| ABSALOM, ABSALOM! | Уильям Фолкнер |
| William Faulkner | Авессалом, Авессалом! |
| -1- | I |
| FROM a little after two o'clock until almost sundown of the long still hot weary dead September afternoon they sat in what Miss Coldfield still called the office because her father had called it that-a dim hot airless room with the blinds all closed and fastened for forty-three summers because when she was a girl someone had believed that light and moving air carried heat and that dark was always cooler, and which (as the sun shone fuller and fuller on that side of the house) became latticed with yellow slashes full of dust motes which Quentin thought of as being flecks of the dead old dried paint itself blown inward from the scaling blinds as wind might have blown them. | С третьего часа пополудни и почти до заката долгого, тихого, томительно жаркого, мертвого сентябрьского дня они сидели в комнате, которую мисс Колдфилд до сих пор называла кабинетом, потому что так называл ее отец, - в полутемной, жаркой и душной комнате, где уже сорок три лета подряд все ставни были наглухо закрыты - когда мисс Колдфилд была девочкой, кто-то решил, что от света и движения воздуха веет жаром, а в темноте всегда прохладнее, и которую (по мере того, как солнце все ярче и ярче освещало эту сторону дома) рассекали на части желтые полосы, трепещущие мириадами пылинок, - Квентину казалось, что это ветер вдувает внутрь с облупившихся ставен чешуйки старой пожухлой и мертвой краски. |
| There was a wistaria vine blooming for the second time that summer on a wooden trellis before one window, into which sparrows came now and then in random gusts, making a dry vivid dusty sound before going away: and opposite Quentin, Miss Coldfield in the eternal black which she had worn for forty-three years now, whether for sister, father, or nothusband none knew, sitting so bolt upright in the straight hard chair that was so tall for her that her legs hung straight and rigid as if she had iron shinbones' and ankles, clear of the floor with that air of impotent and static rage like children's feet, and talking in that grim haggard amazed Voice until at last listening would renege and hearing-sense self-confound and the long-dead object of her impotent yet indomitable frustration would appear, as though by outraged recapitulation evoked, quiet inattentive and harmless, out of the biding and dreamy and victorious dust. | За окном вилась по деревянной решетке расцветшая второй раз этим летом глициния, на нее время от времени невесть откуда обрушивалась стайка воробьев, с сухим шелестящим звуком поднимала клубы пыли и снова улетала прочь, а напротив Квентина сидела мисс Колдфилд в своем вечном трауре - она носила его уже сорок три года - по сестре ли, по отцу или по немужу - этого не знал никто; прямая как жердь, она сидела на простом жестком стуле, который был ей настолько высок, что ноги ее свисали с него прямо и не сгибаясь, словно берцовые кости и лодыжки были сделаны из железа, - не доставая до полу, как у маленькой девочки, они как бы выражали застывшую и бессильную ярость, а сама она мрачным, измученным, полным изумления голосом все говорила и говорила - до тех пор, пока отказывал слух, а слушатель терял нить и окончательно переставал что-либо понимать, между тем как давно умерший предмет ее бессильного, но неукротимого гнева, спокойный, безобидный и небрежный, возникал из терпеливо сонного торжествующего праха, словно пробужденный к жизни этим негодующим повтором. |
| Her voice would not cease, it would justvanish. | Голос ее не умолкал, он лишь исчезал. |
| There would be the dim coffin-smelling gloom sweet and oversweet with the twice-bloomed wistaria against the outer wall by the savage quiet September sun impacted distilled and hyperdistilled, into which came now and then the loud cloudy flutter of the sparrows like a flat limber stick whipped by an idle boy, and the rank smell of female old flesh long embattled in virginity while the wan haggard face watched him above the faint triangle of lace at wrists and throat from the too tall chair in which she resembled a crucified child; and the voice not ceasing but vanishing into and then out of the long intervals like a stream, a trickle running from patch to patch of dried sand, and the ghost mused with shadowy docility as if it were the voice which he haunted where a more fortunate one would have had a house. | В сгущавшейся вокруг туманной мгле стоял едва уловимый запах гробов, подслащенный и переслащенный ароматом вторично расцветшей глицинии, что вилась по наружной стене под свирепым и тусклым сентябрьским солнцем -лучи его, казалось, сначала уплотняли этот аромат, а потом снова превращали в легкое, почти неуловимое дуновенье; словно свист гибкого хлыста, которым от нечего делать размахивает ленивый мальчишка, в наступавшую тишину временами врывалось громкое хлопанье воробьиных крыльев и острый запах старого женского тела, давным давно стоящего на страже своей девственности, а со слишком высокого стула, на котором она казалась распятым ребенком, поверх смутно белеющего треугольника кружев вокруг шеи и на запястьях на Квентина смотрело бледное изможденное лицо и звучал голос - он не умолкал, а лишь на время исчезал, но после долгих пауз приходил обратно, подобно ручейку или струйке воды, что течет от одной кучки сухого песка к другой, между тем как призрак с сумрачной покорностью размышлял о том, что вот он вселился только в голос, а любой другой, более удачливый его собрат наверняка бы захватил весь дом. |
| Out of quiet thunderclap he would abrupt (man-horse-demon) upon a scene peaceful and decorous as a schoolprize water color, faint sulphur-reek still in hair clothes and beard, with grouped behind him his band of wild niggers like beasts half tamed to walk upright like men, in attitudes wild and reposed, and manacled among them the French architect with his air grim, haggard, and taller-ran. | Из беззвучного удара грома он (человек-лошадь-демон) внезапно врывался в пейзаж, мирный и благопристойный, словно получившая премию на школьном конкурсе акварель; от его одежды, волос и бороды все еще исходил слабый запах серы, за ним виднелась свора черномазых - дикие звери, которых только-только обучили ходить вертикально подобно людям, - в позах диких и непринужденных, и среди них, словно закованный в цепи, мрачный, измученный, оборванный француз-архитектор. |
| Immobile, bearded, and hand palm lifted the horseman sat; behind him the wild blacks and the captive architect huddled quietly, carrying in bloodless paradox the shovels and picks and axes of peaceful conquest. | Недвижимый, бородатый, всадник сидел, вытянув вперед руку ладонью вверх, а за ним молча топтались черномазые и пленный архитектор, держа в руках топоры, кирки и лопаты -парадоксально бескровное оружие мирного завоеванья. |
| Then in the long unamaze Quentin seemed to watch them overrun suddenly the hundred square miles of tranquil and astonished earth and drag house and formal gardens violently out of the soundless Nothing and clap them down like cards upon a table beneath the up-palm immobile and pontific, creating the Sutpen's Hundred, the Be Sutpen's Hundred like the oldentime Be Light. | Потом в долгом неудивленье Квентин, казалось, увидел, как они внезапно заполонили сто квадратных миль безмятежной и потрясенной земли, яростно вырвали из беззвучного Ничто дом и регулярный сад, словно карты на стол, швырнули их под вытянутую вперед недвижимую державную руку - и тогда возникла Сатпенова Сотня, Да Будет Сатпенова Сотня, как в незапамятные времена Да Будет Свет. |
| Then hearing would reconcile and he would seem to listen to two separate Quentins now the Quentin Compson preparing for Harvard in the South, the deep South dead since 1865 and people with garrulous outraged baffled ghosts, listening, having to listen, to one of the ghosts which had refused to lie still even longer than most had, telling him about old ghost-times; and the Quentin Compson who was still too young to deserve yet to be a ghost, but nevertheless having to be one for all that, since he was born and bred in the deep South the same as she was the two separate Quentins now talking to one another in the long silence of notpeople, in notlanguage, like this: It seems that this demon-his name was Sutpen (Colonel Sutpen)-Colonel Sutpen. | Вслед за тем слух его как будто смирился, и теперь он, казалось, стал слушать двоих разных Квентинов - того Квентина Компсона, который готовился поступить в Г арвард на Юге, глубоком Юге, мертвом с 1865 года и населенном болтливыми негодующими растерянными призраками; он слушал - вынужден был слушать -одного из этих призраков, который даже еще дольше, чем все остальные, отказывался утихомириться и толковал ему о старых призрачных временах, и другого Квентина Компсона, который был еще слишком молод, чтобы заслужить честь стать призраком, но все равно обреченного им стать, ибо он, как и она, родился и вырос на Юге, - двоих разных Квентинов, которые теперь разговаривали друг с другом в долгом молчании нечеловеков, на неязыке, приблизительно так: Сдается, что этот демон - его звали Сатпен - (Полковник Сатпен) -полковник Сатпен. |
| Who came out of nowhere and without warning upon the land with a band of strange niggers and built a plantation-(Tore violently a plantation, Miss Rosa Coldfield says)-tore violently. and married her sister Ellen and begot a son and a daughter which-(without gentleness begot, Miss Rosa Coldfield says)-without gentleness. | Который ниоткуда нежданно-негаданно явился на эту землю со сворой чужих черномазых и основал плантацию - (Яростно выбил плантацию, как говорит мисс Роза Колдфилд) - яростно выбил. И женился на ее сестре Эллен и произвел на свет сына и дочь - (Произвел на свет без ласки, как говорит мисс Роза Колдфилд) - без ласки. |
| Which should have been the jewels of his pride and the shield and comfort of his old age, only-(Only they destroyed him or something or he destroyed them or something And died)-and died. | Которые должны были сделаться жемчужиной его гордости, опорой и утешением его старости, но -(Но не то они погубили его, не то он погубил их или еще что-то в этом роде. И умер) - и умер. |
| Without regret, Miss Rosa Coldfield says-(Save by her) Yes, save by her. (And by Quentin Compson) Yes. | И никто о нем не пожалел, говорит мисс Роза Колдфилд - (Кроме нее). Да, кроме нее. (И кроме Квентина Компсона.) Да. |
| And by Quentin Compson. | И кроме Квентина Компсона. |
| 'Because you are going away to attend the college at Harvard they tell me,' Miss Coldfield said. | - Г оворят, вы едете в Г арвард учиться в колледже,- сказала мисс Колдфилд. |
| 'So I don't imagine you will ever come back here and settle down as a country lawyer in a little town like Jefferson, since Northern people have already seen to it that there is little left in the South for a young man. | - Поэтому вы едва ли когда-нибудь вернетесь сюда и станете провинциальным адвокатом в маленьком городке вроде Джефферсона - ведь северяне давно уже позаботились о том, чтоб на Юге молодому человеку нечего было делать. |
| So maybe you will enter the literary profession as so many Southern gentlemen and gentlewomen too are doing now and maybe some day you will remember this and write about it. | Поэтому вы, быть может, займетесь литературой, как многие нынешние благородные дамы и господа, и, быть может, в один прекрасный день вспомните и напишете об этом. |
| You will be married then I expect and perhaps your wife will want a new gown or a new chair for the house and you can write this and submit it to the magazines. | Я полагаю, что к тому времени вы уже будете женаты, и вашей жене, возможно, понадобится новое платье или новое кресло для дома, и тогда вы сможете написать это и предложить журналам. |
| Perhaps you will even remember kindly then the old woman who made you spend a whole afternoon sitting indoors and listening while she talked about people and events you were fortunate enough to escape yourself when you wanted to be out among young friends of your own age." | Возможно, тогда вы даже с добрым чувством вспомните старуху, которая заставила вас целый день просидеть взаперти, слушая ее россказни о людях и событиях, которых вам самому посчастливилось избежать, тогда как вам хотелось провести это время на воздухе в обществе своих юных сверстников. |
| ' Yessum,' Quentin said. | - Да, сударыня, - отвечал Квентин. |
| Only she don't mean that, he thought. | Только она совсем не то имеет в виду, подумал он. |
| It's because she wants it told. | Ока просто хочет, чтобы об этом рассказали. |
| It was still early then. | Было еще совсем рано. |
| He had yet in his pocket the note which he had received by the hand of a small Negro boy just before noon, asking him to call and see her-the quaint, stiffly formal request which was actually a summons, out of another world almost-the queer archaic sheet of ancient good notepaper written over with the neat faded cramped script which, due to his astonishment at the request from a woman three times his age and whom he had known all his life without having exchanged a hundred words with her or perhaps to the fact that he was only twenty years old, he did not recognize as revealing a character cold, implacable, and even ruthless. | У него в кармане еще лежала записка, врученная ему маленьким негритенком незадолго до полудня, в которой она просила его зайти к ней, -странная церемонно вежливая просьба, скорее даже повестка, чуть ли не с того света, -затейливый древний листочек добротной старинной почтовой бумаги, исписанный неразборчивым мелким почерком; при этом, то ли от изумления, что к нему обращается с просьбой женщина втрое его старше, с которой он не обменялся и сотнею слов, хотя знал ее всю свою жизнь, то ли просто оттого, что ему было всего лишь двадцать лет, он не распознал, что почерк этот свидетельствует о характере холодном, неукротимом и даже жестоком. |
| He obeyed it immediately after the noon meal, walking the half mile between his home and hers through the dry dusty heat of early September and so into the house. | Он повиновался и сразу же после полудня по пыльной сухой жаре первых дней сентября прошел полмили от своего до ее дома. |
| It too was somehow smaller than its actual size-it was of two storeys-unpainted and a little shabby, yet with an air, a quality of grim endurance as though like her it had been created to fit into and complement a world in all ways a little smaller than the one in which it found itself. | Дом тоже почему-то казался меньше, чем на самом деле (он был двухэтажный); некрашеный и несколько запущенный, он, однако же, производил впечатление некоей свирепой стойкости, словно, как и сама его хозяйка, создан был для того, чтобы занять свое место в мире чуть меньшем, нежели тот, в котором он очутился. |
| There in the gloom of the shuttered hallway whose air was even hotter than outside, as if there were prisoned in it like in a tomb all the suspiration of slow heatladen time which had recurred during the forty-five years, the small figure in black which did not even rustle, the wan triangle of lace at wrists and throat, the dim face looking at him with an expression speculative, urgent, and intent, waited to invite him in. | В полумраке закупоренной прихожей, где воздух был даже жарче, чем на дворе, словно здесь, как в склепе, были погребены все вздохи медленно текущего, обремененного зноем времени, которое повторялось снова и снова вот уже сорок пять лет, стояла маленькая фигурка в черном платье, не издававшая ни малейшего шороха, с тусклым треугольником кружев на шее и на запястьях, а бледное лицо смотрело на него с выражением задумчивости, сосредоточенности и упорства, ожидая минуты, когда можно будет пригласить его в дом. |
| It's because she wants it told, he thought, so that people whom she will never see and whose names she will never hear and who have never heard her name nor seen her face will read it and know at last why God let us lose the war: that only through the blood of our men and the tears of our women could He slay this demon and efface his name and lineage from the earth. | Ей нужно, чтобы об этом рассказали, подумал он, так, чтобы люди, которых она никогда не увидит и чьих имен никогда не услышит, а они в свою очередь никогда не слышали ее имени и не видели ее лица, прочитали это и наконец поняли, почему господь допустил, чтобы мы проиграли эту Войну; что лишь ценою крови наших мужчин и слез наших женщин он мог остановить этого демона и стереть с лица земли его имя и его род. |
| Then almost immediately he decided that neither was this the reason why she had sent the note, and sending it, why to him, since if she had merely wanted it told, written, and even printed, she would not have needed to call in anybody-a woman who even in his (Quentin's) father's youth had already established herself as the town's and the county's poetess laureate by issuing to the stern and meager subscription list of the county newspaper poems, ode, eulogy, and epitaph, out of some bitter and implacable reserve of undefeat. | Потом ему сразу же пришло в голову, что отнюдь не по этой причине она послала записку, и к тому же послала ее именно ему - ведь если она просто хотела, чтобы об этом рассказали, написали и даже напечатали, ей вовсе не надо было никого приглашать - ей, женщине, которая еще в молодые годы его (Квентинова) отца снискала репутацию поэтессы-лауреатки их города и округа, опубликовав в суровой, имевшей ничтожное число подписчиков окружной газете несколько стихотворений, оду, панегирик и эпитафию, почерпнутых из каких-то горьких и непримиримых запасов непораженья. |
| It would be three hours yet before he would learn why she had sent for him because part of it, the first part of it, Quentin already knew. | Однако пройдет еще три часа, прежде чем он узнает, почему она послала за ним, ибо часть этого, первую часть, Квентин уже знал. |
| It was a part of his twenty years' heritage of breathing the same ai? and hearing his father talk about the man Sutpen; a part of the town's-Jefferson's-eighty years' heritage of the same air which the man himself had breathed between this September afternoon in 1909 and that Sunday morning in June in 1833 when he first rode into town out of no discernible past and acquired his land no one knew how and built his house, his mansion, apparently out of nothing and married Ellen Coldfield and begot his two children-the son who widowed the daughter who had not yet been a bride-and so accomplished his allotted course to its violent (Miss Coldfield at least would have said, just) end. | Это была частица его собственного наследия, нажитого им за свои двадцать лет, - ведь он дышал тем же воздухом и слышал, как его отец говорил о человеке по имени Сатпен; это была часть наследия города Джефферсона, который восемьдесят лет дышал тем же воздухом, которым человек этот дышал между нынешним сентябрьским днем в 1909 году и тем воскресным утром в июне 1833 года, когда он впервые въехал в город из туманного прошлого, и приобрел себе землю никому неведомым образом, и построил свой дом, свой особняк, по всей видимости из ничего, и женился на Эллен Колдфилд, и произвел на свет двоих детей - сына, сделавшего вдовою дочь, что не успела даже выйти замуж - и так, предначертанным ему путем, пришел к насильственной (мисс Колдфилд, во всяком случае, сказала бы - заслуженной) смерти. |
| Quentin had grown up with that; the mere names were interchangeable and almost myriad. | Квентин с этим вырос; даже самые эти имена были взаимозаменяемы и почти что неисчислимы. |
| His childhood was full of them; his very body was an empty hall echoing with sonorous defeated names; he was not a being, an entity, he was a commonwealth. | Его детство было полно ими; в самом его теле, как в пустом коридоре, гулким эхом отдавались звучные имена побежденных; он был не реальным существом, не отдельным организмом, а целым сообществом. |
| He was a barracks filled with stubborn backlooking ghosts still recovering, even forty-three years afterward, from the fever which had cured the disease, waking from the fever without even knowing that it had been the fever itself which they had fought against and not the sickness, looking with stubborn recalcitrance backward beyond the fever and into the disease with actual regret, weak from the fever yet free of the disease and not even aware that the freedom was that of impotence. ('But why tell me about it?" he said to his father that evening, when he returned home, after she had dismissed him at last with his promise to return for her in the buggy; ' why tell me about it? | Он, как казарма, был наполнен упрямыми призраками со взором, обращенным назад, призраками, которые даже сорок три года спустя все еще выздоравливали от лихорадочного жара, вылечившего их болезнь; они приходили в себя от лихорадки, даже не зная, что боролись именно с нею, а не с самим заболеванием; с непоколебимым упорством и даже с сожалением продолжая смотреть назад, за пределы лихорадки, в самую болезнь, ослабев от лихорадки, но зато освободившись от болезни, они даже не сознавали, что эта свобода - свобода бессилия. (- Но почему ей надо было рассказывать это именно мне? - спросил он в тот вечер у отца, вернувшись домой, когда она наконец его отпустила, предварительно заручившись обещанием воротиться за нею с повозкой. |
| What is it to me that the land of the earth or whatever it was got tired of him at last and turned and destroyed him? | - Почему именно мне? Какое мне дело, что сама земля или что бишь там еще в конце концов от него устала, возмутилась против него и его уничтожила? |
| What if it did destroy her family too? | Какое мне дело, если она даже уничтожила и всю ее семью? |
| It's going to turn and destroy us all some day, whether our name happens to be Sutpen or Coldfield or not." | В один прекрасный день она возмутится и уничтожит всех нас, как бы нас ни звали -Сатпены, Колдфилды или как-то еще иначе. |
| ' Ah,' Mr Compson said. | - Да, - отозвался мистер Компсон. |
| 'Years ago we in the South made our women into ladies. | - Много лет назад мы, южане, превратили наших женщин в благородных дам. |
| Then the War came and made the ladies into ghosts. So what else can we do, being gentlemen, but listen to them being ghosts?" | Потом началась Война и превратила этих дам в призраки. |
| Then he said, | Так теперь, коль скоро уж мы джентльмены, что еще остается нам делать, как не слушать их, коль скоро они теперь призраки? |
| 'Do you want to know the real reason why she chose you?" | - Потом он добавил: - Ты хочешь знать истинную причину, почему она выбрала именно тебя? |
| They were sitting on the gallery after supper, waiting for the time Miss Coldfield had set for Quentin to call for her. | - После ужина они сидели на веранде, ожидая часа, назначенного мисс Колдфилд для его приезда. |
| 'It's because she will need someone to go with her-a man, a gentleman, yet one still young enough to do what she wants, do it the way she wants it done. | - Ей просто нужно, чтобы кто-нибудь поехал с ней туда - какой-нибудь мужчина, джентльмен, притом достаточно молодой, чтобы сделать то, чего она хочет, и именно так, как она хочет. |
| And she chose you because your grandfather was the nearest thing to a friend Sutpen ever had in this county, and she probably believes that Sutpen may have told your grandfather something about himself and her, about that engagement which did not engage, that troth which failed to plight. | А тебя она выбрала потому, что никого ближе твоего деда у Сатпена в наших краях никогда не было, и она, наверно, думает, что Сатпен мог что-нибудь рассказать твоему деду о себе и о ней -об обручении, которое не состоялось, и о свадьбе, которая не сладилась. |
| Might even have told your grandfather the reason why at the last she refused to marry him. -And that your grandfather might have told me and I might have told you. | Мог даже объяснить твоему деду, почему она в конце концов отказалась за него выйти. И что твой дед мог рассказать это мне, а я - тебе. |
| And so, in a sense, the affair, no matter what happens out there tonight, will still be in the family; the skeleton (if it be a skeleton) still in the closet. | И потому, что бы там сегодня вечером ни случилось, семейная тайна, в некотором смысле, так и останется в семье, а скелет (если это действительно был скелет) - в чулане. |
| She may believe that if it hadn't been for your grandfather's friendship, Sutpen could never have got a foothold here, and that if he had not got that foothold, he could not have married Ellen. | Возможно, она думает, что, если б не дружба твоего деда, Сатпен никогда бы не смог здесь обосноваться, а если б он не смог здесь обосноваться, ему не удалось бы жениться на Эллен. |
| So maybe she considers you partly responsible through heredity for what happened to her and her family through him." | Поэтому не исключено, что она считает тебя отчасти ответственным - по наследству - за то, что случилось из-за него с нею и со всей ее семьей.) |
| Whatever her reason for choosing him, whether it was that or not, the getting to it, Quentin thought, was taking a long time. | Какова бы ни была причина, по которой выбор пал на него, - именно эта или какая другая, подумал Квентин, докапываться до нее придется очень долго. |
| Meanwhile, as though in inverse ratio to the vanishing voice, the invoked ghost of the man whom she could neither forgive nor revenge herself upon began to assume a quality almost of solidity, permanence. | Между тем, словно в обратной пропорции к исчезающему голосу, вызванный к жизни дух человека, которому она отказала в прощенье и не могла отомстить, начал постепенно как бы обретать некую прочность и неизменность. |
| Itself circumambient and enclosed by its effluvium of hell, its aura of unregeneration, it mused (mused, thought, seemed to possess sentience, as if, though dispossessed of the peace-who was impervious anyhow to fatigue-which she declined to give it, it was still irrevocably outside the scope of her hurt or harm) with that quality peaceful and now harmless and not even very attentive-the ogre-shape which, as Miss Coldfield's voice went on, resolved out of itself before Quentin's eyes the two half-ogre children, the three of them forming a shadowy background for the fourth one. | Всецело ушедший в себя, окутанный собственными адскими миазмами, в атмосфере своей нераскаянности, он размышлял (размышлял, мыслил, обладал чувствами, но хотя и был лишен покоя - усталости же он и вообще не знал, - покоя она ему ни за что не хотела дать, но причинить ему ущерб или обиду тоже было не в ее власти), миролюбивый, теперь уже безобидный и даже не особенно внимательный - это чудовище, которое под звуки голоса мисс Колдфилд прямо на глазах у Квентина разродилось двумя получудовищами-детьми, а затем все эти три чудовища образовали туманный фон для четвертого. |
| This was the mother, the dead sister Ellen: this Niobe without tears who had conceived to the demon in a kind of nightmare, who even while alive had moved but without life and grieved but without weeping, who-now had an air of tranquil and unwitting desolation, not is if she had either outlived the others or had died first, but as if she had never lived at all. | То была мать, покойница сестра Эллен, эта Ниобея без слез, которая в каком-то кошмаре зачала от демона, которой даже при жизни недоставало жизни, которая скорбела без рыданий и теперь являла собою воплощение смиренной безысходной тоски - не от того, что она как бы пережила всех остальных или, наоборот, умерла первой, а от того, что как бы и вовсе никогда не жила. |
| Quentin seemed to see them, the four of them arranged into-the conventional family group of the period, with formal and lifeless decorum, and seen now as the fading and ancient photograph itself would have been seen enlarged and hung on the wall behind and above the voice and of whose presence there the voice's owner was not even aware, as if she (Miss Coldfield) had never seen this room before-a picture, a group which even to Quentin had a quality strange, contradictory, and bizarre; not quite comprehensible, not (even to twenty) quite right-a group the last member of which had been dead twenty-five years and the first, fifty, evoked now out of the airless gloom of a dead house between an old woman's grim and implacable unforgiving and the passive chafing of a youth of twenty telling himself even amid the voice maybe you have to know anybody awful well to love them but when you have hated somebody for forty-three years you will know them awful well so maybe it's better then, maybe it's fine then because after forty-three years they cant any longer surprise you or make you either very contented or very mad. | Квентину казалось, будто он видит перед собою всех четверых - словно их посадили традиционной семейною группой тех времен, в позах церемонных и безжизненно благопристойных; группа эта теперь смотрелась, как смотрелся бы увеличенный и повешенный на стену позади и повыше голоса поблекший старинный дагерротип, о присутствии которого хозяйка этого голоса даже не подозревала, словно она (мисс Колдфилд) никогда прежде не видела этой комнаты - картинка, группа, даже на взгляд Квентина странная, причудливая и противоречивая, не совсем понятная; в ней (даже на взгляд двадцатилетнего) что-то было не так -группа из четырех человек, последний из коих умер двадцать пять, а первый - пятьдесят лет назад, вызванная теперь из безвоздушной мглы мертвого дома совместными усилиями неукротимой, ничего не простившей суровой старухи и покорно подавляющего свою досаду двадцатилетнего юноши, который даже под звуки этого голоса продолжал говорить про себя: Может, надо здорово знать человека, чтобы его любить, но если ты сорок три года кого-то ненавидел, ты будешь его здорово знать, так, может, тогда это будет лучше, может, тогда это будет просто замечательно, потому что сорок три года спустя он уже ничем не сможет тебя удивить или заставить тебя очень сильно обрадоваться или очень сильно разозлиться. |
| And maybe it (the voice, the talking, the incredulous and unbearable amazement) had even been a cry aloud once, Quentin thought, long ago when she was a girl of young and indomitable unregret, of indictment of blind circumstance and savage event; but not now: now only the lonely thwarted old female flesh embattled for forty-three years in the old insult, the old unforgiving outraged and betrayed by the final and complete affront which was Sutpen's death: | И может, даже это (этот голос, разговор, немыслимое и невыносимое изумленье) было когда-то громким воплем, подумал Квентин, давным-давно, еще когда она была девочкой, -воплем юного строптивого несожаленья, возмущения против слепых обстоятельств и жестоких событий; когда-то, но не теперь; теперь же осталась лишь женская плоть одинокой упрямой старухи, сорок три года держащей наготове оружие для отплаты за старую обиду, старое непрощенье, возмущенное и обманутое окончательным и полным афронтом, каким была смерть Сатпена. |
| 'He wasn't a gentleman. | - Он не был джентльменом. |
| He wasn't even a gentleman. | Он не был даже джентльменом. |
| He came here with a horse and two pistols and a name which nobody ever heard before, knew for certain was his own any more than the horse was his own or even the pistols, seeking some place to hide himself, and Yoknapatawpha County supplied him with it. | Он явился сюда - у него была лошадь, пара пистолетов и имя, которого никто никогда прежде не слыхал, не был даже уверен, что оно действительно принадлежит ему, точно так же как его лошадь и пистолеты, - явился искать места, где он мог бы укрыться, и округ Йокнапатофа ему такое место предоставил. |
| He sought the guarantee of reputable men to barricade him from the other and later strangers who might come seeking him in turn, and Jefferson gave him that. | Он искал поручительства почтенных людей для защиты от других незнакомцев, которые могли появиться позже, в свою очередь разыскивая его, и Джефферсон дал ему это. |
| Then he needed respectability, the shield of a virtuous woman, to make his position impregnable even against the men who had given him protection on that inevitable day and hour when even they must rise against him in scorn and horror and outrage; and it was mine and Ellen's father who gave him that. | Потом ему потребовалась респектабельность -щит в образе добродетельной женщины, чтобы сделать его неуязвимым даже для людей, которые его защищали, - в тот неизбежный день и час, когда даже им пришлось восстать против него с презрением, ужасом и возмущеньем; и не кто иной, как наш с Эллен отец дал ему это. |
| Oh, I hold no brief for Ellen: blind romantic fool who had only youth and inexperience to excuse her even if that; blind romantic fool, then later blind woman mother fool when she no longer had either youth or inexperience to excuse her, when she lay dying in that house for which she had exchanged pride and peace both and nobody there but the daughter who was already the same as a widow without ever having been a bride and was, three years later, to be a widow sure enough without having been anything at all, and the son who had repudiated the very roof under which he had been born and to which he would return but once more before disappearing for good, and that as a murderer and almost a fratricide; and he, fiend blackguard and devil, in Virginia fighting, where the chances of the earth's being rid of him were the best anywhere under the sun, yet Ellen and I both knowing that he would return, that every man in our armies would have to fall before bullet or ball found him; and only I, a child, a child, mind you, four years younger than the very niece I was asked to save, for Ellen to turn to and say, | Нет, нет, я не оправдываю Эллен: слепая романтичная дура, чье поведение можно извинить разве что молодостью и неопытностью, если их можно считать оправданьем, слепая романтичная дура, а позднее слепая глупая женщина-мать, которую нельзя было больше оправдать ни молодостью, ни неопытностью, когда она лежала при смерти в том самом доме, на который променяла и гордость и покой и где возле нее была только дочь - уже все равно что вдова, хотя и не успевшая еще стать новобрачной, - дочь, которой три года спустя и в самом деле суждено было овдоветь, хотя она еще не успела стать никем вообще; а также сын, который отрекся даже от самой крыши, под которой родился и куда ему суждено было вернуться всего лишь один только раз, прежде чем исчезнуть навсегда, вернуться убийцей и почти братоубийцей; а он, изверг, мерзавец и дьявол, сражался в Виргинии - там земля могла скорее избавиться от него, чем где-либо еще под солнцем; однако мы с Эллен обе знали, что он вернется, что прежде, чем найдет его пуля или ядро, погибнут все до единого солдаты наших армий; и лишь ко мне одной, к девочке, заметьте, к девочке, четырьмя годами моложе той самой племянницы, которую меня просили спасти, ко мне одной только и оставалось Эллен обратиться с просьбой: |
| "Protect her. | "Защити ее. |
| Protect Judith at least." | Защити хотя бы Джудит". |
| Yes, blind romantic fool, who did not even have that hundred miles of plantation which apparently moved our 'father nor that big house and the notion of slaves underfoot day and night which reconciled, I wont say moved, her aunt. | Да, слепая романтичная дура; ведь для нее не существовало даже той стомильной плантации, которая, очевидно, соблазнила нашего отца, ни этого огромного дома, ни даже день и ночь пресмыкавшихся рабов - ничего того, что примирило, я не хочу сказать, соблазнило, ее тетку. |
| No: just the face of a man who contrived somehow to swagger even on a horse-a man who so far as anyone (including the father who was to give him a daughter in marriage) knew either had no past at all or did not dare reveal it-a man who rode into town out of nowhere with a horse and two pistols and a herd of wild beasts that he had hunted down singlehanded because he was stronger in fear than even they were in whatever heathen place he had fled from, and that French architect who looked like he had been hunted down and caught in turn by the Negroes-a man who fled here and hid, concealed himself behind respectability, behind that hundred miles of land which he took from a tribe of ignorant Indians, nobody knows how, and a house the size of a courthouse where he lived for three years without a window or door or bedstead in it and still called it Sutpen's Hundred as if it had been a king's grant in unbroken perpetuity from his great grandfather-a home, position: a wife and family which, being necessary: to concealment, he accepted along with the rest of respectability as he would have accepted the necessary discomfort and even pain of the briers and thorns in a thicket if the thicket could have given him the protection he sought. | Нет, всего лишь лицо человека, который ухитрялся выступать этаким гоголем, даже сидя верхом на лошади, человека, который, насколько было известно всем (в том числе отцу, который отдаст ему в жены свою дочь), либо вовсе не имел прошлого, либо не осмеливался о нем рассказать, человека, который въехал в город прямо ниоткуда с лошадью, с парой пистолетов и со стадом диких зверей, которых он один, без всякой посторонней помощи затравил, ибо в той никому не ведомой языческой стране, откуда он сбежал, он был даже страшнее их самих, и с этим французом-архитектором, у которого был такой вид, словно его, в свою очередь, затравили и поймали эти самые негры, - человека, который бежал сюда и спрятался, укрылся за респектабельностью и за этой сотней миль земли, которую он неизвестно как выманил у племени невежественных индейцев, и за домом величиной со здание суда, в котором он прожил три года без единой оконной рамы, двери или кровати, и которые он все равно называл Сатпеновой Сотней, словно все это было пожаловано королем его прадеду и с тех пор непрерывно переходило по наследству от отца к сыну - дом и положение, супруга и семья, они были необходимы для маскировки, и потому он принял их вместе со всем остальным, что составляет респектабельность, как принял бы неизбежные неудобства и даже боль от шипов колючего кустарника, если б этот кустарник мог дать ему защиту, которой он искал. |
| 'No: not even a gentleman. | Нет, он не был далее джентльменом. |
| Marrying Ellen or marrying ten thousand Ellens could not have made him one. | Женитьба на Эллен или даже на десяти тысячах Эллен не могла бы сделать его джентльменом. |
| Not that he wanted to be one, or even be taken for one. | Не то чтобы он хотел быть джентльменом или хотя бы чтоб его за такового принимали. |
| No. | Нет. |
| That was not necessary, since all he would need would be Ellen's and our father's names on a wedding license (or on any other patent of respectability) that people could look at and read just as he would have wanted our father's (or any other reputable man's) signature on a note of hand because our father knew who his father was in Tennessee and who his grandfather had been in Virginia and our neighbors and the people we lived among knew that we knew and we knew they knew we knew and we knew that they would have believed us about whom and where he came from even if we had lied, just as anyone could have looked at him once and known that he would be lying about who and where and why he came from by the very fact that apparently he had to refuse to say at all. -And the very fact that he had had to choose respectability to hide behind was proof enough (if anyone needed further proof) that what he fled from must have been some opposite of respectability too dark to talk about. | В этом не было никакой необходимости, ибо все, что ему требовалось, - это имена Эллен и нашего отца на брачном свидетельстве (или на любой другой бумаге, удостоверяющей его респектабельность), которое люди могли увидеть и прочитать, точно так же как ему нужна была бы подпись нашего отца (или любого другого почтенного человека) на долговой расписке, потому что наш отец знал, кем был его отец в Теннесси и кем был его дед в Виргинии, а наши соседи и люди, среди которых мы жили, знали, что мы это знаем, а мы знали, что они знают, что мы знаем, и мы знали, что они поверили бы нашим словам о том, кто он и откуда он родом, даже если бы мы солгали, точно так же как всякий, однажды на него взглянув, сразу бы понял: он будет лгать о том, кто он, и откуда он родом, и зачем он сюда приехал, понял бы просто потому, что он вообще ничего о себе не говорил. И именно то, что он решил укрыться за респектабельностью, служило уже достаточным доказательством (если кто-либо нуждался в дальнейших доказательствах), что бежал он наверняка от чего-то прямо противоположного респектабельности, слишком темного, чтобы об этом упоминать. |
| Because he was too young. | Ибо он был слишком молод. |
| He was just twenty-five and a man of twenty-five does not voluntarily undertake the hardship and privation of clearing virgin land and establishing a plantation in a new country just for money; not a young man without any past that he apparently cared to discuss, in Mississippi in 1833 with a river full of steamboats loaded with drunken fools covered with diamonds and bent on throwing away their cotton and slaves before the boat reached New Orleans-not with all this just one night's hard ride away and the only handicap or obstacle being the other blackguards or the risk of being put ashore on a sandbar, and at the remotest, a hemp rope. | Ему было всего двадцать пять лет, а человек в двадцать пять лет по доброй воле не станет подвергать себя тяготам и лишениям, связанным с расчисткой девственных земель и устройством плантации на новом месте ради одних только денег; тем более молодой человек с прошлым, о каком ему явно не хотелось рассказывать в Миссисипи в 1833 году, когда на реке было полно пароходов, битком набитых пьяными дураками; нацепив на себя брильянты, они из кожи вон лезли, стараясь избавиться от своих рабов и хлопка еще до прибытия судна в Новый Орлеан -ведь туда можно было доскакать за одну ночь, а единственным препятствием и помехой были только другие злодеи, или риск быть высаженным на песчаную отмель, или, в самом худшем случае, петля. |
| And he was no younger son sent out from some old quiet country like Virginia or Carolina with the surplus Negroes to take up new land, because anyone could look at those Negroes of his and tell that they may have come (and probably did) from a much older country than Virginia or Carolina but it wasn't a quiet one. | Он ведь был не из младших сыновей, которых посылали из каких-нибудь старых мирных краев вроде Виргинии или Каролины с лишними неграми добывать новую землю - взглянув на этих его негров, каждый сразу видел, что они могли явиться (и наверняка явились) из краев много более старых, нежели Виргиния или Каролина, и уж во всяком случае далеко не мирных. |
| And anyone could have looked once at his face and known that he would have chosen the river and even the certainty of the hemp rope, to undertaking what he undertook even if he had known that he would find gold buried and waiting for him in the very land which he had bought. | А взглянув разок ему в лицо, каждый мог убедиться, что он предпочел бы реку и даже верную петлю тому, за что взялся, - знай он даже наверняка, что в той самой купленной им земле зарыто золото, которое только и ждет его прихода. |
| 'No. | Нет. |
| I hold no more brief for Ellen than I do for myself. | Я оправдываю Эллен не больше, чем самое себя. |
| I hold even less for myself, because I had had twenty years in which to watch him, where Ellen had had but five. | Себя я оправдываю даже меньше, потому что для наблюдения за ним у меня было двадцать лет, а у Эллен всего лишь пять. |
| And not even those five to see him but only to hear at second hand what he was doing, and not even to hear more than half of that, since apparently half of what he actually did during those five years nobody at all knew about, and half of the remainder no man would have repeated to a wife, let alone a young girl; he came here and set up a raree show which lasted five years and Jefferson paid him for the entertainment by at least shielding him to the extent of not telling their womenfolks what he was doing. | Да и за эти пять лет она его не видела, а только слышала от третьих лиц о его делах, да и слышала-то не больше чем о половине - ведь половины того, что он эти пять лет действительно делал, наверняка не знал вообще никто, а о половине остального ни один мужчина не заикнулся бы своей жене, а тем более молодой девице; он явился сюда и открыл балаган, и Джефферсон целых пять лет платил ему за развлечение хотя бы тем, что скрывал от своих женщин его дела. |
| But I had had all my life to watch him in, since apparently and for what reason Heaven has not seen fit to divulge, my life was destined to end on an afternoon in April forty-three years ago, since anyone who even had as little to call living as I had had up to that time would not call what I have had since living. | Но у меня для наблюдения за ним была в запасе вся жизнь; ибо очевидно - хотя по какой причине, господь не счел нужным открыть - жизни моей суждено было окончиться в один апрельский день сорок три года назад, ибо всякий, кто имел столь же малую толику того, что можно назвать жизнью, сколь имела до этого времени я, уж никак не назвал бы жизнью то, что было у меня с тех пор. |
| I saw what had happened to Ellen, my sister. | Я видела, что произошло с моей сестрой Эллен. |
| I saw her almost a recluse, watching those two doomed children growing up whom she was helpless to save. | Я видела, как она, почти затворница, наблюдала, как подрастают эти двое обреченных детей, которых она была бессильна спасти. |
| I saw the price which she had paid' for that house and that pride; I saw the notes of hand on pride and contentment and peace and all to which she had put her signature when she walked into the church that night, begin to fall due in succession. I saw Judith's marriage forbidden without rhyme or reason or shadow of excuse; I saw Ellen die with only me, a child, to turn to and ask to protect her remaining child; I saw Henry repudiate his home and birthright and then return and practically fling the bloody corpse of his sister's sweetheart at the hem of her wedding gown; I saw that man return the evil's source and head which had outlasted all its victims-who had created two children not only to destroy one another and his own line, but my line as well, yet I agreed to marry him. | Я видела, какою ценой она платила за этот дом и за свою гордыню; я видела, как один за другим наступали сроки оплаты векселей на гордость, довольство, покой и все остальное, которые она скрепила своею подписью в тот вечер, когда вошла в церковь. |
| 'No. | Я видела, как Джудит ни с того ни с сего без всяких объяснений запретили выходить замуж; я видела, как Эллен умирала, и только ко мне, совсем еще девочке, могла она обратиться с просьбой защитить ее оставшееся дитя; я видела, как Генри отрекся от своего дома и всех своих прав, а затем, возвратившись, буквально швырнул к подолу подвенечного платья своей сестры окровавленный труп ее возлюбленного; я видела, как возвратился этот человек - родоначальник и источник зла, переживший все свои жертвы, человек, который породил двоих детей лишь для того, чтобы они уничтожили не только друг друга и его собственный род, но еще и мой род в придачу, и все же я согласилась выйти за него замуж. |
| I hold no brief for myself. | Нет, я себя не оправдываю. |
| I don't plead youth, since what creature in the South since 1861, man woman nigger or mule, had had time or opportunity not only to have been young, but to have heard what being young was like from those who had. | Я не ссылаюсь на молодость, ибо кто из обитателей Юга после 1861 года - мужчина, женщина, черномазый или мул - имел время и возможность не только быть молодым, но даже и слышать, что такое молодость, от тех, кому довелось быть молодым. |
| I don't plead propinquity: the fact that I, a woman young and at the age for marrying and in a time when most of the young men whom I would have known ordinarily were dead on lost battlefields, that I lived for two years under the same roof with him. | Я не ссылаюсь на близкое родство: на то, что я -молодая девица, созревшая для замужества, и в ту пору, когда большая часть молодых людей, с которыми я при обычных обстоятельствах была бы знакома, погибли на полях проигранных сражений - два года прожила с ним под одной крышей. |
| I don't plead material necessity: the fact that, an orphan a woman and a pauper, I turned naturally not for protection but for actual food to my only kin: my dead sister's family: though I defy anyone to blame me, an orphan of twenty, a young woman without resources, who should desire not only to justify her situation but to vindicate the honor of a family the good name of whose women has never been impugned, by accepting the honorable proffer of marriage from the man whose food she was forced to subsist on. | Я не ссылаюсь на нужду: на то, что я, сирота, женщина, нищая, естественно обратилась даже не за покровительством, а просто за хлебом насущным к своим единственным родичам - к семье своей покойной сестры; и тем не менее кто осмелится осудить меня - двадцатилетнюю сироту, молодую девицу без всяких средств - за то, что я хотела не только оправдать свое положение, но и защитить честь семьи, где доброе имя женщин всегда оставалось незапятнанным, приняв честное предложение от человека, чей хлеб я вынуждена была есть. |
| And most of all, I do not plead myself: a young woman emerging from a holocaust which had taken parents security and all from her, who had seen all that living meant to her fall into ruins about the feet of a few figures with the shapes of men but with the names and statures of heroes-a young woman, I say, thrown into daily and hourly contact with one of these men who, despite what he might have been at one time and despite what she might have believed or even known about him, had fought for four honorable years for the soil and traditions of the land where she had been born. | А главное, я не оправдываю себя - молодую девицу, которая вырвалась из смерча, отнявшего у нее родителей, достаток и все остальное, которая видела, как все, что составляло ее жизнь, превратилось в груду развалин, окружавших несколько фигур, имевших облик людей, но имена и осанку героев, - да, молодую девицу, вынужденную ежедневно и ежечасно сталкиваться с одним из этих людей, который, несмотря на все то, чем он мог быть когда-то, и несмотря на все то, что она могла о нем думать и даже знать, четыре года доблестно сражался за землю и традиции этой страны, где она родилась. |
| And the man who had done that, villain dyed though he be, would have possessed in her eyes, even if only from association with them, the stature and shape of a hero too, and now he also emerging from the same holocaust in which she had suffered, with nothing to face what the future held for the South but his bare hands and the sword which he at least had never surrendered and the citation for valor from his defeated Commander-in-Chief. | И человек, который все это сделал, хотя он и не перестал быть злодеем, а только поменял свою окраску, тоже обладал бы в ее глазах - хотя бы в силу одного только общения с героями - осанкой и обликом героя; и вот теперь он тоже вырвался живым из смерча, принесшего столько страданий ей, и встречал уготованное Югу будущее, не имея ничего, кроме голых рук, сабли, которую он, по крайней мере, ниразу не сдал неприятелю, и благодарности за доблесть от своего потерпевшего поражение главнокомандующего. |
| Oh, he was brave. | О да, он был храбр. |
| I have never gainsaid that. | Этого я никогда не отрицала. |
| But that our cause, our very life and future hopes and past pride, should have been thrown into the balance with men like that to buttress it-men with valor and strength but without pity or honor. | Но почему же единственной опорой нашего дела, всей нашей жизни, надежд на будущее и гордости минувшим должны были стать такие люди - люди, обладавшие доблестью и силой, но лишенные сострадания и чести? |
| Is it any wonder that Heaven saw fit to let uslose?" | Нужно ли удивляться, что господь позволил нам потерпеть пораженье? |
| 'No'me,' Quentin said. | - Нет, сударыня, - отозвался Квентин. |
| 'But that it should have been our father, mine and Ellen's father of all of them that he knew, out of all the ones who used to go out there and drink and gamble with him and watch him fight those wild Negroes, whose daughters he might even have won at cards. | - Но почему его жертвой оказался наш отец, наш с Эллен отец, из всех, кого он знал, - а не те, кто постоянно ездил туда, и пил и играл с ним в азартные игры, и смотрел, как он борется с этими дикими неграми, - из всех, чьих дочерей он мог бы даже выиграть в карты? |
| That it should have been our father. | Почему именно наш отец? |
| How he could have approached papa, on what grounds; what there could have been besides the common civility of two men meeting on the street, between a man who came from nowhere or dared not tell where and our father; what there could have been between a man like that and papa-a Methodist steward, a merchant who was not rich and who not only could have done nothing under the sun to advance his fortunes or prospects but could by no stretch of the imagination even have owned anything that he would have wanted, even picked up in the road-a man who owned neither land nor slaves except two house servants whom he had freed as soon as he got them, bought them, who neither drank nor hunted nor gambled-what there could have been between a man who to my certain knowledge was never in a Jefferson church but three times in his life-the once when he first saw Ellen, the once when they rehearsed the wedding, the once when they performed it-a man that anyone could look at and see that, even if he apparently had none now, he was accustomed to having money and intended to have it again and would have no scruples about how he got it-that man to discover Ellen inside a church. | Как он мог сблизиться с папой, на какой почве; что между ними могло быть, кроме обыкновенной учтивости двоих повстречавшихся на улице мужчин, что могло быть общего между человеком, который явился ниоткуда или не смел сказать, откуда именно, и нашим отцом; что могло быть общего между таким человеком и папой -казначеем методистской церкви, торговцем, который не был даже богат и не только не мог решительно никак споспешествовать умножению его имущества или его видам на будущее, но не мог даже вообразить, не мог даже найти и подобрать на дороге что-либо, чего тот мог бы пожелать, - человеком, который не владел ни землей, ни рабами, не считая двух чернокожих служанок, которых он освободил тотчас же после покупки, который не пил, не охотился, не играл в карты, - что могло быть общего между ним и человеком, который, как мне точно известно, за всю свою жизнь в Джефферсоне был в церкви всего лишь три раза - когда он впервые встретил Эллен, когда они репетировали свадьбу и когда они ее сыграли, - человеком, при виде которого каждому становилось ясно, что если у него и вправду нет денег сейчас, он все равно привык иметь деньги и намеревается приобрести их снова и не станет задумываться насчет того, как их раздобыть, - и надо же было, чтобы этот человек нашел Эллен в церкви. |
| In church, mind you, as though there were a fatality and curse on our family and God Himself were seeing to it that it was performed and discharged to the last drop and dreg. | Да, именно в церкви, словно семья наша была предана злому року и проклятью и сам господь постарался о том, чтобы этот злой рок и проклятье были испиты до последней капли. |
| Yes, fatality and curse on the South and on our family as though because some ancestor of ours had elected to establish his descent in a land primed for fatality and already cursed with it, even if it had not rather been our family, our father's progenitors, who had incurred the curse long years before and had been coerced by Heaven into establishing itself in the land and the time already cursed. | Да, злой рок и проклятье пали на весь Юг и на нашу семью, словно за то, что один из наших предков решил укоренить свое потомство на земле, отданной в жертву злому року и утке им проклятой, даже если бы это проклятье много лет назад навлек на себя кто-то другой, а вовсе не наша семья, прародители нашего отца, которых господь заставил укорениться на той земле и в те времена, уже заранее им проклятые. |
| So that even I, a child still too young to know more than that, though Ellen was my own sister and Henry and Judith my own nephew and niece, I was not even to go out there save when papa or my aunt was with me and that I was not to play with Henry and Judith at all except in the house (and not because I was four years younger than Judith and six years younger than Henry: wasn't it to me that Ellen turned before she died and said | Так что даже мне, девочке, которая была еще слишком мала, чтобы это понять, хотя Эллен приходилась мне сестрой, а Генри и Джудит -племянником и племянницей, даже мне разрешали ездить туда лишь в сопровождении отца и тети, а играть с ними разрешали только в доме (и совсем не потому, что я была па четыре года моложе Джудит и на шесть лет моложе Генри: разве не ко мне Эллен перед смертью обратилась с просьбой: |
| "Protect them"?)-even I used to wonder what our father or his father could have done before he married our mother that Ellen and I would have to expiate and neither of us alone be sufficient; what crime committed that would leave our family cursed to be instruments not only for that man's destruction, but for our own." | "Защити их"?) - даже я всегда задумывалась над тем, что такого мог сделать наш отец или его отец еще до женитьбы на нашей матери, если нам с Эллен придется это искупать, да притом еще ни одной из нас в отдельности этой вины не искупить; какое преступление должно было совершиться, чтобы на нашу семью пало проклятье, превратив ее в орудие гибели не только этого человека, но и нас самих. |
| 'Yessum,' Quentin said. | - Да, сударыня, - сказал Квентин. |
| 'Yes,' the grim quiet voice said from beyond the unmoving triangle of dim lace; and now, among the musing and decorous wraiths Quentin seemed to watch resolving the figure of a little girl, in the prim skirts and pantalettes, the smooth prim decorous braids, of the dead time. | - Да, - раздался тихий суровый голос над неподвижным треугольником тусклых кружев; и вот Квентин, казалось, увидел, как среди задумчивых благопристойных привидений возникает фигурка девочки в аккуратных юбочках и панталончиках, с благопристойными тугими аккуратными косичками, что носили в те мертвые времена. |
| She seemed to stand, to lurk, behind the neat picket fence of a small, grimly middleclass yard or lawn, looking out upon the whatever ogre-world of that quiet village street with that air of children born too late into their parents' lives and doomed to contemplate all human behavior through the complex and needless follies of adults-an air Cassandralike and humorless and profoundly and sternly prophetic out of all proportion to the actual years even of a child who had never been young. ' Because I was born too late. | Казалось, она стоит, притаившись, на унылом, принадлежащем людям среднего достатка дворике или газоне за ровненьким забором и глядит на мир людоедов, что водятся на этой тихой городской улочке, глядит с таким выражением, какое бывает у детей, слишком поздно явившихся в жизнь своих родителей и обреченных созерцать все человеческие деянья сквозь призму сложных и бессмысленных причуд взрослых - с выраженьем Кассандры - сумрачным, глубоко и сурово пророческим, в полном несоответствии с истинным возрастом даже этого ребенка, никогда не знавшего детства. |
| I was born twenty-two years too late-a child to whom out of the overheard talk of adults my own sister's and my sister's children's faces had come to be like the faces in an ogre-tale between supper and bed long before I Was old enough or big enough to be permitted to play with them, yet to whom that sister must have to turn at the last when she lay dying, with one of the children vanished and doomed to be a murderer and the other doomed to be a widow before she had even been a bride, and say, | - Потому что я родилась слишком поздно. На целых двадцать два года позже - девочка, перед которой из подслушанных разговоров взрослых лица сестры и сестриных детей возникали словно в сказке о каких-то страшных людоедах, рассказанной после ужина перед сном еще задолго до того, как я выросла настолько, что мне разрешили с ними играть, однако именно ко мне этой самой сестре пришлось перед смертью, когда сын ее исчез и был обречен стать убийцей, а дочь обречена была стать вдовой, не успев еще выйти замуж, именно к этой девочке ей пришлось обратиться и сказать: |
| "Protect her, at least. | "Защити хотя бы ее. |
| At least save Judith." | Спаси хотя бы Джудит". |
| A child, yet whose child's vouchsafed instinct could make that reply which the mature wisdom of her elders apparently could not make: | Да, девочка, однако верное чутье ребенка помогло ей угадать ответ, явно недоступный зрелой мудрости старших: |
| "Protect her? | "Спасти ее? |
| From whom and from what? | От кого и от чего? |
| He has already given them life: he does not need to harm them further. | Он уже дал им жизнь, так зачем ему вредить им дальше? |
| It is from themselves that they need protection." ' It should have been later than it was; it should have been late, yet the yellow slashes of mote-palpitant sunlight were latticed no higher up the impalpable wall of gloom which separated them; the sun seemed hardly to have moved. | Им нужна защита лишь от них же самих". Все это должно было происходить гораздо позже, хотя и так было уже, вероятно, достаточно поздно; однако трепещущая пылинками желтая решетка из солнечных лучей еще не поднялась по разделявшей их неосязаемой стене мрака; солнце, казалось, почти не сдвинулось с места. |
| It (the talking, the telling) seemed (to him, to Quentin) to partake of that logic-and reason-flouting quality of a dream which the sleeper knows must have occurred, stillborn and complete, in a second, yet the very quality upon which it must depend to move the dreamer (verisimilitude) to credulity horror or pleasure or amazement-depends as completely upon a formal recognition of and acceptance of elapsed and yet-elapsing time as music or a printed tale. | Все это (разговор, рассказ) казалось (ему, Квентину) насмешкой над логикой и здравым смыслом, как это свойственно сну, -мертворожденный и законченный, сон этот, как понимает спящий, длился, вероятно, не более секунды, однако самое его правдоподобие, которое должно заставить спящего в него поверить и внушить ему ужас, восторг или изумленье, столь же всецело зависит от чисто формального признания и приятия уже протекшего, но все еще текущего времени, сколько музыка или напечатанная в книге сказка. |
| 'Yes. | - Да |
| I was born too late. | Я родилась слишком поздно. |
| I was a child who was to remember those three faces (and his, too) as seen for the first time in the carriage on that first Sunday morning when this town finally realized that he had turned that road from Sutpen's Hundred in to the church into a race track. | Я была девочкой, которая запомнит эти три лица (и его лицо тоже) такими, как она впервые увидела их в коляске в то первое воскресное утро, когда этот город наконец понял, что он превратил в скаковую дорожку путь из Сатпеновой Сотни к церкви. |
| I was three then, and doubtless I had seen them before; I must have. | В то время мне было три года, и я, конечно, видела их и раньше, должна была видеть. |
| But I do not remember it. | Но я этого не помню. |
| I do not even remember ever having seen Ellen before that Sunday. | Я даже не помню, что вообще когда-либо до этого воскресенья видела Эллен. |
| It was as though the sister whom I had never laid eyes on, who before I was born had vanished into the stronghold of an ogre or a djinn, was now to return through a dispensation of one day only, to the world which she had quitted, and I a child' of three, waked early for the occasion, dressed and curled as if for Christmas, for an occasion more serious than Christmas even, since now and at last this ogre or djinn had agreed for the sake of the wife and the children to come to church, to permit them at least to approach the vicinity of salvation, to at least give Ellen one chance to struggle with him for those children's souls on a battleground where she could be supported not only by Heaven but by her own family and people of her own kind; yes, even for the moment submitting himself to redemption, or lacking that, at least chivalrous for the instant even though still unregenerate. | Казалось, будто сестре, которой я никогда и в глаза не видала, которая еще до моего рождения исчезла в крепости людоеда или джинна, теперь позволили - правда, всего лишь на один день -воротиться в покинутый ею мир, а меня, трехлетнюю девочку, по этому случаю спозаранок подняли с постели, нарядили, завили, словно на рождество или на праздник даже еще важнее рождества, ибо теперь наконец этот людоед или джинн согласился ради жены и детей посетить церковь, разрешить им хотя бы приблизиться к спасенью, хотя бы один только раз дать Эллен возможность вступить с ним в борьбу за души этих детей на таком поле боя, где ее могло поддержать не только Провидение, но и ее родные, и люди ее круга; да, согласился хоть на время смириться, а если нет, то хотя бы ненадолго выказать великодушие, пусть даже и не раскаявшись. |
| That is what I expected. | Вот чего я ожидала. |
| This is what I saw as I stood there before the church between papa and our aunt and waited for the carriage to arrive from the twelve-mile drive. | А вот что я увидела, когда стояла перед церковью между папой и нашей тетей в ожидании, когда коляска пройдет эти двенадцать миль. |
| And though I must have seen Ellen and the children before this, this is the vision of my first sight of them which I shall carry to my grave: a glimpse like the forefront of a tornado, of the carriage and Ellen's high white face within it and the two replicas of his face in miniature flanking her, and on the front seat the face and teeth of the wild Negro who was driving, and he, his face exactly like the Negro's save for the teeth (this because of his beard, doubtless)-all in a thunder and a fury of wild-eyed horses and of galloping and of dust. | И хотя я, наверное, еще до этого видела Эллен и детей, вот картина, которая впервые представилась мне тогда и которую я унесу с собою в могилу: летящая вихрем коляска, в коляске надменное белое лицо Эллен, по бокам у нее две уменьшенные копии его лица, на переднем сиденье лицо и зубы дикого негра-кучера, и он, его лицо точь-в-точь как у негра, кроме зубов (без сомнения, благодаря бороде) - смерч, ураган; лошади с дико горящими глазами галопом несутся вперед, с грохотом вздымая клубы пыли. |
| 'Oh, there were pleaty of them to abet him, assist him, make a race of it; ten o' clock on Sunday morning, the carriage racing on two wheels up to the very door to the church with that wild Negro in his Christian clothes looking exactly like a performing tiger in a linen duster and a top hat, and Ellen with no drop of blood in her face, holding those two children who were not crying and who did not need to be held, who sat on either side of her, perfectly Still too, with in their faces that infantile enormity which we did not then quite comprehend. | О да, их там было множество - тех, кто готов был подстрекать его, помогать ему, превратить это в скачки; воскресенье, десять часов утра, коляска на двух колесах вихрем подлетает прямо к дверям церкви, на облучке этот дикий негр в человеческой одежде - ни дать ни взять дрессированный тигр в полотняном пыльнике и в цилиндре, а Эллен - ни кровинки в лице - держит этих двоих детей, которые не плачут и которых вовсе не нужно держать; они сидят у нее по бокам совершенно спокойно, и на их детских лицах написано что-то бесконечно отвратительное -тогда мы еще не совсем это распознали. |
| Oh, yes, there were plenty to aid and abet him; even he could not have held a horse race without someone to race against. | О да, там было множество тех, кто его подстрекал, кто ему содействовал; ведь даже он не мог бы устроить скачки без соперников. |
| Because it was not even public opinion that stopped him, not even the men who might have had wives and children in carriages to be ridden down and into ditches: it was the minister himself, speaking in the name of the women of Jefferson and Yoknapatawpha County. | Потому что его остановило даже не общественное мнение и даже не мужчины, чьи жены и дети сидели в колясках, которые могли перевернуться и свалиться в канаву, его остановил сам священник - он выступил от имени женщин Джефферсона и округа Йокнапатофа. |
| So he quit coming to church himself; now it would be just Ellen and the children in the carriage on Sunday morning, so we knew now that at least there would be no betting now, since no one could say if it was an actual race or not, since now, with his face absent, it was only the wild Negro's perfectly inscrutable one with the teeth glinting a little, so that now we could never know if it were a race or a runaway, and if there was triumph, it was on the face twelve miles back there at Sutpen's Hundred, which did not even require to see or be present. | Поэтому сам он больше в церковь не ездил; теперь по воскресеньям в коляске сидела одна только Эллен с детьми, и потому мы теперь знали, что теперь по крайней мере никто не будет биться об заклад - ведь никто не мог сказать, настоящие это скачки или нет, потому что теперь, когда его лица не было, оставалось только совершенно непроницаемое лицо негра, на котором слегка поблескивали зубы, так что теперь мы никак не могли понять, что это - скачки или просто лошади понесли, а если где и было торжество, то лишь на лице в двенадцати милях отсюда, в Сатпеновой Сотне, на лице того, кому даже не нужно было ничего видеть или при сем присутствовать. |
| It was the Negro now, who in the act of passing another carriage spoke to that team too as well as to his own-something without words, not needing words probably, in that tongue in which they slept in the mud of that swamp and brought here out of whatever dark swamp he had found them in and brought them here-the dust, the thunder, the carriage whirling up to the church door while women and children scattered and screamed before it and men caught at the bridles of the other team. | Теперь негр, проезжая мимо чужой коляски, говорил с той упряжкой так же, как и со своей -бормотал что-то без слов, очевидно не нуждаясь в словах, на языке, на котором они объяснялись, когда спали в глине на том самом болоте, на языке, привезенном сюда из другого темного болота, где он их отыскал и откуда привез сюда -пыль, грохот, коляска Эллен стремглав подлетает к дверям церкви, женщины и дети с криком бросаются врассыпную, мужчины хватают под уздцы своих лошадей. |
| And the Negro would let Ellen and the children out at the door and take the carriage on around to the hitching grove and beat the horses for running away; there was even a fool who tried to interfere once, whereupon the Negro turned upon him with the stick lifted and his teeth showing a little and said, | А негр высаживает Эллен с детьми у дверей и отъезжает с коляской к коновязи и бьет лошадей за то, что они понесли; а когда однажды какому-то дураку вздумалось вмешаться, негр набросился на него с палкой и, оскалив зубы, буркнул: |
| "Marster say; I do. | "Хозяин велел, я делаю. |
| You tell Marster." | Говори с хозяином". |
| 'Yes. | Да, от них. |
| From them; from themselves. | От них же самих. |
| And this time it was not even the minister. | И на этот раз его остановил даже не священник. |
| It was Ellen. | Его остановила Эллен. |
| Our aunt and papa were talking and I came in and my aunt said | Наша тетя разговаривала с папой, и когда я вошла, тетя сказала: |
| "Go out and play", though even if I could not have heard through the door at all, I could have repeated the conversation for them: | "Ступай играть", хотя даже если б я не могла ничего расслышать сквозь дверь, я могла бы повторить весь их разговор: |
| "Your daughter, your own daughter" my aunt said; and papa: | "Твоя дочь, твоя родная дочь", - сказала тетя, а папа ей ответил: |
| "Yes. | "Да. |
| She is my daughter. | Она моя дочь. |
| When she wants me to interfere she will tell me so herself." | Когда она пожелает, чтобы я вмешался, она скажет мне об этом сама". |
| Because this Sunday when Ellen and the children came out of the front door, it was not the carriage waiting, it was Ellen's phaeton with the old gentle mare which 'she drove and the stableboy that he had bought instead of the wild Negro. | Потому что в следующее воскресенье, когда Эллен вышла из парадных дверей с детьми, их ожидала не коляска, а фаэтон Эллен, запряженный старой смирной кобылой, которой она сама правила, и конюх, которого он купил, а не тот дикий негр. |
| And Judith looked once at the phaeton and realized what it meant and began to scream, screaming and kicking while they carried her back into the house and put her to bed. | И Джудит, взглянув на фаэтон, поняла, что это значит, и завизжала; она визжала и брыкалась, когда ее несли обратно в дом и укладывали в постель. |
| No, he was not present. | Нет, его при этом не было. |
| Nor do I claim a lurking triumphant face behind a window curtain. | Я даже не стану утверждать, будто за занавеской скрывалось торжествующее лицо. |
| Probably he would have been as amazed as we were since we would all realize now that we were faced by more than a child's tantrum or even hysteria: that his face had been in that carriage all the time; that it had been Judith, a girl of six, who had instigated and authorized that Negro to make the team run away. | Вероятно, он удивился бы не меньше нас, потому что мы все поняли бы, что перед нами не просто детский каприз или даже истерика; что его лицо все время было в той коляске; что именно Джудит, шестилетняя девочка, подзуживала и подбивала этого негра пустить лошадей вскачь. |
| Not Henry, mind; not the boy, which would have been outrageous enough; but Judith, the girl. | Заметьте: не Генри, не мальчик, что уже само по себе было бы достаточно чудовищно, а именно девочка, Джудит. |
| 'As soon as papa and I entered those gates that afternoon and began to go up the drive toward the house, I could feel it. | Я почувствовала это сразу, как только мы с папой в тот самый день вошли в эти ворота и по аллее направились к дому. |
| It was as though somewhere in that Sunday afternoon's quiet and peace the screams of that child still existed, lingered, not as sound now but as something for the skin to hear, the hair on the head to hear. | Казалось, будто где-то в мирной тишине этого воскресного дня все еще существуют, длятся вопли этой девочки, теперь уже не как звук, а как нечто такое, что слышит кожа, что слышат волосы на голове. |
| But I did not ask at once. | Но я вначале ничего не спросила. |
| I was just four then; I sat in the buggy beside papa as I had stood between him and our aunt before the church on that first Sunday when I had been dressed to come and see my sister and my nephew and niece for the first time, looking at the house. | Мне тогда было всего четыре года; я сидела в повозке рядом с папой так же, как стояла между ним и тетей перед церковью в то первое воскресенье, когда меня нарядили и в первый раз повели знакомиться с моею сестрой, племянником и племянницей, сидела и смотрела на дом. |
| I had been inside it before too, of course, but even when I saw it for the first time that I could remember I seemed already to know how it was going to look just as I seemed to know how Ellen and Judith and Henry would look before I saw them for the time which I always remember as being the first. | Я, разумеется, бывала в нем и раньше, но даже и тогда, когда я, сколько помню, увидела его впервые, мне казалось, будто я уже знаю, как он выглядит, - совершенно так же мне казалось, будто я знала, как должны выглядеть Эллен и Джудит и Генри, прежде чем я увидела их в тот раз, который всегда вспоминается мне как первый. |
| No, not asking even then, but just looking at that huge quiet house, saying | Нет, я даже и тогда ничего не спросила, я просто посмотрела на этот огромный тихий дом и сказала: |
| "What room is Judith sick in, papa?" with that quiet aptitude of a child for accepting the inexplicable, though I now know that even then I was wondering what Judith saw when she came out the door and found the phaeton instead of the carriage, the tame stableboy instead of the wild man; what she had seen in that phaeton which looked so innocent to the rest of us or worse, what she had missed when she saw the phaeton and began to scream. | "Папа, а в какой комнате лежит больная Джудит?" - со свойственной ребенку способностью спокойно принимать необъяснимое, хотя теперь я знаю, что даже тогда мне хотелось понять, что увидела Джудит, когда, выйдя из дверей, она нашла вместо коляски фаэтон и вместо дикого негра - ручного конюха; что именно она увидела в том фаэтоне, который всем остальным показался таким безобидным, или еще хуже, чего она недосчиталась, когда увидела фаэтон и завизжала. |
| Yes, a still hot quiet Sunday afternoon like this afternoon; I remember yet the utter quiet of that house when we went in and from which I knew at once that he was absent without knowing that he would now be in the scuppernong arbor drinking with Wash Jones. | Да, был тихий мирный жаркий воскресный день, совсем как сегодня; я до сих пор помню полную тишину, царившую в этом доме, когда мы в него вошли, и по которой я сразу же поняла, что он отсутствует, хотя и не знала, что он сидит в виноградной беседке и пьет с Уошем Джонсом. |
| I only knew, as soon as papa and I crossed the threshold, that he was not there: as though with some almost omniscient conviction, knowing that he did not need to stay and observe his triumph-and that, in comparison with what was to be, this one was a mere trivial business even beneath our notice too. | Я лишь поняла, едва мы с папой переступили порог, что его там нет; словно ничуть не сомневалась, что ему вовсе незачем оставаться и созерцать свое торжество и что по сравнению со всем предстоящим это был просто пустяк, даже не заслуживающий нашего внимания. |
| Yes, that quiet darkened room with the blinds closed and a Negro woman sitting beside the bed with a fan and Judith's white face on the pillow beneath a camphor cloth, asleep as I supposed then: possibly it was sleep, or would be called sleep: and Ellen's face white and calm and papa said | Да, эта тихая затененная комната, закрытые ставни, негритянка с веером, сидящая у постели, а на подушке белое лицо Джудит с камфарной повязкой на лбу - мне тогда показалось, будто она спит (весьма вероятно, это и было сном или могло быть названо сном), - и белое спокойное лицо Эллен, и слова папы: |
| "Go out and find Henry and ask him to play with you, Rosa" and so I stood just outside that quiet door in that quiet upper hall because I was afraid to go away even from it, because I could hear the sabbath afternoon quiet of that house louder than thunder, louder than laughing even with triumph.""Think of the children," papa said. | "Ступай поищи Генри и попроси его поиграть с тобой, Роза", и вот я стою за этой глухой дверью в этой тихой верхней прихожей, потому что боюсь из нее выйти, потому что я слышу, что воскресная тишина этого дома даже громче, чем гром, даже громче, чем торжествующий смех. |
| ' "Think?" | "Подумай о детях", - сказал папа. |
| Ellen said. | "Подумать? - отвечала Эллен. |
| "What else do I do? | - А я что делаю? |
| What else do I lie awake at night and do but think of them?" | Что еще я делаю бессонными ночами, как не думаю о них?" |
| Neither papa nor Ellen said: Come back home. | Ни папа, ни Эллен не сказали: "Вернись домой". |
| No: This occurred before it became fashionable to repair your mistakes by turning your back on them and running. | Нет; это случилось до того, как вошло в моду для исправления своих ошибок поворачиваться к ним спиной и убегать. |
| It was just the two quiet voices beyond that blank door which might have been discussing something printed in a magazine; and I, a child standing close beside that door because I was afraid to be there but more afraid to leave it, standing motionless beside that door as though trying to make myself blend with the dark wood and become invisible, like a chameleon, listening to the living spirit, presence, of that house, since some of Ellen's life and breath had now gone into it as well as his, breathing away in a long neutral sound of victory and despair, of triumph and terror too. | Всего только два тихих голоса за глухой дверью -как будто они всего лишь обсуждали что-нибудь напечатанное в журналах; а я, маленькая девочка, стою у этой двери, потому что боюсь там оставаться, но еще больше боюсь оттуда уйти, неподвижно стою у этой двери, словно стараясь слиться с темным деревом и сделаться невидимой, как хамелеон, стою, прислушиваясь к живому духу, к душе этого дома, ибо теперь в него вошла какая-то частица жизни и дыхания Эллен, а не только его самого, стою и дышу долгим приглушенным звуком победы и отчаяния, торжества и страха. |
| ' "Do you love this..." papa said. | "Ты любишь этого..." - сказал папа. |
| ' "Papa," Ellen said. | "Папа", - отозвалась Эллен. |
| That was all. | И это было все. |
| But I could see her face then as clearly as papa could have, with that same expression which it had worn in the carriage on that first Sunday and the others. | Но я тогда могла видеть ее лицо так же ясно, как папа, и оно было точно такое, как в коляске в то первое воскресенье, да и в остальные тоже. |
| Then a servant came and said our buggy was ready. | Потом вошла служанка и сказала, что наша повозка готова. |
| 'Yes. | Да. |
| From themselves. | От них же самих. |
| Not from him, not from anybody, just as nobody could have saved them, even himself. | Не от него, не от кого-либо другого, ведь и спасти их не мог бы никто, даже он сам. |
| Because he now showed us why that triumph had been beneath his notice. | Ибо теперь он показал нам, почему это торжество не заслуживало его внимания. |
| He showed Ellen, that is: not me. | То есть он показал это Эллен, а не мне. |
| I was not there; it was six yeas now, during which I had scarcely seen him. | Меня там не было; я уже шесть лет почти ни разу с ним не встречалась. |
| Our aunt was gone now and I was keeping house for papa. | Наша тетя уже уехала, и я вела папино хозяйство. |
| Perhaps once a year papa and I would go out there and have dinner, and maybe four times a year Ellen and the children would come in and spend the day with us. | Вероятно, раз в год мы с папой ездили туда обедать, и, может быть, раза четыре в год Эллен с детьми приезжала провести день у нас. |
| Not he; that I know of, he never entered this house again after he and Ellen married. | Но только не он; сколько я помню, после свадьбы с Эллен он ни разу не переступил порог этого дома. |
| I was young then; I was even young enough to believe that this was due to some stubborn coal of conscience, if not remorse, even in him. | Я тогда была молода, я была даже слишком молода и поэтому думала, что причина тому -какие-то упрямые укоры совести, чуть ли не раскаяние, даже и у него. |
| But I know better now I know now that it was simply because since papa had: given him respectability through a wife there was nothing else he could want from papa and so not even sheer gratitude, let alone appearances, could force him to forgo his own pleasure to the extent of taking a family meal with his wife's people. | Но теперь меня не проведешь. Теперь я знаю, что, коль скоро папа наделил его женой и тем самым респектабельностью, ему от папы ничего больше не требовалось, и потому даже простая благодарность, не говоря уже о приличиях, не могла заставить его поступиться своими развлечениями до такой степени, чтобы приехать на семейный обед к родственникам жены. |
| So I saw little of them. | Поэтому я виделась с ними очень редко. |
| I did not have time now to play, even if I had ever had any inclination. | Мне теперь некогда было играть, даже если бы я когда-нибудь прежде имела к этому склонность. |
| I had never learned how and I saw no reason to try to learn now even if I had had the time. ' So it was six years now, though it was actually no secret to Ellen since it had apparently been going on ever since he drove the last nail in the house, the only difference between now and the time of his bachelorhood being that now they would hitch the teams and saddle horses and mules in' the grove beyond the stable and so come up across the pasture unseen from the house. | Я так никогда и не научилась играть и не видела причины учиться теперь, будь у меня даже на это время. Прошло шесть лет; для Эллен это, конечно, не было тайной, ибо это, очевидно, продолжалось с тех самых пор, как он вбил последний гвоздь в стену своего дома; только теперь, в отличие от его холостяцкой поры, они привязывали свои упряжки и верховых лошадей и мулов в роще за конюшней, а потом шли лугом, так что из дома их не было видно. |
| Because there were plenty of them still; it was as if God or the devil had taken advantage of his very vices in order to supply witnesses to the discharge of our curse not only from among gentlefolks, our own kind, but from the very scum and riffraff who could not have approached the house itself under any other circumstances, not even from the rear. | Ибо их все еще было очень много; казалось, словно бог или дьявол воспользовался его пороками, чтобы подобрать свидетелей тому, как действует лежащее на нас проклятье, не только из числа порядочных людей вроде нас самих, а из числа самых что ни на есть проходимцев и подонков общества, которые ни при каких иных обстоятельствах не посмели бы приблизиться к дому, даже и со стороны задворков. |
| Yes, Ellen and those two children alone in that house twelve miles from town, and down there in the stable a hollow square of faces in the lantern light, the white faces on three sides, the black ones on the fourth, and in the center two of his wild Negroes fighting, naked, fighting not as white men fight, with rules and weapons, but as Negroes fight to hurt one another quick and bad, Ellen knew that, or thought she did; that was not it. | Да, Эллен с двумя детьми одни в этом доме, за двенадцать миль от города, а на конюшне четырехугольной рамкою лица, освещенные фонарем; с трех сторон белые, с четвертой -черные, а посередине борются два диких голых негра, борются не так, как белые, по правилам и с оружием, а так, как дерутся негры, стараясь побыстрее и посильнее покалечить друг друга; Эллен об этом знала или думала, что знает; дело было не в этом. |
| She accepted that-not reconciled: accepted-as though there is a breathing-point in outrage where you can accept it almost with gratitude since you can say to yourself, thank God, this is all; at least I now know all of it-thinking that, clinging still to that when she ran into the stable that night while the very men who had stolen into it from the rear fell back away from her with at least some grain of decency, and Ellen seeing not the two black beasts she had expected to see but instead a white one and a black one, both naked to the waist and gouging at one another's eyes as if they should not only have been the same color, but should have been covered with fur too. | Это она приняла - не примирилась, а приняла, -словно порой наступает минута, когда человек может принять оскорбление чуть ли даже не с благодарностью, ибо он может сказать себе: слава богу, это все, теперь я па крайней мере все об этом знаю - думая так, все еще цепляясь за эту мысль, она в тот вечер вбежала в конюшню, те самые люди, которые прокрались туда по задворкам, расступились перед ней, ибо в них еще сохранились какие-то остатки благопристойности, и Эллен увидела не двух диких черных зверей, как ожидала, а черного и белого - обнаженные до пояса, они пытались выдавить друг другу глаза, словно оба были не только одного цвета, но и в равной мере заросли шерстью. |
| Yes. | Да. |
| It seems that on certain occasions, perhaps at the end of the evening, the spectacle, as a grand finale or perhaps as a matter of sheer deadly forethought toward the retention of supremacy, domination, he would enter the ring with one of the Negroes himself. | По-видимому, в некоторых случаях, возможно к концу вечера, в качестве пышного финала или просто заранее придумав это дьявольское действо для утверждения своей власти и превосходства, он сам выходил на арену с одним из негров. |
| Yes. | Да. |
| That's what Ellen saw: her husband and the father of her children standing there naked and panting and bloody to the waist and the Negro just fallen evidently, lying at his feet and bloody too, save that on the Negro it merely looked like grease or sweat-Ellen running down the hill from the house, bareheaded, in time to hear the sound, the screaming, hearing it while she still ran in the darkness and before the spectators knew that she was there, hearing it even before it occurred to one spectator to say, | Именно это и увидела Эллен: ее муж, отец ее детей, стоял, задыхаясь, обнаженный до пояса и окровавленный, а у ног его лежал, очевидно, только что упавший негр, тоже весь в крови, только на негре кровь выглядела как сало или пот, - Эллен сбежала с холма, на котором стоял дом, с непокрытой головой и как раз успела услышать этот звук, этот крик; она слышала его, еще когда бежала в темноте и еще до того, как зрители заметили ее присутствие, слышала даже до того, как один из зрителей сказал: |
| "It's a horse" then | "Это лошадь", потом: |
| "It's a woman" then | "Это женщина", потом: |
| "My God, it's a child" -ran in, and the spectators falling back to permit her to see Henry plunge out from among the Negroes who had been holding him, screaming and vomiting-not pausing, not even looking at the faces which shrank back away from her as she knelt in the stable filth to raise Henry and not looking at Henry either but up at him as he stood there with even his teeth showing beneath his beard now and another Negro wiping the blood from his body with a towsack. | "О господи, это ребенок", - она вбежала в конюшню, зрители расступились, и она увидела, как Г енри с криком вырывается из рук державших его негров и как его тошнит, - не останавливаясь и даже не глядя на лица тех, кто от нее отпрянул, она опустилась на колени в навоз на полу конюшни, чтобы поднять Генри, не глядя и на Г енри, а только на него, а он стоял, оскалив зубы, которые теперь виднелись даже из-под бороды, и другой негр мешком стирал с него кровь. |
| "I know you will excuse us, gentlemen," Ellen said. But they were already departing, nigger and white, slinking out again as they had slunk in, and Ellen not watching them now either but kneeling in the dirt while Henry clung to her, crying, and he standing there yet while a third nigger prodded his shirt or coat at him as though the coat were a stick and he a caged snake. | "Я знаю, что вы извините нас, господа", - сказала Эллен. |
| "Where is Judith, Thomas?" | Но они уже уходили, и черномазые и белые, потихоньку прокрадываясь наружу, как прежде прокрадывались внутрь, и Эллен теперь не смотрела и на них, она стояла на коленях в грязи, Генри с плачем за нее цеплялся, а он все еще стоял там, между тем как третий негр тыкал в него не то рубашкой, не то сюртуком, словно этот сюртук был палкой, а он - змеей в клетке. |
| Ellen said. | "Где Джудит, Томас?" - спросила Эллен. |
| ' "Judith?" he said. | "Джудит?" - отозвался он. |
| Oh, he was not lying; his own triumph had outrun him; he had builded even better in evil than even he could have hoped. | О нет, он не лгал; его торжество превзошло все его ожидания, он преуспел в пороке даже больше, чем сам мог надеяться. |
| "Judith? | "Джудит? |
| Isn't she in bed?" | Разве она не спит?" |
| ' "Dont lie to me, Thomas," Ellen said. | "Не лги мне, Томас, - сказала Эллен. |
| "I can understand your bringing Henry here to see this, wanting Henry to see this; I will try to understand it; yes, I will make myself try to understand it. | - Я могу понять, что ты привел сюда Г енри показать ему это, что ты хотел показать ему это; я постараюсь это понять; да, я заставлю себя постараться и понять. |
| But not Judith, Thomas. | Но только не Джудит, Томас. |
| Not my baby girl, Thomas." | Только не мою крошку, Томас". |
| ' "I don't expect you to understand it," he said. | "Я не думаю, что ты это поймешь, - сказал он. |
| "Because you are a woman. | - Ведь ты женщина. |
| But I didn't bring Judith down here. | Но я не приводил сюда Джудит. |
| I would not bring her down here. | Я бы ни за что не привел ее сюда. |
| I don't expect you to believe that. | Не думаю, что ты мне поверишь. |
| But I swear to it." | Но я клянусь тебе, что это правда". |
| '"I wish I could believe you," Ellen said. | "Я бы хотела тебе верить, - сказала Эллен. |
| "I want to believe you." | - Я хочу тебе верить". |
| Then she began to call. | Потом она стала звать. |
| "Judith!" she called in a voice calm and sweet and filled with despair: | "Джудит! - звала она тихим, ласковым, полным отчаяния голосом. |
| "Judith honey! | - Джудит, детка! |
| Time to come to bed." | Тебе пора спать". |
| 'But I was not there. | Но меня там не было. |
| I was not there to see the two Sutpen faces this time-once on Judith and once on the Negro girl beside her looking down through the square entrance to the loft." | Меня там не было, и в тот раз я не видела, как черты Сатпена проступили на двух лицах - на лице Джудит и на лице девочки-негритянки рядом с нею, - они обе смотрели вниз через квадратный люк, ведущий на сеновал. |
| -2- | II |
| It was a summer of wistaria. | Все то лето буйно цвела глициния. |
| The twilight was full of it and of the smell of his father's cigar as they sat on the front gallery' after supper until it would be time for Quentin to start, while in the deep shaggy lawn below the veranda the fireflies blew and drifted in soft random-the odor, the scent, which five months later Mr Compson's letter would carry up from Mississippi and over the long iron New England snow and into Quentin's sitting-room at Harvard. | Сумерки были полны ее ароматом и запахом сигары его отца - после ужина они оба сидели на галерее в ожидании, когда Квентину пора будет выезжать, между тем как в густом лохматом газоне беспорядочно кружились светляки, - этот запах, этот аромат пять месяцев спустя письмо мистера Компсона через суровые снега, надолго сковавшие Новую Англию, донесет из Миссисипи до комнаты Квентина в Гарварде. |
| It was a day of listening too-the listening, the hearing in 1909 mostly about that which he already knew, since he had been born in and still breathed the same air in which the church bells had rung on that Sunday morning in 1833 and, on Sundays, heard even one of the original three bells in the same steeple where descendants of the same pigeons strutted and crooned or wheeled in short courses resembling soft fluid paint-smears on the soft summer sky. | Весь этот день он слушал - слушал и услышал в 1909 году о том, что по большей части было ему уже известно, ибо он родился там и все еще дышал тем же воздухом, в котором звонили церковные колокола в то воскресное утро 1833 года, а по воскресеньям слышал даже звон одного из первых трех колоколов с той же самой колокольни, вокруг которой потомки тех самых голубей кичливо расхаживали, ворковали или описывали короткие круги, напоминающие бледные мазки жидкой краски на бледном летнем небе. |
| That Sunday morning in June with the bells ringing peaceful and peremptory and a little cacophonous-the denominations in concord though not in tune-and the ladies and children, and house Negroes to carry the parasols and flywhisks, and even a few men (the ladies moving in hoops among the miniature broadcloth of little boys and the pantalettes of little girls, in the skirts of the time when ladies did not walk but floated) when the other men sitting with their feet on the railing of the Holston House gallery looked up, and there the stranger was. | В то воскресное июньское утро, под мирный, настойчивый, не совсем гармоничный - хоть и в такт, но чуть фальшивый - колокольный звон к церкви направлялись дамы с детьми и дворовые негры с зонтами и метелками от мух и даже несколько мужчин (дамы в кринолинах среди мальчиков, одетых в суконные костюмчики, и девочек в панталончиках, в юбках тех времен, когда дамы не ходили, а шествовали), а когда другие мужчины, сидевшие на веранде Холстон-Хауса, задрав ноги на перила, подняли глаза, перед ними откуда ни возьмись явился незнакомец. |
| He was already halfway across the Square when they saw him, on a big hardridden roan horse, man and beast looking as though they had been created out of thin air and set down in the bright summer sabbath sunshine in the middle of a tired foxtrot face and horse that none of them had ever seen before, name that none of them had ever heard, and origin and purpose which some of them were never to learn. | Когда они его увидели, он на своем крупном заезженном чалом коне доехал уже до середины площади - словно и человек и животное прямо с неба свалились под яркое солнце праздничного летнего дня, продолжая свой мерный утомленный шаг - лицо и лошадь, которых никто из них никогда прежде не видел, имя, которого никто никогда не слыхал, происхождение и цель, о которых многие из них так никогда и не узнают. |
| So that in the next four weeks (Jefferson was a village then: the Holston House, the courthouse, six stores, a blacksmith and livery stable, a saloon frequented by drovers and peddlers, three churches and perhaps thirty residences) the stranger's name went back and forth among the places of business and of idleness and among the residences in steady strophe and antistrophe: Sutpen. | И вот последующие четыре недели (Джефферсон был тогда маленьким поселком: Холстон-Хаус, здание суда, шесть лавок, кузница и извозчичий двор, салун, излюбленный гуртовщиками и бродячими торговцами, три церкви и что-то около тридцати жилых домов) имя незнакомца переходило из уст в уста в домах и трактирах, где собирались деловые люди и бездельники, без устали повторяемое на разные лады, как строфа и антистрофа: Сатпен. |
| Sutpen. | Сатпен. |
| Sutpen. | Сатпен. |
| Sutpen. | Сатпен. |
| That was all that the town was to know about him for almost a month. | Больше город о нем почти целый месяц ничего не узнает. |
| He had apparently come into town from the South-a man of about twenty-five as the town learned later, because at the time his age could not have been guessed his age could not have been guessed because he looked like a man who had been sick." | Он, несомненно, приехал в город с юга - мужчина лет двадцати пяти, как городу стало известно позднее: вначале возраст его угадать было трудно, ибо он выглядел как человек, перенесший тяжелую болезнь. |
| Not like a man who had been peacefully ill in bed and had recovered to move with a sort of diffident and tentative amazement in a world which he had believed himself on the point of surrendering, but like a man who had been through some solitary furnace experience which was more than just fever, like an explorer ay, who not only had to face the normal hardship of the pursuit which he chose but was overtaken by the added and unforeseen handicap of the fever also and fought through it at enormous cost not so much physical as 'mental, alone and unaided and not through blind instinctive will to endure and survive but to gain and keep to enjoy it the material prize for which he accepted the original gambit. | Не как человек, который мирно лежал больной в постели и, выздоровев, с робким недоверчивым изумлением вышел в мир, который, как ему казалось, он едва не утратил, а как человек, который в полном одиночестве прошел через какое-то тяжкое испытание, нечто гораздо большее, чем простая лихорадка, скажем, как исследователь, которому пришлось не только вынести обычные тяготы, связанные с достижением цели, им же самим поставленной, но который еще столкнулся с дополнительным и непредвиденным препятствием в виде лихорадки и победил ее ценою непомерно высокого напряжения сил - не столько физических, сколько духовных, один, без чьей-либо помощи, и не посредством слепого инстинктивного стремления выдержать и выжить, а потому, что хотел захватить, удержать ту вещественную награду, ради которой вначале пошел на жертвы, и ею насладиться. |
| A man with a big frame but gaunt now almost to emaciation, with a short reddish beard which resembled a disguise and above which his pale eyes had a quality at once visionary and alert, ruthless and reposed in a face whose flesh had the appearance of pottery, of having been colored by that oven's fever either of soul or environment, deeper than sun alone beneath a dead impervious surface as of glazed clay. | Крупный мужчина, но теперь до последней степени исхудавший, с короткой рыжеватой бородкой - она почему-то казалась фальшивой, -поверх которой его светлые глаза смотрели сразу и пронзительно и недоверчиво, жестко и безмятежно; лицо словно из глины, обожженной в лихорадочном огне - то ли души, то ли внешней среды - глубже чем на солнце, под мертвым непроницаемым слоем глазури. |
| That was what they saw,' though it was years before the town learned that that was all which he possessed at the time-the strong spent horse and the clothes on his back and a small saddlebag scarcely large enough to contain the spare linen and the razors, and the two pistols of which Miss Coldfield told Quentin, with the butts worn smooth as pickhandles and which he used with the precision of knitting needles; later Quentin's grandfather saw him ride at a canter around a sapling at twenty feet and put both bullets into a playing card fastened to the tree. | Вот и все, что они увидели, и прошло много лет, прежде чем городу стало известно, что в то время это составляло все его имущество - крепкая изнуренная лошадь, одежда на плечахи маленькая седельная сумка, едва вмещавшая смену белья, бритву и ту самую пару пистолетов, о которых мисс Колдфилд говорила Квентину, с рукоятками, отшлифованными гладко, как ручка лопаты, и которыми он орудовал так уверенно, как женщины - вязальными спицами; позже дед Квентина видел, как он, проскакав галопом мимо молодого деревца, с двадцати футов всадил две пули в игральную карту, приколотую к ветке. |
| He had a room in the Holston House but he carried the key with him and each morning he fed and saddled the horse and rode away before daylight, where to the town likewise failed to learn, probably due to the fact that he bore the pistol demonstration on the third day after his arrival. | Он снял комнату в Холстон-Хаусе, но ключ от нее всегда носил с собой и каждое утро кормил и седлал свою лошадь и задолго до рассвета уезжал, куда - городу тоже не удалось узнать, очевидно, благодаря тому, что он продемонстрировал свое искусство стрельбы из пистолета уже на третий день после приезда. |
| So they had to depend on inquiry to find out what they told about him, which would of necessity be at night, at the supper table in the Holston House dining-room or in the lounge which he would have to cross to gain his room and lock the door again, which he would do as soon as he finished eating. | Поэтому узнавать о нем что-либо оставалось только путем вопросов, а их поневоле приходилось ставить вечерами, за ужином в столовой Холстон-Хауса или в гостиной, через которую ему нужно было пройти, чтобы попасть к себе в комнату и снова запереть дверь, что он и проделывал сразу же после еды. |
| The bar opened into the lounge too, and that would or should have been the place to accost him and even inquire, except for the fact that he did not use the bar. | Бар тоже выходил в гостиную, и вот тут-то и можно или нужно было бы с ним заговорить или даже задать ему кой-какие вопросы, но оказалось, что в бар он не заглядывал. |
| He did not drink at all, he told them. | Он сказал, что вообще не пьет. |
| He did not say that he used to drink and had quit, nor that he had never used alcohol. | Он не говорил, что раньше выпивал, а потом бросил или что вообще никогда не употреблял спиртного. |
| He just said that he would not care for a drink; it was years later before even Quentin's grandfather (he was a young man too then; it would be years yet before he would become General Compson) learned that the reason Sutpen did not drink was that he did not have the money with which to pay his share or return the courtesy; it was General Compson who first realized that at this time Sutpen lacked not only the money to spend for drink and conviviality, but the time and inclination as well: that he was at this time completely the slave of his secret and furious impatience, his conviction gained from whatever that recent experience had been-that fever mental or physical-of a need for haste, of time fleeing beneath him, which was to drive him for the next five years-as General Compson computed it, roughly until about nine months before his son was born. | Он просто сказал, что выпивка его не интересует, и лишь спустя много лет дед Квентина (он тогда тоже был молод; пройдет еще много лет, прежде чем он станет генералом Компсоном) узнал, что Сатпен не пил, потому что у него не было денег платить за свою долю и самому ставить угощение; именно генерал Компсон первым понял, что в те дни у Сатпена не было не только денег на выпивку в веселой компании, но не было также ни времени, ни желания, что в те дни он был всецело рабом своего тайного безумного нетерпения, своей уверенности, почерпнутой из его недавнего, неведомо какого опыта - этой лихорадки, то ли духовной, то ли физической, этой потребности торопиться, потому что время уходит из-под ног; все это будет подстегивать его следующие пять лет, - согласно подсчету генерала Компсона, он угомонился приблизительно за девять месяцев до рождения своего сына. |
| So they would catch him, run him to earth, in the lounge between the supper table and his locked door to give him the opportunity to tell them who he was and where he came from and what he was up to, whereupon he would move gradually and steadily until his back came in contact with something-a post or a wall-and then stand there and tell them nothing whatever as pleasantly and courteously as a hotel clerk. | Итак, они подстерегали, ловили его в гостиной, между столом, накрытым для ужина, и его запертой дверью, чтобы дать ему возможность рассказать им, кто он такой, откуда приехал и чего добивается, он же постепенно и неуклонно отступал, пока спина его не касалась чего-нибудь - стены или столба, а потом стоял там, не отвечая им ничего вразумительного с учтивостью и любезностью гостиничного портье. |
| It was the Chickasaw Indian agent with or through whom he dealt and so it was not until he waked the County Recorder that Saturday night with the deed, patent, to the land and the gold Spanish coin, that the town learned that he now owned a hundred square miles of some of the best virgin bottom land in the country, though even that knowledge came too late because Sutpen himself was gone, where to again they did not know. | Свои дела он вел с индейским агентом племени чикасау или через него, и потому лишь в ту субботнюю ночь, когда он, раздобыв купчую или патент на право владения землей и с одной лишь испанской золотой монетой в кармане, разбудил мирового судью, город узнал, что отныне он владеет сотней квадратных миль лучшей пойменной девственной земли во всем крае, хотя и эти сведения слишком запоздали, потому что сам Сатпен уехал, опять неизвестно куда. |
| But he owned land among them now and some of them began to suspect what General Compson apparently knew: that the Spanish coin with which he had paid to have his patent recorded was the last one of any kind which he possessed. | Но теперь он владел землею по соседству с ними, и некоторые начали подозревать то, что генерал Компсон, по-видимому, уже знал: а именно, что испанская монета, которой он заплатил за регистрацию своего патента на право владения землей, была последней из всех денежных единиц, какими он располагал. |
| So they were certain now that he had departed to get more; there were several who even anticipated in believing (and even in saying aloud, now that he was not present) what Sutpen's future and then unborn sister-in-law was to tell Quentin almost eighty years later: that he had found some unique and practical way of hiding loot and that he had returned to the cache to replenish his pockets, even if he had not actually ridden with the two pistols back to the River and the steamboats full of gamblers and cotton and slave-dealers to replenish the cache. | Поэтому теперь все были убеждены, что он отправился за другими; несколько человек в своей уверенности даже опередили (и даже произнесли это вслух, ведь его тут не было) будущую, тогда еще не родившуюся на свет свояченицу Сатпена, которая почти восемьдесят лет спустя скажет Квентину, что он нашел какой-то единственный в своем роде надежный способ прятать добычу и вернулся к своему тайнику наполнить карманы, а скорее всего попросту отправился с пистолетами обратно к Реке, к пароходам, набитым картежниками, а также торговцами рабами и хлопком, чтобы пополнить этот тайник. |
| At least some of them were telling one another that when two months later he returned, again without warning and accompanied this time by the covered wagon with a Negro driving it and on the seat with the Negro a small, alertly resigned man with a grim, harried Latin face, in a frock coat and a flowered waistcoat and a hat which would have created no furore on a Paris boulevard, all of which he was to wear constantly for the next two years-the somberly theatric clothing and the expression of fatalistic and amazed determination-while his white client and the Negro crew which he was to advise though not direct went stark naked save for a coating of dried mud. | По крайней мере именно это некоторые и рассказывали друг другу, когда два месяца спустя он возвратился - опять без всякого предупреждения, - причем на сей раз его сопровождал крытый фургон, которым правил кучер-негр, а рядом с негром сидел маленький человечек с выражением настороженной покорности судьбе на угрюмом изможденном романском лице, облаченный в сюртук, в цветастый жилет и в шляпе, которая была бы уместной разве что на парижских бульварах, и все это - мрачный театральный наряд и выражение фаталистической и изумленной решимости - он будет неизменно сохранять два последующих года, между тем как и его белый клиент и негритянская команда, которой он будет отдавать приказания, да и то лишь косвенно, будут ходить совершенно голыми, если не считать слоя засохшей грязи. |
| This was the French architect. | То был француз-архитектор. |
| Years later the town learned that he had come all the way from Martinique on Sutpen's bare promise and lived for two years on venison cooked over a campfire, in an unfloored tent made of the wagon hood, before he so much as saw any color or shape of pay. | Много лет спустя городу станет известно, что он приехал с далекой Мартиники, доверившись одним только словесным обещаниям Сатпена, и прожил два года, питаясь зажаренной на костре олениной, в палатке, сооруженной из парусины, которой был обтянут фургон, прежде чем ему хоть в какой-то форме заплатили. |
| And until he passed through town on his way back to New Orleans two years later, he was not even to see Jefferson again; he would not come, or Sutpen would not bring him, to town even on the few occasions when Sutpen would be seen there, and he did not have much chance to look at Jefferson on that first day because the wagon did not stop. | И до тех пор, пока он два года спустя не проедет через Джефферсон по пути в Новый Орлеан, он так больше никогда и не увидит города; то ли он сам не хотел туда ехать, то ли Сатпен не брал его с собою в город даже в тех редких случаях, когда Сатпена там видели, а в тот первый день он не успел как следует осмотреть Джефферсон, потому что фургон там не остановился. |
| Apparently it was only by sheer geographical hap that Sutpen passed through town at all, pausing only long enough for someone (not General Compson) to look beneath the wagon hood and into a black tunnel filled with still eyeballs and smelling like a wolfden. | Очевидно, Сатпен вообще проехал через город по чисто географической случайности, остановившись лишь на короткое время, достаточное, однако, для того, чтобы кто-то (не генерал Компсон) успел заглянуть под навес фургона в наполненный неподвижными белками глаз черный туннель, из которого несло смрадом, как из волчьей норы. |
| But the legend of Sutpen's wild Negroes was not to begin at once, because the wagon went on as though even the wood and iron which composed it, as well as the mules which drew it, had become imbued by sheer association with him with that quality of gaunt and tireless driving, that conviction for haste and of fleeing time; later Sutpen told Quentin's grandfather that on that afternoon when the wagon passed through Jefferson they had been without food since the previous night and that he was trying to reach Sutpen's Hundred and the river bottom to try to kill a deer before dark, so he and the architect and the Negroes would not have to spend another night without food. | Однако легенда о диких сатпеновских неграх возникнет не сразу, потому что фургон шел вперед, словно даже самое дерево и железо, из которых он был сделан, равно как и тащившие его мулы, в силу одной только связи с Сатпеном прониклись стремлением к свирепой неустанной гонке, убежденностью, что надо спешить, ибо время уходит; позже Сатпен рассказал Квентинову деду, что, когда они проезжали через Джефферсон, они уже сутки ничего не ели, и он старался побыстрее добраться до Сатпеновой Сотни и до поймы реки, чтобы засветло убить оленя, а иначе ему самому, архитектору и неграм пришлось бы снова лечь спать на голодный желудок. |
| So the legend of the wild men came gradually back to town, brought by the men who would ride out to watch what was going on, who began to tell how Sutpen would take stand beside a game trail with the pistols and send the Negroes in to drive the swamp like a pack of hounds; it was they who told how during that first summer and fall the Negroes did not even have (or did not use) blankets to sleep in, even before the coon-hunter Akers claimed to have walked one of them out of the absolute mud like a sleeping alligator and Screamed just in time. | Итак, легенда о дикарях постепенно возвращалась обратно в город; ее принесли с собою мужчины, которые ездили смотреть, что там творится, и которые рассказывали, как Сатпен со своими пистолетами сидел в засаде у звериной тропы, а негров, словно свору гончих, пускал рыскать по болоту; именно эти мужчины рассказали, как тем первым летом и осенью у негров не было даже одеял (а может, они ими не пользовались), чтобы укрываться по ночам; это было даже еще до того, как охотник за енотами Эйкерс уверял, будто чуть не поднял одного негра, спавшего в глубокой грязи - ни дать ни взять аллигатор, - но успел вовремя вскрикнуть. |
| The Negroes could speak no English yet and doubtless there were more than Akers who did not know that the language in which they and Sutpen communicated was a sort of French and not some dark and fatal tongue of their own. | Негры еще не умели говорить по-английски, и не только Эйкерс, но и многие другие наверняка не знали, что язык, на котором они объясняются с Сатпеном, - нечто вроде французского, а вовсе не какой-то темный и зловещий язык их племени. |
| There were many more than Akers, though the others were responsible citizens and landowners and so did not have to lurk about the camp at night. | Туда наведывались и многие другие, кроме Эйкерса, но это были почтенные граждане и землевладельцы, и потому им вовсе не нужно было прокрадываться в лагерь по ночам. |
| In fact, as Miss Coldfield told Quentin, they would make up parties to meet at the Holston House and go out horseback, often carrying lunch. | Они, как рассказала Квентину мисс Колдфилд, собирались в Холстон-Хаусе и выезжали туда верхом, часто захватив с собою завтрак. |
| Sutpen had built a brick kiln and he had set up the saw and planer which he had brought in the wagon-a capstan with a long sapling walking-beam, with the wagon team and the Negroes in shifts and himself too when necessary, when the machinery slowed, hitched to it-as if the Negroes actually were wild men; as General Compson told his son, Quentin's father, while the Negroes were working Sutpen never raised his voice at them, that instead he led them, caught them at the psychological instant by example, by some ascendancy of forbearance rather than by brute fear. | Сатпен построил печь для обжига кирпича, установил пилу и строгальный станок, которые привез с собою в фургоне, а также лебедку с длинным воротом из молодого деревца, в который посменно впрягались негры и мулы, а в случае необходимости, когда машина замедляла ход, даже и он сам, - словно негры и в самом деле были дикари; как генерал Компсон рассказывал своему сыну - Квентинову отцу - пока негры работали, Сатпен никогда не повышал на них голос, он вел их за собой, воздействуя на них психологически, своим примером, превосходством своей выдержки, а вовсе не грубым запугиванием. |
| Without dismounting (usually Sutpen did not even greet them with as much as a nod, apparently as unaware of their presence as if they had been idle shades) they would sit in a curious quiet clump as though for mutual protection and watch his mansion rise, carried plank by plank and brick by brick out of the swamp where the clay and timber waited-the bearded white man and the twenty black ones and all stark naked beneath the croaching and pervading mud. | Не слезая с седел (Сатпен обычно не удостаивал их даже небрежным кивком, явно не замечая их присутствия, словно это были всего лишь безликие тени), они, молча сгрудившись, будто для самозащиты, с любопытством наблюдали, как растет его особняк - доска за доскою и кирпич за кирпичом поставлялись туда с болота, где было вдоволь леса и глины, наблюдали, как работают бородатый белый и двадцать черных, все совершенно голые под липкой всепроникающей грязью. |
| Being men, these spectators did not realize that the garments which Sutpen had worn when he first rode into Jefferson were the only ones in which they had ever seen him, and few of the women in the county had seen him at all. | Поскольку эти зрители были мужчинами, им не приходило в голову, что костюм, в котором Сатпен явился в Джефферсон, у него единственный, а из женщин округа почти ни одна вообще ни разу его не видела. |
| Otherwise, some of them would have anticipated Miss Coldfield in this too: in divining that he was saving his clothes, since decorum even if not elegance of appearance would be the only weapon (or rather, ladder) with which he could conduct the last assault upon what Miss Coldfield and perhaps others believed to be respectability that respectability which, according to General Compson, consisted in Sutpen's secret mind of a great deal more than the mere acquisition of a chatelaine for his house. | В противном случае некоторые из них предвосхитили бы мисс Колдфилд также и в этом: они догадались бы, что он бережет свою одежду, ибо приличный, если не элегантный вид станет единственным оружием (или, вернее, лестницей), с помощью которого он сможет повести последнюю атаку на то, что мисс Колдфилд, а возможно и другие, почитали респектабельностью, а респектабельность, как в глубине души полагал Сатпен, включает в себя нечто гораздо большее, чем просто приобретение хозяйки для своего дома, - так, по крайней мере, понимал его мысль генерал Компсон. |
| So he and the twenty Negroes worked together, plastered over with mud against the mosquitoes and, as Miss Coldfield told Quentin, distinguishable one from another by his beard and eyes alone and only the architect resembling a human creature because of the French clothes which he wore constantly with a sort of invincible fatality until the day after the house was completed save for the windowglass and the ironware which they could not make by hand and the architect departed-working in the sun and heat of summer and the mud and ice of winter, with quiet and unflagging fury. | И вот он и его двадцать негров работали вместе, намазанные грязью для защиты от москитов, причем, как сказала мисс Колдфилд Квентину, от остальных его можно было отличить только по бороде и по глазам, и один лишь архитектор похож был на человека, благодаря французской одежде, которую он постоянно носил с какой-то неодолимой покорностью судьбе вплоть до того дня, когда дом был окончен (не считая оконных стекол и железной арматуры, которых они не могли изготовить своими руками), и когда архитектор уехал - работали молча, с неослабным остервенением под палящим солнцем лета и в ледяной зимней грязи. |
| It took him two years, he and his crew of imported slaves which his adopted fellow citizens still looked on as being a good deal more deadly than any beast he could have started and slain in that country. | Это заняло у него два года, у него и его команды привозных рабов, которые все еще казались его приемным согражданам гораздо страшнее любого дикого зверя, какого он мог бы поднять и убить в тех местах. |
| They worked from sunup to sundown while parties of horsemen rode up and sat their horses quietly and watched, and the architect in his formal coat and his Paris hat and his expression of grim and embittered amazement lurked about the environs of the scene with his air something between a casual and bitterly disinterested spectator and a condemned and conscientious ghost-amazement, General Compson said, not at the others and what they were doing so much as at himself, at the inexplicable and incredible fact of his own presence. | Они работали от зари до зари, между тем как группы всадников подъезжали и, не спешиваясь, молчаливо смотрели, а архитектор, в своем нарядном сюртуке и в парижской шляпе, с угрюмым и ожесточенным изумлением на лице скрывался где-то на заднем плане, напоминая нечто среднее между случайным, ничуть не заинтересованным зрителем и обреченным добросовестным призраком - изумлением, как сказал генерал Компсон, не столько перед остальными и их работой, сколько перед самим собой, перед необъяснимым и невероятным фактом своего здесь присутствия. |
| But he was a good architect; Quentin knew the house, twelve miles from Jefferson, in its grove of cedar and oak, seventy-five years after it was finished. | Однако он был хорошим архитектором; Квентин видел этот дом, в двенадцати милях от Джефферсона, окруженный рощей из дубов и виргинских можжевельников, через семьдесят пять лет после его завершения. |
| And not only an architect as General Compson said, but an artist since only an artist could have borne those two years in order to build a house which he doubtless not only expected but firmly intended never to see again. | И не только архитектором, но, как сказал генерал Компсон, еще и художником, ибо лишь художник мог выдержать эти два года, чтобы построить дом, который он, без сомнения, не только не собирался, но и твердо намеревался никогда больше не видеть. |
| Not, General Compson said, the hardship to sense and the outrage to sensibility of the two years' sojourn, but Sutpen: that only an artist could have borne Sutpen's ruthlessness and hurry and still manage to curb the dream of grim and castlelike magnificence at which Sutpen obviously aimed, since the place as Sutpen planned it would have been almost as large as Jefferson itself at the time; that the little grim harried foreigner had singlehanded given battle to and vanquished Sutpen's fierce and overweening vanity or desire for magnificence or for vindication or whatever it was (even General Compson did not know yet) and so created of Sutpen's very defeat the victory which, in conquering, Sutpen himself would have failed to gain. | Да, целых два года терпеть не столько издевательство над здравым смыслом и оскорбление своих лучших чувств, сколько Сатпена, сказал генерал Компсон; лишь художник мог терпеть жестокость и спешку Сатпена и все же суметь обуздать мечту о мрачном величавом замке, на который явно нацелился Сатпен, ибо усадьба в том виде, как он ее задумал, была бы лишь немногим меньше тогдашнего Джефферсона, и маленький угрюмый измученный иностранец один на один сразился и победил неистовое непомерное тщеславие Сатпена или стремление к величию, к самоутверждению или к чему-то другому (этого не знал еще даже и сам генерал Компсон) и таким образом создал из самого пораженья Сатпена победу, которой самому Сатпену - даже выиграй он эту битву -едва ли удалось бы добиться. |
| So it was finished then, down to the last plank and brick and wooden pin which they could make themselves. | Итак, дом был закончен - до последней доски, кирпича и деревянной шпильки, которые они могли изготовить сами. |
| Unpainted and unfurnished, without a pane of glass or a doorknob or hinge in it, twelve miles from town and almost that far from any neighbor, it stood for three years more surrounded by its formal gardens and promenades, its slave quarters and stables and smokehouses; wild turkey ranged within a mile of the house and deer came light and colored like smoke and left delicate prints in the formal beds where there would be no flowers for four years yet. | Непокрашенный и необставленный, без единого стекла, дверной ручки или щеколды, в двенадцати милях от города и почти на таком же расстоянии от любого соседа, он простоял еще три года, окруженный своим регулярным садом и прямыми аллеями, хижинами рабов, конюшнями и коптильнями; дикие индюки бродили в одной миле от дома, а дымчатые олени легким шагом подбегали совсем близко, оставляя еле заметные следы на симметричных клумбах, которые еще четыре года простоят без цветов. |
| Now there began a period, a phase, during which the town and the county watched him with more puzzlement yet. | Теперь начался период, фаза, когда город и округ наблюдали за ним даже с еще большим недоуменьем. |
| Perhaps it was because the next step toward that secret end which General Compson claimed to have known but which the town and the county comprehended but dimly or not at all, now required patience or passive time instead of that driving fury to which he had accustomed them; now it was the women who first suspected what he wanted, what the next step would be. | Возможно, это было потому, что следующий шаг к достижению той тайной цели, о которой генералу Компсону, по его словам, было известно, но которую город и округ представляли себе весьма смутно или вообще никак не представляли, требовал теперь терпения и пассивного выжидания вместо бешеной гонки, к которой он их приучал; что именно ему нужно и каков будет его следующий шаг, первыми заподозрили женщины. |
| None of the men, certainly not those who knew him well enough to call him by name, suspected that he wanted a wife. | Никто из мужчин, и уж конечно не те, кто знал его достаточно хорошо, чтобы называть просто по имени, не подозревали, что ему требуется жена. |
| Doubtless there were some of them, husbands and bachelors both, who not only would have refused to entertain the idea but would even have protested against it, because for the next three years he led what must have been to them a perfect existence. | Не подлежит сомнению, что некоторые мужчины - и женатые и холостые - не только не согласились бы с таким предположением, но даже решительно его бы отвергли, ибо образ его жизни в последующие три года должен был им казаться верхом совершенства. |
| He lived out there, eight miles from any neighbor, in masculine solitude in what might be called the halfacre gunroom of a baronial splendor. | Он жил там в восьми милях от ближайшего соседа, в холостяцком одиночестве, в поистине великолепной - как бы ее назвать? ну, скажем, оружейне площадью в полакра. |
| He lived in the Spartan shell of the largest edifice in the county, not excepting the courthouse itself, whose threshold no woman had so much as seen, without any feminized softness of window-pane or door or mattress; where there was not only no woman to object if he should elect to have his dogs in to sleep on the pallet bed with him, he did not even need dogs to kill the game which left footprints within sight of the kitchen door but hunted it instead with human beings who belonged to him body and soul and of whom it was believed (or said) that they could creep up to a bedded buck and cut its throat before it could move. | Он жил в спартанской оболочке самого большого строения во всем округе, не исключая даже здания суда, в доме, порога которого ни одна женщина не только не переступала, но даже и не видела, без всяких атрибутов женской изнеженности вроде оконных рам, дверей или тюфяков; там, где не только не было ни единой женщины, которая могла бы возразить, если б ему вздумалось спать на одной соломенной подстилке с собаками, но где ему даже не требовались собаки, чтобы убивать оленей, оставлявших следы возле дверей на кухню, ибо вместо них он охотился с двуногими, которые были ему преданы душой и телом и которых считали (или говорили, что считают) способными подползти к спящему оленю и перерезать ему горло прежде, чем он успеет шевельнуться. |
| It was at this time that he began to invite the parties of men of which Miss Coldfield told Quentin, out to Sutpen's Hundred to camp in blankets in the naked rooms of his embryonic formal opulence; they hunted, and at night played cards and drank, and on occasion he doubtless pitted his Negroes against one another and perhaps even at this time participated now and then himself-that spectacle which, according to Miss Coldfield, his son was unable to bear the sight of while his daughter looked on unmoved. | Именно в это время он, как мисс Колдфилд рассказывала Квентину, начал приглашать в Сатпенову Сотню компании мужчин; они ночевали, укрывшись одеялами, в голых комнатах, в пустых вместилищах будущей роскоши, охотились, по вечерам играли в карты и пили; время от времени он стравливал своих негров, а возможно уже и тогда при случае и сам участвовал в этой забаве - зрелище, которого, по словам мисс Колдфилд, сын его не мог выдержать, тогда как дочь его, напротив, во все глаза за ним следила. |
| Sutpen drank himself now, though there were probably others besides Quentin's grandfather who remarked that he drank very sparingly save when he himself had managed to supply some of the liquor. | Сатпен теперь тоже выпивал, хотя кроме Квентинова деда были, вероятно, и другие, кто заметил, что пил он весьма умеренно, за исключением тех случаев, когда спиртное ставил он сам. |
| His guests would bring whiskey out with them but he drank of this with a sort of sparing calculation as though keeping mentally, General Compson said, a sort of balance of spiritual solvency between the amount of whiskey he accepted and the amount of running meat which he supplied to the guns. | Гости постоянно привозили с собой виски, но он пил как бы со скрупулезным расчетом, словно, как говорил генерал Компсон, старался сохранить некую духовную платежеспособность, баланс между количеством виски, принятым им от гостей, и количеством живого мяса, которое он поставлял для их ружей. |
| He lived like that for three years. | Так он прожил три года. |
| He now had a plantation; inside of two years he had dragged house and gardens out of virgin swamp, and plowed and planted his land with seed cotton which General Compson loaned him. | Теперь у него была плантация; за два года он выдрал дом и сад из девственного болота, вспахал свою землю и засеял ее семенами хлопка, которыми ссудил его генерал Компсон. |
| Then he seemed to quit. | После этого он, казалось, бросил все свои дела. |
| He seemed to just sit down in the middle of what he had almost finished, and to remain so for three years during which he did not even appear to intend or want anything more. | Казалось, он просто уселся посреди того, что уже почти завершил, и сидел так три года, не выказывая ни малейшего признака еще каких-либо намерений или желаний. |
| Perhaps it is not to be wondered at that the men in the county came to believe that the life he now led had been his aim all the time; it was General Compson, who seemed to have known him well enough to offer to lend him seed cotton for his start, who knew any better, to whom Sutpen ever told anything about his past. | Пожалуй, не приходится удивляться, что мужчины округа поверили, будто жизнь, какую он теперь вел, с самого начала была его целью; иного мнения придерживался, пожалуй, один только генерал Компсон, который, казалось, знал Сатпена достаточно хорошо, чтобы для начала ссудить его семенами хлопка, и которому тот хоть немного рассказал о своем прошлом. |
| It was General Compson who knew first about the Spanish coin being his last one, as it was Compson (so the town learned later) who offered to lend Sutpen the money to finish and furnish his house, and was refused. | Именно генерал Компсон первым узнал, что испанская монета была у него последней, и именно Компсон (как в городе стало известно позже) предложил Сатпену в долг деньги для завершения и меблировки его дома, но тот отказался. |
| So doubtless General Compson was the first man in the county to tell himself that Sutpen did not need to borrow money with which to complete the house, supply what it yet lacked, because he intended to marry. | Вот почему генерал Компсон, без сомнения, первым во всем округе сказал себе, что Сатпену не нужно брать в долг деньги для окончательной отделки дома, потому что он намерен на этих деньгах жениться. |
| Not the first person to know: rather the first man, since, according to what Miss Coldfield told Quentin seventy-five years later, the women in the county had been telling one another and their husbands as well that Sutpen did not intend to quit there, that he had already gone to too much trouble, gone through too much privation and hardship to settle down and live exactly as he had lived While the house was being built save that now he had a roof to sleep under in place of an unfloored wagon hood. | Он был первым мужчиной, который это понял, ибо, судя по тому, что мисс Колдфилд рассказала Квентину семьдесят пять лет спустя, женщины округа говорили друг другу, а также и своим мужьям, что Сатпен не собирается на этом кончать, что он приложил уже слишком много усилий, перенес слишком много тягот и лишений, чтобы угомониться и жить так, как он жил, пока дом строился, хотя теперь он может спать под крышей, а не на голой земле под парусиной, снятой с фургона. |
| Probably the women had already cast about among the families of the men who might now be called his friends, for that prospective bride whose dowry might complete the shape and substance of that respectability Miss Coldfield anyway believed to be his aim. | Вероятно, женщины уже прикидывали, у кого из мужчин, которых теперь можно было назвать его друзьями, имеется в семье предполагаемая невеста, чье приданое могло бы сообщить окончательную форму и содержание той респектабельности, которую мисс Колдфилд так или иначе считала его целью. |
| So when, at the expiration of this second phase, three years after the house was finished and the architect departed, and again on Sunday morning and again without warning, the town saw him cross the square, on foot now but in the same garments in which he had ridden into town five years ago and which no one had seen since (he or one of the Negroes had ironed the coat with heated bricks, General Compson told Quentin's father) and enter the Methodist church, only some of the men were surprised. | И поэтому когда по истечении этой второй фазы, через три года после того, как дом был закончен, а архитектор уехал, и снова в воскресенье утром и снова без всякого предупреждения город увидел, как он пересекает площадь - на сей раз пешком, хотя и в том же костюме, в котором въехал в город пятью годами раньше и которого с тех пор никто не видел (он сам или один из его негров гладил сюртук раскаленными кирпичами, сказал генерал Компсон отцу Квентина) - и входит в методистскую церковь, удивились этому лишь некоторые мужчины. |
| The women merely said that he had exhausted the possibilities of the families of the men with whom he had hunted and gambled and that he had now come to town to find a wife exactly as he would have gone to the Memphis market to buy livestock or slaves. | Женщины просто сказали, что он исчерпал возможности семейств тех мужчин, с которыми охотился и играл в карты, и теперь явился в город искать себе жену - точно так же, как отправился бы на рынок в Мемфис покупать рабов и скот. |
| But when they comprehended whom it was that he had apparently come to town and into church to invest with his choice, the assurance of the women became one with the men's surprise, and then even more than that: amazement. | Но когда они поняли, на кого именно пал его выбор, ради кого он явился в город и в церковь, уверенность женщин слилась с удивлением мужчин, а потом превратилась даже в нечто большее - в изумленье. |
| Because the town now believed that it knewhim. | Ибо к этому времени город решил, что хорошо его знает. |
| For two years it had watched him as with that grim and unflagging fury he had erected that shell of a house and laid out his fields, then for three years he had remained completely static, as if he were run by electricity and someone had come along and removed, dismantled the wiring or the dynamo. | Два года он наблюдал, как Сатпен с этим своим угрюмым и неослабным остервененьем возводит оболочку дома и расчищает свои земли, затем три года пребывает в полной неподвижности, словно его приводило в действие электричество, а потом кто-то пришел и убрал, размонтировал провода или всю динамо-машину. |
| So that when he entered the Methodist church that Sunday morning in his ironed coat, there were men as well as women who believed that they had only to look around the congregation in order to anticipate the direction his feet would take him, until they became aware that he had apparently marked down Miss Coldfield's father with the same cold and ruthless deliberation with which he had probably marked down the French architect. | И потому, когда он в своем отглаженном сюртуке тем воскресным утром вошел в методистскую церковь, многие мужчины и женщины думали, что им достаточно оглядеть прихожан, дабы предугадать, в какую сторону поведут его ноги, как вдруг они поняли, что он, очевидно, наметил себе отца мисс Колдфилд, и притом с таким же холодным жестоким расчетом, с каким наверняка прежде наметил архитектора-француза. |
| They watched in shocked amazement while he laid deliberate siege to the one man in the town with whom he could have had nothing in common, least of all, money-a man who obviously could do nothing under the sun for him save give him credit at a little cross-roads store or cast a vote in his favor if he should ever seek ordination as a Methodist minister-a Methodist steward, a merchant not only of modest position and circumstances but who already had a wife and family of his own, let alone a dependent mother and sister, to support out of the proceeds of a business which he had brought to Jefferson ten years ago in a single wagon-a man with a name for absolute and undeviating and even Puritan uprightness in a country and time of lawless opportunity, who neither drank nor gambled nor even hunted. | Глубоко потрясенные, они наблюдали, как он начал планомерную осаду единственного во всем городе человека, с которым он не мог иметь ничего общего, а уж денег и подавно, - человека, который не мог решительно ничем быть ему полезен, разве что предоставить кредит в захудалой лавчонке или подать за него свой голос, если б ему когда-либо вздумалось выставить свою кандидатуру на должность методистского священника, - начал осаду казначея методистской церкви, лавочника не только со скромным положением и средствами, но уже обремененного женой и детьми, не говоря о матери и сестре -всех их он должен был содержать на доход от лавки, весь товар которой он десятью годами ранее привез в Джефферсон в одном-единственном фургоне, - человека, пользующегося репутацией исключительной и несгибаемой, даже пуританской праведности в стране, где в те времена царили беззаконие и произвол, человека, который не пил, не играл в карты и даже не ходил на охоту. |
| In their surprise they forgot that Mr Coldfield had a marriageable daughter. | В своем удивлении они забыли о том, что у мистера Колдфилда была дочь на выданье. |
| They did not consider the daughter at all. | Дочь они совсем не приняли в расчет. |
| They did not think of love in connection with Sutpen. | Мысль о любви никак не вязалась у них с Сатпеном. |
| They thought of ruthlessness rather than justice and of fear rather than respect, but not of pity or love: besides being too lost in amazed speculation as to just how Sutpen intended or could contrive to use Mr Coldfield to further whatever secret ends he still had. | Им скорее приходила на ум мысль о жестокости, а не о справедливости, о страхе, а не об уважении, и уж никак не о сострадании или любви; к тому же они, все еще теряясь в догадках, толковали о том, как Сатпен намерен или как он ухитрится использовать мистера Колдфилда в тех тайных целях, которые у него еще оставались. |
| They were never to know: even Miss Rosa Coldfield did not. | Этого они так никогда и не узнают: этого не узнала даже мисс Роза Колдфилд. |
| Because from that day there were no more hunting parties out at Sutpen's Hundred, and when they saw him now it would be in town. | Ибо с того самого дня в Сатпенову Сотню больше никого на охоту не приглашали, и если теперь им случалось его видеть, то лишь в городе. |
| But not loafing, idling. | Однако не без дела, не праздным. |
| The men who had slept and matched glasses with him under his roof (some of them had even come to call him Sutpen without the formal Mister) watched him pass along the street before the Holston House with a single formal gesture to his hat and go on and enter Mr Coldfield's store, and that was all. | Мужчины, которые прежде ночевали и пили под его крышей (кое-кто даже стал называть его просто "Сатпен" без учтивого "мистер"), смотрели, как он проходит по улице мимо Холстон-Хауса, едва касается рукою шляпы, идет дальше, входит в лавку мистера Колдфилда - и поминай как звали. |
| 'Then one day he quitted Jefferson for the second time,' Mr Compson told Quentin. | - А потом в один прекрасный день он вторично уехал из Джефферсона, - сказал мистер Компсон Квентину. |
| 'The town should have been accustomed to that by now. | - К тому времени городу уже пора было к этому привыкнуть. |
| Nevertheless, his position had subtly changed, as you will see by the town's reaction to this second return. | Тем не менее его положение чуточку изменилось, и ты сам в этом убедишься, узнав, как город отнесся к его вторичному возвращенью. |
| Because when he came back this time, he was in a sense a public enemy. | Ибо когда он вернулся во второй раз, он в известном смысле стал врагом общества. |
| Perhaps this was because of what he brought back with him this time: the material he brought back this time, as compared to the simple wagonload of wild niggers which he had brought back before. | Возможно, это произошло из-за того, что он на этот раз привез с собой, - из-за вещей, которые он на этот раз привез - в отличие от фургона, груженного всего лишь дикими черномазыми, привезенными им прежде. |
| But I don't think so. | Но я этого не думаю. |
| That is, I think it was a little more involved than the sheer value of his chandeliers and mahogany and rugs. | То есть, я думаю, дело было не только в цене люстр, красного дерева и ковров. |
| I think that the affront was born of the town's realization that he was getting it involved with himself; that whatever the felony which produced the mahogany and crystal, he was forcing the town to compound it. | Я думаю, город возмутился, когда понял, что Сатпен втягивает его в свои дела, что, каково бы ни было преступное деяние, посредством коего были добыты красное дерево и хрусталь, он вынуждает город его покрыть. |
| Heretofore, until that Sunday when he came ' to church, if he had misused or injured anybody, it was only old Ikkemotubbe, from whom he got his land-a matter between his conscience and Uncle Sam and God. | До тех пор, до того воскресенья, когда он явился в церковь, если он кого и обманул или обидел, то всего лишь старика Иккемотуббе, от которого он получил свою землю - сделка, о которой знали только его совесть, дядюшка Сэм да господь бог. |
| But now his position had changed, because when, about three months after he departed, four wagons left Jefferson to go to the River and meet him, it was known that Mr Coldfield was the man who hired and dispatched them. | Но теперь его положение изменилось, ибо, когда спустя три месяца после его отъезда из Джефферсона навстречу ему выехали к Реке четыре фургона, все знали, что их нанял, снарядил и отправил не кто иной, как мистер Колдфилд. |
| They were big wagons, drawn by oxen, and when they returned the town looked at them and knew, no matter what they might have contained, that Mr Coldfield could not have mortgaged everything that he owned for enough to fill them; doubtless this time there were more men than women even who pictured him during this absence with a handkerchief over his face and the two pistol barrels glinting beneath the candelabra of a steamboat's saloon, even if no worse: if not something performed in the lurking dark of a muddy landing and with a knife from behind. They saw him pass, on the roan horse beside his four wagons; it seems that even the ones who had eaten his food and shot his game and even called him | Это были большие фургоны, запряженные волами, и, когда они возвратились, город посмотрел на них и понял: что бы в них ни содержалось, мистер Колдфилд не смог бы набрать достаточно денег, чтобы их наполнить, даже если б он заложил все свое имущество; без сомнения, на этот раз скорее мужчины, чем женщины, во время этой его отлучки представили себе его действия так: он стоит в кают-компании парохода, лицо закрыто носовым платком, стволы обоих пистолетов поблескивают в свете канделябров; а быть может, еще и похуже: притаившись на скользком причале, он в предательской тьме вонзает кому-то в спину нож. |
| "Sutpen" without the | Они видели, как он верхом на чалой лошади сопровождает свои четыре фургона, и даже те, кто прежде ел его хлеб, стрелял его дичь и даже называл его просто |
| "Mister", didn't accost him now. | "Сатпен" без "мистера", даже и они теперь не пытались вступить с ним в разговор. |
| They just waited while reports and rumors came back to town of how he and his now somewhat tamed Negroes had installed the windows and doors and the spits and pots in the kitchen and the crystal chandeliers in the parlors and the furniture and the curtains and the rugs; it was that same Akers who had blundered onto the mudcouched Negro five years ago who came, a little wild-eyed and considerably slack-mouthed, into the Holston House bar one evening and said, | Они просто ждали, а тем временем города достигли рассказы и слухи о том, как он и его теперь более или менее прирученные негры прилаживали окна и двери, размещали на кухне горшки и сковородки, развешивали в комнатах хрустальные люстры и гардины, расставляли мебель, расстилали ковры; в один прекрасный вечер тот самый Эйкерс, который пятью годами раньше чуть не наступил на спящего в болоте негра, вытаращив глаза и разинув рот, ворвался в бар Холстон-Хауса с криком: |
| "Boys, this time he stole the whole durn steamboat!" | "Ребята, на этот раз он ограбил целый пароход!" |
| 'So at last civic virtue came to a boil. | И тут наконец гражданская добродетель взыграла. |
| One day and with the sheriff of the county among them, a party of eight or ten took the road out to Sutpen's Hundred. | Однажды человек восемь или десять во главе с шерифом округа отправились в Сатпенову Сотню. |
| They did not go all the way because about six miles from town they met Sutpen himself. | Далеко им ехать не пришлось, потому что милях в шести от города они встретили самого Сатпена. |
| He was riding the roan horse, in the frock coat and the beaver hat which they knew and with his legs wrapped in a piece of tarpaulin; he had a portmanteau on his pommel and he was carrying a small woven basket on his arm. | Он сидел верхом на своей чалой лошади в знакомом им сюртуке и в касторовой шляпе, прикрыв ноги куском парусины; к луке седла была приторочена дорожная сумка, а в руках он держал небольшую плетеную корзинку. |
| He stopped the roan (it was April then, and the road was still a quagmire) and sat there in his splashed tarpaulin and looked from one face to the next; your grandfather said that his eyes looked like pieces of a broken plate and that his beard was strong as a curry-comb. | Он осадил чалого (стоял апрель месяц, и дорога все еще была покрыта непролазной грязью) и сидел в своей забрызганной парусине, переводя взгляд с одного лица на другое; твой дед говорил, что глаза его напоминали осколки разбитой тарелки, а борода была жесткая, как скребница. |
| That was how he put it: strong as a curry-comb. | Он так и сказал: жесткая, как скребница. |
| "Good morning, gentlemen," he said. | "Доброе утро, господа, - произнес он. |
| "Were you looking for me?" | - Вы ко мне?" |
| 'Doubtless something more than this transpired at the time, though none of the vigilance committee ever told it that I know of. | Возможно, в то время стало известно что-нибудь еще, но, сколько я знаю, никто из членов комитета бдительности об этом не упоминал. |
| All I ever heard is how the town, the men on the gallery of the Holston House saw Sutpen and the committee ride onto the square together, Sutpen a little in front and the others bunched behind him-Sutpen with his legs and feet wrapped neatly in his tarpaulin and his shoulders squared inside the worn broadcloth coat and that worn brushed beaver cocked a little, talking to them over his shoulder and those eyes hard and pale and reckless and probably quizzical and maybe contemptuous even then. | Я только слышал, что город, мужчины на веранде Холстон-Хауса увидели, как Сатпен и вся компания вместе въезжают на площадь - Сатпен немного впереди, а остальные беспорядочной кучкой за ним; Сатпен сидит, аккуратно прикрыв ноги парусиной, распрямив плечи под поношенным суконным сюртуком, слегка заломив набекрень поношенную касторовую шляпу, и разговаривает с ними через плечо, а эти его светлые глаза смотрят холодно, дерзко, пожалуй, насмешливо, а возможно, уже и тогда презрительно. |
| He pulled up at the door and the Negro hostler ducked out and took the roan's head and Sutpen got down, with his portmanteau and the basket and mounted the steps, and I heard how he turned there kind looked at them again where they huddled on their horses, not knowing what to do exactly. | Он останавливается у дверей, негр-конюх подскакивает, придерживает голову лошади, и Сатпен спешивается, берет свою сумку и корзинку и поднимается по ступенькам, и как мне рассказывали, поворачивается, еще раз взглядывает на них и видит, что они, съежившись, сидят на своих лошадях и не знают, что делать дальше. |
| And it might have been a good thing that he had that beard and they could not see his mouth. | И наверное, даже хорошо, что борода у него закрывала рот, и он им не был виден. |
| Then he turned, and he looked at the other men sitting with their feet on the railing and watching him too, men who used to come out to his place and sleep on the floor and hunt with him, and he saluted them with that florid, swaggering gesture to the hat (yes, he was underbred. | Потом он повернулся и посмотрел на других мужчин, которые сидели, задрав ноги на перила, и тоже на него смотрели, на мужчин, которые еще недавно приезжали к нему, спали у него на полу и охотились вместе с ним, и приветствовал их этим своим спесивым напыщенным жестом, приложив руку к шляпе (да, он был дурно воспитан. |
| It showed like this always, your grandfather said, in all his formal contacts with people. | Твой дед говорил, что это ясно обнаруживалось всякий раз, как он сталкивался с людьми. |
| He was like John L. | Он напоминал Джона Л. |
| Sullivan having taught himself painfully and tediously to do the schottische, having drilled himself and drilled himself in secret until he now believed it no longer necessary to count the music's beat, say. | Салливена, который с великим трудом выучился танцевать шотландку - тайком упражнялся и упражнялся, пока не счел, что теперь уже можно не прислушиваться к музыке. |
| He may have believed that your grandfather or Judge Benbow might have done it a little more effortlessly than he, but he would not have believed that anyone could have beat him in knowing when to do it and how. | Возможно, Сатпен думал, что твоему деду или судье Бенбоу это далось бы немножко легче, чем ему, но ни за что не поверил бы, что кто-нибудь может лучше его знать, когда это надо делать и как. |
| And besides, it was in his face; that was where his power lay, your grandfather said: that anyone could look at him and say, Given the occasion and the need, this man can and will do anything). | И кроме того, это было написано у него на лице; именно в этом, по словам твоего деда, и заключалась его сила - при виде него каждый мог сказать: В случаенеобходимости этот человек может сделать и сделает что угодно). |
| Then he went on into the house and commanded a chamber. | Затем он вошел в дом и потребовал себе комнату. |
| ' So they sat on their horses and waited for him. | И вот они сидели на лошадях и ждали его. |
| I suppose they knew that he would have to come out some time: I suppose they sat there and thought about those two pistols. | Я полагаю, они знали, что рано или поздно ему придется выйти; я полагаю, что они сидели и думали об этой его паре пистолетов. |
| Because there was still no warrant for him, you see: it was just public opinion in an acute state of indigestion; and now other horsemen rode into the square and became aware of the situation, so that there was quite a posse waiting when he walked out onto the gallery. | Понимаешь, дело в том, что все еще не было ордера на его арест; просто общественное мнение перестало его переваривать; а потом на площадь выехали новые всадники и тоже поняли что к чему, так что, когда он вышел на веранду, там в ожидании его собрался целый отряд. |
| He wore a new hat now, and a new broadcloth coat, so they knew what the portmanteau had contained. | Теперь на нем была новая шляпа и новый суконный сюртук, и так они узнали, что лежало у него в сумке. |
| They even knew now what the basket had contained because he did not have that with him now either. | Теперь они даже узнали, что лежало у него в корзинке, потому что ее при нем теперь тоже не было. |
| Doubtless at the time it merely puzzled them more than ever, because, you see, they had been too busy speculating on just how he was planning to use Mr Coldfield and, since his return, too completely outraged by the belief that they now saw the results even if the means were still an enigma, to remember about Miss Ellen at all. | Без сомнения, в то время это просто сильно их озадачило, потому что они, видишь ли, были слишком заняты пересудами насчет того, как именно он собирается использовать мистера Колдфилда, и к тому же после его возвращения слишком сильно негодовали по поводу того, что им казалось результатами его деятельности, далее если средства все еще оставались для них загадкой, чтобы вообще вспомнить про мисс Эллен. |
| 'So he stopped again doubtless and looked from face to face again, doubtless memorizing the new faces, without any haste, with still the beard to hide whatever his mouth might have shown. | Итак, он, без сомнения, снова остановился и снова начал переводить взгляд с одного лица на другое, без сомнения, неторопливо запоминая новые лица, а борода все еще скрывала то, что мог бы выдать его рот. |
| But he seems to have said nothing at all this time. | Но на этот раз он, по-видимому, не сказал ни слова. |
| He just descended the steps and walked on across the square, the committee (your grandfather said it had grown to almost fifty by now) moving too, following him across the square. | Он просто спустился по ступенькам и пошел через площадь, а отряд (твой дедушка говорил, что к тому времени в нем набралось уже человек до пятидесяти) тоже двинулся и последовал за ним. |
| They say he did not even look back. | Говорят, он даже не оглянулся. |
| He just walked on, erect, with the new hat cocked and carrying in his hand now that which must have seemed to them the final gratuitous insult, with the committee riding along in the street beside him and not quite parallel, and others who did not happen to have horses at the moment joining in and following the committee in the road, and ladies and children and women slaves coming to the doors and windows of the homes as they passed to watch as they went on in grim tableau, and Sutpen, still without once looking back, entered Mr Coldfield's gate and strode on up the brick walk to the door, carrying his newspaper cornucopia of flowers. | Он просто шел вперед, держась очень прямо и заломив набекрень новую шляпу, а в руке у него теперь находился предмет, который они наверняка сочли за последнее, ничем не вызванное оскорбление; комитет ехал по улице рядом, хотя и не совсем с ним наравне; остальные, у кого в ту минуту не оказалось лошадей, присоединялись к отряду и шли за ним по дороге, тогда как дамы, дети и рабыни высовывались из окон и дверей домов посмотреть на движущуюся мимо мрачную живую картину, а Сатпен, так ни разу и не оглянувшись, вошел в ворота мистера Колдфилда и по выложенной кирпичом дорожке зашагал к дверям, неся в свернутом из газеты рожке букет цветов. |
| 'They waited for him again. | Они снова принялись его ждать. |
| The crowd was growing fast now other men and a few boys and even some Negroes from the adjacent houses, clotting behind the eight original members of the committee who sat watching Mr Coldfield's door until he emerged. | Теперь толпа росла быстро - другие мужчины, мальчишки и даже негры из соседних домов, сгрудившись вокруг первоначальной восьмерки, следили за дверью мистера Колдфилда в ожидании его выхода. |
| It was a good while and he no longer carried the flowers, and when he returned to the gate, he was engaged to be married. | Вышел он не скоро, цветов у него в руках уже не было, и к воротам он вернулся уже помолвленным. |
| But they did not know this, and as soon as he reached the gate, they arrested him. | Но они об этом не знали и, едва он успел подойти к воротам, взяли его под арест. |
| They took him back to town, with the ladies and children and house niggers watching from behind curtains and behind the shrubbery in the yards and the corners of the houses, the kitchens where doubtless food was already beginning to scorch, and so back to the square where the rest of the able-bodied men left their offices and stores to follow, so that when he reached the courthouse, Sutpen had a larger following than if he actually had been the runaway slave. | Они повели его обратно в город, а дамы, дети и дворовые негры смотрели из-за занавесок, из-за садовых кустов, из-за углов и из кухонь, где, без сомнения, уже начал пригорать обед, и таким порядком они возвратились на площадь, где остальные здоровые мужчины вышли из своих контор и лавок и тоже присоединились к ним, так что, когда Сатпен добрался до здания суда, за ним шла толпа, как за беглым рабом. |
| They arraigned him before a justice, but by that time your grandfather and Mr Coldfield had got there. | Его передали мировому судье, но к этому времени туда подоспели твой дед и мистер Колдфилд. |
| They signed his bond and late that afternoon he returned home with Mr Coldfield, walking along the same street as of the forenoon, with doubtless the same faces watching him from behind the window curtains, to the betrothal supper with no wine at table and no whiskey before or after. | Они взяли его на поруки, и к вечеру того же дня он вернулся домой вместе с мистером Колдфилдом, по той же улице, что и утром, и, без сомнения, те же глаза наблюдали за ним из-за оконных занавесок, вернулся прямо к торжественному ужину по случаю помолвки, однако ни за столом, ни до и ни после не было ни вина, ни виски. |
| During none of his three passages that day through that street did his bearing alter-the same unhurried stride to which that new frock coat swung, the same angle to the new hat above the eyes and the beard. | Трижды за тот день проходя по этой улице, он ни разу не изменил своей осанки - все тот же неторопливый шаг, в такт ему развеваются фалды нового сюртука, и все так же лихо над бородой и глазами заломлена новая шляпа. |
| Your grandfather said that some of the faience appearance which the flesh of his face had had when he came to town five years ago was gone now and that his face had an honest sunburn. | Твой дед говорил, что пятью годами раньше, когда он приехал в город, лицо его имело оттенок обожженной глины, а теперь его кожу покрывал обыкновенный загар. |
| And he was not fleshier either; your grandfather said that was not it: it was just that the flesh on his bones had become quieter, as though passive after some actual breasting of atmosphere like in running, so that he actually filled his clothes now, with that quality still swaggering but without braggadocio or belligerence, though according to your grandfather the quality had never been belligerence, only watchfulness. | И он не то чтобы потолстел - по словам твоего дедушки, дело было совсем не в том, просто, преодолев сопротивление воздуха, как при беге, мясо на его костях, казалось, успокоилось, так что теперь он по-настоящему заполнял свою одежду и хотя все еще чванился, но уже без бахвальства и воинственности; правда, твой дед говорил, что это и прежде была не воинственность, а всего лишь настороженность. |
| And now that was gone, as though after the three years he could trust his eyes alone to do the watching, without the flesh on his bones standing sentry also. | А теперь не стало и ее, словно по прошествии этих трех лет он мог доверить караульную службу одним только глазам, а мясо на его костях могло и отдохнуть. |
| Two months later, he and Miss Ellen were married. | Два месяца спустя они с Эллен поженились. |
| 'It was in June of 1838, almost five years to the day from that Sunday morning when he rode into town on the roan horse. | Это произошло в июне 1838 года, почти день в день через пять лет после того воскресного утра, когда он въехал в город на своем чалом. |
| It (the wedding) was in the same Methodist church where he saw Ellen for the first time, according to Miss Rosa. | Оно (бракосочетание) состоялось в той самой методистской церкви, где он, по словам мисс Розы, впервые увидел Эллен. |
| The aunt had even forced or nagged (not cajoled: that would not have done it) Mr Coldfield into allowing Ellen to wear powder on her face for the occasion. | Тетке даже каким-то образом - вероятно, беспрестанным ворчаньем (но только не уговорами - они бы не подействовали) - удалось заставить мистера Колдфилда дать Эллен по этому случаю разрешение напудриться. |
| The powder was to hide the marks of tears, But before the wedding was over the powder was streaked, caked and channelled. | Пудра должна была скрыть следы слез. Но еще до окончания свадебной церемонии пудра растеклась полосами и склеилась в комья. |
| Ellen seems to have entered the church that night out of weeping as though out of rain, gone through the ceremony and then walked back out of the church and into the weeping again, the tears again, the same tears even, the same rain. | Видимо, в этот вечер Эллен вошла в церковь из плача, как входят с дождя, выдержала всю церемонию, а затем вышла из церкви обратно в плач, в слезы, даже в те самые слезы, в тот самый дождь. |
| She got into the carriage and departed in it (the rain) for Sutpen's Hundred. | Она села в коляску и под ним (под дождем) удалилась в Сатпенову Сотню. |
| 'It was the wedding which caused the tears: not marrying Sutpen. | Причиной этих слез была свадьба, а отнюдь не брак с Сатпеном. |
| Whatever tears there were for that, granted there were tears, came later. It was not intended to be a big wedding. That is, Mr Coldfield seems not to have intended it to be. | Те слезы, которые вызвал этот брак - если допустить, что слезы были, - пришли потом. |
| You will notice that most divorces occur with women who were married by tobacco-chewing J. | Пышной свадьбы устраивать не собирались. |
| P. s in country courthouses or by ministers waked after midnight, with their suspenders showing beneath their coat-tails and no collar on and a wife or spinster sister in curl papers for witness. | То есть не собирался, очевидно, мистер Колдфилд Ты, наверное, заметил, что разводятся по большей части те женщины, которых сочетал браком жующий табачную жвачку мировой судья в окружном суде или разбуженный среди ночи священник, у которого из-под сюртука торчат подтяжки, а воротника и вовсе нет, в роли же свидетеля выступает его жена или сестра - старая дева в папильотках. |
| So is it too much to believe that these women come to long for divorce from a sense not of incompleteness but of actual frustration and betrayal? that regardless of the breathing evidence of children and all else, they still have in their minds the image of themselves walking to music and turning heads, in all the symbolical trappings and circumstances of ceremonial surrender of that which they no longer possess? and why not, since to them the actual and authentic surrender can only be (and has been) a ceremony like the breaking of a banknote to buy a ticket for the train. | Так разве не естественно предположить, что эти женщины начинают мечтать о разводе не потому, что их в чем-то обделили, а от самого неподдельного отчаяния и ощущения, будто их предали? что, несмотря на живое свидетельство в виде детей и всего прочего, им все еще мерещится, как они, провожаемые восхищенными взглядами, шествуют под торжественную музыку, с тем чтобы во всем блеске символических аксессуаров по всем правилам отдать то, чем уже не обладают? А собственно говоря, почему бы и нет? Ведь когда они и в самом деле отдаются, то для них это только и может быть (и действительно бывает) некоей церемонией, подобной размену ассигнации для покупки билета на поезд. |
| Of the two men, it was Sutpen who desired the big wedding, the full church and all the ritual.-I have this from something your grandfather let drop one day and which he doubtless had from Sutpen himself in the same accidental fashion, since Sutpen never even told Ellen that he wanted it, and the fact that at the last minute he refused to support her in her desire and insistence upon it accounts partly for the tears. Mr Coldfield apparently intended to use the church into which he had invested a certain amount of sacrifice and doubtless self-denial and certainly actual labor and money for the sake of what might be called a demand balance of spiritual solvency, exactly as he would have used a cotton gin in which he considered himself to have incurred either interest or responsibility, for the ginning of any cotton which he or any member of his family, by blood or by marriage, had raised-that, and no more. | Если говорить об обоих мужчинах, то пышная свадьба, переполненная церковь и вообще весь этот ритуал нужны были именно Сатпену. Я узнал об этом из кое-каких намеков, невзначай оброненных твоим дедом, а он, без сомнения, так же случайно узнал об этом от самого Сатпена, ибо Сатпен никогда и словом не обмолвился Эллен о том, что он этого хочет, и то обстоятельство, что в последнюю минуту он отказался поддержать ее желание и настоятельное требование, может отчасти объяснить ее слезы. |
| Perhaps his wanting a small wedding was due to the same tedious and unremitting husbandry which had enabled him to support mother and sister and marry and raise a family on the proceeds of that store which ten years ago had fitted into a single wagon; or perhaps it was some innate sense of delicacy and fitness (which his sister and daughter did not seem to possess, by the way) regarding the prospective son-in-law whom just two months ago he had been instrumental in getting out of jail. | Мистер Колдфилд, очевидно, намеревался использовать церковь, в которую он вложил определенную меру самопожертвования и, несомненно, самоотречения, и, уж конечно, настоящего труда и денег - чтобы, если можно так выразиться, поддержать свою духовную платежеспособность, - равно как он использовал бы хлопкоочистительную машину, за которую почитал бы себя ответственным материально или морально, для очистки любого количества хлопка, который он или кто-либо из членов его семьи -будь то родственники или свойственники -вырастил, - не более того. |
| But it was not due to any lack of courage regarding the son-in-law's still anomalous position in the town. | Возможно, его желание устроить свадьбу поскромнее объяснялось все той же упорной и неослабной бережливостью, позволившей ему содержать мать и сестру и жениться и вырастить детей на доходы от лавки, что десять лет назад уместилась в одном-единственном фургоне; возможно, каким-то врожденным чувством деликатности и приличия (им, кстати сказать, его сестра и дочь явно не обладали) по отношению к будущему зятю, которого он всего лишь двумя месяцами ранее помог вызволить из тюрьмы, но уж никак не страхом, что все еще ненормальное положение зятя в городе может ему повредить. |
| Regardless of what their relations before that had been and of what their future relations might be, if Mr Coldfield had believed Sutpen guilty at the time of any crime, he would not have raised a finger to take Sutpen out. | Но каковы бы ни были их отношения прежде и какими ни могли бы они стать в будущем, если бы мистер Колдфилд в то время считал Сатпена виновным в каком-либо преступлении, он бы и пальцем не пошевелил, чтобы его освободить. |
| He might not have gone out of his way to keep Sutpen in jail, but doubtless the best possible moral fumigation which Sutpen could have received at the time in the eyes of his fellow citizens was the fact that Mr Coldfield signed his bond ' something he would not have done to save his own good name even though the arrest had been a direct result of the business between himself and Sutpen that affair which, when it reached a point where his conscience refused to sanction it, he had withdrawn from and let Sutpen take all the profit, refusing even to allow Sutpen to reimburse him for the loss which, in withdrawing, he had suffered, though he did permit his daughter to marry this man of whose actions his conscience did not approve. | Он, возможно, ничего бы не предпринял, чтобы оставить Сатпена в тюрьме, однако в то время ничто не могло полнее оправдать Сатпена в глазах сограждан, чем поручительство мистера Колдфилда, - а этого он не сделал бы даже ради спасения собственного доброго имени, хотя арест был прямым следствием сделки между ним и Сатпеном - того самого предприятия, от которого он отказался, когда оно приняло оборот, противный его совести, и дал возможность Сатпену завладеть всей прибылью, даже не позволив Сатпену возместить убыток, который сам он вследствие своего отказа потерпел, и тем не менее он разрешил своей дочери выйти замуж за человека, чьи действия он по совести одобрить не мог. |
| This was the second time he did something like that. | Это был второй случай, когда он поступил таким образом. |
| 'When they were married, there were just ten people in the church, including the wedding party, of the hundred who had been invited; though when they emerged from the church (it was at night: Sutpen had brought in a half-dozen of his wild Negroes to wait at the door with burning pine knots) the rest of the hundred were there in the persons of boys and youths and men from the drovers' tavern on the edge of town-stock traders and hostlers and such who had not been invited. | Когда совершалось бракосочетание, из сотни приглашенных в церкви присутствовало всего лишь десять человек - включая жениха с невестой и родственников, но зато когда они вышли из церкви (дело было поздно вечером); Сатпен привез полдюжины своих диких негров, и они с горящими сосновыми ветками стояли у дверей, остальную часть этой сотни составили мальчишки, молодые люди и мужчины из трактира гуртовщиков на краю города - торговцы скотом, конюхи и тому подобная публика, которой никто не приглашал. |
| That was the other half of the reason for Ellen's tears. | Этим тоже объяснялись слезы Эллен. |
| It was the aunt who persuaded or cajoled Mr Coldfield into the big wedding. | Устроить пышную свадьбу мистера Колдфилда убедила или умолила тетка. |
| But Sutpen wanted it. | Но нужна она была Сатпену. |
| He wanted, not the anonymous wife and the anonymous children, but the two names, the stainless wife and the unimpeachable father-in-law, on the license, the patent. | Ему нужна была не безродная жена и не безродные дети, а два имени - имя безупречной жены и имя безукоризненного тестя - на брачном свидетельстве, на документе. |
| Yes, patent, with a gold seal and red ribbons too if that had been practicable. | Да на документе по возможности с золотой печатью и даже с красными лентами - если б от них могла произойти какая-нибудь польза. |
| But not for himself. | Но не для себя. |
| She (Miss Rosa) would have called the gold seal and the ribbons vanity. | Она (мисс Роза) сочла бы золотую печать и ленты тщеславием. |
| But then, so had vanity conceived that house and built it in a strange place and with little else but his bare hands and further handicapped by the chance and probability of meddling interference arising out of the disapprobation of all communities of men toward any situation which they do not understand. | Но ведь именно тщеславие и породило этот дом, возведенный в глуши почти одними только голыми его руками, дом, которому в дальнейшем грозила опасность назойливого вмешательства извне - ведь любое сообщество людей осуждает все то, что недоступно их пониманию. |
| And pride: Miss Rosa had admitted that he was brave; perhaps she even allowed him pride: the same pride which wanted such a house, which would accept nothing less, and drove through to get it at whatever cost. | И гордость: мисс Роза признала, что он был храбр; возможно, она даже допускала, что он был горд, что именно его гордость требовала такого дома и не удовлетворилась бы ничем меньшим, и готова была добиваться его любою ценой. |
| And then he lived in it, alone, on a pallet on the floor for three years until he could furnish it as it should be furnished-not the least of which furniture was that wedding license, She was quite right: It was not just shelter, just anonymous wife and children that he wanted, just as he did not want just wedding. | А потом он жил в этом доме, один, и три года спал на соломенной подстилке на полу, пока не смог обставить его как подобает - причем немаловажной частью этой обстановки было то самое брачное свидетельство. Она была совершенно права. Ему нужен был не просто кров, не просто безродная жена и дети, равно как ему нужна была не просто свадьба. |
