правду! Тот самый «веселый бобби», который кажется символом чести, немедленно применяет грубую силу, едва что-то пойдет не так.

— Это так же ужасно, как то, что происходило в Германии перед войной. — Алиса занялась ранами своего мужа. — Ну, как показывают в хронике. Зачем было с ними воевать?

— Мы не просто воевали, — ответил я. — Мы защищались, когда напали они.

— Это несправедливо, — заметил Момбажи, приходя в себя. — Вы слишком молоды, чтобы это помнить. Когда напали на Польшу, мы пытались что-то делать. Мы не были такими плохими, какими вы, молодые, пытаетесь нас изобразить, да и во время войны не было никаких расовых барьеров, нигде практически. Это и американцы заметили. Там, в Америке, мы с Алисой не смогли бы пожениться. Во всяком случае, это было бы нелегко.

— Теперь мы движемся вспять, — сказал я. — Классовая система — это самый удручающий аспект нашей культуры, который в конце концов нас всех придушит и уцелеет даже тогда, когда вся страна будет лежать в руинах.

— Руины, — оптимистически заметил Момбажи, — тоже не вечны.

Я вспомнил «Фау-2».

Я лежал на спине в чьем-то саду и смотрел, как вокруг рушатся стены и падают осколки, сотрясая землю и взметая вверх тучи земли и пыли. Я не мог пошевелиться. Я лежал в яме, похожей на неглубокую могилу, и мое лицо было присыпано стеблями розово-золотистой наперстянки. И теперь, когда я пишу все это, я чувствую ее запах. Я наблюдал за могучими приливами и отливами белого и серого дыма, призванного удушить всех нас, лежащих на песке на краю света, и потом я почувствовал, что всю нашу планету разорвало на части и единственным уцелевшим остался я, плывущий в пространстве. Дым и пыль были такими горячими, что обжигали мне ноздри и легкие и так забивали горло, что было почти невозможно дышать. Я был прижат чем-то не очень тяжелым, но никак не мог освободить ноги. Думаю, на мне лежал кусок человеческого тела. Дым накатывал все ближе, но обвал прекратился. Установилась странная тишина. Дым был гуще, чем когда-либо. Потом я увидел какую-то фигуру, двигавшуюся в этом дыму. По характеру ее скачкообразного, послушного потокам воздуха движения я сначала принял ее за сигнальный баллон, а потом — за фигуру мальчика. На миг я подумал, что это скачет моя собственная душа, отделившаяся от тела и пытающаяся найти путь к небесам, но тут тень упала, а потом снова поднялась и — оказалась фигурой человека, который в одной руке нес куда более крупного, чем он сам, мужчину, а в другой — хрупкое женское тело. Он поднялся на фут или два над землей и уплыл обратно в толщи дыма.

Как и все, я давно уже привык к мысли, что меня убьют, и потому предположил, что это видение было намеком на ждущий меня мир. Но тут та же самая фигура, уже с пустыми руками, снова выплыла из дыма, склонилась надо мной и, ласково улыбаясь, протянула ко мне маленькие ручки. Я узнал его. Я называл его Марципаном-волшебником. Место, где я впервые встретил его, находилось всего в миле или двух от того, где я лежал теперь. И пусть на нем не было головного убора, он был по-прежнему одет в матросскую форму и был черен как смоль. У него было самое ласковое выражение лица, какое мне когда-либо приходилось видеть. Наверное, я плакал и думал, что вижу призрака, ибо я был впечатлительным ребенком и мне уже доводилось встречаться с привидениями.

Склонившись ниже, черный моряк коснулся меня и спросил, цел ли я, и я ответил, что, кажется, цел.

— Прямо за тобой один или два неразорвавшихся снаряда. — Его странный акцент подействовал на меня чрезвычайно успокоительно. — И мы не знаем, когда они вздумают взорваться. Ты чувствуешь свои ноги, можешь пошевелить пальчиками?

Я ответил, что ноги немного болят, но, кажется, с ними все в порядке, и потом я увидел, как он откатил что-то в сторону от моих ног и мягко ощупал мои руки, ноги, ребра и голову. Меня потянуло в сон, наверное, из-за того, что я наглотался дыма, и тогда он взял меня на руки, и мы взлетели. Он обладал нечеловеческой силой, ведь я был не многим легче его. Бушмен одного из южно-африканских племен, он был сейчас в отпуске и приехал навестить подругу, которая жила в Брикстоне. Они отправились по магазинам, когда упали ракеты «Фау-2». Она была слегка контужена. Он остался помочь живым выбраться из-под обломков и уже успел спасти мою мать, но она мало что запомнила и говорит, что летал он только в моем воображении: это, мол, из-за Питера Пэна.

Тем не менее я запомнил одну его фразу, которую в то время счел цыганской: Екardtniupasigillgia!

Много лет спустя, встретившись с ним вновь, я спросил Черного капитана, что означает эта фраза. Я не стал говорить ему, при каких обстоятельствах услышал ее. Он очень удивился.

— Этотак называемый нижний хиндустани. На нем говорят во всех портах и на всех кораблях в морях вокруг Индии. Если работаешь на этих маршрутах, без него никак не обойтись. А фраза эта значит: «Человек свалился с неба!»

Я так и не рассказал ему, где услышал эти слова, и, наверное, так никогда и не узнаю, кто их произнес. А он умел как-то пресекать мои расспросы на эту тему.

Тем не менее я абсолютно уверен в том, что Черный капитан летал. Я знаю, что если бы он не умел летать, то не смог бы меня найти за те несколько минут, пока ракеты не начали падать снова. А он никогда не отрицал своего умения летать, хотя и отказывался это подтвердить.

— Если это случилось, — сказал он мне однажды, — то это было чудом, а чудеса обычно быстро кончаются, часто еще до того, как ты сообразишь, что происходит.

Увидев мое замешательство, Черный капитан ласково рассмеялся.

Топор и плаха 1969

С довольным видом пробираясь сквозь заполненные людьми рыночные ряды Брик-лейн, мистер Кисс обратил внимание на то, что сикхи и бенгальцы уже взяли верх над евреями в их традиционном занятии. Ростовщики и портные, которых раньше звали Гольдштейнами, Годзинскими, Литваками или Пашовскими, теперь назывались Дасами, Пателями, Ханами или Сингхами. Это не помешало, разумеется, сохранить экзотический характер их лавочек, который по-прежнему оживлял серые, обветшалые улицы Уайтчепела. Пространство между ними было заполнено торговцами кокни, предлагавшими фальшивые редкости, часовщиками, дельцами из «Короны и якоря», продавцами фарфора, религиозными фанатиками, вечно торгующимися старушками и узкоглазыми детьми. На первых этажах расцветали маленькие кафешки, бок о бок с кебабами, пирожками и пюре продавались калачи, а прямо напротив киоска с драниками ютилась китайская лавочка с едой навынос. Не обращая внимания на лотки, заваленные кучами тряпок, барахла, костюмов, дешевых игрушек, школьных учебников и виниловых пластинок, Джозеф Кисс остановился у прилавка дешевой итальянской бижутерии и подождал, пока его догонят Дэвид Маммери и Данди Банаджи.

— Это подтверждает мою точку зрения. Плохой вкус универсален, тогда как хороший — специфичен. Этой ерундой восхищаются на всех континентах земного шара. Ее можно обнаружить в Лос-Анджелесе и Чикаго, Париже и Гамбурге, Тель-Авиве и Багдаде, Бомбее и Пекине, Сиднее и Токио.

Ну, например, эти часики в виде солнца с лучами. Куда бы вы ни направились, везде их найдете. Но вот у арабов, друзья, — уникальный вкус. Посмотрите, насколько они талантливы в архитектуре. Как, впрочем, и англичане, французы и американцы. — Он взял в руки деревце, раскрашенное в золотистый цвет. — Вот это хорошо пойдет и в верховьях Амазонки, и в Папуа, и на Золотом Берегу, и в Уксбридже, Сен-Дени, Окснарде или Скоки. — Он выбрал лампу в виде лошади и уродливую кошку. — Триумф таблоида, мыльной оперы и блокбастера, воплощающих и диктатуру и демагогию, легко объясним! Сколько с меня? — поинтересовался он у хмурого хозяина-сикха, смотревшего на него с явным подозрением.

— Пятнадцать фунтов. — Сикх вернул дерево на его место рядом с серебряным заварочным чайником. — Это меньше, чем они стоили мне, приятель. — И когда мистер Кисс, словно в подтверждение своих речей, положил все обратно на лоток и двинулся дальше, сикх на это не обиделся, а скорее обрадовался.

хум пати усе ко диа эта шикса ну-ка покажи что за шлок унд цу феркюндиген дас ангенеме ярdec херрн он старый шаман вуду меня прикалывает я ему дам прикалывает

— А вот кто нам засвидетельствует моральный облик! — произнес мистер Кисс.

— Кирон? — Маммери перевел внимание на своего друга. В такой толпе он всегда чувствовал себя неуютно и обливался потом.

— Да! Веселый разбойник с большой дороги и его братец. Какое-то время я недоумевал, где он добывает деньги на дорогую одежду и машины, — сказал мистер Кисс, остановившись в проходе в ожидании застрявшего в толпе Данди Банаджи. — Было очевидно, что он не занимался обычным воровством, хотя, по словам Мэри, Кирон хвастался ей своими приключениями в Хэмпстед-Хите. Она думала, что он торгует машинами. В конце концов их поймали. Но на это ушло несколько лет. Несколько добровольных помощников полиции устроили для них ловушку. Патси все еще в больнице. Красавчик Кирон знакомился с гомиками, а Патси потом избивал их и грабил.

— Не могу поверить, что Кирон такой злодей, — сказал Дэвид и помахал Данди.

— Он говорит, что ненавидит гомосексуалистов, потому что они всегда с ним заигрывают, но, помнишь, однажды ночью, несколько лет назад, мы встретили его на Бервик-стрит. Ты окликнул его, а он подмигнул и дал нам знак молчать. И тут же мы увидели его под ручку с каким-то пожилым бизнесменом. Совершенно очевидно, что и в те времена он промышлял тем же самым, причем с куда большим риском. После доклада Вулфендена многие гомосексуалисты потеряли осторожность. Кирон признался в том, что они с Патси получали в день в среднем около двух сотен фунтов.

Маммери расстроился: в свое время компания Кирона, с помощью которого он к тому же рассчитывал установить связь с подземным миром, ему очень нравилась. Нельзя было отрицать, что преступная деятельность Кирона была весьма неприглядной. К тому времени, как к ним присоединился Данди, мистер Кисс уже заканчивал свою речь:

— Так что это было еще хуже, чем просто «Кошелек или жизнь!»

На индийце были черный свитер и джинсы. Похоже, он чувствовал себя неуютно в этом одеянии. Он не испытывал особой симпатии к жертвам Кирона. Что касается Дэвида, то ему было слишком жарко в костюме. А вот мистеру Киссу его белый льняной пиджак и шляпа были вполне удобны. Изменчивая мода шестидесятых не заставила его сменить внешний облик, хотя теперь он и стал казаться менее эксцентричным.

Мистер Кисс увел их на Уайтчепел-Хай-стрит, казавшуюся по сравнению с Брик-лейн почти пустынной.

— Слушания по делу начинаются в Олд-Бейли в понедельник. Мэри долгие годы была ему почти как мать. Она навестила его. Конечно, он ничего не отрицает, потому что, по его собственным словам, ненавидит педиков, но это лишь подтверждает преступность его действий. Я знавал грабителей, извинявших свои преступления тем, что они грабили тех, кого презирали, — биржевых маклеров, евреев, богатых наследниц, черномазых. Он пытается прикинуться жертвой войны — якобы пришлось помогать семье, за несколько шиллингов подставляя задницу сластолюбивым джентльменам на пятачке у вокзала Кингз-Кросс.

— Когда он был мальчишкой, там никакого пятачка и в помине не было, — возразил Маммери. — Он ведь мой ровесник. Эти местечки появились недавно, уже после доклада Вульфендена. В районе галерей Сохо.

— Ты прав, — сказал мистер Кисс и опять остановился, с ужасом глядя на возникшую перед ним громаду небоскребов. — Женщин-тружениц убрали с улиц, но повсюду теперь крутят задом маленькие мальчики. А что вы слышали о его интересе к торговле недвижимостью? Джон и Рини по-прежнему хотят заполучить «Прибрежный коттедж»?

— Газгольдеры закрываются, — ответил Маммери. — Но точно не знаю, когда именно. Это было в газете.

— Таким образом, это место превращается в лакомый кусочек для застройки. — Ведя друзей на буксире, Данди двинулся на восток, навстречу потоку солнечного света, казавшемуся волшебным из-за смешения с бензином и дымом, и заметил, что это марево придает хоть какое-то благообразие лишившимся индивидуальных черт восстановленным памятникам Уайтчепела. — Это совпадает с планами по приватизации Уэстуэй-Бейз и строительства в этом квартале фешенебельного торгового центра. Разве не может Северный Кенсингтон ожидать судьба Южного?

— Они не получат «Прибрежный коттедж»! — воскликнул Джозеф Кисс, подводя их к пешеходному переходу. — Им не удастся выселить сестер Скараманга! Бет и Хлоя уже получали письма с жалобами на своих кур, с обвинениями в том, что развели крыс и прочих паразитов, в антисанитарии. Мы знаем, что это неправда. Все объяснилось, когда они прочли имя обвинителя, стоявшее в начале письма. «Джон Фокс и компания»! Этот нытик и есть вся его компания! Что касается спорных документов, то у них есть права, уходящие к временам, предшествующим Великой хартии. Поскольку проблему легко решить за счет газгольдеров и территории железной дороги, то им понадобится не один жилищно-строительный трест, требующий землю под расселение. Нет сомнения в том, что Фоксы наконец переступили эту черту!

— Сестры Скараманга боятся, что совету удастся их выжить, — заметил Данди, замедляя шаг: он был поражен улицами, ставшими после перестройки широкими, однообразными и настолько неузнаваемыми, что ему пришлось проконсультироваться с картой.

— Покуда я жив, ни за что! — Мистер Кисс был непреклонен.

— Но как вы можете остановить их? — полюбопытствовал Маммери.

— Кое-какие мысли на этот счет у меня имеются. Если другие способы не подействуют, придется мне их загипнотизировать. Когда Мэри привела Кирона на наше последнее собрание, я предупреждал ее, что это ошибка, но в то время он совсем вскружил ей голову. А я видел, что он уже подсчитывает возможный барыш. Ничуть не сомневаюсь в том, что именно он рассказал Фоксам о «Прибрежном коттедже».

Направляясь в сторону Тауэра, они перешли улицу с по-воскресному вялым движением и оказались на Леман-стрит. Маммери кивнул на заброшенный склад:

— Там находилось одно из моих первых издательств. Мэри там работала. А моя первая работа — вон там, ближе к Мин-ту, за Сидинг-лейн. После застройки эти улицы выглядят гнетуще. «Кооператив» куда симпатичнее, чем все, что осталось.

Он махнул рукой в сторону мраморно-каменного штаба. Соседним было здание георгианской эпохи, только что отреставрированное, покрашенное, с новыми оконными рамами, латунью, ящиками для растений, выглядящими в совокупности так нелепо, будто само Время начало терять форму и позволило совместиться вещам, взятым из разных эпох. Маммери взирал на это весьма неодобрительно.

— В прошлом Лиман-стрит была улицей театров. С тех пор как здесь стали селиться итальянцы, она переживает не лучшие времена. Хотя, возможно, пока вы идете через Хафмун-Пасседж, где-нибудь в потайных двориках или на чердаках и разыгрываются пьесы комедии дель арте…

Они проследовали мимо уродливого полицейского участка, что изображаются в мрачных английских триллерах сороковых годов, на Ист-Смитфидц. Прошли у Сент-Кэтрин-док, где Джозеф Кисс отказался, как он сам выразился, даже поднять глаза в сторону ресторана под названием «Чарльз Диккенс», и оказались на Уоппинг-Хай-стрит, ныне сплошь состоящей из полуразрушенных складских помещений и заборов из рифленого железа. Они встали у запертых ворот Уоппинг-Олд-Стейрз, куда когда-то тысячами входили прибывающие иммигранты, многие из которых были уверены при этом, что добрались до Америки.

— А теперь, конечно, — сказал Мистер Кисс, — американцы добрались до них. Что ж, их терпение увенчалось успехом.

Когда же мистер Кисс, хоть и не слишком охотно, все же позволил Данди увлечь себя в помещение большого паба у Тауэрского моста, то с облегчением увидел, что интерьер заведения практически не изменился, хотя название паба «Топор и плаха» было, без сомнения, новым.

— Не сомневаюсь, что это сделано для того, чтобы привлечь жаждущих крови туристов, которые стекаются сюда, чтобы взглянуть на жуткие орудия смерти, в изобретении которых наши предки были столь искусны.

Огромные чугунные столбы, подпирающие крышу, были украшены лепными херувимчиками, аллегориями четырех стихий, растениями и животными. Из музыкального автомата доносилась басовая партия одной из последних песен «Битлз». По причине воскресного вечера в заведении было полно местных жителей — мужчин и женщин, которые либо стояли у стоек со своими пинтами пива, стаканами портвейна или рома, либо подпирали стенки главного зала, либо играли на игровых автоматах, в бильярд и дартс. Заглушая все остальные запахи, над всем этим парил дух жаркого из говядины, а официанты торопливо разносили по столам тарелки с жареной картошкой и капустой. Не спрашивая, кто что предпочитает, Джозеф Кисс заказал три пинты в высоких стаканах и сам принес их в своих огромных ручищах к тому месту у окна, где они стояли, глядя на Темзу, сверкавшую как полированный свинец.

— Ни кораблика не видать, — пожаловался мистер Кисс — Не считая этих, стоящих на вечном причале. Раньше здесь было полно судов, не важно, какой был день, будний или воскресный. И сухогрузы со всего мира, и пассажирские суда. И что нам теперь, скажите, делать со всеми этими бесполезными доками и складами?

— Превратить их в ангары для дирижаблей, — сказал Маммери с живостью. — В «Иллюстрейтид Лондон ньюс» была статья на эту тему. В ней доказывалось, что дирижабли могут доставлять грузы гораздо быстрее и дешевле. Об этом стоит подумать. Наша технология позволяет построить куда лучшие воздушные суда, чем, скажем, «Граф Цеппелин».

— Чтобы они всех нас отправили на тот свет? — Усмехнулся Данди Банаджи, пригубив пиво. — Помню, как «Эр-сто один» пытался долететь до Индии, но не продвинулся дальше Франции. И все, кто был на нем, погибли.

Навязчивые идеи, которыми страдал Маммери, обычно наводили на Джозефа Кисса скуку, поэтому он сменил тему:

— Мы собирались обсудить оборону «Прибрежного коттеджа».

— Что говорят адвокаты? — Данди взглянул на небо.

— Никто ничего не может сделать, кроме как подать апелляцию против разрешения на застройку, которое означает, что у Фоксов в Совете есть добрый друг. Сестры Скараманга пытаются оспорить жалобу на то, что на их маленькой пристани водятся угрожающие соседям паразиты. Во-первых, в «Прибрежном коттедже» не водится никаких паразитов, а во-вторых, у сестер мало соседей. Адвокат подробно изучает текст королевского указа о дарении этой земли. Сестры тем временем чуть не сходят с ума и уверены, что со дня на день их вышвырнут оттуда. Что бы мы ни сделали, все пойдет им на пользу. Я вот что думаю: не нанести ли нам визит Джону и Рини?

Опустошив стакан, Данди устремил взгляд в сторону бара.

— Лучше не откладывать! В конце концов, они только вышли на большую дорогу, а у Рини приемный день как раз приходится на воскресенье после полудня.

от старого рынка в Далстон потом он сказал долбись конем этот автобус и куда все девается псу под хвост надрался уже до чертиков ни эрекции ни хрена и на том спасибо

Чувствуя, что нервы пошаливают, Маммери выпил больше всех. Когда паб закрылся, они поднялись на Тауэр-Хилл, поймали такси, доставившего какого-то туриста к Белой башне, и попросили отвезти их на Ганмейкер-лейн в Боу, где в обветшавшем купеческом особняке восемнадцатого века, тыльной стороной выходившем прямо на канал Гранд-Юнион, проживала Рини вместе с мужем и братом. Когда такси начало подниматься вверх по мрачной улице, Джозеф Кисс предупредил друзей, что возьмет на себя основной разговор, с чем они, разумеется согласились. Данди заметил, что, возможно, Фоксы хотят приобрести «Прибрежный коттедж» просто для себя, поскольку они уже привыкли жить на набережной. Отворив калитку, они проследовали по выщербленной мощеной дорожке к входной двери, где мистер Кисс нажал своим зонтиком на кнопку звонка. Рини не заставила себя долго ждать. Со стаканом в руке она приветствовала их без тени удивления:

— Давно не виделись! У меня сегодня есть несколько милых девочек.

Они пошли за ней по коридорам, обклеенным старыми обоями, поверх которых там и сям бьши развешаны постеры и вырезки из журналов.

— Эй, лапочки! Это Джо-Джо, Дейви и Данди. Мои славные старые приятели. Чего только мы не вытворяли вместе, да, мальчики? — Подняв к мистеру Киссу подбородок, она дыхнула на него смесью табака и джина.

— А Джон здесь? — спросил Маммери, которого все еще не оставлял страх.

— Он будет рад повидаться с тобой, душка. И Кирон, конечно. Так вы пришли сюда ради них?

— Как, Кирона выпустили? — Удивился Данди.

— Под такой залог, что убиться можно. Но мы с Джоном заплатили. Чувствовали себя обязанными. Но разве не ужасно то, что они с ним делают? И все-то из-за педиков! Надо же, что творится!

Сильно накрашенные женщины, выглядящие так, будто приехали сюда сразу после падения Берлина, поглаживая бархатную обивку диванов, помахали пришедшим. Паника Маммери почти улеглась, потому что он ощутил себя в хорошо знакомой обстановке. Он понял, что его приглашают провести вечер в одном из кругов ада, и даже принял из рук Рини стакан пунша.

— Спирт принес Джорджи, — кивнула она на мужчину с бледно-зеленым лицом, лежавшего ничком у ног двух женщин. — Он фармацевт или что-то вроде того, работает в больнице. По его словам, это не опасно. Так что пей.

— Да! — воскликнул Маммери едва ли не довольным тоном. — Ничего не изменилось за эти десять лет. Когда я был здесь в последний раз, она умудрилась затащить сюда целый полк канадской конной полиции и половину танцовщиц из «Уиндмилла», или как он теперь называется. А я думал, все это давно позади.

Они прошли по комнатам, заполненным людьми в разной стадии наркотической эйфории или опьянения. Коснувшись пальцами губ, Рини провела их к еще одному лестничному пролету, покрытому изъеденной молью ковровой дорожкой. Особняк остался с девятнадцатого века практически в нетронутом виде и освещался по большей части газовыми шарами, лишь кое-где болтались на проводах электрические лампочки. Добравшись до лестничной площадки, Рини постучалась условным стуком, отворила дверь и ввела своих троих друзей.

— Угадайте, кто пришел? Старые друзья дома. Они, наверное, прослышали, что ты здесь, Кир.

Кинув на них беглый взгляд от зеркала, на поверхности которого была проведена белая полоска кокаина, Кирон шумно вдохнул.

— Да-да. Я очень тронут. — Он предложил им по порции наркотика, который Джон Фокс заворачивал в бумажки, но они отказались. — Я надеялся, что вы все выступите в качестве свидетелей.

С неприязнью глядя на Данди Банаджи, которого он терпеть не мог, Джон Фокс начал ворчать что-то о пронырливых индусах, но Кирон остановил его неожиданно резким взглядом, и он зашмыгал носом и попытался высморкаться в руку, но Данди передал ему бумажную салфетку.

— Вы по поводу Кирона? — Мысли Джона Фокса были заняты сестрами Скараманга.

— В общем-то. — Мистер Кисс решил говорить прямо. — Мы слышали, что вы интересуетесь старым коттеджем у Скрабе.

— Не мы, а Совет, — забегали глазки у Джона. — И Гораций подумал…

— И тут же мы спросили себя, насколько важно для вас услышать о катакомбах? — Неопределенным, выражающим покорность жестом мистер Кисс снял шляпу.

— Услышать о чем? — спросил Джон Фокс, напрягая мозги.

— О кладбищенских катакомбах, под каналом. Они существуют много веков. А вы о них не слышали? Если хотите попасть в «Прибрежный коттедж», чтобы взглянуть на него, то вы могли бы пройти туда по старым тоннелям и выбраться на поверхность уже за изгородью. Я сам обнаружил этот ход во время войны и мог бы вас провести.

— А тебе-то что от этого, Джо-Джо? — Джон покрутил в пальцах бумажный пакет. В его взгляде мелькнул намек на триумф.

— Мы надеемся получить пару тысяч. Сколько будет стоить эта земля, когда ее расчистят? Сто тысяч? Миллион?

— Гораздо больше! — воскликнула Рини, к грозному недовольству своего братца. — Там хотят построить развлекательный комплекс и супермаркет, но пока остается этот жилой дом, сделать такое невозможно. Дебильный закон, да? Дом нужно успеть снести, пока на него не повесили табличку, что он охраняется государством. Понимаете? Мы через нашу компанию уже предлагали сестрицам хорошую цену. Но они не заинтересовались. Теперь один наш приятель пытается выжить их любым способом. Прелесть такого рода местечек в том, что там и строить-то особо не нужно. Их цена растет с каждым днем. А ты стрижешь купоны!

— Что ж, значит, моя информация действительно стоит двух кусков. — Мистер Кисс говорил почти с вожделением.

— Получишь, когда покажешь нам путь по этим тоннелям, — заверил его Джон Фокс — Тогда мы сможем послать команду и за несколько часов сровнять этот дом с землей. Отлично! Так когда же мы сможем это предпринять? — И он, будто желая проявить искреннее расположение, неловко добавил: — А, приятель?

— Сегодня вечером устроит? А ты пойаешь, Кирон? Кто-нибудь еще пойдет?

— Я подумаю, — тихо произнес Маммери, уже успевший разочароваться в катакомбах.

— Я пойду. Хороший материал, что ни говори! — Просиял Данди.

— А вы бы сидели да молчали, мистер Бамблби! — огрызнулся Джон Фокс. — Почему именно сегодня, Джо-Джо?

— Потому что сегодня вечером они уйдут в церковь. К тому же наличные не могут долго ждать. Им не терпится попасть мне в руки.

— Если нам удастся пробраться туда, то мы можем перепугать старушек до смерти, — сказал Джон Фокс с облегчением. — Ладно, Джо-Джо, делай как знаешь. Я не отказываюсь от своего слова. Идешь, Кир?

— Завтра суд. Я не могу опоздать, в противном случае они меня накажут за неуважение. Ты будешь свидетелем, Джо? — Кирон пытался скрыть свой ужас за нарочито беззаботным тоном.

— О да, буду рад помочь, — с жаром сказал мистер Кисс и отвернулся в сторону, чтобы никто не увидел, как он покраснел.

— Я считаю, что ты зашел слишком далеко, Кирон, — сказал Маммери, желая выразить свое разочарование. — То, как ты обращался с геями, — подлость.

На красивом лице Кирона появилось наглое выражение.

— Все было совсем не так, как они изображают, Дейви. Все те ублюдки на самом деле были полными уродами. Честно. Тебя бы тут же стошнило, стоило тебе их увидеть. — Он взял у Джона Фокса пакетик и отсыпал себе еще немного порошка.

соси мокрощелку соси удальца пихай во все дыры им похуй шлюха пиздопроебанная дерьма мешок связать суку взять большой гвозь сделай мне больно сделай пиздюшка-матершинница кровь вонь смерть дерьмо блядь свинья грязная

К тому времени, как Джозеф Кисс, без сопровождения Маммери, повел Джона и Рини через ворота кладбища Кенсал-Грин, мимо отбрасывающих закатные тени деревьев, уже начало темнеть. Данди Банаджи предпочел остаться рядом с машиной. Он смотрел, как две крохотные фигурки пробираются по дорожкам кладбища, среди могильных плит и памятников за третьей, куда более крупной фигурой, пока наконец все три не затерялись среди могил по ту сторону часовни. Он все еще не знал наверняка, что именно собирается предпринять Джозеф Кисс, но ему пришлось ждать у метро, пока мистер Кисс ходил облегчиться, а Данди знал, что это было для него очень и очень необычно. Что касается Маммери, то его высадили из машины неподалеку от его дома перед мостомЛадброук-Гроув.

Некоторое время спустя Данди не слишком охотно вернулся в машину и, пошарив на заднем сиденье, нашел какой-то журнал. Некогда Рини была владелицей нескольких массажных кабинетов в Эрлз-Корте и Бейсуотере, и покупаемые ею журналы выдавали ее давнее ремесло. В изумлении увидел Данди фотографии людей, затянутых в резиновые костюмы и противогазы, с оттянутыми бечевкой сосками, подвешенных за запястья к грубо сколоченным крестам и виселицам или распятых на стенах. Оставив дверь машины открытой, чтобы было достаточно светло, он листал страницы и изо всех сил пытался догадаться, что же все-таки сейчас происходит. Джозеф Кисс сказал ему как-то, что встретил Рини в борделе, но никогда не описывал, при каких обстоятельствах. Будучи любителем таких мест, однажды мистер Кисс перестал о них говорить. Данди полагал, что эта перемена произошла с ним в том момент, когда его друг начал жить с миссис Газали.

Прошло два часа, пока Данди удовлетворял свое невинное любопытство, перелистывая один за другим журналы, которые он слой за слоем добывал с сиденья автомобиля, все более и более недоумевая и испытывая сложное чувство, близкое к отчаянию. Все это время он думал о том, как трудно пробираться по катакомбам, и о том, действительно ли Джозеф Кисс решил привести ужасную парочку в «Прибрежный коттедж». Данди знал, что сестры крайне редко ходят в церковь и что Джозеф Кисс никогда не предаст сестер, а это значит, что он решил пресечь замыслы Фоксов с помощью одного из своих изощренных планов.

Было уже около полуночи. Данди дремал, когда его запястья коснулся чей-то теплый палец. Спросонок Данди вдохнул и закашлялся, а потом подскочил.

— Джозеф! — Он кинулся к своему возникшему из тумана другу, за которым тянулась тошнотворная вонь, напоминающая запах фермы. Одежда на нем была влажная, брюки — насквозь мокрые до самых колен. — А где остальные?

— Джон и Рини все еще заняты, мой дорогой мальчик, но у меня есть ключи от их машины, так что давай поедем домой. Я поведу машину. — Весь его вид свидетельствовал о полном удовлетворении.

— Ты же не водишь! — Данди стало плохо. Он начал протирать глаза. — Надеюсь, ты ничего с ними не сделал?

— Вожу, только правил не знаю. А главное, я в настроении порулить этой ночью. Я чувствую себя победителем. — Он плюхнулся на сиденье и радостно положил руки на руль.

— Ты что, замуровал их там?

— Им было видение их собственного будущего, вот и все. Они стали свидетелями того, что ждет их на выбранном ими пути. В конце концов их, конечно, спасут, мой мальчик, спасут какие-нибудь честные работяги-ассенизаторы. Мои знания о подземной жизни Лондона, которыми со мной делились Маммери и мой тесть, до сих пор не приносили мне никакой практической пользы, не считая военного времени, но тогда я был просто новичком. — Большая ладонь мистера Кисса обхватила рычаг переключения скоростей.

— Но где же они, мистер Кисс? — почти вскричал Данди.

— Теперь они, вне всякого сомнения, уже добрались до станции «Уайт-Сити». Не нынешней, конечно, а той, заброшенной. А может быть, они проходят под Каунтерз-Крик, приближаясь к месту строительства нового шоссе где-то поблизости от старой станции «Портобелло», также заброшенной. Остается открытым вопрос, куда они двинутся оттуда, но, может статься, им придется проделать весь путь мимо Олимпии до Чел си, где из подземелья есть выход к Темзе.

— Но как, черт побери, это помешает им выжить сестер Скараманга из «Прибрежного коттеджа»? — Данди внимательно разглядывал лицо мистера Кисса, словно ища на нем следы сумасшествия.

Джозеф Кисс не слишком умело завел машину, и она резко скакнула вперед.

— Завтра, Данди, у нас уже будет на руках указ о статусе «Прибрежного коттеджа». Ты обратишься за помощью к моей сестре. Тебе она не откажет. И тогда пропадет всякий интерес к «Прибрежному коттеджу». А тем временем денек или два Фоксы будут наслаждаться прогулкой по местам, не знакомым подавляющему числу лондонцев. По правде говоря, это почти символично, — пробормотал он, выезжая на Хар-роу-роуд. К облегчению Данди, дорога в этот час была пуста. — Какое впечатление получат они, когда узнают обо всех этих старых легендах! — И он захохотал громким раскатистым смехом, который так нравился Данди, и запел.

Несколько дней спустя Данди встретил мистера Кисса на Эссекс-стрит, у спуска Уотер-гейт, и нашел его в еще более благодушном настроении, чем прежде. Они часто встречались на этом месте. Отсюда можно было либо углубиться в лабиринт Ковент-Гарден, либо спуститься на набережную и перейти Темзу по Хангердфордскому мосту. Сначала все окрестные здания лежали в развалинах после бомбежек, а теперь единственным, что осталось от прежней улицы, были старые ворота, которые вели прямо к реке. Поскольку день был исключительно жаркий, в небе висело знойное марево, и мистер Кисс, казалось, сам излучал слабое победное сияние.

— Ближе к вечеру будет гроза, Данди.