| But when the female crisis came, when Ellen and the aunt tried to enlist him on their side to persuade Mr Coldfield to the big wedding, he refused to support them. | Но когда разразился женский бунт, когда Эллен и тетка попытались привлечь его на свою сторону, чтобы он помог им убедить мистера Колдфилда дать согласие на пышную свадьбу, он отказался их поддержать. |
| He doubtless remembered even better than Mr Coldfield that two months ago he had been in jail; that public opinion which at some moment during the five preceding years had 'swallowed him even though he never had quite ever lain quiet on its stomach, and performed one of mankind's natural and violent and inexplicable voltefaces and regurgitated him. | Он, без сомнения, еще лучше мистера Колдфилда помнил, что всего два месяца назад сидел в тюрьме, что общественное мнение, которое в какой-то момент предыдущих пяти лет его проглотило - хотя так и не сумело полностью его переварить, - проделало один из свойственных человечеству отчаянных и необъяснимых крутых поворотов и извергло его обратно. |
| And it did not help him any that at least two of the citizens who should have made two of the teeth in the outraged jaw served instead as props to hold the jaw open and impotent while he walked out of it unharmed. | И ему ничуть не помогло, что по крайней мере двое граждан, долженствовавших представлять собою два зуба в этой оскорбленной пасти, вместо того послужили подпорками, которые не дали этой пасти захлопнуться, что позволило ему выйти наружу целым и невредимым. |
| 'Ellen and the aunt remembered this too. | Эллен и тетка тоже об этом помнили. |
| The aunt did. | Тетка во всяком случае. |
| Being a woman, she was doubtless one of that league of Jefferson women who on the second day after the town saw him five years ago, had agreed never to forgive him for not having any past, and who had remained consistent. | Будучи женщиной, она, без сомнения, принадлежала к лиге джефферсонских женщин, которые еще пять лет назад, на второй день после его появления в городе, решили, что никогда не простят ему отсутствие прошлого, и с тех пор непреклонно стояли на своем. |
| Since the marriage was now a closed incident, she probably looked upon it as the one chance not only to secure her niece's future as his wife, but to justify the action of her brother in getting him out of jail and her own position as having apparently sanctioned and permitted the wedding which in reality she could not have prevented. | Поскольку свадьба была теперь вопросом решенным, она, вероятно, считала ее единственной возможностью не только обеспечить будущее племянницы в качестве его жены, но и оправдать поступок брата, вызволившего его из-под ареста, а также и свое собственное положение - ведь она, по всей видимости, разрешила и одобрила свадьбу, хотя на самом деле просто не могла ее предотвратить. |
| It may have been for the sake of that big house and the position and state which the women realized long before the men did that he not only aimed at but was going to attain. | Возможно, все это делалось именно ради большого дома, ради положения и помпы, которых он (что женщины поняли задолго до мужчин) не только домогался, но и твердо решил добиться. |
| Or maybe women are even less complex than that and to them any wedding is better than no wedding and a big wedding with a villain preferable to a small one with a saint. | Но, быть может, женщины еще много более примитивны, и для них любая свадьба лучше, чем никакая, а пышная свадьба и жених-злодей предпочтительнее скромной свадьбы и жениха-святого. |
| 'So the aunt even used Ellen's tears; and Sutpen, who probably knew about what was going to happen, becoming as the time drew near graver and graver. | Поэтому тетка даже пустила в ход слезы Эллен, а Сатпен, который, вероятно, знал, к чему идет дело, с приближением назначенного срока становился все мрачнее и мрачнее. |
| Not concerned: just watchful, like he must have been from the day when he turned his back upon all that he knew-the faces and the customs-and (he was just fourteen then, he told your grandfather) set out into a world which even in theory he knew nothing about, and with a fixed goal in his mind which most men do not set up until the blood begins to slow at thirty or more and then only because the image represents peace and indolence or at least a crowning of vanity. | Не то чтобы он был встревожен, нет, просто озабочен - таким он, наверное, был с того самого дня, когда бросил все, что знал - лица и обычаи, -и (ему тогда как раз стукнуло четырнадцать, сказал он твоему деду) отправился в мир, о котором не знал ровно ничего даже теоретически, но уже имел в голове вполне определенную цель, какой большинство мужчин даже себе и не ставит, покуда кровь не начнет замедлять свой бег у них в жилах лет эдак в тридцать, а то и позже, да и тогда лишь потому, что эта мечта связана в их воображении с праздностью и покоем или, по крайней мере, с удовлетворением их тщеславия. |
| Even then he had that same alertness which he had to wear later day and night without changing or laying aside, like the clothing which he had to sleep in as well as live in, and in a country and among a people whose very language he had to learn that unsleeping care which must have known that it could permit itself but one mistake; that alertness for measuring and weighing event against eventuality, circumstance against human nature, his own fallible judgement and mortal clay against not only human but natural forces, choosing and discarding, compromising with his dream and his ambition like you must with the horse which you take across country, over timber, which you control only through your ability to keep the animal from realizing that actually you cannot, that actually it is the stronger. | Даже тогда в нем была та настороженность, какую позже он будет носить день и ночь, не снимая и не меняя, словно одежду, в которой ему приходилось и спать и бодрствовать, в чужой стране, среди людей, самый язык которых ему пришлось выучить; то неусыпное внимание, которое наверно знало: допусти одну-единственную ошибку - и конец; та способность сравнивать и сопоставлять закономерность со случайностью, обстоятельства с человеческой природой, свое собственное ненадежное сужденье и смертную плоть не только с человеческими силами, но и с силами природы; способность делать выбор и отказываться, идти на уступки своей мечте и честолюбивым замыслам - подобно тому как человеку приходится уступать лошади, на которой он скачет по лесам и оврагам и которой управляет лишь благодаря его способности помешать ей понять, что на самом деле управлять ею он не может, что на самом деле она сильней его. |
| 'His was the curious position now. | Теперь в странном положении был он. |
| He was the solitary one. | Одинок был он. |
| Not Ellen. | Не Эллен. |
| She not only had the aunt to support her, but the fact that women never plead nor claim loneliness until impenetrable and insurmountable circumstance forces them to give up all hope of attaining the particular bauble which at the moment they happen to want. | Его поддерживала не только тетка, но еще и то, что женщины никогда не признаются в одиночестве и не жалуются на него, пока непостижимые и непреодолимые обстоятельства не вынудят их оставить всякую надежду заполучить игрушку, о которой они в эту минуту мечтают. |
| And not Mr Coldfield. | И не мистер Колдфилд. |
| He had not only public opinion but his own disinclination for the big wedding to support it without incongruity or paradox. | Его поддерживало не только общественное мнение, но и его собственное решительное и недвусмысленное предубеждение против пышной свадьбы. |
| Then (the tears won; Ellen and the aunt wrote out a hundred invitations-Sutpen brought in one of the wild Negroes who carried them from door to door by hand-and even sent out a dozen more personal ones for the dress rehearsal) when they reached the church for the rehearsal on the night before the wedding and found the church itself empty and a handful of men from the town's purlieus (including two of old Ikkemotubbe's Chickasaws) standing in the shadows outside the door, the tears came down again. | Позже (слезы победили; тетка и Эллен написали сотню приглашений - Сатпен отрядил одного из своих диких негров разносить их по домам - и даже разослали с десяток более интимных на генеральную репетицию), когда они вечером накануне свадьбы приехали в церковь на репетицию и обнаружили, что церковь пуста, а на темной улице собралась кучка жителей городских окраин (в том числе два индейца чикасау из племени старика Иккемотуббе), слезы хлынули снова. |
| Ellen went through the rehearsal, but afterward the aunt took her home in a state very near hysteria, though by the next day it had become just quiet intermittent weeping again. | Эллен выдержала репетицию, но потом тетка отвезла ее домой в состоянии, близком к истерике, которая наутро перешла просто в тихий беспрерывный плач. |
| There was some talk even of putting the wedding off. | Высказывалось даже мнение, что свадьбу лучше отложить. |
| I don't know who it came from, perhaps from Sutpen. | Не знаю, кто его высказал, возможно, сам Сатпен. |
| But I know who vetoed it. | Зато я знаю, кто его отверг. |
| It was as though the aunt were now bent, no longer on merely thrusting Sutpen down the town's throat, but thrusting the wedding itself. | Казалось, тетка теперь твердо решила навязать городу не только Сатпена, но и самую свадьбу. |
| She spent all the next day going from house to house, the invitation list in her hand, in a house dress and a shawl and one of the Coldfield Negroes (they were both women) following her, perhaps for protection, perhaps just sucked along like a leaf in the wake of that grim virago fury of female affront; yes, she came to our house too, though your grandfather had never intended anything else but to attend the wedding: the aunt must have had no doubts about father since father had helped take Sutpen out of jail, though she was probably past all ratiocination by then. | Весь следующий день она в домашнем платье и в шали ходила из дома в дом со списком приглашенных, а за нею плелась одна из двух колдфилдовских служанок (слуг мужского пола у него не было) - то ли для защиты, то ли просто ее, подобно одинокому листку, увлек за собой яростный вихрь гнева оскорбленной в своем женском достоинстве фурии; да, и к нам она явилась тоже, хотя твой дед и в мыслях не имел уклониться от приглашения; насчет папы у тетки наверняка никаких сомнений не было - ведь папа помог освободить Сатпена из тюрьмы, а впрочем, к этому времени она уже скорее всего утратила всякую способность логически мыслить. |
| Father and your grandmother were just married then and mother was a stranger in Jefferson and I don't know what she thought except that she would never talk about what happened: about the mad woman whom she had never seen before, who came bursting into the house, not to invite her to a wedding but to dare her not to come, and then rushed out again. | Папа и твоя бабушка в ту пору только-только поженились, мама в Джефферсоне еще не осмотрелась, и я не знаю, что она подумала, знаю только, что она никогда не рассказывала, что произошло: как совершенно незнакомая обезумевшая женщина ворвалась в дом - не для того, чтобы пригласить ее на свадьбу, а чтоб сказать ей: пусть только она посмеет не явиться, -после чего выскочила вон. |
| Mother could not even tell what' wedding she meant at first, and when father came home he found mother in hysterics too, and even twenty years later mother could not tell what actually happened. | Мама вначале даже не могла понять, о какой свадьбе идет речь, и когда отец вернулся, он нашел ее тоже в истерике, и даже еще двадцать лет спустя мама не могла сказать, что же именно произошло. |
| There was nothing comic in it to her. | Ничего смешного она в этом не находила. |
| Father used to tease her about it, but even twenty years after that day, when he would tease her I have seen her begin to raise her hand (perhaps with the thimble on one finger) as though to protect herself and the same look come into her face that must have been there when Ellen's aunt departed. | Папа, бывало, подшучивал над нею по этому поводу, но даже и через двадцать лет, стоило ему начать свои шутки, я видел, как она поднимает руку (возможно, с наперстком на пальце), словно пытаясь защититься, и на лице ее появляется то же выражение, какое наверняка было на нем после ухода тетки Эллен. |
| 'The aunt covered the town that morning. | В то утро тетка обошла весь город. |
| It did not take her long and it was complete; by nightfall the circumstances of the situation had spread not only beyond the town but beneath it, penetrating the livery stable and the drovers' tavern which was to supply the guests who did attend it. | Это заняло не так уж много времени, но она не пропустила никого, и к ночи обстоятельства дела стали известны не только за городом, но среди городского отребья; они проникли на извозчичий двор и в трактир гуртовщиков, откуда потом на свадьбу и явились гости. |
| Ellen of course was not aware of this, anymore than the aunt herself was, or would have believed what was going to happen even if she had been clairvoyant and could actually have seen the rehearsal of events before time produced them. | Эллен, разумеется, ничего об этом не знала, равно как и сама тетка, и, уж конечно, не могла вообразить, что должно было произойти, будь она даже ясновидящей, способной воочию увидеть репетицию событий еще до того, как наступит их час. |
| Not that the aunt would have considered herself insulated against being thus affronted, she simply could not have believed that her intentions and actions of the day could have any result other than the one for which she had surrendered for the time not only all Coldfield dignity but all female modesty as well. | Не то чтобы тетка почитала себя застрахованной против подобных оскорблений, она просто не могла себе представить, что ее намерения и поступки в тот день способны были вызвать какое-либо иное следствие, кроме того, ради которого она временно поступилась не только достоинством Колдфилдов, но и всякой женской скромностью. |
| Sutpen I suppose could have told her, but doubtless he knew that the aunt would not have believed him. | Я полагаю, что Сатпен мог ей об этом сказать, но он, без сомнения, знал, что тетка ему все равно не поверила бы. |
| Probably he did not even try: he just did the only thing he could do, which was to send out to Sutpen's Hundred and bring in six or seven more of his Negroes, men on whom he could depend, the only men on whom he could depend, and arm them with the lighted pine knots which they were holding at the door when the carriage came up and the wedding party got out. -And this is where the tears stopped, because now the street before the church was lined with carriages and buggies, though only Sutpen and possibly Mr Coldfield remarked that instead of being drawn up before the door and empty, they were halted across the street and still occupied, and that now the banquette before the church door was a sort of arena lighted by the smoking torches which the Negroes held above their heads, the light of which wavered and gleamed upon the two lines of faces between which the party would have to pass to enter the church. | Скорее всего он даже и не пытался; он просто сделал единственное, что можно было сделать, а именно: вызвал из Сатпеновой Сотни еще шестерых или семерых негров, на которых он мог всецело положиться (кроме них он ни на кого положиться не мог), и вооружил их горящими сосновыми ветками, с которыми они и стояли у дверей, когда к церкви подъехала коляска и из нее вышли жених с невестой и родственники. И тут слезы прекратились, потому что теперь вся улица перед церковью была уставлена колясками и повозками; однако один только Сатпен и, быть может, еще мистер Колдфилд заметили, что хотя им следовало стоять у дверей пустыми, они, наоборот, стоят на противоположной стороне улицы с седоками и что теперь дорожка, ведущая ко входу в церковь, представляет собой нечто вроде арены, освещенной дымящимися факелами, которые негры держат у себя над головой; их пламя, дрожа и колыхаясь, освещает два ряда лиц, между которыми свадьба должна пройти, чтобы попасть в церковь. |
| There were no catcalls yet, no jeering; evidently neither Ellen nor the aunt suspected that anything was wrong. | Пока еще не было слышно ни свистков, ни насмешек; совершенно очевидно, что ни Эллен, ни тетка ничего дурного не заподозрили. |
| 'For a time Ellen walked out of the weeping, the tears, and so into the church. | Эллен ненадолго вышла из плача, из слез, и вошла в церковь. |
| It was empty yet save for your grandfather and grandmother and perhaps a half dozen more who might have come out of loyalty to the Coldfields or perhaps to be close and so miss nothing of that which the town, as represented by the waiting carriages, seemed to have anticipated as well as Sutpen did. | Церковь пока еще была пуста, если не считать твоих дедушку и бабушку да еще с полдюжины гостей, явившихся из преданности Колдфилдам, а может, просто чтобы быть поближе и не пропустить ничего из тех событий, которые весь город, представленный стоящими в ожидании колясками, казалось, предвидел - равно как и сам Сатпен. |
| It was still empty even after the ceremony started and concluded. | Церковь все еще была пуста - даже после того, как церемония началась и закончилась. |
| Ellen had something of pride too, or at least that vanity which at times can assume the office of pride and fortitude; besides, nothing had happened yet. | У Эллен тоже была известная гордость или, по крайней мере, то тщеславие, которое временами может заменить гордость и силу духа; к тому же пока еще ничего не случилось. |
| The crowd outside was quiet yet, perhaps out of respect for the church, out of that aptitude and eagerness of the Anglo-Saxon for complete mystical acceptance of immolated sticks and stones. | Толпа на улице пока еще хранила спокойствие, возможно, из уважения к церкви или из свойственной англосаксам способности и даже склонности к абсолютному мистическому приятию всякой священной чепухи. |
| She seems to have walked out of the church and so into it without any warning whatever. | Эллен, по-видимому, вышла из церкви и вошла в толпу, все еще ничего не подозревая. |
| Perhaps she was still moving beneath that pride which would not allow the people inside the church to see her weep. She just walked into it, probably hurrying toward the seclusion of the carriage where she could weep; perhaps her first intimation was the voice shouting, | Возможно, она была все еще движима гордостью, не позволявшей ей показывать свои слезы гостям. |
| 'Look out! | Она просто вошла в толпу, видимо торопясь поскорее укрыться от любопытных взоров в коляске, где можно было поплакать; возможно, первым предостережением послужил крик: |
| Dont hit her now!" and then the object-dirt, frith, whatever it was passing her, or perhaps the changing light itself as she turned and saw one of the Negroes, his torch raised and in the act of springing toward the crowd, the faces, when Sutpen spoke to him in that tongue which even now a good part of the county did not know was a civilized language. | "Смотри, как бы не попасть в нее!", потом какой-то предмет - комок грязи, нечистот или что-то еще, - пролетевший мимо, а возможно, что и сами заколыхавшиеся огни, а потом она обернулась и увидела, что один из негров с поднятым факелом вот-вот прыгнет в толпу, на эти лица, и тут Сатпен обратился к нему на том наречии, которое большая часть жителей округа до сих пор не считала языком цивилизованных людей. |
| That was what she saw, what the others saw from the halted carriages across the street-the bride shrinking into the shelter of his arm as he drew her behind him and he standing there, not moving even after another object (they threw nothing which could actually injure: it was only clods of dirt and vegetable refuse) struck the hat from his head, and a third struck him full in the chest-standing there motionless, with an expression almost of smiling where his teeth showed through the beard, holding his wild Negroes with that one word (there were doubtless pistols in the crowd; certainly knives: the Negro would not have lived ten seconds if he had sprung) while about the wedding party the circle of faces with open mouths and torch-reflecting eyes seemed to advance and waver and shift and vanish in the smoky glare of the burning pine. | Вот что увидела она, а вот что увидели другие из колясок, стоявших на противоположной стороне улицы: новобрачная бросается под защиту его руки, он загораживает ее спиной, а сам стоит, не шелохнувшись даже тогда, когда второй предмет (они не швыряли ничего, что могло бы причинить увечья, всего лишь комья грязи и гнилые овощи) сбивает шляпу у него с головы, а третий шлепается прямо ему в грудь - он же стоит неподвижно, чуть ли не с улыбкой, и зубы сверкают сквозь бороду, одним-единственным словом сдерживая своих диких негров (в толпе, без сомнения, были пистолеты и, уж конечно, ножи - стоило негру прыгнуть, он не остался бы в живых и десяти секунд), меж тем как вокруг свадебного шествия, казалось, смыкаются лица -разинутые рты, в глазах отражается пламя факелов - и все это колеблется, меняет очертания и исчезает в дымном сияньи горящих сосновых веток. |
| He retreated to the carriage, shielding the two women with his body, ordering the Negroes to follow with another word. | Закрыв своим телом обеих женщин, он отступил к коляске и опять одним-единственным словом приказал неграм следовать за собой. |
| But they threw nothing else. | Но никто больше ничего не бросал. |
| Apparently it was that first spontaneous outburst, though they had come armed and prepared with the ones they did throw. | Очевидно, это была лишь первая стихийная вспышка, и они держали наготове еще и другие предметы, а не только то, что успели бросить. |
| In fact, that seemed to have been the entire business which had come to a head when the vigilance committee followed him to Mr Coldfield's gate that day two months before. | Так кончилась вся эта история, достигшая высшей точки двумя месяцами раньше, когда комитет бдительности проводил Сатпена до ворот мистера Колдфилда. |
| Because the men who had composed the mob, the traders and drovers and teamsters, returned, vanished back into the region from which they had emerged for this one occasion like rats; scattered, parted about the country faces which even Ellen was not to remember, seen for the night or the meal or just the drink at other taverns twenty and fifty and a hundred miles further on along nameless roads and then gone from there too; and those who had come in the Carriages and buggies to see a Roman holiday, driving out to Sutpen's Hundred to call and (the men) to hunt his game and eat his food again and on occasions gathering at night in his stable while he matched two of his wild Negroes against one another as men match game cocks or perhaps even entered the ring himself. | Ибо люди, из которых состояла толпа - торговцы, гуртовщики и извозчики, - вернулись восвояси, снова укрылись в тех местах, откуда ради этого случая вылезли, как крысы; рассеялись, разбежались по окрестностям - их лиц даже Эллен не могла потом припомнить; таких людей встречаешь порою, когда они закусывают или просто выпивают в трактирах, разбросанных вдоль безымянных дорог в двадцати, пятидесяти и даже в ста милях от города, и которых потом и там не встретишь, среди них были и те, кто приезжал в колясках и повозках поглазеть на бой гладиаторов либо являлся в Сатпенову Сотню с визитом либо (если это были мужчины) поохотиться на его дичь, лишний раз пообедать за его столом и при случае собраться вечером у него на конюшне, где он стравливал пару диких негров, как стравливают бойцовых петухов, а бывало, даже выходил на ринг и сам. |
| It blew away, though not out of memory. | Все это как бы сдуло ветром - но не из памяти. |
| He did not forget that night, even though Ellen, I think, did, since she washed it out of her remembering with tears. | Сатпен не забыл этот вечер, хоть Эллен, я думаю, могла и забыть, потому что она смыла его из памяти слезами. |
| Yes, she was weeping again now; it did, indeed, rain on that marriage." | Да, теперь она снова плакала - уж поистине на этой свадьбе лило как из ведра. |
| -3- IF he threw Miss Rosa over, I wouldn't think she would want to tell anybody about it Quentin said. Ah Mr Compson said again. | III |
| After Mr Coldfield died in | - Если б он бросил мисс Розу, ей, по-моему, вряд ли захотелось бы об этом рассказывать, заметил Квентин. |
| '64, Miss Rosa moved out to Sutpen's Hundred to live with Judith. | - Видишь ли, сказал мистер Компсон, после того, как в шестьдесят четвертом году мистер Колдфилд умер, мисс Роза перебралась в Сатпенову Сотню к Джудит. |
| She was twenty then, four years younger than her niece whom, in obedience to her sister's dying request, she set out to save from the family's doom which Sutpen seemed bent on accomplishing, apparently by the process of marrying him. | Ей было тогда двадцать лет, на четыре года меньше, чем племяннице, которую она, согласно воле умирающей сестры, намеревалась -очевидно, путем бракосочетания с Сатпеном -спасти от тяготевшего над семьею рока, чьи замыслы Сатпен явно стремился осуществить. |
| She (Miss Rosa) was born in 1845, with her sister already seven years married and the mother of two children and Miss Rosa born into her parents' middle age (her mother must have been at least forty and she died in that childbed and Miss Rosa never forgave her father for it) and at a time when-granted that Miss Rosa merely mirrored her parents' attitude toward the son-in-law-the family wanted only peace and quiet and probably did not expect and maybe did not even want another child. | Она (мисс Роза) родилась в 1845 году, когда ее сестра уже семь лет была замужем и имела двоих детей, между тем как родители мисс Розы были уже в летах (мать ее, которой, очевидно, было уже лет сорок, умерла от родов, и мисс Роза так и не простила этого отцу) и - если считать, что мисс Роза отражала отношение своих родителей к зятю - они желали только мира и покоя и, вероятно, не ожидали, а быть может, даже и не хотели еще одного ребенка. |
| But she was born, at the price of her mother's life and was never to be permitted to forget it. | Но она родилась, ценою жизни своей матери, и ей никогда не суждено было об этом позабыть. |
| She was raised by the same spinster aunt who tried to force not only the older sister's bridegroom but the wedding too down the throat of a town which did not want it, growing up in that closed masonry of females to see in the fact of her own breathing not only the lone justification for the sacrifice of her mother's life, not only a living and walking reproach to her father, but a breathing indictment, ubiquitous and even transferable, of the entire male principle (that principle which had left the aunt a virgin at thirty-five). | Ее воспитала та самая старая дева - тетка, которая пыталась навязать городу - вопреки его желанию -не только жениха ее старшей сестры, но и самую свадьбу; она выросла в замкнутой, доступной лишь женщинам масонской ложе и самый факт своего существования считала не только единственным оправданием жертвы своей матери, не только ходячим живым упреком своему отцу, но и живым обвинением - вездесущим и даже не требующим личного присутствия - всего мужского начала (того начала, из-за которого ее тетка в тридцать пять лет все еще оставалась девственницей). |
| So for the first sixteen years of her life she lived in that grim tight little house with the father whom she hated without knowing it-that queer silent man whose only companion and friend seems to have been his conscience and the only thing he cared about his reputation for probity among his fellow men that man who was later to nail himself in his attic and starve to death rather than look upon his native land in the throes of repelling an invading army-and the aunt who even ten years later was still taking revenge for the fiasco of Ellen's wedding by striking at the town, the human race, through any and all of its creatures brother nieces nephew-in-law herself and all-with the blind irrational fury of a shedding snake. | Итак, первые шестнадцать лет своей жизни она прожила в этом мрачном тесном домике с отцом, которого она, сама того не зная, ненавидела, - с этим странным молчаливым человеком, чьим единственным товарищем и другом, казалось, была его совесть, а единственным предметом забот - его доброе имя в глазах сограждан, - с человеком, который впоследствии запрет себя на чердаке собственного дома и умрет голодной смертью, чтобы не видеть, как его родная земля судорожно отбивается от неприятельской армии, и с теткой, которая даже десять лет спустя все еще продолжала мстить за неудачную свадьбу Эллен, набрасываясь на город и на весь род человеческий в лице всех и каждого из его созданий - брата, племянниц, мужа племянницы, самой себя и так далее - со слепою бессмысленной яростью меняющей кожу змеи. |
| The aunt had taught Miss Rosa to look upon her sister as a woman who had vanished, not only out of the family and the house but out of life too, into an edifice like Bluebeard's and there transmogrified into a mask looking back with passive and hopelessgrief upon the irrevocable world, held there not in durance but in a kind of jeering suspension by a man who had entered hers and her family's life before she was born with the abruptness of a tornado, done irrevocable and incalculable damage, and gone on. | Тетка приучила мисс Розу к мысли, что сестра ее ушла не только из семьи и из дома, но и из самой жизни в некое подобие замка Синей Бороды, где превратилась в маску, которая с покорной и безнадежной тоской оглядывается на безвозвратно утерянный мир; ее держит там взаперти, глумливо играя с нею, точно кошка с мышью, человек, который еще до того, как она родилась, ураганом ворвался в ее жизнь и в жизнь всей их семьи и, опустошив и разорив все вокруг, двинулся дальше. |
| In a grim mausoleum air of Puritan righteousness and outraged female vindictiveness Miss Rosa's childhood was passed, that aged and ancient and timeless absence of youth which consisted of a Cassandralike listening beyond closed doors, of lurking in dim halls filled with that presbyterian effluvium of lugubrious and vindictive anticipation, while she waited for the infancy and childhood with which nature had confounded and betrayed her to overtake the disapprobation regarding any and every thing which could penetrate the walls of that house through the agency of any man, particularly her father, which the aunt seems to have invested her with at birth along with the swaddling clothes. | В мрачной кладбищенской атмосфере пуританской добродетели и оскорбленной женской мстительности протекли детские годы мисс Розы - это старческое, дряхлое, бесконечное отсутствие молодости; подобно Кассандре, она подслушивала у закрытых дверей, пряталась в полутемных коридорах, казалось, дышавших мрачными и черными пресвитерианскими предчувствиями, в ожидании младенчества и детства, коих природа предательски ее лишила, наделив отвращением ко всему, что могло бы проникнуть в стены этого дома через любого мужчину, в особенности через ее отца - этим тетка, казалось, наделила ее при рожденье вместе с пеленками. |
| Perhaps she saw in her father's death, in the resulting necessity upon her as an orphan and a pauper, to turn to her next of kin for food and shelter and protection-and this kin the niece whom she had been asked to save-perhaps in this she saw fate itself supplying her with the opportunity to observe her sister's dying request. Perhaps she even saw herself as an instrument of retribution: if not in herself an active instrument strong enough to cope with him, at least as a kind of passive symbol of inescapable reminding to rise bloodless and without dimension from the sacrificial stone of the marriagebed. | Быть может, она видела в смерти отца и в вызванной этим необходимости, чтобы она -сирота и нищая - обратилась за пропитанием, кровом и защитой к своей ближайшей родне - а этой родней оказалась племянница, которую ее просили спасти, - быть может, в этом она видела не что иное, как перст судьбы, предоставившей ей возможность исполнить последнюю волю умирающей сестры. |
| Because until he came back from Virginia in | Быть может, она считала себя орудием возмездия: пусть она недостаточно активна и сильна, чтоб вступить с ним в единоборство, но зато в виде некоего пассивного символа неотвратимой памяти, бескровная и бестелесная, восстанет с жертвенника брачного ложа. |
| '66 and found her living there with Judith and Clytie (Yes, Clytie was his daughter too: Clytemnestra. | Ведь до шестьдесят шестого года, когда он вернулся из Виргинии и нашел ее там вместе с Джудит и Клити (да, Клити тоже была его дочерью. Клитемнестра. |
| He named her himself. | Он сам дал ей это имя. |
| He named them all himself: all his own get and all the get of his wild niggers after the country began to assimilate them. | Он всем давал имена сам - всем своим отпрыскам, равно как и отродью своих диких черномазых, как только они начали ассимилироваться с местными. |
| Miss Rosa didn't tell you that two of the niggers in the wagon that day were women? | Мисс Роза не говорила тебе, что среди черномазых в том фургоне были две женщины? |
| No, sir, Quentin said. | - Нет, сэр, сказал Квентин. |
| Yes. | Да. |
| Two of them. | Их было две. |
| And brought here neither by chance nor oversight. | И привезены они были сюда вовсе не случайно и не по недосмотру. |
| He saw to that, who had doubtless seen even further ahead than the two years it actually took him to build his house and show his good intentions to his neighbors until they allowed him to mix his wild stock with their tame, since the difference in tongue between his niggers and theirs could have been a barrier only for a matter of weeks or perhaps even days. | Об этом он позаботился сам, ибо он, без сомнения, заглядывал вперед много дальше, нежели на те два года, которые потребовались ему, чтобы построить себе дом и доказать свои добрые намерения, пока соседи не позволили ему скрестить его дикое поголовье с их прирученным - ведь различие в языке между теми и другими черномазыми могло оставаться препятствием лишь несколько недель, а возможно даже, и дней. |
| He brought the two women deliberately; he probably chose them with the same care and shrewdness with which he chose the other livestock-the horses and mules and cattle which he bought later on. And he lived out there for almost five years before he had speaking acquaintance with any white woman in the county, just as he had no furniture in his house and for the same reason: he had at the time nothing to exchange for them. | Он привез этих двух женщин нарочно; он, вероятно, выбирал их так же расчетливо и тщательно, как выбирал прочий живой инвентарь - лошадей, мулов и рогатый скот, который покупал позже. |
| Yes. He named Clytie as he named them all, the one before Clytie and Henry and Judith even, with that same robust and sardonic temerity, naming with his own mouth his own ironic fecundity of dragon's teeth. Only I have always liked to believe that he intended to name Clytie, Cassandra, prompted by some pure dramatic economy not only to beget but to designate the presiding augur of his own disaster, and that he just got the name wrong through a mistake natural in a man who must have almost taught himself to read... | И он прожил там почти пять лет, прежде чем свел знакомство хоть с какой-нибудь белой женщиной в округе и по той же причине, по какой в доме у него не было мебели - в то время ему нечего было предложить за них взамен. |
| When he returned home in | Да, он нарек ее Клити точно так же, как нарекал их всех - того, кто был до Клити, до Г енри и даже до Джудит, с одинаковой бодрой и насмешливой отвагой, собственными устами нарекая посеянные им самим зубы дракона, по иронии судьбы давшие хороший урожай. |
| '66, Miss Rosa had not seen him a hundred times in her whole life. | Впрочем, мне всегда хотелось думать, что какой-то чисто драматургический инстинкт побудил его не только породить дочь, но и дать ей имя верховного прорицателя собственной погибели, и что он намеревался назвать Клити Кассандрой и просто перепутал имена по ошибке, естественной для человека, который наверняка выучился грамоте чуть ли не самоучкой), - до его возвращения домой в шестьдесят шестом году мисс Роза за всю свою жизнь едва ли видела его сотню раз. |
| And what she saw then was just that ogreface of her childhood seen once and then repeated at intervals and on occasions which she could neither count nor recall, like the mask in Greek tragedy, interchangeable not only from scene to scene, but from actor to actor and behind which the events and occasions took place without chronology or sequence, leaving her actually incapable of saying how many separate times she had seen him for the reason that, waking or sleeping, the aunt had taught her to see nothing else. | И видела она его лишь как лицо людоеда из своего детства - увиденное однажды, оно затем появлялось с перерывами и при случаях, которых она не могла ни вспомнить, ни сосчитать, подобно маске греческой трагедии, переходящей не только из сцены в сцену, но и от актера к актеру, маске, за которой события и происшествия совершаются без всякого порядка и последовательности; она и в самом деле не могла сказать, сколько в отдельности раз она его видела, и по той простой причине, что тетка научила ее не видеть ничего другого ни во сне, ни наяву. |
| On those guarded and lugubrious and even formal occasions when she and the aunt went out to Sutpen's Hundred to 'spend the day and the aunt would order her to go and play with her nephew and niece exactly as she might have ordered her to play a piece for company on the piano, she would not see him even at the dinner table because the aunt would have arranged the visit to coincide with his absence; and probably Miss Rosa would have tried to avoid meeting him even if he had been there. | Во время этих натянутых, мрачных, почти официальных визитов, когда они с теткой выезжали на целый день в Сатпенову Сотню и тетка отправляла ее играть с племянником и племянницей, как могла бы попросить ее сыграть на рояле какую-нибудь пьесу для развлечения гостей, она не видела его даже за обеденным столом - тетка ухитрялась наносить эти визиты в его отсутствие, и к тому же мисс Роза, вероятно, постаралась бы уклониться от встречи с ним, даже если бы он был дома. |
| And on the four or five occasions during the year when Ellen would bring the children in to spend the day at her father's, the aunt (that strong vindictive consistent woman who seems to have been twice the man that Mr Coldfield was and who in very truth was not only Miss Rosa's mother but her father too) cast over these visits also that same atmosphere of grim embattled conspiracy and alliance against the two adversaries, one of whom-Mr Coldfield-whether he could have held his own or not, had long since drawn in his picquets and dismantled his artillery and retired into the impregnable citadel of his passive rectitude: and the other-Sutpen-who' probably could have engaged and even routed them but who did not even know that he was an embattled foe. | А когда Эллен три или четыре раза в год привозила детей к деду, тетка (эта сильная злопамятная женщина, которая, очевидно, вдвое больше мистера Колдфилда заслуживала звания мужчины и которая поистине была для мисс Розы не только матерью, но и отцом) придавала этим визитам ту же атмосферу мрачного вооруженного заговора и союза против двоих врагов, из которых один - мистер Колдфилд - независимо от того, мог он постоять за себя или нет - давно уже снял свои посты, разобрал пушки и окопался в неприступной крепости своей пассивной добродетели; а второй - Сатпен - вероятно, способный вступить с ними в бой и даже их разгромить, понятия не имел, что он -находящийся в боевой готовности неприятель. |
| Because he would not even come to the house to the noon meal. | Он даже не являлся домой к обеду. |
| His reason may have been because of some delicacy for his father-in-law. | Возможно, он просто щадил чувства тестя. |
| The true reason for and beginning of the relationship between Mr Coldfield and himself neither aunt, Ellen, or Miss Rosa ever knew, and Sutpen was to divulge to but one man-and that under the pledge of confidence as long as Mr Coldfield lived-out of regard for Mr Coldfield's carefully nurtured name for immaculate morality-and which, your grandfather said, Mr Coldfield himself never divulged for the same reason. | Зачем и как возникли взаимоотношения между ним и мистером Колдфилдом, навсегда осталось тайной и для тетки, и для Эллен, и для мисс Розы; Сатпен же впоследствии откроет эту тайну одному лишь человеку, да и то под клятвенное обещание молчать, пока жив мистер Колдфилд -из уважения к тщательно оберегаемой репутации мистера Колдфилда как человека безупречной нравственности; твой дед говорил мне, что сам мистер Колдфилд по тем же соображениям никогда никому ее не открывал. |
| Or perhaps the reason was that now since he had got out of his father-in-law all that Mr Coldfield possessed that Sutpen could have used or wanted, he had neither the courage to face his father-in-law nor the grace and decency to complete the ceremonial family group even four times a year. | Но, быть может, причина заключалась в том, что теперь, когда Сатпен получил от тестя все, что он мог бы использовать или что ему просто было нужно, у него не хватало ни смелости для встречи с тестем, ни чувства такта и приличия хотя бы четыре раза в год присоединяться к торжественной семейной группе. |
| Or perhaps it was the reason which Sutpen gave himself and which the aunt refused to believe because of that very fact: that he did not get to town every day and when he did he preferred to spend it (he used the bar now) with the men who gathered each noon at the Holston House. | А может быть, у Сатпена не было иной причины, кроме той, которую он сам назвал и которой тетка потому и отказывалась верить, а именно, что ездит он в город далеко не каждый день, а уж если приезжает, то предпочитает проводить время (он теперь посещал бар) с мужчинами, которые каждый полдень встречаются в Холстон-Хаусе. |
| That was the face which, when Miss Rosa saw it at all, was across his own dining table-the face of a foe who did not even know that it was embattled. | Таково было то лицо, которое - когда мисс Розе случалось его видеть - смотрело на нее через его же собственный обеденный стол - лицо неприятеля, который даже не знал, что находится в состоянии боевой готовности. |
| She was ten now and following the aunt's dereliction (Miss Rosa now kept her father's house as the aunt had done, until the night the aunt climbed out the window and vanished) there was not only no one to make her try to play with her nephew and niece on those days formal and funereal, she did not even have to go out there and breathe the same air which he breathed and where, even though absent, he still remained, lurked, in what seemed to her sardonic and watchful triumph. | Ей в то время исполнилось десять лет, и после бегства тетки (мисс Роза теперь вела хозяйство отца, как прежде тетка, пока та в одну прекрасную ночь не вылезла в окно и не исчезла) не только не было никого, кто во время этих официальных похоронных визитов мог бы заставить ее поиграть с племянником и племянницей, ей даже не приходилось выезжать туда и дышать тем же воздухом, что и он, и где, хотя его и не было, он все еще присутствовал, как ей казалось, затаившись в глумливом и настороженном торжестве. |
| She went out to Sutpen's Hundred just once a year now when, in their Sunday clothes she and her father drove the twelve miles in a stout battered buggy behind the stout scrubby team, to spend the day. | Теперь она бывала там всего лишь раз в год, когда они с отцом, облачившись в воскресное платье, на крепкой, видавшей виды повозке, запряженной парой крепких низкорослых лошадок, отправлялись за двенадцать миль провести день в Сатпеновой Сотне. |
| It was now Mr Coldfield who insisted on the visits, who had never gone out with them while the aunt was there, perhaps from a sense of duty, which was the reason he gave and which in this case even the aunt would have believed, perhaps because it was not the true one, since doubtless even Miss Rosa would not have believed the true one: which was that Mr Coldfield wanted to see his grandchildren regarding whom he was in a steadily increasing unease of that day when their father would tell the son at least of that old business between them which Mr Coldfield was not yet sure that his son-in-law had never told. | Теперь на этих визитах настаивал мистер Колдфилд - при тетке он с ними ни разу туда не ездил - как он утверждал, из чувства долга, в чем ему поверила бы даже и тетка, возможно оттого, что настоящая причина заключалась не в этом; без сомнения, даже мисс Роза не поверила бы настоящей причине, а именно, что мистер Колдфилд хотел видеть внуков, все больше и больше страшась наступления того дня, когда их отец расскажет хотя бы одному только сыну о той их стародавней сделке - причем мистер Колдфилд вовсе не был уверен, что зять уже о ней не рассказал. |
| Though the aunt was gone, she still managed to bequeath and invoke upon each of these expeditions something of the old flavor of grim sortie, more than ever now against a foe who did not know that he was at war. | Хотя тетки уже не было, она все еще ухитрялась в какой-то мере придать каждой из этих экспедиций прежний дух ожесточенной военной вылазки -теперь еще более яростной, чем прежде, - против врага, который и знать не знал, что находится в состоянии войны. |
| Because now that the aunt was gone, Ellen had reneged from that triumvirate of which Miss Rosa tried without realizing it to make two. | Ведь теперь, после исчезновения тетки, Эллен отпала от этого тройственного союза, который мисс Роза, сама того не сознавая, пыталась превратить в двойственный. |
| Now she was completely alone, facing him across the dinner table, without support even from Ellen (at this time Ellen went through a complete metamorphosis, emerging into her next lustrum with the finality of actual re-birth);-facing across the table the foe who was not even aware that he sat there not as host and brother-in-law but as the second party to an armistice. | Теперь она была совсем одна; она сидела напротив него за обеденным столом, не имея поддержки даже от Эллен (с Эллен к этому времени произошла полная метаморфоза, и она вступила в свой следующий люструм окончательно перерожденной); сидела за столом напротив врага, который даже не знал, что сидит там не как хозяин и муж сестры, а как одна из двух заключивших перемирие сторон. |
| He probably did not even look at her twice as weighed against his own family and children-the small slight child whose feet, even when she would be grown, would never quite reach the floor even from her own chairs-as against Ellen who, though small-boned also, was what is known as fullbodied (and who would have been, if her life had not declined into a time when even men found little enough to eat and the end of her days had been without trouble, fullbodied indeed. | Он едва удостаивал взглядом эту маленькую щуплую девочку, чьи ноги, даже когда она вырастет, не будут доставать до полу с ее же собственных стульев; он обращал на нее почти так же мало внимания, как на жену и детей - на Эллен, которая, хотя тоже хрупкого сложения, была, что называется, в теле (и, если б жизнь ее не склонилась к упадку в ту пору, когда даже мужчины не могли раздобыть себе достаточно еды, и если б конец ее дней не был омрачен невзгодами, она и впрямь была бы в теле. |
| Not fat: just rounded and complete, the hair white, the eyes still even young, even a faint bloom yet on what would be dewlaps and not cheeks any longer, the small plump ringed unscarified hands folded in tranquil anticipation of the food, on the damask before the Haviland beneath the candelabra) and against Judith already taller than Ellen, and Henry though not as tall for sixteen as Judith was for fourteen, yet giving promise of someday standing eye to eye with his father; this face which rarely spoke during the meal, with eyes like (as you might put it) pieces of coal pressed into soft dough and prim hair of that peculiar mouse-like shade of hair on which the sun does not often shine, against Judith's and Henry's out-of-doors faces: Judith with her mother's hair and her father's eyes and Henry with his hair halfway between his father's red and Ellen's black and eyes of a bright dark hazel-this small body of Miss Rosa's with its air of curious and paradoxical awkwardness like a costume borrowed at the last moment and of necessity for a masquerade which she did not want to attend: that aura of a creature cloistered now by deliberate choice and still in the throes of enforced apprenticeship to, rather than voluntary or even acquiescent participation in, breathing-this bound maidservant to flesh and blood waiting even now to escape it by writing a schoolgirl's poetry about the also-dead. | Не тучной, нет, всего лишь налитой и зрелой; седые волосы, все еще молодые глаза, даже слабый румянец на теперь уже несколько обвислых щеках; пухлые пальцы унизаны кольцами, гладкие ручки терпеливо сложены в предвкушении еды на камчатной скатерти перед хевилендовским сервизом под хрустальными канделябрами); он смотрел на нее не чаще, чем на Джудит, уже переросшую Эллен, и на Г енри, хотя и не такого рослого для своих шестнадцати лет, какою Джудит была для своих четырнадцати, но уже обещавшего скоро догнать отца; он совсем не замечал лица этой девочки, редко говорившей во время еды, ее глаз, наподобие угольков (если можно так выразиться), воткнутых в мягкое тесто, ее аккуратно зачесанных волос того характерного мышиного оттенка, какой приобретают волосы, редко освещаемые солнцем, рядом с обветренными лицами Джудит и Генри - у Джудит волосы матери и глаза отца, у Генри волосы черные, как у матери, с рыжеватым оттенком, унаследованным от отца, и светло-карие глаза, - не замечал щуплого тельца мисс Розы, отличавшегося какой-то странной неловкостью, словно на ней был костюм, в последнюю минуту и по необходимости взятый напрокат для маскарада, на который ей вовсе не хотелось ехать; не замечал этой ауры вокруг человека, который заточил себя по собственному выбору и который так и не научился добровольно или хотя бы просто покорно дышать, но все еще претерпевает муки обучения из-под палки; эту рабыню собственной плоти и крови, которая даже и теперь пыталась бежать от жизни, сочиняя ученические вирши о своих тоже умерших земляках. |
| The face, the smallest face in the company, watching him across the table with still and curious and profound intensity as though she actually had some intimation gained from that rapport with the fluid cradle of events (time) which she had acquired or 'cultivated by listening beyond closed doors not to what she heard there, but by becoming supine and receptive, incapable of either discrimination or opinion or incredulity, listening to the prefever's temperature of disaster, which makes soothsayers and sometimes makes them right, and of the future catastrophe in which the ogre-face of her childhood would apparently vanish so completely that she would agree to marry the late owner of it. | Это лицо, самое маленькое из тех, что его окружали, смотрело на него через стол молча, с таким любопытством и напряженным вниманием, словно у мисс Розы и в самом деле было какое-то предчувствие, внушенное ей связью с текучей колыбелью событий-временем, которую она приобрела или развила в себе, подслушивая у закрытых дверей, но слышала она не то, что из-за них доносилось, потому что сделалась восприимчивой и безучастной, лишилась всяких пристрастий, убеждений и сомнений и обрела те свойства, что превращают людей в прорицателей, порою даже и правдивых; она явственно различала, как нарастает предвещающая лихорадку температура бедствий, грядущей катастрофы, в которой лицо людоеда из ее детства исчезнет, по-видимому, до такой степени бесследно, что она согласится выйти замуж за его бывшего обладателя. |
| That may have been the last time she saw him. | Возможно, тогда она видела его в последний раз. |
| Because they quit going out there. | Ибо они перестали туда ездить. |
| Mr Coldfield quit. | То есть ездить перестал мистер Колдфилд. |
| There had never been any day set for the visit. | Определенный день для этих визитов никогда установлен не был. |
| One morning he would merely appear at breakfast in the decent and heavy black coat in which he had been married and had worn fifty-two times each year since until Ellen married, and then fiftythree times a year after the aunt deserted them, until he put it on for good the day he climbed to the attic and nailed the door behind him and threw the hammer out the window and so died in it. | Просто в одно прекрасное утро он выходил к завтраку в скромном черном сюртуке из толстого сукна, в котором он женился и который до свадьбы Эллен надевал пятьдесят два, а после бегства тетки пятьдесят три раза в год, покуда не надел, чтобы больше не снимать, в тот день, когда поднялся на чердак, заколотил за собою двери, выбросил из окна молоток и так в этом сюртуке и умер. |
| Then after breakfast Miss Rosa would retire and reappear in the formidable black or brown silk which the aunt had chosen for her years ago and which she continued to wear on Sundays and occasions even after it was worn out, until the day when her father decided that the aunt would not return and permitted Miss Rosa to use the clothing which the aunt had left in the house the night of her elopement. | Тогда мисс Роза после завтрака уходила к себе и возвращалась в ужасающем черном или коричневом шелковом платье, которое тетка купила ей много лет назад и которое она все еще надевала по воскресеньям и другим праздникам даже после того, как оно совершенно износилось, вплоть до того дня, когда отец понял, что тетка больше не вернется, и разрешил мисс Розе пользоваться одеждой, которую тетка бросила в ночь своего побега. |
| Then they would get into the buggy and depart, Mr Coldfield first docking the two Negroes for the noon meal which they would not have to prepare and (so the town believed) charging them for the crude one of leftovers which they would have to eat. | Затем они садились в повозку и уезжали, причем мистер Колдфилд предварительно высчитывал из жалованья обеих негритянок плату за приготовление обеда, который им в тот день не нужно было варить, и (как думали в городе) также и стоимость вчерашних остатков, которыми им предстояло кормиться. |
| Then one year they did not go. | А потом они целый год туда не ездили. |
| Doubtless Mr Coldfield failed to come to breakfast in the black coat, and more days passed and still he did not, and that was all. | По всей вероятности, мистер Колдфилд просто не вышел к завтраку в черном сюртуке, и дни проходили, а он его все так и не надевал, и на этом дело кончилось. |
| Perhaps he felt, now that the grandchildren were grown, that the draft on his conscience had been discharged what with Henry away at the State University at Oxford and Judith gone even further than that-into that transition stage between childhood and womanhood where she was even more inaccessible to the grandfather of whom she had seen but little during her life and probably cared less anyway-that state where, though still visible, young girls appear as though seen through glass and where even the voice cannot reach them; where they exist (this the hoyden who could and did outrun and outclimb, and ride and fight both with and beside her brother) in a pearly lambence without shadows and themselves partaking of it; in nebulous suspension held, strange and unpredictable, even their very shapes fluid and delicate and without substance; not in themselves floating and seeking but merely waiting, parasitic and potent and serene, drawing to themselves without effort the post-genitive upon and about which to shape, flow into back, breast; bosom, flank, thigh. | Возможно, теперь, когда внуки выросли, он счел оплаченным лежавший на его совести долг, тем более что Генри уехал в университет штата в Оксфорд, а Джудит отправилась даже еще дальше - в стадию перехода от детства к женской зрелости, став еще более недосягаемой для деда, с которым и прежде виделась мало, а интересовалась им, вероятно, еще меньше, в то состояние, в котором, хотя еще и видимые глазу, молодые девушки как бы видны сквозь стекло, куда до них не доносится даже и голос, и где они (да, и эта девчонка-сорванец, что бегала быстрее и лазала выше брата, скакала верхом не хуже его, вступала в драку с ним и с его врагами) пребывают в жемчужном призрачном сиянье и, не отбрасывая тени, сами тоже его излучают; неуловимые, бесплотные и текучие, они плывут сквозь этот непостижимый зыбкий туман, но ничего в нем не ищут, а, словно висящий на плаценте зародыш, безмятежно ожидают, пока могучая первичная клетка, питаясь и наливаясь материнскими соками, обрастет спиной, плечами, грудью, бедрами и боками. |
| Now the period began which ended in the catastrophe which caused a reversal so complete in Miss Rosa as to permit her to agree to marry the man whom she had grown up to look upon as an ogre. | Теперь начался период, закончившийся катастрофой, которая заставила мисс Розу перемениться настолько, что она согласилась выйти замуж за того, кого с детства привыкла считать людоедом. |
| It was not a volte-face of character: that did not change. | Это не было переломом характера - он у нее не изменился. |
| Even her behavior did not change to any extent. | Даже поведение ее ничуть не изменилось. |
| Even if Charles Bon had not died, she would in all probability have gone out to Sutpen's Hundred to live after her father's death sooner or later, and once she had done so she would have probably passed the remainder of her life there. | Даже если бы Чарльз Бон не умер, она после смерти отца, по всей вероятности, рано или поздно переехала бы в Сатпенову Сотню, а совершив этот шаг, скорее всего провела бы там остаток дней своих. |
| But if Bon had lived and he and Judith had married and Henry had remained in the known world, she would have moved out there only when she was ready to, and she would have lived in her dead sister's family only as the aunt which she actually was. | Но если бы Бон остался в живых и женился на Джудит, а Генри не пропал без вести, она перебралась бы к ним, только когда сочла бы это удобным и жила бы в семье своей покойной сестры лишь в качестве тетки, каковою в действительности и была. |
| It was not her character that changed: despite the six years or so since she had actually seen him and certainly the four years which she had spent feeding her father secretly at night while he hid from Confederate provost marshals in the attic. | Изменился у ней не характер, хотя прошло шесть или семь лет с тех пор, как она не видела Сатпена, и к тому же четыре из них она тайком кормила по ночам отца, скрывавшегося на чердаке от военной полиции конфедератов. |
| At the same time she was writing heroic poetry about the very men from whom her father was hiding and who would have shot him or hung him without trial if they had found him-and incidentally the ogre of her childhood was one of them and (he brought home with him a citation for valor in Lee's own hand) a good one. | В это самое время она сочиняла героические оды о тех самых людях, от которых отец ее скрывался и которые расстреляли бы его или повесили без суда, если б им удалось его найти, и, между прочим, людоед ее детства был одним из них, и даже вполне достойным (он вернулся домой с наградой за доблесть, подписанной собственноручно генералом Ли). |
| The face which Miss Rosa carried out there to live for the rest of her life was the same face which had watched him across the dinner table and which he likewise could not have said how many times he had seen, nor when and where, not for the reason that he was unable to forget it but because he could probably not have remembered it enough to have described it ten minutes after looking away, and from behind the face the same woman who had been that child now watched him with that same grim and cold intensity. | Лицо, с которым мисс Роза отправилась туда проводить остаток дней своих, было тем же лицом, которое смотрело на него через обеденный стол и о котором он тоже навряд ли мог сказать, сколько раз он его видел, когда или где, и вовсе не потому, что не мог его забыть, а оттого, что стоило ему отвернуться, как он, по всей вероятности, уже через десять минут не смог бы его описать, и теперь с этого лица на него с тем же холодным пристальным вниманием смотрели глаза женщины, которая прежде была той самой девочкой. |
| Although she was not to see Sutpen again for years, she now saw her sister and niece more often than ever. | Хотя ей несколько лет не придется вновь встретить Сатпена, с сестрой и племянницей она виделась теперь чаще, чем прежде. |
| Ellen was now at the full peak of what the aunt would have called her renegadery. | Эллен теперь достигла высшей точки того, что тетка назвала бы ее изменой. |
| She seemed not only to acquiesce, to be reconciled to her life and marriage, but to be actually proud of it. | Казалось, она не только сдалась, смирилась со своею жизнью и замужеством, но даже по-настоящему ими гордилась. |
| She had bloomed, as if Fate were crowding the normal Indian summer which should have bloomed gradually and faded gracefully through six or eight years, into three or four, either for compensation for what was to come or to clear the books, pay the check to which Fate's wife, Nature, had signed his name. | Она расцвела, словно нормальное бабье лето, когда женщине полагается постепенно расцветать и грациозно увядать шесть или восемь лет, Рок втиснул года в три-четыре - то ли в возмещение за все, что должно еще произойти, то ли с целью произвести полный расчет - оплатить чек, скрепленный подписью жены Рока, Природы. |
| Ellen was in her late thirties, plump, her face unblemished still. | Эллен приближалась к сорока, она была полной, все еще без единой морщинки на лице. |
| It was as though whatever marks being in the world had left upon it up to the time the aunt vanished had been removed from between the skeleton and the skin, between the sum of experience and the envelope in which it resides, by the intervening years of annealing and untroubled flesh. | Казалось, ничем не потревоженная, закаленная прожитыми годами плоть стерла с ее лица все следы, какие оставило на нем пребывание .в этом мире до самого побега тетки, вытеснило их из пространства между скелетом и кожей, между совокупностью жизненного опыта и оболочкой, в которую он был заключен. |
| Her carriage, air, now was a little regal she and Judith made frequent trips to town now, calling upon the same ladies, some of whom were now grandmothers, whom the aunt had tried to force to attend the wedding twenty years ago, and, to the meager possibilities which the town offered, shopping-as though she had succeeded at last in evacuating not only the puritan heritage but reality itself; had immolated outrageous husband and incomprehensible children into shades; escaped at last into a world of pure illusion in which, safe from any harm, she moved, lived, from attitude to attitude against her background of Chatelaine to the largest, wife to the wealthiest, mother of the most fortunate. | Ее осанка и манеры стали теперь чуть ли не царственными - они с Джудит теперь частенько наезжали в город с визитами к тем самым дамам (многие из них уже успели стать бабушками), которых тетка пыталась насильно загнать на свадьбу двадцатью годами раньше, и в пределах скудных возможностей города делали покупки -словно ей наконец удалось отринуть не только пуританское наследие, но и самую действительность; превратить невыносимого мужа и непостижимых детей в бестелесные тени; бежать, наконец, в мир чистой иллюзии и там в полной безопасности двигаться и жить, попеременно принимая позы владетельницы поместья самого обширного, супруги самого богатого, матери самых счастливых. |
| When she shopped (there were twenty stores in Jefferson now) she unbent without even getting out of the carriage, gracious and assured' and talking the most complete nonsense, speaking her bright set meaningless phrases out of the part which she had written for herself, of the duchess peripatetic with property soups and medicines among a soilless and uncompelled peasantry-a woman who, if she had had the fortitude to bear sorrow and trouble, might have risen to actual stardom in the role of the matriarch, arbitrating from the fireside corner of a crone the pride and destiny of her family, instead of turning at the last to the youngest member of it and asking her to protect the others. | Когда она делала покупки (в Джефферсоне к тому времени было уже двадцать лавок), она, не выходя из коляски, самоуверенно и любезно несла невозможнейшую дичь, повторяя пестрый набор бессмысленных фраз из сочиненной ею самой для себя роли странствующей герцогини, наделяющей бутафорскими бульонами и снадобьями необузданных безземельных поселян, - эта женщина, будь она достаточно стойкой, чтобы выдержать лишения и горе, и в самом деле могла бы стать звездою первой величины в роли прародительницы и, расположившись возле очага, горделиво вершить судьбами своего семейства, вместо того чтоб в свой последний час обратиться к младшей его представительнице с просьбою защитить остальных. |
| Often twice and sometimes three times a week the two of them came to town and into the house-the foolish unreal voluble preserved woman now six years absent from the world-the woman who had quitted home and kin on a flood of tears and in a shadowy miasmic region something like the bitter purlieus of Styx had produced two children and then rose like the swamp-hatched butterfly, unimpeded by weight of stomach and all the heavy organs of suffering and experience, into a perennial bright vacuum of arrested sun-and Judith, the young girl dreaming, not living, in her complete detachment and imperviousness to actuality almost like physical deafness. | Обычно два, а порою и три раза в неделю обе они приезжали в город и в дом мистера Колдфилда -глупая, болтливая, моложавая женщина-кукла, уже шесть лет живущая в мире, созданном ее воображением, женщина, что, уносимая потоком слез, покинула отчий дом и семью и в призрачных, дышащих миазмами краях наподобие скорбных берегов Стикса произвела на свет двоих детей, а затем, словно взращенная на болоте бабочка, не обремененная ни желудком, ни какими-либо иными тяжелыми органами жизненного опыта и страданья, взмыла в сверкающую пустоту, где навек остановилось солнце, - и Джудит, молодая девушка, что не жила, а грезила и чья полная отрешенность и отстраненность от действительности граничила с чисто физическою глухотой. |
| To them, Miss Rosa must not have been anything at all now: not the child who had been the object and victim of the vanished aunt's vindictive unflagging care and attention, and not even the woman which her office as housekeeper would indicate, and certainly not the factual aunt herself. | Для них мисс Роза теперь, наверное, вообще ничего не значила ни как девочка - предмет и жертва неусыпной мстительной заботы и внимания сбежавшей тетки, ни даже как женщина, выполняющая обязанности домоправительницы, и уж, во всяком случае, как настоящая родная тетка. |
| And it would be hard to say which of the two, sister or niece, was the most unreal to Miss Rosa in turn-the adult who had escaped reality into a bland region peopled by dolls, or the young girl who slept waking in some suspension so completely physical as to resemble the state before birth and as far removed from reality's other extreme as Ellen was from hers, driving up to the house twice and three times a week, and one time, in the summer when Judith was seventeen, stopping in on their way overland to Memphis to buy Judith clothes; yes: a trousseau.. | И было бы трудно сказать, которая из двух -сестра или племянница - в свою очередь казалась мисс Розе более нереальной - взрослая, бежавшая от действительности в теплый, населенный куклами рай, или молодая девушка, спавшая наяву в состоянии какого-то смутного ожиданья, напоминавшем физическое состояние плода перед рождением на свет, и столь же далекая от реальной жизни, сколь и сама Эллен; два или три раза в неделю они подъезжали к дому мисс Розы, а однажды, тем летом, когда Джудит исполнилось семнадцать, остановились там по дороге в Мемфис, куда ехали покупать Джудит наряды; да не что-нибудь, а приданое. |
| That was the summer following Henry's first year at the University, after he had brought Charles Bon home with him for Christmas and then again to spend a week or so of the summer vacation before Bon rode on to the River to take the steamboat home to New Orleans; the summer in which Sutpen himself went away, on business, Ellen said, doubtless unaware, such was her existence then, that she did not know where her husband had gone and not even conscious that she was not curious. | Это было лето за первым учебным годом Г енри в университете, после того, как он привез Чарльза Бона домой на рождество, а потом еще на неделю во время летних каникул, перед тем как Бон отправился верхом к Реке, чтобы ехать пароходом к себе в Новый Орлеан; то лето, когда Сатпен тоже уехал из дому, по делам, как сказала Эллен, очевидно не сознавая - именно так она в то время жила, - что понятия не имеет, куда уехал ее муж, и даже не отдавая себе отчета, что это нисколько ее не интересует. |
| No one but your grandfather and perhaps Clytie was ever to know that Sutpen had gone to New Orleans too. | Никто кроме твоего деда и, быть может, еще Клити так никогда и не узнал, что Сатпен тоже отправился в Новый Орлеан. |
| They would enter Miss Rosa's house, that dim grim tight little house where even yet, four years after she had left the aunt still seemed to be just beyond any door with her hand already on the knob, and which Ellen would fill with ten or fifteen minutes of shrill uproar and then depart, taking with her the dreamy and volitionless daughter who had not spoken one word; and Miss Rosa who in actual fact was the girl's aunt and who by actual years should have been her sister ignoring the mother to follow the departing and inaccessible daughter with myopic and inarticulate yearning and not one whir of jealousy, projecting upon Judith all the abortive dreams and delusions of her own doomed and frustrated youth, offering Judith the only gift (it was Ellen who told this, with shrieks of amusement, more than once) in her power: she offered to teach Judith how to keep house and plan meals and count laundry, receiving for the offer the blank fathomless stare, the unhearing | Они входили в дом мисс Розы, в этот полутемный мрачный тесный домик, где даже через четыре года после своего побега за каждой дверью, казалось, стоит тетка, готовая вот-вот ее открыть, и который Эллен минут десять или пятнадцать оглашала своею шумной болтовней, после чего удалялась, забрав с собой свою погруженную в грезы, безразличную ко всему на свете, не произнесшую ни слова дочь, а мисс Роза, которая приходилась этой девушке теткой, тогда как по годам должна была бы приходиться ей сестрой, не обращая внимания на мать, следовала по пятам за уходящей и недоступной дочерью с немою тоской в близоруких глазах, без тени зависти перенося на Джудит все несбыточные мечты и надежды своей собственной загубленной молодости и предлагая ей в дар (о чем не раз с хохотом рассказывала Эллен) свое единственное достояние - она предложила научить Джудит вести домашнее хозяйство, составлять меню и считать белье, однако вместо ответа увидела непонимающий бездонный взгляд, услышала недоуменный вопрос: |
| What? | "Что? |
| What did you say?" while even now Ellen was shrieking with astonished appreciation. | Что ты сказала?" - и изумленные и одобрительные выкрики Эллен. |
| Then they were gone-carriage, bundles, Ellen's peacock amusement, the niece's impenetrable dreaming. | И вот уже нет ничего - ни коляски, ни узлов, ни Эллен с ее глупым смехом, ни живущей в мире смутных мечтаний племянницы. |
| When they came to town next and the carriage stopped before Mr Coldfield's house, one of the Negresses came out and said that Miss Rosa was not at home. | Когда они в следующий раз приехали в город и коляска остановилась перед домом мистера Колдфилда, на крыльцо вышла одна из негритянок и объявила, что мисс Розы нету дома. |
| That summer she saw Henry again too. | Тем летом она еще раз увидела Генри. |
| She had not seen him since the summer before although he had been home Christmas with Charles Bon, his friend from the University, and she had heard about the balls and parties at Sutpen's Hundred during the holidays, but she and her father had not gone out. | Она не встречала его с предыдущего лета, хотя на рождество он приезжал домой с Чарльзом Боном, своим товарищем по университету, и до нее доносились слухи о праздничных вечеринках и балах в Сатпеновой Сотне, но они с отцом туда не ездили. |
| And when Henry stopped with Bon on the way back to school the day after New Year's to speak to his aunt, she actually was not at home. | А когда Генри после Нового года, возвращаясь вместе с Боном в университет, заехал навестить свою тетушку, ее и в самом деле не оказалось дома. |
| So she did not see him until the following summer, after a full year. | Поэтому она не видела его целый год, до следующего лета. |
| She was downtown, shopping; she was standing on the street talking to your grandmother when he rode past. | Однажды, когда она отправилась за покупками в город и остановилась на улице побеседовать с твоею бабушкой, он проехал мимо. |
| He didn't see her; he passed on a new mare which his father had given him, in the coat and hat of a man now; your grandmother said he was as tall as his father and that he sat the mare with the same swagger although lighter in the bone than Sutpen, as if his bones were capable of bearing the swagger but were still too light and quick to support the pomposity. | Он ее не заметил; он ехал на новой кобыле, подаренной ему отцом, теперь уже взрослый мужчина, в сюртуке и в шляпе; твоя бабушка рассказывала, что он был такого же высокого роста, как его отец, и сидел верхом на кобыле так же спесиво, хотя и был не так крепко сложен, как Сатпен, словно его кости, уже способные выдержать эту спесь, были еще слишком легки и слабы для отцовского чванства. |
| Because Sutpen was acting his role too. | Ибо и Сатпен тоже играл свою роль. |
| He had corrupted Ellen in more ways than one. | Он развратил Эллен более чем в одном отношении. |
| He was the biggest single landowner and cotton-planter in the county now, attained by the same tactics with which he had built his house-the same singleminded unflagging effort and utter disregard of how his actions which the town could see might look and how the ones which the town could not see must appear to it. | Он был теперь самым крупным плантатором и производителем хлопка в округе, чего он добился тою же тактикой, что и при постройке дома, - тем же бьющим в одну точку неослабным упорством и полнейшим пренебрежением к тому, как выглядят в глазах горожан его поступки, которые они видели и какими представляются им те, которых они видеть не могли. |
| There were some among his fellow citizens who believed even yet that there was a nigger in the woodpile somewhere, ranging from the ones who believed that the plantation was just a blind to his actual dark avocation, through the ones who believed that he had found some way to juggle the cotton market itself and so get more per bale for his cotton than honest men could, to those who believed apparently that the wild niggers which he had brought there had the power to actually conjure more cotton per acre from the soil than any tame ones had ever done. | Многие из его сограждан все еще считали, что тут дело нечисто: одни думали, что плантация - всего лишь прикрытие для его настоящих, темных махинаций; другие думали, что он измыслил какой-то способ воздействовать на рынок и потому выручал за кипу своего хлопка больше, чем честные люди; третьи, очевидно, думали, что дикие негры, которых он сюда привез, с помощью колдовства ухитрялись собрать с акра больше хлопка, чем их прирученные собратья. |
| He was not liked (which he evidently did not want, anyway) but feared, which seemed to amuse, if not actually please, him. | Его не любили (чего он, впрочем, и не домогался), но боялись, что, казалось, его забавляет, если не радует. |
| But he was accepted; he obviously had too much money now to be rejected or even seriously annoyed any more. | Но его приняли; теперь у него было так много денег, что его нельзя было и дальше не признавать или даже сколько-нибудь серьезно ему докучать. |
| He accomplished this-got his plantation to running smoothly (he had an overseer now; it was the son of that same sheriff who had arrested him at his bride-to-He's gate on the day of the betrothal) within ten years of the wedding, and now he acted his role too a role of arrogant ease and leisure which, as the leisure and ease put flesh on him, became a little pompous. | Он добился своего - уже через десять лет после свадьбы дела у него на плантации пошли гладко (теперь у него был надсмотрщик - сын того самого шерифа, который арестовал его у ворот дома его будущей жены в день помолвки), и теперь он тоже играл свою роль - роль человека надменного, живущего в довольстве и праздности, и по мере того, как он благодаря праздности и довольству обрастал мясом, надменность его приобретала оттенок чванства. |
| Yes, he had corrupted Ellen to more than renegadery, though, like her, he was unaware that his flowering was a forced blooming too and that while he was still playing the scene to the audience, behind him Fate, destiny, retribution, irony-the stage manager, call him what you will-was already striking the set and dragging on the synthetic and spurious shadows and shapes of the next one. | Да, он развратил Эллен не только тем, что заставил ее перейти на свою сторону, хотя, подобно ей, понятия не имел, что его расцвет тоже был вынужденным искусственным цветеньем и что, пока он все еще разыгрывал перед публикой свою роль, за его спиной Рок, судьба, возмездие, ирония - словом, режиссер, как его ни называй, уже менял декорации и тащил на сцену фальшивый реквизит для следующей картины. |
| ' There goes-' your grandmother said. | "Вот едет..." - сказала твоя бабушка. |
| But Miss Rosa had already seen Henry. | Но мисс Роза уже увидела Генри. |
| She was standing there beside your grandmother, her head hardly reaching your grandmother's shoulder, thin, in one of the dresses which the aunt had left in the house and which Miss Rosa had cut down to fit herself, who had never been taught to sew either, just as she had assumed the housekeeping and offered to teach Judith to do the same, who had never been taught to cook nor taught to do anything save listen through closed doors, standing there with a shawl over her head like she might have been fifty instead of fifteen, looking after her nephew and saying, | Она стояла рядом с твоей бабушкой, едва доставая головою ей до плеча, щупленькая, в одном из брошенных теткою платьев, которые мисс Роза укоротила себе по росту, хотя никто никогда не учил ее шить - равно как она взяла на себя ведение домашнего хозяйства и предложила обучить этому Джудит, хотя никто никогда не учил ее ни стряпать, ни вообще делать что-либо, кроме как подслушивать у закрытых дверей; стояла, повязав голову платком, словно ей было не пятнадцать лет, а все пятьдесят, смотрела на племянника и говорила: |
| ' Why... he's shaved." | "Ой... да ведь он уже бреется". |
| Then she stopped seeing Ellen even. | Потом она перестала встречаться даже и с Эллен. |
| That is, Ellen also stopped coming to the house, stopped breaking the carriage's weekly ritual of store to store where, without getting out, Ellen bade merchant and clerk fetch out to her the cloth and the meager fripperies and baubles which they carried and which they knew even better than she that she would not buy but instead would merely finger and handle and disarrange and then reject, all in that flow of bright pettish volubility. | Вернее, Эллен перестала их навещать; она нарушила свой ритуал, согласно которому еженедельно объезжала одну за другою все лавки и, не выходя из коляски, заставляла лавочников и приказчиков показывать ей сукно, жалкие украшения и безделушки - они выносили ей товары, отлично зная, что она ничего не купит, а только подержит в руках, помнет, пощупает, разбросает и в конце концов отвергнет, сопровождая все это потоком пустой беспечной болтовни. |
| Not contemptuous, not even patronizing exactly, but with a bland and even childlike imposition upon the sufferance or good manners or sheer helplessness of the men, the merchants and clerks; then to come to the house and fill it too with that meaningless uproar of vanity,of impossible and foundationless advice about Miss Rosa and her father and the house, about Miss Rosa's clothes and the arrangement of the furniture and how the food was prepared and even the hours at which it was eaten. | Не с презрением и даже не свысока, а добродушно и даже по-детски злоупотребив учтивостью и полной беспомощностью этих мужчин -приказчиков и лавочников, она отправится в отцовский дом, где тоже поднимет бессмысленный шум и суету и примется самоуверенно давать нелепые, несуразные советы касательно мисс Розы, отца, домашнего хозяйства, мисс Розиных туалетов, расстановки мебели, приготовления пищи и даже часов, когда следует завтракать, обедать и ужинать. |
| Because the time now approached (it was 1860, even Mr Coldfield probably admitted that war was unavoidable) when the destiny of Sutpen's family which for twenty years now had been like a lake welling from quiet springs into a quiet valley and spreading, rising almost imperceptibly and in which the four members of it floated in sunny suspension, felt the first subterranean movement toward the outlet, the gorge which would be the land's catastrophe too, and the four peaceful swimmers turning suddenly to face one another, not yet with alarm or distrust but just alert, feeling the dark set, none of them yet at that point where man looks about at his companions in disaster and thinks when will I stop trying to save them and save only myself? and not even aware that that point was approaching. | Между тем уже близилось время (шел 1860 год, и даже мистер Колдфилд, наверное, признал, что война неизбежна), когда семья Сатпена, чья судьба последние двадцать лет напоминала Озеро, - питаясь тихими ключами, оно колышется в тихой долине, еле заметно разливаясь и поднимаясь, а на поверхности вод в теплых лучах солнца безмятежно качаются четверо членов семьи, - уже ощутила первые подземные толчки -ясное предвестие земного катаклизма - теснящие воды к выходу в узкое ущелье, и вот четыре мирных пловца, внезапно повернув друг к другу головы, еще не ведая тревоги и сомнений, а лишь слегка настораживаясь, смотрят, как над ними сгущается тьма, хотя ни для кого из них еще не настал тот миг, когда человек, оглянувшись на товарищей по несчастью, мысленно задает себе вопрос: Не пора ли оставить заботы о спасении других и подумать, как спастись самому? еще не понимая, что этот миг вот-вот наступит. |
| So Miss Rosa did not see any of them; she had never seen (and was never to see alive) Charles Bon at all; Charles Bon of New Orleans, Henry's friend who was not only some few years older than Henry but actually a little old to be still in college and certainly a little out of place in that one where he was-a small new college in the Mississippi hinterland and even wilderness, three hundred miles from that worldly and even foreign city which was his home-a young man of a worldy elegance and assurance beyond his years, handsome, apparently wealthy and with for background the shadowy figure of a legal guardian rather than any parents-a personage who in the remote Mississippi of that time must have appeared almost phoenix-like, full sprung from no childhood, born of no woman and impervious to time and, vanished, leaving no bones nor dust anywhere-a man with an ease of manner and a swaggering gallant air in comparison with which Sutpen's pompous arrogance was clumsy bluff and Henry actually a hobble-de-hoy. | Итак, мисс Роза ни с кем из них больше не встречалась; она никогда не видела (и никогда не увидит живым) Чарльза Бона - Чарльза Бона из Нового Орлеана, друга Генри, который был не только на несколько лет его старше, но и вообще слишком великовозрастным для университета, и тем более не у места в этом маленьком новом университете на задворках, даже в диких дебрях штата Миссисипи, за три сотни миль от блестящего и как бы даже чужестранного города, откуда он был родом - элегантный, блестящий, не по годам самоуверенный молодой человек, красивый, несомненно богатый, за спиной которого вместо родителей маячила призрачная фигура адвоката-опекуна, - столь важная персона обитателям миссисипского захолустья тех лет должна была казаться чем-то вроде феникса, не ведавшего детства, рожденного не от женщины -он неподвластен времени, а исчезнув с лица земли, не оставит нигде ни костей, ни праха -мужчина с изысканными манерами, столь светский и галантный, что рядом с ним спесь и чванство Сатпена казались неуклюжей позой, а Генри выглядел просто неотесанным мальчишкой. |
| Miss Rosa never saw him; this was a picture, an image. | Мисс Роза никогда его не видела, это была лишь картина, плод воображения. |
| It was not what Ellen told her: Ellen at the absolute halcyon of her butterfly's summer and now with the added charm of gracious and graceful voluntary surrendering of youth to her blood's and sex's successor, that concurrent attitude and behavior with the engagement's span with which mothers who want to can almost make themselves the brides of their daughters' weddings. | И совсем не то, что рассказывала ей о нем Эллен, мотылек, бабочка Эллен, что безмятежно млела в ласковой летней неге, а теперь еще вдобавок приобрела очарование и грацию женщины, великодушно уступающей молодость своей наследнице - ведь иная матрона между помолвкой и свадьбой дочери ухитряется вести себя так, будто она-то и есть настоящая невеста. |
| Listening to Ellen, a stranger would have almost believed that the marriage, which subsequent events would indicate had not even been mentioned between the young people and the parents, had been actually performed. | Слушая Эллен, чужой человек мог бы даже подумать, что бракосочетание, о котором - как покажут последующие события - молодые люди и родители между собой даже и словом не обмолвились, уже состоялось. |
| Ellen did not once mention love between Judith and Bon. | Эллен ни разу не упомянула также и о любви между Джудит и Боном. |
| She did not hint around it. | Даже и не намекала. |
| Love, with reference to them was just a finished and perfectly dead subject like the matter of virginity would be after the birth of the first grandchild. | Любовь - поскольку речь шла о них - была темой раз и навсегда исчерпанной, все равно что девственность после рождения первого внука. |
| She spoke of Bon as if he were three inanimate objects in one, or perhaps one inanimate object for which she and her family would find three concordant uses: a garment which Judith might wear as she would a riding habit or a ball gown, a piece of furniture which would complement and complete the furnishing of her house and position, and a mentor and example to correct Henry's provincial manners and speech and clothing. | Она говорила о Боне так, словно он являл собою три неодушевленных предмета в одном или скорее один неодушевленный предмет, который она и ее семья используют сразу для трех целей -как костюм, который Джудит могла бы надеть в качестве бального платья или амазонки, как предмет мебели, который дополнит и завершит обстановку ее дома, и, наконец, как ментора, следуя примеру которого Г енри мог бы усовершенствовать свои провинциальные манеры, одежду и речь. |
| She seemed to have encompassed time. | Она, казалось, перехитрила самое время. |
| She postulated the elapsed years during which no honeymoon nor any change had taken place, out of which the (now) five faces looked with a sort of lifeless and perennial bloom like painted portraits hung in a vacuum, each taken at its forewarned peak and smoothed of all thought and experience, the originals of which had lived and died so long ago that their joys and griefs must now be forgotten even by the very boards on which they had strutted and postured and laughed and wept. | Сделав вид, будто за прошедшие годы не было ни медового месяца, ни вообще каких-либо изменений, она превратила их в нечто вроде рамы, из которой смотрели пять (теперь уже пять) навеки застывших лиц, словно их запечатлели в заранее предугаданный момент их наивысшего расцвета, стерев с них все мысли и следы пережитого; они висели в пустоте, как живописные портреты людей, живших и умерших в столь давние времена, что об их радостях и горестях ныне, без сомнения, забыли даже и самые подмостки, на которых они расхаживали, становились в позы, плакали и смеялись. |
| This, while Miss Rosa, not listening, who had got the picture from the first word, perhaps from the name, Charles Bon; the spinster doomed for life at sixteen, sitting beneath this bright glitter of delusion like it was one of those colored electric beams in cabarets and she there for the first time in her life and the beam filled with a substanceless glitter of tinsel motes darting suddenly upon her, halting for a moment then going on. | Так говорила Эллен; между тем мисс Роза, пропуская мимо ушей все ее речи, представляла себе эту картину по одному лишь первому слову, быть может, даже только по имени: Чарльз Бон; мисс Роза, в шестнадцать лет уже обреченная на вечное девство, ослепленная ярким блеском призрачных иллюзий, словно лучами разноцветных лампочек в кабаре, где она впервые в жизни случайно очутилась; близоруко щурясь, она сидит там, а в лучах бесплотной мишурою сверкают мириады пылинок - вихрем обрушившись на нее и секунду помедлив, они вновь устремляются в свой бешеный полет. |
| She wasn't jealous of Judith. | Она нисколько не завидовала Джудит. |
| It was not selfpity either, sitting there blinking steadily at her sister, while Ellen talked, in one of those botched-over house dresses (the clothes, castoff sometimes but usually new, which Ellen gave her from time to time were always silk, of course) which the aunt had abandoned when she eloped with the horse-and mule-trader, perhaps in the hope or even the firm intention of never wearing anything like them again. | Нельзя также сказать, будто она испытывала жалость к себе, когда сидела и смотрела на без умолку болтавшую Эллен, одетая в одно из перешитых на живую нитку домашних платьев (платья, которые время от времени дарила ей Эллен, иногда поношенные, но чаще совершенно новые, были, разумеется, всегда только из шелка) - тетка бросила их, когда сбежала с барышником; быть может, надеясь или даже твердо намереваясь больше никогда ничего подобного не носить. |
| It was probably just peaceful despair and relief at final and complete abnegation, now that Judith was about to immolate the frustration's vicarious recompense into the living fairy tale. | Это была скорее просто немая тоска и даже чувство облегчения от сознанья, что теперь она может окончательно и бесповоротно похоронить все свои надежды - ведь Джудит вот-вот претворит их в живую волшебную сказку. |
| It sounded like a fairy tale when Ellen told it later to your grandmother, only it was a fairy tale written for and acted by a fashionable ladies' club. | Позднее Эллен и впрямь рассказывала это твоей бабушке словно сказку, только сказку, сочиненную для членов фешенебельного дамского клуба и ими же разыгранную. |
| But to Miss Rosa it must have been authentic, not only plausible but justified: hence the remark which sent Ellen again (she told this too, for the childish joke it was) into shrieks of amused and fretted astonishment. | Однако для мисс Розы все это должно было казаться вполне достоверным и не только правдоподобным, но и вполне справедливым; отсюда ее замечание, которое заставило Эллен опять покатиться со смеху от изумления (об этой, по ее словам, детской шутке она тоже рассказала). |
| 'We deserve him,' Miss Rosa said. 'Deserve? | "Мы его достойны", - изрекла мисс Роза. |
| Him?" | "Достойны? |
| Ellen said, probably shrieked too. | Его? - проговорила или, наверное, воскликнула Эллен. |
| 'Of course we deserve him-if you want to put it that way. | - Разумеется, мы его достойны - если ты предпочитаешь выразить это так. |
| I certainly hope and expect you to feel that the Coldfields are qualified to reciprocate whatever particularly signal honor marriage with anyone might confer upon them." | Надеюсь, ты понимаешь, что Колдфилды могут только сделать честь любому самому именитому и блестящему жениху". |
| Naturally there is no known rejoinder to this. | Ответить на это, разумеется, нечего. |
| At least, as far as Ellen ever told, Miss Rosa did not try to make one. | По крайней мере, из рассказов Эллен никак не следует, что мисс Роза хотя бы попыталась найти какой-нибудь ответ. |
| She just saw Ellen depart and then set about to make Judith the second only gift in her power. | Она просто проводила Эллен, а затем начала готовить для Джудит второй подарок - больше ей нечего было подарить. |
| She possessed two now, this one likewise bequeathed to her by the aunt who taught her both to keep house and how to fit clothes by climbing out a window one night, though this second gift developed late (you might say, repercussed) due to the fact that when the aunt left, Miss Rosa was not yet large enough to be able to use the discarded clothing even by cutting the garments down. | Теперь у нее в распоряжении было два подарка; второй тоже достался ей в наследство от тетки -выскочив ночью в окно, та одним махом научила мисс Розу и вести хозяйство, и подгонять по фигуре платья; правда, второй дар развился позже (был, так сказать, запоздалым отзвуком), ибо, когда тетка сбежала, мисс Роза еще не доросла до ее брошенных платьев и потому их бесполезно было укорачивать. |
| She set about secretly making garments for Judith's trousseau. | Она принялась тайком шить наряды для приданого Джудит. |
| She got the cloth from her father's store. | Материю она взяла в отцовской лавке. |
| She could not have got it anywhere else. | Больше брать ей было неоткуда. |
| Your grandmother told me that at that time Miss Rosa actually could not count money, that she knew the progression of the coins in theory but that apparently she had never had the actual cash to see, touch, experiment and prove with; that on certain days of the week she would go down town with a basket and shop at certain stores which Mr Coldfield had already designated, with no coin nor sum of money changing lip or hand, and that later in the day Mr Coldfield would trace her course by the debits scratched on paper or on walls and counters, and pay them. | Твоя бабушка мне рассказывала, что в то время мисс Роза просто не умела считать деньги, то есть в теории она знала достоинство монет, но никогда не держала в руках наличных денег, которые можно было бы увидеть, пощупать и сосчитать; в определенные дни она отправлялась с корзинкой в город делать покупки в определенных, заранее назначенных мистером Колдфилдом лавках; никакими монетами или ассигнациями при этом -ни на словах, ни на деле - никто не обменивался, а позднее мистер Колдфилд шел по следу, оставленному ею в виде счетов, нацарапанных на бумаге, на стенах или прилавках, и сам их оплачивал. |
| So she would have to get the material from him, though his stock which had begun as a collection of the crudest necessities and which apparently could not even feed himself and his daughter from its own shelves, had not increased, let alone diversified. | Поэтому ей пришлось взять материю у него, хотя своими запасами, с самого начала состоявшими лишь из предметов первой необходимости, он не мог даже прокормить себя и дочь, и запасы эти отнюдь не увеличились и тем более не стали разнообразней. |
| Yet this was where she had to go to get the material to make those intimate young girl garments which were to be for her own vicarious bridal and you can Imagine too what Miss Rosa's notion of such garments would be, let alone what her notion of them would look like when she had finished them unassisted. | И, однако, именно к нему в лавку ей пришлось отправиться в поисках материи для изготовления интимных предметов девичьего туалета, которым на самом деле следовало стать ее собственным подвенечным нарядом, и можно лишь вообразить, какими представляла себе мисс Роза эти вещи, не говоря о том, на что они были похожи, когда она без всякой посторонней помощи их закончила. |
| Nobody knows how she managed to get the material from her father's store. | Никто не знает, как она ухитрилась взять материю в лавке у отца. |
| He didn't give it to her. | Он ей ничего не давал. |
| He would have felt it incumbent on him to supply his granddaughter with clothes if she were indecently clad or if she were ragged or cold, but not to marry in. | Он счел бы своим долгом снабдить внучку одеждой, чтобы прикрыть ее наготу или защитить ее от холода, но уж никак не для свадьбы. |
| So I believe she stole it. | Поэтому я думаю, что она ее украла. |
| She must have. | Должна была украсть. |
| She must have taken it almost from under her father's nose (it was a small store and he was his own clerk and from any point in it he could see any other point) with that amoral boldness, that affinity for brigandage in women, but more likely, or so I would like to think, by some subterfuge of such bald and desperate transparence concocted by innocence that its very simplicity fooled him. | Она, наверное, вытащила ее прямо из-под носа у отца (лавка была маленькая, он сам был у себя приказчиком и, находясь в любой точке, мог видеть все) со свойственным женщинам бесстыдством и склонностью к мелкому воровству, но скорее всего, я думаю, с помощью какой-то отчаянно дерзкой уловки, обманувшей его самой своею невинностью и простотой. |
| So she didn't even see Ellen anymore. | Итак, она даже больше не встречалась с Эллен. |
| Apparently Ellen had now served her purpose, completed the bright pointless noon and afternoon of the butterfly's summer and vanished, perhaps not out of Jefferson, but out of her sister's life any way, to be seen but the one time more dying in bed in a darkened room in the house on which fateful mischance had already laid its hand to the extent of scattering the black foundation on which it had been erected and removing its two male mainstays, husband and son-the one into the risk and danger of battle, the other apparently into oblivion. | Эллен теперь, очевидно, уже выполнила свое предназначение и, завершив пустой короткий век веселой бабочки, исчезла - если не из Джефферсона, то уж во всяком случае из жизни своей сестры; мисс Роза увидит ее еще всего лишь раз, на смертном одре в затемненной комнате, в доме, на который жестокая судьба уже наложила свою руку, разметав его черный фундамент и лишив его главной опоры - обоих мужчин, мужа и сына, из которых один отправился на полное опасностей и риска поле битвы, а другой - во тьму забвенья. |
| Henry had just vanished. | Генри попросту исчез. |
| She heard of that too while she was spending her days (and nights; she would have to wait until her father was asleep) sewing tediously and without skill on the garments which she was making for her niece's trousseau and which she had to keep hidden not only from her father but from the two Negresses, who might have told Mr Coldfield-whipping lace out of raveled and hoarded string and thread and sewing it onto garments while news came of Lincoln's election and of the fall of Sumpter, and she scarce listening, hearing and losing the knell and doom of her native land between two tedious and clumsy stitches on a garment which she would never wear and never remove for a man whom she was not even to see alive. | Слухи об этом донеслись до нее, когда она целыми днями (и ночами - ей приходилось ждать, пока отец уснет) старательно и неумело шила для приданого племянницы наряды, которые ей приходилось прятать не только от мистера Колдфилда, но и от обеих негритянок, чтобы те ему не донесли; она плела кружева из распущенных шнурков и припрятанных ниток и пришивала их к этим нарядам в то время, как пришла весть об избрании Линкольна и о падении форта Самтер; она слушала, но все это едва ли доходило до ее сознания, и погребальный звон, возвещавший гибель ее родной земли, затерялся где-то между двумя старательными, но кривыми стежками на платье - она никогда не наденет и не снимет его ради мужчины, которого ей даже не придется увидеть живым. |
| Henry just vanished: she heard just what the town heard-that on this next Christmas Henry and Bon came home again to spend the holidays, the handsome and wealthy New Orleansian whose engagement to the daughter the mother had been filling the town's ears with for six months now. | Г енри попросту исчез; она слышала только то, что слышал весь город, - накануне рождества Генри снова приехал на каникулы домой вместе с Боном, красивым и богатым уроженцем Нового Орлеана, о чьей помолвке с дочерью мать за последние шесть месяцев прожужжала уши всему городу. |
| They came again and now the town listened for the announcement of the actual day. | Они приехали снова, и теперь город ждал, когда наконец объявят о торжественном дне. |
| And then something happened. | А потом что-то случилось. |
| Nobody knew what: whether something between Henry and Bon on one hand and Judith on the other, or between the three young people on one hand and the parents on the other. | Никто не знал, что именно - то ли что-то между Генри и Боном с одной стороны и Джудит с другой, то ли что-то между тремя молодыми людьми с одной стороны и родителями с другой. |
| But anyway, when Christmas day came, Henry and Bon were gone. | Но как бы там ни было, когда настало рождество, Генри и Бон уехали. |
| And Ellen was not visible (she seemed to have retired to the darkened room which she was not to quit until she died two years later) and nobody could have told from either Sutpen's or Judith's faces or actions or behavior, and so the tale came through the Negroes: of how on the night before Christmas there had been a quarrel between, not Bon and Henry or Bon and Sutpen, but between the son and the father and that Henry had formally abjured his father and renounced his birthright and the roof under which he had been born and that he and Bon had ridden away in the night and that the mother was prostrate though, the town believed, not at the upset of the marriage but at the shock of reality entering her life: this the merciful blow of the axe before the beast's throat is cut. | А Эллен нигде не показывалась (она, очевидно, удалилась в затемненную комнату, откуда уже не выйдет до самой своей смерти двумя годами позже), а так как выражение лиц и поведение Сатпена и Джудит никому ничего не говорили, пришлось довольствоваться рассказами негров: о том, как в ночь под рождество вспыхнула ссора -не между Боном и Генри и не между Боном и Сатпеном, а между сыном и отцом и что Г енри по всей форме отрекся от отца, отринул свое право первородства и кров, под которым был рожден, и в ту же ночь они с Боном уехали из дому, оставив убитую горем мать - правда, как думали в городе, ее сразило не то, что расстроилась свадьба, а просто грубое вторжение действительности в ее жизнь - как бы удар топора, которым из жалости оглушают животное, прежде чем перерезать ему горло. |
| That's what Miss Rosa heard. | Итак, вот что услышала мисс Роза. |
| Nobody knows what she thought. | Что она при этом подумала - никто не знает. |
| The town believed that Henry's action was just the fiery nature of youth, let alone a Sutpen, and that time would cure it. | В городе поступок Г енри приписали его горячему нраву, ведь он так молод, да притом тоже Сатпен, и решили, что время все загладит. |
| Doubtless Sutpen's and Judith's behavior toward one another and toward the town had something to do with this. | Безусловно, такому мнению отчасти способствовало то, как Сатпен и Джудит вели себя по отношению друг к другу и к городу. |
| They would be seen together in the carriage in town now and then as though nothing had occurred between them at least, which certainly would not have been the case if the quarrel had been between Bon and the father, and probably not the case if the trouble had been between Henry and his father because the town knew that between Henry and Judith there had been a relationship closer than the traditional loyalty of brother and sister even; a curious relationship: something of that fierce impersonal rivalry between two cadets in a crack regiment who eat from the same dish and sleep under the same blanket and chance the same destruction and who would risk death for one another, not for the other's sake but for the sake of the unbroken front of the regiment itself. | Они теперь часто приезжали в Джефферсон, как будто - по крайней мере между ними - ровно ничего не произошло; этого, разумеется, не могло бы быть в случае ссоры отца с Боном и, вероятно, в случае какого-либо недоразумения между отцом и Генри: в городе знали, что Генри и Джудит связаны взаимоотношениями более тесными, нежели обычная привязанность между братом и сестрой; взаимоотношения очень странные, нечто вроде жестокого, но не личного соперничества между двумя юнкерами отборной роты - они едят из одного котелка, спят под одним одеялом, подвергаются одинаковому смертельному риску и готовы пожертвовать друг за друга жизнью, однако не ради товарища, а чтобы не образовалась брешь в боевой линии части. |
| That's all Miss Rosa knew. | Вот все, что узнала мисс Роза. |
| She could have known no more about it than the town knew because the ones who did know (Sutpen or Judith: not Ellen, who would have been told nothing in the first place and would have forgot, failed to assimilate, it if she had been told Ellen the butterfly, from beneath whom without warning the very sunbuoyed air had been withdrawn, leaving her now with the plump hands folded on the coverlet in the darkened room and the eyes above them probably not even suffering but merely filled with baffled incomprehension) would not have told her anymore than they would have told anyone in Jefferson or anywhere else. | Она не могла узнать больше того, что знал весь город, ибо те, кто знали (Сатпен и Джудит, но только не Эллен - ей, во-первых, никто бы ничего не сказал, а во-вторых, она все равно бы забыла, не осознала, если б ей даже и сказали - мотылек, бабочка Эллен, из-под которой вдруг ни с того ни с сего вырвали пронизанный солнцем воздух, бросив ее в затемненную комнату, и вот она лежит там совсем одна - пухлые ручки на покрывале, а в глазах даже не боль, а просто тупое недоуменье), сказали бы ей не больше, чем любому случайному человеку в Джефферсоне или где бы то ни было. |
| Miss Rosa probably went out there, probably once and then no more. And she must have told Mr Coldfield that there was nothing wrong and evidently she believed that herself since she continued to sew on the garments for Judith's wedding. | Мисс Роза, наверное, съездила туда, наверное, всего один раз, и больше уже не ездила. |
| She was still doing that when Mississippi seceded and when the first Confederate uniforms began to appear in Jefferson where Colonel Sartoris and Sutpen were raising the regiment which departed in '61, with Sutpen, second in command, siding at Colonel Sartoris' left hand, on the black stallion named out of Scott, beneath the regimental colors which he and Sartoris had designed and which Sartoris' womenfolks had sewed together out of silk dresses. | И наверное, сказала мистеру Колдфилду, что там все в порядке - в чем, вероятно, не сомневалась и сама, поскольку продолжала шить наряды для свадьбы Джудит. |
| He had filled out physically from what he had been not only when he first rode into Jefferson that Sunday in | Она все еще занималась этим, когда штат Миссисипи отделился и первые люди в форме конфедератов стали появляться в Джефферсоне, где полковник Сарторис и Сатпен набирали полк, который в шестьдесят первом году выступил из города - Сатпен, помощник командира, гарцевал по левую руку полковника Сарториса на вороном жеребце, носившем имя героя романа Вальтера Скотта, под полковым знаменем - знамя по их с Сарторисом наброску сшили из шелковых платьев Сарторисовы женщины. |
| '33, but from what he had been when he and Ellen married. | Сатпен теперь раздобрел - не только по сравнению с тем, каким он в тот воскресный день тридцать третьего года впервые въехал в Джефферсон, но даже и с тем, каким он был, когда они с Эллен поженились. |
| He was not portly yet, though he was now getting on toward fifty-five. | Он еще не был грузным, хотя ему уже пошел пятьдесят пятый год. |
| The fat, the stomach, came later. | Жир и толстый живот появились позднее. |
| It came upon him suddenly, all at once, in the year after whatever it was happened to his engagement to Miss Rosa and she quitted his roof and returned to town to live alone in her father's house and did not ever speak to him again except when she addressed him that one time when they told her that he was dead. | Они навалились на него внезапно, сразу, в тот год, когда почему-то расстроилась его помолвка с мисс Розой и она, покинув его кров, вернулась в город и с тех пор жила одна в отцовском доме и больше ни разу с ним не говорила, за исключением того единственного случая, когда, узнав, что он умер, она обратилась к нему с гневною речью. |
| The flesh came upon him suddenly, as though what the Negroes and Wash Jones, too, called the fine figure of a man had reached and held its peak after the foundation had given away and something between the shape of him that people knew and the uncompromising skeleton of what he actually was had gone fluid and, earthbound, had been snubbed up and restrained, balloonlike, unstable and lifeless, by the envelope which it had betrayed. | Тучность навалилась на него внезапно, словно этот, как выражались Уош Джонс и негры, видный мужчина достиг предела своего совершенства и пребывал в этом состоянии, пока не пошатнулась самая основа его жизни, и тогда что-то в его теле, между внешней формой, которую знали люди, и несгибаемым остовом, который являл собой истинную его сущность, растаяло и осело, как безжизненно обвисший воздушный шар, что держится одной лишь обманчивою оболочкой. |
| She did not see the regiment depart because her father forbade her to leave the house until it was gone, refusing to allow her to take part in or be present with the other women and girls in the ceremony of its departure, though not because his son-in-law happened to be in it. | Она не видела, как выступил полк, потому что отец запретил ей выходить из дому, пока он не уйдет, не позволил вместе с другими женщинами и девушками участвовать и даже присутствовать на торжествах по случаю его выступления, -впрочем, вовсе не потому, что в полку случайно оказался его зять. |
| He had never been an irascible man and before war was actually declared and Mississippi seceded, his acts and speeches of protest had been not only calm but logical and quite sensible. | Он никогда не был раздражительным человеком, и до формального объявления войны и отделения штата Миссисипи его поступки и речи протеста были не только спокойными, но логичными и вполне разумными. |
| But after the die was cast he seemed to change overnight, just as his daughter Ellen changed her nature a few years before. | Но когда жребий был брошен, он, казалось, за одну ночь совершенно переменился - точно так же, как переменился характер его дочери Эллен несколькими годами раньше. |
| As soon as troops began to appear in Jefferson he closed his store and kept it closed all during the period that soldiers were being mobilized and drilled, and later, after the regiment was gone, whenever casual troops would bivouac for the night in passing, refusing to sell any goods for any price to the military and, so it was told, to the families not only of soldiers but of men or women who had supported secession and war only in talk, opinion. | Как только в Джефферсоне стали появляться войска, он запер свою лавку и не отпирал ее все то время, пока набирали и обучали рекрутов, а после ухода полка, когда проходящие мимо воинские части располагались ночью на бивуак, ни за какие деньги ничего не продавал военным и, как говорили, не только родственникам солдат, но даже и людям, которые поддерживали отделение южных штатов и войну хотя бы только в своих словах и суждениях. |
| He refused to permit his sister to come back home to live while her horse-trader husband was in the army, he would not even allow Miss Rosa to look out the window at passing soldiers. | Он не позволил своей сестре вернуться домой, когда ее барышник-муж вступил в армию; он даже не разрешал мисс Розе смотреть в окно на проходивших по улице солдат. |
| He had closed his store permanently and was at home all day now. | Лавка теперь постоянно была закрыта, и он по целым дням сидел дома. |
| He and Miss Rosa lived in the back of the house, with the front door locked and the front shutters closed and fastened. | Они с мисс Розой жили в задних комнатах; парадная дверь была заперта, ставни выходивших на улицу окон закрыты. |
| He spent the day, the neighbors said, behind one of the slightly opened blinds like a picquet on post, armed not with a musket but with the big family Bible in which his and his sister's birth and his marriage and Ellen's birth and marriage and the birth of his two grandchildren and of Miss Rosa, and his wife's death (but not the marriage of the aunt; it was Miss Rosa who entered that, along with Ellen's death, on the day when she entered Mr Coldfield's own, and Charles Bon's and even Sutpen's) had been duly entered in his neat clerk's hand, until a detachment of troops would pass: whereupon he would open the Bible and declaim in a harsh loud voice even above the sound of the tramping feet, the passages of the old violent vindictive mysticism which he had already marked as the actual picquet would have ranged his row of cartridges along the window sill. | По словам соседей, он проводил весь день, сидя у окна возле узкой щелки между шторами, словно часовой на посту, вооруженный вместо ружья большой семейной Библией, в которой его четким приказчичьим почерком были записаны даты рождения его самого и сестры, его свадьбы, рождения и свадьбы Эллен, рождения обоих внуков и мисс Розы, а также смерти жены (однако даты бракосочетания тетки там не было, ее вписала мисс Роза вместе с датой смерти Эллен в тот день, когда она вписала дату смерти самого мистера Колдфилда, Чарльза Бона и даже Сатпена); он сидел там, пока не появлялся какой-нибудь военный отряд; тогда он раскрывал Библию и громким хриплым голосом, заглушавшим даже топот марширующих сапог, начинал декламировать древние, исполненные страстного мистического гнева отрывки, которые он заранее отметил, - так настоящий часовой разложил бы на подоконнике свои патроны. |
| Then one morning he learned that his store had been broken into and looted, doubtless by a company of strange troops bivouacked on the edge of town and doubtless abetted, if only vocally, by his own fellow citizens. | Затем в одно прекрасное утро он узнал, что его лавку взломали и разграбили, очевидно, какие-то чужие солдаты, которые раскинули бивуак на окраине города и которых, очевидно, подстрекали, хотя, быть может, только на словах, его же собственные сограждане. |
| That night he mounted to the attic with his hammer and his handful of nails and nailed the door behind him and threw the hammer out the window. | В ту же ночь он поднялся на чердак с молотком и горстью гвоздей, заколотил за собою дверь и выбросил молоток из окна. |
| He was not a coward. | Он отнюдь не был трусом. |
| He was a man of uncompromising moral strength, coming into a new country with a small stock of goods and supporting five people out of it in comfort and security at least. | Это был человек непоколебимой нравственной силы: он приехал на новые места с небольшим запасом товаров, на которые сумел содержать в достатке и покое семью из пяти человек. |
| He did it by close trading, to be' sure: he could not have done it save by close trading or dishonesty; and as your grandfather said, a man who, in a country such as Mississippi was then, would restrict dishonesty to the selling of straw hats and hame strings and salt meat would have been already locked up by his own family as a kleptomaniac. | Разумеется, он достиг этого сомнительными сделками - иначе как сомнительными сделками или плутовством достичь он этого не мог, - а твой дед говорил, что человека, который в таком краю, как штат Миссисипи в те годы, нажился бы только на продаже соломенных шляп, вожжей и солонины, его же собственная родня упрятала бы в дом умалишенных как клептомана. |
| But he was not a coward, even though his conscience may have objected, as your grandfather said, not so much to the idea of pouring out human blood and life, but at the idea of waste: of wearing out and eating up and shooting away material in any cause whatever. | Но трусом он не был, хотя, как говорил твой дед, совесть его возмущалась не столько при мысли о кровопролитии и убийстве, сколько при мысли о расточительстве - о том, что люди напрасно пожирают, уничтожают и портят добро, - ради чего это делалось, ему было безразлично. |
| Now Miss Rosa's life consisted of keeping life in herself and her father. | Теперь существование мисс Розы сводилось к тому, чтобы поддерживать жизнь в себе и в отце. |
| Up to the night when it was looted, they had lived out of the store. | Пока лавку не разграбили, они жили старыми запасами. |
| She would go to the store after dark with a basket and fetch back enough food to last for a day or two. | С наступлением темноты она отправлялась с корзиной в лавку и приносила провизии, которой хватало на день или два. |
| So the stock, not renewed for some time before that, was considerably reduced even before the looting; and soon she, who had never been taught to do anything practical because the aunt had raised her to believe that she was not only delicate but actually precious, was cooking the food which as time passed became harder and harder to come by and poorer and poorer in quality, and hauling it up to her father at night by means of a well pulley and rope attached to the attic window. | Между тем запасы, и до того давно не пополнявшиеся, значительно сократились даже до разграбления лавки, и вскоре мисс Роза, которую не учили делать ничего практически полезного, ибо тетка воспитывала ее в убеждении, что она -существо не только нежное, но еще и драгоценное, стряпала еду, день ото дня становившуюся все менее и менее доступной и все более и более неудобоваримой, а по ночам поднимала ее на чердак отцу с помощью колодезного блока и привязанной к слуховому окошку веревки. |
| She did this for three years, feeding in secret and at night and with food which in quantity was scarcely sufficient for one, the man whom she hated. | И так она три года ночами тайком снабжала человека, которого ненавидела, пищей, едва достаточной для одного едока. |
| And she may not have known before that she hated him and she may not have known it now even, nevertheless the first of the odes to Southern soldiers in that portfolio which when your grandfather saw it in 1885 contained a thousand or more, was dated in the first year of her father's voluntary incarceration and dated at two oclock in the morning. | Возможно, она прежде не знала, что его ненавидит, возможно, она не знала этого даже теперь, и тем не менее первая из од к солдатам армии южан в том портфеле, который в 1885 году, когда его видел твой дед, содержал их свыше тысячи, была датирована первым годом добровольного заключения ее отца и написана в два часа ночи. |
| Then he died. | Потом он умер. |
| One morning the hand did not come out to draw up the basket. | Однажды утром рука, поднимавшая корзину с едой, за ней не протянулась. |
| The old nails were still in the door and neighbors helped her break it in with axes and they found him, who had seen his sole means of support looted by the defenders of his cause, even if he had repudiated it and them, with three days' uneaten food beside his pallet bed as if he had spent the three days in a mental' balancing of his terrestrial accounts, found the result and proved it and then turned upon his contemporary scene of folly and outrage and injustice the dead and consistent impassivity of a cold and inflexible disapproval. | Старые гвозди все еще торчали в двери, и соседи помогли мисс Розе взломать ее топорами и нашли того, кто видел, как единственный источник его существования был разграблен его же собственными защитниками, - правда, он отрекся и от них и от дела, за которое они боролись, -нашли его и три нетронутых порции еды возле его соломенного тюфяка, словно за эти три последних дня он мысленно свел все счеты с этим миром, подвел итог, проверил его, а потом обратил свой мертвый, равнодушный, неумолимо осуждающий взор на картину всеобщего безумия, несправедливости и произвола. |
| Now Miss Rosa was not only an orphan, but a pauper too. | Теперь мисс Роза была не только сиротою, но и нищей. |
| The store was just a shell, the deserted building vacated even by rats and containing nothing, not even goodwill since he had irrevocably estranged himself from neighbors, town, and embattled land, all three by his behavior. | Лавка превратилась в пустую скорлупу; от брошенного строения, из которого бежали даже крысы, не осталось ничего, даже и доброго имени, ибо его хозяин своим поведением навсегда отринул, оттолкнул от себя и соседей, и город, и сражающуюся страну. |
| Even the two Negresses were gone now-whom he had freed as soon as he came into possession of them (through a debt, by the way, not purchase), writing out their papers of freedom which they could not read and putting them on a weekly wage which he held back in full against the discharge of their current market value-and in return for which they had been among the first Jefferson Negroes to desert and follow the Yankee troops. | Теперь не было даже и обеих негритянок - он освободил их тотчас, как они ему достались (кстати, он их не купил, а согласился взять в погашение долга), выправил им вольные, которых они не умели прочитать, и назначил еженедельное жалованье, которое полностью удерживал в счет их текущей цены на невольничьем рынке; и в благодарность за все это они, чуть ли не первые из джефферсонских негров, бежали и последовали за войсками янки. |
| So when he died, he had nothing, not only saved but kept. | И потому, когда он умер, у него не оставалось ничего - ни добра, ни сбережений. |
| Doubtless the only pleasure which he had ever had was not in the meager spartan hoard which he had accumulated before his path crossed that of his future son-in-law-not in the money but in its representation of a balance in whatever spiritual countinghouse he believed would some day pay his sight drafts on self-denial and fortitude. | Без сомнения, единственная радость его жизни состояла не в жалком спартанском имуществе, накопленном прежде, чем его путь скрестился с путем его будущего зятя, - не в деньгах, а в воплощаемом ими текущем счете в неком духовном банке, из которого он надеялся когда-нибудь получить проценты на вложенные туда самоотречение и стойкость. |
| And doubtless what hurt him most in the whole business with Sutpen was not the loss of the 'money but the fact that he had had to sacrifice the hoarding, the symbol of the fortitude and abnegation, to keep intact the spiritual solvency which he believed that he had already established and secured. | И без сомнения, во всей истории с Сатпеном его задела не столько потеря денег, сколько то, что ему пришлось пожертвовать своим имуществом, символизирующим стойкость и самоотречение, дабы сохранить в неприкосновенности тот духовный платежный баланс, который он считал раз и навсегда признанным и обеспеченным. |
| It was as if he had had to pay the same note twice because of some trifling oversight of date or signature. SO Miss Rosa was both pauper and orphan, with no kin above dust but Judith and the aunt who had been last heard of two years ago while trying to pass the Yankee lines to reach Illinois and so be near the Rock Island prison where her husband, who had offered his talents for horse-and mulegetting to the Confederate cavalry remount corps and had been caught at it, now was. | Дело, однако, обернулось так, словно из-за какой-то ничтожной ошибки в подписи или дате ему пришлось дважды платить по одному и тому же счету. Итак, мисс Роза была сиротою и нищей, и на всем белом свете у нее не осталось никакой родни, кроме Джудит и тетки, о которой в последний раз слышали два года назад, когда она пыталась пересечь боевые линии янки, чтобы добраться до Иллинойса, поближе к Рок-Айлендской тюрьме, где сидел теперь ее муж - он предложил свои таланты по части поставки лошадей и мулов кавалерии конфедератов и был при этом схвачен. |
| Ellen was dead two years now the butterfly, the moth caught in a gale and blown against a wall and clinging there beating feebly, not with any particular stubborn clinging to life, not in particular pain since it was too light to have struck hard, nor even with very much remembrance of the bright vacuum before the gale, but just in bewildered and uncomprehending amazement the bright trivial shell not even changed to any great extent despite the year of bad food, since all of Sutpen's Negroes had deserted also to follow the Yankee troops away; the wild blood which he had brought into the country and tried to mix, blend, with the tame which was already there, with the same care and for the same purpose which he blended that of the stallion and that of his own. | Эллен уже два года как умерла - мотылек, бабочка Эллен, которую ураганом прибило к стене и которая еле-еле бьется, цепляясь за эту стену, -нельзя сказать, чтобы она упорно цеплялась за жизнь или испытывала невыносимую боль: ведь она слишком легка, чтобы сильно ушибиться, и даже не очень ясно помнит, какою была солнечная пустота до урагана, нет, она просто оглушена и сбита с толку, эта пестрая суетная оболочка, которая даже не очень изменилась за год, что она жила впроголодь - ведь вслед за войсками янки сбежали и все Сатпеновы негры, дикая кровь, которую он привез сюда и пытался слить, смешать с прирученною местной, так же старательно и с тою же целью, как смешивал кровь своего жеребца да и свою собственную. |
| And with the same success: as though his presence alone compelled that house to accept and retain human life; as though houses actually possess a sentience, a personality and character acquired, not so much from the people who breathe or have breathed in them inherent in the wood and brick or begotten upon the wood and brick by the man or men who conceived and built them-in this house an incontrovertible affirmation for emptiness, desertion; an insurmountable resistance to occupancy save when sanctioned and protected by the ruthless and the strong. | И с одинаковым успехом: словно лишь его присутствие могло заставить этот дом принять и сохранять человеческую жизнь; словно дома и в самом деле обладают чувствами, личностью и характером, не столько приобретенными от людей, которые в них дышали или дышат, сколько изначально присущими дереву и кирпичу или сообщенными этому дереву и кирпичу тем или теми, кто их задумал и построил; этот дом, бесспорно, тяготел к заброшенности и пустоте, упорно сопротивляясь любым обитателям, если только их не поощрял и не поддерживал кто-то жестокий и сильный. |
| Ellen had lost some flesh of course, but it was as the butterfly itself enters dissolution by actually dissolving: the area of wing and body decreasing a little, the pattern of the spots drawing a little closer together, but with no wrinkle to show-the same smooth, almost girlish face on the pillow (though Miss Rosa now discovered that Ellen had been dyeing her hair evidently for years), the same almost plump soft (though now unringed) hands on the coverlet, and only the bafflement in the dark uncomprehending eyes to indicate anything of present life by which to postulate approaching death as she asked the seventeen-year-old sister to protect the remaining child. (Henry up to now was just vanished, his birthright voluntarily repudiated; he had not yet returned to play his final part in his family's doom-and this, your grandfather said, spared Ellen too, not that it would have been the crushing and crowning blow but that it would have been wasted on her since the clinging moth, even alive, would have been incapable now of feeling anymore of wind or violence.) So the natural thing would have been for her to go out and live with Judith, the natural thing for her or any Southern woman, gentlewoman. | Эллен, конечно, немного похудела - но лишь так, как распадается бабочка, вступившая в стадию распада: площадь туловища и крыльев и в самом деле еле заметно уменьшается, пятнистый узор чуть-чуть сжимается, не образуя при этом, однако, ни единой морщинки, - все то же гладкое, почти девичье лицо на подушке (правда, теперь мисс Роза обнаружила, что Эллен, очевидно, уже многие годы красила волосы), те же, почти такие же пухлые (правда, теперь уже без колец) ручки на покрывале; и только растерянность в темных непонимающих глазах свидетельствовала, что в ней еще теплится остаток жизни, необходимый лишь для того, чтобы в предчувствии приближающейся смерти попросить семнадцатилетнюю сестру защитить ее оставшееся дитя. (Генри все еще пребывал в нетях, он добровольно отказался от права первородства и еще не вернулся, чтобы сыграть последнюю, роковую роль в судьбе своей семьи -и эта чаша, как сказал твой дед, тоже миновала Эллен; не то чтобы это нанесло ей последний сокрушительный удар, нет, скорее это осталось бы без последствий - ведь цепляющаяся за стену бабочка, даже еще и живая, уже не смогла бы ощутить ни потрясений, ни ветра.) Поэтому для мисс Розы было вполне естественно перебраться к Джудит; столь же естественно для нее, как и для любой другой женщины, южанки из хорошей семьи. |
| She would not have needed to be asked; no one 'would expect her to wait to be. | Ей вовсе не требовалось никакого приглашения: никому бы и в голову не пришло, что она станет его ожидать. |
| Because that's what a Southern lady is. | Ибо такова благородная дама с Юга. |
| Not the fact that, penniless and with no prospect of ever being otherwise and knowing that all who know her know this, yet moving with a parasol and a private chamber pot and three trunks into your home and into the room where your wife uses the hand-embroidered linen, she not only takes command of all the servants who likewise know that she will never tip them, because they know as well as the white folks that she will never have anything to tip them with, but goes into the kitchen and dispossesses the cook and seasons the very food you are going to eat to suit her own palate-it's not this, not this that she is depending on to keep body and soul together: it was as though she were living on the actual blood itself, like a vampire, not with insatiability, certainly not with voracity, but with that serene and idle splendor of flowers abrogating to herself, because it fills her veins also, nourishment from the old blood that crossed uncharted seas and continents and battled wilderness hardships and lurking circumstances and fatalities. | Мало того, что она без гроша за душой и без каких-либо видов на будущее, и притом зная, что это знают все, кто знает ее, с зонтиком, с собственным ночным горшком и с тремя сундуками вторгается к тебе в дом, в ту комнату, где твоя жена стелит простыни с вышивкой ручной работы, и начинает командовать всеми чернокожими слугами, которым, как и белым, доподлинно известно, что у нее никогда не будет денег на чаевые; мало того что она идет прямо на кухню, отстраняет кухарку и приправляет твой обед по своему вкусу; дело даже не в этом; оказывается, для поддержания жизни ей этого недостаточно; оказывается, она, как вампир, и впрямь питается живою кровью - нельзя сказать, чтобы ненасытно и, уж конечно, без особой алчности, а просто с безмятежной и царственною праздностью цветка она добывает себе пропитание изстарой крови - ведь она течет и в ее жилах, - из той крови, что пересекла неведомые моря и континенты и вступила в бой с затаившимся в пустыне злым роком. |
| That's what she would have been expected todo. | Именно этого от нее и ожидали. |
| But she didn't. | Но этого она как раз и не сделала. |
| Yet Judith still had those abandoned acres to draw from, let alone Clytie to help her, keep her company, and Wash Jones to feed her as Wash had fed Ellen before she died. | Между тем у Джудит все еще оставались заброшенные клочки земли, которые могли ее поддержать, не говоря уже о Клити, которая ей помогала и составляла ей компанию, и об Уоше Джонсе, который кормил ее, как кормил Эллен, пока та не умерла. |
| But Miss Rosa didn't go out there at once. | Однако мисс Роза переехала туда не сразу. |
| Perhaps she never would have gone. | Возможно, она вообще никогда бы не переехала. |
| Although Ellen had asked her to protect Judith, possibly she felt that Judith did not need protection yet, since if even deferred love could have supplied her with the will to exist, endure for this long, then that same love, even though deferred, must and would preserve Bon until the folly of men would stalemate from sheer exhaustion and he would return from wherever he was and bring Henry with him-Henry, victim too of the same folly and mischance. | Хоть Эллен и просила ее защитить Джудит, она, вероятно, чувствовала, что Джудит пока еще не нуждается в защите - ведь если даже отсроченная любовь могла укрепить в ней волю к жизни и долготерпение, то эта же самая любовь, пусть даже и отсроченная, должна сохранить и действительно сохранит Бона до той поры, пока безумие мужчин истощится, зайдет в тупик, и он вернется оттуда, где был, и привезет с собою Генри - Генри, жертву того же безумия и злосчастья. |
| She must have seen Judith now and then and Judith probably urged her to come out to Sutpen's Hundred to live, but I believe that this is the reason she did not go, even though she did not know where Bon and Henry were and Judith apparently never thought to tell her. | Она, наверное, время от времени виделась с Джудит, и Джудит, возможно, уговаривала ее переехать в Сатпенову Сотню, но я думаю, что не поехала она туда именно по этой причине, хотя понятия не имела, где находятся Бон и Генри, а Джудит, по-видимому, не пришло в голову ей об этом сообщить. |
| Because Judith knew. | Ибо Джудит это знала. |
| She may have known for some time; even Ellen may have known. | Она, вероятно, знала это уже давно, и даже Эллен могла это знать. |
| Or perhaps Judith never told her mother either. | Но может быть, Джудит не рассказала об этом даже и матери. |
| Perhaps Ellen did not know before she died that Henry and Bon were now privates in the company which their classmates at the University had organized. | Может быть, Эллен так до самой смерти и не узнала, что Г енри и Бон теперь служили рядовыми в роте, сформированной их однокашниками по университету. |
| The first intimation Miss Rosa had had in four years that her nephew was still alive was the afternoon when Wash Jones, riding Sutpen's remaining mule, stopped in front of the house and began to shout her name. | Первое за все четыре года известие о том, что племянник ее еще жив, мисс Роза получила в тот день, когда Уош Джонс верхом на единственном оставшемся у Сатпена муле подъехал к ее дому и принялся громко звать ее по имени. |
| She had seen him before but she did not recognize him-a gaunt gangling man malaria-ridden with pale eyes and a face that might have been any age between twenty-five and sixty, sitting on the saddleless mule in the street before the gate, shouting | Она видела его и раньше, но теперь не узнала -долговязый, костлявый, желтый от малярии детина со светлыми глазами и физиономией, которая с одинаковым успехом могла принадлежать человеку любого возраста от двадцати пяти до шестидесяти лет, сидел верхом на неоседланном муле у калитки и до тех пор выкрикивал: |
| 'Hello, Hello,' at intervals until she came to the door; whereupon he lowered his voice somewhat, though not much. | "Эй, эй!", пока она не подошла к дверям, после чего он чуть-чуть понизил голос, хотя и не слишком. |
| ' Air you Rosie Coldfield?" he said. | "Вы будете Рози Колдфилд?" - спросил он. |
| -4- | IV |
| It was still not dark enough for Quentin to start, not yet dark enough to suit Miss Coldfield at least, even discounting the twelve miles out there and the twelve miles back. | Квентин ждал дома - было еще слишком светло, во всяком случае, слишком светло для мисс Колдфилд, даже если принять во внимание, что предстоит проделать двенадцать миль туда и двенадцать обратно. |
| Quentin knew that. | Квентин это знал. |
| He could almost see her, waiting in one of the dark airless rooms in the little grim house's impregnable solitude. | Казалось, он видит, как она сидит и ждет в одной из душных темных комнат своего унылого одинокого домика. |
| She would have no light burning because she would be out of the house soon, and probably some mental descendant or kinsman of him or her who had told her once that light and moving air carried heat had also told her that the cost of electricity was not in the actual time the light burned but in the retroactive overcoming of primary inertia when the switch was snapped: that that was what showed on the meter. | Света она не зажигала - ведь она скоро уедет из дому, а какой-то духовный наследник или родич тех, кто некогда объяснял ей, что от света и движения воздуха веет жаром, наверное, внушил ей также, будто стоимость электричества, которую показывает счетчик, зависит не от фактической продолжительности горения, а от количества энергии, затраченной на преодоление инерции при повороте выключателя. |
| She would be wearing already the black bonnet with jet sequins; he knew that: and a shawl, sitting there in the augmenting and defunctive twilight; she would have even now in her hand or on her lap the reticule with all the keys, entrance closet and cupboard, that the house possessed which she was about to desert for perhaps six hours; and a parasol, an umbrella too, he thought, thinking how she would be impervious to weather and season since although he had not spoken a hundred words to her in his life before this afternoon, he did know that she had never before tonight quitted that house after sundown save on Sundays and Wednesdays for prayer meeting, in the entire forty-three years probably. | Она уже, наверное, надела черную шляпку с черными блестками - он знал и это, - а также шаль; она сидит в сгущающихся мертвых сумерках и уже сейчас держит в руках или на коленях ридикюль со всеми ключами: от кладовки, буфета и от дома, который она собирается покинуть всего на каких-нибудь шесть часов, и, подумал он, непременно зонтик от солнца и от дождя; она сидит и думает, что теперь ей не страшна любая непогода; хотя до сегодняшнего дня он за всю свою жизнь не обменялся с ней и сотнею слов, ему было известно, что она до этого вечера, возможно даже за все свои сорок три года, ни разу не выходила из дому после захода солнца, если не считать молитвенных собраний по средам и воскресеньям. |
| Yes, she would have the umbrella. | Да, зонтик она возьмет непременно. |
| She would emerge with it when he called for her and carry it invincibly into the spent suspiration of an evening without even dew, where even now the only alteration toward darkness was in the soft and fuller random of the fireflies below the gallery, where he rose from his chair as Mr Compson, carrying the letter, emerged from the house, snapping on the porch light as he passed. | С ним она выйдет на порог, когда он за нею заедет; она не выпустит его из рук весь вечер, душный, знойный, сухой вечер без капли росы -даже теперь, когда стало темнеть, жара нисколько не спала, и лишь светляки чуть-чуть быстрее и суматошнее закружились вокруг веранды, где он сидел, когда мистер Компсон с письмом в руке вышел из комнат и мимоходом щелкнул выключателем лампочки, освещавшей крыльцо. |
| 'You will probably have to go inside to read it,' Mr Compson said. | - Здесь его не разберешь, тебе, наверно, придется войти в дом, - сказал мистер Компсон. |
| 'Maybe I can read it here all right,' Quentinsaid. | - Я, пожалуй, и здесь разберу, - ответил Квентин, поднимаясь со стула. |
| 'Perhaps you are right,' Mr Compson said. | - Возможно, ты и прав. |
| 'Maybe even the light of day, let alone this-' he indicated the single globe stained and bug-fouled from the long summer and which even when clean gave off but little light-'would be too much for it, for them. | Возможно, дневной свет, не говоря уже о ней, мистер Компсон махнул рукой в сторону единственной засиженной мухами, за долгое лето покрывшейся толстым слоем пыли лампочки, которая, впрочем, и без того светила очень слабо, - возможно, и такой свет будет слишком ярок для них. |
| Yes, for them: of that day and time, of a dead time; people too as we are, and victims too as we are, but victims of a different circumstance, simpler and therefore, integer for integer, larger, more heroic and the figures therefore more heroic too, not dwarfed and involved but distinct, uncomplex who had the gift of loving once or dying once instead of being diffused and scattered creatures drawn blindly limb from limb from a grab bag and assembled, author and victim too of a thousand homicides and a thousand copulations and divorcements. | Да, для них, кто жил в те дни, в те времена, в те мертвые времена; люди, как и мы, жертвы, как и мы, они были, однако, жертвами других, более простых и - если рассматривать каждое поколение в целом - более значительных, более героических обстоятельств, и потому сами они тоже не жалкие запутавшиеся пигмеи, а фигуры более крупные, героические, простые и ясные; наделенные даром любить только раз и умирать только раз; это не жалкие марионетки, чьи головы, руки и ноги ярмарочный комедиант наудачу вытаскивает из мешка и, как попало прикрепив к туловищу, заставляет тысячу раз подряд становиться то убийцами, то жертвами убийства, тысячу раз сходиться и снова расходиться. |
| Perhaps you are right. | Возможно, ты и прав. |
| Perhaps any more light than this would be too much for it ' But he did not give Quentin the letter at once. | Возможно, более яркий свет им совершенно не нужен. - Однако письмо он дал Квентину не сразу. |
| He sat again, Quentin sitting again too, and took up the cigar from the veranda rail, the coal glowing again, the wistaria colored smoke drifting again unwinded across Quentin's face as Mr Compson raised his feet once more to the railing, the letter in his hand and the hand looking almost as dark as a Negro's against his linen leg. | Он снова сел; Квентин тоже сел, взял с перил веранды сигару, кончик ее снова начал тлеть; аромат глицинии разноцветным дымом плыл по лицу Квентина; мистер Компсон поднял ноги на перила веранды, в руке он держал письмо, и рука его на фоне полотняной штанины казалась черной, как у негра. |
| 'Because Henry loved Bon. | - Ведь Генри любил Бона. |
| He repudiated blood birthright and material security for his sake, for the sake of this man who was at least an intending bigamist even if not an out and out blackguard, and on whose dead body four years later Judith was to find the photograph of the other woman and the child. | Он отрекся от права первородства и от материального достатка ради человека, который если и не был законченным негодяем, то уж во всяком случае намеревался стать двоеженцем; ради человека, на мертвом теле которого Джудит четыре года спустя найдет фотографию другой женщины и ребенка. |
| So much so that he (Henry) could give his father the lie about a statement which he must have realized that his father could not and would not have made without foundation and proof. | Он (Г енри) так сильно его любил, что бросил отцу обвинение во лжи, хотя должен был понять, что отец не мог и не стал бы утверждать ничего подобного без веских к тому оснований и доказательств. |
| Yet he did it, Henry himself striking the blow with his own hand, even though he must have known that what his father told him about the woman and the child was true. | И все же Генри это сделал, он сам, своей рукою, нанес удар, хотя и должен был знать: то, что отец говорил ему про женщину и ребенка, правда. |
| He must have said to himself, must have said when he closed the library door for the last time behind himself that Christmas eve and must have repeated while he and Bon rode side by side through the iron dark of that Christmas morning, away from the house where he had been born and which he would see but one time more and that with the fresh blood of the man who now rode beside him, on his hands: I will believe; I will. | Он должен, непременно должен был сказать себе в тот сочельник, когда в последний раз закрыл за собою дверь библиотеки, и должен был повторять, когда вместе с Боном сквозь студеную тьму того рождественского утра скакал верхом прочь от дома, в котором он родился и который увидит снова всего один лишь раз - в тот день, когда руки его обагрятся свежей кровью того самого человека, что теперь ехал рядом с ним; он должен был сказать себе: Я хочу верить. |
| I will. | Хочу, хочу. |
| Even if it is so, even if what my father told me is true and which, in spite of myself, I cannot keep from knowing is true, I will still believe. | Даже если это так, даже если отец сказал мне правду и если я наперекор себе не могу не признать, что это правда, я все равно хочу и буду верить. |
| Because what else could he have hoped to find in New Orleans, if not the truth? | Да и что еще мог он надеяться найти в Новом Орлеане, если не правду? |
| But who knows why a man, though suffering, clings, above all the other well members, to the arm or leg which he knows must come off? | Но кто знает, почему человек, даже страдая, цепляется не за здоровую руку или ногу, а за ту, которую, как он знает, должны у него отнять? |
| Because he loved Bon. | Ведь он любил Бона. |
| I can imagine him and Sutpen in the library that Christmas eve, the father and the brother, percussion and repercussion like a thunderclap and its echo, and as close together; the statement and the giving of the lie, the decision instantaneous and irrevocable between father and friend, between (so Henry must have believed) that where honor and love lay and this where blood and profit ran, even though at the instant of giving the lie he knew that it was the truth. | Мне кажется, я вижу его и Сатпена в библиотеке в тот сочельник отца и сына; слышу утверждение и обвинение во лжи, как звук и отзвук, как громовой раскат и эхо сразу вслед за ним, и Г енри тотчас делает свой непреложный выбор между отцом и другом, выбор (как ему, наверное, казалось) между честью и любовью, с одной стороны, и кровью и выгодой - с другой, хотя в то самое мгновенье, когда он обвинял отца во лжи, он знал, что это правда. |
| That was why the four years, the probation. | Отсюда эти четыре года, этот искус. |
| He must have known that it would be vain, even then, on that Christmas eve, not to speak of what he learned, saw with his own eyes in New Orleans. | Даже тогда, в тот сочельник, он должен был знать, что это напрасно, а тем более когда узнал и собственными глазами увидел все в Новом Орлеане. |
| He may even have known Bon that well by then, who had not changed until then and so would in all probability not change later; and he (Henry) who could not say to his friend, I did that for love of you; do this for love of me. | К тому времени он, вероятно, уже настолько изучил Бона, что должен был понять: раз тот не изменился прежде, то, скорей всего, не изменится и позже, и все равно он (Генри) не мог сказать другу: Я сделал то из любви к тебе, сделай же это из любви ко мне. |
| He couldn't say that, you see this man, this youth scarcely twenty, who had turned his back upon all that he knew, to cast his lot with the single friend whom, even as they rode away that night, he must have known, as he knew that what his father had told him was true, that he was doomed and destined to kill. | Понимаешь, он не мог этого сказать - он, этот человек, этот юноша, едва достигший двадцати лет, отвернулся от всего, что у него было в жизни, чтобы связать свою судьбу с единственным другом, которого - даже в ночь их отъезда он должен был это знать, как знал, что отец сказал ему правду, - которого он обречен и вынужден убить. |
| He must have known that just as he knew that his hope was vain, what hope and what for he could not have said; what hope and dream of change in Bon or in the situation, what dream that he could someday wake from and find it had been a dream, as in the injured man's fever dream the dear suffering arm or leg is strong and sound and only the well ones sick. | Он должен был знать это точно так же, как знал, что надежда его напрасна; какая надежда, на что -он и сам не мог бы сказать; какая надежда, в каком сне ему могло привидеться, будто изменился друг или обстоятельства, в которые они попали; какая надежда, какой сон, от которого он в одно прекрасное утро пробудится и поймет, что это был лишь сон, - так в горячечном бреду раненому мерещится, будто его нежно любимая рука или нога цела и невредима, а болят у него только здоровые. |
| 'It was Henry's probation; Henry holding all three of them in that durance to which even Judith acquiesced up to a certain point. | Это был искус для самого Генри, и Генри заставил всех троих ждать, на что - до известного предела -пошла даже и Джудит. |
| She did not know what happened in the library that night. | Она не знала, что случилось в библиотеке в ту ночь. |
| I don't think she ever suspected, until that afternoon four years later when she saw them again, when they brought Bon's body into the house and she found in his coat the photograph which was not her face, not her child; she just waked the next morning and they were gone and only the letter, the note, remaining, the note written by Henry since doubtless he refused to allow Bon to write-this announcement of the armistice, the probation, and Judith acquiescing up to that point, who would have refused as quickly to obey any injunction of her father as Henry had been to defy him yet who did obey Henry in this matter-not the male relative, the brother, but because of that relationship between them that single personality with two bodies both of which had been seduced almost simultaneously by a man whom at the time Judith had never even seen-she and Henry both knowing that she would observe the probation, give him (Henry) the benefit of that interval, only up to that mutually recognized though unstated and undefined point and both doubtless aware that when that point was reached she would, and with the same calm, the same refusal to accept or give because of any traditional weakness of sex, recall the armistice and face him as a foe, not requiring or even wishing that Bon be present to support her, doubtless even refusing to allow him to intervene if he were, fighting the matter out with Henry like a man first, before consenting to revert to the woman, the loved, the bride. | По-моему, она ничего не подозревала, до того, как четыре года спустя увидела их снова в тот день, когда в дом внесли тело Бона и она нашла в кармане его мундира фотографию, на которой было не ее лицо и не лицо ее ребенка; а в то рождество она просто проснулась утром и узнала, что они уехали, и осталось только письмо, записка - от Генри, ведь он, без сомнения, запретил Бону ей писать - весть о перемирии, об искусе, и Джудит до известного предела на это пошла -Джудит, которая ослушалась бы любого приказа отца так же мгновенно, как Генри бросил ему вызов; она ведь и Генри послушалась не потому, что он был родственником, братом, а лишь в силу их особых отношений - они составляли как бы одно существо с двумя телами, и обоих одновременно обольстил человек, которого Джудит к тому времени еще ни разу не видела. Оба - и Джудит и Генри - знали, что она выдержит искус и позволит ему (Генри) использовать этот перерыв, но лишь до обоюдно ими признанного, хотя точно и не названного и не обозначенного предела, причем оба, конечно, не сомневались, что, когда дойдет до этого предела, она так же спокойно откажется от уступок, традиционно свойственных слабому полу, нарушит перемирие и встретит его как врага, отнюдь не требуя и даже не желая присутствия и помощи Бона, и, без сомнения, даже не позволит ему вмешаться, если б он при сем и присутствовал, а сначала - как мужчина с мужчиной вступит в бой с Генри и лишь потом согласится снова стать женщиной, возлюбленной и невестой. |
| And Bon: Henry would have no more told Bon what his father had told him than he would have returned to his father and told him that Bon denied it, since to do one he would have to do the other and he knew that Bon's denial would be a lie and though he could have borne Bon's lie himself, he could not have borne for either Judith or his father to hear it. | Ну, а Бон? Генри едва ли мог рассказать Бону, что говорил ему отец, равно как едва ли мог возвратиться к отцу и заявить ему, что Бон это отрицает - ведь, чтобы сделать одно, ему пришлось бы сделать и другое, а он знал, что отрицание Бона было бы ложью, и хотя сам мог стерпеть ложь Бона, ни за что бы не повторил ее ни отцу, ни Джудит. |
| Besides, Henry would not need to tell Bon what had happened. | К тому же Г енри вовсе не нужно было рассказывать Бону о происшедшем. |
| 'Bon must have learned of Sutpen's visit to New Orleans as soon as he (Bon) reached home that first summer. | Ведь как только Бон тем первым летом приехал домой, он, несомненно, узнал, что Сатпен был в Новом Орлеане. |
| He must have known that Sutpen now knew his secret-if Bon, until he saw Sutpen's reaction to it, ever looked upon it as a cause for secrecy, certainly not as a valid objection to marriage with a white woman-a situation in which probably all his contemporaries who could afford it were likewise involved and which it would no more have occurred to him to mention to his bride or wife or to her family than he would have told them the secrets of a fraternal organization which he had joined before he married. | Он, несомненно, понял, что Сатпен теперь знает его тайну - если только Бон, прежде чем он увидел, как отнесся к его тайне Сатпен, вообще считал, что такие вещи следует хранить в тайне, а тем более что они могут быть серьезным препятствием для женитьбы на белой женщине -ведь в подобном положении, по всей вероятности, находились все его современники, которые могли себе это позволить, и ему так же мало могло прийти бы в голову извещать об этом свою жену или невесту, как раскрывать им секреты студенческого братства, в которое он вступил до женитьбы. |
| In fact, the manner in which his intended bride's family reacted to the discovery of it was doubtless the first and last time when the Sutpen family ever surprised him. | В сущности, единственное, чем родственники его нареченной невесты когда-либо его удивили, так это именно своим отношением к этому открытию. |
| He is the curious one to me. | Если кто из них производит на меня странное впечатление, так это именно он. |
| He came into that isolated puritan country household almost like Sutpen himself came into Jefferson: apparently complete, without background or past or childhood-a man a little older than his actual years and enclosed and surrounded by a sort of Scythian glitter, who seems to have seduced the country brother and sister without any effort or particular desire to do so, who caused all the pother and uproar, yet from the moment when he realized that Sutpen was going to prevent the marriage if he could, he (Bon) seems to have withdrawn into a mere spectator, passive, a little sardonic, and completely enigmatic. | Он явился в эту обособленную пуританскую семью почти так же, как сам Сатпен некогда явился в Джефферсон, - человек неизвестного происхождения, по всей видимости совершенно сложившийся, без прошлого, без детства, без родни, с виду немного старше своих лет, в ореоле какого-то языческого великолепия; человек, который, очевидно, без всяких усилий и даже без особого желания обольстил двух провинциалов -брата и сестру, вызвал всю эту сумятицу и тем не менее с той самой минуты, когда он понял, что Сатпен старается помешать свадьбе, превратился как бы в простого зрителя - бездеятельного, слегка насмешливого и в высшей степени загадочного. |
| He seems to hover, shadowy, almost substanceless, a little behind and above all the other straightforward and logical, even though (to him) incomprehensible, ultimatums and affirmations and defiances and challenges and repudiations, with an air of sardonic and indolent detachment like that of a youthful Roman consul making the Grand Tour of his day among the barbarian hordes which his grandfather conquered, benighted in a brawling and childish and quite deadly mud-castle household in a miasmic and spirit-ridden forest. | Кажется, будто он почти бесплотной тенью витает где-то позади или выше всех этих прямолинейных и логичных, хотя и не совсем (для него) понятных требований, заявлений, утверждений и отрицаний с видом насмешливой и ленивой отчужденности, словно юный римский консул, который, дабы пополнить свое образование, путешествует по областям, где обитают орды варваров, некогда покоренные его дедом, и вынужден остановиться на ночлег посреди дышащего миазмами, населенного призраками глухого леса, в жуткой землянке, принадлежащей сварливому ребячливому семейству. |
| It was as if he found the whole business, not inexplicable of course, just unnecessary; that he knew at once that Sutpen had found out about the mistress and child and he now found Sutpen's action and Henry's reaction a fetish-ridden moral blundering which did not deserve to be called thinking, and which he contemplated with the detached attentiveness of a scientist watching the muscles in an anesthetized frog-watching, contemplating them from behind that barrier of sophistication in comparison with which Henry and Sutpen were troglodytes. | Кажется, будто он находит всю эту историю не то чтобы непонятной, а попросту ненужной; будто он сразу понял, что Сатпен узнал про его любовницу и ребенка, и теперь действия Сатпена и ответные действия Генри представляются ему (Бону) бестолковой суетой одержимых моральными запретами людей, недостойных называться мыслящими, он рассматривает их с тем бесстрастным вниманием, с каким изучает мышцы захлороформированной лягушки постигший всю бездну премудрости ученый, по сравнению с которым Генри и Сатпен просто троглодиты. |
| Not just the outside, the way he walked and talked and wore his clothes and handed Ellen into the dining-room or into the carriage and (perhaps, probably) kissed her hand and which Ellen envied for Henry, but the man himself-that fatalistic and impenetrable imperturbability with which he watched them while he waited for them to do whatever it would be that they would do, as if he had known all the while that the occasion would arise when he would have to wait and that all he would need to do would be to wait; had known that he had seduced Henry and Judith both too thoroughly to have any fear that he might not marry Judith when he wished to. | И это странное впечатление производит не столько его внешность, манера ходить, говорить, одеваться, провожать Эллен к столу и к карете и (возможно, даже наверное) целовать ей руку, чем Эллен с такой завистью восхищалась, мечтая, чтобы все это перенял Генри, сколько он сам невозмутимое фаталистическое спокойствие, с которым он наблюдал за этими людьми, предоставляя им действовать по своему усмотрению, словно все время знал, что ему надо ждать удобного случая - и только; знал, что окончательно и бесповоротно обольстил и Генри и Джудит, а раз так, то ему нечего бояться, что он не сможет жениться на Джудит, когда захочет. |
| Not that stupid shrewdness part instinct and part belief in luck, and part muscular habit of the senses and nerves of the gambler waiting to take what he can from what he sees, but a certain reserved and inflexible pessimism stripped long generations ago of all the rubbish and claptrap of people (yes, Sutpen and Henry and the Coldfields too) who have not quite emerged from barbarism, who two thousand years hence will still be throwing triumphantly off the yoke of Latin culture and intelligence of which they were never in any great permanent danger to begin with. | Не основанная частью на инстинкте, частью на вере в удачу, частью на мускульной привычке нервов и чувств почти бессознательная хитрость игрока, который ждет случая урвать как можно больше из того, что само идет ему в руки, а какой-то сдержанный стойкий оптимизм, много поколений назад освободившийся от всех побрякушек и трескучих фраз таких людей (да, таких, как Сатпен, Г енри, да и Колдфилды тоже), которые еще не совсем вышли из варварства и ближайшие две тысячи лет все еще будут торжествующе сбрасывать с себя ярмо латинской культуры и интеллекта - никогда, впрочем, особенно им не угрожавшее. |
| 'Because he loved Judith. | Ведь он любил Джудит. |
| He would have added doubtless "after his fashion" since, as his intended father-in-law soon learned, this was not the first time he had played this part, pledged what he had pledged to Judith, let alone the first time he would have gone through a ceremony to commemorate it, make what distinction (he was a Catholic of sorts) he might between this one with a white woman and that other. | "По-своему", - несомненно, добавил бы он, ибо, как вскоре узнал его нареченный тесть, он уже не первый раз играл эту роль, не первый раз давал такие клятвенные обещания, какие он давал Джудит, не говоря уже о том, что не в первый раз намеревался связать себя этими узами, на свой лад проводя различие (он был или, по крайней мере, считался, католиком) между торжественным обрядом с белой женщиной и с той, другой. |
| Because you will see the letter, not the first one he ever wrote to her but at least the first, the only one she ever showed, as your grandmother knew then: and, so we believe now that she is dead, the only one which she kept unless of course Miss Rosa or Clytie destroyed the others after she herself died: and this one here preserved not because Judith put it away to keep but because she brought it herself and gave it to your grandmother after Bon's death, possibly on the same day when she destroyed the others which he had written her (provided of course it was she herself who destroyed them) which would have been when she found in Bon's coat the picture of the octoroon mistress and the little boy. | Сейчас ты увидишь письмо - не первое его письмо к ней, но, во всяком случае, первое, единственное, как было в то время известно твоей бабушке, которое она когда-либо показывала, и, поскольку ее теперь нет на свете, мы можем считать его единственным, которое она сохранила, если, конечно, после ее смерти мисс Роза или Клити не уничтожили все остальные, да и это сохранилось не потому, что Джудит его сберегла, а потому, что она сама принесла и отдала его твоей бабушке после смерти Бона, возможно, в тот самый день, когда она уничтожила остальные его письма (разумеется, если считать, что уничтожила их она сама), надо думать, в тот день, когда она нашла в мундире Бона портрет его любовницы-окторонки и мальчика. |
| Because he was her first and last sweetheart. | Ведь он был ее первым и последним возлюбленным. |
| She must have seen him in fact with exactly the same eyes that Henry saw him with. | Она, наверное, смотрела на него точно такими же глазами, как Генри. |
| And it would be hard to say to which of them he appeared the more splendid-to the one with hope, even though unconscious, of making the image hers through possession; to the other with the knowledge of the insurmountable barrier which the similarity of gender hopelessly intervened-this man whom Henry first saw riding perhaps through the grove at the University on one of the two horses which he kept there or perhaps crossing the campus on foot in the slightly Frenchified cloak and hat which he wore, or perhaps (I like to think this) presented formally to the man reclining in a flowered, almost feminized gown, in a sunny window in his chambers-this handsome elegant and even catlike and too old to be where he was, too old not in years but in experience, with some tangible effluvium of knowledge, surfeit: of actions done and satiations plumbed and pleasures exhausted and even forgotten. | И было бы трудно сказать, кому из них он казался великолепнее - той, что лелеяла надежду, пусть даже неосознанную, присвоить его себе посредством обладания, или тому, кто был лишен всякой надежды, ибо знал, что их разделяет непреодолимый барьер пола - он, этот человек, которого Г енри, быть может, впервые увидел, когда он ехал по университетской роще верхом на одной из принадлежащих ему двух лошадей, или когда он пересекал дворик в плаще отчасти французского покроя и в шляпе, или же (так мне хотелось бы думать) когда его по всей форме представили Бону, причем тот в цветастом, почти женском халате сидел, откинувшись на спинку кресла у залитого солнцем окна одной из своих комнат - красивый, элегантный, со слегка кошачьими повадками, он был слишком стар для своего окружения, слишком стар не по годам, а по жизненному опыту; от него почти осязаемо веяло духом пресыщенья, как от человека, который все познал, завершил все свои дела, удовлетворил все вожделения, исчерпал и даже позабыл все наслажденья. |
| So that he must have appeared, not only to Henry but to the entire undergraduate body of that small new provincial college, as a source not of envy, because you only envy whom you believe to be, but for accident, in no way superior to yourself: and what you believe, granted a little better luck than you have had heretofore, you will someday possess not of envy but of despair: that sharp shocking terrible hopeless despair of the young which sometimes takes the form of insult toward and even physical assault upon the human subject of it or, in extreme cases like Henry's, insult toward and assault upon any and all detractors of the subject, as witness Henry's violent repudiation of his father and his birthright when Sutpen forbade the marriage. | И потому не только для Генри, но и для всех студентов этого нового, маленького провинциального университета он должен был составлять источник не зависти - ибо завидовать можно лишь тому, кто, как тебе кажется, не имеет над тобою никаких преимуществ, разве что случайных; ведь и тебе когда-нибудь улыбнется фортуна, и ты их тоже приобретешь, - не зависти, а отчаяния, горького, страшного, нестерпимого, безнадежного отчаяния юности, которое порой выливается в оскорбление и даже насилие, обращенное против того, кто это отчаяние породил, или, в крайних случаях, как это было с Г енри, в оскорбление и насилие, обращенное против всех и каждого, кто посмеет этого человека опорочить - о чем свидетельствует бешеная ярость, с какою Генри отрекся от отца и права первородства, когда Сатпен запретил свадьбу. |
| Yes, he loved Bon, who seduced him as surely as he seduced Judith the country boy born and bred who, with the five or six others of that small undergraduate body composed of other planters' sons whom Bon permitted to become intimate with him, who aped his clothing and manner and (to the extent which they were able) his very manner of living, looked upon Bon as though he were a hero out of some adolescent Arabian Nights who had stumbled upon a talisman or touchstone not to invest him with wisdom or power or wealth, but with the ability and opportunity to pass from the scene of one scarce imaginable delight to the next one without interval or pause or satiety. | Да, он любил Бона, который обольстил его столь же неоспоримо, сколь он обольстил Джудит - этот парень, родившийся и выросший в глуши, подобно остальным пяти или шести студентам, тоже сыновьям плантаторов, которых Бон приблизил к своей особе и которые, как обезьяны, подражали его одежде, манерам и (в меру своих возможностей) его образу жизни, - и этот парень смотрел на Бона, как герой некоей "Тысячи и одной ночи" для юношества, который случайно наткнулся на волшебный камень или талисман, наделивший его не мудростью, не властью, не богатством, а способностью и возможностью непрерывно, неустанно и ненасытно переходить от одного невообразимого наслаждения к другому. |
| And the very fact that, lounging before them in the outlandish and almost feminine garments of his sybaritic privacy, the professed satiety only increased the amazement and the bitter and hopeless outrage. | Их изумление и безнадежная горькая обида еще больше усиливались оттого, что этот сибарит, который нежился в роскошных покоях, разодетый в диковинные, почти женские наряды, ничуть не скрывал от них своей пресыщенности. |
| Henry was the provincial, the clown almost, given to instinctive and violent action rather than to thinking who may have been conscious that his fierce provincial's pride in his sister's virginity was a false quantity which must incorporate in itself an inability to endure in order to be precious, to exist, and so must depend upon its loss, absence, to have existed at all. | Генри провинциал, чуть ли не простак, склонный скорее к диким безотчетным выходкам, нежели к размышлениям и, как всякий провинциал, страстно гордившийся девственностью своей сестры, - не мог не сознавать, что эта гордость противоречит самой себе, ибо девственность ценится и существует лишь благодаря своей недолговечности, и лишь ее утрата, отсутствие могут доказать, что она вообще когда-либо существовала. |
| In fact, perhaps this is the pure and perfect incest: the brother realizing that the sister's virginity must be destroyed in order to have existed at all, taking that virginity in the person of the brother-in-law, the man whom he would be if he could become, metamorphose into, the lover, the husband; by whom he would be despoiled, choose for despoiler, if he could become, metamorphose into the sister, the mistress, the bride. | В сущности, это, вероятно, и есть кровосмешение в его чистом, законченном виде - брат понимает: для того чтоб девственность его сестры существовала, ее надо уничтожить, и он отнимает у сестры девственность через посредство зятя, человека, которым он был бы, если бы мог превратиться, воплотиться в любовника, мужа -того человека, которого он принял бы, избрал в качестве похитителя своей собственной невинности, если бы мог превратиться, воплотиться в сестру, любовницу, невесту. |
| Perhaps that is what Went on, not in Henry's mind but in his soul. | Быть может, именно это и происходило - если не в сознании Генри, то в его душе. |
| Because he never thought. | Ибо он никогда не думал. |
| He felt, and acted immediately. | Он чувствовал и мгновенно переходил от чувства к действию. |
| He knew loyalty and acted it, he knew pride and jealousy; he loved grieved and killed, still grieving and, I believe, still loving Bon, the man to whom he gave four years of probation, four years in which to renounce and dissolve the other marriage, knowing that the four years of hoping and waiting would be in vain. | Он знал верность и хранил ее, он знал гордость и ревность, он любил, скорбел и убивал, все еще скорбя и, я думаю, все еще продолжая любить Бона, человека, которому он дал четыре года, чтобы тот прошел искус, отринул и расторг свой первый брак, хотя и сознавал, что все эти четыре года надежд и ожиданий пропадут напрасно. |
| ' Yes, it was Henry who seduced Judith: not Bon, as witness the entire queerly placid course of Bon's and Judith's courtship-an engagement, if engagement it ever was, lasting for a whole year yet comprising two holiday visits as her brother's guest which Bon seems to have spent either in riding and hunting with Henry or as acting as an elegant and indolent esoteric hothouse bloom, possessing merely the name of a city for origin history and past, about which Ellen preened and fluttered out her unwitting butterfly's Indian summer; he, the living man, was usurped, you see. | Да, Джудит обольстил Генри, а вовсе не Бон, доказательством чему служит весь их на редкость безмятежный роман; помолвка (если вообще можно говорить о помолвке), длившаяся целый год, но включавшая лишь два визита на каникулах, во время которых Бон в качестве гостя ее брата, по-видимому, либо катался верхом и охотился вместе с Г енри, либо изображал томный, изящный, загадочный тепличный цветок с одним лишь названием города вместо происхождения, истории и прошлого, цветок, вокруг которого бабочка Эллен беспечно порхала и трепыхалась последние дни своего бабьего лета; им, живым человеком, понимаешь ли, завладели, как вещью. |
| There was no time, no interval, no niche in the crowded days when he could have courted Judith. | Дни были заполнены до предела, и не было никакого просвета, промежутка, перерыва, когда он мог бы поухаживать за Джудит. |
| You cannot even imagine him and Judith alone together. | Его просто невозможно представить себе наедине с Джудит. |
Try to do it and the nearest you can come is a projection of them while 'the two actual people were doubtless separate and elsewhere-two shades pacing, serene and untroubled by flesh, in a summer garden-the same two serene phantoms who seem to watch, hover, impartial attentive and quiet, above and behind the inexplicable thunderhead of interdictions and defiances and repudiations out of which the rocklike Sutpen and the volatile and violent Henry flashed and glared and ceased-Henry who up to that time had never even been to Memphis, who had never been away from home before that September when he went to the University with his countrified clothes and his saddle horse and Negro groom; the six or seven of them, of an age and background, only in the surface matter of food and clothing and daily occupation any different from the Negro slaves who supported them-the same sweat, the only difference being that on the one hand it went for labor in fields where on the other it went as the price of the spartan and meager pleasures which were available to them because they did not have to sweat in the fields: the hard violent hunting and riding; the same pleasures: the one, gambling for worn knives and brass jewelry and twists of tobacco and buttons and garments because they happened to be easiest and quickest to hand; on the other for the money and horses, the guns and watches, and for the same reason; the same parties: the identical music from identical
instruments, crude fiddles and guitars, now in the big house with candles and silk dresses and champagne, now in dirt-floored cabins with smoking pine knots and calico and water sweetened with molasses-it was Henry, because at that time Bon had not even seen Judith.