Когда они спускались по ступенькам к набережной, он достал из кармана листок бумаги. Это была копия извещения адвокатов сестер о том, что их коттедж включен в список исторических памятников первой категории, что Кенсингтонский совет признал их участок в санитарном плане совершенно безопасным, что прежняя жалованная грамота является действительной и что коттедж бесспорно принадлежит им и будет принадлежать им или их наследникам вечно.

Данди поздравил мистера Кисса.

— Они должны быть просто счастливы! Ты что же, загипнотизировал Фоксов?

— Разве что чуточку, мой мальчик! Маммери связался со своими друзьями-цыганами, обитающими где-то в районе Уормвуд-Шрабс, и те с превеликим удовольствием приняли участие в этой забаве. И Мэри тоже помогла. Мы преследовали их некоторое время. В конце концов, они были просто счастливы, когда мы вывели их оттуда, а меня они до сих пор считают своим спасителем. Они думали, что я тоже заблудился. Теперь они и слышать ничего не хотят о «Прибрежном коттедже» и вряд ли вообще когда-нибудь спустятся в метро!

— Так что ты остаешься героем сестер Скараманга, — с пафосом сказал Данди.

Мистер Кисс продолжал сиять.

— Восхитительное чувство, мой мальчик, и вполне заслуженное. Фоксы пусть занимаются тем, в чем знают толк. Зачем им коттедж? Единственная печальная новость заключается в том, что присяжные признали Кирона невиновным. Большинство свидетелей были его жертвами, но адвокаты постарались, чтобы они не внушали никакого доверия. Кстати, не ощущаешь ли ты, мой милый Данди, что духи времени оборачиваются против нас?

— Брось, старина! Сейчас не время для пессимизма! Они пошли на запад, к Чаринг-Кроссу, и мистер Кисс

натянул на глаза шляпу, прикрываясь от бьющего в глаза солнца.

— Еще два-три года, Данди, и мы увидим закат Золотого века!

Ворота паломника 1965

Сидя на крайнем сиденье вагона метро, с грохотом проносящегося между станциями «Виктория» и «Слоун-Сквер», Мэри Газали исподтишка наблюдала за двумя старичками, которые, пытаясь удержать в равновесии доску, играли в шахматы, скорее всего начав игру на кольцевой и проехав мимо «Кингз-Кросс» и «Хай-Стрит-Кенсингтон» уже по меньшей мере раз тридцать. С растрепанными бородами, в засаленных твидовых пальто, грязных штанах и истоптанных башмаках, они были почти неотличимы друг от друга. Они попивали вино, передавая друг другу бутылку, но при этом, казалось, не пьянели. Раньше Мэри часто ездила на метро, чтобы обрести покой. Она разглядывала пассажиров, пытаясь найти способ заглушить чужие голоса, чтобы не попадать в один поток с отчаявшимися, злобными, разочарованными, больными, уязвленными сознаниями, подчас планирующими жуткие преступления. Лекарства, которые она принимала теперь, помогали заглушать работу мозга, однако ей стало не хватать того экстаза, который она раньше испытывала.

Она взглянула на схему, висевшую над головами старичков, и, увидев, что до «Ноттинг-Хилл-Гейт» осталось еще пять остановок, посмотрела на часы. Она вполне успевала на встречу с дочерью в их любимом итальянском ресторанчике. Встреча была назначена на шесть. Ровно в пять тридцать она вышла из «Палас-отеля» на Виктория-стрит, где ее все любили и где она имела шансы стать главным администратором. Чуть раньше Хелен позвонила ей на работу и предложила встретиться: по словам дочери, у нее были чудесные новости. Мэри подумала, что Хелен наконец готова объявить о своей помолвке, потому что чувствовала, что у дочери уже несколько месяцев развивается необыкновенно страстный роман, хотя та не сообщала ей даже имени юноши. Доехав до своей станции, она поднялась и услышала, как один из игроков сказал с тихим удовлетворением:

— Тебе шах, глупый старикан!

Его друг понимающе хихикнул в ответ. Мэри была приятна их компания. Много-много лет она встречала на кольцевой линии таких вот старичков, все эти годы, с того момента, как ее выпустили из Вифлеемской больницы и поместили в пансионат Сент-Джонс-Вуд, откуда она очень быстро сбежала, потому что там были недовольны ее дружбой с Джозефом Киссом. Поначалу она попыталась встречаться одновременно и с мистером Киссом, и с Дэвидом Маммери, но потом мать Маммери вернулась из санатория и забила тревогу. Где это ее сын пропадает по ночам? Постепенно Мэри поняла, что с ее стороны было ошибкой заводить такой странный роман. Со своей стороны, Джозеф Кисс проявлял полное понимание и хотел помочь им с Хелен сложить в единую мозаику то, что произошло до спасения из охваченного пламенем дома, и то, что случилось после. Некоторое время Мэри была очень захвачена этой идеей, а вот интерес Хелен стал ослабевать по мере того, как начали публиковаться ее книги. Сейчас на книжной полке у Мэри стояли все четыре книги Хелен, а кроме того, она часто брала их в библиотеке для того, чтобы на формулярах набралось побольше отметок о выдаче.

В тесной толпе, она приблизилась к медленно ползущему, гудящему эскалатору и, встав на него, начала скользить взглядом по расположенным слева плакатам, рекламирующим белье и сигареты. Затем толпа вынесла ее к турникету, у которого стоял контролер, и тут она увидела по ту сторону заграждения Хелен и помахала ей. Сегодня Хелен была модно одета. Коротко постриженные волосы, высокие сапоги, лимонного цвета чулки, красное мини-платье. Обрадовавшись тому, что дочь наконец перестала одеваться во все черное и задумалась о своем внешнем виде, Мэри поцеловала ее.

— Ну как ты, дорогая?

— У меня потрясающие новости, мам. Но сначала наш чай, как обычно. Идет?

Когда они шли по подземному переходу и потом по лестнице к южному выходу с «Ноттинг-Хилл-Гейт», обрамленное рыжеватыми волосами бледное овальное лицо Хелен светилось от возбуждения. Они прошли мимо мрачного, с черным куполом здания «Коронет-Синема» и вошли в заведение «У Марии». Хозяйка с радостью их приветствовала:

— Мэри! Хелен! Неужто пришли отведать мою стряпню! Идете вечером на концерт?

— Что-то вроде того, Мария.

Проскользнув за столик, Хелен взяла в руки меню, хотя и без того прекрасно знала, что именно закажет. Мэри поглядывала в окно на шумную улицу у «Вулворта», где люди, кажется, не покупали ничего, кроме цветов, и выходили из магазина с таким видом, будто ограбили оставшуюся без охраны оранжерею, разгладила скатерть, поправила кружевные салфетки, приборы для специй, подставки для тарелок. Удивляясь разнообразию растений, которое тащили все эти люди, Мэри села на скамью. Ей было приятно смотреть на симпатичных молодых людей в ярких нарядах, и она подумала, что вечерний Лондон стал почти таким же красивым, как те места, по которым она бродила в Стране грез.

Несмотря на то что время чая прошло, Мария, как обычно, принесла им чайник, пшеничные лепешки, масло и земляничный джем. Хелен говорила об исследовании, которое она проводила в редакции образовательных программ Би-би-си, о тех перспективах, которые открываются на новом, Втором канале телевидения.

— Ты должна обязательно купить цветной телевизор, мам.

— Старый вполне годится для моих вестернов и документальных фильмов. «Что у них в башке, гадать не стоило — заарканил, за рога и в стойло». Интересно, хоть один ковбой пытался понять, что творится у телок в голове? Эрик, как его там? Или Буян Йейтс, например.

Хелен покачала головой с притворным неодобрением.

— Это не то, что хотели бы слышать в редакции образовательных программ, мам. Мы считаем, что ковбойских передач и так слишком много.

— А я люблю старые фильмы. «Пат и Майк», «Воспитание Крошки», «Окаменевший лес». Хотя все это, кажется, немного вышло из моды. — Покончив с последней лепешкой, она аккуратно слизала джем с пальцев. — Ну же, моя дорогая, какая там у тебя великая новость?

— Ну, — замялась Хелен, — ты ведь знаешь, что я писала книги для одного издательства?

— «Миллз-энд-Бун». Твои книги у них самые лучшие.

— Так говорит и мой агент. Его зовут мистер Арчибальд. Он попросил меня прислать пару глав новой книги и набросать сюжетные линии. Я не очень-то в это верила, но Делия, та девушка, с которой я вместе снимаю квартиру, сказала, что я должна рискнуть. Так что я рискнула. И как думаешь, что из этого вышло?

— Мистеру Арчибалду удалось ее продать? — Мэри нравилась эта игра.

— Вот именно! И знаешь кому? — Хелен почти пропела: — «Коллинз»! В этом издательстве выходят все исторические романы и триллеры. Агата Кристи, Росс Макдональд, Хэммонд Иннес. Представь! И знаешь за сколько, мам?

— За пять сотен фунтов! — назвала Мэри самую крупную сумму, которую только могла вообразить.

— Две тысячи, мам! Невероятно, правда? Теперь мы можем переехать в хорошую квартиру и вообще делать, что захотим!

— Мы? — Мэри подумала, что сейчас будет главное сообщение.

— Мы с Делией. Хотим подыскать квартиру где-нибудь в Линден-Гарденз или Орм-Корт, напротив парка.

— Это было бы чудесно, дорогая. Но почему ты не познакомишь меня с Делией?

— Обязательно, мам. Она сама хочет с тобой познакомиться. Но, видишь ли, она медсестра, и у нее вечно дежурство. Она самый добрый человек на свете. Ну, что ты теперь скажешь о своей маленькой девочке? «Мисс Денежный Мешок»! По словам мистера Арчибалда, если за книгой стоит «Коллинз», то она будет продаваться вечно и может стать бестселлером. Да я сотни еще напишу!

Каннингем или даже Николаефф может быть та вещь Кейджа хороший фильм

Радуясь переполняющему дочь восторгу, Мэри заказывает еще одну чашку чая. «Все, что ни делается, все к лучшему», думает она. Перед ее взором мысленно проходит ряд красных обложек «Макмиллан классик», на которых золотыми буквами вытиснено: Хелен Газали. Она так и не сказала Хелен о том, что все ее книжки, вышедшие в издательстве «Миллз-энд-Бун», она обернула красной бумагой.

— У меня есть еще одна новость, — говорит Хелен. — Такая же хорошая. Я рассказывала тебе, что мы готовим серию передач о Блице, о том, как люди сплотились в это время и все такое прочее. Мне пришлось со многими говорить о войне и… человеческом факторе. Это дает возможность лучше понять, как все было на самом деле. Мой напарник встретился с одним стариком, который живет в кибитке за станцией Юстон и который услышал, что мы ищем людей с интересными рассказами о том времени. Конечно, нам приходится всех их прослушивать, потому что некоторые говорят что попало, просто ради того, чтобы их показали по телевизору, или ради денег. Но все, что рассказал этот старик, выдержало проверку. Во время войны он работал в противопожарной службе в районе Тоттнема. И он помнит нас обеих, мам.

Мэри почувствовала тошноту, потом у нее задрожали ноги, потом появились слезы. К этому она не готова.

— Мы можем для него что-нибудь сделать?

— Я все уже организовала. Через пять минут за нами заедет машина, и мы поедем в Юстон. Он очень хочет увидеть тебя. Он все время говорит, что это чудо.

— Чудо, что нас вообще спасли. — Мэри смотрит на проносящиеся мимо машины со страхом, причины которого не может понять. — Может быть, он знал твоего отца, бабушку, дедушку. Ты сказала, что он живет в кибитке?

— Это что-то вроде времянки на заброшенных сортировочных путях. Он бродяжничает уже много лет. В нем явно течет цыганская кровь.

— Я так и знала, что во всем этом как-то замешаны цыгане, — говорит Мэри. Ей становится трудно дышать. — О, посмотри, какие розы!

сказал в чем именно я ошибалась горящий бетон видение — арфы и мистер Фицмари как падающий Феникс в отличной пьесе сицилийская вдова коррео пара ми шейгец шлонг ойцгемит-хет

Арендованный «ровер» отвез их за станцию Юстон, в квартал узких улочек, где раньше находились пошедшие под снос дома. Теперь в уцелевших сарайчиках обитали старьевщики, хранившие здесь свое барахло, лошадники, механики, скульпторы, скупщики цветного металла. Несмотря на предзакатное тепло, над кварталом висела атмосфера уныния. Когда они проезжали под железнодорожным мостом к квадратной, окруженной сараями и кирпичными конюшнями забетонированной площадке с торчащей посередине колонкой, со всех сторон до Мэри доносились стук молотков, дребезжание стекла и жужжание пил, пахло конским навозом, древесной стружкой, горячим металлом и жженой резиной. На площадке вокруг колонки толпились грязные ребятишки. Дети эти могли принадлежать к любому из прошедших или грядущих столетий. Они с подозрением поглядывали на «ровер», остановившийся рядом с фургонами, выкрашенными в серебристый цвет. Лишь пара кибиток были традиционного типа, на конской тяге. Они были украшены сложным желтым, красным, голубым и зеленым орнаментом, напоминающим тот, которым в Северной Африке или Афганистане расписывают грузовики. Лошадей, однако, не было видно. Вместо них поодаль лежали груды поломанных автомобилей, тщательно разобранных на детали, которые еще могут пригодиться, и бесполезные части, которые будут сданы как металлолом. Оставив нервного водителя в «ровере», Мэри и Хелен медленно пошли мимо пялящихся на них детишек к кибиткам. Когда они приблизились, в окнах и дверях кибиток появились другие лица, не менее грязные, чем лица детей. В глазах не было никакого любопытства. Из старой раскрашенной кибитки вышел какой-то человек и мягко спросил:

— Чем можем быть вам полезны, барышни?

Его вкрадчивый тон, темные красивые глаза, грязная, отливающая золотом кожа внушали беспокойство. Его запах напоминал запах только что открывшейся ярмарки с аттракционами. А еще от него пахло табаком, потому что, если выдавалась такая возможность, он курил сигары, хотя сейчас держал в пальцах тоненькую самокрутку.

— Мы пришли к Джоко Бейнсу, — ответила Хелен, посмотрев на него недружелюбно, почти с вызовом. Мужчина ей не нравился. — Он ждет нас.

— Джоко! Джоко! — позвал он и, сунув сигаретку в рот, сел на ступеньках и с одобрительным видом поглядел на гостий. — Отличные фигурки! Вы сестры, девочки?

— Большое спасибо за помощь. — Хелен помахала человеку, лицо которого появилось в окне самого большого из фургонов.

Она провела мать вперед по тонкому слою мусора конфетных оберток, газет и журналов. Уже давно Мэри не сталкивалась с такой бедностью и теперь удивилась тому, что местный совет никак с этим не борется. Источая запах горелого масла и металла, с жестоким грохотом над головами промчался поезд, оставляя за собой след копоти, медленно оседающий на развешанном для сушки белье. Залаяла собака.

Вытерев лицо, Джоко Бейнс открыл двери своего фургона и пригласил их внутрь, где оказалось прохладно и чисто и где все вещи были аккуратно расставлены по местам и даже стоял маленький кувшинчик с олеандром, иван-чаем, васильками и маргаритками — полевыми цветами, явно собранными на железнодорожной насыпи. На полке над встроенной кушеткой был маленький телевизор, по которому при отключенном звуке шла «Улица Коронации». На стенах были развешаны картинки в рамках — «Претворение воды в вино», «Чудесное насыщение пяти тысяч человек», «Воскрешение Лазаря», а также лозунги: «Благослови сей дом», «Дом, милый дом» и «Что значат эти камни?», все заляпанные, словно купленные по дешевке у какого-нибудь старьевщика. Пахло чем-то жареным, сладким холборнским табаком и нафталином. Бледное, изнуренное лицо Джоко Бейнса было так же потерто временем, как и его фургон. У него были короткие, по-военному постриженные, каштановые с проседью волосы, серая кожа, зеленые глаза. Одет он был в голубую рубашку без воротника, серые фланелевые брюки с синими подтяжками, ботинки на деревянной подошве со шнуровкой. При этом он был таким щуплым, что вся эта одежда казалась ему велика. В его лондонском произношении чувствовался легкий северный акцент.

— Вас, мисс, я знаю, — сказал он, обращаясь к Хелен. — Но вот эту барышню не видел уже очень-очень давно! — Он подмигнул Мэри: — Чашечку чая, милая?

Они с удовольствием приняли его гостеприимство, и тогда, насвистывая отрывки популярных итальянских опер, он наполнил чайник водой и поставил на газовую плитку.

— Вы все еще живете в Лондоне? Все еще вдвоем?

— Я живу в Бейсуотере, — ответила Хелен, усаживаясь на кушетку, обтянутую искусственной кожей. — Помните? А мама живет в Хаммерсмите, у Шепердз-Буш-роуд.

— Я тоже жил на Шепердз-Буш, пока нас не перегнали сюда. Я ведь не всегда был кочевником. Я был докером. Перед войной жил в Лаймхаузе, тогда там был настоящий чайнатаун. Они очень вежливые и чистоплотные люди, эти китайцы, в целом, конечно, хотя я никогда с ними особенно не сближался. Я тогда ходил в анархистах. Кейбл-стрит и все такое прочее. Мы здорово повоевали с фашистами, но теперь все опять повторяется. Правда, похоже, так плохо уже не будет. На Порленд-роуд, за Холланд-Парк-авеню, недалеко от тех мест, где я раньше жил, остался еще кое-кто из старой гвардии Арнольда Лиза. Вы когда-нибудь встречали его или миссис Лиз? Это тот тип, который назвал Мосли кошерным фашистом. Сам-то я не еврей, хотя многие так думают. И папа, и мама у меня были оседлые цыгане. Я потом много лет кочевал, но состарился для такой жизни, да и в пенсии мне не отказано. Я любил доки. А ты бывала в доках в то время, когда там кипела жизнь, милая?

Боясь перебить сумбурный поток его речи, Мэри покачала головой. Оглянулась, нет ли где фотографий. Нет ни одной.

— А ты сама помнишь что-нибудь о том, что с тобой приключилось? — внезапно поворачивается он к вскипевшему чайнику.

К своему собственному удивлению, словно опять очутившись в Стране грез, Мэри отвечает ему с готовностью, как заученный текст:

— Я видела, как обваливается черная лестница. Я прижала Хелен к себе и почувствовала, что огонь ожог мою кожу, но сильной боли не было. И не могла поверить, что меня задело огнем. Я думала о том, где Патрик, что с ним. Потом я оступилась и упала, а пятнадцать лет спустя проснулась.

Выслушав все это, Джоко Бейнс наливает воду в коричневый заварной чайник.

— Да, милая, огонь не причинил тебе никакого вреда. Мы называли тебя нашим ангелочком. Ты хранила нас до самого конца Блица. До самого конца войны. Наверное, Лондон стареет, бредит и видит галлюцинации. Понимаешь, что я имею в виду? Город как бы впадает в маразм: недавнее прошлое помнит обрывочно, а детство — отчетливо. В конце концов, две тысячи лет — это возраст.

не может быть я видел это не может быть или я вообще этого не видел пришла но не за мной это не проверка

Джоко Бейнс снимает чашки с крючков. Понимают ли эти женщины, насколько взволновал его их приход?

— Я часто говорил о том, что случилось. Все мы об этом говорили, но большинство наших парней из пожарной службы погибли год спустя, во время бомбежки в районе Холборнского виадука. — Он ставит чашки на блюдца. — Знаете, я скучаю по кораблям. Я не против перемен. Но я скучаю по кораблям. И хотя я сам не кокни, но испытываю то же самое, что и они. Большую часть своей жизни, с двадцать восьмого года, я проработал в доках. Уволили меня в сороковых, отдав мое место молодому пареньку, который только что демобилизовался из армии. Но сдаваться нельзя. И вот я потратил все свои сбережения, купил себе фургончик и пони и принялся колесить по стране, перебиваясь самыми разными заработками. Стал бродячим лудильщиком, как отец. Мастером стал, мог чинить все, что душе угодно. А потом я вернулся в Лондон и осел вот здесь.

В окно Мэри видит грязных детей, катающих туда-сюда по бетону старые резиновые покрышки, подобранные на соседней свалке, видит их матерей, преждевременно состарившихся от развешивания белья, которое никогда не выстирать дочиста.

— Вы, наверное, думаете, что они сделают что-нибудь.

— Они хотят, чтобы мы убрались отсюда. Мы, видите ли, кур крадем и драки устраиваем. Вот что они думают. И еще боятся, что мы сглазим кого-нибудь. — Усмехнувшись, Джоко Бейнс аккуратно разливает чай по трем чашкам. — Молока? Сахару?

— Вы были в пожарной службе до конца войны, мистер Бейнс? — спрашивает Хелен, принимая из его рук чашку с блюдцем.

— Наш док был разбомблен одним из первых, так что вскоре меня призвали в одну из временных пожарных бригад. Все это было ужасно, и все же я тоскую по тем временам. Да, я занимался этим всю войну. А о бомбежке я думаю как о человеке. Бомбежка для меня — как мать. Никогда больше я не чувствовал такого внимания к себе. Я не хочу сказать, что это была добрая мать, и все же она пробудила во многих людях столько добра! Она не была строгой и не была справедливой, она била наугад и часто оставляла тебя наедине с ожиданием самого худшего. Когда она настигала кого-то другого, а не тебя, всегда наступало облегчение, но когда ее не было рядом, ты начинал скучать. Я не единственный, кто по ней скучает. А вот ракеты — это совсем другое дело. В них не было ничего личного. Только внезапная смерть. Мы их ненавидели. — Он садится под телевизором. При этом задевает картинку, и та повисает криво. — Кроме нас были еще ребята из регулярной пожарной бригады, с большой машиной, лестницами, водой и всем прочим, но с тем пожаром они не смогли справиться. С вашим пожаром. Он охватил почти целую улочку. У нас уже был какой-то опыт, и мы были уверены, что ни одна живая душа не могла уцелеть в этом пожаре. Но мы с Чарли Макдевитом все равно пошли внутрь, вооружившись топорами, которые нам дали те парни из регулярной бригады. Нам показалось, что там, в доме, что-то движется, понимаете. Нам говорили, что это бессмысленно, но мы думали, что все равно стоит попробовать туда сунуться, так что мы завернулись в старые одеяла, смоченные водой из шланга, и пошли внутрь. Твой дом был уже полностью охвачен огнем. Он полыхал как факел. Но там был какой-то проход вроде тоннеля, куда пламя еще не проникло. Мы двинулись в этот тоннель, крича, есть ли тут кто живой. Сделаешь же иногда такое! Это глупо, сказали нам, но, представьте, бывали случаи, что на наши голоса откликались. В вашем доме все уже, кажется, обрушилось. Все с крыши донизу. То, что там двигалось, оказалось горящими досками и обломками стен. Нам казалось, что кто-то разбрасывает их во все стороны. Так бывало иногда. Словно там, внутри, оставались потревоженные духи. Нужно было как-то вьщержать и страшный жар, и бомбы над головой, но внутри было всегда страшно. Иногда бывало так, что полтер-гейсты словно сходили с ума и начинали разбрасывать вещи во все стороны, словно корчась от боли. — У него пересохло во рту, и он отхлебнул чаю.

— Но вы же нашли нас! — рассмеялась Мэри. — Это не было иллюзией! — Теперь она чувствует себя в неестественно приподнятом состоянии духа.

Нахмурившись, Джоко Бейнс собирает чашки и ставит их в раковину.

— Это не совсем так, милая. Вот что странно. — Он снимает пиджак с крючка около двери. — Не хотите ли пройти со мной, выпить по стаканчику? Тут неплохой паб есть поблизости. Меня там знают.

Недоумевая, что же он еще хочет рассказать, и радуясь возможности побыть еще немного рядом с человеком, который спас ей жизнь и, что более важно, жизнь Хелен, Мэри соглашается.

Заперев дверь фургона, Джоко бормочет что-то о воришках.

— Сроду не запирал двери. А теперь лучше запереть, чем потом локти кусать. Не лучшее местожительство, скажу я вам. Я подумываю о том, чтобы приобрести машину, прицепить к ней фургон и уехать отсюда. Лондон ведь не родной мой город, пусть я и прожил здесь большую часть своей жизни. Я пришел сюда вместе с отцом из Хаддерсфилда. Пешком. Люди были добры к нам. Мы питались репой и картошкой с полей и всем, что подавали нам люди. И выполняли всякую работу. А потом папа нашел работу в Митчеме, на фабрике игрушек, и работал там, пока весь это район не заняли «Меккано».

Он уводит их за угол, в маленький мрачноватый паб с потрескавшимися бетонными стенами и алюминиевыми рамами, вставленными вместо старых дубовых так, словно паб только что пережил бомбежку. Они проходят следом за Джоко в единственный бар. Он усаживает их на покрытые трещинами красные пластмассовые скамьи. Над доской для игры в дарт Мэри замечает картину с изображением средневекового странника чосеровских времен и надпись, гласящую, что сей паб носит название «Ворота паломника».

залетела говорила я ему осторожнее надо идиот мопед вправду изменил его жизнь он и в булочной подрабатывал и на полставки в Лондонском театре у вокзала Ливерпуль-стрит знаешь он был построен на развалинах Бедлама можно представить что они там откопали

Джоко приносит им по полпинты светлого пива, а себе пинту темного и усаживается напротив. Он переводит взгляд с одной женщины на другую, на его изможденном лице вдруг появляется выражение полного восторга.

— Вы и не подозреваете, насколько… В общем, я чертовски рад увидеть вас обеих. Это было лучшее из всего, что случилось на этой треклятой войне.

— Вы собирались рассказать, как спасли нас, мистер Бейнс, — улыбается Хелен, радуясь его восторгу.

Джоко сосредоточенно пьет пиво.

— Не покажется ли вам бестактным, миссис, если я спрошу вас кое о чем? Нет ли у вас на спине шрама? Словно бы следа от ботинка?

— Да, у меня есть след от ожога. Пластическая операция не смогла его убрать. — Мэри опять чувствует, что задыхается. — Он похож на след, как будто кто-то на меня наступил. Но, мистер Бейнс, если вы собираетесь просить прощения…

— Это не мой башмак, милая. О нет! — Он решительно мотает головой. — У меня рак, прохожу лечение. Обнаружили пару недель назад. Думаю, не знак ли то был свыше? Если вы не против, я хочу прикоснуться к вам обеим. На счастье.

Со смешанным чувством Мэри протягивает руку. Поколебавшись, дочь следует ее примеру, после чего Джоко Бейнс почтительно касается сначала одной, а потом другой руки и, слегка покраснев, вновь усаживается на свой стул.

— Никогда ведь не знаешь, да? А в мире случилось уж не одно чудо. Моя жена тоже умерла от рака. Шесть месяцев, и ее не стало. А она была крупная, здоровая женщина. Более жизнелюбивая, чем я. Правда, правда. Вот так всегда и бывает. О чем я тут говорил?

— О том, как вы с Чарли Макдевитом вытащили нас из огня.

— Я бы так не сказал. Да, мы были там, в огне. Было жарче, чем в аду. Вы лучше меня знаете, что такое пожар. Мы не могли больше терпеть. Одежда на нас начала тлеть, и это был очень дурной знак. Если бы дым не уносило в сторону, а его чем-то как бы высасывало оттуда — то нам была бы хана. Так что мы выбрались из дома, где продолжали падать деревянные балки и доски. Одна стена рухнула буквально в футе от Чарли. Еле ноги унесли. А ребята, конечно, продолжали поливать дом водой. Но мы прекрасно знали, что никто не смог там уцелеть.

— Но я думала, что это вы спасли нас, — говорит Мэри, чувствуя некоторую разрядку напряжения. — Вы имеете в виду, что знаете, кто спас нас на самом деле?

— Полагаю, что знаю. Боже правый, милая, после той первой попытки мы уже не могли подобраться к этому месту. И никто не мог. Но мы по-прежнему думали, что видели там, в самом сердце огня, человеческую фигуру. Мы и до этого один или два раза видели подобное. Иногда мертвые тела поднимает жаром. И кажется, что они танцуют. Многие видели такое во время Блица. Нет, мы с Чарли не спасли вас, милая. Хотя и пытались сделать все, что возможно. — Смеясь, он снова мотает головой и опустошает стакан. — Но ты ведь знала это и без меня, а?

Хелен встает, чтобы заказать еще выпивки. Джоко благодарен ей.

— Вот что я называю современной молодой леди! — говорит он Мэри с одобрением. — Ты должна ею гордиться.

— Я и горжусь. Но кто-то ведь должен был нас спасти, мистер Бейнс. Вы уверены, что не знаете, кто это был?

— Кто как не сам Господь Всемогущий? — Он пожимает плечами.

Вернувшись, Хелен распределяет пиво. В дальнем углу паба какой-то старик эксцентрично, едва ли не наугад ударяет по клавишам пианино, левой рукой просто маршируя вверх и вниз по черным клавишам, а правой выводя какую-то смутно узнаваемую мелодию. Джоко Бейнс между тем начинает говорить со все большим пылом.

— Вы стали легендой Северного Лондона. Я говорил со многими бродягами, которые передавали эту историю в той или иной версии, но я единственный из очевидцев, кто все еще жив. Я своими глазами, милая, видел, как ты сделала это. Чарли Макдевит и я, мы оба видели. И парни из регулярной бригады. Мы не могли поверить своим глазам. Мы были уверены, что ты мертва, хотя своими глазами видели все, что происходит. А ты просто вышла из этого дома. Вряд ли в нем остался хоть один кирпич, хоть одна доска, которые не были бы охвачены пламенем. А ты просто вышла из него, прижимая к груди младенца. Ты была хрупкая, маленькая, почти такая же, как сейчас. Ты сама была девочкой. Но платье твое было цело. И только на спине обгорело. В форме следа от ботинка. Казалось, что огонь не причинил тебе никакого вреда. Это напоминало рассказ о Седрахе, Мисахе и Авденаго в огненной печи. Пламя у тебя за спиной было похоже на трепещущее крыло цвета розы. Ты вышла оттуда, девочка. Помнишь? Твои ножки ступали по дорожке, как по полю маргариток. А когда дошла до нас, язык пламени за твоей спиной погас, твое платье тлело. Словно кто-то оставил на тебе горячий утюг. И кожа на том месте покрылась волдырями.

Почесывая подбородок, Джоко Бейнс смотрит на двух остолбеневших женщин, словно удивляясь их молчанию. И вновь смущается.

— Это было не единственное чудо во время Блица. — Он пытается их успокоить. — Не поймите меня превратно. Я ни на что не претендую. Чего только не происходило во время войны! Каких только ужасных вещей не происходило! Например, однажды мы выловили у Семи Сестер полицейских, утонувших в канале. Чуть не все отделение. Не сами же они полезли в воду! Но то, что случилось с вами, было единственным чудом, свидетелем которого был я сам. Вот почему я помню все совершенно отчетливо. Я сказал Чарли, что это выглядело так, будто одно дитя вместе с другим были брошены в самый ад, а затем выпущены обратно. «Она вышла из адской пасти нетронутой», — вот как определил это Чарли. И он подтвердил бы все это, если бы был сейчас здесь. Боже, да вы обе бледны как привидения. Сама-то ты помнишь хоть что-нибудь?

— Я не верю… — начинает Мэри.

— И я не уверена, что все поняла. — Хелен кладет ладонь на руку матери. — Вы говорите, что мама вышла из огня столь жаркого, что вы не рискнули к нему приблизиться? Простите, мистер Бейнс. Я поняла, что вы были в той команде, что нашла нас?

— Она держала вас в руках, мисс. Запеленатую. Крепко прижимала к груди. Вы обе должны были погибнуть. Но вы даже не обгорели. Вот и все, что я говорю. Вот и все, что я видел. — Едва ли не обидевшись на ее расспросы, Джоко пожимает плечами. — Подозреваю, что это была просто случайность, но мы думали, что это было чудо.

— А что произошло потом? — Мэри наклоняется вперед, чуть не пролив свое пиво. — Я потеряла сознание, да?

— Ты не потеряла сознание, милая, пока не прибыла «скорая помощь» и врачи не взяли у тебя ребенка. А потом ты как бы просто опустилась на груду камней. Тебя посадили в машину вместе с ребенком, а ты все что-то говорила. Записали твое имя и все такое прочее. Твой возраст. Посмотри на себя. Разве нет чего-то еще необъяснимого?

Оглядываясь вокруг, словно ища, куда убежать, Мэри чувствует, что опять попала в Страну грез. Когда солнечные люди пытаются затеряться среди смертных и веселятся в пабе вместе с ними, их всегда сопровождает такое особенное сияние. Красивее и не бывает как ангел ты же не шлюха гадала ему в прачечной пока шел дождь если я и это переживу значит повезло еще секунда и все было бы хорошо вылитый лорд Дерби ворота но они закрыты давай снимай штаны или я

— А вы не могли ошибиться? — Мэри усилием заставляет себя вернуться назад.

— Но ты сказала, что у тебя есть та самая отметина. — Джоко смотрит на нее взглядом, в котором видно внезапное сочувствие, может быть, даже понимание. В панике она оглядывается на Хелен, но та прикрыла глаза.

В церквях возносятся молитвы. «Мистер Балхар» точно один из них «Спаниардз-Инн» тоже полагаю что на самом деле это не такая трудная работа по правде говоря это чертовски просто сейчас она в обморок упадет.

— Мам! — В ее руке фунтовая банкнота. — Вы не могли бы принести ей порцию двойного бренди, мистер Бейнс? — Свободной рукой Хелен поддерживает Мэри. — Мам!

Как ужасен этот мир, говорит Мэри. Я люблю Джозефа и Хелен, ради них стоит жить, но я чувствую себя такой виноватой. Как смогла я совершить такое? Миллионы женщин погибли в огне, умерли от страха, прежде чем задохнулись от дыма. Никто из нас не должен был умирать. Это несправедливо.