Попробуй - ив лучшем случае вместо них ты увидишь лишь тени, тогда как сами они, без сомнения, каждый в отдельности, пребывали где-то в другом месте - две тени, не ведая тревог и плотских вожделений, прогуливаются летним днем по саду - два безмятежных призрака, бесстрастно, внимательно и молча витают, глядя сверху и сзади на зловещую грозовую тучу, из которой несокрушимый как скала Сатпен и неуемный, неистовый Генри, вспыхивая, сверкая и угасая, мечут друг на друга ослепительные молнии запретов, ослушания и непокорства -Генри, который до того ни разу не был даже и в Мемфисе, который ни разу не покидал родного дома до того сентября, когда он в своем провинциальном костюме отправился в университет верхом на новой кобыле в сопровождении конюха-негра; ты увидишь их всех, шесть или семь человек одинакового происхождения, живших в одно и то же время, которые если и отличались от своих кормильцев -чернокожих рабов, то чисто внешне пищей, одеждой и повседневными занятиями -одинаковый пот, с тою лишь разницей, что одни проливали его, работая в поле, а для других он был ценою скудных спартанских развлечений -бешеных скачек и охоты, доступных им лишь потому, что им не приходилось потеть на полях; одинаковые забавы - у одних игра на старые ножи, медные побрякушки, табак, пуговицы или куртки, потому что это всегда под рукой; у других - на деньги, лошадей, часы и пистолеты, и по той же причине; одинаковые вечеринки с танцами под одинаковую музыку одинаковых, грубо сработанных скрипок и гитар - здесь, в господском доме, со свечами, шелковыми туалетами и шампанским, там, в хижине с земляным полом, при дымящих сосновых лучинах, в ситцевых платьях и с водой, подслащенною патокой, - да, конечно, Джудит обольстил Генри, потому что Бон в то время еще даже ни разу ее не видел.
| He had probably not paid enough attention to Henry's inarticulate recounting of his brief and conventional background and history to have remembered that Henry had a sister-this indolent man too old to find even companionship among the youths, the children, with whom he now lived; this man miscast for the time and knowing it, accepting it for a reason obviously good enough to cause him to endure it and apparently 'too serious or at least too private to be divulged to what acquaintances he now possessed-this man who later showed the same indolence, almost uninterest, the same detachment when the uproar about that engagement which, so far as Jefferson knew, never formally existed, which Bon himself never affirmed or denied, arose and he in the background, impartial and passive as though it were not himself involved or he acting on behalf of some absent friend, but as though the person involved and interdict were someone whom he had never heard of and cared nothing about. | Он, наверное, слушал только краем уха косноязычные рассказы Генри о его жизни и о короткой, весьма заурядной родословной и потому едва ли запомнил, что у Г енри есть сестра - он, этот ленивец, человек слишком старый, чтобы водить компанию с юношами, почти детьми, среди которых он теперь жил; этот человек, который временно играл не свою роль и хорошо это знал, мирился с этим потому, что была причина, заставлявшая его терпеть, достаточно веская и явно слишком важная, или, во всякое случае, слишком личная, чтобы открыть ее своим теперешним знакомым, этот человек, который позже выказал такую же лень, почти полное отсутствие интереса, такое же безразличие, когда поднялся шум вокруг помолвки, которая - сколько было известно в Джефферсоне - так и не состоялась и существования которой сам Бон никогда не подтверждал и не отрицал; он оставался на заднем плане, пассивный и бесстрастный, словно в этой истории был замешан не он и даже не какой-то отсутствующий приятель, от чьего имени он действовал, а словно человек, который и в самом деле был в ней замешан и получил отказ, совершенно ему неизвестен и даже безразличен. |
| There does not even seem to have been any courtship. | Казалось, никакого романа не было даже и в помине. |
| Apparently he paid Judith the dubious compliment of not even trying to ruin her, let alone insisting on the marriage either before or after Sutpen forbade it-this, mind you, in a man who had already acquired a name for prowess among women while at the University, long before Sutpen was to find actual proof. | Судя по всему, он оказал Джудит весьма сомнительную честь тем, что не сделал даже попытки ее погубить, и к тому же отнюдь не настаивал на свадьбе - ни до, ни после запрещения Сатпена, - и это, заметь себе, человек, который еще в университете пользовался репутацией сердцееда задолго до того, как Сатпен нашел тому доказательства. |
| No engagement, no courtship even: he and Judith saw one another three times in two years, for a total period of seventeen days, counting the time which Ellen consumed; they parted without even saying good-bye. | Итак, не было ни помолвки, ни даже романа; они с Джудит за два года виделись три раза, всего-навсего семнадцать дней, включая время, которое отняла Эллен, и расстались, даже не попрощавшись. |
| And yet, four years later, Henry had to kill Bon to keep them from marrying. | И тем не менее четыре года спустя Г енри пришлось убить Бона, чтобы помешать им жениться. |
| So it must have been Henry who seduced Judith, not Bon: seduced her along with himself from that distance between Oxford and Sutpen's Hundred, between herself and the man whom she had not even seen yet, as though by means of that telepathy with which as children they seemed at times to anticipate one anothers' actions as two birds leave a limb at the same instant; that rapport not like the conventional delusion of that between twins but rather such as might exist between two people who, regardless of sex or age or heritage of race or tongue, had been marooned at birth on a desert island: the island here Sutpen's Hundred; the solitude, the shadow of that father with whom not only the town but their mother's family as well had merely assumed armistice rather than accepting and assimilating. | Вот почему обольстил Джудит именно Генри, а отнюдь не Бон - обольстил ее, а заодно и самого себя с расстояния, отделявшего Оксфорд от Сатпеновой Сотни, а ее - от человека, которого она еще даже и не видела; обольстил, очевидно, посредством той телепатии, благодаря которой они в детстве порою, казалось, заранее предвидели поступки друг друга, как две птицы, что одновременно вспархивают с ветки, - это не та взаимосвязь, что, согласно ходячему заблуждению, существует между близнецами, а скорее та, что может существовать между двумя людьми, которых, невзирая на их пол, возраст, наследственность, расу и язык, сразу после рождения высадили на необитаемый остров -островом здесь была Сатпенова Сотня, а уединение, одиночество создавала тень отца, с которым не только город, но даже и семья их матери всего лишь заключили перемирие, а отнюдь не приняли и с ним не породнились. |
| 'You see? there they are: this girl, this young countrybred girl who sees a man for an average of one hour a day for twelve days during his life and that over a period of a year and a half, yet is bent on marrying him to the extent of forcing her brother to the last resort of homicide, even if not murder, to prevent it, and that after a period of four years during which she could not have been always certain that he was still alive; this father who had seen that man once, yet had reason to make a six hundred mile journey to investigate him and either discover what he already and apparently by clairvoyance suspected, or at least something which served just as well as reason for forbidding the marriage; this brother in whose eyes that sister's and daughter's honor and happiness, granted that curious and unusual relationship which existed between them, should have been more jealous and precious than to the father even, yet who must champion the marriage to the extent of repudiating father and blood and home to become a follower and dependent of the rejected suitor for four years before killing him apparently for the very identical reason which four years ago he quitted home to champion; and this lover who apparently without volition or desire became involved in an engagement which he seems neither to have sought nor avoided, who took his dismissal in the same passive and sardonic spirit, yet four years later was apparently so bent upon the marriage to which up to that time he had been completely indifferent as to force the brother who had championed it to kill him to prevent it. | Ты представляешь себе? Вот они - эта девочка, эта выросшая в глуши девушка видится с человеком в среднем по одному часу в день на протяжении двенадцати дней его жизни, к тому же за период в полтора года, и тем не менее так жаждет выйти за него замуж, что вынуждает своего брата прибегнуть к последнему средству -убийству, чтобы это замужество предотвратить, и это после четырех лет, в течение которых она даже не всегда была уверена, что он еще жив; отец, который видел того человека всего лишь раз и тем не менее отправился за шестьсот миль, чтобы навести о нем справки и найти либо то, что он - не иначе как в силу ясновиденья - уже подозревал, либо по крайней мере нечто такое, на основании чего можно запретить свадьбу; брат, для которого честь и счастье сестры - принимая во внимание их странные и необычные взаимоотношения - еще более драгоценны, чем для отца, и который тем не менее отстаивает этусвадьбу до такой степени, что отрекается от отца, от родного дома и семьи и четыре года сопровождает отвергнутого жениха, служит ему, а затем его убивает, очевидно по той же причине, по какой четырьмя годами раньше покинул свой дом; и, наконец, возлюбленный, который явно помимо своей воли и желания был втянут в помолвку, чего, казалось, он хотя и не домогался, но и не избегал, который столь же иронически и бесстрастно принял отказ и тем не менее четыре года спустя так возжаждал этой женитьбы, прежде совершенно его не интересовавшей, что вынудил брата, ранее отстаивавшего эту женитьбу, убить его, только чтобы ее предотвратить. |
| Yes, granted that, even to the unworldly Henry, let alone the more travelled father, the existence of the eighth part Negro mistress and the sixteenth part Negro son, granted even the morganatic ceremony-a situation which was as much a part of a wealthy young New Orleansian's social and fashionable equipment as his dancing slippers was reason enough, which is drawing honor a little fine even for the shadowy paragons which are our ancestors born in the South and come to man-and womanhood about eighteen sixty or sixty one. | Да, если даже допустить, что для неискушенного в правилах светского обращения Г енри, не говоря уж об его умудренном житейским опытом отце, уже одного существования любовницы с одной восьмою и сына с одной шестнадцатою долей негритянской крови (даже если принять во внимание морганатический брак - такую же неотъемлемую часть общественной и светской экипировки богатого молодого жителя Нового Орлеана, как его бальные туфли) было достаточно- хотя такая щепетильность в вопросах чести несколько чрезмерна даже для тех призрачных образцов добродетели, какими были наши предки- равно и мужчины и женщины, родившиеся на Юге и достигшие совершеннолетия около 1860 или 1861 года. |
| It's just incredible. | Это просто невероятно. |
| It just does not explain. | Это просто ничего не объясняет. |
| Or perhaps that's it: they don't explain and we are not supposed to know. | Или может быть так: они нам ничего не объясняют, а нам самим ничего знать не полагается. |
| We have a few old mouth-to-mouth tales; we exhume from old trunks and boxes and drawers letters without salutation or signature, in which men and women who once lived and breathed are now merely initials or nicknames out of some now incomprehensible affection which sound to us like Sanskrit or Chocktaw; we see dimly people, the people in whose living blood and seed we ourselves lay dormant and waiting, in this shadowy attenuation of time possessing now heroic proportions, performing their acts of simple passion and simple violence, impervious to time and inexplicable Yes, Judith, Bon, Henry, Sutpen: all of them. | До нас дошли лишь кой-какие изустные предания; мы извлекаем из старинных сундуков, ящиков и картонок письма без обращения и подписи, в которых некогда жившие мужчины и женщины теперь являют собой лишь инициалы или прозвища, символы каких-то теперь совершенно непонятных страстей, которые звучат для нас как санскрит или язык индейцев чокто; мы видим смутные силуэты людей, в чьей горячей плоти и крови дремали в ожидании мы сами, людей, которые, все больше и больше удаляясь в смутную глубину веков, принимают теперь размеры поистине героические и разыгрывают перед нами сцены неподвластных времени и непостижимых первобытных страстей и первобытного насилия. Да, все они - Джудит, Бон, Генри, Сатпен. |
| They are there, yet something is missing; they are like a chemical formula exhumed along with the letters from that forgotten chest, carefully, the paper old and faded and falling to pieces, the writing faded, almost indecipherable, yet meaningful, familiar in shape and sense, the name and presence of volatile and sentient forces; you bring them together in the proportions called for, but nothing happens; you re-read, tedious and intent, poring, making sure that you have forgotten nothing, made no miscalculation; you bring them together again and again nothing happens: just the words, the symbols, the shapes themselves, shadowy inscrutable and serene, against that turgid background of a horrible and bloody mischancing of human affairs. | Они все здесь, и все равно чего-то не хватает; они напоминают химическую формулу, которую мы осторожно извлекли вместе с письмами из того самого забытого сундука - старинная выцветшая бумага крошится, чернила поблекли, мы с трудом разбираем почерк, странно знакомый, полный глубокого значения и смысла, знак и след неуловимых, наделенных чувствительностью элементов; мы соединяем их в требуемых пропорциях, но ничего не происходит; мы внимательно, сосредоточенно, вдумчиво перечитываем все сначала, убеждаемся, что ничего не забыли, не допустили ни малейшей погрешности в расчетах, мы соединяем их снова, и снова ничего не происходит - перед нами всего лишь слова, символы, формы - смутные, загадочные, равнодушные - на бурном фоне кровавых и страшных человеческих деяний. |
| 'Bon and Henry came from the University to spend that first Christmas. | Бон и Генри приехали из университета на эти первые рождественские каникулы. |
| Judith and Ellen and Sutpen saw him for the first time-Judith, the man whom she was to see for an elapsed time of twelve days, yet to remember so that four years later (he never wrote her during that time. | Джудит, Эллен и Сатпен увидели его впервые, -Джудит увидела человека, в обществе которого проведет всего двенадцать дней, но запомнит настолько, что четыре года спустя (за это время он ни разу ей не написал. |
| Henry would not let him; it was the probation, you see) when she received a letter from him saying We have waited long enough, she and Clytie should begin at once to fashion a wedding dress and veil out of rags and scraps; Ellen, the esoteric, the almost baroque, the almost epicene objet d'art which with childlike voracity she essayed to include in the furnishing and decoration of her house; Sutpen, the man whom, after seeing once and before any engagement existed anywhere save in his wife's mind, he saw as a potential threat to the (now and at last) triumphant coronation of his old hardships and ambition, of which threat he was apparently sure enough to warrant a six hundred mile journey to 'prove it-this in a man who might have challenged and shot someone whom he disliked or feared but who would not have made even a ten mile journey to investigate him. | Г енри не позволял ему - понимаешь, ведь он проходил искус), получив от него письмо со словами Мы ждем уже достаточно долго, тотчас начнет вместе с Клити шить из лоскутков и обрезков фату и подвенечное платье; Эллен увидела в нем изысканное, причудливое и как бы даже бесполое произведение искусства, которым она с детской жадностью вознамерилась украсить свой дом; Сатпен после первой же встречи, когда помолвка существовала только в воображении его жены, усмотрел в Боне потенциальную угрозу достигнутому им (наконец-то) блестящему завершению всех его долгих трудов и честолюбивых замыслов, угрозу, представлявшуюся ему настолько очевидной, что для доказательства ее реальности он предпринял путешествие за шестьсот миль - и это сделал человек, который вызвал бы на дуэль и застрелил любого, кого он опасался или невзлюбил, но и десятка миль бы не проехал, чтоб навести о нем справки. |
| You see? | Понимаешь? |
| You would almost believe that Sutpen's trip to New Orleans was just sheer chance, just a little more of the illogical machinations of a fatality which had chosen that family in preference to any other in the county or the land exactly as a small boy chooses one ant-hill to pour boiling water into in preference to any other, not even himself knowing why. | Может даже показаться, что путешествие Сатпена в Новый Орлеан просто случайность, еще один бессмысленный подвох злого рока, избравшего своею жертвой именно эту семью из всех остальных жителей округа или даже всей страны -точно так же мальчишка, сам не зная почему, обливает кипятком именно этот муравейник - и никакой другой. |
| Bon and Henry stayed two weeks and rode back to school, stopping to see Miss Rosa but she was not at home; they passed the long term before the summer vacation talking together and riding and reading (Bon was reading law. | Бон и Генри пробыли в Сатпеновой Сотне две недели и отправились назад в университет; по дороге они заехали навестить мисс Розу, но ее не оказалось дома; весь долгий весенний семестр они болтали, ездили верхом и учились (Бон изучал право. |
| He would be, would almost have to, since only that could have made his residence bearable, regardless of what reason he may have brought with him for remaining this, the perfect setting for his dilatory indolence: this digging into musty Blackstone and Coke where, of an undergraduate body still numbered in two figures, the law school probably consisted of six others beside Henry and himself-yes, he corrupted Henry to the law also; Henry changed in midterm) while Henry aped his clothing and speech, caricatured rather, perhaps. | Ему, в сущности, не оставалось ничего другого, -если не считать ту причину, что заставила его оставаться здесь - ибо только эти занятия, это копанье в запыленных ветхих фолиантах Блэкстоуна и Коука отлично сочетались с его томной ленью, лишь они могли скрасить его пребывание в этом университете, число студентов которого все еще обозначалось двузначной цифрой, а на юридическом факультете кроме него и Генри числилось всего шесть человек, - да, он соблазнил Генри и на это - Генри перешел на юридический в середине семестра), причем Г енри обезьянничал, скорее даже повторял в карикатурном виде его манеру говорить и одеваться. |
| And Bon, though he had now seen Judith, was very likely the same lazy and catlike man on whom Henry foisted now the role of his sister's intended, as during the fall term Henry and his companions had foisted upon Bon the role of Lothario; and Ellen and Judith now shopping two and three times a week in town and stopping once to see Miss Rosa while on their way by carriage to Memphis, with a wagon preceding them to fetch back the plunder and an extra nigger on the box with the coachman to stop every few miles and build a fire and re-heat the bricks on which Ellen's and Judith's feet rested, shopping, buying the trousseau for that wedding whose formal engagement existed nowhere yet save in Ellen's mind; and Sutpen, who had seen Bon once and was in New Orleans investigating him when Bon next entered the house: who knows what he was thinking, what waiting for, what moment, day, to go to New Orleans and find what he seems to have known all the while that he would find? | А Бон, хотя уже и познакомился с Джудит, очевидно, оставался все тем же ленивцем с кошачьими повадками, которому Г енри теперь навязал роль жениха своей сестры, подобно тому как во время осеннего семестра Генри и его однокашники навязали Бону роль Лотарио; Эллен и Джудит теперь два или три раза в неделю ездили за покупками в город и однажды заглянули к мисс Розе по дороге в Мемфис, куда они отправились в карете; впереди ехал фургон для багажа, а на облучке рядом с кучером восседал второй черномазый, в чьи обязанности входило через каждые несколько миль разводить костер и калить кирпичи, на которых грели себе ноги Эллен и Джудит; они ездили по лавкам, покупая приданое на свадьбу, хотя помолвка существовала пока только в воображении Эллен; между тем Сатпен, который видел Бона всего лишь один раз, теперь, когда тот вторично приехал в его дом, находился в Новом Орлеане, где наводил о нем справки, и кто знает, о чем он думал, какого дня, какой минуты ожидал, чтобы поехать в Новый Орлеан и найти там нечто, очевидно, уже давно ему известное? |
| There was no one for him to tell, talk to about his fear and suspicion. | Ему не с кем было поговорить, не с кем поделиться своими страхами и подозрениями. |
| He trusted no man nor woman, who had no man's nor woman's love, since Ellen was incapable of love and Judith was too much like him and he must have seen at a glance that Bon, even though the daughter might still be saved from him, had already corrupted the son. | Он не доверял ни одному мужчине, ни одной женщине, он, этот человек, которого не любил никто - ни один мужчина, ни одна женщина, -ведь Эллен была не способна любить, а Джудит была слишком на него похожа, а что до сына, то Сатпен, наверное, с первого взгляда увидел, что Бон - хотя дочь еще можно от него спасти - сына его уже соблазнил. |
| He had been too successful, you see; his was that solitude of contempt and distrust which success brings to him who gained it because he was strong instead of merely lucky. | Понимаешь, он добился слишком большого успеха и был одинок из-за презрения и недоверия, которые успех приносит тому, кто добился его благодаря своей силе, а не просто удаче. |
| 'Then June came and the end of the school year and Henry and Bon returned to Sutpen's Hundred, Bon to spend a day or two before riding on to the River to take the steamboat home, to New Orleans where Sutpen had already gone. | Потом настал июнь и конец учебного года, и Генри с Боном вернулись в Сатпенову Сотню -Бон собирался провести там день или два, а потом отправиться верхом к Реке, чтоб ехать пароходом домой в Новый Орлеан, куда уже уехал Сатпен. |
| He stayed but two days, yet now if ever was his chance to come to an understanding with Judith, perhaps even to fall in love with her. | Он пробыл там всего два дня, и только теперь ему представился случай объясниться с Джудит, а быть может, даже в нее и влюбиться. |
| It was his only chance, his last chance, though of course neither he nor Judith could have known it, since Sutpen, though but two weeks absent from home, had doubtless already found out about the octoroon mistress and the child. | Это был единственный случай, другого ему не представится, хотя, конечно, ни он, ни Джудит не могли этого знать - ведь хотя Сатпен всего две недели назад уехал из дома, он наверняка уже разведал про любовницу-окторонку и мальчика. |
| So for the first and last time Bon and Judith might have been said to have a free field-might have been, since it was really Ellen who had the free field. | Итак, Бон и Джудит в первый и в последний раз, можно сказать, получили свободу действий - то есть могли бы ее получить, потому что на самом деле свободу действий имела только Эллен. |
| I can imagine her engineering that courtship, supplying Judith and Bon with opportunities for trysts and pledges with a coy and unflagging ubiquity which they must have tried in vain to evade and escape, Judith with annoyed yet still serene concern, Bon with that sardonic and surprised distaste which seems to have been the ordinary manifestation of the impenetrable and shadowy character. | Воображаю, как она трудилась над этим романом, предоставляла Джудит и Бону возможности для объяснений и свиданий, ходила за ними по пятам с робким, но железным упорством, от которого они напрасно старались уклониться: Джудит хотя и сердито, но все еще невозмутимо, Бон - с насмешливым недоуменьем и досадой, что, очевидно, было обычным проявлением этого непроницаемого и неуловимого характера. |
| Yes, shadowy: a myth, a phantom: something which they engendered and created whole themselves; some effluvium of Sutpen blood and character, as though as a man he did not exist at all. | Да, именно неуловимого - это был миф, призрак, нечто ими же самими порожденное и созданное -некая эманация сатпеновской крови и характера, словно как человек он вовсе и не существовал. |
| 'Yet there was the body which Miss Rosa saw, which Judith buried in the family plot beside her mother. | Однако было мертвое тело, которое мисс Роза видела, а Джудит похоронила на фамильном кладбище рядом с матерью. |
| And this: the fact that even an undefined and never-spoken engagement survived, speaking well for the postulation that they did love one another, since during that two days mere romance would have perished, died of sheer saccharinity and opportunity. | И еще: то обстоятельство, что даже такая, совершенно неопределенная, никогда никем не упомянутая помолвка не распалась, доказывается хотя бы и от обратного, - что они действительно любили друг друга - ведь за эти два дня какой-нибудь легкомысленный флирт сошел бы на нет, погиб от одной только приторной сладости и слишком многочисленных возможностей. |
| Then Bon rode on to the River and took the boat. | Потом Бон поехал к Реке и сел на пароход. |
| And now this: who knows, perhaps if Henry had gone with him that summer instead of waiting until the next, Bon would not have had to die as he did; if Henry had only gone then to New Orleans and found out then about the mistress and the child; Henry who, before it was too late, might have reacted to the discovery exactly as Sutpen did, as a jealous brother might have been expected to react, since who knows but what it was not the fact of the mistress and child, the possible bigamy, to which Henry gave the lie, but to the fact that it was his father who told him, his father who anticipated him, the father who is the natural enemy of any son and son-in-law of whom the mother is the ally, just as after the wedding the father will be the ally of the actual son-in-law who has for mortal foe the mother of his wife. | И вот еще что: кто знает, быть может, если бы Г енри поехал с ним в то лето, не дожидаясь следующего, Бону не пришлось бы умереть так, как он умер; если б только Генри тогда поехал в Новый Орлеан и тогда же, пока еще не стало слишком поздно, узнал про любовницу и ребенка, он мог бы отнестись к этому открытию точно так же, как Сатпен, как можно было ожидать от ревнивого брата; ведь кто знает - быть может, Генри бросил свое обвинение во лжи не потому, что речь шла о любовнице и ребенке, то есть о двоеженстве, а потому, что услышал об этом от отца, который его опередил, от отца -естественного врага и сына и жениха дочери, чьим союзником выступает мать, тогда как после свадьбы отец становится союзником зятя, который приобретает себе смертельного врага в лице тещи. |
| But Henry did not go this time. | Но Генри в тот раз не поехал. |
| He rode to the River with Bon and then returned; after a time Sutpen returned home too, from where and for what purpose none were to know until the next Christmas, and that summer passed, the last summer, the past summer of peace and content, with Henry, doubtless without deliberate intent, pleading Bon's suit far better than Bon, than that indolent fatalist had ever bothered to plead it himself, and Judith listening with that serenity, that impenetrable tranquillity which a year or so before had been the young girl's vague and pointless and dreamy unvolition but was now already a mature woman's-a mature woman in love-repose. | Он проводил Бона до Реки и вернулся обратно; через некоторое время возвратился домой и Сатпен - куда и зачем он ездил, никто до следующего рождества не узнает; и прошло то лето, последнее лето мира и довольства, когда Г енри, - разумеется, сам того не сознавая, -способствовал сближению Бона с Джудит гораздо больше, нежели сам Бон - этот ленивый фаталист вряд ли стал бы до такой степени себя утруждать, - а Джудит внимала ему с тем безмятежным непроницаемым спокойствием, которое еще год назад было смутной и бесцельной мечтательностью молодой девицы, теперь же превратилось в спокойную сдержанность зрелой -зрелой и влюбленной - женщины. |
| That's when the letters came, and Henry reading them all, without jealousy, with that complete abnegant transference, metamorphosis into the body which was to become his sister's lover. | Именно тогда начали приходить письма, и Генри читал их все подряд, без всякой ревности, самоотверженно и безоглядно перевоплощаясь в того, кто должен был стать возлюбленным его сестры. |
| And Sutpen saying nothing yet about what he had learned in New Orleans but just waiting, unsuspected even by Henry and Judith, waiting for what nobody knows, perhaps in the hope that when Bon learned, as he would be obliged to, that Sutpen had discovered his secret, he (Bon) would realize that the game was up and not even return to school the next year. | А Сатпен еще ничего не говорил о том, что он узнал в Новом Орлеане, а только ждал, не внушая ни малейших подозрений ни Джудит, ни Генри, ждал неизвестно чего, быть может, надеясь, что Бон, узнав - а он неизбежно должен был это узнать, - что Сатпен открыл его тайну, поймет, что его карта бита, и на следующий год даже не вернется в университет. |
| But Bon did return. He and Henry met again at the University; the letters-from Henry and Bon both now making weekly journeys by the hand of Henry's groom; and Sutpen still waiting, certainly no one could say for what now, incredible that he should wait for Christmas, for the crisis to come to him-this man of whom it was said that he not only went out to meet his troubles, he sometimes went out and manufactured them. | Однако Бон вернулся. |
| But this time he waited and it came to him: Christmas, and Henry and Bon rode again to Sutpen's Hundred and even the town convinced now by Ellen that the engagement existed; that twenty-fourth of December, 1860, and the nigger children, with branches of mistletoe and holly for excuses, already lurking about the rear of the big house to shout | Они с Генри снова встретились в университете; письма - теперь уже и от Генри и от Бона -каждую неделю привозил в Сатпенову Сотню конюх Генри, а Сатпен все еще ждал, теперь уж поистине неизвестно чего, - ведь нельзя же предположить, что он ждал рождества и неминуемой катастрофы - он, человек, о котором говорили, будто он не только шел навстречу своим невзгодам, но порою создавал себе их сам. |
| "Christmas gift" at the white people, the rich city man come to court Judith, and Sutpen saying nothing even yet, not suspected yet unless possibly by Henry who brought the matter to its crisis that same night, and Ellen at the absolute flood's peak of her unreal and weightless life which with the next dawn was to break beneath her and wash her, spent amazed and uncomprehending, into the shuttered room where she died two years later-the Christmas Eve, the explosion, and none to ever know just why or just what happened between Henry and his father and only the cabin-to-cabin whispering of Negroes to spread the news that Henry and Bon had ridden away in the dark and that Henry had formally abjured his home and birthright. | Но на этот раз он их ждал и дождался: наступило рождество, Г енри с Боном снова приехали в Сатпенову Сотню, и теперь Эллен удалось даже убедить весь город, будто помолвка и в самом деле существует; настало 24 декабря 1860 года; черномазые ребятишки с ветками остролиста и омелы уже притаились на задах господского дома в ожидании минуты, когда можно будет пожелать белым людям веселого рождества; столичный богач приехал ухаживать за Джудит, а Сатпен все еще молчал, не внушая подозрений никому, разве что Генри, который в тот же вечер довел дело до катастрофы; между тем как Эллен качалась на гребне волны своей придуманной пустопорожней жизни, что на рассвете следующего дня рухнет, оглушит ее и, оторопевшую и растерянную, унесет и бросит в затемненную комнату, где она спустя два года и скончается, - итак, сочельник, взрыв, и никто никогда не узнает, что и почему произошло между Генри и Сатпеном, и только негры будут шепотом передавать из хижины в хижину рассказ о том, как Генри с Боном ночью уехали из дому и как Генри по всей форме отрекся от семьи и права первородства. |
| ' They went to New Orleans. | Они отправились в Новый Орлеан. |
| They rode through the bright cold of that Christmas day, to the River and took the steamboat, Henry still doing the leading, the bringing, as he always did until the very last, when for the first time during their entire relationship Bon led and Henry followed. | Ясным студеным рождественским утром они подъехали к Реке, где сели на пароход, и Генри всю дорогу шел впереди - так будет до самого конца, когда впервые за все время их знакомства впереди пойдет Бон, а Генри последует за ним. |
| Henry didn't have to go. | Генри совсем не нужно было ехать. |
| He had voluntarily made himself a pauper but he could have gone to his grandfather. | Он добровольно стал нищим, а ведь он мог бы пойти к деду. |
| No, he didn't have to go. | Нет, ему совсем не нужно было ехать. |
| Bon was riding beside him, trying to find out from him what had happened. | Бон скакал верхом рядом с ним, пытаясь выведать у него, что же случилось. |
| Bon knew of course what Sutpen had discovered in New Orleans, but he would need to know just what, just how much, Sutpen had told Henry, and Henry not telling him. | Бон, конечно, знал, что Сатпен обнаружил в Новом Орлеане, но ему хотелось узнать, что именно и сколько тот рассказал Генри, но Генри ничего ему не говорил. |
| Doubtless Henry was riding the new mare which he probably knew he would have to surrender, sacrifice too, along with all the rest of his life, inheritance, going fast now and his back rigid and irrevocably turned upon the house, his birthplace and all the familiar scene of his childhood and youth which he had repudiated for the sake of that friend with whom, despite the sacrifice which he had just made out of love and loyalty, he still could not be perfectly frank. | Г енри, без сомнения, уехал на новой кобыле, вероятно, зная, что ему придется отдать, принести в жертву и ее вместе со всей своей жизнью и наследием; он ехал быстро, держался прямо, он окончательно и бесповоротно повернулся спиной к родному дому, к привычному миру детства и юности, которые отринул ради друга, с кем, несмотря на жертву, только что принесенную им на алтарь верности и любви, он все еще не мог быть до конца откровенным. |
| Because he knew that what Sutpen had told him was true. | Ведь он знал, что Сатпен сказал ему правду. |
| He must have known that at the very instant when he gave his father the lie. | Он, без сомнения, понял это в ту самую секунду, когда обвинил отца во лжи. |
| So he dared not ask Bon to deny it; he dared not, you see. | Поэтому он не смел попросить Бона это опровергнуть, понимаешь, просто не смел. |
| He could face poverty, disinheritance, but he could not have borne that lie from Bon. | Он не боялся стать нищим, лишиться наследства, но услышать ложь от Бона было для него нестерпимо. |
| Yet he went to New Orleans. | И тем не менее он поехал в Новый Орлеан. |
| He went straight there, to the only place, the very place, where he could not help but prove conclusively the very statement which, coming from his father, he had called a lie. | Он поехал прямо туда, в то единственное место, где его ждало неопровержимое доказательство, что он напрасно обвинил отца во лжи. |
| He went there for that purpose; he went there to prove it. | Он поехал туда именно с этой целью, именно чтоб это доказать. |
| And Bon, riding beside him, trying to find out what Sutpen had told him-Bon who for a year and a half now had been watching Henry ape his clothing and speech, who for a year and a half now had seen himself as the object of that complete and abnegant devotion which only a youth, never a woman, gives to another youth or a man; who for exactly a year now had seen the sister succumb to that same spell which the brother had already succumbed to, and this with no volition on the seducer's part, without so much as the lifting of a finger, as though it actually were the brother who had put the spell on the sister, seduced her to his own vicarious image which walked and breathed with Bon's body. | А Бон ехал рядом с ним, пытаясь выведать, что сказал ему Сатпен, - Бон, который уже полтора года наблюдал, как Генри подражает его манере говорить и одеваться; он уже полтора года видел в себе предмет такой полной и беззаветной преданности, что только юноша - но отнюдь не женщина может подарить другому юноше или мужчине; он уже целый год видел, как сестра покоряется чарам, которым уже покорился брат, меж тем как сам соблазнитель не сделал для этого ровно ничего, даже и пальцем не двинул, и получилось, будто сестру зачаровал, обольстил ее брат, как бы переселившись в тело Бона. |
| Yet here is the letter, sent four years afterward, written on a sheet of paper salvaged from a gutted house in Carolina, with stove polish found in some captured Yankee stores; four years after she had had any message from him save the messages from Henry that he (Bon) was still alive. | Однако вот письмо, отосланное четыре года спустя; оно было написано печным лаком, захваченным на складе янки, на листе бумаги, взятом из разграбленного дома в Каролине, и это после того, как Джудит четыре года не получала о нем (о Боне) никаких известий, лишь Генри порою извещал ее, что тот еще жив. |
| So whether Henry now knew about the other woman or not, he would now have to know. | Словом, знал Генри о другой женщине или не знал - он неминуемо должен был узнать про нее теперь. |
| Bon realized that. | Бон это понял. |
| I can imagine them as they rode, Henry still in the fierce repercussive flush of vindicated loyalty, and Bon, the wiser, the shrewder even if only from wider experience and a few more years of age, learning from Henry without Henry's being aware of it, what Sutpen had told him. | Я даже представляю себе, как они едут - Генри все еще разгорячен отчаянной схваткой за честь друга; Бон - более мудрый, более хитрый, хотя бы только потому, что обладал большим жизненным опытом и был на несколько лет старше, -выведывает у простодушного Генри, что сказал ему Сатпен. |
| Because Henry would have to know now. | Ибо теперь Генри уже это знал. |
| And I don't believe it was just to preserve Henry as an ally, for the crisis of some future need. | И я не думаю, что Бон просто хотел удержать Г енри при себе на случай каких-либо осложнений в будущем. |
| It was because Bon not only loved Judith after his fashion but he loved Henry too and I believe in a deeper sense than merely after his fashion. | Бон не только по-своему любил Джудит, он любил также и Г енри, и, я думаю, гораздо глубже, чем просто "по-своему". |
| Perhaps in his fatalism he loved Henry the better of the two, seeing perhaps in the sister merely the shadow, the woman vessel with which to consummate the love whose actual object was the youth this cerebral Don Juan who, reversing the order, had learned to love what he had injured; perhaps it was even more than Judith or Henry either: perhaps the life, the existence, which they represented. | Быть может, в своем фатализме он любил Генри даже сильнее; быть может, он видел в сестре лишь тень, лишь женскую особь, на которую ему пришлось излить свою любовь, чьим истинным предметом был юноша, - быть может, этот рассудочный Дон Жуан, наперекор естественному порядку вещей научившийся любить то, что сам же ранил; быть может, он любил даже нечто большее, чем Генри или Джудит, а именно их существование, самый их образ жизни. |
| Because who knows what picture of peace he might have seen in that monotonous provincial backwater; what alleviation and escape for a parched traveler who had traveled too far at too young an age, in this granitebound and simple country spring. | Кто знает, какую мирную картину увидел он в этой унылой провинциальной глуши; какое облегчение и избавление нашел в этом скромном сельском, одетом в гранит роднике томимый жаждой путник, что слишком молодым проделал слишком долгий путь. |
| 'And I can imagine how Bon told Henry, broke it to him. | Я представляю себе, как Бон сообщил, рассказал это Генри. |
| I can imagine Henry in New Orleans, who had not yet even been in Memphis, whose entire worldly experience consisted of sojourns at other houses, plantations, almost interchangeable with his own, where he followed the same routine which he did at home-the same hunting and cockfighting, the same amateur racing of horses on crude homemade tracks, horses sound enough in blood and lineage yet not bred to race and perhaps not even' thirty minutes out of the shafts of a trap or perhaps even a carriage; the same square dancing with identical and also interchangeable provincial virgins, to music exactly like that at home, the same champagne, the best doubtless yet crudely dispensed out of the burlesqued pantomime elegance of Negro butlers who (and likewise the drinkers who gulped it down like neat whiskey between flowery and unsubtle toasts) would have treated lemonade the same way. | Могу также представить себе Г енри в Новом Орлеане - Г енри, который не бывал даже в Мемфисе, Генри, все знакомство которого с внешним миром сводилось к посещению других плантаторских домов и усадеб, почти ничем не отличавшихся от его собственных, где царил тот же издавна заведенный порядок, что и дома, - та же охота, те же петушиные бои, те же неумелые скачки по разбитым ухабистым дорогам на лошадях, хотя и чистых кровей, но не приученных к этому спорту и, наверно, лишь полчаса назад выпряженных из двуколки или даже из кареты; та же кадриль с совершенно одинаковыми, как две капли воды похожими друг на друга провинциальными девицами, под музыку точь-в-точь такую же, как дома; то же шампанское, несомненно, наивысшего сорта, но неуклюже поданное неотесанными, карикатурно расфранченными лакеями-неграми - ни дать ни взять персонажи ярмарочного балагана - они (равно как и гости, глотавшие его залпом, словно неразбавленное виски, под пошлые и выспренние тосты) точно так же обошлись бы и с простым лимонадом. |
| I can imagine him, with his puritan heritage that heritage peculiarly Anglo-Saxon-of fierce proud mysticism and that ability to be ashamed of ignorance and inexperience, in that city foreign and paradoxical, with its atmosphere at once fatal and languorous, at once feminine and steel-hard-this grim humorless yokel out of a granite heritage where even the houses, let alone clothing and conduct, are built in the image of a jealous and sadistic Jehovah, put suddenly down in a place whose denizens had created their All-Powerful and His supporting hierarchy-chorus of beautiful saints and handsome angels in the image of their houses and personal ornaments and voluptuous lives. | Я вижу, как этот юноша, воспитанный в пуританских традициях, в чисто англосаксонских традициях неистового гордого мистицизма, очутившись в этом чужеземном, полном противоречий городе, в атмосфере одновременно женственно-мягкой и твердой, как стальной клинок, одновременно гибельной и томной, мучительно стыдится своей неопытности и неискушенности; я вижу, как этот угрюмый грубоватый парень из суровой, как гранит, страны, где даже дома, не говоря об одежде и поведении, сработаны по образу и подобию подозрительного и злобного Иеговы, внезапно попадает в край, обитатели которого создали своего Всемогущего вкупе с его иерархическим сонмом благообразных святых и обворожительных ангелов по образу и подобию своих домов, своих роскошных украшений и сладострастной неги. |
| Yes, I can imagine how Bon led up to it, to the shock: the skill, the calculation, preparing Henry's puritan mind as he would have prepared a cramped and rocky field and planted it and raised the crop which he wanted. | Да, я могу себе представить, как Бон подводил Генри ко всему этому, к этому потрясению; как искусно и расчетливо готовил к нему пуританский ум Генри - так земледелец готовит к вспашке и посеву скудное каменистое поле, надеясь вырастить на нем богатый урожай. |
| It would be the fact of the ceremony, regardless of what kind, that Henry would balk at: Bon knew this. | Обряд бракосочетания - неважно, какой именно, -вот что должно было возмутить Генри, и Бон это знал. |
| It would not be the mistress or even the child, not even the Negro mistress and even less the child because of that fact, since Henry and Judith had grown up with a Negro half-sister of their own; not the mistress to Henry, certainly not the nigger mistress to a youth with Henry's background, a young man grown up and living in a milieu where the other sex is separated into three sharp divisions, separated (two of them) by a chasm which could be crossed but one time and in but one direction-ladies, women, females-the virgins whom gentlemen someday married, the courtesans to whom they went while on sabbaticals to the cities, the slave girls and women upon whom that first caste rested and to whom in certain cases it doubtless owed the very fact of its virginity-not this to Henry, young, strong-blooded, victim of the hard celibacy of riding and hunting to heat and make importunate the blood of a young man, to which he and his kind were forced to pass time away, with girls of his own class interdict and inaccessible and women of the second class just as inaccessible because of money and distance, and hence only the slave girls, the housemaids heated and cleaned by white mistresses or perhaps girls with sweating bodies out of the fields themselves and the young man rides up and beckons the watching overseer and says Send me Juno or Missylena or Chlory and then rides on into the trees and dismounts and waits. | Не любовница, не ребенок, даже не любовница-негритянка с ребенком: ведь Генри и Джудит сами выросли вместе со сводной сестрой-негритянкой; само по себе существование любовницы не смущало Г енри, а то, что эта любовница - черномазая, и вовсе не имело значения для юноши из такой среды, выросшего и живущего в обществе, где слабый пол делится на три четко разграниченные категории, разделенные (по крайней мере, две из них) пропастью, которую можно перейти только один раз и только в одну сторону: благородные дамы, женщины и девки -девственницы, на которых джентльмены рано или поздно женятся; куртизанки, которых они посещают по воскресеньям в городе; рабыни, без которых первая каста не могла бы существовать и которым она в известных случаях безусловно обязана своей девственностью, - нет, это не смущало Генри, здорового, крепкого юношу, чью кровь горячили верховая езда и охота, целомудренные забавы, в которых вынуждены проводить время он сам и ему подобные, для кого девушки их собственного круга - нечто запретное и недоступное, женщины второй категории столь же недоступны по причине недостатка денег и дальности расстояния, и остаются лишь рабыни: служанки, приученные к чистоте и опрятности белыми хозяйками, а то и потные работницы с полей; и вот молодой человек едет верхом в поле, подзывает надсмотрщика, велит ему прислать Юнону, Миссилену или Хлори, а потом скрывается в роще, спешивается и ждет. |
| No: it would be the ceremony, a ceremony entered into, to be sure, with a Negro, yet still a ceremony; this is 'what Bon doubtless thought. | Нет, без сомнения, думал Бон, тут все дело в обряде, правда, с участием негритянки, но все же в обряде. |
| So I can imagine him, the way he did it: the way in which he took the innocent and negative plate of Henry's provincial soul and intellect and exposed it by slow degrees to this esoteric milieu, building gradually toward the picture which he desired it to retain, accept. | Я представляю себе, как он это делает, как он берет невинную душу и разум провинциала Г енри и постепенно подвергает их воздействию этой экзотической среды, словно художник, мазок за мазком нанося на эту чистую доску картину, которую она, согласно его замыслу, должна принять и сохранить. |
| I can see him corrupting Henry gradually into the purlieus of elegance, with no foreword, no warning, the postulation to come after the fact, exposing Henry slowly to the surface aspect-the architecture a little curious, a little femininely flamboyant and therefore to Henry opulent, sensuous, sinful; the inference of great and easy wealth measured by steamboat loads in place of a tedious inching of sweating human figures across cotton fields; the flash and glitter of a myriad carriage wheels, in which women, enthroned and immobile and passing rapidly across the vision, appeared like painted portraits beside men in linen a little finer and diamonds a little brighter and in broadcloth a little trimmer and with hats raked a little more above faces a little more darkly swaggering than any Henry had ever seen before: and the mentor, the man for whose sake he had repudiated not only blood and kin but food and shelter and clothing too, whose clothing and walk and speech he had tried to ape, along with his attitude toward women and his ideas of honor and pride too, watching him with that cold and catlike inscrutable calculation, watching the picture resolve and become fixed and then telling Henry, | Я вижу, как он постепенно завлекает Генри в тенета роскошной жизни; как без объяснений, без предупреждений, показывая сначала следствие, а уж потом причину, открывает ему лишь внешнюю сторону - строения несколько причудливой, женственно пышной и потому на вкус Г енри чересчур роскошной, чувственной и греховной архитектуры; огромную легкую добычу, что измеряется грузом в трюмах пароходов, а не изнурительным трудом людей, обливающихся потом на хлопковых полях; блеск и сверканье колес проносящихся вихрем бесчисленных экипажей, в которых женщины, величественно неподвижные, словно на живописном портрете, восседают рядом с мужчинами - сорочки на них чуть более тонкие, костюмы чуть более щегольские, бриллианты чуть более чистой воды, шляпы чуть более лихо заломлены, лица чуть более самодовольные, нежели все, какие Генри доводилось встречать прежде; меж тем как наставник, человек, ради которого Генри отрекся не только от родного дома, но и от хлеба насущного, крова и одежды, чью манеру одеваться, ходить, говорить, равно как обращение с женщинами и понятия о гордости и чести он пытался перенять, наблюдает за ним с холодным непроницаемым расчетом, словно кошка; наблюдает, как эта картина становится четкой и ясной, и говорит Генри: |
| "But that's not it. | "Но это еще не главное. |
| That's just the base, the foundation. | Это лишь основание, фундамент. |
| It can belong to anyone": and Henry, | Это может получить каждый"; а Генри говорит ему: |
| "You mean, this is not it? | "Ты хочешь сказать, что главное не это? |
| That it is above this, higher than this, more select than this?": and Bon, | Что оно еще выше, значительнее и важнее?" - |
| "Yes. | "Да, - продолжает Бон. |
| This is only the foundation. | - Это лишь фундамент. |
| This belongs to anybody.": a dialogue without words, speech, which would fix and then remove without obliterating one line of the picture, this background, leaving the background, the plate prepared innocent again: the plate docile, with that puritan's humility toward anything which is a matter of sense, rather than logic, fact, the man, the struggling and suffocating heart behind it saying I will believe! | Это доступно каждому" - диалог без слов, речь, которая закрепит, а потом, не стирая ни единого штриха, удалит с картины задний план, и вот доска уже опять чиста, опять готова принять новое изображение; податливая доска с пуританским смирением перед всем, что относится к чувству, а не к логике, не к фактам, а за всем этим стоит человек со страждущей душою, задыхаясь, он твердит Я хочу верить! |
| I will! | Хочу! |
| I will! whether it is true or not, I will believe! waiting for the next picture which the mentor, the corrupter, intended for it: that next picture, following the fixation and acceptance of which the mentor would say again perhaps with words now, still watching the sober and thoughtful face but still secure in his knowledge and trust in that puritan heritage which must show disapproval instead of surprise or even despair and nothing at all rather than have the disapprobation construed as surprise or despair: | Хочу! Правда это или нет, я все равно хочу верить! а между тем доска ждет следующей картины, которую наставник, совратитель, уже для нее задумал; когда эта следующая картина будет воспринята и закреплена, наставник снова произнесет, быть может, на этот раз уже словами -все еще наблюдая это бесстрастное задумчивое лицо, он все еще уверен, что этот пуританин не удивится, не впадет в отчаяние, а выкажет только неодобрение или не выкажет ровно ничего, лишь бы его осуждение не истолковали как удивление или отчаянье, - наставник произнесет: |
| "But even this is not": and Henry, | "Но даже и это еще не главное", и тогда Генри спросит: |
| "You mean, it is still higher than this, still above this?" | "Ты хочешь сказать, что оно даже выше этого, что оно превосходит даже и это?" |
| Because he (Bon) would be talking now, lazily, almost cryptically, stroking onto the plate himself now the picture which he wanted there; I can imagine how he did it-the calculation, the surgeon's alertness and cold detachment, the exposures brief as to be cryptic, almost staccato, the plate unaware Of what the complete picture would show, scarce seen yet ineradicable-a trap, a riding horse standing before a closed and curiously monastic doorway in a neighborhood a little decadent, even a little sinister, and Bon mentioning the owner's name casually-this, corruption subtly anew by putting into Henry's mind the notion of one man of the world speaking to another, that Henry knew that Bon believed that Henry would know even from a disjointed word what Bon was talking about, and Henry the puritan who must show nothing at all rather than surprise or incomprehension-a facade shuttered and blank, drowsing in steamy morning sunlight, invested by the bland and cryptic voice with something of secret and curious and unimaginable delights. | Ведь теперь Бон будет говорить - лениво, чуть ли не таинственно; он теперь будет сам рисовать задуманную им картину; я даже вижу, как он это делает: точный расчет, ловкость и холодная отчужденность хирурга; мазки быстрые, настолько быстрые, что кажутся отрывистыми, таинственными; доска еще не знает, какова будет картина в законченном виде; картина еще едва намечена, но ее уже нельзя смыть: двуколка и верховая лошадь остановились перед закрытыми воротами, удивительно похожими на монастырские, в квартале несколько ущербном, даже несколько зловещем; Бон мимоходом называет имя хозяина совращение продолжается, он искусно внушает Генри, будто они беседуют как два светских человека, и потому он уверен, что Г енри поймет его с полуслова, а Г енри, пуританин, остается невозмутимым - лишь бы не выказать своего удивления или недоумения -глухой фасад с закрытыми ставнями дремлет в туманной дымке солнечного утра; тихий таинственный голос намекает на тайные странные неизъяснимые наслажденья. |
| Without his knowing what he saw it was as though to Henry the blank and scaling barrier in dissolving produced and revealed not comprehension to the mind, the intellect which weighs and discards, but striking instead straight and true to some primary blind and mindless 'foundation of all young male living dream and hope-a row of faces like a bazaar of flowers, the supreme apotheosis of chattelry, of human flesh bred of the two races for that sale-a corridor of doomed and tragic flower faces walled between the grim duenna row of old women and the elegant shapes of young men trim predatory and (at the moment) goatlike: this seen by Henry quickly, exposed quickly and then removed, the mentor's voice still bland, pleasant, cryptic, postulating still the fact of one man of the world talking to another about something they both understand, depending upon, counting upon still, the puritan's provincial horror of revealing surprise or ignorance, who knew Henry so much better than Henry knew him, and Henry not showing either, suppressing still that first cry of terror and grief, I will believe! | Генри не понимал, что он видит; казалось, будто эта глухая замшелая преграда, исчезая, открыла нечто, недоступное разуму, интеллекту, привыкшему взвешивать и отвергать, нечто, мгновенно и безошибочно бьющее прямо в цель, в самую первооснову слепых и бездумных желаний и надежд всякого молодого мужчины - ряд лиц, словно выставленные на прилавок цветы: наивысший апофеоз рабства, торговли человеческим телом, которое посредством смешения двух рас специально вырастили на продажу, длинный ряд обреченных, трагически прекрасных, как цветы, лиц, стесненный с одной стороны шеренгой свирепых старух-дуэний, с другой - строем молодых щеголей, элегантных, хищных и (в эту минуту) сильно смахивающих на козлов, все это Генри видит мельком, картину быстро открывают и тут же снова закрывают, голос наставника все еще звучит вкрадчиво, мягко, таинственно; он все еще изображает дело так, будто один светский человек беседует с другим о чем-то им обоим хорошо известном; он все еще надеется, рассчитывает, что провинциал-пуританин побоится выказать удивление или неведение; он знает Г енри неизмеримо лучше, чем Генри знает его; но и Генри тоже ничем не выдает себя, он все еще подавляет этот первый крик ужаса и горя Я хочу верить! |
| I will! | Хочу! |
| I will! | Хочу! |
| Yes, that brief, before Henry had had time to know what he had seen, but now slowing: now would come the instant for which Bon had builded-a wall, unscalable, a gate ponderously locked, the sober and thoughtful country youth just waiting, looking, not yet asking why? or what? the gate of solid beams in place of the lacelike iron grilling and they passing on, Bon knocking at a small adjacent doorway from which a swarthy man resembling a creature out of an old woodcut of the French Revolution erupts, concerned, even a little aghast, looking first at the daylight and then at Henry and speaking to Bon in French which Henry does not understand and Bon's teeth glinting for an instant before he answers in French: | Да, картина появляется и исчезает мгновенно, прежде чем Г енри успевает понять, что он увидел, но теперь темп замедляется, теперь должен наступить тот миг, ради которого Бон столько трудился; перед ним неприступная стена, ворота, запертые тяжелым засовом; бесстрастный задумчивый деревенский юноша ждет, смотрит, он еще не спрашивает, что и почему; ворота сделаны из массивных балок, а не из тонкого железного кружева; они подходят ближе, Бон стучится в маленькую калитку, появляется смуглый человек, напоминающий фигурку с гравюры времен французской революции; встревоженный, даже несколько ошеломленный, он смотрит на дневной свет, потом на Генри и обращается к Бону на французском языке, которого Г енри не знает; зубы Бона на мгновенье блеснули, и он отвечает тоже по-французски: |
| "With him? | "С ним? |
| An American? | С американцем? |
| He is a guest; I would have to let him choose weapons and I decline to fight with axes. | Он мой гость; мне следовало бы предоставить ему право выбрать оружие, но я не хочу драться на топорах. |
| No, no; not that. | Нет, нет, только не это. |
| Just the key." | Всего лишь ключ". |
| Just the key; and now, the solid gates closed behind them instead of before, no sight or evidence above the high thick walls of the low city and scarce any sound of it, the labyrinthine mass of oleander and jasmine, lantana, and mimosa walling yet again the strip of bare earth combed and curried with powdered shell, raked and immaculate and only the most recent of the brown stains showing now, and the voice-the mentor, the guide standing aside now to watch the grave provincial face-casually and pleasantly anecdotal: | Всего лишь ключ; и вот массивные ворота закрываются - не перед ними, а за ними; высокие толстые стены скрывают город и заглушают городской шум; непроходимые заросли олеандров, жасмина, лантаны и мимозы окружают полоску голой земли, приглаженную и посыпанную толчеными ракушками; она тщательно подметена и безукоризненно чиста, вот только не успели засыпать свежие бурые пятна; голос наставника он теперь отошел в сторону и наблюдает сумрачное лицо провинциала - звучит небрежно, непринужденно: |
| "The customary way is to stand back to back, the pistol in your right hand andthe corner of the other cloak in your left. | "Обычно поступают так: становятся спиной к спине, в правой руке ты держишь пистолет, в левой - конец плаща противника. |
| Then at the signal you begin to walk and when you feel the cloak tauten you turn and fire. | Затем по сигналу ты идешь вперед и, когда почувствуешь, что плащ натянулся, оборачиваешься и стреляешь. |
| Though there are some now and then, when the blood is especially hot or when it is still peasant blood, who prefer knives and one cloak. | Правда, те, у кого кровь слишком уж горячая они по большей части из крестьян, - предпочитают пару ножей и один плащ. |
| They face one another inside the same cloak, you see, each holding the other's wrist with the left hand. | Завернувшись в плащ, они стоят лицом к лицу, и каждый левой рукой держит запястье противника. |
| But that was never my way" casual, chatty, you see, waiting for the countryman's slow question, who knew already now before he asked it: | Но я никогда к этому способу не прибегал...", понимаешь, так это легко, небрежно; он ждет вопроса медлительного провинциала Г енри, а тот, еще не успев спросить: |
| "What would you they be fighting for?" | "А зачем тебе... зачем им надо драться?", уже знает ответ. |
| 'Yes, Henry would know now, or believe that he knew now; anymore he would probably consider anticlimax though it would not be, it would be anything but that, the final blow, stroke, touch, the keen surgeonlike compounding which the now shocked nerves of the patient would not even feel, not know that the first hard shocks were the random and crude. | Да, Г енри теперь уже знает или думает, что знает; более того, он, наверное, сочтет все остальное менее важным, хотя на самом деле это не так это последний удар, штрих, мазок, последний смелый надрез хирургических ножниц, которого усыпленный наркозом больной даже и не ощутит, полагая, что после первых грубых вторжений самое худшее уже позади. |
| Because there was that ceremony. | Ведь оставался еще этот обряд. |
| Bon knew that that would be what Henry would resist, find hard to stomach and retain. | Бон знал, что именно его Генри не сможет стерпеть, проглотить и переварить. |
| Oh he was shrewd, this man whom for weeks now Henry was realizing that he knew less and less, this stranger immersed and oblivious now in the formal, almost ritual, preparations for the visit, finicking almost like a woman over the fit of the new coat which he would have ordered for Henry, forced Henry to accept for this occasion, by means of which the entire impression which Henry was to receive from the visit would be established before they even left the house, before Henry ever saw the woman: and Henry, the countryman, the bewildered, with the subtle tide already setting beneath him toward the point where he must either betray himself and his entire upbringing and thinking, or deny the friend for whom he had already repudiated home and kin and all; the bewildered, the (for that time) helpless, who wanted to believe yet did not see how he could, being carried by the friend, the mentor, through one of those inscrutable and curiously lifeless doorways like that before which he had seen the horse or the trap, and so into a place which to his puritan's provincial mind all of morality was upside down and all of honor perished-a place created for and by voluptuousness, the abashless and unabashed senses, and the country boy with his simple and erstwhile untroubled code in which females were ladies or whores or slaves looked at the apotheosis of two doomed races presided over by its own victim-a woman with a face like a tragic magnolia, the eternal female, the eternal Who-suffers; the child, the boy, sleeping in silk and lace to be sure yet complete chattel of him who, begetting him, owned him body and soul to sell (if he chose) like a calf or puppy or sheep; and the mentor watching again, perhaps even the gambler now thinking Have I won or lost? as they emerged and returned to Bon's rooms, for that while impotent even with talk, shrewdness, no longer counting upon that puritan character which must show neither surprise nor despair, having to count now (on anything) on the corruption itself, the love; he could not even say, | О, он был хитер, этот человек, которого Генри -как ему за эти недели стало ясно - понимал все меньше и меньше, этот чужестранец, который, теперь забыв обо всем на свете, занялся тщательными, почти ритуальными приготовлениями к предстоящему визиту, словно женщина, дотошно обсуждая фасон нового костюма, который он для этого случая заказал и чуть ли не насильно заставил Г енри от него принять, и потому впечатление, которое этот визит должен был на Г енри произвести, составилось еще прежде, чем они успели выйти из дому, прежде, чем Генри увидел эту женщину, а Генри, сельский житель, окончательно сбитый с толку, уже чуял под собою едва заметное течение, которое несло его туда, где ему придется либо изменить самому себе, всем своим привычкам, убеждениям и взглядам, либо лишиться друга, ради которого он уже отрекся от родного дома, от семьи и от всего остального; сбитый с толку и (в эту минуту) совершенно беспомощный, он хотел верить, но сомневался, сможет ли, а друг, наставник, уже вводил его через непроницаемые глухие ворота, наподобие тех, перед которыми он видел лошадь и двуколку, вводил прямо туда, где, по его провинциальным пуританским понятиям, мораль перевернута с ног на голову, а честь безвозвратно утрачена, - в обитель сладострастья, созданную сладострастьем и бесстыдной беззастенчивой чувственностью; и вот уже этот деревенский парень с его простым, дотоле непоколебимым представлением о мире, где женщины лишь благородные дамы, блудницы или рабыни, взирает на апофеоз смешения двух обреченных рас; здесь царствует его же собственная жертва - женщина с лицом трагически прекрасным, как цветок магнолии, воплощение вечной женственности, вечная страстотерпица; а ребенок, мальчик, хотя и спит в шелках и кружевах, все же остается рабом того, кто уже во время зачатия безраздельно владел его телом и душою и (при желании) мог продать его как теленка, ягненка или щенка; а между тем наставник опять за ним наблюдает, быть может, даже как игрок, стараясь угадать Выиграл я или проиграл? теперь, когда они вышли и возвращались на квартиру к Бону, тот на время лишился дара речи, лишился даже хитрости; он уж больше не рассчитывал на это пуританское свойство ни под каким видом не выказывать ни удивленья, ни отчаяния; теперь он мог рассчитывать (если оставалось на что) лишь на любовь совращенного им Генри; спросить: |
| "Well? | "Ну как? |
| What do you say bout it?" He could only wait, and that upon the absolutely unpredictable actions of a man who lived by instinct and not reason, until Henry should speak, | Что ты на это скажешь?" - он не мог. |
| "But a bought woman. | Он мог только ждать, а ведь один бог знает, каких выходок можно ожидать от человека, который руководствуется не разумом, а инстинктом, -ждать, пока Генри скажет: |
| A whore": and Bon, even gently now, | "Но ведь это продажная женщина, блудница", и тогда Бон, на этот раз даже ласково, возразит: |
| "Not whore. Dont say that. | "Нет, не блудница. |
| In fact, never refer to one of them by that name in New Orleans: otherwise you may be forced to purchase that privilege with some of your blood from probably a thousand men", and perhaps still gently,:.. perhaps now even with something of pity: that pessimistic and ' | Не говори так. |
| ' sardonic cerebral pity of the intelligent for any human injustice or folly or suffering:'... "'Not whores. | Никогда не называй их так в Новом Орлеане; иначе не меньше тысячи мужчин заставят тебя кровью заплатить за эту вольность", и возможно, все еще ласково, возможно, теперь даже отчасти и с жалостью - с горькой, насмешливой, рассудительной жалостью умного человека ко всякой людской несправедливости, глупости или страданью: "Нет, они не блудницы. |
| And not whores because of us, the thousand. | Не блудницы благодаря нам, благодаря этой тысяче. |
| We the thousand, the white men made them, created and produced them; we even made the laws which declare that one eighth of a specified kind of blood shall outweigh seven eighths of another kind. | Мы - эта тысяча, белые мужчины - создали их, сделали их тем, что они есть; мы даже издали законы, согласно которым одна восьмая крови определенного сорта должна превысить семь восьмых крови другого сорта. |
| I admit that. | Я это признаю. |
| But that same white race would have made them slaves too, laborers, cooks, maybe even field hands, if it were not for this thousand, these few men like myself without principles or honor either, perhaps you will say. | Но ведь та же белая раса тоже сделала бы из них рабынь, служанок, кухарок, быть может, даже заставила бы их работать на полях, если б не эта тысяча, не эти несколько мужчин, таких, как я, на твой взгляд, быть может лишенных принципов и чести. |
| We cannot, perhaps we do not even want to, save all of them; perhaps the thousand we save are not one in a thousand. | Мы не способны, возможно, даже не хотим спасти их всех; возможно, мы спасаем не более одной тысячной доли. |
| But we save that one. | Но эту тысячную долю мы спасаем. |
| God may mark every sparrow, but we do not pretend to be God, you see. | У господа бога каждая пичужка на счету, но ты пойми, что никто из нас не претендует на роль бога. |
| Perhaps we do not even want to be God, since no man would want but one of these sparrows. | Возможно, никто из нас даже и не хочет быть богом - ведь каждому нужна всего одна пичужка. |
| And perhaps when God looks into one of these establishments like you saw tonight, He would not choose one of us to be God either, now that He is old. | И быть может, загляни господь бог в обитель, подобную той, какую ты видел сегодня вечером, он не пожелал бы сделать богом никого из нас, особенно теперь, когда он уже стар. |
| Though He must have been young once, surely He was young once, and surely someone who has existed as long as He has, who has looked at as much crude and promiscuous sinning without grace or restraint or decorum as He has had to, to contemplate at last, even though the instances are not one in a thousand thousand, the principles of honor, decorum and gentleness applied to perfectly normal human instinct which you Anglo-Saxons insist upon calling lust and in whose service you revert in sabbaticals to the primordial caverns, the fall from what you call grace fogged and clouded by Heaven-defying words of extenuation, and explanation, the return to grace heralded by Heavenplacating cries of satiated abasement and flagellation, in neither of which-the defiance or the placation-can Heaven find interest or even, after the first two or three times, diversion. | Хотя, конечно, когда-то и он был молод, даже наверное был, и, наверно, прожив столько лет, сколько он, и насмотревшись на то, как люди безудержно, безрассудно и бесстыдно предаются грубому беспорядочному греху, каждый захочет наконец насладиться зрелищем того (хотя подобные случаи встречаются реже одного на миллион), как принципы чести, благопристойности и добра распространяются на совершенно нормальный человеческий инстинкт, который вы, англосаксы, упорно называете похотью и которому по воскресеньям предаетесь в первобытных пещерах; при этом ваше отпадение от так называемой благодати затмевается и затуманивается богопротивными словами извинений и оправданий, которыми вы дерзко бросаете вызов всевышнему, а возвращение под сень благодати сопровождается воплями пресыщенного самоуничижения и самобичевания, которыми вы пытаетесь задобрить всевышнего; но ни в том, ни в другом - ни в дерзком вызове, ни в самоуничижении -всевышний не находит ничего интересного, а после двух-трех раз даже ничего забавного. |
| So perhaps, now that God is an old man, he is not interested in the way we serve what you call lust either, perhaps He does not even require of us that we save this one sparrow, anymore than we save the one sparrow which we do save for any commendation from Him. | Так, может быть, коль скоро господь уже стар, ему неинтересно даже и каким способом мы служим тому, что вы называете похотью; может быть, он даже не требует, чтобы мы спасали одну пичужку или хотя бы ту, которую мы действительно спасаем ради его похвалы. |
| But we do save that one, who but for us would have been sold to any brute who had the price, not sold to him for the night like a white prostitute, but body and soul for life to him who could have used her with more impunity than he would dare to use an animal, heifer, or mare, and then discarded or sold or even murdered when worn out or when her keep and her price no longer balanced. | Но ведь эту-то мы действительно спасаем, а иначе ее продадут любому негодяю, у которого достанет денег, и продадут не на одну ночь, как белую проститутку, а на всю жизнь, душой и телом, и притом человеку, который безнаказанно будет обращаться с нею хуже, чем со скотиной -коровой или кобылой, а потом выбросит, продаст или просто убьет, когда она станет ни на что не пригодной или когда расходы на ее содержание превысят ее рыночную цену. |
| Yes: a sparrow which God himself neglected to mark. | Да, пичужку, которой не заметил сам господь бог. |
| Because though men, white men, created her, God did not stop it. | Ведь хотя люди, белые люди, ее создали, господь бог им не помешал. |
| He planted the seed which' brought her to flower-the white blood to give the shape and pigment of what the white man calls female beauty, to a female principle which existed, queenly and complete, in the hot equatorial groin of the world long before that white one of ours came down from trees and lost its hair and bleached out-a principle apt docile and instinct with strange and ancient curious pleasures of the flesh (which is all: there is nothing else) which her white sisters of a mushroom yesterday flee from in moral and outraged horror-a principle which, where her white sister must needs try to make an economic matter of it like someone who insists upon installing a counter or a scales or a safe in a store or business for a certain percentage of the profits, reigns, wise supine and all-powerful, from the sunless and silken bed which is her throne. | Он посеял зерно, из которого она выросла и расцвела - белую кровь, которая придала форму и цвет тому, что белый человек зовет женской красотой, тому женскому началу, что, исполненное царственного совершенства, таилось в жарких тропических чреслах земли задолго до того, как наши белые прародительницы спустились с деревьев на землю, потеряли свою шерсть и побелели; вечной женственности, податливой, мягкой как воск и изначально наделенной способностью дарить изысканные, древние как мир, неизъяснимые плотские наслажденья (и это все, ничего другого не существует), от которых ее высоконравственные белые сестры шарахаются в священном ужасе и возмущенье; женственности всемогущей и мудрой, что, как на троне, царит распростершись на закрытом от солнца шелковом ложе, тогда как белая ее сестра тщится превратить свои женские чары в некий капитал - подобно кому-то, кто захотел бы поставить в магазине прилавок или купить весы или сейф, а за это потребовал бы свою долю прибыли. |
| No: not whores. | Нет, они не блудницы. |
| Not even courtesans-creatures taken at childhood, culled and chosen and raised more carefully than any white girl, any nun, than any blooded mare even, by a person who gives them the unsleeping care and attention which no mother ever gives. | И даже не куртизанки, эти созданья, которых с раннего детства отбирают, воспитывают, холят и лелеют куда более заботливо, чем любую белую девушку, любую монахиню, даже любую чистокровную кобылу, и окружают такой неусыпной заботой и вниманием, на какую не способна ни одна родная мать. |
| For a price, of course, but a price offered and accepted or declined through a system more formal than any that white girls are sold under since they are more valuable as commodities than white girls, raised and trained to fulfill a woman's sole end and purpose: to love, to be beautiful, to divert; never to see a man's face hardly until brought to the ball and offered to and chosen by some man who in return, not can and not will but must, supply her with the surroundings proper in which to love and be beautiful and divert, and who must usually risk his life or at least his blood for that privilege. | Разумеется, за плату, но эту плату предлагают, принимают или отклоняют по правилам куда более строгим, нежели те, по каким продают белых девушек, потому что они товар более ценный, чем белые девушки; каждая из них прекрасно вышколена и обучена выполнять единственную цель и назначение женщины -любить, блистать красотою и развлекать; она не видит ни одного мужского лица до тех пор, пока ее не привезут на бал и не выставят на продажу, до тех пор, пока ее не выберет какой-либо мужчина, который, со своей стороны, не то чтобы может или хочет, а просто обязан поместить ее в соответствующее окружение, где она будет любить, блистать красотою и развлекать; мужчина, который ради этого права обычно ставит на карту свою жизнь или, во всяком случае, свою кровь. |
| No, not whores. | Нет, они не блудницы. |
| Sometimes I believe that they are the only true chaste women, not to say virgins, in America, and they remain true and faithful to that man not merely until he dies or frees them, but until they die. | Порой мне кажется, что они - единственные по-настоящему целомудренные женщины во всей Америке, и они хранят верность и преданность тому мужчине не только до тех пор, пока он не умрет или не даст им свободу, а до тех пор, пока не умрут они сами. |
| And where will you find whore or lady either whom you can count on to do that?" and Henry, | А где ты найдешь блудницу или порядочную женщину, на которую ты мог бы настолько положиться?", а Генри: |
| "But you married her. You married her": and Bon-it would be a little quicker now, sharper now, though still gentle, still patient, though still the iron, the steel the gambler not quite yet reduced to his final trump: "Ah. That ceremony. | "Но ведь ты на ней женился. |
| I see. | Ты на ней женился", и Бон - на этот раз быстрее, резче; голос звучит все еще мягко, все еще терпеливо, но в нем уже появляются железные, стальные, нотки - игрок еще придерживает свой последний козырь - Бон отвечает: |
| That's it, then. | "А, ты вот о чем, об этом брачном обряде. |
| A formula, a shibholeth meaningless as a child's game, performed by someone created by the situation whose need it answered: a crone mumbling in a dungeon lighted by a handful of burning hair, something in a tongue which not even the girls themselves understand anymore, maybe not even the crone herself, rooted in nothing of economics for her or for any possible progeny since the very fact that we acquiesced, suffered the farce, was her proof and assurance of that which the ceremony itself could never enforce; vesting no new rights in no one, denying to none the old-a ritual as meaningless as that of college boys in secret rooms at night, even to the same archaic and forgotten symbols?-you call that a marriage, when the night of a honeymoon and the casual business with a hired prostitute consists of the same suzerainty over a (temporarily) private room, the same order of removing the same clothes, the same conjunction in a single bed? | Но ведь он не более чем формула, заклинание, бессмысленное, как детская считалка; его совершает первый, кто попадется под руку, когда в том возникнет надобность: старая карга в подземелье, освещенном клоком горящих волос, бормочет что-то на языке, которого не понимает ни девушка, ни, может статься, даже и сама карга; все это не имеет никакого практического смысла ни для нее, ни для возможного потомства: ведь наше молчаливое согласие участвовать в этом фарсе было для нее единственным доказательством и подтверждением того, что сам обряд подтвердить не может, ибо он не облекает никого никакими новыми правами и не лишает старых - ритуал столь же нелепый, сколь тайное ночное сборище студентов и даже с теми же архаическими, давно утратившими всякий смысл символами, и ты называешь это женитьбой, если ночь медового месяца и случайная встреча с проституткой в сущности совершенно одинаковы: точно так же получаешь во временное распоряжение отдельную комнату, точно так же снимаешь одежду и точно так же совокупляешься на односпальной кровати? |
| Why not call that a marriage too?" and Henry: | Почему бы не назвать женитьбой и это?", и тут Генри: |
| "Oh I know. | "Да, я знаю. |
| I know. | Знаю. |
| You give me two and two and you tell me it makes five and it does make five. | Ты умножаешь два на два и говоришь мне, что получилось пять, и действительно получается пять. |
| But there is still the marriage. | Но женитьба все равно остается. |
| Suppose i assume an obligation to a man who cannot speak my language, the obligation stated to him in his own and I agree to it: am I any the less obligated because I did not happen to know the tongue in which he accepted me in good faith? | Допустим, я беру на себя обязательство по отношению к человеку, который не знает моего языка, обязательство изложено на его языке, и я на это соглашаюсь; так разве я обязан меньше от того, что случайно не знаю языка, на котором он облек меня своим доверием? |
| No: the more, the mote." and Bon-the trump now, the voice gentle now: | Нет, наоборот, больше, больше", и теперь Бон идет с козыря, теперь его голос звучит даже ласково: |
| "Have you forgot that this woman, this child, are niggers? | "Ты забыл, что эта женщина и этот ребенок -черномазые? |
| You, Henry Sutpen of Sutpen's Hundred in Mississippi? | Ты, Генри Сатпен из Сатпеновой Сотни, что в штате Миссисипи? |
| You, talking of marriage, a wedding, here?" and Henry the despair now, the last bitter cry of irrevocable undefeat: | И ты будешь тут толковать мне о женитьбе, о свадьбе?" - а Генри теперь это крик отчаянья, последний горький вопль бесповоротного непораженья: |
| "Yes. | "Да. |
| I know. | Я знаю. |
| I know that. | Знаю. |
| But it's still there. | Но свадьба все равно была. |
| It's not right. | Это нехорошо. |
| Not even you doing it makes it right. | И даже ты не можешь этого исправить. |
| Not even you." | Даже ты". |
| ' So that was all. | Вот и все. |
| It should have been all; that afternoon four years later should have happened the next day, the four years, the interval, mere anti-climax: an attenuation and prolongation of a conclusion already ripe to happen, by the War by a stupid and bloody aberration in the high (and impossible) destiny of the United States, maybe instigated by that family fatality which possessed, along with all circumstance, that curious lack of economy between cause and effect which is always a characteristic of fate when reduced to using human beings for tools, material. | Так и должно было быть; то, что случилось четыре года спустя, должно было случиться на следующий день; эти четыре года, этот промежуток был всего лишь проволочкой: давно созревшую развязку отсрочила и задержала Война, нелепая и кровавая ошибка, заставившая Соединенные Штаты отклониться от своего высокого (и несбыточного) назначения; быть может, ей способствовал злой рок этой семьи - как и все в жизни, он тоже отличался странным несоответствием причин и следствий, которое всегда характерно для судьбы, если ей приходится в качестве своих орудий и материала использовать людей. |
| Anyway, Henry waited four years, holding the three of them in that abeyance, that durance, waiting, hoping, for Bon to renounce the woman and dissolve the marriage which he (Henry) admitted was no marriage, and which he must have known as soon as he saw the woman and the child that Bon would not renounce. | Как бы то ни было, Генри ждал четыре года, держа всех троих в состоянии неопределенности и напряженья; он ждал, надеялся, что Бон бросит эту женщину и расторгнет брак, который, как он (Генри) признавал, был вовсе и не брак, но который, как он, наверно, сразу понял, стоило ему увидеть эту женщину и ребенка, Бон никогда не расторгнет. |
| In fact, as time passed and Henry became accustomed to the idea of that ceremony which was still no marriage, that may have been the trouble with Henry-not the two ceremonies but the two women; not the fact that Bon's intention was to commit bigamy but that it was apparently to make his (Henry's) sister a sort of junior partner in a harem. | В сущности, с течением времени Генри начал привыкать к мысли об этом обряде, который все равно не был женитьбой, и если его теперь что-то смущало, так это не два обряда, а две женщины -не то, что Бон намеревался стать двоеженцем, а то, что он хотел сделать его (Г енри) сестру чем-то вроде младшей жены в гареме. |
| Anyway, he waited, hoped, for four years. | Но, как бы то ни было, он четыре года ждал и надеялся. |
| That spring they returned north, into Mississippi. | Весной они возвратились на север, в штат Миссисипи. |
| Bull Run had been fought and there was a company organizing at the University, among the student body. | Уже произошло сражение при Булл-Ране, и студенты университета сформировали роту. |
| Henry and Bon joined it. | Генри с Боном в нее записались. |
| Probably Henry wrote Judith where they were and what they intended to do. | Г енри, вероятно, сообщил Джудит, где они находятся и что намерены делать. |
| They enlisted together, you see, Henry watching Bon and Bon permitting himself to be watched, the probation, the durance: the one who dared not let the other out of his sight, not from fear that Bon would marry Judith with Henry not there to stop it, but that Bon would marry Judith and then he (Henry) would have to live for the rest of his life with the knowledge that he was glad that he had been so betrayed, with the coward's joy of surrendering without having been vanquished; the other for that same reason too, who could not have wanted Judith without Henry since he must never have doubted but what he could marry Judith when he wished, in spite of brother and father both, because as I said before, it was not Judith who was the object of Bon's love or of Henry's solicitude. | Как видишь, они вступили в армию вместе, Г енри сторожил Бона, а Бон позволял себя сторожить: это было испытание, искус - Г енри не смел спустить глаз с Бона, не из опасения, что тот женится на Джудит, а он, Г енри, не сможет этому помешать, а оттого, что Бон женится на Джудит, и тогда он (Г енри) до конца дней своих будет жить с сознанием, что ему нравится быть обманутым, как трус, торжествующий при мысли, что сдался, не потерпев поражения, а Бон по той же причине -ведь Джудит без Генри была совершенно ему не нужна, он никогда не сомневался, что сможет жениться на Джудит, когда захочет, наперекор и брату и отцу, потому что, я уже говорил, и Бон любил не Джудит, и Г енри вовсе не о ней заботился. |
| She was just the blank shape, the empty vessel in which each of them strove to preserve, not the illusion of himself nor his illusion of the other but what each conceived the other to believe him to be the man and the youth, seducer and seduced, who had known one another, seduced and been seduced, victimized in turn each by the other, conquer er vanquished by his own strength, vanquished conquering by his own weakness, before Judith came into their joint lives even by so much as girlname. | Она была всего лишь пустою оболочкой, полым сосудом, в котором каждый из них стремился сохранить не собственное иллюзорное представление и о себе и о другом, а то, что каждый считал мнением о себе другого - мужчина и юноша, обольститель и обольщенный; оба отлично друг друга знали, взаимно друг друга обольстили, принесли друг друга на закланье -победитель пал жертвой собственной силы, побежденный сразил противника своею слабостью еще прежде, чем Джудит, хотя бы одним лишь именем, появилась в их общей жизни. |
| And who knows? there was the War now; who knows but what the fatality and the fatality's victims did not both think, hope, that the War would settle the matter, leave free one of the two irreconcilables, since it would not be the first time that youth has taken catastrophe as a direct act of Providence for the sole purpose of solving a personal problem which youth itself could not solve. | И кто знает? Ведь шла Война; и кто знает, быть может, и сам рок и его жертвы равно думали, надеялись, что Война все решит, освободит одного из двух непримиримых противников - ведь уже не первый раз молодость принимает мировую катастрофу за акт Провидения, единственная цель которого - разрешить ее личные проблемы, которых она сама разрешить не умеет. |
| 'And Judith: how else to explain her but thisway? | Ну, а Джудит: как еще можно объяснить ее поступки? |
| Surely Bon could not have corrupted her to fatalism in twelve days, who not only had not tried to corrupt her to unchastity but not even to defy her father. | Едва ли Бон мог за каких-нибудь двенадцать дней совратить ее своим фатализмом, коль скоро он не только не покушался ее совратить, но даже и не пытался заставить ее ослушаться отца. |
| No: anything but a fatalist, who was the Sutpen with the ruthless Sutpen code of taking what it wanted provided it were strong enough, of the two children as Henry was the Coldfield with the Coldfield cluttering of morality and rules of right and wrong; who while Henry screamed and vomited, looked down from the loft that night on the spectacle of Sutpen fighting halfnaked with one of his halfnaked niggers with the same cold and attentive interest with which Sutpen would have watched Henry fighting with a Negro boy of his own age and weight. | Нет, кем-кем, а фаталисткой она не была, ведь из двоих детей Сатпена настоящим Сатпеном, усвоившим жестокий сатпеновский закон: бери, что хочешь, если достанет силы, - была именно она, Г енри же был Колдфилдом, одержимым колдфилдовской моралистической абракадаброй и колдфилдовскими понятиями о добре и зле; и в тот вечер, когда Генри плакал и его тошнило, Джудит смотрела с чердака, как полуголый Сатпен борется с одним из своих полуголых негров, смотрела с таким холодным напряженным вниманьем, с каким сам Сатпен следил бы за борьбой Генри с негритянским мальчиком его возраста и веса. |
| Because she could not have known the reason for her father's objection to the marriage. | Ведь она не могла знать, почему отец возражает против свадьбы. |
| Henry would not have told her, and she would not have asked her father. | Генри не стал бы ей объяснять, а отца она бы не спросила. |
| Because, even if she had known it, it would have made no difference to her. | Да если б она и узнала, это ничего б не изменило. |
| She would have acted as Sutpen would have acted with anyone who tried to cross him: she would have taken Bon anyway. | Она поступила бы так, как Сатпен поступил бы с каждым, кто бы посмел ему перечить - она бы все равно взяла Бона. |
| I can imagine her if necessary even murdering the other woman. | Я уверен, что в случае необходимости она бы даже убила другую женщину. |
| But she certainly would have made no investigation and then held a moral debate between what she wanted and what she thought was right. | Но она уж, во всяком случае, не стала бы сперва наводить справки, а после пускаться в рассуждения о том, как примирить желаемое со своими моральными принципами. |
| Yet she waited. | И все-таки она ждала. |
| She waited four years, with no word from him save through Henry that he (Bon) was alive. | Она ждала четыре года, не получая от Бона никаких вестей, кроме сообщений Г енри, что Бон еще жив. |
| It was the probation, the durance; they all three accepted it; I don't believe there was ever any promise between Henry and Bon demanded or offered. | Это было испытание, искус; они все трое на него согласились, и я не думаю, что Генри с Боном были связаны какими-нибудь обещаниями. |
| But Judith, who could not have known what happened nor why. -Have you noticed how so often when we try to reconstruct the causes which lead up to the actions of men and women, how with a sort of astonishment we find ourselves now and then reduced to the belief, the only possible belief, that they stemmed from some of the old virtues? the thief who steals not for greed but for love, the murderer who kills not out of lust but pity? | А Джудит и подавно - она ведь не могла знать, что и почему произошло... Замечал ли ты, как часто, пытаясь восстановить причины, толкнувшие людей на те или иные поступки, мы с изумлением приходим к выводу, к единственному возможному выводу, что они коренятся в одной из вечных добродетелей? Вор совершает кражу не из алчности, а из любви, убийца убивает из жалости, а не из вожделенья. |
| Judith, giving implicit trust where she had given love, giving implicit love where she had derived breath and pride: that true pride, not that false kind which transforms what it does not at the moment understand into scorn and outrage and so vents itself in pique and lacerations, but true pride which can say to itself without abasement I love, I will accept no substitute; something has happened between him and my father; if my father was right, I will never see him, again, if wrong he will come or send for me; if happy I can be I will, if suffer I must I can. | Безоглядное доверие Джудит к тому, кому она отдала свою любовь, ее безоглядная любовь к тому, кто дал ей жизнь и гордость - не ложную гордость, которая презирает и оскорбляет то, чего не может сразу понять, и таким образом находит себе выход в обидах и терзаньях, нет, истинную гордость, которая без всякого унижения может сказать себе Я люблю, я не приму никакой замены; что-то произошло между ним и моим отцом; если отец был прав, я больше никогда его не увижу, если отец был не прав, он приедет или пришлет за мной; если можно, я хочу быть счастливой, если мне суждены страданья, я могу взять их на себя. |
| Because she waited; she made no effort to do anything else; her relations with her father had not altered one jot; to see them together, Bon might never have even existed-the same two calm impenetrable faces seen together in the carriage in town during the next few months after Ellen took to her bed, between that Christmas day and the day when Sutpen rode away with his and Sartoris' regiment. | Ведь она ждала; она не пыталась делать ничего другого; ее отношения с отцом не изменились ни на йоту: посмотреть на них вместе, Бона будто никогда и не было на свете - те же спокойные непроницаемые лица; следующие несколько месяцев их можно было видеть в карете, когда они вдвоем приезжали в город после того, как Эллен слегла, между рождеством и тем днем, когда Сатпен уехал со своим и Сарторисовым полком. |
| They didn't talk, tell one another anything, you see-Sutpen, what he had learned about Bon; Judith, that she knew where Bon and Henry now were. | Они не разговаривали, понимаешь, они ничего друг другу не сказали Сатпен о том, что он узнал про Бона, Джудит о том, где Генри и Бон теперь находятся. |
| They did not need to talk. | Они не нуждались в разговорах. |
| They were too much alike. | Они были слишком похожи друг на друга. |
| They were as two people become now and then, who seem to know one another so well or are so much alike that the power, the need, to communicate by speech atrophies from disuse and, comprehending without need of the medium of ear or intellect, they no longer understand one another's actual words. | Такими порой становятся два человека, которые, очевидно, настолько хорошо друг друга изучили или настолько друг на друга похожи, что способность и необходимость общаться посредством речи от неупотребления атрофируется, и, постигая смысл сказанного без помощи слуха и разума, они перестают понимать самые слова. |
| So she did not tell him where Henry and Bon were and he did not discover it until after the University company departed, because Bon and Henry enrolled and then hid themselves somewhere. | Поэтому она не сказала ему, где находятся Генри и Бон, и он не узнал об этом до ухода университетской роты, потому что Генри с Боном в нее записались, а потом куда-то спрятались. |
| They must have; they must have paused in Oxford only long enough to enroll before riding on, because no one who knew them either in Oxford or in Jefferson knew that they were members of the company at the time, which would have been almost impossible to conceal otherwise. | Они наверняка спрятались; они наверняка оставались в Оксфорде ровно столько, сколько требовалось, чтобы записаться, а потом уехать -ведь в то время никто из их знакомых ни в Оксфорде, ни в Джефферсоне не знал, что они состоят в роте, а скрыть это как-либо иначе было бы просто невозможно. |
| Because now people-fathers and mothers and sisters and kin and sweethearts of those young men-were coming to Oxford from further away than Jefferson-families with food and bedding and servants, to bivouac among the families, the houses, of Oxford itself, to watch the gallant mimic marching and countermarching of the sons and the brothers, drawn all of them, rich and poor, aristocrat and redneck, by what is probably the most moving mass-sight of all human mass-experience, far more so than the spectacle of so many virgins going to be sacrificed to some heathen Principle, some Priapus-the sight of young men, the light quick bones, the bright gallant deluded blood and flesh dressed in a martial glitter of brass and plumes, marching away to a battle. | Потому что теперь люди - отцы, матери, сестры, родичи, возлюбленные всех этих юношей -собирались в Оксфорд из мест гораздо более дальних, чем Джефферсон; они приезжали семьями, привозили провизию, постели и слуг, останавливались у жителей Оксфорда и приходили любоваться бравыми театральными маршами и контрмаршами, в которых участвовали их доблестные сыновья и братья; и всех до единого богачей и бедняков, аристократов и простолюдинов - неодолимо притягивало зрелище, способное самым глубочайшим образом взволновать огромные массы людей, зрелище много более волнующее, чем даже вид толпы девственниц, влекомых на закланье какому-нибудь языческому божеству, какому-нибудь Приапу, и все они завороженно смотрели, как эти обманутые юноши, гибкие и стройные, пылкие и сильные, в воинственном блеске меди и разноцветных плюмажей торжественным маршем отправляются в бой. |
And there would be music at night-fiddle and triangle among the blazing candles, the blowing of curtains in tall windows on the April darkness, the swing of crinoline indiscriminate within the circle of plain gray cuff of the soldier or the banded gold of rank, of an army even if not a war of gentlemen, where private and colonel called each other by their given names not as one farmer to another across a halted plow in a field or across a counter in a store laden with calico and cheese and strap oil, but as one man to another above the suave powdered shoulders of women, above the two raised glasses of scuppernong claret or bought champagne music, the nightly repetitive last waltz as the days passed and the company waited to move, the brave trivial glitter against a black night not catastrophic but merely background, the perennial last scented spring of youth; and Judith not there and Henry the romantic not there and Bon the fatalist, hidden somewhere, the watcher and the watched: and the recurrent
flower-laden dawns of that April and May and June filled with bugles, entering a hundred windows where a hundred still unbrided widows dreamed virgin unmeditant upon the locks of black or brown or yellow hair and Judith not one of these: and five of the company, mounted, with grooms and body servants in a forage wagon, in their new and unstained gray made a tour of the State with the flag, the company's colors, the segments of silk cut and fitted but not sewn, from house to house until the sweetheart of each man in the company had taken a few stitches in it, and Henry and Bon not of these either, since they did not join the company until after it departed.
А вечерами музыка, звуки скрипки и треугольников, мерцание свечей, трепет и колыханье занавесок на высоких окнах в темноте апрельской ночи, шуршанье кринолинов в вихрящемся кругу серых мундиров - гладкие обшлага солдат, золотые нашивки офицеров если это и не война аристократов, джентльменов, то, во всяком случае, армии джентльменов, где рядовой и полковник обращаются друг к другу по имени -не как два фермера в поле за плугом, не как продавец и покупатель в лавке возле ящиков с сыром, кусков ситца и бочонков с колесной мазью, а как джентльмены, либо поверх округлых напудренных плеч своих дам, либо за бокалом домашнего красного вина или привозного шампанского - музыка, последний вальс каждый вечер, пока, в ожидании отправки на фронт, проходят дни; нарядный суетный блеск в черной ночи - она еще не катастрофа, а всего лишь темный фон; извечная благоуханная последняя весна юности; но все это без Джудит, без романтика Генри, без фаталиста Бона, ибо они в каком-то укрытии сторожат друг друга; напоенные ароматом цветов бессчетные рассветы того апреля, мая и июня; звуки рожков врываются в сотни комнат, где, разметав локоны черных, каштановых и золотых волос, спят беззаботным сном праведниц сотни обреченных на вдовство невест; но Джудит нет среди них; пятеро солдат из роты, в новой, с иголочки, серой форме, верхами, в сопровождении фуражной повозки с лакеями и конюхами едут по всему штату; они везут флаг, ротное знамя, составленное из сметанных на живую нитку, но еще не сшитых шелковых лоскутьев, везут его из дома в дом, и возлюбленная каждого солдата делает на знамени несколько стежков; но Генри и Бона нет и среди них - ведь они присоединились к роте лишь после того, как она отправилась на фронт.
| They must have emerged from whatever place it was that they lurked in, emerging as though unnoticed from the roadside brake or thicket, to fall in as the marching company passed; the two of them-the youth and the man, the youth deprived twice now of his birthright, who should have made one among the candles and fiddles, the kisses and the desperate tears, who should have made one of the color guard itself which toured the State with the unsewn flag; and the man who should not have been there at all, who was too old to be there at all, both in years and experience: that mental and spiritual orphan whose fate it apparently was to exist in some limbo halfway between where his corporeality was and his mentality and moral equipment desired to be-an undergraduate at the University, yet by the sheer accumulation of too full years behind him forced into the extra-academic of a law class containing six members; in the War, by that same force removed into the isolation of commissioned rank. | Они, наверное, вышли из своего укрытия и, когда рота проходила мимо, незаметно появившись из придорожных кустов, встали в строй - юноша и зрелый мужчина; юноша, теперь уже дважды лишившийся права первородства, которому следовало быть там, среди свечей и скрипок, среди поцелуев и горьких слез; он должен был вместе с другими знаменщиками везти по штату несшитое ротное знамя; и мужчина, которому там вообще нечего было делать, ибо он был для этого слишком стар и по годам, и по жизненному опыту; обреченный на интеллектуальное и духовное сиротство, на прозябание где-то на полдороге между той частью пространства, где пребывала его телесная оболочка, и той, куда влекли его интеллектуальные и нравственные побуждения - недоучившийся великовозрастный студент, вынужденный в силу своего старшинства посещать дополнительный юридический семинар, состоящий всего-навсего из шести слушателей, а на Войне в силу того же обстоятельства отделенный от остальных офицерским чином. |
| He received a lieutenancy before the company entered its first engagement even. | Его произвели в лейтенанты даже прежде, чем рота вступила в первую перестрелку. |
| I don't think he wanted it; I can even imagine him trying to avoid it, refuse it. | Я не думаю, чтобы он хотел получить этот чин, я почти уверен, что он пытался от этого уклониться, отказаться. |
| But there it was, he was, orphaned once more by the very situation to which and by which he was doomed-the two of them officer and man now but' still watcher and watched, waiting for something but not knowing what, what act of fate, destiny, what irrevocable sentence of what Judge or Arbiter between them since nothing less would do, nothing halfway or reversible would seem to suffice-the officer, the lieutenant who possessed the slight and authorized advantage of being able to say You go there, of at least sometimes remaining behind the platoon which he directed; the private who carried that officer, shot through the shoulder, on his back while the regiment fell back under the Yankee guns at Pittsburgh Landing, carried him to safety apparently for the sole purpose of watching him for two years more, writing Judith meanwhile that they were both alive, and that was all. | Но так случилось, и то самое положение, в силу которого он уже заранее был обречен, еще раз его осиротило; и вот они оба теперь уже солдат и офицер, но все еще сторож и тот, кого сторожат, ждут, сами не зная чего - то ли перста судьбы, рока, то ли непреложного приговора некоего Судии или Арбитра, который только и может решить, кто из них прав, кто виноват, ибо на меньшее, ни на какие полумеры, они не согласны - офицер, лейтенант, обладающий сомнительным преимуществом командовать и хотя бы изредка оставаться позади вверенного ему взвода; солдат, который вынес с поля боя этого офицера, раненного в плечо, когда их полк отступал под огнем янки в битве при Питсберг-Лендинге, и доставил в безопасное место, по-видимому, с единственной целью сторожить его еще два года, после чего написал Джудит, что они оба еще живы, и только. |
| 'And Judith. | И еще Джудит. |
| She lived alone now. | Она теперь жила одна. |
| Perhaps she had lived alone ever since that Christmas day last year and then year before last and then three years and then four years ago, since though Sutpen was gone now with his and Sartoris' regiment and the Negroes-the wild stock with which he had created Sutpen's Hundred-had followed the first Yankee troops to pass through Jefferson, she lived in anything but solitude, what with Ellen in bed in the shuttered room, requiring the unremitting attention of a child while she waited with that amazed and passive uncomprehension to die; and she (Judith) and Clytie making and keeping a kitchen garden of sorts to keep them alive; and Wash Jones, living in the abandoned and rotting fishing camp in the river bottom which Sutpen had built after the first woman-Ellen-entered his house and the last deer and bear hunter went out of it, where he now permitted Wash and his daughter and infant granddaughter to live, performing the heavy garden work and supplying Ellen and Judith and then Judith with fish and game now and then, even entering the house now, who until Sutpen went away, had never approached nearer than the scuppernong arbor behind the kitchen where on Sunday afternoons he and Sutpen would drink from the demijohn and the bucket of spring water which Wash fetched from almost a mile away, Sutpen in the barrel stave hammock talking and Wash squatting against a post, chortling and guffawing. | Быть может, она жила одна с того самого рождества - год, два, три и, наконец, четыре; ведь хотя Сатпен уехал со своим и Сарторисовым полком, а негры - дикари, чьими руками он создал Сатпенову Сотню, - сбежали за первыми же войсками янки, которые прошли через Джефферсон, она никогда не оставалась в одиночестве - в затемненной комнате лежала прикованная к постели Эллен, словно малый ребенок, требующий неусыпных забот, она в изумлении и полной растерянности ждала смерти; она (Джудит) и Клити возделывали какое-то подобие огорода, чтобы не умереть с голоду; в пойме реки, в заброшенной полуразвалившейся рыбачьей хижине, построенной Сатпеном, когда первая женщина - Эллен - вошла в его дом, а последний охотник на медведей и оленя из него вышел, теперь с разрешения Сатпена жил с дочерью и маленькой внучкой Уош Джонс, который выполнял тяжелую работу на огороде и иногда приносил Эллен и Джудит, а позже одной только Джудит рыбу и дичь; теперь он даже был вхож в дом - до отъезда Сатпена он никогда не появлялся ближе виноградной беседки за кухней, где воскресными вечерами они с Сатпеном пили виски из большой оплетенной бутыли, запивая ключевой водою из ведра, которую Уош приносил с родника чуть ли не за милю; при этом Сатпен лежал в гамаке, сделанном из бочарных досок, и разглагольствовал, а Уош, прислонившись к столбу, сидел на корточках, фыркал и ухмылялся. |
| It was not solitude and certainly not idleness for Judith: the same impenetrable and serene face, only a little older now, a little thinner now, which had appeared in town in the carriage beside her father's within a week after it was learned that her fiance and her brother had quitted the house in the night and vanished. | Нет, Джудит не знала одиночества, а праздности и подавно; ее лицо, как всегда непроницаемое, невозмутимое, лишь чуть-чуть осунулось, чуть-чуть постарело с тех пор, как стало известно, что ее жених и брат ночью покинули дом и исчезли; не прошло и недели, как она с отцом появилась в карете в городе. |
| When she came to town now, in the made-over dress which all Southern women now wore, in the carriage still but drawn now by a mule, a plow mule, soon the plow mule, and no coachman to drive it either, to put the mule in the harness and take it out, to join the other women-there were wounded in Jefferson then-in the improvised hospital where (the nurtured virgin, the supremely and traditionally idle) they cleaned and dressed the self-fouled bodies of strange injured and dead and made lint of the window curtains and sheets and linen of the houses in which they had been born; there were none to ask her about brother and sweetheart, while they talked among themselves of sons and brothers and husbands with tears and grief perhaps, but at least with certainty, knowledge. | Теперь, когда она приезжала в город, в перешитом старом платье, какие ныне носили все южанки, все еще в карете, но теперь запряженной мулом -его сейчас только выпрягли из плуга, а потом снова впрягут в плуг; без кучера, который бы этого мула погонял, запрягал и распрягал, она (эта девственница, воспитанная в освященной традициями полнейшей праздности) вместе с другими женщинами в импровизированном лазарете - в Джефферсоне уже появились раненые - обмывала грязные, вонючие тела убитых незнакомцев, перевязывала раны и щипала корпию из занавесей, простынь и скатертей, взятых в домах, где они родились и выросли, и ни одна из этих женщин, рассказывавших друг другу о братьях, сыновьях и мужьях быть может, с тоской и со слезами, но по крайней мере нечто, известное им наверняка, - ни одна из них не спрашивала ее о женихе и брате. |
| Judith waiting too, like Henry and Bon, not knowing for what, but unlike Henry and Bon, not even knowing for why. | Джудит, подобно Г енри и Бону, тоже ждала, сама не зная чего, но, в отличие от Генри и Бона, не зная даже и зачем. |
| Then Ellen died, the butterfly of a forgotten summer two years defunctive now the substanceless shell, the shade impervious to any alteration of dissolution because of its very weightlessness: no body to be buried: just the shape, the recollection, translated on some peaceful afternoon without bell or catafalque into that cedar grove, to lie in powder light paradox beneath the thousand pounds of marble monument which Sutpen(Colonel Sutpen now, since Sartoris had been deposed at the annual election of regimental officers the year before) brought in the regimental forage wagon from Charleston, South Carolina and set above the faint grassy depression which Judith told him was Ellen's grave. | Потом умерла Эллен, бабочка забытого лета, которой уже два года не было среди живых -пустая бесплотная оболочка, тень, из-за самой своей невесомости неподвластная ни измененьям, ни распаду, и не было тела, чтобы предать его земле, а была лишь форма, воспоминание, которое мирным летним вечером без погребального звона и катафалка перенесли в можжевеловую рощу, где оно превратится в прах, эфемерное ничто под тысячефунтовым мраморным надгробьем, которое Сатпен (теперь уже полковник Сатпен, потому что годом раньше на ежегодных выборах полковых офицеров Сарторис был смещен со своей должности) привез в полковом фуражном фургоне из Чарльстона, что в штате Южная Каролина, и водрузил над небольшим поросшим травою углублением, где, по словам Джудит, была могила Эллен. |
| And then her grandfather died, starved to death nailed up in his own attic, and Judith doubtless inviting Miss Rosa to come out to Sutpen's Hundred to live and Miss Rosa declining, waiting, too, apparently upon this letter, this first direct word from Bon in four years and which, a week after she buried him, too, beside her mother's tombstone, she brought to town herself, in the surrey drawn by the mule which both she and Clytie had learned to catch and harness, and gave to your grandmother, bringing the letter voluntarily to your grandmother, who (Judith) never called on anyone now, had no friends now, doubtless knowing no more why she chose your grandmother to give the letter to than your grandmother knew; not thin now but gaunt, the Sutpen skull showing indeed now through the worn, the Coldfield, flesh, the face which had long since forgotten how to be young and yet absolutely impenetrable, absolutely serene: no mourning, not even grief, and your grandmother saying, | А потом на заколоченном гвоздями чердаке собственного дома умер с голоду дед Джудит, и она, наверное, предложила мисс Розе переехать в Сатпенову Сотню, но мисс Роза отказалась, вероятно тоже ожидая этого письма, первой за все четыре года вести от самого Бона, письма, которое она (Джудит), похоронив Бона рядом с памятником матери, через неделю самолично привезла в город в двухместном экипаже, запряженном мулом, - они с Клити теперь научились ловить его и запрягать - и отдала твоей бабушке, по собственной воле отдала твоей бабушке; она (Джудит), которая теперь ни к кому не ездила, у которой теперь не было друзей, наверное, как и твоя бабушка, не смогла бы объяснить, почему выбрала хранительницей этого письма именно ее; она теперь не просто похудела, а совсем отощала, и под иссохшей колдфилдовской плотью ясно проступал сатпеновский череп; лицо, давно забывшее молодость, было совершенно непроницаемым, совершенно невозмутимым; ни траура, ни даже скорби, и твоя бабушка спросила: |
| "Me? | "Я? |
| You want me to keep it?" | Вы хотите, чтобы его хранила я?" |
| ' "Yes," Judith said. | "Да, - отвечала Джудит. |
| "Or destroy it. | - Вы можете его уничтожить. |
| As you like. | Как хотите. |
| Read it if you like or don't read it if you like. | Хотите - прочитайте, не хотите - не читайте. |
| Because you make so little impression, you see. | Видите ли, человек не оставляет по себе почти никаких следов. |
| You get born and you try this and you don't know why only you keep on trying it and you are born at the same time with a lot of other people, all mixed up with them, like trying to, having to, move your arms and legs with strings only the same strings are hitched to all the other arms and legs and the others all trying and they don't know why either except that the strings are all in one another's way like five or six people all trying to make a rug on the same loom only each one wants to weave his own pattern into the rug; and it cant matter, you know that, or the Ones that set up the loom would have arranged things a little better, and yet it must matter because you keep on trying or having to keep on trying and then all of a sudden it's all over and all you have left is a block of stone with scratches on it provided there was someone to remember to have the marble scratched and set up or had time to, and it rains on it and the sun shines on it and after a while they don't even remember the name and what the scratches were trying to tell, and it doesn't matter. | Рождаешься на свет, пытаешься что-то делать, сам не зная почему, но все равно продолжаешь свои попытки; родившись одновременно со множеством других людей, ты связан с ними, и потому, пытаясь двинуть рукой или ногой, ты как бы дергаешь за веревочки, но веревочки привязаны к рукам и ногам всех остальных, и все они тоже пытаются за них дергать и тоже не знают почему, знают только, что все веревочки перепутались и мешают друг другу, все равно как если бы пять или шесть человек пытались соткать ковер на одном ткацком станке, причем каждый хотел бы вплести в него свой собственный узор, но ты знаешь, что это не имеет никакого значения иначе те, кто сотворил этот станок, устроили бы все гораздо лучше, и все же это не может не иметь значения - ведь ты продолжаешь свои попытки, во всяком случае должен их продолжать, а потом вдруг оказывается, что все кончено, и от тебя осталась всего лишь каменная глыба, на которой что-то нацарапано если, конечно, кто-нибудь удосужился этот мрамор поставить и что-то на нем нацарапать, и вот на него льет дождь и светит солнце, и вскоре никто уже не помнит ни имени, ни что эти царапины означают, и это тоже не имеет значения. |
| And so maybe if you could go to someone, the stranger the better, and give them something-a scrap of paper-something, anything, it not to mean anything in itself and them not even to read it or keep it, not even bother to throw it away or destroy it, at least it would be something just because it would have happened, be remembered even if only from passing from one hand to another, one mind to another, and it would be at least a scratch, something, something that might make a mark on something that was once for the reason that it can die someday, while the block of stone cant be is because it never can become was because it cant ever die or perish..." and your grandmother watching her, the impenetrable, the calm, the absolutely serene face, and crying: ' | Так вот, если вы можете пойти к кому-нибудь, лучше всего к совсем чужому, и дать ему что-нибудь, хотя бы клочок бумаги, неважно, что именно, пусть даже оно само по себе не имеет никакого смысла, а этот человек не станет даже его читать, хранить, не удосужится даже выбросить его и уничтожить, все равно это будет нечто, хотя бы только потому, что когда-то случилось и запомнилось, пусть даже только тем, что перешло из рук в руки, из одной головы в другую, и пусть это будет хотя бы царапина, хотя бы нечто, оставившее след на чем-то, что когда-то было - было хотя бы лишь по одному тому, что однажды оно может умереть, тогда как о каменной глыбе нельзя сказать, что она есть, ибо о ней никогда нельзя сказать, что она была ведь она никогда не может ни погибнуть, ни умереть..." И твоя бабушка, глядя на нее, на это спокойное, непроницаемое, совершенно невозмутимое лицо, воскликнула: |
| "No! | "Нет! |
| No! | Нет! |
| Not that! Think of your-" and the face watching her, comprehending, still serene, not even bitter: ' | Только не это! |
| "Oh. | Подумайте о вашем..." - и хотя на этом все еще невозмутимом лице не было даже и тени горечи, убедилась, что Джудит ее поняла. |
| I? | "А, вот вы о чем. |
| No, not that. Because somebody will have to take care of Clytie, and father, too, soon, who will want something to eat after he comes home because it wont last much longer since they have begun to shoot one another now. | Нет, нет, этого не бойтесь. |
| No. | Ведь кому-то надо позаботиться о Клити, а скоро и об отце - ему надо будет что-то есть, когда он вернется домой; ведь теперь, наверное, осталось недолго, раз они уже начали стрелять друг в друга. |
| Not that. | Нет, нет, этого не бойтесь. |
| Women don't do that for love. | Женщины из-за любви так не поступают. |
| I don't even believe that men do. | Я даже не верю, что так поступают мужчины. |
| And not now, anyway. | Во всяком случае, не теперь. |
| Because there wouldn't be any room now, for them to go to, whereever it is, if it is. | Ведь теперь там, где бы это место ни находилось, если оно вообще существует, будет слишком тесно. |
| It would be full already. | Там уже и так все переполнено. |
| Glutted. | Набито до отказа. |
| Like a theater, an opera house, if what you expect to find is forgetting, diversion, entertainment; like a bed already too full if what you want to find is a chance to lie still and sleep and sleep and sleep"-Mr Compson moved. | Как в театре, в опере, если ты ищешь забвенья, развлечения, забавы; как в постели, в которой уже кто-то лежит, если ты хочешь спокойно лечь и спать, спать, спать..." Мистер Компсон задвигался. |
| Half rising, Quentin took the letter from him and beneath the dim bug-fouled globe opened it, carefully, as though the sheet, the desiccated square, were not the paper but the intact ash of its former shape and substance: and meanwhile Mr Compson's voice speaking on while Quentin heard it without listening: | Квентин привстал, взял у него письмо и под тусклой, засиженной мухами лампочкой развернул - бережно и осторожно, словно этот листок, этот иссеченный складками квадратик был не бумагой, а лишь сохранившим прежнюю форму и содержание пеплом; между тем голос мистера Компсона все еще звучал, а Квентин, не слушая, все еще слышал: |
| 'Now you can see why I said that he loved her. | - Теперь ты видишь, почему я сказал, что он ее любил. |
| Because there were other letters, many of them, gallant flowery indolent frequent and insincere, sent by hand over that forty miles between Oxford and Jefferson after that first Christmas-the metropolitan gallant's idle and delicately flattering (and doubtless to him, meaningless) gesture to the bucolic maiden-and that bucolic maiden, with that profound and absolutely inexplicable tranquil patient clairvoyance of women against which that metropolitan gallant's foppish posturing was just the jackanape antics of a small boy, receiving the letters without understanding them, not even keeping them, for all their elegant and gallant and tediously contrived turns of form and metaphor, until the next one arrived. | Ведь были и другие письма, их было много -изящных, высокопарных, небрежных, похожих друг на друга, неискренних писем, которые посыльный привозил за сорок миль из Оксфорда в Джефферсон, начиная с того первого рождества -праздные, изысканные (и для него, несомненно, лишенные всякого смысла) комплименты, которые столичный фат расточает наивной деревенской девице, и эта наивная деревенская девица спокойно, терпеливо, с глубоким, совершенно необъяснимым женским ясновиденьем, по сравнению с которым претенциозное позерство этого столичного фата кажется просто кривляньем глупого мальчишки, получает письма, ничего в них не понимает и, невзирая на все их изящные, тщательно продуманные метафоры и фигуры речи, не хранит ни одного даже до прихода следующего. |
| But keeping this one which must have reached her out of a clear sky after an interval of four years, considering this one worthy to give to a stranger to keep or not to keep, even to read or not to read as the stranger saw fit, to make that scratch, that undying mark on the blank face of the oblivion to which we are all doomed, of which she spoke-' Quentin hearing without having to listen as he read the faint spidery script not like something impressed upon the paper by a once-living hand but like a shadow cast upon it which had resolved on the paper the instant before he looked at it and which might fade, vanish, at any instant while he still read: the dead tongue speaking after the four years and then after almost fifty more, gentle sardonic whimsical and incurably pessimistic, without date or salutation or signature: You will notice how I insult neither of us by claiming this to be a voice from the defeated even, let alone from the dead. In fact, if I were a philosopher I should deduce and derive a curious and apt commentary on the times and augur of the future from this letter which you now hold in your hands-a sheet of notepaper with, as you can see, the best of French watermarks dated seventy years ago, salvaged (stolen if you will) from the gutted mansion of a ruined aristocrat; and written upon in the best of stove polish manufactured not twelve months ago in a New England factory. | Однако это письмо, которое после четырехлетнего перерыва, казалось, свалилось на нее как гром среди ясного неба, она хранит; она считает его таким важным, что отдает совершенно чужой женщине, предоставляя той по своему усмотрению хранить его или не хранить, читать или не читать, лишь для того, чтоб нанести ту царапину, оставить тот бессмертный след на пустом и гладком лике забвенья, которому, по ее словам, мы все обречены... Квентин слушал краем уха; он разбирал эти письмена, бледные, тонкие, как паутина, словно их оставила на бумаге не рука некогда жившего на земле человека, а тень - упав на бумагу, она рассеялась за секунду до того, как он на нее взглянул, и, пока он читает, может в любое мгновенье раствориться и окончательно исчезнуть; до него доносился голос умершего, который четыре года, а потом еще пятьдесят лет назад язвительно и мягко произносил замысловатые, исполненные неизбывной горечи слова, без подписи, без даты: Я думаю, что не оскорблю ни себя, ни Вас, утверждая, будто к Вам взывает голос одного из побежденных, а тем более мертвых. |
| Yes. | В самом деле, будь я философом, я вывел бы из этого письма, которое Вы сейчас держите в руках, любопытные и исчерпывающие выводы касательно нынешних времен, а также предсказание на будущее - из этого листа почтовой бумаги с превосходнейшими, как Вы сами можете убедиться, французскими водяными знаками семидесятилетней давности, найденного (или, если угодно, похищенного) в разграбленном имении разоренного аристократа и исписанного превосходнейшим произведенным не более двенадцати месяцев назад на одной из фабрик Новой Англии печным лаком. |
| Stove polish. | Да, печным лаком. |
| We captured it: a story in itself. | Мы его реквизировали, но это особая история. |
| Imagine us, an assortment of homogeneous scarecrows, I wont say hungry because to a woman, lady or female either, below Mason's and Dixon's in this year of grace 1865, that word would be sheer redundancy, like saying that we were breathing. | Представьте себе нас, сборище совершенно одинаковых огородных чучел, я не скажу голодных, ибо женщине, будь то аристократка или простолюдинка, находящейся за пределами линии Мейсон-Диксон в нынешнем благословенном 1865 году, это слово, несомненно, показалось бы попросту излишним, все равно как если б я сказал, что мы дышим. |
| And I won't say ragged or even shoeless, since we have been both long enough to have grown accustomed to it, only thank God (and this restores my faith not in human nature perhaps but at least in man) that he really does not become inured to hardship and privation: it is only the mind, the gross omnivorous carrion-heavy soul which becomes inured; the body itself, thank God, never reconciled from the old soft feel of soap and clean linen and something between the sole of the foot and the earth to distinguish it from the foot of a beast. | Я не скажу также - оборванных или даже, босых, ибо мы так долго ходим в лохмотьях и без сапог, что могли бы уже к этому привыкнуть; но слава богу (и это восстанавливает мою веру - если не в человеческую природу, то, по крайней мере, в людей), человек, в сущности, не привыкает к нужде и лишениям; к ним привыкает только его дух, грубая, всеядная, пресытившаяся падалью душа; само же тело, слава богу, никогда не забывает прежнего приятного ощущения мыла, чистого белья и чего-то такого между ступнею и землей, что отличает его ногу от лапы дикого зверя. |
| So say we merely needed ammunition. | Итак, скажем, что мы просто нуждались в амуниции. |
| And imagine us, the scarecrows with one of those concocted plans of scarecrow desperation which not only must but do work, for the reason that there is absolutely no room for alternative before man or heaven, no niche on earth or under it for failure to find space either to pause or breathe or be graved and sepulchered; and we (the scarecrows) bringing it off with a great deal of elan, not to say noise; imagine, I say, the prey and prize, the ten plump defenseless sutlers' wagons, the scarecrows tumbling out box after beautiful box after beautiful box stenciled each with that U. and that S. which for four years now has been to us the symbol of the spoils which belong to the vanquished, of the loaves and the fishes as was once the incandescent Brow, the shining nimbus of the Thorny Crown; and the scarecrows clawing at the boxes with stones and bayonets and even with bare hands and opening them at last and finding-What? | А теперь вообразите, как мы, огородные чучела, носимся с одним из тех планов, какие только могут зародиться в головах отчаявшихся чучел, и не только должны, но и не могут не удаться - по той простой причине, что ни у бога, ни у человека нет иного выбора, а на земле и под землей нет места, где в случае поражения можно было бы либо остановиться и передохнуть, либо сойти в могилу, и вот мы (чучела) беремся за дело с величайшим пылом, чтобы не сказать - с шумом; и теперь представьте себе нашу добычу и награду - десять тяжелых беззащитных маркитантских фургонов; вообразите, как чучела сбрасывают один за другим великолепные ящики, на которых по трафарету выведены буквы С и Ш - они были для нас символом трофеев, принадлежавших побежденным, символом рыб и хлебов, как во время оно пылающее чело, осиянное нимбом тернового венца; и вот чучела взламывают эти ящики камнями, штыками и даже голыми руками, в конце концов их открывают и находят - что бы вы думали? |
| Stove polish. | Печной лак. |
| Gallons and gallons and gallons of the best stove polish, not a box of it a year old yet and doubtless still trying to overtake General Sherman with some belated amended field order requiring him to polish the stove before firing the house. | Галлоны, галлоны и галлоны, наилучшего печного лака, все ящики сработаны не больше года назад и, очевидно, все еще догоняют генерала Шермана во исполнение какого-то запоздалого приказа, предписывающего ему покрыть лаком печку, прежде чем поджечь дом. |
| How we laughed. | Как мы смеялись! |
| Yes, we laughed, because I have learned this at least during these four years that, it really requires an empty stomach to laugh with, that only when you are hungry or frightened do you extract some ultimate essence out of laughing just as the empty stomach extracts the ultimate essence out of alcohol. | Да, мы смеялись, ибо за эти четыре года я, по крайней мере, понял одно - смеяться можно лишь на голодный желудок, и лишь когда ты голоден или напуган, ты можешь извлечь некую квинтэссенцию из смеха - так пустой желудок извлекает квинтэссенцию из алкоголя. |
| But at least we have stove polish. | Но, по крайней мере, у нас теперь есть печной лак. |
| We have plenty of it. | У нас его очень много. |
| We have too much, because it does not take much to say what I have to say, as you can see. | Даже слишком много, ибо, как Вы сами можете убедиться, для того, что я имею Вам сказать, много не потребуется. |
| And so the conclusion and augury which I draw, even though no philosopher, is this. | И потому, даже не будучи философом, я вывожу нижеследующее заключение и предсказание: |
| We have waited long enough. | Мы ждем уже достаточно долго. |
| You will notice how I do not insult you either by saying I have waited long enough. | Заметьте, я не обижаю Вас, говоря, что я жду достаточно долго. |
| And therefore, since I do not insult you by saying that only I have waited, I do not add, expect me. | И потому, коль скоро я не обижаю Вас словами, что жду только я один, я не добавляю: ожидайте моего возвращения. |
| Because I cannot say when to expect me. | Ибо я не могу сказать, когда вернусь. |
| Because what WAS is one thing, and now it is not because it is dead, it died in 1861, and therefore what IS-(There. | Ведь то, что БЫЛО, - это одно, и теперь его нет, ибо оно мертво, оно умерло в 1861 году, и поэтому то, что ЕСТЬ... Ну вот. |
| They have started firing again. which-to mention it-is redundancy too, like the breathing or the need of ammunition. | Они снова начали стрелять. Впрочем, упоминать о последнем так же излишне, как о том, что мы дышим или нуждаемся в амуниции. |
| Because sometimes I think it has never stopped. | Ибо порою мне кажется, что стрельба никогда не прекращалась. |
| It hasn't stopped of course; I don't mean that. | Разумеется, она не прекращалась, но дело не в этом. |
| I mean, there has never been any more of it, that there was that one fusillade four years ago which sounded once and then was arrested, mesmerized raised muzzle by raised muzzle, in the frozen attitude of its own aghast amazement and never repeated and it now only the loud aghast echo jarred by the dropped musket of a weary sentry or by the fall of the spent body itself, out of the air which lies over the land where that fusillade first sounded and where it must remain yet because no other space under Heaven will receive it. | Я хочу сказать, что никакой стрельбы больше не было с тех пор, как четыре года назад был произведен первый залп; он прогремел и умолк; жерло одного орудия, в изумлении и ужасе от содеянного, поднялось ввысь и, завороженное гипнозом, остановилось и застыло против другого; залп больше никогда не повторялся, и теперь до нас доносятся лишь жуткие раскаты эха от дребезжания ружья, выпавшего из рук усталого часового, или глухой стук от падения изможденного тела; они гулко отдаются в воздухе, окутавшем землю там, где залп впервые прозвучал и где он должен оставаться, ибо нет для него иного места под небом. |
| So that means that it is dawn again and that I must stop. | Итак, это значит, что вновь наступает рассвет, и потому я должен кончать. |
| Stop what? you will say. (Why, thinking, remembering-remark that do not say, hoping-; to become once more for a period without boundaries or location in time, mindless and irrational companion and inmate of a body which, even after four years, with a sort of dismal and incorruptible fidelity which is incredibly admirable to me, is still immersed and obliviously bemused in recollections of old peace and contentment the very names of whose scents and sounds I do not know that I remember, which ignores even the presence and threat of a torn arm or leg as though through some secretly incurred and infallible promise and conviction of mortality. | Кончать что? - спросите Вы. Ну, например, думать, вспоминать - заметьте, я не говорю: надеяться... снова очутиться вне времени и пространства, снова стать бездумным неразумным спутником и обитателем тела, которое даже спустя четыре года с каким-то понурым, непоколебимым, достойным величайшего восхищения постоянством, презрев действительность, все еще самозабвенно грезит о прежнем мире и довольстве - правда, я даже не уверен, помню ли еще хотя бы названия тех запахов и звуков - тела, которое даже не замечает, что у него оторвана нога или рука и что ему грозит опасность их лишиться, словно кто-то по секрету дал ему слово и уверил в том, что оно бессмертно. |
| But to finish.) I cannot say when to expect me. | Однако пора кончать. Я не могу сказать, когда вернусь. |
| Because what IS is something else again because it was not even alive then. and since because within this sheet of paper you now hold the best of the old South which is dead, and the words you read were written upon it with the best (each box said, the very best) of the new North which has conquered and which therefore, whether it likes it or not, will have to survive, I now believe that you and I are, strangely enough, included among those who are doomed to live. | Ведь то, что ЕСТЬ, - это что-то другое, ибо его в то время даже не было на свете. И коль скоро этот лист бумаги содержит все лучшее, что осталось на старом Юге, который уже умер, а слова, которые Вы читаете, написаны, на нем лучшим (на каждом ящике было сказано: наилучшим) из того, что есть на новом Севере, который победил и которому теперь - хочет он того или не хочет - придется выжить, я уверен, что мы с Вами, как это ни странно, включены в число тех, кто обречен жить. |
| 'And that's all,' Mr Compson said. | - Вот и все, - сказал мистер Компсон. |
| 'She received it and she and Clytie made the wedding gown and the veil from scraps-perhaps scraps intended for, which should have gone for, lint and did not. | - Она получила это письмо и вместе с Клити принялась шить подвенечное платье и фату из лоскутков и обрезков, которые скорее всего должны были пойти на корпию, но почему-то не пошли. |
| She didn't know when he would come because he didn't know himself: and maybe he told Henry, showed Henry the letter before he sent it, and maybe he did not; maybe still just the watching and the waiting, the one saying to Henry I have waited long enough and Henry saying to the other Do you renounce then? | Она не знала, когда он вернется, потому что этого не знал он сам, и, может быть, он сообщил об этом Г енри и показал ему письмо, прежде чем его отослать, а может быть, и нет; может быть, Г енри все еще его сторожил, и оба ждали, и он сказал Генри Я жду уже достаточно долго, а Генри спросил его: |
| Do you renounce? and the other saying I do not renounce. | "Значит, ты отказываешься? Отказываешься? и он ответил Я не отказываюсь. |
| For four years now I have given chance the opportunity to renounce for me, but it seems that I am doomed to live, that she and I both are doomed to live-the defianceeeeee and the ultimatum delivered beside a bivouac fire, the ultimatum discharged before the gate to which the two of them must have ridden side by side almost: the one calm and undeviating, perhaps unresisting even, the fatalist to the last; the other remorseless with implacable and unalterable grief and despair-' (It seemed to Quentin that he could actually see them, facing one another at the gate. | Я четыре года предоставлял судьбе возможность сделать это за меня, но мне сдается, что я обречен жить, что мы с нею обречены жить - ультиматум и отказ прозвучали у костра на бивуаке; ультиматум был предъявлен у ворот, к которым оба, вероятно, подъезжали почти рядом - один спокойно и непреклонно, быть может, он даже не сопротивлялся, оставшись фаталистом до конца; другой беспощадно, с жестоким неизбывным отчаяньем и скорбью... (Квентину казалось, будто он видит, как они стоят друг против друга у ворот. |
| Inside the gate what was once a park now spread, unkempt, in shaggy desolation, with an air dreamy, remote and aghast like the unshaven face of a man just waking from ether, up to a huge house where a young girl waited in a wedding dress made from stolen scraps, the house partaking too of that air of scaling desolation, not having suffered from invasion but a shell marooned and forgotten in a backwater of catastrophe-a skeleton giving of itself in slow driblets of furniture and carpet, linen, and silver, to help to die torn and anguished men who knew, even while dying, that for months now the sacrifice and the anguish were in vain. | Некогда ухоженный парк, теперь заросший, запущенный и жуткий, как небритое сонное лицо больного, просыпающегося после наркоза, простирается от ворот до огромного дома, где в подвенечном платье, сшитом из утаенных лоскутков, ждет молодая девушка; в доме тоже царит запустенье, он не пострадал от вторжения неприятеля, но напоминает раковину, выброшенную на берег и случайно уцелевшую после шторма - пустой каркас, из которого мало-помалу удалили мебель и ковры, белье и столовое серебро, чтобы облегчить смерть измученным и израненным людям, которые, даже умирая, понимали, что уже много месяцев их жертвы и мучения напрасны. |
| They faced one another on the two gaunt horses, two men, young, not yet in the world, not yet breathed over long enough, to be old but with old eyes, with unkempt hair and faces gaunt and weathered as if cast by some spartan and even niggard hand from bronze, in worn and patched gray weathered now to the color of dead leaves, the one with the tarnished braid of an officer, the other plain of cuff, the pistol lying yet across the saddle bow unaimed, the two faces calm, the voices not even raised: Dont you pass the shadow of this post, this branch, Charles; and I am going to pass it, Henry) '-and then Wash Jones sitting that saddleless mule before Miss Rosa's gate, shouting her name into the sunny and peaceful quiet of the street, saying, | Сидя на тощих изможденных лошадях, эти два человека смотрят друг на друга; они еще молоды, они прожили на свете еще слишком мало, жизненные бури еще не успели их состарить, но они уже смотрят на мир глаза-, ми стариков; волосы у них всклокочены, изможденные обветренные лица словно отлиты из бронзы чьей-то суровой расчетливой рукой, потрепанные, выцветшие серые мундиры приобрели цвет палой листвы; один с потускневшими офицерскими галунами, другой без всяких знаков различия; пистолет, пока ни на кого не нацеленный, еще лежит на луке седла; лица спокойны; голоса звучат ровно: Не переступай тень этого столба, этой ветки, Чарльз; и: Я ее переступлю, Генри)... а после Уош Джонс верхом на неоседланном муле остановился против дома мисс Розы и на всю залитую солнцем, тихую и мирную улицу прокричал: |
| "Air you Rosie Coldfield ? | "Вы будете Рози Колдфилд? |
| Then you better come on out yon. | Тогда езжайте поскорее туда. |
| Henry has done shot that durn French feller. | Генри убил этого треклятого француза. |
| Kilt him dead as a beef." ' | Пристрелил, как собаку". |
| -5- | V |
| So they will have told you doubtless already how I told that Jones to take that mule which was not his around to the barn and harness it to our buggy while I put on my hat and shawl and locked the house. | Они, конечно, вам уже рассказывали, как я велела этому Джонсу отвести на конюшню этого чужого мула и запрячь его в нашу повозку, а сама надела шляпу и шаль и заперла дом. |
That was all I needed to do since they will have told you doubtless that I would have had no need for either trunk or bag since what clothing I possessed, now that the garments which I had been fortunate enough to inherit from my aunt's kindness or haste or oversight were long since worn out, consisted of the ones which Ellen had remembered from time to time to give me and now Ellen these two years dead; that I had only to lock the house and take my place in the buggy and traverse those twelve miles which I had not done since Ellen died, beside that brute who until Ellen died was not even permitted to approach the house from the front that brute progenitor of brutes whose granddaughter was to supplant me, if not in my sister's house at least in my sister's bed to which (so they will tell you) I aspired-that brute who (brute instrument of that justice which presides over human events which, incept in the individual, runs smooth, less clam than velvet: but which, by man or woman flouted, drives on like fiery steel and overrides both weakly just and unjust strong, both vanquisher and innocent victimized, ruthless for appointed right and truth) brute who was not only to preside upon the various shapes and avatars of Thomas Sutpen's devil's fate but was to provide at the last the female flesh in which his name and lineage should be sepulchered-that brute who appeared to believe that he had served and performed his appointed end by yelling of blood and pistols in the street before my house, who seemed to believe that what further information he might have given me was too scant or too bland and free of moment to warrant the discarding of his tobacco cud, because during the entire subsequent twelve miles he could not even tell me what had happened.
Вот и все, больше делать было нечего: ведь вам, конечно, уже рассказали, что мне не нужен был ни сундук, ни саквояж, потому что весь мой гардероб - теперь, когда одежда, доставшаяся мне в наследство от тети, благодаря ее доброте, забывчивости или поспешности, давно износилась, - состоял из платьев, которые Эллен время от времени приходило в голову мне подарить, а ведь Эллен уже два года не было в живых, и потому мне оставалось только запереть дом, сесть в повозку и проехать двенадцать миль, чего я после смерти Эллен еще ни разу не делала, рядом с этим тупым скотом, которого при жизни Эллен даже не подпускали к парадным дверям, с этим скотом и прародителем скотов, чья внучка впоследствии займет мое место, если не в доме моей сестры, то, по крайней мере, в ее постели, к чему (как вам скажут) стремилась я сама; с этим скотом (с этим тупым орудием справедливости, что правит делами людскими - она до поры до времени действует незаметно, не царапает, а гладит, но стоит кому-нибудь ее раздразнить, как она, беспощадно попирая общепризнанную истину и право, подобно раскаленной стали, сокрушит на своем пути всех - и праведных, но слабых и сильных, но неправедных, и победителя, и невинную жертву), с этим скотом, который будет не только сопутствовать всем обличьям и воплощениям судьбы этого дьявола Томаса Сатпена, но под конец еще предоставит ему женскую плоть, которая положит предел земному существованию его имени и рода; с этим скотом, который, казалось, счел свою миссию выполненной, когда, остановившись возле моего дома, принялся во все горло орать о крови и о пистолетах, но, очевидно, решил, что дальнейшие подробности, которые он может мне сообщить, настолько скудны, пусты и незначительны, что ради них не стоит выплюнуть табачную жвачку, и потому за все двенадцать миль не удосужился даже объяснить мне, что же, собственно, произошло.
| And how I traversed those same twelve miles once more after the two years since Ellen died (or was it the four years since Henry vanished or was it the nineteen years since I saw light and breathed?) knowing nothing, able to learn nothing save this: a shot heard, faint and far away and even direction and source indeterminate, by two women, two young women alone in a rotting house where no man's footstep had sounded in two years-a shot, then an interval of aghast surmise above the cloth and needles which engaged them, then feet, in the hall and then on the stairs, running, hurrying, the feet of man: and Judith with just time to snatch up the unfinished dress and hold it before her as the door burst open upon her brother, the wild murderer whom she had not seen in four years and whom she believed to be (if he was, still lived and breathed at all) a thousand miles away: and then the two of them, the two accursed children on whom the first blow of their devil's heritage had but that moment fallen, looking at one another across the up-raised and unfinished wedding dress. | Конечно, вам рассказали и о том, как я еще раз проехала эти самые двенадцать миль спустя два года после смерти Эллен (но может быть, это случилось спустя четыре года после исчезновения Генри или даже спустя девятнадцать лет после того, как я родилась на свет?), ничего не зная, не имея возможности узнать ничего, кроме следующего: две женщины, две молодые женщины, одни в обветшалом доме, где уже два года не раздавался звук мужских шагов, услышали далекий, непонятно откуда донесшийся слабый выстрел, а потом, после обмена леденящими кровь предположениями и догадками над шитьем, которым они занимались, топот ног в прихожей, затем по лестнице торопливых, бегущих мужских ног, и едва Джудит успела прикрыть недошитым платьем свою наготу, как дверь распахнулась, и перед нею предстал ее брат, оголтелый убийца, которого она не видела четыре года и про которого думала, что он (если он вообще еще жив и не испустил последний вздох) находится где-то за тысячу миль, и вот они оба, эти двое отягощенных проклятьем детей, кого лишь в эту минуту поразил первый удар их дьявольского наследья, стоят и смотрят друг на друга поверх недошитого подвенечного наряда. |
| Twelve miles toward that I rode, beside an animal who could stand in the street before my house and bellow placidly to the populous and listening solitude that my nephew had just murdered his sister's fiance, yet who could not permit himself to force the mule which drew us beyond a walk because 'hit warn't none of mine nor hisn neither and besides hit aint had a decent bait of vittles since the corn give out in February'; who, turning into the actual gate at last, must stop the mule and, pointing with the whip and spitting first, say ' Hit was right yonder." ' What was right there, fool?" I cried, and he: | Эти двенадцать миль я ехала рядом с диким зверем, который мог преспокойно вопить в многолюдную, навострившую уши пустоту на улице возле моего дома, что мой племянник сейчас убил жениха своей сестры, однако не мог себе позволить подгонять плетущегося шагом мула, потому что животина-то не моя, да и не евоная тоже, и как следует не жрамши аж с самого февраля, когда кукуруза кончилась, и которому, когда мы наконец въехали в ворота, непременно понадобилось остановить этого мула, махнуть кнутом и, предварительно сплюнув жвачку, пробормотать: "Эвон где оно было". - "Что было, осел ты эдакий?" вскричала я, а он все твердил свое: |
| 'Hit was' until I took the whip from him into my own hand and struck the mule. | "Эвон где", пока я не взяла в руки кнут и не принялась стегать мула. |
| But they cannot tell you how I went on up the drive, past Ellen's ruined and weed-choked flower beds and reached the house, the shell, the (so I thought) cocoon-casket marriage-bed of youth and grief and found that I had come, not too late as I had thought, but come too soon. | Но они не могут рассказать вам, как я проехала по аллее мимо истоптанных, заросших сорняками цветочных клумб Эллен, остановилась возле дома, возле этого (как мне казалось) похожего на кокон или гроб брачного ложа юности и скорби, и поняла, что явилась не слишком поздно, как мне показалось вначале, а, напротив, слишком рано. |
| Rotting portico and scaling walls, it stood, not ravaged, not invaded, marked by no bullet nor soldier's iron heel but rather as though reserved for something more: some desolation more profound than ruin, as if it had stood in iron juxtaposition to iron flame, to a holocaust which had found itself less fierce and less implacable, not hurled but rather fallen back before the impervious and indomitable skeleton which the flames durst not, at the instant's final crisis, assail; there was even one step, one plank rotted free and tilting beneath the foot (or would have if I had not touched it light and fast) as I ran up and into the hallway whose carpet had long since gone with the bed-and table-linen for lint, and saw the Sutpen face and even as I cried | Передо мною высились облупившиеся стены и полуразвалившийся портик никем не тронутого и не разграбленного жилища; в него не залетала вражеская пуля, его не попирала железная пята солдата; казалось, будто ему была уготована иная, еще более страшная участь, какое-то жуткое безнадежное запустенье, словно жестокое пламя объявшего весь мир пожара, стихая, убедилось в собственном бессильи и в последний решающий миг отступило, не смея поглотить этот несокрушимый железный остов; одна ступенька прогнила и даже чуть не провалилась у меня под ногой (и провалилась бы, если бы я не догадалась ее перепрыгнуть), когда я взбежала по лестнице и очутилась в прихожей, не застланной ковром вместе с постельным и столовым бельем он давно уже пошел на корпию, - и увидела лицо Сатпена, но, едва успев воскликнуть: |
| ' Henry! | "Генри! |
| Henry! | Генри! |
| What have you done? | Что ты наделал? |
| What has that fool been trying to tell me?" realized that I had come, not too late as I had thought, but come too soon. | О чем этот болван мне тут толковал?", убедилась, что приехала не слишком поздно, как мне показалось вначале, а, напротив, слишком рано. |
| Because it was not Henry's face. | Потому что это было совсем не лицо Генри. |
| It was Sutpen face enough, but not his; Sutpen coffee-colored face enough there in the dim light, barring the stairs: and I running out of the bright afternoon, into the thunderous silence of that brooding house where I could see nothing at first: then gradually the face, the Sutpen face not approaching, not swimming up out of the gloom, but already there, rocklike and firm and antedating time and house and doom and all, waiting there (oh yes, he chose well; he bettered choosing, who created in his own image the cold Cerberus of his private hell) the face without sex or age because it had never possessed either: the same sphinx face which she had been born with, which had looked down from the loft that night beside Judith's and which she still wears now at seventy-four, looking at me with no change, no alteration in it at all, as though it had known to the second when I was to enter, had waited there during that entire twelve miles behind that walking mule and watched me draw nearer and nearer and enter the door at last as it had known (ay, perhaps decreed, since there is that justice whose Moloch's palate-paunch makes no distinction between gristle bone and tender flesh) that I would enter-The face stopping me dead (not my body: it still advanced, ran on." but I, myself, that deep existence which we lead, to which the movement of limbs is but a clumzy and belated accompaniment like so many unnecessary instruments played crudely and amateurishly out of time to the tune itself) in that barren hall with its naked stair (that carpet gone too) rising into the dim upper hallway where an echo spoke which was not mine but rather that of the lost irrevocable might-have-been which haunts all houses, all enclosed walls erected by human hands, not for shelter, not for warmth, but to hide from the world's curious looking and seeing the dark turnings which the ancient young delusions of pride and hope and ambition (ay, and love too) take. | Лицо было совершенно сатпеновское, но это было не лицо Генри; в тускло освещенной прихожей лицо кофейного цвета, казавшееся совершенно сатпеновским, загораживало лестницу; ворвавшись в оглушительное молчанье этого зловещего дома с яркого дневного солнца, я сначала не могла ничего разобрать, но постепенно передо мною возникло это лицо, лицо Сатпена; оно не приближалось, не выплывало из мрака, оно просто там было; твердое и несокрушимое, как скала, древнее самого времени, дома, судьбы и всего на свете, оно ждало (о да, он сделал удачный выбор, он превзошел самого себя, создав по образу и подобию своему безжалостного Цербера своего собственного ада) - это лицо без признаков возраста и пола, которых оно никогда не имело, то самое лицо сфинкса, с которым она родилась, которое в тот вечер смотрело вниз с чердака рядом с лицом Джудит - она сохранила его и по сей день, в свои семьдесят четыре года; оно смотрело на меня, не дрогнув, ничего не выражая, словно с точностью до секунды рассчитало, когда я должна появиться; оно ожидало здесь, пока я тащилась все эти двенадцать миль на лениво плетущемся муле, смотрело, как я подъезжаю все ближе и ближе и наконец вхожу в дверь, как будто заранее знало, что я в эту дверь войду (а может, даже и заставило меня в нее войти - ведь существует справедливость, чье прожорливое, как у Молоха, брюхо не отличает хрустящих костей от нежного мяса)... При виде этого лица я остановилась как вкопанная (остановилось не тело: оно все еще двигалось, бежало вперед, а мое Я, та сокровенная внутренняя жизнь, которую мы ведем и для которой движенье наших рук и ног всего лишь неумелый, запоздалый аккомпанемент - как если бы доморощенные музыканты кто во что горазд исполняли какую-то мелодию на множестве ненужных инструментов) в этой пустой прихожей, перед голой лестницей (тоже без ковра), поднимавшейся к тускло освеженной площадке второго этажа, где гулко отдавалось эхо - не моего голоса, а голоса того, что могло бы быть, но потеряно навек и безвозвратно - такие голоса обитают во всех домах, во всех замкнутых стенах, возведенных руками человека не ради крова и тепла, а лишь для того, чтобы скрыть от любопытных взоров толпы извилистые темные пути старых, но вечно юных обманчивых иллюзий надежды, гордости, честолюбия (о да, и любви). |
| ' Judith!" I said. | "Джудит! - позвала я. |
| ' Judith!" | - Джудит!" |
| There was no answer. | Ответа не было. |
I had expected none; possibly even then I did not expect Judith to answer, just as a child, before the full instant of comprehended terror, calls on the parent whom it actually knows (this before the terror destroys all judgement whatever) is not even there to hear it.
Я его и не ждала; наверно, я уже тогда не ожидала, что Джудит мне ответит, - так ребенок, еще не успев понять, что именно его напугало (прежде чем ужас окончательно лишит его способности рассуждать), зовет на помощь родителей, хотя и совершенно точно знает, что их здесь нет и что они его не слышат.
| I was crying not to someone, something, but (trying to cry) through something, through that force, that furious yet absolutely rocklike and immobile antagonism which had stopped me-that presence, that familiar coffee-colored face, that body (the bare coffee-colored feet motionless on the bare floor, the curve of the stair rising just beyond her) no larger than my own which, without moving, with no alteration of visual displacement whatever (she did not even remove her gaze from mine for the reason that she was not looking at me but through me, apparently still musing upon the open door's serene rectangle which I had broken) seemed to elongate and project upward something-not soul, not spirit, but something rather of a profoundly attentive and distracted listening to or for something which I myself could not hear and was not intended to hear-a brooding awareness and acceptance of the inexplicable unseen, herited from an older and a purer race than mine, which created postulated and shaped in the empty air between us that which I believed I had come to find (nay, which I must find, else breathing and standing there, I would have denied that I was ever born)-that bedroom long-closed and musty, that sheetless bed (that nuptial couch of love and grief) with the pale and bloody corpse in its patched and weathered gray crimsoning the bare mattress, the bowed and unwived widow kneeling beside it-and I (my body) not stopping yet (yes, it needed the hand, the touch, for that)-I self-mesmered fool who still believed that what must be would be, could not but be, else I must deny sanity as well as breath, running, hurling myself into that inscrutable coffeecolored face, that cold implacable mindless (no, not mindless: anything but mindless: his own clairvoyant will tempered to amoral evil's undeviating absolute by the black willing blood with which he had crossed it) replica of his own which he had created and decreed to preside upon his absence, as you might watch a wild distracted nightbound bird flutter into the brazen and fatal lamp. | Я взывала не к кому-то, не к чему-то, я пыталась (криком) пробиться сквозь что-то, сквозь это противодействие, сквозь эту яростную, недвижимую, твердую как скала, враждебную мне силу, которая заставила меня остановиться: сквозь это виденье, это знакомое кофейное лицо, сквозь это тело (кофейные босые ноги неподвижно застыли на голом полу, а позади поднимался изгиб винтовой лестницы), не больше моего, которое совсем не шевелилось, ничуть не перемещалось в пространстве (она даже не отвела от меня взгляда, потому что смотрела не на меня, а сквозь меня, очевидно, все еще раздумывая о том, как мое вторжение нарушило цельность четырехугольника открытой двери), а, казалось, растягивалось, отбрасывая вверх что-то непостижимое - не душу, не дух, а скорее нечто такое, что с напряженным вниманием прислушивалось к чему-то для меля недоступному и недозволенному, постигая и воспринимая какую-то невидимую тайну, унаследованную от расы более древней и чистой, нежели моя, и именно благодаря этому в разделяющей нас пустоте возникло то, что я ожидала здесь найти (да, непременно должна была найти, а иначе - хоть я там и была и дышала, мне пришлось бы усомниться, родилась ли я вообще когда-либо на свет) - эта давным-давно запертая душная спальня, эта не застланная простыней постель (супружеское ложе любви и скорби), бледный окровавленный труп в залатанном выцветшем сером мундире, алую кровь на голом матрасе, коленопреклоненная невенчанная вдова - меж тем как я (вернее, моя телесная оболочка) еще не остановилась (для этого требовалось прикосновение, рука), я, безрассудная жертва самовнушенья, все еще верила: то, что должно быть, будет, не может не быть, а иначе мне пришлось бы усомниться не только в своей жизни, но и в своем здравом уме; я бегу, бросаюсь на это непроницаемое кофейное лицо, на эту холодную, беспощадную, бессмысленную (нет, только не бессмысленную, все что угодно, только не бессмысленную - ведь черная податливая кровь, которую он оплодотворил, взяла от него ясновидящую волю и разбавила его абсолют безнравственного зла) копию его лица, которую он породил и которой повелел распоряжаться здесь в его отсутствие; бросаюсь, как обезумевшая ночная птица, что стремглав несется на роковой свет железного фонаря. |
| 'Wait,' she said. | "Постой, сказала она. |
| ' Dont you go up there." | - Не ходи наверх". |
| Still I did not stop; it would require the hand; and I still running on, accomplishing those last few feet across which we seemed to glare at one another not as two faces but as the two abstract contradictions which we actually were, neither of our voices raised, as though we spoke to one another free of the limitations and restrictions of speech and hearing. ' What?" I said. | Но я еще не остановилась - для этого нужна была рука; я все еще бежала, стремясь преодолеть последние несколько футов, через которые мы смотрели друг на друга - не как два человека, а как два противоположных абстрактных понятия, какими мы, в сущности, и были; ни та, ни другая не повышала голоса, словно каш разговор велся независимо от речи и от слуха. "Что?" - спросила я. |
| 'Dont you go up there, Rosa." | "Не ходи наверх, Роза". |
| That was how she said it: that quiet that still, and again it was as though it had not been she who spoke but the house itself that said the words-the house which he had built, which some suppuration of himself had created about him as the sweat of his body might have produced some (even if invisible) cocoon-like and complementary shell in which Ellen had had to live and die a stranger, in which Henry and Judith would have to be victims and prisoners, or die. | Она проговорила это так спокойно, так тихо, что мне опять почудилось, будто эти слова произнесла не она, а самый этот дом, который он построил, который вырос на нем как гнойник -таким же образом из его собственного пота могла бы образоваться какая-то (пусть даже невидимая) оболочка, кокон, в котором Эллен пришлось жить и умереть чужой для всех, в котором Генри и Джудит придется быть пленниками, жертвами или умереть. |
| Because it was not the name, the word, the fact that she had called me Rosa. | Дело было не в слове, не в имени, не в том, что она назвала меня просто Розой. |
| As children she had called me that, just as she had called themHenry and Judith; I know that even now she still called Judith (and Henry too when she spoke of him) by her given name. And she might very naturally have called me Rosa still, since to everyone else whom I knew I was still a child. | Когда мы были детьми, она называла просто по имени не только меня, но и Генри и Джудит; я знала, что даже и теперь она называет Джудит, да и Генри, если речь заходит о нем, просто по имени. |
| But it was not that. | И она вполне могла бы. все еще называть меня Роза, а не мисс Роза - ведь для всех моих знакомых я все еще оставалась ребенком. |
| That was not what she meant at all; in fact, during that instant while we stood face to face (that instant before my still advancing body should brush past her and reach the stair) she did me more grace and respect than anyone else I knew; I knew that from the instant I had entered that door, to her of all who knew me I was no child. | Дело было не в этом. |
| ' Rosa?" | Она совсем не хотела меня обидеть - ведь, в сущности, в ту секунду, когда мы стояли лицом к лицу (за секунду до того, как мое все еще бегущее тело минует ее и взбежит на лестницу), она выказала мне больше почтительности и уважения, чем кто-либо из моих знакомых; я знала, что с той секунды, как я появилась в дверях, для нее, единственной из всех моих знакомых, я перестала быть ребенком. |
| I cried. | "Роза? вскричала я. |
| ' To me? | - Ты смеешь называть меня Розой? |
| To my face?" | В лицо?" |
| Then she touched me, and then I did stop dead. | Тут она коснулась меня рукой, и тут я наконец остановилась. |
| Possibly even then my body did not stop, since I seemed to be aware of it thrusting blindly still against the solid yet imponderable weight (she not owner: instrument; I still say that) of that will to bar me from the stairs; possibly the sound of the other voice, the single word spoken from the stairhead above us, had already broken and parted us before it (my body) had even paused. | Возможно, мое тело не остановилось даже и тогда - мне показалось, будто я чувствую, как оно слепо бросается на тяжелый, но невесомый сгусток той воли (не ее воли, я и поныне утверждаю, что она служила лишь орудием), которая не подпускала меня к лестнице; возможно, еще прежде, чем оно (мое тело) могло успеть остановиться, нас объединил, отбросил друг от друга звук другого голоса, одно-единственное слово, раздавшееся с верхней площадки. |
| I do not know. | Не знаю. |
| I know only that my entire being seemed to run at blind full tilt into something monstrous and immobile, with a shocking impact too soon and too quick to be mere amazement and outrage at that black arresting and untimorous hand on my white woman's flesh. | Знаю только, что все мое существо слепо ринулось вперед и со всего размаху натолкнулось на что-то чудовищное и неподвижное, и чувство изумления и возмущения, которое я испытала, было слишком неожиданным и сильным, чтоб его могло вызвать простое прикосновение черной руки, которая, желая меня остановить, бесстрашно коснулась моей руки - руки белой женщины. |
| Because there is something in the touch of flesh with flesh which abrogates, cuts sharp and straight across the devious intricate channels of decorous ordering, which enemies as well as lovers know because it makes them both-touch and touch of that which is the citadel of the central I-Am's private own: not spirit, the liquorish and ungirdled mind is anyone's to take in any darkened hallway of this earthly tenement. | Ибо прикосновение плоти к плоти мгновенно перерезает, разрубает хитроумное сплетение ниточек этикета и условностей; это хорошо знают и любовники и враги, ибо только прикосновение делает из человека любовника или врага, - да, прикосновение, прикосновение к цитадели, в которой скрывается самый центр нашего бытия, наше сокровенное Я Есмь, а не душа, не дух, ведь разум, как похотливая и алчная тварь, готов отдаться первому встречному в любом темном закоулке нашего земного обиталища. |
| But let flesh touch with flesh, and watch the fall of all the eggshell shibholeth of caste and color too. | Но стоит только плоти соприкоснуться с плотью, и вы увидите, как отпадет скорлупа всех предрассудков касты и цвета кожи. |
| Yes, I stopped dead no woman's hand, no Negro's hand, but bitted bridle-curb to check and guide the furious and unbending will-I crying not to her, to it; speaking to it through the Negro, the woman, only because of the shock which was not yet outrage because it would be terror soon, expecting and receiving no answer because we both new it was not to her I spoke:' Take your hand off me, nigger!" | Да, я остановилась как вкопанная - мне преградила путь не рука женщины, не рука негритянки, а невидимая рука того, кто держал в узде эту свирепую непреклонную волю, - я взывала не к ней, а к нему, к нему обращалась я через эту женщину, эту негритянку - на меня словно бы нашел столбняк, который еще не вылился в возмущенье, потому что скоро должен был, превратиться в ужас, я не ждала и не получила ответа - ведь мы обе знали, что не к ней были обращены мои слова: "Руки прочь, черномазая!" |
| I got none. | Ответа не было. |
| We just stood there-I motion the attitude and action of running, she rigid in that furious immobility, the two of us joined by that hand and arm which held us, like a fierce rigid umbilical cord, twin sistered to the fell darkness which had produced her. | Мы просто стояли - я как бы замерла на бегу, она застыла в зловещей неподвижности; и эта рука, словно туго натянутая пуповина, держала нас обеих, как двух близнецов-сестер породившей ее жуткой тьмы. |
| As a child I had more than once watched her and Judith and even Henry scuffing in the rough games which they (possibly all children; I do not know) played, and (so I have heard) she and Judith even slept together, in the same room but with Judith in the bed and she on a pallet on the floor ostensibly. | Ребенком я не раз видела, как она, Джудит, и даже Генри возились и дрались (возможно, так играют все дети, я просто этого не знаю) и (как мне говорили) она и Джудит даже спали вместе в одной комнате, только Джудит спала в кровати, а она, по всей вероятности, на соломенном тюфяке на полу. |
| But I have heard how on more than one occasion Ellen has found them both on the pallet, and once in the bed together. | Но я слышала, что Эллен не раз находила их обеих на тюфяке, а однажды нашла вместе в кровати. |
| But not I Even as a child, would not even play with the same objects which she and Judith played with, as though that warped and spartan solitude which I called my childhood, which had taught me (and little else) to listen before I could comprehend and to understand before I even heard, had also taught me not only to instinctively fear her and what she was, but to shun the very objects which she had touched. | Но со мной ничего подобного быть не могло. Даже ребенком я ни за что не хотела играть теми игрушками, которыми играли они с Джудит, словно уродливое спартанское одиночество, которое я называла своим детством, научившее меня слушать (и пожалуй, больше ничему), прежде чем я начала что-либо сознавать и понимать слова еще до того, как я их услыхала, научило меня не только инстинктивно бояться ее и того, чем она была, но избегать даже вещей, к которым она прикасалась. |
| We stood there so. | Вот так мы там и стояли. |
| And then suddenly it was not outrage that I waited for, out of which I had instinctively cried; it was not terror: it was some cumulative overreach of despair itself. | И вдруг я поняла, что кричу не от возмущения, не от ужаса, а от накопившегося во мне, бившего через край отчаянья. |
| I remember how as we stood there joined by that volitionless (yes: it too sentient victim just as she and I were) hand, I cried-perhaps not aloud, not with words (and not to Judith, mind: perhaps I knew already, on the instant I entered the house and saw that face which was at once both more and less than Sutpen, perhaps I knew even then what I could not, would not, must not believe)-I cried | Я помню, что когда мы там стояли, соединенные этой безвольною рукой (да, эта рука была такой же страдающей жертвой, как я и как она), я крикнула - быть может, не вслух, не словами (и, заметьте, я обращалась не к Джудит; быть может, едва я вошла в этот дом и увидела это лицо -одновременно и нечто большее, и нечто меньшее, чем Сатпен, - быть может, даже тогда я уже знала то, чему не могла, не хотела, не должна была верить), я крикнула: |
| ' And you too? | "И ты тоже? |
| And you too, sister, sister?" | И ты тоже, сестра, сестра?" |
| What did I expect? | Чего я ждала? |
| I, self-mesmered fool, come twelve miles expecting what? | Я, безрассудная жертва самовнушенья, приехавшая сюда за двенадцать миль, чего я ждала? |
| Henry perhaps, to emerge from some door which knew his touch, his hand on the knob, the weight of his foot on a sill which knew that weight: and so to find standing in the hall a small plain frightened creature whom neither man nor woman had ever looked at twice, whom he had not seen himself in four years and seldom enough before that but whom he would recognize if only because of the worn brown silk which had once become his mother and because the creature stood there calling him by his given name? | Быть может, я ждала, что Генри сейчас появится из какой-нибудь двери, знакомой с его прикосновением, возьмется рукой за щеколду, переступит через порог, знакомый с тяжестью его ноги, и найдет в прихожей маленькое, жалкое, испуганное существо, на которое еще никто на свете не взглянул дважды, которого он сам уже четыре года не видел, да и раньше встречал не очень часто, но которое тотчас же узнает, хотя бы по изношенному коричневому шелковому платью, некогда принадлежавшему его матери, и еще по тому, что это существо назовет его по имени? |
| Henry to emerge and say | Что Генри появится и скажет: |
| 'Why, it's Rosa, Aunt Rosa. wake up, Aunt Rosa; wake up'?-I, the dreamer clinging yet to the dream as the patient clings to the last thin unbearable ecstatic instant of agony in order to sharpen the savor of the pain's surcease, waking into the reality, the more than reality, not to the unchanged and unaltered old time but into a time altered to fit the dream which, conjunctive with the dreamer, becomes immolated and apotheosied: | "Да ведь это Роза, тетя Роза. Проснись, тетя Роза, проснись"? И я, спящая, что все еще цепляется за сон - так тяжелобольной исступленно цепляется за последний скоротечный миг невыносимой смертной муки, чтобы острее вкусить восторг, когда отпустит боль, - я пробужусь к действительности и даже, более того, не к неизменным, нетронутым старым временам, а к новым, что изменились под стать тому сну, который, слившись воедино с самим спящим, превращается в божество или святыню: |
| 'Mother and Judith are in the nursery with the children, and Father and Charles are walking in the garden. | "Мама и Джудит с детьми, а папа и Чарльз гуляют в саду. |
| Wake up, Aunt Rosa; wake up'? | Проснись, тетя Роза, проснись"? |
| Or not expect perhaps, not even hope; not even dream since dreams don't come in pairs, and had I not come twelve miles drawn not by mortal mule but by some chimera-foal of nightmare's very self? (Ay, wake up, Rosa; wake up-not from what was, what used to be, but from what had not, could not have ever, been; wake, Rosa-not to what should, what might have been, but to what cannot, what must not, be; wake, Rosa, from the hoping, who did believe there is a seemliness to bereavement even though grief be absent; believed there would be need for you to save not love perhaps, not happiness nor peace, but what was left behind by widowing-and found that there was nothing there to save; who hoped to save her as you promised Ellen (not Charles Bon, not Henry: not either one of these from him or even from one another) and now too late, who would have been too late if you had come there from the womb or had been there already at the full strong capable mortal peak when she was born; who came twelve miles and nineteen years to save what did not need the saving, and lost instead yourself) I do not know, except that I did not find it. | Но может быть, я ничего не жду, ни на что не надеюсь, даже не вижу никаких снов, потому что сны не приходят парами, и разве не приехала я сюда, за двенадцать миль, не на живом, подвластном смерти муле, а на кошмарном химерическом отродье самой ночи? Да, проснись, Роза, проснись, пробудись ото сна - не о былом, а о том, чего не было и не могло быть никогда; проснись, Роза, - не к тому, что будет и могло бы быть, а к тому, чего быть не может и не будет; проснись. Роза, оставь свои надежды; ведь ты верила, что существует видимость скорби, даже если самой скорби нет; ведь ты думала, что нужно спасать - если не любовь, не счастье и не мир, то хотя бы безутешную вдову, и нашла, что спасать тебе здесь нечего; ты надеялась спасти ее, как обещала Эллен (не Чарльза Бона и не Генри -никто из них не нуждался в защите от него или даже друг от друга), но было уже слишком поздно; живи ты там даже с тех пор, как вышла из чрева матери, или достигни уже полного расцвета сил человеческих, когда родилась на свет она, -все равно было бы слишком поздно; ты преодолела путь длиной в двенадцать миль и девятнадцать лет,, желая спасти нечто, что не нуждалось в спасенье, и вместо этого потеряла самое себя. Не знаю, знаю только, что этого я не нашла. |
| I found only that dream-state in which you run without moving from a terror in which you cannot believe, toward a safety in which you have no faith, held so not by the shifting and foundationless quicksand of nightmare but by a face which was its soul's own inquisitor, a hand which was the agent of its own crucifixion, until the voice parted us, broke the spell. | Я обрела лишь состоянье сна, когда, не двигаясь с места, бежишь от ужаса, в который невозможно верить, к безопасности, которая не внушает ни малейшего доверия, и в этом состоянии меня держали не зыбкие сыпучие пески кошмара, а лицо, ставшее мучителем собственной души, рука, сама пригвоздившая себя к кресту; держали до тех пор, пока тот самый голос нарушил эти чары и нас разъединил. |
| It said one word: ' Clytie." like that, that cold, that still: not Judith, but the house itself speaking again, though it was Judith's voice. | Он произнес всего одно лишь слово: "Клити", -вот так, так холодно, так тихо, но хотя голос принадлежал Джудит, им говорила не она, а опять сам этот дом. |
| Oh, I knew it well, who had believed in grieving's seemliness; I knew it as well as she-Clytie-knew it. | О, я отлично это знала, я, верившая, в видимость скорби, знала это не хуже, чем она - Клити. |
| She did not move; it was only the hand, the hand gone before I realized that it had been removed. | Она не шевельнулась, не стало лишь руки - даже прежде, чем я осознала, что руку отняли. |
| I do not know if she removed it or if I ran out from beneath its touch. | Я не знаю, то ли руку отняла она, то ли я сама из-под нее выбежала. |
| But it was gone; and this too they cannot tell you: How I ran, fled, up the stairs and found no grieving widowed bride but Judith standing before the closed door to that chamber, in the gingham dress which she had worn each time I had seen her since Ellen died, holding something in one hanging hand; and if there had been grief or anguish she had put them too away, complete or not complete I do not know, along with that unfinished wedding dress. ' Yes, Rosa?" she said, like that again, and I stopped in running's midstride again though my body, blind unsentient barrow of deluded clay and breath, still advanced: And now I saw that what she held in that lax and negligent hand was the photograph, the picture of herself in its metal case which she had given him, held casual and forgotten against her flank as any interrupted pastime book. | Только руки не стало, а вот что было дальше, вам тоже не смогут рассказать: как я помчалась, взбежала вверх по лестнице и нашла не скорбную молодую вдову, а Джудит - она стояла перед закрытой дверью в ту комнату, на ней было то самое бумажное платье, в котором она всегда ходила после смерти Эллен; стояла и держала в опущенной руке какую-то вещицу, и если она испытывала боль и горе, она их спрятала - совсем или частично, я не знаю - вместе с недошитым подвенечным платьем. "Что, Роза?" - произнесла она тем же голосом, и я опять застыла на бегу, хотя мое тело, эта кучка слепого, бесчувственного, обманутого дыхания и праха, все еще двигалось вперед. Вам не расскажут и о том, что в этой вялой, безучастно повисшей руне я увидела фотографию, ее собственный портрет в медальоне, который она сама ему подарила; она держала его бездумно и небрежно, как держат захлопнутую на полуслове пустую развлекательную книжку. |
| That's what I found. | Вот что я нашла. |
| Perhaps it's what I expected, knew (even at nineteen knew, I would say if it were not for my nineteen, my own particular kind of nineteen years) that I should find. | Быть может, я этого и ожидала, знала (я сказала бы, что знала даже в девятнадцать лет, если бы речь шла не о моих особых девятнадцати годах), что должна это найти. |
| Perhaps I couldn't even have wanted more than that, couldn't have accepted less, who even at nineteen must have known that living is one constant and perpetual instant when the arras-veil before what-is-to-be hangs docile and even glad to the lightest naked thrust if we had dared, were brave enough (not wise enough: no wisdom needed here) to make the rending gash. | Быть может, ничего большего я не могла бы желать, ничего меньшего не могла бы принять: ведь даже в девятнадцать лет я, наверное, уже знала, что жизнь - одно лишь непрерывное и бесконечное мгновенье, когда узорная завеса, скрывающая то, чему суждено случиться, покорно и даже с радостью ждет легчайшего небрежного рывка, который - стоит нам только посметь, набраться храбрости (не мудрости, она здесь ни при чем) - тотчас ее бы разорвал. |
| Or perhaps it is no lack of courage either: not cowardice which will not face that sickness somewhere at the prime foundation of this factual scheme from which the prisoner soul, miasmal-distillant boils ever upward sunward, tugs its tenuous prisoner arteries and veins and prisoning in its turn that spark, that dream which, as the globy and complete instant of its freedom mirrors and repeats (repeats? creates, reduces to a fragile evanescent iridescent sphere) all of space and time and massy earth, relicts the seething and anonymous miasmal mass which in all the years of time has taught itself no boon of death but only how to recreate, renew; and die, is gone, vanished: nothing-but is that true wisdom which can comprehend that there is a might-have-been which is more true than truth, from which the dreamer, waking, says not' Did I but dream?" but rather says, indicts high heaven's very self with: ' Why did I wake since waking I shall never sleep again?" | Но, быть может, здесь дело не в боязни, которая признать боится, что где-то в самом основанье системы бытия таится порча, и пленница-душа, от ядовитых испарений очищаясь, всегда стремится ввысь, навстречу солнцу и тянет за собой иссохшие за время заточенья артерии и вены; а у души в плену томится эта искра, этот сон, который, вырвавшись наружу, в прекрасный округлый миг своей свободы отражает и повторяет (повторяет? нет, творит, преобразует в хрупчайшую сверкающую сферу, живущую мгновенье) весь космос, время все, тяжелую всю землю и оставляет за собой внизу кишащую миазмами безликую людскую массу, которая за время всех времен не научилась благу смерти, а знает лишь, как размножаться и плодиться, -творит и умирает, уходит прочь, в небытие, в ничто... но можно ли назвать истинной мудростью нечто, способное постигнуть, что существует некая несбывшаяся возможность, более истинная, чем сама истина, о которой спящий, пробудившись, не скажет: "Неужто это был всего лишь только сон?" - а, осуждая сами небеса, возопиет: "Зачем же я проснулся, коль никогда уж больше не усну?" |
| Once there was-Do you mark how the wistaria, sunimpacted on this wall here, distills and penetrates this room as though (lightunimpeded) by secret and attritive progress from mote to mote of obscurity's myriad components? | Однажды... Чувствуете ли вы, как аромат глициний, прижатых солнцем к наружной стене, проникает, сочится к нам в комнату, словно его (без помехи света) вносит сюда незаметное глазу движенье, трение бесчисленных мельчайших частичек тьмы? |
| That is the substance of remembering-sense, sight, smell: the muscles with which we see and hear and feel not mind, not thought: there is no such thing as memory: the brain recalls just what the muscles grope for: no more, no less; and its resultant sum is usually incorrect and false and worthy only of the name of dream. -See how the sleeping outflung hand, touching the bedside candle, remembers pain, springs back and free while mind and brain sleep on and only make of this adjacent heat some trashy myth of really's escape: or that same sleeping hand, in sensuous marriage with some dulcet surface, is transformed by that same sleeping brain and mind into that same figment-stuff warped out of all experience. | Это и есть сущность воспоминанья - чувство, зрение, обоняние, мышцы, посредством которых мы видим, слышим, осязаем, - не сознание, не мысль: памяти не существует, мозг воспроизводит только то, что слепо нащупывают мышцы, не больше и не меньше, и результат, как правило, неверен, ошибочен и достоин называться лишь сном. Посмотрите, как протянутая во сне рука, коснувшись стоящей у постели свечи, отдергивается в инстинктивном стремлении избавиться от боли, меж тем как сознание и мозг продолжают спать и воспринимают этот жар лишь как некий знак спасения от реальной угрозы или как ту же руку, соприкоснувшуюся во сне с какой-либо нежной и гладкой поверхностью, то же спящее сознание и мозг превращают в такой же, лишенный материальной субстанции плод воображенья, находящийся за пределами всякого чувственного опыта. |
| Ay, grief goes, fades; we know that-but ask the tear ducts if they have forgotten how to weep. | Да, горе проходит, угасает, мы это знаем, но спросите слезные протоки, разучились ли они плакать... |
| -Once there was (they cannot have told you this either) a summer of wistaria. | Однажды летом буйно цвели глицинии (об этом вам тоже вряд ли кто-нибудь расскажет), буйно цвели глицинии. |
| It was a pervading everywhere of wistaria (I was fourteen then) as though of all springs yet to capitulate condensed into one spring, one summer: the spring and summertime which is every female's who breathed above dust, beholden of all betrayed springs held over from all irrevocable time, repercussed, bloomed again. | Везде струился аромат глициний (мне было тогда четырнадцать лет), как будто каждая весна и лето грядущего соединились; слились воедино в одну весну, в одно-единственное лето - в весну и лето, достоянье каждой женщины, что когда-либо дышала над земным тленом, и вновь зазеленели, зацвели, чтоб наверстать каждую упущенную в глубине веков, обманувшую надежды необратимую весну. |
| It was a vintage year of wistaria: vintage year being that sweet conjunction of root bloom and urge and hour and weather,' and I (I was fourteen)-I will not insist on bloom, at whom no man had yet to look-nor would ever-twice, as not as child but less than even child; as not more child than woman but even as less than any female flesh. | Г од выдался на редкость благодатный для глициний; погода, час появления побегов из корней, их бурного порыва и цветенья соединились в редкостной удаче, но я (мне было четырнадцать лет) не стану говорить вам о цветенье, ведь на меня еще ни разу ни один мужчина не взглянул - и никогда не взглянет -дважды; я не ребенок, а нечто меньшее, чем ребенок, не женщина, а нечто даже меньшее, чем существо женского пола. |
| Nor do I say leaf-warped bitter pale and crimped half-fledging intimidate of any claim to green which might have drawn to it the tender mayfly childhood sweetheart games or given pause to the male predacious wasps and bees of later lust. | Не стану говорить я и о листьях - я, жалкий, бледный, хрупкий, полу распустившийся листок, чересчур пугливый и робкий, чтобы привлечь к себе нежного майского мотылька, товарища любовных детских игр, или дать отдых сладострастным хищникам - пчелам и осам. |
| But root and urge I do insist and claim, for had I not heired too far all the unsistered Eves since the Snake? | Однако о порыве и корне я упомяну ведь разве не была и я наследницей каждой лишенной сестер Евы со времен искусителя-змея? |
| Yes, urge I do: warped chrysalis of what blind perfect seed: for who shall say what gnarled forgotten root might not bloom yet with some globed concentrate more globed and concentrate and heady-perfect because the neglected root was planted warped and lay not dead but merely slept forgot? | Да, я распускалась - жалкий бутон неведомого семени, ибо кто станет утверждать, что какой-нибудь кривой забытый корень в один прекрасный день не пустит ростков и не покроется роскошными и яркими цветами лишь потому, что этот шишковатый корень не погиб, а просто, позабытый всеми, спал? |
That was the miscast summer of my barren youth which (for that short time, that short brief unreturning springtime of the female heart) I lived out not as a woman, a girl, but rather as the man which I perhaps should have been. I was fourteen then, fourteen in years if they could have been called years while in that unpaced corridor which I called childhood, which was not living but rather some projection of the lightless womb itself; I gestate and complete, not aged, just overdue because of some caesarean lack, some cold head-nuzzling forceps of the savage time which should have torn me free, I waited not for light but for that doom which we call female victory which is: endure and then endure, without rhyme or reason or hope of reward-and then endure; I like that blind subterranean fish, that insulated spark whose origin the fish no longer remembers, which pulses and beats at its crepuscular and lethargic tenement with the old unsleeping itch which has no words to speak with other than ' This was called light', that' smell', that' touch', that other something which has bequeathed not even name for sound of bee or bird or flower's scent or light or sun or love-yes, not even growing and developing, beloved by and loving light, but equipped only with that cunning, that inverted canker-growth of solitude which substitutes the omnivorous and unrational hearingsense for all the others: so that instead of accomplishing the processional and measured milestones of the childhood's time I lurked, unapprehended as though, shod with the very damp and velvet silence of the womb, I displaced no air, gave off no betraying sound, from one closed forbidden door to the next and so acquired all I knew of that light and space in which people moved and breathed as I (that same child) might have gained conception of the sun from seeing it through a piece of smoky glass-fourteen, four years younger than Judith, four years later than Judith's moment which only virgins know: when the entire delicate spirit's bent is one anonymous climaxless epicene and unravished nuptial-not that widowed and nightly violation by the inescapable and scornful deed which is the need of twenty and thirty and forty, but a world filled with living marriage like the light and air which she breathes.
В то лето моей бесплодной юности (этого короткого мгновенья, этой короткой, скоротечной, невозвратимой весны женского сердца) мне довелось играть роль не женщины, не девушки, а скорее мужчины, которым мне, наверное, и следовало бы родиться.
But it was no summer of a virgin's itching discontent; no summer's caesarean lack which should have torn me, dead flesh or even embryo, from the living: or else, by friction's ravishing of the male-furrowed meat, also weaponed and panoplied as a man instead of hollow woman.