Голова старого брана 1959

Красный как мак сидел Дэвид Маммери на оттоманке, держа аккорд фа-мажор и всеми силами пытаясь не смотреть на Охранника, который, сняв штаны, расстегивал лифчик Малютки Дафны. Остальные гости находились в разных стадиях обнажения. Все еще безопасно облаченный в клетчатую рубашку и потертые зеленые штаны, Дэвид жался в углу, держа на коленях банджо. Рини предложила ему десять шиллингов (плюс бесплатная выпивка) за участие в ее вечеринке так стремительно, что он даже не успел понять, во что ввязывается. Дом на Уорвик-авеню, в Эрлз-Корте, был одним из источников дохода Джона и Рини, а Дэвид уже был знаком с парочкой веселых девиц из Сохо.

— Давай-ка, Дейви, спой нам еще одну песенку! — Тощая Бренда потрепала его по подбородку, — Он знает их целую кучу. Не хотите послушать его, а? — Обращается она к пожилому агенту по недвижимости, раскрасневшемуся почти так же, как Дэвид, но совсем по другим причинам.

Открыв дверь, заглянул Джон Фокс, подмигнул Дэвиду и поднял вверх большой палец в знак того, что все идет отлично, после чего вернулся в подвал к карточной игре. Прочистив горло порцией джина, Дэвид запел.

Он не мог взять в толк, почему мужчины и женщины самого развратного поведения находят забавными такие песенки, в которых по большому счету не было ничего непристойного. Но, как и ожидалось, все присутствующие тут же засмеялись. Одобрение шлюх и их клиентов, решил он, связано больше с магией слов, ибо на людей производила впечатление явная двусмысленность. Продолжая петь, уже давно преодолевшей стыд Маммери подумал: «А смог бы я описать сцену, подобную этой?» Он чувствовал себя менестрелем в Вавилонском капище и жалел, что Патси Микин и остальные отказались пойти сюда, а вместо этого приняли предложение сыграть концерт в клубе «Два Я» и уже обсудили, сколько им потребовать за контракт на запись пластинки. Он добрался до припева, грянул дружный взрыв хохота. Кое-кто из шлюх попробовал подпевать.

Когда рядом с ним зазвонил телефон, появилась Рини, чтобы снять трубку. Она была абсолютно голая, не считая каких-то навешанных на нее украшений, похожих на кухонную утварь.

— Нет, дорогой. Мне очень жаль, лапочка. Сегодня вечером свободных не будет. И Мойра больше не может ездить, ты же знаешь. Я бы хотела тебе помочь, милый. Приезжай сюда, если тебе одиноко. О'кей. До скорого, милый.

Она не стала вешать трубку, вернулась к своему могучему бизнесмену, обняла его, и они слились в единую бесформенную массу.

Лежа на своей постели в Актоне, Джозеф Кисс кладет телефонную трубку, возмущенный тем, что ему пришлось набираться храбрости, а результат никакой.

— Что ж, дамы, кажется, нам придется провести ночь в одиночестве.

Красавицы, разместившись на книжных полках, улыбаются в ответ. Мистер Кисс, вы умеете глотать огонь ? Они протягивают ему ароматные розы, они разряжены в перья экзотических птиц.

Мистер Кисс, мистер Кисс, вы умеете глотать огонь ? Эти красотки часто напоминали ему о сиренах, но только не о море. Им особенно нравится ночная Эссекс-стрит, ступени Уотер-гейт, аллейки за Флит-стрит, набережная Темзы у Темпля. Мистер Кисс, мистер Кисс, вы умеете глотать огонь ? И конечно, его взгляд падает на маленькую угольную печку. В его логове в Актоне нет газа, и надо приносить уголь в мешках. Им всем чуть больше двадцати, они в нижнем шелковом белье, и почти у всех длинные рыжие волосы. Они явно жаждут услышать его ответ, он никак не может понять, почему они этого хотят. Разве он может вернуть им то наслаждение, которое любая из них способна подарить ему? Им нравится его соблазнять. Мистер Кисс, прочитайте наши мысли. Вы ведь знаете, о чем мы думаем, а, мистер Кисс? А. может быть, они в самом деле ценят его мнение? Он всегда верил в то, что его знания гарантируют ему компанию, если ему понадобится компания, до самой смерти. Одиночество не всегда радует его, особенно когда он возвращается в Актон, где комната гораздо больше, чем в других его берлогах. Завешивая ее шторами, заваливая книгами и прочими вещами, мистер Кисс надеялся сделать так, чтобы комната казалась меньше, но вместо этого из-за всех этих таинственных складок и теней она приобрела еще более зловещий вид. Когда его сирены появляются здесь, он никогда не бывает до конца уверен в том, что их никто не сопровождает. Есть ли у них хозяева? Он воображает демонов вроде того, которого он встретил однажды у Круглого пруда, демонов, которые используют этих женщин в качестве наживки. Только на улице чувствует он себе в безопасности от них. Там он сам весело отправляется на их поиски — наЭссекс-стрит, к Храму у Темзы.

Мистер Кисс, вы поцелуете мой огонек ? Вы попробуете на вкус мое пламя, мистер Кисс? Ведь я слаще, чем ваша любимая. Прочтите мои губы, вкусите мои мысли, отведайте мой огонек. Вы сами запылаете, мистер Кисс.

Пойте с нами, мистер Кисс. Чувствуете, мы пахнем лавандой? Мы пахнем розами. Погладьте наши перышки, мистер Кисс. Вы сможете проглотить наш огонь ?

Эти дамочки хуже, чем голоса, которые ему слышатся. Ведь лишь немногие из голосов направлены непосредственно против него или желают его поработить, тогда как все, все эти огневолосые женщины хотят одного. Они раздвигают ноги, приподнимают ладонями груди, призывно облизывают губы. Спасти от них его мозг может только настоящая шлюха, но, увы, Рини сегодня ничем не может помочь. Он пробирается мимо одной из своих женщин к шкафу с одеждой, выбирает костюм из желтоватого габардина, соломенную шляпу цвета сливочного масла и рубашку с кружевными оборками и вот наконец выходит из комнаты во всем своем трагическом великолепии, оставляя сирен позади, и пускается в путь по безнадежным улицам Актона.

Напевает довольно громко, несмотря на поздний час, мистер Кисс.

Когда он видит, как из дверей пабов вываливаются нетвердо стоящие на ногах посетители, голоса которых посылают проклятия невидимым богам, он вдруг соображает, что пабы еще открыты. Он пойдет отсюда через Шепердз-Буш, Ноттинг-Хилл-Гейт, Гайд-парк, Грин-парк, Набережную и Эссекс-стрит на Флит-стрит, где найдет в тайном дворике, более приятное укрытие. Актон — его искупление и испытание. Он приобрел эту квартирку, потому что она находится на Западе, но перед тем, как поселиться здесь, он очень мало знал о западных пригородах. Сначала он подумывал об Уайт-Сити или Илинге, но первый показался ему слишком убогим, а второй слишком дорогим. Чизуик также не подошел, поскольку почти утратил свое лицо. Впрочем, у Актона, если честно, своего лица тоже не было вовсе.

— Добрый вечер, дамочки! — Он приподнимает свою соломенную шляпу перед двумя девушками в легких макинтошах, со сложенными зонтиками в тонких чехольчиках. Задрав носики, девушки делают вид, что не замечают его. Они игнорируют его так же тщательно, как он игнорирует своих огненных соблазнительниц. Он идет вниз по Уэйл, на Уксбридж-роуд, эту вялую, жалкую улицу с ломбардами и магазинчиками, усталыми проститутками, уродливыми газетными киосками и аптеками, торгующими презервативами и ректальными свечками. Идет мимо высокого многоярусного здания Би-би-си, которое со своей высоты смотрит на все это убожество с высокомерно-близоруким видом, потом пересекает загаженный сквер Шепердз-Буш-Грин, где среди кустов валяется половина купленных этой ночью и уже оприходованных кондомов, и выходит в конце концов на Холланд-Парк-авеню. Огромные дома напоминают ему о больших балах девятнадцатого века, об элегантности, о таинственных посольствах, о скандалах, ужасах и тайных расследованиях. О необыкновенно могущественных магнатах, строящих планы управления миром, ибо это, возможно, единственная в своем роде величественная авеню Лондона, дома которой выходят на улицу тыльной стороной, поскольку их фасады обращены в сторону набережной, и скрыты высокими деревьями, стенами и оградами. Возможно, подобно зданию Би-би-си, не желающему смотреть на север, туда, где начинается Ноттинг-Дейл, ее трущобы гораздо более порочны, чем любой уголок Актона, где полицейские патрулируют группами по три, а иногда даже на это не отваживаются и куда отказываются везти таксисты.

Он устремляется к Ноттинг-Хилл-Гейт, где среди новых белых башен, в которых селятся горожане высшего сорта, оккупирующие пограничный район подобно высококультурным датчанам, когда-то затесавшимся промеж саксов и морских разбойников, всегда воет ветер. Эти башни, поднявшиеся на руинах винных погребков и лавок восемнадцатого века, каким-то образом умудряются изменять направление воздушных потоков, загоняя на Ноттинг-Хилл-Хай-стрит настоящий смерч, в то время когда повсюду царят тишь да гладь. Архитектурные журналы по всему миру теперь говорят об этом феномене не иначе как о ноттинг-хиллской ловушке ветров. Благополучно выбравшись из нее и отняв руку от головы, Джозеф Кисс расстегивает свой светлый пиджак навстречу ночи и вдыхает стихший бриз. Он легко проскальзывает сквозь ограждения Кенсингтонского сада. Идет, освещаемый лунным светом, по Брод-Уолк мимо Фэри-Три и шелестящих вековых дубов и каштанов к гладкому отражению Круглого пруда, где останавливается у того места, где впервые встретил своего демона, словно бросая вызов этому созданию и требуя от него вновь материализоваться. Поскольку не появляется никто — ни демон, ни искусительницы, он вновь отправляется в путь, охваченный чувством полной безопасности, которое появляется у человека, который находится один в непомерно большом, но замкнутом пространстве. Он зевает, потом поднимает голову и заводит новую песню.

Под эту песенку добирается он до Серпантина и статуи Питера Пэна.

— Доброй ночи, Питер! По крайней мере, я разделяю твои чувства. Думаю, что разделяю. Но это во мне говорит тоска, а не разум.

Утки в воде крякают как сумасшедшие, и он воображает, как сто дряхлых ведьм взбивают воду в пену своими метлами, а потом, репетируя Хэллоуин, взмывают вверх сквозь ветви деревьев в удивительно черное, прекрасное, кажущееся ненастоящим небо, по которому плывет жемчужно-голубое облачко и где сиянием разливается месяц и мерцают яркие звезды. Ведьмы будут кружиться и нырять в воздухе, а он, лежа под рододендроном, станет свидетелем их плясок. Он спускается на тропинку и смотрит туда, где днем плещутся купальщики.

Только теперь он вспоминает о Маммери, которого сам и научил множеству этих песенок, и понимает, что, должно быть, это своего протеже он слышал, когда разговаривал по телефону с Рини Фокс.

— Ах, далеко не лучшее место для юнца. Он добрый мальчик, и я уверен, что девочки хорошо с ним обойдутся. Но ему придется лицезреть Рини и Джона и, может быть, даже Горация. Стоит самому за ним присмотреть.

Он добирается до Парк-лейн и, перемахнув через ограду, останавливается, чтобы посмотреть в сторону Мраморной арки, на припозднившиеся такси, лимузины или редкий автобус с ярко освещенными окнами, плывущий по улице, как тонущий лайнер, он вспоминает, что забыл захватить таблетки, которые помогают уберечь его мозг. Таблетки остались в Актоне. Поэтому Джозеф Кисс решает, что ему не стоит больше идти садами и парками, а вместо этого избрать кратчайший путь по Оксфорд-стрит. Ему кажется, что воздух тяжелеет, и он отирает лицо синим шелковым платком, отгоняя панику тем, что насвистывает какую-то старую, наполовину забытую мелодию из одной пьесы времен Реставрации, где он играл косноязычного крестьянина, над которым издевались два лондонских франта. Когда он выходит на Бонд-стрит, то на время замолкает, увидев двух полисменов. Группка шатающихся подростков начинает над ним насмехаться, но потом вдруг оставляет его в покое. Воздух сгущается так, что становится трудно дышать, однако он усилием воли заставляет себя пропеть два куплета «Любовницы-цыганки», после чего решает проверить пульс: не является ли затрудненное произношение признаком подступившего инфаркта. Ради собственной безопасности он продолжает следить за дыханием и сердцебиением и медленно пересекает Оксфорд-Сквер с освещенными витринами, в которых выставлены фригидные, холодные манекены, нелепые в своей современной одежде. Стараясь идти как можно ровнее, он сворачивает на Сохо-стрит и наконец добирается до Сохо-Сквер, где садится на первую попавшуюся скамейку. С удивлением он обнаруживает сирен, появляющихся из домика садовника посреди сквера. У него мелькает мысль: неужели они пришли по мою душу? Неужели они — посланницы Смерти?

— Добрый вечер, дамочки. — Здесь он в безопасности и может обращаться к ним напрямую.

Вы умеете глотать огонь, мистер Кисс? Вы когда-нибудь глотали огонь?

— О, разве что фигурально выражаясь, дамочки. Не как настоящий профессионал.

Он поднимает голову и замечает, что месяца уже не видно и на небе нависли тяжелые тучи. На его лбу выступает пот. Глядя на огни Греческой улицы, он вспоминает о своей подруге, которая живет в Сент-Анн-Корт. Хорошо бы нанести ей визит. Услышав сзади рычание, он оборачивается, готовый увидеть все, что угодно, любое чудовище, и мгновенно осознает, что то, что он услышал, было раскатом грома. Приближается гроза. Он смеется над собой и видит над куполом церкви зигзаг молнии. Тогда он решается идти дальше. Раз уж придется укрываться от дождя, то лучше, если это окажется какое-нибудь более знакомое место.

— Спокойной ночи, дамочки!

Он возвращается назад через Саттон-роу, мимо магазина «Фойлс» по Чаринг-Кросс-роуд, а оттуда направляется по Хай-Холборн к Виадуку. Он все еще с трудом воспринимает местные .новостройки и вспоминает, как днем и ночью, без сна, рыскал среди развалин в надежде услышать шепот живых, прочитать мысли еще не угасших сознаний. Теперь гром гремит прямо над его головой, подобный рокоту бомбардировщиков, летящих роем, чтобы сеять смерть. Сверкание молний напоминает ему о зенитках, трассирующих снарядах и лучах прожекторов. Он замедляет шаг. Дождя все нет. Выйдя на Чансери-лейн, он видит, что на дороге, лицом к земле, лежит человек. Рядом рассыпанное содержимое двух пластиковых пакетов. Сначала ему кажется, что это какой-то пьянчужка, но, приблизившись, он соображает, что перед ним женщина. На вид ей лет двадцать пять, у нее длинные каштановые волосы. Из носа сочится кровь. На ней дешевое ситцевое платье, бесформенное, как мешок.

Когда мистер Кисс подходит, чтобы помочь ей, она нервно поднимается на ноги и не слишком охотно разрешает ему довести себя до тротуара. Усадив ее на ступеньки у входа в какое-то учреждение, он возвращается назад, чтобы подобрать рассыпавшееся — картошку, лук и морковь. Он собирает все в порванные пакеты и старается связать их, чтобы ничего не вываливалось. При свете молнии он видит, что ее ладони и колени разбиты до крови. Он разворачивает ее к свету фонаря. Да, при падении она сильно поранилась.

— Эй, с ней все в порядке? — доносится голос. Там, вниз по Чансери-лейн, мерцают огни машины. Должно быть, это тот самый водитель, который ее сбил.

— Похоже, ее нужно доставить в больницу, — отвечает мистер Кисс.

Хлопает дверца, и к ним медленно направляется упитанный человек в полосатом жилете и серых брюках.

— Я не виноват. Честно, приятель. Она вам расскажет. Она сама наступила за нашу веревку.

Пытаясь промокнуть ее раны, в большинстве поверхностные, хотя кое-где и требующие наложения швов, мистер Кисс вопросительно смотрит на нее. Она кивает. Капли дождя падают на тротуар, смешиваясь с сочащейся кровью. Она начинает плакать.

— Веревка, — говорит она.

— Я буксировал вот эту старушку, — показывает пальцем упитанный. — Мы остановились у светофора, а тут она пошла между нами, и, конечно, когда мы тронулись, веревка ее отбросила. Я остановился сразу, как только заметил, что произошло. Ты ведь в порядке, милая? — В самом вопросе уже заложен ожидаемый ответ.

— Как тебя зовут? — ласково спрашивает Джозеф Кисс.

— Ева. — У нее приятное лицо, хотя и весьма хмурое. Она охотно кивает обоим мужчинам.

На ступеньках станции метро «Чансери-лейн» появляются две женщины. Не сразу, но решаются подойти. Обеим слегка за тридцать, у них веселые лица, потрепанность которых не скрыть за изощренным макияжем. На обеих пастельного цвета платья со множеством нижних юбок; видно, что отправились куда-то поразвлечься.

— Это Ева, я так и думала, — говорит одна. — Что с тобой, милочка?

— Она споткнулась, только и всего. — Мужчина в жилетке, словно ища подтверждения, смотрит на дорогу. Только теперь мистер Кисс замечает прячущуюся в тени фигуру мужчины, держащего руки в карманах, скорее всего, пьяного.

— Вы видели, как это произошло? — спрашивает его мистер Кисс, в то время как женщины направляются к своей подруге. Мужчина не выходит из тени, не желая вмешиваться. — Вы пытались помочь ей?

Мужчина в тени поднимает руку к голове и поправляет кепку.

— Она споткнулась. Точь-в-точь как он сказал. Сама виновата. — Попав в свет фонаря, он надвигает шляпу на лоб, как будто недоволен тем, что его привлекают в качестве свидетеля. — Да она и не поранилась толком. — На нем засаленное короткое пальто, грязная зеленая рубашка, черные брюки. Мокрые от пота волосы облепили лицо. — Сама виновата. — Он таращится на других женщин, на Еву. — Кончай ныть!

Закатав рукава своих легких платьев и повесив плащи на ближайшие перила, женщины помогают Еве сесть ровно.

Одна из них разрывает на полоски носовой платок и перевязывает сильно кровоточащую рану на правой руке Евы.

— Мы отведем тебя, милая. Можешь остановиться у меня, пока мы решим, что надо делать.

— Она может идти домой. Она в полном порядке.

Женщина не обращает внимания на его слова.

— Он ударил тебя, милая? Да, Ева?

Только теперь до Джозефа Кисса доходит, что между этим мужчиной и упавшей женщиной есть какая то связь. Поднимает голову, чтобы спросить водителя, но видит, что огни обеих машин уже исчезают в конце Чансери-лейн.

— Эй! — кричит мистер Кисс и опускает руку.

Тем временем Ева рассказывает своим подругам, что с ней произошло. Она растерянно переводит взгляд с мужчины на мистера Кисса, словно боясь, что эти двое могут быть заодно.

— Можешь пошевелить пальцами? — окликает ее мужчина. — Да с ней все в порядке. Много шума из ничего! Если может шевелить пальцами, значит, все в порядке. — Он оглядывается на станцию метро, потом на Виадук.

Мистер Кисс чувствует, как нарастает в нем гнев, и пытается подавить его, боясь, что это может закончиться новым арестом.

— Он с вами? — спрашивает он Еву.

— Вроде бы. — Ева внезапно заливается слезами. Похоже, что первоначальный шок отпустил ее. Она пытается встать, но снова тяжело садится. Дождь льет все сильнее, и все сильнее течет кровь с ее лица и рук.

— Вот ублюдок! Все будет хорошо, милая! — говорит одна из женщин, чтобы успокоить мистера Кисса. — Мы живем тут через дорогу. Мы можем о ней позаботиться.

Мистер Кисс вспоминает, что встречал эту женщину раньше, около дома по соседству с Брукс-Маркет. Но он не уйдет. Он оглядывается на мужчину, вернувшегося на дорогу.

— Это ее муж?

— Сожитель, — отвечает другая женщина, подчеркивая разницу. Разорвав нижнюю юбку, она перевязывает Еве пальцы. — Этот Билли Ферлинг всегда был негодяем.

Билли Ферлинг, словно предупрежденный об опасности этим определением, перебегает через Чансери-лейн и проходит мимо них. Мистер Кисс думает, что он наконец-то отправился за помощью.

ну их всех на хрен не лезьте коровы опять кровища всегда кровища кровища всюду щас блевану вот дерьмо-то корова тупая блядина достали уже

Билли Ферлинг удаляется и почти уже доходит до угла Фернивал-стрит, напротив Брук-стрит и красного здания «Пруденшл», когда мистер Кисс окликает его:

— Эй! Мистер Ферлинг! Вашу жену надо отвезти в больницу! Вы что, не собираетесь ей помочь?

— У меня дела, — отвечает Билли Ферлинг, пересекая плохо освещенную Фернивал-стрит. Он направляется в сторону Феттер-лейн и величественного Виадука под проливным дождем и раскатами грома.

— Мы о ней позаботимся, — говорит одна из женщин с некоторым беспокойством. — Честно, это рядом, через дорогу. — Придержав свою блестящую юбку, она приобнимает Еву. — Пойдем, золотце.

— А куда это он пошел? — рычит мистер Кисс, как потревоженный лабрадор. — Почему он не помогает?

— Да ну его! В это время он обычно ошивается около «Спортивной жизни», — говорит другая женщина с явным удовольствием, словно пытаясь затушить гневное пламя, съедающее мистера Кисса. — Думает, коли получит номер пораньше, ему больше повезет на завтрашних скачках. Так что он отправился на Фаррингдон-стрит.

Озадаченный тем, что они нисколько не гневаются и не расстраиваются из-за случившегося, мистер Кисс стоит и смотрит вслед исчезающему Ферлингу. Он почти в таком же шоке, как Ева, поскольку не может поверить в то, что машины попросту уехали, хотя одна из них могла доставить пострадавшую в больницу, и в то, что муж несчастной элементарно ее бросил, и в то, что все они приняли это как должное. Одна женщина начинает собирать продуктовые пакеты, сделав что-то вроде мешка из собственного плаща, в то время как другая помогает Еве доковылять до светофора и перейти улицу. Похоже, их смущает его присутствие, им кажется, что он наблюдает какие-то интимные подробности их жизни.

— Ужасно мило с вашей стороны, — говорит женщина с пакетами деланным тоном, всем своим видом демонстрируя подозрительность и недоумение: почему он все еще торчит здесь? Возможно, она подозревает, что им двигают обычные мужские мотивы, типичные для такой ситуации. Джозефа Кисса охватывает смутное чувство стыда — стыда за себя, за свой пол.

Мистер Кисс? А вы можете прочитать мысли огня? Она сидит верхом на чугунном драконе, венчающем старинные городские ворота. Голая, делает вид, что скачет, и подмигивает ему.

Дождь хлещет как из ведра, и гром гремит над головой. Кажется, будто раздался взрыв, и молния ударяет в громоотвод «Пруденшл». Джозеф Кисс пускается бегом. Для него это нетипично, ведь обычно он передвигается не иначе как величественно вышагивая, но стыд и настроение сделали свое дело.

Мистер Кисс, мистер Кисс?Толос ослабевает, тонет в раскатах грома, похожих на рев метущегося зверя.

Ферлинг там, впереди. Он уже на Виадуке. Если он собирается идти к зданию редакции «Спортивной жизни», то сейчас начнет спускаться по лестнице на Фаррингдон-роуд. Ливень такой плотный, что Джозеф Кисс почти ничего не видит, но потом ныряет под арку над каменной лестницей, а когда спускается на средний пролет, Ферлинг внизу останавливается под тусклым газовым шаром фонаря и с удивлением оглядывается. Отбрасываемые фонарем тени делают его лицо еще более грубым.

— Что-то не так, приятель? — мягко спрашивает он.

— Ева сильно пострадала. Вам надо вернуться помочь ей. Как я понял, она ваша жена.

— В некотором роде. Но в любом случае, друг, это не ваше дело. — Тон его остается довольно любезным. — Там ее подружки, да и к тому же с ней ничего серьезного не случилось. Во всем сама виновата. Вечно она обо все спотыкается.

— А почему она отправилась за продуктами в такой поздний час? — Перед лицом подобной бесчувственности вопрос мистера Кисса кажется совершенно риторическим.

— Не ваше дело! — Пожимает плечами Билли Ферлинг. — Забыла их в пабе, понятно?

— Вы должны были принести их домой? — Мистер Кисс чувствует, что наконец понял весь жалкий сценарий происшедшего. — И она пришла забрать покупки?

— Я уже сказал: не ваше дело! А теперь отвали! Это моя жена, так что хорош лезть куда не просят! — Говорит Ферлинг умиротворяющим тоном, стараясь не глядеть в лицо мистеру Киссу. Он облизывает губы, боясь повернуться, пока не уверится в том, что на него не нападут сзади. — Она просто упала. Если бы сильно расшиблась, то другое дело. Но ведь это не так.

— Откуда ты знаешь, черт побери! Если бы у тебя была хоть капля сочувствия… — Мистер Кисс замолкает, осознавая всю нелепость подобного воззвания.

— Я сам видел, что случилось! Те парни не соврали. Я уже сказал им, что они ни в чем не виноваты. Сказал еще до того, как-ты появился. Так что проваливайте, мистер, подобру-поздорову! И будьте добры, держитесь подальше от чужих дел. Слышите? — В его тоне уже чувствуется агрессия.

Поскольку мистер Кисс молчит, Билли Ферлинг решает, что победил, и вновь начинает спускаться по лестнице.

— Стой! — вдруг говорит мистер Кисс решительно. — Вернись, Ферлинг! Сделай для нее все, что можешь. Иначе будет непорядочно. — Как бы ему хотелось, чтобы до этого человека дошла справедливость его слов!

— Что? — Ферлинг искренне удивлен. Черты его лица сморщиваются, когда он передразнивает мистера Кисса. — Иначе будет непорядочно? Да за кого вы меня принимаете, мистер? За Дугласа Фербенкса, что ли?

Звуки грома эхом отдаются под сводами Виадука. Вот точно так же много лет назад Джозеф Кисс слушал здесь звук падающих бомб. Ливень льет сплошной стеной, почти заглушая громовые раскаты, а сверкающие молнии на миг освещают улицу голубым светом. Билли Ферлинг смотрит на мистера Кисса, уже сожалея о том, что сказал.

— Послушайте. Я не собирался вас сердить, мистер. Может быть, я и вернусь туда, когда покончу со своим поручением. Идет?

Мистера Кисса нельзя назвать опытным кулачным бойцом, поэтому его следующее действие выглядит непреднамеренным. Его сжатый кулак едва ли не случайно попадает в правый глаз Билли Ферлинга. Зашатавшись, Ферлинг отступает спиной к перилам.

— Эй, ты, кончай! А то позову копов. Я ведь сказал, что со всем разберусь! — кричит он испуганно. — Я бывший солдат!

Неожиданно для себя мистер Кисс видит, как его левый кулак бьет Ферлинга по носу, и чувствует, как от удара смещается хрящ. За ним следует правый кулак, и тогда ухмылка сходит с лица Ферлинга, и, шатаясь, тот преодолевает несколько оставшихся ступенек и оказывается под Виадуком. В свете фонаря видно, что лицо его залито кровью, почти как у его жены. Он совершенно сбит с толку.

— Ты что, спятил? У меня нога больная!

Мистер Кисс рычит что то нечленораздельное, и его голос кажется эхом громовых раскатов. Ферлинг пускается бегом в сторону Ладгейт-Сёркус, но мистер Кисс настигает его и бьет в спину, а потом в ухо.

— К аристократам своим доебывайся! — загадочно вопит Билли Ферлинг.

Мистер Кисс пинает его по ноге, и Ферлинг падает на мокрые камни и то ли на самом деле теряет сознание, то ли притворяется. В насквозь промокшем от пота и дождя светлом костюме, мистер Кисс стоит над ним, все еще не разжимая кулаков, фырча и задыхаясь, как вошедший в раж бульдог.

— Ублюдок! Свинья! — Может быть, впервые в своей жизни он испытывает нехватку слов. — Подлый, подлый негодяй!

Он плачет, и тут появляется Старушка Нонни в желтой велосипедной куртке, защищающей ее пышный наряд. Она дергает его за рукав.

— Мистер Кисс. Хватит с него. Больше не надо, мистер Кисс. Хватит. Оставьте его в покое, мистер Кисс, — говорит она так, словно обращается к Лулу.

Гром гремит все громче, а шум дождя доносится откуда-то издалека. Голос Старушки Нонни высокий и властный, как ветер.

Все еще тяжело дыша, Джозеф Кисс думает: а почему это у лондонских женщин голоса с возрастом становятся резче? Голос Нон, например, часто напоминает ему крик птицы. Он вспоминает, что она живет где-то наверху, на одной из тех улиц за Смитфилдом, что уцелели во время бомбежек и история которых уходит далеко во времена, предшествовавшие Большому пожару.

— Ну же! — говорит она более сурово. — Ну же, мистер Кисс! Вы ведь знаете, что с вами сделают, если обнаружат вас здесь!

Он решает, что, когда его в следующий раз выпустят из психушки, не важно, какой именно, он отправится в Голландию и навестит свою семью. Интересно посмотреть, как полицейский превратился в писателя.

Полагаю, она заслуживает этого успеха. Распластанный на земле Билли Ферлинг зашевелился. У него сломан зуб и губа распухла.

— Псих проклятый!

— Совершенно верно, — говорит Джозеф Кисс почти добродушно, хотя гнев его до конца не иссяк. — Я псих с Флит-стрит. Хочешь еще? — Он наблюдает, как Билли Ферлинг поднимается на ноги и быстро уходит в дождь, в темноту пустынных улиц.

— Пойдемте, мистер Кисс! — Старушка Нонни берет его за руку, которая теперь выглядит такой же исцарапанной, как рука Евы. — Не стоит терять свободу раньше, чем вы сами того захотите. Согласны?

— Этот мужлан — бессовестное животное! — Неожиданно его сотрясают ужасные рыдания.

— Да все они такие, милый. Пошли-ка. Я знаю одно местечко, где и в это время можно найти что выпить. — Старушка Нон обнимает его. — Мистер Кисс, дорогой вы мой.

Гроза еще не прошла. Кажется, что она вечно будет бушевать над Холборнским виадуком. Он глядит на изящные очертания моста, этого символа своих надежд. В желтом свете фонаря видно, как дождь льет ровно, горизонтальными струями. Ветра нет. Она разворачивает его, и он послушно следует за ней. Частые молнии освещают Сити, собор Святого Павла, Олд-Бейли и полдюжину церквей, а также развалины, оставшиеся со времен войны, до сих пор почему-то не восстановленные дома. Мистер Кисс продолжает плакать, сжимая в своей ладони крохотную ручку Нонни.

— Все это не должно вас так удивлять. — Старушка Нонни тащит его в темноте по заплесневевшим кирпичам и бетонным обломкам, по прибитой дождем сорной траве. — Наверняка вам доводилось видеть всяких подлецов больше чем нужно, мистер Кисс.

Запах дождя на руинах помогает ему собраться. На несколько секунд он останавливается, чтобы вдохнуть ночную прохладу и сориентироваться в пространстве. Он делает глубокий вдох.

— Думаю, так и есть, дорогая. Но они уязвляют мое чувство справедливости, понимаете? — Вопреки обыкновению он чувствует себя на этой территории, сотни раз обхоженной им вдоль и поперек во время войны, как в совершенно незнакомом месте.

— В этом старом городе удивительно мало справедливости, мистер Кисс. Кроме той, которую мы проявляем сами.

Ему кажется, что гром сотрясает половину всего Лондона, что дома кренятся и грозят упасть. Старушка Нонни хихикает:

— Вперед, дорогой. Почти пришли.

Она кивает на слабый свет газового фонаря, прикрытого так, чтобы привлекать как можно меньше внимания. И вновь Джозеф Кисс озадачен тем, что не помнит этого проулка, впрочем, напоминающего многие из тех, где он бывал до войны. В свете фонаря видно, что дождь, как река, падает с неба на покрашенную в стародавние времена вывеску, изображающую грубой формы голову с ухмыляющимся окровавленным ртом, выпуклыми глазами, короной из веток, торчащей из спутанных волос.

«Голова старого брана». Маммери писал об этом месте. Он рад тому, что мир вокруг по-прежнему реален.

— Это старейший лондонский паб.

— Даже мистер Маммери всего не знает.

Старушка Нон толкает узкую дверь, раздается скрип. А потом происходит колоссальный взрыв. Гром и молнии, собравшиеся над Виадуком, создают впечатление, что весь город взлетел на воздух. Пораженные, два ветерана оглядываются назад.

— А теперь то, что я называю «сюрприз»! — говорит Нон, присвистывая. — Тут вас помнят. Вы спасли их в сорок первом.

Гнев покинул мистера Кисса, оставив в его сердце лишь ненависть к самому себе. Промокший до нитки, стоит он у входа в паб «Голова старого брана» и чувствует себя совершенно униженным.

Нонни обнимает его, в ее старых глазах кроется сочувствие.

— Вы сделали все, что могли, мистер Кисс. Вы всегда делаете все, что можете. Но мир не становится лучше от одного усилия воли. Не так ли? Вы должны быть благодарны за то, что почти всегда следовали своим собственным путем. Некоторые из нас привыкли к тому, что у них никогда не будет такой возможности. Некоторые из нас знают, что мы никогда не сможем изменить правила.

Мистер Кисс берет себя в руки.

— Но мы можем попытаться, моя дорогая Нонни.

Его вздернули в жаркий погожий день, Он висел и отбрасывал жуткую тень, И прохожий, под виселицей проходя, Наступил на нее, а он как закричал: «Эй-эй-эй! Что ты ходишь по тени моей!»