Я была тогда четырнадцатилетней девочкой, четырнадцатилетней по годам, если можно назвать годами проведенное в нехоженых закоулках время, которое я звала детством, но которое было не жизнью, а скорее отраженьем эмбрионального существования в лишенном света материнском чреве; мне, уже готовому родиться, созревшему, хоть и немного запоздалому плоду, недоставало лишь кесарева сечения, холодных слепых щипцов безжалостного акушера-времени, которые должны были вырвать меня оттуда на свободу - я ожидала не света, а того удела, который зовется победой женщины, но означает лишь терпенье, терпенье, терпенье без смысла, без надежды на награду, - и опять терпенье; я, как подземная слепая рыба, как одинокая искра, о чьем происхожденье эта рыба давно уже забыла; искра, что с вечной и бессонной жаждой жизни трепещет, бьется о стены своего сумрачного, объятого глубоким сном жилища, не ведая иных слов, кроме "то называлось светом", это "запахом", а то "прикосновеньем", а вот то, другое, не передаст потомству ни слова, ни даже звука, чтобы как-нибудь назвать пчелу и птицу, аромат цветка, свет, солнце и любовь, - я даже не росла, не развивалась, не любила света и не была любима им, и, разъедаемая той коварной, зловредной язвой одиночества, что заменяет все чувства лишь одним всепожирающим и безрассудным слухом, я, вместо того чтобы размеренно и постепенно проходить все ступени детства, никем не замеченная, окутанная сырою бархатною тишиной материнского чрева, не вытесняя воздуха, не издавая ни единого предательского звука, кралась от одной запертой и запретной двери к другой и так приобретала познания о свете и пространстве, в котором движутся и дышат люди - точно так же я (этот же ребенок) могла бы получить понятие о солнце, разглядывая его сквозь закопченное стекло, - я была четырнадцатилетней, на четыре года моложе Джудит; я на четыре года опоздала к тому мгновенью, которое уже познала Джудит: оно известно лишь девственницам, это неуловимое мгновенье бесконечной духовной свадьбы двух безымянных, бесполых и нетронутых существ; это не еженощное глумленье неодухотворенной плоти над обездоленною женщиной - награда двадцати-, тридцати- и сорокалетней, а животворное слиянье, единенье в мире света и воздуха, которым она дышит.
| It was the summer after that first Christmas that Henry brought him home, the summer following the two days of that June vacation which he spent at Sutpen's Hundred before he rode on to the River to take the steamboat home, that summer after my aunt left and papa had to go away on business and I was sent out to Ellen (possibly my father chose Ellen as a refuge for me because at that time Thomas Sutpen was also absent) to stay so that she could take care of me, who had been born too late, born into some curious disjoint of my father's life and left on his (now twice) widowed hands, I competent enough to reach a kitchen shelf, count spoons and hem a sheet and measure milk into a churn yet good for nothing else, yet still too valuable to be left alone. | Однако то лето не было летом девичьих порывов и тревог; щипцы еще не вырвали меня -мертворожденной или даже эмбрионом - из числа живых или, свершив насилие скребка над вспаханной мужчиною же плотью, не превратили меня (сосуд скудельный, женщину) в мужчину. |
| I had never seen him (I never saw him. | Это было лето после того первого рождества, когда Генри привез его в Сатпенову Сотню, лето после тех двух дней июньских каникул, что он провел там, прежде чем отправиться к Реке, чтоб ехать пароходом домой, лето после того, как убежала тетя, а папа уехал по делам и меня отправили к Эллен (возможно, отец остановил свой выбор на Эллен потому, что в то время Томас Сатпен тоже отсутствовал), чтобы она за мною присмотрела - родившись слишком поздно, когда в жизни моего отца произошел какой-то странный перелом, и, оставшись на руках у этого, теперь уже дважды овдовевшего человека, я к тому времени умела лишь достать что-либо с кухонной полки, сосчитать ложки, подрубить простыню и отмерить молоко в маслобойку и, хотя не годилась больше ни на что, была все же существом столь драгоценным, что меня нельзя было оставлять без присмотра. |
| I never even saw him 'dead. | Я никогда с ним не встречалась (я вообще ни разу его не видела, я даже не видела его мертвым. |
| I heard a name, I saw a photograph, I helped to make a grave: and that was all) though he had been in my house once, that first New Year's Day when Henry brought him from nephew duty to speak to me on their way back to school and I was not at home. | Я слышала, я видела фотографию, я помогала рыть могилу - и все), хотя он однажды посетил мой дом - это было в день Нового года, когда Г енри, как почтительный племянник, возвращаясь в университет, заехал вместе с ним ко мне, но меня не оказалось дома. |
| Until then I had not even heard his name, did not know that he existed. | До этого я даже не слыхала его имени и понятия не имела о его существовании. |
| Yet on the day when I went out there to stay that summer, it was as though that casual pause at my door had left some seed, some minute virulence in this cellar earth of mine quick not for love perhaps (I did not love him; how could I? | Однако в тот летний день, когда я туда поехала, казалось, будто эта случайная остановка у дверей моего дома оставила в моей подземной норе какой-то легкий след, какое-то крошечное живучее семя, и оно породило, быть может, не любовь (я не любила, как я могла его любить? |
| I had never even heard his voice, had only Ellen's word for it that there was such a person) and quick not for the spying which you will doubtless call it, which during the past six months between that New Year's and that June gave substance to that shadow with a name emerging from Ellen's vain and garrulous folly, that shape without even a face yet because I had not even seen the photograph then, reflected in the secret and bemused gaze of a young girl: because I who had learned nothing of love, not even parents' love-that fond dear constant violation of privacy, that stultification of the burgeoning and incorrigible I which is the need and due of all mammalian meat, became not mistress, not beloved, but more than even love; I became all polymath love's androgynous advocate. ' There must have been some seed he left, to cause a child's vacant fairy-tale to come alive in that garden. | Я никогда даже не слыхала его голоса и лишь со слов Эллен знала, что на свете есть такой человек) и даже не подсматриванье и подслушиванье, как вы, конечно, это назовете; нет, за следующие шесть месяцев между тем Новым годом и тем июнем оно придало некую материальную основу тени с именем человека, возникшей из глупой хвастливой болтовни Эллен, тени пока еще безликой, потому что тогда я даже еще не видела фотографии, тень, что отразилась в брошенном украдкой мечтательном взгляде юной девушки, и потому я, ничего не зная ни о какой любви, даже о родительской - об этом настойчивом и нежном насилии над личностью, над распускающимся, как цветок, неисправимым Я, что составляет право и награду всех рожденных от женщины, - я стала не любовницей, не возлюбленной, а как бы возвысилась над любовью и превратилась во всеведущего гермафродита, поборника всех разновидностей любви. Наверное, он все же оставил какое-то семя, иначе пустая детская мечта не ожила бы в этом саду. |
| Because I was not spying when I would follow her. | Ведь я вовсе не шпионила, когда ходила за нею по пятам. |
| I was not spying, though you will say I was And even if it was spying, it was not jealousy, because I did not love him. (How could I have, when I had never seen him?) And even if I did, not as women love, as Judith loved him, or as we thought she did. | Я не шпионила, хоть вы и скажете, что шпионила. А если я и шпионила, то вовсе не из ревности, потому что я его не любила, (Да и могло ли это быть - ведь я ни разу его не видела.) А если я его и любила, то не так, как любят женщины - не так, как его любила Джудит, во всяком случае не так, как нам казалось, что она его любила. |
| If it was love (and I still say, How could it be?) it was the way that mothers love when, punishing the child she strikes not it but through it strikes the neighbor boy whom it has just whipped or been whipped by; caresses not the rewarded child but rather the nameless man or woman who have the palm-sweated penny. | Если это и была любовь (а я все еще. спрашиваю: могло ли это быть?), то я любила так, как любит мать, когда, наказывая своего ребенка, шлепает не его, а как бы соседского мальчишку, с которым он только что подрался, или когда, лаская своего ребенка, ласкает не его, а скорее безымянного незнакомца, который в награду сунул ему в ручонку влажное от пота пенни. |
| But not as women love. | Но не так, как любит женщина. |
| Because I asked nothing of him, you see. | Видите ли, я ничего у него не просила. |
| And more than that: I gave nothing, which is the sum of loving. | И более того: я ничего ему не давала, а ведь это и составляет всю суть любви. |
| Why, I didn't even miss him. | Я даже по нем не скучала. |
| I don't know even now if I was ever aware that I had seen nothing of his face but that photograph, that shadow, that picture in a young girl's bedroom: a picture casual and framed upon a littered dressing table yet bowered and dressed (or so I thought) with all the maiden and invisible lily roses, because even before I saw the photograph I could have recognized, nay, described, the very face. | Я и теперь не уверена, сознавала ли я когда-нибудь, что ни разу не видела его лица, а видела лишь ту фотографию, ту тень, тот портрет в спальне молодой девушки, обыкновенный портрет в рамке на беспорядочно заставленном туалетном столике, но (как мне казалось) увитый и украшенный всеми белыми розами девичьих грез: ведь, еще ни разу не видев фотографии, я могла бы узнать, и не только узнать, а даже описать его лицо. |
| But I never saw it. | Но я никогда его не видела. |
| I do not even know of my own knowledge that Ellen ever saw it, that Judith ever loved it, that Henry slew it: so who will dispute me when I say, Why did I not invent, create it? -And I know this: if I were God I would invent out of this seething turmoil we call progress something (a machine perhaps) which would adorn the barren mirror altars of every plain girl who breathes with such as this-which is so little since we want so little-this pictured face. | У меня нет даже никаких доказательств, что Эллен когда-нибудь его видела, что Джудит его любила, что Генри его застрелил, и потому кто станет со мною спорить, если я скажу: А вдруг я сама его придумала, сочинила? Я знаю лишь одно: на месте господа бога я сотворила бы из этого бурлящего потока, что мы зовем прогрессом, какую-нибудь вещь (например, машину), которая украсила бы все пустые зеркала, эти алтари всех некрасивых девушек, чем-то подобным этому портрету; это очень мало, но ведь нам и нужно очень мало. |
| It would not even need a skull behind it; almost anonymous, it would only need vague inference of some walking flesh and blood desired by someone else even if only in some shadow-realm of make-believe. -A picture seen by stealth, by creeping (my childhood taught me that instead of love and it stood me in good stead; in fact, if it had taught me love, love could not have stood me so) into the deserted midday room to look at it. | И совсем не обязательно, чтобы, за ним скрывался череп; пусть это будет любое безымянное лицо, смутный намек на какое-то живое существо, предмет желаний другого существа, хотя бы даже только в призрачном мире сказки. Портрет, подсмотренный украдкой (мое детство научило меня не любви, а скрытности, и она сослужила мне добрую службу; любовь едва ли была бы мне такой надежною опорой), когда я во время обеда тайком пробралась в опустевшую комнату. |
| Not to dream, since I dwelt in the dream, but to renew, rehearse, the part as the faulty though eager amateur might steal wingward in some interim of the visible scene to hear the prompter's momentary voice. | Не для того, чтоб грезить: ведь я и без того жила во сне, а чтобы еще раз повторить уже затверженную роль - так неуверенный, но рьяный дилетант прокрадывается в укромный уголок за кулисами, откуда лучше слышен голос суфлера. |
| And if jealousy, not man's jealousy, the jealousy of the lover, not even the lover's self who spies from love, who spies to watch, taste, touch that maiden revery of solitude which is the first thinning of that veil we call virginity; not to spring out, force that shame which is such a part of love's declaring, but to gloat upon the rich instantaneous bosom already rosy with the flushy sleep though shame itself does not yet need to wake. | А если это была ревность, то не ревность мужчины, не ревность влюбленного и даже не ревнивый взор влюбленного, который шпионит из любви, в надежде прикоснуться к одинокой девичьей грезе: ведь при этом впервые начинает раскрываться та завеса, которую мы называем девственностью, но не затем, чтоб вызвать краску стыдливости, непременный спутник любовных излияний, а лишь чтоб насладиться видом нежной девичьей груди, уже порозовевшей в благодатной легкой дреме, когда стыдливости еще не время просыпаться. |
| No, it was not that; I was not spying, who would walk those raked and sanded garden paths and think ' This print was his save for this obliterating rake, that even despite the rake it is still there and hers beside it in that slow and mutual rhythm wherein the heart, the mind, does not need to watch the docile (ay, the willing) feet'; would think 'What suspiration of the twinning souls have the murmurous myriad ears of this secluded vine or shrub listened to? what vow, what promise, what rapt biding fire has the lilac rain of this wistaria, this heavy rose's dissolution, crowned?" | Нет, дело ведь совсем не в том; я не шпионила, я бродила по саду, по разровненным граблями, посыпанным песком дорожкам, и думала: "Здесь был его след, и хотя его стерли эти грабли, он все равно еще остался здесь, а рядом ее след; они здесь проходили в том медленном согласном ритме, когда ни сердцу, ни сознанью нет нужды следить за послушными (да, и покорными) ногами"; я размышляла: |
| But best of all, better far than this, the actual living and the dreamy flesh itself. | "Каким вздохам двух слитых воедино душ внимали сии уединенные кустарники и лозы? Какие клятвы, обещанья, какие жаркие и пламенные страсти увенчал сиреневый ливень этой глицинии, мириады опавших лепестков этой розы?" |
| Oh no, I was not spying while I dreamed in the lurking harborage of my own shrub or vine as I believed she dreamed upon the nooky seat which held invisible imprint of his absent thighs just as the obliterating sand, the million finger-nerves of frond and leaf, the very sun and moony constellations which had looked down at him, the circumambient air, held somewhere yet his foot, his passing shape, his face, his speaking voice, his name: Charles Bon, Charles Good, Charles Husband-soon-to-be. | Но лучше, много лучше этого всего настоящая жизнь и дремотная нега самой плоти. |
| No, not spying, not even hiding, who was child enough not to need to hide, whose presence would have been no violation even though he sat with her, yet woman enough to have gone to her entitled to be received (perhaps with pleasure, gratitude) into that maiden shameless confidence where young girls talk of love. | О нет, я не шпионила, когда, притаившись в своем убежище под лозой или кустом, грезила, как, наверно, грезила она на уединенной скамейке, что еще хранила невидимый отпечаток его тела; подобно этому сыпучий песок, миллионы нежных листьев и ростков, солнце, мириады задумчивых созвездий, которые взирали на него с небес, всепроникающий воздух - все они хранили следы его ног, его промелькнувшую тень, его лицо, его голос, его имя: Чарльз Бон, Чарльз Добрый, Чарльз Будущий Супруг. |
| Yes, child enough to go to her and say | Нет, я не шпионила, я даже не пряталась, я все еще была ребенком, и потому мне незачем было прятаться; я бы даже ничуть не помешала, если бы они сидели вместе; однако я была настолько взрослой, чтобы пойти к ней, надеясь, что она (быть может, даже радостно и благодарно) посвятит меня в свои тайны, без всякого стыда, как девушки говорят о любви да, еще настолько ребенком, чтобы пойти к ней и сказать: |
| 'Let me sleep with you'; woman enough to say' Let us lie in bed together while you tell me what love is,' yet who did not do it because I should have had to say ' Dont talk to me of love but let me tell you, who know already more of love than you will ever know or need." | "Позволь мне спать с тобой"; но уже настолько взрослой, чтобы сказать: "Давай ляжем вместе в постель, и ты расскажешь мне, что такое любовь"; но я этого не сделала, ведь тогда мне пришлось бы сказать: "Не говори мне о любви, я сама расскажу тебе о ней - ведь мне уже известно о любви больше, чем ты когда-либо узнаешь и чем тебе потребуется знать". |
| Then my father returned and came for me and took me home and I became again that nondescript too long a child yet too short a woman, in the fitless garments which my aunt had left behind, keeping a fitless house, who was not spying, hiding, but waiting, watching, for no reward, no thanks, who did not love him in the sense we mean it because there is no love of that sort without hope; who (if it were love) loved with that sort beyond the compass of glib books: that love which gives up what it never had that penny's modicum which is the donor's all yet whose infinitesimal weight adds nothing to the substance of the loved-and yet I gave it. | Потом отец вернулся; он приехал и забрал меня домой, и я опять превратилась в нескладного переростка, уже не девочку, но еще не женщину; одетая в несуразные платья, оставленные теткой, я вела хозяйство в несуразном доме; я не шпионила, не пряталась, я наблюдала и ждала - не благодарности и не награды: ведь я не любила его в обычном смысле слова, потому что такая любовь не может существовать без надежды; я любила его (если то была любовь) такой любовью, о какой не пишут, в пошлых романах, такой любовью, что отдает все, чем никогда не обладала, - тот жалкий грош, что составляет все достояние дающего, но ничего не добавляет предмету его любви - и тем не менее я это отдала. |
| And not to him, to her; it was as though I saidto her, | Но отдала я это не ему, не ей; казалось, я ей говорила: |
| 'Here, take this too. | "Возьми себе и это. |
| You cannot love him as he should be loved, and though he will no more feel this giving's weight than he would ever know its lack, yet there may come some moment in your married lives when he will find this atom's particle as you might find a cramped small pallid hidden shoot in a familiar flower bed and pause and say, "where did this come from?"; you need only answer, | Ты не можешь любить его так, как следует его любить; и хотя он не ощутит всей тяжести этого дара, как не заметит и его отсутствия, однако в вашей совместной жизни, может быть, наступит такая минута, когда он найдет эту крохотную частичку, этот атом так на знакомой клумбе ты вдруг находишь какой-то жалкий, бледный, сморщенный росток и спрашиваешь: "А это как сюда попало?" - и отвечаешь самой себе: |
| "I don't know." ' 4nd then I went back home and stayed five years, heard an echoed shot, ran up a nightmare flight of stairs, and found why, a woman standing calmly in a gingham dress before a closed door which she would not allow me to enter-a woman more strange to me than to any grief for being so less its partner-a woman saying ' Yes, Rosa?" calmly into the midstride of my running which (I know it now) had begun five years ago, since he had been in my house too, and had left no more trace than he had left in Ellen's, where he had been but a shape, a shadow: not of a man, a being, but of some esoteric piece of furniture-vase or chair or desk-which Ellen wanted, as though his very impression (or lack of it) on Coldfield or Sutpen walls held portentous prophecy of what was to be Yes, running out of that first year (that year before the war) during which Ellen talked to me of trousseau (and it my trousseau), of all the dreamy panoply of surrender which was my surrender, who had so little to surrender that it was all I had because there is that might-have-been which is the single rock we cling to above the maelstrom of unbearable reality-The four years while I believed she waited as I waited, while the stable world we had been taught to know dissolved in fire and smoke until peace and security were gone, and pride and hope, and there was left only maimed honor's veterans, and love. | "Не знаю". А потом я возвратилась домой, прожила там пять лет, услышала эхо далекого выстрела, как в кошмаре взбежала по лестнице и увидела... Всего лишь женщину в бумажном платье - она стояла перед закрытой дверью в комнату и не пускала меня туда, - женщину чуждую мне даже больше, чем любому горю, потому что она его не испытывала, женщину, которая спокойными словами: "Что, Роза?" -остановила меня на бегу; этот бег (как я теперь знаю) начался пятью годами раньше, с тех пор, как он побывал и в моем доме, оставив там, впрочем, не больше следов, чем в доме Эллен, где он прошел как оболочка, тень чего-то - не человека, не живого существа, а лишь какого-то диковинного предмета - вазы, шифоньера или кресла, который Эллен хотела бы приобрести; словно отпечаток, оставленный (или не оставленный) им на Колдфилдовых и Сатпеновых стенах, таил в себе какое-то зловещее предвестье грядущего... Да, я выбежала из того первого года (года перед началом Войны), когда Эллен беспрерывно толковала мне о приданом (а ведь это было мое приданое), о сказочном убранстве, необходимом, чтоб отдаться, а отдаться предстояло мне, хоть я и могла отдать всего лишь малость - все свое достояние, ибо существует нечто, что могло бы быть, единственный утес, за который мы цепляемся, чтоб уцелеть в водовороте жестокой действительности... И прошло еще четыре года, - все это время она, подобно мне, ждала, когда все устои, в незыблемость которых нас приучили верить, рушились в огне и дыме и наконец погибло все - мир, безопасность, гордость и надежда; остались только изувеченные ветераны чести и любви. |
| Yes, there should, there must, be love and faith: these left with us by fathers, husbands, sweethearts, brothers, who carried the pride and the hope of peace in honor's vanguard as they did the flags; there must be these, else what do men fight for? what else worth dying for? | Да, на свете должны, непременно должны быть и любовь и верность - ведь их оставили нам отцы, мужья, возлюбленные и братья, которые высоко несли знамя гордости и надежды на мир - они должны быть, а иначе за что воюют мужчины? и за что еще стоит умирать? |
| Yes, dying not for honor's empty sake, nor pride nor even peace, but for that love and faith they left behind. | Да, умирать не ради суетной чести, не ради гордости и даже не ради мира, а ради той любви и верности, которые они оставили нам, уходя. |
| Because he was to die; I know that, knew that, as both pride and peace were: else how to prove love's immortality? | Ибо ему суждено было умереть - я это знаю и знала тогда, - суждено, как гордости и миру, а иначе чем доказать бессмертие любви? |
| But not love, not faith itself, themselves. Love without hope perhaps, faith with little to be proud with: but love and faith at least above the murdering and the folly, to salvage at least from the humbled indicted dust something anyway of the old lost enchantment of the heart. -Yes, found her standing before that closed door which I was not to enter (and which she herself did not enter again to my knowledge until Jones and the other 'man carried the coffin up the stairs) with the photograph hanging at her side and her face absolutely calm, looking at me for a moment and just raising her voice enough to be heard in the hall below: | Но любовь и верность умереть не могли. |
| ' Clytie. | Разве только любовь без надежды иверность, которой нечем гордиться; но все равно любовь и верность должны были остаться превыше убийства и безумия, чтобы из жалкого, отягощенного виною праха спасти хотя бы что-то от прежнего очарования души... Да, она стояла перед закрытой дверью в комнату, куда мне не позволили войти (и, насколько мне известно, куда она сама тоже больше не входила, пока Джонс и его помощник не внесли наверх гроб), стояла с фотографией в опущенной руке, лицо ее было совершенно спокойно, она окинула меня быстрым взглядом и, слегка повысив голос - ровно настолько, чтобы его можно было расслышать внизу в прихожей, - сказала: |
| Miss Rosa will be here for dinner; you had better get out some more meal': then | "Клити. |
| 'Shall we go down stairs? | Мисс Роза останется обедать; раздобудь еще какой-нибудь еды", - и потом: |
| I will have to speak to Mr Jones about some planks and nails." | "Может быть". |
| That was all. Or rather, not all, since there is no all, no finish; it's not the blow we suffer from but the tedious repercussive anticlimax of it, the rubbishy aftermath to clear away from off the very threshold of despair. | И это было все. |
| You see, I never saw him. | Или, вернее, не все, потому что не существует такого понятия, как все, конец; нам причиняет боль не сам удар, а его отражение, томительное последствие, жалкий мусор, который нужно смести с порога отчаяния. |
| I never even saw him dead. | Понимаете, ведь я его ни разу не видела. |
| I heard an echo, but not the shot; I saw a closed door but did not enter it." | Я даже не видела его мертвым. |
| I remember how that afternoon when we carried the coffin from the house (Jones and another white man which he produced, exhumed, from somewhere made it of boards torn from the carriage house; I remember how while we ate the food which Judith yes, Judith, the same face calm, cold and tranquil above the stove had cooked, ate it in the very room which he lay over, we could hear them hammering and sawing in the backyard, and how I saw Judith once, in a faded gingham sunbonnet to match the dress, giving them directions about making it; I remember how during all that slow and sunny afternoon they hammered and sawed right under the back parlor window-the slow, maddening rasp, rasp, rasp, of the saw, the flat deliberate hammer blows that seemed as though each would be the last but was not, repeated and resumed just when the dulled attenuation of the wearied nerves, stretched beyond all resiliency, relaxed to silence and then had to scream again: until at last I went out there (and saw Judith in the barnlot in a cloud of chickens, her apron cradled about the gathered eggs) and asked them why? why there? why must it be just there? and they both stopped long and more than long enough for Jones to turn and spit again and say, ' Because hit wouldn't be so fur to tote the box': and how before my very back was turned he-one of them-added further, out of some amazed and fumbling ratiocination of inertia, how | Я слышала не выстрел, а только эхо; я видела закрытую дверь комнаты, но внутрь не входила; я помню, как в тот вечер, когда мы вынесли гроб из дома (Джонс и второй белый, которого он раздобыл, извлек невесть откуда, сколотили этот гроб из досок, сорванных с каретника; помню, что, пока мы ели обед, приготовленный Джудит -да, Джудит с тем же спокойным, холодным, невозмутимым лицом варила его на плите, - ели его в той комнате, над которой он лежал, было слышно, как они стучат молотками и пилят на заднем дворе; помню, как Джудит в выцветшей бумажной шляпе под стать платью дает им указания; помню, как весь этот бесконечный солнечный день они стучали и пилили прямо под окнами выходящей во двор гостиной; помню монотонный, доводящий до безумия визг пилы -ежик, ежик, ежик; глухие, ровные удары молотка -кажется, вот это уж последний, но нет, он вовсе не последний, он повторяется снова и как раз в ту секунду, когда наступает тишина, с новой силой бьет по едва успевшим расслабиться, усталым, отупевшим, до предела натянутым нервам; и наконец, я выхожу во двор (по дороге возле сарая мне встретилась окруженная стаей кур Джудит с полным передником только что собранных яиц) и спрашиваю их: "почему? почему здесь? почему надо делать это именно здесь?", и тут они оба останавливаются и перестают стучать; это длится довольно долго, достаточно долго, чтобы Джонс мог обернуться, дважды сплюнуть и ответить: "Потому что отсюда ближе тащить ящик", и не успела я еще отойти, как он, один из них, добавил, очевидно по какой-то тупой инерции неожиданно для самого себя отыскав логическое объяснение происходящему. |
| 'Hit would be simpler yit to fetch him down and nail the planks around him, only maybe Missus Judy wouldn't like hit.")-I remember how as we carried him down the stairs and out to the waiting wagon I tried to take the full weight of the coffin to prove to myself that he was really in it. | "Уж чего бы проще оттащить его вниз да и обколотить вокруг досками. Вот только мисс Джуди, наверно, не понравится")... Помню, когда мы несли его вниз по лестнице к стоявшему в ожидании фургону, я старалась взять на себя всю тяжесть гроба, желая убедиться, что он и в самом деле там лежит. |
| And I could not tell. | И все равно уверенности у меня не было. |
| I was one of his pallbearers, yet I could not, would not believe something which I knew could not but be so. | Я несла вместе с остальными его гроб, но все же не могла и не хотела верить в то, чего, как я знала, не могло не быть. |
| Because I never saw him. | Ведь я его никогда не видела. |
| You see? | Понимаете? |
| There are some things which happen to us which the intelligence and the senses refuse just as the stomach sometimes refuses what the palate has accepted but which digestion cannot compass-occurrences which stop us dead as though by some impalpable intervention, like a sheet of glass through which we watch all subsequent events transpire as though in a soundless vacuum, and fade, vanish; are gone, leaving us immobile, impotent, helpless; fixed, until we can die. | С нами порой случается нечто такое, чего наши чувства и разум не в состоянии принять - так желудок иногда не принимает пищи, что показалась нам съедобной, но наш организм не в состоянии ее переварить происшествия, которые внезапно воздвигают перед нами какую-то неосязаемую преграду вроде стеклянной стены; мы останавливаемся как вкопанные и смотрим сквозь нее на все последующие события - едва успев возникнуть, они уходят, исчезают, словно растворившись в беззвучной пустоте, а мы, не в силах двинуться с места, беспомощно стоим и остаемся так стоять до самой смерти. |
| That was I. | Так было и со мной. |
| I was there; something of me walked in measured cadence with the measured tread of Jones and his companion, and Theophilus McCaslin who had heard the news somehow back in town, and Clytie as we bore the awkward and unmanageable box past the stair's close turning while Judith, following, steadied it from behind, and so down and out to the wagon; something of me helped to raise that which it could not have raised alone yet which it still could not believe, into the waiting wagon; something of me stood beside the gashy earth in the cedars' somber gloom and heard the clumsy knell of clods upon the wood and answered No when Judith at the grave's wounded end said, ' He was a Catholic. | Я была там; какая-то часть моего существа двигалась размеренным шагом в ногу с Джонсом и его помощником, с Теофилусом Маккаслином, который, каким-то образом узнав о происшедшем, приехал из города, и с Клити; мы несли громоздкий, неуклюжий ящик по узкой тесной лестнице, а Джудит поддерживала его сзади, и так дотащили до фургона; какая-то часть моего существа помогла поднять и взвалить на стоявший внизу фургон нечто, чего я не смогла бы поднять одна, но во что все еще отказывалась верить; какая-то часть моего существа стояла в сумеречной тени виргинских можжевельников возле зияющей щели в земле, слушала, как комья с глухим стуком ударяются о доски, и вместе со всеми ответила нет, когда Джудит,, стоя в головах могильного холмика, спросила: |
| Do any of you all know how Catholics-' and Theophilus McCaslin said, | "Он был католиком. Знает, ли кто-нибудь из вас, как католики...", ко. что Теофилус Маккаслин сказал: |
| ' Catholic be damned,' he was a soldier. | "К черту католиков, он был солдат. |
| And I can pray for any Confedrit soldier' and then cried in his old man's shrill harsh loud cacophonous voice: | А уж я как-нибудь сумею прочесть молитву за конфедерата", а затем хриплым старческим голосом прокричал: |
| ' Yaaaay, Forrest! | "Эге-гей, Форреста! |
| Yaaaay, John Sartoris! | Эге-гей, Джон Сарторис! |
| Yaaaaaay!" | Эге-гей!" |
| And something walked with Judith and Clytie back across that sunset field and answered in some curious serene suspension to the serene quiet voice which talked of plowing corn and cutting winter wood, and in the lamplit kitchen helped this time to cook the meal and helped to eat it too within the room beyond whose ceiling he no longer lay, and went to bed (yes, took a candle from that firm untrembling hand and thought | И какая-то часть моего существа вместе с Джудит и Клити пошла обратно по освещенному закатным солнцем полю и в каком-то странном невозмутимом оцепененье отзывалась на невозмутимо спокойный голос, толковавший о вспашке земли под кукурузу и о заготовке дров на зиму, а потом на кухне при свете лампы помогала стряпать ужин и даже вместе со всеми ела его в той самой комнате, над потолком которой он уже больше не лежал, после чего пошла спать (да, взяла свечу из этой твердой недрогнувшей руки и подумала: |
| 'She did not even weep' and then in a lamp-gloomed mirror saw my own face and thought | "Она даже не плакала", а увидев в тускло освещенном лампой зеркале свое лицо, подумала: |
| 'Nor did you either') within that house where he had sojourned for another brief (and this time final) space and left no trace of him, not even tears. | "Но ведь и ты тоже") в том самом доме, где он провел еще одно короткое (на этот раз последнее) мгновенье и не оставил по себе ни следа, ни даже слез. |
| Yes. | Да. |
| One day he was not. | Однажды его не было. |
| Then he was. | Потом он был. |
| Then he was not. | Потом его не стало. |
| It was too short, too fast, too quick; six hours of a summer afternoon saw it all-a space too short to leave even the imprint of a body on a mattress, and blood can come from anywhere-if there was blood, since I never saw him. | Все было слишком коротко, стремительно, поспешно - все длилось только шесть часов, один короткий летний день: мгновенье было слишком мимолетным, чтобы оставить хотя бы отпечаток тела на матрасе, а мало ли откуда может взяться кровь, если она вообще была - не знаю, я ведь его ни разу не видела. |
| For all I was allowed to know, we had no corpse; we even had no murderer (we did not even speak of Henry that day, not one of us; I did not say-the aunt, the spinster-' Did he look well or ill?" | Судя по тому, что мне позволили узнать, не было ни трупа, ни даже и убийцы (в тот день не было даже и речи о Генри; никто из нас о нем не заикнулся; я, тетка, старая дева, даже не спросила, как он выглядел - хорошо или плохо? |
| I did not say one of the thousand trivial things with which the indomitable woman-blood ignores the man's world in which the blood kinsman shows the courage or cowardice, the folly or lust or fear, for which his fellows praise or crucify him) who came and crashed a door and cried his crime and vanished, who for the fact that he was still alive was just that much more shadowy than the abstraction which we had nailed into a box-a shot heard only by its echo, a strange gaunt half-wild horse, bridled and with empty saddle, the saddle bags containing a pistol, a worn clean shirt, a lump of iron-like bread, captured by a man four miles away and two days later while trying to force the crib door in his stable. | Я не произнесла ни одного из той тысячи банальных слов, при помощи которых неукротимый женский инстинкт отгораживается от мира мужчин, где родственник может выказать смелость или трусость, безрассудство, вожделенье или страх, за что другие мужчины его наградят или казнят); не было убийцы, который явился, с шумом распахнул дверь, возвестил о своем преступлении и исчез, убийцы, который, хоть он и остался жив, казался еще более призрачным, чем бестелесное ничто, которое мы заколотили в деревянный ящик; был только выстрел, да и то не самый выстрел, а лишь эхо, была тощая одичавшая кляча с уздечкой, но с пустым седлом; в седельной сумке был пистолет, поношенная чистая рубашка и твердый, как камень, кусок хлеба - эту клячу два дня спустя в четырех милях от Сатпеновой Сотни поймал какой-то фермер, когда она пыталась забраться в его конюшню. |
| Yes, more than that: he was absent, and he was; he returned, and he was not; three women put something into the earth and covered it, and he had never been. | И более того: он отсутствовал, и он был, он возвратился, и его больше не было; три женщины зарыли что-то в землю, и его вообще как не бывало. |
| Now you will ask me why I stayed there. | Теперь вы спросите, зачем я там осталась. |
| I could say, I do not know, could give ten thousand paltry reasons, all untrue, and be believed-that I stayed for food, who could have combed ditchbanks and weed-beds, made and worked a garden as well at my own home in town as here, not to speak of neighbors, friends whose alms I might have accepted, since necessity has a way of obliterating from our conduct various delicate scruples regarding honor and pride; that I stayed for shelter, who had a roof of my own in fee simple now indeed; or that I stayed for company, who at home could have had the company of neighbors who were at least of my own kind, who had known me all my life and even longer in the sense that they thought not only as I thought but as my forbears thought, while here I had for company one woman whom, for all she was blood kin to me, I did not understand and, if what my observation warranted me to believe was true, I did not wish to understand, and another who was so foreign to me and to all that I was that we might have been not only of different races (which we were), not only of different sexes (which we were not), but of different species, speaking no language which the other understood, the very simple words with which we were forced to adjust our days to one another being even less inferential of thought or intention than the sounds which a beast and a bird might make to each other. | Я могла бы сказать: не знаю, могла бы привести десять тысяч пустячных причин, все до единой ложные, и вы бы мне поверили - сказать, что осталась ради хлеба насущного, хотя могла бы точно так же, как и здесь, выполоть на клумбах сорняки и развести огород у себя в саду, не говоря о соседях, друзьях, чьи приношения могла бы принимать, ибо нужда умеет пренебречь чрезмерной щепетильностью в вопросах гордости и чести; сказать, что осталась ради крова, хотя теперь-то у меня была крыша над головой в собственном родовом поместье; или сказать, что я осталась ради общества, хотя дома могла общаться с соседями, которые по крайней мере принадлежали к моему кругу, знали меня со дня рождения и даже дольше, в том смысле, что разделяли все мнения и мысли - не только мои, но и моих предков; тогда как здесь я находилась в обществе одной женщины, которую, несмотря на наше кровное родство, я совсем не понимала и, если выводы, вытекавшие из моих наблюдений, были верны, даже и не хотела понимать, и другой женщины, которая была настолько чуждой мне и всему тому, что составляло мое существо, словно мы, принадлежали не только к разным расам (так оно и было), не только к разным полам (а уж чего не было, того не было), но даже к разным биологическим видам; мы говорили как бы на совершенно разных языках, и даже самые простые слова, которыми нам приходилось каждый день обмениваться, выражали мысли и намерения, имевшие даже меньше общего, чем звуки, какие издают звери и птицы. |
| But I don't say any of these. | Но я вам ничего такого не скажу. |
| I stayed there and waited for Thomas Sutpen to come home. | Я осталась ждать возвращения Томаса Сатпена. |
| Yes. | Да. |
| You will say (or believe) that I waited even then to become engaged to him; if I said I did not, you would believe I lied. | Вы скажете (или подумаете), что я уже тогда надеялась выйти за него замуж, и если бы я стала это отрицать, вы сочли бы, что я говорю неправду. |
| But I do say I did not. | И тем не менее я это отрицаю. |
| I waited for him exactly as Judith and Clytie waited for him: because now he was all we had, all that gave us any reason for continuing to exist, to eat food and sleep and wake and rise again: knowing that he would need us, knowing as we did (who knew him) that he would begin at once to salvage what was left of Sutpen's Hundred and restore it. | Я ждала его так же, как Джудит и Клити, - теперь он был всем, что у нас еще осталось, единственным, что придавало смысл нашему дальнейшему существованию, что заставляло нас есть, спать, снова просыпаться и вставать; мы знали, что мы ему понадобимся; мы (зная его) знали, что он тотчас же примется спасать и заново строить то, что еще осталось от Сатпеновой Сотни. |
| Not that we would or did need him. (I had never for one instant thought of marriage, never for one instant imagined that he would look at me, see me, since he never had. | Не то чтобы мы сами в нем нуждались. Я никогда ни на секунду не думала о замужестве, никогда ни на секунду не воображала, что он на меня взглянет и меня увидит - ведь он никогда на меня не смотрел. |
| You may believe me, because I shall make no bones to say so when the moment comes to tell you when I did think of it.) No. | Вы вполне можете мне поверить, потому что в свое время я не постесняюсь рассказать вам, когда именно я об этом подумала. Нет. |
| It did not even require the first day of the life we were to lead together to show us that we did not need him had not the need for any man so long as Wash Jones lived or stayed there-I who had kept my father's house and he alive for almost four years, Judith who had done the same out here, and Clytie who could cut a cord of wood or run a furrow better (or at least quicker) than Jones himself. -And this the sad fact, one of the saddest: that weary tedium which the heart and spirit feel when they no longer need that to whose need they (the spirit and the heart) are necessary. | Нам не потребовалось и дня совместной жизни, чтобы понять: он нам не нужен, нам вообще не нужен ни один мужчина, пока Уош Джонс жив и остается здесь - ведь я при жизни отца почти четыре года вела его хозяйство, Джудит занималась тем же делом здесь, а Клити могла нарубить дров и вспахать борозду не хуже (и, во всяком случае, быстрее) самого Уоша Джонса... И вот что печально, печальнее всего: безотрадное уныние, которое охватывает душу и сердце, когда им больше не нужно то, что нуждается в них самих. |
| No. | Нет. |
| We did not need him, not even vicariously, who could not even join him in his furious (that almost mad intention which he brought home with him, seemed to project, radiate ahead of him before he even dismounted) desire to restore the place to what it had been that he had sacrificed pity and gentleness and love and all the soft Virtues for-if he had ever had them to sacrifice, felt their lack, desired them of others. | Нам не был нужен ни он, ни даже кто-то, кто мог бы его заменить; ведь мы даже не разделяли его неукротимого желания (почти безумного намерения, с которым он вернулся домой и которое, казалось, начал распространять, излучать, еще не успев спешиться), желания восстановить свою плантацию, вновь сделать ее тем, ради чего он принес в жертву сострадание, нежность, любовь и все человеческие чувства -если считать, что он ими когда-либо обладал, ведь иначе он не мог ни жертвовать ими, ни ощущать в них недостаток, ни желать возбудить их в других. |
| Not even that. | Нет, дело даже и не в этом. |
| Neither Judith nor I wanted that. | Ни я, ни Джудит этого не хотели. |
| Perhaps it was because we did not believe it could be done, but I think it was more than that: that we now existed in an apathy which was almost peace, like that of the blind unsentient earth itself which dreams after no flower's stalk nor bud, envies not the airy musical solitude of the springing leaves it nourishes. | Вероятно, мы просто считали это невозможным, но, что гораздо важнее, мы обрели покой, нас охватило безразличие, напоминавшее слепую бесчувственность самой земли, что даже и не грезит о распускающихся листьях и цветах, не внемлет божественному шелесту молодых побегов, которые она сама питает. |
| So we waited for him. | Итак, мы ждали его возвращения. |
| We led the busy eventless lives of three nuns in a barren and poverty-stricken convent: the walls we had were safe, impervious enough, even if it did not matter to the walls whether we ate or not. | Мы вели хлопотливую, однообразную жизнь трех монахинь в опустелом нищем монастыре; окружавшие нас стены были достаточно надежны и неприступны, хотя они равнодушно взирали на то, есть у нас пища или нет. |
| And amicably, not as two white women and a Negress, not as three Negroes or three white, not even as three women, but merely as three creatures who still possessed the need to eat but took no pleasure in it, the need to sleep but from no joy in weariness or regeneration, and in whom sex was some forgotten atrophy like the rudimentary gills we call the tonsils or the still opposable thumbs for old climbing. | Мы жили дружно - не как две белые женщины и одна негритянка, не как три негритянки или три белые и даже не как три женщины, а просто как три живые существа, которые все еще испытывают потребность в пище, хоть и не получают от нее никакого удовольствия, испытывают потребность во сне, хоть и не ощущают радости от возможности отдохнуть и вновь набраться сил, и у которых все признаки пола атрофировались, подобно рудиментарным жабрам, известным под названием миндалин, либо большому пальцу ноги, все еще отделенному от остальных, как у наших предков, которые лазали по деревьям. |
| We kept the house, what part of it we lived in, used; we kept the room which Thomas Sutpen would return to-not that one which he left, a husband, but the one to which he should return a sonless widower, barren of that posterity which he doubtless must have wanted who had gone to the trouble and expense of getting children and housing them among imported furniture beneath crystal chandeliers, just as we kept Henry's room, as Judith and Clytie kept it that is, as if he had not run up the stairs that summer afternoon and then ran down again; we grew and tended and harvested with our own hands the food we ate, made and worked that garden just as we cooked and ate the food which came out of it: with no distinction among the three of us of age or color but just as to who could build this fire or stir this pot or weed this bed or carry this apron full of corn to the mill for meal with least cost to the general good in time or expense of other duties. | Мы поддерживали порядок в той части дома, где мы жили; мы убирали комнату, куда должен был водвориться Сатпен - не ту, которую он покинул супругом, а ту, куда он должен был вернуться вдовцом, потерявшим сына, лишенным потомства, которого он, без сомнения, желал, коль скоро всеми силами и средствами старался произвести на свет детей и поместить их среди привезенной издалека мебели под хрустальными люстрами - точно так оке, как мы, то есть Джудит, и Клити, убирали комнату Генри, словно в тот летний день он не промчался сначала вверх, а потом вниз по лестнице; мы своими руками сажали, выращивали и собирали продукты, которыми питались; мы обрабатывали огород, варили и ели овощи, которые на нем росли; разница в возрасте и цвете кожи тут роли не играла, важно было лишь, кто, сберегая время и силы, нужные для других дел, сумеет быстрее разжечь огонь в очаге, помешать варево в горшке, выполоть грядку или отнести на мельницу полный фартук кукурузы, чтоб намолоть муки. |
It was as though we were one being, interchangeable and indiscriminate, which kept that garden growing, spun thread and wove the cloth we wore, hunted and found and rendered the meager ditch-side herbs to protect and guarantee what spartan compromise we dared or had the time to make with illness, harried and nagged that Jones into working the corn and cutting the wood which was to be our winter's warmth and sustenance the three of us, three women." I drafted by circumstance at too soon an age into a pinchpenny housewifery which might have existed just as well upon a lighthouse rock, which had not even taught me how to cultivate a bed of flowers, let alone a kitchen garden, which had taught me to look upon fuel and meat as something appearing by its own volition in a woodbox or on a pantry shelf; Judith created by circumstance (circumstance? a hundred years of careful nurturing, perhaps not by blood, not even Coldfield blood, but certainly by the tradition in which Thomas Sutpen' s ruthless will had carved a niche) to pass through the soft insulated and unscathed cocoon stages: bud, served prolific queen, then potent and soft-handed matriarch of old age's serene and welllived content-Judith handicapped by what in me was a few years' ignorance but which in her was ten generations of iron prohibition, who had not learned that first principle of penury which is to scrimp and save for the sake of scrimping and saving, who (and abetted by Clytie) would cook twice what we could eat and three times what we could afford and give it to anyone, any stranger in a land already beginning to fill with straggling soldiers who stopped and asked for it; and (but not least) Clytie.
Казалось, будто мы, совершенно одинаковые и взаимозаменяемые, составляем одно существо, которое копается на огороде, прядет пряжу, ткет ткань, чтобы прикрыть свою наготу, собирает по придорожным канавам жалкие лекарственные травы на случай, если б кто-нибудь из нас осмелился или нашел время захворать, подгоняет и улещивает все того же Джонса, чтобы он вспахал поле под кукурузу или заготовил дров для нашего пропитания и обогрева зимой, - мы трое, три женщины - л, которую обстоятельства слишком рано заставили дрожать над каждым пенсом и вести такое скудное хозяйство, какое с успехом могло бы вестись на маяке, на затерянном в море одиноком утесе; я не умела даже сажать цветы на клумбе, не говоря об овощах на огороде, и привыкла к тому, что тотливо само собой появляется в ящике для дров, а мясо - на полке в кладовой; Джудит, которую обстоятельства (обстоятельства? отнюдь! сто лет тщательного воспитания, если не кровь и даже не колдфилдовская кровь, то уж, во всяком случае, традиция, в которой неуемная воля Сатпена сумела отыскать какую-то щелку) создали для того, чтобы она тихо и мирно проходила все стадии, назначенные кокону: юная деву иска; окруженная поклонением многодетная королева; а затем всемогущая благостная матрона, купающаяся в лучах довольства спокойной и бодрой старости; Джудит, жертва того, что для меня было всего лишь несколькими годами неведения, тогда как для нее десятью поколениями железных запретов; она не усвоила даже первого закона нищеты, а именно -скупиться и скаредничать ради скупости и скаредности; она (с благословения Клити) готовила вдвое больше еды, чем мы могли съесть, и втрое больше, чем мы могли себе позволить, и раздавала ее каждому встречному и поперечному, каждому незнакомцу, который ее об этом просил, меж тем как округа уже кишмя кишела отставшими от своих частей солдатами; и, наконец, последняя по счету (хотя и игравшая отнюдь не последнюю роль), Клити.
| Clytie, not inept, anything but inept: perverse inscrutable and paradox: free, yet incapable of freedom who had never once called herself a slave, holding fidelity to none like the indolent and solitary wolf or bear (yes, wild: half untamed black, half Sutpen blood: and if 'untamed' be synonymous with 'wild', then ' Sutpen' is the silent unsleeping viciousness of the tamer's lash) whose false seeming holds it docile to fear's hand but which is not, which if this be fidelity, fidelity only to the prime fixed principle of its own savageness; -Clytie who in the very pigmentation of her flesh represented that debacle which had brought Judith and me to what we were and which had made of her (Clytie) that which she declined to be just as she had declined to be that from which its purpose had been to emancipate her, as though presiding aloof upon the new, she deliberately remained to represent to us the threatful portent of the old. | Клити - не тупица, все что угодно, только не тупица: строптивая, загадочная, полная непостижимых противоречий, она была свободна, но совершенно не приспособлена к свободе, хотя никогда не называла себя рабыней; она не хранила верности никому, как ленивый одинокий медведь или волк (да, она была дикаркой: в ее жилах текла наполовину неукрощенная черная кровь, наполовину кровь Сатпена; и если слово "неукрощенная" - синоним слова "дикая", то слово "Сатпен" означает молчаливо и злобно подстерегающий свою жертву хлыст укротителя), чья обманчивая внешность изображает покорность и страх, которых на самом деле нет; а если это верность, то лишь своей же дикой необузданной натуре; Клити, самим цветом своей кожи олицетворявшая ту катастрофу, что довела меня и Джудит до нашего теперешнего состояния, а ее (Клити) сделала тем, чем она отказывалась быть - точно так же она отказывалась быть и тем, от чего эта катастрофа ставила себе целью ее освободить; казалось, с высоты своего величия взирая на новое, она упорно стремилась олицетворять для нас зловещую угрозу старого. |
| We were three strangers. | Мы трое были друг другу чужими. |
| I do not know what Clytie thought, what life she led which the food we raised and cooked in unison, the cloth we spun and wove together, nourished and sheltered. | Я ничего не знаю о мыслях Клити, о ее жизни, что поддерживала в ней пища, которую мы все вместе выращивали и варили, одежда, которую мы пряли и ткали. |
| But I expected that because she and I were open, ay honorable, enemies. | Но я ничего другого и не ожидала ведь мы с ней были открытыми непримиримыми врагами. |
| But I did not even know what Judith thought and felt. | Но и о мыслях и о чувствах Джудит я тоже ничего не знала. |
| We slept in the same room, the three of us (this for more than to conserve the firewood which we had to carry in ourselves. | Мы все трое спали в одной комнате (и не только потому, что берегли дрова - ведь нам самим приходилось их носить. |
| We did it for safety. | Нет, ради безопасности. |
| It was winter soon and already soldiers were beginning to come back the stragglers, not all of them tramps, ruffians, but men who had risked and lost everything, suffered beyond endurance and had returned now to a ruined land, not the same men who had marched away, but transformed-and this the worst, the ultimate degradation to which war brings the spirit, the soul into the likeness of that man who abuses from very despair and pity the beloved wife or mistress who in his absence has been raped. | Приближалась зима, и уже начали возвращаться солдаты, отставшие от своих частей, - нельзя сказать, что все это были бродяги и бандиты, это были просто люди, которые всем рисковали и все потеряли, которые терпели нечеловеческие лишения и теперь возвращались на разоренную землю другими, не такими, какими ушли; и что самое ужасное - это последняя степень падения, до какой война доводит душу и сердце, - они уподобились человеку, которого отчаянье и жалость заставляют оскорблять любимую жену или подругу, в его отсутствие ставшую жертвой насилия. |
| We were afraid. | Мы боялись. |
| We fed them; we gave them what and all we had and we would have assumed their wounds and left them whole again if we could. | Мы их кормили, мы отдавали им все, что у нас было; мы охотно взяли бы себе их раны, лишь бы они остались невредимы. |
| But we were afraid of them.), we waked and fulfilled the endless tedious obligations which the sheer holding to life and breath entailed; we would sit before the fire after supper, the three of us in that state where the very bones and muscles are too tired to rest, when the attenuated and invincible spirit has changed and shaped even hopelessness into the easy obliviousness of a worn garment, and talk, talk of a hundred things-the weary recurrent trivia of our daily lives, of a thousand things but not of one. | Но мы их боялись); мы просыпались и вставали; мы выполняли бесконечные нудные обязанности, без которых просто нельзя было жить; после ужина мы сидели у очага, все трое до того усталые, что кости и мышцы уже не могут отдыхать, когда истощенный, но все же непобедимый дух и в безнадежности способен отвлечься мыслью о какой-нибудь прорехе в одежде, и тут мы говорили, мы говорили о тысяче вещей - о нашей тяжкой, однообразной и убогой жизни, о тысяче вещей, о чем угодно, кроме одного. |
| We talked of him, Thomas Sutpen, of the end of the war (we could all see it now) and when he would return, of what he would do: how begin the Herculean task which we knew he would set himself, into which (oh yes, we knew this too) he would undoubtedly sweep us with the old ruthlessness whether we would or no; we talked of Henry, quietly-that normal useless impotent woman-worrying about the absent male-as to how he fared, if he were cold or hungry or not, just as we talked of his father, as if both they and we still lived in that time which that shot, those running mad feet, had put a period to and then obliterated, as though that afternoon had never been. | Мы говорили о нем, о Томасе Сатпене, мы говорили о конце Войны (теперь нам было ясно, что он близок) и о том, что он станет делать, когда возвратится домой, как он возьмется за свой поистине достойный Геркулеса труд; мы твердо знали, что он за это дело возьмется и непременно - хотим мы того или нет - беспощадно вовлечет в него и нас (да, мы и это знали); мы говорили о Г енри - сдержанно, с обычной бесполезной беспомощной тревогой слабых женщин за отсутствующего мужчину - как ему живется, не голоден ли он, не страдает ли от холода; мы говорили о нем точно так же, как об его отце, словно и они и мы все еще продолжали жить в том времени, которому положил предел тот самый выстрел, с которым, навеки покончил тот бешеный топот по лестнице; говорили так, словно того вечера вовсе никогда и не было. |
| But not once did we mention Charles Bon. | Но мы ни разу не упомянули о Чарльзе Боне. |
| There were two afternoons in the late fall when Judith was absent, returning at supper time serene and calm. | Поздней осенью Джудит два раза днем куда-то исчезала и возвращалась к ужину, спокойная и невозмутимая. |
| I did not ask and I did not follow her, yet I knew and I knew that Clytie knew that she had gone to clear that grave of dead leaves and the sere brown refuse of the cedars that wound vanishing slowly back into the earth, beneath which we had buried nothing. | Я ни о чем ее не спрашивала, не ходила за нею следом, но я знала, и Клити, несомненно, тоже знала, что она убирала палую листву и сухие можжевеловые иглы с могилы - с холмика, что постепенно сравнивался с землею, в которой мы ничего не похоронили. |
| No, there had been no shot. | Нет, никакого выстрела не было. |
| That sound was merely the sharp and final clap-to of a door between us and all that was, all that might have been-a retroactive severance of the stream of event, a forever crystallized instant in imponderable time accomplished by three weak yet indomitable women which, preceding the accomplished fact which we declined, refused, robbed the brother of the prey, reft the murderer of a victim for his very bullet. | Это был просто резкий стук раз и навсегда захлопнувшейся двери, за которой осталось все, что было и что могло бы быть, как будто мы, три слабые, но непреклонные женщины, упорно не желая примириться с тем, что уже произошло, остановили неуловимый бег событий, заставили застыть одно мгновенье и повернули время вспять; как будто мы похитили у брата его добычу, вырвали из рук убийцы жертву пули. |
| That was how we lived for seven months. | Так прошло семь месяцев. |
| And then one afternoon in January Thomas Sutpen came home; someone looked up where we were preparing the garden for another year's food and saw him riding up the drive. | А потом, это было в январе, Томас Сатпен вернулся домой, одна из нас подняла голову, склоненную над грядкой, которую мы готовили для посадок на будущий год, и увидела, как он верхом на лошади едет по аллее. |
| And then one evening I became engaged to marry him. | А потом однажды вечером я с ним обручилась. |
| It took me just three months. (Do you mind that I don't say he, but I?) Yes, I, just three moths, who for twenty years had looked on him (when I did-had to too-look) as an ogre, some beast out of a tale to frighten children with; who had seen his own get upon my dead sister's body already begin to destroy one another, yet who must come to him like a whistled dog at that first opportunity, that noon when he who had been seeing me for twenty years should first raise his head and pause and look at me. Oh, I hold no brief for myself who could (and would; ay, doubtless have already) give you a thousand specious reasons good enough for women, ranging from woman's natural inconsistency to the desire (or even hope) for possible wealth, position, or even the fear of dying manless which (so they will doubtless tell you) old maids always have, or for revenge. | На это мне потребовалось всего лишь три месяца. (Вы заметили, что я говорю "мне", а не "ему"?) Да, именно мне, и всего лишь три месяца, а ведь я целых двадцать лет смотрела на него (когда мне случалось, приходилось на него смотреть) как на людоеда, на сказочного зверя, каким пугают маленьких детей; я видела, как его отпрыски, плоть от плоти моей покойной сестры, уже начали уничтожать друг друга, и тем не менее в тот полдень, когда он, двадцать лет не удостаивавший меня взглядом, поднял голову, остановился и посмотрел на меня, я сразу побежала к нему, как собачонка, которую свистнул хозяин, нет, я не оправдываю себя, хотя и могла бы (и хотела бы и даже привела) привести тысячу благовидных предлогов, вполне достаточных для женщин, от природной женской непоследовательности до желания (или надежды) разбогатеть, занять положение в обществе или просто страха умереть, не познав мужчины, - таким страхом (как вам, без сомнения, скажут) одержимы все старые девы - и, наконец, жажды отомстить. |
| No. | Нет. |
| I hold no brief for me. | Я ничем себя не оправдываю. |
| I could have gone home and I did not. | Я могла бы уехать домой и не уехала. |
| Perhaps I should have gone home. | Наверное, мне надо было уехать домой. |
| But I did not. | Но я не уехала. |
| As Judith and Clytie did, I stood there before the rotting portico and watched him ride up on that gaunt and jaded horse on which he did not seem to sit but rather seemed to project himself ahead like a mirage, in some fierce dynamic rigidity of impatience which the gaunt horse, the saddle, the boots, the leaf-colored and threadbare coat with its tarnished and flapping braid containing the sentient though nerveless shell, which seemed to precede him as he dismounted and out of which he said | Вместе с Джудит и Клити я стояла перед полуразвалившимся портиком и смотрела, как он подъезжает к дому на тощей заезженной кляче; казалось, будто в седле сидит не он, будто перед нами только мираж, лишь его отражение - око вырвалось вперед, застыло в яростном безумном нетерпенье, которое передалось его тощей кляче, его седлу, сапогам, потрепанному, выгоревшему до цвета палого листа мундиру с оборванными потускневшими золотыми нашивками, висевшему на этой живой, но бесчувственной оболочке; казалось, еще прежде, чем он успел спешиться, эта оболочка приблизилась к нам и из нее раздался голос: |
| 'Well, daughter' and stooped and touched his beard to Judith's forehead, who had not, did not, move, who stood rigid and still and immobile of face, and within which they spoke four sentences, four sentences of simple direct words behind beneath above which I felt that same rapport of communal blood which I had sensed that day while Clytie held me from the stairs: | "Здравствуй, дочь", после чего он наклонился и коснулся бородою лба Джудит, которая все это время стояла неподвижно, молча, с застывшим лицом, и они обменялись четырьмя фразами, четырьмя короткими, простыми фразами - в них, над ними и за ними ясно слышался тот самый голос крови, который почудился мне, когда Клити не подпускала меня к лестнице: |
| ' Henry's not-?" | "Генри не...?" - |
| 'No. | "Нет. |
| He's not here."-Ah. | Его здесь нет". - "Так. |
| And-?" ' Yes. | А...?" - "Да. |
| Henry killed him." | Генри его убил". |
| And then burst into tears. | И тут она разразилась слезами. |
| Yes, burst, who had not wept yet, who had brought down the stairs that afternoon and worn ever since that cold, calm face which had stopped me in midrunning at that closed door; yes, burst, as if that entire accumulation of seven months were erupting spontaneously from every pore in one incredible evacuation (she not moving, not moving a muscle) and then vanishing, disappearing as instantaneously as if the very fierce and arid aura which he had enclosed her in were drying the tears faster than they emerged: and still standing with his hands on her shoulders and looked at Clytie and said, | Да, слезами, а ведь она ни разу не плакала; ведь с того самого дня, когда она спустилась с лестницы все с тем же спокойным каменным лицом, которое остановило меня на бегу перед той самой запертою дверью и с тех пор не менялось; да, она разразилась слезами, словно все, что накопилось за эти семь месяцев, одним немыслимым потоком само собою хлынуло наружу (а она при этом не шевельнулась, ни единый мускул не дрогнул на ее лице), хлынуло и так же внезапно исчезло, испарилось, словно сухой опаляющий жар бесплодной пустыни, которым от него пахнуло, мгновенно высушил ей слезы; все еще не снимая рук с ее плеч, он взглянул на Клити, проговорил: |
| 'Ah, Clytie' and then at me-the same face which he'd last seen, only a little thinner, the same ruthless eyes, the hair grizzled a little now, and no recognition in the face at all until Judith said, ' It's Rosa. | "Ну, как ты, Клити?" - и тогда посмотрел на меня -то же лицо, которое я видела последний раз, только чуть-чуть осунувшееся, те же жестокие глаза, волосы, теперь чуть-чуть тронутые сединой, и ни малейшего признака, что он меня узнал, пока наконец Джудит не сказала: "Это Роза. |
| Aunt Rosa. | Тетя Роза. |
| She lives here now. ' That was all. | Она теперь живет у нас". И это было все. |
| He rode up the drive and into our lives again and left no ripple save those instantaneous and incredible tears. | Он въехал на аллею и снова вошел в нашу жизнь, не оставив на ней никакого следа, кроме этих внезапных невероятных слез. |
| Because he himself was not there, not in the house where we spent our days, had not stopped there. | Ведь его самого здесь не было; в этом доме, где проходили наши дни, он, в сущности, совсем не появлялся. |
| The shell of him was there, using the room which we had kept for him and eating the food which we produced and prepared as if it could neither feel the softness of the bed nor make distinction between the viands either as to quality or taste. | Здесь пребывала лишь его оболочка; она занимала комнату, которую мы для него убирали, ела пищу, которую мы добывали и варили; казалось, он не способен насладиться ни мягкою постелью, ни вкусом или качеством еды. |
| Yes. | Да. |
| He wasn't there. | Его здесь не было. |
| Something ate with us; we talked to it and it answered questions; it sat with us before the fire at night and, rousing without any roaming from some profound and bemused complete inertia, talked, not to us, the six ears, the three minds capable of listening, but to the air, the waiting grim decaying presence, spirit, of the house itself, talking that which sounded like the bombast of a madman who creates within his very coffin walls his fabulous immeasurable Camelots and Carcassonnes. | Какое-то существо ело с нами за одним столом; мы задавали ему вопросы, и оно нам отвечало; по вечерам оно сидело вместе с нами у очага и, внезапно пробудившись от глухой глубокой дремы, обращалось с речью - не к нам, не к трем парам ушей, не к трем наделенным слухом и разумом существам, а к воздуху, к притаившемуся где-то в пустоте угрюмому призраку, духу своего полуразвалившегося дома; оно говорило словами, напоминавшими безумный бред одержимого, который в самых стенах собственной гробницы возводит сказочные замки, исполинские Камелоты и Каркассонны. |
| Not absent from the place, the arbitrary square of earth which he had named Sutpen's Hundred: not that at all. | Не то чтобы его не было здесь, на этом случайном квадратном клочке земли, который он назвал Сатпеновой Сотней, нет. |
| He was absent only from the room, and that because he had to be elsewhere, a part of him encompassing each ruined field and fallen fence and crumbling wall of cabin or cotton house or crib; himself diffused and in solution held by that electric furious immobile urgency and awareness of short time and the need for haste as if he had just drawn breath and looked about and realized that he was old (he was fifty-nine) and was concerned (not afraid: concerned) not that old age might have left him impotent to do what he intended to do, but that he might not have time to do it in before he would have to die. | Его не было только в этой комнате, и то лишь потому, что какая-то неведомая сила влекла его отсюда, потому, что он распался на отдельные частицы, и они витали над каждым заросшим сорняками полем, над каждой обвалившейся изгородью, над рухнувшей стеною каждой хижины, амбара и конюшни; подобно электрическому току, проходящему сквозь раствор электролита, все эти частицы держало в неистовом и неослабном напряженье сознание того, что время коротко, что надо торопиться; казалось, он лишь сейчас, сию минуту, родился на свет, огляделся вокруг и понял, что он уже стар (ему было пятьдесят девять лет), и им овладела тревога (не страх, а именно тревога), что старость отнимет у него не силы, а время, и он не успеет завершить задуманное прежде, чем наступит его смертный час. |
| We were right about what he would intend to do: that he would not even pause for breath before undertaking to restore his house and plantation as near as possible to what it had been. | Мы верно угадали его намерения, мы поняли, что он даже не остановится передохнуть, а тотчас примется за дело, стараясь по возможности вернуть свой дом и плантацию в их прежнее состояние. |
| We did not know how he would go about it, nor I believe did he. | Мы не знали, как он к этому приступит; я думаю, что он не знал и сам. |
| He could not have known, who came home with nothing, to nothing, to four years less than nothing. | Да он и не мог этого знать ведь он вернулся ни с чем, в ничто, в оставшееся за четыре года меньше чем ничто. |
| But it did not stop him, intimidate him. | Но это его не остановило и не испугало. |
| His was that cold alert fury of the gambler who knows that he may lose anyway but that with a second's flagging of the fierce constant will he is sure to: and who keeps suspense from ever quite crystallizing by sheer fierce manipulation of the cards or dice until the ducts and glands of luck begin to flow again. | Он обладал холодным расчетом и одержимостью игрока, который знает, что всегда может проиграть, но проиграет непременно, если хоть на секунду ослабит неистовое напряжение воли, и потому при помощи лихорадочных комбинаций с картами или костями откладывает решающий ход до той минуты, покуда заглохшие источники и каналы удачи не исторгнут новую струю. |
| He did not pause, did not take that day or two to let the bones and flesh of fifty-nine recuperate-the day or two in which he might have talked, not about us and what we had been doing, but about himself, the past four years (for all he ever told us, there might not have been any war at all, or it on another planet and no stake of his risked on it, no flesh and blood of his to suffer by it) that natural period during which bitter though unmaimed defeat might have exhausted itself to something like peace, like quiet in the raging and incredulous recounting (which enables man to bear with living) of that feather's balance between victory and disaster which makes that defeat unbearable which, turning against him, yet declined to slay him who, still alive, yet cannot bear to live with it. | Он не остановился, не дал своим пятидесятидевятилетним мышцам и костям передохнуть день или два, день или два, когда он мог бы поговорить - не о нас и не о том, как мы все это время жили, а о себе, о прошедших четырех годах (судя по тому немногому, что он нам рассказал, никакой войны могло вовсе и не быть, а если она и была, то где-то на другой планете, и он ничем в ней не рисковал, а его плоть и кровь в ней совсем не пострадали) -естественном промежутке времени, необходимом для того, чтобы жестокая горечь пораженья могла избыть себя в чем-то вроде мира, вроде передышки в неистовом немыслимом рассказе (лишь он один позволил уцелевшему мириться с жизнью) о том, сколь ничтожна пушинка, склоняющая чашу весов к победе или катастрофе и сколь невыносимо пораженье, когда оно обращается против самого человека, но не стирает его с лица земли, а оставляет ему жизнь, но жить с этим сознаньем он не может. |
| We hardly ever saw him. | Мы его почти не видели. |
| He would be gone from dawn until dark, he and Jones and another man or two that he had got from somewhere and paid with something, perhaps the same coin in which he had paid that foreign architect-cajolery, promise, threat and at last force. | Он уходил на рассвете и возвращался затемно, он, Джонс и еще двое или трое мужчин, которых он где-то разыскал и которым чем-то платил возможно, тем же, чем чужеземному архитектору, - увещаниями, посулами, угрозами и, наконец, силой. |
| That was the winter when we began to learn what carpetbagger meant and people-women-locked doors and windows at night and began to frighten each other with tales of Negro uprisings, when the ruined, the four years' fallow and neglected land lay more idle yet while men with pistols in their pockets gathered daily at secret meeting places in the towns. | Этой зимою мы узнали, что такое саквояжники, и люди - во всяком случае женщины - стали по ночам запирать окна и двери и пугать друг друга рассказами о восстаниях негров; этой зимою заросшие, уже четыре года не знавшие плуга, заброшенные поля оставались в еще большем небрежении, меж тем как белые мужчины с пистолетами в карманах каждый день собирались в городах. |
| He did not make one of these; I remember how one night a deputation called, rode out through the mud of earlyMarch and put him to the point of definite yes or no, with them or against them, friend or enemy: and he refused, declined, offered them (with no change of gaunt ruthless face nor level voice) defiance if it was defiance they wanted, telling them that if every man in the South would do as he himself was doing, would see to the restoration of his own land the general land and South would save itself: and ushered them from the room and from the house and stood plain in the doorway holding the lamp above his head while their spokesman delivered his ultimatum: | Его с ними не было; помню, как однажды ночью, пробравшись по непролазной мартовской грязи, они явились к нему целой депутацией и потребовали от него ответа - да или нет, с ними или против них, друг или враг, а он отказался, уклонился, дал им понять (ни единый мускул на его исхудалом свирепом лице не дрогнул, ровный голос не повысился), что ему не до них, и что если каждый южанин последует его примеру и позаботится о своем достоянии, то вся земля и весь Юг будут спасены, после чего выпроводил их из комнаты и из дома, поднял над головою лампу, остановился на виду у всех в дверях, выслушал последнее слово их вожака: |
| ' There be war, Sutpen,' and answered, | "Значит, война, Сатпен", - и ответил: |
| ' I am used to it." | "Я к ней привык". |
| Oh yes, I watched him, watched his old man's solitary fury fighting now not with the stubborn yet slowly tractable earth as it had done before, but now against the ponderable weight of the changed new time itself as though he were trying to dam a river with his bare hands and a shingle: and this for the same spurious delusion of reward which had failed (failed? betrayed: and would this time destroy) him once; I see the analogy myself now: the accelerating circle's fatal curving course of his ruthless pride, his lust for vain magnificence, though I did not then. | Да, конечно, я следила за ним, следила, как этот одинокий старик вступил в жестокое единоборство не с упрямой, но постепенно поддающейся землей, как это было прежде, а с новым тяжким грузом самого времени, словно пытался запрудить реку голыми руками и одним-единственным камушком; и все это в погоне за прежней неверной мечтой об успехе, которая уже однажды его обманула (обманула? нет, предала, а на этот раз его погубит)', теперь я сама ясно вижу эту аналогию: двигаясь по роковому кругу, его неуемная гордыня и суетное пристрастие к пустому величию все быстрее и быстрее влекут его к концу, аналогию, которая тогда от меня ускользнула. |
| And how could I? turned twenty true enough yet still a child, still living in that womb-like corridor where the world came not even as living echo but as dead incomprehensible shadow, where with the quiet and unalarmed amazement of a child I watched the miragy antics of men and women-my father, my sister, Thomas Sutpen, Judith, Henry, Charles Bon-called honor, principle, marriage, love, bereavement, death; the child who watching him was not a child but one of that triumvirate mother-woman which we three, Judith, Clytie, and I made, which fed and clothed and warmed the static shell and so gave vent and scope to the fierce vain illusion and so said, 'at last my life is worth something, even though it only shields and guards the antic fury of an insane child." | Да и как могла я ее видеть? И в двадцать лет я все еще была девочкой, все еще пребывала в том узком, как материнское чрево, коридоре, куда не проникал не только живой отзвук окружающего мира, но даже его мертвая загадочная тень, откуда я с невозмутимым незамутненным изумлением ребенка смотрела на призрачный хоровод, в котором кружились мужчины и женщины - мой отец, моя сестра, Томас Сатпен, Джудит, Генри, Чарльз Бон, наблюдала их шутовские ужимки, называемые честью, принципами, бракосочетанием, любовью, горем, смертью; правда, девочка, что наблюдала за Сатпеном, была уже не девочкой, а частью триумвирата, который составляли мы трое - Джудит, я и Клити; мы, как единая женщина-мать, кормили, одевали, согревали эту застывшую оболочку, таким образом давая простор и волю его безумному пустому заблужденью, и каждая из нас говорила себе: "Наконец-то моя жизнь обрела какой-то смысл; пусть даже он заключается лишь в том, чтоб охранять и ограждать дикие выходки неразумного дитяти". |
| And then one afternoon (I was in the garden with a hoe, where the path came up from the stable-lot) I looked up and saw him looking at me. | А однажды за полдень (я вскапывала мотыгой грядку в том месте, где проходила тропинка от конюшни к дому) я подняла голову и увидела, что он на меня смотрит. |
| He had seen me for twenty years, but now he was looking at me; he stood there in the path looking at me, in the middle of the afternoon. | Он двадцать лет меня видел, но теперь он на меня смотрел; он средь бела дня стоял на тропинке и на меня смотрел. |
| That was it: that it should have been in the middle of the afternoon, when he should not have been anywhere near the house at all but miles away and invisible somewhere among his hundred square miles which they had not troubled to begin to take away from him yet, perhaps not even at this point or at that point but diffused (not attenuated to thinness but enlarged, magnified, encompassing as though in a prolonged and unbroken instant of tremendous effort embracing and holding intact that ten-mile square while he faced from the brink of disaster, invincible and unafraid, what he must have known would be the final defeat) but instead of that standing there in the path looking at me with something curious and strange in his face as if the barnlot, the path at the instant when he came in sight of me had been a swamp out of which he' had emerged without having been forewarned that he was about to enter light, and then went on-the face, the same face: it was not love; I do not say that, not gentleness or pity: just a sudden over-burst of light, illumination, who had been told that his son had done murder and vanished and said | И ведь вот что любопытно - что это должно было произойти именно средь бела дня, и хотя в это время ему следовало находиться совсем не возле дома, а где-то за тридевять земель, на этой сотне квадратных миль, которые у него еще не удосужились отнять, возможно, даже не в той или иной их точке, а везде и всюду (он не рассеялся, не растворился, не растаял, а, напротив, увеличился, колоссально разросся, словно каким-то нечеловеческим усилием сумел на одно бесконечно долгое мгновенье охватить и удержать в целости и сохранности весь этот квадрат длиной и шириною в десять миль, остановился на краю разверстой пропасти и, непобежденный, бесстрашно взирал на свое неотвратимое и, как он теперь уже, конечно, понимал, окончательное пораженье), он вместо этого стоял на тропинке и смотрел на меня каким-то странным, непонятным взглядом, словно в ту минуту, как он меня увидел, двор и тропинка были болотом, из которого он вышел, не подозревая, что вот-вот выберется на солнце, а потом двинулся дальше... лицо, то самое лицо; это была не любовь, я этого совсем не говорю, не жалость или нежность, это была просто внезапная вспышка света, озаренье; ведь этот человек, узнав, что сын его совершил убийство и исчез, сказал только: |
| ' Ah. -well, Clytie." | "Ага. Ну как ты тут, Клити?" |
| He went on to the house. | Он пошел дальше, к дому. |
| But it was not love: I do not claim that; I hold no brief for myself, I do not excuse it. | Но это была не любовь; я этого не утверждаю, я не ищу себе ни извинений, ни оправданий. |
| I could have said that he had needed, used me; why should I rebel now, because he would use me more? but I did not say it; I could say this time, I do not know, and I would tell the truth. | Я могла бы сказать, что он и раньше во мне нуждался, что он меня использовал, так чего мне было возмущаться, если он хотел использовать меня еще больше, но я этого не сказала; я могла бы на этот раз сказать: "Не знаю", - и сказала бы правду. |
| Because I do not know. | Потому что я действительно не знаю. |
| He was gone; I did not even know that either since there is a metabolism of the spirit as well as of the entrails, in which the stored accumulations of long time burn, generate, create, and break some maidenhead of the ravening meat; ay in a second's time-yes, lost all the shibholeth erupting of cannot, will not, never will in one red instant's fierce obliteration. | Он ушел; я не заметила даже и этого ведь существует не только метаболизм тела, но и метаболизм духа, в котором то, что копилось долгое время, сгорает, возрождается, создает и разрывает некую девственную плеву разбушевавшейся плоти; да, в какую-то долю секунды, в какой-то миг пылающего забвенья унеслись и рассыпались в прах все сокровенные заклятья: не могу, не хочу, ни за что, никогда. |
| This was my instant, who could have fled then and did not, who found that he had gone on and did not remember when he had walked away, who found my okra bed finished without remembering the completing of it, who sat at the supper table that night with the familiar dream-cloudy shell which we had grown used to (he did not look at me again during the meal; I might have said then, To what deluded sewer-gush of dreaming does the incorrigible flesh betray us: but I did not) and then before the fire in Judith's bedroom sat as we always did until he came in the door and looked at us and said, | Эта секунда еще принадлежала мне, я еще могла бежать, но я осталась; я заметила, что его нет, но не помнила, как он ушел; я увидела, что моя овощная грядка вскопана, хотя и не помнила, когда успела ее закончить; в этот вечер я сидела за ужином, со знакомой, погруженной в глухую дрему оболочкой, к которой мы постепенно привыкли (за едой он ни разу на меня не взглянул; я могла бы сказать тогда: какою же фальшивою мечтою нас обманет, в какую сточную канаву сновидений нас завлечет неисправимая предательская плоть? но не сказала), а когда мы, по обыкновению, сидели у очага в спальне Джудит, он появился в дверях, посмотрел на нас, сказал: |
| 'Judith, you and Clytie-' and ceased, still entering, then said, ' No, never mind. | "Джудит, ты и Клити..." - и умолк, а затем, войдя в комнату, продолжал: "Впрочем, все равно. |
| Rosa will not mind if you both hear it too, since we are short for time and busy with what we have of it' and came and stopped and put his hand on my head and (I do not know what he looked at while he spoke, save that by the sound of his voice it was not at us nor at anything in that room) said, ' You may think I made your sister Ellen no very good husband. | Роза не обидится, если вы обе тоже об этом услышите; ведь времени у нас в обрез, а дел по горло", - после чего подошел, остановился, положил мне на голову руку (я не знаю, на что он смотрел, когда говорил, но, судя по звуку его голоса, он не смотрел ни на нас, ни на что-либо другое в комнате) и сказал: "Ты, вероятно, думаешь, что я был не очень хорошим мужем твоей сестре Эллен. |
| You probably do think so. | Ты наверняка так думаешь. |
| But even if you will not discount the fact that I am older now, I believe I can promise that I shall do no worse at least for you." | Но если ты даже не сделаешь скидку на то, что я теперь постарел, я, пожалуй, могу обещать, что буду во всяком случае не худшим мужем тебе". |
| That was my courtship. | Таков был мой роман. |
| That minute's exchanged look in a kitchen garden, that hand upon my head in his daughter's bedroom; a ukase, a decree, a serene and florid boast like a sentence (ay, and delivered in the same attitude) not to be spoken and heard but to be read carved in the bland stone which pediments a forgotten and nameless effigy. | Мимолетный обмен взглядами на огороде, рука у меня на голове в спальне его дочери, указ, повеление, холодная самоуверенная речь, как приговор (он и стоял так, как стоят, читая приговор), который не произносят и не выслушивают, а читают вырубленным на гладком камне, что служит подножьем забытой безымянной надгробной статуи. |
| I do not excuse it. | Я этого не извиняю. |
| I claim no brief, no pity, who did not answer | Я не прошу ни оправдания, ни жалости; я не ответила: |
| 'I will' not because I was not asked, because there was no place, no niche, no interval for reply. | "Да, я согласна", - не потому, что меня об этом не просили, и не потому, что для ответа не нашлось ни времени, ни места и никакой возможности. |
| Because I could have made one. | Ведь я могла ответить. |
| I could have forced that niche myself if I had willed to-a niche not shaped to fit mild ' Yes' but some blind desperate)male weapon's frenzied slash whose very gaping wound had cried' No! | Ведь стоило мне только захотеть, и я бы силой вырвала возможность сказать в ответ не кроткое: "Да", а в слепом отчаянье обрушить жестокий сокрушительный удар любым оружием, доступным женщине, чья зияющая рана вопиет. |
| No!" and' Help!" and' Save me!" | "Нет! Ни за что! Спасите! Помогите!" |
| No, no brief, no pity, who did not even move, who sat beneath that hard oblivious childhood ogre's hand and heard him speak to Judith now, heard Judith's feet, saw Judith's hand, not Judith-that palm in which I read as from a printed chronicle the orphaning, the hardship, the bereave of love; the four hard barren years of scoriating loom, of axe and hoe and all the other tools decreed for men to use: and upon it lying the ring which he gave Ellen in the church almost thirty years ago. | Нет, я не прошу ни оправданий, ни жалости - ведь я не шевельнулась, я сидела под тяжестью бесчувственной руки людоеда из моего детства; я слышала, как он сказал что-то Джудит, слышала ее шаги, потом увидела ее руку - да, не Джудит, а только ее руку, по которой, как по печатной хронике, я прочитала всю ее историю - -сиротство, лишения, погибшую любовь, четыре года неблагодарного и тяжкого труда; натруженную ладонь, на которой оставили неизгладимый след ткацкий станок, топор, мотыга и другие орудия, назначенные в удел мужчинам; и на этой ладони лежало кольцо, которое он тридцать лет назад дал Эллен в церкви. |
| Yes, analogy and paradox and madness too. | Да, аналогия, парадокс, а в придачу еще и безумие. |
| I sat there and felt, not watched, him slip the ring onto my finger in my turn (he was sitting now also, in the chair which we called Clytie's while she stood just beyond the firelight's range beside the chimney) and listened to his voice as Ellen must have listened in her own spirit's April thirty years ago: he talking not about me or love or marriage, not even about himself and to no sane mortal listening nor out of any sanity, but to the very dark forces of fate which he had evoked and dared, out of that wild braggart dream where an intact Sutpen's Hundred which no more had actual being now (and would never have again) than it had when Ellen first heard it, as though in the restoration of that ring to a living finger he had turned all time back twenty years and stopped it, froze it. | Я сидела и, не глядя, чувствовала, как он теперь надевает это кольцо на палец мне (он теперь тоже сидел - на том стуле, который обычно занимала Клити, а она стояла у камина, там, куда не достигал свет горящих поленьев), и слушала его голос, как тридцать лет назад в апрельский день своей юности слушала его Эллен; он говорил не обо мне, не о любви и не о свадьбе и далее не о себе; это была не речь нормального человека, он обращался не к другим нормальным людям, а к темным силам рока, которые он сам же вызвал к жизни и которым теперь сам бросил дерзкий вызов; это была неуемная похвальба безумца, одурманенного сном о прежней целой Сатпеновой Сотне, которой теперь не существовало (и больше никогда не будет существовать в действительности), как это было в тот день, когда Эллен впервые о ней услышала, как будто, снова надев кольцо на палец живой женщины, он повернул время на двадцать лет назад, сумел его остановить и заморозить. |
| Yes. | Да. |
| I sat there and listened to his voice and told myself, ' Why, he is mad. | Я сидела, слушала его голос и говорила себе: "Ведь он сошел с ума. |
| He will decree this marriage for tonight and perform his own ceremony, himself both groom and minister; pronounce his own wild benediction on it with the very bedward candle in his hand: and I mad too, for I will acquiesce, succumb; abet him and plunge down." | Он назначит, эту свадьбу на сегодня; сам и священник и жених, он совершит свой собственный обряд и со свечой в руке произнесет свое безумное благословенье; но и я тоже сошла с ума, ибо я дам согласие, покорюсь, стану его сообщницей и брошусь в пропасть". |
| No, I hold no brief, ask no pity. | Нет, я не ищу себе оправданий, не взываю к жалости. |
| If I was saved that night (and I was saved; mine was to be some later, colder sacrifice when we-I-should be free of all excuse of the surprised importunate traitorous flesh) it was no fault, no doing of my own but rather because, once he had restored the ring, he ceased to look at me save as he had looked for the twenty years before that afternoon, as if he had reached for the moment some interval of sanity such as the mad know, just as the sane have intervals of madness to keep them aware that they are sane. | Если в ту ночь я спаслась (а я действительно спаслась; мне была уготована иная, еще более горькая участь, которая постигнет меня позже, когда у нас... то есть у меня не будет никаких оснований ссылаться на захваченную врасплох докучную предательскую плоть), это была не моя заслуга, я не сделала для этого ровно ничего, это случилось просто потому, что, водворив на место кольцо, он тотчас перестал на меня смотреть или, вернее, смотрел так же, как все предыдущие двадцать лет; словно он на короткое время вновь обрел рассудок, как это бывает с безумцами, да и нормальных людей тоже порою охватывают приступы безумия, чтобы они не забывали о своем здравом рассудке. |
| It was more than that even. | И даже более того. |
| For three months now he had seen me daily though he had not looked at me since I merely made one of that triumvirate who received his gruff unspoken man's gratitude for the spartan ease we supplied, not to his comfort perhaps but at least to the mad dream he lived in. | Он уже три месяца ежедневно меня видел, хотя и вовсе на меня не смотрел, ибо я попросту составляла часть триумвирата, принимавшего его молчаливую грубоватую мужскую благодарность если не за жалкие спартанские удобства, которые мы ему доставляли, то, по крайней мере, за возможность и дальше жить в своем безумном сне. |
| But for the next two months he did not even see me. | Однако следующие два месяца он меня даже и совсем не видел. |
| Perhaps the reason was the obvious one: he was too busy; that having accomplished his engagement (granted that was what he wanted) he did not need to see me. | Скорее всего потому, что он был слишком занят, а после обручения (если предположить, что именно этого он и хотел) ему уже незачем было со мною видеться. |
| Certainly he did not: there was not even any date set for the wedding. | Разумеется, незачем - ведь даже день свадьбы не был назначен. |
| It was almost as though that very afternoon did not exist, had never happened. | Казалось, будто того вечера вообще никогда не было, не существовало. |
| I might not have even been there in the house. | Меня могло вообще никогда не быть в доме. |
| Worse: I could have gone, returned home, and he would not have missed me. | Хуже того, я могла уехать, возвратиться к себе домой, а он бы этого даже не заметил. |
| I was (whatever it was he wanted of me-not my being, my presence: just my existence, whatever it was that Rosa Coldfield or any young female no blood kin to him represented in whatever it was he wanted-because I will do him this credit: he had never once thought about what he asked me to do until the moment he asked it because I know that he would not have waited two months or even two days to ask it)-my presence was to him only the absence of black morass and snarled vine and creeper to that man who had struggled through a swamp with nothing to guide or drive him-no hope, no light: only some incorrigibility of undefeat-and blundered at last and without warning onto dry solid ground and sun and air-if there could have been such thing as sun to him, if anyone or anything could have competed with the white glare of his madness. | Я (не знаю, что ему было от меня нужно, во всяком случае, не я сама, не мое присутствие, скорее чтобы я просто существовала; ему было все равно, кто сыграет эту роль - Роза ли Колдфилд или любая другая молодая женщина, не состоящая с ним в кровном родстве; однако и тут я должна отдать ему должное: он ни разу не подумал о том, что позже предложил мне сделать, ни разу до той минуты, когда он сам об этом объявил, - я знаю, что он не стал бы откладывать это предложение не только на два месяца, но даже и на два дня)... мое присутствие было для него всего лишь отсутствием черной трясины, густых непроходимых дебрей и лиан для человека, который пробирался сквозь болото без всякой надежды, без света, руководимый и движимый лишь одной несокрушимой стойкостью непораженья, и вдруг наткнулся на твердую сухую землю, увидел солнце, вдохнул воздух -если для него вообще существовало солнце, если кто-то или что-то могло затмить ослепительное сиянье его безумия. |
| Yes, mad, yet not so mad. | Да, он был безумен, но не настолько уж безумен. |
| Because there is a practicality to viciousness: the thief, the liar, the murderer even, has faster rules than virtue ever has; why not madness to? | Ибо и в злодействе есть целесообразность: вор, жулик, даже убийца руководствуются правилами более строгими, чем сама добродетель, так почему бы не иметь их безумию? |
| If he was mad, it was only his compelling dream which was insane and not his methods: it was no madman who bargained and cajoled hard manual labor out of men like Jones; it was no madman who kept clear of the sheets and hoods and night-galloping horses with which men who were once his acquaintances even if not his friends discharged the canker suppuration of defeat; it was no madman's plan or tactics which gained him at the lowest possible price the sole woman available to wive him, and by the one device which could have gained his point-not madman, no: since surely there is something in madness, even the demoniac, which Satan flees, aghast at his own handiwork, and which God looks on in pity-some spark, some crumb to leaven and redeem that articulated flesh, that speech sight hearing taste and being which we call human man. | Если он был безумцем, то сумасбродной была лишь его неотвязная мечта, а не образ действий; тот, кто посулами и увещаньем мог заставить людей вроде Джонса трудиться в поте лица, не был безумцем; тот, что чурался белых балахонов и скачущих в ночи галопом лошадей, при помощи которых его прежние знакомцы, если не друзья, пытались избавиться от разъедавшей их гнилостной язвы пораженья, не был безумцем; а разве безумным был план, посредством которого он ухитрился по самой дешевой цене заполучить единственную женщину, способную стать его женой, и притом единственным способом, сулившим успех? - нет, только не безумцем, ибо ведь и в безумии и даже в маниакальной одержимости есть нечто, чего, ужаснувшись дела рук своих, бежит сам Сатана и, что вызывает сострадание господа бога - какая-то ничтожная искорка, какая-то частичка, способная облегчить участь и искупить грехи наделенной даром речи, зрением, слухом, обонянием и вкусом живой плоти, которую мы называем человеком. |
| But no matter. | Но все равно. |
| I will tell you what he did and let you be the judge. (Or try to tell you, because there are some things for which three words are three too many, and three thousand words that many words too less, and this is one of them. | Я расскажу вам, что он сделал, а вы судите сами. (Или, вернее, попробую вам это рассказать: ведь существуют вещи, для которых три слова на три больше, чем нужно, а три тысячи слов ровно на столько же меньше, и это - одна из них. |
| It can be told; I could take that many sentences, repeat the bold blank naked and outrageous words just as he spoke them, and bequeath you only that sane aghast and outraged unbelief I knew when I comprehended what he meant; or take three thousand sentences and leave you only that Why? Why? and Why? that I have asked and listened to for almost fifty years.) But I will let you be the judge and let you tell me if I was not right. | Об этом можно рассказать: я могу произнести ровно столько же фраз, повторить грубые, бесстыдные и дерзкие слова, которые произнес он, и внушить вам такой же ужас, возмущенье и смятенье, какие охватили меня, когда я поняла, что он имеет в виду; я могу произнести три тысячи фраз и оставить вам лишь тот же вопрос: -почему? почему? и еще раз почему? - который я задаю себе и слышу уже почти полсотни лет.) Но я хочу, чтоб вы судили сами и сказали, была ли я права, чтобы вы были судьей и сказали мне, права я или нет. |
| You see, I was that sun, or thought I was who did believe there was that spark, that crumb in madness which is divine, though madness knows no word itself for terror or for pity. | Понимаете, я была солнцем или думала, что я им была - ведь я верила, что в безумии есть хоть искорка, хоть частичка божественного огня, если даже само безумие не знает слов для обозначения ужаса и жалости. |
| There was an ogre of my childhood which before my birth removed my only sister to its grim ogre-bourne and produced two half phantom children whom I was not encouraged, and did not desire, to associate with as if my lateborn solitude had taught me presentiment of that fateful intertwining, warned me of that fatal snarly climax before I knew the name for murder-and I forgave it; there was a shape which rode away beneath a flag and (demon or no) courageously suffered-and I did more than just forgive: I slew it, because the body, the blood, the memory which that ogre had dwelt in returned five years later and held out its hand and said | Был на свете людоед моего детства; еще до моего рождения он утащил в свое мрачное логово мою единственную сестру и породил двоих маленьких получудовищ; меня не поощряли, да я и сама не хотела с ними дружить, словно мое запоздалое рождение и одиночество внушило мне предчувствие того рокового сплетения судеб, предупредило о той роковой зловещей катастрофе еще прежде, чем я узнала слово "убийство" - и я его простила; был призрак, который ускакал верхом под знаменем и (был то демон или нет) мужественно нес свой крест; и я не только простила, я его уничтожила, ибо пять лет спустя людоед возвратился в своем прежнем обличье, каким он жил в памяти, протянул руку и сказал: |
| 'Come' as you might say it to a dog, and I came. | "Поди сюда", как говорят собаке, и як нему пошла. |
| Yes, the body, the face, with the right name and memory, even the correct remembering of what and whom (except myself: and was that not but further proof?) it had left behind and returned to: but not the ogre; villain true enough, but a mortal fallible one less to invoke fear than pity: but no ogre; mad true enough, but I told myself, why should not madness be its own victim also? or, Why may it be not even madness but solitary despair in titan conflict with the lonely and foredoomed and indomitable iron spirit: but no ogre, because it was dead, vanished, consumed somewhere in flame and sulphur-reek perhaps among the lonely craggy peaks of my childhood's solitary remembering-or forgetting; I was that sun, who believed that he (after that evening in Judith's room) was not oblivious of me but only unconscious and receptive like the swamp-freed pilgrim feeling earth and tasting sun and light again and aware of neither but only of darkness' and morass' lack-who did believe there was that magic in unkin blood which we call by the pallid name of love that would be, might be sun for him (though I the youngest, weakest) where Judith and Clytie both would cast no shadow; yes, I the youngest there yet potently without measured and measurable age since I alone of them could say, | Да, то же тело, то же лицо, с тем же именем и памятью: он даже правильно запомнил, кого и что (кроме меня; и разве это не было еще одним доказательством?) он покинул и к чему возвратился, но теперь то был уже не людоед -бесспорно, злодей, но смертный, способный ошибаться злодей, внушающий скорее жалость, чем страх, но не людоед; бесспорно, безумец, но я сказала себе: разве безумец не жертва собственного безумия? Быть может, это вовсе не безумие, а отчаяние одиночки, вступившего в титаническую схватку с одиноким, обреченным, неукротимым духом, но уж никак не людоед, ибо он погиб, исчез, быть может, поглощенный парами серы и огнем среди унылых скалистых утесов воспоминаний моего одинокого детства, воспоминаний, а может быть, забвенья; я была тем солнцем, я думала, что он (после того вечера в комнате Джудит) не забыл о моем существовании, а просто сам не отдает себе отчета в своих чувствах, как вырвавшийся из болота путник, который снова почуял под собою землю, увидел свет и солнце, но понял лишь, что больше нет болота и тьмы; я думала, что в чужой, не родственной крови таятся чары, которые мы называем бледным словом "любовь", что она станет, сможет стать ему солнцем (хоть я была моложе и слабее), в лучах которого ни Джудит, ни Клити не смогут отбросить ни малейшей тени; да, я была моложе их всех, но зато мой не исчисляемый временем, не поддающийся измерению возраст придавал мне силы, и потому я, и только я одна, могла сказать ему: |
| 'O furious mad old man, I hold no substance that will fit your dream but I can give you airy space and scope for your delirium." | "О безумный сумасбродный старик, я сделана не из того, о чем ты грезишь, но я дам тебе воздух и вольный простор для твоих лихорадочных снов". |
| And then one afternoon-oh there was a fate in it: afternoon and afternoon and afternoon: do you see? the death of hope and love, the death of pride and principle, and then the death of everything save the old outraged and aghast unbelieving which has lasted for forty-three years-he returned to the house and called me, shouting from the back gallery until I came down; oh I told you he had not thought of it until that moment, that prolonged moment which contained the distance between the house and wherever it was he had been standing when he thought of it: and this too coincident: it was the very day on which he knew definitely and at last exactly how much of his hundred square miles he would be able to save and keep and call his own on the day when he would have to die, that no matter what happened to him now, he would at least retain the shell of Sutpen's Hundred even though a better name for it would now be Sutpen's One-called, shouted for me until I came down. | А потом как-то среди дня - да, то была сама судьба: среди дня, среди дня, среди дня -понимаете? - умерли надежда и любовь, умерли гордость и достоинство, умерло все, и осталось только вечное негодование, ужас и недоуменье, которые длятся вот уже сорок три года: он вернулся домой и позвал меня, стоя на заднем крыльце, он громко звал меня, кричал до тех пор, пока я не спустилась вниз; да, да, я вам уже говорила, что он вовсе не думал об этом до той самой минуты, бесконечно долгой минуты, вместившей в себя все расстояние между домом и местом, где он находился, когда это пришло ему в голову; и вот еще одно совпадение - это было в тот самый день, когда он определенно и точно узнал, какую часть своей сотни квадратных миль он сможет спасти, удержать и назвать своею в свой смертный час и что теперь (что бы с ним ни случилось) он по крайней мере сохранит оболочку Сатпеновой Сотни, хотя теперь было бы правильнее называть ее Сатпеновой Единицей; он кричал и звал меня до тех пор, пока я не спустилась вниз. |
| He had not even waited to tether his horse; he stood with the reins over his arm (and no hand on my head now) and spoke the bald outrageous words exactly as if he were consulting with Jones or with some other man about a bitch dog or a cow or mare. | Он даже не успел привязать лошадей; он стоял, небрежно накинув на руку поводья (на этот раз он не положил руки мне на голову), и говорил со мной такими грубыми бесстыдными словами, точно советовался с Джонсом или с кем-либо еще насчет кобылы, коровы или суки. |
| They will have told you how I came backhome. | Вам, наверное, уже рассказали, как я вернулась домой. |
| Oh yes, I know: | Да, да, я знаю: |
'Rosie Coldfield, lose him, weep him; caught a man but couldn't keep him' -Oh yes, I know (and kind too; they would be kind): Rosa Coldfield, warped bitter orphaned country stick called Rosa Coldfield, safely engaged at last and so Off the town, the country; they will have told you: How I went out there to live for the rest of my life, seeing in my nephew's murdering an act of God enabling me ostensibly to obey my dying sister's request that I save at least one of the two children which she had doomed by conceiving them but actually to be in the house when he returned who, being a demon, would therefore be impervious to shot and shell and so would return; I waiting for him because I was young still (who had buried no hopes to bugles, beneath a flag) and ripe for marrying in this time and place where most of the young men were dead and all the living ones either old or already married or tired, too tired for love; he my best, my only chance in this: an environment where at best and even lacking war my chances would have been slender enough since I was not only a Southern gentlewoman but the very modest character of whose background and circumstances must needs be their own affirmation since had I been the daughter of a wealthy planter I could have married almost anyone but being the daughter merely of a small store-keeper I could even afford to accept flowers from almost no one and so would have been doomed to marry at last some casual apprentice-clerk in my father's business-Yes, they will have told you: who was young and had buried hopes only during that night which was four years long when beside a shuttered and unsleeping candle she embalmed the War and its heritage of suffering and injustice and sorrow on the backsides of the pages within an old account book, embalming blotting from the breathable air the poisonous secret effluvium of lusting and hating and killing-they will have told you: daughter of an embusque who had to turn to a demon, a villain: and therefore she had been right in hating her father since if he had not died in that attic she would not have had to go out there to find food and protection and shelter and if she had not had to depend on his food and clothing (even if she did help to grow and weave it) to keep her alive and warm, until simple justice demanded that she make what return for it he might require of her commensurate with honor, she would not have become engaged to him and if she had not become engaged to him she would not have had to lie at night asking herself why and Why and Why as she has done for forty-three years: as if she had been instinctively right even as a child in hating her father and so these forty-three years of impotent and unbearable outrage were the revenge on her of some sophisticated and ironic sterile nature for having hated that which gave her life. -Yes, Rosa Coldfield engaged at last who, lacking the fact that her sister
"Роза Колдфилд зарыдала, был мужчина -потеряла"; да, да, я знаю (но доброжелательно, они исполнены доброжелательности): Роза
Колдфилд, несчастная, жалкая, одинокая сиротка по имени Роза Колдфилд наконец обручилась и тем избавила город и округ от необходимости ее кормить; вам, наверное, уже рассказали, как я отправилась туда жить до конца дней своих, якобы усмотрев в преступлении племянника перст божий, повелевающий мне исполнить последнюю волю умирающей сестры и спасти хотя бы одну из двоих детей, которых она сама обрекла на гибель уже при зачатии, на самом же деле - чтобы находиться в доме, когда он вернется, - будучи демоном, он неуязвим для пуль и ядер и потому непременно вернется; они вам рассказали, что я ждала его, потому что была еще молода (и не похоронила свои надежды под сенью знамен и под звуки горна), что я созрела для замужества именно здесь и теперь, когда большая часть молодых людей погибла, а все, кто остался в живых, либо стары, либо давно женаты, либо устали, слишком устали для любви; меж тем как он - самый завидный и единственно возможный для меня жених: ведь в том окружении, где даже в лучшем случае и в мирное время мои виды и так были бы ничтожны, потому что я не только не была богатой и знатной южанкой, а напротив, весьма скромной молодой особой, чье происхождение и состояние недвусмысленно говорили сами за себя - будь я дочерью богатого плантатора, я могла бы выйти чуть ли не за кого угодно, но как дочь мелкого лавочника не могла даже позволить себе принять в подарок букет цветов почти ни от кого и потому была обречена в конце концов выйти замуж за первого попавшегося приказчика из лавки своего отца... Да, они, наверное, уже рассказали вам: она была молода и похоронила свои надежды лишь на ту ночь, что длилась четыре года, когда при свете затененной бессонной свечи увековечивала Войну и завещанные, ею страдания, несправедливость и горе на обратной стороне страниц старого гроссбуха, тайком вдыхая вместо воздуха смертоносные миазмы вожделенья, ненависти и убийства; они, наверное, уже вам рассказали: дочь скрывшегося от военной службы человека, которому суждено было стать демоном, злодеем, она имела все основания ненавидеть своего отца -ведь если б он не умер у себя на чердаке, ей не пришлось бы искать в Сатпеновой Сотне защиты, крова и хлеба; а если бы ей не пришлось есть хлеб Сатпена и прикрывать свою наготу его одеждой (даже если она и помогала работать на огороде и ткать) до тех пор, пока простая справедливость не потребовала уступить ему во всем, что не угрожало ее чести, она не обручилась бы с ним; а
| had bequeathed her at least something of shelter and kin, might have become a charge upon the town: and now Rosie Coldfield, lose him, weep him; found a man but failed to keep him; Rosa Coldfield who would be right, only being right is not enough for women, who had rather be wrong than just that; who want the man who was wrong to admit it. | если бы она с ним не обручилась, ей бы не пришлось сорок три года подряд бессонными ночами спрашивать себя: Почему? Почему? Почему? словно она даже ребенком бессознательно была права в своей ненависти к отцу, и потому эти сорок три года бессильного невыносимого возмущения коварная, глумливая, бесплодная природа мстила ей за ненависть к тому, кто дал ей жизнь. Да, Роза Колдфилд наконец обручилась, а ведь если б сестра не оставила ей в наследство хоть какое-то подобие крова и родни, она могла бы стать обузой для города; и вот теперь Рози Колдфилд зарыдала, был мужчина - потеряла; Роза Колдфилд, которая, возможно, была права, да только женщинам мало того, что они правы; они скорее предпочтут быть неправыми, нежели удовлетвориться только своею правотой; им надо, чтобы свою неправоту признал мужчина. |
| And that's what she cant forgive him for: not for the insult, not even for having jilted him: but for being dead. | И именно этого она ему не может простить - не оскорбленья, не того, что она его бросила, а того, что он умер. |
| Oh yes, I know, I know. How two months later they learned that she had packed up her belongings (that is, put on the shawl and hat again) and come back to town, to live alone in the house where her parents were dead and gone and where Judith would come now and then and bring her some of what food they had out at Sutpen's Hundred and which only dire necessity, the brute inexplicable flesh's stubborn will to live, brought her (Miss Coldfield) to accept. | Да, да, я знаю, знаю, как два месяца спустя им стало известно, что она собрала свои пожитки (то есть снова надела шляпу и шаль) и возвратилась в город жить в пустом доме, где умерли ее родители и куда время от времени будет заглядывать Джудит, чтоб привезти ей кое-что из тех съестных припасов, которые имелись в Сатпеновой Сотне и которые лишь крайняя нужда, лишь присущая плоти необъяснимая, упрямая животная воля к жизни заставляли ее (мисс Колдфилд) принимать. |
| And it dire indeed: because now the town-farmers passing, Negro servants going to work in white kitchens-would see her before sun-up gathering greens along garden fences, pulling them through the fence since she had no garden of her own, no seed to plant one with, no tools to work it with herself, even if she had known completely how, who had had only the freshman year at gardening and doubtless would not have worked it if she had known; reaching through the garden fence and gathering vegetables though she would have been welcome to enter the garden and get them, and they would have even done the gathering and sent them to her, since there were more people than Judge Benbow who would leave baskets of provisions on her front porch at night. | Что и говорить - действительно крайняя, ибо теперь весь город - проезжие фермеры, чернокожие служанки, спешащие поутру на кухни белых, - увидит, как она задолго до рассвета будет собирать зелень в чужих огородах, будет вытаскивать ее сквозь щели в заборах, потому что у нее нет ни своего огорода, ни семян, чтобы его засевать, ни орудий, чтобы его обрабатывать, даже если бы она толком и знала, как это делается: ведь, поработав всего лишь год на огороде, она была в этом деле сущим новичком и к тому же вряд ли стала бы разводить свой собственный огород, даже если б и умела; она будет просовывать руку сквозь забор и собирать овощи, хотя соседи охотно пригласили бы ее зайти и взять их, они бы даже собрали овощи и прислали их ей сами, потому что не только судья Бенбоу, но и многие другие по ночам оставляли у нее на крыльце корзинки с едой. |
| But she would not permit them and would not even use a stick to reach through the fence and draw the vegetables to where she could grasp them, the reach of her unaided arm being the limit of brigandage which she never passed. | Но она им этого не позволяла; она даже не пользовалась палкой, чтобы достать овощи, до которых нельзя было дотянуться рукой - она грабила лишь на длину невооруженной руки и этот предел никогда не переступала. |
| It was not to keep from being seen stealing that sent her forth before the town was awake, because if she had had a nigger she would have sent him forth in broad daylight to forage, where, she would not have cared, exactly as the cavalry heroes whom she wrote verse about would have sent their men. -Yes, Rosie Coldfield, lose him, weep him; caught a beau but couldn't keep him; (oh yes, they will tell you) found a beau and was insulted, something heard and not forgiven, not so much for the saying of it but for having thought it about her so that when she heard it she realized like thunderclap that it must have been in his mind for a day, a week, even a month maybe, he looking at her daily with that in his mind and she not even knowing it. | Она выходила на добычу, пока город еще спал, но не из страха, что кто-нибудь увидит, как она ворует овощи, - ведь если б у нее был черномазый слуга, она отправила бы его средь бела дня на любой огород, как воспетые ею в стихах герои-кавалеристы отправляли на фуражировку своих солдат. Да, Рози Колдфилд зарыдала, был жених, но потеряла (да, да, они вам это расскажут); нашла жениха, но он ее оскорбил, услышала что-то и не простила; не столько за то, что это было сказано, сколько за то, что кто-то посмел про нее такое подумать; и потому, когда она это услышала, ее словно громом поразило, и она поняла, что он, наверное, носился с этой мыслью целый день, неделю, возможно, даже целый месяц, что он каждый день смотрел на нее с этой мыслью, а ока даже и не знала. |
| But I forgave him. | Но я его простила. |
| They will tell you different, but I did. | Вам будут говорить совсем другое, но я его простила. |
| Why shouldn't I? | А почему бы нет? |
| I had nothing to forgive; I had not lost him because I never owned him: a certain segment of rotten mud walked into my life, spoke that to me which I had never heard before and never shall again, and then walked out; that was all. | Мне было нечего прощать; я его не потеряла, потому что он мне никогда не принадлежал -какой-то комок грязи вошел в мою жизнь, сказал мне нечто такое, чего я никогда не слыхала прежде и никогда не услышу вновь, а потом вышел вон, и все. |
| I never owned him; certainly not in that sewer sense which you would mean by that and maybe think (but you are wrong) I mean. | Он никогда мне не принадлежал, и уж во всяком случае в том грязном смысле, который вы этому слову придаете и, быть может, думаете (но тут вы ошибаетесь), что придаю и я сама. |
| That did not matter. | Это не имело значения. |
| That was not even the nub of the insult. | Суть оскорбленья заключалась совсем не в том. |
| I mean that he was not owned by anyone or anything in this world, had never been, would never be, not even by Ellen, not even by Jones' granddaughter. | Я хочу сказать, что он никогда не принадлежал никому и ничему на этом свете, не раньше и не позже, он не принадлежал даже Эллен, даже внучке Джонса. |
| Because he was not articulated in this world. | Потому что он никак не воплотил себя на этом свете. |
| He was a walking shadow. | Он был ходячей тенью. |
| He was the lightblinded batlike image of his own torment cast by the fierce demoniac lantern up from beneath the earth's crust and hence in retrograde, reverse; from abysmal and chaotic dark to eternal and abysmal dark completing his descending (do you mark the gradation?) ellipsis, clinging, trying to cling with vain unsubstantial hands to what he hoped would hold him, save him, arrest him-Ellen (do you mark them?), myself, then last of all that fatherless daughter of Wash Jones' only child who, so I heard once, died in a Memphis brothel-to find severence (even if not rest and peace) at last in the stroke of a rusty scythe. | Он был слепым, как летучая мышь, фантомом, перевернутым зеркальным отраженьем своих адских мук, выброшенным из-под земной коры лучом дьявольского волшебного фонаря; верша свой путь небытия из бездны темного хаоса в бездну темной вечности, он постепенно (вы замечаете эту постепенность?) спускался все ниже и ниже, цепляясь, пытаясь уцепиться своими призрачными тщетными руками за все, что могло - как он надеялся - его задержать, спасти, остановить - за Эллен (вы замечаете эти вехи?), за меня и, наконец, за эту безотцовщину, за это дитя единственной дочери Уоша Джонса, которая, как я однажды слышала, умерла в каком-то мемфисском борделе, - пока наконец не обрел избавление (если не мир и покой) в ударе ржавой косы. |
| I was told, informed of that too, though not by Jones this time but by someone else kind enough to turn aside and tell me he was dead. | Об этом меня тоже оповестили, поставили в известность - правда, на этот раз не Джонс, а кто-то другой, кто из любезности зашел ко мне сказать, что он умер. |
| ' Dead?" I cried. | "Умер? вскричала я. |
| ' Dead? You? | - Ты умер?! |
| You lie; you're not dead; heaven cannot, and hell dare not, have you!" | Ты лжешь, ты не умер; небеса не смогут, преисподняя не посмеет тебя принять!" |
| But Quentin was not listening, because there was also something which he too could not pass-that door, the running feet on the stairs beyond it almost a continuation of the faint shot, the two women, the Negress and the white girl in her underthings (made of flour sacking when there had been flour, of window curtains when not) pausing, looking at the door, the yellowed creamy mass of old intricate satin and lace spread carefully on the bed and then caught swiftly up by the white girl and held before he as the door crashed in and the brother stood there, hatless, with his shaggy bayonet-trimmed hair, his gaunt worn unshaven face, his patched and faded gray tunic, the pistol still hanging against his flank: the two of them, brother and sister, curiously alike as if the difference in sex had merely sharpened the common blood to a terrific, an almost unbearable, similarity, speaking to one another in short brief staccato sentences like slaps, as if they stood breast to breast striking one another in turn neither making any attempt to guard against the blows. | Но Квентин ее не слушал, ибо в ее рассказе также было нечто, чего и он не мог переступить - эта дверь, а за дверью топот бегущих по лестнице ног, словно продолжение того глухого выстрела; эти две женщины, негритянка и белая девушка в одной рубашке (сшитой из мешков из-под муки, если в доме еще была мука, из оконных занавесок, если ее уже не стало), они оцепенели, они глядят на дверь; на кровати аккуратно расстелен кусок затейливого затканного старинного атласа в пене кремовых кружев; белая девушка поспешно хватает его, прижимает к груди; дверь с грохотом распахивается, и перед нею предстает ее брат - с непокрытой головой, лохматые, расчесанные штыком волосы падают на небритые впалые щеки; залатанный выцветший мундир; пистолет в небрежно повисшей руке; и вот они оба, брат и сестра, как две капли воды похожие друг на друга, словно разница полов лишь подчеркивает это порожденное общностью крови, до ужаса странное, почти невыносимое сходство, сошлись грудь с грудью, как два борца, и бросают друг другу в лицо короткие, резкие, словно пощечины, фразы, и ни тот ни другая не делает даже попытки отвести удар. |
| Now you cant marry him. | Теперь ты не можешь выйти за него замуж! |
| Why cant I marry him? | Почему я не могу выйти за него замуж? |
| Because he's dead. | Потому что он умер. |
| Dead? | Умер? |
| Yes. | Да. |
| I killed him. | Я его убил. |
| He (Quentin) couldn't pass that. | Он (Квентин) не мог через это переступить. |
| He was not even listening to her; he said, | Он даже ее не слушал; он только проговорил: |
| 'Ma'am? | - Сударыня? |
| What's that? | Что? |
| What did you say?" | Что вы сказали? |
| ' There's something in that house." | - В этом доме что-то есть. |
| ' In that house? | - В этом доме? |
| It's Clytie. | Так ведь это Клити. |
| Dont she-' | Разве она?.. |
| 'No. | - Нет. |
| Something living in it. | В нем что-то живет. |
| Hidden in it. | Оно там прячется. |
| It has been out there for four years, living hidden in that house." | Оно уже четыре года живет спрятанное в этом доме. |
| -6- | VI |
| THERE was snow on Shreve's overcoat sleeve, his ungloved blond square hand red and raw with cold, vanishing. | На рукаве пальто Шрива был снег, снег таял; Шрив был без перчаток, и его квадратная, заросшая светлыми волосками рука покраснела от холода. |
| Then on the table before Quentin, lying on the open text book beneath the lamp, the white oblong of envelope, the familiar blurred mechanical Jefferson Jan 10 1910 Miss and then, opened, the My dear son in his father's sloped fine hand out of that dead dusty summer where he had prepared for Harvard so that his father's hand could lie on a strange lamplit table in Cambridge; that dead summer twilight-the wistaria, the cigar-smell, the fireflies-attenuated up from Mississippi and into this strange room, across this strange iron New England snow: My dear son, Miss Rosa Coldfield was buried yesterday. | Потом на столе под лампой на раскрытом учебнике забелел прямоугольный конверт; Квентин увидел сначала знакомый расплывчатый штемпель Джефферсон, Миссисипи, 10 янв. 1910, а затем, развернув письмо, написанные тонким наклонным отцовским почерком словаДорогой сын; они напомнили ему то унылое пыльное лето, когда он готовился в Гарвард, и вот теперь письмо, написанное рукою отца, легло на освещенный лампой чужой стол в Кембридже и, преодолев чужие суровые снега Новой Англии, принесло из Миссисипи сюда, в эту чужую комнату, те унылые летние сумерки - глицинию, запах сигары, светлячков: Дорогой сын, вчера похоронили мисс Розу Колдфилд. |
| She remained in the coma for almost two weeks and two days ago she died without regaining consciousness and without pain they say, and whatever they mean by that since it has always seemed to me that the only painless death must be that which takes the intelligence by violent surprise and from the rear so to speak, since if death be anything at all beyond a brief and peculiar emotional state of the bereaved it must be a brief and likewise peculiar state of the subject as well. | Почти две недели она была без памяти и два дня назад умерла, не приходя в сознание, и, говорят, не испытывая боли, хотя непонятно, что это значит - мне всегда казалось, что безболезненною смертью можно назвать лишь ту, которая отнимает рассудок, нападая неожиданно, так сказать, с тыла - ведь если смерть нечто большее, нежели короткое своеобразное эмоциональное состояние и скорбь оставшихся в живых, она должна быть коротким и столь же своеобразным состоянием самого умирающего. |
| And if aught can be more painful to any intelligence above that of a child or an idiot than a slow and gradual confronting with that which over a long period of bewilderment and dread it has been taught to regard as an irrevocable and unplumable finality, I do not know it. | И если что-либо может причинить любому рассудку, превосходящему рассудок ребенка или кретина, страдание более сильное, чем медленное и постепенное приближение того, что этот рассудок за долгий период смятения и ужаса научился считать безвозвратным и жалким концом, то я такого не знаю. |
| And if there can be either access of comfort or cessation of pain in the ultimate escape from a stubborn and dreaded outrage which over a period of forty-three years has been companionship and bread and fire and all, I do not know that either-the letter bringing with it that very September evening itself (and he soon needing, required, to say | И если можно обрести покой, избавиться от боли, освободившись от непреходящего чувства жестокой обиды, которое сорок три года было спутником, хлебом насущным, огнем и всемпрочим, то и такого я тоже не знаю......письмопринесло с собой тот сентябрьский вечер (и ему скоро придется сказать, объяснить: |
| 'No, neither aunt, cousin, nor uncle, Rosa. Miss Rosa Coldfield, an old lady that died young of outrage in 1866 one summer' and then Shreve said, | "Нет, не тетка, не кузина, не дядя, просто Роза, Мисс Роза Колдфилд, старая дама, которая умерла молодой от негодования однажды летом в 1866 году", а потом Шрив спросил: |
| 'You mean she was no kin to you, no kin to you at all, that there was actually one Southern Bayard or Guinevere who was no kin to you? then what did she die for?" and that not Shreve's first time, nobody's first time in Cambridge since September: Tell about the South. | "Значит, она тебе не родня, никакая не родня; значит, на Юге все-таки был хоть один Баярд и хоть одна Джиневра, которые тебе не родня? Тогда почему она умерла?", причем Шрив спрашивал это уже не в первый раз; начиная с сентября, все в Кембридже уже не раз его просили: Расскажи о Юге. |
| What's it like there. | Что там происходит. |
| What do they do there. | Что люди там делают. |
| Why do they live there. | Почему они там живут. |
Why do they live at all) that very September evening when Mr Compson stopped talking at last, he (Quentin) walked out of his father's talking at last because it was now time to go, not because he had heard it all because he had not been listening, since he had something which he still was unable to pass: that door, that gaunt tragic dramatic self-hypnotized youthful face like the tragedian in a college play, an academic Hamlet waked from some trance merit of the curtain's falling and blundering across the dusty stage from which the rest of the cast had departed last Commencement, the sister facing him across the wedding dress which she was not to use, not even to finish, the two of them slashing at one another with twelve or fourteen words and most of these the same words repeated two or three times so that when you boiled it down they did it with eight or ten.
Почему они вообще живут)... тот самый сентябрьский вечер, когда мистер Компсон наконец перестал говорить и он (Квентин) смог наконец уйти от отцовских рассказов, потому что пора было ехать, а вовсе не потому, что он уже все выслушал - ведь он даже и не слушал, ведь все еще оставалось что-то, чего он так и не мог переступить: та дверь; то изможденное,
трагически самозабвенное юное лицо, словно трагическая маска в студенческом спектакле, словно университетский Гамлет, которого пробудил от беспамятства опустившийся занавес, и он, спотыкаясь, бежит с пыльной сцены, откуда вся труппа ушла еще в день прошлогоднего торжественного выпуска; сестра, что смотрит на него, прикрывшись подвенечным платьем, которое она никогда не наденет и даже не сможет дошить - и оба, словно пощечины, бросают в лицо друг другу двадцать пять слов, большая часть которых повторяется по нескольку раз, так что суть составляют всего лишь каких-нибудь десять -двенадцать.
And she (Miss Coldfield) had on the shawl, as he had known she would, and the bonnet (black once but faded now to that fierce muted metallic green of old peacock feathers) and the black reticule almost as large as a carpet-bag containing all the keys which the house possessed: cupboard closet and door, some of which would not even turn in locks which, shot home, could be solved by any child with a hairpin or a wad of chewing gum, some of which no longer even fitted the locks they had been made for like old married people who no longer have anything in common, to do or to talk about, save the same general weight of air to displace and breathe and general oblivious biding earth to bear their weight-That evening, the twelve miles behind the fat mare in the moonless September dust, the trees along the road not rising soaring as trees should but squatting like huge fowl, their leaves ruffled and heavily separate like the feathers of panting fowls, heavy with sixty days of dust, the roadside undergrowth coated with heat-vulcanized dust and, seen through the dustcloud in which the horse and buggy moved, appeared like masses straining delicate and rigid and immobly upward at perpendicular's absolute in some old dead volcanic water refined to the oxygenless first principle of liquid, the dustcloud in which the buggy moved not blowing away because it had been raised by no wind and was supported by no air but evoked, materialized about them, instantaneous and eternal, cubic foot for cubic foot of dust to cubic foot for cubic foot of horse and buggy, peripatetic beneath the branch-shredded vistas of flat black fiercely and heavily starred sky, the dust cloud moving on, enclosing them with not threat exactly but maybe warning, bland, almost friendly, warning, as if to say, Come on if you like.
На ней (на мисс Колдфилд) была шаль, как и следовало ожидать, и шляпка (некогда черная, она теперь выцвела и отливала металлической прозеленью старых павлиньих перьев), в руках она держала огромный черный ридикюль размером с хороший саквояж, со всеми ключами, какие только были в доме: от буфета, чулана и входной двери; одни ключи уже не поворачивались в замках, которые, впрочем, мог бы открыть шпилькой или куском жевательной резинки любой ребенок; другие теперь даже не подходили к замкам, для которых предназначались, совсем как престарелые супруги, которым давно уже нечего друг с другом делать и не о чем говорить и у которых не осталось ничего общего, кроме массы воздуха, который они вытесняют и которым дышат, и равнодушной многотерпеливой земли, что несет на себе их тяжесть. Тот вечер, те двенадцать миль позади упитанной кобылы в пыли безлунной сентябрьской ночи; деревья вдоль дороги не стоят, не тянутся ввысь, как подобает деревьям, а осели, прижались к земле, словно гигантские птицы; их тяжелые, покрытые толстым слоем двухмесячной пыли лохматые листья трепыхаются, словно перья клохчущих кур; придорожные кусты тоже покрыты тягучей, как резина, слившейся от жары пылью, и если смотреть на них сквозь пыльное облако, окутавшее лошадь и повозку, они кажутся сгустками какого-то твердого вещества, что стойко и неуклонно поднимается вертикально вверх в некоем древнем вулканическом, лишенном кислорода жидком праэлементе; туча пыли, в которой движется повозка, не рассеивается, потому что ее поднял не ветер и держит ее на весу не воздух, она возникла, материализовалась вокруг них мгновенно и навеки - один кубический фут пыли на один кубический фут лошади и повозки - она ползет под окаймленной клочьями ветвей бескрайнею далью плоских, черных, густо утыканных свирепыми звездами небес; облако пыли движется вперед, окутывая их - оно не то чтобы грозит, оно скорее мягко, ласково, чуть ли не дружески предупреждает, словно говоря: Езжайте, если хотите.
| But I will get there first; accumulating ahead of you I will arrive first, lifting, sloping gently upward under hooves and wheels so that you will find no destination but will merely abrupt gently onto a plateau and a panorama of harmless and inscrutable night and there will be nothing for you to do but return and so I would advise you not to go, to turn back now and let what is, be; he (Quentin) agreeing to this, sitting in the buggy beside the implacable doll-sized old woman clutching her cotton umbrella, smelling the heatdistilled old woman-flesh, the heat-distilled camphor in the old fold-creases of the shawl, feeling exactly like an electric bulb, blood and skin, since the buggy disturbed not enough air to cool him with motion, created not enough motion within him to make his skin sweat, thinking Good Lord yes, let's don't find him or it, try to find him or it, risk disturbing him or it: (then Shreve again, | Но я приду туда раньше; сгустившись перед вами, я приду первым; я поднимусь, тихонько заберусь под копыта и колеса, и вы не достигнете цели, а просто скатитесь в долину, и перед вами разверзнется глухая непроницаемая ночь, и тогда вам не останется ничего другого, кроме как возвратиться назад, и потому я советую вам не ехать, а сразу же повернуть обратно, и пусть все остается, как прежде; он (Квентин) был с этим совершенно согласен, он сидел в повозке рядом с неукротимой, маленькой, как кукла, старухой, сжимавшей в руках ситцевый зонтик; он вдыхал сгущенный зноем запах старого женского тела, сгущенный зноем запах нафталина в слежавшихся складках старой шали; у него было такое чувство, словно он превратился в электрическую лампочку и состоит из одной только крови и кожи - повозка приводила в движение так мало воздуха, что он не давал никакой прохлады, вызывала у него внутри так мало движения, что кожа перестала выделять пот; он думал О господи, не допусти, чтобы мы нашли того человека или то, что там находится; не допусти, чтобы мы хотя бы даже попытались, рискнули нарушить его покой (и опять голос Шрива: |
| 'Wait. | - Подожди. |
| Wait. | Подожди. |
| You mean that this old gal, this Aunt Rosa-' | Ты хочешь сказать, что эта старушенция, эта тетушка Роза... |
| 'Miss Rosa,' Quentin said. | - Мисс Роза, - поправил Квентин. |
| 'All right all right. -that this old dame, this Aunt Rosa | - Ладно ладно... что эта старая дама, эта тетушка Роза... |
| ' Miss Rosa, I tell you." | - Говорят тебе, мисс Роза. |
| 'All right all right all right. -that this old this Aunt R-All right all right all right all right. -that hadn't been out there, hadn't set foot in the house even in forty-three years, yet who not only said there was somebody hidden in it but found somebody that would believe her, would drive that twelve miles out there in a buggy at midnight to see if she was right or not?" | - Ладно ладно ладно... что эта старая... эта тетушка Ро... Ладно ладно ладно ладно... что она там не была, что она сорок три года не переступала порога этого дома и, однако, не только утверждала, будто там кто-то скрывается, но нашла человека, который ей поверил, который в полночь отправился на повозке за эти двенадцать миль, чтобы узнать, права она или нет? |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - отвечал Квентин. |
'That this old dame that grew up in a household like an overpopulated mausoleum, with no call or claim on her time but the hating of her father and aunt and her sister's husband in peace and comfort and waiting for the day when they would prove not only to themselves but to everybody else that she had been right, So one night the aunt slid down the rainpipe with a horse trader, and she was right about the aunt so that fixed that: then her father nailed himself up in the attic to keep from being drafted into the Rebel army and starved to death, so that fixed that except for the unavoidable possibility that when the moment came for him to admit to himself that she had been right he may not have been able to speak or may not have had anyone to tell it to: so she was right about the father too, since if he hadn't made General Lee and Jeff Davis mad he wouldn't have had to nail himself up and die and if he hadn't died he wouldn't have left her an orphan and a pauper and so situated, left susceptible to a situation where she could receive this mortal affront: and right about the brother-in-law because if he hadn't been a demon his children wouldn't have needed protection from him and she wouldn't have had to go out there and be betrayed by the old meat and find instead of a widowed Agamemnon to her Cassandra an ancient stiff-jointed Pyramus to her eager though untried Thisbe who could approach her in this unbidden April's compounded demonry and suggest that they breed together for test and sample and if it was a boy they would marry; would not have had to be blown back to town on the initial blast of that horror and outrage to eat of gall and wormwood stolen through paling fences at dawn.
- Что эта старушенция, которая выросла в доме, напоминавшем битком набитый мавзолей, где ей только и было заботы, что тихо и мирно ненавидеть своего отца, тетку и мужа сестры, в ожидании дня, когда они докажут не только самим себе, но и всему свету, что она была права. И вот в одну прекрасную ночь тетка спустилась по водосточной трубе и удрала с барышником, и, значит, насчет тетки она была права и тут все вышло, как она хотела; потом ее отец заколотил себя гвоздями на чердаке, чтобы его не забрали в армию бунтовщиков, и умер с голоду, и значит, тут тоже все вышло, как она хотела, не считая неизбежной возможности, что, когда для него настанет время признать ее правоту, он окажется не в состоянии говорить или не найдет себе слушателя, и вышло, что насчет отца она тоже была права: ведь если бы он не разозлил генерала Ли и Джефа Дэвиса, ему не пришлось бы заколачивать себя гвоздями и умирать, а если б он не умер, он не сделал бы ее сиротою и нищей и не поставил бы в такое положение, в котором ей могли нанести эту смертельную обиду; и насчет зятя она тоже была права: ведь не будь он демоном, его детей не нужно было бы от него защищать, и ей не пришлось бы туда ехать, и тогда старик не обманул бы ее, и ей не пришлось бы вместо роли Кассандры при овдовевшем Агамемноне играть пылкую, но нетронутую Тисбу при дряхлом подагрическом Пираме, который явился перед ней незваным апрельским многоликим демоном и предложил зачать от него ребенка на пробу, и если это будет мальчик, то они поженятся, и тогда первый порыв негодования и ужаса не унес бы ее обратно в город, и ей не пришлось бы на рассвете воровать овощи сквозь дыры в дощатых заборах, что было для нее горше желчи и полыни.
| So this was not fixed at all and forever because she couldn't even tell it because of who her successor was, not because he found a successor by just turning around, and no day's loss of time even, but because of who the successor was, that she might conceivably have ever suffered a situation where she could or would have to decline any office which her successor could have been deemed worthy, even by a demon, to fill; this not fixed at all since when the moment came for him to admit he had been wrong she would have the same trouble with him she had with her father, he would be dead too since she doubtless foresaw the scythe if for no other reason than that it would be the final outrage and affront like the hammer and nails in her father's business that scythe, symbolic laurel of a caesar's triumph-that rusty scythe loaned by the demon himself to Jones more than two years ago to cut the weeds away from the shanty doorway to smooth the path for rutting-that rusty blade garlanded with each successive day's gaudy ribbon or cheap bead for the (how did she put it? slut wasn't all, was it?) to walk in-that scythe beyond whose symbolic shape he, even though dead, even when earth itself declined any longer to bear his weight, jeered at her?" | Но тут все вышло совсем не так, как она хотела, и притом навсегда - она ведь даже не могла про это рассказать, и все из-за того, кем была ее преемница, не из-за того, что стоило ему посмотреть по сторонам, как он в тот же день нашел ей преемницу, а именно из-за того, кем эта преемница была; из-за того, что она вообще могла попасть в такое положение, при котором возникла бы возможность или необходимость отказаться от обязанностей, какие ее преемница, пусть даже по мнению демона, была достойна выполнять; нет, вышло совсем не так, как она хотела, ибо когда для него настало время признать свою неправоту, с ним получилась бы та же незадача, что и с ее отцом - он тоже был бы мертв; ведь она, без сомнения, предвидела эту косу, хотя бы по одному тому, что коса будет последним оскорблением и афронтом, как молоток и гвозди в случае с ее отцом; эту косу, этот символический лавровый венец еще одной победы королевы-смерти, эту ржавую косу, которую сам же демон двумя годами раньше одолжил Джонсу, чтобы тот мог скосить сорную траву у дверей лачуги и тем расчистить дорогу для случки, - это ржавое лезвие, которое ежедневно украшалось новой яркой лентой или дешевыми бусами, в которых она (как бишь она ее называла? потаскушка? нет, как-то иначе) щеголяла, - эта коса, этот символический образ, из-за которого он, даже мертвый, когда сама земля отказалась его носить, все еще продолжал над нею глумиться? |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
'That this Faustus, this demon, this Beelzebub fled hiding from some momentary flashy glare of his Creditor's outraged face exasperated beyond all endurance, hiding, scuttling into respectability like a jackal into a rockpile, so she thought at first, until she realized that he was not hiding, did not want to hide, was merely engaged in one final frenzy of evil and harm-doing before the Creditor overtook him next time for good and all-this Faustus who appeared suddenly one Sunday with two pistols and twenty subsidiary demons and skulldugged a hundred miles of land out of a poor ignorant Indian and built the biggest house on it you ever saw and went away with six wagons and came back with the crystal tapestries and the Wedgwood chairs to furnish it and nobody knew if he had robbed another steamboat or had just dug up a little more of the old loot, who hid horns and tail beneath human raiment and a beaver hat and chose (bought her, outswapped his father-in-law, wasn't it) a wife after three years to scrutinize, weigh, and compare, not from one of the local ducal houses but from the lesser baronage whose principality was so far decayed that there would be no risk of his wife bringing him for dowry delusions of grandeur before he should be equipped for it, yet not so far decayed but that she might keep them both from getting lost among the new knives and forks and spoons that he had bought-a wife who not only would consolidate the hiding but could would and did breed him two children to fend and shield both in themselves and in their progeny the brittle bones and tired flesh of an old man against the day when the Creditor would run him to earth for the last time and he couldn't get away: and so sure enough the daughter fell in love, the son the agent for the providing of that living bulwark between him (the demon) and the Creditor's bailiff hand until the son should marry and thus insure him doubled and compounded and then the demon must turn square around and run not only the fiance out of the house and not only the son out of the house but so corrupt, seduce, and mesmerize the son that he (the son) should do the office of the outraged father's pistolhand when fornication threatened: so that the demon should return from the War five years later and find accomplished and complete the situation he had been working for: son fled for good now with a noose behind him, daughter doomed to spinsterhood-and then almost before his foot was out of the stirrup he (the demon) set out and got himself engaged again in order to replace that progeny the hopes of which he had himself destroyed?"
- Что этот Фауст, этот демон, этот Вельзевул сбежал от мимолетного огненного взгляда своего разгневанного и возмущенного сверх всякой меры Кредитора, удрал и укрылся в респектабельности, словно шакал под кучей камней, - так ей показалось сначала, пока она не поняла, что он вовсе не скрывался, даже и не думал скрываться, а просто строил свои последние козни и совершал последние пакости перед тем, как Кредитор снова, на этот раз уже окончательно, его настигнет; этот Фауст, который в одно прекрасное воскресенье явился с парой пистолетов и двумя десятками подсобных демонов, и выманил у несчастного невежественного индейца сто квадратных миль земли, и построил на этой земле самый большой дом на свете, и уехал с шестью фургонами, и вернулся с хрустальными гобеленами и веджвудскими стульями для этого дома, и никто не знал: то ли он ограбил еще один пароход, то ли просто выкопал из тайника еще небольшую часть прежней добычи; который прятал рога и хвост под человеческой одеждой и касторовой шляпой; который выбрал (купил, перехитрив при этом своего будущего тестя, так ведь?) себе жену, после того как три года изучал, взвешивал и сравнивал - не из самых родовитых местных фамилий, а из менее знатных, чье положение в обществе было подорвано настолько, что он не рисковал получить за невестой манию величия, которую еще не готов был претворить в действительность, однако же и не настолько подорвано, чтобы она не сумела разобраться в купленных им новых ложках, кожах и вилках, жену, которая не только укрепит его убежище, но сможет, захочет и в самом деле родит ему двоих детей, чтобы они сами и их потомство стали щитом и опорой хрупких костей и утомленной плоти старика в тот день, когда Кредитор в последний раз его настигнет и ему не удастся уйти; и вот пожалуйста - дочь влюбляется, а сын, орудие и живая преграда между ним (демоном) и рукой Кредиторова шерифа, пока сын не женится и тем не застрахует его вдвойне и с ежегодным приростом; и после всего этого демон вдруг ни с того ни с сего делает полный поворот крутом и выгоняет из дому не только жениха, но и сына и настолько его развращает, обольщает и гипнотизирует, что тот берет на себя роль вооруженной пистолетом негодующей отцовской руки, когда возникает угроза прелюбодеяния, так что пять лет спустя демон возвращается с войны и видит: то, чего он добивался, свершилось
окончательно и бесповоротно - сын бежал навсегда под угрозой петли, дочь обречена остаться старой девой, - и, не успев еще вынуть ногу из стремени, он (демон) берется за дело и снова обручается, чтобы заместить потомство,
| надежды на которое он сам же уничтожил? | |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'Came back home and found his chances of descendants gone where his children had attended to that, and his plantation ruined, fields fallow except for a fine stand of weeds, and taxes and levies and penalties sowed by United States marshals and such and all his niggers gone where the Yankees had attended to that, and you would have thought he would have been satisfied: yet before his foot was out of the stirrup he not only set out to try to restore his plantation to what it used to be, like maybe he was hoping to fool the Creditor by illusion and obfuscation by concealing behind the illusion that time had not elapsed and change occurred the fact that he was now almost sixty years old, until he could get himself a new batch of children to bulwark him, but chose for this purpose the last woman on earth he might have hoped to prevail on, this Aunt R-all right all right all right. -that hated him, that had always hated him, yet choosing her with a kind of outrageous bravado as if a kind of despairing conviction of his irresistibility or invulnerability were a part of the price he had got for whatever it was he had sold the Creditor, since according to the old dame he never had had a soul; proposed to her and was accepted then three months later, with no date ever set for the wedding and marriage itself not mentioned one time since, and on the very day when he established definitely that he would be able to keep at least some of his land and how much, he approached her and suggested they breed a couple of dogs together, inventing with fiendish cunning the thing which husbands and fiances have been trying to invent for ten million years: the thing that without harming her or giving her grounds for civil or tribal action would not only blast the little dream-woman out of the dovecote but leave her irrevocably husbanded (and himself, husband or fiance, already safely cuckolded before she can draw breath) with the abstract carcass of outrage and revenge. | - Он возвращается домой и видит, что его надежды на потомство рухнули - о чем позаботились его дети; что его плантация разорена, на невспаханных полях пышно разрослись сорняки; что судебные исполнители Соединенных Штатов засеяли их налогами, сборами и штрафами; что все его черномазые сбежали - о чем позаботились явки; и можно подумать, что теперь он наконец угомонится, но не тут-то было: не успев еще вынуть ногу из стремени, он не только предпринимает попытку привести свою плантацию в прежнее состояние -возможно, надеясь сбить с толку Кредитора, чтобы тот думал, будто он тешит себя иллюзией, что время еще не вышло и ничто не изменилось, хотя ему скоро стукнет шестьдесят, а тем временем родить себе для опоры новую ораву ребятишек, но выбирает для этой цели последнюю женщину на земле, какую он только мог бы к этому склонить, эту тетушку Ро... ладно ладно ладно... которая его ненавидит, которая всю жизнь его ненавидела; однако он выбирает именно ее, с какой-то невероятной дерзостью, словно отчаянная уверенность в собственной неотразимости или неуязвимости составляет часть платы за что-то, проданное им Кредитору; что именно - неизвестно, но только не душу, ибо, по словам старухи, души у него не было никогда; он делает ей предложение и получает согласие, а три месяца спустя, хотя дата свадьбы так и не была назначена, да и о женитьбе с тех пор тоже ни разу не заходила речь, в тот самый день, когда он точно выясняет, что сможет сохранить по крайней мере часть своей земли и какую именно, он подходит к ней и предлагает вместе родить парочку щенят, с дьявольскою хитростью прибегнув к уловке, к которой мужья и женихи пытаются прибегать уже десять миллионов лет, к уловке, которая, не причиняя ей вреда и не давая оснований возбудить против него судебное преследование, не только сдует с голубятни эту маленькую обитательницу мира грез, но окончательно и бесповоротно свяжет ее супружескими узами (а ему, жениху или супругу, она благополучно наставит рога, еще не успев опомниться) с бестелесным призраком негодования и мести. |
| He said it and was free now, forever more now of threat or meddling from anyone since he had at last eliminated the last member of his late wife's family, free now: son fled to Texas or California or maybe even South America, daughter doomed to spinsterhood to live until he died, since after that it wouldn't matter, in that rotting house, caring for him and feeding him, raising chickens and peddling the eggs for the clothes she and Clytie couldn't make: so that he didn't even need to be a demon now but just mad impotent old man who had realized at last that his dream of restoring his Sutpen's Hundred was not only vain but that what he had left of it would never support him and his family and so running his little crossroads store with a stock of plowshares and hame strings and calico and kerosene and cheap beads and ribbons and a clientele of freed niggers and (what is it? the words? white what? -Yes, trash) with Jones for clerk and who knows maybe what delusions of making money out of the store to rebuild the plantation; who had escaped twice now, got himself into it and been freed by the Creditor who set his children to destroying one another before he had posterity, and he decided that maybe he was wrong in being free and so got into it again and then decided that he was wrong in being unfree and so got out of it again and then turned right around and bought his way back into it with beads and calico and striped candy out of his own showcase and off his shelves?" | Он произнес эти слова и освободился, навеки освободился от угрозы или вмешательства со стороны кого бы то ни было - ведь теперь он наконец избавился от последнего родственника своей покойной жены, теперь он был свободен: сын бежал в Техас, в Калифорнию, может, даже в Южную Америку; дочь обречена остаться старой девой и до самой его смерти (после это уже не будет иметь значения) жить в этом гниющем доме, заботиться о нем и кормить его, разводить кур и выменивать яйца на одежду, которой они с Клити не могли сами сшить, так что теперь ему незачем даже быть демоном, теперь он стал просто безумным и бессильным стариком, который наконец понял, что его мечты о восстановлении Сатпеновой Сотни не только тщетны, но то, что от нее осталось, никогда не сможет прокормить ни его, ни его семью, и потому он открыл придорожную лавчонку, где торговал лемехами для плугов, вожжами, керосином, ситцем, дешевыми лентами и бусами, где покупателями были освобожденные негры и белая (как это, напомни мне это слово - белая...? -ах да, белая шваль), а приказчиком Джонс, и кто знает, может, он и лелеял мечту посредством этой лавки разбогатеть и заново возродить свою плантацию: ведь он уже дважды сумел спастись -один раз он попался, но потом его выпустил на свободу Кредитор, который заставил его детей уничтожить друг друга, прежде чем у него появилось потомство, и он решил, что, может, зря вырвался на свободу, и потому снова залез в кабалу, а потом решил, что это напрасно, и снова выбрался из кабалы, после чего сделал крутой поворот и заплатил за новую кабалу бусами, ситцем и полосатыми леденцами со своих же собственных прилавков и полок? |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| He sounds just like father he thought, glancing (his face quiet, reposed, curiously almost sullen) for a moment at Shreve leaning forward into the lamp, his naked torso pink-gleaming and baby-smooth, cherubic, almost hairless, the twin moons of his spectacles glinting against his moonlike rubicund face, smelling (Quentin) the cigar and the wistaria, seeing the fireflies blowing and winking in the September dusk. | Он говорит совсем как отец подумал он, бросив мимолетный взгляд (лицо его было спокойно, безмятежно, даже, как ни странно, угрюмо) на Шрива, который всем своим обнаженным лоснящимся торсом, розовым и гладким, как у ребенка или херувима, почти лишенным растительности, наклонился к лампе, и на его круглом, как луна, румяном лице блеснули близнецы-очки; при этом он (Квентин) услышал запах сигары и глицинии, увидел, как в сентябрьских сумерках, вспыхивая, мигают светлячки. |
Just exactly like father if father had known as much about it the night before I went out there as he did the day after I came back thinking Mad impotent old man who realized at last that there must be some limit even to the capabilities of a demon for doing harm, who must have seen his situation as that of the show girl, the pony, who realizes that the principle tune she prances comes not from horn and fiddle and drum but from a clock and calendar, must have seen himself as the old wornout cannon which realizes that it can deliver just one more fierce shot and crumble to dust in its own furious blast and recoil, who looked about upon the scene which was still within his scope and compass and saw son gone, vanished, more insuperable to him now than if the son were dead since now (if the son still lived) his name would be different and those to call him by it strangers, and whatever dragon's outcropping of Sutpen blood the son might sow on the body of whatever strange woman would therefore carry on the tradition, accomplish the hereditary evil and harm under another name and upon and among people who will never have heard the right one; daughter doomed to spinsterhood who had chosen spinsterhood already before there was anyone named Charles Bon since the aunt who came to succor her in bereavement and sorrow found neither but instead that calm absolutely impenetrable face between a homespun dress and sunbonnet seen before a closed door and again in a cloudy swirl of chickens while Jones was building the coffin and which she wore during the next year while the aunt lived there and the three women wove their own garments and raised their own food and cut the wood they cooked it with (excusing what help they had from Jones who lived with his granddaughter in the abandoned fishing camp with its collapsing roof and rotting porch against which the rusty scythe which Sutpen was to lend him, make him borrow to cut away the weeds from the door-at last forced him to use though not to cut weeds, at least not vegetable weeds-would lean for war years) and wore still after the aunt's indignation had swept her back to town to live on stolen garden truck and out of anonymous baskets left on her front steps at night, the three of them, the two daughters Negro and white and the aunt twelve miles away watching from her distance as the two daughters watched from theirs the old demon, the ancient varicose and despairing Faustus fling his final main now with the Creditor's hand already on his shoulder, running his little country store now for his bread and meat, haggling tediously over nickels and dimes with rapacious and poverty-stricken whites and Negroes, who at one time could have galloped for ten miles in any direction without crossing his own boundary, using out of his meager stock the cheap ribbons and beads and the stale violently colored candy with which even an old man can seduce a
В точности как отец, если бы накануне той ночи, когда я туда поехал, отец знал об этом столько, сколько наутро после моего возвращения думал он Этот немощный безумный старик наконец понял, что даже демону поставлен предел в его способности творить зло; он наверняка увидел, что находится в положении статистки, танцовщицы кордебалета, которой вдруг стало ясно, что музыку, под которую она выделывает свои антраша, исполняют вовсе не труба, барабан и скрипка, а календарь и часы; сам наверняка увидел, что напоминает старую изношенную пушку, которой вдруг стало ясно, что она может произвести всего лишь один оглушительный выстрел, а потом неизбежно рассыплется в прах от своей же взрывной волны и отдачи; он осмотрелся вокруг, насколько достало сил, и увидел, что сын его исчез, пропал, стал для него теперь еще более недосягаемым, чем если бы находился на том свете, ибо теперь (если сын еще жив) он наверняка изменил свое имя, и называют его этим именем чужие люди, а та поросль зубов дракона с Сатпеновой кровью, какую сын его мог посеять в теле безвестной чужой женщины, будет продолжать традицию наследственной скверны и зла под другим именем и среди людей, которые никогда не слышали и не услышат его настоящего имени; что дочь, обреченная остаться старой девой, избрала этот удел еще прежде, чем появился некто по имени Чарльз Бон - ведь тетка, приехавшая ее поддержать, не нашла следов ни беды, ни скорби, а всего лишь спокойное, совершенно непроницаемое лицо женщины в домотканом платье и широкополой шляпе, сперва перед закрытой дверью, а потом в клубах пыли среди стаи кур, когда Джонс сколачивал гроб; оно оставалось неизменным весь тот год, что тетка там прожила, когда они, три женщины, сами ткали и шили себе одежду, сами добывали пищу и сами рубили дрова, чтобы ее сварить (не считая помощи Джонса - он с внучкой жил в заброшенной рыбачьей хижине с прохудившейся крышей и сгнившим крыльцом; к стене этой хижины два года будет прислонена ржавая коса, которую Сатпен одолжил, навязал Джонсу, чтобы тот скосил сорняки у входа, и в конце концов заставил его ею воспользоваться, хотя и не с целью скосить сорняки или, во всяком случае, не сорняки, принадлежащие к растительному миру), не изменилось и после - того, как возмущение тетки унесло ее обратно в город, где единственным ее пропитанием станут краденые овощи и припасы из корзинок, которые неизвестные лица будут по ночам оставлять у нее на парадном крыльце; все три - две дочери, негритянка и белая, и тетка за двенадцать миль от них, - наблюдали, как старый демон, дряхлый, fifteen-year-old country girl, to ruin the granddaughter of his partner, this Jones-this gangling malaria-ridden white man whom he had given permission fourteen years ago to squat in the abandoned fishing camp with the year-old grandchild-Jones, partner porter and clerk who at the demon's command removed with his own hand (and maybe delivered too) from the showcase the candy beads and ribbons, measured the very cloth from which Judith (who had not been bereaved and did not mourn) helped the granddaughter to fashion a dress to walk past the lounging men in, the sidelooking and the tongues, until her increasing belly taught her embarrassment-or perhaps fear-Jones who before '62 had not even been allowed to approach the front of the house and who during the next four years got no nearer than the kitchen door and that only when he brought the game and fish and vegetables on which the seducer-to-He's wife and daughter (and Clytie too, the one remaining servant, Negro, the one who would forbid him to pass the kitchen door with what he brought) depended on to keep life in them, but who now entered the house itself on the (quite frequent now) afternoons when the demon would suddenly curse the store empty of customers and lock the door and repair to the rear and in the same tone in which he used to address his orderly or even his house servants when he had them (and in which he doubtless ordered Jones to fetch from the showcase the ribbons and beads and candy) direct Jones to fetch the jug, the two of them (and Jones even sitting now who in the old days, the old dead Sunday afternoons of monotonous peace which they spent beneath the scuppernong arbor in the backyard, the demon lying in the hammock while Jones squatted against a post, rising from time to time to pour for the demon from the demijohn and the bucket of spring water which he had fetched from the spring more than a mile away then squatting again, chortling and chuckling and saying подагрический, отчаявшийся Фауст, уже чувствуя на своем плече руку Кредитора, ставит свою последнюю ставку и, чтоб заработать себе на хлеб, открывает маленькую деревенскую лавчонку, торгуясь за каждый грош со скаредными, нищими белыми и неграми; он, который в былые времена, не пересекая границ своих владений, мог проскакать десять миль в любую сторону, теперь с помощью своих скудных запасов дешевых лент и бус и залежалых ярко раскрашенных конфет, какими даже старик способен соблазнить пятнадцатилетнюю деревенскую девчонку, лишает невинности внучку своего компаньона Джонса - этого долговязого, замученного малярией белого, который четырнадцать лет назад с его разрешения поселился вместе с годовалой внучкой в заброшенной рыбачьей хижине; Джонса, компаньона, грузчика и приказчика, который по велению демона собственноручно снимал с прилавка (может, даже и доставлял по назначению) конфеты, ленты и бусы, отмерял тот самый ситец, из которого Джудит (она никого не оплакивала и ни по ком не носила траура) помогла его внучке сшить платье: в нем та будет щеголять под косыми взглядами болтунов, сплетников и бездельников, пока растущий живот не начнет внушать ей смущение, а может, даже и страх; Джонса, которому до 1861 года не разрешали даже близко подходить к парадным дверям и которого еще четыре года не подпускали дальше кухонного крыльца, да и то лишь в тех случаях, когда он приносил дичь, рыбу и овощи, поддерживавшие жизнь жены и дочери будущего соблазнителя (а также Клити, единственной оставшейся служанки, негритянки, той, что не позволяла ему являться на кухню с его приношениями), но теперь он входил прямо в дом в те (теперь нередкие) дни, когда демон вдруг ни с того ни с сего с бранью разгонял покупателей, запирал лавку, удалялся в заднюю комнату и таким же тоном, каким прежде обращался к своему ординарцу или к домашней прислуге, пока она у него еще была (и каким он, без сомнения, приказывал Джонсу взять с прилавка ленты, конфеты и бусы), посылал Джонса за бутылью, и они оба (Джонс теперь даже сидел, а ведь в былые времена, в глухие унылые воскресенья давно отошедшего в прошлое мира, которые они проводили в виноградной беседке на заднем дворе, демон лежал в гамаке, а Джонс сидел на корточках, прислонившись к столбу, время от времени поднимался и подливал демону виски из бутыли и родниковую воду из ведра: он приносил ее с родника больше чем за милю от дома, - потом снова садился на корточки, фыркал, крякал и всякий раз, как демон умолкал, вставлял:
| 'Sho, Mister Tawm' each time the demon paused)-the two of them drinking turn and turn about from the jug and the demon not lying down now nor even sitting but reaching after the third or second drink that old man's state of impotent and furious undefeat in which he would rise, swaying and plunging and shouting for his horse and pistols to ride single-handed into Washington and shoot Lincoln (a year or so too late here) and Sherman both, shouting, | "Так точно, мистер Том"), они оба по очереди прикладывались к бутыли, и демон теперь не лежал и даже не сидел, а уже после второго или третьего глотка, охваченный бессильной старческой яростью, - он никак не мог примириться с поражением, - вскакивал и, шатаясь и спотыкаясь, требовал подать ему лошадь и пистолеты, чтобы ехать в Вашингтон и там собственноручно пристрелить сразу и Линкольна (правда, тут он примерно на год опоздал) и Шермана, выкрикивая: |
| ' Kill them! | "Бей их! |
| Shoot them down like the dogs they are!" and Jones." | Пристрели, как собак!" |
| Sho, Kernel; sho now' and catching him as he fell and commandeering the first passing wagon to take him to the house and carry him up the front steps and through the pointless formal door beneath its fanlight imported pane by pane from Europe which Judith held open for him to enter with no change, no alteration in that calm frozen face which she had worn for four years now, and on up the stairs and into the bedroom and put him to bed like a baby and then lie down himself on the floor beside the bed though not to sleep since before dawn the man on the bed would stir and groan and Jones would say, ' Hyer I am, Kernel. | "Так их, полковник, так их", - отзывался Джонс; он подхватывал валившегося с ног Сатпена, останавливал первую попавшуюся повозку, привозил его домой, втаскивал на парадное крыльцо и, пройдя сквозь некрашеную парадную дверь, увенчанную веерообразным окном, куда были вставлены стекла, выписанные в свое время из Европы (дверь открывала Джудит, причем ее спокойное, застывшее четыре года назад лицо ничуть не изменилось), вносил его по лестнице наверх, в спальню, укладывал в постель, как малого ребенка, а сам ложился на полу возле кровати, но не спал, потому что задолго до рассвета старик начинал ворочаться и стонать, и Джонс говорил ему: "Я здесь, полковник. |
| Hit's all right. | Все в порядке. |
| They aint whupped us yit, air they?" -this Jones who after the demon rode away with the regiment when the granddaughter was only eight years old would tell people that he 'was looking after Major's place and niggers' even before they had time to ask him why he was not with the troops and perhaps in time came to believe the lie himself, who was among the first to greet the demon when he returned, to meet him at the gate and say, ' Well, Kernel, they kilt us but they aint whupped us yit, air they?" who even worked, labored, sweat at the demon's behest during that first furious period while the demon believed he could restore by sheer indomitable willing the Sutpen's Hundred which he remembered and had lost, labored with no hope of pay or reward who must have seen long before the demon did (or would admit it) that the task was hopeless-blind Jones who apparently saw still in that furious lecherous wreck the old fine figure of the man who once galloped on the black thoroughbred about that domain two boundaries of which the eye could not see from any point. | Они нас еще не побили, верно?" - тот самый Джонс, который, когда Сатпен уехал со своим полком (внучке в то время было всего восемь лет), говорил соседям, что майор оставил его присматривать за домом и черномазыми, еще прежде, чем они успевали спросить, почему он не в армии, и, возможно, постепенно сам поверил в свою ложь, а когда демон возвратился, одним из первых его приветствовал, встретил у ворот со словами: "Ну что ж, полковник, они нас убили, но не побили, верно?", который в тот первоначальный период неистовства, когда демон думал, что одним лишь усилием своей неукротимой воли сможет восстановить утраченную, но не забытую Сатпенову Сотню, по повелению демона работал, трудился в поте лица своего, без всякой надежды на награду или плату, и задолго до того, как сам демон это увидел (или признал), понял, что задача эта безнадежна -слепой Джонс, который, несомненно, все еще видел в этой свирепой и распутной старой развалине того представительного мужчину, что некогда верхом на чистокровном вороном жеребце скакал по своим владениям, настолько необъятным, что глаз ни с какой точки не мог охватить две их границы одновременно. |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| So that Sunday morning came and the demon up and away before dawn, Judith thinking she knew why since that morning the black stallion which he rode to Virginia and led back had a son born on his wife Penelope, only it was not that foal which the demon had got up early to look at and it was almost a week before they caught, found, the old Negress, the midwife who was squatting beside the quilt pallet that dawn while Jones sat on the porch where the rusty scythe had leaned for two years, so that she could tell how she heard the horse and then the demon entered and stood over the pallet with the riding whip in his hand and looked down at the mother and the child and said, ' Well, Milly, too bad you're not a mare like Penelope. | И вот настало то воскресное утро, и демон поднялся на рассвете и ускакал, и Джудит думала, что знает почему: в то утро у вороного жеребца, на котором он уехал в Виргинию и вернулся обратно, родился сын от его жены, кобылы Пенелопы; однако демон встал в такую рань не ради этого приплода, и лишь через неделю удалось отыскать и изловить старую негритянку, повитуху, которая в то утро сидела на корточках возле разостланного на полу стеганого одеяла, между тем как Джонс сидел на крыльце, где уже два года стояла ржавая коса, и старуха рассказала, как услышала, что подъезжает лошадь, а потом демон с хлыстом в руке вошел, постоял над подстилкой, посмотрел на мать с ребенком и сказал: "Да, Милли, жаль, что ты не кобыла, как Пенелопа. |
| Then I could give you a decent stall in the stable' and turned and went out and the old Negress squatted there and heard them, the voices, he and Jones: | Тогда я отвел бы тебе хорошее стойло на конюшне", повернулся и вышел вон, а старая негритянка, все еще сидя на корточках, услышала их голоса - его и Джонса: |
| ' Stand back. | "Отойди. |
| Don't you touch me, Wash'. | Не смей меня трогать, Уош". |
| 'I'm going to tech you, Kernel' and she heard the whip too though not the scythe, no whistling air, no blow, nothing since always that which merely consummates punishment evokes a cry while that which evokes the last silence occurs in silence. | "А я возьму да и посмею, полковник", потом она услышала, как щелкнул хлыст, но ни свиста воздуха, ни звона косы, ни удара слышно не было, ибо наказание всегда вызывает крик, но то, что вызывает последнее молчание, совершается в молчанье. |
| And that night they finally found him and fetched him home in a wagon and carried him, quiet and bloody and with his teeth still showing in his parted beard (which was hardly grizzled although his hair was almost white now) in the light of the lanterns and the pine torches, up the steps where the tearless and stone-faced daughter held the door open for him too who used to like to drive fast to church and who rode fast there this time, only when it was all over he had never reached the church, since the daughter decided that he should be driven into that same Methodist Church in town where he had married her mother, before returning to the grave in the cedar grove. | В ту же ночь они в конце концов его нашли, отвезли на повозке домой - неподвижный и окровавленный, он все еще скалил зубы из-под усов (его борода и усы были лишь чуть-чуть тронуты сединой, хотя волосы уже почти совсем побелели) - и при свете сосновых веток и фонарей понесли наверх по ступеням парадного входа, где дочь с каменным лицом, без единой слезинки в глазах открыла дверь, чтобы пропустить того, кто когда-то любил галопом скакать в церковь; он поскакал туда галопом и на этот раз, да только до церкви он так и не добрался, ибо дочь решила отвезти его в город, в ту самую методистскую церковь, где он венчался с ее матерью, а уж потом предать земле в можжевеловой роще. |
| Judith was a woman of thirty now and looking older, not as the weak grow old, either enclosed in a static ballooning of already lifeless flesh or through a series of stages of gradual collapsing whose particles adhere, not to some iron and still impervious framework but to one another, as though in some communal and oblivious and mindless life of their own like a colony of maggots, but as the demon himself had grown old: with a kind of condensation, an anguished emergence of the primary indomitable ossification which the soft color and texture, the light electric aura of youth, had merely temporarily assuaged but never concealed. | Джудит теперь было тридцать лет, но выглядела она гораздо старше; она постарела не так, как стареют слабые люди - когда уже почти безжизненная плоть либо заключена в неподвижную, раздутую, как воздушный шар, оболочку, либо постепенно сжимается, причем отдельные ее частицы прикреплены не к какому-то железному, все еще несокрушимому остову, а друг к другу, словно живут какой-то обособленной, замкнутой общиной вроде колонии личинок - а так, как постарел сам демон: когда в процессе мучительного затвердения тканей вновь выступает наружу изначальный несгибаемый костяк, который нежные тона и прозрачный ореол юности могли только временно смягчить, но никак не скрыть. |
| The spinster in homemade and shapeless clothing, with hands which could either transfer eggs or hold a plow straight in furrow, borrowed two half-wild young mules to pull the wagon: so he rode fast toward church as far as he went, in his homemade coffin, in his regimentals and saber and embroidered gauntlets, until the young mules bolted and turned the wagon over and tumbled him, saber plumes and all, into a ditch from which the daughter extricated him and fetched him back to the cedar grove and read the service herself. | Старая дева в бесформенном домотканом платье, чьи руки умели собирать куриные яйца и твердо держать плуг в борозде, взяла взаймы пару полудиких молодых мулов, впрягла их в повозку, и он, лежа в самодельном гробу в полной парадной форме, с саблей и в перчатках с вышитыми крагами, галопом поскакал в церковь, но далеко не уехал, так как молодые мулы понесли, повозка опрокинулась, и он вместе со своею саблей, плюмажем и прочими регалиями вывалился в придорожную канаву, откуда дочь его извлекла, отвезла обратно в рощу и сама свершила погребальный обряд. |
| And no tears, no bereavement this time too, whether or not it was because she had no time to mourn she ran the store herself now until she found a buyer for it, not keeping it open but carrying the keys to it in her apron pocket, hailed from the kitchen or the garden or even from the field since she and Clytie now did all the plowing which was done, now that Jones was gone too. | И на этот раз тоже не было ни слез, ни скорби по усопшем, быть может оттого, что ейнекогда было соблюдать траур: теперь она сама торговала в лавке, покуда не нашелся на нее покупатель; лавку она не отпирала, а носила в кармане фартука ключи, и покупатели кликали ее с огорода или даже с поля, потому что теперь им с Клити пахать тоже приходилось самим - ведь Джонса теперь тоже не было. |
| He had followed the demon within twelve hours on that same Sunday (and maybe to the same place; maybe They would even have a scuppernong vine for them there and no compulsions now of bread or ambition of fornication or vengeance, and maybe they wouldn't even have to drink, only they would miss this now and then without knowing what it was that they missed but not often; serene, pleasant, unmarked by time or change of weather, only just now and then something, a wind, a shadow, and the demon would stop talking and Jones would stop guffawing and they would look at one another, groping, grave, intent, and the demon would say, | Не прошло и двенадцати часов, как он в то самое воскресенье отправился вслед за демоном (и, возможно, туда же, куда и тот; возможно, для них там имеется даже и виноградная беседка и они не знают нужды ни в хлебе насущном, ни в честолюбии, ни в блуде и мести; а возможно, им не нужно даже и выпивать, только порой они нет-нет да и соскучатся по выпивке, хотя и сами не поймут, чего это им недостает и не слишком часто; там будет тихо, уютно, не будет ни времени, ни непогоды; лишь изредка набежит какая-то тень, повеет легким ветерком, и тогда демон перестанет говорить, а Джонс перестанет гоготать, они посмотрят друг на друга недоуменно, пристально и строго, и демон скажет: |
| ' What was it, Wash? | "Что это было, Уош? |
| Something happened. | Что-то случилось? |
| What was it?" and Jones looking at the demon, groping too, sober too, saying, | Что это было?" - а Джонс в свою очередь посмотрит на демона недоуменно и спокойно ответит: |
| 'I don't know, Kernel whut?" each watching the other. | "Не знаю, полковник. А что?" - и они еще долго будут вглядываться друг в друга. |
| Then the shadow would fade, the mind die away until at last Jones would say, serene, not even triumphant: ' They mought have kilt us, but they aint whupped us yit, air they?") She would be hailed by women and children with pails and baskets, whereupon she or Clytie would go to the store, unlock it, serve the customer, lock the store and return: until she sold the store at last and spent the money for a tombstone. ('How was it?" Shreve said. | Потом тень рассеется, ветерок утихнет, и Джонс наконец скажет - невозмутимо и даже без всякого торжества: "Может, они нас убили, но они нас еще не побили, верно?"). Ее кликали женщины и дети с корзинами и ведрами, и тогда либо она, либо Клити шла в лавку, отпирала ее, обслуживала покупателя, снова запирала и возвращалась обратно, пока наконец не продала лавку и не истратила деньги на могильный камень. ("Как это было? - спросил Шрив. |
| 'You told me; how was it? you and your father shooting quail, the gray day after it had rained all night and the ditch the horses couldn't cross so you and your father got down and gave the reins to what was his name? the nigger on the mule? | - Ты мне рассказывал; как это было? вы с отцом охотились на перепелов, день был пасмурный, всю ночь шел дождь, и лошади не могли перейти через канаву, и тогда вы с отцом спешились и отдали поводья этому, как его звали? этого черномазого на муле? |
| Luster. -Luster to lead them around the ditch') and he and his father crossed just as the rain began to come down again gray and solid and slow, making no sound, Quentin not aware yet of just where they were because he had been riding with his head lowered against the drizzle, until he looked up the slope before them where the wet yellow sedge died upward into the rain like melting gold and saw the grove, the clump of cedars on the crest of the hill dissolving into the rain as if the trees had been drawn in ink on a wet blotter-the cedars beyond which, beyond the ruined fields beyond which, would be the oak grove and the gray huge rotting deserted house half a mile away. | Ластер. Отдали поводья Ластеру, чтобы он объехал канаву"), и когда они с отцом перебрались через канаву, снова пошел дождь -серый, неторопливый, густой и беззвучный - и Квентин не сразу понял, куда они заехали, потому что, когда начало моросить, он опустил голову, а потом, подняв глаза, увидел, что впереди простирается склон, поросший мокрой желтой осокой - окутанная пеленою дождя, она переливалась как жидкое золото, - а на гребне холма растет роща, небольшая купа виргинских можжевельников; деревья расплывались под дождем, словно были нарисованы на мокрой промокашке, а за можжевельниками, за одичавшими полями, где-то за всем этим должна быть дубовая роща, и в ней огромный серый полуразвалившийся брошенный дом - до него оставалось еще с полмили. |
| Mr Compson had stopped to look back at Luster on the mule, the towsack he had been using for saddle now wrapped around his head, his knees drawn up under it, leading the horses on down the ditch to find a place to cross. | Мистер Компсон остановился и через плечо взглянул на Ластера - тот сидел верхом на муле, обернув голову мешком, который прежде заменял ему седло, и, подтянув к груди колени, вел лошадей вдоль канавы в поисках места, где бы ее перейти. |
| 'Better get on out of the rain,' Mr Compsonsaid. | - Давай-ка лучше спрячемся от дождя, - сказал мистер Компсон. |
| 'He's not going to come within a hundred yards of those cedars anyway." | - Он все равно ближе чем на сто ярдов к этим можжевельникам не подойдет. |
| They went on up the slope. | Они двинулись вверх по склону. |
| They could not see the two dogs at all, only the steady furrowing of the sedge where, invisible, the dogs quartered the slope until one of them flung up his head to look back. | Обе собаки совсем скрылись из виду, и только по качающейся траве можно было понять, где они рыскают, пока наконец одна из них не подняла голову и не оглянулась. |
| Mr Compson gestured with his hand toward the trees, he and Quentin following. | Мистер Компсон показал рукой на деревья, и они с Квентином пошли за собаками. |
| It was dark among the cedars, the light more dark than gray even, the quiet rain, the faint pearly globules, materializing on the gun barrels and the five headstones like drops of not-quite-congealed meltings from cold candles on the marble: the two flat heavy vaulted slabs, the other three headstones leaning a little awry, with here and there a carved letter or even an entire word momentary and legible in the faint light which the raindrops brought particle by particle into the gloom and released; now the two dogs came in, drifted in like smoke, their hair close-plastered with damp, and curled down in one indistinguishable and apparently inextricable ball for warmth. | Под деревьями было сумрачно; свет казался темно-серым; легкие жемчужные капли дождя ложились на стволы ружей и на пять надгробий, словно еще не застывший воск, пролитый на мрамор с погасших свечей; две гладкие тяжелые закругленные плиты стояли прямо, три другие немного покосились; слабый свет, который дождевые капли частицу за частицей приносили и роняли во мглу, порой ненадолго выхватывал из мрака то отдельную букву, а то и целое высеченное в камне слово; вскоре появились обе собаки; они вплыли в рощу, словно дым, их мокрые шкуры прилипли к телу, и, чтобы было теплее, они свились в один сплошной, безнадежно запутанный клубок. |
| Both the flat slabs were cracked across the middle by their own weight (and vanishing into the hole where the brick coping of one vault had fallen in was a smooth faint path worn by some small animal-possum probably-by generations of some small animal since there could have been nothing to eat in the grave for a long time) though the lettering was quite legible: Ellen Coldfield Sutpen. | Обе плоские плиты под собственной тяжестью треснули посередине (и в яму, куда рухнула кирпичная кладка одного склепа, вела еле заметная узкая тропинка, протоптанная каким-то мелким зверьком, скорее всего опоссумом или, вернее, несколькими поколениями этих зверьков, потому что в могиле уже давно не осталось ничего съедобного), но надписи еще можно было разобрать: Эллен Колдфилд Сатпен. |
| Born October 9, 1817. | Родилась 9 октября 1817 года. |
| Died January 23, 1863 and the other: Thomas Sutpen, Colonel, 3rd Mississippi Infantry, C.S.A.Died August 12, 1869: this last, the date, added later, crudely with a chisel, who even dead did not divulge where and when he had been born. | Умерла 23 января 1863 года, и другая: Томас Сатпен, полковник, 23-й Миссисипский пехотный полк, К. А. Ш. Умер 12 августа 1869 года; эта дата, грубо вырубленная зубилом, была добавлена позднее - даже и после смерти он не открыл, где и когда родился. |
| Quentin looked at the stones quietly, thinking Not beloved wife of. | Квентин спокойно смотрел на камни и думал: Не любимая жена такого-то. |
| No. | Нет. |
| Ellen Coldfield Sutpen | Просто Эллен Колдфилд Сатпен. |
| 'I wouldn't have thought they would have had any money to buy marble with in 1869,' he said. | - Я б никогда не подумал, что в 1869 году у них могли быть деньги на мрамор, - сказал он. |
| 'He bought them himself,' Mr Compson said. 'He bought the two of them while the regiment was in Virginia, after Judith got word to him that her mother was dead. | - Он покупал их сам, - сказал мистер Компсон, -Он купил эти два камня, когда его полк находился в Виргинии и Джудит известила его о смерти матери. |
| He ordered them from Italy, the best, the finest to he had-his wife's complete and his with the date left blank: and this while on active service with an army which had not only the highest mortality rate of any before or since but which had a custom of electing a new set of regimental officers each year (and by which system he was at the moment entitled to call himself colonel, since he had been voted in and Colonel Sartoris voted out only last summer) so that for all he could know, before his order could be filled or even received he might be already under ground and his grave marked (if at all) by a shattered musket thrust into the earth, or lacking that he might be a second lieutenant or even a private-provided of course that his men would have the courage to demote him-yet he not only ordered the stones and managed to pay for them, but stranger still he managed to get them past a seacoast so closely blockaded that the incoming runners refused any cargo except ammunition-' It seemed to Quentin that he could actually see them: the ragged and starving troops without shoes, the gaunt powder-blackened faces looking backward over tattered shoulders, the glaring eyes in which burned some indomitable desperation of undefeat watching that dark interdict ocean across which a grim lightless solitary ship fled with in its hold two thousand precious pounds-space containing not bullets, not even something to eat, but that much bombastic and inert carven rock which for the next year was to be a part of the' regiment, to follow it into Pennsylvania and be present at Gettysburg, moving behind the regiment in a wagon driven by the demon's body servant through swamp and plain and mountain pass, the regiment moving no faster than the wagon could, with starved gaunt men and gaunt spent horses knee deep in icy mud or snow, sweating and cursing it through bog and morass like a piece of artillery, speaking of the two stones as | Он заказал их в Италии - самые лучшие, самые дорогие, какие только можно было достать, причем на памятнике жены надпись была полная, а на своем он велел оставить место для даты; и все это он делал, находясь в действующей армии, в которой не только была такая высокая смертность, какой не бывало нигде ни прежде, ни после, но и обычай ежегодно переизбирать полковых офицеров (по этой системе он в тот момент имел право именовать себя полковником -как раз прошлым летом его выбрали, а полковника Сарториса забаллотировали), и потому он совершенно не мог быть уверен, что до тех пор, пока заказ не будет выполнен или хотя бы получен, он не угодит на тот свет, а его могила будет отмечена (если ее вообще как-либо отметят) воткнутым в землю ломаным ружьем, а если он даже и уцелеет, то вполне может стать младшим лейтенантом, а то и просто рядовым - разумеется, если у его солдат достанет храбрости сместить его с должности, - и тем не менее он не только заказал эти камни и ухитрился за них заплатить, но, что еще удивительнее, ухитрился доставить их на побережье, зажатое в тисках такой жестокой блокады, что даже прорывавшие ее контрабандисты не хотели брать на борт своих кораблей ничего, кроме боеприпасов... Квентину казалось, будто он их видит: голодные, раздетые и разутые солдаты - изможденные, почерневшие от пороха лица, глаза горят неукротимой яростью непораженья, -оглянувшись назад через едва прикрытые лохмотьями плечи, смотрят на темный недоступный океан, по волнам которого, погасив огни, несется одинокий мрачный корабль; в трюме его вместо двух тысяч фунтов драгоценных пуль или хотя бы съестных припасов мертвым грузом лежат две спесивые, неповоротливые, высеченные из камня тысячефунтовые глыбы; на весь ближайший год зачисленные в состав полка, они поедут за ним в Пенсильванию, побывают при Г еттисберге, следуя за полком в фургоне, чей кучер, демонов слуга, провезет их через горные проходы, через болота и равнины, в фургоне, который полку приказано не обгонять; оголодавшие изможденные люди и изможденные тощие лошади, пробираясь по колено в ледяной грязи и в снегу, обливаясь потом и изрыгая проклятья, поволокут его через топи и трясины, словно артиллерийское орудие; они будут называть эти камни |
| ' Colonel' and | "Полковник" и |
| 'Mrs Colonel'; then through the Cumberland Gap and down through the Tennessee mountains, traveling at night to dodge Yankee patrols, and into Mississippi in the late fall of '64, where the daughter waited whose marriage he had interdict and who was to be a widow the next summer though apparently not bereaved, where his wife was dead and his son self-excommunicated and-banished, and put one of the stones over his wife's grave and set the other upright in the hall of the house, where Miss Coldfield possibly (maybe doubtless) looked at it every day as though it were his portrait, possibly (maybe doubtless here too) reading among the lettering more of maiden hope and virgin expectation than she ever told Quentin about, since she never mentioned the stone to him at all, and (the demon) drank the parched corn coffee and ate the hoe cake which Judith and Clytie prepared for him and kissed Judith on the forehead and said, 'Well, Clytie' and returned to the war, all in twenty-four hours; he could see it; he might even have been there. | "Полковница"; фургон пройдет через Камберлендский перевал, спустится с Теннессийских гор; он будет двигаться по ночам, обходя патрули янки, и поздней осенью 1864 года въедет в Миссисипи, где демона ожидает дочь, на свадьбу которой он наложил запрет и которая следующим летом станет вдовой, хотя не будет никого оплакивать; где умерла его жена, а сын сам себя предал анафеме и изгнал; демон поставит один камень на могилу жены, а другой прислонит к стене прихожей, и там на него, по всей вероятности (а может, и несомненно), каждый день смотрела мисс Колдфилд, словно это был его портрет; по всей вероятности (может, и в этом случае несомненно), она извлекла из этой надписи гораздо больше девических надежд и ожиданий, чем поведала о том Квентину - ведь она вообще ни разу ему об этом камне не заикнулась, а он (демон) напился кофе из поджаренной кукурузы, съел кукурузную лепешку, которую испекли ему Джудит и Клити, поцеловал в лоб Джудит, сказал: "Пока, Клити", и снова уехал на войну - и все за одни-единственные сутки; Квентин все это видел; казалось, он и сам при этом был. |
| Then he thought No. | Потом он подумал Нет. |
| If I had been there I could not have seen it this plain. | Если б я там был, я бы не мог так ясно все увидеть. |
| 'But that don't explain the other three,' he said. | - Да, но это не объясняет, откуда взялись остальные три, - сказал он. |
| ' They must have cost something too." | - Они ведь тоже, наверное, стоили немалых денег. |
| 'Who would have paid for them?" Mr Compson said. | - Кто мог за них заплатить? - отозвался мистер Компсон. |
| Quentin could feel him looking at him. | Квентин чувствовал, что отец на него смотрит. |
| ' Think." | - Подумай. |
| Quentin looked at the three identical headstones with their faint identical lettering, slanted a little in the soft loamy decay of accumulated cedar needles, these decipherable too when he looked close, the first one: Charles Bon. | Квентин взглянул на три одинаковых надгробья с надписями, выведенными одинаковыми буквами; они слегка покосились в мягком суглинке, густо усыпанном гниющими иглами можжевельников; пристально вглядевшись в первый, он разобрал: Чарльз Бон. |
| Born in New Orleans, Louisiana. | Родился в Новом Орлеане, Луизиана. |
| Died at Sutpen's Hundred, Mississippi, May 3, 1856. | Умер в Сатпеновой Сотне, Миссисипи, 3 мая 1865 года 33 лет и 5 месяцев от роду. |
| Aged 33 years and 5 months. | Он чувствовал, что отец за ним наблюдает. |
| He could feel his father watching him. | - Это она заплатила, - сказал он. |
| 'She did it,' he said. | - Деньгами, вырученными от продажи лавки. |
| 'With that money she got when she sold the store." 'Yes,' Mr Compson said. | - Да, - подтвердил мистер Компсон. |
| Quentin had to stoop and brush away some of the cedar needles to read the next one. | Чтобы прочесть следующую надпись, Квентину пришлось нагнуться и разгрести можжевеловые иглы. |
| As he did so one of the dogs rose and approached him, thrusting its head in to see what he was looking at like a human being would, as if from association with human beings it had acquired the quality of curiosity which is an attribute only of men and apes. | При этом одна из собак встала, подошла к нему и вытянула шею, чтобы узнать, на что он смотрит, -совсем как человек, словно от общения с двуногими приобрела любопытство, свойственное лишь людям и обезьянам. |
| 'Get away,' he said, thrusting the dog back with one hand while with the other he brushed the cedar needles away, smoothing with his hand into legibility the faint lettering, the grayed words: Charles Etienne Saint-Valery Bon .1859-1884 feeling his father watching him, remarking before he rose that the third stone bore that same date, 1884. | - Убирайся, - сказал он, отталкивая одной рукой собаку, а другой сметая иглы с высеченных в камне еле заметных слов: Чарльз Этъен Сент-Валери Бон. 1859-1884; все время чувствуя, что отец за ним наблюдает, он поднялся и заметил, что на третьем камне стоит та же дата: 1884. |
| 'It couldn't have been the store this time,' he said. | - Этот она уже не могла купить на деньги, вырученные от продажи лавки. |
| 'Because she sold the store in '70, and besides 1884 is the same date that's on hers' thinking how it would have been terrible for her sure enough if she had wanted to put Beloved Husband of on that first one. | Ведь лавку она продала в 1870 году, и кроме того, на ее камне тоже стоит 1884 год, - продолжал он, думая, как ей, наверное, стало бы страшно, если б она захотела написать на первом камне Любимый муж. |
| 'Ah,' Mr Compson said. | - Верно, - отозвался мистер Компсон. |
| ' That was the one your grandfather attended to. | - Об этом камне позаботился твой дед. |
| Judith came into town one day and brought him the money, some Of it, where she got it from he never knew, unless it was what she had left out of the price of the store which he sold for her; brought the money in with the inscription (except the date of death of course) all written out as you see it, during that three weeks while Clytie was in New Orleans finding the boy to fetch him back, though your grandfather of course did not know this, money and inscription not for herself but for him." | Джудит однажды приехала в город и привезла ему деньги, часть денег; откуда она их взяла, он так никогда и не узнал; возможно, они остались от лавки, которую он по ее поручению продал; привезла деньги и надпись, составленную в тех самых выражениях, которые ты тут видишь (разумеется, кроме даты смерти); это было как раз в то время, когда Клити на три недели уезжала в Новый Орлеан разыскивать мальчика, чтобы привезти его сюда, хотя твой дед, разумеется, ничего об этом не знал; привезла ему деньги и надпись - не для себя, а для него. |
| 'Oh,' Quentin said. | - Вот как, - сказал Квентин. |
| 'Yes. | - Да |
| They lead beautiful lives-women. | Удивительную жизнь ведут они - женщины. |
| Lives not only divorced from, but irrevocably excommunicated from, all reality. | Жизнь не только оторванную от действительности, но и совершенно ей чуждую. |
| That's why although their deaths, the instant of dissolution, are of no importance to them since they have a courage and fortitude in the face of pain and annihilation which would make the most spartan man resemble a pulling boy, yet to them their funerals and graves, the little puny affirmations of spurious immortality set above their slumber, are of incalculable importance. | Поэтому хотя смерть, самый момент кончины, ровно ничего для них не значит, ибо перед лицом боли и уничтожения они выказывают такую стойкость и силу духа, рядом с которой самый суровый спартанец-мужчина выглядит плаксивым мальчишкой, однако же похороны и могилы, это жалкое утверждение мнимого бессмертия над местом их вечного покоя, приобретают для них неизмеримую важность. |
| You had an aunt once (you do not remember her because I never saw her myself but only heard the tale) who was faced with a serious operation which she became convinced she would not survive, at a time when her nearest female kin was a woman between whom and herself there had existed for years one of those bitter inexplicable (to the man mind) amicable enmities which occur between women of the same blood, whose sole worry about departing this world was to get rid of a certain brown dress which she owned and knew that the kinswoman knew she had never liked, which must be burned, not given away but burned in the back yard beneath the window where, by being held up to the window (and suffering excrutiating pain) she could see it burned with her own eyes, because she was convinced that after she died the kinswoman, the logical one to take charge, would bury her in it." | Одной из твоих теток (ты ее не помнишь, да я и сам никогда ее не видел, а только слышал эту историю) предстояла серьезная операция, которую она боялась не пережить, а в то время ближайшей ее родственницей была женщина, с кем она уже много лет находилась в состоянии жестокой и (для мужского ума) непостижимой дружбы-вражды, какая бывает между кровными родственницами, и единственной ее предсмертной заботой было избавиться от одного коричневого платья, о котором той родственнице было известно, что она терпеть его не может, и потому его следовало сжечь - не подарить кому-нибудь, а именно сжечь - на заднем дворе под окном ее комнаты, чтобы она, приподнявшись на постели (что доставляло ей невыносимые страданья), могла собственными глазами увидеть, как оно горит, а иначе она не сомневалась, что родственница, естественная ее душеприказчица, непременно ее в этом платье похоронит. |
| 'And did she die?" Quentin said. | - И она умерла? - спросил Квентин. |
| 'No. | - Нет. |
| As soon as the dress was consumed she began to mend. | Не успел огонь поглотить платье, как ей стадо лучше. |
| She stood the operation and recovered and outlived the kinswoman by several years. | Она перенесла операцию, поправилась и на несколько лет пережила ту родственницу. |
| Then one afternoon she died peacefully of no particular ailment and was buried in her wedding gown." | Потом, в один прекрасный день, она мирно скончалась неизвестно отчего и была похоронена в своем подвенечном наряде. |
| 'Oh,' Quentin said. | - Интересно, - сказал Квентин. |
| 'Yes. | - Да. |
| But there was one afternoon in the summer of '70 when one of these graves (there were only three here then) was actually watered by tears. | Но однажды летом 1870 года одну из этих могил (их тогда было всего лишь три) и в самом деле залили слезами. |
| Your grandfather saw it; that was the year Judith sold the store and your grandfather attended to it for her and he had ridden' out to see her about the matter and he witnessed it: the interlude, the ceremonial widowhood's bright dramatic pageantry. | Твой дедушка сам это видел; это было в том году, когда Джудит продала лавку; твой дедушка, которому она поручила вести ее дела, поехал с ней по этому поводу переговорить и стал свидетелем этого живописного драматического представления ритуального вдовьего плача. |
| He didn't know at the time how the octoroon came to be here, how Judith could even have known about her to write her where Bon was dead. | Тогда он еще не знал, как окторонка сюда попала, откуда Джудит вообще про нее узнала, чтобы написать ей, где похоронен Бон. |
| But there she was, with the eleven-year-old boy who looked more like eight. | Однако она была здесь, с одиннадцатилетним мальчиком, которому едва ли кто-нибудь дал бы больше восьми. |
It must have resembled a garden scene by the Irish poet, Wilde: the late afternoon, the dark cedars with the level sun in them, even the light exactly right and the graves, the three pieces of marble (your grandfather had advanced Judith the money to buy the third stone with against the price of the store) looking as though they had been cleaned and polished and arranged by scene shifters who with the passing of twilight would return and strike them and carry them, hollow fragile and without weight, back to the warehouse until they should be needed again; the pageant, the scene, the act, entering upon the stage-the magnolia-faced woman a little plumper now, a woman created of by and for darkness whom the artist Beardsley might have dressed, in a soft flowing gown designed not to infer bereavement or widowhood but to dress some interlude of slumbrous and fatal insatiation, of passionate and inexorable hunger of the flesh, walking beneath a lace parasol and followed by a bright gigantic Negress carrying a silk cushion and leading by the hand the little boy whom Beardsley might not only have dressed but drawn-a thin delicate child with a smooth ivory sexless face who, after his mother handed the Negress the parasol and took the cushion and knelt beside the grave and arranged her skirts and wept, never released the Negress' apron but stood blinking quietly who, having been born and lived all his life in a kind of silken prison lighted by perpetual shaded candles, breathing for air the milklike and absolutely physical lambence which his mother's days and hours emanated, had seen little enough of sunlight before, let alone out-of-doors, trees and grass and earth; and last of all, the other woman, Judith (who, not bereaved, did not need to mourn Quentin thought, thinking Yes, I have had to listen too long) who stood just inside the cedars, in the calico dress and the sunbonnet to match it, both faded and shapeless-the calm face, the hands which could plow or cut wood and cook or weave cloth folded before her, standing in the attitude of an indifferent guide in a museum, waiting, probably not even watching.
Все это, вероятно, напоминало сцену в саду этого ирландского поэта, Уайльда - вечер, темные можжевельники в низких лучах заходящего солнца - даже освещение точь-в-точь такое, как нужно, и могилы, три мраморных надгробья (твой дедушка ссудил Джудит деньгами для покупки третьего камня под сумму, которую даст продажа лавки), выглядели так, словно их почистили, отполировали и расставили по местам рабочие сцены, которые с наступлением темноты возвратятся, поднимут этот пустотелый, хрупкий, невесомый реквизит и унесут его обратно на склад, где он будет лежать, покуда не понадобится снова; это пышное зрелище, этот спектакль - на сцену выходит женщина с лицом магнолии, теперь чуть-чуть располневшая, женщина, созданная тьмою и для тьмы, одетая по рисунку, который мог бы создать Бердслей, в ниспадающем мягкими складками одеянье, долженствующем не столько внушить мысль о тяжкой утрате и вдовстве, сколько символизировать роковую страсть и неутолимые вожделения ненасытной плоти; она идет под кружевным зонтиком в сопровождении огромной бойкой негритянки, которая несет шелковую подушку и ведет за руку мальчика, какого Бердслей мог бы не только одеть, но и нарисовать: тоненький, хрупкий ребенок с
гладким, лишенным признаков пола лицом цвета слоновой кости; когда его мать отдала негритянке зонтик, взяла подушку, преклонила колени у могилы, оправила свои юбки и залилась слезами, мальчик, вцепившись в фартук негритянки, молча стоял рядом и щурился: родившись и прожив всю жизнь в некоей шелковой темнице, освещенной вечно затененными свечами, дыша вместо воздуха молочно-белым, физически осязаемым сияньем, что излучала его мать, он почти никогда не видел солнечного света, не бывал на воле, не видел трав, деревьев и земли; а позади шла еще одна женщина, Джудит (она никого не потеряла и потому не нуждалась в трауре подумал Квентин Да, мне пришлось слушать слишком долго сказал он про себя); она остановилась под можжевельниками в своем бесформенном выцветшем ситцевом платье и в такой же шляпке
- спокойное лицо, руки, умевшие пахать, рубить дрова, ткать одежду и стряпать, сложены на груди
- и стояла в позе равнодушной служительницы музея, стояла и ждала, наверное, даже не глядя.
| Then the Negress came and handed the octoroon a crystal bottle to smell and helped her to rise and took up the silk cushion and gave the octoroon the parasol and they returned to the house, the little boy still holding to the Negress' apron, the Negress supporting the woman with one arm and Judith following with that face like a mask or like marble, back to the house, across the tall scaling portico and into the house where Clytie was cooking the eggs and the corn bread on which she and Judith lived. | Потом негритянка подошла к окторонке, протянула ей хрустальный флакончик с нюхательной солью, помогла ей встать, подняла с земли шелковую подушку, вручила окторонке зонтик, и все двинулись обратно - мальчик все еще цеплялся за фартук негритянки, негритянка поддерживала под руку женщину, а Джудит с лицом, напоминавшим мрамор или маску, замыкала шествие; они миновали высокий облупившийся портик и вошли в дом, где Клити варила яйца и пекла кукурузные лепешки, которыми они с Джудит кормились. |
| 'She stayed a week. | Она прожила у них неделю. |
| She passed the rest of that week in the one remaining room in the house whose bed had linen sheets, passed it in bed, in the new lace and silk and satin negligees subdued to the mauve and lilac of mourning-that room airless and shuttered, impregnated behind the sagging closed blinds with the heavy fainting odor of her flesh, her days, her hours, her garments, of eau-de-cologne from the cloth upon her temples, of the crystal phial which the Negress alternated with the fan as she sat beside the bed between trips to the door to receive the trays which Clytie carried up the stairs Clytie, who did that fetching and carrying as Judith made her, who must have perceived whether Judith told her or not that it was another Negro whom she served, yet who served the Negress just as she would quit the kitchen from time to time and search the rooms downstairs until she found that little strange lonely boy sitting quietly on a straight hard chair in the dim and shadowy library or parlor, with his four names and his sixteenth-part black blood and his expensive esoteric Fauntleroy clothing who regarded with an aghast fatalistic terror the grim coffee-colored woman who would come on bare feet to the door and look in at him, who gave him not teacakes but the coarsest cornbread spread with as coarse molasses (this surreptitiously, not that the mother or the duenna might object, but because the household did not have food for eating between meals), gave it to him, thrust it at him with restrained savageness, and who found him one afternoon playing with a Negro boy about his own size in the road outside the gates and cursed the Negro child out of sight with level and deadly violence and sent him, the other, back to the house in a voice from which the very absence of vituperation or rage made it seem just that much more deadly and cold. | Остаток недели она провела в единственной комнате, где еще оставалась кровать с полотняными простынями, провела его лежа в постели, в новых кружевных, шелковых и атласных пеньюарах мягких розовато-лиловых и сиреневых тонов, приличествующих трауру, в душной закупоренной комнате с закрытыми провисавшими ставнями, пропитанной тяжелым неуловимым запахом ее тела, ее одежды, смоченного одеколоном платочка на лбу и хрустального флакончика; негритянка, сидя у постели, то давала ей нюхать этот флакончик, то обмахивала ее веером, в промежутках подходя к дверям, чтобы принять из рук Клити подносы, которые та приносила из кухни по приказу Джудит; Клити таскала их по лестнице вверх и вниз, хотя наверняка догадалась, даже если Джудит ей и не сказала, что та, кому она прислуживает, тоже негритянка, и тем не менее прислуживала этой негритянке с таким же усердием, с каким, время от времени выходя из кухни, разыскивала по всем комнатам нижнего этажа одинокого чужого мальчика, спокойно сидевшего на прямом жестком стуле в полутемной сумрачной библиотеке или гостиной, мальчика, наделенного четырьмя именами и одной шестнадцатой долей негритянской крови, одетого в .дорогие изысканные наряды, словно маленький лорд Фаунтлерой, - скованный необоримым ужасом, он смотрел на светло-коричневую женщину, которая подходила босиком к двери, вперяла в него угрюмый взор и приносила ему не печенье, а самые что ни на есть грубые кукурузные лепешки, намазанные столь же грубой патокой (да и те тайком - не потому, что мать или дуэнья возражали, нет, просто еды в доме хватало лишь на завтрак, обед и ужин); она давала ему эти лепешки, с трудом сдерживая ярость, совала их ему в руки, а однажды, застигнув его на дороге за воротами, где он играл с негритенком примерно одного с ним роста, она, не повышая голоса, жестоко изругала негритенка, а ему приказала вернуться в дом таким тоном, который казался еще холодней и страшнее оттого, что в нем не было ни тени злости или гнева. |
| 'Yes, Clytie, who stood impassive beside the wagon on that last day, following the second ceremonial to the grave with the silk cushion and the parasol and the smelling-bottle, when mother and child and duenna departed for New Orleans. | Да, Клити, которая безучастно стояла возле фургона в тот последний день, когда, торжественно посетив во второй раз могилу с шелковой подушкой, зонтиком и нюхательной солью, мать, ребенок и дуэнья отбыли в Новый Орлеан. |
| And your grandfather never knew if it was Clytie who watched, kept in touch by some means, waited for the day, the moment, to come, the hour when the little boy would be an orphan, and so went herself to fetch him; or if it was Judith who did the waiting and the watching and sent Clytie for him that winter, that December of 1871 -Clytie who had never been further from Sutpen's Hundred than Jefferson in her life, yet who made that journey alone to New Orleans and returned with the child, the boy of twelve now and looking ten, in one of the outgrown Fauntleroy suits but with a new oversize overall jumper coat which Clytie had bought for him (and made him wear, whether against the cold or whether not your grandfather could not say either) over it and what else he owned tied up in a bandanna handkerchief-this child who could speak no English as the woman could speak no French, who had found him, hunted him down, in a French city and brought him away, this child with a face not old but without age, as if he had had no childhood, not in the sense that Miss Rosa Coldfield says she had no childhood, but as if he had not been human born but instead created without agency of man or agony of woman and orphaned by no human being. | И твой дед так никогда и не узнал, сама ли Клити следила, сторожила, каким-то образом держала с кем-то связь в ожидании дня, часа, когда мальчик осиротеет, после чего сама за ним отправилась, или же следила и ждала Джудит, и той зимою, в декабре 1871 года, послала за мальчиком Клити -Клити, которая за всю свою жизнь никогда не уезжала из Сатпеновой Сотни дальше, чем в Джефферсон, и тем не менее одна совершила это путешествие в Новый Орлеан и привезла оттуда мальчика - ему теперь было двенадцать лет, но выглядел он десятилетним; костюмчик маленького лорда Фаунтлероя был ему теперь мал, но поверх него была напялена новая, не по росту огромная парусиновая роба, которую ему купила Клити (и заставила его эту робу носить -от холода или просто так, дедушка тоже сказать затруднялся), а узелок с его пожитками был завернут в пестрый носовой платок - этот мальчик, который не знал ни слова по-английски, так же как женщина, которая нашла, выследила его во французском городе и увезла оттуда, не знала ни слова по-французски; этот мальчик с лицом не то чтобы старообразным, а просто лишенным возраста, словно у него не было детства, но не в том смысле, как, по ее же собственным словам, не было детства у мисс Розы Колдфилд, а словно он родился не как все люди, а появился на свет без участия мужчины, без родовых мук женщины и стал сиротою, хотя не лишился ни отца, ни матери. |
| Your grandfather said you did not wonder what had become of the mother, you did not even care: death or elopement or marriage: she would not grow from one metamorphosis dissolution or adultery-to the next carrying along with her all the old accumulated rubbish-years which we call memory, the recognizable I, but changing from phase to phase as the butterfly changes once the cocoon is cleared, carrying nothing of what was into what is, leaving nothing of what is behind but eliding complete and intact and unresisting into the next avatar as the overblown rose or magnolia elides from one rich June to the next, leaving no bones, no substance, no dust of whatever dead pristine soulless rich surrender anywhere between sun and earth. | По словам твоего дедушки, никто не спрашивал, даже не задумывался о том, что сталось с его матерью: умерла ли она, сбежала ли с любовником или вышла замуж; она не переходила из одного состояния - прелюбодеяния или смерти- в другое, унося с собой копившийся годами мусор, который мы называем памятью, и свое неповторимое Я, а изменялась постепенно, от фазы к фазе, как меняется бабочка, сбросив кокон- она не переносит ничего, что было, в то, что есть, не оставляет позади ничего сущего, а целиком, нетронутая и покорная, принимает свое следующее обличье и, подобно тому, как распустившаяся роза или магнолия одного роскошного июня увядает и возрождается в другом, не оставляет нигде между землей и солнцем ни костей, ни чего-либо вещественного, ни малейшей частички праха от былых поражений, от их бездушной роскоши. |
| The boy had been produced complete and subject to no microbe in that cloyed and scented maze of shuttered silk as if he were the delicate and perverse spiritsymbol, immortal page of the ancient immortal Lilith, entering the actual world not at the age of one second but of twelve years, the delicate garments of his pagehood already half concealed beneath that harsh and shapeless denim cut to an iron pattern and sold by the millions-that burlesque uniform and regalia of the tragic burlesque of the sons of Ham-a slight silent child who could not even speak English, picked suddenly up out of whatever debacle the only life he knew had disintegrated into, by a creature whom he had seen once and learned to dread and fear yet could not flee, held helpless and passive in a state which must have been some incredible compound of horror and trust, since although he could not even talk to her (they made, they must have made, that week's journey by steamboat among the cotton bales on the freight deck, eating and sleeping with Negroes, where he could not even tell his companion when he was hungry or when he had to relieve himself) and so could have only suspected, surmised, where she was taking him, could have known nothing certainly except that all he had ever been familiar with was vanishing about him like smoke. | Мальчик появился в этом перенасыщенном ароматами, закупоренном шелковом лабиринте готовым и законченным, не подверженным воздействию никаких микробов, словно изящный порочный дух-символ, словно бессмертный паж бессмертной праматери Лилит; он явился в этот мир в возрасте не одной секунды, а двенадцати лет, когда изысканный наряд пажа был уже наполовину спрятан под бесформенной дерюгой, какие шьют по железному шаблону и продают миллионами штук, - под этой бурлескной униформой и в регалиях трагического бурлеска сынов Хама; его, этого молчаливого хрупкого ребенка, который не умел даже говорить по-английски, неожиданно подобрала среди развалин единственно знакомой ему жизни, рухнувшей в какой-то неведомой катастрофе, женщина, которую он однажды видел и с тех пор смертельно боялся, но от которой не мог убежать, подобрала и держала, беспомощного и бессильного, в состоянии, очевидно, представлявшем собою некую невероятную смесь ужаса и доверия - ведь он даже не мог с ней разговаривать (они провели, должны были провести целую неделю на нижней палубе парохода среди тюков хлопка, где ели и спали с неграми, и он даже не мог сказать своей спутнице, что он голоден или хочет в уборную), и потому мог только подозревать, догадываться, куда она его везет, мог знать наверное только то, что вся знакомая ему прежде жизнь исчезла, улетучилась, рассеялась как дым. |
| Yet he made no resistance, returning quietly and docilely to that decaying house which he had seen one time, where the fierce brooding woman who had come and got him lived with the calm white one who was not even fierce, who was not anything except calm, who to him did not even have a name yet, but who was somehow so closely related to him as to be the owner of the one spot on earth where he had ever seen his mother weep. | Однако он не сопротивлялся; он покорно и кротко вернулся в полуразвалившийся дом, который уже когда-то видел, где свирепая угрюмая женщина, которая нашла и привезла его сюда, жила вместе с другой, спокойной белой женщиной, даже не свирепой, а лишь спокойной и больше никакой, которая для него еще даже не имела имени, но почему-то была связана с ним так тесно, что именно ей принадлежало то единственное место на земле, где он в первый и последний раз в жизни видел, как плакала его мать. |
He crossed that strange threshold, that irrevocable demarcation, not led, not dragged, but driven and herded by that stern implacable presence, into that gaunt and barren household where his very silken remaining clothes, his delicate shirt and stockings and shoes which still remained to remind him of what he had once been, vanished, fled from arms and body and legs as if they had been woven of chimeras or of smoke. -Yes, sleeping in the trundle bed beside Judith's, beside that of the woman who looked upon him and treated him with a cold unbending detached gentleness more discouraging than the fierce ruthless constant guardianship of the Negress who, with a sort of invincible spurious humility slept on a pallet on the floor, the child lying there between them unasleep in some hiatus of passive and hopeless despair aware of this, aware of the woman on the bed whose every look and action toward him, whose every touch of the capable hands seemed at the moment of touching his body to lose all warmth and become imbued with cold implacable antipathy, and the woman on the pallet upon whom he had already come to look as might some delicate talonless and fangless wild beast crouched in its cage in some hopeless and desperate similitude of ferocity look upon the human creature who feeds it (and your grandfather said,
Он переступил этот чужой порог, этот рубеж, откуда не было пути назад; суровое неумолимое существо не привело, не притащило, а, как теленка, пригнало его в этот убогий опустелый дом, где даже оставшиеся у него шелковые наряды, тонкие сорочки, чулки и туфли, все еще напоминавшие ему, кем он некогда был, слетели, исчезли с его тела, с его рук и ног, словно химеры, сотканные дымом... Да, он спал на низенькой передвижной кроватке возле кровати Джудит, женщины, которая смотрела на него и обращалась с ним с неизменной холодною и отчужденной лаской, что обескураживала его гораздо сильнее, чем неустанная свирепая и жесткая опека негритянки, с каким-то упорным нарочитым смирением спавшей на соломе на полу; лежа между ними без сна, погруженный в бездну бессильного и безнадежного отчаянья, мальчик ощущал все это - присутствие лежавшей на кровати женщины, чьи взгляды и поступки, чьи умелые руки, стоило им только прикоснуться к нему, тотчас теряли все свое тепло и, казалось, насыщались холодной и беспощадной неприязнью, и женщины на соломенном тюфяке -он уже привык смотреть на нее так, как маленький, слабый, лишенный клыков и когтей звереныш, который, скорчившись в клетке, отчаянно и тщетно силится притвориться кровожадным, мог бы смотреть на кормящего его человека (тут твой дедушка привел цитату:
| "Suffer little children to come unto Me": and what did He mean by that? how, if He meant that little children should need to be suffered to approach Him, what sort of earth had He created; that if they had to suffer in order to approach Him, what sort of Heaven did He have?) who fed him, thrust food which he himself could discern to be the choicest of what they had, food which he realized had been prepared for him by deliberate sacrifice, with that curious blend of savageness and pity, of yearning and hatred; who dressed him and washed him, thrust him into tubs of water too hot or too cold yet against which he dared make no outcry, and scrubbed him with harsh rags and soap, sometimes scrubbing at him with repressed fury as if she were trying to wash the smooth faint tinge from his skin as you might watch a child scrubbing at a wall long after the epithet, the chalked insult, has been obliterated lying there unsleeping in the dark between them, feeling them unasleep too, feeling them thinking about him, projecting about him and filling the thunderous solitude of his despair louder than speech could: You are not up here in this bed with me, where through no fault nor willing of your own you should be, and you are not down here on this pallet floor with me, where through no fault nor willing of your own you must and will be, not through any fault or willing of our own who would not what we cannot. | "Пустите детей приходить ко мне и не препятствуйте им", и добавил: интересно, что господь бог хотел этим сказать? Если он хотел сказать, что детям приходится просить разрешения приблизиться к нему, то что же за землю он тогда создал? А если дети должны страдать, чтобы приблизиться к нему, то что же тогда у него за небеса?) - женщина, которая его кормила, совала ему куски, как он сам видел, лучшие из всего, что у них было, пищу, как он отлично знал, приготовленную только для него ценою сознательных жертв, совала со странной смесью жалости и злобы, ненависти и горькой тоски - она его одевала, умывала, заталкивала его в лохань с водой, то слишком горячей, то слишком холодной, что он, однако, терпел, не смея возражать; сдерживая ярость, она изо всех сил терла его мылом и жесткой мочалкой, словно хотела смыть с его гладкой кожи еле заметную окраску - так ребенок порою все еще трет стену, хотя от нацарапанного на ней мелом обидного бранного слова давно уж не осталось и следа; лежа без сна в темноте между ними, он чувствовал, что и они не спят, чувствовал, что они думают о нем, о его будущем, и в оглушительной тишине его одиночества и отчаяния эти их мысли звучат громче всяких слов: Ты не лежишь со мною в кровати, где тебе следовало бы лежать; хоть не твоя в том вина и воля; ты не лежишь со мной на полу, где ты должен и будешь лежать; хоть не твоя в том вина и воля, и не наша вина и воля, что мы не хотим того, чего не можем. |
| 'And your grandfather did not know either just which of them it was who told him that he was, must be, a Negro. | Твой дедушка не знал также, которая из них сказала ему, что он негр и должен быть негром. |
| He could neither have heard yet nor recognized the term "nigger," who even had no word for it in the tongue he knew who had been born and grown up in a padded silken vacuum cell which might have been suspended on a cable a thousand fathoms in the sea, where pigmentation had no more moral value than the silk walls and the scent and the rose-colored candle shades, where the very abstractions which he might have observed-monogamy and fidelity and decorum and gentleness and affection were as purely rooted in the flesh's offices as the digestive process. | Он, разумеется, не мог еще ни слышать, ни понимать значения термина "нигер, черномазый", ибо на его родном языке такого слова вообще не существовало, ибо он родился и вырос в обитой шелком непроницаемой камере - она могла бы с успехом висеть на тросе в океане на глубине в шесть тысяч футов, - где цвет кожи с точки зрения морали имел не больше значения, чем обтянутые шелком стены, благовония и розовые абажуры над свечами, где даже абстрактные понятия, с которыми ему приходилось сталкиваться -единобрачие, верность, благопристойность, привязанность и нежность, были такими же чисто физиологическими отправлениями, как процесс пищеварения. |
| Your grandfather did not know if he was sent from the trundle bed at last or if he quitted it by his own wish and will; if when the time came when his loneliness and grief became calloused, he retired himself from Judith's bedroom or was sent from it, to sleep in the hall (where Clytie had likewise moved her pallet) though not on a pallet like her but on a cot, elevated still and perhaps not by Judith's decree either but by the Negress' fierce inexorable spurious humility. | Твой дедушка не знал, то ли его в конце концов попросили уйти с низенькой кроватки, то ли он оставил ее по собственной воле и желанию; притерпелся ли он постепенно к своему одиночеству и горю настолько, что сам ушел из спальни Джудит, или его отослали спать в прихожую (куда перенесла свой соломенный тюфяк и Клити), хотя и не на полу, как она, а на складной койке, все-таки приподнятой над полом и, быть может, вовсе не по приказанию Джудит, а лишь из-за яростного непреклонного нарочитого смирения негритянки. |
| And then the cot was moved in the attic, and the few garments hanging behind a curtain contrived of a piece of old carpet nailed across a corner, the rags of the silk and broadcloth in which he had arrived, the harsh jeans and homespun which the two women bought and made for him, he accepting them with no thanks, no comment, accepting his garret room in the same way, asking for and making no alteration in its spartan arrangements that they knew of until that second year when he was fourteen and one of them, Clytie or Judith, found hidden beneath his mattress the shard of broken mirror: and who to know what hours of amazed and tearless grief he might have spent before it, examining himself in the delicate and outgrown tatters in which he perhaps could not even remember himself, with quiet and incredulous incomprehension. | А потом койку перенесли в мансарду, где в углу за прибитой гвоздями занавеской, которую он смастерил из обрывка старого ковра, висела его убогая одежонка - остатки костюма из шелка и тонкого сукна, в котором он приехал, грубые штаны и домотканые рубахи, которые обе женщины ему покупали и шили, - он принимал их молча, без единого слова благодарности, точно так же, как принял комнатушку на чердаке; он не просил и, насколько им было известно, не делал никаких изменений в ее спартанском убранстве; лишь через два года, когда ему исполнилось четырнадцать, одна из них - то ли Клити, то ли Джудит - нашла у него под тюфяком осколок зеркала; и кто знает, сколько часов провел он перед этимзеркалом, без слез, в недоуменье и отчаянье рассматривая свое отражение в лохмотьях щегольского костюма, из которого он давно вырос и едва ли даже помнил, как прежде в нем выглядел, рассматривая спокойно, недоверчиво и удивленно. |
| And Clytie sleeping in the hall below, barring the foot of the attic stairs, guarding his escape or exit as inexorably as a Spanish duenna, teaching him to chop wood and to work the garden and then to plow as his strength increased. | А Клити спала внизу, в прихожей, загородив все подступы к лестнице на чердак; она, как испанская дуэнья, неукоснительно следила, чтобы он не мог ни выйти, ни сбежать; она учила его рубить дрова, сажать на огороде овощи и пахать, но это позже, когда он набрался силы. |
| His resiliency rather, since he would never be other than light in the bone and almost delicate-the boy with his light bones and womanish hands struggling with what anonymous avatar of intractable Mule, whatever tragic and barren clown was his bound fellow and complement beneath his first father's curse, getting the hang of it gradually and the two of them, linked by the savage steel-and-wood male symbol, ripping from the prone rich female earth corn to feed them both. | Или скорее выносливости, потому что он так навсегда и остался деликатного, даже хрупкого сложения; этот хрупкий мальчик с женскими руками неустанно воевал со своим неразлучным спутником и товарищем по несчастью, безымянным представителем строптивого племени мулов, этих бесплодных трагических шутов, как и он сам отмеченных проклятьем предков, от века тяготеющим над всеми существами смешанной крови; шаг за шагом приобретая сноровку, связанные воедино грубо сработанным из дерева и железа символом мужского плодородия, они добывали из распростертой перед ними тучной самки-земли кукурузу, которой оба кормились. |
| While Clytie watched, never out of sight of him, with that brooding fierce unflagging jealous care, hurrying out whenever anyone white or black stopped in the road as if to wait for the boy to complete the furrow and pause long enough to be spoken to, sending the boy on with a single quiet word or even gesture a hundred times more fierce than the level murmur of vituperation with which she drove the passerby on. | А Клити его сторожила, с яростной, угрюмой, неослабной, ревнивой заботой ни на минуту не спуская с него глаз, и чуть только кто-нибудь - все равно, негр или белый - задерживался на дороге, словно ожидая, когда мальчик, проведя борозду, остановится и простоит достаточно долго, чтобы с ним можно было заговорить, тотчас торопливо отсылала его прочь одним-единственным тихим словом, а то и просто жестом, однако во сто крат более свирепым, чем негромкая брань, которой она прогоняла прохожего. |
| So he (your grandfather) believed that it was neither of them Who was responsible for his going with Negroes. | Поэтому он (твой дедушка) был уверен, что ни одна из женщин не была повинна в том, что он начал водиться с неграми. |
| Not Clytie, who guarded him as if he were a Spanish virgin, who even before she could have even suspected that he would ever come there to live, had interrupted his first contact with a nigger and sent him back to the house; not Judith who could have refused at any time to let him sleep in that white child's bed in her room, who even if she could not have reconciled herself to his sleeping on the floor could have forced Clytie to take him into another bed with her, who would have made a monk, a celibate, of him, perhaps yet not a eunuch, who may not have permitted him to pass himself for a foreigner, yet who certainly would not have driven him to consort with Negroes. | Ведь Клити сторожила его, словно испанскую девственницу; ведь даже еще не подозревая, что он когда-нибудь может у них поселиться, она прервала его первую встречу с каким-то черномазым и отправила его обратно в дом; а что касается Джудит, то она могла в любое время запретить ему спать в своей комнате на детской кроватке, на какой спят белые мальчики, а если б она даже не могла допустить, чтоб он спал на полу, сумела бы заставить Клити уложить его с собой в другую кровать; она могла бы сделать из него монаха, давшего обет безбрачия, хотя, пожалуй, и не евнуха; она, быть может, не позволила бы ему выдавать себя за иностранца, но, уж конечно, не стала бы принуждать его якшаться с неграми. |
| Your grandfather didn't know, even though he did know more than the town, the countryside, knew, which was that there was a strange little boy living out there who had apparently emerged from the house for the first time at the age of about twelve years, whose presence was not even unaccountable to the town and county since they now believed they knew why Henry had shot Bon. | Твой дедушка ничего этого не знал, хоть он и знал больше, чем знали в городе и в окрестностях, а именно что там живет какой-то странный мальчик, который, по всей видимости, впервые вышел из дома в возрасте двенадцати лет и чье присутствие для города и округи вовсе не казалось непонятным - они теперь были убеждены, что знают, почему Генри застрелил Бона. |
| They wondered only where and how Clytie and Judith had managed to keep him concealed all the time, believing now that it had been a widow who had buried Bon, even though she had no paper to show for it, and only the incredulous (and shocked) speculation of your grandfather (who, though he had that hundred dollars and the written directions in Judith's hand for this fourth tombstone in his safe at the time, had not yet associated the boy with the child he had seen two years ago when the octoroon came there to weep at the grave), to believe that the child might be Clytie's got by its father on the body of his own daughter. | Они только не могли понять, где и как Джудит и Клити ухитрялись все это время его прятать; они теперь были убеждены, что Бона хоронила именно его вдова, хотя у ней и не было на то никакой бумаги; и лишь твой дедушка в недоумении (и ужасе) строил догадки (хотя у него в сейфе к тому времени уже лежали сто долларов и написанное рукою Джудит распоряжение об этом четвертом надгробье, он все еще никак не связывал этого мальчика с тем, которого видел двумя годами раньше, когда окторонка приезжала плакать на могиле), уж не сын ли это Клити, прижитый его отцом от собственной дочери. |
| A boy seen always near the house with Clytie always nearby, then a youth learning to plow and Clytie somewhere nearby too and it soon well known with what grim and unflagging alertness she discovered and interrupted any attempt to speak to him, and there was only your grandfather to couple at last the boy, the youth, with the child who had been there three or four years ago to visit that grave. | Мальчик, которого всегда видели около дома, причем неподалеку всегда была Клити; потом подросток, который учился пахать, и Клити снова была где-нибудь неподалеку; и скоро всем стало известно, с какой суровой и неослабной бдительностью она обнаруживала и пресекала любую попытку с ним заговорить, и только твой дедушка в конце концов догадался, что этот подросток и есть тот самый мальчик, который тремя или четырьмя годами раньше приезжал на могилу. |
| 'It was your grandfather to whose office Judith came that afternoon five years later, and he could not remember when he had seen her in Jefferson before-the woman of forty now, in the same shapeless calico and faded sunbonnet, who would not even sit down, who despite the impenetrable mask which she used for face emanated a terrible urgency, who insisted that they walk on toward the courthouse while she talked, toward the crowded room where the justice's court sat, the crowded room which they entered and where your grandfather saw him, the boy (only a man now) handcuffed to an officer, his other arm in a sling and his head bandaged since they had taken him to the doctor first, your grandfather gradually learning what had happened or as much of it as he could since the court itself couldn't get very much out of the witnesses, the ones who had fled and sent for the sheriff, the ones (excepting that one whom he had injured too badly to be present) with whom he had fought. | К дедушке в контору и явилась Джудит пять лет спустя, и он никак не мог вспомнить, когда в последний раз видел ее в Джефферсоне; она, теперь сорокалетняя женщина в том же бесформенном ситцевом платье и выгоревшей шляпе, упорно отказывалась сесть и, несмотря на непроницаемую маску, заменявшую ей лицо, не могла скрыть страшное волнение и требовала, чтобы он тотчас же пошел с нею в суд, а в чем дело, она расскажет по дороге; и когда они вошли в битном набитую народом комнату, где заседал уголовный суд, твой дедушка увидел его, этого мальчика (только теперь это был мужчина), прикованного наручниками к полицейскому -другая его рука висела на повязке, а голова была забинтована, потому что его сначала отвели к врачу; и твой дедушка постепенно понял, что произошло, полностью или хотя бы частично, потому что сам судья не так уж много мог извлечь из показаний свидетелей - тех, что убежали и позвали шерифа, и тех (кроме одного, которого он так изувечил, что тот не мог даже явиться в суд), с кем он дрался. |
| It had happened at a Negro ball held in a cabin a few miles from Sutpen's Hundred and he there, present and your grandfather never to know how often he had done this before, whether he had gone there to engage in the dancing or for the dice game in progress in the kitchen where the trouble started, trouble which he and not the Negroes started according to the witnesses and for no reason, for no accusation of cheating, nothing. | Это случилось на негритянской вечеринке, в хижине за несколько миль от Сатпеновой Сотни; он там присутствовал, и твой дедушка так никогда и не узнал, часто ли он туда ходил, пришел ли он туда потанцевать или поиграть в кости на кухне, где и началась драка - эту драку, по словам свидетелей, затеял именно он, а вовсе не негры, и притом без всякого повода, и даже не потому, что кто-то жульничал, а просто так, ни с того ни с сего. |
| And he made no denial, saying nothing, refusing to speak at all, sitting here in court sullen, pale and silent: so that at this point all truth, evidence vanished into a moiling clump of Negro backs and heads and black arms and hands clutching sticks of stove wood and cooking implements and razors, the white man the focal point of it and using a knife which he had produced from somewhere, clumsily, with obvious lack of skill and practice, yet with deadly earnestness and a strength which his slight build denied, a strength composed of sheer desperate will and imperviousness to the punishment, the blows and slashes which he took in return and did not even seem to feel. | Он ничего не отрицал, ничего не подтверждал, он попросту отказывался говорить; бледный и угрюмый, он сидел в судебной камере и молчал, и в итоге вся истина, все свидетельские показания потонули в беспорядочном клубке негритянских голов, тел и черных рук, хватавших поленья, сковородки и бритвы, а центр всего этого являл собою белый человек, который неумело, неуклюже, но весьма решительно и с неожиданной для его хрупкого сложения силой -она объяснялась, очевидно, только отчаянным упорством и полным равнодушием к последствиям - размахивал во все стороны невесть откуда взявшимся ножом, казалось, совершенно не замечая ответных ударов и колотушек. |
| There had been no cause, no reason for it; none to ever know exactly what happened, what curses and ejaculations which might have indicated what it was that drove him, and there was only your grandfather to fumble, grope, grasp the presence of that furious protest, that indictment of heaven's ordering, that gage flung into the face of what is with a furious and indomitable desperation which the demon himself might have shown, as if the child and then the youth had acquired it from the walls in which the demon had lived, the air which he had once walked in and breathed until that moment when his own fate which he had dared in his turn struck back at him; only your grandfather to sense that protest, because the justice and the others present did not recognize him, did not recognize this slight man with his bandaged head and arm, his sullen impassive (and now bloodless) olive face, who refused to answer any questions, make any statement: so that the justice (Jim Hamblett it was) was already making his speech of indictment when your grandfather entered, utilizing opportunity and audience to orate, his eyes already glazed with that cessation of vision of people who like to hear themselves talk in public: | Для этого не было ни причин, ни оснований; никто так никогда и не узнал, что же в конце концов произошло; из ругани и криков невозможно было понять, что заставило его ввязаться в драку, и только твой дедушка как будто начал смутно осознавать, догадываться, что это был яростный протест, бунт против предначертания свыше, вызов, брошенный в лицо действительности с таким яростным и отчаянным безрассудством, какое мог бы выказать сам демон, словно оно передалось этому мальчику, а потом юноше от стен, в которых демон жил, от воздуха, которым он дышал до той минуты, когда его собственная судьба, которой он в свою очередь тоже бросил вызов, нанесла ему ответный удар; и один лишь твой дедушка ощутил этот протест -судья и все остальные попросту его не узнали, не узнали этого хрупкого человека с перевязанной рукой и головой, с бесстрастным, угрюмым (а теперь еще и бескровным) оливковым лицом, который отказался отвечать на вопросы и не сделал никакого заявления, так что когда твой дедушка вошел, судья (эту должность исполнял в то время Джим Хэмблет) уже начал обвинительную речь, воспользовавшись случаем блеснуть своим красноречием перед собравшимися; глаза его уже остекленели и утратили способность что-либо видеть, как это бывает с людьми, которые любят слушать свои собственные публичные выступления: |
| "At this time, while our country is struggling to rise from beneath the iron heel of a tyrant oppressor, when the very future of the South as a place bearable for our women and children to live in depends on the labor of our own hands, when the tools which we have to use, to depend on, are the pride and integrity and forbearance of black men and the pride and integrity and forbearance of white; that you, I say, a white man, a white-" and your grandfather trying to reach him, stop him, trying to push through the crowd, saying | "В настоящий момент, когда наша страна стремится поднять голову из-под железной пяты угнетателя и тирана; когда будущее Юга - если мы хотим сделать его местом, где ваши женщины и дети смогут вести достойную жизнь, - зависит от трудов наших рук; когда орудия, которые мы должны использовать, это гордость, мужество и стойкость черных, равно как гордость, мужество и стойкость белых; и в этот самый момент вы, белый, да, повторяю, белый..." - а твой дедушка пытается подойти, остановить его, пытается пробиться сквозь толпу, повторяя: |
| "Jim. | "Джим. |
| Jim. | Джим. |
| Jim!" and it already too late, as if Hamblett's own voice had waked him at last or as if someone had snapped his fingers under his nose and waked him, he looking at the prisoner now but saying "white" again even while his voice died away as if the order to stop the voice had been shocked into short circuit, and every face in the room turned toward the prisoner as Hamblett cried, | Джим!", но слишком поздно, и тут как будто собственный голос Хэмблета в конце концов его разбудил или кто-то щелкнул его по носу, но только он смотрит на задержанного, опять говорит: "белый", но голос его замирает, как будто приказ замолчать произвел короткое замыкание, и все лица повернулись к задержанному, услышав, как Хэмблет воскликнул: |
| "What are you? | "Кто вы такой? |
| Who and where did you come from?" ' Your grandfather got him out, quashed the indictment and paid the fine and brought him back to his office and talked to him while Judith waited in the anteroom. | Кто вы и откуда сюда пришли?" Твой дедушка его вызволил, замял дело, уплатил штраф, привел его к себе в контору, и пока Джудит ждала в приемной, попытался с ним поговорить. |
| "You are Charles Bon's son," he said. | "Вы сын Чарльза Бона", - сказал он. |
| "I don't know," the other answered, harsh andsullen. | "Не знаю", - хрипло и угрюмо отвечал тот. |
| "You don't remember?" your grandfather said. | "Вы не помните?" - спросил твой дедушка. |
| The other did not answer. | Он ничего не ответил. |
| Then your grandfather told him he must go away, disappear, giving him money to go on: | Тогда твой дедушка сказал, что он должен уехать, исчезнуть, и дал ему денег. |
| "What ever you are, once you are among strangers, people who don't know you, you can be whatever you will. | "Кем бы вы ни были, когда вы окажетесь среди чужих людей, которые вас не знают, вы сможете стать кем захотите. |
| I will make it all right; I will talk to-to-What do you call her?" | Я об этом позабочусь, я поговорю с... Как вы ее зовете?" |
| And he had gone too far now, but it was too late to stop; he sat there and looked at that still face which had no more expression than Judith's, nothing of hope nor pain: just sullen and inscrutable and looking down at the calloused womanish hands with their cracked nails which held the money while your grandfather thought how he could not say | Он зашел слишком далеко, но останавливаться было уже поздно; он сидел и смотрел на это спокойное лицо - как и лицо Джудит, оно не выражало ровно ничего, ни надежды, ни боли, оно было просто непроницаемым и угрюмым; опустив глаза, тот смотрел на свои мозолистые женские руки с ломаными ногтями, в которых держал деньги, меж тем как твой дедушка думал о том, что не может сказать: |
| "Miss Judith," since that would postulate the blood more than ever. | "Мисс Джудит", ибо это только лишний раз подчеркнуло бы его происхождение. |
| Then he thought I don't even know whether he wants to hide it or not. | Потом он подумал Я даже не знаю, хочет он это скрывать или нет. |
| So he said Miss Sutpen. | И потому он сказал: "Мисс Сатпен". |
| "I will tell Miss Sutpen, not where you are going of course, because I won't know that myself. | "Я скажу мисс Сатпен - разумеется, не куда вы поедете, ибо этого я и сам не буду знать. |
| But just that you are gone and that I knew you were going and that you will be all right." | Я просто скажу ей, что вы уехали, что мне об этом известно и что у вас все в порядке". |
| 'So he departed, and your grandfather rode out to tell Judith, and Clytie came to the door and looked full and steadily at his face and said nothing and went to call Judith, and your grandfather waited in that dim shrouded parlor and knew that he would not have to tell either of them. | И он уехал, а твой дедушка отправился в Сатпенову Сотню известить Джудит, и Клити вышла к дверям, окинула его долгим пристальным взором и, не сказав ни слова, пошла звать Джудит, а твой дедушка остался ждать ее в этой полутемной, мрачной, как склеп, гостиной, понимая, что ему не придется ничего говорить ни той, ни другой. |
| He did not have to. | И действительно не пришлось. |
| Judith came presently and stood and looked at him and said, | Вскоре появилась Джудит; остановившись в дверях, она посмотрела на него и проговорила: |
| "I suppose you wont tell me." -"Not wont, cant," your grandfather said. | "Я полагаю, вы не хотите мне ничего сказать". -"Не то что не хочу, а просто не могу, - ответил твой дедушка. |
| "But not now because of any promise I madehim. | - Но не из-за того, что я ему обещал. |
| But he has money; he will be-" and stopped, with that forlorn little boy invisible between them who had come there eight years ago with the overall jumper over what remained of his silk and broadcloth, who had become the youth in the uniform-the tattered hat and the overalls-of his ancient curse, who had become the young man with a young man's potence, yet was still that lonely child in his parchment-and-denim hairshirt, and your grandfather speaking the lame vain words, the specious and empty fallacies which we call comfort, thinking Better that he were dead, better that he had never lived: then thinking what vain and empty recapitulation that would be to her if he were to say it, who doubtless had already said it, thought it, changing only the person and the number. | У него есть деньги, и ему..." - тут он умолк, и тогда между ними, невидимый, возник тот несчастный маленький мальчик, который восемь лет назад приехал сюда в парусиновой робе, натянутой поверх лохмотьев шелка и тонкого сукна; мальчик, который превратился в подростка, облаченного в рваную шляпу и комбинезон -форменную одежду своего наследственного проклятья; он превратился в мужчину с мужскою силой, но все равно остался тем же одиноким заброшенным ребенком во власянице из кожи и дерюги, и твой дедушка лепетал жалкие слова, произносил пустые лицемерные софизмы, которые мы называем утешением, а сам думал Лучше бы он умер, лучше б он совсем не родился на свет; потом ему пришло в голову, что, если б он сказал это вслух, для нее это было бы пустым, излишним повтореньем, ибо она наверняка не раз уж говорила, думала то же самое, только в другом роде и числе. |
| He returned to town. | Он возвратился в город. |
| And now, next time, he was not sent for; he learned it as the town learned it: by that country grapevine whose source is among Negroes, and he, Charles Etienne Saint-Valery Bon, already returned (not home again; returned) before your grandfather learned how he had come back, appeared, with a coal black and ape-like woman and an authentic wedding license, brought back by the woman since he had been so severely beaten and mauled recently that he could not even hold himself on the spavined and saddleless mule on which he rode while his wife walked beside it to keep him from falling off; rode up to the house and apparently flung the wedding license in Judith's face with something of that invincible despair with which he had attacked the Negroes in the dice game. | А потом, в следующий раз, за ним больше не посылали; он узнал об этом так же, как узнал весь город - из слухов, что передают из уст в уста негры; он же, Чарльз Этьен Сент-Валери Бон, был уже здесь (не дома, просто здесь); о том, как он вернулся, твой дедушка узнал позже, он появился с угольно-черной обезьяноподобной женщиной и с самым настоящим брачным свидетельством; вернее, эта женщина его привезла - незадолго перед тем его так избили и изувечили, что он едва сидел на своем неоседланном колченогом муле, и жена шла рядом и поддерживала его, чтобы он не свалился; он подъехал к дому и, по всей вероятности, швырнул в лицо Джудит это брачное свидетельство с тем же беспросветным отчаянием, с каким бросался на негров во время игры в кости. |
And none ever to know what incredible tale lay behind that year's absence which he never referred to and which the woman, who, even a year later and after their son was born, still existed in that aghast and automatonlike state in which she had arrived, did not, possibly could not, recount but which she seemed to exude gradually and by a process of terrific and incredulous excretion like the sweat of fear or anguish: how he had found her, dragged her out of whatever two dimensional backwater (the very name of which, town or village, she either had never known or the shock of her exodus from it had driven the name forever from her mind and memory) her mentality had been capable of coercing food and shelter from, and married her, held her very hand doubtless while she made the laborious cross on the register before she even knew his name or knew that he was not a white man (and this last none knew even now if she knew for certain, even after the son was born in one of the dilapidated slave cabins which he rebuilt after renting his parcel of land from Judith); how there followed something like a year composed of a succession of periods of utter immobility like a broken cinema film, which the whitecolored man who had married her spent on his back recovering from the last mauling he had received, in frowzy stinking rooms in places-towns and cities-which likewise had no names to her, broken by other periods, intervals, of furious and incomprehensible and apparently reasonless moving, progression-a maelstrom of faces and bodies through which the man thrust, dragging her behind him, toward or from what, driven by what fury which would not let him rest, she did not know, each one to end, finish, as the one before it had so that it was almost a ritual.
И никто так никогда и не узнал, какие невероятные события произошли в тот год, что он отсутствовал, - сам он никогда о них не говорил, а женщина, которая даже еще год спустя, после рождения их сына, все еще пребывала в том же состоянии, в каком явилась - оцепеневшая от ужаса, она действовала как автомат, ничего об этих событиях не рассказывала, а возможно, и не умела рассказать, но постепенно они каким-то жутким непонятным образом начали выделяться из ее пор, словно капли холодного пота, вызванного страхом и болью: как он ее нашел, вытащил из какого-то неведомого двухмерного захолустья (был ли это город или деревня и как это место называлось, она либо никогда не знала, либо от потрясения, вызванного исходом оттуда, название его навсегда выскочило у нее из головы), где даже она со своим слабым умом могла добыть себе кров и пропитание, и как он на ней женился -он, без сомнения, водил ее рукой, когда она старательно рисовала крест в книге метрических записей, еще не успев узнать ни как его зовут, ни что он - не белый (никто не мог с уверенностью утверждать, что она знает это даже теперь, даже после того, как она родила сына в одной из полуразвалившихся лачуг, где прежде жили рабы - он перестроил ее, после того как взял у Джудит в аренду маленький участок земли); как прошел еще примерно год, состоявший из периодов полнейшей неподвижности - словно порвалась кинолента - когда белокожий человек, который на ней женился, лежал на спине,, приходя в себя от последних затрещин, полученных им в грязных вонючих трущобах каких-то больших и малых городов, чьих названий она тоже не знала; они сменялись другими периодами или промежутками бешеного, непонятного и явно бессмысленного движенья, перемещения в пространстве, водоворотом лиц и тел, сквозь которые он прорывался, увлекая ее за собой - куда или откуда он бежал, какое безумие лишало его мира и покоя, она тоже не знала, и каждый такой рывок кончался, завершался тем же, чем и предыдущий, так что это уже превратилось в некий ритуал.
| The man apparently hunting out situations in order to flaunt and fling the ape-like body of his charcoal companion in the faces of all and any who would retaliate: the Negro stevedores and deckhands on steamboats or in city honky-tonks who thought he was a white man and believed it only the more strongly when he denied it; the whitemen who, when he said he was a Negro, believed that he lied in order to save his skin, or worse: from sheer besotment of sexual perversion; in either case the result the same: the man with body and limbs almost as light and delicate as a girl's giving the first blow, usually unarmed and heedless of the numbers opposed to him, with that same fury and implacability and physical imperviousness to pain and punishment, neither cursing nor panting, but laughing. | При этом он явно искал случая похвалиться, похвастать своей обезьяноподобной угольно-черной спутницей перед каждым, кого это непременно должно было привести в бешенство: перед чернокожими портовыми грузчиками и матросами на пароходах или в городских притонах - они принимали его за белого и не верили ему тем больше, чем упорнее он это отрицал; перед белыми - услышав от него, что он негр, они решали, что он врет для спасения своей шкуры или, еще хуже, что он окончательно свихнулся от половых извращений, и в обоих случаях результат был один: тоненький и хрупкий, как девушка, почти всегда безоружный, он, невзирая на численное превосходство противника, всегда первым лез в драку, с неизменной яростью и презрением к боли, и при этом не бранился, не задыхался, а только хохотал. |
| ' So he showed Judith the license and took his wife, already far gone with the child, to the ruined cabin which he had chosen to repair and installed her, kenneled her with a gesture perhaps, and returned to the house. | И вот он показал Джудит свое свидетельство, привел свою жену - она была уже почти на сносях - в развалившуюся лачугу, которую выбрал себе для жилья и отремонтировал; он поместил, посадил ее туда, как собаку в конуру, и возвратился в дом. |
| And there was nobody to know what transpired that evening between him and Judith, in whatever carpetless room furnished with whatever chairs and such which they had not had to chop up and burn to cook food or for warmth or maybe to heat water for illness from time to time-between the woman who had been widowed before she had been a bride, and the son of the man who had bereaved her and a hereditary Negro concubine, who had not resented his black blood so much as he had denied the white, and this with a curious and outrageous exaggeration in which was inherent its own irrevocability, almost exactly as the demon himself might have done it. (Because there was love Mr Compson said There was that letter she brought and gave to your grandmother to keep. | И никто не знает, что произошло между ним и Джудит в одной из не застланных ковром комнат, где еще оставались стулья и другая мебель, которую не успели разрубить и сжечь, чтобы сварить еду, истопить печку или вскипятить воды, когда время от времени кто-нибудь хворал; между женщиной, которая овдовела, не успев обвенчаться, и сыном ев покойного жениха и потомственной наложницы-негритянки, которому его черная кровь претила куда меньше, чем белая, и все это со странно преувеличенным упорством, тем более яростным, чем более он осознавал невозможность ее изринуть - точно так же, наверное, вел бы себя сам демон. (Потому что это была любовь сказал мистер Компеон Было письмо, которое она принесла и отдала на сохранение твоей бабушке. |
| He (Quentin) could see it, as plainly as he saw the one open upon the open text book on the table before him, white in his father's dark hand against his linen leg in the September twilight where the cigar-smell, the wistaria-smell, the fireflies drifted, thinking Yes. | Он (Квентин) видел его - видел так же ясно, как то, что лежало открытое на открытом учебнике перед ним на столе - белое в темной руке отца на фоне его полотняной штанины в сентябрьских сумерках, благоухающих сигарой, глицинией и полных мечущихся светлячков; он думал Да. |
| I have heard too much, I have been told too much; I have had to listen to too much, too long thinking Yes, Shreve sounds almost exactly like father: that letter. | Я слышал слишком много, мне рассказали слишком много, мне пришлось слушать слишком долго, слишком много. Да думал он Шрив говорит почти так же, как отец; это письмо. |
| And who to know what moral restoration she might have contemplated in the privacy of that house, that room, that night, what hurdling of iron old traditions since she had seen almost everything else she had learned to call stable vanish like straws in a gale-she sitting there beside the lamp in a straight chair, erect, in the same calico save that the sunbonnet would be missing now, the head bare now, the once coal-black hair streaked with gray now while he faced her, standing. | И кто знает, о каком нравственном возрождении она размышляла в уединенье этого дома, этой комнаты, этой ночи; о каком преодолении железных традиций - ведь чуть ли не все остальное, что она привыкла считать незыблемым, прямо у нее на глазах исчезало, как соломинки, развеянные ураганом, - она сидела там: возле лампы на прямом жестком стуле, прямая, в том же ситцевом платье, только теперь без шляпы, с непокрытой головой, с сединою в некогда черных как смоль волосах, а он стоял и смотрел на нее. |
| He would not have sat; perhaps she would not even have asked him to, and the cold level voice would not be much louder than the sound of the lamp's flame: | Он ни за что не хотел сесть; быть может, она ему даже и не предложила; и ее холодный ровный голос звучал немногим громче, чем трепет пламени горящей лампы: |
| "I was wrong. | "Я была неправа. |
| I admit it. | Я это признаю. |
| I believed that there were things which still mattered just because they had mattered once. | Я считала, что есть вещи, которые до сих пор имеют значение просто потому, что они имели значение прежде. |
| But I was wrong. | Но я была неправа. |
| Nothing matters but breath, breathing, to know and to be alive. and the child, the license, the paper. | Ничто не имеет значения, кроме дыхания, кроме того, чтобы дышать и знать и жить. Но ребенок, брачное свидетельство, документ. |
| What about it? | Как быть с ними? |
| That paper is between you and one who is inescapably Negro; it can be put aside, no one will anymore dare bring it up than any other prank of a young man in his wild youth, and as for the child, all right. | Этот документ связывает тебя с женщиной, которая что ни говори, а негритянка; его можно спрятать, никто не посмеет о нем вспомнить, как о любой другой выходке необузданного пылкого юноши. А что до ребенка, это не страшно. |
| Didn't my own father beget one? and he none the worse for it? | Ведь мой отец тоже родил такого ребенка, и ничего не случилось. |
| We will even keep the woman and the child if you wish; they can stay here and Clytie will..." watching him, staring at him yet not moving, immobile, erect, her hands folded motionless on her lap, hardly breathing as if he were some wild bird or beast which might take flight at the expansion and contraction of her nostrils or the movement of her breast: | Если хочешь, мы можем оставить у себя эту женщину с ребенком, они могут жить здесь, и Клити будет..." - говоря это, она следила за ним, вглядывалась в него; все еще не двигаясь, не шевелясь, она сидела прямо, руки неподвижно лежали на коленях, ока едва дышала, словно он был какой-то дикой тварью или птицей, которую может вспугнуть легчайшая дрожь ее ноздрей или трепет ее груди: |
| "No: I. I will. | "Нет, я. |
| I will raise it, see that it... It does not need to have any name; you will neither have to see it again nor to worry. | Я буду его воспитывать, я позабочусь, чтобы он... ему не надо никакого имени; тебе не надо больше ни видеть его, ни о нем беспокоиться. |
| We will have General Compson sell some of the land; he will do it, and you can go. | Мы попросим генерала Компсона продать часть земли; он ее продаст, и ты сможешь уехать. |
| Into the North, the cities, where it will not matter even if-But they will not. | На север, в большие города, где не будет иметь значения, даже если... Но они этого не сделают. |
| They will not dare. | Они не посмеют. |
| I will tell them that you are Henry's son and who could or would dare to dispute-" and he standing there, looking at her or not looking at her she cannot tell since his face would be lowered the still expressionless thin face, she watching him, not daring to move, her voice murmuring, clear enough and full enough yet hardly reaching him: | Я скажу им, что ты - сын Г енри, и кто сможет или посмеет это оспаривать...", а он стоял и смотрел на нее или не смотрел, она не знала, потому что он опустил голову, и лица его - ничем не выдававшего его чувств тонкого лица - не было видно; она следила за ним, боясь пошевельнуться, она прошептала, вполне ясно, вполне четко, но так, что звуки ее голоса едва достигали его слуха: |
| "Charles": and he: | "Чарльз", а он ответил ей: |
| "No, Miss Sutpen": and she again, still without moving, not stirring so much as a muscle, as if she stood on the outside of the thicket into which she had cajoled the animal which she knew was watching her though she could not see it, not quite cringing, not in any terror or even alarm but in that restive light incorrigibility of the free which would leave not even a print on the earth which lightly bore it and she not daring to put out the hand with which she could have actually touched it but instead just speaking to it, her voice soft and swooning, filled with that seduction, that celestial promise which is the female's weapon: | "Нет, мисс Сатпен", и она, все еще не шевелясь, не дрогнув ни единым мускулом - казалось, будто она стоит возле зарослей, куда ей удалось заманить какое-то животное; она его не видит, но знает, что оно за ней следит; оно не притаилось; не испугалось, не встревожилось, а просто пребывает в легком возбужденье, всегда сопутствующем свободным существам, что не оставляют даже следа на земле, которая их носит, - и, не смея протянуть руку, чтобы его коснуться, она обращается к нему мягким замирающим голосом, исполненным того небесного соблазна, что составляет главное оружие женщины: |
| "Call me aunt Judith, Charles") Yes, who to know if he said anything or nothing, turning, going out, she still sitting here, not moving, not stirring, watching him, still seeing him, penetrating walls and darkness too to watch him walk back down the weedy lane between the deserted collapsed cabins toward that one where his wife waited, treading the thorny and flint-paved path toward the Gethsemane which he had decreed and created for himself, where he had crucified himself and come down from his cross for a moment and now returned to it. | "Называй меня тетя Джудит, Чарльз") Да, кто знает, сказал ли он что-нибудь или, вовсе ничего не сказав, повернулся и вышел из комнаты, а она все еще сидела, не шевелясь, не двигаясь с места, смотрела на него, все еще видела его, и взор ее, проникая сквозь стены и ночную тьму, следил за тем, как он шел обратно по заросшему травой проулку между заброшенными полуразвалившимися хижинами к лачуге, где ждала его жена, шагал тернистым каменным путем к Гефсимании, что сам себе определил и создал, где он сам себя распял и, на мгновение сойдя со своего креста, теперь вновь к нему возвращался. |
| 'Not your grandfather. | Да, может, кто и знал все это, но только не твой дедушка. |
| He knew only what the town, the county, knew: that the strange little boy whom Clytie had used to watch and had taught to farm, who had sat, a grown man, in the justice's court that day with his head bandaged and one arm in a sling and the other in a handcuff, who had vanished and then returned with an authentic wife resembling something in a zoo, now farmed on shares a portion of the Sutpen plantation, farmed it pretty well, with solitary and steady husbandry within his physical limitations, the body and limbs which still looked too light for the task which he had set himself, who lived like a hermit in the cabin which he rebuilt and where his son was presently born, who consorted with neither white nor black (Clytie did not watch him now; she did not need to) and who was not seen in Jefferson but three times during the next four years and then to appear, be reported by the Negroes who seemed to fear either him or Clytie or Judith, as being either blind or violently drunk in the Negro store district on Depot Street, where your grandfather would come and take him away (or if he were too drunk, had become violent, the town officers) and keep him until his wife, the black gargoyle, could hitch the team back into the wagon and come, with nothing alive about her but her eyes and hands, and load him into it and take him home. | Он знал лишь то, что знал весь город и весь округ: что чужой мальчик, за которым Клити присматривала и которого учила работать на огороде и в поле, который уже взрослым мужчиной сидел в тот день перед судом - голова перевязана, одна рука висит на повязке, на другой защелкнуты наручники, - который исчез, а потом снова вернулся с законной женой, похожей на обезьяну из зверинца, теперь взял в аренду часть Сатпеновой плантации и довольно успешно ее обрабатывал, трудился в полном одиночестве, упорно и настойчиво, насколько ему позволяли его физические силы, его тело, руки и ноги, все еще казавшиеся слишком хрупкими и слабыми для той задачи, что он себе поставил; который жил отшельником в собственноручно перестроенной хижине, где вскоре родился его сын, и не якшался ни с белыми, ни с черными (Клити теперь его не караулила, в этом уже не было нужды) и которого за следующие четыре года видели в Джефферсоне всего три раза, да и то лишь в тех случаях, когда, по словам негров, смертельно боявшихся как его, так и Клити с Джудит, он был либо не в себе, либо мертвецки пьян, на Привокзальной улице, где находились негритянские лавки; его уводил оттуда твой дедушка (а если он был слишком пьян и буянил, городские полицейские); дедушка оставлял его у себя до тех пор, пока его жена, эта черная мегера -в ней, казалось, жили только глаза и руки, - не сможет запрячь мулов, приехать, взвалить его на повозку и отвезти домой. |
| So they did not even miss him from town at first; it was the County Medical Officer who told your grandfather that he had yellow fever and, that Judith had had him moved into the big house and was nursing him and now Judith had the disease too, and your grandfather told him to notify Miss Coldfield and he (your grandfather) rode out there one day. | Поэтому вначале никто даже не заметил, что он не появляется в городе, и только главный врач округа сказал твоему дедушке, что у него желтая лихорадка, что Джудит велела перенести его к ней в дом и сама за ним ухаживает и что теперь Джудит тоже заболела, и тогда твой дедушка попросил его известить об этом мисс Колдфилд, а сам поехал туда. |
| He did not dismount; he sat his horse and called until Clytie looked down at him from one of the upper windows and told him "they didn't need nothing." | Он не спешился; он сидел в седле, пока наконец Клити не выглянула из окна верхнего этажа и не сказала, что "им ничего не надо". |
| Within the week your grandfather learned that Clytie had been right, or was right, now anyway, though it was Judith who died first." | Через неделю твой дедушка убедился, что Клити была права или, во всяком случае, оказалась права позже, хотя первой умерла Джудит. |
| 'Oh,' Quentin said-Yes he thought Too much, too long remembering how he had looked at the fifth grave and thought how whoever had buried Judith must have been afraid that the other dead would contract the disease from her, since her grave was at the opposite side of the enclosure, as far from the other four as the enclosure would permit, thinking Father won't have to say "think" this time because he knew who had ordered and bought that headstone before he read the inscription on it, thinking about, imagining what careful printed directions Judith must have roused herself (from delirium possibly) to write down for Clytie when she knew that she was going to die; and how Clytie must have lived during the next twelve years while she raised the child which had been born in the old slave cabin and scrimped and saved the money to finish paying out for the stone on which Judith had paid his grandfather the hundred dollars twenty-four years ago and which, when his grandfather tried to refuse it, she (Clytie) set the rusty can full of nickels and dimes and frayed paper money on the desk and walked out of the office without a word. | - Вот как, - сказал Квентин. Да подумал он слишком долго, слишком много тут он вспомнил, как при виде пятой могилы ему пришло в голову, что человек, хоронивший Джудит, должно быть, опасался, как бы остальные покойники от нее не заразились, и поэтому ее могилу поместили на противоположной стороне огороженного участка и отодвинули от остальных настолько, насколько позволяла ограда, и подумал На этот раз отцу не придется говорить: "подумай" - ведь он догадался, кто заказал и купил этот надгробный камень, догадался еще прежде, чем прочитал высеченную на нем надпись; он представил себе, как Джудит, почувствовав приближение смерти, поднялась с постели и (возможно, в бреду) старательно вывела печатными буквами инструкции для Клити; как Клити прожила следующие двенадцать лет, воспитывая ребенка, родившегося в старой негритянской хижине; как она экономила, считала каждый грош, чтобы накопить денег и расплатиться за надгробье, в счет которого Джудит за двадцать четыре года до своей смерти дала его деду сто долларов; как она (Клити) поставила на стол ржавую жестянку, битком набитую монетами по пять и десять центов и истрепанными бумажками, и, не обращая внимания на все его попытки отказаться от этих денег, не сказав ни слова, вышла из конторы. |
| He had to brush the clinging cedar needles from this one also to read it, watching these letters also emerge beneath his hand, wondering quietly how they could have clung there, not have been blistered to ashes at the instant of contact with the harsh and unforgiving threat: Judith Coldfield Sutpen. | Чтобы прочитать надпись на этом камне, ему тоже пришлось смахнуть с него можжевеловые иглы, и, глядя на появляющиеся из-под ладони буквы, он с удивленьем размышлял о том, как они могли сохраниться здесь, как они не сгинули со света в тот самый миг, когда соприкоснулись с жестокой и страшной угрозой: Джудит Колдфилд Сатпен. |
| Daughter of Ellen Coldfield. | Дочь Эллен Колдфилд. |
| Born October 3, 1841. | Родилась 3 октября 1841 года. |
| Suffered the Indignities and Travails of this world for 24 Years, 4 Months, 9 Days, and went to Rest at Last February 12, 1884. | 42 года, 4 месяца и 9 дней провела в унижениях и тяжких трудах и, наконец, опочила 12 февраля 1884 года. |
| Pause, Mortal; Remember vanity and Folly and Beware thinking (Quentin) Yes. | Остановись, смертный. Одумайся, пока не поздно. Остерегайся тщеславия и безрассудства. И тут Квентин подумал Да. |
| I didn't need to ask who invented that, put that one up thinking Yes, too much, too long. | Мне незачем спрашивать, кто это сочинил и кто его сюда поставил. Да подумал он слишком долго, слишком много. |
| I didn't need to listen then but I had to hear it and now I am having to hear it all over again because he sounds just like father: Beautiful lives women live-women do. | Мне тогда не надо было слушать, но я не мог не услышать, а теперь мне приходится выслушивать все это снова, потому что он говорит точь-в-точь как отец: Жизнь женщин удивительна, право, удивительна. |
| In very breathing they draw meat and drink from some beautiful attenuation of unreality in which the shades and shapes of facts-of birth and bereavement, of suffering and bewilderment and despair-move with the substanceless decorum of lawn party charades, perfect in gesture and without significance or any ability to hurt. | Они живут и дышат в неуловимом нереальном мире, где бесплотные тени и образы событий -рождений и смертей, недоуменья, скорби и тоски -движутся легко и чинно, как гости, что играют в шарады на лужайке, чьи жесты безукоризненно изящны, но лишены смысла и никому не могут повредить. |
| Miss Rosa ordered that one. | Этот камень заказала мисс Роза. |
| She decreed that headstone of Judge Benbow. | Она выманила его у судьи Бенбоу. |
| He had been the executor of her father's estate, appointed by no will since Mr Coldfield left neither will nor estate except the house and the rifled shell of the store. | Он был душеприказчиком ее отца, хотя тот и не назначал его душеприказчиком, потому что после мистера Колдфилда не осталось ни завещания, ни имущества, кроме дома и дочиста разграбленной лавки. |
| So he appointed himself, elected himself probably out of some conclave of neighbors and citizens who came together to discuss her affairs and what to do with her after they realized that nothing under the sun, certainly no man nor committee of men, would ever persuade her to go back to her niece and brother-in-law-the same citizens and neighbors who left baskets of food on her doorstep at night, the dishes (the plate containing the food, the napkins which covered it) from which she never washed but returned soiled to the empty basket and set the basket back on the same step where she had found it as to carry completely out the illusion that it had never existed or at least that she had never touched, emptied, it, had not come out and taken the basket up with that air which had nothing whatever of furtiveness in it nor even defiance, who doubtless tasted the food, criticized its quality or cooking, chewed and swallowed it and felt it digest yet still clung to that delusion, that calm incorrigible insistence that that which all incontrovertible evidence tells her is so does not exist, as women can-that same self deluding which declined to admit that the liquidation of the store had left her something, that she had been left anything but a complete pauper, she would not accept the actual money from the sale of the store from Judge Benbow yet would accept the money's value (and after a few years, over-value) in a dozen ways: would use casual Negro boys who happened to pass the house, stopping them and commanding them to rake her yard and they doubtless as aware as the town was that there would be no mention of pay from her, that they would not even see her again though they knew she was watching them from behind the curtains of a window, but that Judge Benbow would pay them. | Поэтому он сам себя назначил, а возможно, сам себя избрал на каком-то совете соседей и сограждан, собравшихся обсудить ее дела и решить, что с нею делать, когда они окончательно убедились, что никакая сила в мире, и уж во всяком случае никто из людей и ни одно людское собрание никогда не сможет заставить ее вернуться к племяннице и зятю, - тех самых соседей и сограждан, что по ночам оставляли у нее на крыльце корзинки с провизией и посуду (покрытые салфетками тарелки с едой), которую она никогда не мыла, а грязной засовывала обратно в пустую корзинку и ставила корзинку на ту же ступеньку, где перед тем ее нашла, словно желая довершить иллюзию, будто корзинки вообще никогда не существовало или что она, уж во всяком случае, к ней не прикасалась и никогда ее не опустошала, не выходила из дому и не брала корзинку в руки, и все это без тени робости или упрямства - ведь на самом деле она, разумеется, пробовала еду, чтоб узнать, какова она на вкус и как приготовлена, жевала ее, проглатывала, чувствовала, что она переваривается, но, вопреки неопровержимым доказательствам существования этой корзинки, упорно тешила себя иллюзией, будто всего того, что есть, на самом деле не существует, и, как это умеют женщины, упивалась самообманом - тем же самообманом, в силу которого не желала признавать, что продажа лавки все же кое-что ей принесла, что она вовсе не осталась нищей; она упорно отказывалась взять у судьи Бенбоу наличные деньги, вырученные от продажи лавки, и тем не менее десятками всевозможных способов эту сумму использовала (а спустя несколько лет даже и значительно ее превысила), например, заставляла случайно проходивших мимо ее дома негритянских парней подмести ей двор, хотя они, как и весь город, отлично знали, что об оплате не будет и речи, что они ее даже больше не увидят, хотя не сомневались, что она караулит их из-за оконной занавески, а что заплатит им судья Бенбоу. |
| She would enter the stores and command objects from the shelves and showcases exactly as she commanded that two hundred dollar headstone from Judge Benbow, and walk out of the store with them-and with the same aberrant cunning which would not wash the dishes and napkins from the baskets she declined to have any discussion of her affairs with Benbow since she must have known that the sums which she had received from him must have years ago over-balanced (he, Benbow, had in his office a portfolio, a fat one, with Estate of Goodhue Coldfield. | Она постоянно заходила в лавки, требовала с витрин и полок всевозможные вещи - точь-в-точь как потребовала от судьи Бенбоу надгробный камень ценою в двести долларов - забирала их и удалялась; с той же патологической хитростью, с какой она не желала мыть тарелки из корзинок, она упорно уклонялась от каких-либо переговоров о состоянии своих дел с судьей Бенбоу, хотя, конечно, не могла не знать, что полученные ею от него суммы уже много лет назадпревысили (он, Бенбоу, держал у себя в конторе толстую папку, на которой несмываемыми чернилами было написано: Имущество Гудхью Колдфилда. |
| Private written across it in indelible ink. | Секретно. |
| After the Judge died his son Percy opened it. It was filed with racing forms and cancelled betting tickets on horses whose very bones were no man knew where now, which had won and lost races on the Memphis track forty years ago, and a ledger, a careful tabulation in the Judge's hand, each entry indicating the date and the horse's name and his wager and whether he won or lost; and another one showing how for forty years he had put each winning and an amount equal to each loss, to that mythical account) whatever the store had brought. | После смерти судьи его сын Перси вскрыл эту папку и обнаружил в ней огромное количество бланков тотализатора и погашенных ставок на скаковых лошадей, чьи кости давным-давно истлели неведомо где, которые сорок лет назад выигрывали или проигрывали на ипподроме в Мемфисе; а также два гроссбуха - в один из них судья Бенбоу своей рукой добросовестно записывал каждую дату, кличку лошади, выиграла она или проиграла и сколько он на нее поставил, а другой показывал, как он сорок лет подряд вносил на этот мифический текущий счет каждый выигрыш, и сумму, равную каждому проигрышу) все, что было выручено от продажи лавки. |
| But you were not listening, because you knew it all already, had learned, absorbed it already without the medium of speech somehow from having been born and living beside it, with it, as children will and do: so that what your father was saying did not tell you anything so much as it struck, word by word, the resonant strings of remembering. | Но ты не слушал, потому что ты давно уже все это знал, усвоил, впитал, как это бывает с детьми, не через посредство речи, а как-то иначе, потому что ты родился и жил рядом, вместе со всем этим, и потому рассказы твоего отца не столько что-то тебе говорили, сколько слово за слово касались чутких струн твоей памяти. |
| You had been here before, seen these graves more than once in the rambling expeditions of boyhood whose aim was more than the mere hunting of game, just as you had seen the old house too, been familiar with how it would look before you even saw it, became large enough to go out there one day with four or five other boys of your size and age and dare one another to evoke the ghost, since it would have to be haunted, could not but be haunted although it had stood there empty and unthreatening for twenty-six years and nobody to meet or report any ghost, until the wagon full of strangers moving from Arkansas tried to stop and spend the night in it and something happened before they could begin to unload the wagon even. | Ты бывал здесь и раньше, ты не раз видел эти могилы, когда мальчишкой бродил здесь не только ради охоты, а просто из любопытства, и этот старый дом ты тоже видел, ты знал, как он должен выглядеть, еще прежде, чем впервые бросил на него взгляд, к той поре, когда ты уже подрос и однажды вместе с четырьмя такими же мальчишками, как ты сам, отправился туда, и каждый из вас подбивал остальных вызвать оттуда привидение: ведь в этом доме непременно должны были водиться привидения, иначе и быть не могло, хотя он вот уже двадцать шесть лет стоял совершенно пустой и совсем не страшный, и никто никаких привидений не видел и ничего про них не говорил, пока какие-то переселенцы из Арканзаса, приехавшие в битком набитом фургоне, решили там переночевать, но не успели они выгрузиться из фургона, как что-то случилось. |
| What it was they did not or could not or would not tell but it had them back in the wagon, and the mules going back down the drive at a gallop, all in about ten minutes, not to stop until they reached Jefferson. | Что именно, они не рассказали, а может, не могли и не хотели рассказывать, однако это заставило их мигом забраться обратно в фургон, и мулы галопом поскакали назад по аллее, так что через десять минут их там и след простыл, и они единым духом домчались до самого Джефферсона. |
| You have seen the rotting shell of the house with its sagging portico and scaling walls, its sagging blinds and plank-shuttered windows, set in the middle of the domain which had reverted to the state and had been bought and sold and bought and sold again and again and again. | Ты видел прогнившую оболочку дома с покосившимся портиком, облупленными стенами, провисшими ставнями и заколоченными окнами -дома, стоящего посреди плантации, которая вернулась в первобытное состояние, которую продавали, покупали, снова и снова продавали и покупали, и так без конца. |
| No, you were not listening; you didn't have to: then the dogs stirred, rose; you looked up and sure enough, just as your father had said he would, Luster had halted the mule and the two horses in the rain about fifty yards from the cedars, sitting there with his knees drawn up under the towsack and enclosed by the cloudy vapor of the streaming animals as though he were looking at you and your father out of some lugubrious and painless purgatory. | Нет, ты не слушал, в этом вовсе не было нужды; потом собаки зашевелились, встали на ноги, ты поднял глаза - и впрямь, как предсказал отец, Ластер остановил мула и обеих лошадей под дождем примерно в полсотне ярдов от можжевеловой рощи; закутавшись в пеньковый мешок, он сидел, подтянув колени к груди, а вокруг в клубах пара суетились лошади и собаки, и казалось, будто он глядит на тебя и на отца из какого-то мрачного, не ведающего физической боли чистилища. |
| "Come on in out of the rain, Luster," your father said. | "Поедем, спрячемся от дождя, Ластер, - сказал отец. |
| "I won't let the old Colonel hurt you"-"Yawl come on and less go home," Luster said. | - Я не позволю старому полковнику тебя обидеть". - "Нет, уж лучше нам ехать домой, -отозвался Ластер. |
| "Aint no more hunting today" | - Сегодня охоты все равно больше не будет". - |
| "We'll get wet," your father said. | "Мы промокнем, - возразил отец. |
| "I'll tell you what: we'll ride on over to that old house. | - Знаешь что, давай поедем в этот старый дом. |
| We can keep good and dry there." | Там хоть сухо будет". |
| But Luster didn't budge, sitting there in the rain and inventing reasons not to go to the house-that the roof would leak or that you would all three catch cold with no fire or that you would all get so wet before you reached it that the best thing to do would be to go straight home: and your father laughing at Luster but you not laughing so much because even though you were not black like Luster was, you were not any older, and you and Luster had both been there that day when the five of you, the five boys all of an age, began daring on another to enter the house long before you reached it, coming up from the rear, into the old street of the slave quarters-a jungle of sumach and persimmon and briers and honeysuckle, and the rotting piles of what had once been log walls and stone chimneys and shingle roofs among the undergrowth except one, that one; you coming up to it; you didn't see the old woman at all at first because you were watching the boy, the Jim Bond, the hulking slack-mouthed saddle-colored boy a few years older and bigger than you were, in patched and faded yet quite clean shirt and overalls too small for him, working in the garden patch beside the cabin: so you didn't even know she was there until all of you started and whirled as one and found her watching you from a chair tilted back against the cabin wall-a little dried-up woman not much bigger than a monkey and who might have been any age up to ten thousand years, in faded voluminous skirts and an immaculate headrag, her bare coffee-colored feet wrapped around the chair rung like monkeys do, smoking a clay pipe and watching you with eyes like two shoe buttons buried in the myriad wrinkles of her coffee-colored face, who just looked at you and said without even removing the pipe and in a voice almost like a white woman's: | Но Ластер не двинулся с места, он так и сидел под дождем, придумывая причины, чтобы туда не ехать - вроде того, что там течет крыша, что без огня мы все трое схватим простуду, а пока мы туда доберемся, мы все равно насквозь промокнем, так что уж лучше ехать прямо домой; и отец смеялся над Ластером, но ты не особенно смеялся: ведь хоть ты и не был черным, как Ластер, ты был не старше его, и вы с Ластером и еще с тремя мальчишками, все пятеро ровесники, пришли туда в тот день и начали подзуживать друг друга войти в дом еще задолго до того, как приблизились, подошли к нему сзади, по тому проулку, где некогда стояли хижины, рабов, а теперь были непроходимые заросли сумака, хурмы, жимолости и ежевики, скрывавшие сваленные в кучи остатки бревенчатых стен, кирпичных дымоходов и крытых дранкой крыш -все эти хижины давно развалились, кроме одной, той самой; вы подошли к ней; сначала вы совсем не заметили старуху, потому что смотрели на мальчишку, Джима Бонда - нескладного, губастого светло-коричневого мальчишку чуть постарше и побольше вас, в залатанной, выцветшей, но чистой рубашке и в гитанах, из которых он вырос; он возился в огороде возле хижины, так что вы даже не знали, что она тоже там, пока вдруг все, как один, не вздрогнули, не обернулись и не увидели, что она сидит на стуле, прислоненном к стене хижины, и смотрит на вас -маленькая, высохшая, чуть побольше обезьянки, очень старая - лет ей могло быть сколько угодно, тысяч этак десять, в широченных выцветших юбках, на голове безупречно чистый платок, босые ноги обвились вокруг ножек стула, как у обезьяны, - сидит, курит глиняную трубку и смотрит на вас глазами вроде сапожных кнопок, воткнутых в бесчисленные морщинки светло-коричневого лица, смотрит и, не вынимая изо рта трубки, говорит так, что по голосу ее почти не отличишь от белой женщины: |
| "What do you want?" and after a moment one of you said | "Что вам тут, надо?", один из вас, помедлив, отвечает: |
| "Nothing" and then you were all running without knowing which of you began to run first nor why since you were not scared, back across the fallow and rain-gutted and brier-choked old fields until you came to the old rotting snake fence and crossed it, hurled yourselves over it, and then the earth, the land, the sky and trees and woods, looked different again, all right again. | "Ничего", и вы все, как один, бросаетесь врассыпную, не зная ни кто первым пустился наутек, ни почему - ведь вы ничуть не испугались; вы мчались по бесплодным, заросшим сорняками, изрытым потоками дождя полям, добрались до старой полусгнившей изгороди, перелезли, перевалились через нее, и только тогда земля, небо, кусты, деревья и лес снова сделались такими же, как прежде, и все снова встало на свои места. |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'And that was the one Luster was talking about now,' Shreve said. | - Это был тот самый парень, о котором говорил Ластер, - сказал Шрив. |
| 'And your father watching you again because you hadn't heard the name before, hadn't even thought that he must have a name that day when you saw him in the vegetable patch, and you said, | - И твой отец снова на тебя посмотрел, потому что ты раньше этого имени не слышал, а в тот день, когда вы увидели его на огороде, ты даже не подумал, что его вообще как-нибудь зовут, и ты спросил: |
| "Who? Jim what?" and Luster said, | "Кто? Джим, а дальше как?" - и Ластер ответил: |
| "Das him. | "Это он и есть. |
| Bright-colored boy whut stay wid dat ole woman" and your father still watching you and you said, | Тот светлокожий парень, что живет там у старухи", а твой отец все еще на тебя смотрел, и тогда ты опять спросил: |
| "Spell it" and Luster said, "Dat's a lawyer word. Whut dey puts you under when de Law ketches you. I des spells readin' words." | "Как его фамилия?" - "Бонд", - ответил Ластер. |
| And that was him, the name was Bond now, and he wouldn't care about that, who had inherited what he was from his mother and only what he could never have been from his father. | Да, это был тот самый, только фамилия его теперь была уже не Бон, а Бонд, но ему было все равно -он унаследовал от матери то, чем он был, а от отца только то, чем никогда не мог стать. |
| And if your father had asked him if he was Charles Bon's son he not only would not have known either, he wouldn't have cared: and if you had told him he was, it would have touched and then vanished from what you (not he) would have had to call his mind long before it could have set up any reaction at all, either of pride or pleasure, anger or grief?" | И если б твой отец спросил его, не сын ли он Чарльза Бона, он бы не только этого не знал, ему бы это было все равно; а если б ты ему и сказал, чей он сын, это едва задело бы нечто, что ты (а не он) назвал бы его сознанием, и исчезло бы оттуда гораздо раньше, чем у него появился какой-нибудь отклик - радость или гордость, горе или гнев? |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'And he lived in that cabin behind the haunted house for twenty-six years, he and the old woman who must be more than seventy now yet who had no white hair under that headrag, whose flesh had not sagged but looked instead like she had grown old up to a certain point just like normal people do, then had stopped, and instead of turning gray and soft she had begun to shrink so that the skin of her face and hands broke into a million tiny cross-hair wrinkles and her body just grew smaller and smaller like something being shrunk in a furnace, like the Bornese do their captured heads-who might well have been the ghost if one was ever needed, if anybody ever had so little else to do as to prowl around the house, which there was not; if there could have been anything in it to protect from prowlers, which there was not; if there had been any one of them left to hide or need concealment in it, which there was not. | - И он прожил двадцать шесть лет в той хижине, на задворках дома с привидениями, вместе со старухой, которой теперь уже, наверно, перевалило далеко за семьдесят, но у которой под платком не было ни единого седого волоса, чье тело не обмякло, а приобрело такой вид, словно она, как все нормальные люди, старела до какой-то определенной точки, а потом остановилась и, вместо того чтоб поседеть и расплыться, начала усыхать, так что кожа у нее на лице и на руках сморщилась, покрылась миллионами мелких, тонких, как паутина, морщинок, а тело все уменьшалось и уменьшалось, словно его высушили в печке, как жители острова Борнео сушат отрубленные головы своих пленников; она вполне могла сойти за привидение, если б в таковом когда-либо возникла нужда, если б кому-то взбрело в голову обокрасть этот дом, чего отнюдь не было; если б там было что украсть, чего отнюдь не было; если б остался хоть один из них, кто бы там прятался или скрывался, чего отнюдь не было. |
| And yet this old gal, this Aunt Rosa, told you that someone was hiding out there and you said it was Clytie or Jim Bond and she said No and you said it would have to be because the demon was dead and Judith was dead and Bon was dead and Henry gone so far he hadn't even left a grave: and she said No and so you went out there, drove the twelve miles at night in a buggy and you found Clytie and Jim Bond both in it and you said You see? and she (the Aunt Rosa) still said No and so you went on: and there was?" ' Yes." | И все-таки эта старушенция, эта тетушка Роза, сказала тебе, что там кто-то прячется, а ты ответил, что это Клити или Джим Бонд, а она сказала Нет, и тогда ты сказал, что это наверняка они, потому что демон умер, и Джудит умерла, и Бон умер, а Генри забрался в такую даль, что не оставил даже и могилы; но она сказала Нет, и тогда ты отправился туда, проехал ночью на повозке эти двенадцать миль и нашел в доме Клити и Джима Бонда и сказал Вот видите? а она (тетушка Роза) продолжала твердить Нет, и тогда ты пошел дальше, и там был? - Да. |
| 'Wait then,' Shreve said. | - Подожди, - сказал Шрив. |
| 'For God's sake wait." | - Ради бога, подожди. |
| -7- | VII |
| THERE was no snow on Shreve's arm now, no sleeve on his arm at all now: only the smooth cupid-fleshed forearm and hand coming back into the lamp and taking a pipe from the empty coffee can where he kept them, filling it and lighting it. | Теперь на рукаве у Шрива не было снега, не было у него и рукава, виднелось только гладкое, пухлое, как у купидона, предплечье и еще рука; рука двинулась к пятну света от лампы, взяла трубку в пустой банке из-под кофе, в которой он держал трубки, набила ее и зажгла. |
| So it is zero outside, Quentin thought; soon he will raise the window and do deep-breathing in it, clench-fisted and naked to the waist, in the warm and rosy orifice above the iron quad. | Значит, на улице температура около нуля, подумал Квентин; скоро он откроет окно и начнет делать дыхательные упражнения; раздевшись до пояса и крепко сжав кулаки, он будет глубоко дышать на фоне теплого розоватого отверстия, выходящего на студеный четырехугольный дворик. |
| But he had not done so yet, and now the moment, the thought, was an hour past and the pipe lay smoked out and overturned and cold, with a light sprinkling of ashes about it, on the table before Shreve's crossed pink bright-haired arms while he watched Quentin from behind the two opaque and lampglared moons of his spectacles. ' So he just wanted a grandson,' Shreve said. | Но он еще не начал; с той минуты, как Квентин это подумал, прошел уже час, и теперь трубка лежала на столе выкуренная, опрокинутая и пустая, из нее высыпалось немного пепла, а Шрив, скрестив на столе розовые, покрытые рыжеватыми волосками руки, посматривал на Квентина сквозь непроницаемые стекла очков, в которых двумя лунами сияло отражение лампы. - Значит, он просто хотел иметь внука, - сказал Шрив. |
| ' That was all he was after. | - Вот чего он добивался. |
| Jesus, the South is fine, isn't it. | О господи, этот Юг просто великолепен, верно? |
| It's better than the theater, isn't it. | Он лучше всякого театра, верно? |
| It's better than Ben Hur, isn't it. | Лучше Бен Гура, верно? |
| No wonder you have to come away now and then, isn't it." | Не удивительно, что временами оттуда нужно удирать, верно? |
| Quentin did not answer. | Квентин ничего не ответил. |
| He sat quite still, facing the table, his hands lying on either side of the open text book on which the letter rested: the rectangle of paper folded across the middle and now open, three quarters open, whose bulk had raised half itself by the leverage of the old crease in weightless and paradoxical levitation, lying at such an angle that he could not possibly have read it, deciphered it, even without this added distortion. | Он спокойно сидел за столом, положив руки по обе стороны раскрытого учебника, на котором покоилось письмо, четырехугольный лист бумаги, сложенный посередине и теперь на три четверти развернувшийся, причем большая его часть под воздействием рычага, которым служил этот старый сгиб, поднялась и повисла в воздухе, словно вопреки всем законам природы лишилась веса; впрочем, письмо лежало так косо, что даже и без этого дополнительного искажения он не мог бы ничего в нем ни прочесть, ни разобрать. |
| Yet he seemed to be looking at it, or as near as Shreve could tell, he was, his face lowered a little, brooding, almost sullen. | Однако он все же смотрел на письмо - во всяком случае, так казалось Шриву, - слегка опустив голову, погрузившись в раздумье, словно чем-то недовольный. |
| 'He told Grandfather about it,' he said. | - Он сообщил об этом дедушке, - сказал он. |
| 'That time when the architect escaped, tried to escape into the river bottom and go back to New Orleans or wherever it was, and he-' ('The demon, hey?" Shreve said. | - Это было, когда архитектор сбежал или пытался сбежать в долину реки, чтобы вернуться в Новый Орлеан или куда-то там еще, и он... ("Кто, демон?"- спросил Шрив. |
| Quentin did not answer him, did not pause, his voice level, curious, a little dreamy yet still with that overtone of sullen bemusement, of smoldering outrage: so that Shreve, still too, resembling in his spectacles and nothing else (from the waist down the table concealed him; so anyone entering the room would have taken him to be stark naked) a baroque effigy created out of colored cake dough by someone with a faintly nightmarish affinity for the perverse, watched him with thoughtful and intent curiosity.) '-and he sent word in to Grandfather,' Quentin said, 'and some others and got his dogs and his wild niggers out and hunted the architect down and made him take earth in a cave under the river bank two days later. | Квентин ему не ответил, не остановился; голос его звучал ровно и как-то странно - не то сонно, не то с затаенной досадой, и потому Шрив - на нем были только очки и больше ничего (ниже талии его тело закрывал стол, так что всякий вошедший в комнату решил бы, что он совершенно голый), он напоминал бюст в стиле барокко, вылепленный из раскрашенного сдобного теста неким скульптором, отчасти склонным к извращенным видениям, какие бывают в ночных кошмарах - тоже сидел тихо и смотрел на него пристальным задумчивым взглядом)... он известил дедушку и остальных, -продолжал Квентин, - взял своих диких негров и гончих собак, выследил архитектора и через два дня загнал его в пещеру на берегу реки. |
| That was in the second summer, when they had finished all the brick and had the foundations laid and most of the big timbers cut and trimmed, and one day the architect couldn't stand it anymore or he was afraid he would starve or that the wild niggers (and maybe Colonel Sutpen too) would run out of grub and eat him or maybe he got homesick or maybe he just had to go ('Maybe he had a girl,' Shreve said. | Это было вторым летом, когда они заготовили весь кирпич и заложили фундамент и срубили и обработали большую часть строевого леса, и однажды архитектор вдруг почувствовал, что не может больше выдержать, или испугался, что умрет с голоду или что у диких чернокожих (а может, и у самого полковника Сатпена) кончится провиант, и они его сожрут, а может, его обуяла тоска по родине, или ему просто захотелось уйти... ("Может, у него была девушка, - вставил Шрив. |
| ' Or maybe he just wanted a girl. | - А может, ему просто понадобилась девушка. |
| You said the demon and the niggers didn't have but two." | Ты ведь говорил, что у демона и у черномазых их было всего две". |
| Quentin did not answer this either; again he might not have heard, talking in that curious repressed calm voice as though to the table before him or the book upon it or the letter upon the book or his hands lying on either side of the book.) '-and so he went. | Квентин и на это не ответил; возможно, он опять не слышал; он продолжал говорить тем же странным, спокойным, глухим голосом, словно обращался к столу, к книге на столе, к лежащему на книге письму или к своим рукам, лежащим по обе стороны книги)... и он ушел. |
| He seemed to vanish in broad daylight, right out from the middle of twenty-one people. | Исчез средь бела дня, прямо на глазах у двадцати одного человека. |
| Or maybe it was just Sutpen's back that was turned, and that the niggers saw him go and didn't think it needed mentioning; that being wild men they probably didn't know what Sutpen himself was up to and him naked in the mud with them all day. | А может, Сатпен как раз повернулся к нему спиной, а черномазые видели, как он уходит, но не сочли нужным об этом говорить - будучи дикарями, они, наверно, не знали, что у Сатпена на уме, хоть он и возился целыми днями вместе с ними голышом в грязи. |
| So I reckon the niggers never did know what the architect was there for, supposed to do or had done or could do or was, so maybe they thought Sutpen had sent him, told him to go away and drown himself, go away and die, or maybe just go away. | По-моему, черномазые вообще понятия не имели, зачем нужен этот архитектор, что он должен делать, уже сделал, может сделать или делает, и они, наверно, подумали, что Сатпен сам его отослал, велел уйти с глаз долой, утопиться, умереть или попросту убраться на все четыре стороны. |
| So he did, jumped up in broad daylight, in his embroidered vest and Fauntleroy tie and a hat like a Baptist congressman and probably carrying the hat in his hand, and ran into the swamp and the niggers watched him out of sight and then went back to work and Sutpen didn't even miss him until night, suppertime probably, and the niggers told him and he declared a holiday tomorrow because he would have to get out and borrow some dogs. | Так он и сделал - средь бела дня вскочил и в своем вышитом жилете, в галстуке, как у лорда Фаунтлероя, в шляпе, какие обычно носят члены конгресса - баптисты (шляпу он, наверно, держал в руке), убежал в болото, а черномазые следили за ним, пока он не скрылся из виду, а потом опять взялись за работу, и Сатпен хватился его только вечером, скорее всего за ужином, и тогда черномазые ему все рассказали, и он объявил, что завтра работы не будет, потому что он должен раздобыть собак. |
| Not that he would have needed dogs, with his niggers to trail, but maybe he thought that the guests, the others, would not be used to trailing with niggers and would expect dogs. | Не то чтобы ему нужны были собаки - он мог пустить по следу и своих черномазых, но он, наверное, подумал, что гости не привыкли пускать по следу черномазых и захотят, чтоб были собаки. |
| And Grandfather (he was young then too) brought some champagne and some of the others brought whiskey and they began to gather out there a little after sundown, at Sutpen's house that didn't even have walls yet, that wasn't anything yet but some lines of bricks sunk into the ground but that was all right because they didn't go to bed anyhow, Grandfather said. | А дедушка (он тогда тоже был молодой) захватил шампанское, другие гости захватили виски, и вскоре после заката солнца все начали съезжаться к дому, который еще стоял без стен - лишь несколько рядов кирпича торчало из земли, но их это ничуть не трогало, потому что, как рассказывал дедушка, спать они не ложились. |
| They just sat around the fire with the champagne and the whiskey and a quarter of the last venison Sutpen had killed, and about midnight the man with the dogs came. | Они сидели у костра, пили шампанское и виски, закусывали окороком оленя, которого застрелил Сатпен, а в полночь явился человек с собаками. |
| Then it was daylight and the dogs had a little trouble at first because some of the wild niggers had run out about a mile of the trail just for fun. | Вскоре рассвело, но собаки сначала не могли взять след, потому что несколько диких черномазых уже с милю пробежали по следу -просто так, забавы ради. |
| But they got the trail straightened out at last, the dogs and the niggers in the bottom and most of the men riding along the edge of it where the going was good. | Но в конце концов на след они напали; собаки и черномазые шли по речной пойме, а всадники ехали с краю, где дорога была получше. |
| But Grandfather and Colonel Sutpen went with the dogs and the niggers because Sutpen was afraid the niggers might catch the architect before he could reach them. | Но дедушка и полковник Сатпен ехали с собаками и с черномазыми, потому что Сатпен боялся, как бы черномазые не изловили архитектора прежде, чем он успеет их догнать. |
| He and Grandfather had to walk a good deal, sending one of the niggers to lead the horses on around the bad places until they could ride again. | Им с дедушкой пришлось порядочно пройти пешком - один из черномазых обходил с лошадьми топи, а потом они снова садились в седло. |
| Grandfather said it was fine weather and the trail lay pretty good but Sutpen said it would have been fine if the architect had just waited until October or November. | Дедушка рассказывал, что погода была прекрасная и что след был хороший, но Сатпен утверждал, что было бы еще лучше, если б архитектор дождался октября или ноября. |
| And so he told Grandfather something about himself. | Вот тогда-то он и рассказал дедушке о себе. |
| 'Sutpen's trouble was innocence. | Сатпен был отмечен невинностью духа, вот в чем состояла его беда. |
| All of a sudden he discovered, not what he wanted to do but what he just had to do, had to do it whether he wanted to or not, because if he did not do it he knew that he could never live with himself for the rest of his life, never live with what all the men and women that had died to make him had left inside of him for him to pass on, with all the dead ones waiting and watching to see if he was going to do it right, fix things right so that he would be able to look in the face not only the old dead ones but all the living ones that would come after him when he would be one of the dead. | Ему вдруг открылось не то, что он хотел сделать, а то, что ему непременно нужно, необходимо было сделать, хотел он того или нет, потому что, не сделай он этого, ему до конца дней своих не жить в ладу с самим собой и с тем, чем наделили его все люди, которые умерли ради того, чтобы он жил, и хотели, чтобы он передал это дальше; не жить, зная, что все умершие ждут и следят, чтобы он сделал это как следует, сделал все как следует, так, чтобы он мог смотреть в глаза не только давно умершим, но и всем живым, что придут после него, когда и он тоже умрет. |
| And that at the very moment when he discovered what it was, he found out that this was the last thing in the world he was equipped to do because he not only had not known that he would have to do this, he did not even know that it existed to be wanted, to need to be done, until he was almost fourteen years old. | И в ту самую минуту, когда ему открылось, что именно он должен делать, он понял, что меньше всего на свете к этому подготовлен: ведь он не только не знал, что ему придется это делать, он даже не знал, что такие вещи существуют, что их можно захотеть, что их необходимо сделать, не знал чуть ли не до четырнадцати лет. |
| Because he was born in West Virginia, in the mountains-' ('Not in West Virginia,' Shreve said.-'What?" Quentin said. ' Not in West Virginia,' Shreve said. | Ведь он родился в Западной Виргинии, в горах... ("Только не в Западной Виргинии", - сказал Шрив. "Как так?" - спросил Квентин. "Только не в Западной Виргинии, - повторил Шрив. |
| ' Because if he was twenty-five years old in Mississippi in 1833, he was born in 1808. | - Потому что если в 1833 году в Миссисипи ему было двадцать пять лет, значит, он родился в 1808 году. |
| And there wasn't any West Virginia in 1808 because-' | А в 1808 году не было никакой Западной Виргинии, потому что..." - |
| 'All right,' Quentin said. '-West Virginia wasn't admitted-' | "Ладно", - сказал Квентин. "...Западная Виргиния была принята только..." - |
| 'All right all right,' Quentin said. '-into the United States until-' | "Ладно, ладно", - сказал Квентин, "...была принята в Соединенные Штаты только..." - |
| 'All right all right all right,' Quentin said.) '-he was born where what few other people he knew lived in log cabins boiling with children like the one he was born in-men and grown boys who hunted or lay before the fire on the floor while the women and older girls stepped back and forth across them to reach the fire to cook, where the only colored people were Indians and you only looked down at them over your rifle sights, where he had never even heard of, never imagined, a place, a land divided neatly up and actually owned by men who did nothing but ride over it on fine horses or sit in fine clothes on the galleries of big houses while Other people worked for them; he did not even imagine then that there was any such way to live or to want to live, or that there existed all the objects to be wanted which there were, or that the ones who owned the objects not only could look down on the ones that didn't, but could be supported in the down-looking not only by the others who owned objects too but by the very ones that were looked down on that didn't own objects and knew they never would. | "Ладно ладно ладно", - сказал Квентин) ...он родился там, где те немногие, кого он знал, жили в бревенчатых хижинах, в которых так же кишмя кишели ребятишки, как и в той хижине, в которой родился он; там, где мужчины и молодые парни либо ходили на охоту, либо валялись на полу у очага, а женщины и девушки постарше переступали через них, чтобы добраться до очага и сварить еду; там, где единственными цветными были индейцы, да и тех можно было увидеть лишь в прицел ружья; родившись там, он даже никогда не слыхал, не мог представить себе, что существует место, где землю аккуратно поделили и присвоили люди, которые только и делают, что скачут по ней верхом на красивых лошадях или сидят разодетые в красивые наряды на верандах своих больших домов, в то время как другие на них работают; он тогда еще не мог себе представить, что такая жизнь существует, или что кто-нибудь хочет такой жизнью жить, или что существуют все те вещи, какие у них там есть, или что владельцы этих вещей не только могут свысока смотреть на тех, у кого их нет, но что в этом им помогают не только другие владельцы таких же вещей, но даже и те самые люди, на кого они смотрят свысока, те, у кого этих вещей нет и никогда не будет. |
| Because where he lived the land belonged to anybody and everybody and so the man who would go to the trouble and work to fence off a piece of it and say | Ведь там, где он жил, земля принадлежала всем и каждому, и потому человек, который бы не поленился обнести забором кусок земли и сказать: |
| "This is mine" was crazy; and as for objects, nobody had any more of them than you did because everybody had just what he was strong enough or energetic enough to take and keep, and only that crazy man would go to the trouble to take or even want more than he could eat or swap for powder and whiskey. | "Это мое", был просто сумасшедший; а что до вещей, то ни у кого не было их больше, чем у тебя, потому что у каждого их было ровно столько, сколько он был в силах взять и удержать, и лишь тот сумасшедший не поленился бы захватить или даже просто пожелать больше вещей, чем он способен был бы съесть либо обменять на порох или виски. |
| So he didn't even know there was a country all divided and fixed and neat with a people living on it all divided and fixed and neat because of what color their skins happened to be and what they happened to own, and where a certain few men not only had the power of life and death and barter and sale over others, but they had living human men to perform the endless repetitive personal offices, such as pouring the very whiskey from the jug and putting the glass into a man's hand or pulling off his boots for him to go to bed, that all men have had to do for themselves since time began and would have to do until they died and which no man ever has or ever will like to do, but which no man that he knew had ever thought of evading anymore than he had thought of evading the effort of chewing and swallowing and breathing. | Потому-то он и не знал, что существует земля, которая вся аккуратно разделена и закреплена, а на ней живут люди, которые тоже аккуратно разделены и закреплены в зависимости от того, какого цвета у них кожа и чем они владеют, и где немногие присвоили себе право не только распоряжаться жизнью и смертью других, не только их обменивать, покупать и продавать, но еще и заставлять других людей без конца оказывать им разные личные услуги, например наливать виски из бутыли в стакан и подносить им этот стакан или снимать с них сапоги, когда они ложатся спать, - иначе говоря, делать за них все, что люди с незапамятных времен должны были делать и делают сами за себя, пока не умрут, хоть это вовсе никому не нравится и никогда не понравится, но что все, кого он знал, никогда не помышляли переложить на других, точно так же, как им не пришло бы в голову, что за них могут жевать, глотать или дышать. |
| When he was a child he didn't listen to the vague and cloudy tales of Tidewater splendor that penetrated even his mountains because then he could not understand what the people who told about it meant, and when he became a boy he didn't listen to them because there was nothing in sight to compare and gauge the tales by and so give the words life and meaning, and no chance that he ever would understand what they meant because he was too busy doing the things that boys do; and when he got to be a youth and curiosity itself exhumed the tales which he did not know he had heard and speculated on, he was interested and would have liked to see the places once, but without envy or regret, because he just thought that some people were spawned in one place and some in another, some spawned rich (lucky, he may have called it) and some not, and that (so he told Grandfather) the men themselves had little to do with the choosing and less of the regret because it had never once occurred to him that any man should take any such blind accident as that as authority or warrant to look down at others, any others. | Ребенком он не прислушивался к туманным и путаным рассказам о роскошной жизни на Тайдуотере, которые проникали даже к ним в горы; он тогда не понимал, о чем идет речь; став подростком, он их не слушал, потому что вокруг не было ничего, с чем эти рассказы можно было бы сравнить или чем измерить, чтобы придать словам жизнь и смысл; он никак не мог понять, о чем идет речь, потому что был слишком занят своими мальчишескими делами; когда же он стал юношей и любопытство извлекло из памяти те рассказы, о которых он думать забыл, не помнил даже, что когда-то их слышал, он заинтересовался и даже захотел взглянуть на эти места, но без всякой зависти и сожаления, просто он был уверен, что одни люди плодятся в одном месте, а другие - в другом; одних наплодили богатыми (он мог бы сказать - везучими), а других - нет; причем (так он сказал дедушке) от самих людей почти ничего не зависит, а значит, им не о чем жалеть -ведь ему никогда не приходило в голову, что кто-либо может извлечь из подобного слепого случая право или основание смотреть свысока на других, на любых других. |
| So he had hardly heard of such a world until he fell into it. | И поэтому он мало что знал о таком мире, покуда сам туда не попал. |
| 'That's how it was. | Случилось это так. |
| They fell into it, the whole family, returned to the coast from which the first Sutpen had come (when the ship from the Old Bailey reached Jamestown probably), tumbled head over heels back to Tidewater by sheer altitude, elevation, and gravity, as if whatever slight hold the family had had on the mountain had broken. | Они попали туда все, всей семьей; они вернулись на побережье, с которого пришел первый Сатпен (очевидно, когда корабль с арестантами из Олд Бейли бросил якорь в Джеймстауне); они кубарем скатились с гор на Тайдуотер под действием силы тяготения, словно оборвалась какая-то тонкая ниточка, удерживавшая семью в горах. |
| He said something to Grandfather about his mother dying about that time and how his pap said she was a fine wearying woman and that he would miss her; and something about how it was the wife that had got his father even that far West. | Он, кажется, говорил дедушке, что в то время умерла его мать, и отец его сказал, что она была женщина с норовом, но он все равно будет по ней скучать и что это она заставила отца забраться так далеко на Запад. |
| And now the whole passel of them from the father through the grown daughters down to one that couldn't even walk yet, slid back down out of the mountains, skating in a kind of accelerating and sloven and inert coherence like a useless collection of flotsam on a flooded river, moving by some perverse automotivation such as inanimate objects sometimes show, backward against the very current of the stream, across the Virginia plateau and into the slack lowlands about the mouth of the James River. | А теперь вся их шайка, начиная с отца и взрослых сестер и кончая малышом, который еще не умел ходить, начала сползать обратно с гор; беспорядочной кучей, словно никому не нужные обломки на поверхности разлившейся реки, они покатились вниз, самопроизвольнонабирая скорость, как это бывает с косными неодушевленными предметами, которые порою упорно движутся против течения, пересекли Виргинское плато и очутились в болотистых низинах возле устья Джеймс-ривер. |
| He didn't know why they moved, or didn't remember the reason if he ever knew it-whether it was optimism, hope in his father's breast or nostalgia, since he didn't know just where his father had come from, whether from the country to which they returned or not, or even if his father knew, remembered, wanted to remember and find it again. | Он не знал, что вызвало их переезд, а может, и знал, но забыл - то ли оптимизм, какая-то надежда, зародившаяся в груди его отца, то ли тоска по родным местам - потому что не имел понятия, откуда отец его родом: из тех мест, куда они вернулись, или нет; не имел понятия, знает ли, помнит ли об этом сам отец, хочет ли он их вспомнить и найти. |
| He didn't know whether somebody, some traveler, had told him of some easy place or time, some escape from the hardship of getting food and keeping warm in the mountain way, or if perhaps somebody his father knew once or who knew his father once and remembered him, happened to think about him, or someone kin to him who had tried to forget him and couldn't quite do it, had sent for him and he had obeyed, going not for the promised job but for the ease, having faith perhaps in the blood kinship to evade the labor, if it was kinship and in his own inertia and in whatever gods had watched over him this far if it were not. | Он не знал, то ли кто-то, какой-нибудь путник рассказал ему о тихом месте, где хорошо живется, где добыть теплый кров и пропитание намного легче, чем в горах; то ли кто-то, кого отец прежде знал или кто прежде знал отца, случайно про него вспомнил и подумал, то ли какой-то родственник, который и хотел бы о нем забыть, да не смог, послал за ним, и он послушался и поехал - не за обещанной работой, а просто в поисках праздности; быть может, надеясь, что благодаря родству ему удастся уклониться от работы - если это и в самом деле было родство, если же нет, то просто уповая на собственную косность или на тех богов, что до сих пор за ним наблюдали. |
| But all he remembered-' (' The demon,' Shreve said) 'was that one morning the father rose and told the older girls to pack what food they had, and somebody wrapped up the baby and somebody else threw water on the fire and they walked down the mountain to where roads existed. | Запомнил он только одно... ("Он, демон", -вставил Шрив)... - однажды утром его отец встал, велел старшим дочерям собрать все, что у них было съестного; кто-то запеленал младенца, еще кто-то залил водою огонь в очаге, и они стали спускаться с горы вниз, к дорогам. |
| They had a lopsided two-wheeled cart and two spavined oxen now. | У них теперь была кособокая двухколесная тележка и пара колченогих волов. |
| He told Grandfather he did not remember just where nor when nor how his father had got it. | Он говорил дедушке, что не помнит, где, когда и как отец их раздобыл. |
| He was ten then; the two older boys had left home some time before and had not been heard of since. | Ему в то время было десять лет; двое старших братьев незадолго до того ушли из дому, и с тех пор о них не было ни слуху ни духу. |
| He drove the oxen, since almost as soon as they got the cart his father began the practice of accomplishing that part of the translation devoted to motion flat on his back in the cart, oblivious among the quilts and lanterns and well buckets and bundles of clothing and children, snoring with alcohol. | Волами правил он, потому что едва они приобрели тележку, как отец взял себе за правило перемещаться в пространстве, лежа ничком в тележке среди одеял, фонарей, ведер, узлов с тряпьем и ребятишек; забыв обо всем на свете, он храпел, и от него несло винным перегаром. |
| That was how he told it. | Так он об этом рассказывал. |
| He didn't remember if it was weeks or months or a year they traveled, except that one of the older girls who had left the cabin unmarried was still unmarried when they finally stopped, though she had become a mother before they lost the last blue mountain range. | Он не помнил, сколько длилось их путешествие -недели, месяцы или целый год, помнил только, что, когда они выехали, одна из его старших сестер была незамужней, а когда они наконец остановились, все еще не вышла замуж, но стала матерью прежде, чем они потеряли из виду последнюю гряду голубых гор. |
| He didn't remember whether it was that winter and then spring and then summer that overtook and passed them on the road, or whether they overtook and passed in slow succession the seasons as they descended, or whether it was the descent itself that did it, and they not progressing parallel in time but descending perpendicularly through temperature and climate-a (you couldn't call it a period because as he remembered it or as he told Grandfather he did, it didn't have either a definite beginning or a definite ending. | Он не помнил, застала ли их в дороге зима, весна или лето или же, опускаясь все ниже и ниже, они постепенно, одно за другим обгоняли времена года, а может, смена времен года объясняется самим спуском, они же двигались не параллельно времени, а спускались перпендикулярно температурным и климатическим зонам; это был как бы (периодом назвать это нельзя, потому что, сколько он помнил или сказал дедушке, что помнил, это не имело ни определенного начала, ни определенного конца. |
| Maybe attenuation is better)-an attenuation from a kind of furious inertness and patient immobility, while they sat in the cart outside the doors of doggeries and taverns and waited for the father to drink himself insensible, to a sort of dreamy and destinationless locomotion after they had got the old man out of whatever shed or outhouse or barn or ditch and loaded him into the cart again, and during which they did not seem to progress at all but just to hang suspended while the earth itself altered, flattened and broadened out of the mountain cove where they had all been born, mounting, rising about them like a tide in which the strange harsh rough faces about the doggery doors into which the old man was just entering or was just being carried or thrown out (and this one time by a huge bull of a nigger, the first black man, slave, they had ever seen, who emerged with the old man over his shoulder like a sack of meal and his-the nigger's-mouth loud with laughing and full of teeth like tombstones) swam up and vanished and were replaced; the earth, the world, rising about them and flowing past as if the cart moved on a treadmill. | Может, точнее будет - переход) переход от какой-то исступленной инертности и терпеливой неподвижности, когда они сидели на тележке у дверей трактиров и кабаков, ожидая, чтоб отец напился до бесчувствия, к какому-то призрачному бесцельному перемещению - после того как они извлекали старика из какой-нибудь пристройки, сарая, амбара или сточной канавы и взваливали на тележку; при этом они, казалось, нисколько не продвигались вперед, а неподвижно висели в воздухе, между тем как сама земля меняла свою форму, становилась ровнее, расширяла ущелье, в котором все они родились, вздымалась, как волна прибоя; в ней всплывали, исчезали, сменяли друг друга чужие грубые зверские рожи у дверей кабаков, куда старик входил и откуда его выносили или вышвыривали (один раз это сделал огромный верзила-черномазый, первый повстречавшийся им негр-раб - он вышел из дверей, взвалил себе на плечи старика, словно мешок с мукой; при этом он, черномазый, громко хохотал, разинув пасть, полную белых зубов - ни дать ни взять надгробные камни на кладбище); земля, вселенная, вздымалась, проплывая мимо, словно тележка не катилась вперед, а топталась по кругу. |
| And it was now spring and now summer and they still were moving on toward a place they had never seen and had no conception of, let alone wanted to go to; and from a place, a little lost spot on the side of a hill back to which probably not one of them could have led the way-excepting possibly the usually insensible father who made one stage of the journey accompanied by the raspberry-colored elephants and snakes which he seems to have been hunting-bringing into and then removing from their sober static country astonishment the strange faces and places, both faces and places-doggeries and taverns now become hamlets, hamlets now become villages, villages now towns, and the country flattened out now with good roads and fields and niggers working in the fields while white men sat fine horses and watched them, and more fine horses and men in fine clothes, with a different look in the face from mountain men about the taverns where the old man was not even allowed to come in by the front door and from which his mountain drinking manners got him ejected before he would have time to get drunk good (so that now they began to make really pretty good time) and no laughter and jeers to the ejecting now, even if the laughter and jeers had been harsh and without much gentleness in them. | И прошла весна, и наступило лето, а они все еще двигались к какому-то неведомому месту - его никто из них никогда не видел, ничего о нем не знал и вовсе не желал туда ехать, - удаляясь от другого места, от глухого уголка на склоне холма, куда никто из них, наверно, не смог бы найти дорогу - кроме, пожалуй, отца, который почти все время был не в себе и ему мерещилось, будто он гоняется за малиновыми слонами и змеями, - и перед застывшим от изумления взором этих спокойных и рассудительных жителей захолустья возникали и исчезали чужие места и чужие лица; кабаки и трактиры теперь превращались в деревушки, деревушки - в поселки, поселки - в города; земля становилась все ровнее и ровнее, ее пересекали добротные дороги и поля, на полях работали черномазые, а белые люди верхом на прекрасных лошадях за ними присматривали; другие прекрасные лошади и прекрасно одетые люди - у них даже выражение лица было не такое, как у горцев, - встречались возле трактиров, куда отца даже не впускали через парадный ход и откуда его немедленно выдворяли, как только он, по обычаю деревенской голытьбы, начинал буянить (так что теперь они стали двигаться намного быстрее); и теперь никто не смеялся и не улюлюкал, хотя и раньше улюлюканье и смех были грубые, а совсем не добродушные. |
| 'That's the way he got it. | Вот что с ним происходило. |
| He had learned the difference not only between white men and black ones, but he was learning that there was a difference between white men and white men, not to be measured by lifting anvils or gouging eyes or how much whiskey you could drink then get up and walk out of the room. | Он постиг разницу не только между белыми и черными, но начал понимать, что существует еще разница между белыми и белыми и что она измеряется отнюдь не способностью переставить с места на место наковальню, выдавить кому-нибудь глаза или выпить сколько влезет виски, а потом подняться и выйти из комнаты. |
| He had begun to discern that without being aware of it yet. | Он начал это усваивать, еще сам того не сознавая. |
| He still thought that that was just a matter of where you were spawned and how; whether you were lucky or not lucky; and that the lucky ones would be even slower and loather than the unlucky to take any advantage of it or credit for it, or to feel that it gave them anything more than the luck; and he still thought that they would feel if anything more tender toward the unlucky than the unlucky would ever need to feel toward them. | Он все еще полагал, что вся разница только в том, где и при каких обстоятельствах человек родился, повезло ему или не повезло; что везучим еще больше, чем невезучим, лень и неохота извлекать выгоду из своего везения или даже думать, будто от него может проистечь что-нибудь кроме самого везения, он все еще полагал, что везучие жалеют невезучих куда больше, чем невезучие когда-либо пожалеют их. |
| He was to find all that out later. | Все это он обнаружит позднее. |
| He remembered when he found it out, because that was the same second when he discovered his innocence. | Он точно знал, когда он это обнаружил - в тот самый момент, когда открыл в себе невинность духа. |
| It was not the second, the moment, that he was long about: it was the getting to it: the moment when they must have realized, believed at last that they were no longer traveling, moving, going somewhere-not the being still at last and in a fashion settled, because they had done that before on the road; he remembered how one time the gradual difference in comfort between the presence and absence of shoes and warm clothing occurred in one place: a cowshed where the sister's baby was born and, as he told Grandfather, for all he could remember, conceived too. | Как раз об этом моменте, об этой секунде он особенно не распространялся; важно было то, как он к нему пришел; это было то мгновенье, когда они наконец поняли, что больше никуда не едут -не потому, что они остановились и как-то устроились - это и прежде случалось с ними в пути; он вспомнил, как однажды почувствовалась разница между тем, когда у тебя есть теплая одежда и башмаки и когда их нет; это было в коровнике, где ребенок его сестры появился на свет и, как он сказал дедушке, сколько он помнил, был там же и зачат. |
| Because they were stopped now at last. | Дело в том, что теперь они наконец остановились. |
| He didn't know where they were. | Где они находились, он не знал. |
| For a time, during the first days or weeks or months, the woodsman's instinct which he had acquired from the environment where he grew up or that maybe had been bequeathed him by the two brothers who had vanished, one of whom had been as far West as the Mississippi River one time-the instinct bequeathed him along with the worn-out buckskin garments and such which they left in the cabin when they departed the last time for good, and which he had sharpened by boy's practice at small game and such-kept him oriented so that he could have (so he said) found his way back to the mountain cabin in time. | Сначала, первые дни, недели или месяцы, чутье обитателя лесов, приобретенное им в тех местах, где он вырос, а может, доставшееся по наследству от обоих исчезнувших братьев - один из них как-то раз пробрался на Запад, до самой реки Миссисипи, - это чутье досталось ему вместе с поношенными штанами из оленьей кожи и другими вещами, которые братья бросили в хижине, покидая ее навсегда; оно еще больше обострилось, когда он мальчишкой охотился на мелкую дичь, и теперь помогало ему ориентироваться, так что он (по его же собственным словам) со временем сумел бы найти дорогу обратно к их старой хижине в горах. |
| But that was past now, behind him the moment when he last could have said exactly where he had been born. | Но то мгновенье, когда он еще мог точно сказать, где он родился, давно миновало. |
| He was now weeks and months, maybe a year, since he became confused about his age and was never able to straighten it out again, so that he told Grandfather that he did not know within a year on either side just how old he was. | Прошло уже много недель, месяцев, а может, даже и целый год с тех пор, как он потерял счет своим годам и уж никогда больше не мог их определить - он же говорил дедушке, что не может с точностью до года сказать, сколько ему лет. |
| So he knew neither where he had come from nor where he was nor why. | Теперь он уже не знал ни откуда и зачем он приехал, ни где он находится. |
| He was just there, surrounded by the faces, almost all the faces which he had ever known (though the number of them was decreasing, thinning out, despite the efforts of the unmarried sister who pretty soon, so he told Grandfather, and still without any wedding had another baby, decreasing because of the climate, the warmth, the dampness) living in a cabin that was almost a replica of the mountain one except that it didn't sit up in the bright wind but sat instead beside a big flat river that sometimes showed no current at all and even sometimes ran backward, where his sisters and brothers seemed to take sick after supper and die before the next meal, where regiments of niggers with white men watching them planted and raised things that he had never heard of. | Он просто был там, и его окружали лица, почти все знакомые ему с детства лица (хотя число их уменьшалось, редело, несмотря на старания его незамужней сестры, которая очень скоро - так он сказал дедушке - и опять без всякой свадьбы родила еще одного ребенка; уменьшалось от скверного климата, сырости и жары); он жил в хижине, почти точь-в-точь такой же, что и та в горах, только та была открыта всем ветрам, а эта притулилась на низком берегу большой реки, которая порой, казалось, застывала в неподвижности, а порою даже начинала течь вспять; где на его братьев и сестер после ужина нападала хворь, а к завтраку их уже не было на этом свете; где полчища черномазых под присмотром белых людей сажали и выращивали растения, о каких он прежде и слыхом не слыхал. |
| The old man did something besides drink now, at least, he would leave the cabin after breakfast and return sober to supper, and he fed them somehow. | Отец его теперь был занят не только выпивкой; во всяком случае, после завтрака он уходил из хижины, трезвым возвращался к ужину и ухитрялся кое-как всех их прокормить. |
| And the man was there who owned all the land and the niggers and apparently the white men who superintended the work, and who lived in the biggest house he had ever seen and who spent most of the afternoon (he told how he would creep up among the tangled shrubbery of the lawn and lie hidden and watch the man) in a barrel stave hammock between two trees, with his shoes off, and a nigger who wore every day better clothes than he or his father and sisters had ever owned and ever expected to, who did nothing else but fan him and bring him drinks. | Там был также человек, которому принадлежала вся земля, все черномазые и, по-видимому, также и все те белые, которые присматривали за работой; человек этот жил в своем доме, самом большом из всех, какие ему в жизни приходилось видеть, и проводил чуть ли не весь день, развалясь в гамаке из бочарной клепки, подвешенном между двумя деревьями (он рассказывал дедушке, как он сквозь густой кустарник, окаймлявший лужайку, подползал поближе к этому человеку и за ним следил), без башмаков, а черномазый, наряженный и в будни в такую одежду, какой ни он сам, ни его отец, ни сестры сроду не носили и даже не помышляли носить, только и делал, что обмахивал его и подавал ему питье. |
| And he (he was eleven or twelve or thirteen now because this was where he realized that he had irrevocably lost count of his age) would lie there all afternoon while the sisters would come from time to time to the door of the cabin two miles away and scream at him' for wood or water, watching that man who not only had shoes in the summertime too, but didn't even have to wear them. | И вот он (ему тогда было не то одиннадцать, не то двенадцать, не то тринадцать - в это время он как раз понял, что безвозвратно утратил счет своим годам) целый день лежал в кустах, наблюдая за этим человеком, который не только носил башмаки летом, но которому даже и не нужно было их надевать, между тем как его сестры то и дело выскакивали из дверей хижины за две мили от большого дома и кричали, чтобы он принес им дров или воды. |
| 'But he still didn't envy the man he was watching. | Но он по-прежнему не завидовал человеку, за которым наблюдал. |
| He coveted the shoes, and probably he would have liked for his father to have a broadcloth monkey to hand him the jug and to carry the wood and water into the cabin for his sisters to wash and cook with and keep the house warm so that he himself would not have to do it. | Он мечтал о таких башмаках и, наверное, хотел бы, чтоб у его отца тоже была разодетая в тонкое черное сукно обезьяна, которая подавала бы ему кувшин с питьем, приносила его сестрам дрова и воду для стирки и стряпни и растапливала печку, чтоб ему самому ничего не надо было делать. |
| Maybe he even realized, understood the pleasure it would have given his sisters for their neighbors (other whites like them, who lived in other cabins not quite as well built and not at all as well kept and preserved as the ones the nigger slaves lived in but still imbued with freedom's bright aura, which the slave quarters were not for all their sound roofs and whitewash) to see them being waited on. | Может, он даже уразумел, как его сестры радовались бы, что им прислуживают, а главное, что это видят соседи (другие такие же белые, жившие в других хижинах, не таких добротных и совсем не таких прибранных и уютных, как те, в которых жили черномазые рабы, но зато осиянных ярким светом свободы, какого обитатели негритянских хижин, несмотря на крепкие крыши и оштукатуренные стены, были лишены). |
| Because he had not only not lost the innocence yet, he had not yet discovered that he possessed it. | Ведь он еще не только не лишился невинности духа, но даже еще и не открыл, что ею обладает. |
| He no more envied the man than he would have envied a mountain man who happened to own a fine rifle. | Он завидовал тому человеку не больше, чем завидовал бы горцу, у которого случайно оказалось хорошее ружье. |
| He would have coveted the rifle, but he would himself have supported and confirmed the owner's pride and pleasure in its ownership because he could not have conceived of the owner taking such crass advantage of the luck which gave the rifle to him rather than to another as to say to other men: Because I own his rifle, my arms and legs and blood and bones are superior to yours except as the victorious outcome of a fight with rifles: and how in the world could a man fight another man with dressed-up niggers and the fact that he could lie in a hammock all afternoon with his shoes off? and what in the world would he be fighting for if he did? | Он мечтал бы о таком ружье, но вместе с его обладателем гордился бы и радовался, что тот им владеет; ему никак не пришло бы в голову, что этот человек может бессовестно воспользоваться удачей, которая дала ружье ему, а не кому-нибудь другому, и сказать всем остальным: Раз это ружье принадлежит мне, значит, мои руки и ноги, плоть и кровь лучше ваших - такое было возможно, только если б он одержал над ними верх в перестрелке, а как один человек мог затеять перестрелку с другим лишь потому, что он владеет расфранченными черномазыми и может целый день валяться в гамаке без башмаков? И чего ради стал бы он затевать с ними перестрелку, если это так? |
| He didn't even know he was innocent that day when his father sent him to the big house with the message. | В тот день, когда отец послал его с поручением в господский дом, он даже еще не знал о своей невинности. |
| He didn't remember (or did not say) what the message was, apparently he still didn't know exactly just what his father did (or maybe was supposed to do), what work the old man had in relation to the plantation. | Он не помнил (или не сказал), в чем заключалось это поручение; он, видимо, все еще толком не знал, чем его отец занимается (или должен заниматься), в чем вообще заключаются его обязанности на плантации. |
| He was a boy either thirteen or fourteen, he didn't know which, in garments his father had got from the plantation commissary and had worn out and which one of the sisters had patched and cut down to fit him, and he was no more conscious of his appearance in them or of the possibility that anyone else would be than he was of his skin, following the road and turning into the gate and following the drive up past where still more niggers with nothing to do all day but plant flowers and trim grass were working, and so to the house, the portico, the front door, thinking how at last he was going to see the inside of it, see what else a man was bound to own who could have a special nigger to hand him his liquor and pull off his shoes that he didn't even need to wear, never for one moment thinking but what the man would be as pleased to show him the balance of his things as the mountain man would have been to show the powder horn and bullet mold that went with the rifle. | Он был мальчишкой лет тринадцати или четырнадцати - точно он не знал; на нем была одежда, которую отец получил в лавке плантации и уже успел сносить, а одна из сестер залатала и ушила ему по росту; он столь же мало задумывался о том, как он в ней выглядит или каким может показаться со стороны, сколько о цвете своей кожи; он прошагал по дороге, вошел в ворота, миновал черномазых, которые целыми днями только и делали, что сажали цветы и подстригали траву, добрался до дома, до портика, до парадной двери, надеясь наконец-то увидеть, каково там внутри, и узнать, чем еще может владеть человек, который держит особого черномазого лишь для того, чтоб подавать ему питье и стаскивать с него башмаки, которые ему и носить-то незачем; он ни на секунду не усомнился в том, что этот человек будет рад показать ему все свое добро, как горец был бы рад похвастать пороховницей и формой для отливки пуль, приобретенными им вместе с ружьем. |
| Because he was still innocent. | Ведь он все еще не утратил невинность духа. |
| He knew it without being aware that he did; he told Grandfather how, before the monkey nigger who came to the door had finished saying what he said, he seemed to kind of dissolve and a part of him turn and rush back through the two years they had lived there, like when you pass through a room fast and look at all the objects in it and you turn and go back through the room again and look at all the objects from the other side and you find out you had never seen them before, rushing back through those two years and seeing a dozen things that had happened and he hadn't even seen them before: the certain flat level silent way his older sisters and the other white women of their kind had of looking at niggers, not with fear or dread but with a kind of speculative antagonism not because of any known fact or reason but inherited, by both white and black, the sense, effluvium of it passing between the white women in the doors of the sagging cabins and the niggers in the road and which was not quite explainable by the fact that the niggers had better clothes, and which the niggers did not return as antagonism or in any sense of dare or taunt but through the very fact that they were apparently oblivious of it, too oblivious of it. | Он знал это, сам того не сознавая; он рассказал дедушке, что еще прежде, чем черномазая обезьяна, встретившая его у дверей, кончила свою речь, он как бы растворился, какая-то часть его существа повернулась и промчалась назад сквозь те два года, что семья там прожила, - так бывает, когда быстро пройдешь по комнате, посмотришь на находящиеся в ней вещи, повернешь обратно, снова пройдешь по той же комнате, посмотришь на эти же вещи с другой стороны и убедишься, что раньше вообще их не видел - он промчался назад сквозь эти два года и увидел многое из того, что происходило и чего он прежде никогда не замечал: холодный бесстрастный вид, с каким его сестры и другие белые женщины подобного сорта молча смотрели на черномазых, не с отвращением или со страхом, а с какой-то сосредоточенной неприязнью - она вызывалась не каким-либо определенным обстоятельством или причиной, а была врожденным свойством и белых и черных; это ощущение, эти флюиды от белых женщин, стоявших в дверях покосившихся лачуг, передавались черномазым, проходившим мимо по дороге, и их нельзя было полностью объяснить тем, что черномазые были лучше одеты; черномазые не отвечали на это такой же неприязнью и уж никак не дерзостью и не издевкой, они просто этого не замечали, слишком откровенно не замечали. |
| You knew that you could hit them, he told Grandfather, and they would not hit back or even resist. | Все знали, что их можно ударить, говорил он дедушке, и они не дадут сдачи и даже не станут сопротивляться. |
| But you did not want to, because they (the niggers) were not it, not what you wanted to hit; that you knew when you hit them you would just be hitting a child's toy balloon with a face painted on it, a face slick and smooth and distended and about to burst into laughing, and so you did not dare strike it because it would merely burst and you would rather let it walk on out of your sight than to have stood there in the loud laughing. | Но никто не хотел их бить; бить хотелось вовсе не их (не черномазых); все знали: бить их - все равно что бить детский воздушный шар, на котором намалевана рожа, гладкая, надутая рожа, которая вот-вот разразится смехом; и никто не смел ее ударить, зная, что она просто расхохочется, и потому лучше ее не трогать, пусть лучше уберется с глаз долой, чем слушать, как она хохочет. |
| He remembered talk at night before the fire when they had company or had themselves gone visiting after supper to another cabin, the voices of the women sober enough, even calm, yet filled with a quality dark and sullen and only some man, usually his father in drink, to break out into harsh recapitulation of his own worth, the respect which his own physical prowess commanded from his fellows, and the boy of either thirteen or fourteen or maybe twelve knowing that the men and the women were talking about the same thing though it had never once been mentioned by name, as when people talk about privation without mentioning the siege, about sickness without ever naming the epidemic. | Он вспомнил ночные разговоры у очага, когда к ним приходили гости или они сами после ужина шли в соседнюю лачугу, вспомнил голоса женщин - они звучали достаточно сдержанно, даже спокойно, но в них слышалась какая-то угрюмая досада, и лишь кто-нибудь из мужчин, большей частью его подвыпивший отец, начинал хрипло похваляться перед остальными своею удалью и силой; а он, мальчишка тринадцати, четырнадцати, а может, даже двенадцати лет, понимал, что и мужчины и женщины говорят об одном и том же, хотя и не называют этого прямо -так люди говорят о голоде и лишениях, не упоминая об осаде, или о болезни, не упоминая об эпидемии. |
| He remembered one afternoon when he and his sister were walking along the road and he heard the carriage coming up behind them and stepped off the road and then realized that his sister was not going to give way to it, that she still walked in the middle of the road with a sort of sullen implacability in the very angle of her head and he shouted at her: and then it was all dust and rearing horses and glinting harness buckles and wheel spokes; he saw two parasols in the carriage and the nigger coachman in a plug hat shouting: | Он вспомнил, как однажды шел с сестрой по дороге и, услышав, что их нагоняет коляска, отодвинулся на обочину, но вдруг увидел, что сестра не собирается уступать дорогу, а по-прежнему идет посреди дороги, задрав голову с выражением мрачного упорства; он крикнул на нее, и тут их обдало клубами пыли, лошади взвились на дыбы, сверкнули металлические пряжки сбруи, мелькнули спицы колес, он увидел в коляске два зонтика, услышал, как черномазый кучер в цилиндре завопил: |
| "Hoo dar, gal! | "Эй, девка! |
| Git outen de way dar?" and then it was over, gone: the carriage and the dust, the two faces beneath the parasols glaring down at his sister: then he was throwing vain clods of dirt after the dust as it spun on. | Прочь с дороги!", а потом все пронеслось мимо и скрылось из виду - коляска, пыль, две пары глаз, сверкнувших из-под зонтиков на его сестру, а он стоял и бессмысленно швырял комками грязи вслед удалявшимся клубам пыли. |
| He knew now, while the monkey-dressed nigger butler kept the door barred with his body while he spoke, that it had not been the nigger coachman that he threw at at all, that it was the actual dust raised by the proud delicate wheels, and just that vain. | И вот теперь, слушая, что говорил разодетый, словно обезьяна, черномазый лакей, загородивший своею тушей дверь, перед которой он стоял, он понял, что бросал комками грязи вовсе не в черномазого кучера, а в пыль, которую подняли те горделиво точеные колеса, и что это было столь же бессмысленно. |
| He thought of one night late when his father came home, blundered into the cabin; he could smell the whiskey even while still dulled with broken sleep, hearing that same fierce exultation, vindication, in his father's voice: | Он вспомнил, как однажды отец поздно ночью вошел, вернее, ввалился в хижину, и он даже спросонья явственно почуял запах виски и услышал в голосе отца его обычное злобное, мстительное торжество: |
| "We whupped one of Pettibone's niggers tonight" and he roused at that, waked at that, asking which one of Pettibone's niggers and his father said he did not know, had never seen the nigger before: and he asked what the nigger had done and his father said, | "Мы сегодня отодрали одного петтибоновского черномазого", и тогда он окончательно проснулся, встал и спросил которого, а отец сказал, что не знает, потому что раньше никогда его не видел, а на вопрос, что этот черномазый натворил, ответил: |
| "Hell fire, that goddam son of a bitch Pettibone's nigger." | "А черт его знает, распроклятого петтибоновского сукиного сына!" |
| He must have meant the question the same way his father meant the answer without knowing it then, since he had not yet discovered innocence: no actual nigger, living creature, living flesh to feel pain and writhe and cry out. | Вероятно, в его вопросе содержался тот же смысл, что и в ответе отца, хотя тогда он этого не понимал - ведь он еще не знал о своей невинности: ни тот, ни другой не имели в виду какого-то определенного черномазого, живое существо, живую плоть, способную чувствовать, кричать и корчиться от боли. |
| He could even seem to see them: the torch-disturbed darkness among trees, the fierce hysterical faces of the white men, the balloon face of the nigger. | Казалось, он их даже видит: разорванная факелами тьма среди деревьев, дикие озверелые лица белых, раздутая, как воздушный шар, физиономия черномазого. |
| Maybe the nigger's hands would be tied or held but that would be all right because they were not the hands with which the balloon face would struggle and writhe for freedom, not the balloon face: it was just poised among them, levitative and slick with paper-thin distension. | Возможно, черномазому связали руки, а возможно, его просто держат за руки, но это не имеет значения, потому что шароподобная физиономия вовсе не собиралась с помощью этих рук сопротивляться или вырываться на свободу; она, эта шароподобная физиономия, просто висела, парила в воздухе, как нечто невесомое, гладкое, растянутое и тонкое, как бумага. |
| Then someone would strike the balloon one single desperate and despairing blow and then he would seem to see them fleeing, running, with all about them, overtaking them and passing and going on and then returning to overwhelm them again, the roaring waves of mellow laughter meaningless and terrifying and loud. | Потом кто-то в остервенении что было силы влепил в этот шар одну-единственную отчаянную затрещину, и ему показалось, будто он видит, как все кинулись врассыпную, понеслись прочь, а им вдогонку, вокруг них, над ними, обгоняя их и возвращаясь, чтобы вновь на них обрушиться, гремит зычный, громкий, как рев морского прибоя, грозный бессмысленный смех. |
| And now he stood there before that white door with the monkey nigger barring it and looking down at him in his patched made-over jeans clothes and no shoes, and I don't reckon he had even ever experimented with a comb because that would be one of the things that his sisters would keep hidden good. | И вот теперь он стоял перед этой белой дверью, которую загораживала черномазая обезьяна, презрительно глядевшая на его перешитую, залатанную бумажную одежонку и на его босые ноги; я думаю, он навряд ли умел пользоваться гребнем, потому что сестры уж наверняка постарались подальше его запрятать. |
| He had never thought about his own hair or clothes or anybody else's hair or clothes until he saw that monkey nigger, who through no doing of his own happened to have had the felicity of being housebred in Richmond maybe, looking-('Or maybe even in Charleston,' Shreve breathed.) 'at them and he never even remembered what the nigger said, how it was the nigger told him, even before he had had time to say what he came for, never to come to that front door again but to go around to the back. | Он никогда не обращал внимания ни на свои, ни на чужие волосы и одежду, пока не увидел, как эта черномазая домашняя обезьяна, которой без всякой заслуги с ее стороны посчастливилось вырасти в Ричмонде... ("А может, даже и в Чарльстоне", - вздохнул Шрив)... на него смотрит, и он даже никогда не мог вспомнить, что' этот черномазый говорил, как этот черномазый ему сказал, прежде чем он успел объяснить, для чего он туда явился, чтоб он больше никогда не смел подходить к парадной двери, а отправлялся прямо к заднему крыльцу. |
| 'He didn't even remember leaving. | Он даже не помнил, как оттуда ушел. |
| All of a sudden he found himself running and already some distance from the house, and not toward home. | Он вдруг увидел, что бежит уже на довольно большом расстоянии от дома и совсем не в сторону своей хижины. |
| He was not crying, he said. | Он говорил, что не плакал. |
| He wasn't even mad. | Он даже не обиделся. |
| He just had to think, so he was going to where he could be quiet and think, and he knew where that place was. | Ему просто надо было собраться с мыслями, и потому он направился туда, где мог спокойно посидеть и подумать. |
| He went into the woods. | Он пошел в лес. |
| He says he did not tell himself where to go: that his body, his feet, just went there-a place where a game trail entered a canebrake and an oak tree had fallen across it and made a kind of cave where he kept an iron griddle that he would cook small game on sometimes. | Он говорил, что не приказывал себе, куда идти, его тело и ноги сами пошли туда - к тому месту, где звериная тропа углублялась в заросли тростника, а рухнувший дуб образовал нечто вроде норы, где он держал чугунную сковородку, на которой иногда жарил мелкую дичь. |
| He said he crawled back into the cave and sat with his back against the uptorn roots, and thought. | Он говорил, что забрался в эту нору, прислонился к вырванному из земли корневищу и стал думать. |
| Because he couldn't get it straight yet. | Он еще не мог разобраться, что же с ним произошло. |
| He couldn't even realize yet that his trouble, his impediment, was innocence because he would not be able to realize that until he got it straight. | Он даже еще не понял, что вся его беда, вся незадача заключается только в его невинности -ведь понять это он мог лишь после того, как во всем разберется. |
| So he was seeking among what little he had to call experience for something to measure it by, and he couldn't find anything. | Поэтому он стал копаться в своем скудном жизненном опыте в поисках какой-нибудь мерки, которую можно было бы приложить к этому происшествию, но так ничего и не нашел. |
| He had been told to go around to the back door even before he could state his errand, who had sprung from a people whose houses didn't have back doors but only windows and anyone entering or leaving by a window would be either hiding or escaping, neither of which he was doing. | Ему велели отправляться к заднему крыльцу еще прежде, чем он успел изложить данное ему поручение; между тем он вырос среди людей, в чьих домах вообще не было никакого заднего крыльца, а лишь окна, и через окна входил или выходил тот, кто хотел либо спрятаться, либо убежать, он же не прятался и не бежал. |
| In fact, he had actually come on business, in the good faith of business which he had believed that all men accepted. | Ведь он пришел по делу, чистосердечно полагая, что говорить по делу можно с каждым. |
| Of course he had not expected to be invited in to eat a meal since time, the distance from one cooking pot to the next, did not need to be measured in hours or days; perhaps he had not expected to be asked into the house at all. | Он, разумеется, не ожидал, что его пригласят к столу - ведь время, расстояние от одного кухонного горшка до другого не измеряют днями и часами; возможно, он вообще не ожидал, что его пригласят в дом. |
| But he did expect to be listened to because he had come, been sent, on some business which, even though he didn't remember what it was and maybe at the time (he said) he might not even have comprehended, was certainly connected somehow with the plantation that supported and endured that smooth white house and that smooth white brass-decorated door and the very broadcloth and linen and silk stockings the monkey nigger stood in to tell him to go around to the back before he could even state the business. | Но он ожидал, что его выслушают, потому что он пришел, был послан по делу, которое - хотя он не помнил и в то время (по его словам), возможно, даже и не понимал, в чем оно состоит, - было, конечно, как-то связано с плантацией, благодаря которой существовал на свете этот красивый белый дом, эта красивая, белая, окованная медью дверь и даже суконная ливрея, белье и шелковые чулки той черномазой обезьяны, которая отправила его к заднему крыльцу прежде, чем он успел хотя бы изложить свое дело. |
| It was like he might have been sent with a lump of lead or even a few molded bullets so that the man who owned the fine rifle could shoot it, and the man came to the door and told him to leave the bullets on a stump at the edge of the woods, not even letting him come close enough to look at the rifle. ' Because he was not mad. | Вроде как если бы его послали отнести кусок свинца или даже отлитые пули, чтобы владелец того прекрасного ружья мог ими пострелять, а тот подошел бы к дверям, велел ему оставить пули на пеньке у опушки леса и даже не позволил подойти поближе полюбоваться ружьем. Потому что он вовсе не обиделся. |
| He insisted on that to Grandfather. | Он упорно твердил это дедушке. |
| He was just thinking, because he knew that something would have to be done about it; he would have to do something about it in order to live with himself for the rest of his life and he could not decide what it was because of that innocence which he had just discovered he had, which (the innocence, not the man, the tradition) he would have to compete with. | Он просто размышлял; он понимал: необходимо что-то сделать, непременно надо что-то сделать, иначе он до конца дней своих не сможет жить в ладу с самим собой; но что именно надо сделать -он не знал, не знал из-за той невинности духа, которую он только что в себе открыл и с которой (именно с этой невинностью, а не с этим человеком и не с обычаем) ему и придется вступить в борьбу. |
| He had nothing to compare and gauge it by but the rifle analogy, and it would not make sense by that. | Единственный масштаб, мерило, давало ему сравнение с ружьем, но оно тут ровно ничего не объясняло. |
| He was quite calm about it, he said, sitting there with his arms around his knees in his little den beside the game trail where more than once when the wind was right he had seen deer pass within ten feet of him, arguing with himself quietly and calmly while both debaters agreed that if there were only someone else, some older and smarter person to ask. | Он был совершенно спокоен, говорил он; охватив руками колени, он сидел в своей маленькой берлоге у звериной тропы, и, когда ветер дул в его сторону, в каком-нибудь десятке футов от него несколько раз проходили олени; сидел и потихоньку вел спор с самим собой, и оба спорщика соглашались, что надо бы спросить кого-нибудь постарше и похитрее. |
| But there was not, there was only himself, the two of them inside that one body, arguing quiet and calm: But I can shoot him. (Not the monkey nigger. | Но никого такого не было, был только он один, вернее, в его теле их было двое, и эти двое тихо и мирно спорили друг с другом Но ведь я могу его пристрелить (не черномазую обезьяну. |
| It was not the nigger anymore than it had been the nigger that his father had helped to whip that night. | Этот черномазый значил не больше, чем тот, которого его отец в ту ночь отдубасил. |
| The nigger was just another balloon face slick and distended with that mellow loud and terrible laughing so that he did not dare to burst it, looking down at him from within the halfclosed door during that instant in which, before he knew it, something in him had escaped and-he unable to close the eyes of it-was looking out from within the balloon face just as the man who did not even have to wear the shoes he owned, whom the laughter which the balloon held barricaded and protected from such as he, looked out from whatever invisible place he (the man) happened to be at the moment, at the boy outside the barred door in his patched garments and splayed bare feet, looking through and beyond the boy, he himself seeing his own father and sisters and brothers as the owner, the rich man (not the nigger) must have been seeing them all the time-as cattle, creatures heavy and without grace, brutely evacuated into a world without hope or purpose for them, who would in turn spawn with brutish and vicious prolixity, populate, double treble and compound, fill space and earth with a race whose future would be a succession of cut-down and patched and made-over garments bought on exorbitant credit because they were white people, from stores where niggers were given the garments free, with for sole heritage that expression on a balloon face bursting with laughter which had looked out at some unremembered and nameless progenitor who had knocked at a door when he was a little boy and had been told by a nigger to go around to the back): But I can shoot him: he argued with himself and the other: No. | Этот черномазый опять-таки был всего лишь намалеванной на воздушном шаре надутой гладкой рожей, которая заливалась таким зычным, громким и жутким смехом, что он не смел ее проткнуть; и в ту секунду, когда она, загородив полуоткрытую дверь, смотрела на него сверху вниз, какая-то частица его существа от него отделилась и - он даже не мог закрыть ей глаза -уставилась на него из той самой намалеванной на шаре рожи, точь-в-точь как тот человек, которому даже незачем было носить свои собственные башмаки, человек, которого этот шар своим смехом защищал и ограждал от всех ему подобных, из какого-то невидимого места, где бы ему (тому человеку) в ту минуту ни случилось быть, смотрел на косолапого босоногого мальчишку, стоявшего перед закрытой дверью в своей залатанной одежонке, смотрел сквозь него и через него, а сам он увидел своего отца, братьев и сестер такими, какими, наверно, видел их все время хозяин, богач (а не черномазый) - скотами, тупыми уродливыми тварями, которых грубо вышвырнули в этот мир, где не было для них ни надежды, ни цели, и которые, в свою очередь, будут бесконечно плодиться и размножаться и, удваивая, утраивая, многократно умножая свое число, заполнят мировое пространство и землю отвратительным племенем, которому в будущем предстоит носить все те же ушитые, латаные-перелатаные одежки, купленные ими, потому что они белые, в кредит по грабительской цене в лавках, где черномазые получают ту же одежду бесплатно, а единственное их наследство -это намалеванная на воздушном шаре, захлебывающаяся от смеха рожа, которая глядела на какого-то забытого безымянного прародителя, когда он маленьким мальчиком постучался в дверь, и черномазый прогнал его на заднее крыльцо): Но я могу его пристрелить, - говорил он самому себе, а тот, другой, возражал: Нет. |
| That wouldn't do no good: and the first: What shall we do then? and the other: I don't know: and the first: But I can shoot him. | От этого не будет никакого проку; и тогда первый спрашивал: Так что же нам делать?, а второй отвечал: Не знаю, а первый: Но ведь я могу его застрелить. |
| I could slip right up there through them bushes and lay there until he come out to lay in the hammock and shoot him: and the other: No. | Я проберусь туда сквозь кусты, дождусь, когда он придет и ляжет в гамак, и пристрелю его; второй же говорил: Нет. |
| That wouldn't do no good: and the first: Then what shall we do? and the other: I don't know. | От этого не будет никакого проку; и тогда первый спрашивал: Так что же нам делать?, а второй говорил: Не знаю. |
| 'Now he was hungry. | В конце концов он проголодался. |
| It was before dinner when he went to the big house, and now there was no sun at all where he crouched though he could still see sun in the tops of the trees around him. | Он вышел из дому еще до обеда, а теперь в его тайнике было уже темно, хотя он видел, что солнце все еще освещает верхушки деревьев вокруг. |
| But his stomach had already told him it was late and that it would be later still when he reached home. | Но желудок говорил ему, что уже поздно, а когда он придет домой, будет еще позже. |
| And then he said he began to think Home. | И вот тут-то, по его словам, он начал думать Домой. |
| Home and that he thought at first that he was trying to laugh and that he kept on telling himself it was laughing even after he knew better; home, as he came out of the woods and approached it, still hidden yet, and looked at it-the rough partly rotten log walls, the sagging roof whose missing shingles they did not replace but just set pans and buckets under the leaks, the lean-to room which they used for kitchen and which was all right because in good weather it didn't even matter that it had no chimney since they did not attempt to use it at all when it rained, and his sister pumping rhythmic up and down above a washtub in the yard, her back toward him, shapeless in a calico dress and a pair of the old man's shoes unlaced and flapping about her bare ankles and broad in the beam as a cow, the very labor she was doing brutish and stupidly out of all proportion to its reward: the very primary essence of labor, toil, reduced to its crude absolute which only a beast could and would endure; and now (he said) the thought striking him for the first time as to what he would tell his father when the old man asked him if he had delivered the message, whether he would lie or not, since if he did lie he would be found out maybe at once, since probably the man had already sent a nigger down to see why whatever it was his father had failed to do was not done, and had sent the excuse for-granted that that was what his errand to the house had been, which (granted his old man) it probably was. | Домой и сначала ему показалось, что он хочет засмеяться, и он продолжал уверять себя, будто смеется, даже когда понял, что это вовсе никакой не смех; домой, подумал он, когда вышел из лесу, приблизился к своей лачуге и увидел прогнившие необтесанные бревенчатые стены, просевшую прохудившуюся крышу - никто и не думал заменять недостающие дранки, а под те места, где крыша протекала, просто подставляли тазы и ведра; пристройку, служившую кухней, - она была в самый раз, потому что в сухую погоду никто не замечал, что печка без трубы, а когда шел дождь, ею просто не пользовались; во дворе он увидел сестру - склонившись над корытом, она мерно сгибала и разгибала спину; на ней было бесформенное ситцевое платье, стоптанные отцовские башмаки без шнурков хлопали ее по голым ногам; широкозадая, как корова, она равнодушно и тупо выполняла свой неблагодарный труд, тяжелую, доведенную до своей грубой первоосновы бессмысленную работу, которую способна выдержать лишь тупая бессловесная тварь, и только теперь сказал он, он впервые задался вопросом, что сказать отцу, когда тот спросит, выполнил ли он поручение, сказать ему правду или соврать - ведь, если он соврет, обман может тотчас же открыться: хозяин, наверно, уже послал черномазого узнать, почему отец не сделал, что ему было велено, и даже ничем не отговорился - если в этом состояло поручение, в чем (зная своего отца) он был почти уверен. |
| But it didn't happen at once because his father was not at home yet. | Но отец еще не возвращался, и пока все обошлось. |
| So it was only the sister, as if she had been waiting not for the wood but just for him to return, for the opportunity to use her vocal cords, nagging at him to fetch the wood and he not refusing, not objecting, just not hearing her, paying any attention to her because he was still thinking. | Зато сестра, казалось, только и ждала - не дров, а того, что он придет и даст ей возможность пустить в ход свои голосовые связки, и не успел он появиться, как она тут же набросилась на него с криками, требуя, чтоб он принес ей дров; он не отказывался, не возражал, он просто ее не слушал, не обращал на нее внимания, потому что все еще думал. |
| Then the old man came and the sister told on him and the old man made him fetch the wood: and still nothing said about the errand while they ate supper nor when he went and lay down on the pallet where he slept and where he went to bed by just lying down, only not to sleep now, just lying there with his hands under his head and still nothing said about it, and he still not knowing if he was going to lie or not. | Потом пришел отец, сестра на него пожаловалась, и старик отправил его за дровами; его не спросили о поручении ни за ужином, ни когда он улегся на тюфяк - лечь в постель означало просто растянуться на тюфяке, - однако он не уснул, а просто лежал, подложив под голову руки, но о поручении опять не было речи, и он так и не мог решить - соврать или нет. |
| Because, he said to Grandfather, the terrible part of it had not occurred to him yet, he just lay there while the two of them argued inside of him, speaking in orderly turn, both calm, even leaning backward to be calm and reasonable and unrancorous: But I can kill him. | Ведь, как он говорил дедушке, самое страшное до него еще не дошло; он просто лежал, а те двое, расположившись поудобней у него внутри, не перебивая друг друга, спокойно, рассудительно и беззлобно продолжали свой спор: Но я могу его убить. |
| No. | - Нет. |
| That wouldn't do no good-Then what shall we do about it?-I don't know: and he just listening, not especially interested, he said, hearing the two of them without listening. | От этого не будет никакого проку. - Что ж нам тогда делать? - Не знаю; - а он, по его словам, без особого любопытства прислушивался, а потом даже и слушать перестал, хотя слова все еще доходили до его сознания. |
| Because what he was thinking about now he hadn't asked for. It was just there, natural in a boy, a child, and he not paying any attention to it either because it was what a boy would have thought, and he knew that to do what he had to do in order to live with himself he would have to think it out straight as a man would, thinking The nigger never give me a chance to tell him what it was and so he (not the nigger now either) wont know it and whatever it is wont get done and he wont know it aint done until too late so he will get paid back that much for what he set that nigger to do and if it only was to tell him that the stable, the house, was on fire and the nigger wouldn't even let me tell him, warn him. | В голове его теснились совсем непрошеные мысли, они возникли сами по себе, потому что хотя они и были вполне естественны для мальчишки, для ребенка, он не обращал никакого внимания и на них, потому что всякому мальчишке пришло бы в голову то же самое, и ему было ясно: чтобы сделать то, без чего он не сможет жить в ладу с самим собой, он должен сначала все хорошенько обмозговать, как подобает мужчине, и вот он думал Черномазый так и не дал мне ничего ему сказать, и теперь он (опять-таки не черномазый) ничего про это не узнает, а того, что надо было сделать, теперь никто не сделает, и он про это тоже не узнает, а когда узнает, то будет слишком поздно, ну и поделом ему: чего он своему черномазому велел такими делами заниматься, а вдруг меня послали сказать, что у него горит конюшня или дом, а черномазый и тогда не дал бы мне и слова вымолвить, его предупредить. |
| And then he said that all of a sudden it was not thinking, it was something shouting it almost loud enough for his sisters on the other pallet and his father in the bed with the two youngest and filling the room with alcohol snoring, to hear too: He never even give me a chance to say it: it too fast, too mixed up to be thinking, it all kind of shouting at him at once, boiling out and over him like the nigger laughing: He never give me a chance to say it and Pap never asked me if I told him or not and so he cant even know that Pap sent him any message and so whether he got it or not cant even matter, not even to Pap; I went up to that door for that nigger to tell me never to come to that front door again and I not only wasn't doing any good to him by telling it or any harm to him by not telling it, there aint any good or harm either in the living world that I can do to him. | А потом, говорил он, он вдруг перестал думать, а вроде как бы крикнул, да так громко, что могли услышать сестры на другом тюфяке и храпевший спьяну отец с двумя малышами на кровати Он так и не дал мне ничего сказать, а папаня так и не спросил меня, сказал я ему или нет, и потому он вовсе не знает, что папаня хотел ему чего-то передать; так выходит, ему все равно, узнает он про это или нет, а папане и подавно; выходит, я туда пришел, только чтобы тот черномазый велел мне больше никогда не подходить к ихней парадной двери; и выходит, если б я ему сказал, ему бы это не помогло, а если б не сказал, ему бы это не повредило; вот и выходит, что я ничем на свете не могу ни помочь ему, ни повредить. |
| It was like that, he said, like an explosion-a bright glare that vanished and left nothing, no ashes nor refuse; just a limitless flat plain with the severe shape of his intact innocence rising from it like a monument; that innocence instructing him as calm as the others had ever spoken, using his own rifle analogy to do it with, and when it said them in place of he or him, it meant more than all the human puny mortals under the sun that might lie in hammocks all afternoon with their shoes off: He thought | И вот, рассказывал он, произошел как бы взрыв -яркая ослепительная вспышка, она появилась и исчезла, не оставив за собой ни пепла, ни других следов; перед ним открылась бесконечная плоская равнина, посреди которой, словно памятник, торчала суровая глыба его нерушимой невинности, и эта невинность поучала его так же спокойно, как разговаривали те двое, она использовала его же сравнение с ружьем, и когда она говорила они вместо он, это значило гораздо больше, чем все вместе взятые ничтожные людишки, которые могут целый день валяться в гамаках без башмаков; и он размышлял: |
| "If you were fixing to combat them that had the fine rifles, the first thing you would do would be to get yourself the nearest thing to a fine rifle you could borrow or steal or make, wouldn't it?" and he said Yes. | "Если ты задумал воевать с теми, у кого есть хорошие ружья, ты должен первым делом раздобыть себе ружье, хотя бы и похуже, чем у них, - взять его взаймы, украсть или смастерить сам, верно?" - и отвечал себе: "Верно. |
| "But this aint a question of rifles. | Да только дело не в ружье. |
| So to combat them you have got to have what they have that made them do what the man did. | Если ты задумал с ними воевать, тебе надо, чтоб у тебя было все, что есть у них, все, что позволяет им поступать так, как поступил тот человек. |
| You got to have land and niggers and a fine house to combat them with. | Надо, чтоб у тебя была земля, черномазые и красивый дом, и тогда ты сможешь с ними воевать. |
| You see?" and he said Yes again. | Понял?" - и снова согласился: "Понял". |
| He left that night. | В ту ночь он ушел. |
| He waked before day and departed just like he went to bed: by rising from the pallet and tiptoeing out of the house. | Он проснулся до рассвета, встал с постели точно так же, как и лег: просто поднялся с тюфяка и на цыпочках вышел из дома. |
| He never saw any of his family again. | Он больше никогда не видал своих родных. |
| 'He went to the West Indies." | - Он отправился в Вест-Индию. |
| Quentin had not moved, not even to raise his head from its attitude of brooding bemusement upon the open letter which lay on the open textbook, his hands lying on the table before him on either side of the book and the letter, one half of which slanted upward from the transverse crease without support, as if it had learned half the secret of levitation. | - Квентин не шелохнулся, даже не поднял головы, в задумчивости склоненной над раскрытым письмом; оно лежало на раскрытом учебнике, по обе стороны которого лежали на столе его руки; одна половина листа, в том месте, где проходила пересекавшая его складка, поднялась кверху под косым утлом и стояла, ни на что не опираясь, словно уже наполовину проникла в тайну преодоления силы тяжести. |
| 'That was how Sutpen said it. | - Так сказал сам Сатпен. |
| He and Grandfather were sitting on a log now because the dogs had faulted. | Они с дедушкой теперь сидели на бревне, потому что собаки потеряли след. |
| That is, they had treed-a tree from which he (the architect) could not have escaped yet which he had undoubtedly mounted because they found the sapling pole with his suspenders still knotted about one end of it that he had used to climb the tree, though at first they could not understand why the suspenders, and it was three hours before they comprehended that the architect had used architecture, physics, to elude them as a man always falls back upon what he knows best in a crisis-the murderer upon murder, the thief thieving, the liar lying. | То есть они нашли дерево, с которого он (архитектор) никак не мог слезть, но на которое он, несомненно, забирался: они нашли шест, к которому были привязаны его подтяжки - с его помощью он и залез на дерево; правда, сперва они никак не могли взять в толк, при чем тут подтяжки, и только часа через три их осенило, что архитектор использовал свою архитектуру и физику, чтобы от них ускользнуть, - так человек в минуту смертельной опасности всегда прибегает к тому, что умеет лучше всего: убийца - к убийству, вор - к воровству, лжец - ко лжи. |
| He (the architect) knew about the wild Negroes even if he couldn't have known that Sutpen would get dogs; he had chosen that tree and hauled that pole up after him and calculated stress and distance and trajectory and had crossed a gap to the next nearest tree that a flying squirrel could not have crossed and traveled from there on from tree to tree for almost half a mile before he put foot on the ground again. | Если даже он (архитектор) не мог знать, что Сатпен приведет собак, про диких черномазых он знал и потому залез на это дерево, втащил за собою шест, рассчитал нагрузку, дистанцию и траекторию и перепрыгнул на ближайшее соседнее дерево, преодолев расстояние, какого не смогла бы преодолеть никакая белка, и, перепрыгивая с дерева на дерево, прошел не меньше полумили, прежде чем снова ступил ногою на землю. |
| It was three hours before one of the wild niggers (the dogs wouldn't leave the tree; they said he was in it) found where he had come down. | Только через три часа один из диких черномаз ых (собаки ни за что не отходили от дерева, они были уверены, что он там сидит) отыскал место, где он спустился вниз. |
| So he and Grandfather, sat on the log and talked, and one of the wild niggers went back to camp for grub and the rest of the whiskey and they blew the other men in with horns and they ate, and he told Grandfather some more of it while they waited. | И вот они с дедушкой сидели на бревне и разговаривали; тем временем другой черномазый сбегал обратно в лагерь за едой и остатками виски, потом они затрубили в рог, созвали остальных и поели, а пока они ждали, он рассказал дедушке, что было дальше. |
| 'He went to the West Indies. | Он отправился в Вест-Индию. |
| That's how Sutpen said it: not how he managed to find where the West Indies were nor where ships departed from to go there, not how he got to where the ships were and got in one, nor how he liked the sea, nor about the hardships of a sailor's life and it must have been hardship indeed for him, a boy of fourteen or fifteen who had never seen the ocean before,going to sea in 1823. | Так сказал сам Сатпен; он не говорил, как он узнал, где Вест-Индия находится, как он добрался до места, где стояли суда и как попал на одно из них; не говорил, понравилось ли ему море, не рассказывал, как тяжело живется морякам, а ведь ему, мальчишке четырнадцати или пятнадцати лет, который прежде никогда не видел океана и вышел в море в 1823 году, наверняка пришлось там тяжко. |
| He just said, "So I went to the West Indies," sitting there on the log with Grandfather while the dogs still bayed the tree where they believed the architect was because he would have to be there saying it just like that day thirty years later when he sat in Grandfather's office (in his fine clothes now, even though they were a little soiled and worn with three years of war, with money to rattle in his pocket and his beard at its prime too: beard, body and intellect at that peak which all the different parts that make a man reach, where he can say I did all that I set out to do and I could stop here if I wanted to and no man to chide me with sloth, not even myself-and maybe this the instant which Fate always picks out to blackjack you, only the peak feels so sound and stable that the beginning of the falling is hidden for a little while-saying it with his head flung up a little in that attitude that nobody ever knew exactly who he had aped it from or if he did not perhaps learn it too from the same book out of which he taught himself the words, the bombastic phrases with which Grandfather said he even asked you for a match for his cigar or offered you the cigar-and there was nothing of vanity, nothing comic in it either Grandfather said, because of that innocence which he had never lost, because after it finally told him what to do that night he forgot about it and didn't know that he still had it) and he told Grandfather-told him, mind; not excusing, asking for no pity; not explaining, asking for no exculpation: just told Grandfather how he had put his first wife aside like eleventh-and twelfth-century kings did: | Сидя с дедушкой на бревне - собаки между тем все лаяли и лаяли под деревом, где, как они думали, засел архитектор, потому что куда ж он мог деваться, - он просто сказал: "И вот я отправился в Вест-Индию", - точно так же тридцать лет спустя, сидя у дедушки в конторе (на этот раз он был в своей великолепной форме, которая, правда, слегка замусолилась и поизносилась за три года войны; в кармане позвякивали монеты, борода тоже никогда не была краше - борода, тело и ум его достигли той высшей точки, когда соединяются воедино все качества, составляющие зрелого мужчину, и когда он может наконец сказать Я добился всего, чего хотел, и при желании могу теперь остановиться, и никто на свете, даже я сам, не упрекнет меня в лености - возможно, это и есть та самая минута, которую Судьба всегда выбирает, чтобы огреть тебя по башке, да только эта высшая точка кажется такой надежной и прочной, что сразу не заметишь, как покатился под уклон, и вот, слегка вскинув голову - никто точно не знал, то ли он кому-то подражает, то ли позаимствовал эту позу из той самой книжки, по которой учил слова и выспренние цветистые обороты; он, говорил дедушка, уснащал ими свою речь, даже когда просил спичку, чтобы раскурить сигару, или предлагал сигару; причем в этом не было ничего суетного, ничего смешного, благодаря невинности духа, которой он так никогда и не утратил, ведь после того, как той ночью она наконец указала ему, что делать, он и думать о ней забыл и знать не знал, что она еще при нем осталась), он сказал дедушке - заметь себе: просто сказал, он не искал никаких извинений или сочувствия, ничего не объяснял и не оправдывал; он просто сказал дедушке, что отстранил свою первую жену, все равно как поступали короли в XI и XII веке: |
| "I found that she was not and could never be, through no fault of her own, adjunctive or incremental to the design which I had in mind, so I provided for her and put her aside. "-telling Grandfather in that same tone while they sat on the log waiting for the niggers to come back with the other guests and the whiskey: | "Я убедился, что она, без всякой провинности со своей стороны, не может и никогда не сможет споспешествовать и благоприятствовать выполнению цели, которую я себе поставил, и потому я ее обеспечил и отстранил", - и вот, сидя с дедушкой на бревне в ожидании, когда черномазые возвратятся с остальными гостями и принесут виски, он тем же тоном продолжал: |
| "So I went to the West Indies. | "Итак, я отправился в Вест-Индию. |
| I had had some schooling during a part of one winter, enough to have learned something about them, to realize that they would be most suitable to the expediency of my requirements." | За одну неполную зиму я получил начатки образования, благодаря которым узнал о существовании Вест-Индии и уяснил себе, что она в высшей степени отвечает моим намерениям". |
| He didn't remember how he came to go to the school. | Он не помнил, каким образом попал в школу. |
| That is, why his father decided all of a sudden to send him, what nebulous vision or shape might have evolved out of the fog of alcohol and nigger-beating and scheming to avoid work which his old man called his mind-the image not of ambition nor glory, not to see his son better himself for his own sake, probably not even some blind instant of revolt against that same house whose roof had leaked on probably a hundred families like his which had come and lived beneath it and vanished and left no trace, nothing, not even rags and broken crockery, but was probably mere vindictive envy toward one or two men, planters, whom he had to see every now and then. | Вернее, почему отец вдруг ни с того ни с сего решил послать его учиться; какое смутное виденье могло возникнуть в той смеси паров спиртного, расправ над черномазыми и всевозможных уловок с целью уклониться от работы, которая образовалась в голове старика -едва ли это были честолюбивые мечты о славе, о том, чтобы сын его занял более высокое положение в обществе, или минутная вспышка безотчетного отвращения к лачуге, сквозь дырявую крышу которой заливало дождем не один десяток семей, как и они, приходивших, ютившихся там и исчезавших, не оставив за собой никакого следа, ничего, ни грязных тряпок, ни черепков; нет, скорее, это была черная зависть к двум или трем плантаторам, с которыми ему временами приходилось сталкиваться. |
| Anyway, he was sent to school for about three months one winter-an adolescent boy of thirteen or fourteen in a room full of children three or four years younger than he and three or four years further advanced, and he not only probably bigger than the teacher (the kind of teacher that would be teaching a one-room country school in a nest of Tidewater plantations) but a good deal more of a man, who probably brought into the school with him along with his sober watchful mountain reserve a good deal of latent insubordination that he would not be aware of any more than he would be aware at first that the teacher was afraid of him. | Как бы там ни было, одну зиму он почти три месяца подряд ходил в школу - подросток лет тринадцати или четырнадцати сидел в комнате, битком набитой ребятишками; он был на три или четыре года старше любого из них и на столько же лет от них отстал; он наверняка не только на целую голову перерос самого учителя (а что за учитель обучал детей в сельской школе, состоящей из одной-единственной комнатушки в самом сердце плантаций Тайдуотера, нетрудно себе представить), но и вообще казался взрослее его; кроме здравого смысла, настороженности и сдержанности горца, он, несомненно, принес с собой в школу врожденное отвращение ко всякой дисциплине, о которой он даже и не подозревал, как, впрочем, сперва не подозревал и о том, что учитель его побаивается. |
| It would not be intractability and maybe you couldn't call it pride either, but maybe just the self-reliance of mountains and solitude, since some of his blood at least (his mother was a mountain woman, a Scottish woman who, so he told Grandfather, never did quite learn to speak English) had been bred in mountains, but which, whatever it was, was that which forbade him to condescend to memorize dry sums and such but which did permit him to listen when the teacher read aloud. -Sent to school, "where," he told Grandfather, | Нельзя назвать это своеволием или гордостью; это была скорее воспитанная уединением уверенность в себе - ведь по крайней мере некоторые из его предков были горцами (мать его родилась в горах Шотландии и, судя по тому, что он рассказывал дедушке, так никогда и не научилась толком говорить по-английски); как бы там ни было, эти его свойства запрещали ему снисходить до заучивания правил арифметики и тому подобной сухой материи, но зато не мешали внимательно слушать, когда учитель читал вслух. |
| "I learned little save that most of the deeds, good and bad both, incurring opprobium or plaudits or reward either, within the scope of man's abilities, had already been performed and were to be learned about only from books. | "В школе, - рассказывал он дедушке, - я мало чему научился, не считая того, что все, находящееся в пределах возможностей человека, большинство хороших и дурных деяний, влекущих за собой хвалу, посрамление или награду, уже совершены, и узнать о них можно только из книг. |
| So I listened when he would read to us. | Поэтому, когда он нам читал, я слушал. |
| I realize now that on most of these occasions he resorted to reading aloud only when he saw that the moment had come when his entire school was on the point of rising and leaving the room. | Теперь я понимаю, что он по большей части прибегал к чтению вслух, лишь убедившись, что все ученики того и гляди встанут и разбегутся. |
| But whatever the reason, he read to us and I anyway listened, though I did not know that in that listening I was equipping myself better for what I should later design to do than if I had learned all the addition and subtraction in the book. | Но что бы ни заставляло его нам читать, я все равно слушал, хотя и не знал, что услышанное подготовит меня к осуществлению моего позднейшего замысла гораздо лучше, нежели вся таблица умножения, которую я мог бы выучить по книжке. |
| That was how I learned of the West Indies. | Так я узнал про Вест-Индию. |
| Not where they were, though if I had known at the time that that knowledge would someday serve me, I would have learned that too. | Не про то, где она расположена, - знай я тогда, что эти сведения могут позднее сослужить мне службу, я бы узнал и про это тоже. |
| What I learned was that there was a place called the West Indies to which poor men went in ships and became rich, it didn't matter how, so long as that man was clever and courageous: the latter of which I believed that I possessed, the former of which I believed that, if it were to be learned by energy and will in the school of endeavor and experience, I should learn. | А узнал я то, что есть на свете местность под названием Вест-Индия, куда бедняки уплывали на кораблях и где они богатели - как именно, неважно, коль скоро человек был умен и смел; последним качеством я, как я думал, был наделен, что же до первого, то, как я думал, если его можно приобрести в школе жизни усилием воли и энергией, я непременно его приобрету. |
| I remember how I remained one afternoon when school was out and waited for the teacher, waylaid him; he was a smallish man who always looked dusty, as if he had been born and lived all his life in attics and store rooms. | Помню, как однажды вечером после уроков я дождался, вернее, подстерег учителя; это был плюгавый человечек, всегда как бы покрытый пылью, словно он родился и всю жизнь прожил на чердаках и в чуланах. |
| I recall how he started back when he saw me and how I thought at the time that if I were to strike him there would be no resulting outcry but merely the sound of the blow and a puff of dust in the air as when you strike a rug hanging from a line. | Помню, как при виде меня он отпрянул и я тогда подумал, что, если б я его ударил, он даже не посмел бы крикнуть, послышался бы только звук удара и взвились клубы пыли, какие поднимаются в воздухе, когда выколачивают висящий на веревке половик. |
| I asked him if it were true, if what he had read us about the men who got rich in the West Indies were true. | Я спросил его, правда ли то, что он нам читал про людей, которые поехали в Вест-Индию и там разбогатели. |
| ' Why not?" he answered, starting back. | "Конечно, правда, - отвечал он, отпрянув. |
| ' Didn't you hear me read it from the book?" | - Ты же слышал, что это написано в книге". - |
| 'How do I know that what you read was in the book?" I said. | "А почем я знаю, что вы читаете то, что написано в книге?" - спросил я его. |
| I was that green, that countrified, you see. | Понимаете, я был тогда самым настоящим неучем, деревенщиной. |
| I had not then learned to read my own name; although I had been attending the school for almost three months, I daresay I knew no more than I did when I entered the schoolroom for the first time. | Я даже не умел еще прочитать свое собственное имя и, хотя ходил в школу уже почти три месяца, смею вас уверить, что знал не больше, чем в тот день, когда впервые переступил порог классной комнаты. |
| But I had to know, you see. | Но, понимаете, мне необходимо было это узнать. |
| Perhaps a man builds for his future in more ways than one, builds not only toward the body which will be his tomorrow or next year, but toward actions and the subsequent irrevocable courses of resultant action which his weak senses and intellect cannot forsee but which ten or twenty or thirty years from now he will take, will have to take in order to survive the act. Perhaps it was that instinct and not I who grasped one of his arms as he drew back (I did not actually doubt him. | Быть может, человек закладывает основу своего будущего не одним способом, а несколькими, строит в расчете не только на свое тело, которым он сможет располагать и завтра, и в будущем году, но и на поступки, и на неотвратимо вытекающие из них последствия, которых его слабые чувства и разум не могут предвидеть, но которые он через десять, а то и через двадцать или тридцать лет предпримет, должен будет предпринять, чтобы эти поступки пережить, -возможно, именно такое безотчетное побуждение и заставило меня схватить его за руки в ту минуту, когда он от меня отпрянул (я, в сущности, не подвергал сомнению его слова. |
| I think that even then, even at my age, I realized that he could not have invented it, that he lacked that something which is necessary in a man to enable him to fool even a child by lying. | Я думаю, что даже в то время, даже мальчишкой, я понял, что он не мог этого выдумать, что он был неспособен обмануть даже малого ребенка. |
| But you see, I had to be sure, had to take whatever method that came to my hand to make sure. | Но, понимаете, мне надо было знать все это точно, я должен был во что бы то ни стало узнать все это точно. |
| And there was nothing else to hand except him) glaring at me and beginning to struggle, and I holding him and saying-I was quite calm, quite calm; I just had to know saying, | А у меня под руками был только он, и больше ничего) и, в ужасе глядя на меня, старался вырваться, а я крепко держал его и спокойно, совершенно спокойно - ведь мне надо было только узнать - говорил: |
| 'Suppose I went there and found out that it was not so?" and he shrieking now, shouting ' Help! | "А что, если я туда поеду и увижу, что это неправда?"; он закричал: "Спасите! |
| Help!" so that I let him go. | Помогите!" - и я его выпустил. |
| So when the time came when I realized that to accomplish my design I should need first of all and above all things money in considerable quantities and in the quite immediate future, I remembered what he had read to us and I went to the West Indies." | И вот, когда настало время, когда я понял, что для претворения в жизнь моего замысла прежде всего и главным образом потребуются деньги, и притом в значительном количестве и в самом ближайшем будущем, я вспомнил то, о чем он нам читал, и отправился в Вест-Индию". |
| 'Then the other guests began to ride up, and after a while the niggers came back with the coffee pot and a deer haunch and the whiskey (and one bottle of champagne which they had overlooked, Grandfather said) and Sutpen stopped talking for a while. | Тут стали собираться остальные, а вскоре вернулись и черномазые с кофейником, оленьим окороком и с виски (и с бутылкой шампанского, про которую, по словам дедушки, они раньше забыли), и Сатпен на время умолк. |
| He didn't tell anymore of it until they had eaten and were sitting around smoking while the niggers and the dogs made casts in all directions. | И ничего больше не рассказывал, пока они не кончили есть и не уселись в кружок, закурив сигары, между тем как черномазые и собаки совершали вылазки во все стороны. |
| They had to drag the dogs away from the tree, but especially away from the sapling pole with the architect's suspenders tied to it, as if it was not only that the pole was the last thing the architect had touched but it was the thing his exultation had touched when he saw another chance to elude them, and so it was not only the man but the exultation too which the dogs smelled that made them wild. | Им пришлось оттаскивать собак от дерева и особенно от шеста с подтяжками, словно этот шест был последним предметом, который хранил не только следы архитектора, но и следы восторга, охватившего его, когда он нашел еще одну возможность от них ускользнуть, и собак этот восторг взбесил. |
| The niggers and the dogs were getting further and further away until just before sundown one of the niggers whooped and he (he hadn't spoken for some time, Grandfather said, lying there on one elbow, in the fine boots and the only pants he had and the shirt he had put on when he came out of the mud and washed himself off after he realized that he would have to hunt the architect down himself if he wanted him back alive probably, not talking himself and maybe not even listening while the men talked about cotton and politics, just smoking the cigar Grandfather had given him and looking at the fire embers and maybe making that West Indian voyage again that he had made when he was fourteen and didn't even know where he was going or if he would ever get there or not, no more way of knowing whether the men who said the ship was going there were lying or not than he had of knowing whether or not the school teacher was telling the truth about what was in the book. | Черномазые и собаки уходили все дальше, и, наконец, перед самым заходом солнца один черномазый издал клич, и тогда Сатпен (он, по словам дедушки, некоторое время молча лежал, опершись головою на руку; он был в хороших сапогах, в своих единственных брюках и в рубашке - он надел их, когда вылез из болота и умылся, очевидно, поняв, что если он хочет поймать архитектора живым, он должен сам пуститься за ним в погоню; он молчал и, возможно, не слушал, как другие говорили о политике и о хлопке, а только курил дедушкину сигару, смотрел на тлевшие угли, возможно, еще раз мысленно совершая то путешествие в Вест-Индию, которое проделал четырнадцатилетним мальчишкой, даже не зная, куда он едет, приедет ли когда-нибудь туда или нет - ведь он не мог проверить, врут или не врут люди, сказавшие, что корабль отправляется именно туда, как прежде не мог проверить, правду или неправду говорит учитель о том, что написано в книге. |
| And he never told whether the voyage was hard or not, how much he must have had to endure to make it. | И он никогда не рассказывал, тяжело ли далось ему путешествие и что он пережил в пути. |
| But then he believed that all that was necessary was courage and shrewdness and the one he knew he had and the other he believed he could learn if it were to be taught, and it probably was the hardship of the voyage which comforted him and that the men who said the ship was going to the West Indies had not lied to him, because at that time, Grandfather said, he probably could not have believed in anything that was easy) he said, | Но ведь он был уверен, что нужны только смелость и ум и что смелость у него есть, а ум будет, если только его можно приобрести, и, наверное, его даже утешало, что путешествие было тяжелым, а значит, люди, сказавшие, что судно направляется в Вест-Индию, не соврали; дедушка говорил, что в то время он, наверное, не мог поверить ни во что простое и легкое), тогда Сатпен сказал: |
| "There it is" and got up and they all went on and found where the architect had come back to the ground again, with a gain of almost three hours. | "Это здесь", - встал, и все двинулись вперед и нашли место, где архитектор снова спустился на землю, выиграв у них почти три часа. |
| So they had to go fast now and there wasn't much time to talk, or at least, Grandfather said, he did not appear to intend to resume. | Поэтому им теперь пришлось поторопиться, и разговаривать было некогда, во всяком случае, по словам дедушки, он явно не собирался продолжать свой рассказ. |
| Then the sun went down and the other men had to start back to town; they all went except Grandfather, because he wanted to listen some more. | Наконец солнце село, и гостям надо было возвращаться в город, и все уехали, кроме дедушки: он хотел послушать, что было дальше. |
| So he sent word in by one of the others (he was not married then either) that he would not be home, and he and Sutpen went on until the light failed. | Поэтому он попросил одного из гостей передать, что не будет ночевать дома (он тогда еще не был женат), и они с Сатпеном продолжали идти вперед, пока не стемнело. |
| Two of the niggers (they were thirteen miles from Sutpen's camp then) had already gone back to get blankets and more grub. | Двое черномазых еще раньше отправились обратно за едой и одеялами (до лагеря было уже миль тринадцать). |
| Then it was dark and the niggers began to light pine knots and they went on for a little while yet, gaining what they could now since they knew that the architect would have had to den soon after dark to keep from traveling in a circle. | Потом спустилась ночь, и черномазые стали зажигать сосновые ветки, и они прошли еще немного по следу, стараясь продвинуться как можно дальше - ведь архитектору с наступлением темноты непременно придется залечь в какую-нибудь нору, чтобы не блуждать по кругу. |
| That was how Grandfather remembered it: he and Sutpen leading their horses (he would look back now and then and see the horses' eyes shining in the torch light and the horses' heads tossing and the shadows slipping along their shoulders and flanks) and the dogs and the niggers (the niggers mostly still naked except for a pair of pants here and there) with the pine torches smoking and flaring above them and the red light on their round heads and arms and the mud they wore in the swamp to keep the mosquitoes off dried hard and shiny, glinting like glass or china and the shadows they cast taller than they were at one moment then gone the next and even the trees and brakes and thickets there one moment and gone the next though you knew all the time that they were still there because you could feel them with your breathing, as though, invisible, they pressed down and condensed the invisible air you breathed. | Дедушке запомнилось, как они с Сатпеном ведут в поводу лошадей (оглядываясь назад, он видел, как в глазах лошадей отражается свет факелов; они вскидывают головы, и по их бокам и спинам ползут черные тени); впереди бегут собаки; черномазые (они почти все голые, лишь там и сям промелькнет пара штанов) несут дымящиеся факелы, алые отблески пламени играют у них на руках, на круглых, как шары, головах; глина, которой они обмазались на болоте, спасаясь от москитов, высохла, затвердела и переливается, как стекло или фарфор; их тени то удлиняются, то совсем исчезают; даже деревья, кусты и заросли тростника то появляются, то совсем исчезают, хотя ты знаешь, что они все время здесь, потому что ощущаешь их своим дыханием, словно, оставаясь невидимыми глазу, они вытесняют и сгущают невидимый воздух, которым ты дышишь. |
| And he said how Sutpen was talking about it again, telling him again before he realized that this was some more of it, and he said how he thought there was something about a man's destiny (or about the man) that caused the destiny to shape itself to him like his clothes did, like the same coat that new might have fitted a thousand men, yet after one man has worn it for a while it fits no one else and you can tell it anywhere you see it even if all you see is a sleeve or a lapels: so that his-' ('the demon's,' Shreve said) 'destiny had fitted itself to him, to his innocence, his pristine aptitude for platform drama and childlike heroic simplicity, just as the fine broad-cloth uniform which you could have seen on ten thousand men during those four years, which he wore when he came in the office on that afternoon thirty years later, had fitted itself to the swaggering of all his gestures and to the forensic verbiage in which he stated calmly, with that frank innocence which we call "of a child" except that a human child is the only living creature that is never either frank or innocent, the most simple and the most outrageous things. | И тут Сатпен снова заговорил, и прежде, чем дедушка понял, что это продолжение рассказа, ему подумалось, что в судьбе человека (или в самом человеке) заложено нечто заставляющее судьбу к нему прилаживаться - как бывает с одеждой, например с сюртуком - новый он будет впору тысяче людей, а стоит кому-нибудь его поносить, он уж больше не подойдет никому, и тогда его не спутаешь ни с каким другим, даже если увидишь только рукав или воротник, и вот его... ("Демонова", - вставил Шрив)... судьба приладилась к нему, к его невинности, к его природной склонности и героической мелодраме, к его детской непосредственности, точь-в-точь как парадная форма тонкого сукна - в такой же четыре года ходили десятки тысяч мужчин, - в которой он явился в контору к дедушке тридцать лет спустя, приладилась к его спеси и к выспренним цветистым выражениям, в каких он спокойно, с невинной откровенностью - мы называем ее детской, хотя дитя человеческое единственное в мире живое существо, которое никогда не бывает ни невинным, ни откровенным, - излагал нечто в высшей степени простое и в высшей степени страшное. |
| He was telling some more of it, was leading into what he was telling yet still without telling how he got to where he was, nor even how what he was now involved in came to occur (he was obviously at least twenty years old at the time he was telling about, crouching behind a window in the dark and firing the muskets through it which someone else loaded and handed to him), getting himself and Grandfather both into that besieged Haitian room as simply as he got himself to the West Indies by saying that he decided to go to the West Indies and so he went there. | Он рассказывал, что было с ним дальше; он уже как бы вернулся в то место, о котором говорил, хотя еще ни словом не обмолвился ни о том, как он туда попал, ни о том, каким образом произошли те события, участником которых он оказался (в то время, о котором шла речь, ему было, наверно, уже лет двадцать; он притаился у окна и стрелял в темноту из ружья, которое заряжал и подносил ему кто-то другой); вместе с дедушкой он перенесся в осажденный дом на острове Гаити так же легко и просто, как перенесся в Вест-Индию - сказал, что решил отправиться в Вест-Индию, и так и сделал. |
| This anecdote was no deliberate continuation of the other one but was merely called to his mind by the picture of the niggers and torches in front of them; he not telling how he got there, what had happened during the six years between that day when he had decided to go to the West Indies and become rich, and this night when, overseer or foreman or something to a French sugar planter, he was barricaded in the house with the planter's family. | Случай, о котором он теперь говорил, вовсе не вытекал из рассказанного раньше, а просто всплыл у него в памяти при виде шагавших перед ними черномазых с факелами; он не говорил, как он туда попал, что произошло за шесть лет, отделявших тот день, когда он решил отправиться в Вест-Индию и разбогатеть, от той ночи, когда он - надсмотрщик, десятник или еще что-то в этом роде, служивший у француза - владельца сахарной плантации, - сидел, забаррикадировавшись в доме вместе с семьей плантатора. |
| And now Grandfather said there was the first mention-a shadow that almost emerged for a moment and then faded again but not completely away-of the-' ('It's a girl,' Shreve said. | И тут, по словам дедушки, впервые была упомянута некая тень; она на мгновенье как бы возникла, а потом снова рассеялась, хотя и не совсем, тень... ("Это девушка, - вмешался Шрив. |
| 'Dont tell me. | - Можешь мне этого не говорить. |
| Just go on.") '-woman whom he was to tell Grandfather thirty years afterward he had found unsuitable to his purpose and so put aside, though providing for her and there were a few frightened half-breed servants with them who he would have to turn from the window from time to time and kick and curse into helping the girl load the muskets which he and the planter fired through the windows. | Просто продолжай, и все")... женщины, о которой он тридцать лет спустя скажет дедушке, что, убедившись в ее несоответствии его замыслу, он ее отстранил, хотя и обеспечил; там было еще несколько насмерть перепуганных мулаток-служанок, и ему приходилось то и дело отрываться от окна, чтобы пинками и бранью заставить их помогать этой девушке заряжать ружья, из которых они с плантатором стреляли в окна. |
| And I reckon Grandfather was saying | И дедушка наверняка твердил: |
| "Wait, wait for God's sake wait" about like you are, until he finally did stop and back up and start over again with at least some regard for cause and effect even if none for logical sequence and continuity. | "Подождите, бога ради подождите", - совсем как ты, и он наконец остановился, вернулся назад и начал все сначала, хотя бы для того, чтобы у событий были хоть какие-то причины и следствия, раз уж они не имели никакой логической последовательности и связи. |
| Or maybe it was the fact that they were sitting again now, having decided that they had gone far enough for that night, and the niggers had made camp and cooked supper and they (he and Grandfather) drank some of the whiskey and ate and then sat before the fire drinking some more of the whiskey and he telling it all over and still it was not absolutely clear-the how and the why he was there and what he was-since he was not talking about himself. | А может, просто потому, что теперь они уже снова сидели, решив, что на сегодня хватит, и черномазые разбили лагерь, приготовили ужин, и они (он с дедушкой) выпили виски, поели и уселись у костра, и он повторил все сначала, и все-таки не до конца было ясно, как и почему он очутился там и кем он был, потому что он говорил не о себе. |
| He was telling a story. | Он просто рассказывал какую-то историю. |
| He was not bragging about something he had done; he was just telling a story about something a man named Thomas Sutpen had experienced, which would still have been the same story if the man had had no name at all, if it had been told about any man or no man over whiskey at night. | Он не хвастался чем-то, чего достиг, он просто рассказывал историю о чем-то, что произошло с человеком, которого звали Томас Сатпен, и эта история ничуть не изменилась бы, если б того человека вообще никак не звали и если б ее рассказывали вечером за стаканом виски о любом первом встречном, а то и вообще ни о ком. |
| 'That may have been what slowed him down. | Может, это заставило его сбавить скорость. |
| But it was not enough to clarify the story much. | Но от этого история ничуть не прояснилась. |
| He still was not recounting to Grandfather the career of somebody named Thomas Sutpen. | Он все еще рассказывал дедушке вовсе не о жизни человека, которого звали Томас Сатпен. |
| Grandfather said the only mention he ever made to those six or seven years which must have existed somewhere, must have actually occurred, was about the patois he had to learn in order to oversee the plantation, and the French he had to learn, maybe not to get engaged to be married, but which he would certainly need to be able to repudiate the wife after he had already got her-how, so he told Grandfather, he had believed that courage and shrewdness would be enough but found that he was wrong and how sorry he was that he had not taken the schooling along with the West Indian lore when he discovered that all people did not speak the same tongue and realized that he would not only need courage and skill, he would have to learn to speak a new language, else that design to which he had dedicated himself would die still-born. So he learned the language just like he learned to be a sailor I reckon, because Grandfather asked him why he didn't get himself a girl to live with and learn it the easy way and Grandfather said how he sat here with the firelight on his face and the beard and his eyes quiet and sort of bright, and said-and Grandfather said it was the only time he ever knew him to say anything quiet and simple: | По словам дедушки, о тех шести или семи годах, которые должны были где-то пройти и действительно прошли, он только сказал, что ему пришлось выучить местное наречие - иначе он не мог занять место надсмотрщика, - а также французский язык, если не для того, чтобы сделать предложение своей будущей жене, то хотя бы для того, чтобы суметь от нее отречься уже после женитьбы; он рассказал дедушке, что сначала думал, будто смелости и ума будет достаточно, но затем понял, что ошибся, и пожалел, что кроме сведений о Вест-Индии не приобрел в школе никаких других познаний, когда открыл, что не все люди говорят на одном языке, и увидел, что ему потребуется не только смелость и ловкость, но придется еще выучить новый язык, иначе замысел, которому он себя посвятил, окажется мертворожденным, и вот он выучил этот язык - наверно, так же, как выучился ремеслу моряка; дедушка спросил его, почему он не взял себе какую-нибудь девушку, чтобы, живя с нею, усвоить язык самым простым способом, а он сидел у костра, на его лице и бороде играли отблески пламени, и, глядя на дедушку своими спокойными и ясными глазами, ответил - по словам дедушки, это был единственный случай, когда он выразил свою мысль просто и ясно: |
| "On this night I am speaking of (and until my first marriage, I might add) I was still a virgin. | "В ту ночь, о которой я рассказываю (и, я мог бы добавить, до моей первой женитьбы), я был еще целомудрен. |
| You will probably not believe that, and if I were to try to explain it you would disbelieve me more than ever. | Вы, наверно, этому не поверите, а если я начну вам объяснять, усомнитесь еще больше. |
| So I will only say that that too was a part of the design which I had in my mind" and Grandfather said, | Поэтому я только скажу, что это тоже было частью моего замысла", и тогда дедушка спросил: |
| "Why shouldn't I believe it?" and he looking at Grandfather still with that quiet bright expression about the eyes, saying, | "Почему вы думаете, что я вам не верю?" - а он, снова бросив на дедушку тот же спокойный ясный взгляд, проговорил: |
| "But do you? | "Неужели верите? |
| Surely you don't hold me in such small contempt as to believe that at twenty I could neither have suffered temptation nor offered it?" and Grandfather said, | Вряд ли вы обо мне такого низкого мнения, чтобы поверить, будто в двадцать лет я еще не испытал соблазна и сам никого не соблазнил", и тогда дедушка сказал: |
| "You're right. | "Вы правы. |
| I shouldn't believe it. | Мне не следовало вам верить. |
| But I do." | Но я верю". |
| So it was no tale about women, and certainly not about love: the woman, the girl, just that shadow which could load a musket but could not have been trusted to fire one out the window that night (or the seven or eight nights while they huddled in the dark and watched from the windows the barns or granaries or whatever it is you harvest sugar into, and the fields too, blazing and smoking: he said how you could smell it, you could smell nothing else, the rank sweet rich smell as if the hatred and the implacability, the thousand secret dark years which had created the hatred and implacability, had intensified the smell of the sugar: and Grandfather said how he remembered then that he had seen Sutpen each time decline sugar for his coffee and so he (Grandfather) knew why now but he asked anyway to be sure and Sutpen told him it was true; that he had not been afraid until after the fields and barns were all burned and they had even forgot about the smell of the burning sugar, but that he had never been able to bear sugar since)-the girl just emerging for a second of the telling, in a single word almost, so that Grandfather said it was like he had just seen her too for a second by the flash of one of the muskets-a bent face, a single cheek, a chin for an instant beyond a curtain of fallen hair, a white slender arm raised, a delicate hand clutching a ramrod, and that was all. | Итак, это был рассказ не о женщинах и, уж конечно, не о любви; женщина, девушка, была всего лишь тенью, которая могла заряжать ружье, но которой нельзя было позволить выстрелить из окна в ту ночь (или в те семь или восемь ночей, что они провели, притаившись во тьме и глядя в окна на объятые пламенем и дымом поля, амбары, житницы, словом, как еще там зовутся помещения, где хранят урожай сахарного тростника; он рассказывал, как все было пропитано этим запахом, густым, терпким, сладковатым запахом, словно ненависть и жестокость и породившие эту ненависть и жестокость тысячелетия темных страшных тайн многократно усилили запах сахара; и при этих словах дедушка вспомнил, что Сатпен никогда не пил кофе с сахаром, и теперь он (дедушка) понял почему, но все-таки для верности спросил еще раз, и Сатпен сказал, что это правда и что он не испытывал страха, пока не сгорели дотла все поля и амбары и пока они не забыли даже самый запах горящего сахара, но что с тех пор он не переносит сахар), она лишь на мгновенье возникла в рассказе, чуть ли не в одном-единственном слове; дедушке даже показалось, будто ее озарило вспышкой ружейного выстрела, и перед ним на мгновенье мелькнула склоненная голова, щека, подбородок за прядями распущенных волос, шомпол в маленькой узкой белой руке - и все. |
| No more detail and information about that than about how he got from the field, his overseeing, into the besieged house when the niggers rushed at him with their machetes, than how he got from the rotting cabin in Virginia to the fields he oversaw: and this, Grandfather said, was more incredible to him than the getting there from Virginia, because that did infer time, a space the getting across which did indicate something of leisureliness since time is longer than any distance, while the other, the getting from the fields into the barricaded house, seemed to have occurred with a sort of violent abrogation which must have been almost as short as his telling about it-a very condensation of time which was the gauge of its own violence, and he telling it in that pleasant faintly forensic anecdotal manner apparently just as he remembered it, was impressed by it through detached and impersonal interest and curiosity which even fear (that once when he mentioned fear by that same inverse process of speaking of a time when he was not afraid, before he became afraid, he put it) failed to leaven very much. | Больше никаких подробностей - так же коротко и сжато он рассказывал и о том, как пришел в осажденный дом с полей, где выполнял обязанности надсмотрщика, когда черномазые набросились на него со своими мачете, и о том, как попал на эти поля из полуразвалившейся виргинской лачуги; и это казалось дедушке еще более невероятным, чем даже путь на эти поля из Виргинии, потому что путь из Виргинии подразумевал пространство, которое надо было преодолеть за какое-то время - ведь время длиннее любого расстояния; тогда как с полей в осажденный дом он прорвался с неистовой скоростью, презрев и пространство и время; этот путь был столь же кратким, сколь и самый его рассказ, потому что время как бы сжалось, превратилось в мерило этой скорости, да и рассказывал он об этом легко и небрежно, словно занятный анекдот из судебной хроники -очевидно, излагая эти события так, как они ему запомнились, со сдержанным беспристрастным любопытством, которое даже страх (единственный раз, когда он упомянул о страхе, он в присущей ему манере говорил о времени, когда еще не испытывал страха или еще не начал его испытывать) не мог вытеснить. |
Because he was not afraid until after it was all over, Grandfather said, because that was all it was to him-a spectacle, something to be watched because he might not have a chance to see it again, since his innocence still functioned and he not only did not know what fear was until afterward, he did not even know that at first he was not terrified; did not even know that he had found the place where money was to he had quick if you were courageous and shrewd (he did not mean shrewdness, Grandfather said. What he meant was unscrupulousness only he didn't know that word because it would not have been in the book from which the school teacher read.