И своей прежней походкой он направляется к покрытой пятнами дубовой стойке и требует у растерянного бармена две порции лучшего портера.

Часть шестая Горожане уходят

Сосредоточенно в молчанье и работе

День проходил за днем, и солнце за окном

Я замечала утром или в полдень…

Когда оно, пробившись сквозь туман,

Вдруг озаряло крыши или трубы.

Но часто он стоял такой стеной,

Что солнце сквозь него не пробивалось.

И все вокруг тонуло в серой мгле.

Дома, мосты, соборы, переулки.

Как будто губкой мокрою в руке.

Стирал изображение художник.

И Лондон из виду беззвучно пропадал.

Поэтам ведомы такие озаренья… 

Особенно когда я на мгновенье

Бросала взгляд на Лондон, перед тем,

Как город, словно войско фараона,

Тонул в ночной холодной темноте,

И замечала, как растет во мне

Предчувствием уверенность в победе…

Элизабет Баррет Браунинг из «Авроры Лей» (1856)

Джозеф Кисс

Когда миссис Газали впервые оказалась в его постели в квартирке на Флит-стрит, мистер Кисс признался ей, что его телепатические способности ограничиваются Лондоном:

— Не могу читать чужие мысли в провинции. А ведь там, возможно, я был бы куда более популярен.

Наслаждаясь его гостеприимством и откровенностью, Мэри повернулась к окну, за которым кружили белые снежинки, и, чтобы согреться, прижалась к его телу.

— Да, со мной почти то же самое. Было бы не плохо уехать отсюда. Ты не думал об этом?

Он вдыхает слабый аромат роз.

— Всерьез — нет.

В воскресный день Джонсон-Корт и прилегающие к нему улицы были почти пустынны, если не считать немногочисленных скворцов и воробьев. Три голубя сели на наружный подоконник. Оконное стекло так исказило силуэты, что их вполне можно было принять за воронов.

После того как этой осенью Маммери утонул, они неожиданно для себя стали проводить больше времени вместе, как будто живой он мешал им соединиться. У него начали трястись руки — симптом обычный при длительном приеме психиатрических лекарств, однако Маммери считал, что страдает какой-то формой болезни Паркинсона, и собирался бороться с ней по своей системе. Если бы он прекратил прием таблеток, то, возможно, ему удалось бы избавиться от симптомов, но врачи настаивали на том, чтобы он продолжал принимать лекарства. Однажды он поскользнулся на бечевнике по пути к дому сестер Скараманга с их приемным ребенком. Один из свидетелей на допросе показал, что Маммери крикнул ему, что помощи не требуется, что он просто плавает, но его движения становились все более судорожными, и поэтому свидетель, местный парикмахер, встревожился и все-таки прыгнул в воду, но спасти его не успел. Мамери уже утонул. Водолаз в конце концов нашел его: он застрял в колючей проволоке, брошенной в канал после закрытия газгольдеров.

— Что, если мы поженимся после Рождества? — Мэри потянула за край одеяла и подоткнула под себя. — Тридцатого декабря я праздную свой день рождения. — Он улыбнулся, почувствовав на своем плече ее поцелуй.

— Свадьба зимой! Что может быть чудесней? Ты хочешь, чтобы мы поселились в Палгрейв-Мэншнз?

— Там мои коты. Сиамцы любят компанию, но я уверена, неплохо перенесут путешествие.

— Тогда давай сохраним все наши дома. Хорошо иметь возможность выбора. Если только ты не решила куда-нибудь переехать. В Митчем, Эппинг или, скажем, Акфильд.

К его облегчению, она покачала головой.

— А где сыграем свадьбу?

— В «Прибрежном коттедже»! Если сестры Скараманга согласятся, конечно. — Он повернул свою голову так, что его голубые глаза оказались прямо напротив ее глаз. — Они действительно нашли этого малыша в курятнике?

— Он прорыл туда ход, как будто думал, что окажется в волшебном подземном царстве.

— Вроде Страны грез? Ты видела его в Патни или Килберне и, наверное, подсказала дорогу. Он телепат?

— Говорит, что нет. Сейчас он вполне счастлив. Помогает старым дамам, выращивает розы для выставок, сделал пристройку к кошачьему домику и вряд ли нуждается в продолжении школьного образования. Читает с жадностью, как и мы читали. Его мать попивает и знать о нем не хочет, а отец был убит несколько лет назад во время драки в «Кенсингтон-Палас». Помнишь, когда цыганам на много месяцев запретили селиться там и они вынуждены были обосноваться «Элджине», через дорогу? Хлоя думает, что он не совсем здоров, но ради его блага не хочет знать подробности. Когда я его в первый раз увидела, мне тоже показалось, что его мучают боли. А теперь, как они считают, он вылечился.

Оставив бесполезную борьбу за тепло, она откатывается на край кровати и встает. Ее хрупкое розовое тело светится в полутьме.

весенний парк и песенки слышны разносит ветер огненные трели

Они начинают одеваться. Джозеф Кисс, склонившись над раковиной в ванной, медленно поворачивает голову.

— Ха! Мои дамочки! Где же они?

— Твои видения? Те женщины?

— Ты изгнала их, Мэри, моих огненных сирен! О-ля-ля! — Он натягивает новую вельветовую рубашку, которую она купила ему в Берлингтонском пассаже. — С их мучительными обещаниями страсти. Я знавал их всех. — Дальнейшее он произносит нараспев: — Много лет они навещали меня в моих укромных уголках, мои рабыни, шлюхи с горящих адским огнем проулков, торгующие собственным жаром. Своими соблазнами пытались они свести меня с ума и отправить в хладную вечность. Туда, где кровь застывает навеки, моя сладкая Мэри! Понимая это, я всячески им сопротивлялся и был по-королевски вознагражден тем, что ты пришла ко мне. Мистер Кисс, мистер Кисс, вы умеете глотать огонь? Их губы кривились, обнажая зубы. Их глаза сверкали, мерцали, вращались. О Мэри, родная! Как смотрели они на меня! Их волосы были настоящим огнем. Кожа — чистый шелк. И он плавился от этого огня. На самом деле они были подобны углю, который горит, чтобы испепелить жизнь, а потом и сам умирает. Ах, мистер Кисс, вы можете почувствовать боль? Ха! Я не кающийся грешник, который нуждается в наказании, будто это материнское молоко. Я — величайший телепат своего времени! О-ля-ля! — Он застегнул темно-синие брюки, которые Мэри заставила его купить на Джермин-стрит. — У сверхъестественных явлений нет воображения. Тот мир, в общем-то, сер, скучен и до банального прост. Говорят, это ад, Мэри. Хорошо. Значит, пока мы живем и дышим, он нам не страшен.

— Надеюсь, что так. А где мы проведем медовый месяц? — Она слушала только его голос, не прислушиваясь к словам.

— В Кью, где же еще? — ответил он, разглядывая новые брюки.

— Но я не Глория. Ты нас все еще путаешь?

— Просто в Лондоне нет другого ботанического сада.

— Я слишком стара, да и ты тоже не в том возрасте, чтобы заниматься любовью в оранжерее зимой. Но мы можем привезти в одну из твоих квартир растения в горшках. Как насчет Хэмпстеда? Там есть центральное отопление.

— Боюсь, штукатурка не выдержит.

— А мы поставим горшки под стекло.

Он понял, к чему она клонит, и привлек ее к себе прямо в простыне, в которую она куталась.

— Маленькая хэмпстедская оранжерея, о существовании которой никто, кроме нас, не узнает. Но выдержим ли мы? Мне ведь семьдесят четыре! — Эта мысль так поразила его, что все его тело сотрясла дрожь. Он зарычал: — О-о-ох, мне семьдесят четыре!

Глории ни к чему было более сдерживаться. Вот она здесь, шестидесятидвухлетняя невеста. Смогут ли они жить вечно? Вряд ли она вообще когда-либо покидала Страну грез. Может быть, вместо того чтобы вернуться к реальности, она подменила ее фантазией? Если это так, то они будут жить вечно, пока не надоест. Она припала к нему и стала покрывать поцелуями все его ликующее тело. В их распоряжении теперь было столько времени, сколько они захотят.

— Мне семьдесят четыре! Боже! Такие награды положены только святым.

— Более замечательного святого, чем ты, нет и не было, Джозеф Кисс! — Она выбралась из-под него. — Это напомнило мне о том, что мы должны венчаться в моей церкви.

— Ты веришь? Неужели?

— В церкви Святого Андрея, там, где я всегда молилась за тебя, Джозеф Кисс, где я молилась за всех близких мне людей, где я буду молиться за наш брак и сделаю так, чтобы он длился вечно. Ты согласен?

— Конечно!

— Котов моих, наверное, в церковь на венчание не пустят. Хорошо, что ты им нравишься.

— Животные часто симпатизируют мне.

— Они тебя жалеют. Они редко с кем ведут себя так, как с тобой. Сколько времени сможем мы обойтись без врачей?

— Сколько захотим. Это еще одно мое обещание. Пока моя сестрица возглавляет Министерство здравоохранения, они не сунутся в Патни. Сестра уже сказала коллегам, что позакрывает клиники к чертовой матери. Не зря же Маммери в детстве так часто бывал на Даунинг-стрит, — Мэри разрешила ему прочитать мемуары их утонувшего друга, доставшиеся ей по его завещанию.

— А как же все остальные наши сумасшедшие, Джозеф? Черный капитан, бедный мистер Харгривз, Старушка Нонни и другие?

— Мы устроим общую встречу.

— Без миссис Темплтон?

— Бедняжка Дорин, ее хлебом не корми — только дай найти у себя какую-нибудь по-настоящему опасную болезнь. Прямо как мать, которая умела чуть ли не по команде вызывать у себя сердечные приступы, хотя со временем процесс вышел из-под контроля. Сестры Скараманга, наверное, согласятся предоставить «Прибрежный коттедж» для нашего сборища.

— Мы можем поехать в Палгрейв. Котикам понравится такое общество. Итак, нам никогда больше не придется терпеть этих ужасных врачей?

— Пусть ищут себе других пациентов. За морями их полным-полно.

И вот, надев наконец пальто и шляпу, он запер дверь квартиры на Флит-стрит, и они двинулись сквозь серебристый туман к «Эдгару Уоллесу», где Данди Банаджи ждал их за столиком, чтобы выпить с ними и рассказать, как он занялся бизнесом.

Плитки, которыми была вымощена Флит-стрит, все еще были схвачены морозом. Гранит, мрамор — свидетельство былого величия — и портлендский камень сверкали, покрытые инеем, словно их коснулась рука Имира. Джозеф Кисс подумал о том, какое огромное влияние оказали норманны на дух этих мест, где потомки воинственных викингов, с их привычкой к насилию и грабежу, превратились в циничных и безжалостных газетных репортеров. Мистер Кисс давно жаждал исхода газетчиков в Уоппинг или даже Саутуорк, но в редакциях боялись перемен.

Он чувствовал, что нынешние склоки вокруг свободной прессы столь же незначительны, как борьба Иоанна Безземельного с баронами, поскольку не видел большой разницы между желанием магната навластвоваться всласть и стремлением вассалов разделить с ним его бремя ответственности. Журналист, сохранивший толику здравого смысла или человеческого сострадания, казался по меньшей мере мессией. От запаха пролитой крови перехватывало дыхание, стоило только шагнуть в сторону Дома правосудия. У «Парика и пера» этот запах усиливался ароматами сыров и ветчины и расплывался во рту привкусом несбывшихся надежд, лжи во спасение и затаенной злобы осужденных преступников и страдальцев. О-ля-ля!

В «Эдгаре Уоллесе» их ждал, сидя на табуретке, Данди Банаджи. Его шея была обмотана разноцветным шарфом, отчего голова походила на вишенку, венчающую пломбир с разводами сиропа.

— Позвольте представить вам будущую миссис Кисс, — с чувством произнес мистер Кисс.

— Поздравляю! — Данди обнял обоих. — А главное, вовремя. Я возьму вам кампари с содой, миссис Газали, а вам, мистер Кисс, как всегда, пинту.

— Он совсем не удивлен, — расстегивая пальто, сказала Мэри так, чтобы Данди услышал.

— А вы? — обернулся он на ходу, с деньгами в руке. — Джозеф — хоть в этом предсказуем.

— Но я ожидала каких-нибудь восклицаний. Впрочем, согласна. Джозеф — раб своих привычек. — И она коснулась рукава своего жениха.

— Клянусь, что изменюсь!

Она взяла кампари из рук Данди, вытащила оттуда дольку лимона и съела ее, откусывая по маленькому кусочку.

— Я попросил Джорджа Маммери присоединиться к нам, — сказал Данди. — Вы знаете, чем я занимался до недавнего времени?

— Туристами? — Лицо мистера Кисса приняло благочестивое выражение.

— По выходным я чаще всего совершаю прогулку по литературным местам. Немного говорю по-японски. Большинство японцев понятия не имеют, о чем я им говорю даже в том случае, если у них есть переводчик, но они очень любят ланч в рыбном ресторане, и хозяйку это устраивает. Теперь она решила открываться и по воскресеньям. Она англичанка, но все остальные члены ее семьи — китайцы. Начинал я с тура «Джек-Потрошитель», но оказалось, что там большая конкуренция. То же можно сказать и о Шерлоке Холмсе. Одна американская леди проводит экскурсию по Т. С. Элиоту. Меня удивляет, что ее бизнес приносит прибыль. Я тоже «прогуливаюсь» по Элиоту, но в одиночку он не может обеспечить целого тура. И даже Элизабет Баррет Браунинг не вызывает особого интереса. Только Диккенс и Шекспир подходят в качестве одиночных туров. А после них «Двенадцать отравителей», «Пять знаменитых сексуальных преступлений» и прочая ерунда.

— Привет, Дандоу! — Толстяк в твидовом костюме помахал им маленькой курительной трубкой. — Допивайте. Я возьму еще. Это твои друзья?

Данди представил их друг другу. У Джозефа Кисса двоюродный брат Маммери вызвал раздражение. «Этому типу место у тотализатора», — подумал он. Но Джордж Маммери был столь дружелюбен и чувствовал себя так непринужденно, что думать о нем плохо было несправедливо. Мой снобизм окрашен презрением, скоторым Маммери описывал свою родню по отцу

Когда Данди представил Джорджа Маммери как изобретателя тура «Скандалы в королевском семействе», они вернулись к своему застолью.

— Я всегда открыт для предложений, — добродушно сказал им Джордж Маммери, — и если они оказываются выгодными, то всегда плачу высокий процент. Это все знают. В такой игре обманывать людей нельзя. Потому что нельзя заводить себе врагов. Это убийственно. Если бы я зарегистрировал «Скандалы в королевском семействе», то сегодня уже был бы самым богатым человеком, но, поверите ли, это то же самое, что уличная торговля, то есть то, чем я занимался раньше. На Оксфорд-стрит у меня была чудесная работа по продаже кивающих собачек, но тут появились турки и кивающих собачек развелось больше, чем машин в пробке у моста Ватерлоо в первый понедельник после Пасхи. Все это выбило у меня почву из-под ног, и сделать я ничего не смог. Одно время я занимался расклеиванием объявлений, но потом меня дважды надули, а обращаться в суд было нельзя, потому что добрая половина всего этого бизнеса незаконна. Вот так обстояли дела. Так что туризм оказался совсем неплохим делом, хотя бог знает сколько австралийцев и американцев им занимается. Студенты, домохозяйки… Это большая проблема. Турок пока нет, но дайте им только время. — Усмехнувшись, он отхлебнул пива.

— Так значит, теперь вы ведете дело вместе с Данди, мистер Маммери? — Мэри Газали страстно желала, чтобы беседа подошла к завершению. Она хотела увести мистера Кисса к себе в квартиру.

— Пусть Данди сам вам расскажет, пока я схожу к стойке. Ты можешь им рассказать, куда мы решили вложить деньги.

К удивлению своих друзей, приступая к объяснениям, Данди смутился.

— В газете было сокращение штата. Когда в Индии меняется власть, меняется все вокруг. Я потерял работу. Тут подвернулся туристский бизнес, а Джордж прослышал о том, что на продажу выставляется кафе напротив ворот Лудгейт, и теперь мы планируем открыть котлетную «Привратник Луд», переоборудовав ее в викторианском стиле. Вроде новых гостиниц на Пиккадилли, которые выглядят так, словно стоят там уже лет сто. Итак, котлетная, но для того, чтобы развернуться, нам не хватает денег.

— Настоящая котлетная в старомодном стиле. Вы представляете, о чем я говорю? — Вернулся Джордж Маммери с полными кружками, не расплескав ни капли. — Кажется, в Лондоне не осталось ни одной настоящей котлетной?

— Мне они нравились, — улыбнулась Мэри Газали Джозефу Киссу, ища подтверждения. — Когда я работала рядом с Аддгейт, то почти каждый день обедала в котлетной.

— Там будут мраморные столешницы во всех кабинках, чугунные вешалки, деревянные стулья, газовые рожки и меню, написанное на доске мелом. — Джордж замолчал, изобразил руками воображаемую доску. — «Комплексный обед — треть пенни. Хлеб и масло не включены».

— Вы вылетите в трубу, — твердо сказал Джозеф Кисс.

— Нет, что вы! — Не менее убежденно ответил Маммери. — Ведь вам нужно будет вступить в клуб. За две сотни фунтов в год вас будут снабжать мелкими старыми монетками, и вы будете расплачиваться ими за самые разные блюда. «Пенни» значит «фунт». Это все равно что продавать картошку в игорном клубе. Все, кто не является членами клуба, смогут посещать кафе только как гости либо могут обменять наличные на старые монеты из расчета один фунт стерлингов на одно пенни в соседнем магазине — в кондитерской и табачной лавке миссис Эванс. Кредитные карточки или чеки тоже принимаются. Диснейленд подсказал нам, как надо действовать. Это должно быть сочетание тщательно поддерживаемой атмосферы, внимания к деталям и фантазии. Поверьте, по эту сторону Атлантики этот бизнес перспективнее «Ирландских пабов». Сейчас никто не сможет меня скопировать. Я сделаю эту «Котлетную» единственной в своем роде. Настоящим клубом, вот в чем секрет. Туристы должны будут вступать в клуб или проходить как гости членов клуба. Они будут правдами и неправдами стараться туда попасть. В дождь будут стоять в очереди, как на концерт тяжелого рока. А меню будет включать котлеты, колбаски, горох, жареную картошку. Во всем Лондоне такая еда идет по полтора фунта, а я буду получать по пятнадцать фунтов за тарелку. Эта дополнительная прибыль позволит мне выкупить дом в Хайгейте. — Он засопел, словно желая подчеркнуть реальность своей мечты. — Что скажете?

Веселые разбойники с большой дороги жулики и мошенники Джек-Шестнадцать Струн, Клод Дюваль, Дик Терпин и Джек Шеппард пропускают по кружке с евреем которого хотят ограбить

— Ну, что мне сказать Данди? — спросил мистер Кисс свою будущую жену, когда они снова вышли на мороз и пошли вверх по Стрэнду в сторону Чаринг-Кросс — Этот план ужасен. Или мне лгать старому другу, оказавшемуся без работы, в отчаянном положении? Почти всю жизнь он находил здесь поддержку. Холборнскому виадуку, не говоря о Блек-фрайарз или Флит-стрит, до сих пор удавалось не превратиться в торговую марку. Но к чему дальнейшее сопротивление? Может, лучше присоединиться к фантазиям туристов? Это будет означать капитуляцию. Перед всеми нашими министерствами, моей сестренкой и тем, за что она стоит. Нет, я в этом участвовать не буду.

— Ты считаешь эту затею нереальной? — Мэри Газали не была сильно обеспокоена. Она вообще считала Историю мифотворчеством.

— Хуже. — Джозеф Кисс помедлил перед церковью, в которой некогда нашел утешение. Это была Датская Сент-Клементс, воздвигнутая Реном на месте Харольдовой колонии викингов. — Это самообман, конец всему, фарс.

Мэри взяла его под руку и повела в теплый уют подземки.

— Фарс лучше трагедии, — сказала она.

Миссис Газали

Усевшись на стул, на котором еще недавно сидела Кэтрин Хепберн, по старой памяти навестившая Мэри, Джудит Аппл-филд иронично заметила:

— Много раз я была невестой, но вот подружкой невесты довелось стать впервые! Кто же сделал предложение?

— Он. Но я сама так решила. Я ведь очень его люблю, Джудит.

Убрав тяжелые шторы, висевшие на окнах долгие годы, Мэри заменила их легкими маркизами в пастельных тонах. Теперь ее квартира пахла краской, и даже мебель выглядела как новенькая.

— Хелен в восторге. Она считает Джозефа чудесным человеком. По ее словам, он — воплощение лондонского остроумия. Я-то, конечно, думаю, что он больше чем просто остряк, но Хелен так романтична. Это ее работа. Ну, ты согласна?

— Если только мне не придется чересчур наряжаться.

— Не придется. Я знаю эту церковь и знакома с викарием. Он человек мужественный. Я не хочу его раздражать.

Джудит икнула.

— А кто будет шафером?

— Данди, конечно, хотя сейчас между нами возникло некоторое напряжение. Он планирует одно дело, в котором мы не хотим участвовать.

— А Леон полагает, эта котлетная стоит того, чтобы рискнуть.

— Для Джозефа это дело принципа, и Данди это прекрасно понимает. Но если Леон собирается войти в долю, многие смогут последовать его примеру.

— Томми Ми, еще до своего сердечного приступа, тоже был за. Он ведь возглавлял сеть баров «Бифштексы Биг-Бен» и сеть «Кухонных воришек профессора Мориарти». И Льюис, двоюродный брат Дэвида, член парламента, тоже не против. Томми деньги носом чует. У Джозефа ведь теперь тоже кое-что водится. Заставь его войти в долю.

— Мы с Томми живем по разные стороны баррикады, но в любом случае желаю ему удачи.

— Хорошо. А сейчас мне надо ехать в институт Содружества. — Она засмеялась сама над собой. — Я не изменилась, да? Но если бы я осталась с Джеффри, была бы сейчас леворадикальной активисткой.

Уходя, она насвистывала блейковский «Иерусалим».

Проводив ее до двери в сопровождении сиамских котов Габи и Чарли, Мэри вернулась на кухню проверить плиту. Она открыла дверцу кочергой и заглянула внутрь. Огонь светился рубиновым цветом, и она не могла отвести от него глаз. Этот мир огня был ей хорошо знаком. За долгие годы она привыкла считать его воротами в Страну грез. Может быть, она поступила невежливо, не пригласив Кэтрин Хепберн на свадьбу? Наслаждаясь пышущим из печки жаром, коты замурлыкали. Подхватив обоих под мышки, Мэри села в свое старое кресло, оставив дверцу открытой. За окном сильно похолодало. Снегопад под Рождество — это необычно. Интересно, покроется ли Темза льдом, как однажды уже случалось. Ей вспоминается огромная серебристая лисья шуба, которая была на Мерль, когда она шла по льду и вдали, на берегу, полыхал пожар, посьшая в небо клубы черного дыма. Все реки покрьыись льдом, все дороги засыпал снег. Остановилось движение поездов и автобусов, и даже сточные трубы оказались непроходимыми из-за огромных сосулек. Это было в сорок седьмом году. Дату она почерпнула из старых газет, чтение которых позволило ей установить последовательность событий, случившихся в ее жизни до того, как она открыла глаза и увидела над собой улыбающееся лицо сестры Китти Додд: «Проснулась наконец, мой ангел! Бьюсь об заклад, что ты не прочь позавтракать!» Мэри было жаль расставаться с сестрой Китти Додд, и они наверняка до сих пор бы общались, если бы ее сиделка в пятьдесят шестом году не была вынуждена переехать в Австралию и не вышла там замуж. Сейчас она живет в Квинсленде.

Мерль Оберон говорила, что это была самая ужасная зима на ее памяти. От моста Ватерлоо они прошли вверх по Кингз-уэй, где все было заморожено так, что напоминало гигантские ледяные скульптуры. Изо рта у них шел пар. Завернув на Хай-Холборн, они увидели, как мимо пронеслись сани, запряженные северными оленями. Возница был закутан и его лица не было видно. Когда олени домчались до огромной воронки напротив кирпичного замка «Пруденшл» на площади перед Степл-Инн, пережившего и Большой пожар, и Блиц, Мэри испугалась, что они упадут в воронку. Мерль тут же, схватив ее за руку, показала, как олени взмыли в воздух вместе с санями и приземлились уже на Холборнский виадук, а затем исчезли в тумане над Кэннон-стрит.

Они ходили за покупками в универмаг «Гэмэджиз», украшенный к Рождеству так же, как это было тогда, когда Мэри работала здесь перед встречей с Патриком. В отделе игрушек, где было полно венков из ветвей остролиста и омелы, Санта-Клаус раздавал подарки, и она попросила у него желтую куклу. Беседа с ним не слишком-то ее обрадовала, может быть, потому, что Санта отказал ей. И ей не хотелось верить в то, что лампочки вокруг — обыкновенные электрические, просто ярко раскрашенные.

Габи, прыгнув ей на колени, начал трогать лапкой ее лицо, и Мэри, засмеявшись, шлепнула кота по голове. Скорее всего, кот ревновал ее к воспоминаниям. Ей было немного грустно, оттого что Кэтрин возвращается в Америку в поисках лучшей доли. Хотя теперь они виделись довольно редко, Мэри было жаль, что нельзя будет больше спросить у нее совета. В то же время теперь она была менее уверена в том, где кончается Страна грез и где начинается реальность. Это не сильно ее волновало. Она думала о том, как чудесно было бы познакомить Джозефа с некоторыми своими радостями. Только не с кошмарами. Они могли бы отправиться на Сохо-сквер и встретиться там с солнечными людьми, которые не обжигают, но даруют свое тепло. Ей хотелось бы, чтобы он увидел великолепный эскадрон женщин-воинов, возглавляемых Жанной д'Арк и королевой Боудикой, пересекающих Виадук по пути к Тайбернскому полю, где их ждет великая битва против серого воинства Смерти. Она видела фигуры, обратившие в бегство викингов, ищущих спасения в тумане, но прошло немало времени, прежде чем она узнала, что тогда на самом деле произошло.

Когда же она решилась пройти далеко, до самого Тайберна, в мире, судя по витринам, наступил уже, вероятно, тысяча девятьсот пятидесятый год. Площадь была покрыта плиткой, украшена фонтанами. Не осталось ни следа былых сражений, и лишь посередине был воздвигнут охраняемый военным караулом мемориал. Одним из часовых оказался ее отец. Отца она поначалу не узнала, но ее заинтересовал разговаривавший с ним мужчина в черной рубашке и брюках, в белом сомбреро и в черных сапогах на высоких каблуках. В конце концов отец представил ей этого франта с Дальнего Запада как Хопалонга Кэссиди, но когда она упомянула об этом событии Дэвиду Маммери, то он объяснил ей, что она встретилась всего-навсего с киноактером, изображающим знаменитого ковбоя. В любом случае, этот человек не произвел на нее слишком большого впечатления. «Хоппи издевался над пистолетами с перламутровыми рукоятками и всякой мишурой», — сказал ей Дэвид.

А много ли счастья, подумала она, знал в жизни сам Дэвид? Он почти всегда был грустным. Мать его еще жива, находится в доме для престарелых под Брайтоном, и когда Джозеф Кисс навестил ее, чтобы сообщить печальную новость, у него создалось впечатление, что она жалеет больше себя, чем погибшего сына, и сокрушается не о нем, а о своей утрате. Джозеф увидел перед собой глубоко несчастную, разочарованную женщину, которая перенесла свое разочарование на Дэвида, и в результате тот стал остерегаться всего, что могло бы принести ему радость. Вначале, оставаясь наедине с Мэри, Дэвид никак не мог успокоиться и, едва успокоившись, тут же срывался в свое обычное настороженное состояние. Лишь постепенно Мэри нашла к нему подход. Но счастье никогда не продолжалось долго. Она помнила, впрочем, что в юные годы он был гораздо более нервным. Напряжение лишь тогда оставляло его, когда он читал или писал. Впоследствии, когда все его тело стал охватывать тремор, когда его речь и мысли начали сбиваться, он уже не мог заниматься ни тем ни другим. Наблюдать это разрушение было крайне болезненно, особенно после того, как Джозеф Кисс обнаружил причину болезни в лекарственной зависимости и они попытались уговорить Маммери покончить с этим. Врачи предупреждали, что, если Дэвид прекратит принимать таблетки, он опять попадет в больницу, и это его страшно напугало. Маммери, насмотревшись на беспомощных пациентов со старческим слабоумием, решил, что и сам дойдет до полной утраты человеческого достоинства либо станет жертвой сиделки-садистки. Теперь Мэри чувствовала, что должна была убедить его поселиться вместе с ней и за это время отучить его от лекарств. Он проходил тогда что-то вроде испытательного срока и должен был каждую неделю отмечаться в Клинике, они же с Джозефом посещали ее совершенно добровольно. В Клинике ему делали укол «замедленного действия», так что в то время для него было практически невозможно бросить принимать лекарства. Она нисколько не сожалела о том, что Клиника закрывается, и молилась, чтобы на ее месте не открылось заведение еще более ужасное.

Четыре или пять лет назад она узнала, как доктор Мейл, ее будущий родственник, ратовал за лоботомию и для нее и для всех остальных пациентов, и убедил свою жену в том, что эта лечебная процедура была бы выгодна Министерству здравоохранения с финансовой точки зрения. Когда они рассказывали о причинах гибели Дэвида, мало кто к ним прислушивался. Врачи уже успели запугать их признаками надвигающегося маразма и новым курсом терапии. Тогда они сами перестали принимать лекарства и в течение нескольких недель не почувствовали никаких признаков ухудшения. Им помогло то, что теперь они часто бывали вместе и могли поддерживать друг друга. Согнав кота с груди, где он лежал, запустив когти ей в плечо, Мэри подошла к кухонному шкафу, на котором стоял новый проигрыватель компакт-дисков — подарок Хелен. Мэри нажала кнопку, и зазвучала ее любимая запись. Мэри медленно вернулась к своему креслу, и теплое помещение наполнилось первыми аккордами симфонии Элгара.

Похороны Дэвида, как и похороны Бена Френча, состоялись на кладбище Кенсал-Грин и были особенно печальными, потому что многие из тех, кто пришел с ним проститься, думали о том, что совсем скоро то же самое ждет их самих. Мэри подумала, что такая атмосфера бывает, наверное, на похоронах тех, кто умирает от СПИДа, и, возможно, то же самое испытывали люди, когда их любимые умирали во время Большой чумы. Это напомнило ей о том, что, как она узнала совсем недавно, Большой лондонский пожар не имел никакого отношения к прекращению чумной эпидемии и что чума сама изжила себя одновременно во всех городах Европы, и ее исчезновение остается такой же тайной, как причина Пожара. Она вспомнила, что в начале Блица некоторые говорили — хорошо, мол, что бомбы падают в трущобы Ист-Энда, ведь после войны это позволит застроить те кварталы чудесными новыми домами со всеми современными удобствами. Но даже Ист-Энд не так пострадал от новой застройки, как Тауэр-Хамлитс, Харингджи, Фулем и Килбурн, где бетонные многоэтажки выглядели более удручающе, чем те трущобы, на месте которых они возникли. На улицах, где Мэри выросла, можно было наслаждаться чувством свободы, исходившим сверху, с неба, и снизу, от земли; к тому же всегда можно было заметить приближение домовладельца. Но жителей многоэтажных башен, над головами которых всегда чьи-то ноги, а под ногами — чьи-то головы и почти любая деятельность которых по дому требует санкции жилищного комитета, можно было только пожалеть. Лондон возник на глинистых почвах и поэтому развивался вширь. Лондонцы не были готовы к «вертикальному» образу жизни, и пройдет много лет, прежде чем они к этому привыкнут.

Сейчас эти ульи переполняло несчастье. Ей был знаком общий стон, тысячи сливающихся жалоб, тупая боль тех, кому не на что надеяться во времена, когда демократическое будущее оборачивается размежеванием горожан на два класса, между которыми лежит непреодолимая пропасть беззаконной жестокости и жестокой законной власти. Население оказалось расколотым, почти как в феодальные времена. Мэри осталась одной из немногих жителей Гарденз, принадлежащей к нижним слоям среднего класса. Большинство других квартир уже давно выкуплены или арендовавшие их жильцы выселены за неуплату. На их месте появились девицы, которые визгливо орали друг на друга. Иногда их сопровождали наглые, дурно воспитанные молодые люди, чью малосимпатичную внешность не красили их дорогие костюмы. Ко всем они обращались с хвастливой грубостью, которая, как предполагала Мэри, полностью вытеснила остатки ума.

В том, что происходит сейчас, Мэри не видела положительных перемен и вполне разделяла мнение Джозефа о людях, с жуткой откровенностью посылающих на панель своих матерей, становясь при этом сводниками и сводницами. О людях, являющихся тем, чем так хотели стать Джон и Рини Фоксы, потому что их класс в конце концов проиграл. Рини сидела теперь в Холлоуэе, отбывая двухлетний срок за какие-то махинации, а ее брат, говорят, уехал в Дублин и там под чужим именем устроился барменом. Что случилось с Горацием, не знал никто.

Томми Ми продает право первородства, которое не принадлежит ему и которое он, следовательно, не может продать, написал Дэвид Маммери в своих мемуарах. Этих сбивчивых записках — частично воспоминаниях, дневниковых записях, частично эссе, которые заполняли семнадцать тетрадей в кожаном переплете. Он поместил в них также старые театральные билеты, программки, ресторанные меню, винные карты, напоминавшие о том, что у него в жизни было не много счастливых моментов, так что ему захотелось сделать все возможное, чтобы их увековечить. Дэвид писал, что людей не слишком волнует, продаст ли правительство нефтяные и газовые запасы или автомобильные компании американским покупателям. Что волнует их на самом деле, так это распродажа всего, что является их чувством самоопределения. Какой слабый суррогат — национализм! Это процесс, похожий на то, что происходило с рабами, увезенными из своих стран. Они становились тупыми и равнодушными, потому что у них больше не было будущего. Тогда рабовладельцы начинали показывать на них пальцем и говорить: «Взгляните, они не намного лучше скота. У них нет честолюбия и инициативы. Они едва умеют говорить. На что они годятся?» Она подумала, что для того, кто прошел через Страну грез, этот вопрос уже решен.

мадам Перл гадает на картах Таро и по ладони медиум целителъница советчица превосходная падающий феникс голоса в городе Джейн в Калифорнии назовем это амебной эстетикой

Джозеф сказал как-то, что только чудо может изменить ситуацию к лучшему. Чарли поднимается со своего места у плиты и тоже прыгает к ней на колени, где уже лежит его приятель. Мэри вспоминает, как Старушка Нонни стояла в пабе рядом с Джозефом и ее яркая маленькая фигурка была похожа на красивый кустик, цветущий в тени огромного монумента. Пока Джозеф стенал по поводу перемен, Нонни безмолвствовала и лишь один раз подмигнула Мэри. Но потом, когда Джозеф замолчал, чтобы откусить кусок пирога, Нонни сказала:

— Вы просто больше их любите этот город, вот и все. Все на свете кажется лучше или хуже в зависимости от точки зрения. Для кого-то Лондон — все, для кого-то — ничего. Я это и раньше видела, и эти мечты и эти кошмары. А в будущем будет лучше.

— Так вы верите в чудеса, Нонни?

На его ироничный вопрос она предпочла ответить невинным тоном:

— В небольшие чудеса — верю.

Как обычно, Мэри нравилось слушать этот своеобразный обмен мнениями. Старушка Нонни всегда умела охладить Джозефа в моменты, когда, глубоко подавленный, он становился невыносимо патетичен. Мэри с радостью отметила, что последнее время Джозеф впадал в патетику все реже и реже. В таких случаях Старушка Нонни любила демонстрировать Мэри свое умение обращаться с мужчинами.

— Будь у меня дочь, это была бы ты. Мэри удивилась:

— А я думала, что ты вырастила целую кучу детей, Нон.

— Вырастила, дорогая? Нет. Может быть, у меня и были дети, да что-то не припомню. У меня ведь птичий инстинкт, милая. Я выпихиваю их из гнезда, как только они начинают летать. Лучше предоставлять людей самим себе, и тогда они лучше себя проявляют. Это не значит, впрочем, что я против исполнения обязанностей. Ты правильно поступила, милая, что пролежала во сне до тех пор, пока твоя малышка не смогла сама о себе позаботиться.

Мэри Газали не уверена, что согласна со Старушкой Нонни, но ведь Нонни и сама с собой часто бывает не согласна, а поэтому всегда говорит Мэри, чтобы та ее не слушала.

— Я ведь не в своем уме. Признана ненормальной. Чокнутой, так сказать. Круглой идиоткой, как говорили американцы во время войны. У меня не все дома. И крыша съехала. Уже много лет, как я впала в маразм. И вам любой скажет, что я рехнулась. А ведь это как взглянуть. Старушка Нон сумасшедшая, но она ни на что не жалуется. Сама вспомни, сколько интересных людей встретила ты в психушке. — С доброй улыбкой посмотрела она на Мэри. — Пока не начнешь принимать себя всерьез, дорогая, быть сумасшедшим очень неплохо.

К недовольству котов, Мэри встает, чтобы раздуть огонь. Начинается последняя часть Элгара. Она протягивает руку к эмалированному ведру и подбрасывает в печь немного кокса. На какое-то мгновение мерцающее красное пламя становится голубым, потом приобретает цвет меди. В памяти Мэри всплывает Патрик. Он ведет ее с малышкой вниз, в Морри-соновское убежище. Оно слишком тесно, и там нет места для Патрика. «В любом случае, — успокаивает он ее, улыбаясь, — жизнь прекрасна». Он рассказывал ей, что ему удалось уже несколько раз избежать смерти, и когда бомбы начали падать, она не сразу поверила, что самолеты движутся в их направлении. Даже когда услышала гул «юнкерсов» и грохот взрывов в отдалении, она все еще видела во сне, как с треском разверзается земля, из которой поднимаются рыцари с мечами в руках, готовые сразиться с вражескими самолетами. А потом звук раздался прямо над головой, и бомба упала. Она слышала, как бомба пробила крышу, видела, как с потолка на стол посыпалась штукатурка, и почувствовала взрыв. У нее перехватило дыхание. Прижав Хелен к себе, она заметила, что обе они покрыты пылью. Дом вокруг ходил ходуном. Потом опять раздался взрыв, возможно от второй бомбы, и стены начали проваливаться внутрь, а кругом уже бушевал огонь, распустившийся розовым, желтым и красным, как гигантская роза, так что сначала она даже подумала, что это газ, а не настоящее пламя, но потом со всех сторон раздалось рычание, и она поползла из укрытия, потому что обломки дома барабанили по его стальной крыше и одна из стен уже обвалилась. Воспоминания путаются. Вскоре после этого пришла Оливия, похожая на райскую птичку в своей вышитой накидке с капюшоном. Хотя это могла быть и Мерль Оберон, ведь Мэри поначалу путала сестер. Вступив в Страну грез, Мэри забыла о дочке, но она знала, что Оливия де Хэвиленд и Мерль Оберон спасли их обеих — ее, и Хелен. Теперь она была уверена в том, что это были не сами актрисы, а существа, лишь принявшие их вид. Эти существа могли жить в огне, как те солнечные жители, что иногда появляются в Сохо. Обретя прежнее спокойствие, она улыбается, глядя на языки пламени в печке, которые теперь словно пляшут, чтобы развеселить ее.

Проходит немного времени, и у входной двери звенит звонок. Тихо напевая, она торопится навстречу своему возлюбленному.

Дэвид Маммери

Я всегда, писал Маммери, буду любить троих людей — моего дядю Джима, моего друга Джозефа Кисса и Мэри Газали. Мои чувства к матери остаются двойственными, а к отцу я и вовсе не испытываю никаких чувств. Бен Френч всегда был мне хорошим другом, и я сохраняю добрые воспоминания о Льюисе Гриффине, который часто оказывал мне помощь. Что касается моих подружек, то хотя и не могу назвать их своими возлюбленными, все они были ко мне добры. Некоторое время назад я понял, насколько трудно человеку моего типа жить иначе как в полном одиночестве, и к настоящему времени я совершенно примирился с этим и не особенно печалюсь, вероятно, потому, что не верю в хорошее расположение ко мне большинства людей и обращаю внимание только на тех, чье участие мне кажется бескорыстным или нейтральным. Честно говоря, я надеялся найти в Клинике больше ответов к разгадке всего этого, но меня постигло разочарование. Я часто думаю о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не согласился на лечение у психиатров или если бы не вбил в голову, что должен решить Суэцкий кризис.

Мой дядя Джим говорил мне, что возражал против того, чтобы меня поместили в лечебницу. Но когда в газетах появились заметки об этом инциденте, на него оказали давление, и унего не оставалось выбора, особенно с учетом того, что моя мать в это время переживала нервный срыв и сама проходила лечение. Он не имел возможности ухаживать за мной, а мои тетушки были заняты своими собственными детьми, хотя какое-то время мне пришлось жить и у них. Когда я был совсем юн, моя любимая двоюродная сестра умерла от полиомиелита, а к двоюродным братьям я был, в общем-то, равнодушен. Думаю, я любил ее, потому что она мне часто снится, и я всегда вспоминаю о ней с теплотой. Последние годы жизни она провела в больничной палате, и вскоре после ее смерти мне стали сниться очень явственные сны со сложными приключениями, в которых я спасал ее от зеленых марсиан Барсума, от викингов, апачей и корсаров. Возможно, эта утрата стала причиной моего нежелания связывать себя с любой другой женщиной. Была одна девица, на которой я думал жениться, наверное, потому, что она была моей первой любовью, а человек всегда чувствует, что первая любовь и есть, вероятно, истинная любовь.

Даже когда я лишился душевного равновесия, дядя Джим не стал относиться ко мне холодно, а, напротив, казалось, одобрял все мои фантазии точно так же, как в свое время понял все, что касалось Хопалонга Кэссиди и Даунинг-стрит. Именно он привил мне интерес к мифологии и легендам Лондона. Он любил рассказывать мне о Гоге и Магоге, Боудике, о легендарном основателе города Бруте, обо всех остальных героях и богах. Когда мы гуляли с ним по городу, он твердил об исторических слоях, лежащих под нашими ногами подобно геологическим отложениям, поскольку, в отличие от других старых городов, в Лондоне на поверхности осталось мало очевидных следов его прошлого. Практически весь Лондон эпохи Тюдоров был сожжен дотла, а Гитлер разбомбил то, что осталось. Старые реки были превращены в сточные трубы, а под современным асфальтом лежат целые храмы и цитадели. Согласно легенде, Боудика теперь покоится под десятой платформой станции «Кингз-Кросс», волшебная голова Брана лежит под кельтским погребальным холмом, на котором построен Парламент, Гог и Магог — великаны, правившие городом до 1200 г. до н. э., когда их завоевали троянцы, — рядом с Гилдхоллом, а сам король Луд, бывший некогда богом, может быть, лежит под фундаментом собора Святого Павла. Дядя Джим первым указал мне на то, что Лондон полон привидений. Их почти столько же, сколько жителей. К призрачному населению относится Нелл Гвинн — и Дин-стрит, где она жила, пахнет по ночам гардениями. В Тауэре их сотни, там обитают Анна Болейн, леди Джейн Грей и Уолтер Рэли. Создания попроще, вроде бедной Энни Чапман, жертвы Потрошителя, все так же курсируют по Лаймхаусу. Лорд Холланд, на беду свою отстаивавший божественное право королей, бродит по ночам среди развалин Холланд-Хауса, Дэн Лино обитает в Королевском театре, а Бакстоун появляется в Хеймаркете. Дик Терпин скачет от «Спаниардз-Инн» через Хэмпстед-Хит. Призрачный пассажирский поезд идет от Брикстона к Барнету, а на Ладброук-Гроув автобус седьмого маршрута заворачивает у Кембридж-Гарденз, и те пассажиры, кто по глупости сел на него, потеряны навеки. Неподалеку, в Бленхейм-Кресент, иногда видят «роллс-ройс» марки «серебряный призрак», полный монашек из давно закрытого монастыря Бедной Клары. Под землей можно встретить по меньшей мере с десяток призрачных поездов, толпы жертв Блица, многие из которых взлетели на воздух, утонули или были раздавлены во время Балемской катастрофы в метро. Привидения Блица множатся на глазах. Каждую ночь они заполняют такие пабы, как «Кингз-Армс» и «Пекем-Рай», и отмечают все праздники. В Тайберне, где были повешены большинство известных негодяев, разбойников, мятежников, пиратов, каперов, бунтовщиков, конокрадов, изменников, взломщиков, насильников и убийц, их души толпятся вокруг того места, где раньше стояли виселицы, а теперь возвышается бесполезная Мраморная арка. В отличие от Вашингтона или Парижа Лондон никогда не отличался умением сооружать памятники, возможно потому, что строители вечно пытались сэкономить на материалах.

Выйдя в отставку, дядя Джим предпочел уехать из Лондона, но Родезия его разочаровала. По его словам, она напоминала Суррей, только там было жарче. Он родился, вырос и всю жизнь проработал в Лондоне, в основном в Уайтхолле и на Даунинг-стрит. По его словам, в Лондоне у людей вырабатываются свои привычки и жить в пригороде становится так же сложно, как пьянице, переехавшему на другой конец города от своего любимого паба. Он решил оборвать все связи и, думаю, сожалел об этом. Подозреваю также, что это решение не отражало его истинного желания, но тете Айрис из-за ее болезни необходимо было солнце, поэтому он оправдывал свой выбор именно этим обстоятельством. Ей, однако, совсем не понравилось в Родезии, и она вскоре вернулась, жалуясь на то, что там слишком много черных. Я подозреваю, что таково было ее мнение об Африке в целом, которое она довольно часто выказывала с намерением задеть дядю, чей старомодный идеал Британской империи казался ей чересчур романтичным. Впрочем, дядя оказался прав и все закончилось идеями Содружества равноправных наций, строящих мир, свободный от расовых и религиозных предрассудков, а тетя, воспитанная в традициях одной и притом достаточно узколобой формы христианства, в большей степени надеялась на сохранение прошлого положения вещей.

Дядя Джим расстроился, когда я ушел в политику, причем достаточно радикальную, но обрадовался, когда я решил стать журналистом и писателем. Иногда он меня спрашивал, как бабушка спрашивает о внуках, когда же я напишу роман? Я говорил ему, что работаю над романом, но сам знал, что у меня нет склонности к вымыслу, ибо я был слишком очарован духом лондонских поверий и невымышленными чудесными историями вроде собственных и тех, что случались с близкими мне людьми. Опыт пережитого чуда и связал нас прежде всего. Черный капитан переехал из Брикстона, где, по его словам, молодежь говорит на языке, которого он практически не разбирает, на жаргоне, что появился в Лондоне в последнее время. Этого арго не понимает никто из представителей власти, и толком не может понять ни один из родителей. С видимым неодобрением он добавил также, что там почти не осталось африканцев. Он сказал, что дети слишком часто оскорбляли его, и хотя он не порицал их, но все же не испытывал к ним симпатии. «Почему они называют меня вавилонской свиньей? Меня, человека, который всю жизнь заботился о других?» Ту же почти ритуальную ненависть он видел и в черных, и в белых. Он перебрался в Саутолл, население которого составляли в основном выходцы с Индийского субконтинента, которые казались ему более разумными, но когда я навестил его там вскоре после переезда, у них с Алисой был вид изгнанников и они ничего не могли с этим поделать. «Понимаешь, — сказала Алиса, — мы, наверное, чувствовали бы себя лучше, если бы считали, что все неприятности, которые мы пережили как смешанная пара в дни нашей молодости, стоили чего-то значительного. Продвинулись ли мы хоть на шаг вперед? А еще я жалею, что у нас нет детей».

Когда я в последний раз побывал в «Конюшне» в Митчеме, то почувствовал себя неуютно. Есть такие районы в Лондоне или такие места на его окраинах, где можно встретить лишь белые лица, и именно там нетерпимость достигает самых больших высот. У меня до сих пор стоят перед глазами полицейские в касках, которые колотили дубинками по щитам, пытаясь вьщворить нас из «Мангроува». «Большинство из них должны обвинять только самих себя, — сказал мой дядя Оливер по прозвищу Сентиментальный Коммуняка, — ведь это они так долго голосовали за тори». Дядя Оливер и женщин обвиняет в том, что они позволили низвести себя на уровень граждан второго сорта, и считает, что жертвы насилий сами спровоцировали тех, кто их изнасиловал. Он заявляет, что ни одна из них не попала бы в беду, если бы обратилась к марксизму. Последний неандерталец, считающий, что все беды мира происходят от потери костяного ножа. Когда старая миссис Темплтон велит ему заткнуться и в слезах уходит из паба, дядя Оливер говорит, что она плачет оттого, что Дорин опять попала в беду. Я не хочу снова возвращаться в Митчем. На том месте, где раньше стояли цыганские конюшни, теперь агентство по продаже недвижимости. Ма Ли умерла. Она всегда говорила, что мечтает о старой доброй цыганской смерти и о похоронах под открытым небом, но родственники кремировали ее в Стритемском крематории, и вся церемония заняла лишь несколько минут. Меня не пригласили на кремацию. Когда последние машины отъехали, я положил букетик полевых цветов на мраморную плиту рядом с часовней. Мари с мужем оставили венок из ее любимых роз, а кто-то еще положил букет лаванды. Ма Ли говорила, что цыгане рождаются на улице и умирают на улице, но в наши дни редко кого хоронят, сжигая в его собственной повозке. «Это было бы расточительно. Я всегда была против. А кроме того, я добрая католичка». Однако в конце концов никто не проявил уважения ни к ее убеждениям, ни к ее вере.

Сентиментальность, говаривал дядя Джим, никогда не сможет заменить принцип. «Сентиментальность — основа жизни большинства англичан, но ужасно видеть, как она разъедает душу лидеров партии». Он надеялся, что наше общество переживает некий переходный период, в ходе которого произойдет отказ от бесполезных старых привычек и будут выработаны новые. «Но пока мы даже современную терминологию не изобрели, не говоря о каком бы то ни было действии». Он верил в то, что у него много общего с Бертраном Расселом и Гарольдом Макмилланом. «Будь у меня такая возможность, я тоже был бы счастлив перешагнуть из восемнадцатого столетия сразу в двадцатое». Вот почему его упования были во многом связаны с Америкой. «Все еще страдая от безумных амбиций девятнадцатого века, Европа одновременно испытывает ностальгию по тем временам. Америка не так сильно заражена этой заразой».

Дядя Джим умер до того, как внешнеполитические авантюры Рейгана потрясли веру его друзей-идеалистов, и ему самому тоже достались похороны, которые выглядели как отрицание почти всего, за что он выступал. Помню, что всем, кто пришел его оплакать, было неловко во время поминальной службы, которую по требованию тети Айрис проводили два сайентолога, воспользовавшиеся случаем для пропаганды своего учения. Предполагаю, что дядя был сам виноват в своей смерти. Он сдался. Дядя Джим любил цитировать одного американца, который считал, что разница между американцами и британцами в том, что американцы честно верят в то, что каждый сам выбирает свою смерть. Не знаю, как долго еще хотел он прожить, но жена не дала ему такой возможности. Возвращаясь домой в машине, которую по неясным для самого себя причинам я нанял для того, чтобы отправиться на похороны, я спел «Не хорони меня в пустыне», «Всадников в небесах», «Коварное сердце», «Падших ангелов», «Я болен любовью» и другие отрывки из песен его любимых Хэнка Уильямса, Вилли Нельсона и Уэйлона Дженнингса. Все, что смог вспомнить. Эти трое были его кумирами наряду с Элгаром, Холстом и Перси Грейнджером. Помню, как однажды мы с матерью и ее сестрой пришли навестить его и поверх звуков последних тактов «Деревенских садов» услышали странные звуки, доносившиеся из соседней комнаты. Потом дядю несколько раз позвали. «Уинстон сегодня сам не свой». Он снял иглу с пластинки. Ему было трудно смириться с тем, что его шеф впал в старческий маразм, но это было очевидно даже для нас. В последние годы пребывания Черчилля на посту премьера очень многие не хотели смириться с угасанием своего героя, потому что слишком много вложили в его образ, однако дядя чистосердечно горевал о нем.

Я был рад тому, что на похороны пришел мой друг Бен Френчу ведь ему так нравились наши совместные посещения Даунинг-стрит. Тетя Айрис преуспела в том, чтобы отвадить близких от этих похорон, но на Бена произвели большое впечатление увиденные там знаменитости, в большинстве своем политики и журналисты. «Я и не представлял, что твоего дядю так любили». Лорд Хьюм наступил Бену на ногу и, повернувшись к нему, пожал ему руку и спросил, как он поживает. «Отлично, — сказал Бен, — а вы как поживаете? Вы ведь лично знавали сэра Джеймса?» Некоторое время они беседовали, не имея никакого представления друг о друге. Хьюм был единственным экс-премьером, который присутствовал на похоронах, но за исключением миссис Тэтчер все, кто еще был жив, прислали трогательные соболезнования. Это было, вероятно, самое странное и печальное событие, свидетелем которого мне довелось быть. Словно наказанием, посланным дяде Джиму за какой-то грех, стал запрет на достойные похороны. Хотя его друзья и коллеги постарались сделать все как следует, они явно полагали, что служба была совершенно неподобающая, тем более все знали, что дядя Джим был сторонником англиканской церкви. Некрологи отчасти скрасили для меня выходку дядиной супруги. Когда она умерла, ни моя мать, ни я не пошли на ее похороны. Своей личной победой считаю установление мемориальной доски на стене дядиного дома на Черч-роуд в Митчеме, а еще, если кто захочет, сможет найти надпись, нацарапанную в темном углу Вестминстерского аббатства. Там написано: «Счастливого пути, приятель!»

После похорон мы с Беном Френчем пригласили маму выпить с нами в ближайшем пабе. Мама всегда любила Бена, так же как меня. С нескрываемой неприязнью спросила она его о его матери и, кажется, была рада услышать, что та умерла от сердечного приступа. Как всегда при встрече с каким-нибудь моим старым другом, мама ударилась в воспоминания о моем детстве и юности и принялась расспрашивать о людях, чьи имена я позабыл и чьи лица не мог вспомнить. Тем не менее именно Бен рассказал ей о том, что Патси Микин арестован в Малайзии за контрабанду наркотиков и приговорен к смерти.

Мама называла имена подружек, случайных знакомых, родственников Бена. В некотором роде Бену она нравилась больше, чем мне. Он отвечал терпеливо, с интересом слушая воспоминания, которых сам я никогда не слышал. С явным удовольствием, забыв о своем горе (Джим был ее любимым братом, а она — его любимой сестрой), она рассказывала о наших мальчишеских выходках и о том, какой дикаркой была в детстве сама. Бен, который жил тогда в Брайтоне, предложил отвезти ее домой, а я отправился к себе, в свою квартиру на Колвиль-Террас, где достал из коробки оловянных солдатиков и слушал «Праздничную симфонию» Айвза и «Билли Малыш» Копленда. Тетя Айрис выбросила дядину коллекцию записей еще до того, как усыпила его кота, и я не мог поставить ничего из его любимых вещей. Я послушал The New Riders of the Purple Sage и Pure Prairie League. Потом снял с полки, где у меня хранилась маленькая коллекция такого рода книжек, томик «Текса с ранчо» и прочитал ради собственного удовольствия и в честь дяди Джима сцену, где Текс учит мисс Сондерс стрелять. При этом они обсуждают воззрения Канта и Спенсера на природу реальности, даже не подозревая, что совсем скоро он опять будет вынужден прибегнуть к верным кольтам, дабы защититься от наемного убийцы Бада Хейнса в отеле «Уильяме» в Виндзоре, штат Канзас. Затем я вытащил из папки номер журнала «Магнет» и почитал о приключениях Билли Бантера в Бразилии. В то время такого рода занятия помогали мне лучше, чем медицинские средства, но остросюжетная литература, как и наркотики, часто теряет силу при долгом употреблении. От отчаяния в последние годы я стал все чаще обращаться к Генри Джеймсу и Марселю Прусту. Я не знаю точно, какое количество разных бензодиазапинов накопилось у меня в организме, но абсолютно уверен, что пользы от них меньше, чем от немецких романтиков. Когда однажды я попытался уговорить врача выписать мне Тика, он лишь рекомендовал увеличить дозу ларгактила. Я выкинул все свои старые вещи и теперь стараюсь поддерживать в комнатах порядок. Если человек живет один, то лучше, если у каждого предмета есть свое место. Мэри Газали говорит, что квартира у меня очень современная, но это, наверно, потому, что она опрятная. Я приучил себя любить простую деревянную мебель без особых украшений, простые полки. Мне кажется, Мери отожествляет довоенный стиль с социальной стабильностью. Я больше не знаю, чего хотят люди с ее вкусом, потому что решительно принадлежу к духу двадцатого столетия. Похоже, все мы движемся сквозь Время на разной скорости, и нас может потревожить лишь столкновение чьего-то хронологического восприятия с нашим собственным. Варианты выбора тонки и сложны, но все же возможны, тем более в таком городе, как Лондон. В меньших городах, где отдельные элементы, почти не различаются, вариантов значительно меньше. Строго говоря, там нет выбора. В Лондоне прошлое и будущее сливаются в настоящее, и это одна из его самых привлекательных черт. Теории Времени, вродетеории Данна, обычно стремятся к упрощению, пытаясь, придать Времени цикличную или линейную форму, но я считаю, что Время похоже на драгоценный камень с бесконечным числом граней, которые не разложишь по полочкам. Этот образ является для меня противоядием от Смерти.

Торжествующие

Дороги, ведущие на юг, вторят привычным изгибам женских тел с глянцевых обложек журналов в газетном киоске. Машина едет без остановки. Конечно, они не могут увезти его слишком далеко. Дама в киоске всегда так добра к нему, но если он попросит один из тех журналов, она может сказать тетушке Хлое. А как тогда поступит тетушка? Отошлет его назад? Она не сможет его простить, пока не поймет, как он на самом деле страшится этих журналов. Страшится того, что сулят ему эти женщины. Какую цену они потребуют? Цену предательства?

Шоссе поворачивает на запад и бежит мимо домов с высокими крышами, новостроек, мимо знакомых фургонов. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, отпусти меня туда. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, сбавь скорость. У бабушки ему не понравилось, он почувствовал себя плохо. И дело не в ее возрасте, незнакомом запахе, а в той грязи, которой облеплен весь ее маленький фургон. Посещения бабушки научили его сдерживать рвоту. Он уже может выносить кислый запах мочи, кошачьего дерьма, жар, пар и кухонную духоту.

Свежевыбритый, пахнущий кремом после бритья, одетый в чистую рубашку и куртку цвета хаки, его дядя ведет машину вниз по белому проселку, сворачивает налево на Эджвер-роуд, потом опять налево, и вот уже они снова едут на запад.

— Рад был снова повидаться со старым Ником, сынок?

Мальчик не любит старого Ника и подходит к нему из вежливости. А пес, радуясь вниманию, сидит, высунув язык, тяжело дыша, скалясь. Порой у него наступает эрекция.

Дядя Мики возил его к бабушке, потому что в «Прибрежном коттедже» все отправились в церковь. Но на самой свадьбе ему разрешили присутствовать. Привыкший к частым сменам настроения своей матери, которая то жарко обнимала и целовала его, то тут же начинала кричать и бранить, он не был готов к спокойному, ровному участию к своей особе со стороны сестер Скараманга. У себя дома он пытался наладить собственный порядок в мире хаоса, а теперь они помогали ему в этом, и благодаря им он начал лучше учиться и у него появилось больше друзей. Ему нравится помогать сестрам, кормить собак, кошек и кур, учиться ухаживать за розами. Они и не подозревал, что в Лондоне может существовать такой заповедный уголок.

Проехав по Харроу-роуд, дядя Мики останавливается у моста через канал. Уже смеркается, и над мерзлой водой повис вечерний туман.

— Во всяком случае, бабушке понравился твой рождественский подарок, — говорит дядя Мики не очень-то уверенно. — Ты умеешь угадывать, что ей нравится. А у меня никогда это не получалось. Я входить не буду, ведь тут и припарковаться негде. Доберешься сам?

— Да, спасибо. — Он вылезает из автомобиля и делает неловкий жест. — Ну, тогда пока!

— Веди себя хорошо, парень. Храни тебя Бог. Дядя Мики заводит машину.

Мальчик спускается по каменным ступенькам на бечевник, который утром был скользким, а теперь хрустит под ногами от мороза. Пахнет жухлыми листьями, землей, дымом, водорослями в канале. Он еще не успел замерзнуть, тем более что на нем куртка-анорак, шарф и толстые перчатки, которые связала ему тетя Бет на Рождество, и поэтому он не торопится домой, наслаждаясь спокойной тишиной канала и зимним одиночеством. Приблизившись к тисовой ограде, он видит столб дыма и на секунду пугается, что в коттедже пожар — тростниковые крыши всегда вызывали у него опасения, но потом успокаивается, — это всего лишь каминная труба. Огонь в камине, должно быть, пылает во всю мощь. Слышны музыка и разные человеческие голоса, лай собак, мяуканье кошек и кудахтанье кур, встревоженных нарушением привычного распорядка их жизни. «Глупые куры!» — думает он с улыбкой и сворачивает на узенькую дорожку над плесом и золотой лакированной лодкой. Будущей весной ему разрешат спустить ее на воду. Он толкает большие железные ворота, проходит мимо собак, и ему приходится остановиться, чтобы приласкать их и поговорить с ними, а за его спиной светятся ярким желтым светом окна без штор, и ему видно, что весь дом заполнен людьми — вверху, внизу, в кухне. Открывая заднюю дверь, он почти готов увидеть кого-нибудь и в кошатнике, но там только самодовольные персы и недовольные сиамцы. Когда он входит в дом, его встречает Мэри Газали. На ее щеках играет румянец, а кожа светится почти таким же теплом, как и ее глаза. Она обнимает его.

— Добрый вечер, миссис Газали! — Она завораживает его, и ему кажется, что он так ее никогда и не поймет до конца.

— Я теперь миссис Кисс, — смеется она, оглядываясь назад, где ее могучий муж, похожий на Будду, с улыбкой глядит вниз на Данди Банаджи. — Не хочешь выпить бокал шампанского? Отметить вместе с нами?

— Он не пьет шампанское. Возьми себе яблочного сока. — Тетя Хлоя помогает ему снять куртку. — Как бабушка? Как старый Ник? Сок в холодильнике. Не обращай на нас внимания. Мы все немного пьяны, милый.

Довольный мальчик отправляется на кухню, но его задерживает Джо Хотоном, разговаривающий с Леоном Апплфилдом. Они спорят о Хокни.

— Как ты можешь судить? — воинственно вопрошает Джо. — Что ты вообще знаешь о живописи, черт побери?

Но когда Леон Апплфилд начинает смеяться, мистер Хотон тоже смеется. Ничто не может нарушить атмосферу счастья. За пианино сидит Старушка Нонни, с бирюзовым шарфиком на одном запястье, сиреневым — на другом и синей косынкой на шее. Он играет все, что ей заказывают, в основном старые мюзик-холльные песенки. Мальчик узнает «На старом Кентском тракте» и «Ай да Марта!», потому что мистер Кисс поет их тете Хлое и тете Бет всякий раз, когда приходит попить с ними чаю. Коттедж невелик, но ковер свернут, а мебель отодвинута к стене, так что Джудит Апплфилд может свободно танцевать с мистером Файша. А миссис Файша танцует в это время в объятиях загорелого человека со светлыми волосами, который был и на похоронах мистера Маммери. Его зовут Джосс, и он живет в Калифорнии. Стоя на кухне со стаканом яблочного сока, мальчик получает удовольствие от их радости, но едва ли способен понять, что происходит. Его собственная мать танцевала все время с разными партнерами, словно безуспешно пыталась заставить свое тело почувствовать хоть каплю удовольствия.

им повезло они в Блиц уцелели в адском огне побывав не сгорели отец как на трассе пошел на обгон но тут «Фау-2» угодила в вагон ни папы ни мамы ни смеха ни слез и кончилось детство теперь я

На втором этаже Хелен Газали и ее подруга Делия Тикетт — хорошенькая изящная женщина с густыми черными волосами и язвительным взглядом из-под круглых очков — держат по бокалу шампанского и беседуют со стародавним импресарио Джозефа Кисса Бернардом Бикертоном. Он рассказывает им о бюджете Би-би-си и о том, как подобные корпорации угрожают маленьким компаниям. Он упорно называет мистера Кисса «вашим отчимом» и спрашивает Хелен, когда же по телевизору покажут ее следующую пьесу. На ней темно-синее бархатное платье и взятые у Делии жемчуга. Что же касается самой Делии, то на ней такой сногсшибательный алый костюм, что Бернард Бикертон уверен, что говорит со знаменитой актрисой, хотя и не понимает, в качестве кого она здесь находится.

— Ну что ж, похоже, у них все в порядке. А кем был бы Джозеф сегодня, если бы в свое время не подрабатывал в рекламе?

— Какая замечательная и странная компания! — Делии здесь очень нравится. — Откуда все эти люди?

— В основном из маминой клиники. Ты же знаешь, она была недавно закрыта тетей Берил, но теперь они намерены встречаться каждый месяц, как раньше — каждую неделю. Тот, наверху, — грек, а двое других — турки. Они братья. Мама говорит, что сегодня они впервые заговорили. Вот тот человек — кажется, почтальон, а тот — художник. Преподает композицию то ли в «Слейд», то ли в «Сент-Мартинс». Он гей, но не любит, когда об этом упоминают. Его приятель был избит Кироном и Патси Микинами, мамиными знакомыми, которые теперь сидят в тюрьме. Мама старается не вспоминать об этом происшествии. — Хелен улыбается. — Она так привыкла за пятнадцать лет сна к своему собственному обществу, что теперь не слишком нуждается в компании. — Ей жаль, что Гордон Меддрум еще слишком слаб и не смог приехать сюда из Девона.

— Но сегодня вечером она выглядит оживленной. — Делия опять поворачивается к Бернарду Бикертону, который ни на секунду не прерывал свой монолог.

На улице стемнело, падает снег, над каналом клубится туман — как в сказочном королевстве. Делия смотрит в окно за тисовую изгородь, туда, где темнеют деревья и кусты кладбища Кенсал-Райз. Она так рада тому, что попала на торжество в «Прибрежный коттедж», особенно потому, что нынешнее Рождество, которое они решили встретить в симпатичном лондонском отеле, разочаровало ее. Надев бумажные колпаки, они сели за рождественский стол в кафе «Ройял», в окружении других пар, в отчаянии кричащих друг другу «Счастливого Рождества!» Лишь официанты, которые, как предположила Делия, начали пить задолго до полночи, были по-настоящему веселы. Но сегодняшняя вечеринка удалась, и украшенная рождественская елка по-прежнему сверкает веселой гирляндой. Словно почувствовав, о чем она думает, Старушка Нонни внизу начинает наигрывать «Первое Рождество», и все подпевают, сгрудившись вокруг пианино.

— Пойду-ка я вниз, возьму еще кусок пирога, — говорит Делия Бернарду, который дружелюбно кивает и продолжает:

— А бедный Доналд Вулфит! И тоже печень! — Он машет ей сухой ладонью, слишком бледной для его яркого голубого блейзера.