Ведь, по словам дедушки, он испугался только тогда, когда все уже кончилось, потому что все это было для него не более как спектаклем, зрелищем, которое надо непременно посмотреть, ибо такая возможность едва ли повторится - ведь его невинность еще продолжала действовать, и он не только не знал, что такое страх, пока все не кончилось, он даже не знал, что сначала не испугался; он даже не знал, что нашел то место, где человек может быстро добыть себе деньги, если он смел и умен (дедушка говорил, что он имел в виду не ум, а скорее неразборчивость в средствах, просто он не знал такого выражения -его, наверное, не было в книге, которую читал им учитель.
Or maybe that was what he meant by courage, Grandfather said) but where high mortality was concomitant with the money and the sheen on the dollars was not from gold but from blood-a spot of earth which might have been created and set aside by Heaven itself, Grandfather said, as a theater for violence and injustice and bloodshed and all the satanic lusts of human greed and cruelty, for the last despairing fury of all the pariah-interdict and all the doomed-a little island set in a smiling and fury-lurked and incredible indigo sea, which was the halfway point between what we call the jungle and what we call civilization, halfway between the dark inscrutable continent from which the black blood, the black bones and flesh and thinking and remembering and hopes and desires, was ravished by violence, and the cold known land to which it was doomed, the civilized land and people which had expelled some of its own blood and thinking and desires that had become too crass to be faced and borne longer, and set it homeless and desperate on the lonely ocean a little lost island in a latitude which would require ten thousand years of equatorial heritage to bear its climate, a soil manured with black blood from two hundred years of oppression and exploitation until it sprang with an incredible paradox of peaceful greenery and crimson flowers and sugar cane sapling size and three times the height of a man and a little bulkier of course but valuable pound for pound almost with silver ore, as if nature held a balance and kept a book and offered a recompense for the torn limbs and outraged hearts even if man did not, the planting of nature and man too watered not only by the wasted blood but breathed over by the winds in which the doomed ships had fled in vain, out of which the last taller of sail had sunk into the blue sea, along which the last vain despairing cry of woman or child had blown away the planting of men too; the yet intact bones and brains in which the old unsleeping blood that had vanished into the earth they trod still cried out for vengeance.
А может, это понятие он вкладывал в слово "смелость", сказал дедушка), но где деньгам сопутствует высокая смертность, где доллары отливают не золотом, а кровью, клочок земли, который, по словам дедушки, небеса специально создали и отвели под сцену, где разыгрываются кровавые драмы насилия и беззаконий, сатанинской алчности и злобы, где обреченные отщепенцы и изгои исступленно бросаются в последнюю отчаянную схватку с роком -маленький островок в ласковом, коварном, невыразимо синем море, на полпути между тем, что мы называем варварством, и тем, что мы называем цивилизацией, на полпути между загадочным темным континентом, у которого насильники вероломно похитили его черную плоть и кровь, его мысли, память, надежды и чаянья, между ним и холодной знакомой страною, которой суждено было стать им тюрьмой, цивилизованной страной и народом, который отторг от себя тех из своих сынов, чьи дерзновенные мысли и желанья он был не в силах больше терпеть, и забросил их, отчаявшихся и бездомных, в бескрайнюю пустыню океана -маленький затерянный островок, лежащий в широтах, чей климат способны переносить лишь отпрыски древних племен, что десять тысяч лет прожили на экваторе; земля, обильно политая кровью жертв двухвекового порабощения и гнета, которая вскормила мирные луга, алые цветы и молодые побеги сахарного тростника не более четырех дюймов в обхвате, в три раза выше человеческого роста: фунт его, хотя и больше по объему, почти равен по стоимости фунту серебряной руды, словно сама природа вместо человека вела счета, подводила итог и предлагала возмещение за искалеченные тела и разбитые сердца; где посевы природы и человека не только удобрены напрасно пролитою кровью, но и овеяны ветрами, от которых напрасно бежали обреченные корабли, ветрами, под чьим напором погружался в синие волны последний лоскут парусов и замирал последний отчаянный вопль женщины или ребенка; да и посевы людей, еще нетронутые тела и мозг, чья извечно бессонная кровь, впитавшись в землю, по которой они ступали, и поныне взывает о мести.
| And he overseeing it, riding peacefully about on his horse while he learned the language (that meager and fragile thread, Grandfather said, by which the little surface corners and edges of men's secret and solitary lives may be joined for an instant now and then before sinking back into the darkness where the spirit cried for the first time and was not heard and will cry for the last time and will not be heard then either), not knowing that what he rode upon was a volcano, hearing the air tremble and throb at night with the drums and the chanting and not knowing that it was the heart of the earth itself he heard, who believed (Grandfather said) that earth was kind and gentle and that darkness was merely something you saw, or could not see in; overseeing what he oversaw and not knowing that he was overseeing it, making his daily expeditions from an armed citadel until the day itself came. | А он присматривал за всем этим, мирный надсмотрщик верхом на лошади; он изучал язык (эту, как говорил дедушка, тонкую хрупкую нить, что на мгновенье соединяет уголки и края людского одиночества, прежде чем они снова погрузятся во тьму, где впервые раздался никем не услышанный зов души и где он раздастся в последний раз и его вновь никто не услышит), не зная, что ступает по вулкану; он слушал, как по ночам воздух трепещет и дрожит от барабанной дроби и от песнопений, но не подозревал, что этот голос исходит из самой земли; он верил (так говорил дедушка) в доброту и кротость земли и думал, что за тьмою скрывается лишь нечто, доступное или недоступное глазу; он присматривал за тем, что видел, сам не зная, что ничего не видит; он ежедневно совершал вылазки из вооруженной крепости, пока не настал тот самый день. |
| And he not telling that either, how that day happened, the steps leading up to it because Grandfather said he apparently did not know, comprehend, what he must have been seeing every day because of that innocence-a pig's bone with a little rotten flesh still clinging to it, a few chicken feathers, a stained dirty rag with a few pebbles tied up in it found on the old man's pillow one morning and none knew (least of all, the planter himself who had been asleep on the pillow) how it had come there because they learned at the same time that all the servants, the half-breeds, were missing, and he did not know until the planter told him that the stains on the rag were neither dirt nor grease but blood, nor what he took to be the planter's gallic rage was actually fear, terror, and he just curious and quite interested because he still looked upon the planter and the daughter both as foreigners. | О том, как это случилось, что к этому дню привело, он тоже не рассказывал - по словам дедушки, он, очевидно из-за своей невинности, сам не знал, не понимал того, что ему приходилось видеть каждый день - свиную кость, на которой еще торчал кусочек тухлого мяса; пучок куриных перьев; грязный, покрытый пятнами тряпичный узелок с горстью камешков -старик однажды утром нашел его у себя на подушке, и никто (а меньше всех сам плантатор, который на этой подушке спал) не знал, как он мог туда попасть, потому что одновременно стало известно, что все слуги-мулаты куда-то исчезли, и пока плантатор не сказал ему, что пятна на тряпке не от грязи, не от жира, а от крови, он понятия об этом не имел, равно как и о том, что плантатора охватила вовсе не бешеная ярость, а страх, ужас; ему было просто любопытно, интересно, потому что плантатор и его дочь все еще оставались для него иностранцами. |
| He told Grandfather how until that first night of the siege he had not once thought that he did not know the girl's Christian name, whether he had ever heard it or not. | Он рассказал дедушке, что до той первой ночи осады ему ни разу не пришло в голову, что он не знает, как зовут эту девушку, не знает даже, слышал он ее имя или нет. |
| He also told Grandfather, dropped this into the telling as you might flick the joker out of a pack of fresh cards without being able to remember later whether you had removed the joker or not, that the old man's wife had been a Spaniard, and so it was Grandfather and not Sutpen who realized that until that first night of the attack he had possibly not seen the girl as much as a dozen times. | Он также рассказал дедушке, мимоходом бросил -так игрок мимоходом вытаскивает из свежей колоды карт джокер, а потом не может вспомнить, вынимал он его оттуда или нет, - что жена старика была испанкой, и тут дедушка, а отнюдь не сам Сатпен, понял, что до той первой ночи, когда началась атака, он, по всей вероятности, видел эту девушку всего несколько раз. |
| The body of one of the half-breeds was found at last; Sutpen found it, hunted for it for two days without even knowing that what he was meeting was a blank wall of black secret faces, a wall behind which almost anything could be preparing to happen and, as he learned later, almost anything was, and on the third day he found the body where he could not possibly have missed it during the first hour of the first day if it had been there. | Труп одного из мулатов в конце концов был найден, его нашел Сатпен, он искал его два дня, даже не подозревая, что постоянно натыкается на глухую стену из непроницаемых черных лиц, стену, за которой могло готовиться невесть что -и, как он позже убедился, так оно и было, и на третий день он нашел труп в таком месте, где никак не мог его не заметить в первый же час первого дня поисков, если б он там находился. |
| All the time he was speaking he was sitting on the log, Grandfather said, telling it, making the gestures to tell it with, the man Grandfather himself had seen fight naked chest to chest with one of his wild niggers by the light of the camp fire while his house was building and who still fought with them by lantern light in the stable after he had got at last that wife who would be adjunctive to the forwarding of that design he had in mind, and no bones made about the fighting either, no handshaking and gratulations while he washed the blood off and donned his shirt because at the end of it the nigger would be flat on his back with his chest heaving and another nigger throwing water on him. | Рассказывая это он все время сидел на бревне, он говорил и, по словам дедушки, сопровождал свой рассказ жестами, а ведь дедушка сам видел, как этот человек, голый до пояса боролся с одним из своих собственных диких черномазых при свете костра, пока строился его дом, и продолжал в том же духе при свете фонаря на конюшне уже после того, как наконец добыл себе жену, способную содействовать осуществлениюего замысла, боролся без особых церемоний и без всяких рукопожатий и поздравлений, смывал с себя кровь и надевал рубашку, потому что к концу раунда черномазый всякий раз, задыхаясь, навзничь валился на землю, и другой черномазый обливал его водой. |
| He was sitting there on the log telling Grandfather how at last he found the half-breed, or what used to be the half-breed, and so began to comprehend that the situation might become serious; then the house, the barricade, the five of them-the planter, the daughter, two women servants and himself-shut up in it and the air filled with the smoke and smell of burning cane and the glare and smoke of it on the sky and the air throbbing and trembling with the drums and the chanting-the little lost island beneath its down-cupped bowl of alternating day and night like a vacuum into which no help could come, where not even winds from the outer world came but only the trades, the same weary winds blowing back and forth across it and burdened still with the weary voices of murdered women and children homeless and graveless about the isolating and solitary sea-while the two servants and the girl whose Christian name he did not yet know loaded the muskets which he and the father fired at no enemy but at the Haitian night itself, lancing their little vain and puny flashes into the brooding and blood-weary and throbbing darkness: and it the very time of year, the season between hurricanes and any hope of rain. | Он сидел на бревне и рассказывал дедушке, как в конце концов нашел мулата - или то, что осталось от мулата, - и только тогда начал понимать, что положение может стать опасным; а после этого -осажденный дом; они пятеро: плантатор, дочь, две служанки и он сам заперлись изнутри; воздух насыщен дымом и запахом горящего тростника; в небе полыхают отблески пожара; воздух дрожит и трепещет от барабанной дроби и песнопений -маленький затерянный островок под перевернутой вверх дном пустою чашей сменяющих друг друга дней и ночей, и нет ниоткуда подмоги, и даже ветры не проникают сюда из внешнего мира, и лишь унылые, тоскливые пассаты продувают его из конца в конец, а обремененные отзвуком тоскливых голосов умерщвленных женщин и детей, чьи бездомные непогребенные души носятся над пустынным, отгородившим их от мира океаном, -две служанки и девушка, чьего имени он все еще не знает, заряжают ружья, из которых он и отец этой девушки стреляют не во врага, а в саму гаитянскую ночь, тщетно мечут слабые, еле заметные искорки в душную, тяжелую, кровоточащую, трепещущую тьму - и все это как раз между ураганами и долгожданным сезоном дождей. |
| And he told how on the eighth night the water gave out and something had to be done so he put the musket down and went out and subdued them. | Он рассказал, что на восьмую ночь, когда иссяк запас воды и надо было что-то предпринять, он положил ружье на пол, вышел из дома и усмирил их. |
| That was how he told it: he went out and subdued them, and when he returned he and the girl became engaged to marry and Grandfather saying | Он именно так и выразился: вышел и усмирил их, а когда он вернулся, они с дочерью плантатора обручились, и тут дедушка сказал: |
| "Wait wait" sure enough now, saying, "But you didn't even know her; you told me that when the siege began you didn't even know her name" and he looked at Grandfather and said, | "Подождите, подождите, - он наверняка сказал: -Вы ведь ее совсем еще не знали; вы говорили, что, когда началась осада, вы даже еще не знали, как ее зовут", а он взглянул на дедушку и сказал: |
| "Yes. | "Да. |
| But you see, it took me some time to recover." | Но ведь я и поправился далеко не сразу". |
| Not how he did it. | И ни слова о том, как он усмирил негров. |
| He didn't tell that either, that of no moment to the story either; he just put the musket down and had someone unbar the door and then bar it behind him, and walked out into the darkness and subdued them, maybe by yelling louder, maybe by standing, bearing more than they believed any bones and flesh could or should (should, yes: that would be the terrible thing: to find flesh to stand more than flesh should be asked to stand); maybe at last they themselves turning in horror and fleeing from the white arms and legs shaped like theirs and from which blood could be made to spurt and flow as it could from theirs and containing an indomitable spirit which should have come from the same primary fire which theirs came from but which could not have, could not possibly have. | Об этом тоже не было речи, это тоже не имело значения для его рассказа; он просто положил ружье, велел кому-то открыть запертую засовом дверь, потом снова ее за ним закрыть, вышел в темноту и усмирил их - то ли тем, что кричал громче их, то ли тем, что мог вынести, выдержать больше, чем любая плоть и кровь, по их мнению, может или должна выдержать (да, да, вот именно, должна, и это было самое ужасное - что нашлась плоть, которая выдержала больше, чем от нее надо требовать), а возможно, в конце концов они сами повернулись и в ужасе кинулись прочь от белого человека, из чьих рук и ног, таких же, как у них, могла брызнуть и политься такая же кровь, но в чьем теле жил неукротимый дух: он, очевидно, родился в том же первозданном огне, что и они, хотя и не мог, никоим образом не мог в нем родиться. |
| He showed Grandfather the scars, one of which, Grandfather said, came pretty near leaving him that virgin for the rest of his life too. | Он показал дедушке рубцы от ран; одна из них, по словам дедушки, могла оставить его целомудренным навеки. |
| And then daylight came with no drums in it for the first time in eight days, and they emerged (probably the man and the daughter) and walked across the burned land with the bright sun shining down on it as if nothing had happened, walking now in what must have been an incredible desolate solitude and peaceful quiet, and found him and brought him to the house: and when he recovered he and the girl were engaged. | Потом забрезжил рассвет, барабаны впервые за восемь дней умолкли, и они (вероятно, старик с дочерью) выбрались из дома, прошли по выжженной земле - над ней как ни в чем не бывало светило яркое солнце - по этой жуткой немыслимой пустыне, объятой мирной тишиной, отыскали его, принесли в дом, а когда он поправился, они с девушкой обручились. |
| Then he stopped." | На этом он все оборвал. |
| ' All right,' Shreve said. | - Ладно, - сказал Шрив. |
| ' Go on." | - Продолжай. |
| 'I said he stopped,' Quentin said. | - Говорят тебе, что он все оборвал, - сказал Квентин. |
| 'I heard you. | - Слышу. |
| Stopped what? | Оборвал что? |
| How got engaged and then stopped, yet still had a wife to repudiate later? | Он был помолвлен, потом все оборвал, и тем не менее у него была жена, которую он позже бросил, - так, что ли? |
| You said he didn't remember how he got to Haiti, and then he didn't remember how he got into the house with the niggers surrounding it. Now are you going to tell me he didn't even remember getting married? | Ты говорил, будто он не помнил, как приехал на Гаити, не помнил, как попал в дом, окруженный черномазыми, а теперь ты хочешь мне сказать, будто он даже не помнил, как женился? |
| That he got engaged and then he decided he would stop, only one day he found out he hadn't stopped but on the contrary he was married? | Что он обручился, потом решил все оборвать, но в один прекрасный день обнаружил, что не только ничего не оборвал, а наоборот, уже женат? |
| And all you called him was just a virgin?" | И ты еще утверждаешь, что он был целомудрен? |
| 'He stopped talking, telling it,' Quentin said. | - Оборвал - это значит умолк, оборвал свой рассказ, - отвечал Квентин. |
| He had not moved, talking apparently (if to anything) to the letter lying on the open book on the table between his hands. | Он сидел неподвижно, и слова его, казалось, были обращены (если он вообще к чему-нибудь обращался) к письму, лежавшему на столе между страницами раскрытой книги, по обе стороны которой лежали его руки. |
| Opposite him Shreve had filled the pipe and smoked it out again. | Сидевший напротив Шрив набил трубку и снова ее выкурил. |
| It lay again overturned, a scattering of white ashes fanning out from the bowl, onto the table before his crossed naked arms with which he appeared at the same time both to support and hug himself, since although it was only eleven o'clock the room was beginning to cool toward that point where about midnight there would be only enough heat in the radiators to keep the pipes from freezing, though (he would not perform his deep-breathing in the open window tonight at all) he had yet to go to the bedroom and return first with his bathrobe on and next with his overcoat on top of the bathrobe and Quentin's overcoat on his arm. | Белесый пепел из перевернутой вверх дном головки веером просыпался на стол перед скрещенными голыми руками Шрива, который, казалось, одновременно и опирался ими о стол, и, прижав их к груди, пытался согреться - было всего одиннадцать часов, но комната уже начала остывать; к полуночи батареи будут теплыми лишь настолько, чтоб не замерзли трубы, а он еще должен пойти в спальню (сегодня вечером он не будет делать дыхательных упражнений возле открытого окна), откуда вернется сначала в купальном халате, потом в пальто, натянутом на халат, и с пальто Квентина, переброшенным через руку. |
| 'He just said that he was now engaged to be married' Quentin said, 'and then he stopped telling it. | - Он просто сказал, что обручился, - продолжал Квентин, - а потом оборвал свой рассказ. |
| He just stopped, Grandfather said, flat and final like that, like that was all there was, all there could be to it, all of it that made good listening from one man to another over whiskey at night. | Просто оборвал, сказал дедушка, раз и навсегда, словно все было исчерпано, говорить больше было не о чем, и за бутылкой виски один собеседник не мог услышать от другого больше ничего интересного. |
| Maybe it was." | Может, так оно и было. |
| His (Quentin's) face was lowered. | - Он (Квентин) сидел, опустив голову. |
| He spoke still in that curious, that almost sullen flat tone which had caused Shreve to watch him from the beginning with intent detached speculation and curiosity, to watch him still from behind his (Shreve's) expression of cherubic and erudite amazement which the spectacles intensified or perhaps actually created. | Он все еще говорил тем же странным, глухим, даже чуть-чуть сердитым голосом, и потому Шрив с самого начала следил за ним с пристальным вниманием и любопытством -выражение это на его физиономии ученого херувима еще больше усиливали, а возможно, даже создавали его очки. |
| 'Sutpen just got up and looked at the whiskey bottle and said, | - Сатпен просто-напросто поднялся, посмотрел на бутылку виски и сказал: |
| "No more tonight. | "На сегодня хватит. |
| We'll get to sleep; we want to get an early start tomorrow. | Нам надо выспаться - завтра рано вставать. |
| Maybe we can catch him before he limbers up." | Может, нам удастся поймать его, пока он еще не успеет очухаться". |
| 'But they didn't. | Но это им не удалось. |
| It was late afternoon before they caught him the architect I mean-and then only because he had hurt his leg trying to architect himself across the river. | Они поймали его - я имею в виду архитектора -только к вечеру, да и то лишь потому, что он повредил себе ногу, пытаясь с помощью своей архитектуры переправиться через реку. |
| But he made a mistake in the calculation this time so the dogs and the niggers bayed him and the niggers making the racket now as they hauled him out. | Но на сей раз он допустил ошибку в расчетах, и тут собаки и черномазые его затравили, и, вытаскивая его наружу, черномазые подняли страшный шум. |
| Grandfather said how maybe the niggers believed that by fleeing the architect had voluntarily surrendered his status as interdict meat, had voluntarily offered the gambit by fleeing, which the niggers had accepted by chasing him and won by catching him, and that now they would be allowed to cook and eat him, both victors and vanquished accepting this in the same spirit of sport and sportsmanship and no rancor or hard feelings on either side. | По словам дедушки, черномазые, наверное, решили, что, совершив побег, архитектор добровольно отказался от своего права быть запретной пищей, совершив побег, он добровольно предложил черномазым гамбит, который они, пустившись за ним в погоню, приняли, а поймав его, выиграли партию, и что теперь им позволят его зажарить и съесть, причем обе стороны - и победители и побежденный -примут это, как и полагается по правилам игры, мужественно, без всякой горечи и обиды. |
| All the men who had started the race yesterday had come back except three, and the ones that returned had brought others, so there were more of them now than when the race started, Grandfather said. | Все участники погони, которые накануне вечером уехали домой, теперь вернулись, кроме троих; они захватили с собой и других, так что теперь, говорил дедушка, их было даже больше, чем в первый день. |
| So they hauled him out of his cave under the river bank: a little man with one sleeve missing from his frock coat and his flowered vest ruined by water and mud where he had fallen in the river and one pants leg ripped down so they could see where he had tied up his leg with a piece of his shirt tail and the rag bloody and the leg swollen, and his hat was completely gone. | Они вытащили его из пещеры на берегу реки, и вот перед ними предстал этот маленький человечек во фраке с оторванным рукавом; когда он упал в реку, его расшитый цветами жилет был безнадежно испорчен водой и глиной; сквозь разорванную штанину видно было, что он перевязал ногу лоскутом от рубашки, тряпка пропиталась кровью, нога распухла, а шляпа бесследно исчезла. |
| They never did find it so Grandfather gave him a new hat the day he left when the house was finished. | Ее так и не смогли отыскать, и поэтому в день его отъезда, когда постройка дома закончилась, дедушка подарил ему новую шляпу. |
| It was in Grandfather's office and Grandfather said the architect took the new hat and looked at it and burst into tears-a little harried wild-faced man with a two-days' stubble of beard, who came out of the cave fighting like a wildcat, hurt leg and all, with the dogs barking and the niggers whooping and hollering with deadly and merry anticipation, like they were under the impression that since the race had lasted more than twenty-four hours the rules would be automatically abrogated and they would not have to wait to cook him until Sutpen waded in with a short stick and beat niggers and dogs all away, leaving the architect standing there, not scared worth a damn either, just panting a little and Grandfather said a little sick in the face where the niggers had mishandled his leg in the heat of the capture, and making them a speech in French, a long one and so fast that Grandfather said probably another Frenchman could not have understood all of it. | Это было у дедушки в конторе, и дедушка сказал, что архитектор взял новую шляпу, посмотрел на нее и заплакал... этот маленький изможденный человечек, с диким взглядом, заросший двухдневной щетиной; когда его, словно дикую кошку, вытаскивали из пещеры, он, несмотря на раненую ногу, отчаянно сопротивлялся; собаки заливались лаем, черномазые кричали и гикали в радостном предвкушении жуткого пира - они, наверно, думали, что, раз погоня длилась больше суток, правила игры сами собою отпадут и им можно будет съесть его сразу, не дожидаясь, пока он сжарится; в конце концов Сатпен перешел вброд реку, разогнал палкой собак и черномазых, и архитектор остался один - ничуть не испуганный, он только слегка задыхался, и лицо его слегка исказилось от боли, потому что негры в пылу схватки задели его раненую ногу, и тут он произнес длинную речь на французском языке и притом такой скороговоркой, что, по словам дедушки, даже другой француз навряд ли бы все в ней понял. |
| But it sounded fine; Grandfather said even he-all of them-could tell that the architect was not apologizing; it was fine, Grandfather said, and he said how Sutpen turned toward him but he (Grandfather) was already approaching the architect, holding out the bottle of whiskey already uncorked. | Но звучала она просто замечательно, и, по словам дедушки, даже он, да и все они, сразу поняли, что архитектор вовсе не просит прощения; это была замечательная речь, сказал дедушка; он сказал, что Сатпен повернулся к нему, но он (дедушка) уже подошел к архитектору и протянул ему откупоренную бутылку виски. |
| And Grandfather saw the eyes in the gaunt face, the eyes desperate and hopeless but indomitable too, invincible too, not beaten yet by a damn sight Grandfather said, and all that fifty-odd hours of dark and swamp and sleeplessness and fatigue and no grub and nowhere to go and no hope of getting there: just a will to endure and a foreknowing of defeat but not beat yet by a damn sight: and he took the bottle in one of his little dirty coon-like hands and raised the other hand and even fumbled about his head for a second before he remembered that the hat was gone, then flung the hand up in a gesture that Grandfather said you simply could not describe, that seemed to gather all misfortune and defeat that the human race ever suffered into a little pinch in his fingers like dust and fling it backward over his head, and raised the bottle and bowed first to Grandfather then to all the other men sitting their horses in a circle and looking at him, and then he took not only the first drink of neat whiskey he ever took in his life but the drink of it that he could no more have conceived himself taking than the Brahmin can believe that that situation can conceivably arise in which he will eat dog." | И дедушка увидел глаза на изможденном лице, отчаянные, безнадежные, но и неукротимые, непобежденные глаза, потому что все равно они его не одолели - пусть он двое суток бродил по темному лесу, увязая в болотах не зная ни отдыха, ни сна, пусть ему было нечего есть' некуда идти, негде приклонить голову, пусть заранее зная, что его ждет поражение, он держался только волею к победе - все равно они его не одолели; и он взял бутылку маленькой, как у енота, грязной рукой, поднял другую руку, словно хотел приложить ее к шляпе, но вспомнил, что шляпы нет, и безнадежно махнул рукой - по словам дедушки, этот жест просто невозможно было описать, казалось, он собрал в одну горсть все неудачи и невзгоды, какие когда-либо выпадали на долю рода человеческого, и, как щепотку пыли, швырнул их через голову назад, поднес к губам бутылку, отвесил поклон сначала дедушке, потом всем остальным, - образовав кружок, они смотрели на него, сидя верхом на своих лошадях, - и отхлебнул из бутылки не только первый в своей жизни глоток чистого, неразбавленного виски, но глоток, какого он вообще ни при каких обстоятельствах не мог выпить - так индийский брамин ни за что не поверит, что может попасть в положение, при котором он сможет унизиться настолько, чтобы есть нечистое собачье мясо. |
| Quentin ceased. | Квентин умолк. |
| At once Shreve said,' All right. | Шрив тотчас сказал: "Ладно. |
| Dont bother to say he stopped talking now; just go on." | Можешь не говорить, что он оборвал рассказ. Просто продолжай, и все". |
| But Quentin did not continue at once-the flat, curiously dead voice, the downcast face, the relaxed body not stirring except to breathe; the two of them not moving except to breathe, both young, both born within the same year: the one in Alberta, the other in Mississippi; born half a continent apart yet joined, connected after a fashion in a sort of geographical transubstantiation by that Continental Trough, that River which runs not only through the physical land of which it is the geologic umbilical, not only runs through the spiritual lives of the beings within its scope, but is very Environment itself which laughs at degrees of latitude and temperature, though some of these beings, like Shreve, have never seen it the two of them who four months ago had never laid eyes on one another yet who since had slept in the same room and eaten side by side of the same food and used the same books from which to prepare to recite in the same freshman courses, facing one another across the lamplit table on which lay the fragile pandora's box of scrawled paper which had filled with violent and unratiocinative djinns and demons this snug monastic coign, this dreamy and heatless alcove of what we call the best of thought. | Но Квентин заговорил не сразу - ровный, странно безжизненный голос, склоненная голова, расслабленное тело - он не шевелился, только дышал; они оба не шевелились, только дышали; оба были молоды; родившись в один год на разных концах одного континента - один в Альберте, другой в Миссисипи, они как бы претерпели некое географическое перевоплощение, оказались каким-то образом связанными воедино этой Трансконтинентальной Трубой, этой Рекою, которая не только протекает по физической почве, чью геологическую пуповину она собой являет, не только питает духовную жизнь обитающих вокруг нее существ, хотя некоторые из них, как, например, Шрив, никогда ее не видали, она сама не что иное, как Окружающая Среда, для которой не существует никаких градусов температуры и широты, - они, эти двое, еще четыре месяца назад не подозревавшие о существовании друг друга, теперь спали в одной комнате, ели за одним столом, читали одни и те же учебники, штудируя начальный университетский курс - эти двое теперь смотрели друг на друга через освещенный лампой стол, а на нем лежал испещренный каракулями лист бумаги, этот бренный ящик Пандоры, из которого, презрев логику, вырвались на свободу свирепые демоны и джинны, заполнив эту уютную монашескую келью, эту призрачную студеную обитель чистой мысли. |
| ' Just don't bother,' Shreve said. | "Ничего, - сказал Шрив. |
| ' Just get on with it." | - Продолжай, и все". |
| ' That would take thirty years,' Quentin said. | - Это заняло бы тридцать лет, - заметил Квентин. |
| 'It was thirty years before Sutpen told Grandfather any more of it. | - Сатпен только через тридцать лет рассказал дедушке, что было дальше. |
| Maybe he was too busy. | Может, он был слишком занят. |
| All his time for spare talking taken up with furthering that design which he had in mind, and his only relaxation fighting his wild niggers in the stable where the men could hitch their horses and come up from the back and not be seen from the house because he was already married now, his house finished and he already arrested for stealing it and freed again so that was all settled, with a wife and two children-no, three-in it and his land cleared and planted with the seed Grandfather loaned him and him getting rich good and steady now-' | Ему некогда было разговаривать, потому что все время уходило на осуществление его замысла, и единственным его развлечением была борьба с дикими черномазыми на конюшне, где гости, пробравшись по задам, привязывали лошадей, чтоб их не увидели из дома - ведь он теперь был женат, дом был закончен, а его самого уже успели арестовать за то, что он украл всю обстановку, а потом выпустили, так что теперь все было в порядке, в доме была жена и двое, нет, трое детей, земля была расчищена и засеяна семенами, которыми ссудил его дедушка, и он теперь все богател и богател... |
| 'Yes,' Shreve said; ' Mr Coldfield: what wasthat?" | - Да, - сказал Шрив. - Этот мистер Колдфилд; что у них там было? |
| ' I don't know,' Quentin said. | - Не знаю, - отвечал Квентин. |
| 'Nobody ever did know for certain. | - Никто точно не знал. |
| It was something about a bill of lading, some way he persuaded Mr Coldfield to use his credit: one of those things that when they work you were smart and when they don't you change your name and move to Texas: and Father said how Mr Coldfield must have sat back there in his little store and watched his wagonload of stock double maybe every ten years or at least not lose any ground and seen the chance to do that very same thing all the time, only his conscience (not his courage: Father said he had plenty of that) wouldn't let him. | Кажется, речь шла о каком-то коносаменте; он каким-то образом уговорил мистера Колдфилда воспользоваться его кредитом; это было одно из тех дел - в случае, если выгорит, ты молодец, нет -ты меняешь фамилию и перебираешься в Техас; и отец говорил, что мистер Колдфилд, наверно, сидел в этой своей лавчонке и видел, как его товар, некогда умещавшийся в одном фургоне, примерно каждые десять лет удваивается или, по крайней мере, не уменьшается; он всегда видел такую возможность, да только совесть (не робость - отец говорил, что он был совсем не робкого десятка) ему не позволяла. |
| Then Sutpen came along and offered to do it, he and Mr Coldfield to divide the loot if it worked, and he (Sutpen) to take all the blame if it didn't. | А тут является Сатпен и предлагает ему это дело, и если оно выгорит, они с мистером Колдфилдом делят добычу, а если нет, он (Сатпен) берет всю вину на себя. |
| And Mr Coldfield let him. | И мистер Колдфилд на это пошел. |
| Father said it was because Mr Coldfield did not believe it would work, that they would get away with it, only he couldn't quit thinking about it, and so when they tried it and it failed he (Mr Coldfield) would be able to get it out of his mind then; and that when it did fail and they were caught, Mr Coldfield would insist on taking his share of the blame as penance and expiation for having sinned in his mind all those years. | Отец говорит, будто мистер Колдфилд не верил в успех, не верил, что они выйдут сухими из воды, но никак не мог отказаться от этой мысли и потому решил, что, если они попытаются и потерпят неудачу, он (мистер Колдфилд) сможет наконец выбросить это из головы, а если все окончательно провалится и их поймают, мистер Колдфилд настоит на том, чтобы взять на себя свою долю вины во искупление греха, который он все эти годы мысленно совершал. |
| Because Mr Coldfield never did believe it would work, so when he saw that it was going to work, had worked, the least thing he could do was to refuse to take his share of the profits; that when he saw that it had worked it was his conscience he hated, not Sutpen-his conscience and the land, the country which had created his conscience and then offered the opportunity to have made all that money to the conscience which it had created, which could do nothing but decline; hated that country so much that he was even glad when he saw it drifting closer and closer to a doomed and fatal war; that he would have joined the Yankee army, Father said, only he was not a soldier and knew that he would either be killed or die of hardship, and so he would not be present on that day when the South would realize that it was now paying the price for having erected its economic edifice not on the rock of stern morality but on the shifting sands of opportunism and moral brigandage. | Ведь мистер Колдфилд никогда не верил, что дело выгорит, и потому, когда он увидел, что оно вот-вот выгорит и даже уже выгорело, отказался от своей доли прибыли - самое меньшее, что он мог сделать, - вот почему, убедившись, что дело в конце концов выгорело, он возненавидел не Сатпена, а свою совесть, свою совесть и землю, страну, которая создала его совесть, а потом предоставила ей возможность заработать эти огромные деньги, и совести не осталось ничего, кроме как от этих денег отказаться; он так сильно возненавидел эту страну, что даже обрадовался, видя, как она все больше и больше приближается к неизбежной роковой войне; отец говорил, что он даже готов был вступить в армию янки, да только он не был рожден солдатом и знал, что либо погибнет в бою, либо умрет от лишений и потому не доживет до того дня, когда Юг поймет: пришла пора расплатиться за то, что он возвел здание своей экономической системы не на твердой скале суровой добродетели, а на зыбучих песках беспринципного приспособления к обстоятельствам и разбойничьей морали. |
| So he chose the only gesture he could think of to impress his disapproval on those who should outlive the fighting and so participate in the remorse-' | И вот он сделал единственный шаг, какой только мог измыслить, чтоб выразить свое неодобрение тем людям, которые переживут войну и вследствие этого будут тоже испытывать муки совести... |
| 'Sure,' Shreve said. | - Разумеется, - перебил его Шрив. |
| ' That's fine. | - Замечательно. |
| But Sutpen. | Однако Сатпен. |
| The design. | Его замысел. |
| Get on, now." | Продолжай. |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'The design. -Getting richer and richer. | - Его замысел - богатеть все больше и больше. |
| It must have looked fine and clear ahead for him now: house finished, and even bigger and whiter than the one he had gone to the door of that day and the nigger came in his monkey clothes and told him to go to the back, and he with his own brand of niggers even, which the man who lay in the hammock with his shoes off didn't have, to cull one from and train him to go to the door when his turn came for a little boy without any shoes on and with his pap's cutdown pants for clothes to come and knock on it. | Ему, наверное, казалось, что в будущем все просто и ясно - дом построен, он даже намного больше и белее того дома, к дверям которого он в тот день подошел, а расфуфыренная обезьяна-черномазый прогнал его на заднее крыльцо, и даже черномазые у него своей, особой породы, каких не было у человека, что без башмаков валялся в гамаке, и он может послать одного из них к двери, когда босоногому мальчику в перешитых отцовских штанах настанет черед прийти и постучаться в эту дверь. |
| Only Father said that that wasn't it now, that when he came to Grandfather's office that day after the thirty years, and not trying to excuse now anymore than he had tried in the bottom that night when they ran the architect, but just to explain now, trying hard to explain now because now he was old and knew it, knew it was being old that he had to talk against: time shortening ahead of him that could and would do things to his chances and possibilities even if he had no more doubt of his bones and flesh than he did of his will and courage, telling Grandfather that the boy-symbol at the door wasn't it because the boy-symbol was just the figment of the amazed and desperate child; that now he would take that boy in where he would never again need to stand on the outside of a white door and knock at it: and not at all for mere shelter but so that that boy, that whatever nameless stranger, could shut that door himself forever behind him on all that he had ever known, and look ahead along the still undivulged light rays in which his descendants who might not even ever hear his (the boy's) name, waited to be born without even having to know that they had once been riven forever free from brutehood just as his own (Sutpen's) children were-' | Но только отец сказал, что теперь дело было не в этом, что в тот день, когда он спустя тридцать лет пришел к дедушке в контору, он не собирался оправдываться, равно как и в пойме реки в ту ночь, когда они ловили архитектора; на этот раз он просто хотел объяснить, изо всех сил старался объяснить - ведь теперь он был стар и знал это, знал, что своим рассказом должен победить старость, что впереди остается все меньше и меньше времени и что это может сократить и неизбежно сократит его шансы и возможности, даже если б он доверял своим физическим силам так же, как своей смелости и воле; и вот он говорил дедушке, что дело не в том мальчике-символе, что стоял у дверей, - ведь тот мальчик-символ был всего лишь плодом воображения изумленного и отчаявшегося ребенка; что теперь он возьмет того мальчика к себе, и ему никогда больше не придется стучаться ни в какую запертую белую дверь, возьмет не только для того, чтобы дать ему кров, но для того, чтобы этот мальчик или любой другой безымянный незнакомец мог сам раз и навсегда закрыть за собою дверь, отгородиться от всего, что он прежде знал, и, глядя в таинственное светлое будущее, где все его потомки, которым, возможно, даже никогда не придется услышать его (мальчика) имя, ждут только часа своего появления на свет, и им даже не надо знать, что их однажды навеки вырвали из тьмы невежества, как это было с его (Сатпеновыми) детьми... |
| 'Dont say it's just me that sounds like your old man,' Shreve said. | - И ты еще утверждаешь, что я говорю точь-в-точь как твой отец? - сказал Шрив. |
| 'But go on. | - Но продолжай. |
| Sutpen's children. | Сатпеновы дети. |
| Go on." | Продолжай. |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'The two children' thinking Yes. | - Эти двое детей, - говоря это, он думал Да. |
| Maybe we are both Father. | Может, мы оба - это и есть мой отец. |
| Maybe nothing ever happens once and is finished. | Может, ничто никогда не случается только раз и все. |
| Maybe happen is never once but like ripples maybe on water after the pebble sinks, the ripples moving on, spreading, the pool attached by a narrow umbilical water-cord to the next pool which the first pool feeds, has fed, did feed, let this second pool contain a different temperature of water, a different molecularity of having seen, felt, remembered, reflect in a different tone the infinite unchanging sky, it doesn't matter: that pebble's watery echo whose fall it did not even see moves across its surface too at the original ripple-space, to the old ineradicable rhythm thinking Yes, we are both Father. | Может, все случается не один раз, а расходится, как круги по воде, когда камешек падает в пруд: круги движутся, расширяются; пруд связан тонкой водяной пуповиной со следующим прудом, который он, этот первый пруд, питает и все время питал - пусть даже у того первого пруда иная температура воды, иной молекулярный состав, иная способность видеть, чувствовать, вспоминать, отражать в ином ракурсе бесконечное неизменное небо - все равно водное эхо от падения камешка, которого второй пруд даже не видел, бежит по его поверхности изначальными кругами, в том же нерушимом ритме. Да думал он мы оба - это и есть мой отец. |
| Or maybe Father and I are both Shreve, maybe it took Father and me both to make Shreve or Shreve and me both to make Father or maybe Thomas Sutpen to make all of us. | А может, мы с отцом - это Шрив и, может, нужны были мы с отцом, чтобы был Шрив, или мы со Шривом, чтобы был отец, или Томас Сатпен, чтобы были мы все. |
| 'Yes, the two children, the son and the daughter by sex and age so glib to the design that he might have planned that too, by character mental and physical so glib to it that he might have culled them out of the celestial herd of seraphs and cherubim like he chose his twenty niggers out of whatever swapping there must have been when he repudiated that first wife and that child when he discovered that they would not be adjunctive to the forwarding of the design. | Да, эти двое детей - сын и дочь; они по своему возрасту и полу так идеально соответствовали его замыслу, словно он заранее задумал и это, а их духовные и физические свойства тоже так идеально ему соответствовали, словно он облюбовал их среди небесных сонмов серафимов и херувимов, точно так же, как отобрал себе двадцать черномазых при заключении сделки, которая, очевидно, состоялась, когда он отверг свою первую жену и ребенка, узнав, что они не могут споспешествовать осуществлению его замысла. |
And Grandfather said there was no conscience about that, that Sutpen sat in the office that afternoon after thirty years and told him how his conscience had bothered him somewhat at first but that he had argued calmly and logically with his conscience until it was settled, just as he must have argued with his conscience about his and Mr Coldfield's bill of lading (only probably not as long here, since time here would be pressing) until that was settled-how he granted that by certain lights there was injustice in what he did but that he had obviated that as much as lay in his power by being aboveboard in the matter; that he could have simply deserted her, could have taken his hat and walked out, but he did not: and that he had what Grandfather would have to admit was a good and valid claim, if not to the whole place which he alone had saved, as well as the lives of all the white people on it, at least to that portion of it which had been specifically described and deeded to him in the marriage settlement which he had entered in good faith, with no reservations as to his obscure origin and material equipment, while there had been not only reservation but actual misrepresentation on their part and misrepresentation of such a crass nature as to have not only voided and frustrated without his knowing it the central motivation of his entire design, but to have made an ironic delusion of all that he had suffered and endured in the past and all that he could ever accomplish in the future toward that design-which claim he had voluntarily relinquished, taking only the twenty niggers out of all he might have claimed and which many another man in his place would have insisted upon keeping and (in which contention) would have been supported by both legal and moral sanction even if not the delicate one of conscience: and Grandfather not saying
Дедушка говорит, что совесть тут ни при чем; когда Сатпен в тот день спустя тридцать лет сидел у него в конторе, он сказал, что вначале совесть его немного мучила, но что он спокойно и логично разубеждал ее до тех пор, пока она не успокоилась; он, наверное, точно так же разубеждал свою совесть насчет их с мистером Колдфилдом коносамента (только в том случае, вероятно, менее обстоятельно, потому что времени было в обрез), пока все не уладилось; он, мол, вполне допускает, что с определенной точки зрения поступил не совсем справедливо, но постарался, насколько это было в его силах, эту несправедливость устранить, действуя открыто и честно, - ведь он мог попросту бросить жену, взять свою шляпу и уйти, но он так не поступил; он, как дедушка, несомненно, должен признать, имел вполне законное основание претендовать если не на всю плантацию, которую вместе с жизнью всех находившихся там белых он единолично спас, то, во всяком случае, на ту ее часть, которая особо оговаривалась и передавалась в его собственность согласно брачному контракту, который он заключил чистосердечно, не скрывая ни своего низкого происхождения, ни своих материальных средств, тогда как они со своей стороны пошли не только на утайку, но и на прямой обман, обман столь чудовищный, чтобы без его ведома не только подорвать и уничтожить самую основу его замысла, но и превратить в жалкую насмешку все, что он выстрадал и вытерпел в прошлом, равно как и все, что мог совершить для осуществления этого замысла в будущем - однако же от вышеозначенных законных претензий он добровольно отказался, взяв себе лишь двадцать черномазых из всего, на что мог бы претендовать и чего многие другие на его месте, без сомнения, стали бы настоятельно требовать, и последнее, безусловно, было бы оправдано с точки зрения юридической и моральной, хотя, быть может, и не с точки зрения щепетильности; и дедушка теперь даже не стал говорить ему:
| "Wait wait" now because it was that innocence again, that innocence which believed that the ingredients of morality were like the ingredients of pie or cake and once you had measured them and balanced them and mixed them and put them into the oven it was all finished and nothing but pie or cake could come out. -Yes, sitting there in Grandfather's office trying to explain with that patient amazed recapitulation, not to Grandfather and not to himself because Grandfather said that his very calmness was indication that he had long since given up any hope of ever understanding it, but trying to explain to circumstance, to fate itself, the logical steps by which he had arrived at a result absolutely and forever incredible, repeating the clear and simple synopsis of his history (which he and Grandfather both now knew) as if he were trying to explain it to an intractible and unpredictable child: ' | "Подождите, подождите", потому что снова усмотрел здесь ту самую невинность духа, невинность духа, которая внушала ему, будто составные части морали - все равно что составные части торта или пирога, и коль скоро вы их взвесили, отмерили, смешали и поставили в духовку, значит, все в порядке, и ничего, кроме торта или пирога, из них получиться не может... Да, вот так он сидел у дедушки в конторе и терпеливо, недоуменно, в который раз повторяя все сначала, пытался объяснить - не дедушке и не себе - ведь, по словам дедушки, самое его спокойствие доказывало, что он уж больше и не надеется все это понять, нет, он пытался объяснить обстоятельствам или даже самой судьбе те логические построения, которые привели к итогу навеки и безнадежно для него непостижимому; он повторял простое и ясное резюме своей истории (теперь известной и ему и дедушке), словно пытаясь объяснить ее упрямому и своенравному ребенку: |
| "You see, I had a design in my mind. | "Видите ли, у меня был замысел. |
| Whether it was a good or a bad design is beside the point; the question is, Where did I make the mistake in it, what did I do or misdo in it, whom or what injure by it to the extent which this would indicate. | Хороший это был замысел или плохой -несущественно; вопрос состоит в том, где я ошибся, что я сделал или чего не сделал, кого и чем обидел, если это могло так кончиться. |
| I had a design. | У меня был замысел. |
| To accomplish it I should require money, a house, a plantation, slaves, a family-incidentally of course, a wife. | Чтобы его осуществить, мне требовались деньги, дом, плантация, рабы, семья и, между прочим, разумеется, жена. |
| I set out to acquire these, asking no favor of any man. | Я начал обзаводиться всем этим, не прося помощи ни у кого. |
| I even risked my life at one time, as I told you, though as I also told you I did not undertake this risk purely and simply to gain a wife, though it did have that result. | Я даже один раз рисковал своей жизнью, как я вам уже рассказывал, хотя, как я равным образом вам рассказывал, я пошел на этот риск отнюдь не с целью добыть себе жену, хотя это и имело такое следствие. |
| But that is beside the point also: suffice that I had the wife, accepted her in good faith, with no reservations about myself, and I expected as much from them. | Но и это тоже несущественно; достаточно того, что у меня была жена, с которой я вступил в брак чистосердечно, не утаив ничего о себе, и ожидал того же от них. |
| I did not even demand, mind, as one of my obscure origin might have been expected to do (or at least be condoned in the doing) out of ignorance of gentility in dealing with gentleborn people. | Заметьте, я этого даже не требовал - как можно было ожидать (или, во всяком случае, считать простительным) со стороны человека столь низкого происхождения, не обученного благородным манерам в обращении с благородными господами. |
| I did not demand; I accepted them at their own valuation while insisting on my own part upon explaining fully about myself and my progenitors: yet they deliberately withheld from me the one fact which I have reason to know they were aware would have caused me to decline the entire matter, otherwise they would not have withheld it from me-a fact which I did not learn until after my son was born. | Я этого не требовал, я принимал их такими, какими они себя представляли, сам же, со своей стороны, решительно настаивал на том, чтобы сообщить им все и о себе и о своих предках, и тем не менее они умышленно скрыли от меня то единственное обстоятельство, которое, как я имею все основания полагать, по их мнению, заставило бы меня от всего этого отказаться - в противном случае им незачем было бы его от меня скрывать, - обстоятельство, ставшее мне известным лишь после рождения моего сына. |
| And even then I did not act hastily. | Но даже и тогда я не стал действовать поспешно. |
| I could have reminded them of these wasted years, these years which would now leave me behind with my schedule not only the amount of elapsed time which their number represented, but that compensatory amount of time represented by their number which I should now have to spend to advance myself once more to the point I had reached and lost. | Я мог бы напомнить им об этих потерянных напрасно годах, о годах, которые теперь отделили меня от цели, а также о том дополнительном времени, какое потребуется, чтобы еще раз добиться того, чего я уже достиг, но теперь снова лишился. |
| But I did not. | Однако я этого не сделал. |
| I merely explained how this new fact rendered it impossible that this woman and child be incorporated in my design, and following which, as I told you, I made no attempt to keep not only that which I might consider myself to have earned at the risk of my life but which had been given to me by signed testimonials, but on the contrary I declined and resigned all right and claim to this in order that I might repair whatever injustice I might be considered to have done by so providing for the two persons whom I might be considered to have deprived of anything I might later possess: and this was agreed to, mind; agreed to between the two parties. | Я просто объяснил, что из-за этого нового обстоятельства я не могу включить эту женщину и этого ребенка в мой замысел, после чего, как я вам уже говорил, я не только не попытался сохранить то, что мог считать заработанным мною с риском для собственной жизни и что было передано в мою собственность согласно законным документам, а напротив, отказался от всех прав и претензий на вышеозначенное, дабы загладить несправедливость, в коей меня могли бы упрекнуть, и обеспечил оба эти лица - ведь меня опять-таки могли бы упрекнуть, что я лишил их того, что мог бы приобрести впоследствии; и заметьте, что это было согласовано, согласовано между обеими сторонами. |
| And yet, and after more than thirty years, more than thirty years after my conscience had finally assured me that if I had done an injustice, I had done what I could to rectify it-" and Grandfather not saying | И несмотря на это и более чем через тридцать лет, более чем через тридцать лет после того, как моя совесть окончательно заверила меня в том, что, если я и совершил несправедливость, я сделал все возможное, чтобы таковую загладить..." - и теперь дедушка не сказал: |
| "Wait" now but saying, hollering maybe even: | "Подождите", теперь он сказал, может, даже крикнул: |
| "Conscience? | "Совесть? |
| Conscience? | Совесть? |
| Good God, man, what else did you expect? | О господи, милый мой, чего вы еще ожидали? |
| Didn't the very affinity and instinct for misfortune of a man who had spent that much time in a monastery even, let alone one who had lived that many years as you lived them, tell you better than that? didn't the dread and fear of females which you must have drawn in with the primary mammalian milk teach you better? | Неужели вы, с вашей склонностью, я бы сказал даже, с инстинктивным тяготением к неудачам, проведя столько времени в монастыре, не говоря уже о той жизни, какой вы все это время жили, можете этому удивляться? Неужели робость и страх перед женщинами, который вы, наверное, впитали с молоком матери, ничему вас не научили? |
| What kind of abysmal and purblind innocence could that have been which someone told you to call virginity? what conscience to trade with which would have warranted you in the belief that you could have bought immunity from her for no other coin but justice?" | Кому могло прийти в голову назвать целомудрием эту безграничную слепую невинность? Какая сделка с совестью могла внушить вам уверенность, будто вам не удастся откупиться от этой женщины какой-либо иной монетой, кроме справедливости?..." |
| It was at this point that Shreve went to the bedroom and put on the bathrobe. | На этом месте Шрив пошел в спальню и надел купальный халат. |
| He did not say Wait, he just rose and left Quentin sitting before the table, the open book and the letter, and went out and returned in the robe and sat again and took up the cold pipe, though without filling it anew or lighting it as it was. | Он не просил подождать, он просто поднялся, оставил Квентина за столом наедине с письмом и раскрытою книгой, вышел и вернулся в халате, снова уселся, взял холодную трубку, но ни набивать, ни раскуривать ее не стал. |
| ' All right,' he said. | - Ладно, - сказал он. |
| 'So that Christmas Henry brought him home, into the house, and the demon looked up and saw the face he believed he had paid off and discharged twenty-eight years ago. | - Значит, на рождество Г енри привез его домой, и демон, взглянув на него, увидел лицо человека, с которым, как ему казалось, он сполна рассчитался и от которого отделался двадцать восемь лет назад. |
| Go on." | Продолжай. |
| ' Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| ' Father said he probably named him himself. | - Отец говорил, что он, наверное, сам дал ему имя. |
| Charles Bon. | Чарльз Бон. |
| Charles Good. | Чарльз Добрый. |
| He didn't tell Grandfather that he did, but Grandfather believed he did, would have. | Дедушке он про это не говорил, но дедушка был уверен, что он это сделал, должен был сделать. |
| That would have been a part of the cleaning up, just as he would have done his share toward cleaning up the exploded caps and musket cartridges after the siege if he hadn't been sick (or maybe engaged); he would have insisted on it maybe, the conscience again which could not allow her and the child any place in the design even though he could have closed his eyes and, if not fooled the rest of the world as they had fooled him, at least have frightened any man out of speaking the secret aloud-the same conscience which would not permit the child, since it was a boy, to bear either his name or that of its maternal grandfather, yet which would also forbid him to do the customary and provide a quick husband for the discarded woman and so give his son an authentic name. | Без этого уборка осталась бы незаконченной -точно так же он после осады помогал бы убирать стреляные капсюли и гильзы, если бы не был ранен (или, возможно, уже помолвлен); возможно, он бы даже на этом настаивал; и опять-таки совесть, которая не позволяла отвести этой женщине и ее ребенку никакого места в его замысле, хотя он мог бы закрыть на это глаза, и даже если б ему не удалось обмануть весь свет, как обманули его, он все равно сумел бы запугать любого, кому бы вздумалось во всеуслышание заявить об этой тайне, та самая совесть, которая не позволяла этому ребенку, поскольку он был мальчиком, носить ни его имя, ни имя деда с материнской стороны, тем не менее запретила ему, по общепринятому обычаю, срочно отыскать мужа для брошенной им женщины и таким образом дать своему сыну не выдуманное, а настоящее, законное имя. |
| He chose the name himself, Grandfather believed, just as he named them all-the Charles Goods and the Clytemnestras and Henry and Judith and all of them-that entire fecundity of dragons' teeth as father called it. | Дедушка был уверен, что он выдумал это имя сам, точь-в-точь так же, как давал имена им всем -всем этим Чарльзам Добрым, Клитемнестрам, Генри, Джудит, всей поросли зубов дракона, как называл их мой отец. |
| And Father said-' | И ещеотец рассказывал... |
| 'Your father,' Shreve said. | - Ох уж мне твой отец, - вставил Шрив. |
| 'He seems to have got an awful lot of delayed information awful quick, after having waited forty-five years. | - До чего ж он быстро получил кучу запоздалых сведений - всего каких-нибудь сорок пять лет прошло. |
| If he knew all this, what was his reason for telling you that the trouble between Henry and Bon was the octoroon woman?" | Если он все это знал, почему он тогда сказал тебе, что Генри с Боном поссорились из-за окторонки? |
| ' He didn't know it then. | - Он в то время этого еще не знал. |
| Grandfather didn't tell him all of it either, like Sutpen never told Grandfather quite all of it." | Дедушка рассказал ему не все, потому что Сатпен тоже рассказал дедушке не все. |
| ' Then who did tell him?" | - Кто же тогда мог ему рассказать? |
| 'I did." Quentin did not move, did not look up while Shreve watched him. | - Я, - Квентин не шелохнулся, не взглянул на Шрива, хотя тот не сводил с него глаз. |
| 'The day after we-after that night when we-' | - На следующий день после того, как мы... после той ночи, когда мы... |
| 'Oh,' Shreve said. | - А-а, - отозвался Шрив. |
| 'After you and the old aunt. | - После того, как ты со старой тетушкой. |
| I see. | Понятно. |
| Go on. | Продолжай. |
| And father said-' | И еще твой отец рассказывал... |
| '-said how he must have stood there on the front gallery that afternoon and waited for Henry and the friend Henry had been writing home about all fall to come up the drive, and that maybe after Henry wrote the name in the first letter Sutpen probably told himself it couldn't be, that there was a limit even to irony beyond which it became either just vicious but not fatal horseplay or harmless coincidence, since Father said that even Sutpen probably knew that nobody yet ever invented a name that somebody didn't own now or hadn't owned once: and they rode up at last and Henry said, | - ... рассказывал, как он в тот день, наверное, стоял на веранде, ожидая, когда Генри со своим другом, о котором он писал всю осень, покажется на аллее, и как, прочитав в первом же письме Г енри это имя, Сатпен, наверное, сказал себе, что этого просто не может быть, что даже ирония судьбы имеет пределы, за которыми она превращается либо в злую, но не смертоносную шутку, либо в безобидное совпадение; ведь, говорил отец, даже и Сатпену должно было быть известно, что никто еще не придумал такого имени, какого бы кто-нибудь не носил теперь или прежде; и вот они наконец подъехали к дому, и Генри сказал: |
| "Father, this is Charles" and he-' ('the demon,' Shreve said) '-saw the face and knew that there are situations where coincidence is no more than the little child that rushes out onto a football field to take part in the game and the players run over and around the unscathed head and go on and shock together, and in the fury of the struggle for the facts called gain or loss nobody even remembers the child nor saw who came and snatched it back from dissolution-that he stood there at his own door, just as he had imagined, planned, designed, and sure enough and after fifty years the forlorn nameless and homeless lost child came to knock at it and no monkeydressed nigger anywhere under the sun to come to the door and order the child away; and Father said that even then, even though he knew that Bon and Judith had never laid eyes on one another, he must have felt and heard the design-house, position, posterity and all come down like it had been built out of smoke, making no sound, creating no rush of displaced air and not even leaving any debris. | "Папа, это Чарльз", и он... ("Демон", - вставил Шрив)... увидел это лицо и понял: порою события принимают такой оборот, когда совпадение все равно что маленький мальчик, который прибежал на футбольное поле поиграть с мячом, а игроки, сталкиваясь друг с другом, носятся вокруг беззащитного ребенка, и в пылу борьбы за нечто, называемое победой или пораженьем, ни один из них про него не вспомнит и даже не заметит, кто явился и спас его от неминуемой гибели; он стоял у дверей своего собственного дома, точь-в-точь так, как он воображал, задумывал, планировал, и вот, спустя пятьдесят лет, одинокий, бездомный, безымянный, заблудившийся мальчик пришел, чтобы в них постучаться, и нет нигде под солнцем расфуфыренной обезьяны-черномазого, который мог бы прогнать этого мальчика от дверей; и отец сказал, что даже в ту минуту, даже зная, что Бон и Джудит еще никогда не видали друг друга, он наверняка почувствовал и увидел, как весь его замысел - дом, положение, потомство и все остальное - рушится, словно весь он был построен из дыма - без звука, без шороха, какой издает вытесняемый воздух, и даже не оставляя обломков. |
| And he not calling it retribution, no sins of the father come home to roost; not even calling it bad luck, but just a mistake: that mistake which he could not discover himself and which he came to Grandfather, not to excuse but just to review the facts for an impartial (and Grandfather said he believed, a legally trained) mind to examine and find and point out to him. | А он не хочет признать, что это возмездие, что он попал в яму собственных грехов или что это просто неудача, - нет, он называет все это ошибкой; он не мог найти эту ошибку сам и потому пришел к дедушке - даже не оправдываться, а изложить все факты, чтобы беспристрастный (и, добавил дедушка, юридически образованный) ум рассмотрел их, обнаружил его ошибку и ему на нее указал. |
| Not moral retribution you see: just an old mistake in fact which a man of courage and shrewdness (the one of which he now knew he possessed, the other of which he believed hat he had now learned, acquired) could still combat if he could only find out what the mistake had been. | Понимаешь, не моральное возмездие, всего лишь старая ошибка, которую человек, наделенный смелостью и умом (первой, как он еще раньше убедился, он обладал, а ума, по его мнению, он теперь тоже набрался), все еще смог бы преодолеть, если б только ему удалось узнать, в чем она заключалась. |
| Because he did not give up. | Потому что он не сдался. |
| He never did give up; Grandfather said that his subsequent actions (the fact that for a time he did nothing and so perhaps helped to bring about the very situation which he dreaded) were not the result of any failing of courage or shrewdness or ruthlessness, but were the result of his conviction that it had all come from a mistake and until he discovered what that mistake had been he did not intend to risk making another one. | Он не сдался до самого конца, и дедушка говорил, что дальнейшие его поступки (например, то, что он некоторое время вообще ничего не предпринимал, от чего, вероятно, и возникло положение, которого он так страшился) объяснялись вовсе не недостатком смелости, ума или жестокости, а тем, что он был уверен, будто все произошло из-за какой-то ошибки, и не хотел рисковать, покуда не узнает, в чем эта ошибка заключалась. |
| 'So he invited Bon into the house, and for the two weeks of the vacation (only it didn't take that long; Father said that probably Mrs Sutpen had Judith and Bon already engaged from the moment she saw Bon's name in Henry's first letter) he watched Bon and Henry and Judith, or watched Bon and Judith rather because he would have already known about Henry and Bon from Henry's letters about him from the school; watched them for two weeks, and did nothing. | Поэтому он пригласил Бона в дом и все две недели каникул (правда, на это не понадобилось столько времени; отец говорил, что миссис Сатпен, наверно, обручила Джудит с Боном в ту минуту, когда увидела имя Бона в первом же письме Генри) следил за Боном, Генри и Джудит или, вернее, за Боном и Джудит, потому что про Генри и Бона он все уже знал из писем Генри; следил за ними две недели и ничего не предпринимал. |
| Then Henry and Bon went back to school and now the nigger groom that fetched the mail back and forth each week between Oxford and Sutpen's Hundred brought letters to Judith now that were not in Henry's hand (and that not necessary either, Father said, because Mrs Sutpen was already covering the town and county both with news of that engagement that Father said didn't exist yet) and still he did nothing. | Потом Г енри с Боном вернулись в университет, и теперь черномазый конюх, который каждую неделю доставлял почту из Оксфорда в Сатпенову Сотню и обратно, привозил Джудит письма, написанные отнюдь не почерком Г енри (в чем, по словам отца, тоже не было никакой надобности, потому что миссис Сатпен уже разнесла по всему городу и округу весть о помолвке, которой, как говорил отец, еще даже и не существовало), а он все еще ничего не предпринимал. |
| He didn't do anything at all until spring was almost over and Henry wrote that he was bringing Bon home with him to stay a day or two before Bon went home. | Он не предпринял ровно ничего до тех пор, покуда в самом конце весны Генри не написал ему, что пригласил Бона провести у них два-три дня перед его поездкой домой. |
| Then Sutpen went to New Orleans. | Тогда Сатпен отправился в Новый Орлеан. |
| Whether he chose that time to go in order to get Bon and his mother together and thrash the business out for good and all or not, nobody knows, just as nobody knows whether he ever saw the mother or not while he was there, if she received him or refused to receive him; or if she did and he tried once more to come to terms with her, buy her off maybe with money now, since Father said that a man who could believe that a scorned and outraged and angry woman could be bought off with formal logic would believe that she could be placated with money too, and it didn't work; or if Bon was there and it was Bon himself who refused the offer, though nobody ever did know if Bon ever knew Sutpen was his father or not, whether he was trying to revenge his mother or not at first and only later fell in love, only later succumbed to the current of retribution and fatality which Miss Rosa said Sutpen had started and had doomed all his blood to, black and white both. | Выбрал ли он это время, чтобы застать Бона и его мать вместе и покончить с этим делом раз и навсегда, или нет, никто не знает, равно как никто не знает, виделся ли он тогда с матерью Бона, согласилась она его принять или отказалась, или согласилась и он попытался еще раз с нею столковаться, быть может, даже откупиться от нее деньгами - ведь, как сказал отец, если человек способен думать, будто от оскорбленной, возмущенной и обозленной женщины можно отделаться доводами формальной логики, он вполне способен поверить, что ее можно купить деньгами - и из этого ничего не вышло; или если Бон был там, сам Бон отказался от его предложения, хотя никто никогда не мог сказать наверное, знал ли Бон, что Сатпен его отец, или не знал, пытался ли он отомстить за мать вначале и лишь позже влюбился, лишь позже его затянуло в поток возмездия и рока, который, по словам мисс Розы, привел в движение Сатпен, чем погубил всех своих потомков, как черных, так и белых. |
| But it didn't work evidently, and the next Christmas came and Henry and Bon came to Sutpen's Hundred again and now Sutpen saw that there was no help for it, that Judith was in love with Bon and whether Bon wanted revenge or was just caught and sunk and doomed too, it was all the same. | Но из этого явно ничего не вышло, и наступило следующее рождество, Г енри с Боном снова приехали в Сатпенову Сотню, и теперь Сатпен убедился, что все пропало, что Джудит влюблена в Бона и что теперь безразлично - хочет ли Бон отомстить или же он просто попал в водоворот, идет ко дну и тоже обречен на гибель. |
| So it seems that he sent for Henry that Christmas eve just before supper time (Father said that maybe by now, after his New Orleans trip, he had learned at last enough about women to know it wouldn't do any good to go to Judith first) and told Henry. | И тогда, в тот сочельник, незадолго до ужина он, очевидно, послал за Генри (отец говорил, что, возможно, теперь, после поездки в Новый Орлеан, он наконец узнал про женщин достаточно, чтобы понять - идти сначала к Джудит бесполезно) и рассказал Генри все. |
| And he knew what Henry would say and Henry said it and he took the lie from his son and Henry knew by his father taking the lie that what his father had told him was true; and Father said that he (Sutpen) probably knew what Henry would do too and counted on Henry doing it because he still believed that it had been only a minor tactical mistake. | Он знал, что Генри ему скажет, и Генри именно это ему и сказал, он обвинил отца во лжи, тот молча проглотил обвинение, и тогда Г енри убедился, что отец сказал ему правду; мой отец говорил, что он (Сатпен) наверняка знал, как Г енри поступит, и именно на это и рассчитывал -ведь он все еще думал, будто допустил всего лишь мелкую тактическую ошибку. |
| So he was like a skirmisher who is outnumbered yet cannot retreat who believes that if he is just patient enough and clever enough and calm enough and alert enough he can get the enemy scattered and pick them off one by one. | Он был как командир разъезда, который перед лицом превосходящих сил противника не может отступить и надеется, что, если станет действовать достаточно терпеливо, достаточно умно, достаточно спокойно и достаточно осторожно, ему удастся рассеять вражеских солдат и перестрелять их всех поодиночке. |
| And Henry did it. | И Генри именно так и поступил. |
| And he (Sutpen) probably knew what Henry would do next too, that Henry too would go to New Orleans to find out for himself. | И он (Сатпен) наверняка знал, как Генри будет вести себя дальше, что Г енри тоже поедет в Новый Орлеан, чтоб убедиться во всем самому. |
| Then it was '61 and Sutpen knew what they would do now, not only what Henry would do but what he would force Bon to do; maybe (being a demon-though it would not require a demon to foresee war now) he even foresaw that Henry and Bon would join that student company at the University; he may have had some way of watching, knowing the day their names appeared on the roster, some way of knowing where the company was even before Grandfather became colonel of the regiment the company was in until he got hurt at Pittsburgh Landing (where Bon was wounded) and came home to get used to not having any right arm and Sutpen came home in '64 with the two tombstones and talked to Grandfather in the office that day before both of them went back to the war. | Потом наступил шестьдесят первый год, и Сатпен знал, что они теперь предпримут - не только что предпримет Г енри, но и к чему он принудит Бона; возможно (будучи демоном - хотя теперь, чтобы предвидеть войну, вовсе не надо было быть демоном), он даже предвидел, что Генри с Боном вступят в ту самую университетскую роту; он, вероятно, нашел какой-то способ за ними следить и даже узнал, когда их имена появились в списке добровольцев, какой-то способ узнавать, где находится их рота, даже прежде, чем дедушка стал командовать полком, в который она входила, пока дедушка не был ранен при Питсберг-Лендинге (где ранили также и Бона) и не вернулся домой привыкать обходиться без правой руки, а сам он (Сатпен) в шестьдесят четвертом году приехал домой с двумя надгробными камнями и зашел к дедушке в контору поговорить перед тем, как они оба опять вернулись на войну. |
| Maybe he knew all the time where Henry and Bon were, that they had been all the time in Grandfather's regiment where Grandfather could look after them in a fashion even if Grandfather didn't know that he was doing it-even if they needed watching, because Sutpen must have known about the probation too, what Henry was doing now: holding all three of them himself and Judith and Bon in that suspension while he wrestled with his conscience to make it come to terms with what he wanted to do just like his father had that time more than thirty years ago, maybe even turned fatalist like Bon now and giving the war a chance to settle the whole business by killing him or Bon or both of them (but with no help, no fudging, on his part because it was him that carried Bon to the rear after Pittsburgh Landing) or maybe he knew that the South would be whipped and then there wouldn't be anything left that mattered that much, worth getting that heated over, worth protesting against or suffering for or dying for or even living for. | Может, он все время знал, где находятся Генри с Боном, знал, что они все время были в дедушкином полку, где дедушка, пусть даже и сам того не зная, мог как-то за ними присматривать, если за ними вообще нужен был присмотр; ведь Сатпен должен был знать и об искусе, и о том, что теперь Генри держит всех троих - себя, Джудит и Бона - в напряженном ожидании, а сам борется со своей совестью, стараясь вырвать у нее согласие на то, что он хочет сделать, - совсем как тридцатью годами раньше его отец; может, он теперь даже стал таким же фаталистом, как Бон, и предоставлял войне возможность самой все уладить, убив его, или Бона, или их обоих вместе (но без всякой помощи, без всякой подтасовки с его стороны - ведь это он вынес раненого Бона в тыл после битвы при Питсберг-Лендинге); а может, он знал, что Юг потерпит поражение и что тогда будет все равно, тогда не останется вообще ничего дорогого, ради чего стоило бы волноваться, возмущаться, страдать, умирать и даже жить. |
| That was the day he came to the office, his-' ('the demon's,' Shreve said) '-one day of leave at home, came home with his tombstones. | Он пришел к дедушке в контору в тот день, единственный день, когда ему... ("Демону", -сказал Шрив)... дали отпуск, и он привез домой надгробные камни. |
| Judith was there and I reckon he looked at her and she looked at him and he said, | Джудит была дома, и, я думаю, он посмотрел на нее, и она посмотрела на него, и он сказал: |
| "You know where he is" and Judith didn't lie to him, and (he knew Henry) he said, | "Ты знаешь, где он", и Джудит не стала ему врать, и он (он ведь знал Генри) сказал: |
| "But you have not heard from him yet" and Judith didn't lie about that either and she didn't cry either because both of them knew what would be in the letter when it came so he didn't have to ask, | "Но ты не получала от него писем", и Джудит и тут не соврала, но и не заплакала: ведь они оба знали, что будет написано в письме, когда оно придет, и ему не надо было спрашивать: |
| "When he writes you that he is coming, you and Clytie will start making the wedding dress" even if Judith would have lied to him about that, which she would not have: so he put one of the stones on Ellen's grave and set the other one up in the hall and came in to see Grandfather, trying to explain it, seeing if Grandfather could discover that mistake which he believed was the sole cause of his problem, sitting there in his worn and shabby uniform, with his worn gauntlets and faded sash and (he would have had the plume by all means. | "Когда он напишет тебе, что едет, вы с Клити начнете шить подвенечное платье?" - даже если бы Джудит ему про это соврала, но она, конечно, не соврала; и вот он поставил один камень на могилу Эллен, а второй в прихожую и поехал к дедушке; он пытался все ему объяснить, надеясь, что дедушка сможет отыскать ошибку, которую он считал единственной причиной всех его бед; он сидел в своей потрепанной, заношенной форме, перчатки у него протерлись, пояс выцвел, а плюмаж на шляпе (у него непременно должен был быть плюмаж. |
| He might have had to discard his saber, but he would have had the plume) the plume in his hat broken and frayed and soiled, with his horse saddled and waiting in the street below and a thousand miles to ride to find his regiment, yet he sitting there on the one afternoon of his leave as though he had a thousand of them, as if there were no haste nor urgency anywhere under the sun and that when he departed he had no further to go than the twelve miles out to Sutpen's Hundred and a thousand days or maybe even years of monotony and rich peace, and he, even after he would become dead, still there, still watching the fine grandsons and great-grandsons springing as far as eye could reach; he still, even though dead in the earth, that same fine figure of a man that Wash Jones called him, but not now. | Он мог остаться без сабли, но плюмаж у него наверняка был) изорвался, измялся и запачкался; лошадь под седлом ждала его на улице, и, хотя, чтобы найти свой полк, ему предстояло проехать тысячу миль, он сидел там в единственный вечер своего отпуска, словно нигде на свете не было никаких неотложных спешных дел, словно ехать ему предстояло всего лишь за двенадцать миль в Сатпенову Сотню, а впереди - тысяча дней или даже лет неизменного благополучия и мира, а он, даже после смерти, по-прежнему останется здесь, по-прежнему будет наблюдать, как повсюду, сколько видит глаз, вырастают его замечательные внуки и правнуки; а сам он, хотя и лежит мертвый в земле, все тот же представительный мужчина, как называл его Уош Джонс, но все это будет позже, не сейчас. |
| Now fog-bound by his own private embattlement of personal morality: that picayune splitting of abstract hairs while (Grandfather said) Rome vanished and Jericho crumbled, that this would be right if or that would be wrong but of slowing blood and stiffening bones and arteries that Father says men resort to in senility who while young and supple and strong reacted to a single simple Yes and a single simple No as instantaneous and complete and unthinking as the snapping on and off of electricity, sitting there and talking and now Grandfather not knowing what he was talking about because now Grandfather said he did not believe that Sutpen himself knew because even yet Sutpen had not quite told him all of it. | Сейчас он блуждал в тумане своей же собственной воинствующей морали и в то время, когда (по словам дедушки) рушился Рим и погибал Иерихон, занимался казуистикой, предаваясь отвлеченным рассуждениям вроде это было бы хорошо, если бы или то было бы плохо, но - что, как говорит отец, есть признак разжижения крови и окостенения артерий и суставов - к ним склонны дряхлые старики; когда они были молодыми, подвижными и сильными, они так же мгновенно, безоговорочно и бездумно отзывались на простое и ясное Да и на простое и ясное Нет, как щелкают выключателем, чтобы зажечь или погасить электричество; он сидел и говорил, а дедушка никак не мог взять в толк, о чем он говорит: по словам дедушки, Сатпен, казалось, и сам этого не знает, потому что даже тогда Сатпен еще не все ему рассказал. |
| And this that morality again, Grandfather said: that morality which would not permit him to malign or traduce the memory of his first wife, or at least the memory of the marriage even though he felt that he had been tricked by it, not even to an acquaintance in whose confidence and discretion he trusted enough to wish to justify himself, not even to his son by another marriage in order to preserve the status of his life's attainment and desire, except as a last resort. | И опять-таки из соображений морали, сказал дедушка, той самой морали, которая не позволяла ему чернить и порочить память об его первой жене или, во всяком случае, память о женитьбе, при которой, как он чувствовал, его надули; не позволяла чернить и порочить их даже в глазах своего знакомого, которому он доверял настолько, что решил перед ним оправдаться, даже в глазах сына от второго брака, ради того, чтобы спасти достигнутое им положение, цель всей его жизни, разве что уж в самом крайнем случае. |
| Not that he would hesitate then, Grandfather said: but not until then. | Не то чтобы он стал колебаться тогда, сказал дедушка, но, уж конечно, никак не раньше. |
| He had been tricked by it himself, but he had extricated himself without asking or receiving help from any man; let anyone else who might be so imposed upon do the same. -Sitting there and moralizing on the fact that, no matter which course he chose, the result would be that that design and plan to which he had given fifty years of his life had just as well never have existed at all by almost exactly fifty years, and Grandfather not knowing what choice he was talking about even, what second choice he was faced with until the very last word he spoke before he got up and put on his hat and shook Grandfather's left hand and rode away; this second choice, need to choose, as obscure to Grandfather as the reason for the first, the repudiation, had been: so that Grandfather did not even say | Его самого надули, но он выпутался, не прося и не принимая помощи ни от кого; так пусть теперь всякий, кто будет обманут так, как он, поступит точно так же... И вот он сидел и рассуждал насчет того, что, какой бы путь он ни выбрал, итог все равно был бы один - плана и замысла, которому он посвятил пятьдесят лет своей жизни, с таким же успехом и в течение тех же пятидесяти лет могло бы и вовсе не существовать, а дедушка даже не понимал, о каком выборе идет речь и в чем заключался второй выбор, который он должен сделать, не понимал, пока он не произнес последнее слово перед тем, как встал, надел шляпу, пожал дедушке левую руку и уехал; этот второй выбор, необходимость снова выбирать, казался дедушке таким же темным, как и причина первого - ухода Сатпена от первой жены, и дедушка даже не сказал: |
| "I don't know which you should choose" not because that was all he could have said and so to say that would be less than no answer at all, but that anything he might have said would have been less than no answer at all since Sutpen was not listening, did not expect an answer, who had not come for pity and there was no advice that he could have taken, and justification he had already coerced from his conscience thirty years ago. | "Я не знаю, что вам следует выбрать", не потому, что больше сказать ему было нечего, не потому, что это было даже меньше, чем отсутствие ответа, а потому, что любой его ответ был бы столь же бесполезен: ведь Сатпен не слушал, не ожидал ответа, он пришел не за сочувствием, советовать ему тоже было нечего, а оправдание он уже вырвал у своей совести тридцать лет назад. |
| And he still knew that he had courage, and though he may have come to doubt lately that he had acquired that shrewdness which at one time he believed he had, he still believed that it existed somewhere in the world to be learned and that if it could be learned he would yet learn it-and maybe even this, Grandfather said: if shrewdness could not extricate him this second time as it had before, he could at least depend on the courage to find him will and strength to make a third start toward that design as it had found him to make the second with-who came into the office not for pity and not for help because Grandfather said he had never learned how to ask anybody for help or anything else and so he would not have known what to do with the help if Grandfather could have given it to him, but came just with that sober and quiet bemusement, hoping maybe (if he hoped at all, if he were doing anything but just thinking out loud at all) that the legal mind might perceive and clarify that initial mistake which he still insisted on, which he himself had not been able to find: | Он по-прежнему знал, что обладает смелостью, и, хотя мог в последнее время усомниться, действительно ли обрел ум, в чем еще недавно был уверен, он, тем не менее, по-прежнему думал, что где-нибудь на свете существует возможность набраться ума-разума, а раз так, то он его еще наберется, и, по словам дедушки, возможно еще и вот что: если ум не поможет ему выпутаться вторично, как это было в первый раз, то смелость поможет ему найти в себе волю и силы, чтобы в третий раз взяться за осуществление своего замысла, как это было во второй раз; он пришел в контору не за сочувствием и не за помощью - по словам дедушки, он так никогда и не научился обращаться ни за помощью, ни за чем другим, и потому, сумей даже дедушка оказать ему какую-нибудь помощь, не знал бы, что с нею делать; он просто явился, погруженный в спокойное и трезвое раздумье, быть может, надеясь (если он вообще на что-нибудь надеялся, если он вообще что-нибудь имел в виду, а не просто думал вслух), что юридически образованный ум сможет обнаружить и разъяснить ту первоначальную ошибку, на существовании которой он по-прежнему упорно настаивал, но которой сам найти не мог: |
| "I was faced with condoning a fact which had been foisted upon me without my knowledge during the process of building toward my design, which meant the absolute and irrevocable negation of the design; or in holding to my original plan for the design in pursuit of which I had incurred this negation. | "Мне пришлось либо закрыть глаза на обстоятельство, перед которым меня без моего ведома поставили, когда я трудился над осуществлением моего замысла, что было бы равносильно полному и окончательному отрицанию этого замысла; либо и дальше придерживаться первоначального плана, для чего необходимо было это обстоятельство устранить. |
| I chose, and I made to the fullest what atonement lay in my power for whatever injury I might have done in choosing, paying even more for the privilege of choosing as I chose than I might have been expected to, or even (by law) required. | Я сделал выбор и постарался - насколько это было в моих силах - возместить ущерб, какой я своим выбором мог бы нанести, заплатив за право сделать именно этот выбор даже больше, чем от меня могли бы ожидать или даже (по закону) требовать. |
| Yet I am now faced with a second necessity to choose, the curious factor of which is not, as you pointed out and as first appeared to me, that the necessity for a new choice should have arisen, but that either choice which I might make, either course which I might choose, leads to the same result: either I destroy my design with my own hand, which will happen if I am forced to play my last trump card, or do nothing, let matters take the course which I know they will take and see my design complete itself quite normally and naturally and successfully to the public eye, yet to my own in such fashion as to be a mockery and a betrayal of that little boy who approached that door fifty years ago and was turned away, for whose vindication the whole plan was conceived and carried forward to the moment of this choice, this second choice devolving out of that first one which in its turn was forced on me as the result of an agreement, an arrangement which I had entered in good faith, concealing nothing, while the other party or parties to it concealed from me the one very factor which would destroy the entire plan and design which I had been working toward, concealed it so well that it was not until after the child was born that I discovered that this factor existed" | Однако мне и теперь приходится вторично встать перед необходимостью сделать выбор, причем интересно не то, на что указывали вы и что вначале пришло в голову и мне, то есть что возникла необходимость в новом выборе, а то, что, какой бы выбор я ни сделал, какой бы путь ни избрал, итог один и тот же: либо я своей же собственной рукою разрушаю свой замысел - что произойдет, если я буду вынужден пустить в ход свой последний козырь; либо я не делаю ровно ничего, предоставляю событиям идти своим, заранее известным мне путем и вижу, что мой замысел претворяется в жизнь совершенно закономерно, естественно и успешно - в глазах света; в моих же глазах, напротив, выглядит насмешкой и предательством по отношению к тому мальчику, который пятьдесят лет назад подошел к тем дверям и которого оттуда прогнали, к мальчику, ради отмщения которого весь этот план был задуман и осуществлен вплоть до той минуты, когда возникла необходимость вторично сделать выбор, выбор, вытекающий из первого, каковой, в свою очередь, был мне навязан договором, соглашением, в которое я вступил чистосердечно, не утаив ничего, тогда как другой его участник или участники скрыли от меня то единственное обстоятельство, которое должно было разрушить весь план и замысел, над осуществлением которого я трудился, скрыли так ловко, что я узнал об этом обстоятельстве лишь после рождения своего сына..." |
| 'Your old man,' Shreve said. | - Ох уж мне этот твой папаша, - сказал Шрив. |
| 'When your grandfather was telling this to him, he didn't know any more what your grandfather was talking about than your grandfather knew what the demon was talking about when the demon told it to him, did he? | - Когда твой дед рассказывал все это ему, он понял из его рассказа ровно столько, сколько сам твой дед понял из рассказа демона. |
| And when your old man told it to you, you wouldn't have known what anybody was talking about if you hadn't been out there and seen Clytie. | А когда твой папаша рассказывал это тебе, ты из всех их рассказов вообще ничего бы не понял, если бы не побывал там и не увидел Клити. |
| Is that right?" | Верно? |
| 'Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'Grandfather was the only friend he had." | - Дедушка был его единственным другом. |
| 'The demon had?" | - Чьим другом - демона? |
| Quentin didn't answer, didn't move. | Квентин ничего не ответил, не шелохнулся. |
| It was cold in the room now. | В комнате теперь было холодно. |
| The heat was almost gone out of the radiators: the cold iron fluting stern signal and admonition for sleeping, the little death, the renewal. | Батареи совсем остыли; холодное рифленое железо просвистело грозный сигнал, предупредило, что наступает время сна, малой смерти, обновленья. |
| It had been some time now since the chimes had rung eleven. | Часы уже давно пробили одиннадцать. |
| ' All right,' Shreve said. | - Ну ладно, - сказал Шрив. |
| He was hugging himself into the bathrobe now as he had formerly hugged himself inside his pink naked almost hairless skin. | Он закутался в свой купальный халат, как прежде кутался в свою голую розовую, почти безволосую кожу. |
| 'He chose. | - Он сделал выбор. |
| He chose lechery. | Он выбрал блуд. |
| So do I. | Я следую его примеру. |
| But go on." | Однако продолжай. |
| His remark was not intended for flippancy nor even derogation. | Его замечание вовсе не было дерзким или презрительным. |
| It was born (if from any source) of that incorrigible unsentimental sentimentality of the young which takes the form of hard and often crass levity- to which, by the way, Quentin paid no attention whatever, resuming as if he had never been interrupted, his face still lowered, still brooding apparently on the open letter upon the open book between his hands. | Оно исходило (если у него вообще был какой-либо источник) из той неисправимой несентиментальной сентиментальности молодых людей, которая принимает форму жестокой и часто глупой развязности, на что, кстати, Квентин не обратил ни малейшего внимания; он сидел, все еще опустив голову, все еще размышляя над развернутым письмом, лежавшим на раскрытой книге меж его рук, и, словно его и не перебивали, продолжал: |
| 'He left for Virginia that night. | - В ту ночь он отправился в Виргинию. |
| Grandfather said how he went to the window and watched him ride across the square on the gaunt black stallion, erect in his faded gray, the hat with its broken plume cocked a little yet not quite so much as the beaver of the old days, as if (Grandfather said) even with his martial rank and prerogatives he did not quite swagger like he used to do, not because he was chastened by misfortune or spent or even war-wearied but as though even while riding he was still bemused in that state in which he struggled to hold clear and free above a maelstrom of unpredictable and unreasoning human beings, not his head for breath and not so much his fifty years of effort and striving to establish a posterity, but his code of logic and morality, his formula and recipe of fact and deduction whose balanced sum and product declined, refused to swim or even float. | Дедушка рассказывал, что стоял у окна и смотрел, как он едет через площадь на отощалом вороном жеребце - прямой, в выцветшей серой форме, шляпа со сломанным пером слегка набекрень, хотя и не так лихо, как касторовая шляпа в былые времена - словно (говорил дедушка), даже несмотря на все свои воинские отличия и чины, он чванился уже не так, как прежде, однако не потому, что был сломлен несчастьем, измучен или просто устал от войны, а потому, что даже сидя в седле, казалось, все еще не одолел оторопи, все еще отчаянно боролся, стараясь удержать над бурным потоком людского безумия и сумасбродства не столько свою голову, чтобы вдохнуть воздух, и даже не столько пятьдесят лет усилий и попыток основать и утвердить свой род сколько свой кодекс логики и морали, свой собственный рецепт и формулу соотношения причин и следствий чей конечный итог упорно отказывался плавать и даже просто держаться на поверхности. |
| Grandfather saw him approach the Holston House and saw old Mr McCaslin and two other old men hobble out and stop him, he sitting the stallion and talking to them and his voice not raised, Grandfather said, yet the very sober quality of his gestures and the set of his shoulders forensic, oratorical. | Дедушка увидел как он подъехал к трактиру Холстон-Хаус, как оттуда, прихрамывая, вышел старый мастер Маккаслин и еще два старика; они остановили его, и он, не спешиваясь, с ними заговорил, и хотя он не повышал голоса, дедушка сказал, что самая его осанка и скупые жесты подчеркивали его адвокатское красноречие. |
| Then he went on. | Потом он двинулся дальше. |
| He could still reach Sutpen's Hundred before dark, so it was probably after supper that he headed the stallion toward the Atlantic Ocean, he and Judith facing one another again for maybe a full minute, he not needing to say | Он успел еще засветло добраться до Сатпеновой Сотни и потому, вероятно, лишь после ужина повернул вороного в сторону Атлантического океана, и, быть может, у него оставалась целая минута, когда они с Джудит могли еще раз посмотреть в глаза друг другу, и ему не было нужды говорить: |
| "I will stop it if I can," she not needing to say | "Я помешаю этому, если смогу", и ей не было нужды говорить: |
| "Stop it then if you can" but just good-bye, the kiss on the brow and no tears; a word to Clytie and to Wash: master to slave, baron to retainer: | "Ну что ж, помешай - если можешь"; было лишь краткое слово прощанья, поцелуй в лоб, и не было даже слез; потом он сказал несколько слов Клити и Уошу, господин - рабыне, сеньор - вассалу: |
| "Well, Clytie, take care of Miss Judith. | "Прощай, Клити, береги мисс Джудит. |
| Wash, I'll send you a piece of Abe Lincoln's coat tail from Washington" and I reckon Wash answering like it used to be under the scuppernongs with the demijohn and the well bucket: | Уош, я пришлю тебе из Вашингтона фалду от фрака Эйба Линкольна", а Уош, наверное, ответил ему, как, бывало, в беседке, увитой виноградом, за бутылью виски и ведром ключевой воды: |
| "Sho, Kernel; kill ever one of the varmints!" | "Так точно, полковник, раздавите этих гадов всех до одного!" |
| So he ate the hoecake and drank the parched acorn coffee and rode away. | Он съел кукурузную лепешку, запил ее желудевым кофе и уехал. |
| Then it was '65 and the army (Grandfather had gone back to it too; he was a brigadier now though I reckon this was for more reason than because he just had one arm) had retreated across Georgia and into Carolina and they all knew it wouldn't be very much longer now. | Потом наступил шестьдесят пятый год, и армия (дедушка тоже вернулся в армию; он стал теперь бригадным генералом и, я думаю, не только потому, что лишился руки) уже отступила через Джорджию в Каролину, и все знали, что теперь остается недолго. |
| Then one day Lee sent Johnston some reinforcements from one of his corps and Grandfather found out that the Twenty-third Mississippi was one of the regiments. | Потом в один прекрасный день Ли послал на подкрепление Джонстону несколько полков из одного своего корпуса, и дедушке стало известно, что в число их входит Двадцать третий Миссисипский полк. |
| And he (Grandfather) didn't know what had happened: whether Sutpen had found out in some way that Henry had at last coerced his conscience into agreeing with him as his (Henry's) father had done thirty years ago, whether Judith perhaps had written her father that she had heard from Bon at last and what she and Bon intended to do, or if the four of them had just reached as one person that point where something had to be done, had to happen, he (Grandfather) didn't know. | И ему (дедушке) было неизвестно, что произошло: то ли Сатпен каким-то образом узнал, что Генри в конце концов заставил свою совесть вступить с ним в сделку, как его (Генри) отец тридцатью годами раньше; то ли Джудит известила отца о том, что Бон наконец ей написал, и об их с Боном намерениях; то ли они все четверо вдруг дошли до такой точки, когда что-то непременно нужно было сделать, что-то непременно должно было произойти - ему (дедушке) было неизвестно. |
| He just learned one morning that Sutpen had ridden up to Grandfather's old regiment's headquarters and asked and received permission to speak to Henry and did speak to him and then rode away again before midnight." | Просто однажды утром ему доложили, что Сатпен приехал в штаб бывшего дедушкина полка, попросил разрешения поговорить с Г енри, поговорил с ним и еще до полуночи уехал обратно. |
| 'So he got his choice made, after all,' Shrevesaid. | - Значит, он в конце концов сделал выбор, - сказал Шрив. |
| ' He played that trump after all. | - В конце концов он козырнул этим тузом. |
| And so he came home and found-' | И тогда он приехал домой и нашел... |
| 'Wait,' Quentin said. | - Подожди, - сказал Квентин. |
| '-what he must have wanted to find or anyway what he was going to find-' | - ...нашел то, что, наверное, хотел или, во всяком случае, думал там найти... |
| 'Wait, I tell you!" Quentin said, though still he did not move nor even raise his voice-that voice with its tense suffused restrained quality: | - Говорят тебе, подожди! - сказал Квентин; он все еще не шевелился и даже не повысил голос, этот хрипловатый, напряженный голос. |
| 'I am telling' Am I going to have to hear it all again he thought I am going to have to hear it all over again I am already hearing it all over again I am listening to it all over again I shall have to never listen to anything else but this again forever so apparently not only a man never outlives his father but not even his friends and acquaintances do-he came home and found that at least regarding which he should have needed no word nor warning even if Judith would have sent him one, sent him acknowledgement that she was beaten, who according to Mr Compson would no more have sent him acknowledgement that he had beat her than she waited (whom Miss Coldfield said was not bereaved) and met him on his return, not with the fury and despair perhaps which he might have expected even though knowing as little, having learned as little, about women as Mr Compson said he had, yet certainly with something other than the icy calm with which, according to Miss Coldfield, she met him-the kiss again after almost two years, on the brow; the voices, the speeches, quiet, contained, almost impersonal: | - Я же рассказываю Неужели мне придется выслушать все это снова думал он Да, мне придется выслушать все это снова я уже слышу все это снова я слушаю все это снова мне придется снова слушать только это и больше ничего никогда во веки веков и потому ясно что не только никто никогда не переживет своего отца, но и все его друзья и знакомые тоже... он приехал домой и обнаружил то, что по крайней мере не требовало ни писем, ни предупреждений, даже если бы Джудит ему написала, сообщила, что над ней одержали верх; но она, по словам мистера Компсона, не только ему не сообщила, что он одержал над нею верх; она (по выражению мисс Колдфилд, та, что никого не оплакивала) встретила его по возвращении не с яростью и отчаянием, каких он мог бы ожидать, хотя он, как думал мистер Компсон, так мало знал, так мало успел узнать про женщин; однако он, уж во всяком случае, не ожидал того ледяного спокойствия, с каким она, по словам мисс Колдфилд, его встретила: опять, как почти два года назад, поцелуй в лоб, голоса, речи - тихие, сдержанные, почти бесстрастные: |
| "And-? | "А...?" - |
| Yes. | "Да. |
| Henry killed him" followed by the brief tears which ceased on the instant when they began, as if the moisture consisted of a single sheet or layer thin as a cigarette paper and in the shape of a human face; the | Генри его убил"; потом слезы - они полились и тотчас иссякли, словно капли состояли из одного-единственного слоя влаги, тонкого, как папиросная бумага, и принявшего форму человеческого лица; потом: |
| "Ah, Clytie. | "А, Клити. |
| Ah, Rosa. -Well, Wash. | А, Роза... Здорово, Уош. |
| I was unable to penetrate far enough behind the Yankee lines to cut a piece from that coat tail as I promised you"; the (from Jones) guffaw, the chortle, the old imbecile stability of the articulated mud which, Mr Compson said, outlasts the victories and the defeats both: | Хоть я тебе и обещал отрезать фалду от того фрака, я не смог так далеко пробраться за линии янки"; потом гоготанье, фырканье (Джонса), древняя тупая неизменность грязи, наделенной даром речи, которая, как выразился мистер Компсон, переживет все победы и пораженья: |
| "Well, Kernel they kilt us but they aint whupped us yit, air they?": and that was all. | "Ну что ж, полковник, они нас убили, но не побили, верно я говорю?" - и все. |
| He had returned. | Он вернулся. |
| He was home again where his problem now was haste, passing time, the need to hurry. | Он снова был дома, и теперь ему нужно было спешить, бежать наперегонки с временем, торопиться. |
| He was not concerned, Mr Compson said, about the courage and the will, nor even about the shrewdness now. | Теперь, сказал мистер Компсон, его уж больше не тревожило, достанет ли ему смелости, воли и, наконец, ума. |
| He was not for one moment concerned about his ability to start the third time. | Он ни на минуту не усомнился в своей способности в третий раз начать все сначала. |
| All that he was concerned about was the possibility that he might not have time sufficient to do it in, regain his lost ground in. | Он заботился лишь о том, чтобы ему хватило времени это сделать, вернуть потерянное. |
| He did not waste any of what time he had either. | Он не тратил попусту ни минуты, отпущенного ему времени. |
| The will and the shrewdness too he did not waste, though he doubtless did not consider it to have been either his will or his shrewdness which supplied waiting to his hand the opportunity, and it was probably less of shrewdness and more of courage than even will which got him engaged to Miss Rosa within a period of three months and almost before she was aware of the fact Miss Rosa, the chief disciple and advocate of that cult of demon-harrying of which he was the chief object (even though not victim), engaged to him before she had got accustomed to having him in the house, yes, more of courage than even will, yet something of shrewdness too: the shrewdness acquired in excrutiating driblets through the fifty years suddenly capitulant and retroactive or suddenly sprouting and flowering like a seed lain fallow in a vacuum or in a single iron clod. | Воли и ума он тоже попусту не тратил, хотя наверняка не считал, что именно воля и ум услужливо подсунули ему под руку возможность, и, наверно, меньше всего благодаря уму и даже воле, а больше всего благодаря смелости он сумел обручиться с мисс Розой всего через три месяца после своего возвращения и прежде, чем она успела осознать, что, собственно, произошло... мисс Роза, лучшая ученица и жрица культа изгнания демона, чьим главным объектом (хотя и не жертвой) он был, оказалась обрученной с ним прежде, чем успела привыкнуть к его присутствию в доме - да, благодаря скорее смелости, чем воле, хотя отчасти и благодаря уму - уму, который он мучительным трудом пятьдесят лет капля за каплей добывал, уму, который то вдруг капитулирует и отступает, то вдруг затаится, то пускает пышные ростки, как зерно, что остается бесплодным в пустоте или в одном-единственном окаменелом комке земли. |
| Because he seemed to perceive without stopping, in that passage through the house which was an unbroken continuation of the long journey from Virginia, the pause not to greet his family but merely to pick up Jones and drag him on out to the brier-choked fields and fallen fences and clap ax or mattock into his hands, the one weak spot, the one spot vulnerable to assault in Miss Rosa's embattled spinsterhood, and to assault and carry this in one stride, with something of the ruthless tactical skill of his old master (the Twenty-third Mississippi was in Jackson's corps at one time). | Ведь, обходя свой дом, словно все еще продолжая свой бесконечно долгий путь из Виргинии, он, на секунду остановившись - даже не для того, чтоб поздороваться с семьей, а лишь чтобы зайти за Джонсом, потащить его на заросшие кустарником поля, к поваленным изгородям, сунуть ему в руку топор или кирку, - он успел заметить единственное слабое место, единственную уязвимую точку в вооруженном до зубов девстве мисс Розы, пошел на приступ и одним махом взял штурмом эту цитадель, применив беспощадную тактику своего бывшего командира (двадцать третий Миссисипский полк одно время входил в состав корпуса Джексона). |
| And then the shrewdness failed him again. | И тут ум подвел его опять. |
| It broke down, it vanished into that old impotent logic and morality which had betrayed him before: and what day might it have been, what furrow might he have stopped dead in, on foot advanced, the unsentient plow handles in his instantaneous unsentient hands, what fence panel held in midair as though it had no weight by muscles which could not rid it, when he realized that there was more in his problem than just lack of time, that the problem contained some superdistillation of this lack: that he was now past sixty and that possibly he could get but one more son, had at best but one more son in his loins, as the old cannon might know when it has just one more shot in its corporeality. | Он рухнул, потонул в том извечном бессилии логики и морали, которое уже однажды его предало; кто знает, в какой день, в какой борозде он вдруг остановился, подняв ногу для следующего шага, на мгновенье выпустив из бесчувственных рук бесчувственную рукоятку плуга, или когда рука его повисла в воздухе, держа какую-то жердь от изгороди, внезапно показавшуюся невесомой мышцам, кто знает, когда его вдруг осенило, что задача состоит не только в недостатке времени, что решить ее нужно не просто в малый, а в сверхуплотненно малый срок; что ему уже за шестьдесят, что у него может родиться всего лишь один сын, что в лучшем случае у него в чреслах таится всего лишь один сын - так старая пушка, наверно, чувствует, что в ее стволе осталось всего лишь одно, последнее ядро. |
| So he suggested what he suggested to her, and she did what he should have known she would do and would have known probably if he had not bogged himself again in his morality which had all the parts but which refused to run, to move. | И вот он предложил ей то, что предложил, и она поступила так, как должна была поступить - о чем он должен был бы знать и, вероятно, и впрямь бы знал, если бы не позволил себе по горло увязнуть в болоте своей морали, у которой были на месте все составные части, но которая упорно отказывалась работать, действовать. |
| Hence the proposal, the outrage and unbelief; the tide, the blast of indignation and anger upon which Miss Rosa vanished from Sutpen's Hundred, her air-ballooned skirts spread upon the flood, chiplight, her bonnet (possibly one of Ellen's which she had prowled out of the attic) clapped fast onto her head rigid and precarious with rage. | Отсюда предложение, смертельная обида, изумленье, и вотуже порыв негодования и гнева унес мисс Розу прочь из Сатпеновой Сотни; легкая как пушинка, она неслась по волнам, гонимая ветром, что раздувал паруса ее юбок, в ярости нахлобучив под немыслимым углом шляпку (очевидно, одну из шляпок Эллен, украденную ею на чердаке). |
| And he standing there with the reins over his arm, with perhaps something like smiling inside his beard and about the eyes which was not smiling but the crinkled concentration of furious thinking-the haste, the need for it; the urgency but not fear, not concern: just the fact that he had missed that time, though luckily it was just a spotting shot with a light charge, and the old gun, the old barrel and carriage none the worse; only next time there might not be enough powder for both a spotting shot and then a full-sized load-the fact that the thread of shrewdness and courage and will ran onto the same spool which the thread of his remaining days ran onto and that spool almost near enough for him to reach out his hand and touch it. | А он стоял, держа в руке поводья, и, может быть, в его бороде и в уголках глаз таилось какое-то подобие улыбки, но только это была не улыбка -прищурив глаза, он сосредоточенно, мучительно думал; он спешил, ему надо было спешить; это был не страх, не тревога, нет, просто лихорадочная спешка - ведь он потратил столько времени попусту; к счастью, это была всего лишь пристрелка легким зарядом, и старая пушка, старый ствол и лафет от этого еще не пострадали, только в следующий раз и на пристрелку и на полновесный выстрел может не хватить пороху; просто нить ума, смелости и воли наматывалась на ту же катушку, что и пить оставшихся ему дней, и эта катушка была так близко, что кажется, стоит протянуть руку, и ты ее достанешь. |
| But this was no grave concern yet since it (the old logic, the old morality which had never yet failed to fail him) was already falling into pattern, already showing him conclusively that he had been right just as he knew he had been, and therefore what had happened was just a delusion and did not actually exist. | Но он еще не начал тревожиться всерьез, потому что все это (извечная логика, извечная мораль, которые до сих пор неизменно его подводили) уже складывалось в готовый шаблон, неопровержимо доказывая ему, что он был прав, о чем он знал и сам, и, значит, то, что произошло, было всего лишь иллюзией обманом чувств, а на самом деле не существовало. |
| 'No,' Shreve said; 'you wait. | - Нет, - сказал Шрив. - Теперь ты подожди. |
| Let me play a while now. | Дай мне тоже немножко поговорить. |
| Now, Wash. | Теперь еще этот Уош. |
| Him (the demon) standing there with the horse, the saddled charger, the sheathed saber, the gray waiting to be laid peaceful away among the moths and all lost save dishonor: then the voice of the faithful grave-digger who opened the play and would close it, coming out of the wings like Shakespeare's very self: | Он (демон) стоял там со своей лошадью, с этим оседланным боевым конем, сабля покоилась в ножнах, серая форма мирно ждала, когда ее уберут на съедение моли, и не осталось ничего, кроме бесчестья, и тут вдруг раздается голос верного могильщика, который открыл пьесу и должен ее закрыть; он выходит из-за кулис, совсем как у старика Шекспира, и произносит: |
| "Well, Kernel, they mought have whupped us but they aint kilt us yit, air they?" -This was not flippancy either. | "Ну что ж, полковник, они, может, нас и побили, но им нас не убить, верно я говорю?"... Это тоже была не дерзость. |
| It too was just that protective coloring of levity behind which the youthful shame of being moved hid itself, out of which Quentin also spoke, the reason for Quentin's sullen bemusement, the (on both their parts) flipness, the strained clowning: the two of them, whether they knew it or not, in the cold room (it was quite cold now) dedicated to that best of ratiocination which after all was a good deal like Sutpen's morality and Miss Coldfield's demonizing-this room not only dedicated to it but set aside for it and suitably so since it would be here above any other place that it (the logic and the morality) could do the least amount of harm-the two of them back to back as though at the last ditch, saying No to Quentin's Mississippi shade who in life had acted and reacted to the minimum of logic and morality, who dying had escaped it completely, who dead remained not only indifferent but impervious to it, somehow a thousand times more potent and alive. | Это тоже была всего лишь напускная развязность, за которой молодая стыдливость прячет свои чувства; то же самое испытывал и Квентин, отсюда угрюмая задумчивость Квентина, легкомысленный тон обоих, вымученные остроты; они оба - сознательно или бессознательно - в этой холодной комнате (теперь она уже совсем остыла), отведенной для изощренных логических рассуждений, которые, в сущности, весьма напоминали морализирование Сатпена и демонологию мисс Колдфилд - в этой комнате, не только отведенной, но и как нельзя более для этого пригодной, ибо именно здесь - из всех возможных на земле мест - они (эта логика и это морализирование) могли причинить меньше всего вреда - они оба, плечом к плечу, словно у последней траншеи, говорили Нет Квентинову призраку из Миссисипи, действия которого при жизни в минимальной степени соответствовали логике и морали, который на пороге смерти совершенно ими пренебрег, а после смерти остался к ним не только равнодушен, но и совершенно глух и даже ухитрился сделаться в тысячу раз живей и энергичней. |
| There was no harm intended by Shreve and no harm taken, since Quentin did not even stop. | Шрив вовсе не хотел обидеть Квентина и ничуть его не обидел, и потому Квентин даже не остановился. |
| He did not even falter, taking Shreve up in stride without comma or colon or paragraph: '-no reserve to risk a spotting shot with now so he started this one like you start a rabbit out of a brier patch, with a little chunk of dried mud thrown by hand. | Он даже не запнулся, а без всякой запятой, точки или двоеточия подхватил слова Шрива: - ...у него уже не осталось боезапаса, чтобы рискнуть на пристрелку, и потому он прямо приступил к делу - так выгоняют из кустов кролика, швыряя в него комьями сухой земли. |
| Maybe it was the first string of beads out of his and Wash's little store where he would get mad at his customers, the niggers and the trash and the haggling, and turn them out and lock the door and drink himself blind. | Может, это была первая нитка бус из лавчонки, которую он держал вместе с Уошем, откуда он, когда ему надоедало торговаться с покупателями -черномазыми и белой швалью - в бешенстве выгонял их вон, после чего запирал дверь изнутри и напивался до бесчувствия. |
| And maybe Wash delivered the beads himself, Father said, that was down at the gate when he rode back from the war that day that after he went away with the regiment would tell folks that he (Wash) was looking after Kernel's place and niggers until after a while maybe he even believed it. | Отец говорил, что Уош вполне мог и сам отнести эти бусы, Уош, который стоял у ворот, когда он в тот день приезжал с войны, а когда он уехал с полком, с таким упорством твердил соседям, будто он (Уош) присматривает за плантацией и за черномазыми полковника, что вскоре и сам этому поверил. |
| Father's mother said how when the Sutpen niggers first heard about what he was saying, they would stop him in the road that came up out of the bottom where the old fishing camp was that Sutpen let him and the granddaughter (she was about eight then) live in. | Мать моего отца рассказывала, что, когда Сатпеновы черномазые в первый раз услыхали эти его речи, они остановили его на дороге, что вела из поймы реки, где был старый рыбачий лагерь, в котором Сатпен разрешил поселиться ему с внучкой (ей в то время было лет восемь). |
| There would be too many of them for him to whip them all, to even try to, risk trying to: and they would ask him why he wasn't at the war and he would say, | Их было слишком много, чтобы он рискнул, попытался отколотить их всех; они приставали к нему с вопросом, почему он не пошел на войну, а он отвечал: |
| "Git outen my road, niggers!" and then it would be the outright laughing, asking one another (except it was not one another but him): | "Прочь с дороги, черномазые!" - и тогда они расхохотались ему в лицо и стали спрашивать друг друга (а на самом деле вовсе не друг друга, а его): |
| "Who him, calling us niggers?" and he would rush at them with a stick and them avoiding him just enough, not mad at all, just laughing. | "Кто он такой, чтоб обзывать нас черномазыми?" -и тогда он бросился на них с палкой, и они отступили - самую малость, без всякой злости, только со смехом. |
| And he was still carrying fish and animals he killed (or maybe stole) and vegetables up to the house when that was about all Mrs Sutpen and Judith (and Clytie too) had to live on, and Clytie would not let him come into the kitchen with the basket even, saying, | Он по-прежнему приносил в дом рыбу и птиц, которых он ловил (а может, и крал), а также овощи - они теперь составляли почти единственное пропитание миссис Сатпен и Джудит (да и Клити тоже), и Клити не пускала его на кухню даже с корзиной, говоря: |
| "Stop right there, white man Stop right where you is. | "Стойте тут, белый человек. |
| You aint never crossed this door while Colonel was here and you aint going to cross it now." | Вы никогда не переступали порог этого дома при полковнике, не переступите его и теперь". |
| Which was true, only Father said there was a kind of pride in it: that he had never tried to enter the house, even though he believed that if he had tried, Sutpen would not have let them repulse him; like (Father said) he might have said to himself The reason I won't try it aint that I refuse to give any black nigger the chance to tell me I cant but because I aint going to force Mister Tom to have to cuss a nigger or take a cussing from his vile on my account. | Так оно и было, и отец говорил, что он даже немножко гордился тем, что никогда не пытался войти в дом, хотя был уверен, что, если бы и попытался, Сатпен не позволил бы им его выгонять; он (по словам отца) как бы говорил себе Я не вхожу не потому, что вдруг какой-нибудь паршивый черномазый скажет: тебе туда нельзя, я просто не хочу, чтоб мистеру Тому пришлось из-за меня бранить черномазых или слушать брань от своей жены. |
| But they would drink together under the scuppernong arbor on the Sunday afternoons, and on the weekdays he would see Sutpen (the fine figure of the man as he called it) on the black stallion, galloping about the plantation, and Father said how for that moment Wash's heart would be quiet and proud both and that maybe it would seem to him that this world where niggers, that the Bible said had been created and cursed by God to be brute and vassal to all men of white skin, were better found and housed and even clothed than he and his granddaughter-that this world where he walked always in mocking and jeering echoes of nigger laughter, was just a dream and an illusion and that the actual world was the one where his own lonely apotheosis (Father said) galloped on the black thoroughbred, thinking maybe, Father said, how the Book said that all men were created in the image of God and so all men were the same in God's eyes anyway, looked the same to God at least, and so he would look at Sutpen and think A fine proud man. | Но воскресными вечерами они вместе выпивали в виноградной беседке, а в будни он смотрел, как Сатпен (видный мужчина, как он выражался) на вороном жеребце галопом скачет по плантации, и отец говорил, что в эти минуты в сердце Уоша воцарялись гордость и покой, и быть может, ему казалось, что этот мир, где черномазые, которых, как сказано в Библии, господь бог создал и обрек быть скотами и слугами всех людей с белой кожей, питались, жили и даже одевались лучше, чем он со своею внучкой, что этот мир, где его вечно преследовали раскаты глумливого презрительного негритянского смеха, - всего лишь сон, виденье, а настоящий мир - это тот мир, где скачет на чистокровном коне воплощение его одинокой мечты (как говорил отец), и, быть может, говорил отец, он думал, что раз в Священном писании сказано, что все люди созданы по образу и подобию божьему, значит, все люди равны перед богом или, во всяком случае, кажутся богу одинаковыми, и потому он смотрел на Сатпена и думал Прекрасный гордый человек. |
| If God Himself was to come down and rid the natural earth, that's what He would aim to look like. | Если бы сам господь сошел с небес и стал ходить по матери-земле, он захотел бы быть таким, как он. |
| Maybe he even delivered the first string of beads himself, and Father said maybe each of the ribbons afterward during the next three years while the girl matured fast like girls of that kind do; or anyway he would know and recognize each and every ribbon when he saw it on her even when she lied to him about where and how she got it, which she probably did not, since she would be bound to know that he had been seeing the ribbons in the showcase every day for three years and would have known them as well as he knew his own shoes. | Может, он даже сам отнес первую нитку бус, а может, говорил отец, доставлял и все ленты потом, следующие три года, когда девчонка быстро созревала, как бывает с девчонками подобного сорта; во всяком случае, он узнавал на ней каждую ленту, даже если она врала, где и как ее раздобыла, чего она скорей всего старалась не делать - она должна была знать, что он все эти три года ежедневно видел эти ленты на прилавке и они были ему знакомы, как шнурки его башмаков. |
| And not only he knew them, but all the other men the customers and the loungers, the white and the black that would be sitting and squatting about the store's gallery to watch her pass, not quite defiant and not quite cringing and not quite flaunting the ribbons and the beads, but almost; not quite any of them but a little of all: bold, sullen, and fearful. | И знакомы они были не только ему, но и всем другим мужчинам-покупателям и просто бездельникам, белым и черным, которые стояли или сидели на корточках на крыльце лавки и смотрели, как она проходит мимо - не то чтоб вызывающе, не то чтобы смущенно, не то чтобы совсем уж открыто похваляясь своими лентами и бусами; но и не без этого, а одновременно дерзко, хмуро и опасливо. |
| But Father said how Wash's heart was probably still quiet even after he saw the dress and spoke about it, probably only a little grave now and watching her secret defiant frightened face while she told him (before he had asked, maybe too insistent, too quick to volunteer it) that Miss Judith had given it to her, helped her to make it: and Father said maybe he realized all of a sudden and without warning that when he passed the men on the gallery they would look after him too and that they already knew that which he had just thought they were probably thinking. | Но отец говорил, что душа у Джонса все еще была спокойна, даже когда он увидел платье и спросил о нем - может быть, теперь слегка озабоченно - и, глядя на ее замкнутое упрямое испуганное лицо, слушал, как она ему объясняла (еще не дождавшись его вопроса, быть может, слишком настойчиво, слишком поспешно), что мисс Джудит подарила ей это платье и помогла его сшить; и отец сказал, что, быть может, он вдруг, неожиданно понял, что когда он проходит мимо мужчин, сидящих на крыльце, они провожают взглядом и его и что они уже знают то, о чем они, как ему только что пришло в голову, наверно, думают. |
| But Father said his heart was still quiet, even now, and that he answered, if he answered at all, stopped the protestations and disclaimers at all: | Но отец говорил, что душа его все еще была спокойна - даже теперь - и что он ей ответил, если он вообще что-нибудь ответил - пресек все ее возражения и отговорки и сказал: |
| "Sho, now. | "Ну и ладно. |
| Ef Kernel and Miss Judith wanted to give hit to you, I hope you minded to thank them." -Not alarmed, Father said: just thoughtful, just grave; and Father said how that afternoon Grandfather rode out to see Sutpen about something and there was nobody in the front of the store and he was about to go out and go up to the house when he heard the voices from the back and he walked on toward them and so he overheard them before he could begin to not listen and before he could make them hear him calling Sutpen's name. | Если полковник и мисс Джудит решили сделать тебе подарок, надеюсь, ты догадалась сказать им спасибо". Он не встревожился, говорил отец, он только задумался, нахмурился, и отец рассказывал, что в тот вечер дедушка зачем-то поехал к Сатпену, но в лавке никого не оказалось, и он уже хотел было уйти и отправиться к нему домой, как вдруг из задней комнаты до него донеслись голоса, и прежде, чем они смогли услышать, что он зовет Сатпена, он невольно кое-что подслушал. |
| Grandfather couldn't see them yet, he hadn't even got to where they could hear him yet, but he said he knew exactly how they would be: Sutpen having already told Wash to get the jug out and then Wash spoke and Sutpen beginning to turn, realizing that Wash wasn't getting the jug before he comprehended the import of what Wash was saying, then comprehending that and still half turned and then all of a sudden kind of reared back and flinging his head up, looking at Wash and Wash standing there, not cringing either, in that attitude dogged and quiet and not cringing, and Sutpen said, | Дедушка их еще не видел, еще даже не приблизился к тому месту, откуда они могли услышать голос, но он сказал, что и без того точно знал, что там должно происходить: когда Сатпен велел Уошу достать бутыль, тот заговорил, и тут Сатпен стал к нему поворачиваться; и еще прежде, чем до него дошло значение слов, он понял, что Уош не собирается доставать бутыль, а когда слова до него дошли, он все еще сидел полуобернувшись, потом вдруг как бы отпрянул, вскинул голову и посмотрел на Уоша, а Уош стоял перед ним без всякого раболепства, и Сатпен сказал: |
| "What about the dress?" and Grandfather said it was Sutpen's voice that was short and sharp: not Wash's; that Wash's voice was just flat and quiet, not abject: just patient and slow: | "Что там насчет платья?" - и дедушка рассказывал, что отрывисто и резко звучал голос Сатпена, а вовсе не Уоша - голос Уоша звучал спокойно и ровно, ничуть не подобострастно, он говорил медленно и сдержанно: |
| "I have knowed you for going on twenty years now. | "Я вас уже скоро двадцать лет как знаю. |
| I aint never denied yit to do what you told me to do. | Я никогда не отказывался делать, что вы мне велели. |
| And I'm a man past sixty. | Мне уже за шестьдесят. |
| And she aint nothing but a fifteen-year-old gal." and Sutpen said, | А она девчонка, ей всего-навсего пятнадцать", и Сатпен отвечал: |
| "Meaning that I'd harm the girl? | "Ты хочешь сказать, что я могу ее обидеть? |
| I, a man as old as you are?" and Wash: | Да ведь мы же с тобой ровесники", а Уош ему в ответ: |
| "If you was arra other man, I'd say you was as old as me. | "Будь это кто другой, я б тогда сказал, что он мне ровесник. |
| And old or no old, I wouldn't let her keep that dress nor nothing else that come from your hand. | И будь он хоть молодой, хоть старый, я б запретил ей брать от него платья или что другое. |
| But you are different." and Sutpen: | Но вы не такой, как все". - |
| "How different?" and Grandfather said how Wash did not answer and that he called again now and neither of them heard him; and then Sutpen said: | "Что значит - не такой?" - спросил Сатпен, и дедушка говорил, что Уош на это ничего не ответил, и тогда он (дедушка) опять их позвал, но они его опять не услышали, и Сатпен сказал: |
| "So that's why you are afraid of me?" and Wash said, | "Значит, ты поэтому меня боишься?" - а Уош ему ответил: |
| "I aint afraid. | "Я не боюсь. |
| Because you are brave. | Потому что вы храбрый. |
| It aint that you were a brave man at one second or minute or hour of your life and got a paper to show hit from General Lee. | Не то что вы были храбрый одну секунду, одну минуту или час за всю жизнь и получили в том бумагу от генерала Ли. |
| But you are brave, the same as you are alive and breathing. | Вы просто храбрый - все равно как вы живой и дышите воздухом. |
| That's where it's different. | Вот в чем вся разница. |
| Hit don't need no ticket from nobody to tell me that. | И ни от кого мне в том никакой бумаги не надо. |
| And I know that whatever your hands tech, whether hit's a regiment of men or a ignorant gal or just a hound dog, that you will make hit right." | И еще я знаю, если вы за кого возьметесь, будь то полк солдат или глупая девчонка, а то и просто охотничья собака, вы все сделаете как надо". |
| Then Grandfather heard Sutpen move, sudden and sharp, and Grandfather said he reckoned, thought just about what he imagined Wash was thinking. | Потом дедушка услышал, как Сатпен вдруг с грохотом встал и, по словам дедушки, наверняка начал размышлять, гадать, что может думать Уош. |
| But all Sutpen said was, | Но Сатпен сказал только: |
| "Get the jug."-"Sho, Kernel," Wash said. | "Достань бутыль", а Уош отозвался: "Так точно, полковник". |
| 'So that Sunday came, a year after that day and three years after he had suggested to Miss Rosa that they try it first and if it was a boy and lived, they would be married. | И вот настало то самое воскресенье - спустя год после этого дня и спустя три года после того, как он предложил мисс Розе сначала попробовать, и если родится мальчик и он выживет, то они поженятся. |
| It was before daylight and he was expecting his mare to foal to the black stallion, so when he left the house before day that morning Judith thought he was going to the stable. | Еще не рассвело, и в этот день его кобыла должна была родить жеребенка от вороного, и потому, когда он еще затемно вышел из дома, Джудит подумала, что он идет на конюшню. |
| What Judith knew and how much about her father and Wash's granddaughter nobody knew, how much she could not have helped but know from what Clytie must have known (may have or may not have told her, whether or no) since everybody else white or black in the neighborhood knew who had ever seen the girl in the ribbons and beads which they all recognized, how much she may have refused to discover during the fitting and sewing of that dress (Father said Judith actually did this; this was no lie that the girl told Wash: the two of them alone all day long for about a week in the house: and what they must have talked about, what Judith must have talked about while the girl stood around in what she possessed to call underclothes, with her sullen defiant secret watchful face, answering what, telling what that Judith may or may not have tried to shut her eyes to, nobody knew). | Никто не знал, что и сколько известно Джудит про ее отца и внучку Уоша, что именно она могла невольно узнать или не узнать из того, что наверное знала (и о чем ей, вероятно, рассказала, а может и не рассказала) Клити, потому что это знали все соседи, и белые и черные, каждый, кто хоть раз видел девчонку в бусах и лентах, про которые всем было известно, откуда они берутся; никто не знал, на что она (Джудит) закрывала глаза во время примерки и шитья того самого платья (отец говорил, что Джудит и в самом деле этим занималась; девчонка Уошу не соврала - они обе целую неделю с утра до вечера оставались одни в доме; и о чем они могли разговаривать, о чем могла говорить Джудит, когда девчонка стояла перед нею в том, что служило ей нижней рубашкой, и исподлобья следила за нею с этим своим угрюмым, замкнутым, дерзким и испуганным выраженьем; что она ей отвечала, что могла сказать такого, что Джудит постаралась пропустить или не пропустить мимо ушей - этого не знал никто). |
| So it was not until he failed to return at dinner time that she went or sent Clytie to the stable and found that the mare had foaled in the night but that her father was not there. | Но вот подошло время обеда, а он все не возвращался, и только тогда она сама отправилась на конюшню или послала Клити и узнала, что кобыла ночью ожеребилась, но что его там нет. |
| And it was not until midafternoon that she found a half-grown boy and paid him a nickel to go down to the old fish camp and ask Wash where Sutpen was, and the boy walked whistling around the corner of the rotting cabin and saw maybe the scythe first, maybe the body first lying in the weeds which Wash had not yet cut, and as he screamed he looked up and saw Wash in the window, watching him. | И только к вечеру она нашла какого-то мальчишку, дала ему монетку в десять центов и велела сходить в старый рыбачий лагерь спросить Уоша, где Сатпен, и мальчишка, насвистывая, обогнул полусгнившую лачугу и, может, сперва увидел косу, а может, тело, лежавшее в траве, которую Уош еще не успел скосить, закричал, оглянулся и увидел, что Уош смотрит на него из окна. |
| Then about a week later they caught the nigger, the midwife, and she told how she didn't know that Wash was there at all that dawn when she heard the horse and then Sutpen's feet and he came in and stood over the pallet where the girl and the baby were and said, | Потом, примерно неделю спустя, поймали эту черномазую, повитуху, и она рассказала, будто в то утро совсем не знала, что Уош был там, когда она услышала стук копыт и шаги Сатпена, и он вошел, остановился возле соломенного тюфяка, на котором лежала девчонка с ребенком, и сказал: |
| "Penelope-" (that was the mare) "-foaled this morning. | "Пенелопа (так звали кобылу) сегодня утром ожеребилась. |
| A damned fine colt. | Отличный жеребенок. |
| Going to be the spit and image of his daddy when I rode him North in '61. Do you remember?" and the old nigger said she said, | Будет как две капли воды похож на своего отца -помнишь, какой он был, когда я в шестьдесят первом году поехал на нем на Север?" - и старуха черномазая, по ее словам, ответила: |
| "Yes, Marster" and that he jerked the riding whip toward the pallet and said, | "Да, господин", а он показал хлыстом на тюфяк и спросил: |
| "Well? Damn your black hide: horse or mare?" and that she told him and that he stood there for a minute and he didn't move at all, with the riding whip against his leg and the lattices of sunlight from the unchinked wall falling upon him, across his white hair and his beard that hadn't turned at all yet, and she said she saw his eyes and then his teeth inside his beard and that she would have run then only she couldn't, couldn't seem to make her legs bear to get up and run: and then he looked at the girl on the pallet again and said, | "Ну, старая ведьма, говори - жеребец или кобыла?" - и она ему ответила, и тогда он с минуту постоял, опустив руку с хлыстом к ноге; он не шевелился; полоски солнечных лучей, что пробивались сквозь щели в стене, падали на него, на его седые волосы, на совсем еще не тронутую сединою бороду; и она сказала, что увидела его глаза, а потом сверкавшие сквозь бороду зубы и хотела убежать, но не могла, потому что ноги у нее совсем отнялись и не давали ей встать и убежать; и потом он снова глянул на лежавшую на тюфяке девчонку и сказал: |
| "Well, Milly; too bad you're not a mare too. | "Очень жаль, Милли. |
| Then I could give you a decent stall in the stable" and turned and went out. | Будь ты кобылой, я б отвел тебе хорошее стойло на конюшне", повернулся и вышел вон. |
| Only she could not move even yet, and she didn't even know that Wash was outside there; she just heard Sutpen say, | Но она все еще не могла двинуться с места и даже не знала, что Уош на дворе; она только услыхала, как Сатпен сказал: |
| "Stand back, Wash. | "Отойди, Уош. |
| Don't you touch me," and then Wash, his voice soft and hardly loud enough to reach her: | Не смей ко мне прикасаться", а в ответ раздался тихий, едва слышный голос Уоша: |
| "I'm going to tech you, Kernel": and Sutpen again: | "А вот и посмею, полковник", и тогда Сатпен повторил: |
| "Stand back, Wash!" sharp now, and then she heard the whip on Wash's face but she didn't know if she heard the scythe or not because now she found out that she could move, get up, run out of the cabin and into the weeds, running-' | "Отойди, Уош!" - на этот раз уже сердито, и тут она услыхала, как он ударил Уоша хлыстом по лицу, но не помнит - слышала ли звон косы или нет, потому что вдруг почувствовала, что силы опять к ней вернулись, и тогда она встала, выбежала из лачуги и через заросли кинулась прочь... |
| 'Wait,' Shreve said; 'wait. | - Подожди, - вмешался Шрив. - Подожди. |
| You mean that he had got the son at last that he wanted, yet still he-' | Ты хочешь сказать, что у него наконец появился сын, которого он хотел иметь, а он все равно... |
| '-walked the three miles and back before midnight to fetch the old nigger, then sat on the sagging gallery until daylight came and the granddaughter stopped screaming inside the cabin and he even heard the baby once, waiting for Sutpen. | - ...еще до полуночи прошел три мили туда и обратно за старухой черномазой, а потом всю ночь сидел на покосившемся крыльце, пока наконец не забрезжил рассвет; тут внучка перестала кричать, и один раз даже послышался крик ребенка, а он все сидел и ждал Сатпена. |
| And Father said his heart was quiet then too, even though he knew what they would be saying in every cabin about the land by nightfall, just as he had known what they were saying during the last four or five months while his granddaughter's condition (which he had never tried to conceal) could no longer be mistaken: Wash Jones has fixed old Sutpen at last. | Отец говорил, что и тогда еще душа его была спокойна, хотя он знал, что будут к вечеру говорить во всех хижинах по всей округе - точно так же, как знал что говорили последние четыре или пять месяцев, когда положение его внучки (которого он никогда не пытался скрывать) не могло уже вызвать никаких сомнений: Уош Джонс в конце концов поймал старика Сатпена. |
| It taken him twenty years to do it, but he has got a holt of old Sutpen at last where Sutpen will either have to tear meat or squeal That's what Father said he was thinking while he waited outside on the gallery where the old nigger had sent him, ordered him out, standing there maybe by the very post where the scythe had leaned rusting for two years, while the granddaughter's screams came steady as a clock now but his own heart quiet, not at all concerned nor alarmed; and Father said that maybe while he stood befogged in his fumbling and groping (that morality of his that was a good deal like Sutpen's, that told him he was right in the face of all fact and usage and everything else) which had always been somehow mixed up and involved with galloping hoofs even during the old peace that nobody remembered, and in which during the four years of the war which he had not attended the galloping had been only the more gallant and proud and thunderous-Father said that maybe he got his answer; that maybe there broke free and plain in midgallop against the yellow sky of dawn the fine proud image of the man on the fine proud image of the stallion and that the fumbling and the groping broke clear and free too, not in justification or explanation or extenuation or excuse, Father said, but as the apotheosis lonely, explicable, beyond all human fouling: He is bigger than all them Yankees that killed us and ourn, that killed his wife and widowed his daughter and druv his son from home, that stole his niggers and ruined his land; bigger than this whole county that he fit for and in payment for which has brung him to keeping a little country store for his bread and meat; bigger than the scorn and denial which hit helt to his lips like the bitter cup in the Book. | У него на это целых двадцать лет ушло, но теперь старик Сатпен попался ему на крючок, и уж теперь ему ни за что не вырваться - разве только с мясом Вот что, говорил отец, он думал, ожидая на крыльце, куда его отправила, прогнала старая повитуха, а может, он даже стоял, прислонись к тому самому столбу, возле которого уже два года ржавела коса, а внучка теперь кричала через равные промежутки времени, как заведенная, но душа его была спокойна, он ни о чем не беспокоился и не тревожился, и наверно, говорил отец, он был словно в тумане, и в голове его блуждали разные мысли (ведь мораль у него была почти такая же, как у Сатпена, и она говорила ему, что он прав - назло всему порядку вещей, всем обычаям и всему остальному), мысли, которые всегда каким-то непонятным образом связывались со стуком копыт скачущего галопом коня - даже в старое мирное время, о котором никто теперь не помнил, а уж за четыре года войны, на которой он не был, этот галоп стал еще более лихим и оглушительным, и быть может, говорил отец, в нем он и нашел ответ на все свои вопросы, быть может, именно тогда, прорвавшись сквозь туман, на желтом предрассветном небе перед ним возник величавый гордый образ человека, что скакал во весь опор на величавом гордом призрачном коне; и тут его мысли прояснились, и перед ним, не нуждаясь ни в оправданиях, ни в объясненьях, говорил отец, предстало воплощение его одинокой мечты, понятное и ясное, недоступное никакой человеческой скверне: Что перед ним все эти янки, которые убивали нас и наших, которые убили его жену, сделали вдовой его дочь, выгнали из дома его сына, украли у него черномазых и разорили его землю; что перед ним весь этот округ, за который он дрался, а тот в благодарность заставил его открыть маленькую сельскую лавчонку, чтоб он мог заработать себе на пропитание; что перед ним все униженья и лишенья, какие тот ему поднес, словно горькую чашу, про которую сказано в Библии. |
| And how could I have lived nigh to him for twenty years without being touched and changed by him? | И разве может быть, чтоб я двадцать лет жил с ним рядом, а он меня не переделал? |
| Maybe I am not as big as he is and maybe I did not do any of the galloping. | Пускай я не такой, как он, пускай я никогда не скакал галопом на коне. |
| But at least I was drug along where he went. | Но все равно он тащил меня за собой всюду, куда ни шел. |
| And me and him can still do hit and will ever so, if so be he will show me what he aims for me to do; and maybe still standing there and holding the stallion's reins after Sutpen had entered the cabin, still hearing the galloping, watching the proud galloping image merge and pass, galloping through avatars which marked the accumulation of years, time, to the fine climax where it galloped without weariness or progress, forever and forever immortal beneath the brandished saber and the shot-torn flags rushing down a sky in color like thunder; stood there and heard Sutpen inside the house speak his single sentence of salutation, inquiry and farewell to the granddaughter, and Father said that for a second Wash must not have felt the very earth under this feet while he watched Sutpen emerge from the house, the riding whip in his hand, thinking quietly, like in a dream: I kaint have heard what I know I heard. | И мы с ним можем еще много чего сделать и сделаем - пусть он мне только укажет, что я должен делать; и, быть может, он все еще стоял, держа за повод жеребца, когда Сатпен вошел в лачугу, все еще слышал топот копыт, видел, как гордый призрачный всадник скачет галопом, исчезает и возникает вновь, меняя свое обличье по мере того, как проходят годы, скачет галопом к своему блистательному торжеству и, остановив свой вечный неустанный бег, застывает, размахнувшись саблей, под изрешеченным пулями флагом, что рушится с горящих грозовых небес; он стоял и слышал, как Сатпен, войдя в дом, обратился к его внучке с одной-единственной фразой привета, вопроса и прощанья, и отец говорил, что в ту секунду, когда Уош увидел, как Сатпен с хлыстом в руке вышел из дома, ему, наверно, показалось, что земля уходит у него из-под ног, и он подумал -спокойно, словно бы во сне: Не мог я слышать то, что слышал. |
| I just know I kaint thinking That was what got him up. It was that colt. It aint me or mine either. | Не мог, и все тут думал он. Вот, значит, что заставило его подняться в такую рань думал он Тот жеребенок, а вовсе не я и не мое дитя. |
| It wasn't even his own that got him out of bed maybe feeling no earth, no stability, even yet, maybe not even hearing his own voice when Sutpen saw his face (the face of the man who in twenty years he had no more known to make any move save at command than he had the stallion which he rode) and stopped: | И даже не собственное дитя заставило его встать с кровати и может, он все еще не чуял под ногами землю, не чуял под собою ног, а может, даже не слышал собственного голоса, когда Сатпен увидел его лицо (яйцо человека, который за все двадцать лет не сделал ни шагу без его приказа -точь-в-точь как его жеребец) и остановился: |
| "You said if she was a mare you could give her a decent stall in the stable," maybe not even hearing Sutpen when he said, sudden and sharp: | "Вы сказали, что, будь она кобылой, вы отвели бы ей хорошее стойло на конюшне"; может, даже не услышал, как Сатпен вдруг в сердцах сказал: |
| "Stand back. | "Отойди. |
| Dont you touch me" only he must have heard that because he answered it: | Не смей ко мне прикасаться", да только он не мог этого не слышать, ибо тотчас же ответил: |
| "I'm going to tech you, Kernel" and Sutpen said | "А вот и посмею, полковник", и Сатпен снова сказал: |
| "Stand back, Wash" again before the old woman heard the whip. | "Отойди, Уош", а потом старуха услыхала свист хлыста. |
| Only there were two blows with the whip; they found the two welts on Wash's face that night. | Но только он ударил его хлыстом дважды, потому что в ту ночь на лице Уоша обнаружили два рубца. |
| Maybe the two blows even knocked him down; maybe it was while he was getting up that he put his hand on the scythe-' | Быть может, эти два удара даже сбили его с ног; быть может, именно вставая, он ухватился за косу... |
| 'Wait,' Shreve said; 'for Christ's sake wait. | - Подожди, - перебил Шрив, - ради бога, подожди. |
| You mean that he-' | Ты хочешь сказать, что он... |
| '-sat there all that day in the little window where he could watch the road; probably laid the scythe down and went straight into the house where maybe the granddaughter on the pallet asked querulously what it was and he answered, | - ...весь тот день просидел у окошка, откуда он мог следить за дорогой; возможно, он поставил косу на место и пошел прямо в дом, и, наверно, внучка жалобно спросила, что там за шум, и он ответил: |
| "Whut? Whut racket, honey?" and maybe he tried to persuade her to eat too-the side meat he had probably brought home from the store Saturday night or maybe the candy, trying to tempt her with it maybe-the nickel's worth of stale jellified glue out of a striped sack, and maybe ate and then sat at the window where he could look out above the body and the scythe in the weeds below, and watch the road. | "Какой шум, детка?" - и может, стал уговаривать ее поесть солонины, которую, наверно, в субботу вечером захватил из лавки, а может, пытался соблазнить ее грошовой, липкой, как клей, конфетой из полосатого кулька, и, наверно, сам поел и уселся у окошка, откуда было видно тело и косу в траве и можно было следить за дорогой. |
| Because he was sitting there when the half-grown boy came around the corner of the house whistling and saw him. | Там он и сидел, когда мальчишка, насвистывая, завернул за угол лачуги. |
| And Father said he must have realized then that it would not be much after dark when it would happen; that he must have sat there and sensed, felt them gathering with the horses and dogs and guns-the curious and the vengeful men of Sutpen's own kind, who used to eat at his table with him back when he (Wash) had yet to approach nearer the house than the scuppernong arbor-men who had led the way, shown the other and lesser ones how to fight in battles, who might also possess signed papers from the generals saying that they were among the first and foremost of the brave-who had galloped also in the old days arrogant and proud on the fine horses about the fine plantations-symbol also of admiration and hope, instruments too of despair and grief; these it was whom he was expected to run from and it seeming to him probably that he had no less to run from than he had to run to; that if he ran he would be fleeing merely one set of bragging and evil shadows for another, since they (men) were all of a kind throughout all of earth which he knew, and he old, too old to run far even if he were to run who could never escape them, no matter how much or how far he ran; a man past sixty could not expect to run that far, far enough to escape beyond the boundaries of earth where such men lived, set the order and the rule of living: and Father said that maybe for the first time in his life he began to comprehend how it had been possible for Yankees or any other army to have whipped them the gallant, the proud, the brave; the acknowledged and chosen best among them all to bear the courage and honor and pride. | И отец говорил, что тут Уош, наверно, понял, что ждать уже недолго, все произойдет, как только стемнеет, что он, наверно, сидел там и чуял, чувствовал, как они собираются с лошадьми, собаками и ружьями - любопытные и жаждущие мести, - мужчины того же сорта, что и Сатпен, которые ели за его столом, когда ему (Уошу) еще не позволяли подходить к дому ближе увитой виноградом беседки, - мужчины, которые командовали другими, помельче, и вели их в бой; мужчины, у которых, наверно, тоже были бумаги от генералов, где говорилось, что и они -храбрейшие из храбрых (мужчины, которые в доброе старое время тоже надменно и гордо скакали на великолепных конях по великолепным плантациям), что и они символ восхищенья и надежды, орудие отчаянья и горя; те, от кого ему, очевидно, полагалось бежать, хотя ему, наверно, казалось, что все равно, бежать от них или, напротив, к ним; ведь, обратись он в бегство, он побежит всего лишь от одной толпы хвастливых и злобных призраков к другой, потому что они (эти люди) одни и те же по всей земле, которую он знал; меж тем как он уж стар, слишком стар, чтоб убежать далеко, и даже если б он и убежал, ему все равно никогда от них не уйти, хоть он бежал бы очень долго и убежал бы очень далеко; шестидесятилетнему ни за что не убежать так далеко, чтоб выбраться за пределы земли, где эти люди живут и устанавливают свои порядки и свои законы, и, говорил отец, быть может, впервые в жизни он начал понимать, почему армия янки или любая другая армия могла победить их -доблестных, гордых и смелых, избранных и достойных, образец храбрости, гордости и чести. |
| It would probably be about sunset now and probably he could feel them quite near now; Father said it probably seemed to him that he could even hear them: all the voices, the murmuring of tomorrow and tomorrow and tomorrow beyond the immediate fury: Old Wash Jones come a tumble at last. | Солнце уже, наверно, клонилось к закату, и он, наверно, чувствовал, что они уже совсем близко; ему, наверное, казалось, говорил отец, будто он их даже слышит - все голоса, весь шепот, все, что скажут завтра, завтра и завтра, после того, как уляжется первый приступ ярости: Старине Джонсу теперь каюк. |
| He thought he had Sutpen, but Sutpen fooled him. | Он думал, что поймал Сатпена на удочку, но Сатпен оставил его в дураках. |
| He thought he had him, but old Wash Jones got fooled and then maybe even saying it aloud, shouting it Father said: | Он думал, что поймал его на удочку, да только сам остался в дураках, а потом он, может, даже произнес все это вслух; отец говорил, что, может, он даже крикнул: |
| "But I never expected that, Kernel! | "Но я этого никогда не ждал, полковник! |
| You know I never?" until maybe the granddaughter stirred and spoke querulously again and he went and quieted her and returned to talk to himself again but careful now, quiet now since Sutpen was close enough to hear him easy, without shouting: | Вы сами знаете, что никогда!", потом внучка, наверное, зашевелилась и снова что-то жалобно пролепетала, и он подошел, успокоил ее, вернулся к окошку и снова стал говорить сам с собой, но теперь уже осторожно и тихо, потому что Сатпен был совсем близко и мог ясно слышать его без всякого крика: |
| "You know I never. | "Вы сами знаете, что я никогда. |
| You know I never expected or asked or wanted nothing from any living man but what I expected from you. | Никогда я не ждал, не просил и не хотел ничего такого, не то что от вас, а вообще ни от одной живой души. |
| And I never asked that. | И я никогда этого не просил. |
| I didn't think hit would need: I just said to myself I don't need to. | Я не думал, что это будет надо. Я просто сказал сам себе Незачем. |
| What need has a fellow like Wash Jones to question or doubt the man that General Lee himself said in a hand-wrote ticket that he was brave? | Незачем парню вроде Уоша Джонса задавать вопросы или не верить человеку, про которого сам генерал Ли своей рукой написал бумагу, что он храбрый. |
| Brave" (and maybe it would be loud again, forgetting again) "Brave! | Храбрый (может, опять громко, опять забывшись) Храбрый! |
| Better if narra one of them had ever rid back in '65" thinking Better if his kind and mine too had never drawn the breath of life on this earth. | Лучше б ни один из них не вернулся назад в шестьдесят пятом!", а потом подумал Лучше б все такие как он и такие как я никогда не родились бы на свет. |
| Better that all who remain of us be blasted from the face of it than that another Wash Jones should see his whole life shredded from him and shrivel away like a dried shuck thrown onto the fire Then they rode up. | Лучше пусть всех нас, которые остались, сметет с лица земли, чтобы другой Уош Джонс никогда не видел, как вся его жизнь пошла прахом и сгорела, как сухая мякина на костре Потом они приехали. |
| He must have been listening to them as they came down the road, the dogs and the horses, and seen the lanterns since it was dark now. | Он, наверно, слышал, как они приближались по дороге - люди, лошади и собаки, и видел фонари, потому что уже стемнело. |
| And Mayor de Spain who was sheriff then got down and saw the body, though he said he did not see Wash nor know that he was there until Wash spoke his name quietly from the window almost in his face: | Майор де Спейн, который тогда был шерифом, спешился и увидел тело, но потом говорил, что Уоша он не видел и не знал, что он там, пока Уош тихим голосом не спросил из окна прямо у него над головой: |
| "That you, Mayor?" | "Это вы, майор?" |
| De Spain told him to come on out and he said how Wash's voice was quite quiet when he said he would be out in just a minute; it was too quiet, too calm; so much too quiet and calm that de Spain said he did not realize for a moment that it was too calm and quiet: | Де Спейн велел ему выходить, и потом рассказывал, что когда Уош ответил, что сейчас придет, голос его звучал тихо-тихо, слишком тихо, слишком спокойно, чересчур тихо и спокойно, и де Спейн потом даже говорил, будто до него не сразу дошло, что это слишком уж тихо и спокойно: |
| "In just a minute. | "Одну минутку. |
| Soon as I see about my granddaughter." | Я только помогу внучке". - |
| "We'll see to her," de Spain said. | "Мы ей сами поможем, - отвечал де Спейн. |
| "You come on out." | - Выходи". - |
| "Sho, Mayor," Wash said, | "Так точно, майор, - отозвался Уош. |
| "In just a minute." | - Одну минутку". |
| So they waited in front of the dark house, and the next day Father said there were a hundred that remembered about the butcher knife that he kept hidden and razor-sharp-the one thing in his sloven life that he was ever known to take pride in or care of-only by the time they remembered all this it was too late. | И вот они ждали, стоя перед темным домом, а на следующий день - так сказал отец - не меньше ста человек вспомнили, что у него был нож, каким мясники рубят мясо, острый, как бритва, и спрятанный в надежном месте - единственная во всей его безалаберной жизни вещь, которая всегда была в порядке и которой он гордился; да только когда они все это вспомнили, было уже поздно. |
| So they didn't know what he was about. | Потому они и не знали, что он хочет сделать. |
| They just heard him moving inside the dark house, then they heard the granddaughter's voice, fretful and querulous: | Они услышали в темном доме его шаги, потом жалобный плаксивый голос внучки: |
| "Who is it? | "Кто там? |
| Light the lamp, Grandpaw" then his voice: | Дедушка, зажги лампу", потом снова его голос: |
| "Hit wont need no light, honey. | "Для этого не надо света, детка. |
| Hit wont take but a minute" then de Spain drew his pistol and said, | Одна минутка - и все"; потом де Спейн выхватил пистолет и крикнул: |
| "You, Wash! | "Эй, Уош! |
| Come out of there!" and still Wash didn't answer, murmuring still to the granddaughter: | Выходи оттуда!" Но Уош все еще не отвечал а только тихонько спрашивал внучку: |
| "Wher air you?" and the fretful voice answering, | "Где ты?" - и плаксивый голос отвечал ему: |
| "Right here. | "Да здесь же! |
| Where else would I be? | Где мне еще быть? |
| What is-" then de Spain said, | Что ты...", потом де Спейн сказал: |
| "Jones?" and he was already fumbling at the broken steps when the granddaughter screamed; and now all the men there claimed that they heard the knife on both the neckbones, though de Spain didn't. | "Джонс!" - и стал осторожно подниматься по сломанным ступенькам, как вдруг раздался крик внучки; и все, кто там был, потом утверждали, будто слышали, как нож полоснул по шейным позвонкам, но де Спейн этого не слышал. |
| He just said he knew that Wash had come out onto the gallery and that he sprang back before he found out that it was not toward him Wash was running but toward the end of the gallery, where the body lay, but that he did not think about the scythe: he just ran backward a few feet when he saw Wash stoop and rise again and now Wash was running toward him. | Он только сказал, что услыхал, как Джонс вышел на крыльцо, и отскочил назад, но понял, что Джонс бежит не к нему, а в другую сторону, туда, где лежал труп, но что о косе он не подумал и, только отбежав на несколько футов от лачуги, увидел, как Уош нагнулся, снова выпрямился и бросился к нему. |
| Only he was running toward them all, de Spain said, running into the lanterns so that now they could see the scythe raised above his head; they could see his face, his eyes too, as he ran with the scythe above his head, straight into the lanterns and the gun barrels, making no sound, no outcry while de Spain ran backward before him, saying, | Вернее, сказал де Спейн, он бросился ко всем ним, на фонари, и тут все увидели, что он держит над головой косу, увидели его лицо, его глаза, потому что, высоко подняв над головой косу, он бежал прямо на фонари и на дула ружей, бежал молча, без звука, а де Спейн пятился от него и кричал: |
| "Jones! | "Джонс! |
| Stop! | Стой! |
| Stop, or I'll kill you. | Стой, или я буду стрелять! |
| Jones! | Джонс! |
| Jones! | Джонс! |
| Jones!"' | Джонс!" |
| 'Wait,' Shreve said. | - Подожди, -сказал Шрив. |
| 'You mean that he got the son he wanted, after all that trouble, and then turned right around and-' | - Ты хочешь сказать, что у него родился сын, которого он так хотел, и после всех этих хлопот и треволнений он повернул кругом и... |
| 'Yes. | - Да. |
| Sitting in Grandfather's office that afternoon, with his head kind of flung back a little, explaining to Grandfather like he might have been explaining arithmetic to Henry back in the fourth grade: | В тот вечер он сидел у дедушки в конторе и, слегка откинув голову, объяснял дедушке - так, как, наверно, объяснял правила арифметики своему сыну Г енри, когда тот учился в четвертом классе: |
| "You see, all I wanted was just a son. | "Видите ли, я хотел только сына - и ничего больше. |
| Which seems to me, when I look about at my contemporary scene, no exorbitant gift from nature or circumstance to demand-" | Мне кажется, что это - принимая во внимание современные мне события - едва ли можно почитать чрезмерным требованием к природе и обстоятельствам..." |
| 'will you wait?" Shreve said. '-that with the son he went to all that trouble to get lying right there behind him in the cabin, he would have to taunt the grandfather into killing first him and then the child too ?" | - Подождешь ты или нет? - сказал Шрив - ...что, обретя в лачуге сына, который после всех этих хлопот и треволнений лежал наконец в лачуге, ему непременно понадобилось до такой степени раздразнить деда, чтоб тот убил сперва его, а потом и ребенка? |
| '-What?" Quentin said. | - Что? - сказал Квентин. |
| ' It wasn't a son. | - Это был вовсе не сын. |
| It was a girl." | Это была девочка. |
| 'Oh,' Shreve said. | - А-а... - отозвался Шрив. |
| '-Come on. | - Пошли. |
| Let's get out of this damn icebox and go to bed." | Уйдем из этого ледника и ляжем спать. |
| -8- | VIII |
| THERE would be no deep breathing tonight. | Сегодня дыхательных упражнений не будет. |
| The window would remain closed above the frozen and empty quad beyond which the windows in the opposite wall were, with two or three exceptions, already dark; soon the chimes would ring for midnight, the notes melodious and tranquil, faint and clear as glass in the fierce (it had quit snowing) still air. | Окно, выходящее на замерзший пустой квадратный дворик, осталось закрытым; на противоположной стене погасли почти все окна, кроме двух или трех; часы скоро пробьют полночь, и их невозмутимый мелодичный звон, прозрачный и хрупкий, как стекло, прозвенит в неподвижном студеном воздухе (снег уже прошел). |
| 'So the old man sent the nigger for Henry,' Shreve said. | - Итак, старик велел черномазому позвать Г енри, -сказал Шрив. |
| ' And Henry came in and the old man said | - И когда Генри явился, старик сказал: |
| "They cannot marry because he is your brother" and Henry said | "Они не могут пожениться, потому что он твой брат", а Генри возразил: |
| "You lie" like that, that quick: no space, no interval, no nothing between like when you press the button and get light in the room. | "Ты лжешь" - прямо так, с места в карьер, - без остановки, без передышки, без ничего, вроде как бы ты нажал кнопку, и в комнате зажегся свет. |
| And the old man just sat there, didn't even move and strike him and so Henry didn't say | Старик просто сидел, он даже не шелохнулся, не ударил его, и потому Генри не сказал еще раз: |
| "You lie" again because he knew now it was so; he just said | "Ты лжешь" - ведь теперь он знал, что так оно и есть, он просто сказал: |
| "It's not true," not | "Это неправда"; он не сказал: |
| "I don't believe it" but | "Я не верю", а только: |
| "It's not true" because he could maybe see the old man's face again now and demon or no it was a kind of grief and pity, not for himself but for Henry, because Henry was just young while he (the old man) knew that he still had the courage and even all the shrewdness too-' Shreve stood beside the table, facing Quentin again though not seated now. | "Это неправда", потому что теперь он, может, опять посмотрел старику в лицо и - демон тот был или нет - увидел в нем скорбь и жалость, не к самому себе, а к Генри: ведь Генри был просто молод, тогда как он (старик) знал, что у него еще остается храбрость и даже весь его ум... Шрив теперь уже не сидел, он снова стоял у стола напротив Квентина. |
| In the overcoat buttoned awry over the bathrobe he looked huge and shapeless like a disheveled bear as he stared at Quentin (the Southerner, whose blood ran quick to cool, more supple to compensate for violent changes of temperature perhaps, perhaps merely nearer the surface) who sat hunched in his chair, his hands thrust into his pockets as if he were trying to hug himself warm between his arms, looking somehow fragile and even wan in the lamplight, the rosy glow which now had nothing of warmth, coziness, in it, while both their breathing vaporized faintly in the cold room where there was now not two of them but four, the two who breathed not individuals now yet something both more and less than twins, the heart and blood of youth. | В пальто, натянутом на купальный халат и криво застегнутом не на те пуговицы, огромный и бесформенный, как взъерошенный медведь, он стоял, уставившись на Квентина (южанина, чья кровь быстро остывала и потому бежала более стремительно, быть может, чтоб уравновесить резкие колебания температуры, а быть может, просто находилась ближе к поверхности), который, сгорбившись, сидел на стуле, засунув руки в карманы, словно пытался согреться, обхватив себя обеими руками; он казался очень хрупким и даже болезненно бледным в свете лампы, в розовом отблеске, который теперь не давал ни тепла, ни уюта, между тем как дыханье их обоих превращалось в еле заметный парок в этой холодной комнате, где их теперь было не двое, а четверо, и те двое, которые дышали, были теперь не два отдельных индивида, а нечто одновременно и большее и меньшее, чем близнецы, нечто, объединенное их общей юностью. |
| Shreve was nineteen, a few months younger than Quentin. | Шриву было девятнадцать лет, на несколько месяцев меньше, чем Квентину. |
| He looked exactly nineteen; he was one of those people whose correct age you never know because they look exactly that and so you tell yourself that he or she cannot possibly be that because he or she looks too exactly that not to take advantage of the appearance: so you never believe implicitly that he or she is either that age which they claim or that which in sheer desperation they agree to or which someone else reports them to be, strong enough, and willing enough for two, for two thousand, for all. | У него и вид был точь-в-точь как у девятнадцатилетнего; он принадлежал к тем людям, чей возраст никогда нельзя правильно определить, потому что их внешность точно соответствует их возрасту, и потому ты говоришь себе, что ему или ей никак не может быть столько лет: ведь их внешность слишком точно соответствует их возрасту и, стало быть, они не могут этим не воспользоваться, и оттого никогда нельзя безоговорочно поверить, что им действительно столько лет, сколько они говорят или, доведенные до полного отчаяния, признают, или же столько, сколько кто-то про - них сказал, и каждому из таких людей достанет силы и готовности на двоих, на две тысячи или на всех им подобных. |
| Not two of them in a New England college sitting-room but one in a Mississippi library sixty years ago, with holly and mistletoe in vases on the mantel or thrust behind, crowning and garlanding with the season and time the pictures on the walls, and a sprig or so decorating the photograph, the group-mother and two children-on the desk, behind which the father sat when the son entered; and they-Quentin and Shreve-thinking how after the father spoke and before what he said stopped being shock and began to make sense, Henry would recall later how he had seen through the window beyond his father's head the sister and the lover in the garden, pacing slowly, the sister's head bent with listening, the lover's head leaned above it while they paced slowly on in that rhythm which not the eyes but the heart marks and calls the beat and measure for, to disappear slowly beyond some bush or shrub starred with white bloom-jasmine, spiraea, honeysuckle, perhaps myriad scentless unpickable Cherokee roses-names, blooms which Shreve possibly had never heard and never seen although the air had blown over him first which became tempered to nourish them. | Не двое в комнате университета в Новой Англии, а один в Миссисипи шестьдесят лет назад, в библиотеке, украшенной по зимнему времени и празднику остролистом и омелой - букеты в вазах на камине, гирлянды на картинах, развешанных по стенам, и, может быть, две-три веточки над фотографией, изображающей группу - мать с двумя детьми - на письменном столе, за которым сидел отец, когда вошел сын; и вот они оба, Шрив и Квентин, думают о том, как после слов отца и еще до того, как потрясение, вызванное его словами, прошло и слова начали приобретать смысл, Г енри (позже он об этом вспомнит) увидел в окне за головой отца, как его сестра со своим возлюбленным медленно идет по саду; она слушает, наклонив голову, голова возлюбленного склонилась над ней; они медленно проходят мимо, в том ритме, который отмечают и отмеряют не глаза, а сердца, проходят и скрываются за какими-нибудь зарослями или за кустом, сверкающим звездами белых соцветий - жасмина, таволги или жимолости, а может, даже китайской розы с россыпью лишенных аромата мелких цветочков, тех, что никак не сорвешь из-за слишком коротких стебельков - названия, цветы, которых Шрив, вероятно, никогда не слыхал и не видал, хотя тот ветер, что ласково их взлелеял, сначала овевал лицо ему. |
| It would not matter here in Cambridge that the time had been winter in that garden too, and hence no bloom nor leaf even if there had been someone to walk there and be seen there since, judged by subsequent events, it had been night in the garden also. | Здесь, в Кеймбридже, не будет иметь значения, что в том саду тоже была зима, и оттого в нем не осталось ни листочка, ни цветка; ни тем более кого-нибудь, кто мог там гулять и кого можно было там увидеть, - ведь, судя по дальнейшим событиям, в том саду тоже была ночь. |
| But that did not matter because it had been so long ago. | Но это не имело значения, потому что происходило так давно. |
| It did not matter to them (Quentin and Shreve) anyway, who could without moving, as free now of flesh of the father who decreed and forbade, the son who denied and repudiated, the lover who acquiesced, the beloved who was not bereaved, and with no tedious transition from hearth and garden to saddle, who could be already clattering over the frozen ruts of that December night and that Christmas dawn, that day of peace and cheer, of holly and goodwill and logs on the hearth; not two of them there and then either but four of them riding the two horses through the iron darkness, and that not mattering either: what faces and what names they called themselves and were called by so long as the blood coursed-the blood, the immortal brief recent intransient blood which could hold honor above slothy unregret and love above fat and easy shame. | И уж во всяком случае, это не имело значения для них (для Квентина и Шрива): они могли, даже не шелохнувшись, столь же свободные сейчас от плоти, как отец, который тогда приказывал и запрещал; сын, который не верил и отвергал; возлюбленный, который на все соглашался; возлюбленная, которая еще не понесла утраты, -они могли без скучного томительного перехода от очага и сада к седлу уже сейчас гулко стучать подковами по промерзшим ухабам в ту декабрьскую ночь, на заре того рождественского дня, дня радости и мира, доброты и остролиста и поленьев, горящих в очаге, и не вдвоем, как тогда, а вчетвером, скакать верхами на двух лошадях в кромешной тьме; равным образом не имело значения ни какие у них лица, какими именами они себя называли, ни как называли их другие - до тех пор, покуда в их жилах текла еще кровь, кровь, бессмертная недолговечная неизменная юная кровь, для которой честь превыше ленивого несожаленья, а любовь - превыше беспечного тупого стыда. |
| 'And Bon didn't know it,' Shreve said. | - А Бон про это ничего не знал, - продолжал Шрив. |
| 'The old man didn't move and this time Henry didn't say | - Старик не шелохнулся, и Генри на этот раз не сказал: |
| "You lie," he said | "Ты лжешь", он сказал: |
| "It's not true" and the old man said, | "Это неправда", и старик сказал: |
| "Ask him. | "Спроси у него. |
| Ask Charles then" and then Henry knew that that was what his father had meant all the time and that that was what he meant himself when he told his father he lied, because what the old man said wasn't just | Если так, спроси у Чарльза", и тогда Генри понял, что именно это отец все время имел в виду и что именно это имел в виду и он сам, когда сказал отцу, что тот лжет - ведь отец не сказал ему просто: |
| "He is your brother" but | "Он твой брат", а сказал: |
| "He has known all the time that he is yours and your sister's brother." | "Он все время знал, что он брат тебе и твоей сестре". |
| But Bon didn't know. | Но Бон ничего не знал. |
| Listen, don't you remember how your father said it, that not one time did he-the old guy, the demon-ever seem to wonder how the other wife managed to find him, track him down, had never once seemed to wonder what she might have been doing all that time, the thirty years since that day when he paid his bill with her and got it receipted, so he thought, and saw with his own eyes that it was (so he thought) destroyed, torn up, and thrown to the wind; never once wondered about this but only that she had done it, could have and would have wanted to track him down? | Послушай, разве ты не помнишь, как твой отец говорил, что он - старикан, демон, - казалось, ни разу не задумался о том, как та, другая жена ухитрилась его выследить, отыскать; ни разу не задумался о том, что она могла делать все это время, все тридцать лет с того дня, когда он с нею за все расплатился и получил в том расписку (так он считал) и своими глазами увидел, что все (так он считал) уничтожено, разорвано в клочья и развеяно по ветру; ни разу об этом не задумался, а думал только, что вот она как сделала - захотела его выследить, и на тебе, выследила его и настигла. |
| So it wasn't her that told Bon. | Значит, это не она рассказала Бону. |
| She wouldn't have wanted to, maybe for the reason that she knew he-the demon would believe she had. | Она бы не стала рассказывать, может, потому, что знала: он - демон - все равно подумает на нее. |
| Or maybe she didn't get around to telling him. | А может, она так и не собралась с духом ему рассказать. |
| Maybe she just never thought that there could be anyone as close to her as a lone child out of her own body who would have to be told how she had been scorned and suffered. | Может, ей никогда и в голову не приходило, что ей придется еще кому-то рассказывать, как ее обидели и как она страдала - ведь на всем свете у ней нет никого ближе ее единственного родного сына. |
| Or maybe she was already telling it before he was big enough to know words and so by the time he was big enough to understand what was being told him she had told it so much and so hard that the words didn't make sense to her anymore either because they didn't have to make sense to her, and so she had got to the point where when she thought she was saying it she was quiet, and when she thought she was quiet it was just the hate and the fury and the unsleeping and the unforgetting. | Но может, не успел он вырасти, еще не знал слов, а она уже начала ему рассказывать, а к тому времени, когда он вырос и стал понимать, что ему говорят, она успела уже столько раз и так настойчиво все это повторить, что сама перестала вникать в свои слова, и потому дело дошло до того, что когда ей казалось, будто она их произносит, она на самом деле молчала, а когда ей казалось, будто она молчит, она на самом деле кипела ненавистью и злобой, которые лишали ее забвения и сна. |
| Or maybe she didn't intend for him to know it then. | Но может, она просто не хотела, чтобы он об этом узнал тогда. |
| Maybe she was grooming him for that hour and moment which she couldn't foresee but that she knew would arrive some day because it would have to arrive or else she would have to do like the Aunt Rosa and deny that she had ever breathed-the moment when he (Bon) would stand side by side (not face to face) with his father where fate or luck or justice or whatever she called it could do the rest (and it did, better than she could have invented or hoped or even dreamed, and your father said how being a woman she probably wasn't even surprised)-grooming him herself, bringing him on by hand herself, washing and feeding and putting him to bed and giving him the candy and the toys and the other child's fun and diversion and needs in measured doses like medicine with her own hand: not because she had to, who could have hired a dozen or bought a hundred to do it for her with the money, the jack that he (the demon) had voluntarily surrendered, repudiated to balance his moral ledger: but like the millionaire who could have a hundred hostlers and handlers but who has just the one horse, the one maiden, the one moment, the one matching of heart and muscle and will with the one instant: and himself (the millionaire) patient in the overalls and the sweat and the stable muck, and the mother bringing him along to the moment when she would say | Может, она готовила его к тому часу и к той минуте - она не знала, когда они настанут, но что они настанут, знала точно, ибо иначе и быть не может, ибо иначе ей пришлось бы поступить как тетушка Роза и отрицать, что она когда-либо жила на свете вообще, - к той минуте, когда ему (Бону) придется встать бок о бок (не лицом к лицу, а именно бок о бок) с отцом, и тогда судьба, или удача, или справедливость, или как она там это называла довершат остальное (они и довершили, и даже лучше, чем она могла бы измыслить, надеяться или даже мечтать, и твой отец сказал, что, будучи женщиной, она, наверно, этому даже и не удивилась) - сама его растила, сама воспитывала, своими руками умывала, кормила и укладывала спать и, как лекарство, отмеряла ему игрушки, сласти, развлечения, радости и нужды, совсем как у других детей - и вовсе не потому, что в том была необходимость: ведь на те деньги, на тот куш, который он (демон) ей отвалил, от которого добровольно отказался, дабы погасить свои моральные счета, она могла бы нанять или купить сотню слуг, которые сделали бы это за нее - как миллионер, который может нанять сотню грумов и жокеев, но для которого существует лишь одна-единственная, еще не бравшая приза лошадь, одно-единственное счастливое мгновенье, когда сочетаются друг с другом сердце, мускулы и воля, и ради них он (миллионер) готов терпеть и пропотевший комбинезон, и запах навоза в конюшне; и вот мать вела его к той минуте, когда она ему скажет: |
| "He is your father. | "Он твой отец. |
| He cast you and me aside and denied you hisname. | Он бросил нас с тобой и запретил тебе носить его имя. |
| Now go" and then sit down and let God finish it: pistol or knife or rack; destruction or grief or anguish: God to call the shot or turn the wheel. | Ступай", а потом сядет и предоставит господу богу закончить все самому - пистолетом, ножом или дыбой, погибелью, бедою или горем, предоставит господу богу отдать команду спустить курок или повернуть колесо. |
| Jesus, you can almost see him: a little boy already come to learn, to expect, before he could remember having learned his own name or the name of the town where he lived or how to say either of them, that every so often he would be snatched up from playing and held, gripped between the two hands fierce with (what passed at least with him for it) love, against the two fierce rigid knees, the face that he remembered since before remembering began as supervising all the animal joys of palate and stomach and entrails, of warmth and pleasure and security, swooping down at him in a kind of blazing immobility: he taking the interruption as a matter of course, as just another natural phenomenon of existence; the face filled with furious and almost unbearable unforgiving almost like fever (not bitterness and despair: just implacable will for revenge) as just another manifestation of mammalian love and he not knowing what in hell it was all about. | О господи, мне даже кажется, будто я его вижу: маленький мальчик, который, еще не успев узнать свое имя или название города, где он живет, еще не научившись их произносить, уже понимает, уже ждет, что его будут поминутно отрывать от игры, хватать и держать обеими руками, дрожащими от исступленной любви (или, по крайней мере, от того, что он за таковую принимал), исступленно стиснув между колен, а лицо, которое он запомнил еще прежде, чем начал помнить что-либо, всегда его ублажало, пеклось о его питании, пищеварении и забавах, заботилось, чтобы он был в безопасности и в тепле; это застывшее разгоряченное лицо обрушивалось на него откуда-то сверху; он принимал этот перерыв как нечто закономерное, как одно из естественных явлений бытия; лицо, исполненное страстного, почти невыносимого непрощенья, почти как лихорадка (не горечь и не отчаянье, а просто неукротимое стремление к мести), как одно из проявлений материнской любви - а он и понятия не имел, зачем это все нужно. |
| He would be too young to curry any connected fact out of the fury and hate and the tumbling speed; not comprehending or caring: just curious, creating for himself (without help since who to help him) his own notion of that Porto Rico or Haiti or wherever it was he understood vaguely that he had come from, like orthodox children do of Heaven or the cabbage patch or wherever it was that they came from, except that his was different in that you were not supposed (your mother didn't intend to, anyway) to ever go back there (and maybe when you got as old as she was you would be horrified too, every time you found hidden in your thoughts anything that just smelled or tasted like it might be a wish to go back there). | Он был слишком мал, чтобы извлечь какой-нибудь связный смысл из злобы, ненависти и бешеной спешки, он не понимал и оставался безразличным, ему было просто любопытно, и он составил себе (без всякой посторонней помощи, да и кто мог ему в этом помочь?) свое собственное представление не то о Пуэрто-Рико, не то о Г аити или еще каком-то месте, где, как он смутно догадывался, он появился на свет, - так благовоспитанные дети составляют себе представление о небесах или капустной грядке или еще каком-то месте, где они появились на свет; причем место его рождения отличалось лишь тем, что никто (его мать, во всяком случае) не предполагал, что он когда-либо должен туда вернуться (а быть может, когда он доживет до ее лет, он тоже станет приходить в ужас всякий раз, как обнаружит у себя в мыслях хотя бы тень или подобие желания туда вернуться). |
| You were not supposed to know when and why you left but only that you had escaped, that whatever power had created the place for you to hate it had likewise got you away from the place so you could hate it good and never forgive it in quiet and monotony (though not exactly in what you would call peace); that you were to thank God you didn't remember anything about it yet at the same time you were not to, maybe dared not to, ever forget it-he not even knowing maybe that he took it for granted that all kids didn't have fathers too and that getting snatched every day or so from whatever harmless pursuit in which you were not bothering anybody or even thinking about them, by someone because that someone was bigger than you, stronger than you, and being held for a minute or five minutes under a kind of busted water pipe of incomprehensible fury and fierce yearning and vindictiveness and jealous rage was part of childhood which all mothers of children had received in turn from their mothers and from their mothers in turn from that Porto Rico or Haiti or wherever it was we all came from but none of us ever lived in. | Предполагалось, что он не знает, когда и зачем он оттуда уехал, знает только, что он оттуда бежал и что сила, которая создала это место, чтобы он его ненавидел, вызволила его оттуда, чтоб он мог еще крепче его ненавидеть и никогда ему не прощать, живя в тишине и покое (хотя словом "мир" это состояние тоже не обозначишь), и должен благодарить бога, что ничего об этом месте не помнит, хотя в то же время не должен или даже не смеет о нем забывать... возможно, он даже считал, что у всех остальных мальчиков тоже нет отцов, и это казалось ему само собою разумеющимся, а что его чуть ли не каждый день отрывают от любой невинной забавы, когда он никому не мешает и даже обо всем на свете позабыл, отрывает кто-то, потому что этот кто-то больше и сильнее его, и что потом его минут пять держат под чем-то вроде лопнувшей водопроводной трубы, из которой хлещет поток непостижимой ярости, горькой тоски, ревнивого и мстительного гнева, -все это он считал неотъемлемою частью детства, которую матери всех детей получили в наследство от своих матерей, а те в свою очередь от своих матерей из того Пуэрто-Рико, или Г аити, или еще какого-то места, где все мы появились на свет, но где никто из нас никогда не жил. |
| So that when he grew up and had children he would have to pass it on too (and maybe deciding then and there that it was too much trouble and bother and that he would not have any children or at least hoped he would not) and hence no man had a father, no one personal Porto Rico or Haiti, but all mother faces which ever bred swooping down at those almost calculable moments out of some obscure ancient general affronting and outraging which the actual living articulate meat had not even suffered but merely inherited; all boy flesh that walked and breathed stemming from that one ambiguous eluded dark fatherhead and so brothered perennial and ubiquitous everywhere under the sun-' | И потому, когда он вырастет и у него тоже будут дети, ему тоже придется им это передать (и, быть может, он тогда же решит, что это слишком уж хлопотно, что у него не будет детей или что он, по крайней мере, надеется, что их у него не будет), и, значит, ни у одного мужчины нет отца, ни у кого нет своего Пуэрто-Рико или Гаити, а лица всех матерей, которые когда-либо рождали детей в чуть ли не заранее предопределенные минуты, обрушиваясь на них откуда-то из темных древних всеобщих обид и оскорблений, которых сама живая, настоящая, наделенная даром речи человеческая плоть никогда не испытывала, а просто получила по наследству; а все мальчики, которые когда-либо дышали и ступали по земле, вышли на свет из этой одной-единственной неуловимой двусмысленной и непонятной отцовской головы, и потому все они - кровные братья, во веки веков, везде и всюду под солнцем... |
| Quentin and Shreve stared at one another-glared rather their quiet regular breathing vaporizing faintly and steadily in the now tomblike air. | Квентин и Шрив уставились, вернее, воззрились друг на друга; их спокойное, размеренное дыхание медленно превращалось в легкий парок в воздухе, теперь ледяном, точно в склепе. |
| There was something curious in the way they looked at one another, curious and quiet and profoundly intent, not at all as two young men might look at each other but almost as a youth and a very young girl might out of virginity itself-a sort of hushed and naked searching, each look burdened with youth's immemorial obsession not with time's dragging weight which the old live with but with its fluidity: the bright heels of all the lost moments of fifteen and sixteen. | Было что-то странное в том, как они друг на друга смотрели, странное, спокойное и глубоко сосредоточенное; так могут смотреть друг на друга не два молодых человека, а скорее юноша и очень молоденькая девушка из глубины самой невинности, словно они застенчиво и откровенно чего-то ищут, и каждый их взгляд полон древней как мир одержимостью юности - не тяжким грузом времени, что пригибает к земле стариков, а его текучим потоком, ярким следом всех убегающих, потерянных мгновений пятнадцати- и шестнадцатилетних. |
| 'Then he got older and got out from under the apron despite her (despite him too maybe; maybe the both of them) and he didn't even care. | - Потом он вырос и вышел из-под ее опеки -против ее воли (может, даже против своей воли, а может, против воли обоих), но ему это было все равно. |
| He found out that she was up to something and he not only didn't care, he didn't even care that he didn't know what it was; he got older and found out that she had been shaping and tempering him to be the instrument for whatever it was her hand was implacable for, maybe came to believe (or saw) that she had tricked him into receiving that shape and temper, and didn't care about that too because probably by that time he had learned that there were three things and no more: breathing, pleasure, darkness; and without money there could be no pleasure, and without pleasure it would not even be breathing but mere protoplasmic inhale and collapse of blind unorganism in a darkness where light never began. | Он понял: она что-то замышляет, но ему и это было все равно; ему даже было все равно, что он не знает, что именно; он вырос и понял, что она все время придавала ему определенную форму, закаливала, оттачивала как орудие своих замыслов, понял, что при их осуществлении у нее не дрогнет рука, а может, постепенно уразумел (или увидел), что она обманом заставила его принять эту форму и закалку, по ему и это было все равно - ведь к тому времени он уже, наверно, убедился, что на свете существуют только три вещи - дыхание, наслажденье, тьма и ничего больше; что без денег не может быть наслажденья, а без наслажденья будет даже не дыхание, а всего лишь заглатывание воздуха протоплазмой и что слепой неорганизм обрушится во тьму, где даже еще не начал брезжить свет. |
| And he had the money because he knew that she knew that the money was the only thing she could coerce and smooth him into the barrier with when Derby Day came, so she didn't dare pinch him there and she knew he knew it: so that maybe he even blackmailed her, bought her off that way: | А деньги у него были, ибо он знал, что она знает: лишь с помощью денег она сможет его умаслить, принудить его взять барьер, когда настанет день главных скачек, и потому не смеет ни в чем его стеснять, и знает, что он это знает, так что он, возможно, даже ее шантажировал, подкупал, например, так: |
| "You give me the jack as I want it and I wont ask why or what for yet." | "Ты мне дашь сколько я захочу денег, а я пока не стану допытываться, зачем и почему". |
| Or maybe she was so busy grooming him that she never thought of the money now, who probably never had had much time to remember it or count it or wonder how much there was in the intervals of the hating and the being mad, and so all to check him up about the money would be the lawyer. | А может, она была так занята его подготовкой, что даже никогда и не задумывалась о деньгах -ведь в промежутках между приступами ненависти и гнева у нее, наверно, никогда не хватало времени о них вспоминать, пересчитывать их или даже просто думать, сколько их у нее есть, и потому следить за его тратами мог один лишь адвокат. |
| He (Bon) probably learned that the first thing: that he could go to his mother and hold the lawyer's feet to the fire anytime, like the millionaire horse has only to come in one time with a little extra sweat on him, and tomorrow he will have a new jock. | Ему (Бону) наверняка прежде всего стало ясно именно это: ему достаточно пожаловаться матери на адвоката - совсем как лошади миллионера достаточно хоть раз прийти в мыле чуть больше чем следует, и у нее завтра же будет новый жокей. |
| Sure, that's who it would be: the lawyer, that lawyer with his private mad female millionaire to farm, who probably wasn't interested enough in the money to see whether the checks had any other writing on them when she signed them-that lawyer who, with Bon's mother already plotting and planning him since before he could remember for that day when he should be translated quick into so much rich and rotting dirt, had already been plowing and planting and harvesting him and the mother both as if he already was that lawyer who maybe had the secret drawer in the secret safe and the secret paper in it, maybe a chart with colored pins stuck into it like generals have in campaigns, and all the notations in code: Today Sutpen finished robbing a drunken Indian of a hundred miles of virgin land, val. $25,000. | Ну ясно, кто это мог быть - только адвокат, тот адвокат, что смотрел на свою шальную миллионершу как на поле, которое надо возделывать - она, наверное, так мало заботилась о деньгах, что, подписывая чеки, даже не смотрела, не стоит ли на них уже чья-нибудь подпись; она, конечно, с тех самых пор, как он себя помнил, и даже еще раньше уже плела интриги и замышляла планы, готовясь к тому дню, когда он без промедленья превратится в кучку обильно унавоженной земли - тот адвокат, который пахал и сеял и снимал урожай и с него и с матери, как если б он уже в эту землю превратился, тот самый адвокат, у которого в потайном сейфе, возможно, даже был потайной ящик, а в ящике хранилась тайная бумага, а может, даже карта, и в нее были воткнуты булавки с разноцветными головками, как у генералов на походе, и все записи зашифрованы: Сегодня Сатпен обманом выманил у пьяного индейца его миль девственной земли стоим. 25 тыс. долл. |
| At 2:31 today came up out of swamp with final plank for house. val in conj. with land 40,000. | В 2.31 принес с болота последнюю доску для дома, стоим. вм. с землей 40 тыс. |
| 7:52 p.m. today married. | Сегодня в 7.52 пополудни женился. |
| Bigamy threat val. minus nil. unless quick buyer. | Угроза двоеженства, стоим. минус ноль, если срочно не подвернется покупатель. |
| Not probable. | Маловероятно. |
| Doubtless conjoined with wife same day. | Несомненно, в тот же день совокупился с женой. |
| Say 1 year and then with maybe the date and the hour too: Son. | Накинем 1 год, - а затем, может быть, снова дата и даже час: Сын. |
| Intrinsic val. possible though not probable forced sale of house land plus val. crop minus child's one quarter. | Действ, стоим, возм. хотя маловероятн. принуд. продажа дома и земли плюс стоим, урожая минус четверть, принадл. сыну. |
| Emotional val. plus 100% times nil. plus val. crop. | Эмоц. стоим, плюс 100 % от ноля плюс стоим, урожая. |
| Say 10 years, one or more children. | Накинем 10 лет, еще один или неск. детей. |
| Intrinsic val. forced sale house improved land plus liquid assets minus children's share. | Действ. стоим, принуд. продажа дома и воздел, земли плюс ликвидные фонды минус доля детей. |
| Emotional val .100% times increase yearly for each child plus intrinsic val. plus liquid assets plus working acquired credit and maybe here with the date too: Daughter and you could maybe even have seen the question mark after it and the other words even: daughter? daughter? daughter? trailing off not because thinking trailed off, but on the contrary thinking stopping right still then, backing up a little and spreading like when you lay a stick across a trickle of water, spreading and rising slow all around him in whatever place it was that he could lock the door to and sit quiet and subtract the money that Bon was spending on his whores and his champagne from what his mother had, and figure up how much would be left of it tomorrow and next month and next year or until Sutpen would be good and ripe-thinking about the good hard cash that Bon was throwing away on his horses and clothes and the champagne and gambling and women (he would have known about the octoroon and the left-handed marriage long before the mother did even if it had been any secret; maybe he even had a spy in the bedroom like he seems to have had in Sutpen's; maybe he even planted her, said to himself like you do about a dog: He is beginning to ramble. | Эмоц. стоим, плюс 100 % ежегодн. прирост для каждого ребенка плюс действит. стоим, плюс ликвидн. фонды плюс приобрет. кредит - а может быть, тут же и тоже с датой: Дочь и, может, дальше стоял вопросительный знак и даже еще слова: дочь? дочь? дочь? они постепенно расплывались - не потому, что расплывалась мысль, а, наоборот, потому, что мысль здесь остановилась, немного отступила и начала распространяться вширь, как если б ты, к примеру, перегородил палкой ручеек; она начала подниматься и медленно разливаться вокруг него где-нибудь в таком месте, где он мог бы запереть дверь, спокойно сидеть и вычитать суммы, которые Бон растрачивал на шлюх и на шампанское, из капитала, которым владела его мать, и прикидывать, сколько останется от него на следующий день, на следующий месяц или год или пока Сатпен окончательно созреет - сидеть и думать о доброй полновесной монете, которую Бон просаживал на лошадей, на костюмы, на шампанское и на женщин (он наверняка задолго до матери узнал об окторонке и о морганатическом браке - если это вообще скрывалось, - а может, даже держал соглядатая в спальне, как, очевидно, и в спальне у Сатпена, а может, он даже сам ее туда подсунул, сказав себе, как говорят про собаку: Он начинает шалить. |
| He needs a block. | Ему нужен поводок. |
| Not a tether: just a light block of some sort, so he cant get inside of anything that might have a fence around it) and only him to try to check it, or as much as he dared, and not getting far because he knew too that all Bon had to do was to go to his mother and the race horse would have a gold eatingtrough if he wanted it and, if the jock wasn't careful, a new jockey too counting up the money, figuring what he would net at this normal rate over the next few years, and meanwhile crucified between his two problems: whether maybe what he ought to do was to wash his hands of the Sutpen angle and clean up what was left and light out for Texas. | Не намордник, а просто какой-нибудь тонкий поводок, чтоб он не смог пролезть внутрь чего-либо, что огорожено забором), и только он один пытался за всем этим следить постольку, поскольку ему хватило смелости и, разумеется, без особого успеха - ведь он отлично знал, что стоит только Бону пойти пожаловаться матери, и скаковая лошадь - буде она того пожелает -получит золотую кормушку, а если жокей не станет смотреть в оба, то и другого жокея, - и вот он считал деньги, прикидывал, какую сумму - при этом нормальном приросте - он огребет чистоганом в ближайшие несколько лет, сидел и мучительно размышлял над дилеммой: не умыть ли руки от всех Сатпеновых махинаций, не собрать ли все, что осталось, да поскорее смотаться в Техас. |
| Except that whenever he thought about doing that he would have to think about all the money that Bon had already spent, and that if he had only gone to Texas ten years ago or five years ago or even last year he would have made more: so that maybe at night while he would be waiting for the window to begin to turn gray he would be like what Aunt Rosa said she was and he would have to deny that he breathed (or maybe wished he didn't) except for that two hundred per cent times the intrinsic value every New Year's-the water backing up from the stick and rising and spreading about him steady and quiet as light and him sitting there in the actual white glare of clairvoyance (or second sight or faith in human misfortune and folly or whatever you want to call it) that was showing him not only what might happen but what was actually going to happen and him declining to believe it was going to happen, not because it had come to him as a vision, but because it would have to have love and honor and courage and pride in it; and believing it might happen, not because it was logical and possible, but because it would be the most unfortunate thing for all concerned that could occur; and though you could no more have proved vice or virtue or courage or cowardice to him without showing him the moving people than you could have proved death to him without showing him a corpse, he did believe in misfortune because of that rigorous and arduous dusty eunuch's training which taught to leave man's good luck and joys to God, who would in return surrender all his miseries and follies and misfortunes to the lice and fleas of Coke and Littleton. | Однако, чуть только ему приходила в голову эта мысль, он вспоминал обо всех тех деньгах, которые Бон уже растранжирил, и о том, что, удери он в Техас лет десять или пять или даже год назад, он огреб бы намного больше, так что, быть может, ночами, ожидая, когда в окнах забрезжит белесый рассвет, он начинал смахивать на тетушку Розу, какой она, по ее словам, была, и ему приходилось отрицать, что он вообще когда-либо жил на свете (а может, он даже желал и вовсе на свет не родиться), если б не эти двести процентов от действительной стоимости каждый Новый год - и тут вода снова отступала от палки и поднималась и разливалась вокруг него, медленно и неуклонно, как свет, а он сидел там в белом сиянье ясновидения (или прозорливости, или веры в человеческое несчастье и глупость, или как там это ни назови), которое открывало ему не только то, что могло бы произойти, но и то, что действительно произойдет, а он отказывался верить, что это произойдет - не оттого, что это явилось ему как виденье, а оттого, что оно непременно будет связано с любовью и честью, со смелостью и гордостью - и все же верил, что это могло бы произойти: не потому, что это логично или возможно, а потому, что для всех причастных к этой истории лиц это было бы наихудшим из всего, что могло бы с ними случиться, и хотя он мог бы поверить в существование порока, добродетели, смелости или трусости, если б ему показали живых носителей этих свойств, равно как он мог бы поверить в существование смерти, если б ему показали мертвое тело, в несчастье он все же верил, потому что сухое, суровое, изнуряющее, евнушеское воспитание оставляет счастье и радости человека на волю божию, а уж бог в обмен на это передаст все его горести, глупости и несчастья на съедение вшам и блохам из фолиантов Литтлтона и Коука. |
| And the old Sabine-' | А старуха Сабина... |
| They stared-glared-at one another. | Они уставились, воззрились друг на друга. |
| It was Shreve speaking, though save for the slight difference which the intervening degrees of latitude had inculcated in them (differences not in tone or pitch but of turns of phrase and usage of words), it might have been either of them and was in a sense both: both thinking as one, the voice which happened to be speaking the thought only the thinking become audible, vocal; the two of them creating between them, out of the rag-tag and bob-ends of old tales and talking, people who perhaps had never existed at all anywhere, who, shadows, were shadows not of flesh and blood which had lived and died but shadows in turn of what were (to one of them at least, to Shreve) shades too, quiet as the visible murmur of their vaporizing breath. | Г оворил все это Шрив, хотя, если б не ничтожные различия, внедренные в них несколькими разделявшими их градусами широты (различия не в интонации, не в высоте тона, а в оборотах речи и выборе слов), говорить мог бы любой из них, и говорили в известном смысле оба: оба думали одно, и голос, который выражал мысль, был не чем иным, как мыслью, обретшей звуковую, словесную форму; они вдвоем взяли всю эту разношерстную компанию, населявшую старинные побасенки и сплетни, и создали из нее людей, которых, быть может, нигде никогда не существовало; это были лишь тени, но тени не живых, облеченных в плоть и кровь людей, которые некогда жили и умерли, а тени тех, кто, в свою очередь (по крайней мере, для одного из них, для Шрива), были тоже тенями, спокойными и тихими, как видимый глазу шелест превращавшегося в пар дыхания их обоих. |
| The chimes now began to ring for midnight, melodious, slow and faint beyond the closed, the snow-sealed, window. '-the old Sabine, who couldn't to save her life have told you or the lawyer or Bon or anybody else probably what she wanted, expected, hoped for because she was a woman and didn't need to want or hope or expect anything, but just to want and expect and hope (and besides, your father said that when you have plenty of good strong hating you don't need hope because the hating will be enough to nourish you) the old Sabine (not so old yet, but she would have just let herself go in the sense that you keep the engines clean and oiled and the best of coal in the bunkers but you don't bother to shine the brightwork or holystone the decks anymore; just let herself go on the outside. | Часы теперь начали бить полночь; их мелодичный размеренный звон едва проникал в закрытое, запорошенное снегом окно. - ...старуха Сабина, которая даже ради спасения собственной жизни не могла бы сказать ни тебе, ни адвокату, ни Бону да и никому вообще, чего она хочет и ждет, на что надеется, ибо ей, как женщине, вовсе не обязательно было хотеть или ждать чего-то, надеяться на что-то, а достаточно было просто хотеть, надеяться и ждать (и к тому же, как говорил твой отец, когда ты полон хорошей здоровой ненависти, ты можешь и вовсе обойтись без надежды, потому что тебя будет питать одна только ненависть)... старуха Сабина (она была не так уж стара, а просто перестала за собой следить, вроде того как бы ты, к примеру, чистил и смазывал котлы и засыпал в угольную яму первосортный уголь, но не давал себе больше труда мыть палубу и драить медяшку; просто перестала следить за своей внешностью. |
| Not fat; she would burn it up too fast for that, shrivel it away in the gullet between swallowing and stomach; no pleasure in the chewing; having to chew just another nuisance like no pleasure in the clothing; having the old wear out and having to choose the new just another nuisance: and no pleasure in the fine figure he-' neither of them said ' Bon' | Она не разжирела - все, что она проглатывала, слишком быстро перегорало, пересыхало прямо у нее в глотке, не успев даже дойти до желудка; еда не доставляла ей ни малейшего удовольствия, необходимость есть раздражала ее так же, как забота об одежде; ее равно раздражало и то, что старая одежда изнашивалась, и то, что надо выбирать себе новую; она не испытывала ни малейшего удовольствия ни от его (ни тот, ни другой не произнес: |
| '-cut in the fine pants that fit his leg and the fine coats that fit his shoulders nor in the fact that he had more watches and cuff buttons and finer linen and horses and yellow-wheeled buggies (not to mention the gals) than most others did, but all that too just an unavoidable nuisance that he would have to get shut of before he could do her any good just like he had to get shut of the teething and the chicken pox and the light boy's bones in order to be able to do her any good)-the old Sabine getting the faked reports from the lawyer like reports sent back to headquarters from a battle front, with maybe a special nigger in the lawyer's anteroom to do nothing else but carry them and that maybe once in two years or five times in two days, depending on when she would begin to itch for news and began to worry him-the report, the communique about how we are not far behind him (Sutpen) in Texas or Missouri or maybe California (California would be fine, that far away; convenient, proof inherent in the sheer distance, the necessity to accept and believe) and we are going to catch up with him any day now and so do not worry. | "Бона")... элегантной фигуры в элегантных штанах, ловко облегавших его ноги, и в элегантных сюртуках, ловко облегавших его плечи, ни от сознания, что его часы и запонки, его белье, лошади и экипажи с желтыми колесами (не говоря о девицах) лучше, чем у большинства других; все это было лишь неизбежной докукой, от которой ему надо будет избавиться прежде, чем он сможет чем-нибудь быть ей полезным, -точно так же, как ему надо было пережить прорезание зубов, ветряную оспу и детскую мягкость костей, чтобы он смог чем-нибудь быть ей полезным)... старуха Сабина получала от адвоката лживые доклады наподобие докладов, присылаемых в штаб с фронта; может, у адвоката в приемной даже сидел специальный черномазый только затем, чтобы их ей относить, может, раз в два года, а может, пять раз за два дня, смотря по тому, когда ей приспичит узнать новости и она начнет ему докучать, - доклад, коммюнике, что, мол, теперь мы от него (от Сатпена) совсем близко, что он в Техасе или в Миссури, а может, даже и в Калифорнии (в Калифорнии? прекрасно -это так далеко, что уже в силу одной лишь отдаленности не требует никаких доказательств, а напротив, заставляет принять все на веру); и мы теперь вот-вот его нагоним, а потому не беспокойтесь. |
| So she wouldn't, she wouldn't worry at all: she would just have out the carriage and go to the lawyer, busting in in the black dress that looked like a section of limp stove pipe and maybe not even a hat but just a shawl over her head, so that the only things missing would be the mop and the pail busting in and saying | Она и не беспокоилась, ни капельки не беспокоилась, она только приказывала подать карету и ехала к адвокату, она врывалась к нему -вся в черном, ни дать ни взять осевший обрубок печной трубы, и на голове, может, даже и не шляпа, а всего лишь платок, так что не хватало только ведра и метлы, - врывалась и говорила: |
| "He's dead. | "Он умер. |
| I know he is dead and how can he, how can he be," not meaning what the Aunt Rosa meant: where did they find or invent a bullet that could kill him but How can he be allowed to die without having to admit that he was wrong and suffer and regret it. | Я знаю, что он умер, но как он смел, как он смел умереть"; при этом она имела в виду не то, что имела в виду тетушка Роза: где нашли или как изобрели ту пулю, которая могла его убить а нечто совершенное иное Как допустили, чтобы он умер, не заставив его сначала признаться, что он был неправ, не заставив его раскаяться, сожалеть о содеянном и страдать. |
| And so in the next two seconds they would almost catch him (he the lawyer-would show her the actual letter, the writing in the English she couldn't read, that had just come in, that he had just sent for the nigger to carry to her when she came in, and the lawyer done practised putting the necessary date on the letter until he could do it now while his back would be toward her, in the two seconds it would take him to get the letter out of the file)-catch him, get so close to him as to have ample satisfaction that he was alive; so close indeed that he would be able to get her out of the office before she had sat down and into the carriage again and on the way home again where, among the Florentine mirrors and Paris drapes and tufted camisoles, she would still look like the one that had come in to scrub the floors, in the black dress that the cook wouldn't have looked at even when it was new five or six years ago, holding, clutching the letter she couldn't read (maybe the only word in it she could even recognize would be the word | И вот за следующие две минуты они почти что его настигали (он, адвокат, показывал ей самое что ни на есть настоящее письмо, на английском языке, которого она не знала, - оно, мол, только что получилось, когда она входила, он как раз послал за черномазым, чтобы тот ей его отнес; адвокат очень долго практиковался в искусстве ставить на письме нужную дату и теперь мог проставить ее, поворачиваясь к ней спиною на те две секунды, которые требовались, чтобы вынуть письмо из папки), настигали его, подбирались к нему так близко, что могли воочию убедиться, что он еще жив; до того близко, что, не дав ей даже сесть, адвокат ухитрялся вывести ее из конторы, посадить в карету и отправить домой, где, среди флорентийских зеркал, парижских драпри и стеганых неглиже она все равно выглядела как поломойка, в черном платье, которым даже пятью или шестью годами раньше, когда оно было еще совсем новым,побрезговала бы и кухарка; в одной руке она крепко держала, сжимала письмо, которого не умела прочесть (быть может, единственным словом, которое она могла в нем разобрать, было имя |
| "Sutpen") in one hand and brushing back a rope of lank iron-colored hair with the other and not looking at the letter like she was reading it even if she could have, but swooping at it, blazing down at it as if she knew she would have only a second to read it in, only a second for it to remain intact in after her eyes would touch it, before it took fire and so would not be perused but consumed, leaving her sitting there with a black crumbling blank carbon ash in her hand. | "Сатпен"), а другою отбрасывала со лба космы черных с проседью прямых волос; при этом она смотрела на письмо не так, как если бы она его читала, даже умей она его прочитать, а бросаясь, обрушиваясь на него откуда-то сверху, и глаза ее метали молнии, словно она знала, что читать его она сможет всего лишь одно мгновенье, что оно сможет остаться целым и невредимым всего лишь на одно мгновенье после того, как ее глаза его коснутся, и тут же вспыхнет и потому будет не прочитано, а поглощено огнем, и у нее в руках останется лишь горсточка рассыпчатой черной золы. |
| 'And him-' (Neither of them said 'Bon') '-there watching her, who had got old enough to have learned that what he thought was childhood wasn't childhood, that other children had been made by fathers and mothers where he had been created new when he began to remember, new again when he came to the point where his carcass quit being a baby and became a boy, new again when he quit being a boy and became a man; created between a lawyer and a woman whom he had thought was feeding and washing and putting him to bed and finding him in the extra ticklings for his palate and his pleasure because he was himself, until he got big enough to find out that it wasn't him at all she was washing and feeding the candy and the fun to but it was a man that hadn't even arrived yet, whom even she had never seen yet, who would be something else beside that boy when he did arrive like the dynamite which destroys the house and the family and maybe even the whole community aint the old peaceful paper that maybe would rather be blowing aimless and light along the wind or the old merry sawdust or the old quiet chemicals that had rather be still and dark in the quiet earth like they had been before the meddling guy with ten-power spectacles came and dug them up and strained, warped and kneaded them created between this woman and a hired lawyer (the woman who since before he could remember he now realized had been planning and grooming him for some moment that would come and pass and following which he saw that to her he would be little more than so much rich rotting dirt; the lawyer who since before he could remember he now realized had been plowing and planting and watering and manuring and harvesting him as if he already was) and Bon watching her, lounging there against the mantel maybe in the fine clothes, in the harem incense odor of what you might call easy sanctity, watching her looking at the letter, not even thinking I am looking upon my mother naked since if the hating was nakedness, she had worn it long enough now for it to do the office of clothing like they say that modesty can do, does | А он... (никто из них не называл имя Бона)... за нею наблюдал; он вырос уже достаточно, чтобы понять: то, что он считал детством, вовсе не детство; что других детей родили матери и отцы, между тем как его создали вновь, когда у него появилась память; создали вновь, когда его детский костяк стал костяком юноши; создали вновь, когда из юноши он превратился в мужчину; его создали соединенными усилиями адвокат и женщина, которая, как он думал, кормит, умывает, укладывает его спать, ублажает его, придумывает для него развлечения потому, что он - это он; он думал так, пока не вырос достаточно, чтоб убедиться: на самом деле она умывает, пичкает сладостями и развлекает вовсе не его, а некоего мужчину, который даже еще не появился на свет, которого даже она сама еще никогда не видела и который - когда он действительно появится на свет - будет чем-то совершенно отличным от этого юноши, подобно тому как динамит, уничтожающий дом и семью, а может, даже и все селение, - вовсе не та славная невинная бумажка, что скорей предпочла бы легко и бесцельно носиться по ветру; не славные веселые опилки и даже не славные спокойные химические вещества, что предпочли бы тихо и мирно лежать в спокойной земле, где они именно так и лежали, покуда не явился нахальный тип в очках минус десять и не начал их оттуда выкапывать, коверкать, месить и мять - его создали соединенными усилиями эта женщина и наемный адвокат (женщина, которая, как он теперь убедился, еще прежде, чем он стал себя помнить, уже воспитывала и готовила его к какой-то минуте, которая наступит и пройдет, после чего он, как он теперь увидел, станет для нее не более чем куском жирной, обильно унавоженной земли, а адвокат, который, как он теперь убедился, еще прежде, чем он стал себя помнить, уже пахал, засевал, поливал, удобрял его и снимал с него урожай, словно он в этот кусок земли уже превратился); и вот Бон за этой женщиной наблюдал, быть может, прислонившись к камину в своем элегантном костюме, овеянный фимиамом, если можно так выразиться, сомнительной гаремной добродетели, наблюдал, как она смотрит на письмо, и ему даже не приходила в голову мысль Я вижу свою мать обнаженной ибо если ненависть - это нагота, она ходила нагою так долго, что нагота могла теперь служить ей одеждой, как, говорят, может служить и действительно служит одеждою скромность... |
| ' So he went away. | Итак, он уехал. |
| He went away to school at the age of twenty-eight. | В возрасте двадцати восьми лет он уехал учиться. |
| And he wouldn't know nor care about that either: which of them-mother or lawyer-it was who decided he should go to school nor why, because he had known all the time that his mother was up to something and that the lawyer was up to something, and he didn't care enough about what either of them was to try to find out, who knew that the lawyer knew that his mother was up to something but that his mother didn't know that the lawyer was up to something, and that it would be all right with the lawyer if his mother got whatever it was she wanted, provided he (the lawyer) got what he wanted one second before or at least at the same time. | Он не знал и не интересовался, кто из них - мать или адвокат - решил, что ему надо ехать учиться, и почему они это решили, ибо он все время знал, что мать его что-то замышляет и что адвокат тоже что-то замышляет; однако что именно каждый из них замышляет, интересовало его не настолько, чтобы он постарался про это узнать - ведь он знал: адвокату известно, что мать его что-то замышляет, а матери неизвестно, что адвокат тоже что-то замышляет, и что адвокат будет доволен, если мать получит то, чего она хочет, при условии, что он (адвокат) получит то, чего хочет он, на секунду раньше или хотя бы одновременно. |
| He went away to school; he said | Он уехал учиться; он сказал: |
| "All right" and told the octoroon goodbye and went to school, who not in all the twenty-eight years had ever been told by anyone, | "Ладно", попрощался с окторонкой и уехал учиться - он, которому за все двадцать восемь лет никто никогда не говорил: |
| "Do as these others do; have this task done at nine a. m. tomorrow or Friday or Monday"; maybe it was even the octoroon whom they (or the lawyer) used-the light block (not tether) which the lawyer had put on him to keep him from getting inside of something which might be found to have a fence around it later. | "Сделай то-то и то-то, реши эту задачу к девяти утра завтра, или в пятницу, или в понедельник"; может быть, они (или адвокат) даже использовали для этой цели окторонку - тонкий поводок (а не намордник), который адвокат на него надел, чтобы он не забрался в какое-то место, которое было обнесено забором, как могло обнаружиться позже. |
| Maybe the mother found out about the octoroon and the child and the ceremony and discovered more than the lawyer had (or would believe, who considered Bon only dull, not a fool) and sent for him and he came and lounged against the mantel again and maybe knowing what was up, what had happened before she told him, lounging there with an expression on his face you might call smiling except it was not that but just something you couldn't see through or past, and she watching him with maybe the lank iron-colored strand of hair down again and not even bothering to brush it back now because she was not looking at any letter now but her eyes blazing at him, her voice trying to blaze at him out of the urgency of alarm and fear, but she managing to keep it down since she could not talk about betrayal because she had not told him yet, and now, at this moment, she would not dare risk it-he looking at her from behind the smiling that wasn't smiling but was just something you were not supposed to see beyond, saying, admitting it: | Быть может, мать узнала про окторонку, про ребенка и про обряд, выведала даже больше, чем сам адвокат выведал (или чему он мог поверить, ибо считал Бона всего лишь лентяем, а вовсе не дураком), и послала за ним, и он пришел, и снова прислонился к камину, и, быть может, понял, что она замыслила, что случилось, еще прежде, чем она ему сказала, и стоял, прислонившись к камину, с таким выражением, которое ты назвал бы улыбкой, хотя это была совсем не улыбка, а нечто вроде непроницаемой маски, а мать смотрела на него, и, быть может, прямые, черные с проседью космы опять свисали ей на лоб, и теперь она даже не давала себе труда их отбросить, потому что теперь глаза ее смотрели не на письмо, а метали молнии на него, и голос ее дрожал от неотступной тревоги и страха, но ей удавалось их подавлять - ведь она не могла говорить об измене, потому что тогда она ему еще ничего не рассказала, а сейчас, в эту минуту, не смела пойти на такой риск, меж тем как он смотрел на нее, улыбаясь тою улыбкой, что была совсем не улыбкой, а чем-то вроде непроницаемой преграды, и говорил, признавался: |
| "Why not? | "А почему бы и нет? |
| All young men do it. | Все молодые люди так поступают. |
| The ceremony too. | Да и обряд тоже. |
| I didn't set out to get the child, but now that I have.... It's not a bad child, either" and she watching him, glaring at him and not being able to say what she would because she had put off too long now saying what she could: | Я не собирался заводить ребенка, но раз уж он появился... и ведь это совсем не плохой ребенок", а она смотрела на него, сверкая глазами, и не могла сказать ему то, что хотела, ибо слишком долго это откладывала и потому могла лишь сказать: |
| "But you. | "Да, но ведь это ты. |
| This is different" and he (she would not need to say it. | Ты совсем другое дело", а он (ей вовсе не нужно было это говорить. |
| He would know because he already knew why she had sent for him, even if he did not know and did not care what she had been up to since before he could remember, since before he could take a woman whether in love or not): | Он и так это знал, он уже понял, почему она за ним послала, хотя он вовсе не знал и не интересовался, что именно она замыслила еще прежде, чем он стал себя помнить, еще прежде, чем он познал женщину - с любовью или без любви), он отвечал: |
| "Why not? | "А почему бы и нет? |
| Men seem to have to marry some day, sooner or later. | Мужчинам, по-видимому, рано или поздно приходится жениться. |
| And this is one whom I know, who makes me no trouble. | А эту женщину я знаю, и она не доставляет мне хлопот. |
| And with the ceremony, that bother, already done. | И этот нудный обряд тоже уже позади. |
| And as for a little matter like a spot of Negro blood-' not needing to talk much, say much either, not needing to say I seem to have been born into this world with so few fathers that I have too many brothers to outrage and shame while alive and hence too many descendants to bequeath my little portion of hurt and harm to, dead; not that, just 'a little spot of Negro blood-' and then to watch the face, the desperate urgency and fear, then to depart, kissing her maybe, her hand maybe which would lie in his and even touch his lips like a dead hand because of the desperate casting for this straw or that; maybe as he went out he said she will go to him (the lawyer); if I were to wait five minutes I could see her in the shawl. | А что до такой безделицы, как капля негритянской крови..." - при этом не было нужды долго распространяться, не было нужды говорить Я, как видно, родился на свет, имея так мало отцов, что у меня слишком много братьев, которые при жизни будут мною возмущаться и меня стыдиться, и потому после смерти у меня останется слишком много потомков, которым я должен передать по наследству свою долю неприятностей и зла, - достаточно было сказать только: "маленькая капля негритянской крови...", а потом посмотреть ей в лицо, увидеть на нем мольбу, отчаянье и страх, после чего удалиться, быть может, предварительно поцеловав ее, а может, поцеловав ей руку, которая будет лежать в его руке и даже касаться его губ, словно рука мертвеца, после отчаянных тщетных попыток уцепиться за ту или иную соломинку, и, может быть, выходя, он сказал себе она пойдет к нему (к адвокату); подожди я минут пять, и она уже накинет шаль. |
| So probably by tonight I will be able to know-if I cared to know. | Так что сегодня к вечеру я наверняка смогу узнать - если б я хотел узнать. |
| Maybe by night he did, maybe before that if they managed to find him, get word to him, because she went to the lawyer. | Может, он и узнал, может, к вечеру, а может, и раньше - если только им удалось его найти, известить, ибо она и правда пошла к адвокату. |
| And it was right in the lawyer's alley. | А это было как раз по адвокатской части. |
| Maybe before she even got started telling it good that gentle white glow began like when you turn up a wick; maybe he could even almost see his hand writing on into the space where the daughter? daughter? daughter? never had quite showed. | Может, еще до того, как она начала говорить, появилось это слабое белое сиянье, какое бывает, когда подкручиваешь фитиль; может, ему даже почудилось, будто он видит, как рука адвоката вписывает что-то в тот просвет, где слова дочь? дочь? дочь? так и не появились. |
| Because maybe that had been the lawyer's trouble and worry and concern all the time; that ever since she had made him promise he would never tell Bon who his father was, he had been waiting and wondering how to do it, since maybe he knew that if he were to tell Bon, Bon might believe it or he might not, but certainly he would go and tell his mother that the lawyer had told him and then he (the lawyer) would be sunk, not for any harm done because there would be no harm, since this could not alter the situation, but for having crossed his paranoiac client. | Ведь вполне может быть, что адвокат именно об этом все время и заботился; может, с тех самых пор, когда она заставила его обещать никогда не рассказывать Бону, кто его отец, он ждал и все думал, как это сделать; ведь вполне возможно, он знал, что, если рассказать об этом Бону, Бон может поверить ему или не поверить, но уж непременно пойдет и сообщит матери, что адвокат все ему рассказал, и тогда он (адвокат) погиб - не потому, что он причинил какой-то ущерб, никакого ущерба он этим причинить не мог, ибо слова ничего не изменят, а потому, что он посмел ослушаться своей бесноватой клиентки. |
| Maybe while he would sit in his office adding and subtracting the money and adding what they would get out of Sutpen (he was never worried about what Bon would do when he found out; he had probably a long time ago paid Bon that compliment of thinking that even if he was too dull or too indolent to suspect or find out about his father himself, he wasn't fool enough not to be able to take advantage of it once somebody showed him the proper move; maybe if the thought had ever occurred to him that because of love or honor or anything else under Heaven or jurisprudence either, Bon would not, would refuse to, he (the lawyer) would even have furnished proof that he no longer breathed) maybe all the time it was this that racked him: how to get Bon where he would either have to find it out himself, or where somebody-the father or the mother-would have to tell him. | Может, пока он сидел у себя в конторе, складывал и вычитал деньги, прибавлял суммы, которые они получат от Сатпена (он никогда не беспокоился о том, как Бон поступит, когда все узнает; он наверняка давным-давно мысленно воздал Бону должное и считал, что, будь тот даже слишком равнодушен и ленив, чтобы самому дознаться, кто его отец, он, однако ж, не настолько глуп, чтоб не воспользоваться этим, когда кто-либо подскажет ему, что для этого надо предпринять; может, если ему и приходило в голову, что Бон не захочет, откажется это сделать - из соображений любви, чести или бог весть каких еще соображений, в том числе даже и юридических, то он (адвокат) сумел бы даже доказать, что отца его уже нет в живых)... может, все время именно это его и мучило: как довести Бона до того, что он либо обнаружит все сам, либо кто-нибудь - мать или отец -вынуждены будут все ему рассказать. |
| So maybe she wasn't out of the office good or at least as soon as he had had time to open the safe and look in the secret drawer and make sure that it was the University of Mississippi that Henry attended-before his hand was writing steady and even into the space where the daughter? daughter? daughter? never had showed-and when the date here too: 1859. | Так что, может, она едва успела выйти из конторы, или, хотя бы, едва он нашел время открыть свой сейф, заглянуть в потайной ящик и убедиться, что Г енри поступил именно в Университет Миссисипи, рука его уже твердо и четко вписывала в тот просвет, где слова дочь? дочь? дочь? так и не появились - и тоже с датой: 1859 г. |
| Two children. | Двое детей. |
| Say 1860, 20 years. | Допустим, 1860 г., 20 лет. |
| Increase 200% times intrinsic val. yearly plus liquid assets plus credit earned. | Прирост 200% действит. стоим, ежегодно плюс ликвидн. фонды плюс полученные доходы. |
| Approx'te val. 1860, 100,000. | Приблизит стоим, в 1860 г. - 200 тыс. |
| Query: bigamy threat, Yes or No. | Вопрос: угроза двоеженства - да или нет? |
| Possible. No. | Возможно, нет. |
| Incest threat: Credible Yes and the hand going back before it put down the period, lining out the Credible, writing in Certain, underlining it. | Угроза кровосмешения? Вероятно, да, а затем, прежде чем поставить точку, рука возвращается назад, вычеркивает Вероятно, вписывает и подчеркивает Несомненно. |
| 'And he didn't care about that too; he just said, | Но его не интересовало и это; он сказал только: |
| "All right." | "Ладно". |
| Because maybe he knew now that his mother didn't know and never would know what she wanted, and so he couldn't beat her (maybe he had learned from the octoroon that you cant beat women anyhow and that if you are wise or dislike trouble and uproar you don't even try to), and he knew that all the lawyer wanted was just the money; and so if he just didn't make the mistake of believing that he could beat all of it, if he just remembered to be quiet and be alert he could beat some of it. -So he said, | Возможно, теперь он уже знал, что мать не знает и никогда не будет знать, чего она хочет, и потому он не может взять над нею верх (возможно, он уже узнал от окторонки, что над женщиной вообще нельзя взять верх; и если ты не дурак и не любишь свар и скандалов, то не станешь даже и пытаться); и он знал, что адвокату не нужно ничего, кроме денег, и что если он не совершит ошибки, воображая, будто сможет взять себе все, если постарается сидеть тихо и держать ухо востро, то сможет взять хотя бы часть... Итак, он сказал: |
| "All right" and let his mother pack the fine clothes and the fine linen into the bags and trunks, and maybe he lounged into the lawyer's office and watched from behind that something which could have been called smiling while the lawyer made the elbow motion about getting his horses onto the steamboat and maybe buying him an extra special body servant and arranging about the money and all; watching from behind the smiling while the lawyer did the heavy father even, talking about the scholarship, the culture, the Latin and the Greek that would equip and polish him for the position which he would hold in life and how a man to be sure could get that anywhere, in his own library even, who had the will; but how there was something, some quality to culture which only the monastic, the cloistral monotony of a-say obscure and small (though high class, high class) college-and he-' (neither of them said ' Bon'. | "Ладно", предоставил матери уложить свои элегантные костюмы и тонкое белье в сундуки и саквояжи, а может, заглянул в контору к адвокату и, улыбаясь тем, что можно было бы назвать улыбкой, наблюдал, как адвокат суетливо ерзает на стуле, распространяясь насчет того, что надо погрузить на пароход его лошадей, может, даже купить ему еще одного слугу, а также распорядиться насчет денег и всего прочего; улыбаясь, смотрел, как адвокат пытается разыгрывать из себя заботливого родителя, рассуждая о пользе образования, учености, латыни и греческого, благодаря которым он приобретет знания и лоск, приличествующие его положению в жизни; слушал его соображения насчет того, что все это, разумеется, можно приобрести где угодно, в том числе и у себя в библиотеке, было бы желание, и тем не менее подлинную культуру подлинное образование может дать лишь монашеское монастырское уединение... как бы это сказать... безвестного маленького (однако первоклассного, да, первоклассного) университета... а он... (никто из них не назвал имя Бона. |
| Never at any time did there seem to be any confusions between them as to whom Shreve meant by 'he') 'listening courteous and quiet behind that expression which you were not supposed to see past, asking at last, interrupting maybe, courteous and affable nothing of irony, nothing of sarcasm-"What did you say this college was?": and now a good deal of elbow motion here while the lawyer would shuffle through the papers to find the one from which he could read that name which he had been memorizing ever since he first talked to the mother: | У них ни разу не возникло ни малейшего сомнения, кого именно Шрив разумеет под словом "он")... он слушал вежливо и спокойно, под этой своей непроницаемой маской и, наконец, может, даже перебив собеседника, спросил, этак вежливо и любезно, без тени иронии, без тени сарказма: "Как, вы сказали, этот университет называется?" - и тут адвокат снова заерзал, перебирая бумаги в поисках той, где было записано это название, которое он заучивал наизусть с тех самых пор, когда впервые упомянул о нем в беседе с его матерью: |
| "The University of Mississippi, at"-Where did you say?" | "Университет Миссисипи в..." Где, ты говорил, он находится? |
| ' Oxford,' Quentin said. | - В Оксфорде, - сказал Квентин. |
| 'It's about forty miles from-' | - Это примерно милях в сорока от... |
| "-Oxford." | - "...в Оксфорде". |
| And then the papers could be still again because he would be talking: about a small college only ten years old, about how there wouldn't be anything to distract him from his studies there (where, in a sense, wisdom herself would be a virgin or at least not very secondhand) and how he would have a chance to observe another and a provincial section of the country in which his high destiny was rooted; (granted the outcome of this war which was without doubt imminent, the successful conclusion of which we all hoped for, had no doubt of) as the man he would be and the economic power he would represent when his mother passed on, and he listening behind that expression, saying, | Затем бумаги опять перестали шуршать, потому что он опять заговорил об этом маленьком университете, который существует всего лишь десять лет; о том, как ничто не будет отвлекать его от занятий (ведь там, если можно так выразиться, самая мудрость еще сохранила девственность или, по крайней мере, еще не успела очень уж обтрепаться) и как ему представится возможность наблюдать иную, провинциальную часть того края, в котором ему со временем суждено занять высокое положение (в случае благоприятного исхода этой войны, которая, без сомнения, неизбежна, но на успешное завершение которой мы все уповаем, нисколько в нем не сомневаемся) как человеку и как обладателю состояния, которое перейдет к нему, когда его матушки не станет; а он все слушал с этой своей непроницаемою маской на лице и только спросил: |
| "Then you don't recommend the law as a vocation?" and now for just a moment the lawyer would stop, but not long; maybe not long enough or perceptible enough for you to call it pause: and he would be looking at Bon too: | "Значит, вы не рекомендуете мне избрать себе профессией право?" - и тут адвокат вдруг замолк, но ненадолго, во всяком случае, не на такой промежуток времени, который был бы достаточно долгим и достаточно заметным, чтобы можно было назвать его паузой, и, в свою очередь, глянул на Бона: |
| "It hadn't occurred to me that the law might appeal to you" said Bon: | "Мне, признаться, в голову не приходило, что вам может быть по душе право", на что Бон заметил: |
| "Neither did practising with a rapier appeal to me while I was doing it. | "Равным образом мне было не по душе фехтование - пока я им занимался. |
| But I can recall at least one occasion in my life when I was glad I had" and then the lawyer, smooth and easy: | Но я помню, по крайней мере, один случай в своей жизни, когда я был рад, что у меня есть практика", и тогда адвокат поспешно и ловко ввернул: |
| "Then by all means let it be the law. | "Ну что ж, право так право. |
| Your mother will ag-be pleased." | Ваша матушка будет сог... довольна". - |
| "All right," he said, not "good-bye"; he didn'tcare. | "Ладно", - сказал он, не "до свидания", а "ладно"; ему ведь было все равно. |
| Maybe he didn't even say good-bye to the octoroon, to those tears and lamentations and maybe even the clinging, the soft despairing magnolia-colored arms about his knees, and (say) three and a half feet above those boneless steel gyves that expression of his which was not smiling but just something not to be seen through. | Может, он не сказал "до свиданья" даже и окторонке, отмахнулся от ее слез, причитаний, а может, даже и объятий, от мягких рук цвета магнолии, в отчаянии цеплявшихся за его колени; и (примерно) на три с половиною фута выше этих бескостных стальных оков опять появилось это его выражение - не улыбка, а просто непроницаемая маска. |
| Because you cant beat them: you just flee (and thank God you can flee, can escape from that massy five-foot-thick maggot-cheesy solidarity which overlays the earth, in which men and women in couples are ranked and racked like ninepins; thanks to whatever Gods for that masculine hipless tapering peg which fits light and glib to move where the cartridge-chambered hips of women hold them fast)-not good-bye: all right: and one night he walked up the gangplank between the torches and probably only the lawyer there to see him off and this not for godspeed but to make sure that he actually took the boat. | Ибо над ними нельзя взять верх, от них просто бегут (и, слава богу, можно бежать, можно спастись бегством от этой вязкой, как кишащий червями сыр, солидарности, которая слоем в пять футов толщиной обволакивает весь земной шар и в которой мужчины и женщины парами построены в шеренгу, словно кегли; спасибо неведомым богам за эту мужскую узкобедрую сужающуюся конусом ногу, что движется легко и быстро в отличие от бедер женщин, что крепко держат их на месте, как патроны в гильзах) -сказал не "до свидания", а "ладно" и в один прекрасный вечер поднялся по освещенным факелами сходням; и провожал его, наверно, только адвокат - он пришел не пожелать ему счастливого пути, а всего" лишь убедиться, что он и вправду сел на пароход. |
| And the new extra nigger opening the bags in the stateroom, spreading the fine clothes, and the ladies already gathered in the saloon for supper and the men in the bar, preparing for it, but not he; he alone, at the rail, with a cigar maybe, watching the city drift and wink and glitter and sink away and then all motion cease, the boat suspended immobile and without progress from the stars themselves by the two ropes of spark-filled smoke streaming upward from the stacks. | И вот новый, специально купленный для этой цели черномазый уже отпирает саквояжи и раскладывает по каюте элегантные костюмы, и дамы уже собираются в кают-компанию на ужин, а мужчины перед ужином заглядывают в бар, и только он один стоит на палубе, быть может, закурив сигару, и смотрит, как город, сверкая и мерцая огнями, уплывает, погружаясь во тьму, и тогда все останавливается и пароход застывает в неподвижности и висит, прикрепленный к звездам двумя канатами искристого дыма, что тянутся к небу из обеих труб. |
| And who knows what thinking, what sober weighing and discarding, who had known for years that his mother was up to something; that the lawyer was up to something and though he knew that was just money, yet he knew that within his (the lawyer's) known masculine limitations he (the lawyer) could be almost as dangerous as the unknown quantity which was his mother; and now this-school, college-and he twenty-eight years old. | Кто знает, что он думал, что трезво взвешивал и отвергал, давно уже поняв: мать его что-то замышляет и адвокат тоже что-то замышляет, и хотя он знал, что речь шла всего лишь о деньгах, он знал также, что, несмотря на известную мужскую ограниченность, он (адвокат) мог быть не менее опасным, чем неизвестная величина - его мать; и в довершение всего еще и это - учебное заведение, университет, когда ему уже двадцать восемь. |
| And not only that, but this particular college, which he had never heard of, which ten years ago did not even exist; and knowing too that it was the lawyer who had chosen it for him-what sober, what intent, what almost frowning Why? | Мало того, именно этот университет, о котором он никогда и слыхом не слыхал, которого десять лет назад вообще еще не было; он понимал, что университет этот выбрал для него не кто иной, как адвокат, и хмуро, мучительно, неотступно думал Почему? |
| Why? | Почему? |
| Why this college, this particular one above all others?Maybe leaning there in that solitude between panting smoke and engines and almost touching the answer, aware of the jigsaw puzzle picture integers of it waiting, almost lurking, just beyond his reach, inextricable, jumbled, and unrecognizable yet on the point of falling into pattern which would reveal to him at once, like a flash of light, the meaning of his whole life, past-the Haiti, the childhood, the lawyer, the woman who was his mother. | Почему именно этот, а не какой-либо другой? думал, быть может, стоя в одиночестве на палубе среди пыхтящих труб и котлов, чувствуя, что сейчас ухватит ускользающий ответ, что отдельные части этой головоломки только и ждут, чтобы он их составил; беспорядочно мелькая перед глазами, пока еще зыбкие, непонятные, они вот-вот соединятся в четкий узор, который мгновенно, словно яркая вспышка света, откроет ему смысл всей его жизни, все его прошлое -Г аити, детство, адвоката и женщину, которая приходится ему матерью. |
| And maybe the letter itself right there under his feet, somewhere in the darkness beneath the deck on which he stood-the letter addressed not to Thomas Sutpen at Sutpen's Hundred but to Henry Sutpen, Esquire, in Residence at the University of Mississippi, near Oxford, Mississippi. | А может быть, все объяснит ему само письмо, здесь, прямо у него под ногами, где-то во тьме под палубой, на которой он стоит, - письмо, адресованное не Томасу Сатпену в Сатпенову Сотню, а Генри Сатпену, эсквайру, проживающему в Университете Миссисипи близ Оксфорда, что в штате Миссисипи. |
| One day Henry showed it to him and there was no gentle spreading glow but a flash, a glare (showed it to him who not only had no visible father but had found himself to be, even in infancy, enclosed by an unsleeping cabal bent apparently on teaching him that he had never had a father, that his mother had emerged from a sojourn in limbo, from that state of blessed amnesia in which the weak senses can take refuge from the godless dark forces and powers which weak human flesh cannot stand, to wake pregnant, shrieking and screaming and thrashing, not against the ruthless agony of labor but in protest against the outrage of her swelling loins; that he had been fathered on her not through that natural process but had been blotted onto and out of her body by the old infernal immortal male principle of all unbridled terror and darkness) a glare in which he stood looking at the innocent face of the youth almost ten years his junior, while one part of him said. He has my brow my skull my jaw my hands and the other said Wait. | Генри однажды показал ему это письмо, и тогда перед ним возник не слабый, медленно разгорающийся отблеск, а вспышка, ослепительное сиянье (он показал письмо ему, человеку, вокруг которого - мало того, что он не видел своего отца - еще в младенчестве плелась сеть заговоров и интриг с явной целью внушить ему, что отца у него вообще никогда не было; мать его, вырвавшись из царства теней, из блаженного беспамятства, где слабые чувства находят убежище от темных безбожных сил, вынести которые слабая человеческая плоть не может, очнулась беременной; она кричала, плакала и билась; но то была не жестокая агония родовых схваток, а возмущение против чего-то, что разрасталось в ее лоне; и что он был зачат не естественным путем, а был брошен в ее тело и извержен оттуда все тем же инфернальным мужским началом, извечным воплощением безудержного ужаса и тьмы), и когда это ослепительное сиянье осветило ему невинное лицо юноши почти десятью годами его моложе, меж тем как одна часть его существа сказала У него мой лоб, мой череп, мой подбородок, мои руки а другая сказала Подожди. |
| Wait. | Подожди. |
| You cant know yet. | Ты еще не знаешь. |
| You cannot know yet whether what you see is what you are looking at or what you are believing. | Ты еще не можешь знать, что у тебя перед глазами: то, на что ты смотришь, или то, в чем ты уверен. |
| Wait. | Подожди. |
| Wait. | Подожди. |
| 'The letter which he-' it was not Bon Shreve meant now, yet again Quentin seemed to comprehend without difficulty or effort whom he meant '-wrote maybe as soon as he finished that last entry in the record, into the daughter? daughter? daughter? while he thought By all means he must not know now, must not be told before he can get there and he and the daughter-not remembering anything about young love from his own youth and would not have believed it if he had, yet willing to use that too as he would have used courage and pride, thinking not of any hushed wild importunate blood and light hands hungry for touching, but of the fact that this Oxford and this Sutpen's Hundred were only a day's ride apart and Henry already established in the University and so maybe for once in his life the lawyer even believed in God: My Dear Mr Sutpen: The undersigned name will not be known to you, nor are the writer's position and circumstances, for all their reflected worth and (I hope) value, so unobscure as to warrant the hope that he will ever see you in person or you he-worth reflected from and value rendered to two persons of birth and position, one of whom, a lady and widowed mother, resides in that seclusion befitting her condition in the city from which this letter is inscribed, the other of whom, a young gentleman her son, will either be as you read this, or will shortly thereafter be a petitioner before the same Bar of knowledge and wisdom as yourself. | - Письмо, которое он написал... - Шрив на этот раз имел в виду не Бона, но Квентин, казалось, опять без всякого усилия и труда понял, о ком идет речь, - быть может, сразу после того, как он внес последнюю запись в свой кондуит, вместо слов дочь? дочь? дочь? При этом он думал Он ни в коем случае не должен ничего знать, ему не следует ничего говорить, пока он не приедет туда, и пока он и дочь... но ничего не вспомнил о своей собственной молодой любви, а если даже и вспомнил, то не поверил самому себе, а только захотел использовать ее, как использовал бы смелость и гордость, и думал не о чьей-то угомонившейся необузданной горячей крови и не о чьих-то легких руках, жаждущих прикосновенья, а о том, что от этого Оксфорда до этой Сатпеновой Сотни всего один лишь день езды и что Г енри уже обосновался в этом университете, и потому адвокат, быть может, на сей раз впервые за всю жизнь даже поверил в бога: Высокоуважаемый м-р Сатпен, имя нижеподписавшегося, разумеется, ничего Вам не скажет, равно как и его положение и состояние, ибо все его достоинства и (льщу себя надеждою) также и значение едва ли столь очевидные, чтобы он мог питать надежду когда-либо лично встретиться с Вами, суть всего лишь отражение достоинств и значения двух знатных высокопоставленных особ, из коих первая, благородная дама и овдовевшая мать, проживает в уединении, приличествующем ее положению, в городе, откуда исходит сие письмо, тогда как вторая особа, молодой джентльмен, ее сын, в то самое время, когда Вы это читаете или вскоре вслед за сим, выступит как истец перед тем же Судом познаний и мудрости. |
| It is in his behalf that I write. | От имени сего последнего я к Вам и обращаюсь. |
| No: I will not say behalf; certainly I shall not let his lady mother nor the young gentleman himself suspect that I used that term, even to one, Sir, scion of the principal family of that county as it is your fortunate lot to be. | Нет, я не смею сказать: "от имени", ибо никоим образом не желаю, чтобы у вышереченной дамы, равно как и у самого молодого джентльмена возникло хоть малейшее подозрение, что я воспользовался сим термином, обращаясь даже к Вам, сэр, коему выпал счастливый жребий быть членом самой именитой фамилии округа. |
| Indeed, it were better for me if I had not written at all. | Увы - мне, разумеется, было бы лучше совсем к Вам не. писать. |
But I do; I have; it is irrevocable now; if you discern aught in this letter which smacks of humility, take it as coming not from the mother and certainly not from the son, but from the pen of one whose humble position as legal adviser and man of business to the above described lady and young gentleman, whose loyalty and gratitude toward one whose generosity has found him (I do not confess this; I proclaim it) in bread and meat and fire and shelter over a period long enough to have taught him gratitude and loyalty even if he had not known them, has led him into an action whose means fall behind its intention for the reason that he is only what he is and professes himself to be, not what he would.
Но я пишу, я должен писать, сие теперь неизбежно, и если Вы усмотрите в сем письме хотя бы малейшие признаки уничижения, благоволите принять их за нечто, исходящее не от матери и тем более не от сына, ибо они вышли из-под пера человека, чье скромное положение поверенного в делах вышеозначенной дамы и молодого джентльмена, человека, чья верность и благодарность к тем, чьему великодушию он был обязан (я не намерен сего скрывать, напротив, я во всеуслышание об этом объявляю) хлебом насущным, теплом и крышею над головой в течение времени, достаточно продолжительного, дабы научить его благодарности и верности - буде он не знал их прежде, - а также побудить его к действию, хотя средства его и отстают от цели, ибо он есть лишь то, что есть, и ни за что иное себя не выдает, а отнюдь не то, чем он желал бы быть.
| So take this, Sir, neither as the unwarranted insolence which an unsolicited communication from myself to you would be, not as a plea for sufrance on behalf of an unknown, but as an introduction (clumsy though it be) to one young gentleman whose position needs neither detailing nor recapitulation in the place where this letter is read, of another young gentleman whose position requires neither detailing nor recapitulation in the place where it was written.-Not goodbye; all right, who had had so many fathers as to have neither love nor pride to receive or inflict, neither honor nor shame to share or bequeath; to whom one place was the same as another, like to a cat-cosmopolitan New Orleans or bucolic Mississippi: his own inherited and heritable Florentine lamps and gilded toilet seats and tufted mirrors, or a little jerkwater college not ten years old; champagne in the octoroon's boudoir or whiskey on a harsh new table in a monk's cell and a country youth, a bucolic heir apparent who had probably never spent a dozen nights outside of his paternal house (unless perhaps to lie fully dressed beside a fire in the woods listening to dogs running) until he came to school, whom he watched aping his clothing carriage speech and all and (the youth) completely unaware that he was doing it, who (the youth) over the bottle one night said, blurted-no, not blurted: it would be fumbling, groping: and he (the cosmopolite ten years the youth's senior almost, lounging in one of the silk robes the like of which the youth had never seen before and believed that only women wore) watching the youth blush fiery red yet still face him, still look him straight in the eye while he fumbled, groped, blurted with abrupt complete irrelevance: | И посему прошу Вас, сэр, принять сие не за ничем не оправданную дерзость, каковою могло бы быть сочтено мое непрошеное обращение к Вам, не как мольбу о милости от имени неизвестного Вам лица, но за попытку (хотя, быть может, и неловкую) представить одному молодому джентльмену, о чьем положении нет нужды распространяться долго или коротко в том месте, где будет прочитано сие письмо, другого молодого джентльмена, о чьем положении равным образом нет нужды распространяться долго или коротко в том месте, где оное было написано... Сказал не до свидания, а ладно - ведь он имел столько отцов, что не мог ни принимать, ни расточать гордость и любовь, не мог ни разделить, ни передать по наследству честь и стыд; для него, как для кошки, были одинаково безразличны все места - и космополитический Новый Орлеан, и буколический штат Миссисипи; ему были одинаково безразличны и его собственные, полученные или имеющие быть полученными по наследству флорентийские лампы, позолоченные сиденья для клозетов, и стеганые зеркала, и маленький, захолустный, не просуществовавший и десятка лет университет, и шампанское в будуаре окторонки, и виски за грубо сколоченным новым столом в монашеской келье и, уж тем более, деревенский юнец, прямой наследник буколического рая, который, вероятно, не провел и десяти ночей вне отчего дома (не считая тех случаев, когда он всю ночь напролет лежал у костра в лесу, слушая, как гонят по зверю собаки), покуда не уехал учиться; он наблюдал, как этот юнец подражает его манере одеваться, вести себя и говорить; он (юнец) делал это совершенно бессознательно и однажды вечером, за бутылкой виски, сказал, выпалил - нет, не выпалил, а скорее пробормотал, робко, как бы ощупью, подбирая слова, между тем как он (космополит, почти десятью годами старше этого юнца, сидел, развалясь, в одном из своих шелковых халатов, каких тот в жизни не видывал, да и вообще считал, что их носят только женщины) наблюдал, как этот юнец, залившись краской до корней волос, продолжает, не отводя глаз, смотреть ему прямо в лицо и, робко подбирая слова, отрывисто и совершенно некстати выпаливает: |
| "If I had a brother, I wouldn't want him to be a younger brother" and he: | "Если б у меня был брат, я бы не хотел, чтоб он был моложе меня", а он ему: |
| "Ah?" and the youth: | "Вот как?", а юнец: |
| "No. | "Да. |
| I would want him to be older than me" and he: | Я хотел бы, чтобы он был старше", а он ему: |
| "No son of a landed father wants an older brother" and the youth: | "Ни один сын землевладельца не хочет иметь старшего брата", а юнец: |
| "Yes. I do," looking straight at the other, the esoteric, the sybarite, standing (the youth) now, erect, thin (because he was young), his face scarlet but his head high and his eyes steady: | "А я хочу" - и при этом глядит прямо в лицо ему, посвященному сибариту; он (юнец) встает, стройный и худощавый (ведь он был молод), лицо его багровеет, но он высоко держит голову и не отводит глаз: |
| "Yes. | "Да. |
| And I would want him to be just like you" and he: | И я хотел бы, чтобы он был такой, как ты", и тогда он говорит: |
| "Is that so? | "В самом деле? |
| The whiskey's your side. | Вот виски. |
| Drink or pass." | Пей или передай мне". |
| 'And now,' Shreve said, 'we're going to talk about love." | - А теперь, - сказал Шрив, - поговорим о любви. |
| But he didn't need to say that either, any more than he had needed to specify which he meant by he, since neither of them had been thinking about anything else; all that had gone before just so much that had to be overpassed and none else present to overpass it but them, as someone always has to rake the leaves up before you can have the bonfire. | - Но ему не нужно было говорить и это, равно как не нужно было объяснять, кто разумеется под словом "он", ибо ни один из них ни о чем другом не думал; через все случившееся в прошлом надо было пройти; и, кроме них, пройти через это было некому - все равно как нельзя раздуть костер, не разворошив листья. |
| That was why it did not matter to either of them which one did the talking, since it was not the talking alone which did it, performed and accomplished the overpassing, but some happy marriage of speaking and hearing wherein each before the demand, the requirement, forgave condoned and forgot the faulting of the other-faultings both in the creating of this shade whom they discussed (rather, existed in) and in the hearing and sifting and discarding the false and conserving what seemed true, or fit the preconceived-in order to overpass to love, where there might be paradox and inconsistency but nothing fault nor false. | Поэтому ни для того, ни для другого не имело значения, кто из них будет говорить - ведь чтобы раз и навсегда через все это пройти, мало только говорить, тут важно одновременно и говорить и слушать, важна счастливая возможность, не дожидаясь требований или просьб, уже заранее простить и забыть ошибки друг друга, ошибки, которые каждый из них совершит не только создавая этот призрак, о котором они вели разговор (или, вернее, в которого сами теперь превратились), но и выслушивая, просеивая, отбрасывая все ложное и оставляя все, что казалось им верным или соответствовало их представлениям, чтобы перейти к любви, в которой могли встретиться противоречия и парадоксы, но зато не было ни лжи, ни ошибок. |
| 'And now, love. | - А теперь о любви. |
| He must have known all about her before he ever saw her-what she looked like, her private hours in that provincial women's world that even men of the family were not supposed to know a great deal about; he must have learned it without even having to ask a single question. | Он наверняка знал о ней все еще прежде, чем ее увидел: знал, какова она из себя, как проводит время в уединении провинциального женского мирка, о котором даже близким родственникам-мужчинам не полагалось слишком много знать; чтобы узнать об этом, ему даже не потребовалось задать ни одного вопроса. |
| Jesus, it must have kind of boiled out all over him. | Господи, ведь вокруг него и так все клокотало и кипело. |
There must have been nights and nights while Henry was learning from him how to lounge about a bedroom in a gown and slippers such as women wore, in a faint though unmistakable effluvium of scent such as women used, smoking a cigar almost as a woman might smoke it, yet withal such an air of indolent and lethal assurance that only the most reckless man would have gratuitously drawn the comparison (and with no attempt to teach, train, play the mentor on his part-and then maybe yes; maybe who could know what times he looked at Henry's face and thought, not there but for the intervening leaven of that blood which we do not have in common is my skull, my brow, sockets, shape and angle of jaw and chin and some of my thinking behind it, and which he could see in my face in his turn if he but knew to look as I know but there, just behind a little, obscured a little by that alien blood whose admixing was necessary in order that he exist is the face of the man who shaped us both out of that blind chancy darkness which we call the future; there-there-at any moment second, I shall penetrate by something of will and intensity and dreadful need, and strip that alien leavening from it and look not on my brother's face whom I did not know I possessed and hence never missed, but my father's, out of the shadow of whose absence my spirit's posthumeity has never escaped-at what moment thinking, watching the eagerness which was without abjectness, the humility which surrendered no pride-the entire proffering of the spirit of which the unconscious aping of clothes and speech and mannerisms was but the shell-thinking what cannot I do with this willing flesh and bone if I wish; this flesh and bone and spirit which stemmed from the same source that mine did, but which sprang in quiet peace and contentment and ran in steady even though monotonous sunlight, where that which he bequeathed me sprang in hatred and outrage and unforgiving and ran in shadow-what could I not mold of this malleable and eager clay which that father himself could not to what shape of what good there might, must, be in that blood and none handy to take and mold that portion of it in me until too late: of what moments when he might have told himself that it was nonsense, it could not be true; that such coincidences only happened in books, thinking the weariness, the fatalism, the incorrigible cat for solitude-That young clodhopper bastard.
Сколько вечеров провел Генри, перенимая у него искусство прохлаждаться в спальне, облачившись в халат и домашние туфли, какие носят женщины; в легком, но безошибочном аромате духов, какие употребляют женщины; курить сигару -точь-в-точь как могла бы курить ее женщина, однако с такой небрежной, убийственной самоуверенностью, что лишь самый отъявленный смельчак мог бы отважиться на такое сравнение (причем он нисколько не пытался учить, поучать, строить из себя ментора - а впрочем, может, и пытался; кто знает, сколько раз, всматриваясь в лицо Генри, он думал - не так если пренебречь той примесью в крови, которой нет у меня, передо мной мой череп, мой лоб, глазные впадины, лицевой угол, подбородок, и за всем скрываются отчасти даже мои мысли; и все это он, в свою очередь, мог бы увидеть на моем лице, умей он смотреть так, как умею я а несколько иначе передо мною, лишь слегка разбавленное чуждой кровью, примесь которой потребовалась для его появления на свет, лицо человека, создавшего нас обоих из той непроницаемой зыбкой тьмы, что люди называют будущим; и вот сейчас, сию минуту, железным усилием воли и страстным желанием, я сквозь эту чуждую мне кровь увижу -не лицо брата, о существовании которого я ничего не знал и потому спокойно без него обходился, а лицо моего отца, чье отсутствие отбрасывает тень, от которой мой бессмертный дух никак не может уйти... когда, в какие минуты он это думал, наблюдал этот пыл, в котором не было ни капли униженья, это смиренье паче гордости и беззаветную отдачу всей души - ведь бессознательное подражание одежде, манере вести себя и говорить было всего лишь внешней его оболочкой, наблюдал и думал чего только не мог бы я при желании сделать с этой податливою плотью, с этой плотью, кровью и душою, что вышли из того же источника, что и мои, но выросли в довольстве, мире и покое, под ровным, пусть даже и унылым светом солнца; тогда как те, что передал он мне, росли среди обиды, ненависти,непрощенья, в глубокой тени; я мог бы вылепить из этой податливой и пылкой глины то, чего не создал и родной отец; какие зачатки добра могут, должны быть и есть в этой крови, и нет никого, кто смог бы ваять мой кусок глины и лепить из него, пока еще не поздно, в какие минуты он говорил себе, что это чепуха, что этого никак не может быть, что такие совпадения встречаются лишь в книгах, и - томный фаталист, неисправимый отшельник - думал Проклятый олух.
| How shall I get rid of him: and then the voice, the other voice: You don't mean that: and he: No. | Как мне от него отделаться? но тут же голос, другой голос возражал: Нет, ты вовсе этого не думаешь, а он ему в ответ: И вправду не думаю. |
| But I do mean the clodhopper bastard) and the days, the afternoons, while they rode together (and Henry aping him here too, who was the better horseman, who maybe had nothing of what Bon would have called style but who had done more of it, to whom a horse was as natural as walking, who would ride anything anywhere and at anything) while he must have watched himself being swamped and submerged in the bright unreal flood of Henry's speech, translated (the three of them: himself and Henry and the sister whom he had never seen and perhaps did not even have any curiosity to see) into a world like a fairy tale in which nothing else save them existed, riding beside Henry, listening, needing to ask no questions, to prompt to further speech in any manner that youth who did not even suspect that he and the man beside him might be brothers, who each time his breath crossed his vocal chords was saying From now on mine and my sister's house will be your house and mine and my sister's lives your life, wondering (Bon) or maybe not wondering at all-how if conditions were reversed and Henry was the stranger and he (Bon) the scion and still knew what he suspected, if he would say the same; then (Bon) agreeing at last, saying at last, | Но все равно он олух); сколько раз, днем или вечером, когда они ездили верхом (Генри и тут ему подражал, хотя был более искусным наездником; возможно, лишенный того, что Бон назвал бы изяществом, он вырос в седле, и ездить верхом было для него так же естественно, как ходить пешком; он мог ездить на чем угодно, куда угодно и как угодно) и он видел, что барахтается и тонет в потоке веселой бессмысленной болтовни Генри, которая переносила их (всех троих - его, Генри и сестру, которой он никогда не видел и, может быть, не имел ни малейшего желания увидеть) в мир, подобный волшебной сказке, где ничего, кроме них, не существует; когда он скакал верхом рядом с Г енри и слушал, причем ему даже незачем было ни задавать вопросы, ни как-либо вызывать на еще большую откровенность этого юнца, который даже не подозревал, что мужчина, скачущий рядом с ним, может быть, его брат; который всякий раз, как дыхание его касалось его голосовых связок, повторял Отныне наш с сестрою дом - твой дом, наша с сестрою жизнь -твоя жизнь; у него (у Бона) возникал - а может, вовсе и не возникал - вопрос: допустим, все произошло наоборот, и незнакомец - это Г енри, а наследник - он сам, но все равно он знает то, что сейчас лишь подозревает, - так стал бы он тогда рассуждать так, как сейчас? и в конце концов он (Бон) соглашался, в конце концов говорил: |
| "All right. | "Ладно. |
| I'll come home with you for Christmas," not to see the third inhabitant of Henry's fairy tale, not to see the sister because he had not once thought of her: he had merely listened about her: but thinking So at last I shall see him, whom it seems I was bred up never to expect to see, whom I had even learned to live without, thinking maybe how he would walk into the house and see the man who made him and then he would know; there would be that flash, that instant of indisputable recognition between them and he would know for sure and forever thinking maybe That's all I want. | Я поеду к тебе домой на рождество", - совсем не для того, чтобы увидеть третьего обитателя сочиненной Г енри волшебной сказки, не для того, чтобы увидеть сестру - ведь он ни разу о ней не вспомнил, он только слушал, что Генри про нее говорил, а сам при этом думал Наконец-то я увижу его, человека, которого - судя по тому, как меня воспитывали, - я никогда не должен был надеяться увидеть и без которого я даже научился жить; быть может, он даже представлял себе, как войдет в этот дом и увидит человека, который его породил, и тут ему все станет ясно; ибо наступит минута озарения, когда они безошибочно друг друга узнают, и ему все станет ясно - наверное, раз и навсегда - быть может, он думал Это все, чего я хочу. |
| He need not even acknowledge me; I will let him understand just as quickly that he need not do that, that I do not expect that, will not be hurt by that, just as he will let me know that quickly that I am his son, thinking maybe, maybe again with that expression you might call smiling but which was not, which was just something that even just a clodhopper bastard was not intended to see beyond: I am my mother's son, at least: I do not seem to know what I want either. | Пусть он меня даже не признает, я сразу дам ему понять, что этого совсем не надо делать, что я этого совсем не жду, что меня это нисколько не обидит, а он в свою очередь сразу же даст понять мне, что я - его сын, думал, быть может, опять с тем выражением, которое ты мог бы даже назвать улыбкой, но которое было совсем не улыбкой, а чем-то таким, во что даже и олуху не следовало соваться: Во всяком случае, я сын своей матери: я тоже, кажется, не знаю, чего хочу. |
| Because he knew exactly What he wanted; it was just the saying of it-the physical touch even though in secret, hidden-the living touch of that flesh warmed before he was born by the same blood which it had bequeathed him to warm his own flesh with, to be bequeathed by him in turn to run hot and loud in veins and limbs after that first flesh and then his own were dead. | Однако он совершенно точно знал, чего он хочет -только того, чтобы это было сказано, физического соприкосновения, хотя бы и незаметного, тайного, живого прикосновения плоти, еще до его появления на свет согретой тою же кровью, которую она передала ему, чтобы согреть его плоть, и чтобы он в свою очередь тоже передал ее по наследству, и чтоб она, горячая и быстрая, бежала бы по жилам, когда умрет та, первая, а затем и его собственная плоть. |
| So the Christmas came and he and Henry rode the forty miles to Sutpen's Hundred, with Henry still talking, still keeping distended and light and iridescent with steady breathing that fairy balloon-vacuum in which the three of them existed, lived, moved even maybe, in attitudes without flesh-himself and the friend and the sister whom the friend had never seen and (though Henry did not know it) had not even thought about yet but only listened about from behind the more urgent thinking, and Henry probably not even noticing that the nearer they came to home the less Bon talked, had to say on any subject, and maybe even (and certainly Henry would not know this) listening less. | И вот настало рождество, и они с Генри поехали за сорок миль в Сатпенову Сотню, и Генри все говорил, и его дыхание, словно надувая легкий воздушный шар, расцвечивало радужным сиянием сказки пустоту, в которой они существовали, жили, быть может, даже двигались, оставаясь бесплотными; все трое - он сам, его друг и сестра, которой друг никогда не видел и (хотя Генри этого не знал) о которой ни разу не подумал; а только слушал про нее как бы сквозь более важные мысли, и Г енри, наверно, даже не замечал, что чем больше они приближались к дому, тем меньше Бон говорил, высказывал свое мнение о чем бы то ни было, а может, даже (и Г енри, разумеется, не знал и этого) меньше слушал. |
| And so he went into the house: and maybe somebody looking at him would have seen on his face an expression a good deal like the one-that proffering with humility yet with pride too, of complete surrender-which he had used to see on Henry's face, and maybe he telling himself I not only don't know what it is I want but apparently I am a good deal younger than I thought also: and saw face to face the man who might be his father, and nothing happened-no shock, no hot communicated flesh that speech would have been too slow even to impede-nothing. | И вот он вошел в дом, и возможно, если бы кто-нибудь посмотрел на него, он увидел бы на его лице выражение, очень похожее на выражение лица Г енри - смиренную, хотя и гордую готовность к полной, безоглядной отдаче, и, возможно, он даже говорил себе Я не только не знаю, чего хочу, но я еще, очевидно, гораздо моложе, чем сам думал; и встретился лицом к лицу с тем человеком, который, возможно, был его отцом, и не случилось ровно ничего - ни потрясения, ни жаркого соприкосновенья плоти, которому и речь, далеко не столь стремительная, и то не может помешать, - ничего. |
| And he spent ten days there, not only the esoteric, the sybarite, the steel blade in the silken tessellated sheath which Henry had begun to ape at the University, but the object of art, the mold and mirror of form mad fashion which Mrs Sutpen (so your father said) accepted him as and insisted (didn't your father say?) that he be (and would have purchased him as and paid for him with Judith even, if there had been no other bidder among the four of them or didn't your father say?) and which he did remain to her until he disappeared, taking Henry with him, and she never saw him again and war and trouble and grief and bad food filled her days until maybe she didn't even remember after a while that she had ever forgot him. (And the girl, the sister, the virgin-Jesus, who to know what she saw that afternoon when they rode up the drive, what prayer, what maiden meditative dream ridden up out of whatever fabulous land, not in harsh stove iron but the silken and tragic Lancelot nearing thirty, ten years older than she was and wearied, sated with what experiences and pleasures, which Henry's letters must have created for her.) And the day came to depart and no sign yet; he and Henry rode away and still no sign, no more sign at parting than when he had seen it first, in that face where he might (he would believe) have seen for himself the truth and so would have needed no sign, if it hadn't been for the beard; no sign in the eyes which could see his face because there was no beard to hide it, could have seen the truth if it were there: yet no flicker in them: and so he knew it was in his face because he knew that the other had seen it there just exactly as Henry was to know the next Christmas eve in the library that his father was not lying by the fact that the father said nothing, did nothing. | И он провел там десять дней - не просто таинственный незнакомец, сибарит, стальной клинок в клетчатых шелковых ножнах, которому Г енри начал подражать еще в университете, а еще и произведение искусства, некий шаблон, образец хорошего тона и манер, за каковой миссис Сатпен (как говорил твой отец) его принимала, настаивала (разве твой отец этого не говорил?), чтобы он им был (и в качестве такового купила бы, расплатившись за него даже своей родною дочерью, Джудит, если бы среди них четверых не нашлось другого покупщика - или твой отец этого не говорил?) и каковым он для нее и оставался, покуда не исчез, забрав с собою Г енри, после чего она больше никогда его не видела, а война, лишения, и горе, и скверная пища до такой степени заполнили ее дни, что вскоре она, наверное, не могла даже вспомнить, что когда-то о нем позабыла. (А девушка, сестра, девственница - о боже, кто может знать, что ей привиделось в тот вечер, когда они подъезжали к дому по аллее, из какой сказочной страны явилась эта задумчивая девичья греза, этот призрак, облеченный не в грубые железные латы, а в тонкие шелка, этот трагический тридцатилетний Ланселот, десятью годами ее старше; какою жизнью и какими наслажденьями был утомлен и пресыщен он, созданный в ее воображении письмами Г енри.) Но вот наступил день отъезда, а ему еще не подали никакого знака; они с Генри уехали, а знака все не было: при расставанье он прочел на этом лице не больше, чем в тот день, когда впервые его увидел; на этом лице, если б не борода, он мог бы разглядеть (или поверить, что разглядел) истину, и тогда ему не нужен был бы знак; никакого знака не подали ему глаза, что ясно видели его лицо: ведь у него не было бороды, чтобы за ней укрыться, - мог бы разглядеть истину, если б она в этих глазах была, однако в них не мелькнуло ни малейшей искры, и потому он понял, что истина открылась тому в его лице; он понял, что тот, другой, увидел ее с такой же очевидностью, как Генри в следующий сочельник, войдя в библиотеку, убедится, что отец не лжет - убедится по одному тому, что отец ничего не скажет, ничего не сделает. |
| Maybe he even thought, wondered if perhaps that was not why the beard, if maybe the other had not hidden behind that beard against this very day, and if so, why? why? thinking But why? | Может, он даже подумал, подивился: уж не нарочно ли тот приклеил себе бороду, чтобы укрыться за нею в этот самый день, а если это так, то почему же? почему? |
| Why? since he wanted so little, could have understood if the other had wanted the signal to be in secret, would have been quick and glad to let it be in secret even if he could not have understood why, thinking in the middle of this My God, I am young, young, and I didn't even know it; they didn't even tell me, that I was young, feeling that same despair and shame like when you have to watch your father fail in physical courage, thinking, It should have been me that failed; me, I, not he who stemmed from that blood which we both bear before it could have become corrupt and tainted by whatever it was in mother's that he could not brook. -Wait,' Shreve cried, though Quentin had not spoken: it had been merely some quality, some gathering of Quentin's still laxed and hunched figure which presaged speech, because Shreve said Wait. | Но почему же? почему? думал он; ведь он хотел так мало, ведь он бы сразу понял, что тот, другой, хочет подать ему сигнал втайне; ведь он охотно, с радостью хранил бы эту тайну, пусть даже и не понимая почему; и в голове его мелькала мысль О боже, я ведь молод, молод, а я совсем этого не знал; мне даже не сказали, что я так молод; он был полон отчаяния и стыда, какие ощущаешь при виде физической слабости своего отца, и думал Эту слабость должен был выказать я, я, а не он, в чьих жилах текла та же кровь, что и в моих, еще до того, как мою кровь испортило, запятнало нечто такое в крови моей матери, чего он не мог перенести... Подожди! - воскликнул Шрив, хотя Квентин ничего не сказал; просто расслабленная, все еще согбенная фигура Квентина зашевелилась, начала выпрямляться, как будто он собирался заговорить, и потому, прежде чем он успел сказать хоть слово, Шрив уже произнес: -Подожди. Подожди. |
| Wait. before Quentin could have begun to speak. 'Because he hadn't even looked at her. | Ведь он на нее даже и не взглянул. |
| Oh, he had seen her all right, he had had plenty of opportunity for that; he could not have helped but that because Mrs Sutpen would have seen to it-ten days of that kind of planned and arranged and executed privacies like the campaigns of dead generals in the textbooks, in libraries and parlors and drives in the buggy in the afternoons-all planned three months ago when Mrs Sutpen read Henry's first letter with Bon's name in it, until maybe even Judith too began to feel like the other one to a pair of goldfish: and him even talking to her too, or what talking he could have found to do to a country girl who probably never saw a man young or old before who sooner or later didn't smell like manure; talking to her about like he would talk to the old dame on the gold chairs in the parlor, except that in the one case he would have to make all the conversation and in the other he would not even be able to make his own escape but would have to wait for Henry to come and get him. | О, разумеется, он ее видел, у него были для этого все возможности, он при всем желании не мог от этого уклониться - миссис Сатпен уж наверняка позаботилась, чтобы эти десять дней они то и дело как бы случайно оказывались наедине в библиотеке, в гостиной, в коляске на вечерних прогулках - все было задумано, подготовлено и разыграно подобно военным кампаниям умерших генералов из учебников, задумано еще три месяца назад, когда миссис Сатпен прочла первое письмо Генри, в котором упоминалось имя Бона - пока, возможно, даже Джудит стала чувствовать себя одной из двух золотых рыбок в аквариуме; он разговаривал, конечно, и с ней, хотя не совсем понятно, о чем он мог бы говорить с деревенской девицей, едва ли прежде встречавшей мужчину -молодого или старого, от которого бы рано или поздно не пахнуло навозом; он разговаривал с нею, как разговаривал бы со старухой, сидя с нею на золоченых стульях в гостиной, с той лишь разницей, что в первом случае ему приходилось все время поддерживать разговор, а во втором он не мог даже сам спастись бегством и вынужден был ждать прихода Г енри, который бы увел его с собой. |
| And maybe he had even thought about her by that time; maybe at the times when he would be telling himself it cant be so; he could not look at me like this every day and make no sign if it were so he would even tell himself She would be easy like when you have left the champagne on the supper table and are walking toward the whiskey on the sideboard and you happen to pass a cup of lemon sherbet on a tray and you look at the Sherbet and tell yourself, That would be easy too only who wants it. | Возможно, к тому времени он наконец удосужился о ней подумать; наверное, это было тогда, когда он говорил себе не может быть, чтоб это было так; если б это было так, он не мог бы каждый день на меня смотреть и не подать мне никакого знака он даже говорил себе С ней все пойдет легко как бывает за ужином, когда оставишь на столе шампанское, а сам идешь к буфету за виски, и тебе вдруг случайно попадается поднос с чашей лимонада, и вот ты смотришь на лимонад и говоришь себе: Он тоже пойдет легко, да только кому он нужен?.. |
| Does that suit you?" | Что ты на это скажешь? |
| 'But it's not love,' Quentin said. | - Но ведь это не любовь, - сказал Квентин. |
| 'Because why not? | - А почему нет? |
| Because listen. | Слушай дальше. |
| What was it the old dame, the Aunt Rosa, told you about how there are some things that just have to be whether they are or not, have to be a damn sight more than some other things that maybe are and it don't matter a damn whether they are or not? | Помнишь, эта старушенция, тетушка Роза, толковала тебе, что существуют вещи, которые обязательно должны существовать - неважно, есть они на самом деле или нет, - обязательно должны существовать и притом гораздо больше, чем другие, которые, может, и существуют, но совсем неважно, есть они на самом деле или нет. |
| That was it. | Так вот, именно в этом и была вся суть. |
| He just didn't have time yet. | У него просто еще не нашлось времени. |
| Jesus, he must have known it would be. | Господи, да он наверняка знал, что это будет. |
| Like that lawyer thought, he wasn't a fool; the trouble was, he wasn't the kind of not-fool the lawyer thought he would be. | Адвокат правильно считал, что он далеко не дурак; беда только в том, что не дурак он был совсем не того сорта, каким, по мнению адвоката, он должен был оказаться. |
| He must have known it was going to happen. | Он наверняка знал, что это случится. |
| It would be like you passed that sherbet and maybe you knew you would even reach the sideboard and the whiskey, yet you knew that tomorrow morning you would want that sherbet, then you reached the whiskey and you knew you wanted that sherbet now; maybe you didn't even go to the sideboard, maybe you even looked back at that champagne on the supper table among the dirty haviland and the crumpled damask, and all of a sudden you knew you didn't want to go back there even. | Вроде как бы ты прошел мимо того лимонада и, может, даже знал, что доберешься до буфета и до виски, но знал, что завтра утром тебе захочется этого лимонада, а потом добрался до виски и понял, что лимонада тебе хочется именно сейчас; а может, ты даже и не ходил к буфету, ты даже оглянулся на стол, где на измятой камчатной скатерти среди грязной дорогой посуды стояло это самое шампанское, и вдруг понял, что не хочешь возвращаться даже и туда. |
| It would be no question of choosing, having to choose between the champagne or whiskey and the sherbet, but all of a sudden (it would be spring then, in that country where he had never spent a spring before and you said North Mississippi is a little harder country than Louisiana, with dogwood and violets and the early scentless flowers but the earth and the nights still a little cold and the hard tight sticky buds like young girls' nipples on alder and Judas trees and beech and maple and even something in the cedars like he never saw before) you find that you don't want anything but that sherbet and that you haven't been wanting anything else but that and you have been wanting that pretty hard for some time-besides knowing that that sherbet is there for you to take. | Дело не в выборе, не в том, что тебе придется выбирать между шампанским, виски и лимонадом, а в том, что вдруг (там, в тех краях, где он еще весною не бывал, наступила весна, а ведь ты говорил, что на севере штата Миссисипи климат чуть суровее, чем в Луизиане; там растет кизил, цветут фиалки и другие ранние цветы, которые не пахнут, но земля и ночи еще прохладные, и на черной ольхе, на иудином дереве, на буке и клене наливаются липкие тугие почки, похожие на девичьи соски, и даже от виргинских можжевельников веет чем-то молодым, чего он прежде никогда не знал) обнаруживаешь, что тебе хочется только этого лимонада, и больше ничего, и что тебе все время только его и хотелось и уже давно страшно его хочется - и к тому же ты знаешь, что лимонад этот предназначался для тебя. |
| Not just for anybody to take but for you to take, knowing just from looking at that cup that it would be like a flower that, if any other hand reached for it, it would have thorns on it but not for your hand; and him not used to that since all the other cups that had been willing and easy for him to take up hadn't contained sherbet but champagne or at least kitchen wine. | Не для кого-нибудь, а именно для тебя; и, едва взглянув на эту чашу, ты уже знаешь, что она будет как цветок, но если к ней потянется не твоя, а чья-нибудь другая рука, окажется, что цветок-то с шипами; а ведь он к этому не привык, ибо во всех других чашах, которые охотно и легко шли ему прямо в руки, был не лимонад, а шампанское или хотя бы домашнее вино. |
| And more than that. | И более того. |
| There was the knowing what he suspected might be so, or not knowing if it was so or not. | Он знал, что его подозрения могут оправдаться, или, наоборот, не знал, могут они оправдаться или нет. |
| And who to say if it wasn't maybe the possibility of incest, because who (without a sister: I don't know about the others) has been in love and not discovered the vain evanescence of the fleshly encounter; who has not had to realize that when the brief all is done you must retreat from both love and pleasure, gather up your own rubbish and refuse-the hats and pants and shoes which you drag through the world-and retreat since the gods condone and practise these and the dreamy immeasurable coupling which floats oblivious above the trameling and harried instant, the: was-not: is: was: is a perquisite only of balloony and weightless elephants and whales: but maybe if there were sin too maybe you would not be permitted to escape, uncouple, return. -Aint that right?" | Да и кто скажет, не было ли там возможности кровосмешения, ибо какой мужчина (у которого нет сестры, про других я не знаю) был влюблен и не убедился в эфемерности и тщете плотского соприкосновенья, кому не доводилось понять, что, когда мимолетное уже позади, надо отступить от любви и наслаждений, собрать свои пожитки, все эти шляпы, башмаки и брюки, весь хлам, который тащишь за собой по белу свету, и отступить - ведь боги и сами не без греха, а волшебное бесконечное совокупленье, которое в забытьи воспаряет над ловушкой этого мучительного мига - жизни: не был - есть, был - остается уделом одних лишь невесомых, как воздушные шарики, слонов и китов; хотя, впрочем, будь это тоже грех, тебе бы не позволили бежать, порвать все связи, возвратиться. Так разве я не прав? |
| He ceased, he could have been interrupted easily now. | - Он умолк, и теперь его нетрудно было перебить. |
| Quentin could have spoke now, but Quentin did not. | Теперь Квентин мог бы что-нибудь сказать, но он молчал. |
| He just sat as before, his hands in his trousers pockets, his shoulders hugged inward and hunched, his face lowered and he looking somehow curiously smaller than he actually was because of his actual height and spareness-that quality of delicacy about the bones, articulation, which even at twenty still had something about it, some last echo about it, of adolescence-that is, as compared with the cherubic burliness of the other who faced him, who looked younger, whose very superiority in bulk and displacement made him look even younger, as a plump boy of twelve who outweighs the other by twenty or thirty pounds still looks younger than the boy of fourteen who had that plumpness once and lost it, sold it (whether with his consent or not) for that state of virginity which is neither boy's nor girl's. | Он все еще сидел, засунув руки в карманы штанов, сжавшись и понурив голову; он странным образом казался меньше, чем на самом деле, из-за того, что был высок, но худ; его кости и суставы были так тонки, что даже в двадцать лет в них сохранилось что-то, какой-то слабый последний отголосок детства - во всяком случае, по сравнению с сидевшим напротив мощным херувимом, который казался моложе, а оттого, что был намного крепче и плотнее, и еще моложе -так пухлый двенадцатилетний мальчик, который тяжелее другого фунтов на двадцать или тридцать, все равно выглядит моложе четырнадцатилетнего, потому что тот, некогда и сам такой же пухлый, потерял, променял свою пухлость (будь то по собственному желанию или нет) на состояние девственности, равно свойственное и юношам и девушкам. |
| ' I don't know,' Quentin said. | - Не знаю, - сказал Квентин. |
| ' All right,' Shreve said. | - Ну, что ж, - сказал Шрив. |
| 'Maybe I don't either. | - Может, я и сам не знаю. |
| Only, Jesus, some day you are bound to fall in love. | Но только, господи, в один прекрасный день каждый непременно должен влюбиться. |
| They just wouldn't beat you that way. | От этого никуда не денешься. |
| It would be like if God had got Jesus born and saw that he had the carpenter tools and then never gave him anything to build with them. | Иначе было бы вроде того, как если бы господь бог родил Иисуса Христа, снабдил его плотницким инструментом, а потом ни разу не дал ему ничего этим инструментом построить. |
| Dont you believe that?" | Разве это не так? |
| 'I don't know,' Quentin said. | - Не знаю, - сказал Квентин. |
| He did not move. | Он не двигался. |
| Shreve looked at him. | Шрив посмотрел на него. |
| Even while they were not talking their breaths in the tomblike air vaporized gently and quietly. | Даже когда они молчали, их дыхание в этой холодной, как склеп, комнате медленно превращалось в легкий парок. |
| The chimes for midnight would have rung some time ago now. | Прошло уже некоторое время с тех пор, как пробило полночь. |
| 'You mean, it don't matter to you?" | - Ты хочешь сказать, что для тебя это не имеет значения? |
| Quentin did not answer. | - Квентин ничего не ответил. |
| ' That's right. | - Ладно. |
| Dont say it. | Можешь этого не говорить. |
| Because I would know you are lying. -All right then. | Я все равно тебе не поверю. Потому что я буду знать, что ты врешь. Ладно. |
| Listen. | Слушай. |
| Because he never had to worry about the love because that would take care of itself. | Суть в том, что о любви он мог не беспокоиться -она сама о себе побеспокоилась. |
| Maybe he knew there was a fate, a doom on him, like what the old Aunt Rosa told you about some things that just have to be whether they are or not, just to balance the books, write Paid on the old sheet so that whoever keeps them can take it out of the ledger and burn it, get rid of it. | Может, он даже знал, что отмечен судьбою, роком, вроде того, что старая тетушка Роза говорила тебе про некоторые вещи, которые непременно должны существовать - неважно, есть они или нет, - хотя бы только чтоб закрыть счета, написать "Уплачено" на странице старого гроссбуха, и пусть бухгалтер ее оттуда вырвет, сожжет и тем от нее избавится. |
| Maybe he knew then that whatever the old man had done, whether he meant well or ill by it, it wasn't going to be the old man who would have to pay the check; and now that the old man was bankrupt with the incompetence of age, who should do the paying if not his sons, his get, because wasn't it done that way in the old days; the old Abraham full of years and weak and incapable now of further harm, caught at last and the captains and the collectors saying, | Может, он уже тогда знал: что бы там старик ни сделал, желал ли он при этом добра или зла, платить по счетам придется не старику; а теперь, когда старик одряхлел и обанкротился, кто должен платить, как не его сыновья, его потомство, ибо разве не так бывало во время оно? Старик Авраам, обремененный годами, слабый и не способный более творить зло, наконец-то пойман, и вот военачальники и сборщики податей говорят ему: |
| "Old man, we don't want you" and Abraham wouldsay, | "Старик, ты нам не нужен", а Авраам отвечает: |
| "Praise the Lord, I have raised about me sons to bear the burden of mine iniquities and persecutions; yea, perhaps even to restore my flocks and herds from the hand of the ravisher: that I might rest mine eyes upon my goods and chattels, upon the generations of them and of my descendants increased an hundred fold as my soul goeth out from me." | "Хвала всевышнему, я вырастил сыновей, и пусть они несут бремя моих прегрешений и невзгод, а может, даже отберут у похитителя моих овец и коров, дабы я мог спокойно взирать на добро свое и на стократно умножившиеся поколенья моих потомков и рабов, когда душа моя отлетит от тела моего". |
| He knew all the time that the love would take care of itself. | Он все время знал, что любовь побеспокоится о себе сама. |
| Maybe that was why he didn't have to think about her during those three months between that September and that Christmas while Henry talked about her to him, saying every time he breathed: Hers and my lives are to exist within and upon yours; did not need to waste any time over the love after it happened, backfired on him, why he never bothered to write her any letters (except that last one) which she would want to save, why he never actually proposed to her and gave her a ring for Mrs Sutpen to show around. | Может, именно оттого ему и не надо было о ней думать все те три месяца от сентября до рождества, когда Генри ему о ней рассказывал, своим вздохом как бы говоря: Ее и моя жизнь отныне будут связаны с твоей; ему не надо было терять время на любовь, когда она возникла и рикошетом ударила в него; ведь он даже не удосужился написать ей ни одного письма (кроме того, последнего), которое ей захотелось бы сохранить; он ведь, в сущности, даже не сделал ей формального предложения и не подарил кольца, которым миссис Сатпен могла бы везде и всюду хвастать. |
| Because the fate was on her too: the same old Abraham. who was so old and weak now nobody would want him in the flesh on any debt; maybe he didn't even have to wait for that Christmas to see her to know this; maybe that's what it was that came out of the three months of Henry's talking that he heard without listening to: I am not hearing about a young girl, a virgin; I am hearing about a narrow delicate fenced virgin field already furrowed and bedded so that all I shall need to do is drop the seeds in, caress it smooth again, saw her that Christmas and knew it for certain and then forgot it, went back to school and did not even remember that he had forgotten it, because he did not have time then; maybe it was just one day in that spring you told about when he stopped and said, right quiet: All right. | Ведь и она была отмечена роком - совсем как старик Авраам, который был так немощен и стар, что никто не хотел принять его в уплату долгов: может, ему даже не надо было дожидаться того рождества, чтобы ее увидеть и все это понять; может, к этому как раз и привели рассказы Г енри, которых он три месяца не слушал, но все равно услышал: Я слушаю не про молодую девушку, девственницу; я слушаю про узкую, огороженную тонким забором полоску девственной земли, на которой уже вспаханы борозды, так что мне остается только бросить в них семя и снова их загладить; он увидел ее в то рождество, окончательно в этом убедился, а потом все это забыл, уехал обратно в университет и даже не вспомнил, что забыл, потому что у него тогда не было времени; возможно, лишь однажды, той весною, о которой ты рассказывал, он как-то раз остановился и сказал себе, очень тихо и спокойно: Ладно. |
| I want to go to bed with who might be my sister. | Я хочу спать с той, кто, может быть, моя сестра. |
| All right and then forgot that too. | Ладно, а потом забыл и об этом. |
| Because he didn't have time. | Ведь у него не было времени. |
| That is, he didn't have anything else but time, because he had to wait. | То есть у него не было ничего, кроме времени, -ведь ему приходилось ждать. |
| But not for her. | Но не ее. |
| That was all fixed. | С ней все было ясно. |
| It was the other. | Речь шла о другом. |
| Maybe he thought it would be in the mail bag each time the nigger rode over from Sutpen's Hundred, and Henry believing it was the letter from her that he was waiting for, when what he was thinking was Maybe he will write it then. | Может, он надеялся, что оно будет в сумке у негра, всякий раз, когда тот приезжал из Сатпеновой Сотни и когда Генри думал, что он ждет письма от нее; меж тем как на самом деле он думал Может, он все-таки напишет. |
| He would just have to write | Пусть он только напишет: |
| "I am your father. | "Я твой отец. |
| Burn this" and I would do it. | Сожги это", и я послушаюсь. |
| Or if not that, a sheet, a scrap of paper with the one word | Или пусть это будет листок, клочок бумаги с одним только словом: |
| "Charles" in his hand, and I would know what he meant and he would not even have to ask me to burn it. | "Чарльз", написанным его рукой, и я пойму, что он хотел сказать, и ему не придется даже просить меня его сжечь. |
| Or a lock of his hair or a paring from his fingernail and I would know them because I believe now that I have known what his hair and his fingernails would look like all my life, could choose that lock and that paring out of a thousand. | Или прядь его волос или обрезок ногтя, и я их сразу узнаю - ведь я теперь уверен, что всю жизнь знал, как выглядят его волосы и ногти, и смог бы узнать эту прядь и этот обрезок из тысячи. |
| And it did not come, and his letter went to her every two weeks and hers came back to him, and maybe he thought If one of mine to her should come back to me unopened then. | Но оно не пришло, и его письмо отправлялось к ней каждые две недели, а ее письма шли к нему, и, быть может, он думал Пусть хотя бы одно из моих писем к ней вернулось нераспечатанным. |
| That would be a sign. | Это был бы знак. |
| And that didn't happen: and then Henry began to talk about his stopping at Sutpen's Hundred for a day or so on his way home and he said all right to it, said It will be Henry who will get the letter, the letter saying it is inconvenient for me to come at that time; so apparently he does not intend to acknowledge me as his son, but at least I shall have forced him to admit that I am. | Но этого не случилось, и вскоре Г енри пригласил его по дороге домой заехать на день или два в Сатпенову Сотню, и он согласился, он сказал себе Письмо получит Генри; в нем будет сказано, что мой визит к ним в это время не совсем удобен, и, стало быть, он не намерен признавать, что я его сын, но я, по крайней мере, заставлю его в этом признаться. |
| And that one did not come either and the date was set and the family at Sutpen's Hundred notified of it and that letter did not come either and he thought It will be then; I wronged him; maybe this is what he has been waiting for and maybe his heart sprang then, maybe he said Yes. | Но и это письмо не пришло, и дату назначили, и семейство в Сатпеновой Сотне о ней уведомили, и письмо опять не пришло, и он думал Значит, это будет; я был к нему несправедлив, может, он именно того и ждал и может быть, тогда сердце у него екнуло, и он сказал себе Да. |
| Yes. | Да. |
| I will renounce her; I will renounce love and all; that will be cheap, cheap, even though he say to me "never look upon my face again; take my love and my acknowledgement in secret, and go" I will do that; I will not even demand to know of him what it was my mother did that justified his action toward her and me. | Я откажусь от нее; я откажусь от любви и от всего остального; это будет легко, легко, и даже если он скажет: "Никогда больше не попадайся мне на глаза, прими мою любовь и мое признание, сохрани их в тайне и ступай", я послушаюсь; я даже не спрошу, какие поступки моей матери оправдывают его отношение к ней и ко мне. |
| So the day came and he and Henry rode the forty miles again, into the gates and up the drive to the house. | И вот настал назначенный день, и они с Генри снова проскакали эти сорок миль, и въехали в ворота, и двинулись по аллее к дому. |
| He knew what would be there the woman whom he had seen once and seen through, the girl whom he had seen through without even having to see once, the man whom he had seen daily, watched out of his fearful intensity of need and had never penetrated-the mother who had taken Henry aside before they had been six hours in the house on that Christmas visit and informed him of the engagement almost before the fiance had had time to associate the daughter's name with the daughter's face: so that probably before they even reached school again, and without his being aware that he had done so, Henry had already told Bon what was in his mother's mind, (who had already told Bon what was in his); so that maybe before they even started on Bon's second visit (It would be June now and what would it be in North Mississippi? what was it you said? the magnolias in bloom and the mockingbirds, and in fifty years more, after they had gone and fought it and lost it and come back home, the Decoration Day and the veterans in the neat brushed handironed gray and the spurious bronze medals that never meant anything to begin with, and the chosen young girls in white dresses bound at the waist with crimson sashes and the band would play Dixie and all the old doddering men would yell that you would not have thought would have had wind enough to get there, walk down town to sit on the rostrum even)-it would be June now, with the magnolias and mockingbirds in the moonlight and the curtains blowing in the June air of Commencement, and the music, fiddles, and triangles, inside among the swirling and dipping hoops: and Henry would be a little tight, that should have been saying | Он знал, что там будет - женщина, которую он увидел один раз и увидел насквозь; девушка, которую он увидел насквозь, даже еще не увидев ни разу; мужчина, которого он видел ежедневно, за которым с трепетом и страстною тоской следил, но так и не мог разгадать; мать, которая во время этого рождественского визита отвела Г енри в сторону, когда они еще не успели пробыть в доме и полдня, и сообщила ему о помолвке, чуть ли не прежде, чем жених запомнил дочь в лицо; так что, по всей вероятности, еще прежде, чем они успели вернуться в университет и совершенно того не сознавая, Генри уже рассказал Бону, что было на уме у его матери (он уже раньше рассказал Бону, что было на уме у него самого); так что, возможно, еще прежде, чем Бон отправился туда во второй раз (к тому времени уже наступит июнь, а каков июнь на севере штата Миссисипи? ты ведь мне что-то об этом говорил? цветущие магнолии, пересмешники, а через пятьдесят лет после того, как они пойдут на войну, и потерпят поражение, и возвратятся домой, будет День памяти павших в боях, будут ветераны в аккуратно вычищенных, собственноручно отутюженных серых мундирах, с медалями из поддельной бронзы, которые впрочем, никогда ничего не означали; будут самые красивые девушки в белых платьях с алыми поясами, оркестр будет играть "Дикси", и все дряхлые старички - кто б мог подумать, что у них достанет силенок выйти из дому, приползти в город и даже просто сидеть на трибуне, - будут что есть духу вопить "ура"... к тому времени уже наступит июнь, и будут и магнолии, и пересмешники в лунном свете, и колыханье занавесок на июньском ветерке в день присуждения дипломов и ученых степеней в университете, и музыка - скрипки и треугольники, и закружат в вихре танца кринолины, и Генри будет слегка навеселе; ему бы надо спросить: |
| "I demand to know your intentions toward my sister" but wasn't saying it, instead maybe blushing again even in the moonlight, but standing straight and blushing because when you are proud enough to be humble you don't have to cringe (who every time he breathed over his vocal chords he was saying We belong to you; do as you will with us), saying | "Каковы твои намерения насчет моей сестры", но он не спрашивает, а вместо этого наверняка опять краснеет, что видно даже и в лунном свете, однако стоит прямо - ведь если ты достаточно горд, чтобы выказать смирение, тебе нет нужды пресмыкаться (Генри, который каждым своим дыханием, казалось, твердил Мы принадлежим тебе; поступай с нами как тебе вздумается), -стоит и говорит: |
| "I used to think that I would hate the man that I would have to look at every day and whose every move and action and speech would say to me, I have seen and touched parts of your sister's body that you will never see and touch: and now I know that I shall hate him and that's why I want that man to be you," knowing that Bon would know what he meant, was trying to say, tell him, thinking, telling himself (Henry): Not just because he is older than I am and has known more than I shall ever know and has remembered more of it; but because of my own free will, and whether I knew it at the time or not does not matter, I gave my life and Judith's both to him-' | "Я раньше всегда думал, что возненавижу мужчину, на которого мне придется каждый день смотреть и чье каждое движенье, слово и поступок будут говорить мне: я видел и трогал те части тела твоей сестры, которых ты никогда не увидишь и не тронешь; и теперь я точно знаю, что я его возненавижу, и потому хочу, чтобы этим мужчиной был ты"; он знает: Бон поймет, что он имеет в виду, пытается ему сказать и объяснить, и он (Генри) думает и говорит себе: Не только потому, что он старше меня и знает больше, чем я когда-либо узнаю, и больше из всего этого запомнил, а по моей собственной доброй воле, неважно, знал ли я тогда об этом или нет, я отдал ему и мою жизнь, и жизнь Джудит... |
| 'That's still not love,' Quentin said. | - Но это еще не любовь, - сказал Квентин. |
| 'All right,' Shreve said. | - Ладно, - сказал Шрив. |
| 'Just listen. -They rode the forty miles and into the gates and up to the house. | - Ты только слушай. Они проехали эти сорок миль, въехали в ворота и вошли в дом. |
| And this time Sutpen wasn't even there. | На этот раз Сатпена там даже и не было. |
| And Ellen didn't even know where he had gone, believing blandly and volubly that he had gone to Memphis or maybe even to Saint Louis on business, and Henry and Judith not even caring that much, and only he, Bon, to know where Sutpen had gone, saying to himself Of course; he wasn't sure; he had to go there to make sure, telling himself that loud now, loud and fast too so he would not, could not, hear the thinking, the But if he suspected, why not have told me? | А Эллен даже не знала, куда он уехал, спокойно и бездумно полагая, что он отправился по делам в Мемфис, а может, даже и в Сент-Луис, а Г енри и Джудит и вовсе этим не интересовались, и только ему, Бону, было известно, куда Сатпен поехал; и он говорил себе Конечно, он не был уверен, он должен был поехать туда, чтоб в этом убедиться, теперь он говорил себе это громко, громко и быстро, так, чтобы не слышать, чтоб заглушить свои мысли Но если он подозревал, то почему бы не сказать об этом мне? |
| I would have done that, gone to him first, who have the blood after it was tainted and corrupt by whatever it was in mother; loud and fast now, telling himself That's what it is; maybe he has gone on ahead to wait for me; he left no message for me here because the others are not to suspect yet and he knows that I will know at once where he is when I find him gone, thinking of the two of them, the somber vengeful woman who was his mother and the grim rocklike man who had looked at him every day for ten days with absolutely no alteration of expression at all, facing one another in grim armistice after almost thirty years in that rich baroque drawing room in that house which he called home since apparently everybody seemed to have to have a home, the man whom he was now sure was his father not humble now either (and he, Bon, proud of that), not saying even now I was wrong but I admit that it is so Jesus, think of his heart then, during those two days, with the old gal throwing Judith at him every minute now because she had been spreading the news of the engagement confidentially through the county ever since Christmas-didn't your father say how she had even taken Judith to Memphis in the spring to buy the trousseau? and Judith neither having to accede to the throwing nor to resist it but just being, just existing and breathing like Henry did who maybe one morning during that spring waked up and lay right still in the bed and took stock, added the figures and drew the balance and told himself, All right. | Я бы на его месте это сделал, я бы, первым подошел к тому, в чьих жилах течет кровь, которая запятнана, испорчена какой-то примесью в крови моей матери, теперь он говорил себе это громко и быстро Так вот оно что: может, он поехал вперед, чтоб дожидаться меня там; он не оставил мне здесь никакой записки, потому что остальные не должны пока ничего подозревать; и он знает: увидев, что его здесь нет, я тотчас же пойму, где он; он размышлял о них обоих - о мрачной мстительной женщине, которая была его матерью, и о суровом, твердом как скала мужчине, который смотрел на него десять дней кряду, ничуть не изменившись в лице; о том, как почти через тридцать лет они, словно заключив перемирие, но все равно вооруженные до зубов, встретились лицом к лицу в этой богатой, убранной в стиле барокко гостиной, в этом доме, который он называл своим, ибо ведь у каждого человека, очевидно, должен быть свой дом; и мужчина, который, как он теперь окончательно убедился, был его отцом, даже и теперь не смирился (и это наполняло гордостью его, Бона), даже и теперь не сказал Я был неправ, а всего лишь Я допускаю, что это так - о господи, ты только подумай, что творилось в его душе все эти два дня, когда старуха поминутно норовила подсунуть ему Джудит: ведь она еще с того рождества по секрету рассказывала всему округу об этой помолвке - разве твой отец не говорил, что весной она даже поехала с Джудит в Мемфис покупать ей приданое? - а Джудит даже не надо было на это соглашаться или этому противиться; она просто была, просто существовала, дышала, как и Генри, который, быть может, той весною в одно прекрасное утро проснулся и, не вставая с постели, сложил все цифры, подсчитал итог, свел баланс и сказал себе: Ладно. |
| I am trying to make myself into what I think he wants me to be; he can do anything he wants to with me; he has only to tell me what to do and I will do it; even though what he asked me to do looked to me like dishonor, I would still do it, only Judith, being a female and so wiser than that, would not even consider dishonor: she would just say, All right. | Я постараюсь стать таким, каким он хочет меня видеть; он может сделать со мною все, что хочет; пусть он мне только скажет, что делать, и я это сделаю, если даже то, о чем он меня попросит, покажется мне бесчестным, я все равно это сделаю; да только Джудит, как женщина, лучше разбиралась в таких тонкостях и потому даже и не задумывалась о бесчестье, она только сказала: Ладно. |
| I will do anything he might ask me to do and that is why he will never ask me to do anything that I consider dishonorable: so that (maybe he even kissed her that time, the first time she had ever been kissed maybe and she too innocent to be coy or modest or even to know that she had been temporized with, maybe afterward just looking at him with a kind of peaceful and blank surprise at the fact that your sweetheart apparently kissed you the first time like your brother would-provided of course that your brother ever thought of, could be brought to, kissing you on the mouth)-so that when the two days were up and he was gone again and Ellen shrieking at her, | Я сделаю все, о чем он может меня попросить, и поэтому он никогда не попросит меня ни о чем таком, что я считаю бесчестным, и потому (может, на этот раз он ее даже поцеловал; может, это был первый в ее жизни поцелуй, и она была слишком невинной, чтобы быть застенчивой или скромной или хотя бы понять, что он выжидает; может, после этого поцелуя она просто посмотрела на него - мирно, спокойно и даже слегка озадаченно - оттого, что возлюбленный поцеловал ее в первый раз, но совершенно так, как мог бы поцеловать ее брат - разумеется, если бы брату когда-либо пришло в голову или кто-нибудь заставил бы его поцеловать ее в губы)... и потому, когда эти два дня прошли, и он опять уехал, и Эллен набросилась на нее с криками: |
| "What? | "Как? |
| No engagement, no troth, no ring?" she would be too astonished even to lie about it because that would be the first time it would have occurred to her that there had been no proposal. -Think of his heart then, while he rode to the River, and then on the steamboat itself where he walked up and down the deck, feeling through the deck the engines driving him nearer and nearer day and night to the moment which he must have realized now he had been waiting for ever since he had got big enough to comprehend. | Ни предложения, ни клятвы в верности, ни кольца?" - она была слишком изумлена, чтобы даже солгать, ведь только тут ее впервые осенило, что никакого предложения не было и в помине... Так представь себе, что творилось у него в душе, когда он ехал верхом к Реке. И после, когда он, уже на пароходе, шагал взад-вперед по палубе, ощущая сквозь дощатый настил, как машина с каждым днем все ближе и ближе подводит его к той минуте, которой, как ему теперь уж было ясно, он ожидал с тех самых пор, как вырос и начал что-то понимать. |
| Of course every now and then he would have to say it pretty fast and loud, That's all it is. | Разумеется, временами ему приходилось повторять себе, очень громко и быстро: Так вот в чем суть. |
| He just wants to make sure first to drown out the old But why do it this way? | Он просто хочет сперва окончательно убедиться повторять, чтобы вытеснить прежнее Но почему именно? |
| Why not back there? | И почему не в Сатпеновой Сотне? |
| He knows that I shall never make any claim upon any part of what he now possesses, gained at the price of what sacrifice and endurance and scorn (so they told me; not he: they) only he knows; knows that so well that it would never have occurred to him just as he knows it would never occur to me that this might be his reason, who is not only generous but ruthless, who must have surrendered everything he and motherowned to her and to me as the price of repudiating her, not because the doing it this way hurt him, flouted him and kept him in suspense that much unnecessary longer, because he didn't matter; whether he was irked or even crucified didn't matter: it was the fact that he had to be kept constantly reminded that he would not have done it this way himself, yet he had stemmed from the blood after whatever it was his mother had been or done had tainted and corrupted it. | Ведь он знает, что я никогда не потребую ни малейшей частицы из того, чем он теперь владеет, чего добился ценою жертв, долготерпения и унижений, о которых никто кроме него не знает (так говорили мне они; не он, а именно они); знает это так твердо, что ему - точно так же, как и мне, и это он знает твердо - никогда не пришло бы в голову, что именно этим и объясняется его поведение; ведь он не только щедр, но и безжалостен, ведь он, наверно, отдал матери и мне все, что принадлежало им обоим, в уплату за то, что он от нее отрекся; и не потому, что с ним так поступили, что это его обидело, оскорбило, заставило без всякой надобности так долго пребывать в напряженном ожидании - ведь сам он ничего не значил, то, что он измучен и что над ним зло издеваются, тоже ничего не значило, а суть состояла в том, что ему надо было беспрерывно напоминать, что сам он никогда бы так не поступил, а ведь он был порожден той же кровью уже после того, как ее запятнали и испортили какие-то неизвестные ему поступки или свойства его матери... |
| Nearer and nearer, until suspense and puzzlement and haste and all seemed blended into one sublimation of passive surrender in which he thought only All right. | Все ближе и ближе, пока наконец напряженное ожидание, недоумение, нетерпенье и все остальное не вылились в готовность всецело отдаться на милость победителя, в одну-единственную мысль Ладно. |
| All right. | Ладно. |
| Even this may, Even if he wants to do it this may. | Пусть далее так. Даже если он хочет поступить именно так. |
| I will promise never to see her again. | Я обещаю никогда больше не видеться с ней. |
| Never to see him again. | Никогда больше не видеться с ним. |
| Then he reached home. | Потом он приехал домой. |
| And he never learned if Sutpen had been there or not. | И так никогда и не понял, был там Сатпен или не был. |
| He never knew. | Так никогда и не узнал. |
| He believed it, but he never knew-his mother the same somber unchanged fierce paranoiac whom he had left in September, from whom he could learn nothing by indirection and whom he dared not ask outright-the very fact that he saw through the skillful questions of the lawyer (as to how he had liked the school and the people of that country and how perhaps-or had he not perhaps? he had made friends up there among the country families) only that much more proof to him at that time that Sutpen had not been there, or at least the lawyer was not aware that he had, since now that he believed he had fathomed the lawyer's design in sending him to that particular school to begin with, he saw nothing in the questions to indicate that the lawyer had learned anything new since. (Or what he could have learned in that interview with the lawyer, because it would be a short one; it would be next to the shortest one ever to transpire between them, the shortest one of all next to the last one of course, the one which would occur in the next summer, when Henry would be with him.) Because the lawyer would not dare risk asking him outright, just as he (Bon) did not dare to ask his mother outright. | Он предполагал, что был, но так никогда и не узнал - мать была все той же мрачной и свирепой психопаткой, какой он ее оставил в сентябре, и выведать у нее что-либо обиняками он не мог, а спросить ее прямо не посмел; тогда как хитроумные, но совершенно для него прозрачные вопросы адвоката (насчет того, как ему понравился университет и местные жители, а возможно, он даже нашел - быть не может, чтобы не нашел себе друзей среди тамошних семейств) только лишний раз доказывали, что Сатпен там не был, а если и был, то адвокат об этом ничего не знал, ибо теперь, когда он, как ему казалось, понял, зачем адвокат определил его именно в этот университет, из вопросов адвоката было ясно, что он за это время не узнал ничего нового. (Ничего нового он не извлек и из беседы с адвокатом, ибо она была короткой, чуть ли не самой короткой из всех - короче будет только та, что состоится следующим летом, когда Генри приедет вместе с ним.) Ибо у адвоката не хватило духу спросить его прямо - так же, как у него самого (у Бона) не хватило духу спросить прямо свою мать. |
| Because, though the lawyer believed him to be rather a fool than dull or dense, yet even he (the lawyer) never for one moment believed that even Bon was going to be the kind of a fool he was going to be. | Ибо, хотя адвокат и считал его скорее дураком, нежели лентяем и тупицей, даже и он (адвокат) никогда бы не поверил, что Бон может стать дураком такого рода, каким он впоследствии стал. |
| So he told the lawyer nothing and the lawyer told him nothing, and the summer passed and September came and still the lawyer (his mother too) had not once asked him if he wanted to return to the school. | Итак, он ничего не сказал адвокату, а адвокат ничего не сказал ему, и прошло лето, и наступил сентябрь, и ни адвокат, ни мать так ни разу и не спросили, хочет ли он вернуться в университет. |
| So that at last he had to say it himself, that he intended to return; and maybe he knew that he had lost that move since there was nothing whatever in the lawyer's face save an agent's acquiescence. | Так что в конце концов ему самому пришлось сказать, что он намерен туда вернуться, и возможно, он даже понял, что сделал этот ход совершенно зря, ибо на лице адвоката нельзя было прочесть ничего, кроме молчаливого согласия посредника. |
| So he returned to school, where Henry was waiting (oh yes; waiting) for him, who did not even say | Итак, он вернулся в университет, где его ждал (да, именно ждал) Генри, который даже не сказал ему: |
| "You didn't answer my letters. | "Ты не ответил на мои письма. |
| You didn't even write to Judith" who had already said What my sister and I have and are belongs to you but maybe he did write to Judith now, by the first nigger post which rode to Sutpen's Hundred, about how it had been an uneventful summer and hence nothing to write about, with maybe Charles Bon plain and inelidable on the outside of the envelope and he thinking He will have to see that. | Ты даже не писал Джудит"; Генри, который уже раньше говорил Я, моя сестра и все наше достояние принадлежит тебе а возможно, теперь он все же написал письмо Джудит и послал его с первым же черномазым, который повез почту в Сатпенову Сотню, сообщил, что провел очень скучное лето и потому писать было совершенно нечего, и, возможно, четко и ясно проставил на обороте конверта Чарльз Бон а сам подумал Он это обязательно увидит. |
| Maybe he will send it back thinking Maybe if it comes back nothing will stop me then and so maybe at last I will know what I am going to do. | Может, он отошлет его обратно. Может, если оно вернется, меня уже ничто не остановит, и тогда я наконец пойму, как мне быть дальше. |
| But it didn't come back. | Но письмо не вернулось. |
| And the others didn't come back. | И остальные тоже не вернулись. |
| And the fall passed and Christmas came and they rode again to Sutpen's Hundred and this time Sutpen was not there again, he was in the field, he had gone to town, he was hunting-something; Sutpen not there when they rode up and Bon knew he had not expected him to be there, saying Now. | И прошла осень, и наступило рождество, и они снова поехали в Сатпенову Сотню, и на этот раз Сатпен тоже отсутствовал - он был в поле, в городе, на охоте или еще где-то; когда они приехали, Сатпен отсутствовал, и Бону стало ясно, что он и не надеялся его там увидеть, и он сказал себе Сейчас. |
| Now. | Сейчас. |
| Now. It will come now. | Сейчас. |
| It will come this time, and I am young, young, because I still don't know what I am going to do. | Это произойдет сейчас, а я молод, молод, потому что все еще не знаю, как мне быть. |
| So maybe what he was doing that twilight (because he knew that Sutpen had returned, was now in the house; it would be like a wind, something, dark and chill, breathing upon him and he stopping, grave, quiet, alert, thinking What? | И вполне возможно, что в тот вечер (он знал, что Сатпен возвратился, что он уже в доме; это, наверно, было как порыв ветра, как чье-то дыхание в холодной тьме, и он остановился, мрачно, спокойно и настороженно, и подумал Что это? |
| What is it? | Что это такое? |
| Then he would know; he could feel the other entering the house, and he would let his held breath go quiet and easy, a profound exhalation, his heart quiet too) in the garden while he walked with Judith and talked to her, gallant and elegant and automatic (and Judith thinking about that like she thought about that first kiss back in the summer: So that's it. | Потом он понял, почувствовал, что тот, другой вошел в дом, и тогда он перевел дух, глубоко вздохнул, и сердце тоже забилось спокойно и ровно) в тот вечер, в саду, когда он прогуливался с Джудит, беседуя с ней галантно, почтительно, как автомат (а Джудит думала об этом то же, что прошлым летом о его первом поцелуе. Вот оно. |
| That's what love is, bludgeoned once more by disappointment but still unbowed)-maybe what he was doing there now was waiting, telling himself Maybe even yet he will send for me. | Вот что такое любовь; ее опять, как обухом по голове, сразило разочарованье, но она все еще не поддавалась), в тот вечер он, наверно, просто ждал, при этом говоря себе А вдруг он все-таки за мной пошлет. |
| At least say it to me even though he knew better: He is in the library now, he has sent the nigger for Henry, now Henry is entering the room: so that maybe he stopped and faced her, with something in his face that was smiling now, and took her by the elbows and turned her, easy and gentle, until she faced the house, and said | Или хотя бы просто это скажет говорил, уже понимая, что этого не будет Он сейчас в библиотеке, он послал черномазого за Г енри; сейчас Генри входит в комнату; и возможно, он остановился, посмотрел на нее, возможно, на его лице теперь даже появилось нечто вроде улыбки, он взял ее за локти, мягко и ласково повернул к дому и сказал: |
| "Go. | "Ступайте. |
| I wish to be alone to think about love" and she went just as she took the kiss that day, with maybe the feel of the flat of his hand light and momentary upon her behind. | Я хочу остаться один, чтобы подумать о любви", и она ушла - ушла с тем же чувством, с каким приняла в тот день его поцелуй и, возможно, ощутила у себя на спине легкое мимолетное прикосновение его ладони. |
| And he stood there facing the house until Henry came out, and they looked at one another for a while with no word said and then turned and walked together through the garden, across the lot and into the stable, where maybe there was a nigger there and maybe they saddled the two horses themselves and waited until the house nigger came with the two repacked saddlebags. And maybe he didn't even say then, | А он стоял и глядел на дом; наконец оттуда вышел Генри; они молча постояли, посмотрели друг на друга, повернулись, пересекли сад и двор, вошли в конюшню, где, возможно, к их услугам был черномазый, а возможно, сами оседлали обеих лошадей и дождались, пока черномазый слуга вынес из дому две заново упакованные седельные сумки, И возможно, он даже и тогда не спросил: |
| "But he sent no word to me?"' | "Разве он ничего не велел мне передать?" |
| Shreve ceased. | Шрив умолк. |
| That is, for all the two of them, Shreve and Quentin, knew he had stopped, since for all the two of them knew he had never begun, since it did not matter (and possibly neither of them conscious of the distinction) which one had been doing the talking. | То есть умолк постольку, поскольку они оба, Шрив и Квентин, понимали, что он кончил - ведь они оба знали, что он даже и не начинал, ибо для них не имело значения, кто именно все время говорил (хотя, вероятно, ни тот, ни другой этого различия не сознавал). |
| So that now it was not two but four of them riding the two horses through the dark over the frozen December ruts of that Christmas Eve: four of them and then just two-Charles-Shreve and Quentin-Henry, the two of them both believing that Henry was thinking He (meaning his father) has destroyed us all, not for one moment thinking He (meaning Bon) must have known or at least suspected this all the time; that's why he has acted as he has, why he did not answer my letters last summer nor write to Judith, why he has never asked her to marry him; believing that that must have occurred to Henry, certainly during that moment after Henry emerged from the house and he and Bon looked at one another for a while without a word then walked down to the stable and saddled the horses, but that Henry had just taken that in stride because he did not yet believe it even though he knew that it was true, because he must have now understood with complete despair the secret of his whole attitude toward Bon from that first instinctive moment when he had seen him a year and a quarter ago; he knew, yet he did not, had to refuse to, believe. | И потому теперь они уже не вдвоем, а вчетвером, в тот сочельник, той темной декабрьской ночью скакали на двух лошадях по промерзшим ухабам; сначала вчетвером, а позже только вдвоем -Чарльз-Шрив и Квентин-Генри - и оба были уверены, что Генри тогда думал Он (то есть его отец) погубил нас всех; были уверены, что ему ни на секунду не приходило в голову Он (то есть Чарльз Бон) наверняка все время это знал или хотя бы подозревал; вот почему он так себя вел, вот почему он прошлым летом не отвечал на мои письма и не писал Джудит, вот почему он так и не предложил ей выйти за него замуж; оба были уверены, что Генри непременно должен был это подумать, и именно в ту минуту, когда он вышел из дома и когда они с Боном молча стояли и смотрели друг на друга, а потом пошли на конюшню и оседлали лошадей, но что Г енри просто от этого отмахнулся, потому что все еще этому не верил, хотя и знал, что это правда; теперь, придя в полное отчаяние, он наверняка понял, в чем секрет его отношения к Бону, чем было вызвано то бессознательное чувство, которое охватило его год с четвертью назад, когда он впервые увидел Бона; он знал это, но не желал, отказывался этому верить. |
| So it was four of them who rode the two horses through that night and then across the bright frosty North Mississippi Christmas day, in something very like pariah-hood passing the plantation houses with sprigs of holly thrust beneath the knockers on the doors and mistletoe hanging from the chandeliers and bowls of eggnog and toddy on tables in the halls and the blue unwinded wood smoke standing above the plastered chimneys of the slave quarters, to the River and the steamboat. | И вот они все четверо скакали на двух лошадях по северу штата Миссисипи той ночью, а затем ясным безветренным морозным рождественским днем, словно парии, объезжая господские дома, где к дверным молоткам были привязаны ветки остролиста, на люстрах висели пучки омелы, на столах в прихожей стояли чаши с пуншем и грогом, а из оштукатуренных труб негритянских хижин поднимались к небу прямые столбы голубого древесного дыма; скакали к Реке и к пароходу. |
| There would be Christmas on the boat too: the same holly and mistletoe, the same eggnog and toddy; perhaps, doubtless, a Christmas supper and a ball, but not for them: the two of them in the dark and the cold standing at the guard rail above the dark water and still not talking since there was nothing to say, the two of them (the four of them) held in that probation, that suspension, by Henry who knew but still did not believe, who was going deliberately to look upon and prove to himself that which, so Shreve and Quentin believed, would be like death for him to learn. | На пароходе тоже праздновали рождество - с теми же букетами остролиста и омелы, с тем же пуншем и грогом, а возможно, даже наверняка, с рождественским ужином и балом, но все это было не для них - они стояли в студеной тьме у поручней над темною водой и все еще молчали, ведь говорить им было не о чем, и оба (четверо) как бы проходили некий искус, как бы в нерешительности чего-то ожидали - благодаря Г енри, который знал, но все еще не верил, который хотел тщательно рассмотреть и доказать самому себе то, что, по мнению Квентина и Шрива, было для него равносильно смерти. |
| So it was four of them still who got off the boat in New Orleans, which Henry had never seen before (whose entire cosmopolitan experience, apart from his sojourn at the school, consisted probably of one or two trips to Memphis with his father to buy livestock or slaves) and had no time to look at now-Henry who knew yet did not believe, and Bon whom Mr Compson had called a fatalist but who, according to Shreve and Quentin, did not resist Henry's dictum and design for the reason that he neither knew nor cared what Henry intended to do because he had long since realized that he did not know yet what he himself was going to do-four of them who sat in that drawing room of baroque and fusty magnificence which Shreve had invented and which was probably true enough, while the Haiti-born daughter of the French sugar planter and the woman whom Sutpen's first father-in-law had told him was a Spaniard (the slight dowdy woman with untidy gray-streaked raven hair coarse as a horse's tail, with parchment-colored skin and implacable pouched black eyes which alone showed no age because they showed no forgetting, whom Shreve and Quentin had likewise invented and which was likewise probably true enough) told them nothing because she did not need to because she had already told it, who did not say, | Итак, все еще вчетвером, они сошли с парохода в Новом Орлеане, которого Генри никогда прежде не видел (все его знакомство с внешним миром, не считая пребывания в университете, ограничивалось, вероятно, двумя-тремя поездками в Мемфис, где они с отцом покупали рабов или скот), а теперь не имел времени осмотреть - Генри, который знал, но не верил, и Бон, которого мистер Компсон называл фаталистом, но который, как думали Шрив и Квентин, не противился решению и замыслам Генри по той простой причине, что он не знал и не хотел знать, как поступит Генри, ибо давно уже понял: он еще не знает, что будет делать сам, -вчетвером сидели в этой затхлой, убранной в стиле барокко роскошной гостиной, которую выдумал Шрив и которая, вероятно, именно такой на самом деле и была, а дочь владельца сахарной плантации, уроженка Гаити, которую первый тесть Сатпена выдал ему за испанку (худая, неряшливая женщина - растрепанные черные с проседью, жесткие, как лошадиный хвост, волосы, кожа цвета пергамента, мешки под неукротимыми черными глазами - лишь они одни на всем лице оставались молодыми, ибо в них не было забвенья - женщина, которую Шрив и Квентин тоже выдумали и которая тоже, вероятно, именно такой на самом деле и была), ничего им не сказала - в том не было нужды, потому что она уже все сказала раньше, не спросила: |
| "My son is in love with your sister?" but | "Мой сын влюбился в вашу сестру?" - а заявила: |
| "So she has fallen in love with him," and then sat laughing harshly and steadily at Henry who could not have lied to her even if he would have, who did not even have to answer at all either Yes or No. | "Значит, она в него влюбилась", после чего долго и грубо смеялась над Генри, который не смог бы ей солгать, даже если б ему было нужно, и которому даже не нужно было отвечать Да или Нет... |
| Four of them there, in that room in New Orleans in 1860, just as in a sense there were four of them here in this tomblike room in Massachusetts in 1910. | Их было четверо - там, в этой комнате в Новом Орлеане в 1860 году, точно так же, как в некотором смысле их было четверо здесь, в этой холодной, как склеп, комнате в штате Массачусетс в 1910 году. |
| And Bon may have, probably did, take Henry to call on the octoroon mistress and the child, as Mr Compson said, though neither Shreve nor Quentin believed that the visit affected Henry as Mr Compson seemed to think. | И Бон, вполне возможно, даже наверное, взял Г енри к своей любовнице-окторонке и к сыну, как говорил мистер Компсон, хотя ни Шрив, ни Квентин не думали, что этот визит произвел впечатление на Г енри, как, судя по всему, полагал мистер Компсон. |
| In fact, Quentin did not even tell Shreve what his father had said about the visit. | Во всяком случае, Квентин даже не рассказал Шриву, что его отец об этом визите говорил. |
| Perhaps Quentin himself had not been listening when Mr Compson related it that evening at home; perhaps at that moment on the gallery in the hot September twilight Quentin took that in stride without even hearing it just as Shreve would have, since both he and Shreve believed-and were probably right in this too-that the octoroon and the child would have been to Henry only something else about Bon to be, -not envied but aped if that had been possible, if there had been time and peace to ape it in peace not between men of the same race and nation but peace between two young embattled spirits and the incontrovertible fact which embattled them, since neither Henry and Bon, anymore than Quentin and Shreve, were the first young men to believe (or at least apparently act on the assumption) that wars were sometimes created for the sole aim of settling youth's private difficulties and discontents. | Возможно, сам Квентин не слушал, что мистер Компсон рассказывал о нем в тот вечер; возможно, в ту минуту, сидя на веранде в жарких сентябрьских сумерках, Квентин просто пропустил это мимо ушей, как сделал бы и Шрив, ибо они со Шривом - и, очевидно, тоже вполне справедливо - полагали, что для Генри окторонка и ее сын составляли всего лишь еще одну принадлежность Бона, которой следовало не завидовать, а подражать - если б это было возможно, если бы для подражания еще оставалось время и мир - мир не между людьми, принадлежащими к одной расе и народу, а мир между двумя восставшими друг на друга юными душами и тем, что неотвратимо заставило их друг на друга восстать - ведь Бон с Генри, равно как Шрив с Квентином, были не первыми в мире юношами, которые полагали (или хотя бы действовали согласно этому предположению), что войны порою начинаются лишь затем, чтобы разрешить личные затруднения и споры молодых людей. |
| 'So the old dame asked Henry that one question and then sat there laughing at him, so he knew then, they both knew then. | - Итак, старуха задала Генри один только этот вопрос, а потом долго над ним смеялась, и тогда он убедился, и тогда они оба убедились. |
| And so now it would be short, this time with the lawyer, the shortest one of all. | И потому на этот раз оно оказалось коротким, это свидание с адвокатом, самым коротким из всех. |
| Because the lawyer would have been watching him; maybe there had even been a letter during that second fall while the lawyer was waiting and still nothing seemed to be happening up there (and maybe the lawyer was the reason why Bon never answered Henry's and Judith's letters during that summer: because he never got them)-a letter, two or maybe three pages of your humble and obedient e and t and c that boiled down to eighteen words I know you are a fool, but just what kind of a fool are you going to be? and Bon was at least enough of a not-fool to do the boiling down. -Yes, watching him, not concerned yet, just considerably annoyed, giving Bon plenty of time to come to him, giving him all of a week maybe (after he-the lawyer-would have contrived to get hold of Henry and find out a good deal of what Henry was thinking without Henry ever knowing it) before he would contrive Bon too, and maybe so good at the contriving that even Bon would not know at once what was coming. | Ведь адвокат, несомненно, за Боном следил; возможно, той, второй осенью даже пришло какое-то письмо, когда адвокат ждал, а там, казалось, все еще ничего не происходило (а возможно, именно из-за адвоката Бон не ответил на письма Г енри и Джудит тем летом - он просто их не получил), какое-то письмо, - две, а может, даже три страницы с "Вашим покорным", а также и "и т. д.", из которых можно было выжать двенадцать слов Я знаю, что вы дурак, но какого именно дурака вы собираетесь свалять? а Бон был вовсе не дурак, по крайней мере, настолько не дурак, чтобы суметь их выжать... Да, следил за ним, пока еще без особой тревоги, а лишь с изрядною досадой; он дал Бону достаточно времени, чтобы тот мог к нему явиться; может, даже прошла целая неделя (после того, как он -адвокат - ухитрился залучить к себе Генри и выведать у этого простака кой-какие мысли), прежде чем он смог залучить к себе также и Бона; возможно, он сделал это так ловко, что даже и Бон не сразу понял, что его ждет. |