— Теперь нам Блиц не страшен! — говорит Артур Партридж, — Рак — другое дело.

Элли, которая все еще живет в пансионате и боится преследования своего мужа, улыбается ему с нервным желанием в глазах.

— Вы хотите сказать, что это так же страшно?

— Я хочу сказать, что вся зараза произошла из воды, — объясняет мистер Партридж. — Я об этом давно говорю. Мы здесь оказались слишком близко к воде.

Благодаря вниманию Элли он становится более разговорчивым, а она, со своей.стороны, наслаждается ощущением безопасности и лишь иногда случайно бросает взгляд в ночь.

на востоке не найдете вы свиную отбивную нет свиней в Иерусалиме Вавилон без них тоскует ведь свиная отбивная объедение друзья

Увидев Делию, осторожно спускающуюся по узкой лестнице на высоких каблуках, Мэри улыбается ей.

— Ну как, все хорошо?

— Нам давно не было так весело, — отвечает Делия, целуя Мери. — Мы поднялись наверх посмотреть, как за каналом падает снег. А теперь я спустилась за шампанским.

Пройдя к стоящему в гостиной столику, Мэри берет открытую бутылку.

— Сладкого? Мне оно нравится, но, кажется, считается вульгарным. Какое шампанское предпочитают хористки?

— Сладкое? Отлично!

Почувствовав за спиной движение, Делия оборачивается и видит Джозефа Кисса, идущего сквозь толпу как лайнер, и когда он открывает рот, чтобы сказать что-то, она почти готова услышать зычный пароходный гудок.

— Я вас еще не поздравила.

Даже в его смехе слышится что-то морское. Он наклоняет свою великолепную голову, принимая ее поздравление, берет в ладонь ее ручку. Можно сказать, благословляет ее. В порыве благодарности Делия приподымается на Цыпочки и целует его в щеку.

— Спасибо!

Он польщен.

— Еще несколько минут — и мы отправляемся в свадебное путешествие. Мы просто хотим попрощаться.

— Куда же вы едете? Это секрет?

— В некотором роде, дитя мое. Можно сказать, в наши собственные тропики. — Он подмигивает своей жене.

Делия думает о том, что они кажутся людьми без возраста, как деревья. Неужели они рождаются заново каждую весну?

— Что ж, — говорит она благодушно, — надеюсь, что это то, о чем вы мечтали.

— О да, именно так, — с энтузиазмом отвечает Мэри. — Мне надо только повидаться с Хелен, а потом пойду надевать пальто.

Делия направляется к елке, чтобы рассмотреть рождественские украшения, переливающиеся красным, золотым и зеленым цветом, — старые, тщательно сделанные, вероятно немецкие, которые явно достались сестрам Скараманга по наследству. Потом переводит взгляд на гостей и дальше на кухню, где видит ребенка с высоким стаканом в руке. Он улыбается, но не ей и не кому-то другому, а просто от радости. Пробираясь мимо танцующих пар, мимо пианино, на котором Старушка Нонни энергично исполняет «Вареное мясо с морковкой», Делия думает о том, что обязательно должна перекинуться парой слов с этим мальчиком.

Наверху Мэри и Джозеф Кисс надевают пальто. Разговаривая при этом с Бернардом Бикертоном, который, стоя между ними и Хелен, сетует, вспоминая добрые старые дни независимого телевидения, пока Мэри, не застегнув свой новый реглан, решительно проходит мимо него, чтобы обнять дочь.

— Мы приедем, дорогая. Как только кончится наш медовый месяц.

есть ли что на свете краше малой птички цвета алой розы в небесах закат фениксом из пепла дай нам возродиться и городу Лондону подари жизнь долгую на века

Чуть позже Мэри и Джозеф Кисс выходят в туман, в жемчужную ночь. Снегопад прекратился, и небо над головой такое чистое, что яркие звезды сверкают, как только что отчеканенные серебряные монеты. Повсюду снег — на оградах, на крышах, на бечевнике. Снег смягчает очертания кладбищенских деревьев, но делает более резкими фигуры ангелов и гранитных плит. Вокруг — тишина, время словно остановилось. Восхищенные этим простым волшебством, они идут вдоль начинающего замерзать канала. Голоса друзей слышатся все дальше, на пианино играют какой-то вальс, лай собак смолкает.

наш друг умер утонул он теперь навек уснул и не слышит и не видит не проснется поутру

Когда рука об руку они поднимаются по ступенькам на Ладброук-Гроув, чтобы сесть на автобус или поймать такси и отправиться в свой тропический Хэмпстед, звуки свадебного пиршества уже не доносятся до них. Над каналом висит серебряная занавесь тумана.

— Может, стоило пойти другой дорогой? — Джозеф оборачивается назад, в сторону яркого Ноттинг-Дейла.

— Нет, — ведет она его вперед. — Иначе в Страну грез не попасть.

Джозеф Кисс с радостью доверяется ей, и она ведет его сквозь медленно рассеивающийся туман. Когда они оказываются на той стороне, ему кажется, что они не просто перешли на другой берег, а попали в совершенно новый мир, столь же сложный и странный, как тот, который они только что покинули. Здесь еще слишком рано. Заснеженная Харроу-роуд и все прочие улицы пустынны. Свет от фонарей и окон отбрасывает тени, которые ложатся на белые улицы, деревья и колокольни. Это город теней, готовый принять любой образ, по их желанию. Крепко обнявшись, стоят они на перекрестке и спокойно ждут, не появится ли какая-нибудь машина.

Со счастливым вздохом Мэри стягивает перчатку и любуется новым обручальным кольцом, золотым с серебряным ободком, изготовленным для нее клеркенуэлльским дядюшкой Джозефа.

— Ты хоть когда-нибудь видел такую ночь?

— Каждый год бывает несколько ночей, — отвечает он, с удовлетворением оглядываясь по сторонам, — когда кажется, что город находится в ладу с самим собой. Но эта ночь — что-то совершенно особенное. — И он громко запел:

Через час Старушка Нонни выходит на воздух освежиться и, перейдя мост, видит, как, все так же обнявшись, они стоят с сосредоточенно поднятыми лицами, не замечая ничего вокруг и словно прислушиваясь к какому-то невидимому хору. Понимая, что наткнулась на них в чрезвычайно личный момент, Нонни отступает назад в туман и, вернувшись на бечевник, закуривает сигаретку. Она вышла без пальто.

— Если я простою тут еще, то превращусь в сосульку, — обращается она к воде.

Она бросает сигарету, и окурок еще некоторое время светится на снегу, пуская вверх тоненькую струйку дыма. Нонни спешит в тепло «Прибрежного коттеджа», решив наконец принять приглашение сестер Скараманга заночевать у них.

На тропинке — тени, изо рта идет пар, такой белый, что на нем, кажется, можно писать слова. Навстречу люди в тяжелых пальто и меховых шубах: Хелен Газали, Делия Тикетт, Леон и Джудит Апплфилд, все в чудесном настроении, распевающие рождественские гимны.

— Нонни! Куда ты исчезла? — Леон Апплфилд подхватывает на руки ее крошечное тело. — Мы хотели, чтобы ты нам еще поиграла!

— Ну, не последний раз! — Она хихикает от удовольствия.

— Но только если вы не будете разгуливать в таком весеннем наряде! — Делия, как всегда, очень заботлива.

— Не волнуйся, милая! Чтобы меня убить, нужна водородная бомба! — Оказавшись опять на земле, Старушка Нон посылает Делии воздушный поцелуй. — Увидимся!

Когда, обогнув ограду, она проходит в ворота, то уже готова сыграть все, что ни попросят.

— Слава богу! — У двери ее встречает Бет Скараманга со шпицем на руках. Собачку зовут Лулу. — Мы уж думали, что вы потерялись!

Лулу лает и вертится, и Нонни забирает ее из рук Бет. Собака радостно лижет ей лицо, и Нонни смеется:

— Осторожно! Ты мне слижешь всю косметику. Ну как вы могли такое подумать? Иногда, — объясняет она Хлое, — я испытываю приступы клаустрофобии, и тогда мне нужно немного побыть одной. Я согласна переночевать у вас, если предложение еще в силе.

Бет восхищается независимостью Нонни, но беспокоится о здоровье старушки. Решение Нонни снимает груз с ее плеч.

— Но вы можете задержаться и подольше. Разве плохо, — шутит она, — если парнишку будут воспитывать три старые карги вместо двух, а?

— Лучшей доли для него не сыскать!

Вновь оказавшись в гостиной, Нонни садится за пианино и, как всегда, играет для них «Кромвеля» и «Календарь любви».

Утром Нонни проскальзывает на кухню, где находит мальчика — завтракая, он читает «Крошку Доррит». Мальчик вежливо закрывает книгу.

— Передавай от меня привет тетушкам, милый. Я должна бежать. Всего тебе хорошего. Скоро увидимся.

И неслышно, как привидение, она уходит.

Уже несколько лет у Нонни нет постоянного жилья, которое бы она считала своим домом. Хотя у нее и есть квартирка в Смитфилде, она предпочитает бродить по старым улочкам, многие из которых пересечены новыми трассами и подземными переходами. Эти тропки ей хорошо известны как тайные пути, проложенные здесь еще до того, как на болотистых берегах реки был задуман город. Более сложные, чем схемы электрических приборов, невидимые дороги, по которым ходит Нон, появились в незапамятные времена благодаря внезапным странным решениям, причудливым привычкам, так что со стороны кажется, будто она движется наобум. Однако на самом деле она путешествует по древним дорогам, которые для большинства людей неизвестны. Сама она говорит, что находит путь, всего-навсего следуя здравому смыслу.

Яркая, будто сказочная птица, она ходит из паба в паб, как это делал когда-то Джозеф Кисс, и расплачивается за ужин и выпивку своими рассказами. Она знает массу всего о каждом районе, улице, переулке, почти о каждом доме в Лондоне и может поведать старые легенды о Бруте, Боудике и Дике Терпине так же живо, как передает рассказы о происшествиях во время Блица. Она знает, какие привидения обитают под фундаментом современных зданий из стекла и бетона и где лежат их скелеты. Она рассказывает о сверхъестественных явлениях, свидетельницей которых была. О Дэвиде Маммери, спасенном Черным капитаном, о Джозефе Киссе, умеющем читать чужие мысли и благодаря этому сберегшем тысячу жизней, и о Мэри Газали, вышедшей с ребенком на руках из огненного ада. Такие истории в Лондоне не редкость, хотя немногие из них стали достоянием прессы. Наши легенды помогают нам понять самих себя, понять — чего мы стоим. Без них мы бы просто сошли с ума.

Примечания

Мервин Пик (1911-1968) — английский писатель, поэт, художник, автор фантасмагорической трилогии «Титус Гроан» (1946), «Горменгаст» (1950), «Одиночество Титуса» (1959).

Г. У. Мортон (1892-1979) — английский писатель и путешественник, автор книг «Сердце Лондона» (1925), «В поисках Англии» (1927), «Рим» (1957). С начала 1950-х гг. жил в Южной Африке.

Блиц — нем. Blitzkrieg, «молниеносная война» — период усиленных бомбардировок фашистской авиацией Лондона, предшествовавший задуманной, но неосуществленной операции «Морской лев» (высадка десанта германских войск в Англии).

Темплъ — несколько кварталов старой застройки на набережной Темзы вблизи «Круглой церкви» (заложена в 1185 г.), принадлежавшей ордену тамплиеров.

Блейк, Уильям (1757-1827) — английский поэт-романтик, художник. Цитируется (Где верный меч, копье и щит, / Где стрелы молний для меня? ) поэма «Мильтон», отпечатанная автором в 1809 г., перевод С. Маршака.

…новостями поздневикторианской эпохи, эдвардианскими виньетками... — Королева Виктория (1819-1901) правила с 1837 г., ей наследовал Эдуард VII (1841-1910).

Фестиваль Британии — выставка, проведенная в Лондоне в 1951-1952 гг. в ознаменование столетия «Большой выставки» 1851 г.

«Фау-2» (и, ниже, «Фау-1») — реактивные снаряды, секретное оружие Третьего рейха, разработка которого велась под руководством Вернера фон Брауна («V» — нем. Vergeltungs-waffe, «Оружие возмездия»). Первые сведения о немецких экспериментальных разработках в Пенемюнде британская разведка получила в 1939 г. Крылатый снаряд «Фау-1» поднялся в воздух 13 июня 1944 г. — первый из более чем 2500, выпущенных немцами по Лондону. Реактивная ракета «Фау-2» была впервые выпущена по Лондону 8 сентября 1944 г., и за семь месяцев обстрела на город упало более 500 ракет.

Mementomori (лат.) — помни о смерти.

Канал — Channel — английское название пролива между Англией и Францией, известного у нас по французской традиции как Ла-Манш, от фр. Manche — рукав, манжета.

Уайтхолл — улица в центре Лондона, на которой находятся министерства и правительственные учреждения; в переносном смысле — английское правительство.

Патни — южный пригород Лондона, ныне вошедший уже в черту города.

«У.X. Смит» — крупная сеть розничных магазинов, торгующих книгами, периодикой, канцелярскими товарами и т. п.; открыта в 1792 г. для распространения газет, в настоящее время имеет 793 магазина по всей Англии.

…корнуэльские пейзажи Р. Винца… — Раймон Винц (1884-?) — французский художник, популярный в Англии перед Второй мировой войной.

Сохо — район в центральной части Лондона, в котором сосредоточены рестораны, ночные клубы и прочие увеселительные заведения.

Рональд Колмен (1891-1958) — знаменитый голливудский актер британского происхождения, прославившийся исполнением ролей романтических героев-любовников, снимался в фильмах «Бульдог Драммонд» (1929), «Затерянный горизонт» (1937), «Пленник замка Зенда» (1937), «Двойная жизнь» (1948) и др.

Александр Корда (1893-1956) — английский продюсер, режиссер и сценарист венгерского происхождения, поставивший около сорока фильмов на принадлежавшей ему студии «Лондон-филмс».

«Крепкие сердца» — пьеса американских драматургов Джеймса Херне и Дэвида Беласко, впервые поставлена в 1880 г., основана на пьесе английского драматурга Генри Лесли «Морской компас».

«Ридерз дайджест» (Reader's Digest) — ежемесячный иллюстрированный журнал, перепечатывающий в сокращенном виде материалы из других изданий.

…ист айне фербиссенер… — ist eine verbissener (нем.) — (я) упорный.

Псевдотюдор — архитектура 1920-1930-х гг., стилизованная под эпоху Елизаветы I (1558-1603); характерна для особняков лондонских пригородов (т. н. «пояс биржевых маклеров»).

…прерафаэлитский профиль… — чувственное, с крупными чертами лицо Элизабет Сиддел, жены основателя «Братства прерафаэлитов» Данте Габриэля Россетти (1828-1882), послужившей моделью для многих его картин. Прерафаэлиты — течение в английской живописи середины XIX в., опирающееся на традиции живописи Возрождения, предшествующие Рафаэлю. Виднейшие представители Д. Г. Россетти и Эдвард Коули Берн-Джонс (1833-1898).

Уильям Моррис (1834-1896) — английский поэт, теоретик и практик искусства, близкий к прерафаэлитским кругам. Один из основателей Социалистической лиги в английском рабочем движении, автор социально-утопических романов. Видный дизайнер, стоял у истоков стиля модерн в декоративном искусстве.

Поллок, Джексон (1912-1956) — американский художник, абстрактный экспрессионист. В 1950 г. лаконично прокомментировал собственное творчество следующим образом: «Абстрактная живопись — абстрактна».

Национальная физическая лаборатория — ведущий научно-исследовательский центр в г. Теддингтоне близ Лондона.

Приходские архивы — статистические бюллетени рождений и смертей в отдельном регионе в отдельно взятый период. Велись в Лондоне с начала XVI в.

Варфоломеевская ярмарка — ярмарка тканей в Лондоне, проводилась в День св. Варфоломея 24 августа.

День желудя — День рождения Карла II (1630-1685), 29 мая.

Моррисоновское укрытие — компактное укрытие, предназначенное для индивидуальной защиты во время авианалетов. Названо по имени министра внутренних дел Герберта Моррисона. Представляло собой параллелепипед со стальной крышкой и боковыми заграждениями из густой проволочной сетки. До конца 1941 г. гражданскому населению было бесплатно роздано более 500 тыс. укрытий.

Лобелиевый бульвар — Лобелия — однолетнее растение с синими, голубыми или фиолетовыми цветами.

Галион — тип военного судна, построенного в Португалии ок. 1535 г., в дальнейшем — основа испанского и английского флотов. На галионе впервые появились батарейные палубы.

Сефарды — испанские и португальские евреи, значительная часть которых эмигрировала с конца XV в. в Англию.

Даунинг-стрит, 10 — резиденция премьер-министра Великобритании.

Дизраэли, Бенджамен, лорд Биконсфилд (1804-1881) — английский политик (премьер-министр в 1868 и 1874-1880 гг.) и писатель, автор романов «Конингсби» (1844), «Сибилла, или Две нации» (1846).

«Сторожевая башня» — регулярное издание «Общества свидетелей Иеговы», учрежденного в США Чарльзом Расселом в 1870-х гг. (под таким названием — с 1931 г.).

«Боевой клич» — еженедельный журнал «Армии спасения», религиозной филантропической организации, основанной в Англии в 1865 г. проповедником-методистом У. Бутсом.

Христианская наука — религиозная организация протестантской ориентации, возникшая в 1870-х гг. в США. Основные принципы сформулированы Мери Бейкер Эдди (1821-1910) и состоят в том, что излечение от болезни возможно лишь с помощью веры, поскольку материя и порожденные ею страдания и смерть — иллюзорны, а единственной реальностью являются дух и разум.

«Домашние графства» — графства, окружающие Лондон: Мидлсекс, Эссекс, Кент и Суррей.

Ларгактил (тж. аминазин) — психоседативное лекарственное средство, производное фенотиазина, применяется в психиатрии и неврологии.

Женская добровольная служба — подразделение Британских сил ПВО, создано в 1938 г.

Уайт-Сити («Белый город») — стадион и выставочный зал в западной части Лондона, построенный в 1908 г. для франко-британской выставки и Олимпийских игр.

«Миллз-энд-Бун» — крупное лондонское издательство, основанное в 1908 г. Джеральдом Миллзом и Чарльзом Буном. К 1940-м гг. стало специализироваться на выпуске дамской литературы.

Дорвард-Холл — от названия романа Вальтера Скотта (1771-1832) «Квентин Дорвард» (1823).

Четыре фута одиннадцать дюймов — около 140 см.

«Дом Пибоди» — один из многоквартирных домов для рабочих, строящихся на средства благотворительного Фонда Пибоди, учрежденного жившим в Англии с 1837 г. американским филантропом Джорджем Пибоди (1795-1869).

…унд дайнdec меншен антлиц дайнdecменшен глидер унд зайн атем айнциэнд дурх ди пфорте дер гебурт… — Und dein des Menschen Antlitz dein des Menschen Glieder und sein Atem Einziehend durch die Pforte der Geburt (искаж. нем.) — Твой лик — человеческий, твои конечности — человеческие, а его дыхание проходит сквозь врата рождения.

«Олимпия» — большой выставочный зал в западной части Лондона.

…«Габи», в честь Росетти… и «Чарли» в честь Суин-берна. — Россетти, Данте Габриэль — см. выше прим. к с. 25. Суинберн, Алджернон Чарльз (1837-1909) — английский поэт, близкий к прерафаэлитским кругам.

Пинта — мера жидкости, 0, 57 л.

…в Илинге или в Бромли. — Илинг — западный, Бромли — южный пригороды Лондона.

Доктор Джонсон — Сэмуэль Джонсон (1709-1787) — лексикограф, автор «Словаря английского языка» (1755), поэт, критик и эссеист. В 1749 — 1759 гг. жил в доме на Гоуг-Сквер.

Рядом с «Головкой сыра» ? — Я никогда не называл нашего гения «сырной головкой»… несмотря на все его недостатки. — «Головка сыра» — название трактира на Флит-стрит, по соседству с домом доктора Джонсона, в котором он часто обедал.

Сент-Мэри-ле-Боу — одна из самых известных в Лондоне церквей, построена сэром Кристофером Реном (1632-1723) над криптой, возраст которой насчитывал более 900 лет. Считается, что человек, рожденный в пределах слышимости колоколов этой церкви, является стопроцентным лондонцем.

Дилан Томас (1914-1953) — знаменитый валлийский поэт, писатель и драматург.

Бриан Бору (940-1014) — ирландский король по прозвищу Освободитель, разбивший 13 апреля 1014 г. отряды викингов при местечке Клонтарф.

Букингемский дворец — королевская резиденция в Лондоне.

Барбитураты — производные барбитуровой кислоты, угнетающе действующие на центральную нервную систему. Применяются как седативные, снотворные и противосудорожные средства.

Король Луд — мифический король Британии, основатель Лондона. Упоминается в «Истории» Готфрида Монмутского (1142).

Баттерси — парк Баттерси — городской парк, расположенный на правом берегу Темзы, между мостом Челси, с востока, и мостом Альберта, с запада.

Челси — левобережный район города, напротив Баттерси.

Великие Моголы — индийская правящая династия в XVI — нач. XIX вв.

Собор Святого Павла — главный собор англиканской церкви. Построен Кристофером Реном в 1675-1710 гг., после Большого лондонского пожара 1666 г.

Р. П. Даунс — английский священник-методист, популярный проповедник конца XIX в.; в 1905 г. выпустил биографию Джона Рескина, которая переиздается до сих пор.

Королева Боудика — легендарная королева Британии времен императора Нерона, возглавившая восстание против римлян, героиня трагедии Джона Флетчера (1616). Здесь — название трактира.

Слайго — графство в Ирландии.

Килбурн — район на северо-западной окраине Лондона.

«Рассерженные молодые люди» — литературное движение второй половины 1950-х гг. в Англии: Джон Осборн в драматургии, Кинсли Эмис, Джон Уэйн и Алан Силитоу в беллетристике. Манифестом считается работа Колина Уилсона «Посторонний» (1956).

Карл Первый (1600-1649) — английский король династии Стюартов, обезглавленный 30 января 1649 г. в результате революции Кромвеля.

«Кромвель встал не с той ноги, вышел на прогулку» — песня Мэри Ллойд (Матильда Алиса Вуд, 1870-1922), артистки мюзик-холла, возобновившей на английской сцене традицию комических куплетов на кокни.

Георгианский — архитектурный стиль XVIII — нач. XIX вв., времен правления в Англии королей Георгов, с Первого по Четвертого.

…в «Воскресном палладиуме»… номера из «Милого дружка» — название телешоу на Би-би-си и мюзикла Санди Уилсона, поставленного в Вест-Энде в 1954 г.

«RockAroundtheClock» (1954) — знаменитый рок-н-ролль-ный хит Билла Хейли.

Стюарт Грейнджер (1913-1993) — киноактер, звезда 1950-х гг.

Сонни Хеш (1902-1952) и Джек Халберт (1892-1978) — известные британские комики, выступавшие на радио, в кино и на телевидении.

…долиною смерти под шквалом картечи отважные скачут шестьсот… — из стихотворения Альфреда Теннисона «Атака легкой кавалерии» (1854), посвященного самоубийственной атаке бригады легкой английской кавалерии на русские артиллерийские позиции под Балаклавой. Цитируется в переводе Ю. Колкера.

Вуди Гатри (1912-1967) — американский фолк-певец, автор песен протеста.

Джек Элиот (р. 1931) — американский фолк-певец, на пару с Дерролом Адамсом (см. ниже) оказавший в начале 1960-х гг. большое влияние на английскую фолк-сцену.

Деррол Адамс (1925-2000) — партнер Джека Эллиота, в 1960-е гг. аккомпанировавший ему на банджо. Ему посвящена песня Донована «Epistle to Derroll», завершающая альбом «A Gift from a Flower to a Garden» (1968).

Пегги Сигер (р. 1935) — фолк-певица, сводная сестра знаменитого Пита Сигера. Жила и работала преимущественно в Британии, была замужем за видным драматургом и музыкантом Юэном Макколлом (отцом Кирсти Макколл, хорошо известной нашим меломанам по дуэту с Шейном Макгоуэном в песне Pogues «The Fairy Tale of New York»).

Дейл Паркер — фолк-певец и автор-исполнитель; его песни исполняли такие звезды кантри-музыки, как Рой Роджерс и Эдди Арнольд.

Доминик Биэн (1929-1989) — ирландский драматург и бард.

А. Л. Ллойд (1908-1982) — британский фолк-певец, составитель популярного в 1960-е гг. сборника народных песен.

Лидбелли (Хадди Ледбеттер, 1888-1949) — легендарный американский блюзмен.

«Длинный» Джон Болдри (р. 1941) — популярный в Лондоне в начале 1960-х гг. исполнитель блюзов.

Кен Кольер (1928-1988) — английский джазмен, энтузиаст классического новоорлеанского джаза, особенно в духе Банка Джонсона (см. ниже); с другой стороны, один из родоначальников музыки скиффл.

Банк Джонсон (1889-1949) — легендарный новоорлеанский джазмен.

Итон — Итонский колледж, одна из самых привилегированных, престижных и дорогих мужских частных школ, в основном для юношей из аристократических семей.

…принадлежит к элитному «Поуп». — «Поуп» — дискуссионное общество при Итонском колледже, основанное в 1811 г.

Империал-колледж — высшее техническое учебное заведение, входящее в состав Лондонского университета.

Фулемский дворец — официальная резиденция епископа Лондонского на южном берегу Темзы.

ЛонниДонеган (1931-2002) — ключевая фигура в музыке скиффл, стал популярен после концерта в Конвей-Холле 25 января 1957 г.

БерлАйвз (1909-1995) — популярный американский фолк-певец, актер театра и кино, писатель.

Томас Бекет (1118-1170) — святой великомученик католической церкви, архиепископ Кентерберийский. Зд. — название паба.

Белая башня — самая старая часть Тауэра, представляет собой сооружение с зубчатыми стенами и четырьмя башенками на углах. Построена в 1078-1097 гг.

Нем Гвинн (1652-1687) — английская актриса, любовница короля Карла II.

Монумент — колонна, установленная в 1667 г. по проекту Кристофера Рена в память Большого пожара 1666 г.

Лондонский мост — до 1749 г. единственный мост через Темзу, в 1824-1831 гг. был перестроен.

Ты тоже не изменился… Прячешь свой портрет на чердаке, Кирон? — Отсылка к роману Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея» (1890).

Саутуорк — готический собор в южной части города. Старейшая часть собора относится к началу XII в.

…в Хэмпстеде, на делянке Дика Терпина. Там еще можно встретить его призрак верхом на черной кобыле. — Дик Терпин (1706-1739) — легендарный разбойник, промышлявший в Эппингском лесу под Лондоном, повешен в Йорке; на кобыле по кличке Черная Бесс якобы преодолел расстояние от Лондона до Йорка менее чем за сутки. Персонаж народных баллад и романа Уильяма Гаррисона Эйнсуорта «Лесной разбойник» (1834).

Ноттинг-Хилл… теперь не моя территория. Слишком много цветных. — Ноттинг-Хилл — бедный район в западной части Лондона, населенный в основном иммигрантами.

Папаша мой… ирландец. Но сам я кокни. — Кокни — синоним коренного лондонца.

Зи бетратен дас дунклехаус — Sie betraten das dunkle Haus (искаж. нем.) — они вошли в темный дом.

Джек Кейд — возглавил мятеж в графстве Кент, привел мятежников в Лондон и погиб в 1450 г., персонаж в пьесе У. Шекспира «Король Генрих VI, часть вторая». Зд. — название паба.

Сульфат амфетамина (тж. фенамин) — симптоматический аналептик с центральным и периферическим действием.

«Мстители» — культовый «шпионский» сериал, выходивший на британском телевидении в 1961-1969 гг. В 1998 г. Джеремайя Чечик выпустил полнометражный римейк с Ральфом Файнсом, Умой Турман и Шоном Коннери в главных ролях.

«Человек ПАПы» (Man from UNCLE) — популярный британский телесериал 1964-1968 гг. о приключениях Наполеона Соло и Ильи Курякина, агентов Постоянной ассоциации правоохраны.

Карнаби-стрит — улица в Лондоне, на которой расположено много магазинов модной одежды.

Регентство — период правления принца-регента, 1811-1820 гг.; в архитектуре и мебели стиль этого периода называется «английский ампир».

…избегая безумных затей, вроде тех, что вышли боком братьям Креям. — Братья-близнецы Ронни и Реджи Крей (р. 1933) — известнейшие гангстеры Ист-Энда 1950-1960-х гг. Арестованы в 1968 г. и приговорены к пожизненному заключению; Реджи сидит до сих пор, Ронни умер в 1995 г.

Джосс заделался басистом вIronButterfly… — В действительности на бас-гитаре в калифорнийской группе Iron Butterfly играли сначала Джерри Пенрод, потом Ли Дорман.

Парк Баттерси — парк на южном берегу Темзы; заложен в 1856 г. На его территории расположен парк аттракционов «Фестивал-Гарденз», открытый в 1951 г. в честь Фестиваля Британии.

…весенний парад «перламутровых королей» и «королев». — Так называются победители ежегодно проводимого в лондонском Ист-Энде конкурса традиционной одежды уличного торговца.

Олд-Бейли — центральный уголовный суд Лондона, расположен на улице Олд-Бейли.

«Френдз» (Friendz) — журнал молодежного движения 1960-х гг.

Вы знаете Иона Тракса? Джона Мея? — Журналисты, сотрудничавшие в различных левых и андерграундных изданиях («Френдз», «Интернешнл тайме», «Оз» и др.). С другой стороны, имели отношение к британскому фантастическому фэндому (и позднее, в 1977 г., участвовали в раскрутке «Звездных войн» Джорджа Лукаса); именно Йон Траке в 1970 г. познакомил Муркока с Робертом Калвертом и группой Hawkwind — и, к слову сказать, послужил прообразом Джона Тракза (Jon Trux — John Trucks), антигероя романа М. Джона Гаррисона «Машина с Центавра» (1975).

Мраморная арка — триумфальная арка, сооруженная в 1828 г. в качестве главного въезда в Букингемский дворец и перенесенная в 1851 г. в северо-восточную часть Гайд-парка.

Контркультура — комплекс социально-культурных установок, оппозиционных господствующей, в том числе «массовой» культуре. В I960-1970-х гг. представители контркультуры, отрицая возможность социальной революции, ратовали за создание «не репрессивного общества» на основе единения с природой, развития «новой чувственности», религиозно-мистического обновления. Сам термин контркультура был введен в активный обиход американским культурологом Теодором Рошаком, выпустившим в 1969 г. книгу «Рождение контркультуры».

Мэри Куант (р. 1934) — знаменитый английский дизайнер и модельер, ввела в обиход мини-юбку (1960) и ультракороткие шорты (1970).

Темпл-Гарден — «парк внутреннего темпла», одной из четырех «Судебных инн» (юридических коллегий), на территории Темпла.

Блекфрайарз — мост в центральной части Лондона, рядом с Темплом. Построен в 1865-1869 гг.

Ред-Лайон — маленькая улочка рядом с «Грейз-Инн», второй из четырех «Судебных инн».

Хай-Холборн — большая улица, отделяющая центр Лондона с севера. Является продолжением Холборнского виадука.

Линкольне-Инн-Фшгдс — сквер у третьей из четырех «Судебных ИНН».

Чансери-лейн — улица, на которой расположен «Линкольн-Инн».

Осборн, Джон (1929-1994) — английский драматург, автор пьес «Оглянись во гневе» (1956), «Лютер» (1961), «К западу от Суэца» (1971) и др., автобиографии «Отличный парень» (1981). Признанный лидер литературного движения «рассерженных».

«Вог» и «Куин» — популярные женские глянцевые журналы. В 1970 г. «Куин» объединился с журналом «Харперз базар», после чего начал выходить журнал «Харперз куин», утративший чисто женскую специфику.

Флит-стрит — улица в Лондоне, на которой расположены редакции большинства крупнейших газет.

Ис кхебер ка эк, эк херф сэч хэй. — Ys xeber ka ek, ek herf sec hey (искаж. урду) — один из этой новости, один словом.^[2]

Кернер хо гая! Шабаш! Тум хамара баш джантер хэй ? — Kerner ho gia! Shabash! Turn humara bat janter hi? (искаж. хинди) — Возникла проблема! Хватит! Ты понимаешь, о чем мы говорим?

Роберт Крамб (р. 1943) — художник-график, автор знаменитых андерграундных комиксов («Mr. Natural», «Keep On Trucking» и т. д.), основатель журнала «Zap Comics» (1967); иллюстрировал обложку «Cheap Thrills» (1968) — первого альбома Дженис Джоплин с «Big Brother and the Holding Company» — и некоторые книги Чарльза Буковски.

«Черные пантеры» — экстремистская организация борцов за права чернокожего населения США, основана в 1966 г.

Пенсионеры Челси — ветераны инвалидного дома «Госпиталь Челси», основанного Карлом II в 1682 г.

Йюзмеден йюзмее фарк вар. — Yuzmeden yiizmeye fark var (тур.) — Плавать можно так, а можно эдак.

Ноэль Кауард (1899-1973) — английский драматург, актер и писатель, автор популярных песен и мюзиклов.

Ройал-фестивал-холл — концертный зал в Лондоне на 3400 мест, построенный к выставке «Фестиваль Британии» (1951).

…о докторе Никола… можете прочитать у Гая Бутби… — Гай Бутби (1867-1905) — английский писатель австралийского происхождения, автор прим. 50 романов; известен в первую очередь циклом о приключениях доктора Никола и его поиске тибетского эликсира бессмертия, также позволяющего оживлять мертвых.