| It would be a short one. | Свидание было коротким. |
| It would be no secret between them now; it would just be unsaid: the lawyer behind the desk (and maybe in the secret drawer the ledger where he had just finished adding in the last past year's interest compounded between the intrinsic and the love and pride at two hundred percent)-the lawyer fretted, annoyed, but not at all concerned since he not only knew he had the screws, but he still did not really believe that Bon was that kind of a fool, though he was about to alter his opinion somewhat about the dullness, or at least the backwardness the lawyer watching him and saying, smooth and oily, since it would be no secret now, who would know now that Bon knew all he would ever know or would need to know to make the coup: | Теперь это уже не составляло тайны; они об этом просто не упомянули; адвокат сидел за конторкой (и, может, в потайном ящике лежал тот гроссбух, в котором он только что произвел последние подсчеты за прошлый год, определив прирост в 200% годовых от действительной стоимости плюс гордость и любовь); адвокат был недоволен, раздосадован, но ничуть не озабочен - он не только знал, что у него есть средства воздействовать на Бона, но все еще не верил, что Бон именно такой дурак, хотя уже готов был несколько изменить свое мнение насчет тупости или хотя бы медлительности, - адвокат наблюдал за ним и говорил, вкрадчиво и елейно, - ведь теперь это уже не составляло тайны, и, понимая, что Бон знает все, что когда-либо узнает или что ему потребуется знать, он мог нанести внезапный удар: |
| "Do you know that you are a very fortunate young man? | "Знаете ли вы, молодой человек, что вам очень повезло? |
| With most of us, even when we are lucky enough to get our revenge, we must pay for it, sometimes in actual dollars. | Ведь большинство из нас даже в случае удачи вынуждено платить за месть, порою даже настоящими долларами. |
| While you are not only in a position to get your revenge, clear your mother's name, but the balm with which you will assuage her injury will have a collateral value which can be translated into the things which a young man needs, which are his due and which, whether we like it or not, may he had only in exchange for hard dollars-" and Bon not saying What do you mean? and not moving yet; that is, the lawyer would not be aware that he was beginning to move, continuing (the lawyer) smooth and easy: | А вы можете не только отомстить, не только восстановить доброе имя вашей матушки, но бальзам, коим вы облегчите ее боль, будет иметь еще и дополнительную ценность, и эту ценность можно перевести в предметы, в которых каждый молодой человек нуждается, которые принадлежат ему по праву, и которые - нравится нам это или нет - можно получить лишь в обмен на полноценную монету..." - а Бон еще не спрашивал: "Что вы хотите этим сказать?" - еще не двигался; вернее, адвокат еще не понял, что он уже начинает двигаться, и он (адвокат) продолжал, вкрадчиво и непринужденно: |
| "And more than this, than the revenge, as lagniappe to the revenge as it were, this nosegay of an afternoon, this scentless prairie flower which will not be missed and which might as well bloom in your lapel as in another's; this-How do you young men put it? -a nice little piece-" and then he would see Bon, maybe the eyes, maybe he would just hear the feet moving. | "И более того, кроме мести, так сказать, в качестве бесплатного приложения к мести, еще и этот букет, этот прекрасный цветок прерий, который не следует упускать и который может цвести в вашей петлице с не меньшим успехом, чем в любой другой, этот... как бишь вы, молодые люди, выражаетесь? - этот лакомый кусочек..." - и тут он вдруг увидел Бона, а может, только его глаза, а может, просто услышал, как начали двигаться его ноги. |
| And then, pistol (derringer, horse pistol, revolver, whatever it was) and all, he would be crouched back against the wall behind the overturned chair, snarling, | А потом, схватив пистолет "дерринджер", кавалерийский пистолет, револьвер или что там у него было, он опрокинул стул, сгорбившись, прижался к стене, зарычал: |
| "Stand back! | "Отойдите! |
| Stop!" then screaming | Стойте!", потом завопил: |
| "Help! | "Помогите! |
| Help! | Помогите! |
| He-!" then just screaming, because he would hear and feel his own wrenching bones before he could free his fingers of the pistol, and his neck bone too as Bon would strike him with the palm on one cheek and then with the back of the hand on the other; maybe he could even hear Bon too saying, | Он...!" - а потом просто вопил, пытаясь разжать свои пальцы, вцепившиеся в пистолет; чувствуя и слыша, как затрещали его собственные вывихнутые кости и даже шейные позвонки, когда Бон ударил его по одной щеке ладонью, а по другой тыльной стороной руки; может, он даже слышал, как Бон сказал: |
| "Stop it. | "Молчите. |
| Hush. | Тихо. |
| I'm not going to hurt you" or maybe it was the lawyer in him that said the Hush which he obeyed, who got him back into the righted chair again, half lying upon the desk; the lawyer in him that warned him not to say You will pay for this but instead to half lie there, nursing his wrenched hand in his handkerchief while Bon stood looking down at him, holding the pistol by the barrel against his leg, saying, | Я не причиню вам вреда", а может, даже не он, а сидящий в нем адвокат произнес это "Тихо", которого он послушался, поставил на место стул, посадил его, привалив всем телом к столу, и может, опять-таки этот сидящий в нем адвокат приказал ему не говорить Вы за это ответите а сидеть привалившись в столу, обернуть носовым платком и гладить вывихнутую Боном руку, между тем как Бон стоял и смотрел на него сверху вниз; в свисающей вдоль бедра руке он держал за ствол пистолет и говорил: |
| "If you feel that you require satisfaction, of course you know-" and the lawyer, sitting back now, dabbing the handkerchief at his cheek now: | "Если вам угодно получить удовлетворение, то разумеется.." - а адвокат, который теперь откинулся на спинку стула и прикладывал к щеке носовой платок, отвечал: |
| "I was wrong. | "Я был неправ. |
| I misunderstood your feeling about the matter. | Я неправильно понял ваши чувства. |
| I ask your pardon" and Bon: | Я прошу извинения", на что Бон сказал: |
| "Granted. | "Пожалуйста. |
| As you wish. | Как хотите. |
| I will accept either an apology or a bullet, as you prefer" and the lawyer (there would be a faint fading red in his cheek, but that would be all: nothing in the voice or in the eyes): | Я готов принять и извинения и пулю, как вам будет угодно", и адвокат (на щеках его выступили красные пятна, они постепенно блекли, и все; ни в голосе, ни в глазах ничего не было заметно) ответил: |
| "I see you are going to collect full measure for my unfortunate misconception-even ridicule. | "Я вижу, за мою злополучную оговорку вы хотите воздать мне полною мерой, даже насмешкой. |
| Even if I felt that right was on my side (which I do not) I would still have to decline your offer. | Даже если бы я считал, что право на моей стороне (чего я отнюдь не считаю), я все равно был бы вынужден отклонить ваше предложение. |
| I would not be your equal with pistols" and Bon: "Nor with knives or rapiers too?" and the lawyer, smooth and easy: "Nor knives or rapiers too." | Я не ровня вам в искусстве владения пистолетом". - "А ножом и рапирой?" - спросил Бон. "Ножом и рапирою тоже", - вкрадчиво и непринужденно ответил адвокат. |
| So that now the lawyer wouldn't even need to say You will pay for this because Bon would be saying that for him, who would stand there with the lax pistol, thinking But only with knives or pistols or rapiers. | Теперь адвокату не было даже нужно говорить Вы за ото ответите потому что Бон сказал это за него сам; он стоял, держал в расслабленной руке пистолет и думал Но только на пистолетах, ножах или рапирах. |
| So I cant beat him. | Чтоб я не смог взять над ним верх. |
| I could shoot him. | Я мог бы его застрелить. |
| I would shoot him with no more compunction than I would a snake or a man who cuckolded me. | Я застрелил бы его без зазрения совести, как змею или как человека, который наставил бы мне рога. |
| But he would still beat me. Thinking Yes. | Но он все равно возьмет надо мною верх. Да. |
| He did beat me while he-he-("Listen," Shreve said, cried. | Он уже взял надо мною верх. Он думал это, когда он... ( - Послушай, - сказал, вскричал Шрив. |
| 'It would be while he would be lying in a bedroom of that private house in Corinth after Pittsburg Landing while his shoulder got well two years later and the letter from the octoroon (maybe even the one that contained the photograph of her and the child) finally overtaking him, wailing for money and telling him that the lawyer had departed for Texas or Mexico or somewhere at last and that she (the octoroon) could not find his mother either and so without doubt the lawyer had murdered her before he stole the money, since it would be just like both of them to flee or get themselves killed without providing for her at all.)-Yes, they knew now. | - Это произойдет через два года, когда он будет лежать в спальне того частного дома в Коринте[82- Коринт - город в штате Миссисипи, куда отступили войска конфедератов после поражения при Питсберг-Лендинге.] после Питсберг-Лендинга, и когда будет заживать рана у него на плече, и когда его наконец догонит письмо от окторонки (может, даже именно то самое, с фотографией ее и малыша), в котором она будет слезно молить его о деньгах, сообщая, что адвокат в конце концов сбежал в Техас или в Мексику или куда-нибудь еще и что она (окторонка) не может нигде найти его мать -адвокат, наверно, убил ее, а потом украл деньги, а возможно, они оба сбежали или позволили себя убить, никак не позаботившись о ней)... Да, теперь они знали. |
| And Jesus, think of him, Bon, who had wanted to know, who had had the most reason to want to know, who as far as he knew had never had any father but had been created somehow between that woman who wouldn't let him play with other children, and that lawyer who even told the woman whether or not each time she bought a piece of meat or a loaf of bread-two people neither of whom had taken pleasure or found passion in getting him or suffered pain and travail in horning him-who perhaps if one of the two had only told him the truth, none of what happened would ever have come to pass; while there was Henry who had father and security and contentment and all, yet was told the truth by both of them while he (Bon) was told by neither. | О господи, подумай о нем, о Боне, который хотел узнать, у которого было на то достаточно оснований, который, насколько ему было известно, никогда не имел никакого отца, а был каким-то образом создан соединенными усилиями этой женщины, не позволявшей ему играть с другими детьми, и этого адвоката - без его согласия эта женщина не смела даже купить ни хлеба, ни мяса - создан соединенными усилиями этих двоих людей, из которых ни один не испытал ни наслаждения, ни страсти при его зачатии, равно как не испытал ни родовых мук, ни боли при его рожденье; и если б только хоть один из них сказал ему всю правду, то ничего из происшедшего никогда бы не случилось; а между тем Генри - тому, у кого был отец, кто жил в довольстве, не зная никаких забот, - сказали правду они оба; тогда как ему (Бону) не сказал ее никто. |
| And think of Henry, who had said at first it was a lie and then when he knew it was not a lie had still said | И подумай о Генри, который сначала сказал, что это ложь, а узнав, что это не ложь, все равно сказал: |
| "I don't believe it," who had found even in that | "Я не верю", который даже в этом |
| "I don't believe it" enough of strength to repudiate home and blood in order to champion his defiance, and in which championing he proved his contention to be the false one and was more than ever interdict against returning home; Jesus, think of the load he had to carry, born of two Methodists (or of one long invincible line of Methodists) and raised in provincial North Mississippi, faced with incest, incest of all things that might have been reserved for him, that all his heredity and training had to rebel against on principle, and in a situation where he knew that neither incest nor training was going to help him solve it. | "Я не верю" почерпнул достаточно сил, чтобы, отрекшись от семьи и от родного дома, отстаивать свое непокорство, и, даже убедившись в ложности своих слов, еще сильнее укрепился в своем намерении не возвращаться домой; о господи, подумай, какое бремя он взвалил себе на плечи, он, потомок двух методистов (или одного длинного ряда несгибаемых методистов), выросший в захолустье на севере штата Миссисипи и поставленный перед угрозой кровосмешения, ни более ни менее как кровосмешения, из всего, что могло быть ему уготовано и против чего должно было просто из принципа восстать все его наследие и все его воспитание, да еще попавший в такой переплет, из которого, как он и сам понимал, ни кровосмешение, ни принципы его не вызволят. |
| So that maybe when they left and walked the streets that night and at last Bon said, | Так что, возможно, в тот вечер, когда они ушли и шагали по улицам и когда Бон наконец сказал: |
| "Well? | "Ну? |
| Now what?" Henry said, | Что теперь?", Генри ему ответил: |
| "Wait. | "Подожди. |
| Wait. | Подожди. |
| Let me get used to it." | Дай мне к этому привыкнуть". |
| And maybe it was two days or three days, and Henry said, | И возможно, дня через два или три Генри сказал: |
| "You shall not. | "Ты не посмеешь. |
| Shall not" and then it was Bon that said, | Не посмеешь", и тогда Бон, в свою очередь, повторил: |
| "Wait. | "Подожди. |
| I am your older brother: do you say shall not to me?" | Я твой старший брат; разве старшему брату говорят ты не посмеешь?" |
| And maybe it was a week, maybe Bon took Henry to see the octoroon and Henry looked at her and said, | А возможно, это было через неделю, когда Бон привел Генри к окторонке, а Генри посмотрел на нее и спросил: |
| "Aint that enough for you?" and Bon said, | "Разве тебе этого недостаточно?", а Бон ответил: |
| "Do you want it to be enough?" and Henry said, | "Ты хочешь, чтобы этого было достаточно?" на что Генри возразил: |
| "Wait. | "Подожди. |
| Wait. | Подожди. |
| I must have time to get used to it. | Мне нужно время, чтобы к этому привыкнуть. |
| You will have to give me time." | Ты должен дать мне время". |
| Jesus, think how Henry must have talked during that winter and then that spring with Lincoln elected and the Alabama convention and the South began to draw out of the Union, and then there were two presidents in the United States and the telegraph brought the news about Charleston and Lincoln called out his army and it was done, irrevocable now, and Henry and Bon already decided to go without having to consult one another, who would have gone anyway even if they had never seen one another but certainly now, because after all you don't waste a war-think how they must have talked, how Henry would say, | Господи, ты только подумай, что должен был говорить Генри той зимой, а потом той весною, когда был избран Линкольн, когда было созвано законодательное собрание штата Алабама, и южные штаты начали выходить из Союза, а потом в Соединенных Штатах оказалось два президента, и телеграф принес весть о событиях в Чарльстоне, и Линкольн призвал свою армию к оружию, и жребий был брошен - теперь уже окончательно и бесповоротно; и Генри с Боном, даже не посоветовавшись друг с другом, уже решили идти; они бы все равно решили идти, даже если б никогда в жизни не видели друг друга, а тем более теперь, ибо войну не пропускают; представь себе, что они говорили друг другу - Генри, наверно, сказал: |
| "But must you marry her? | "Разве ты должен на ней жениться? |
| Do you have to do it?" and Bon would say, | Зачем тебе это надо?" - на что Бон ответил: |
| "He should have told me. | "Он обязан был мне сказать. |
| He should have told me, myself, himself. | Он обязан был сказать сам мне самому. |
| I was fair and honorable with him. | Я вел себя честно и благородно. |
| I waited. | Я ждал. |
| You know now why I waited. | Теперь ты знаешь, почему я ждал. |
| I gave him every chance to tell me himself. | Я предоставил ему возможность сказать мне об этом самому. |
| But he didn't do it. | Но он не сказал. |
| If he had, I would have agreed and promised never to see her or you or him again. But he didn't tell me. | Если б он это мне сказал, я согласился бы и обещал бы никогда больше не встречаться ни с тобой, ни с нею, ни с ним, но он мне ничего не сказал. |
| I thought at first it was because he didn't know. | Сначала я думал - это потому, что он не знает. |
| Then I knew that he did know, and still I waited. | Потом я понял, что он знает, но я все-таки ждал. |
| But he didn't tell me. | Однако он мне ничего не сказал. |
| He just told you, sent me a message like you send a command by a nigger servant to a beggar or a tramp to clear out. | Он сказал это тебе, а мне просто дал понять -вроде того, как через черномазого передают нищему или бродяге, чтобы он убирался. |
| Dont you see that?" and Henry would say, | Неужели ты не понимаешь?" |
| "But Judith. | "Но как же Джудит? |
| Our sister. | Наша сестра. |
| Think of her" and Bon: | Подумай о ней", - сказал Генри, а Бон продолжал: |
| "All right. | "Ладно. |
| Think of her. | Я о ней думаю. |
| Then what?” because they both knew what Judith would do when she found it out because they both knew that women will show pride and honor about almost anything except love, and Henry said, | Ну, а дальше что?" Ведь они оба знали, как поступит Джудит, когда узнает: ведь они оба знали, что у женщин есть гордость и честь почти во всем, кроме любви, и потому Генри сказал: |
| "Yes. | "Да. |
| I see. | Я жду. |
| I understand. | Я понимаю. |
| But you will have to give me time to get used to it. | Но ты должен дать мне время к этому привыкнуть. |
| You are my older brother; you can do that little for me." | Ты мой старший брат, ты должен сделать для меня хотя бы это!" |
| Think of the two of them: Bon who didn't know what he was going to do and had to say, pretend, he did; and Henry who knew what he was going to do and had to say he didn't. | Представь себе их обоих: Бона, который не знал, что он предпримет, но должен был говорить, притворяться, будто знает, и Г енри, который отлично знал, что предпримет он, но должен был говорить, что не знает. |
| Then it was Christmas again, then 1861, and they hadn't heard from Judith because Judith didn't know for sure where they were because Henry wouldn't let Bon write to her yet; then they heard about the company, the University Grays, organizing up at Oxford and maybe they had been waiting for that. | Потом снова наступило рождество, а потом 1861 год, и они ничего не получали от Джудит, потому что Джудит не знала точно, где они: ведь Генри пока еще не разрешал Бону ей писать; потом они услыхали о роте под названием "Университетские Серые", которую организовали в Оксфорде - они, наверное, только того и ждали. |
| So they took the steamboat North again, and more gaiety and excitement on the boat now than Christmas even, like it always is when a war starts, before the scene gets cluttered up with bad food and wounded soldiers and widows and orphans, and them taking no part in it now either but standing at the rail again above the churning water, and maybe it would be two or three days, then Henry said suddenly, cried suddenly: | И вот они снова сели на пароход, идущий на Север; на этот раз там было еще более шумно и весело, чем даже на рождество, как это всегда бывает в самом начале войны, пока еще не истощились запасы еды и не появились толпы раненых солдат, вдов и сирот, но они и теперь не участвовали в веселье, а снова стояли у перил над пенящейся водой, и может быть, дня через два или три Генри неожиданно сказал, неожиданно воскликнул: |
| "But kings have done it! | "Но ведь так поступали даже короли! |
| Even dukes! | Даже герцоги! |
| There was that Lorraine duke named John something that married his sister. | В Лотарингии был какой-то герцог по имени Джон, который женился на своей сестре. |
| The Pope excommunicated him but it didn't hurt! | Папа римский отлучил его от церкви, но им это ничуть не повредило! |
| It didn't hurt! | Не повредило! |
| They were still husband and wife. They were still alive. | Они все равно остались мужем и женой. |
| They still loved!" then again, loud, fast: | Они все равно любили друг друга!" - а потом снова, очень громко, очень быстро: |
| "But you will have to wait! | "Но ты должен подождать! |
| You will have to give me time! | Ты должен дать мне время! |
| Maybe the war will settle it and we wont need to!" | Может, война все это решит, и нам самим ничего решать не придется!" |
| And maybe this was one place where your old man was right: and they rode into Oxford without touching Sutpen's Hundred and signed the company roster and then hid somewhere to wait, and Henry let Bon write Judith one letter; they would send it by hand, by a nigger that would steal into the quarters by night and give it to Judith's maid, and Judith sent the picture in the metal case and they rode on ahead to wait until the company got through making flags and riding about the state telling girls farewell and started for the front. | И может, именно в этом твой отец был прав: они поехали в Оксфорд, не заезжая в Сатпенову Сотню, записались в университетскую роту и куда-то спрятались, чтобы переждать, и Генри позволил Бону написать Джудит одно письмо; они послали его с черномазым, который должен был ночью пробраться в негритянскую хижину и передать его горничной Джудит, и Джудит послала ему свой портрет в медальоне, и они поехали дальше и дождались, пока рота сшила себе знамена, объехала весь штат, попрощалась с девушками и отправилась на фронт. |
| 'Jesus, think of them. | О господи, ты только о них подумай. |
| Because Bon would know what Henry was doing, just as he had always known what Henry was thinking since that first day when they had looked at one another. | Ведь Бон знал, что делает Генри - точно так же, как он всегда, с того первого дня, когда они увидели друг друга, знал, что Генри думает. |
| Maybe he would know all the better what Henry was doing because he did not know what he himself was going to do, that he would not know until all of a sudden some day it would burst clear and he would know then that he had known all the time what it would be, so he didn't have to bother about himself and so all he had to do was just to watch Henry trying to reconcile what he (Henry) knew he was going to do with all the voices of his heredity and training which said No. | Может, он именно потому и знал, что делает Г енри, что не знал, каковы его собственные намерения, и не узнает этого, пока в один прекрасный день не произойдет взрыв, и тогда все вырвется наружу, и он поймет, что всегда знал, как это будет, и, значит, ему нечего думать о себе, а надо только наблюдать, как Генри пытается примирить свои намерения со всеми голосами своего наследия и воспитания, которые ему твердят Нет. Нет. |
| No. | Нет. |
| You cannot, You must not. | Ты не можешь. Ты не должен. |
| You shall not. | Ты не посмеешь. |
| Maybe they would even be under fire now, with the shells rushing and rumbling past overhead and bursting and them lying there waiting to charge and Henry would cry again, | Может, к этому времени они уже были под огнем, над головами у них проносились, гремели и рвались снаряды, а они лежали, готовясь к атаке, и Генри снова восклицал: |
| "But that Lorraine duke did it! | "Но ведь тот герцог Лотарингский так поступил! |
| There must have been lots in the world who have done it that people don't know about, that maybe they suffered for it and died for it and are in hell now for it. | На свете, наверно, было множество таких, кто так поступал, только об этом никто не знал, и может, они за это страдали и умерли и теперь находятся в аду. |
| But they did it and it don't matter now; even the ones we do know about are just names now and it don't matter now" and Bon watching him and listening to him and thinking It's because I don't know myself what I am going to do and so he is aware that I am undecided without knowing that he is aware. Perhaps if I told him now that I am going to do it, he would know his own mind and tell me, You shall not. | Но они так поступали, и теперь это не имеет значения; ведь даже от тех, про кого мы знаем, теперь остались только имена, и теперь это не имеет никакого значения", а Бон смотрел на него, слушал и думал Это все оттого, что я сам не знаю, что мне предпринять, и потому он чувствует, что я колеблюсь, хотя он этого не сознает Может, если б я ему сейчас сказал, что я на это пойду, он понял бы, чего он хочет, и сказал бы мне: Ты не посмеешь. |
| And maybe your old man was right that time and they did think maybe the war would settle it and they would not have to themselves, or at least maybe Henry hoped it would because maybe your old man was right here too and Bon didn't care that since both of the two people Who could have given him a father had declined to do it, nothing mattered to him now, revenge or love or all, since he knew now that revenge could not compensate him nor love assuage. | И может, твой отец на этот раз был прав, и они действительно думали, что война все решит и им не придется ничего решать самим, а может, на это надеялся один только Генри; ведь, может, твой отец был прав итут, и Бону было все равно: раз те два человека, которые могли дать ему отца, от этого отказались, для него теперь не имело значения вообще ничего - ни месть, ни любовь, ни все остальное; ведь теперь он знал, что месть не может восполнить нанесенный ему ущерб, а любовь не может его умиротворить. |
| Maybe it wasn't even Henry who wouldn't let him write to Judith but Bon himself who did not write her because he didn't care about anything, not even that he didn't know yet what he was going to do. | А может, Бон не писал Джудит вовсе не из-за Генри, а оттого, что все было ему безразлично -даже и то, что он все еще не знал своих намерений. |
| Then it was the next year and Bon was an officer now and they were moving toward Shilo without knowing that either, talking again as they moved along in column, the officer dropping back alongside the file in which the private marched and Henry crying again, holding his desperate and urgent voice down to undertone: | Затем наступил следующий год, Бон теперь был уже офицером, они двигались к Шайло, опять-таки ничего об этом не зная, и снова разговаривали; они шли колонной, офицер отстал и подъехал к той шеренге, в которой шагал рядовой, и Г енри снова восклицал, стараясь приглушить свой взволнованный, полный отчаяния голос: |
| "Dont you know yet what you are going to do?" while Bon would look at him for a moment with that expression which could have been smiling: | "Неужели ты до сих пор не знаешь, как тебе поступить?" - а Бон, взглянув на него с тем своим выражением, которое могло быть улыбкой, отвечал: |
| "Suppose I told you I did not intend to go back to her?" and Henry would walk there beside him, with his pack and his eight feet of musket, and he would begin to pant, panting and panting while Bon watched him: | "Допустим, я скажу тебе, что не намерен к ней возвращаться", - и тогда Генри, шагавший с ранцем и с восьмифунтовым ружьем, начинал задыхаться, он задыхался, а Бон, не сводя с него глаз, говорил: |
| "I am out in front of you a lot now; going into battle, charging, I will be out in front of you-" and Henry panting, | "Я теперь впереди, далеко от тебя; когда начнется бой, атака, я буду еще дальше..." Тут Генри простонал: |
| "Stop! | "Замолчи! |
| Stop!" and Bon watching him with that faint thin expression about the mouth and eyes: "-and who would ever know? | Замолчи!" - а Бон все смотрел на него, и в уголках его глаз и рта блуждала эта смутная неясная улыбка... "и кто про это узнает? |
| You would not even have to know for certain yourself, because who could say but what a Yankee ball might have struck me at the exact second you pulled your trigger, or even before-" and Henry panting and looking, glaring at the sky, with his teeth showing and the sweat on his face and the knuckles of the hand on his musket butt white, saying, panting, | Ты даже сам не будешь точно знать, да и кто сможет доказать, что пуля янки не сразила меня в ту самую секунду, а может, даже раньше, чем ты спустил курок?.." - а Генри, задыхаясь, широко раскрытыми глазами смотрел в небо; он оскалил зубы, на лбу его выступил пот, он так крепко вцепился в приклад своего ружья, что побелели костяшки пальцев, и, задыхаясь, твердил: |
| "Stop! | "Замолчи! |
| Stop! | Замолчи! |
| Stop! | Замолчи! |
| Stop!" | Замолчи!" |
| Then it was Shilo, the second day and the lost battle and the brigade falling back from Pittsburgh Landing And listen,' Shreve cried; 'wait, now; wait! ' (glaring at Quentin, panting himself, as if he had had to supply his shade not only with a cue but with breath to obey it in): | Потом было Шайло, и на второй день битва была проиграна, и бригада отступила от Питсберг-Лендинга и... - Послушай! - вскричал Шрив, - постой, подожди! - (уставившись на Квентина, он и сам начал задыхаться, словно должен был не только подсказать своей тени реплику, но и снабдить ее воздухом, в котором она могла бы ему повиноваться). |
| ' Because your old man was wrong here, too! | - Ведь тут твой отец опять ошибся! |
| He said it was Bon who was wounded, but it wasn't. | Он говорил, что ранили Бона, но это не так. |
| Because who told him? | Кто мог ему про это сказать? |
| Who told Sutpen, or your grandfather either, which of them it was who was hit? | Кто мог сказать Сатпену или твоему деду, который из них был ранен? |
| Sutpen didn't know because he wasn't there, and your grandfather wasn't there either because that was where he was hit too, where he lost his arm. | Сатпен этого не знал, потому что его там не было, а деда твоего там тоже не было, потому что там его самого ранило, и он потерял руку. |
| So who told them? | Так кто же им сказал? |
| Not Henry, because his father never saw Henry but that one time and maybe they never had time to talk about wounds and besides to talk about wounds in the Confederate army in 1865 would be like coal miners talking about soot; and not Bon, because Sutpen never saw him at all because he was dead-it was not Bon, it was Henry; Bon that found Henry at last and stooped to pick him up and Henry fought back, struggled, saying, | Не Генри, потому что Сатпен после этого видел Генри всего один раз, и может, им было некогда говорить о ранах, да и вообще говорить о ранах в армии конфедератов в 1865 году было все равно что углекопам говорить о саже; и Бон тоже не мог, ведь его Сатпен вообще больше не видел, потому что его уже не было в живых, - так вот, ранили не Бона, а Генри, и в конце концов Бон нашел его, нагнулся, хотел поднять, а Генри не давался, он оттолкнул его и сказал: |
| "Let be! | "Оставь меня! |
| Let me die! | Дай мне умереть! |
| I wont have to know it then" and Bon said, | Тогда я ничего не буду знать", а Бон ему ответил: |
| "So you do want me to go back to her" and Henry lay there struggling and panting, with the sweat on his face and his teeth bloody inside his chewed lip, and Bon said, | "Значит, ты хочешь, чтоб я к ней вернулся?" - и вот Генри лежал, сопротивлялся, тяжело дышал, пот выступил у него на лбу, он до крови закусил себе губы, и тогда Бон ему сказал: |
| "Say you do want me to go back to her. Maybe then I wont do it. | "Ты хочешь, чтоб я к ней вернулся. Скажи это. Может, тогда я не вернусь. |
| Say it" and Henry lay there struggling, with the fresh red staining through his shirt and his teeth showing and the sweat on his face until Bon held his arms and lifted him onto his back-' | Скажи", а Генри лежал, все еще сопротивляясь; сквозь мундир проступила свежая кровь, он оскалил зубы, лицо его покрылось потом, и в конце концов Бон схватил его за руки, поднял и взвалил себе на спину... |
| First, two of them, then four; now two again. | Сначала их было двое, потом четверо, теперь снова стало двое. |
| The room was indeed tomblike: a quality stale and static and moribund beyond any mere vivid and living cold. | Комната и вправду напоминала склеп, в воздухе чувствовалось что-то застывшее, неподвижное и мертвенное, совсем не похожее на живой бодрящий холод. |
| Yet they remained in it, though not thirty feet away was bed and warmth. | Но они оставались там, хотя всего в каких-нибудь тридцати футах их ожидало тепло и постель. |
| Quentin had not even put on his overcoat, which lay on the floor where it had fallen from the arm of the chair where Shreve had put it down. | Квентин даже не надел пальто; оно лежало на полу там, куда свалилось с ручки кресла, на которую Шрив его повесил. |
| They did not retreat from the cold. | Они не уходили от холода. |
They both bore it as though in deliberate flagellant exaltation of physical misery transmogrified into the spirits' travail of the two young men during that time fifty years ago, or forty-eight rather, then forty-seven and then forty-six, since it was '64 and then '65 and the starved and ragged remnant of an army having retreated across Alabama and Georgia and into Carolina, swept onward not by a victorious army behind it but rather by a mounting tide of the names of lost battles from either side Chickamauga and Franklin, Vicksburg and Corinth and Atlanta-battles lost not alone because of superior numbers and failing ammunition and stores, but because of generals who should not have been generals, who were generals not through training in contemporary methods or aptitude for learning them, but by the divine right to say "Go there" conferred upon them by an absolute caste system; or because the generals of it never lived long enough to learn how to fight massed cautious accretionary battles, since they were already as obsolete as Richard or Roland or du Guesclin, who wore plumes and cloaks lined with scarlet at twenty-eight and thirty and thirty-two and captured warships with cavalry charges but not grain nor meat nor bullets, who would whip three separate armies in as many days and then tear down their own fences to cook meat robbed from their own smokehouses, who on one night and with a handful of men would gallantly set fire to and destroy a million dollar garrison of enemy supplies and on the next night be discovered by a neighbor in bed with his wife and be shot to death-two, four, now two again, according to Quentin and Shreve, the two the four the two still talking-the one who did not yet know what he was going to do, the other who knew what he would have to do yet could not reconcile himself-Henry citing himself authority for incest, talking about his Duke John of Lorraine as if he hoped possibly to evoke that condemned and excommunicated shade to tell him in person that it was all right, as people both before and since have tried to evoke God or devil to justify them in what their glands insisted upon-the two the four the two facing one another in the tomblike room: Shreve, the Canadian, the child of blizzards and of cold in a bathrobe with an overcoat above it, the collar turned up about his ears; Quentin, the Southerner, the morose and delicate offspring of rain and steamy heat in the thin suitable clothing which he had brought from Mississippi, his overcoat (as thin and vain for what it was as the suit) lying on the floor where he had not even bothered to raise it: (-the winter of '64 now, the army retreated across Alabama, into Georgia; now Carolina was just at their backs and Bon, the officer, thinking 'We will either be caught and annihilated or Old Joe will extricate us and we will make contact with Lee in front of Richmond and then we will at least have the privilege of surrender':
Они оба терпели его, словно в нарочитом пылу самобичевания хотели, чтобы их физические муки помогли им острее ощутить душевную боль тех двоих юношей в те времена, пятьдесят или, вернее, сорок восемь, а потом сорок семь и сорок шесть лет назад, ибо шел шестьдесят четвертый, а потом шестьдесят пятый год, и голодные, оборванные остатки армии, отступив через Алабаму и Джорджию в Каролину, двигались дальше не под напором теснящего их победоносного войска, а скорее под напором взметнувшихся высоким валом имен проигранных обеими сторонами сражений - Чикамога, Франклин, Виксберг, Коринт и Атланта, сражений, проигранных не только из-за численного превосходства противника и недостатка амуниции и провианта, а из-за генералов, которым совсем не следовало быть генералами - ведь они стали генералами не потому, что изучили современные методы ведения войн или способны были их усвоить, а потому, что неограниченная кастовая система наделила их божественным правом командовать своими ближними; к тому же эти генералы прожили недостаточно долго, чтобы овладеть искусством вести битвы с участием крупных соединений, действующих предусмотрительно и согласованно, ибо они уже с самого начала были таким же анахронизмом, как Ричард, Роланд или Дюгеклен; в двадцать восемь, тридцать и тридцать два года они уже носили плюмажи и плащи с алым подбоем и в кавалерийской атаке захватывали военные корабли, но не брали ни хлеба, ни мяса, ни снарядов; они могли за три дня разбить три армии, а потом ломали свои же изгороди, чтоб сварить мясо, украденное в своих же коптильнях; они могли в одну прекрасную ночь с горсточкой людей лихо поджечь и уничтожить вражеские склады с запасом провианта на миллион долларов, а на следующую ночь сосед находил их в постели со своей женой и убивал на месте - двое, четверо, теперь снова двое, как думали Квентин и Шрив, и эти двое-четверо-двое все еще продолжали говорить, причем один все еще не знал, как он поступит, а второй - Генри - знал, как придется поступить ему, но еще не мог с этим смириться; возомнив себя авторитетом по вопросу кровосмешения, он толковал о своем герцоге Джоне Лотарингском, словно надеялся воскресить этот преданный анафеме и отлученный от церкви призрак, чтобы тот самолично подтвердил ему, что это хорошо -так люди и прежде и позднее пытались заставить бога или дьявола оправдать поступки, на которые их толкала их собственная плоть -двое-четверо-двое смотрели друг на друга в этой холодной, как склеп, комнате: Шрив, канадец,
| and then one day all of a sudden he thought of it, remembered, how that Jefferson regiment of which his father was now colonel was in Longstreet's corps, and maybe from that moment the whole purpose of the retreat seemed to him to be that of bringing him within reach of his father, to give his father one more chance. | дитя снежных вьюг и мороза, в пальто, напяленном поверх купального халата, пытался закрыть уши поднятым воротником; Квентин, южанин, угрюмый и хрупкий отпрыск дождей и удушливого зноя, в тонком костюме, который он привез из Миссисипи, не удосужился даже поднять с полу свое пальто (столь же тонкое и бесполезное здесь, как и его костюм): (...шла зима шестьдесят четвертого, армия отступала через Алабаму в Джорджию; теперь прямо у них за спиной была Каролина, и Бон, офицер, размышлял: одно из двух - либо нас догонят и уничтожат, либо Старик Джо нас вызволит, и мы соединимся с генералом Ли перед Ричмондом, и тогда, по крайней мере, у нас будет право сдаться; а однажды его вдруг осенило, он вспомнил, что Джефферсонский полк, которым теперь командовал его отец, входит в состав корпуса Лонгстрита, и возможно, с этой минуты ему показалось, что цель всего отступления состоит в том, чтобы приблизить его к отцу и дать отцу еще один шанс. |
| So that it must have seemed to him now that he knew at last why he had not been able to decide what he wanted to do. | И вот ему, наверно, показалось: наконец-то он понял, почему никак не мог решить, что он намерен предпринять. |
| Maybe he thought for just a second, ' My God, I am still young; even after these four years I am still young' but just for a second, because maybe in the same breath he said, | Возможно, у него даже на секунду мелькнула мысль: "Боже мой, я еще молод; даже после этих четырех лет я все еще молод", но только на секунду: даже не успев еще перевести дух, он сказал себе: |
| ' All right. | "Ладно. |
| Then I am young. | Пускай я молод. |
| But I still believe, even though what I believe probably is that war, suffering, these four years of keeping his men alive and able in order to swap them blood and flesh for the largest amount of ground at its bargain price, will have changed him (which I know that it does not do) to where he will say to me not: Forgive me: but: You are my oldest son. | Но я все еще верю, верю хотя бы в то, что война, страдания, эти четыре года, когда он старался сохранить своих солдат живыми и боеспособными, чтобы их кровью и жизнью заплатить за возможно большее количество земли, - все это изменило его настолько (хоть я и знаю, что это не так), что он скажет не: Прости, а: Ты, -мой старший сын. |
| Protect your sister; never see either of us again:' Then it was | Пожалей свою сестру, никогда больше не встречайся ни с кем из нас". |
| '65 and what was left of the army of the West with nothing remaining now but the ability to walk backward slow and stubborn and to endure musketry and shelling; maybe they didn't even miss the shoes and overcoats and food any more now and that was why he could write about the captured stove polish like he did in the letter to Judith when he finally knew what he was going to do at last and told Henry and Henry said ' Thank God. | Потом наступил шестьдесят пятый, и остатки Западной армии сохранили теперь лишь способность медленно и упрямо отходить назад под ружейным и артиллерийским огнем; может, теперь они даже не замечали отсутствия сапог, шинелей и провианта, и потому он смог писать о трофейном лаке для печей так, как написал о нем в письме к Джудит, когда наконец понял, что он намерен предпринять, и сообщил об этом Г енри, и Генри сказал: "Слава богу. |
| Thank God,' not for the incest of course but because at last they were going to do something, at last he could be something even though that something was the irrevocable repudiation of the old heredity and training and the acceptance of eternal damnation. | Слава богу", - разумеется, не потому, что он одобрял кровосмешение, а потому, что наконец-то они решили что-то сделать, и он наконец мог стать чем-то, хотя бы это что-то влекло за собою окончательное и бесповоротное отречение от своего наследия, воспитания и традиций предков и означало, что он обрек себя на вечное проклятье. |
| Maybe he could even quit talking about his Lorraine duke then, because he could say now, | Возможно, он даже перестал толковать о своем герцоге Лотарингском, потому что теперь он мог сказать: |
| 'It isn't yours nor his nor the Pope's hell that we are all going to: it's my mother's and her mother's and father's and their mother's and father's hell, and it isn't you who are going there, but we, the three-no: four of us. | "Мы все попадем в ад - не в твой, не в его ад и даже не в ад папы римского, а в ад моей матери и ее матери и отца, и их матерей и отцов, и туда попадешь не только ты, а мы - все трое, нет, все четверо. |
| And so at least we will all be together where we belong, since even if only he went there we would still have to be there too since the three of us are just illusions that he begot, and your illusions are a part of you like your bones and flesh and memory And we will all be together in torment and so we will not need to remember love and fornication, and maybe in torment you cannot even remember why you are there. | И по крайней мере, мы будем все вместе там, где нам и следует быть: ведь даже если бы туда попал только он один, нам все равно пришлось бы отправиться вслед за ним, потому что мы трое -всего лишь иллюзии, которые он породил, а иллюзии каждого человека - это часть его самого, все равно как кости, мясо или память. И мы все вместе будем терпеть адские муки, и потому нам не нужно будет вспоминать любовь и блуд, а может быть, в муках человек даже не помнит, за что он попал в ад. |
| And if we cannot remember all this, it cant be much torment." | А если мы не сможем все это вспоминать, то муки не могут быть очень уж страшны". |
| Then they were in Carolina, that January and February of '65 and what was left of them had been walking backward for almost a year now and the distance between them and Richmond was less far than the distance they had come; the distance between them and the end a good deal less far. | Потом в январе и феврале шестьдесят пятого они были уже в Каролине, и то, что от них осталось, уже почти целый год отходило назад, и расстояние от них до Ричмонда было короче того, что они уже прошли, а расстояние от них до конца было еще короче. |
| But to Bon it was not the space between them and defeat but the space between him and the other regiment, between him and the hour, the moment: He will not even have to ask me; I will just touch flesh with him and I will say it myself: You will not need to worry; she shall never see me again." | Но для Бона важно было не пространство, отделявшее их от поражения, а пространство, отделявшее его от другого полка, от того часа и той минуты: Ему даже не придется меня ни о чем просить; я просто возьму его за рукав и сам ему скажу: "Можешь не беспокоиться, она больше никогда меня не увидит". |
| Then March in Carolina and still the walking backward slow and stubborn and listening to the Northward now because there was nothing to hear from any other direction because in all the other directions it was finished now, and all they expected to hear from the North was defeat. | Потом был март в Каролине, и они все еще медленно и упрямо отходили назад, прислушиваясь к звукам, доносившимся с севера -ведь со всех других сторон ничего не было слышно, потому что теперь со всех других сторон все было кончено, а с севера до них могла дойти только весть о поражении. |
| Then one day (he was an officer; he would have known, heard, that Lee had detached some troops and sent them down to reinforce them; perhaps he even knew the names and numbers of the regiments before they arrived) he saw Sutpen. | И вот однажды (будучи офицером, он, наверно, знал, слышал, что генерал Ли отрядил и послал им на подкрепление часть своих войск; возможно, еще до прибытия этих полков он узнал их названия и номера), однажды он увидел Сатпена. |
| Maybe that first time Sutpen actually did not see him, maybe that first time he could tell himself, | Возможно, в тот первый раз Сатпен и вправду его не видел, возможно, в тот первый раз он мог сказать себе: |
| 'That was why; he didn't see me,' so that he had to put himself in Sutpen's way, make his chance and situation. | "Ах, вот что - он меня не видел", и потому он решил нарочно попасться на глаза Сатпену, чтобы дать ему возможность высказаться. |
| Then for the second time he looked at the expressionless and rocklike face, at the pale boring eyes in which there was no flicker, nothing, the face in which he saw his own features, in which he saw recognition, and that was all. | И вот он во второй раз увидел это ничего не выражающее каменное лицо, эти бледные пронизывающие глаза, в которых не промелькнуло никакой искорки, ничего; лицо, в котором он различил свои собственные черты, понял, что тот его узнал, и это было все. |
| That was all, there was nothing further now; perhaps he just breathed once quietly, with on his own face that expression which might at a glance have been called smiling while he thought, | Это было все; дальше не могло уже быть ничего; возможно, он наконец вздохнул спокойно; на лице его появилось то выражение, которое с первого взгляда можно было назвать улыбкой, и он подумал: |
| 'I could force him. I could go to him and force him,' knowing that he would not because it was all finished now, that was all of it now and at last. | "Я мог бы его заставить; я мог бы пойти к нему и заставить его", хотя сам знал, что этого не сделает, потому что теперь все кончено, кончено раз и навсегда. |
| And maybe it was that same night or maybe a night a week later while they were stopped (because even Sherman would have to stop sometimes at night) with the fires burning for warmth at least because at least warmth is cheap and doesn't remain consumed, that Bon said, ' Henry' and said, | И возможно, в ту же. ночь или через неделю, когда их остановили (ведь даже и Шерману иногда приходилось ночью останавливаться), когда горели костры, зажженные ради тепла -тепло по крайней мере дешево, и его нельзя израсходовать в один присест, Бон сказал: "Генри. |
| 'It wont be much longer now and then there wont be anything left: we wont even have anything to do left, not even the privilege of walking backward slowly for a reason, for the sake of honor and what's left of pride. | Теперь уже недолго; скоро у нас не останется ничего, нам даже нечего будет делать, мы лишимся даже предлога медленно отходить назад ради чести или остатков гордости. |
| Not God; evidently we have done without Him for four years, only He just didn't think to notify us; and not only not shoes and clothing but not even any need for them, and not only no land nor any way to make food, but no need for the food since we have learned to live without that too; and so if you don't have God and you don't need food and clothes and shelter, there isn't anything for honor and pride to climb on and hold to and flourish. | Бога у нас тоже не будет; ведь все эти четыре года мы, по-видимому, обходились без него, просто он не позаботился нас об этом известить; у нас не будет не только одежды и обуви, но даже и нужды в них, не будет не только земли и возможности добыть себе пропитание, но и нужды в нем, потому что мы, научились жить и без него; а коль скоро у тебя нет бога и ты не нуждаешься ни в пропитании, ни в одежде, ни даже в крыше над головой, - значит, у тебя не осталось ничего, на чем могли бы держаться, произрастать и процветать гордость и честь. |
| And if you haven't got honor and pride, then nothing matters. | А раз у тебя нет ни гордости, ни чести, ничто уже не имеет значения. |
| Only there is something in you that doesn't care about honor and pride yet that lives, that even walks backward for a whole year just to live; that probably even when this is over and there is not even defeat left, will still decline to sit still in the sun and die, but will be out in the woods, moving and seeking where just will and endurance could not move it, grubbing for roots and such-the old mindless sentient undreaming meat that doesn't even know any difference between despair and victory, Henry." | Однако в тебе заложено нечто, чему нет дела до гордости и чести, что все равно живет и даже целый год отходит назад, лишь бы остаться в живых, а когда все это кончится и не останется даже и пораженья, все равно не согласится спокойно сидеть на солнце и умирать, а пойдет в лес и, движимое инстинктом, который сильнее, чем просто воля к жизни, начнет искать и выкапывать из земли коренья и прочее. Это древняя как мир, живущая лишь чувства-, ми недреманная плоть, для которой нет разницы между отчаянием и победой. Генри". |
| And then Henry would begin to say | И тогда Генри скажет: |
| ' Thank God. | "Слава богу. |
| Thank God' panting and saying | Слава богу", он будет, задыхаясь, повторять: |
| ' Thank God,' saying, | "Слава богу. |
| 'Dont try to explain it. | Не пытайся мне объяснять. |
| Just do it' and Bon: | Просто действуй", а Бон спросит: |
| ' You authorize me? | "Значит, ты хочешь, чтоб я действовал? |
| As her brother you give me permission?" and Henry: | Ты, брат, мне это разрешаешь?" - |
| 'Brother? | "Брат? |
| Brother? | Брат? |
| You are the oldest: why do you ask me?" andBon: | Ты старший, почему ты меня спрашиваешь?" -возражает Генри, а Бон: |
| 'No. | "Нет. |
| He has never acknowledged me. | Он меня так и не признал. |
| He just warned me. | Он меня только предостерег. |
| You are the brother and the son. | Ты брат и сын. |
| Do I have your permission, Henry?" and Henry: | Получил ли я твое разрешение, Генри?" |
| 'Write. | "Напиши, Напиши. |
| Write. Write." | Напиши", - отвечает Генри. |
| So Bon wrote the letter, after the four years, and Henry read it and sent it off. | И тогда Бон написал это письмо, спустя четыре года, и Генри его прочитал и отправил. |
| But they didn't quit then and follow the letter. | Но тогда они еще не бросили все, не ушли, не отправились вслед за письмом. |
| They still walked backward, slow and stubborn, listening toward the North for the end of it because it takes an awful lot of character to quit anything when you are losing, and they had been walking backward slow for a year now So all they had left was not the will but just the ability, the grooved habit to endure. | Они все еще отходили назад, медленно и упрямо, надеясь услышать с севера весть о конце - ведь надо обладать недюжинною силой, чтобы выйти из игры, когда терпишь поражение; они уже целый год медленно отходили назад, и все, что у них теперь оставалось, было не волей, а просто способностью, глубоко укоренившейся привычкой держаться. |
| Then one night they had stopped again since Sherman had stopped again, and an orderly came along the bivouac line and found Henry at last and said, ' Sutpen, the colonel wants you in his tent.") | И вот однажды ночью они опять остановились, потому что Шерман опять остановился, и вестовой, обойдя весь бивуак, в конце концов отыскал Генри и сказал ему: "Сатпен, полковник требует тебя к себе в палатку"). |
| 'And so you and the old dame, the Aunt Rosa, went out there that night and the old nigger Clytie tried to stop you, stop her; she held your arm and said, | - Итак, ты с этой старушенцией, тетушкой Розой, поехал туда в ту ночь, и старая негритянка Клити пыталась остановить тебя и остановить ее; она взяла тебя за руку и сказала: |
| "Dont let her go up there, young marster" but you couldn't stop her either because she was strong with forty-five years of hate like forty-five years of raw meat and all Clytie had was just forty-five or fifty years of despair and waiting; and you, you didn't even want to be there at all to begin with. | "Не пускайте ее наверх, молодой господин", но и ты тоже не смог ее остановить, потому что она была сильна своей ненавистью: ведь сорок пять лет жить ненавистью - все равно что сорок пять лет питаться сырым мясом, тогда как Клити могла ей противопоставить всего лишь сорок пять -пятьдесят лет ожидания и отчаяния, а ты вообще не хотел туда ехать. |
| And you couldn't stop her either and then you saw that Clytie's trouble wasn't anger nor even distrust; it was terror, fear. | И ты тоже не мог ее остановить, и вдруг ты понял, что Клити обуял не гнев, не подозрительность, а просто страх, ужас. |
| And she didn't tell you in so many words because she was still keeping that secret for the sake of the man who had been her father too as well as for the sake of the family which no longer existed, whose heretofore inviolate and rotten mausoleum she still guarded-didn't tell you in so many words anymore than she told you in so many words how she had been in the room that day when they brought Bon's body in and Judith took from his pocket the metal case she had given him with her picture in it; she didn't tell you, it just came out of the terror and the fear after she turned you loose and caught the Aunt Rosa's arm and the Aunt Rosa turned and struck her hand away and went on to the stairs and Clytie ran at her again and this time the Aunt Rosa stopped and turned on the second step and knocked Clytie down with her fist like a man would and turned and went on up the stairs: and Clytie lay there on the floor, more than eighty years old and not much more than five feet tall and looking like a little bundle of clean rags so that you went and took her arm and helped her up and her arm felt like a stick, as light and dry and brittle as a stick: and she looked at you and you saw it was not rage but terror, and not nigger terror because it was not about herself but was about whatever it was that was upstairs, that she had kept hidden up there for almost four years; and she didn't tell you in the actual words because even in the terror she kept the secret; nevertheless she told you, or at least all of a sudden you knew-' | И она не сказала тебе об этом прямо, словами, потому что все еще хранила эту тайну ради человека, который был и ее отцом, ради семьи, которой уже больше не существовало, чей и доныне несокрушимый отвратительный мавзолей она по-прежнему стерегла, - она сказала тебе об этом не больше, чем о том, что делала в тот день, когда принесли тело Бона и Джудит вынула у него из кармана медальон со своим портретом, который она ему подарила; она не сказала тебе этого прямо, словами, это просто вырвалось от ужаса и страха, когда она отпустила тебя и схватила за руку тетушку Розу, а тетушка Роза повернулась, оттолкнула ее руку и двинулась к лестнице, и тогда Клити опять бросилась к ней, и на этот раз тетушка Роза остановилась на второй ступеньке, повернулась и сбила Клити с ног кулаком, - не хуже мужчины, повернулась и пошла по лестнице вверх, а Клити осталась лежать на полу - восьмидесятилетняя старуха, едва ли пяти футов ростом, она была похожа на связки чистых тряпок, и тут ты подошел, взял ее за руку, помог ей подняться; рука у нее была как тростинка, легкая, сухая и хрупкая, как тростинка; она посмотрела на тебя, и ты увидел на ее лице не ярость, а страх, но не такой страх, какой бывает у черномазых; ведь она боялась не за себя, а за нечто, что находилось наверху и что она уже почти четыре года там прятала; она не выразила этого в словах, потому что даже в страхе сохраняла тайну, и все же она тебе это сказала, или, во всяком случае, ты вдруг все понял... |
| Shreve ceased again. | Шрив снова замолчал. |
| It was just as well, since he had no listener. | Впрочем, это не имело значения - ведь у него не было слушателя. |
| Perhaps he was aware of it. | Возможно, он это сам понял. |
| Then suddenly he had no talker either, though possibly he was not aware of this. | Потом внезапно у него не стало и рассказчика, хотя этого он, возможно, и не понял. |
| Because now neither of them were there. | Ибо теперь никого из них там больше не было. |
| They were both in Carolina and the time was forty-six years ago, and it was not even four now but compounded still further, since now both of them were Henry Sutpen and both of them were Bon, compounded each of both yet either neither, smelling the very smoke which had blown and faded away forty-six years ago from the bivouac fires burning in a pine grove, the gaunt and ragged men sitting or lying about them, talking not about the war yet all curiously enough (or perhaps not curiously at all) facing the South where further on in the darkness the pickets stood-the pickets who, watching to the South, could see the flicker and gleam of the Federal bivouac fires myriad and faint and encircling half the horizon and counting ten fires for each Confederate one, and between whom and which (Rebel picket and Yankee fire) the Yankee outposts watched the darkness also, the two picket lines so close that each could hear the challenge of the other's officers passing from post to post and dying away: and when gone, the voice, invisible cautious, not loud yet carrying: | Они оба были в Каролине, и было это сорок шесть лет тому назад, и теперь даже не вчетвером -теперь их стало даже больше, - теперь они оба стали Генри Сатпеном, и оба стали Чарльзом Боном, и в каждом слились эти двое, хотя ни один из них не был ни тем, ни другим; они даже слышали запах дыма, который сорок шесть лет назад поднимался, постепенно растворяясь в воздухе, дыма костров на бивуаке в сосновой роще; вокруг костров сидели и лежали изможденные оборванные люди; они говорили не о войне, но, как это ни странно (а может, это вовсе и не странно), все они сидели лицом к югу, - туда, где поодаль стояли в темноте полевые караулы, караулы, которые, глядя на юг, видели сиянье и мерцание костров на бивуаке федеральных войск -мириады слабых огоньков, охвативших чуть ли не половину горизонта, - десять костров на каждый костер конфедератов, и между ними (между караулами мятежников и кострами янки) были расставлены сторожевые отряды янки; они тоже вглядывались в темноту; линии тех и других караулов располагались так близко, что и те и другие слышали оклики офицеров противника, обходивших посты; когда офицеры удалялись и их голоса замирали вдали, кто-то невидимый осторожно, негромко, но очень внятно произносил: |
| -Hey, Reb. | - Эй, бунтовщики! |
| -Yah. | - Чего тебе? |
| -where you fellers going? | - Вы куда идете? |
| -Richmond. | - В Ричмонд. |
| -So are we. why not wait for us? | - И мы туда. Может, вы нас обождете? |
| -We air. | - А мы что делаем? |
| The men about the fires would not hear this exchange, though they would presently hear the orderly plainly enough as he passes from fire to fire, asking for Sutpen and being directed on and so reaches the fire at last, the smoldering log, with his monotonous speech: | Люди, сидящие у костров, не слышат этой беседы, но вскоре до них явственно доносится голос вестового, который ходит от костра к костру в поисках Сатпена; ему указывают, куда идти, так что он наконец добирается до костра, до тлеющего бревна, продолжая монотонно твердить: |
| ' Sutpen? | "Где Сатпен? |
| I'm looking for Sutpen' until Henry sits up andsays, | Я ищу Сатпена", и Генри наконец встает и отзывается: |
| ' Here." | "Здесь". |
| He is gaunt and ragged and unshaven; because of the last four years and because he had not quite got his height when the four years began, he is not as tall by two inches as he gave promise of being, and not as heavy by thirty pounds as he probably will be a few years after he has outlived the four years, if he do outlive them. | Он изможден, оборван и небрит; из-за последних четырех лет и из-за того, что, когда эти четыре года начались, он еще не перестал расти, и теперь он на два дюйма ниже, чем обещал быть, и на тридцать фунтов легче, чем, вероятно, будет через несколько лет после того, как он эти четыре года переживет - если, конечно, он их и впрямь переживет. |
| -Here, he says-What is it? | - Здесь, - говорит он. - В чем дело? |
| -The colonel wants you. | - Тебя полковник требует. |
| The orderly does not return with him. | Вестовой его не сопровождает. |
| Instead, he walks alone through the darkness along a rutted road, a road rutted and cut and churned where the guns have passed over it that afternoon, and reaches the tent at last, one of the few tents, the canvas wall gleaming faintly from a candle within, the silhouette of a sentry before it, who challenges him. | Он идет один в темноте по дороге, изрытой и изрезанной ухабами и колеями, где днем проезжали пушки, и в конце концов добирается до палатки, до одной из немногих палаток; сквозь парусину слабо светится горящая внутри свеча; у входа маячит расплывчатый силуэт часового, который его тотчас окликает. |
| -Sutpen, Henry says-The colonel sent for me. | - Я Сатпен, - говорит Генри. - Меня полковник вызвал. |
| The sentry gestures him into the tent. | Часовой пропускает его в палатку. |
| He stoops through the entrance, the canvas falls behind him as someone, the only occupant of the tent, rises from a camp chair behind the table on which the candle sits, his shadow swooping high and huge up the canvas wall. | Входя, он нагибается, парусина падает на место, и в эту минуту кто-то, единственный находящийся в палатке человек, встает с походного стула из-за стола, на котором горит свеча, и по парусиновой стене поднимается его огромная высокая тень. |
| He (Henry) comes to salute facing a graff sleeve with colonel's braid on it, one beard cheek, a jutting nose, a shaggy droop of iron-riddle hair-a face which Henry does not recognize, not because he has not seen it in four years and does not expect to see it here and now, but rather because he is not looking at it. | Он (Генри) подходит и отдает честь; он видит серый рукав с полковничьей нашивкой, обросшую бородою щеку, торчащий нос, свисающие со лба космы, седеющих волос; он не узнает это лицо -не потому, что четыре года его не видел и не ожидал увидеть его здесь сейчас, а потому, что просто на него не смотрит. |
| He just salutes the braided cuff and stands so until the other says, -Henry. | Он отдает честь нашивке на рукаве и стоит смирно, пока тот, другой, не произносит: -Генри. |
| Even now Henry does not start. | Однако даже и теперь Генри не трогается с места. |
| He just stands so, the two of them stand so, looking at one another. | Он стоит, как стоял, они оба стоят и смотрят друг на друга. |
| It is the older man who moves first, though they meet in the center of the tent, where they embrace and kiss before Henry is aware that he has moved, was going to move, moved by what of close blood which in the reflex instant abrogates and reconciles even though it does not yet (perhaps never will) forgive, who stands now while his father holds his face between both hands, looking at it. | Первым идет вперед старший, они сходятся посередине палатки, обнимаются и целуются еще прежде, чем Г енри осознает, что он тоже шагнул, собирался шагнуть вперед, движимый голосом крови, который мгновенно снимает и примиряет разногласия, хотя еще и не прощает (а может, никогда и не простит); потом он снова останавливается, а отец смотрит на него, обеими руками повернув к себе его лицо. |
| -Henry, Sutpen says-My son. | - Генри, - произносит Сатпен. - Сын мой. |
| Then they sit, one on either side of the table, in the chairs reserved for officers, the table (an open map lies on it) and the candle between them. -You were hit at Shilo, Colonel Willow tells me, Sutpen says. | Потом они сидят на стульях, предназначенных для офицеров, по обе стороны стола, на котором горит свеча (и лежит развернутая карта). |
| -Yes, sir, Henry says. | - Так точно, - отвечает Генри. |
| He is about to say Charles carried me back but he does not, because already he knows what is coming. | Он хочет сказать, что Чарльз вынес его с поля боя, но не говорит этого, потому что уже знает, что сейчас произойдет. |
| He does not even think Surely Judith didn't write him about that letter or It was Clytie who sent him word somehow that Charles has written her. | Он даже не думает: Вряд ли Джудит написала ему про это письмо, или: Наверно, это Клити каким-то образом дала ему знать, что Чарльз ей написал. |
| He thinks neither of these. | Он не думает ни того, ни другого. |
| To him it is logical and natural that their father should know of his and Bon's decision: that rapport of blood which should bring Bon to decide to write, himself to agree to it and their father to know of it at the same identical instant, after a period of four years, out of all time. | Ему кажется вполне логичным и естественным, что отцу известно решение, которое они с Боном приняли: их кровная связь в одну и ту же минуту, через четыре года, вне всякого времени вообще, заставила Бона написать, его самого - на это согласиться, а их отца - про это узнать. |
| Now it does come, almost exactly as he had known that it will: -I have seen Charles Bon, Henry. | И вот оно происходит, и почти так, как он предвидел. - Я видел Чарльза Бона, Генри. |
| Henry says nothing. | Генри ничего не говорит. |
| It is coming now. | Сейчас начнется. |
| He says nothing, he merely stares at his father-the two of them in leaf-faded graff, a single candle, a crude tent walling them away from a darkness where alert pickets face one another and where weary men sleep without shelter, waiting for dawn and the firing, the weary backward walking to commence again: yet in a second tent candle gray and all are gone and it is the hollydecked Christmas library at Sutpen's Hundred four years ago and the table not a camp table suitable for the spreading of maps but the heavy carved rosewood one at home with the group photograph of his mother and sister and himself sitting upon it, his father behind the table and behind his father the window above the garden where Judith and Bon strolled in that slow rhythm where the heart matches the footsteps and the eyes need only look at one another. | Он ничего не говорит, он только широко раскрытыми глазами смотрит на отца - оба в выцветших, как палый лист, мундирах; на столе горит одинокая свеча, грубая парусина палатки отделяет их от тьмы, где стоят друг против друга бессонные часовые, где под открытым небом спят изнуренные люди, ожидая рассвета, когда снова начнется обстрел и томительный марш назад; но не проходит и секунды, как палатка, свеча, и серые мундиры, и все остальное исчезает, и вот они уже снова в украшенной рождественским остролистом библиотеке в Сатпеновой Сотне четыре года назад, и стол уже не походный столик, на котором удобно развертывать карту, а массивный резной палисандровый стол у них дома; на столе фотография матери, сестры и его самого; за столом отец, за спиною отца окно, выходящее в сад, где Джудит и Бон прогуливались в том медленном темпе, когда сердце бьется в такт с шагами, а глаза одного смотрят лишь в глаза другому. |
| -You are going to let him marry Judith, Henry. | - Ты хочешь позволить ему жениться на Джудит, Генри. |
| Still Henry does not answer. | Генри опять не отвечает. |
| It has all been said before, and now he has had four years of bitter struggle following which, whether it be victory or defeat which he has gained, at least he has gained it and has peace now, even if the peace be mostly despair. | Все это уже говорилось прежде, а теперь у него за плечами четыре года жестокой борьбы, в которой он чего-то добился - будь то победа или пораженье, - но он хотя бы этого добился, и теперь он обрел покой, даже если этот покой не что иное, как горькое отчаяние. |
| -He cannot marry her, Henry. | - Он не может на ней жениться, Генри. |
| Now Henry speaks. | На этот раз Генри отвечает: |
| -You said that before. | - Ты уже говорил это раньше. |
| I told you then. | Я тогда тебе ответил. |
| And now, and now it wont be much longer now and then we wont have anything left: honor nor pride not God since God quit us four years ago only He never thought it necessary to tell us; no shoes nor clothes and no need for them; not only no land to make food out of but no need for the food and when you don't have God and honor and pride, nothing matters except that there is the old mindless meat that don't even care if it was defeat or victory, that wont even die, that will be out in the woods and fields, grubbing up mots and weeds. -Yes. | А теперь, теперь ждать уже недолго, и тогда у нас не останется ничего: ни чести, ни гордости, ни бога - ведь бог нас покинул четыре года назад, просто он не счел нужным нас об этом известить; у нас не будет ни одежды, ни обуви, ни нужды в них; не будет не только земли, которая бы нас пропитала, но даже и нужды в пропитании, а когда у тебя нет ни бога, ни гордости, ни чести, ничто не имеет значения, кроме древней как мир бессмысленной плоти, которой нет дела ни до поражения, ни до победы, которая даже не умрет, а пойдет в леса и на поля выкапывать там травы и коренья. |
| I have decided, Brother or not, I have decided. | Да, я решил. Брат или не брат, я все равно решил. |
| I will. | Я ему позволю. |
| I will. | Я позволю. |
| -He must not marry her, Henry. | - Ему нельзя на ней жениться, Генри. |
| -Yes. | - Нет, можно. |
| I said Yes at first, but I was not decided then. | Я с самого начала сказал Да, но в то время я еще ничего не решил. |
| I didn't let him. | Я ему не позволил. |
| But now I have had four years to decide in. | Но потом у меня было четыре года, чтобы обдумать свое решение. |
| I will. | Я ему позволю. |
| I am going to. | Теперь я решил. |
| -He must not marry her, Henry. | - Ему нельзя на ней жениться, Генри. |
| His mother's father told me that her mother had been a Spanish woman. | Отец его матери сказал мне, что ее мать была испанкой. |
| I believed him; it was not until after he was born that I found out that his mother was part Negro. | Я ему поверил, и только после его рождения я узнал, что в жилах его матери течет негритянская кровь. |
| Nor did Henry ever say that he did not remember leaving the tent. | Генри никогда не говорил, будто не помнит, как вышел из палатки. |
| He remembers all of it. | Он все это помнит. |
| He remembers stooping through the entrance again and passing the sentry again; he remembers walking back down the cut and rutted road, stumbling in the dark among the ruts on either side of which the fires have now died to embers, so that he can barely distinguish the men sleeping on the earth about them. | Он помнит, как, выходя, опять нагнулся и опять миновал часового; помнит, как, спотыкаясь на ухабах, шел обратно по изрытой колеями дороге, по обе стороны которой теперь догорали костры, так что он с трудом различал спавших на земле вокруг них солдат. |
| It must be better than eleven oclock, he thinks. | Наверное, уже двенадцатый час, думает он. |
| And another eight miles tomorrow. | А завтра снова идти восемь миль. |
| If it were only not for those damned guns. | Если б только не эти проклятые пушки. |
| Why doesn't Old Joe give the guns to Sherman. | Почему Старик Джо не отдаст их Шерману? |
| Then we could make twenty miles a day. | Тогда мы бы проходили по двадцать миль в день. |
| We could join Lee then. | Тогда мы бы соединились с генералом Ли. |
| At least Lee stops and fights some of the time. | Ли по крайней мере иногда останавливается и дерется. |
| He remembers it. | Он все это помнит. |
| He remembers how he did not return to his fire but stopped presently in a lonely place and leaned against a pine, leaning quietly and easily, with his head back so he could look up at the shabby shaggy branches like something in wrought iron spreading motionless against the chill vivid stars of early spring, thinking I hope he remembers to thank Colonel Willow for letting us use his tent, thinking not what he would do but what he would have to do. | Он помнит, что не вернулся к своему костру, а вскоре остановился в уединенном месте, спокойно прислонился к сосне и откинул голову, чтобы удобно было смотреть на мохнатые разлапистее ветви, похожие на затейливую железную решетку, неподвижно стоящую на фоне холодных мерцающих звезд ранней весны; смотреть и думать: Надеюсь, он не забудет поблагодарить полковника Уиллоу за то, что он разрешил нам воспользоваться его палаткой; он думал не о том, как он поступит, а о том, как ему придется поступить. |
| Because he knew what he would do; it now depended on what Bon would do, would force him to do, since he knew that he would do it. | Ведь теперь он знал, как поступит; теперь это зависело от того, что сделает и что заставит его сделать Бон, ибо теперь он знал, что он это сделает. |
| So I must go to him, he thought, thinking, Now it is better than two o'clock and it will be dawn soon. | Значит, надо идти к нему, подумал он. Теперь уже третий час, скоро рассветет. |
| Then it was dawn, or almost, and it was cold: a chill which struck through the worn patched thin clothing, through the something of weariness and undernourishment; the passive ability, not the volitional will, to endure; there was light somewhere, enough of it for him to distinguish Bon's sleeping face from among the others where he lay wrapped in his blankets, beneath his spread cloak; enough light for him to wake Bon by and for Bon to distinguish his face (or perhaps something communicated by Henry's hand) because Bon does not speak, demand to know who it is: he merely rises and puts the cloak about his shoulders and approaches the smoldering fire and is kicking it into a blaze when Henry speaks: -Wait. | Потом рассвело или почти рассвело; было холодно; стужа проникала сквозь изношенную залатанную тонкую одежду; усталость и голод теперьпреодолевались уже не усилием воли, а просто пассивной способностью терпеть; откуда-то забрезжил свет, стало настолько светло, что он мог узнать Бона - завернувшись в одеяло и укрывшись плащом, Бон спал среди других, -настолько светло, что он мог разбудить Бона, и Бон мог узнать его (а быть может, что-то передалось ему через прикосновение руки Г енри), потому что Бон ничего не говорит, ни о чем не спрашивает; он просто встает, накидывает на плечи плащ, подходит к тлеющему костру, разгребает ногою угли, они вспыхивают, и тут Генри говорит ему: - Подожди. |
| Bon pauses and looks at Henry; now he can see Henry's face. | Бон останавливается и смотрит на Генри; теперь он видит его лицо. |
| He says, -You will be cold. | Он говорит: - Ты замерзнешь. |
| You are cold now. | Ты уже замерз. |
| You haven't been asleep, have you? | Ты не спал? |
| Here. | Вот, возьми. |
| He swings the cloak from his shoulders and holds it out. | Он сбрасывает плащ и протягивает его Генри. |
| -No, Henry says. | - Не надо, - говорит Генри. |
| -Yes. | - Нет, надо. |
| Take it. | Бери. |
| I'll get my blanket. | Я возьму одеяло. |
| Bon puts the cloak about Henry and goes and takes up his tumbled blanket and swings it about his shoulders, and they move aside and sit on a log. | Бон укутывает Генри плащом, идет за своим измятым одеялом, накидывает его себе на плечи; они отходят в сторону и садятся на бревно. |
| Now it is dawn. | Уже рассвело. |
| The east is gray; it will be primrose soon and then red with firing and once more the weary backward marching will begin, retreating from annihilation, falling back upon defeat, though not quite yet. | Небо на востоке серое; скоро оно пожелтеет, потом покраснеет от артиллерийского огня, и вновь начнется томительный марш назад, отступление от полного разгрома, поиски спасенья в поражении, но это еще не сейчас. |
| There will be a little time yet for them to sit side by side upon the log in the making light of dawn, the one in the cloak, the other in the blanket; their voices are not much louder than the silent dawn itself: -So it's the miscegenation, not the incest, which you cant bear. | У них еще остается немного времени, и, освещенные разгорающейся зарею, они сидят бок о бок на бревне, один в плаще, другой в одеяле, и голоса их звучат немногим громче молчания самой зари. - Значит, тебе противно не кровосмешение, а смешение рас. |
| Henry doesn't answer. | Генри не отвечает. |
| -And he sent me no word? | - И он ни слова не велел мне передать? |
| He did not ask you to send me to him? | Не попросил тебя послать меня к нему? |
| No word to me, no word at all? | Ни слова? Ни единого слова? |
| That was all he had to do, now, today; four years ago or at any time during the four years. | Ведь ему надо было сделать только это - сейчас, сегодня, четыре года назад или в любое время за эти четыре года. |
| That was all. | Только и всего. |
| He would not have needed to ask it, require it, of me. | Ему не надо было меня просить, не надо было ничего от меня требовать. |
| I would have offered it. | Я бы сам ему это предложил. |
| I would have said, I will never see her again before he could have asked it of me. | Не ожидая его просьбы, я бы сам сказал ему, что больше никогда с ней не увижусь. |
| He did not have to do this, Henry. | Ему не надо было этого делать, Генри. |
| He didn't need to tell you I am a nigger to stop me. | Если он хотел меня остановить, ему вовсе не надо было говорить тебе, что я черномазый. |
| He could have stopped me without that, Henry. | Он мог бы и так остановить меня, Генри. |
| -No! Henry cries. -No! | - Нет! - восклицает Генри. - Нет! |
| No! | Нет! |
| I will-I'll He springs up; his face is working; Bon can see his teeth within the soft beard which covers his sunken cheeks, and the whites of Henry's eyes as though the eyeballs struggled in their sockets as the panting breath struggled in his lungs-the panting which ceased, the breath held, the eyes too looking down at him where he sat on the log, the voice now not much louder than an expelled breath: -You said, could have stopped you. | Я все равно... все равно... Он вскакивает, лицо его дергается, в мягкой бородке, покрывающей его впалые щеки, Бон видит его зубы, видит, как сверкают белки его глаз, словно глазные яблоки вот-вот выскочат из орбит; слышит, как его хриплое дыхание вырывается из легких... но вот Г енри уже перестал задыхаться, он дышит ровно, он опускает глаза и смотрит на Бона, который сидит на бревне, и голос его теперь звучит немногим громче подавленного вздоха: - Ты сказал, что он мог тебя остановить. |
| What do you mean by that? | Что это значит? |
| Now it is Bon who does not answer, who sits on the log looking at the face stooped above him. | Теперь Бон, в свою очередь, не отвечает; он сидит на бревне и смотрит на склонившееся к нему лицо. |
| Henry says, still in that voice no louder than breathing: -But now? | Говорит Генри, опять тем же голосом не громче вздоха: - А теперь? |
| You mean you-Yes. | Ты хочешь сказать, что ты... - Да. |
| What else can I do now? | Что еще мне теперь остается делать? |
| I gave him the choice. | Я дал ему возможность сделать выбор. |
| I have been giving him the choice for four years. | Я четыре года давал ему возможность сделать выбор. |
| Think of her. | - Подумай о ней. |
| Not of me: of her. | Не обо мне, о ней. |
| -I have. | - Я думал. |
| For four years. | Все четыре года. |
| Of you and her. | О тебе и о ней. |
| Now I am thinking of myself. | Теперь я думаю о себе. |
| -No, Henry says. -No. | - Нет, - говорит Генри. - Нет. |
| No. | Нет. |
| -I cannot? | - Думаешь, я не смогу? |
| -You shall not. | - Ты не посмеешь. |
| -Who will stop me, Henry? | - Кто остановит меня, Генри? |
| -No, Henry says. -No. | - Нет, - повторяет Генри. - Нет. |
| No. | Нет. |
| No. | Нет. |
| Now it is Bon who watches Henry; he can see the whites of Henry's eyes again as he sits looking at Henry with that expression which might be called smiling. | Теперь Бон, в свою очередь, следит за Генри, глядя на Г енри с тем выражением, которое можно было бы назвать улыбкой, Бон снова видит белки его глаз. |
| His hand vanishes beneath the blanket and reappears, holding his pistol by the barrel, the butt extended toward Henry. | Рука его исчезает под одеялом и снова появляется с пистолетом - он держит его за ствол, протягивая рукоятку Генри. |
| -Then do it now, he says. | - Тогда сделай это сейчас, - говорит он. |
| Henry looks at the pistol; now he is not only panting, he is trembling; when he speaks now his voice is not even the exhalation, it is the suffused and suffocating inbreath itself: | Генри смотрит на пистолет; теперь он не только задыхается, он дрожит; когда он начинает говорить, голос его звучит даже не как вздох, а как рыданье, как подавленный всхлип. |
| -You are my brother. | - Ты мой брат. |
| -No I'm not. | - Ничего подобного. |
| I'm the nigger that's going to sleep with your sister. | Я черномазый, который намеревается спать с твоей сестрой. |
| Unless you stop me, Henry. | Если ты меня не остановишь, Генри. |
| Suddenly Henry grasps the pistol, jerks it free of Bon's hand stands so, the pistol in his hand, panting and panting; again Bon can see the whites of his inrolled eyes while he sits on the log and watches Henry with that faint expression about the eyes and mouth which might be smiling. | Внезапно Генри выхватывает у Бона пистолет и стоит с пистолетом в руке; он опять начинает задыхаться, и Бон, сидя на бревне, опять видит белки его глаз; он наблюдает за Генри с тем еле заметным выражением в уголках глаз и рта, которое могло бы быть улыбкой. |
| -Do it now, Henry, he says. | - Сделай это сейчас, Генри, - говорит он. |
| Henry whirls; in the same motion he hurls the pistol from him and stoops again, gripping Bon by both shoulders, panting. | Генри вихрем оборачивается, тем же движением отшвыривает в сторону пистолет, снова нагибается и, задыхаясь, хватает Бона за плечи. |
| -You shall not! he says. -You shall not! | - Ты не посмеешь! - кричит он. - Не посмеешь! |
| Do you hear me? | Слышишь, что я тебе говорю? |
| Bon does not move beneath the gripping hands; he sits motionless, with his faint fixed grimace; his voice is gentler than that first breath in which the pine branches begin to move a little: -You will have to stop me, Henry. | Бон даже не делает попытки вырваться из вцепившихся в него рук; он сидит неподвижно, на лице его застыла слабая гримаса, а голос звучит мягче, чем первый порыв ветерка, который колышет над ними ветви сосен. - Тебе придется остановить меня, Генри. |
| ' And he never slipped away,' Shreve said. | - И ведь он не улизнул, - сказал Шрив. |
| 'He could have, but he never even tried. | - Мог бы улизнуть, но даже ни разу не попытался. |
| Jesus, maybe he even went to Henry and said, | Господи, он, наверно, даже пошел к Генри и сказал: |
| "I'm going, Henry" and maybe they left together and rode side by side dodging Yankee patrols all the way back to Mississippi and right up to that gate; side by side and it only then that one of them ever rode ahead or dropped behind and that only then Henry spurred ahead and turned his horse to face Bon and took out the pistol; and Judith and Clytie heard the shot, and maybe Wash Jones was hanging around somewhere in the back yard and so he was there to help Clytie and Judith carry him into the house and lay him on the bed, and Wash went to town to tell the Aunt Rosa and the Aunt Rosa comes boiling out that afternoon and finds Judith standing without a tear before the closed door, holding the metal case she had given him with her picture in it but that didn't have her picture in it now but that of the octoroon and the kid. | "Я еду, Генри", и может, они даже вместе ушли и, скрываясь от патрулей янки, проделали весь путь назад в Миссисипи, до тех самых ворот, все время бок о бок, и только там один из них наконец выехал вперед или отстал, и только там Генри, пришпорив лошадь, обогнал Бона, повернулся к нему лицом и выхватил пистолет; Джудит с Клити услышали выстрел, и может, Уош Джонс в это время как раз слонялся где-то на задворках, и потому он помог Клити и Джудит внести его в дом и положить на кровать, а потом поехал в город известить тетушку Розу, и вот тетушка Роза мчится туда и находит Джудит - она без единой слезинки в глазах стоит перед запертой дверью, держа в руке медальон, который она ему подарила, - в нем был тогда ее портрет, но теперь в нем лежит не ее портрет, а портрет окторонки с мальчиком. |
| And your old man wouldn't know about that too: why the black son of a bitch should have taken her picture out and put the octoroon's picture in, so he invented a reason for it. | Твой отец не знал, зачем этот черный сукин сын вынул ее портрет и вложил портрет окторонки, и поэтому сам придумал причину. |
| But I know. | А я знаю. |
| And you know too. | И ты тоже знаешь. |
| Don't you? | Неужели не знаешь? |
| Don't you, huh?" | Неужели не знаешь? |
| He glared at Quentin, leaning forward over the table now, looking huge and shapeless as a bear in his swaddling of garments. | - Вперив взор в Квентина, он наклонился над столом, в своих многочисленных одежках напоминая огромного всклокоченного медведя. |
| ' Dont you know? | - Неужели не знаешь? |
| It was because he said to himself, "If Henry don't mean what he said, it will be all right; I can take it out and destroy it. | Он сделал это потому, что сказал себе: Если Генри не сделает того, о чем он говорил, все будет в порядке, и тогда я смогу его вынуть и уничтожить. |
| But if he does mean what he said, it will be the only way I will have to say to her, I was no good; do not grieve for me." | Но если он так сделает, это единственный способ сказать ей: От меня все равно не было бы проку, не горюй обо мне. |
| Aint that right? | Разве я не прав? |
| Aint it? | Неужели не прав? |
| By God, aint it?" | Клянусь богом, что я прав. |
| 'Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'Come on,' Shreve said. | - Пошли, - сказал Шрив. |
| ' Let's get out of this refrigerator and go to bed." | - Уйдем из этого холодильника и ляжем спать. |
| 9. | IX |
| At first, in bed in the dark, it seemed colder than ever, as if there had been some puny quality of faint heat in the single light bulb before Shreve turned it off and that now the iron and impregnable dark had become one with the iron and icelike bedclothing lying upon the flesh slacked and thin-clad for sleeping. | В темноте, в постели, ему сначала сделалось холоднее, чем раньше, словно от единственной лампочки - до того, как Шрив ее выключил, -исходила какая-то слабая, крошечная частичка тепла, и теперь стало казаться, будто суровая непроглядная тьма слилась воедино с жесткой ледяною простыней на расслабленном, готовом ко сну теле в тонком ночном белье. |
| Then the darkness seemed to breathe, to flow back; the window which Shreve had opened became visible against the faintly unearthly glow of the outer snow as, forced by the weight of the darkness, the blood surged and ran warmer, warmer. ' University of Mississippi,' Shreve's voice said in the darkness to Quentin's right. | Потом появилось ощущение, будто темнота дышит, отступает, Шрив открыл окно, на фоне излучаемого снегом слабого неземного сиянья вырисовался его четырехугольник, и тогда, словно под давлением тьмы, в жилах заструилась теплая, горячая кровь. - Университет Миссисипи, - раздался в темноте справа от Квентина голос Шрива. |
| 'Bayard attenuated forty miles (it was forty miles, wasn't it?); out of the wilderness proud honor semesterial regurgitant." | - Раз в семестр университет - эта гордость и честь захолустья - изрыгал своих питомцев, и Баярд пролетал сорок миль (ведь именно сорок, правда?). |
| 'Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'They were in the tenth graduating class since it was founded." | - Их выпуск был бы десятым со дня основания университета. |
| 'I didn't know there were ten in Mississippi that went to school at one time,' Shreve said. | - Я и не знал, что в штате Миссисипи вообще когда-либо могло набраться десять человек, которые одновременно учились бы в университете, - сказал Шрив. |
| Quentin didn't answer. | Квентин не ответил. |
| He lay watching the rectangle of window, feeling the warming blood driving through his veins, his arms and legs. | Он лежал, глядя на четырехугольник окна, и чувствовал, как кровь струится по жилам, согревая руки и ноги. |
| And now, although he was warm and though while he had sat in the cold room he merely shook faintly and steadily, now he began to jerk all over, violently and uncontrollably until he could even hear the bed, until even Shreve felt it and turned, raising himself (by the sound) onto his elbow to look at Quentin, though Quentin himself felt perfectly all right. | И теперь, хотя ему было тепло и хотя, сидя в теплой комнате, он лишь слегка дрожал, теперь все его тело стало дергаться, непроизвольно и судорожно, и дергалось до тех пор, пока он не услышал, как заскрипела кровать, пока это не почувствовал даже и Шрив - опершись на локоть, он обернулся (на этот звук) и посмотрел на Квентина, хотя сам Квентин чувствовал себя превосходно. |
| He felt fine even, lying there and waiting in peaceful curiosity for the next violent unharbingered jerk to come. | Он чувствовал себя как нельзя лучше, лежа в постели и спокойно, с любопытством ожидая следующего, ничем не предваренного судорожного рывка. |
| 'Jesus, are you that cold?" Shreve said. | - Господи, неужели тебе так холодно? - спросил его Шрив. |
| 'Do you want me to spread the overcoats on you?" | - Хочешь, я накрою тебя двумя пальто? |
| 'No,' Quentin said. | - Нет, - отвечал Квентин. |
| ' I'm not cold. | - Мне не холодно. |
| I'm all right. | Мне хорошо. |
| I feel fine." | Я отлично себя чувствую. |
| 'Then what are you doing that for?" | - Тогда почему ты так дергаешься? |
| 'I don't know. | - Не знаю. |
| I cant help it. | Я ничего не могу с собой поделать. |
| I feel fine." | Я отлично себя чувствую. |
| 'All right. | - Ладно. |
| But let me know if you want the coats. | Но если захочешь накрыться пальто, скажи. |
| Jesus, if I was going to have to spend nine months in this climate, I would sure hate to have come from the South. | Господи, если б я был с Юга, мне бы подумать было страшно провести девять месяцев в этом климате. |
| Maybe I wouldn't come from the South anyway, even if I could stay there. | Может, я вообще не поехал бы сюда с Юга, даже если бы и смог здесь жить. |
| Wait. | Подожди. |
| Listen. | Послушай. |
| I'm not trying to be funny, smart. | Я не собираюсь разыгрывать из себя остряка или умника. |
| I just want to understand it if I can and I don't know how to say it better. | Я просто стараюсь это понять и не знаю, как это получше выразить. |
| Because it's something my people haven't got. | Ведь у нас в семье ничего такого нет. |
| Or if we have got it, it all happened long ago across the water and so now here aint anything to look at every day to remind us of it. | А если что-то такое и было, то все это случилось давным-давно, за морем, и теперь не осталось ничего, на что можно смотреть каждый день, чтоб оно нам про это напоминало. |
| We don't live among defeated grandfathers and freed slaves (or have I got it backward and was it your folks that are free and the niggers that lost?) and bullets in the dining-room table and such, to be always reminding us to never forget. | Мы не живем среди потерпевших поражение дедов, и освобожденных рабов (а может, я понял все как раз наоборот, и освобождены были твои родичи, а поражение потерпели черномазые?), и пуль, застрявших в обеденном столе, и разного тому подобного, что должно нам вечно напоминать о том, чего никогда нельзя позабыть. |
| What is it? something you live and breathe in like air? a kind of vacuum filled with wraithlike and indomitable anger and pride and glory at and in happenings that occurred and ceased fifty years ago? a kind of entailed birthright father and son and father and son of never forgiving General Sherman, so that forevermore as long as your childrens' children produce children you wont be anything but a descendant of a long line of colonels killed in Pickett's charge at Manassas?" | Что это такое? Нечто, чем вы живете и дышите, как воздухом? Некая пустота, наполненная призрачным неукротимым гневом, славой и гордостью событиями, что начались и кончились полсотни лет назад? нечто вроде святого долга никогда не прощать генералу Шерману, долга, переходящего по наследству от отца к сыну, от отца к сыну, так что во веки веков, пока дети твоих детей будут производить на свет детей, ты будешь всего только отпрыском бесконечной линии полковников, убитых во время атаки Пиккета при Манассасе? |
| 'Gettysburg,' Quentin said. | - При Геттисберге, - сказал Квентин. |
| ' You cant understand it. | - Тебе этого не понять. |
| You would have to be born there." | Для этого надо там родиться. |
| 'Would I then?" | - А тогда я бы понял? |
| Quentin did not answer. | - Квентин ничего не ответил. |
| 'Do you understand it?" | - А ты сам это понимаешь? |
| 'I don't know,' Quentin said. | - Не знаю, - отозвался Квентин. |
| ' Yes, of course I understand it." | - Да, конечно понимаю. |
| They breathed in the darkness. | - Оба громко дышали в темноте. |
| After a moment Quentin said: 'I don't know." | Через минуту Квентин сказал: - Не знаю. |
| 'Yes. | - Да. |
| You don't know. | Ты не знаешь. |
| You don't even know about the old dame, the Aunt Rosa." | Ты даже ничего не знаешь про эту старушенцию, тетушку Розу. |
| 'Miss Rosa,' Quentin said. | - Мисс Розу, - сказал Квентин. |
| 'All right. | - Ладно. |
| You don't even know about her. | Ты даже и про нее ничего не знаешь. |
| Except that she refused at the last to be a ghost. | Не считая того, что она до конца отказывалась стать призраком. |
| That after almost fifty years she couldn't reconcile herself to letting him lie dead in peace. | Что даже через полсотни лет она не могла заставить себя смириться и дать ему спокойно лежать в могиле. |
| That even after fifty years she not only could get up and go out there to finish up what she found she hadn't quite completed, but she could find someone to go with her and bust into that locked house because instinct or something told her it was not finished yet. | Что даже через полсотни лет она могла не только взять да и поехать туда заканчивать то, что считала не вполне завершенным, но даже сумела найти кого-то, кто поехал туда вместе с нею и ворвался в этот запертый дом, ибо инстинкт или что-то другое в этом роде говорило ей, что это еще не кончено. |
| Do you?" | Так знаешь или нет? |
| 'No,' Quentin said peacefully. | - Нет, - спокойно ответил Квентин. |
| He could taste the dust. | Он ощущал на губах вкус пыли. |
| Even now, with the chill pure weight of the snow-breathed New England air on his face, he could taste and feel the dust of that breathless (rather, furnace-breathed) Mississippi September night. | Даже сейчас, когда лицо его овевал чистый прохладный снежный воздух Новой Англии, он чувствовал, ощущал вкус пыли того душного (или, вернее, пышущего жаром раскаленной печи) сентябрьского вечера в Миссисипи. |
| He could even smell the old woman in the buggy beside him, smell the fusty camphor-reeking shawl and even the airless black cotton umbrella in which (he would not discover until they had reached the house) she had concealed a hatchet and a flashlight. | Он даже ощущал запах старухи, сидевшей рядом с ним в повозке, запах затхлой, пропитанной камфарою шали и даже сложенного черного ситцевого зонта, в который (об этом он узнает, только когда они доберутся до дома) она запрятала фонарик и топор. |
| He could smell the horse; he could hear the dry plaint of the light wheels in the weightless permeant dust and he seemed to feel the dust itself move sluggish and dry across his sweating flesh just as he seemed to hear the single profound suspiration of the parched earth's agony rising toward the imponderable and aloof stars. | Он ощущал запах лошади, он слышал сухое скрипенье легких колес в невесомой всепроникающей пыли; ему казалось, будто эта сухая пыль медленно ползет по его потному телу; ему казалось также, будто он слышит единый глубокий вздох агонизирующей, выжженной солнцем земли, вздох, улетающий ввысь к далеким равнодушным звездам. |
| Now she spoke, for the first time since they had left Jefferson, since she had climbed into the buggy with a kind of clumsy and fumbling and trembling eagerness (which he thought derived from terror, alarm, until he found that he was quite wrong) before he could help her, to sit on the extreme edge of the seat, small, in the fusty shawl and clutching the umbrella, leaning forward as if by leaning forward she would arrive the sooner, arrive immediately after the horse and before he, Quentin, would, before the prescience of her desire and need could warn its consummation. | Теперь она заговорила, в первый раз после того, как они выехали из Джефферсона, после того, как она забралась в повозку с какой-то суетливой неловкой поспешностью (которая, как он думал, объясняется страхом, тревогой; потом он понял, что глубоко ошибался) и, прежде чем он успел ей помочь, устроилась на самом краешке сиденья; маленькая, закутанная в затхлую шаль, она крепко сжала в руке зонтик и подалась вперед, словно это движение должно было помочь ей скорее очутиться там, очутиться там сразу же вслед за лошадью, и намного скорее его, Квентина. |
| 'Now,' she said. | "Ну вот, - сказала она. |
| 'We are on the Domain. | - Вот мы и в Поместье. |
| On his land, his and Ellen's and Ellen's descendants. | На земле, принадлежащей ему, ему и Эллен и потомкам Эллен. |
| They have taken it away from them since, I understand. | Насколько я понимаю, ее у них впоследствии отобрали. |
| But it still belongs to him, to Ellen and her descendants." | Но она все равно принадлежит ему, Эллен и ее потомкам". |
| But Quentin was already aware of that. | Но Квентин уже и сам это увидел. |
| Before she spoke he had said to himself, | Еще до того, как она заговорила, он сказал себе: |
| "Now. | "Вот. |
| Now" and (as during the long hot afternoon in the dim hot little house) it seemed to him that if he stopped the buggy and listened, he might even hear the galloping hoofs; might even see at any moment now the black stallion and the rider rush across the road before them and gallop on-the rider who at one time owned, lock stock and barrel, everything he could see from a given point, with every stick and blade and hoof and heel on it to remind him (if he ever forgot it) that he was the biggest thing in their sight and in his own too; who went to war to protect it and lost the war and returned home to find that he had lost more than the war even, though not absolutely all; who said At least I have life left but did not have life but only old age and breathing and horror and scorn and fear and indignation: and all remaining to look at him with unchanged regard was the girl who had been a child when he saw her last, who doubtless used to watch him from window or door as he passed unaware of her as she would have looked at God probably, since everything else within her view belonged to him too. | Вот", и (как это было весь долгий жаркий день в душном полутемном домике) ему показалось, что если он остановит повозку и прислушается, то сможет даже услышать топот копыт, сможет даже в любую минуту увидеть, как всадник на вороном коне выскакивает впереди них на дорогу и галопом несется дальше - всадник, некогда владевший всем, что только видел с любой точки его глаз, всем, что там было; и все - люди, животные и растения, - все напоминало ему (если б он даже когда-нибудь про это позабыл), что из всего, что видят и они и он, он самый большой и самый важный; он пошел на войну, чтобы все это защищать, и проиграл войну, и вернулся домой, и увидел, что проиграл нечто большее, чем даже и войну, хотя и не все; и тогда он сказал По крайней мере, у меня еще осталась жизнь но на самом деле у него осталась не жизнь, а всего только старость, и дыхание, и ужас, и презрение, и страх, и гнев, а из всех, кто прежде с неизменным почтением на него смотрел, осталась одна только девочка -когда он видел ее в последний раз, она была совсем еще ребенком, - она, наверно, наблюдала за ним из окна или из дверей, когда он, не замечая ее, проезжал мимо, смотрела так, как, вероятно, смотрела бы на самого господа бога, ибо все остальное, что она видела, принадлежало тоже ему. |
| Maybe he would even stop at the cabin and ask for water and she would take the bucket and walk the mile and back to the spring to fetch it fresh and cool for him, no more thinking of saying 'The bucket is empty' to him than she would have said it to God-this the not-all, since at least there was breathing left. | И быть может, он даже останавливался возле хижины и просил напиться, и она шла с ведром к источнику - милю туда и милю обратно, - чтобы подать ему свежей холодной воды, так же не смея сказать ему, что ведро пусто, как не посмела бы сказать это господу богу, - но и это было еще не все, ибо, по крайней мере, он был жив и он дышал. |
| Now Quentin began to breathe hard again, who had been peaceful for a time in the warm bed, breathing hard the heavy pure snowborn darkness. | Теперь Квентин, некоторое время тихо пролежав в теплой постели, снова стал тяжело дышать, с трудом вдыхая пьянящую чистую снежную тьму. |
| She (Miss Coldfield) did not let him enter thegate. | Она (мисс Роза) не позволила ему въехать в ворота. |
| She said 'Stop' suddenly; he felt her hand flutter on his arm and he thought, | "Остановитесь", - сказала она вдруг; он почувствовал, как ее ладонь затрепетала на его руке, и подумал: |
| "Why, she is afraid." | "Да ведь она боится". |
| He could hear her panting now, her voice almost a wall of diffident yet iron determination: | Теперь ему было слышно, как она дышит; голос ее звучал как робкий стон, полный, однако, железной решимости: |
| ' I don't know what to do. | "Не знаю, что делать. |
| I don't know what to do." ("I do," he thought. | Не знаю, что делать". ("Зато я знаю, - подумал он. |
| "Go back to town and go to bed.") But he did not say it. | - Возвращайтесь в город и ложитесь спать".) Но он этого не сказал. |
| He looked at the two huge rotting gate posts in the starlight, between which no gates swung now, wondering from what direction Bon and Henry had ridden up that day, wondering what had cast the shadow which Bon was not to pass alive; if some living tree which still lived and bore leaves and shed or if some tree gone, vanished, burned for warmth and food years ago now or perhaps just gone; or if it had been one of the two posts themselves, thinking, wishing that Henry were there now to stop Miss Coldfield and turn them back, telling himself that if Henry were there now, there would be no shot to be heard by anyone. | В свете звезд он увидел два огромных гнилых воротных столба, на которых теперь не было ворот, и принялся гадать, с какой стороны подъехали в тот день Генри и Бон и что отбрасывало ту тень, которой Бону не суждено было переступить живым, - то ли какое-нибудь живое дерево, которое и теперь еще жило, покрывалось листьями и снова их сбрасывало; то ли другое дерево - его срубили, сожгли ради тепла и пищи много лет назад, а может, оно просто погибло; то ли один из этих двух столбов; ему очень хотелось, чтобы здесь сейчас оказался сам Генри, который остановил бы мисс Розу и велел им вернуться обратно; он говорил себе, что если б Г енри сейчас оказался здесь, то никто не услышал бы выстрела. |
| 'She's going to try to stop me,' Miss Coldfield whimpered. | "Она непременно захочет меня остановить, -всхлипывая, лепетала мисс Роза. |
| ' I know she is. | - Захочет, я знаю. |
| Maybe this far from town, out here alone at midnight, she will even let that Negro man-And you didn't even bring a pistol. | Может, в такой дали от города, когда мы здесь одни, в полночь, она даже велит этому негру... А вы даже не взяли с собой пистолета. |
| Did you?" | Или взяли?" |
| 'Nome,' Quentin said. | "Нет, сударыня, - сказал Квентин. |
| 'What is it she's got hidden there? | - Что она там прячет? |
| What could it be? | Что это может быть? |
| And what difference does it make? | Впрочем, не все ли равно? |
| Let's go back to town, Miss Rosa." | Вернемся обратно в город, мисс Роза". |
| She didn't answer this at all. | Она ничего не ответила. |
| She just said, | Она только сказала: |
| 'That's what I have got to find out,' sitting forward on the seat, trembling now and peering up the tree-arched drive toward where the rotting shell of the house would be. | "Именно это я и должна узнать". Она сидела, наклонившись вперед и дрожа, всматривалась в аллею - кроны деревьев образовывали над нею арку, - в аллею, ведущую туда, где стоит гнилая оболочка дома. |
| 'And now I will have to find it out,' she whimpered, in a kind of amazed self-pity. | "И теперь я непременно все узнаю", - всхлипнула она с каким-то изумлением, с жалостью к самой себе. |
| She moved suddenly. | Потом она внезапно зашевелилась. |
| 'Come,' she whispered, beginning to get out of the buggy. | "Идем", - прошептала она, вылезая из повозки. |
| 'Wait,' Quentin said. | "Постойте, - сказал Квентин. |
| 'Let's drive up to the house. | - Давайте подъедем к дому. |
| It's a half a mile." | Ведь до него еще полмили". |
| 'No, no,' she whispered, a tense fierce hissing of words filled with that same curious terrified yet implacable determination, as though it were not she who had to go and find out but she only the helpless agent of someone or something else who must know. | "Нет, нет, - прошептала она; слова, словно свирепое шипенье, сорвались с ее уст с тою же странной, полной ужаса, но неумолимой решимостью, как будто идти и узнавать должна была вовсе не она, как будто она была всего лишь безвольным орудием кого-то другого, кому непременно нужно было это узнать. |
| ' Hitch the horse here. | - Привяжите лошадь здесь. |
| Hurry." | Скорее". |
| She got out, scrambled awkwardly down, before he could help her, clutching the umbrella. | Прежде чем он подоспел ей на помощь, она, крепко сжимая в руке зонтик, неловко спрыгнула с повозки. |
| It seemed to him that he could still hear her whimpering panting where she waited close beside one of the posts while he led the mare from the road and tied one rein about a sapling in the weed-choked ditch. | Ему казалось, будто он все еще слышит, как она задыхается и всхлипывает, стоя возле одного из столбов в ожидании, когда он отведет кобылу с дороги и привяжет ее за повод к молодому деревцу, поднимавшемуся из заросшей сорняками канавы. |
| He could not see her at all, so close she stood against the post: she just stepped out and fell in beside him when he passed and turned into the gate, still breathing in those whimpering pants as they walked on up the rutted tree-arched drive. | Она так тесно прижалась к столбу, что ее совсем не было видно, и когда он прошел в ворота, она просто отодвинулась от столба и, все так же всхлипывая и тяжело дыша, зашагала рядом с ним под аркой листвы по изрытой ухабами аллее. |
| The darkness was intense; she stumbled; he caught her. | Тьма стояла кромешная; она споткнулась; он ее поддержал. |
| She took his arm, clutching it in a dead rigid hard grip as if her fingers, her hand, were a small mass of wire. | Она взяла его под руку, вцепилась в него мертвой хваткой, словно ее пальцы, вся ее рука была маленьким мотком упругой проволоки. |
| 'I will have to take your arm,' she whispered, whimpered. | "Мне придется опереться о вашу руку, -всхлипывая, прошептала она. |
| ' And you haven't even got a pistol-Wait,' she said. | - А у вас нет даже пистолета... Подождите. |
| She stopped. | - Она остановилась. |
| He turned; he could not see her but he could hear her hurried breathing and then a rustling of cloth. | Он обернулся; ее совсем не было видно, он слышал только торопливое дыхание и шелест ткани. |
| Then she was prodding something at him. | Потом она сунула что-то ему в руку. |
| Here,' she whispered. | - Вот, - прошептала она. |
| ' Take it." | - Возьмите". |
| It was a hatchet; not sight but touch told him-a hatchet with a heavy worn handle and a heavy gapped rust-dulled blade. | Это был топор, он понял это не зрением, а осязаньем - топор с тяжелым истертым топорищем и тяжелым зазубренным ржавым лезвием. |
| 'What?" he said. | "Что это?" - спросил он. |
| 'Take it!" she whispered, hissed. | "Берите! - прошипела она. |
| ' You didn't bring a pistol. | - Вы не взяли с собой пистолета. |
| It's something." | Это все-таки лучше, чем ничего". |
| 'Here,' he said; 'wait." | "Постойте", - сказал он. |
| 'Come,' she whispered. | "Идем, - прошептала она. |
| 'You will have to let me take your arm, I am trembling so bad." | - Я так дрожу, что мне придется взять вас подруку. |
| They went on again, she clinging to one of his arms, the hatchet in his other hand. | - Они снова двинулись вперед; в одну его руку вцепилась она, в другой он держал топор. |
| 'We will probably need it to get into the house, anyway,' she said, stumbling along beside him, almost dragging him. | - Он может понадобиться нам, чтобы войти в дом,- сказала она; спотыкаясь, она почти тащила его за собой. |
| 'I just know she is somewhere watching us,' she whimpered. | - Она наверняка откуда-нибудь за нами следит, -всхлипывая, проговорила она. |
| ' I can feel her. | - Я это чувствую. |
| But if we can just get to the house, get into the house-' The drive seemed interminable. | Только бы нам удалось подойти к дому, пробраться в дом..." Аллея казалась, бесконечной. |
| He knew the place. | Места эти были ему знакомы. |
| He had walked from the gate to the house as a child, a boy, when distances seem really long (so that to the man grown the long crowded mile of his boyhood becomes less than the throw of a stone) yet now it seemed to him that the house would never come in sight: so that presently he found himself repeating her words: | Он не раз проходил от ворот до дома, мальчиком, в детстве, когда расстояния кажутся действительно очень большими (так что для взрослого мужчины бесконечно долгая миля его детства становится совсем короткой - бросишь камень, он и то летит дальше), но теперь ему казалось, будто дом никогда не появится у него перед глазами, и вскоре он поймал себя на том, что повторяет ее слова: |
| "If we can just get to the house, get inside the house," telling himself, recovering himself in that same breath: | "Только бы нам удалось подойти к дому, пробраться в дом", но тут же опомнился и сказал себе: |
| "I am not afraid. | "Я не боюсь. |
| I just don't want to be here. | Я просто не хочу быть здесь. |
| I just don't want to know about whatever it is she keeps hidden in it." | Я просто не хочу знать, что она там прячет". |
| But they reached it at last. | Однако в конце концов они добрались до дома. |
| It loomed, bulked, square and enormous, with jagged half-toppled chimneys, its roofline sagging a little; for an instant as they moved, hurried, toward it Quentin saw completely through it a ragged segment of sky with three hot stars in it as if the house were of one dimension, painted on a canvas curtain in which there was a tear; now, almost beneath it, the dead furnace-breath of air in which they moved seemed to reek in slow and protracted violence with a smell of desolation and decay as if the wood of which it was built were flesh. | Перед ними возникла высокая прямоугольная громада; на слегка просевшей крыше торчали полуразвалившиеся зубчатые трубы, и в ту минуту, когда они чуть ли не бегом устремились к дому, Квентин сквозь его темную плоскость разглядел четкий зазубренный кусок неба, в котором жарко пылали две звезды, словно дом имел только одно измерение, был намалеван на дырявом парусиновом занавесе, и теперь мертвый, пышущий жаром раскаленной печи воздух, в котором они двигались, медленно вырываясь из этих дыр, казалось, издает запах запустения и тлена, словно дерево, из которого дом был построен, было живою гниющею плотью. |
| She was trotting beside him now, her hand trembling on his arm yet gripping it still with that lifeless and rigid strength; not talking, not saying words, yet producing a steady whimpering, almost a moaning, sound. | Теперь она семенила с ним рядом; ее дрожащие пальцы железной хваткой сжимали его руку; она ничего не говорила, не произносила никаких слов, а только протяжно всхлипывала, почти стонала. |
| Apparently she could not see at all now, so that he had to guide her toward where he knew the steps would be and then restrain her, whispering, hissing, aping without knowing it her own tense fainting haste: ' Wait. | Она теперь явно ничего не видела, так что ему пришлось подвести ее к тому месту, где, как он помнил, должны были находиться ступени, и там ее остановить, с шепотом, с шипеньем, бессознательно усвоив ее напряженную, почти бесчувственную поспешность: "Постойте. |
| This way. | Сюда. |
| Be careful, now. | Осторожно. |
| They're rotten." | Они гнилые". |
| He almost lifted, carried, her up the steps, supporting her from behind by both elbows as you lift a child; he could feel something fierce and implacable and dynamic driving down the thin rigid arms and into his palms and up his own arms; lying in the Massachusetts bed he remembered how he thought, knew, said suddenly to himself, | Он почти что поднял, пронес ее по ступеням, поддерживая сзади за оба локтя, как поднимают детей; он чувствовал, как через ее худые напряженные руки в его ладони и плечи переливается какая-то неукротимая неистовая сила, и теперь, лежа в постели в штате Массачусетс, он вспомнил, как тогда подумал, понял, неожиданно сказал себе: |
| "Why, she's not afraid at all. | "А ведь она ничуть не боится. |
| It's something. | Там что-то есть. |
| But she's not afraid," feeling her flee out of his hands, hearing her feet cross the gallery, overtaking her where she now stood beside the invisible front door, panting. | Но она не боится", чувствуя, как она вырывается у него из рук, слыша ее шаги на галерее, нагоняя ее перед невидимой парадною дверью, где она, тяжело дыша, наконец остановилась. |
| 'Now what?" he whispered. | "Ну, а дальше что?" - прошептал он. |
| 'Break it,' she whispered. | "Ломайте, - шепотом ответила она. |
| 'It will be locked, nailed. | - Дверь, наверно, заперта, заколочена. |
| You have the hatchet. | У вас топор. |
| Break it." | Ломайте". |
| 'But-' he began. | "Но ведь..." - начал он. |
| 'Break it!" she hissed, | "Ломайте! - зашипела она. |
| ' It belonged to Ellen. | - Этот дом принадлежал Эллен. |
| I am her sister, her only living heir. | Я ее сестра, ее единственная живая наследница. |
| Break it. | Ломайте. |
| Hurry." | Скорее". |
| He pushed against the door. | Он толкнул дверь. |
| It did not move. | Она не поддавалась. |
| She panted beside him. | Мисс Роза тяжело дышала рядом. |
| ' Hurry,' she said. ' Break it." | "Скорее, - сказала она. - Ломайте". |
| 'Listen, Miss Rosa,' he said. | "Послушайте, мисс Роза, - сказал он. |
| ' Listen." | - Послушайте". |
| 'Give me the hatchet." | "Дайте мне топор". |
| 'Wait,' he said. | "Постойте, - сказал он. |
| 'Do you really want to go inside?" | - Вы и вправду хотите войти?" |
| 'I'm going inside,' she whimpered. | "Хочу, - всхлипнула она. |
| 'Give me the hatchet." | - Дайте мне топор". |
| 'Wait,' he said. | "Постойте", - сказал он. |
| He moved along the gallery, guiding himself by the wall, moving carefully since he did not know just where the floor planks might be rotten or even missing, until he came to a window. | Он пошел по галерее, держась рукою за стену; он шел очень осторожно, потому что не знал, где половицы прогнили, а где их нет вовсе, и наконец нащупал окно. |
| The shutters were closed and apparently locked, yet they gave almost at once to the blade of the hatchet, making not very much sound-a flimsy and sloven barricading done either by an old feeble person-woman-or by a shiftless man; he had already inserted the hatchet blade beneath the sash before he discovered that there was no glass in it, that all he had to do now was to step through the vacant frame. | Ставни были закрыты и, наверное, заперты, но когда он просунул между ними лезвие топора, они сразу поддались, почти совсем бесшумно - словно это жалкое заграждение было наспех сооружено либо дряхлой старухой, либо каким-то безруким неумехой; не успел он вставить лезвие топора под раму, как тотчас убедился, что в ней нет стекла и ему остается только шагнуть в пустой оконный проем. |
| Then he stood there for a moment, telling himself to go on in, telling himself that he was not afraid, he just didn't want to know what might be inside. | Он на секунду остановился, убеждая себя войти, убеждая себя, что не боится, а просто не желает знать, что может скрываться там, внутри. |
| 'Well?" Miss Coldfield whispered from the door. | "Ну что? - раздался от дверей шепот мисс Розы. |
| ' Have you opened it?" | - Открыли?" |
| 'Yes,' he said. | "Да, - сказал он. |
| He did not whisper, though he did not speak overloud; the dark room which he faced repeated his voice with hollow profundity, as an unfurnished room will. | Он говорил не шепотом, но и не громко; в темной комнате, у окна которой он стоял, гулко отозвалось эхо, как это бывает в пустом помещении. |
| ' You wait there. | - Подождите там. |
| I'll see if I can open the door."-"So now I shall have to go in," he thought, climbing over the sill. | Я попробую открыть дверь". "Значит, теперь мне придется войти!" - подумал он, перелезая через подоконник. |
| He knew that the room was empty; the echo of his voice had told him that, yet he moved as slowly and carefully here as he had along the gallery, feeling along the wall with his hand, following the wall when it turned, and found the door and passed through it. | Он знал, что комната пуста, об этом сказало ему эхо, и все же он передвигался здесь так же медленно и осторожно, как на галерее; держась рукою за стену, он добрался до угла, повернул, пошел дальше вдоль второй стены, нащупал дверь и прошел сквозь нее. |
| He would be in the hall now; he almost believed that he could hear Miss Coldfield breathing just beyond the wall beside him. | Теперь он, очевидно, находился в прихожей; он был почти уверен, что по ту сторону стены слышит дыхание мисс Колдфилд. |
| It was pitch dark; he could not see, he knew that he could not see, yet he found that his eyelids and muscles were aching with strain while merging and dissolving red spots wheeled and vanished across the retinae. | В непроглядной тьме не было видно ни зги; он знал, что ничего не видит, но все равно чувствовал, как от напряжения у него болят веки и глазные мышцы, а на сетчатке то появляются, то исчезают расплывчатые красные пятна. |
| He went on; he felt the door under his hand at last and now he could hear Miss Coldfield's whimpering breathing beyond it as he fumbled for the lock. | Он пошел дальше; в конце концов он нащупал рукою дверь и теперь, стараясь отыскать замок, услышал за нею всхлипыванье и дыхание мисс Колдфилд. |
| Then behind him the sound of the scraped match was like an explosion, a pistol; even before the puny following light appeared all his organs lifted sickeningly; he could not even move for a moment even though something of sanity roared silently inside his skull: | Позади, словно взрыв, словно выстрел из пистолета, чиркнула спичка; слабый огонек еще не успел вспыхнуть, как у него от страха задрожало все внутри, и он на секунду застыл на месте, хотя остатки здравого смысла беззвучно прогремели у него в черепе: |
| "It's all right! | "Ничего страшного! |
| If it were danger, he would not have struck the match!" | Иначе он не стал бы зажигать спичку!" |
| Then he could move, and turned to see the tiny gnomelike creature in headrag and voluminous skirts, the worn coffee-colored face staring at him, the match held in one coffee-colored and doll-like hand above her head. | Потом, вновь обретя способность двигаться, он обернулся и увидел перед собою крошечное существо, какого-то гнома в широченной юбке, с платком на голове; существо стояло, обратив к нему морщинистое кофейное лицо и подняв высоко над головой кофейную кукольную руку со спичкой. |
| Then he was not watching her but watching the match as it burned down toward her fingers; he watched quietly as she moved at last and lit a second match from the first and turned; he saw then the square-ended saw chunk beside the wall and the lamp sitting upon it as she lifted the chimney and held the match to the wick. | Потом он стал смотреть уже не на нее, а на спичку, которая догорела до самых ее пальцев; он спокойно смотрел, как она наконец зашевелилась, зажгла вторую спичку о первую, отвернулась, и он увидел у стены прямоугольный обрубок, а на нем лампу, с которой она сняла стекло и поднесла спичку к фитилю. |
| He remembered it, lying here in the Massachusetts bed and breathing fast now, now that peace and quiet had fled again. | Он вспомнил все это, лежа здесь в своей массачусетской постели и снова начиная задыхаться, потому что мир и покой снова его покинули. |
| He remembered how she did not say one word to him, not Who are you? or What do you want here? but merely camewith a bunch of enormous old-fashioned iron keys, as if she had known all the time that this hour must come and that it could not be resisted, and opened the door and stepped back a little as Miss Coldfield entered. | Он вспомнил, как она не сказала ему ни слова, не спросила Кто вы и Что вам тут нужно, а просто подошла со связкой огромных старинных железных ключей, словно всегда знала, это этот час рано или поздно настанет и потому сопротивляться бесполезно, отперла дверь и немного отступила, пропуская мисс Колдфилд. |
| And how she (Clytie) and Miss Coldfield said no word to one another, as if Clytie had looked once at the other woman and knew that that would do no good; that it was to him, Quentin, that she turned, putting her hand on his arm and saying, | Она (Клити) и мисс Колдфилд не сказали друг другу ни слова, как будто Клити, один-единственный раз взглянув на мисс Колдфилд, сразу поняла, что словами тут не поможешь, и, повернувшись к нему, Квентину, положила ему руку на плечо и сказала: |
| ' Dont let her go up there, young marster." | "Не пускайте ее наверх, молодой господин". |
| And how maybe she looked at him and knew that would do no good either, because she turned and overtook Miss Coldfield and caught her arm and said, | Взглянув на него, она, наверное, подумала, что и это тоже не поможет, ибо тотчас от него отвернулась, догнала мисс Колдфилд, схватила ее за руку и сказала: |
| 'Dont you go up there, Rosie' and Miss Coldfield struck the hand away and went on toward the stairs (and now he saw that she had a flashlight; he remembered how he thought, | "Не ходите наверх, Рози", а мисс Колдфилд оттолкнула ее руку и направилась к лестнице (и тогда он увидел у нее фонарик; он вспомнил, как тогда подумал: |
| "It must have been in tie umbrella too along with the axe") and Clytie said; | "Он, наверно, тоже был в зонтике вместе с топором"), а Клити сказала: |
| 'Rosie' and ran after the other again, whereupon Miss Coldfield turned on the step and struck Clytie to the floor with a full-armed blow like a man would have, and turned and went on up the stairs. | "Рози", - снова за ней побежала, - и тут мисс Колдфилд повернулась на ступеньке и со всего размаху, по-мужски, сбила Клити с ног, повернулась обратно и пошла вверх по лестнице. |
| She (Clytie) lay on the bare floor of the scaling and empty hall like a small shapeless bundle of quiet clean rags. | Она (Клити) лежала на голом полу в пустой облупившейся прихожей, словно маленький бесформенный узелок с чистыми линялыми тряпками. |
| When he reached her he saw that she was quite conscious, her eyes wide open and calm; he stood above her, thinking, | Подойдя поближе, он увидел, что она в полном сознании и что глаза у нее широко открыты и спокойны; он стоял над нею и думал: |
| "Yes. | "Да. |
| She is the one who owns the terror." | Вот она, хранительница ужаса". |
| When he raised her it was like picking up a handful of sticks concealed in a rag bundle, so light she was. | Она была совсем невесомой, и он поднял ее легко, словно связку палочек, завернутую в тряпку. |
| She could not stand; he had to hold her up, aware of some feeble movement or intention in her limbs until he realized that she was trying to sit on the bottom step. | Она не стояла на ногах; ему пришлось ее поддержать, и он ощутил в ее теле какое-то слабое движение, словно она хотела что-то сделать, и наконец он понял: она хочет сесть на нижнюю ступеньку. |
| He lowered her to it. | Он опустил ее туда. |
| ' Who are you?" she said. | "Кто вы?" - спросила она. |
| ' I'm Quentin Compson,' he answered. | "Я Квентин Компсон", - отвечал он. |
| 'Yes. | "А... |
| I remember your grandpaw. | Я помню вашего дедушку. |
| You go up there and make her come down. | Поднимитесь наверх и заставьте ее спуститься. |
| Make her go away from here. Whatever he done, me and Judith and him have paid it out. | Заставьте ее отсюда уйти, Что бы он ни сделал, я, и Джудит, и он за все сполна расплатились. |
| You go and get her. | Ступайте за ней. |
| Take her away from here." | Уведите ее отсюда". |
| So he mounted the stairs, the worn bare treads, the cracked and scaling wall on one side, the balustrade with its intermittent missing spindles on the other. | Он пошел вверх по лестнице, по истертым, ничем не покрытым ступеням; с одной стороны возвышалась треснувшая облупившаяся стена, с другой - перила, у которых не хватало балясин. |
| He remembered how he looked back and she was still sitting as he had left her, and that now (and he had not heard him enter) there stood in the hall below a hulking young lightcolored Negro man in clean faded overalls and shirt, his arms dangling, no surprise, no nothing in the saddle-colored and slack-mouthed idiot face. | Он вспомнил, как обернулся и увидел, что она все еще сидит там, где он ее оставил, и что теперь (он не слыхал, как тот вошел) внизу в прихожей стоит нескладный молодой светлокожий негр в чистой выцветшей рубашке и в комбинезоне; руки болтаются у него по бокам, а на губастом, цвета седельной кожи лице идиота нет ни удивления, ни какого-либо иного чувства. |
| He remembered how he thought, | Он вспомнил, как тогда подумал: |
| "The scion, the heir, the apparent (though not obvious)" and how he heard Miss Coldfield's feet and saw the light of the torch approaching along the upper hall and how she came and passed him, how she stumbled a little and caught herself and looked full at him as if she had never seen him before-the eyes wide and unseeing like a sleepwalker's, the face which had always been tallow-hued now possessing some still profounder, some almost unbearable, quality of bloodlessness and he thought, | "Потомок, прямой (хотя и не бесспорный) наследник", как услышал шаги мисс Колдфилд, увидел, что по верхнему холлу движется свет фонаря, и она прошла мимо, пошатнулась, но выпрямилась и посмотрела прямо на него, словно никогда раньше его не видела - широко раскрытыми, невидящими глазами лунатика; в лице, всегда бледном, теперь совсем, до ужаса, ни кровинки, и он подумал: |
| "What? | "Что это? |
| What is it now? | Что с ней такое? |
| It's not shock. | Это не шок. |
| And it never has been fear. | Да и страха она никогда не испытывала. |
| Can it be triumph?" and how she passed him and went on. | Уж не торжество ли это?" - а потом она прошла мимо него и двинулась дальше. |
| He heard Clytie say to the man, | Он услышал, как Клити сказала негру: |
| "Take her to the gate, the buggy" and he stood there thinking, | "Отведи ее к воротам, к повозке", а он стоял и думал: |
| "I should go with her" and then, | "Мне бы надо пойти с нею. |
| "But I must see too now. | Но я должен посмотреть. |
| I will have to. | Мне обязательно нужно посмотреть. |
| Maybe I shall be sorry tomorrow, but I must see." | Может, завтра я об этом пожалею, но я все равно должен посмотреть". |
| So when he came back down the stairs (and he remembered how he thought, | Когда он спускался с лестницы (он вспомнил, как подумал тогда: |
| "Maybe my face looks like hers did, but it's not triumph") there was only Clytie in the hall, sitting still on the bottom step, sitting still in the attitude in which he had left her. | "Может, у меня такое же выражение, какое было у нее, но только это никак не торжество"), в прихожей была одна Клити, она сидела на нижней ступеньке, сидела в той же позе, что и прежде. |
| She did not even look at him when he passed her. | Она даже не взглянула на него, когда он проходил мимо. |
| Nor did he overtake Miss Coldfield and the Negro. | Мисс Колдфилд и негра он не догнал. |
| It was too dark to go fast, thought he could presently hear them ahead of him. | Было слишком темно, и он не мог идти быстро, но вскоре услышал впереди их шаги. |
| She was not using the flashlight now; he remembered how he thought, | Фонарик она на этот раз не зажгла, и он вспомнил, что подумал тогда: |
| "Surely she cant be afraid to show a light now." | "Но ведь теперь ей не надо бояться, что кто-нибудь увидит свет". |
| But she was not using it and he wondered if she were holding to the Negro's arm now; he wondered that until he heard the Negro's voice, flat, without emphasis or interest: | Однако она его не зажгла, и он стал гадать, держит ли она негра за руку, и думал об этом, пока не услышал голос негра - ровный, невыразительный, равнодушный: |
| "Wawkin better over here" and no answer from her, though he was close enough now to hear (or believe he did) her whimpering panting breath. | "Вам лучше идти здесь", но никакого ответа не последовало, хотя он находился (или думал, что находится) достаточно близко, чтобы слышать ее всхлипывающее, тяжелое дыхание. |
| Then he heard the other sound and he knew that she had stumbled and fallen; he could almost see the hulking slack-faced Negro stopped in his tracks, looking toward the sound of the fall, waiting, without interest or curiosity, as he (Quentin) hurried forward, hurried toward the voices: | Потом он услышал другой звук и понял, что она споткнулась и упала; он, казалось, почти увидел, как нескладный губастый негр, остановившись точно вкопанный, смотрит в ту сторону, откуда раздался звук падения, и без всякого интереса и любопытства чего-то ждет, и побежал в ту сторону, откуда доносились голоса: |
| ' You, nigger! | "Эй ты, черномазый! |
| What's your name?" | Как твое имя?" |
| ' Calls me Jim Bond." | "Меня звать Джим Бонд". |
| 'Help me up! | "Помоги мне встать! |
| You aint any Sutpen! | Ты ведь не из Сатпенов! |
| You don't have to leave me lying in the dirt!" | Тебе не нужно заставлять меня валяться в грязи!" |
| When he stopped the buggy at her gate she did not offer to get out alone this time. | Когда он остановил повозку у ее калитки, она не стала слезать. |
| She sat there until he got down and came round to her side; she still sat there, clutching the umbrella in one hand and the hatchet in the other, until he spoke her name. | Она сидела, пока он не спрыгнул на землю; он обошел повозку, приблизился к ней, а она все сидела, крепко держа в одной руке зонтик, а в другой топор, сидела, пока он не позвал ее по имени. |
| Then she stirred; he helped, lifted her down; she was almost as light as Clytie had been; when she moved it was like a mechanical doll, so that he supported and led her through the gate and up the short walk and into the dollsized house and turned on the light for her and looked at the fixed sleep-walking face, the wide dark eyes as she stood there, still clutching the umbrella and the hatchet, the shawl and the black dress both stained with dirt where she had fallen, the black bonnet jerked forward and awry by the shock of the fall. | Тогда она зашевелилась; он поднял ее, помог ей сойти; она была почти такой же легкой, как Клити; она двигалась как заводная кукла; поддерживая ее, он прошел с нею в калитку, по короткой дорожке ввел в кукольный домик, зажег свет и посмотрел на ее неподвижное, как у лунатика, лицо, на широко раскрытые глаза, на руки, все еще сжимавшие топор и зонтик, на шаль и черное платье, забрызганные грязью при падении, на черную шляпку, сбившуюся набок от толчка. |
| ' Are you all right now?" he said. | "Вам теперь лучше?" - спросил он. |
| 'Yes,' she said. | "Да, - сказала она. |
| ' Yes. I'm all right. | - Да, мне лучше. |
| Goodnight."-"Not thank you," he thought: "Just goodnight," outside the house now, breathing deep and fast now as he returned to the buggy, finding that he was about to begin to run, thinking quietly, | Спокойной ночи". "Не спасибо, просто спокойной ночи", - подумал он; выйдя из дому и возвращаясь к повозке, он быстро и глубоко дышал, чувствуя, что готов пуститься бегом, спокойно думая: |
| "Jesus. | "Господи. |
| Jesus. | Господи. |
| Jesus," breathing fast and hard of the dark dead furnace-breath of air, of night where the fierce aloof stars hung. | Господи", с трудом вдыхая темный, мертвый, пышущий жаром раскаленной печи ночной воздух, глядя на небо, в котором висели свирепые равнодушные звезды. |
| His own home was dark; he was still using the whip when he turned into the lane and then into the stable lot. | В его доме было темно; заворачивая в переулок и подъезжая к конюшне, он все еще хлестал кнутом лошадь. |
| He sprang out and took the mare from the buggy, stripping the harness from her and tumbling it into the harness room without stopping to hang it up, sweating, breathing fast and hard; when he turned at last toward the house he did begin to run. | Он выскочил из повозки, выпряг кобылу, сорвал с нее сбрую; не останавливаясь, чтобы повесить сбрую на стену, швырнул ее в чулан и, обливаясь потом, тяжело дыша, повернул наконец к дому и только тогда пустился бежать. |
| He could not help it. | Он ничего не мог с собой поделать. |
| He was twenty years old; he was not afraid, because what he had seen out there could not harm him, yet he ran; even inside the dark familiar house, his shoes in his hand, he still ran, up the stairs and into his room and began to undress, fast, sweating, breathing fast. | Ему было всего двадцать лет; он не чувствовал страха - ведь то, что он там увидел, не могло ему повредить, но он все равно бежал; даже войдя в знакомый темный дом, он, держа в руках башмаки, все еще продолжал бежать; бегом поднялся по лестнице, ворвался в свою комнату и поспешно, обливаясь потом, тяжело дыша, начал раздеваться. |
| "I ought to bathe," he thought: then he was lying on the bed, naked, swabbing his body steadily with the discarded shirt, sweating still, panting: so that when, his eye-muscles aching and straining into the darkness and the almost dried shirt still clutched in his hand, he said | "Хорошо бы принять ванну", - подумал он; потом, лежа нагишом на кровати, он вытирал рубашкой мокрое от пота тело; он все еще потел и задыхался, и потому, когда он до боли в глазных мышцах напрягал зрение в темноте и, все еще сжимая в руках почти совсем просохшую рубашку, произнес: |
| "I have been asleep" it was all the same, there was no difference: waking or sleeping he walked down that upper hall between the scaling walls and beneath the cracked ceiling, toward the faint light which fell outward from the last door and paused there, saying | "Я, кажется, уснул", ничто не изменилось, все было как раньше: во сне, как наяву, он шел по этому верхнему коридору между облупившимися стенами под треснувшим потолком, шел к слабому свету, который падал из последней двери, и, остановившись там, сказал: |
| "No. | "Нет. |
| No" and then | Нет"; потом: |
| "Only I must. | "Но ведь я должен. |
| I have to" and went in, entered the bare, stale room whose shutters were closed too, where a second lamp burned dimly on a crude table; waking or sleeping it was the same; the bed, the yellow sheets and pillow, the wasted yellow face with closed, almost transparent eyes on the pillow, the wasted hands, crossed on the breast as if he were already a corpse; waking or sleeping it was the same and would be the same forever as long as he lived: And you are-? | Мне надо" - и вошел, вступил в пустую душную комнату, где ставни тоже были закрыты, где вторая лампа тускло горела на грубо сколоченном столе; во сне, как наяву, все было то же: кровать, желтые простыни и наволочка, на подушке исхудалое желтое лицо с закрытыми, почти прозрачными веками, исхудалые руки скрещены на груди, словно это уже труп; во сне; как наяву, все было то же и будет то же вечно, до тех пор, пока он жив: Вы...? |
| Henry Sutpen. | Генри Сатпен. |
| And you have been here-? | Вы, здесь уже...? |
| Four years. | Четыре года. |
| And you came home-? | Вы вернулись домой...? |
| To die. | Умирать. |
| Yes. | Да. |
| To die-? | Умирать? |
| Yes. | Да. |
| To die. | Умирать. |
| And you have been here-? | Вы здесь уже...? |
| Four years. | Четыре года. |
| And you are-? | Вы...? |
| Henry Sutpen. | Генри Сатпен. |
| It was quite cold in the room now; the chimes would ring for one any time now; the chill had a compounded, a gathered quality, as though preparing for the dead moment before dawn. | В комнате теперь стало совсем холодно; с минуты на минуту пробьет час ночи; холод как бы сосредоточился, сгустился в ожидании мертвых предрассветных мгновений. |
| 'And she waited three months before she went back to get him,' Shreve said. | "И она ждала три месяца, прежде чем снова вернуться за ним, - сказал Шрив. |
| ' Why did she do that?" | - Почему она так поступила?" |
| Quentin didn't answer. | Квентин не ответил. |
| He lay still and rigid on his back with the cold New England night on his face and the blood running warm in his rigid body and limbs, breathing hard but slow, his eyes wide open upon the window, thinking | Весь застывший, он тихо лежал на спине, лицо его обвевал холодный ночной воздух Новой Англии, кровь теплой струею бежала по застывшему телу; тяжело и редко дыша, он широко раскрытыми глазами смотрел на окно и думал: |
| "Nevermore of peace. | "Простись с покоем навсегда. |
| Nevermore of peace. | Простись с покоем навсегда. |
| Nevermore Nevermore Nevermore." | Навсегда. Навсегда. Навсегда". |
| 'Do you suppose it was because she knew what was going to happen when she told it, took any steps, that it would be over then, finished, and that hating is like drink or drugs and she had used it so long that she did not dare risk cutting off the supply, destroying the source, the very poppy's root and seed?" | "Как по-твоему, может, она знала, что стоит ей об этом рассказать, принять какие-то меры - и все будет кончено, кончено раз и навсегда; что ненависть - это все равно что алкоголь или наркотики, что она питалась ею слишком долго и теперь не смела рисковать, боясь исчерпать свой запас, уничтожить источник, самые корни и семена опийного мака?" |
| Still Quentin didn't answer. ' But at last she did reconcile herself to it, for his sake, to save him, to bring him into town where the doctors could save him, and so she told it then, got the ambulance and the men and went out there. | Но Квентин и на это не ответил. "Но в конце концов она с этим примирилась, ради него, чтобы его спасти, чтобы привезти его в город, где врачи смогут его спасти, и тогда она об этом сказала, взяла санитарную карету и людей и поехала с ними туда. |
| And old Clytie maybe watching for just that out of the upstairs window for three months now: and maybe even your old man was right this time and when she saw the ambulance turn into the gate she believed it was that same black wagon for which she probably had had that nigger boy watching for three months now, coming to carry Henry into town for the white folks to hang him for shooting Charles Bon. | А старуха Клити, может, именно этого и ждала, и все эти три месяца следила из окна верхнего этажа; и может, даже твой отец был на этот раз прав, и когда она увидела, как санитарная карета въезжает в ворота, она подумала, что это, наверно, тот самый черный фургон, за которым этот черномазый парень по ее приказу следит уже три месяца - он приехал, чтоб забрать Генри в город, где белые люди повесят его за то, что он застрелил Чарльза Бона. |
| And I guess it had been him who had kept that closet under the stairs full of tinder and trash all that time too, like she told him to, maybe he not getting it then either but keeping it full just like she told him, the kerosene and all, for three months now, until the hour when he could begin to howl-' Now the chimes began, ringing for one o'clock. | И наверно, он-то все это время и держал в чулане под лестницей сухой мусор и щепки, как она ему велела, все три месяца держал там керосин и все остальное, вплоть до того часа, когда он завоет..." Тут как раз пробило час ночи. |
| Shreve ceased, as if he were waiting for them to cease or perhaps were even listening to them. | Шрив умолк, словно ожидая, когда часы перестанут бить, а может, даже слушая их бой. |
| Quentin lay still too, as if he were listening too, though he was not; he just heard them without listening as he heard Shreve without listening or answering, until they ceased, died away into the icy air delicate and faint and musical as struck glass. | Квентин тоже лежал тихо, как будто и он тоже слушал, хотя на самом деле он просто не слышал их, вовсе не слышал - подобно тому, как он слышал слова Шрива, не слушая и не отвечая; наконец бой прекратился, замер в ледяном воздухе, слабый, тонкий и мелодичный, словно звон от удара по стеклу. |
| And he, Quentin, could see that too, though he had not been there-the ambulance with Miss Coldfield between the driver and the second man, perhaps a deputy sheriff, in the shawl surely and perhaps even with the umbrella too, though probably no hatchet nor flashlight in it now, entering the gate and picking its way gingerly up the rutted and frozen (and now partially thawed) drive; and it may have been the howling or it may have been the deputy or the driver or it may have been she who cried first: | И он, Квентин, казалось, тоже видел все это, хотя его там и не было: санитарная карета, мисс Колдфилд между шофером и вторым мужчиной -возможно, это был помощник шерифа, -разумеется, в шали, а возможно, даже и с зонтиком, хотя на этот раз в нем, наверное, не было ни топора, ни фонарика; карета въезжает в ворота и осторожно пробирается по изрытой ухабами, промерзшей (а теперь кое-где оттаявшей) аллее; и может, это был вой, а может, помощник шерифа, или шофер, или даже она сама первой крикнула: |
| "It's on fire!" though she would not have cried that; she would have said, | "Горит!" - хотя, пожалуй, она бы не стала кричать, а просто сказала бы: |
| ' Faster. | "Скорей. |
| Faster,' leaning forward on this seat too the small furious grim implacable woman not much larger than a child. | Скорей", - подавшись всем телом вперед на сиденье - маленькая угрюмая неистовая неукротимая женщина ростом немногим выше ребенка. |
| But the ambulance could not go fast in that drive; doubtless Clytie knew, counted upon, that; it would be a good three minutes before it could reach the house, the monstrous tinder-dry rotten shell seeping smoke through the warped cracks in the weather-boarding as if it were made of gauze wire and filled with roaring and beyond which somewhere something lurked which bellowed, something human since the bellowing was in human speech, even though the reason for it would not have seemed to be. | Но быстро ехать по этой аллее карета не могла; Клити, несомненно, это знала, на это рассчитывала; пройдет добрых три минуты, прежде чем карета сможет добраться до дома, до этой чудовищной, сухой как порох, прогнившей скорлупы, испускавшей клубы дыма сквозь щели в рассохшейся дощатой обшивке; казалось, дом сделан из проволочной сетки, внутри которой ревело пламя, а где-то позади скрывался кто-то живой, он выл, и это, несомненно, был человек, ибо в этом вое различались человеческие слова, хотя смысла в них никакого не было. |
| And the deputy and the driver would spring out and Miss Coldfield would stumble out and follow them, running too, onto the gallery too, where the creature which bellowed followed them, wraith-like and insubstantial, looking at them out of the smoke, whereupon the deputy even turned and whereupon he retreated, fled, though the howling did not diminish nor even seem to get any further away. | Помощник шерифа и шофер выскочили из машины, мисс Колдфилд с трудом вылезла и устремилась вдогонку, тоже бегом, тоже на галерею, где за ними стало гоняться это воющее существо - словно некий бесплотный дух, оно смотрело на них из дыма; помощник шерифа даже повернулся и побежал было за ним, но оно отступило, ринулось прочь, хотя вой не утихал и, казалось, даже не отдалялся. |
| They ran onto the gallery too, into the seeping smoke, Miss Coldfield screaming harshly, | Они вбежали на галерею, в сочившийся отовсюду дым. |
| ' The window! | "Окно! |
| The window!" to the second man at the door. | Окно!" - прохрипела мисс Колдфилд, обращаясь ко второму мужчине, который стоял у дверей. |
| But the door was not locked; it swung inward; the blast of heat struck them. | Но дверь была не заперта, она подалась внутрь, и их обдало волною жара. |
| The entire staircase was on fire. | Вся лестница была в огне. |
| Yet they had to hold her; Quentin could see it: the light thin furious creature making no sound at all now, struggling with silent and bitter fury, clawing and scratching and biting at the two men who held her, who dragged her back and down the steps as the draft created by the open door seemed to explode like powder among the flames as the whole lower hall vanished. | Однако им пришлось держать мисс Колдфилд; Квентин все это ясно видел: маленькая, худенькая, свирепая, она теперь не издавала ни звука; она боролась молча, с отчаянной яростью, кусая и царапая обоих державших ее мужчин, которые тащили ее назад, вниз по ступенькам, и тут сквозняк от раскрытой двери, казалось, взорвался словно порох, и вся нижняя прихожая исчезла в языках пламени. |
| He, Quentin, could see it, could see the deputy holding her while the driver backed the ambulance to safety and returned, the three faces all a little wild now since they must have believed her-the three of them staring, glaring at the doomed house: and then for a moment maybe Clytie appeared in that window from which she must have been watching the gates constantly day and night for three months-the tragic gnome's face beneath the clean headrag, against a red background of fire, seen for a moment between two swirls of smoke, looking down at them, perhaps not even now with triumph and no more of despair than it had ever worn, possibly even serene above the melting clapboards before the smoke swirled across it again-and he, Jim Bond, the scion, the last of his race, seeing it too now and howling with human reason now since now even he could have known what he was howling about. | Квентин все это ясно видел; он видел, как помощник шерифа держал ее, пока шофер осаживал машину назад в безопасное место, а когда он вернулся, на всех трех лицах появилось выражение ужаса, потому что теперь они, наверное, ей поверили - все трое, широко открыв глаза, смотрели на обреченный дом; и тогда, на одно-единственное мгновенье, Клити, быть может, появилась в том окне, из которого она, наверное, все три месяца день и ночь непрерывно следила за воротами, - трагическое лицо гнома под чистым головным платком на багровом фоне пламени; лицо, на мгновенье промелькнувшее между двумя клубами дыма; оно смотрело на них сверху, возможно, и сейчас еще не с торжеством, и даже отчаяние, которое всегда на нем было, теперь ничуть не усилилось; оно даже показалось им безмятежно спокойным, хотя под ним таяла в огне дощатая обшивка, и через секунду его снова закрыло клубами дыма - и он, Джим Бонд, потомок, последний в роду, теперь тоже его увидел и теперь завыл осмысленно, как человек, ибо теперь даже и он, наверное, понял, по ком он воет. |
| But they couldn't catch him. | Но изловить его им так и не удалось. |
| They could hear him; he didn't seem to ever get any further away but they couldn't get any nearer and maybe in time they could not even locate the direction any more of the howling. | Они слышали его вой, он, казалось, ни на шаг от них не удалялся, но подойти к нему ближе они не могли, и возможно, вскоре они уже не могли больше различить, откуда доносится вой. |
| They-the driver and the deputy-held Miss Coldfield as she struggled: he (Quentin) could see her, them; he had not been there but he could see her, struggling and fighting like a doll in a nightmare, making no sound, foaming a little at the mouth, her face even in the sunlight lit by one last wild crimson reflection as the house collapsed and roared away, and there was only the sound of the idiot Negro left. | Они - шофер и помощник шерифа - держали отчаянно вырывавшуюся из рук мисс Колдфилд; он (Квентин) ясно видел ее и их; его там не было, но он ясно видел, как она вырывается, борется, словно кукла, в каком-то кошмаре, молча, с пеной в уголках губ; он видел, как лицо ее, словно в луче солнца, сверкнуло в последнем розовом отблеске в тот самый миг, когда дом с грохотом рухнул, и остался один только вой слабоумного негра. |
| 'And so it was the Aunt Rosa that came back to town inside the ambulance,' Shreve said. | - Итак, в санитарной карете привезли в город тетушку Розу, - сказал Шрив. |
| Quentin did not answer; he did not even say, Miss Rosa. | Квентин не ответил, он даже не сказал: Мисс Розу. |
| He just lay there staring at the window without. even blinking, breathing the chill heady pure snowgleamed darkness. | Он просто лежал, пристально, не мигая, глядел на окно и вдыхал пьянящую, морозную, чистую, сверкающую снегом тьму. |
| 'And she went to bed because it was all finished now, there was nothing left now, nothing out there now but that idiot boy to lurk around those ashes and those four gutted chimneys and howl until someone came and drove him away. | - И она легла слать, потому что теперь все было кончено, теперь не осталось ничего, теперь там не было ничего, кроме этого слабоумного парня, который будет прятаться в этом пепле среди четырех обгорелых труб и будет выть до тех пор, пока кто-нибудь не придет и не прогонит его прочь. |
| They couldn't catch him and nobody ever seemed to make him go very far away, he just stopped howling for a little while. | Поймать его было невозможно, и, кажется, никто никогда не мог отогнать его подальше от этого места - он просто на некоторое время переставал выть. |
| Then after awhile they would begin to hear him again. | А потом снова слышался вой. |
| And so she died." | Итак, она умерла. |
| Quentin did not answer, staring at the window; then he could not tell if it was the actual window or the window's pale rectangle upon his eyelids, though after a moment it began to emerge. | - Квентин ничего не ответил; он пристально смотрел на окно; потом он не мог даже сказать, видел ли он действительно самое окно или всего лишь отражение бледного четырехугольника окна на своих веках, хотя через секунду оно начало появляться опять. |
| It began to take shape in its same curious, light, gravity-defying attitude-the oncefolded sheet out of the wistaria Mississippi summer, the cigar smell, the random blowing of the fireflies. | Оно начало материализоваться и теперь, вопреки закону всемирного тяготения, приняло ту же странную позицию, словно, утратив свой вес, превратилось в сложенный пополам листок бумаги, который принес с собою летний день в Миссисипи, аромат глициний, запах сигары и беспорядочную суету светляков. |
| ' The South,' Shreve said. | - Юг, - сказал Шрив. |
| 'The South. | - Юг. |
| Jesus. | О господи. |
| No wonder you folks all outlive yourselves by years and years and years." | Не удивительно, что все вы переживаете самих себя на много-много лет. |
| It was becoming quite distinct; he would be able to decipher the words soon, in a moment; even almost now, now, now. | - Листок теперь был виден совершенно четко; скоро он сможет разобрать отдельные слова -скоро, через секунду, вот-вот, сейчас, сейчас, сейчас. |
| 'I am older at twenty than a lot of people who have died,' Quentin said. | - В двадцать лет я старше множества людей, которые уже умерли, - сказал Квентин. |
| 'And more people have died than have been twenty-one,' Shreve said. | - А умерло гораздо больше, чем дожило до двадцати одного, - сказав Шрив. |
| Now he (Quentin) could read it, could finish it-the sloped whimsical ironic hand out of Mississippi attenuated, into the iron snow: -or perhaps there is. | Теперь он (Квентин) мог его дочитать, кончить -это ироническое письмо, написанное косым затейливым почерком, письмо, пришедшее из штата Миссисипи в эти суровые снега: ... хотя и не исключено, что это возможно. |
| Surely it can harm no one to believe that perhaps she has escaped not at all the privilege of being outraged and dreaded and of not forgiving but on the contrary has herself gained that place or bourne where the objects of the outrage and of the commiseration also are no longer ghosts but are actual people to be actual recipients of the hatred and the pity. | Разумеется, никому не повредит уверенность в том, что она отнюдь не лишилась права быть оскорбленной, права изумляться и не прощать, а, напротив, сама достигла того места, предела, где объекты сострадания и оскорблений уже не призраки, а настоящие живые люди, способные воспринимать и ненависть и сочувствие. |
| It will do no harm to hope-You see I have written hope, not think. | Никому не повредит надежда - видишь, я написал надежда, а не мысль. |
| So let it be hope. -that the one cannot escape the censure which no doubt he deserves, that the other no longer lack the commiseration which let us hope (while we are hoping) that they have longed for, if only for the reason that they are about to receive it whether they will or no. | Поэтому пусть так и будет надежда - на то, что одному достанется порицание, безусловно заслуженное, а другим сочувствие, которого они, будем надеяться (пока мы еще надеемся), страстно желали, хотя бы только потому, что они вот-вот его получат - хотят они того или нет. |
| The weather was beautiful though cold and they had to use picks to break the earth for the grave yet in one of the deeper clods I saw a redworm doubtless alive when the clod was thrown up though by afternoon it was frozen again. | Погода была прекрасная, но холодная, и землю для могилы пришлось долбить кирками; однако в одном из поднятых с глубины комков я заметил рыжего дождевого червя - он, без сомнения, был живой, хотя к вечеру снова замерз. |
| 'So it took Charles Bon and his mother to get rid of old Tom, and Charles Bon and the octoroon to get rid of Judith, and Charles Bon and Clytie to get rid of Henry; and Charles Bon's mother and Charles Bon's grandmother got rid of Charles Bon. | - Итак, чтобы избавиться от старика Тома, понадобились Чарльз Бон и его мать; чтобы избавиться от Джудит - Чарльз Бон и окторонка; чтобы избавиться от Г енри - Чарльз Бон и Клити; а чтобы избавиться от самого Чарльза Бона - его мать и бабушка. |
| So it takes two niggers to get rid of one Sutpen, don't it?" | Итак, чтобы избавиться от одного Сатпена, нужны двое черномазых, верно? |
| Quentin did not answer; evidently Shreve did not want an answer now; he continued almost without a pause: 'Which is all right, it's fine; it clears the whole ledger, you can tear all the pages out and burn them, except for one thing. | - Квентин не ответил; Шрив сейчас явно не ждал ответа, он почти без передышки продолжал: - И это хорошо, великолепно; это окончательно подводит итог, и теперь ты можешь вырвать из гроссбуха все страницы и спокойно их сжечь, и остается только одно. |
| And do you know what that is?" | Знаешь что? |
| Perhaps he hoped for an answer this time, or perhaps he merely paused for emphasis, since he got no answer. | - Возможно, на этот раз он надеялся получить ответ, а возможно, просто остановился для пущего эффекта, ибо ответа он не получил. |
| ' You've got one nigger left. | - Остается один черномазый. |
| One nigger Sutpen left. | Один черномазый Сатпен. |
| Of course you can't catch him and you don't even always see him and you never will be able to use him. | Конечно, его нельзя поймать, его даже не всегда можно увидеть, и от него никогда не будет никакого проку. |
| But you've got him there still. | Но он все равно еще там. |
| You still hear him at night sometimes. | Иногда его еще слышно ночью. |
| Don't you?" | Ты его слышал? |
| 'Yes,' Quentin said. | - Да, - сказал Квентин. |
| 'And so do you know what I think?" | - И знаешь, что я думаю? |
| Now he did expect an answer, and now he got one: | - Теперь он и в самом деле ждал ответа, и теперь он его получил. |
| 'No,' Quentin said. | - Нет, - сказал Квентин. |
| 'Do you want to know what I think?" | - Ты хочешь знать, что я думаю? |
| 'No,' Quentin said. | - Нет, - сказал Квентин. |
| 'Then I'll tell you. | - Ну так я тебе скажу. |
| I think that in time the Jim Bonds are going to conquer the western hemisphere. | Я думаю, что со временем Джимы Бонды покорят все западное полушарие. |
| Of course it won't quite be in our time and of course as they spread toward the poles they will bleach out again like the rabbits and the birds do, so they won't show up so sharp against the snow. | Конечно, это будет не при нас, и конечно, по мере того, как они будут продвигаться к полюсам, они снова побелеют - как кролики и птицы, чтоб не так ярко выделяться на снегу. |
| But it will still be Jim Bond; and so in a few thousand years, I who regard you will also have sprung from the loins of African kings. | Но это все равно будет Джим Бонд, и потому через несколько тысяч лет окажется, что я - тот, кто смотрит на тебя сейчас, - тоже потомок африканских царей. |
| Now I want you to tell me just one thing more. | А теперь, пожалуйста, ответь мне еще на один вопрос. |
| Why do you hate the South?" | Почему ты ненавидишь Юг? |
| 'I don't hate it,' Quentin said, quickly, at once, immediately; | - С чего ты взял, что я его ненавижу? - быстро, поспешно, мгновенно отозвался Квентин. |
| ' I don't hate it,' he said. | - Это неправда, - сказал он. |
| I don't hate it he thought, panting in the cold air, the iron New England dark; I don't. I don't! I don't hate it! I don't hate it! | Это неправда думал он, задыхаясь в холодном воздухе, в суровом мраке Новой Англии. Неправда! Неправда! Это неправда, что я его ненавижу! Неправда! Неправда! Неправда! |
| CHRONOLOGY | ХРОНОЛОГИЯ |
| 1807 Thomas Sutpen born in West Virginia mountains. Poor whites of Scottish-English stock. Large family. | 1807 Томас Сатпен родился в горах Западной Виргинии, в многодетной семье белых бедняков англо-шотландского происхождения. |
| 1817 Sutpen family moved down into Tidewater Virginia, Sutpen ten years old. | 1817 Семья Сатпена переехала в Тайдуотер, штат Виргиния. Сатпену десять лет. |
| Ellen Coldfield born in Tennessee. 1820 Sutpen ran away from home. Fourteen years old. | 1818 Эллен Колдфилд родилась в Теннесси. 1820 Сатпен в возрасте четырнадцати лет убежал из дома. |
| 1827 Sutpen married first wife in Haiti. | 1827 Сатпен вступил в первый брак на Гаити. |
| 1828 Goodhue Coldfield moved to Yoknapatawpha County (Jefferson) Mississippi: mother, sister, wife and daughter Ellen. | 1828 Гудхью Колдфилд переехал в Джефферсон, округ Йокнапатофа, штат Миссисипи, с матерью, сестрой, женой и дочерью Эллен. |
| 1831 Charles Bon born, Haiti. Sutpen learns his wife has negro blood, repudiates her and child. | 1829 Чарльз Бон родился на Г аити. 1831 Сатпен узнает, что в жилах его жены течет негритянская кровь, отрекается от нее и от ребенка. |
| 1833 Sutpen appears in Yoknapatawpha County, Mississippi, takes up land, build his house. | 1833 Сатпен появляется в округе Йокнапатофа, штат Миссисипи, приобретает землю, строит себе дом. |
| 1834 Clytemnestra (Clytie) born to slave woman. | 1834 Клитемнестра (Клити) родилась у негритянки-рабыни. |
| 1838 Sutpen married Ellen Coldfield. | 1838 Сатпен женился на Эллен Колдфилд. |
| 1839 Henry Sutpen born, Sutpen's Hundred. | 1839 Генри Сатпен родился в Сатпеновой Сотне. |
| 1841 Judith Sutpen born. | 1841 Родилась Джудит Сатпен. |
| 1845 Rosa Coldfield born. | 1845 Родилась Роза Колдфилд. |
| 1850 Wash Jones moves into abandoned fishing camp on Sutpen's plantation, with his daughter. | 1850 Уош Джонс с дочерью поселился в заброшенной рыбачьей хижине на плантации Сатпена. |
| 1853 Milly Jones born to Wash Jones' daughter. | 1853 У дочери Уоша Джонса родилась Милли Джонс. |
| 1859 Henry Sutpen and Charles Bon meet at University of Mississippi. Judith and Charles meet that Xmas. | 1859 Генри Сатпен и Чарльз Бон встречаются в Университете Миссисипи. Джудит и Чарльз встречаются на рождестве этого же года. |
| Charles Etienne St. Valery Bon born, New Orleans. | Чарльз Этьен Сент-Валери Бон родился в Новом Орлеане. |
| 1860 Xmas, Sutpen forbids marriage between Judith and Bon. | 1860 На рождестве Сатпен запрещает Джудит выйти замуж за Бона. |
| Henry repudiates his birthright, departs with Bon. | Генри отрекается от семьи и уезжает с Боном. |
| 1861 Sutpen, Henry, and Bon depart for war. | 1861 Сатпен, Генри и Бон уходят на войну. |
| 1863 Ellen Coldfield dies. | 1862 Эллен Колдфилд умирает. |
| 1864 Goodhue Coldfield dies. | 1864 Гудхью Колдфилд умирает. |
| 1865 Henry kills Bon at gates. | 1865 Генри убивает Бона у ворот. |
| Rosa Coldfield moves out to Sutpen's Hundred. | Роза Колдфилд переезжает в Сатпенову Сотню. |
| 1866 Sutpen becomes engaged to Rosa Coldfield, insults her. | 1866 Сатпен обручается с Розой Колдфилд, оскорбляет ее. |
| She returns to Jefferson. | Она возвращается в Джефферсон. |
| 1867 Sutpen takes up with Milly Jones. | 1867 Сатпен вступает в связь с Милли Джонс. |
| 1869 Milly's child is born. | 1869 У Милли Джонс рождается ребенок. |
| Wash Jones kills Sutpen. | Уош Джонс убивает Сатпена. |
| 1870 Charles E. | 1870 Чарльз Э. |
| St. V. | Сент-В. |
| Bon appears at Sutpen's Hundred. | Бон впервые появляется в Сатпеновой Сотне. |
| 1871 Clytie fetches Charles E. | 1871 Клити привозит Чарльза Э. |
| St. V. | Сент-В. |
| Bon to Sutpen's Hundred to live. | Бона в Сатпенову Сотню, где он поселяется. |
| 1881 Charles E. | 1881 Чарльз Э. |
| St. V. | Сент-В. |
| Bon returns with negro wife. | Бон возвращается с женой-негритянкой. |
| 1882 Jim Bond born. | 1882 Родился Джим Бонд. |
| 1884 Judith and Charles E. | 1884 Джудит и Чарльз Э. |
| St. V. | Сент-В. |
| Bon die of yellow fever. | Бон умирают от оспы. |
| 1909, September | 1910 Сентябрь. |
| Rosa Coldfield and Quentin find Henry Sutpen hidden in the house. | Роза Колдфилд и Квентин находят Г енри Сатпена спрятанным в доме. |
| 1909, December | Декабрь. |
| Rosa Coldfield goes out to fetch Henry to town, Clytie sets fire to the house. | Роза Колдфилд едет, чтобы привезти Генри в город. Клити поджигает дом. |
| GENEALOGY | ГЕНЕАЛОГИЯ |
| THOMAS SUTPEN. | ТОМАС САТПЕН |
| Born in West Virginia mountains, 1807. | Родился в горах Западной Виргинии в 1807 г. |
| One of several children of poor whites, Scotch-English stock. | Один из многих детей в семье белых бедняков англо-шотландского происхождения. |
| Established plantation of Sutpen's Hundred in Yoknapatawpha County, Mississippi, 1833. | Основал плантацию Сатпенова Сотня в округе Йокнапатофа, штат Миссисипи, в 1833 г. |
| Married (1) Eulalia Bon, Haiti, 1827. (2) Ellen Coldfield, Jefferson, Mississippi, 1838. | Женился в первый раз на Евлалии Бон на Г аити в 1827 г., во второй раз - на Эллен Колдфилд в Джефферсоне, Миссисипи, в 1838 г. |
| Major, later Colonel, -th Mississippi Infantry, C.S.A. | Майор, затем полковник - ского Миссисипского пехотного полка Конфедерации Американских Штатов. |
| Died, Sutpen's Hundred, 1869. | Умер в Сатпеновой Сотне в 1869 г. |
| EULALIA BON. | ЕВЛАЛИЯ БОН |
| Born in Haiti. | Родилась на Гаити. |
| Only child of Haitian sugar planter of French descent. | Единственная дочь француза - владельца сахарной плантации на Гаити. |
| Married Thomas Sutpen, 18 27, divorced from him, 183 1. | Вышла замуж за Томаса Сатпена в 1827 г., развелась с ним в 1831 г. |
| Died in New Orleans, date unknown. | Умерла в Новом Орлеане, дата смерти неизвестна. |
| CHARLES BON. | ЧАРЛЬЗ БОН |
| Son of Thomas and Eulalia Bon Sutpen. | Сын Томаса и Евлалии Бон Сатпен. |
| Only child. | Единственный ребенок. |
| Attended University of Mississippi, where be met Henry Sutpen and became engaged to Judith. | Учился в Университете Миссисипи, где встретил Генри Сатпена и обручился с Джудит. |
| Private, later lieutenant, -th Company, (University Grays) -th Mississippi Infantry, C.S.A. | Рядовой, затем лейтенант - ской роты (Университетские Серые) - ского Миссисипского пехотного полка Конфедерации Американских Штатов. |
| Died, Sutpen's Hundred, 1865. | Умер в Сатпеновой Сотне в 1865 г. |
| GOODHUE COLDFIELD. | ГУДХЬО КОЛДФИЛД |
| Born in Tennessee. | Родился в Теннесси. |
| Moved to Jefferson, Miss., 1828, established small mercantile business. | Переехал в Джефферсон, штат Миссисипи, в 1828 г. основал маленькое торговое предприятие. |
| Died, Jefferson, 1864. | Умер в Джефферсоне в 1864 г. |
| ELLEN COLDFIELD. | ЭЛЛЕН КОЛДФИЛД |
| Daughter of Goodhue Coldfield. | Дочь Гудхью Колдфилда. |
| Born in Tennessee, 1817. | Родилась в Теннесси в 1818 г. |
| Married Thomas Sutpen, Jefferson, Miss., 1838. | Вышла замуж за Томаса Сатпена в Джефферсоне, штат Миссией-, пи, в 1838 г. |
| Died, Sutpen's Hundred, 1863. | Умерла в Сатпеновой Сотне в 1862 г. |
| ROSA COLDFIELD. | РОЗА КОЛДФИЛД |
| Daughter of Goodhue Coldfield. | Дочь Гудхью Колдфилда. |
| Born, Jefferson, 1845. | Родилась в Джефферсоне в 1845 г. |
| Died, Jefferson, 1910. | Умерла в Джефферсоне в 1910 г. |
| HENRY SUTPEN. | ГЕНРИ САТПЕН |
| Born, Sutpen's Hundred, 1839, son of Thomas and Ellen Coldfield Sutpen. | Родился в Сатпеновой Сотне в 1839 г. Сын Томаса и Эллен Колдфилд Сатпен. |
| Attended University of Mississippi. | Учился в Университете Миссисипи. |
| Private, -th Company, (University Grays) -th Mississippi Infantry, C.S.A. | Рядовой - ской роты (Университетские Серые) -ского Миссисипского пехотного полка Конфедерации Американских Штатов. |
| Died, Sutpen's Hundred, 1909. | Умер в Сатпеновой Сотне в 1910 г. |
| JUDITH SUTPEN. | ДЖУДИТ САТПЕН |
| Daughter of Thomas and Ellen Coldfield Sutpen. | Дочь Томаса и Эллен Колдфилд Сатпен. |
| Born, Sutpen's Hundred, 1841. Became engaged to Charles Bon, 1860. Died, Sutpen's Hundred, 1884. | Родилась в Сатпеновой Сотне в 1841 |
| CLYTEMNESTRA SUTPEN. | КЛИТЕМНЕСТРА САТПЕН |
| Daughter of Thomas Sutpen and a negro slave. | Дочь Томаса Сатпена и негритянки-рабыни. |
| Born, Sutpen's Hundred, 1834. | Родилась в Сатпеновой Сотне в 1834 г. |
| Died, Sutpen's Hundred, 1909. | Умерла в Сатпеновой Сотне в 1910 г. |
| WASH JONES. | УОШ ДЖОНС |
| Date and location of birth unknown. | Дата и место рождения неизвестны. |
| Squatter, residing in an abandoned fishing camp belonging to Thomas Sutpen, hanger-on of Sutpen, handy man about Sutpen's place while Sutpen was away between '61-'65. | Скваттер, живущий в заброшенной рыбачьей хижине, принадлежащей Томасу Сатпену, приспешник Сатпена, работник на плантации Сатпена в отсутствие Сатпена между 1861 и 1865 г. |
| Died, Sutpen's Hundred, 1869. | Умер в Сатпеновой Сотне в 1869 г. |
| MELICENT JONES. | МЕЛИСЕНТ ДЖОНС |
| Daughter of Wash Jones. | Дочь Уоша Джонса. |
| Date of birth unknown. | Дата рождения неизвестна. |
| Rumored to have died in a Memphis brothel. | По слухам, умерла в мемфисском публичном доме. |
| MILLY JONES. | МИЛЛИ ДЖОНС |
| Daughter of Melicent Jones. | Дочь Мелисент Джонс. |
| Born 1853. | Родилась в 1853 г. |
| Died, Sutpen's Hundred, 1869. | Умерла в Сатпеновой Сотне в 1869 г. |
| UNNAMED INFANT. | БЕЗЫМЯННЫЙ МЛАДЕНЕЦ |
| Daughter of Thomas Sutpen and Milly Jones. | Дочь Томаса Сатпена и Милли Джонс. |
| Born, died, Sutpen's Hundred, same day, 1869. | Родилась и умерла в Сатпеновой Сотне в один и тот же день в 1869 г. |
| CHARLES ETIENNE DE SAINT VALERY BON. | ЧАРЛЬЗ ЭТЬЕН СЕНТ-ВАЛЕРИ БОН |
| Only child of Charles Bon and an octoroon mistress whose name is not recorded. | Единственный сын Чарльза Бона и его любовницы-окторонки, имя которой не названо. |
| Born, New Orleans, 1859. | Родился в Новом Орлеане в 1859 г. |
| Married a full-blood negress, name unknown, 1879. | Женился на чистокровной негритянке, имя которой неизвестно, в 1879 г. |
| Died, Sutpen's Hundred, 1884. | Умер в Сатпеновой Сотне в 1884 г. |
| JIM BOND (BON). | ДЖИМ БОНД (БОН) |
| Son of Charles Etienne de Saint Valery Bon. | Сын Чарльза Этьена Сент-Валери Бона. |
| Born, Sutpen's Hundred, 1882. | Родился в Сатпеновой Сотне в 1882 г. |
| Disappeared from Sutpen's Hundred, 1910. | Исчез из Сатпеновой Сотни в 1910 г. |
| Whereabouts unknown. | Местопребывание неизвестно. |
| QUENTIN COMPSON. | КВЕНТИН КОМПСОН |
| Grandson of Thomas Sutpen's first Yoknapatawpha County friend. | Внук первого друга Томаса Сатпена в округе Йокнапатофа. |
| Born, Jefferson, 1891. | Родился в Джефферсоне в 1891 г. |
| Attended Harvard, 1909-1910. | Учился в Гарварде в 1909-1910 гг. |
| Died, Cambridge, Mass., 1910. | Умер в Кембридже, штат Массачусетс, в 1910 г. |
| SHREVLIN MCCANNON. | ШРИВЛИН МАККЕННОН |
| Born, Edmonton, Alberta, Canada, 1890. | Родился в Эдмонтоне, провинция Альберта, Канада, в 1890 г. |
| Attended Harvard, 1909-1914. | Учился в Еарварде в 1909-1914 гг. |
| Captain, Royal Army Medical Corps, Canadian Expeditionary Forces, France, 1914-1918. | Капитан военно-медицинской службы Британской армии в Канадском экспедиционном корпусе в 1914-1918 гг. |
| Now a practicing surgeon, Edmonton, Alta. | В настоящее время практикующий врач в Эдмонтоне, провинция Альберта. |