…для читателей «Пирсонза» Никола был ничуть не менее реален, чем Холмс — для читателей «Стрэнда». — The Pearson's Magazine и The Strand Magazine — популярные ежемесячные журналы, выходившие, соответственно, в 1896-1939 и 1891-1950 гг.

Уистлер, Джеймс Макнил (1834-1903) — живописец, родился в США, учился в Париже, работал преимущественно в Лондоне.

Сент-Джеймский парк — королевский парк в центральной части Лондона, открыт для публики Карлом II. Расположен в едином зеленом массиве, состоящем из Кенсингтон-гарденс, Гайд-парка и Грин-парка.

Ег спургте ом де хавде хорт нит фра Ангкор… — Yeg spurgte om de havde hort nyt fra Angkor… (дат.) — Я спросил, нет ли у них новостей из Ангкора.

Се дебе пагарла энтрада? — Se debe pagar la entrada? (ucn.) — Нужно ли платить за вход?

Колонна Нельсона — установлена на Трафальгарской площади в память адмирала Нельсона. Высота колонны 184 фута, постамент украшен отлитыми из металла трофейных французских пушек горельефами с изображением битв при Абукире, Копенгагене, Сент-Винсенте иТрафальгаре.

Где он выступает? В «Синем Питере»? В «Детском саду»? — «Синий Питер» — популярнейшая детская телепередача Би-би-си, выходящая с 1958 г. и до сих пор. «Детский сад» — детская телепередача Би-би-си, выходившая в 1964-1988 гг. (одноименная, но совершенно независимая австралийская телепередача выходит с 1967 г. и до сих пор).

…Майкл Денисон и Дульси Грей… — Майкл Денисон (1915-1998) и Дульси Грей (р. 1919) — популярные британские актеры театра и кино, муж и жена. Дульси Грей также писала книги, преимущественно детективы.

Лоренс Оливье (1907-1989) — знаменитый британский актер. В 1947 г. возведен в рыцарское достоинство, в 1970 г. получил пожизненное пэрство.

Грязный Гарри — ковбой, герой Клинта Иствуда из одноименного фильма Дона Сигела (1971).

Э—седельопотабль? — Est-ce de l'eau potable? (фр.) — Это питьевая вода?

Бирзейтсойлементбаска, япмасибаскадир. — Bir seyi soylemesi baska, yapmasi baskadir (тур.) — У него слово с делом расходится.

Принцесса Диана — принцесса Уэльская (1961-1997), «Леди Ди», урожденная Спенсер, супруга сына королевы Елизаветы И, Чарльза, Принца Уэльского. Зд. — название паба.

Ричмонд-парк — парк в западной части Лондона. Использовался как охотничьи угодья со времен Карла I. До настоящего времени там содержатся олени и лани.

Эррол Флинн (1909-1959) — американский киноактер, снимавшийся в амплуа романтического героя. Наиболее известные роли — в фильмах «Капитан Блад» (1935), «Приключения Робина Гуда» (1937), «Частная жизнь Елизаветы и Эссекса» (1939).

Мой дух в борьбе несокрушим, незримый меч всегда со мной. — Из стихотворения У. Блейка «Иерусалим». Здесь и далее перевод С. Маршака.

…вис ки бат пер мат джао во ислам лая хакиян лэ рэхи тхи … — wis ki bat per mat jao voh Islam laya hyckian le rehi thi (искаж. урду) — да не слушай ты ее, она принесла ислам, качала права.

…фасад эпохи королевы Анны… — для архитектурного стиля начала XVIII в. характерны простые, строгие очертания и преобладание красного кирпича.

Кин, Робинсон и КSYMBOL 176 \f «Symbol»° — британская компания конца XIX — начала XX вв., выпускавшая различные пищевые продукты.

Хризалида — стадия куколки в метаморфозе чешуекрылых.

Вифлеемская психиатрическая больница — основана в Лондоне в 1247 г., в обиходе именуется Бедламом (Вифлеем — Bethlehem).

Лилли Лэнгтри (Эмили Шарлотта ле Бретон, 1853-1929) — знаменитая светская красавица викторианской Англии, прозванная Лилией Джерси и позировавшая поздним прерафаэлитам (Дж. Э. Милле, Э. Берн-Джонс); в конце 1870-х гг. любовница принца Уэльского, будущего короля Эдуарда VII. По совету Оскара Уайльда в 1881 г. начала сценическую карьеру и добилась больших успехов.

Макс Бирбом (1872-1956) — популярный английский юморист, эссеист и карикатурист, автор знаменитого сатирического романа «Зулейка Добсон» (1911), пародий на Генри Джеймса, Джозефа Конрада, Герберта Уэллса, Томаса Гарди и др. В 1939 г. возведен в рыцарское достоинство.

Вы не видели здесь одного мальчика, Маммери? (…) Он взял у меня почитать старые журналы про Бантера и Уортона.( …)Но «Магнет» пора забрать.( …)…отличить Тома Мерри от Гарри Уортона. — Рассказы о приключениях Билли Бантера и Гарри Уортона, автором которых был Чарльз Гамильтон (1876-1961), печатались в журнале «Магнет лайбрари» (с 1929 по 1940 г. выходил под названием «Магнет»); рассказы о Томе Мерри — в еженедельнике «Джемз».

Pun Ван Винкль — герой одноименной новеллы Вашингтона Ирвинга (1820), проспавший двадцать лет.

…обидно, что наш бедный Георг не дожил до шестидесяти. — Георг VI (1895-1952) правил с 1936 г.

…я читала… баронессу Орци, «Секстона Блейка», Вудхауза… Джейн Остин… сестер Бронте… «макмиллановскую» серию иллюстрированной классики. …читали «Иакова Благоверного»? Капитан Марриат… миссис Гаскелл… Фенимор Купер, Томас Лав Пикок… Джордж Элиот, Мария Эджуорт, Джордж Борроу. — Баронесса Орци (Эмма Магдалена Розалия Мари Жозефа Барбара, 1865-1947) — английская писательница и драматург венгерского происхождения, автор популярного исторического романа «Алый первоцвет» (1905) и его многочисленных продолжений. Секстон Блейк — детектив, персонаж множества комиксов, а затем и книг, выходивших с 1893 до 1978 г. (когда он был переименован в Виктора Драго); первые несколько рассказов про Блейка написал Генри Блайт под псевдонимом Хэл Мередит, всего же в этом предприятии участвовали 177 авторов, в т. ч. такие серьезные прозаики, как Джек Тревор Стори и даже Флэнн О'Брайен. П. Г. Вудхауз (1881-1975) — популярнейший писатель-юморист, автор комических романов о Дживзе и Вустере. Джейн Остин (1774-1817) — писательница, оказавшая значительное влияние на английскую прозу XIX в., автор «Гордости и предубеждения» (1813), «Эммы» (1816) и др. романов. Сестры Бронте: Шарлотта Бронте (1816-1855) — автор «Джен Эйр» (1847) и Эмили Бронте (1819-1848) — автор «Грозового перевала» (1847). «Макмиллановская» классика — серия книг английского издательства «Макмиллан и Ко», основанного в 1843 г. братьями Дэниелом (1813-1857) и Александром (1818-1896) Макмилланами. Капитан Марриат, Фредерик (1792-1848) — автор приключенческо-исторических романов, в том числе и «Иакова Благоверного» (1834). Гаскелл, Элизабет (1810-1865) — автор социальных романов «Мэри Бартон» (1848), «Север и юг» (1855) и др. Фенимор Купер (1789-1851) — американский писатель, прославившийся романами о первопроходцах. Томас Лав Пикок (1785-1866) — автор романов «Хедлонг-Холл» (1815), «Мелинкорт» (1817), «Аббатство кошмаров» (1818). Джордж Элиот (Мэри Энн Эванс, 1819-1880) — автор романов «Адам Бед» (1859), «Мельница на Флоссе» (1869), «Сайлас Марнер» (1861) и др. Эджуорт, Мария (1767-1849) — ирландская писательница, автор романа «Замок Рэкрент» (1800) и цикла «Рассказы из светской жизни» (1809, 1812). Джордж Борроу (1803-1881) — священник и писатель, талантливый лингвист, автор книги «Библия в Испании» (1843), романов «Лавенгро»(1851) и др.

Краик, Дина (1826-1887) — английская писательница, автор романа «Огилви» (1849).

Шарль Бойе (1897-1978) — голливудский актер французского происхождения. Звезда тридцатых годов: «Майерлинг» (1936), «Триумфальная арка» (1938). В зрелые годы перешел на комические роли — «Как украсть миллион» (1966).

Полин Гоуэр (1910-1947) — британская летчица, в 1931 г. учредила первую службу воздушных перевозок, пилотами в которой работали только женщины. С началом Второй мировой войны организовала для ВВС Британии Вспомогательную воздушно-транспортную службу.

Дороти Спайсер — британская летчица, действительно летала с Полин Гоуэр. Не путать с другой Дороти Спайсер — американским автором дамских, исторических романов, фэнтези.

Алексей Николаевич Куропаткин (1848-1925) — российский военачальник, участник русско-турецкой войны 1877-1878 гг., в 1904-1905 гг. главнокомандующий русской армией на Дальнем Востоке, в Первую мировую войну командующий Северным фронтом.

…превращается в «фантазию божественного маркиза». — Альфонс Донасьен, маркиз Де Сад (1740-1814) — автор мрачных эротических фантазий «Жюстина», «Жюльетта», «120 дней содома». Значительную часть жизни провел в одиночной тюремной камере и психиатрической лечебнице.

Анна Радклиф (1764-1823) — автор готических романов «Тайны Удольфо» (1794), «Итальянец» (1797) и др.

…полезные книги вроде «Страдающего человечества» и «Очерка истории». — «Страдающее человечество» (1872) — историко-философское произведение Уинвуда Рида (1838-1875), одно из первых сочинений по всеобщей истории, построенных на эволюционно-социологическом базисе; под его влиянием Герберт Уэллс написал свой «Очерк истории» (1920), а Конан Дойль сделал Рида любимым автором Шерлока Холмса.

…горели пары бензина, а не кожа. — Следует предупредить читателя, особенно молодого, что Маммери ошибается. Ожог от бензина чрезвычайно болезненный, так что окунать руки в бензин и поджигать их ни в коем случае не следует.

…повидать еще сэра Френсиса Дрейка… сэра Генри Моргана. — Френсис Дрейк (1545-1596) — английский мореплаватель; совершил второе, после Магеллана, кругосветное плавание (1577-1580), в 1588 г. принимал участие в разгроме испанской «Непобедимой армады». Генри Морган (1635-1688) — пират, занимавшийся грабежами в Вест-Индии, вице-губернатор Ямайки.

Атли, Клемент (1883-1967) — премьер-министр Великобритании в 1945-1951 гг., лейборист.

…впервые встретил Хопалонга Кэссиди… книжки Кларенса Э. Малфорда… фильм с Биллом Бойдом… — Хопалонг Кэссиди — ковбой, герой 28 вестернов К. Э. Малфорда, написанных в 1907 — 40 гг. Кинокомпания «Парамаунт пикчерз» сняла о нем 35 фильмов, «Юнайтид артистз» — еще 31. Во всех 66 фильмах (1935-1953) в роли Хопалонга снимался Уильям Бойд (1895-1972), так что в конце концов его имя и имя его героя стали синонимами.

…Текс Эвальт, палящий одновременно из двух кольтов… — партнер Хопалонга, философ и поэт, мастерски владевший искусством стрельбы с обеих рук.

…подобно Алану Лэдду в большинстве его фильмов, особенно в «Шейне». — Алан Лэдд (1913-1964) — американский актер, прославился ролями в фильмах-нуар «Наемный убийца» (1942), «Стеклянный ключ» (1942), «Синий георгин» (1946) и вестерне Джорджа Стивенса «Шейн» (1953) по одноименному роману Джека Шефера (1949); неоднократно снимался с Вероникой Лейк.

Алек Дуглас-Хьюм (1903-1995) — премьер-министр Великобритании в 1963-1964 гг., консерватор.

Принц Филип — Филип Маунтбеттен (р. 1921) — внук царя Георгия 1 Греческого и правнук королевы Виктории. Женился на принцессе Елизавете (1947), получив титул герцога Эдинбургского.

Антоны Иден (1897-1977) — премьер-министр Великобритании в 1955-1957 гг., консерватор.

Макмиллан, Гарольд (1894-1986) — премьер-министр Великобритании в 1957-1963 гг., консерватор.

Най Бивен — Эньюрин Бивен (1897-1960) — валлиец, лидер лейбористской партии.

…в замке Хивер в Кенте. …Асторы построили свою искусственную деревню… — Хивер — резиденция Анны Болейн (1504-1536), второй жены Генриха VIII. В начале XX в. замок был куплен и реконструирован американским миллионером У. Астором.

Анна Клевская (1515-1557) — четвертая жена короля Генриха VIII.

Чарльз Айвз (1874-1954) — американский композитор-новатор, опробовавший в свеем творчестве массу новых выразительных средств — додекафонию, полиритмию, политональность, звуковые кластеры, алеаторику и др.

Ричмал Кромптон (Ричмал Кромптон Лэмбурн, 1890-1969) — английская писательница, автор популярных детских книг о проказнике Уильяме, первая из которых, «Просто Уильям», вышла в 1922 г.

Эдвард Хит (р. 1916) — премьер-министр Великобритании в 1970-1974 гг., консерватор.

Гейтскелл, Хью Тодд (1906-1963) — британский политик, лидер Лейбористской партии в 1955-1963 гг.

Вильсон, Гарольд (1916-1995) — премьер-министр Великобритании в 1964-1970 и 1974-1976 гг., лейборист.

Джордж Бернард Шоу (1856-1950) — видный английский драматург, создатель драмы-дискуссии; в основе его художественного метода — парадокс как оружие против догматизма и предвзятости. Самые известные пьесы — «Профессия миссис Уоррен» (1893), «Цезарь и Клеопатра» (1907), «Пигмалион» (1913), «Дом, где разбиваются сердца» (1920), «Назад, к Мафусаилу» (1922), «Яблочная тележка» (1929).

Фрэнк Ричарде — один из многочисленных псевдонимов Чарльза Гамильтона.

«Любовь среди кур» (1906) — роман П. Г. Вудхауза.

Эдгар Райс Берроуз (1875-1950) — американский писатель, популярнейший фантаст 1910-1930-х гг., автор книг о Тарзане, марсианских приключениях Джона Картера, подземной стране Пеллусидар и др.

Возвращаюсь к Малеру. Недавно я обнаружил, что меня вдохновляют его «Песни об умерших детях». — Густав Малер (1860-1911) — австрийский композитор, автор десяти симфоний, оказал значительное влияние на музыку XX в. В 1897-1907 гг. был директором и главным дирижером Венской оперы. Вокальный цикл «Песни об умерших детях» (Kindertotenlieder) на стихи поэта-романтика Фридриха Рюккерта написал в 1904 г.

Чаттертон, Томас (1752-1770) — поэт, стоявший у истоков английского романтизма, автор знаменитой литературной мистификации — корпуса стихов, написанных якобы поэтом XV в. Томасом Раули; покончил с собой.

Шелли, Перси Биши (1792-1822) — английский поэт-романтик.

Элгар, Эдуард Уильям (1857-1934) — британский композитор позднеромантического стиля, автор симфоний, ораторий, сочинений для струнных, популярного цикла «Торжественные и мемориальные марши».

…томиками поэзии и легкими романами: А. Э., Росетти, Йейтс, Макнис, Пик, Томас. Дорнфорд Итс, П. Г. Вудхауз и Джон Бъюкен в иллюстрированных суперобложках. Десяток …корешков У. Петта Риджа, несколько книжек Джеральда Керша. — А. Э. (Джордж Уильям Расселл, 1867-1935) — ирландский поэт, драматург, журналист, художник, теософ, автор драмы «Дейрдре» (1902). Росетти, Данте Габриель. Йейтс, Уильям Батлер (1865-1939) — знаменитый ирландский поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1923 г. Макнис, Луи (1907-1963) — ирландский поэт и радиожурналист; в 1937 г. выпустил совместный с У. X. Оденом сборник «Письма из Ирландии». Дорнфорд Итс (Сесил Уильям Мерсер, 1885-1960) — английский писатель, автор юмористических романов, а также триллеров. Джон Бьюкен (1875-1940) — английский писатель и поэт, журналист, историк, генерал-губернатор Канады; прославился шпионским триллером «Тридцать девять ступенек» (1915), имевшим четыре продолжения и трижды экранизированным, в т. ч. А. Хичкоком (1935). Уильям Петт Ридж (1859-1930) — английский писатель, популярный в начале XX в., друг Герберта Уэллса. Джеральд Керш (1911-1968) — английский писатель, автор 19 романов, 400 рассказов и более чем 1000 статей; на русский язык переводились отдельные рассказы, в т. ч. «Что случилось с капралом Куку», и роман «Ночь и город» (1938; рус. пер. — 2003); из других его романов следует выделить «Они умирают в начищенных сапогах» (1941), «Обезьяна, собака и змей» (1945), «Песнь блохи» (1948), «Тысяча смертей мистера Смолла» (1951), «Тайные хозяева» (1953), «Безжалостный охотник» (1961), «Долгий прохладный день в аду» (1965), «Ангел и кукушка» (1967).

…Дринкуотера, Бетьемена, Честертона или Флекера. — Дринкуотер, Джон (1882-1937) — поэт и драматург, с 1913 г. главный режиссер Бирмингемского театра. Бетьемен, Джон (1906-1984) — поэт и критик, радиожурналист. Честертон, Гильберт Кийт (1874-1936) — писатель, поэт и критик, автор детективных рассказов про отца Брауна, фантасмагории «Человек, который был четвергом» (1908) и др. Флекер, Джеймс Элрой (1884-1915) — поэт и драматург, служил по дипломатической линии в Константинополе и Бейруте.

…процитировать Альфреда Остина, Уэлдрейка, позднего Суинберна… — Альфред Остин (1835-1913) — английский поэт, в 1883-1895 гг. редактор журнала «Нэшнл ревью». Уэлдрейк, Эрнест — псевдоним, иногда использовавшийся Суинберном (см. прим. к с. 53), а затем и Муркоком.

Мередит, Джордж (1828-1909) — английский прозаик и поэт, автор сборника стихов «Современная любовь» (1862), романов «Рода Флеминг» (1865), «Эгоист» (1879), «Удивительный брак» (1895) и др.

Кью — королевский ботанический сад, основан Уильямом Чемберсом в 1751 г. Оранжереи построены по проекту Д. Бертона. Среди экзотических растений — самая большая в мире коллекция орхидей.

Глория Стюарт (р. 1910) — американская актриса, красивая блондинка, снявшаяся в 40 фильмах 1930-х гг., но так и не ставшая звездой; на 30 лет, с середины 1940-х до середины 1970-х гг., оставила кино, занималась живописью; в 1998 г. получила «Оскара» за роль второго плана в «Титанике» Джеймса Камерона.

…крутит ручку настройки, пока не попадает на «Большого Билла Кэмпбелла и его парней Скалистых гор». Звучит «Я старый ковбой с Рио-Гранде». — Уильям Кэмпбелл (1891-1952) родился в Канаде, после Первой мировой войны остался в Англии, вел на Би-би-си программу кантри-музыки «Большой Билл Кэмпбелл и его ритмы Скалистых гор» (Big Bill Campbell and His Rocky Mountain Rhythms). «Я старый ковбой с Рио-Гранде» («I'm an Old Cowhand from the Rio Grande») — песня Джонни Мерсера (1936).

Профессор Хаксли — Имеется в виду либо брат писателя Олдоса Хаксли биолог Джулиан Хаксли (1887-1975), либо их дедушка Томас Генри Гексли (1825-1895), тоже биолог-эволюционист.

Штейнеровский институт — один из институтов и школ, открытых по всей Европе Антропософским обществом, основанным в 1913 г. Рудольфом Штейнером (1861-1925).

Катклиф Хайн (Чарльз Джон Катклиф Райт Хайн, 1866-1944) — английский писатель и путешественник, автор множества историй о приключениях капитана Кеттла, объединенных в девять романов и сборников, от «Воровской чести» (1895) до «Долины слоновой кости» (1938).

Уилбур Райт (1867-1912) — старший из братьев Райт, осуществивших в 1903 г. первый полет на летательном аппарате тяжелее воздуха.

…выступление миссис Фредерик Харрисон против избирательного права для женщин, — Этель Берта Харрисон — жена американского юриста и историка Фредерика Харрисона (1831-1923), противника суфражизма.

…начало «Любовной истории Дона К.» К. и Хескета Причард. — Майор Хескет Верной Хескет-Причард (1876-1922) — английский охотник и путешественник, организатор снайперской службы в Британской армии в Первую мировую войну. Рассказы о «доне К.» писал совместно со своей матерью Кейт Причард; по их роману 1904 г. Дональд Крисп поставил фильм «Дон К., сын Зорро» (1925) с Дугласом Фербенксом в главной роли.

…ставит пластинку Дюка Эллингтона. От «Каравана» настроение просто обязано улучшиться. — Дюк Эллингтон (1899-1974) — знаменитый американский джазмен. Ставшую стандартом композицию «Караван» написал (с Ирвингом Миллсом и Хуаном Тисолем) и впервые исполнил в 1936 г.

Было бы неплохо получить какую-нибудь роль на Илингской киностудии. «Виски рекой!» и «Паспорт в Пимлико» в свое время здорово его выручили. — Студия Илинг прославилась комедиями, ставшими на рубеже 1940-1950-х гг. ведущим жанром английского кино. «Виски рекой!» (1949) — фильм Александра Маккендрика, «Паспорт в Пимлико» (1949) — Генри Корнелиуса.

…автографы Стенли Холлоуэя и Алека Гиннеса. — Стенли Холлоуэй (1890-1982) — английский актер театра и кино, снимался в нескольких «илинговских» комедиях, в т. ч. в «Паспорте в Пимлико». Алек Гиннес (1914-2000) — знаменитый английский актер театра и кино, снимался во многих «илинговских» комедиях; свои самые известные роли исполнил в фильмах Дэвида Лина «Большие надежды» (1947), «Оливер Твист» (1948), «Мост через реку Квай» (1957), «Лоренс Аравийский» (1962), «Доктор Живаго» (1965), «Поездка в Индию» (1984), в «Звездных войнах» Джорджа Лукаса сыграл Оби ван Кеноби.

Хлоралгидрат — сильнодействующее успокаивающее и снотворное средство.

Эдуард Второй (1284-1327) — король Англии, с 1307 г.

Григ, Эдвард (1843-1907) — композитор-романтик, яркий интерпретатор норвежского фольклора, основатель музыкальной академии в Осло (1876). Наиболее известен фортепианным концертом ля минор, скрипичными сонатами, «Лирическими пьесами» для фортепиано, музыкой к драме Генрика Ибсена «Пер Гюнт».

Гарди, Томас (1840-1928) — видный английский прозаик и поэт, автор романов «Вдали от безумия толп» (1874), «Мэр Кастербриджа» (1886), «Тэсс из рода д'Эбервилей» (1891), «Джуд незаметный» (1895) и др.

Род Рид (р. 1910) — американский автор комиксов, также публиковался под именами Уолтер Фармер, Клемент Гуд и Вестбрук Вильсон.

Мерль Оберон (Эстелл Мерль О'Брайен Томпсон, 1911-1979) — английская актриса, прославилась ролями в фильмах «Частная жизнь Генриха VIII» (1933), «Частная жизнь Дон Жуана» (1934), «Алый первоцвет» (1935), «Грозовой перевал» (1939) и др.; в 1939-1945 гг. жена режиссера Александра Корда.

…появляются Кэтрин Хепберн или Луиза Райнер, Элизабет Бергнер, Джанет Гейнор… — Кэтрин Хепберн (1907-2003) — звезда Голливуда, снималась в фильмах «Утренняя слава» (1933), «Воспитание Крошки» (1938), «Филадельфийская история» (1940), «Ребро Адама» (1945), «Африканская королева» (1951), «Лев зимой» (1968), «На золотом озере» (1984) и др., двенадцатикратный номинант на «Оскар» и четырехкратный лауреат. Луиза Райнер (р. 1910) — актриса немецкого происхождения, дважды лауреат «Оскара» за роли в своих втором и третьем фильмах — «Великий Зигфрид» (1936) и «Хорошая земля» (1937). Элизабет Бергнер (1897-1986) — австрийская, затем английская актриса, известная ролями в фильмах «Екатерина Великая» (1934), «Украденная жизнь» (1939), «Вызывает Париж» (1941) и др. Джанет Гейнор (1906-1984) — американская актриса, первая обладательница «Оскара» за лучшую женскую роль (1928), также прославилась исполнением главной роли в фильме «Рождение звезды» (1937).

…королева Елизавета уплывала в Кент, а Мария Стюарт готовилась к казни. — Английская королева Елизавета I (1558-1603), по чьему приказу была в 1587 г. казнена шотландская королева Мария Стюарт.

Парад лорд-мэра — проводится в день его вступления в должность, во вторую субботу ноября.

…словно это не король Артур очнулся от вечного сна, словно впереди войска скачет Джиневера… — Король Артур — легендарный король бриттов, центральный образ цикла романов о рыцарях Круглого стола; согласно преданию, спит на острове Авалон и пробудится, когда Англии будет угрожать смертельная опасность. Джиневера — супруга короля Артура.

СГАЗАМ! — волшебное слово в выходящих с 1940 г. комиксах про капитана Марвела: сказав «Сгазам!» (это аббревиатура: Соломон, Геркулес, Атлант, Зевс, Ахиллес, Меркурий), разносчик газет Билли Батсон превращается в сверхчеловека капитана Марвела.

…Джоан Кроуфорд. Джоан из-за своего честолюбия потеряла любовь детей, друзей, мужей и оставалась озлобленной, несчастной, одинокой. Как назывался этот фильм ? «Расплата» ? — Джоан Кроуфорд (Люсиль Фэй Лесюэр, 1904-1977) — голливудская звезда 1930-1940-х гг., лауреат «Оскара» за главную роль в фильме «Милдред Пирс» (1945) — экранизации романа Джеймса М. Кейна. «Расплата» (1930) — драма Сэма Вуда, экранизация пьесы Байяра Вейера.

Джо Луис (1914-1981) — американский боксер, в 1937-1949 гг. чемпион мира в тяжелом весе среди профессионалов. Его победа в 1938 г. над немцем Максом Шмеллингом была расценена Гитлером как позор для арийской нации.

Кэтрин наклоняется… — Я собираюсь за город, со Спенсером. — Спенсер Трейси (1900-1967) — американский актер, первый лауреат премии «Оскар» за лучшую мужскую роль и первый лауреат двух «Оскаров» подряд; неоднократно снимался с Кэтрин Хепберн, впоследствии ее муж.

«Унесенные ветром» (1939) — знаменитый фильм Виктора Флеминга, Джорджа Кьюкора и Сэма Вуда с Вивьен Ли и Кларком Гейблом в главных ролях, спродюсированная Дэвидом Селзником экранизация опубликованного тремя годами раньше одноименного романа Маргарет Митчелл (1900-1949).

Чемберлен, Невил (1869-1940) — британский политик, премьер-министр в 1937-1940 гг.

«Земля надежды и славы» (тж. «Ода коронации», 1901) — знаменитый марш Э. У. Элгара из цикла «Торжественные и церемониальные марши» (Pomp and Circumstance).

Ганди, Мохандас Карамчанд «Махатма» (1869-1948) — пацифист, лидер Индийского национального конгресса, применивший практику гражданского неповиновения и голодных забастовок для освобождения страны от британского владычества.

Джедак — царь племени Больших обезьян («старое племя» Тарзана).

Мангани — самоназвание Больших обезьян.

Рой Роджерс (Леонард Слай, 1911-1998) — звезда вестернов и популярный кантри-певец, прозванный Королем ковбоев; его лошадь звали Триггер («курок»), а собаку — Буллит («пуля»). Активно рекламировал «ковбойскую» одежду, обувь и т. д.

«Большие надежды» (1861) — роман Чарльза Диккенса.

Джордж Рафт (1895-1980) — американский актер, в 1930-1950-е гг. снимавшийся в «гангстерских» боевиках.

«Либерти Кимрик» — изделия из серебра в стиле модерн с кельтскими узорами (Cymric означает «валлийский», «кельтский»), выпускавшиеся в начале XX в. Артуром Либерти (1843-1917) по дизайну Арчибальда Нокса. Продукция фирмы Либерти была настолько популярной, что в некоторых европейских странах стиль модерн именуется либерти.

…заметила… Холмана Ханта, двух… Палмеров… Сарджента… Мане… два образца «шератона»… сервиз «Веджвуд»… «Минтопа» и несколько… мейсенских статуэток, — Хант, Уильям Холман (1827-1910) — художник-прерафаэлит. Палмер, Сэмуэль (1805-1881) — художник и гравер, испытавший влияние Уильяма Блейка. Сарджент, Джон Сингер (1856-1925) — американский художник, портретист, пейзажист, акварелист; жил в Англии. Мане, Эдуард (1832-1883) — французский художник, предшественник импрессионистов. «Шертон» — мебель английского мастера Томаса Шератона, работавшего в 1790-1804 гг. «Веджвуд» — фарфор и фаянс английской мастерской «Веджвуд», основанной в 1759 г. «Минтон» — керамические изделия одноименной английской компании, учрежденной в 1793 г.; особенной популярностью пользовалась «минтоновская» майолика в стиле модерн начала XX в. «Мейсен» — фарфор Мейсенской мануфактуры, основанной в 1710 г. в Саксонии под Лейпцигом; характерная эмблема — скрещенные синие сабли.

…вот штунк он гадит себе в гаткес а все от него без ума ну и бондитт ну и бондитт шлуб а его папаша лучший пекарь в Брикстоне слоте жуз гасло… — Shtunk (идиш) — идиот. Gatkes (идиш) — кальсоны. Bonditt (идиш) — мошенник. Schlub (идиш) — ничтожество. Slonce juz gaslo (пол.) — солнце уже село.

…подарок Патрисии Грант, актрисы, которая крутила с ним роман… в сорок втором году. — Про эту английскую актрису известно лишь то, что она снималась в хоррор-драме Виктора М. Говера «Проклятие Рэйдонов» (1946) по пьесе Мориса Сандоза. (Другая Патрисия Грант снималась в фильме 1991 г. «Антихрист».)

«Дивный новый мир» (1932) — роман-антиутопия Олдоса Хаксли.

Бечевник (towpath) — «береговая полоса… вдоль судоходных рек, которая должна оставаться свободной для всех нужд судоходства» (В. Даль). Тропа вдоль берега, по которой шли бурлаки (бечевщики) или лошади, тянувшие баржи.

Поп, Александр (1688-1744) — английский поэт, знаменит ироикомической поэмой «Похищение локона» (1712). Его стихотворный трактат «Опыт о критике» (1711) — манифест английского просветительского классицизма.

Андерсоновское укрытие — укрытие для индивидуальной защиты гражданского населения. Состояло из 16 стальных листов, соединявшихся вместе. Его необходимо было вкапывать в землю. Названо по имени министра внутренних дел Джона Андерсона. В 1941 г. было вытеснено более компактным «моррисоновским укрытием».

«Уормвуд-Скрабз» — лондонская тюрьма для впервые осужденных.

Большой пожар — уничтожил значительную часть Лондона в 1666 г., после эпидемии чумы.

Черная дыра Калькутты — карцер калькуттской тюрьмы Форт-Уильям размером 5, 5 на 4, 25 м, куда в ночь на 20 июня 1756 г. по приказу бенгальского набоба Сураджа Доула были заперты 146 человек; наутро в живых остались 23.

Джеймс Поуп-Энесси (1916-1974) — английский журналист и писатель, во время войны сотрудничал с разведкой.

…«Планет» Холста… — Густав Теодор Холст (1874-1934) — английский композитор, автор песенных циклов, опер, симфонических произведений. Известностью пользуется его симфоническая сюита «Планеты» (1914-1916) из семи частей.

Консервы происходили главным образом из «Харродса» и «Фортнума» и в повседневную пищу не годились. — «Харродс» — один из самых дорогих универмагов Лондона. «Фортнум и Мейсон» — дорогой универман на Пиккадилли, известный экзотическими товарами.

Олдермен — старший советник муниципалитета в Лондоне.

Хэмптон-Корт — дворец с парком, в котором находится знаменитый лабиринт на берегу Темзы, недалеко от Лондона. Памятник английской дворцовой архитектуры, построен в 1515-1520 гг. До 1730 г. дворец был королевской резиденцией, популярной среди английских монархов от Генриха VIII до Георга II.

— Поедем со мной! — не в первый раз позвал его Данди. — Я ментально зависим от Лондона, мой дорогой Гитлодей… — Рафаил Гитлодей — португальский моряк, герой трактата-диалога Томаса Мора «Утопия» (1516), пять лет проведший на острове Утопия и приплывший в Англию лишь затем, чтобы рассказать об идеальном общественном устройстве.

Биллингсгейт — большой оптовый рыбный рынок в лондонском Сити.

Ворота изменников — главные «водные» ворота в Тауэре, со стороны Темзы. Через них в Тауэр привозили узников.

…кажется, все суда отправились в Дюнкерк. — Имеется в виду эвакуация английских войск через Ла-Манш весной 1940 г. из порта Дюнкерк (Дюнкирхен). Несмотря на потери, эта операция позволила спасти 240 тыс. человек из города и 99 тыс. из окрестностей.

«Катти Сарк» — самый известный из «чайных клиперов», построен в 1869 г. Стоит в Гринвиче в сухом доке, открыт для публики в качестве музея.

Хрустальный дворец — выставочный павильон, построенный в 1851 г. для «Большой выставки», сгорел в 1936 г.

Георг Первый (1660-1727) — английский король с 1714 г.

Летучий отряд — группа захвата в Скотленд-Ярде, организована в 1919 г.

…у горы блекитнавы на заход розаны… — u gory blekitnawy na zachod rozany (пол.) — у голубой горы на розовом закате.

…Рональд Колмен… А как Клодетта ? — Клодетта Кольбер (1903-1996) — французская актриса, игравшая с Рональдом Колменом в фильме Фрэнка Ллойда «Под двумя флагами» (1936), шестой экранизации выпущенного в 1882 г. одноименного романа Уиды (Мария Луиза де ла Раме, 1839-1908). По фильму Колмен служил во французском Иностранном легионе, Кольбер играла влюбленную в него маркитантку.

Берил Орд (1912-1966) — популярная радиоактриса 1930-х гг., мастер пародии.

Грета Гарбо (1905-1990) — шведская киноактриса, с 1925 г. работала в США; прозванная «шведским сфинксом», ушла из кино в 1941 г. Самые известные роли — в фильмах «Поцелуй» (1929), «Анна Кристи» (1931), «Мата Хари» (1931), «Гранд-отель» (1932), «Королева Кристина» (1933), «Анна Каренина» (1935), «Дама с камелиями» (1936), «Ниночка» (1939).

Грейси Филдз (Грейс Стэнсфилд, 1898-1979) — звезда мюзик-холла и самая высокооплачиваемая британская актриса 1930-х гг.

Джесси Метьюз (1907-1981) — британская актриса, танцовщица и певица, прозванная «пляшущим божеством».

Морис Шевалье (1888-1972) — французский актер, автор и исполнитель эстрадных песен. Много снимался в кино, в т. ч. в фильмах «Веселая вдова» (1934), «Молчание — золото» (1947, реж. Рене Клер), «Жижи» (1958).

Джордж Роби (Джордж Эдвард Уэйд, 1869-1954) — популярный английский комик, прозванный «премьер-министром веселья».

Герти Лоуренс (Гертруда Лоуренс, 1898-1952) — английская певица, выступавшая в музыкальных романтических комедиях и других жанрах, часто вместе с Ноэлем Кауардом, другом ее детства.

Гермиона Джингольд (1897-1987) — популярная английская певица, комедийная актриса театра и кино.

Джун Хейвок (Эллен Евангелии Ховик, р. 1916) — популярная певица и танцовщица, младшая сестра известной стриптизерши Цыганки Розы Ли.

Фред Астер (1899-1987) — танцовщик, хореограф, киноактер, прославившийся ролями в музыкальных фильмах — «Цилиндр» (1935) и др., часто выступал с Джинджер Роджерс.

Гарри Рой (1900-1971) — руководитель популярного в 1930-е гг. английского джаз-банда.

«Построенный на руинах Бедлама, вокзал Ливерпуль-стрит был назван в честь лорда…» — Вокзал Ливерпуль-стрит, построенный в 1874 г. на том месте, где прим. с 1400 г. стояла психиатрическая больница Марии Вифлеемской, назван в честь Роберта Бэнкса Дженкинсона, лорда Ливерпуля (1770-1828), премьер-министра Великобритании.

Уолтер Деламар (1873-1956) — английский поэт и прозаик, часто прибегавший к фантастическим сюжетам.

Красавчик Бруммель (Джордж Брайан Бруммель, 1778-1840) — отец-основатель дендизма, входил в круг ближайших друзей принца Уэльского, будущего короля Георга IV. Его имя стало нарицательным для обозначения щеголя, денди.

Фредди Бартоломью (1924-1992) — мальчик-кинозвезда 1930-х гг. Снимался в фильмах «Дэвид Копперфильд» (1935), «Маленький Лорд Фаунтлерой» (1936) и др.

Нильс Астер (1897-1981) — шведский актер, в 1927 — 1934 гг. снимался в Голливуде (с Гретой Гарбо, Полой Нег-ри, Джоан Кроуфорд), во второй половине 1930-х гг. — в Англии.

Это противозаконно, не так ли?(…) Я имею в виду убийство королевского оленя.( …)Ты думаешь об Оливии де Хэвиленд? — Оливия де Хэвиленд (р. 1916) — голливудская звезда, наиболее известны ее восемь фильмов с Эрролом Флинном, в т. ч. «Приключения Робина Гуда» (1937).

Кенсингтонский сад — парк площадью 275 акров. На его территории находятся Кенсингтонский дворец, Круглый пруд, памятник Альберту, статуя Питера Пэна.

Памятник Альберту — памятник принцу Альберту (1819-1861), супругу королевы Виктории. Представляет собой статую под неоготическим каменным балдахином высотой 55 м.

Фальстаф, Джон — герой шекспировских пьес «Генрих IV» (1598) и «Виндзорские насмешницы» (1602).

Это, наверное, из «Тридцати девяти ступенек». — Разве там не Роберт Донат был ? — «Тридцать девять ступенек» (1935) — фильм Альфреда Хичкока, вторая из трех экранизаций одноименного шпионского триллера Джона Бьюкена (см. прим. к с. 205). Главные роли исполняли Роберт Донат (1905-1958) и Мадлен Кэрролл (1906-1987).

Норман Уиздом (р. 1915) — известный английский комик, выступавший в амплуа «маленького человека» сродни чаплинскому, герой многих комедий 1950-1960-х гг. в постановке сперва Джона Падди Карстерса, потом Роберта Эше-ра (в т. ч. о мистере Питкине).

Несбит, Эдит (1858-1924) — английская детская писательница, автор книг «История искателей сокровищ» (1899), «Феникс и ковер» (1904), «История амулета» (1906), «Железнодорожные дети» (1906) и др.

…с неумолимостью святого Бернарда. — Бернард Клервосский (1090 — 1153) — монах цистерианского ордена, вдохновитель Второго крестового похода (1147).

…показалась мне чудесным результатом эксперимента доктора Франкенштейна. — Доктор Франкенштейн создал искусственного человека из частей тел мертвецов («чудовище Франкенштейна») в готическом романе «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818) английской писательницы Мэри Шелли (1797-1851), жены поэта Перси Биши Шелли.

Как бы порадовался Руссо этому живому воплощению своих грез, этомуErdgeiste. — Руссо, Жан Жак (1712-1778) — французский философ и писатель, идеализировал «естественное состояние» всеобщего равенства и свободы, разрушенное введением частной собственности. Основные сочинения — «Юлия, или Новая Элоиза» (1761), «Об общественном договоре» (1762), «Исповедь» (1782-1789). Erdgeiste (нем.) — дух земли.

Мейфер (Mayfair, букв, «майская ярмарка») — фешенебельный район Вест-Энда, известный дорогими магазинами и гостиницами. В старину был местом весенних ярмарок.

Дональд Уолфит (1902-1968) — английский актер, исполнитель характерных ролей. На сцене с 1920 г. В 1937 г. создал собственную труппу, которая ставила в основном шекспировские пьесы.

…«Джон О'Лондонз», «Эврибодиз», «Лиллипут», «Лондон мистеры мэгезин», «Ивнинг ньюс», «Ривели», «Иллю-стрейтвд», «Джон Булл»… — John O'London's — еженедельный таблоид, выходивший в 1919-1962 гг. Everybody's — «желтый» еженедельник. Lilliput — журнал-дайджест, выходил в 1937-1960 гг. London Mystery Magazine — журнал, специализировавшийся на детективах и фэнтези, выходил в 1949-1957 гг., сначала раз в два месяца, впоследствии — раз в квартал. The Evening News — ежедневная вечерняя газета. Illustrated London News — ежемесячный иллюстрированный журнал, печатавший наряду с политическими материалами статьи по архитектуре, искусству, этнографии, основан в 1842 г. John Bull — еженедельный таблоид, выходивший в 1906-1960 гг.

Босуэлл, Джон (1740-1795) — автор знаменитой биографии доктора Самуэля Джонсона (см. прим. к с. 59).

…Кароль был не первым их королем. — Кароль II (1893-1953) — король Румынии из династии Гогенцоллернов-Зигмарингенов, правил в 1930-1940 гг. Кароль I (1839-1914) был королем Румынии с 1881 г.

Питер Лорр (Ласло Лёвенштайн, 1904-1964) — знаменитый характерный актер австро-венгерского происхождения, прославившийся ролью маньяка-убийцы в фильме Фрица Ланга «М» (1931). Снимался у Хичкока в «Человеке, который знал слишком много» (1935) и «Секретном агенте» (1936), в таких легендарных голливудских картинах, как «Мальтийский сокол» (1941) и «Касабланка» (1943).

«Маска Димитриоса». Книга была лучше. — Выпущенный в 1944 г. фильм Джина Негулеско по триллеру Эрика Амблера «Гроб для Димитриоса» (1937), в главных ролях Питер Лорр, Сидни Гринстрит и Закари Скотт.

…Паддингтон-Грин, да-да, тем самым, где жила знаменитая Полли Перкинс — Имеется в виду популярная народная песня «Pretty Little Polly Perkins of Paddington Green», певшаяся Джозефом Киссом (Так что журналистку, которую играет Гвинет Пэлтроу в фильме Керри Конрана «Небесный капитан и мир будущего», зовут Полли Перкинс не просто так.)

…когда он с чувством пел «Мою старую голландку», слушать его было приятнее, чем Альберта Шевалье. — Альберт Шевалье (1861-1923) — актер и режиссер мюзик-холла, прославившийся песнями на кокни. Песня «Моя старая голландка» посвящена его жене Флорри Шевалье.

Чосер, Джефри (1334-1400) — автор «Кентерберийских историй», основоположник английской литературы.

«Край света» — район в Челси, между Кингз-роуд и Фулем-Бродвей.

«Власть черным!» — лозунг экстремистских групп чернокожих в 1960-е гг. (в Англии — главным образом выходцев из Вест-Индии).

Брут, Марк Юний (78-42 до н. э.) — один из организаторов заговора против Цезаря, покончил жизнь самоубийством. По легенде — основатель Лондона.

…напоминают ей сказочных персонажей — кто Титанию, а кто Оберона, — Королева и король эльфов из пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь», исполненной ок. 1596 г. и впервые опубликованной в 1600 г.

…представилась как Люси Дайамондз… — Обыгрывается «битловская» песня «Lucy in the Sky with Diamonds» («Люси в небесах с алмазами»), название которой складывается в аббревиатуру ЛСД. Входила в упомянутый ниже альбом о «сержанте Пеппере».

Белгрейвский — то есть свойственный для Белгрей-вии, фешенебельного района Лондона.

Сапата, Эмилиано (1879-1919) — руководитель крестьянского движения в Мексиканской революции 1910-1917 гг.

Джеронимо (1829-1909) — вождь апачей, в 1858 — 1887 гг. воевавший с США и Мексикой. Его имя наводило на белых поселенцев такой страх, что стоило кому-нибудь крикнуть: «Джеронимо!», как все выпрыгивали в окна; соответственно, уже в XX в. оно стало кличем американских воздушных десантников.

Каллиопа — паровой орган с пронзительным звуком, слышным за километры, и диапазоном в несколько октав; назван в честь музы эпической поэзии и науки. Поступление пара в трубы может контролироваться вручную, с клавиатуры, или автоматически, при помощи игольчатого цилиндра. Инструмент изобретен А. С. Денни в США ок. 1850 г. и запатентован в 1855 г. Джошуа Стоддардом.

Аддисон, Джозеф (1672-1719) — английский писатель, журналист и поэт, стоял у истоков жанра нравоописательного эссе и реалистического романа XVIII в.

Локк, Джон (1632-1704) — английский философ, основатель либерализма, основоположник ассоциативной психологии. В «Опыте о человеческом знании» (1690) разработал эмпирическую теорию познания, отрицающую существование врожденных идей.

«Сержант Пеппер» — имеется в виду заглавная песня «Битлз» с альбома «Sergeant Pepper's Lonely Hearts Club Band» (1967).

…превратило меня в зомби ждущего ночи живых мертвецов… — Имеется в виду культовый фильм Джорджа Ромеро «Ночь живых мертвецов» (1968) — черно-белая, низкобюджетная и очень вольная экранизация романа Ричарда Матесона «Я легенда» (1954) об эпидемии, превращающей людей в зомби.

Тигр о тигр светло горящий в глубине полночной чащи… — начало знаменитого стихотворения У. Блейка «Тигр» (1794). Цитируется в переводе С. Маршака.

Укротители чудовищ и богоборцы, поставившие на колени Гога и Магога. — В ветхозаветной Книге Иезекииля (гл. 38, 39) Гог и Магог — это цари ассирийские и других сопредельных Израилю стран («И было ко мне слово Господне: сын человеческий! обрати лице твое к Гогу в земле Магог, князю Роша, Мешеха и Фувала, и изреки на него пророчество…»). В Откровении святого Иоанна Богослова (20:7) Гог и Магог — это антихрист и слуги его, неверующие люди последнего времени («Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань»).

Хервард — Хервард Уэйк, или Хервард Бдительный — легендарный вождь англосаксонского восстания против норманнских завоевателей в конце XI в.

Буффало Билл — псевдоним полковника Уильяма Ф. Коди (1846-1917), знаменитого траппера, почтальона службы «Пони-экспресс», наездника и организатора конной цирковой труппы «Дикий Запад».

Клинт Иствуд (р. 1930) — знаменитый американский актер и режиссер, прославился в середине 1960-х гг. ролями в спагетти-вестернах Серджо Леоне «За пригоршню долларов», «За несколько лишних долларов» и «Хороший, плохой, злой». Его последняя режиссерская работа «Малышка на миллион» (2004) получила четыре «Оскара».

Вон Джон бродит с Йоко… а вон Мик, Пит и Эрик пришли сюда, чтобы «обменяться вибрациями». — То есть Джон Леннон, Йоко Оно, Мик Джаггер, Пит Тауншенд (The Who) и Эрик Клэптон (Cream).

«Вино, женщины и песни». «Сказки Венского леса». «На прекрасном голубом Дунае». «Утренние листья». «Вальс конькобежца». «Вальс кукушки». «Лондонский вальс». «Жизнь артиста». «Цыганский барон»… — большинство этих вальсов, как и упомянутый выше «Вальс императоров», принадлежат австрийскому композитору Иоганну Штраусу-сыну (1825-1899). «Вальс кукушки» — старинный вальс на основе народной мелодии, известный в обработке Э. Зигмейстера.

Артур Ми (1875-1948) — английский журналист, составитель знаменитой «Детской энциклопедии», впервые вышедшей в 1908 г.

Кристина Килер (р. 1942) — модель и «девочка по вызову», прославившаяся «Скандалом Профьюмо» 1963 г., когда выяснилось, что среди ее клиентов одновременно были советский военно-морской атташе Евгений Иванов и министр обороны Великобритании Дэвид Профьюмо.

Кровельщиков с их соломой и драгоценной мадам Тэтчер. — Фамилия Маргарет Тэтчер (Thatcher) образована от глагола to thatch (англ.) — покрывать крышу соломой.

Похоже на сценарий для «илинговской» комедии… вроде «Паспорта в Пимлико» или «Наполеона из Ноттинг-Хилла»… — «Паспорт в Пимлико» (1949) — по сюжету эта комедия отчасти напоминает роман Г. К. Честертона «Наполеон из Ноттинг-Хилла» (1904), о выделении лондонского района Ноттинг-Хилл в независимое государство.

Марбелья — курорт на средиземноморском побережье Испании.

«Сейфуэй», «Макдональдс», «Эбби Нэшнл», «Бутс» и «Ауар Прайс»… — перечисляются магазины и ресторанные предприятия, построенные по принципу сети (например, «Макдональдс»). Джозеф Кисс, предпочитающий, чтобы все, в том числе пабы и магазины, имели свое лицо, возмущается унификацией, насаждаемой такого рода сетями.

Старокатолики — движение в английском католичестве, оспаривавшее догмат папской непогрешимости. Оформилось как протест против решений Ватиканского собора 1869 г., первая община старокатоликоп была образована в 1874 г.

«Речные цыгане» (1932) — фильм Мориса Элви с Энн Тодд в главной роли, драма из жизни цыган, живущих на баржах на Темзе.

Хупа — специальный полог, под которым проходит часть иудейской брачной церемонии, также называющаяся хупа.

Мамалошен — mamaloshen, mama-loshen (идиш) — родной язык.

…су карне эс дель колор деун калавера бланкеада… — su сагпе es del color de un calavera blanqueada (ucn.) — а мясо его цвета белого черепа.

…айнен фролихен таг им бетт… — einen frohlichen Tag im Bett (нем.) — в один прекрасный день в постели.

…э-ву? — et vous (фр.) — а вы?

Т. С. Элиот (1888-1965) — выдающийсяпоэт, теоретик литературы, драматург. Его поэма «Бесплодная земля» (1922) — одно из высочайших достижений модернизма.

Чаззер — chazzer (идиш) — свинья.

… онун бугун йюзмеси лазум шокран мерси… — Onun bugiin yiizmesi lazum (тур.) — ему сегодня надо плавать. Shokran (арм.) — спасибо. Merci (фр.) — спасибо.

Мьюдивская библиотека — публичная библиотека в Лондоне, основанная Чарлзом Эдуардом Мьюди (1818-1890).

Сабатини, Рафаэль (1875-1950) — английский писатель итальянского происхождения, автор популярных приключенческих и исторических романов. «Одиссея капитана Блада» (1922) была через 13 лет экранизирована в Голливуде, главную роль исполнял Эррол Флинн.

Теннисон, Альфред (1809-1892) — английский поэт. Основное сочинение — цикл поэм «Королевские идиллии» (1859), основанный на артуровских легендах.

Чего они боялись? Того, что кроткие могут в конце концов унаследовать Землю? — См.: «А кроткие унаследуют землю и насладятся множеством мира» (Пс 36:11).

Кэтринский док — первый из отреставрированных доков в районе гавани Св. Екатерины, ставший туристическим объектом.

Как будто там снимали «Оливера». — Диснейленд… Или скорей Диккенсленд. — Имеется в виду получивший четыре «Оскара» мюзикл Кэрола Рида «Оливер» (1968) по мотивам романа Ч. Диккенса «Оливер Твист» (1838).

Джордж Мелли, Джон Мортимер, Джонатан Миллер… — Джордж Мелли (р. 1926) — английский джазовый певец. Джон Мортимер (р. 1923) — писатель, драматург и сценарист, а также адвокат с 30-летним стажем. Джонатан Миллер (р. 1934) — сатирик, театральный режиссер, скульптор.

Эзра Паунд (1885-1972) — знаменитый поэт, основоположник и главный теоретик американского модернизма. Его центральное сочинение — цикл «Песни» (Cantos, 1917-1968) — насыщено стилизациями под поэтов античности и европейского средневековья, древних Китая и Японии, а также цитатами из политических, художественных и философских деклараций, отражая бунт против «ростовщической» цивилизации и тягу к возрождению донерессансной духовной культуры.

…сэр Найджел Спенс хлопочет, заказывая Бену Френчу завтрак за тем же столиком, что и Эдуарду Паолоцци. — Найджел Спенс — британский социолог и общественный деятель, в настоящее время возглавляет Ассоциацию служб детского социального обеспечения (ACWA). Эдуард Паолоцци (р. 1924) — шотландский художник и скульптор итальянского происхождения, один из лидеров британского поп-арта.

Марди-гра («жирный вторник», фр.) — вторник на масленой неделе, праздник у католиков.

…защитниками Аламо… — Эпизод тсхасско-мексиканской войны 1836 г.: при Аламо 184 техасских добровольца 13 дней выдерживали осаду мексиканской армии численностью (источники расходятся) от 1800 до 6000 человек. После штурма техасцев осталось в живых лишь 15 человек (в основном женщины и дети); мексиканцы же потеряли, по различным оценкам, от 1000 до 1600 человек.

…солдатами из Руркс-Дрифта… — Форпост Руркс-Дрифт в Южной Африке, где во время англо-зулусской войны 1879 г. английский гарнизон в течение нескольких дней был осажден армией зулусов.

Это напомнило мне один их старых фильмов Джона Форда, где Ч. Обри Смит заводит граммофон, чтобы заглушить бой тамтамов. — Речь идет о фильме «Крошка Уилли Уинки», поставленном американским киноклассиком Джоном Фордом (1895-1973) в 1937 г. по рассказу Р. Киплинга; главные роли исполняли Ширли Темпл и английский актер Чарльз Обри-Смит (1863-1948).

…они были похожи на Хопалонга Кэссиди, Текса Эвальта, Реда Коннорса или Джонни Нельсона… — Хопалонг Кэссиди — см. выше. Остальные трое персонажей — его приятели в разных книгах/фильмах этого цикла вестернов.

Питер Пэн — мальчик, отказывающийся расти и умеющий летать, герой пьесы Дж. М. Барри, впервые поставленной в 1904 г.

…хум пати усе ко диа… — hum pati uss ko dia (искам, хинди) — мы нашли ей мужа.

…шлок унд цу феркюндиген дас ангенеме ярdec херрн… — Schlock (идиш) — дрянь. Und zu verkiindigen das angenehme Jahr des Herrn (нем.) — и благовещать приятный год Господа нашего.

Доклад Вулфендена — доклад комитета под председательством вице-канцлера Редингского университета Джона Вулфендена, подготовившего в 1957 г. рекомендации о мерах по борьбе с уличной проституцией и либерализации законов о гомосексуализме.

Великая хартия — Великая хартия вольности, подписанная в 1215 г. королем Иоанном Безземельным.

Помню, как «Эр-сто один» пытался долететь до Индии, но не продвинулся дальше Франции. И все, кто был на нем, погибли. — 4 октября 1930 г. дирижабль «Р-101» (крупнейший на тот момент дирижабль мира, длиной 236 м) вылетел из английского города Кардингтон и взял курс на Индию, но в два часа ночи потерпел аварию над французским городом Бове; из находившихся на борту 54 человек в живых остались восемь.

«Уиндмилл» — лондонский театр на углу Грейт-Уинд-милл-стрит и Шефтсбери-авеню, открытый в 1931 г.; единственный театр Вест-Энда, не прекращавший работать во время Блица (1940-1941).

«Коронет-синема» — кинотеатр на Ноттинг-Хилл-Гейт, 103; в 1898-1923 гг. здесь размещался театр-варьете. До 2004 г., когда закрылся на реставрацию, оставался последним лондонским кинотеатром, в зале которого можно было курить.

«Что у них в башке, гадать не стоило — заарканил, за рога и в стойло». Интересно, хоть один ковбой пытался понять, что творится у телок в голове? Эрик, как его там? Или Буян Шейте, например. — Цитируется заглавная песня Дмитрия Темкина и Неда Вашингтона из телесериала «Сыромятная кожа» (1959-1966) о приключениях ковбоев по имени Гил Фейвор и Буян Йейтс, чьи роли исполняли соответственно Эрик Флеминг и Клинт Иствуд.

А я люблю старые фильмы. «Пат и Майк», «Воспитание Крошки», «Окаменевшийлес». — «Пат и Майк» (1952) — романтическая комедия Джорджа Кьюкора с Кэтрин Хепберн и Спенсером Трейси. «Воспитание Крошки» (1938) — комедия-бурлеск Говарда Хоукса с Кэтрин Хепберн и Кэри Грантом. «Окаменевший лес» (1936) — криминальная драма Арчи Майо с Бетт Дэвис и Лесли Говардом.

Росс Макдональд (Кеннет Миллар, 1915-1983) — американский писатель, прославившийся серией из 18 романов о крутом детективе Лью Арчере; первый, «Живая мишень», вышел в 1949 г., последний, «Голубой молот» — в 1976-м.

Хэммонд Иннес (1913-1998) — британский автор детективных и приключенческих книг, часто на морскую тематику; первый роман выпустил в 1937 г., последний, тридцать восьмой, — в 1996-м. Самые известные романы: «Одинокий лыжник» (1947), «Мэддонс-Рок» (1948), «Голубой лед» (1948), «Белый Юг» (1949), «Разгневанная гора» (1950), «Воздушный мост» (1951), «Крушение Мэри Диар» (1956), «Проклятая шахта» (1969).

Каннингем, Мерс (Мерсье Филип Каннингем, р. 1919) — американский танцор и хореограф, работал со многими композиторами-авангардистами, особенно со своим другом Джоном Кейджем (см. ниже).

Кейдж, Джон (1912-1992) — известный американский композитор-авангардист, ученик основателя додекафонии Арнольда Шёнберга.

…коррео пара ми шейгец шлонг ойцгемитхет… — Correo para mi (ucn.) — письмо для меня. Shaygets shlong oytsgemitchet (идиш) — заебанный гойский хуй.

«Улица Коронации» — самая долгоиграющая мыльная опера на британском телевидении, идет с 1960 г., рассказывает о жизни нескольких рабочих семей из Манчестера.

…остался еще кое-кто из старой гвардии Арнольда Лиза.(…) Это тот тип, который назвал Мосли кошерным фашистом. — Арнольд Спенсер Лиз (1878-1956) — ветеринар, в ноябре 1928 г. основал Имперскую фашистскую лигу, с 1929 г. издавал газету «Фашист» (с подзаголовком «Орган расового фашизма»). Сэр Освальд Мосли (1896-1980) основал в октябре 1932 г. Британский союз фашистов и пытался объединить под своим началом все фашистские организации Британии; патологический антисемит Лиз называл его «кошерным фашистом», т. е. видел в нем агента еврейского влияния, призванного дискредитировать фашизм в Британии. В 1940 г., вскоре после начала Второй мировой войны, 1300 наиболее активных британских фашистов, в т. ч. Лиз и Мосли, были интернированы.

«Меккано» — фирменное название детского конструктора, запатентованного в 1901 г. Фрэнком Хорнби, и магазинов их продажи.

…рассказ о Седрахе, Мисахе и Авденаго в огненной печи. — См. Ветхий Завет, Книга Пророка Даниила 1:3. «А сии три мужа, Седрах, Мисах и Авденаго, упали в раскаленную огнем печь связанные. И ходили посреди пламени, воспевая Бога и благословляя Господа. …Ангел Господень сошел в печь… и выбросил пламень огня из печи, и сделал, что в средине печи был как бы шумящий ветер… и огонь нисколько не прикоснулся к ним, и не повредил им, и не смутил их».

Голова старого брана — Бран (ирл. «ворон») — герой кельтских мифов и эпоса. Валлийский Бран считался правителем Британии; после смерти его голова служила чудесным талисманом: зарытая в Лондоне, предохраняла остров от вторжения и бедствий. Зд. — название паба.

«Фойлс» — один из крупнейших книжных магазинов Лондона, расположен на улице Чаринг-Кросс-роуд.

Дуглас Фербенкс (1883-1939) — знаменитый американский актер немого кино, муж Мэри Пикфорд, один из основателей, с Пикфорд, Чарли Чаплиной и режиссером Д. У. Гриффитом, компании «Юнайтид артистз».

Элизабет Баррет Браунинг (1806-1861) — английская поэтесса, с 1846 г. жена поэта Роберта Браунинга.

…темно-синие брюки, которые Мэри заставила его купить на Джермин-стрит. — Джермин-стрит — параллельная Пиккадилли улица, на которой находится ряд магазинов XVIII в., а также известные ателье, магазины готовой одежды, ювелирные магазины.

Имир — в скандинавской мифологии великан, первое антропоморфное существо, из тела которого создан мир.

Иоанн Безземельный (1167-1216) — король Англии с 1199 г.

Датская Сент-Клементс — церковь, построенная в IX в. и с тех пор много раз перестраивавшаяся. В 1941 г. была разрушена, восстановлена в 1955-1958 гг.

Институт Содружества — институт, организующий конференции, выставки, лекции с целью популяризации Британского содружества наций (межгосударственного объединения Великобритании и большинства бывших английских доминионов, колоний и зависимых территорий).

…зеленых марсиан Барсума… — Барсум — название долины на Марсе в книгах Э. Р. Берроуза о приключениях Джона Картера («Принцесса Марса» и т. д.).

Гилдхолл — здание ратуши лондонского Сити. Построено в 1411 г., перестроено в 1788-1789 гг.

Леди Джейн Грей (1537-1554) — королева Англии, царствовала всего девять дней: 10-19 июля 1553 г. Казнена по приказу католической королевы Марии Тюдор.

Уолтер Рэли (ок. 1552-1618) — мореплаватель, поэт, драматург, историк; в 1580-е гг. фаворит королевы Елизаветы I. Обвиненный в заговоре против Якова 1, заключен в Тауэр (1604-1616); казнен после неудачной экспедиции в Северную Америку.

Лорд Холланд… бродит по ночам среди развалин Холланд-Хауса… — Генри Ричард Вассал Фокс, третий барон Холланд (1773-1840) — английский политический деятель, виг; с начала XIX в. в его лондонском особняке (1606 г. постройки, купленном в 1767 г. его дедом) собирался самый влиятельный в Англии литературно-политический салон. Во время Блица Холланд-Хаус был сильно поврежден.; в его уцелевшем крыле сейчас располагается молодежная гостиница.

…Дэн Лино обитает в Королевском театре… — Дэн Лино (Джордж Уайльд Гэлвин, 1860-1904) — знаменитый английский комик, звезда мюзик-холла конца XIX в., выступал в Королевском театре на Друри-лейн; один из главных героев романа Питера Акройда «Дэн Лино и голем Лаймхауса» (1994), опубликованного по-русски в 2000 г. как «Процесс Элизабет Кри».

…Бакстоун появляется в Хеймаркете. — Джон Болдуин Бакстоун (1802-1879) — актер и драматург, автор 150 пьес, управляющий театром Хеймаркет; любимец королевы Виктории.

Бертран Рассел (1872-1970) — видный математик, историк философии, активист антивоенного движения.

…песни Хэнка Уильямса, Вилли Нельсона и Уэйлона Дженнингса. — Хэнк Уильяме (1923-1953), Вилли Нельсон (р. 1933) и Уэйлон Дженнингс (1937-2002) — звезды кантри-музыки. В 1985 г. Нельсон и Дженнингс, объединившись еще с двумя легендарными кантри-музыкантами Джонни Кэшем и Крисом Кристоферсоном, образовали супергруппу Highwaymen, выпустившую три альбома (1985, 1990, 1995).

Перси Грейнджер (1882-1961) — пианист-виртуоз родом из Австралии, интерпретатор народных песен, а также недооцененный при жизни композитор-новатор, использовавший в своей музыке этнические мотивы, звуки природы и т. п.

…«Билли Малыш» Копленда. — Аарон Копленд (1900-1990) — один из основоположников современной композиторской школы США, часто обращался к американскому фольклору; музыку для балета «Билли Малыш» написал в 1938 г.

ЯпослушалThe New Riders of the Purple Sage иPure Prairie League. — Американские кантри-рок-группы 1970-х гг. Первая представляла собой побочный проект части музыкантов Grateful Dead.

Кант, Иммануил (1724-1804) — родоначальник немецкой классической философии, профессор университета в Кенигсберге. Основные труды: «Критика чистого разума» (1781), «Критика практического разума» (1788), «Критика способности суждения» (1790).

Спенсер, Герберт (1820-1903) — английский философ и социолог, один из основателей позитивизма, идеолог либерализма. Основное сочинение — «Система синтетической философии» (1862-1896).

Генри Джеймс (1843-1916) — классик американской прозы, стоял у истоков литературного модерна. Основные сочинения: романы «Дейзи Миллер» (1878), «Женский портрет» (1881), «Послы» (1903), готическая повесть «Поворот винта» (1898).

Марсель Пруст (1871-1922) — французский писатель-модернист, повлиявший на всю литературу XX в., мастер техники потока сознания, автор цикла романов «В поисках утраченного времени» (1913-1927).

Тик, Людвиг (1773-1853) — немецкий писатель-романтик и поэт, создатель жанра новеллы-сказки в немецкой литературе.

Теории Времени, вроде теории Данна… — Джон Уильям Данн (1875-1949) — английский философ-самоучка, инженер, авиатор; создатель многомерной модели т. н. «серийного времени», оказавшей большое влияние на X. Л. Борхеса. Автор интеллектуального бестселлера 1920-х гг. «Эксперимент со временем», в котором, анализируя феномен «пророческих сновидений», парадоксально скрестил психоанализ и общую теорию относительности.

Хокни, Дэвид (р. 1937) — английский художник, дизайнер и фотоколлажист, близкий к поп-арту; живет и работает в Калифорнии, часто изображает бассейны.

«Крошка Доррит» (1855-1857) — роман Чарльза Диккенса.

В. Гретов, А. Гузман, 3. Джандосова.

Примечания

1

Здесь и дальше, кроме особо оговоренных случаев, стихи в переводе В. Гретова.

(обратно)

2

За помощь с хинди и урду сердечное спасибо Руне Аруне

(обратно)

Оглавление

Часть первая Вступление в город

  Пациенты

  Дэвид Маммери

  Мэри Газали

  Джозеф Кисс

Часть вторая Праздники

  Королева Боудика 1957

  Томас Бекет 1963

  Капитан Джек Кейд 1968

  Нелл Гвинн 1972

  Шерлок Холмс 1981

  Принцесса Диана 1985

Часть третья Неуслышанный голос

  Зал ожидания 1956

  Сады цыган 1954

  Пропущенные остановки 1951

  Стена лаванды 1949

  Смена караула 1944

  Поздние цветы 1940

Часть четвертая Дни поста

  Ранние разъезды 1940

  Дни поста 299

  Преждевременные похороны 1946

  Абстрактные отношения 1950

  Смена партнеров 1956

  Успешные движения 1964

  Переменные токи 1970

Часть пятая Взъярившийся дух

  Край света 1985

  Искренне ваш 1980

  Веселый монарх 1977

  Топор и плаха 1969

  Ворота паломника 1965

  Голова старого брана 1959

  Часть шестая Горожане уходят

  Джозеф Кисс

  Миссис Газали

  Дэвид Маммери

  Торжествующие

Примечания

*** Примечания ***